--------------------------------------------------------------------------
Дмитрий Александрович Козырев - Человек под переплетом
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru


Человек под переплетом

Мое имя – Джон Уотсон, я доктор медицины.
Первая строчка на этом листе могла стать последней, и даже должна была стать последней. Пожалуй, так действительно было бы лучше, но уже поздно. Мне больше нечего терять, поэтому чистая правда рвется сюда, на эту сероватую бумагу, нетерпеливо брызгая мелкими каплями чернил. Хотя еще вчера истина была почти противоположной и ни у кого не вызывала сомнений. Сегодня же только мое имя осталось прежним – вернее, только имя-то от меня и осталось. И, разумеется, я все еще скромный врач – среднего английского уровня. Не так уж и скучно было когда-то лечить ангину, отит и тому подобное…
На днях я набрался смелости, обмакнул перо в чернильницу и представился неизвестному читателю. В тот момент, когда я, начертав первую фразу, поставил точку, на мою голову упала тяжелая ваза. До этого она стояла на полке – очень долго, возможно, всегда. Никто ее никогда не видел, потому что никто на нее и не смотрел. Ее удар вызвал сотрясение мозга, и я ненадолго потерял сознание. Но сквозь головную боль я увидел сон, который меня не удивил. Чтобы он не удивил и читателя, начну с того, что происходило наяву.
Величие Британской империи представляет из себя почти непосильный груз, лежащий на плечах таких неприметных подданных, как я. В Индии, где я служил в большей степени своему дождливому острову, чем медицине, нервное напряжение поначалу удачно разряжалось в бесконечную физическую усталость, связанную с эпидемией тифа, так что рассудок мой был вне опасности – он законно желал отдыха. Вдруг наступило для нашего госпиталя какое-то странное затишье (которое позже неприятно окончилось отправкой полка на войну), и вскоре утомление естественным образом растворилось. Впервые в жизни я начал тяготиться почему-то своим грошовым общественным статусом; возможно, встряска чувств под впечатлениями от чужой и яркой страны заставила меня задуматься о своей личности. Штыкам и прикладам не дают имен, однако они, видимо, здесь даже полезнее меня, человека. Тщеславие молодости подгоняло мою фантазию к поиску стези, способной возвысить меня к седьмому небу счастья. По этой причине я не только написал первые в своей жизни стихи, но постарался ознакомить с ними товарищей. Даже теперь мне больно верить в то, что над ними посмеялись. Кто-то вслух, кто-то молча – никто не смог похвалить их даже из приличия. Я был так подавлен, что был рад, когда дождался сочувствия с самой неожиданной стороны.
В нашем госпитале работал разнорабочим один молодой индус – однажды он пришел сам и на сносном английском попросил работу. Все порученные ему дела он выполнял быстро и хорошо, был всегда жизнерадостным и вообще располагал к себе. Почти всерьез я считал его тогда самым толковым человеком в нашем полку – он действительно создавал такое впечатление. Несмотря на всю симпатию к нему, я (хотя мне сейчас за это стыдно) унизительно называл его Другом – как животное. Его имя было Суратха; наверное, оно ему не нравилось, так как он спокойно соглашался быть Другом для меня. «Ты сердит на себя, сагиб?» – спросил однажды он, глядя мне в глаза как-то слишком уж умно, – «поверь, твой позор все забудут намного раньше, чем ты сам. Не пиши больше стихов…» Сперва я разозлился и на него, но потом я почувствовал благодарность; этот случай заставил меня прислушиваться к Другу, как к другу. Прислушиваясь, я услышал много странного. Хотя бы в силу возраста – Суратхе было всего 23 года – и отсутствия образования этот сельский парень должен был казаться куда наивнее и проще, чем было на деле. Однажды меня ошеломило его политическое чутье; было странно слышать из его уст такое изречение: «Моя земля наполнена деревнями, их, может быть, больше, чем звезд на небе… Всем их жителям мало дело до раджей; твой раджа для них ничем не хуже, чем местные. А может быть, и лучше, потому что живет далеко за морем». Я, например, не смог бы так точно описать главную причину нашего господства над колоссальной Индией. Мне пришло в голову, что и сама Англия когда-то была в очень сходном положении. И стала поэтому незаслуженным трофеем расторопного континентального герцога. В самом деле, после первой победы королю Уильяму достаточно было заменить хозяев в замках, а если проверить, то по-настоящему крепких замков тогда было в Англии не так и много. Те же, в свою очередь, кто никогда замками не владел, вряд ли согласны были хотя бы пальцем пошевелить для того, чтобы отстаивать права на престол не что Гарольда и его родственников, но и самого Эдуарда Исповедника, возвратись он вдруг с того света. Вот так и пришла ко мне первая в моей жизни глубокая мысль – с подачи проницательного слуги-туземца. Казалось, что и мою душу он понимает с полуслова. Сам же я изнывал от бесплодного поиска цели моей жизни – позже я осознал, конечно, что жизнь вовсе не нуждается в цели. Думаю, я часто имел измученный вид, потому что Суратха как-то вдруг спросил меня: «А просил ли ты помощи у своего бога, сагиб?» Мне не хотелось признаваться, что это даже не пришло мне в голову, поэтому я сказал: «Наверное, бог помогает тем, кто страдает больше меня». Суратха с каким-то внутренним сомнением пристально посмотрел на меня и все-таки решился: «Совсем недалеко отсюда живет богиня, которая не откажется помочь тебе». Это прозвучало как анекдот, я рассмеялся и попросил рассказать об этой богине.
– Она называет себя Ое, – ответил Суратха, – ее храм стоит вдали от селения, в джунглях. Любой может прийти в него и попросить о помощи. Если богиня захочет помочь, она покажется и сама скажет, что хочет взамен.
– Какое странное имя, – удивился я, – не пойму, из какого языка оно происходит. Почему-то я ничего не слышал о ней. И что же, она как на рынке торгуется?
– Ее храм только один во всем мире. Там никто не служит, он стоит пустым. Туда приходят многие, с некоторыми богиня ведет беседу, но мало кто соглашается на ее условия. Говорят, что чаще всего за исполнение желания богиня требует жизнь просящего о помощи человека – через назначенный срок… Приходилось тебе бывать на таких рынках, сагиб?
– Мне стало бы страшно, если бы я тебе поверил, – ухмыльнулся я, – а кто же тебе о ней рассказал? Или в ваших краях возвращаются с того света?
По глазам Суратхи я понял, что почти угадал. Становилось интересно. Эта история выгодно отличалась от прочих индийских мифов какой-то подкупающей прямотой и невосточной лаконичностью. Я попросил Суратху рассказать мне все, что он знает. С вашего позволения излагаю его повесть чуть более по-английски, чем услышал сам.
Я был великим раджой, могуществу которого завидовали и ближние, и дальние соседи. Мои кшатрии покоряли для меня земли, и чем шире становился горизонт моих владений, тем выше поднималась моя голова. Это было очень давно: в то время еще никто не слышал о людях пророка, не говоря уже о твоем племени. Я привык чувствовать себя почти богом, и это неудивительно – благодаря власти я мыслил совсем не так, как все окружающие меня люди. В тот год, когда та земля, которая сейчас под нашими ногами, стала моей, я впервые ощутил свою смертную сущность собственным сердцем: однажды его сжало словно каменными тисками, раскрывшимися лишь по милости богов. Я вспомнил, что уже больше шестидесяти лет мое сердце делает свою работу. Я мог быть раджой для тысяч людей, но для себя я стал стариком. У меня не было власти над собственной дряхлостью. Верный слуга, обязанный знать о моих владениях больше меня, рассказал мне о храме, стоящем на моей новой земле. Англичанам это трудно понять, но у людей моего мира не было привычки не верить богам. Кто, как не раджа, достоин помощи богини? И я пришел в ее храм. У меня было все, кроме молодости – ее-то я и попросил. Ое появилась передо мной запросто, как человек. «Я не смогла бы исполнить твою просьбу, забрав твою жизнь», – сказала она, – «но с тебя есть что взять и помимо жизни. Ты станешь молодым, если согласишься отдать свой престол». В эту минуту решалась моя судьба, но я не представлял себе, каким именно образом. Десятки лет я повелевал, и за мгновение не смог представить себя подданным. Возможно, я был уже не просто стариком, а слабоумным стариком, потому что вообразил свою будущую молодость в виде безумной сказки. «Забавно», – подумал я, – «быть юным по сравнению с сыном, который займет мое место. Я заслужил отдых, построив для него это царство. Надеюсь, безусого отца он будет почитать не меньше, чем седовласого». Я взглянул на свои костлявые, трясущиеся руки и согласился. «Уходи и ложись спать», – с улыбкой произнесла Ое, – «утром ты проснешься четырнадцатилетним». Я боялся, что не смогу заснуть в ожидании такого чуда, но сон на удивление быстро одолел меня в ту ночь. Кажется, она продлилась столько же, сколько вся моя прошлая жизнь – я помню, что сны бесконечно сменяли друг друга, пока наконец я не почувствовал наяву под собой какую-то жесткую подстилку. И открыл глаза. Ярко светило солнце, где-то вдалеке трубил слон, а в шаге от меня играл на полу кудрявый мальчик. Приподнявшись, я поморщился, ощутив ноющие лопатки, и спросил у мальчика: «Почему я здесь? Кто ты? И что это за запах?» Мальчик не только удивился, но и обрадовался возможности донести до всех свое открытие, которое он тут же очень громко озвучил, завопив: «Суратха заговорил! Глухонемой заговорил!» Да, богиня не обманула меня. Девять лет назад я очнулся в бедной хижине шудры, моему телу было четырнадцать лет. Привыкал я к этому долго – даже речь окружающих людей я понимал с трудом, как будто был окружен плохо выучившими язык иноземцами. Зато моя косноязыкость встречала у всех понимание, ведь у замененного мной Суратхи были за плечами годы безмолвия. Прошли месяцы, и я вынужден был признаться себе, что не просчитался. Мне здесь понравилось, ведь я жил… Приятно чувствовать себя здоровым и бодрым, но мне стало тесно в деревне, и я пошел странствовать. Я часто нанимаюсь на работу к англичанам, потому что мне не так обидно подчиняться им, как подчиняться индусам. Я вернулся туда, откуда пришел – поближе к храму Ое. Каждую ночь я уговариваю себя пойти к ней, чтобы снова попытаться изменить свою судьбу, но каждый день я опять решаю остаться Суратхой. Я сказал тебе все. Если будешь говорить с богиней, умоляю тебя, слушай ее, а не свои мечты.
Трудно представить себе здравомыслящего, практичного европейца, настолько ошеломленного нелепой и незатейливой туземной сказкой. Чтобы понять мое не вполне естественное восприятие услышанного, нужно побывать на моем месте там и тогда. За фантастичным и нереальным содержанием рассказа Суратхи чувствовался невидимый и пугающий дух достоверности, который, вопреки надежным устоям моего разума, еле уловимо слышался сердцем. Казалось, речь лилась не из уст молодого индийца, а исходила из глубины души самой таинственной богини. Мне стало не по себе, снисходительно улыбаться уже не хотелось. Потребовалось усилие, чтобы стряхнуть с себя это наваждение и заставить рассудок вернуться на твердую почву. Все-таки я не поверил в тот момент Суратхе – он был прав, англичанину трудно принять на веру обещания индийских богов. Но, разумеется, мне стало очень любопытно взглянуть все-таки на этот храм; возможно, втайне я хотел на деле убедиться, что вся эта история смешна. И тогда я снова ухмыльнулся: «Тогда идем к Ое завтра же!» Суратха согласился. В отличие от меня он был серьезен в тот день.
С утра мы выйти не смогли – мне усиленно докучали братья по оружию своими пустяковыми жалобами. Только после полудня мы с Суратхой по узкой и почти заросшей тропе углубились в джунгли. Я еще не успел проникнуться атмосферой приключения, когда мой проводник остановился и молча указал мне на грубые, поросшие травой каменные ступени, круто уходившие вверх под густой полог ветвей. Видимо, где-то там был храм, скрытый от посторонних глаз. «В твое время здесь не было такого запустения?» – спросил я Суратху. «Здесь все по-прежнему», – скованно процедил тот, – «кажется, будто я был в этом храме вчера. Ты должен идти один, сагиб. Радуйся, если богиня не покажется тебе. Тогда ты хотя бы не сможешь испортить свою жизнь». Сгорбившись, как старик, этот атлетически сложенный юноша поспешно развернулся и почти побежал по тропе назад, к суете смертных. С каждым его шагом я приближался к неведомому и потому страшному, но я был (и остаюсь) достаточно упрямым, чтобы решиться проверить твердость своего духа. Я медленно поднялся по лестнице, постепенно погружаясь в зеленый полумрак. Снизу мне казалось, что храм высечен в скале, но за темным порталом скрывалось неожиданно просторное и светлое помещение. Окна-фонари под потолком располагались выше древесных крон, поэтому тропическое солнце обильно заполняло пустое и гулкое пространство храма. Тем удивительнее была скрытость такого большого здания снаружи. Видимо, холм, на вершине которого оно было возведено, поистине уникален и подходит для этого храма идеально: вечная зелень соседних, более высоких холмов, не выдает его присутствия вплоть до приближения к самому порогу. Но и внутри святилище продолжало хранить молчание – ни изваяний, ни изображений, ни каких-либо предметов вообще, только гладкий, чистый каменный пол, невыразительные тонкие колонны по периметру стен и неглубокие полукруглые ниши между этими колоннами.
В этой тишине казалось нелепым произносить слова, тем более слушателем их пока что мог быть только я один. Но не напрасно же я пришел! Не боюсь же я, в конце концов, легенд и мифов! И все же немного смешно и странно было услышать собственный голос, когда я наконец со смущенной улыбкой выдавил из себя:
– Богиня, я пришел к тебе! Не будешь ли так любезна выслушать меня?
Когда умолкло эхо, все осталось по-прежнему. Я стоял и размышлял, через какое время мне уместно будет уйти, точнее, какое время требуется на подтверждение моей смелости. Когда мне показалось, что все сроки истекли, я повернулся к выходу, скрывая облегчение от самого себя.
– Заходи сюда!
Конечно, я внутренне готов был испугаться, но эти слова прозвучали таким добродушным, таким звонким, чистым и молодым голосом, что у меня сразу отлегло от сердца. Повернув голову в сторону голоса, я заметил, что одна из боковых ниш занавешена разноцветными шелковыми канатиками толщиной чуть большей, чем палец руки. В первую секунду мне нечего было подумать, кроме того, что за этой занавеской находится какая-то служительница храма. Я решил, что любопытно будет взглянуть на скрытый доселе уголок. Уже приближаясь к шелковым нитям, я, наконец, уловил подвох: услышанные мной слова почему-то были на английском языке. Но у меня уже не было времени задуматься об этом, так как я уже отдернул полог. За ним я увидел нечто примечательное в неожиданном при данных обстоятельствах смысле. Я вполне готов был к чему-то пестрому, индийскому, в богатом обрамлении ярких излишеств. Но занавеска скрывала прежде всего женщину. Неземной красоты. Я не помню, в чем она была одета, не помню цвет ее волос, сейчас я даже не узнал бы ее при новой встрече. Я помню только, как ошеломительно прекрасна она была. Теперь я осознаю, почему ее красота неземная – она, вопреки логике, не пробуждает страсти, так прекрасно может быть горное ущелье, залитое ярким солнцем, или, скажем, июньская роща при свете полной луны. Сомневаюсь, что кому-либо могло бы прийти в голову поцеловать ее – такое желание выглядело бы столь же скверно, как желание вылить ведро нечистот на свежий белый снег. Но в тот момент ни одной трезвой мысли не посетило меня, я не был способен присмотреться к ней внимательно. Женщина сидела на низком стульчике перед горой шелковых нитей и заплетала их в канатики – такие, какими был затянут дверной проем. Она смотрела на меня, приветливо улыбаясь.
– У тебя ко мне просьба? – вновь прозвенел ее нежный голос.
Конечно, в моей голове все еще был другой нерешенный вопрос:
– Ты говоришь по-английски? Да еще так чисто?
– Конечно, ведь я богиня! Или ты думаешь, что чисто говорить по-английски недоступно богам?
Это заявление не столько удивило, сколько возмутило меня. Все-таки, насколько я имел возможность убедиться, индийские боги пока что не покидали пределов своих статуй.
– Бог только один, – сердито проворчал я.
– Ты прав, – неожиданно и слегка смущенно согласилась женщина. Кажется, мои слова ее слегка расстроили.
– И кто же тогда ты? – я уже чувствовал себя правым и поэтому начинал говорить свысока.
– Для тебя я – богиня, хотя я тоже сотворена Создателем, как и ты. Поверь мне – по сравнению с тобой я могу все. Но я не знаю, каким еще словом можно назвать меня на языке людей, чтобы ты понял правильно, – женщина на мгновение задумалась, – нет такого слова на языке людей. Но у меня есть имя. Зови меня Ое.
Слово «Ое» прозвучало из ее уст далеко не так, как его произносил Суратха. Если бы я раньше не слышал ее имени, возможно, я запомнил бы его иначе. Действительно, это слово производило такое впечатление, как будто оно было не на языке людей.
– Боюсь, ты выдаешь себя за существо, каких нет, – я не собирался играть по ее правилам, тем более что уже казался сам себе дураком, поддерживая эту беседу, – но тебе не нужно стыдиться того, что ты человек. Человек – венец творения.
Тут у моей собеседницы явно улучшилось настроение. Она от всей души рассмеялась надо мной, как будто я был дошкольником и сморозил что-то наивное в присутствии недавно просвещенного подростка.
– Не сомневаюсь, что и жуки-короеды уверены, будто они венец творения, – весело заметила Ое, ослепительно улыбаясь, – впрочем, и жуков-короедов Творец создал в какой-то мере по своему образу и подобию, ведь Он – во всем. Тебе трудно будет это оспорить, поскольку в главных истинах ты не сомневаешься. Но сейчас речь не о Вселенной, а о тебе самом. Вижу, что ты не можешь помочь себе сам, поэтому ты и пришел ко мне. Не упрекай себя – если ты не справляешься с грузом, значит, он тебе и вправду не по силам. Ты вправе просить многое, ведь ты получил далеко не все из того, что предназначено тебе. Только не проси чужого – я не смогу распорядиться чужим.
Неожиданно на лице Ое отразилась какая-то совсем другая мысль. Она пристально смотрела сквозь мою голову куда-то вглубь себя.
– Ты очень похож на Яалле, – тихо и невпопад с предшествующим текстом промолвила она.
Логично было предположить, что это «Яалле» представляет из себя чье-то имя. А в том, как оно прозвучало, опять чувствовалась та же неопределенность, что и в слове «Ое». Я подумал, что в исполнении Суратхи я это имя не узнал бы. Эти странные слова вообще очень трудно записать буквами.
Нельзя слишком быстро придумать что-либо достойное в ответ на твое внезапное сравнение с Яалле, поэтому мне пришлось какое-то время глупо молчать. За это время Ое вышла из оцепенения и сосредоточила свой взор непосредственно на мне.
– Когда люди просят у меня чего-то, им неприятно бывает узнать, что недостаток благ в их жизни нередко означает и недостаток зла, – продолжила она, – просто о благе им думать хочется, а о зле – нет. Я не скрываю от людей, что сила богини может помочь им, но принесет и вред. Это не останавливает никого из приходящих ко мне, потому что спокойные сердца, способные отступить, не просят ничего у богини. Я расскажу тебе, как это бывает. Ты, конечно, знаешь, где находится Крым. Благодари Всевышнего за то, что ты родился позже и не побывал там с армией твоего короля. Там есть места, где земля щедро полита кровью британцев. Но то, о чем ты сейчас узнаешь, случилось раньше, когда русские только еще овладевали Крымом. Честолюбивый молодой воин очень хотел победы, в атаке он летел ей навстречу всем сердцем, но его судьба была иной. Неприятельский огонь достиг цели – его голова была поражена навылет. Между пулей и смертью было долгое мгновенье, которого он не успел осознать. Я слышала это, явилась ему, остановив для него время, и объяснила, что я – его последняя надежда. Видя перед собой два его возможных пути, я спросила, выбирает ли он мгновенную и славную смерть героя, или жизнь долгую, полную тяжелых трудов, страданий и побед. Воин выбрал жизнь и победу. Я поставила ему условие: всю свою жизнь, даже великую победу в грандиозной войне будущего он увидит наполовину. Видимо, ему было достаточно того, что он ее увидит – значит, она будет – он согласился сразу. Этот человек немало настрадался за свою долгую жизнь, лишившись в тот день половины зрения. Думаю, что встречу со мной он счел бредом, вызванным тяжелым ранением. Весь мир он потом всегда видел только наполовину – уцелевшим глазом. Я спасла ему жизнь – остальное он сделал сам. Он сам воплотил в жизнь мечту всех военачальников твоего короля – он одолел всемогущего и гениального императора-самородка. Правда, и эту войну он увидел наполовину. Умирающее войско врага чудом уползло за пределы его страны, но старый военачальник не дождался триумфа – к торжеству в столице неприятеля армию привели другие. 
Несмотря на всю серьезность речи Ое, все происходящее казалось мне каким-то заговариванием зубов. Мне даже не хотелось узнавать, кто именно разыгрывает передо мной эту комедию. Я решил уйти, пока не наговорил чего-нибудь смешного – не хватало еще, чтобы надо мной снова потешались. Молча развернувшись, я сделал шаг к выходу из каморки. Собственно, этого шага было достаточно – я уже был перед ширмой. За ту долю секунды, в течение которой я двигался к плотной завесе из шелковых веревок, я успел заметить одну странность – эти веревки потеряли свою пестроту и теперь имели практически ровную серо-черную окраску. Но я не успел обдумать этот факт, так как уже дотронулся до завесы рукой, желая отдернуть ее и выйти наружу.
Я не смог этого сделать, потому что все шелковые веревки теперь были каменными.
Возможно, самое страшное отравляющее вещество, с которым может столкнуться человек – это холодный пот. Я стоял неподвижно, уставившись ослепшими от ужаса глазами в серо-черный камень, а самый холодный в мире пот крупными каплями стекал по моей спине, и, кажется, разъедал саму душу.
Едва не убив меня, Ое все же решила помочь. Добрым и примирительным тоном она негромко произнесла:
– Не уходи, я еще не все рассказала тебе.
– Кто такой Яалле? – мой голос напоминал в этот момент шипение полудохлой змеи. К тому же я снова не успевал за мыслью богини, и мой вопрос это выдал. А еще он выдал тот факт, что я уже не сомневаюсь в подлинности Ое.
После такого шока уже не страшно было повернуться к богине лицом. Она приветливо и весьма подбадривающе улыбалась.
– Никто из людей не в состоянии правильно произнести слово на языке богов, каждый человек воспринимает наш язык по-своему, – примирительно отметила Ое, будто уговаривая меня не обижаться, – но тебе будет понятнее, если я произнесу это имя так, как его записали некоторые люди задолго до тебя. Иафет. Яалле – это Иафет.
Видимо, я уже пришел в себя, потому что на этом месте я уже почувствовал, как страх уступает место жажде познания.
– Иафет? Один из сыновей Ноя? Ты видела Иафета? – возбужденно восклицал я, дрожа от ощущения близости какой-то сверхъестественной тайны.
Богиня, казалось, была слегка раздосадована тем, что я понял ее не совсем правильно.
– Эти «сыновья Ноя» вообще-то вовсе не сыновья… да и сам Иннл… ты привык называть его «Ноем»… не человек, а бог, – Ое делала над собой усилие, стараясь объяснить слишком сложную историю слишком ограниченному существу, – он создал… даже, точнее, изготовил этих людей. Изготовил, исходя из своего представления о прекрасном и разнообразном мире живых и разумных существ. Не подумай, что он сотворил их, ведь он не Создатель, а всего лишь бог.
Теперь я уже не мог ходить вокруг да около – самый главный и самый страшный вопрос я вынужден был задать богине прямо сейчас, хотя этим я, казалось, неизбежно выдергивал краеугольный камень из-под всего устоявшегося человеческого мироздания.
– Кто есть настоящий бог? – в эти слова я вложил столько чувства, что Ое не могла не понять главного смысла моего вопроса. Для меня есть только один Бог. Я требовал от Ое стереть мои сомнения, возникшие по ее вине.
– Ты удивишься, но я знаю немногим более твоего, – богиня произнесла это уж очень естественно, как человек; мне показалось, что она хочет подчеркнуть наше с ней равенство перед лицом столь важной темы, – тот, о ком ты говоришь, сотворил Вселенную. И я не знаю, как он это сделал. Он – Создатель. И каков он, я могу лишь догадываться. А боги – такие, как я – наполняют собой Вселенную, так же, как люди наполняют собой Землю.
– Почему же такие, как ты, называют себя именем Бога?!! – бушевал я, сходя с ума от растерянности и злости на себя – наверное, за то, что я вообще пришел сюда и завел себя в тупик  фантастического масштаба.
– Наоборот, недотепа! – Ое моментально переняла мой тон, – люди, узнав о Создателе «неба и земли», применили к нему привычное слово «бог». А имя Творца так и осталось неизвестным. Неизреченным. Ты ведь это знаешь сам… Когда человек впервые решил записать откровение о Создателе, он назвал его «Тот, кто есть бог над всеми богами». Довольно скоро это определение сократили, стали говорить что-то вроде «Все боги в едином», а до сегодняшнего дня некоторые древние книги донесли только остаток – «боги», во множественном числе, что звучит довольно странно для описания кого-либо единственного. Человеку свойственно ошибаться…
Все оказалось не так уж и сложно, если вообще знания о богах и творцах могут быть сложными или простыми. Но, по крайней мере, какие-то элементы высшей истины не представлялись мне теперь выше человеческого понимания. Я немного успокоился, но мне хотелось выяснить еще кое-что чрезвычайно важное.
– Расскажи мне про Иисуса, – смущенно попросил я, не осознавая пока причину своего замешательства.
Богиня же, как ей и полагается, видела меня насквозь. Она-то как раз все прекрасно поняла раньше, чем я сам.
– Тебе должно быть совестно! – покровительственным тоном произнесла Ое, не проявляя, впрочем, каких-либо признаков гнева, скорее, с иронией, – ты не должен сомневаться в том, о чем ты спросил. Ты обещал верить и не требовать доказательств. Если бы ты оставался твердым в своей вере, тебя не интересовали бы факты.
Кажется, я покраснел, но все же я хотел знать…
– Я уже спросил. Расскажи, – мой голос звучал еле слышно.
– Все, что ты слышал о рождении, жизни, смерти и воскресении того, кого в твоей земле называют Иисусом из Назарета, произошло на самом деле – равнодушно рассказала Ое, – я при этом не присутствовала, но я знаю. Будь уверен. У меня нет причин сомневаться в его словах, которые он говорил людям. Я чувствую – он говорил правду. Он пришел в твой мир для спасения людей. Но ты должен понять – это не мое дело, и все это мне почти не интересно. Иисус пришел к людям, а не к богам. Дела людей представляются нам ничтожными и редко заслуживают внимания богов…
 Признаюсь – я внутренне готов был к самому большому разочарованию в своей жизни, но, люди! Будьте снисходительны – я сегодня встретил настоящую богиню: имел ведь я право растеряться на мгновение! Но теперь я был доволен. Я чувствовал гордость за правоту своих убеждений.
Коль скоро все противоречия были устранены, я захотел, наконец, удовлетворить свое любопытство.
– Скажи, Ое, – я уже почти не запинался, освоившись в роли, подходящей для японского крестьянина, в представлении которого, наверное, боги есть почти то же самое, что и соседи по деревенской улице, – это правда, что вы, небожители, бессмертны?
Лицо Ое вдруг стало почти по-человечески огорченным. Кажется, я задал самый неуместный вопрос из тех, что бог может услышать от человека.
– К сожалению, боги бессмертны только по сравнению с людьми, – в ее голосе можно было уловить нечто похожее на страх – наверное, это был затаенный страх смерти, – и очень не любят говорить на эту тему. Между прочим, эта планета недавно стала весьма непопулярна у богов, потому что один из них – Пннаорр – внезапно и необъяснимо скончался здесь. Это было всего чуть более тысячи лет назад, но с тех пор большая часть богов покинула Землю.
– И всемогущи боги тоже только по сравнению с людьми, – продолжала Ое, – они могут заглядывать в прошлое и будущее, даже изменять его, но только в пределах своих сил. Если я спрошу тебя: «Могут ли люди разбрасывать камни?» – ты ответишь: «Да, люди способны на это», – и будешь прав. Однако люди могут разбрасывать только не очень большие камни, и к тому же не очень далеко. Да и сила рук у разных людей различна, потому и камни у них разлетаются по-разному. Сила богов также различна. У людей много сходного с нами…
– А какие у богов отношения друг с другом? Здесь мы тоже сходны или божественное общество наполнено согласием и любовью? – тут я вспомнил все, что знал о забавных приключениях олимпийцев и уже предчувствовал ответ, – я наслышан о ваших проказах, какими и людям-то гордиться не всегда уместно! Есть ли правда в людских легендах?
– В них много правды, хотя приукрасить ее желает любой пересказчик, – ответила богиня, – и правда то, что опасно людям дразнить богов. Особенно сравнивать себя с ними. Китайский император как-то построил перед своим лицом большую по тем временам армию и, глядя на великую мощь под своим началом, подумал: «Даже богу не одолеть это войско». Я, к примеру, нахожу недостойным обижаться на людей, но кое-кто из богов весьма мстителен и горд. Этот кое-кто в мгновение ока превратил этих китайских солдат в глиняные статуи. Так и стоят они до наших дней в шеренгах, с вооружением и в доспехах, и только Создателю известно, куда отправились их души. Люди, которые вскорости их найдут, будут удивляться тому, что у каждой статуи собственное лицо…
По правде говоря, я не надеялся научиться и у живых-то китайцев различать лица. Но богине я не мог не доверять.
– Говорят: человек человеку – волк, – Ое вернулась к моему вопросу, – боги, к счастью, терпимее друг к другу, потому что им практически нечего делить, но есть и примеры страшной вражды. Была такая странная история, когда раненую богиню спасли люди, даже не догадываясь о том, что оказывают ей помощь. Имя ее – Уаззаф. Мне неизвестно, кто пытался убить ее. Кто бы это ни был, это ему почти удалось. Уаззаф была настолько обессилена, что вынуждена была надолго впадать в беспамятство. Чудом она добралась до Земли, коль скоро эта планета оказалась ближайшей на ее пути, и неожиданно нашла здесь поддержку. Богиня соорудила устройство, которое могло поддерживать ее божественную силу в долгие периоды потери сознания. Эта удивительная машина имела столь малый размер, что пролезла бы и в игольное ушко. Уаззаф была вынуждена придать ей такую исключительную миниатюрность, поскольку ей необходимо было доверить ее… людям. А люди должны были заботиться о работоспособности машины, даже не замечая ее. Таков был расчет, и он оправдал себя. Главным недостатком этого, с позволения сказать, искусственного сердца бога, была почти непрерывная потребность в большом количестве энергии. Как же такие неразвитые существа, как люди, самостоятельно, на протяжении многих месяцев оставаясь без присмотра богини, могли бы справляться с задачей, находящейся далеко за пределами своего понимания? Ответ гениально прост – Уаззаф поместила машину в огонь и велела людям поддерживать его непрерывно. Огненного жара было вполне достаточно, но без позволения богини пламя не должно было погаснуть ни на минуту. Взамен богиня оказала преданному ей племени ряд неоценимых услуг: легко предугадывая развитие человеческих обществ, она незаметно, в самые нужные моменты внушала самым подходящим для этого людям наиболее правильные решения. А люди принимали эти ценнейшие мысли за свои собственные и чрезвычайно этим гордились. В соперничестве племен по этой причине народ, избранный Уаззаф, всегда выходил победителем. До поры до времени. Когда богиня окрепла – а на это ушло у нее чуть более тысячи лет – она незамедлительно покинула Землю. Огонь в ее храме погас за ненадобностью, а столица мира, выросшая за эти годы вокруг храма, надолго стала пустырем.
Прикасаясь к великим тайнам истории, я и сам, казалось, становился мудрее на глазах. К тому же я уже начинал привыкать к особенностям перевода божественных имен на более привычные языки.
– Веста! – радость от прозрения истины вскружила мне голову, – Уаззаф – это Веста! Так расслышали латины ее имя!
Одобрительная улыбка моей собеседницы окрылила меня, подтвердив правильность моей догадки.
– Самое трогательное заблуждение людей состоит, пожалуй, в том, – добавила богиня, – что люди почти всегда «приписывают» богов к какому-либо племени или народу, будто им нечем более заняться, кроме как обслуживать потребности жадных человеческих толп. Более того, воображение людей развлекает их самолюбие даже тем, что боги будто бы ждут от них подачек, называемых жертвами. Конечно, я знаю, что народы твоих краев повзрослели достаточно для того, чтобы не смешить себя такими забавами.
И тут мне захотелось продолжить расшифровку простых и всем известных фактов. Мы, люди, всегда принимаем их на веру, не задумываясь. А потому и не замечаем, как мало мы знаем правды о прописных истинах.
– Скажи, Ое, не мог ли что-нибудь слышать ранее и о тебе? – я вправе был предположить, что в каких-то легендах могут быть упоминания и о моей новой знакомой, пусть и под неузнаваемым именем.
– Ты удивился бы, узнав, как трудно бывает такому доброжелательному божеству, как я, заслужить достойное место в памяти людей, – с притворным разочарованием в голосе ответила она, – но все же многие народы меня запомнили. В здешних краях я малозаметна, и считаюсь кем-то вроде джинна в бутылке. Зато для многих племен Европы – в том числе и для эллинов, и для германцев – я была в прошлом символом матери-земли, а все потому, что принимала слишком большое участие в их жизни. Не стоило мне этого делать: каждое существо во Вселенной должно пребывать на своем месте и не нарушать ее гармонии… А на твоем острове (да и на соседнем материке тоже), мне, кстати, до сих пор посвящают (хотя и чисто номинально) один день недели. И в этот день, наверное, люди поднимаются духом куда чаще, чем в другие дни. Правда, я здесь ни при чем, просто в следующие два дня у вас положено отдыхать.
Не могу сказать, что я помнил что-либо определенное о богине Фрейе из нашего языческого прошлого, которой оказалась моя собеседница, поэтому я решил не обижать ее своим невежеством и постарался на всякий случай сменить направление нашего диалога.
– Прошу прощения, но мы, кажется, слегка отклонились от поднятой ранее темы, – я вспомнил, что слова богини указывали на некую загадку обо мне самом, – ты не окончила своей истории о Ное. Как он изготовлял людей? И случайно ли я похож на одно из его созданий?
– Думаю, нужно начать издалека, – ответила Ое после небольшой паузы, – тогда ты наверняка многое поймешь. Иннл (буду говорить по-твоему – Ной) жил в другом мире, очень далеко отсюда. Тот мир был похож на Землю – жизнь на нем произрастала из того же корня, что и на Земле. Планета была прекрасна, к тому же была заполнена исключительно дикой природой, людей там не было. Ной очень любил те места, он старательно и неустанно совершенствовал растения и животных, чтобы любоваться несказанной красотой тамошних материков, островов и океанов. Кроме него, на той планете жило немало богов, но лишь Ной проявлял искреннюю заботу о ее облике. Однажды Ной в очередной раз заглянул в будущее своего прекрасного мира, и то, что он там увидел, ужаснуло его. Звезду, дававшую тепло планете Ноя, ждала неожиданная и страшная участь – ее вещество в скором времени по необъяснимой причине должно было начать превращаться в антивещество, которое стремительно поглощало все вокруг, включая планеты и небесные камни, горя при этом непостижимо ярким и жарким огнем. Хочу отметить, чтобы ты понял, что антивещество, соприкасаясь с обычным веществом, уничтожает его настолько быстро и яростно, что даже богу не под силу противостоять ему. Необычным в этой картине было то, что она как будто проступала сквозь другую картину будущего – вполне мирную и лишенную катастроф. Ною казалось, что кто-то словно пытался заслонить страшную правду сладкой ложью. К тому же он не мог определить, когда именно должна произойти эта беда, только чувствовал, что весьма скоро. Другие боги восприняли тревогу Ноя с недоумением, поскольку все они в будущем видели исключительно хорошее, причем все их рассказы полностью сходились друг с другом. Видимо, Ною была дарована наибольшая сила предвидения, чем всем прочим богам, жившим там. И погибшим там. Время показало, что Ной был прав. Сам же он не сомневался в том, что видел, поэтому почти сразу приступил к подготовке спасения. Ему очень жаль было бросить все живое, обитавшее на планете, к тому же он много работал, создавая красоту тамошней жизни. Ной решил не только своевременно уйти оттуда, но и взять с собой любимые образцы флоры и фауны. Он придумал, как построить то, что ты называешь ковчегом, способное выдержать некоторое время натиск антивещества. Но при условии, что антивещество будет окружать эту межзвездную лодку не слишком плотно – иначе и ей не устоять. Построив «ковчег», Ной поместил туда некоторое количество животных и растений и немедленно отправился в направлении ближайшей пригодной звезды – ее свет сейчас пробивается в то маленькое окошко под потолком. Он торопился, потому что хотел набрать скорость до начала катастрофы, чтобы успеть уйти как можно дальше. Ной не мог знать, что происходит снаружи, ведь лодка была непроницаема практически абсолютно. Торопился он не напрасно – через четыре дня после его отлета волна антивещества полностью затопила его планету, а через месяц настигла его ковчег. Как ты уже понял, ковчег уцелел и продолжал удаляться от того страшного места, постепенно обгоняя и оставляя позади океан антивещества. Очень долго Ной не мог проверить, где находится и что его ждет впереди. Но пришел момент, когда он почувствовал, что движение его небесной лодки резко замедлилось. Ной рискнул и открыл, как бы ты сказал, «дверь» во внешний мир. И обнаружил себя находящимся на Земле. Он вышел наружу вместе со всем, что привез с собой, и поселил этих существ на твоей планете.
Хотя в этой истории я услышал много неожиданного и непонятного, все же она неплохо укладывалась в рамки того, что я слышал об этом ранее. И даже выглядела более правдоподобно, чем возбудила еще сильнее мое любопытство.
– И что же потом случилось с ковчегом? – поинтересовался я, от нетерпения почти перебивая богиню.
– Что же могло бы с ним случиться на Земле, если даже звездный огонь не повредил его, – удивилась Ое моей глупости, – он до настоящего времени так и лежит на склоне горы Арарат. Уверена, что сама гора Арарат рассыплется куда ранее, чем «Ноев ковчег».
Это уже было странновато, и на мгновение в моей голове снова вспыхнула искра недоверия.
– Но почему же тогда люди не обнаружили его там, ведь многие посещали эту гору и ничего не рассказывали?! – воскликнул я, – неужели никто ничего не заметил?
– Очень просто – этот корабль имеет размеры чуть большие, чем у крупной горошины, – отвечала богиня, – ты, к примеру, сможешь найти там такой маленький полупрозрачный шарик, затерявшийся в траве, растущей из щелей в камнях? Нельзя было сделать ковчег побольше, ведь тогда его невозможно стало бы столь быстро увести из-под удара, и еще труднее было бы его защитить от антивещества.
– А как, в этом случае, туда поместились все эти пары чистых и нечистых?! Да и сам Ной, в конце концов? – я все еще не видел проблеска в этом темном деле, но рискнул сделать простое предположение, – может быть он уменьшил и себя, и свой багаж?
– Бог – не раб своего тела, он может построить его по своему усмотрению из любой неживой материи, – по голосу Ое я догадался, что этот вопрос сложноват для моего понимания, – а всех остальных он взял с собой в виде свитков, читая которые, можно воссоздать живые существа из праха земного.
Ое прекрасно поняла, что последняя ее фраза явно нуждалась в объяснении, но затянувшаяся пауза давала намек на то, что низвести вышесказанное до моего уровня будет непросто.
– Смотри сюда, – Ое, наконец, решилась показать мне механизм чуда и взяла в руки две веревки длиной в руку из лежащего у ее ног вороха. Неимоверно быстрым движением она скрутила их в одну и резко потянула за их концы, затем, вопреки здравому смыслу, веревки отскочили друг от друга как наэлектризованные, а между ними появились какие-то разноцветные перемычки, – такие свитки, только очень длинные и очень мелкие, хранят в себе знания о каждом живом существе – если приложить к свитку божественную силу и достаточное количество неживой материи, можно изготовить слона, лягушку или тебя.
Богине пришлось удовлетвориться тем, что я ей поверил, так как было очевидно, что до понимания у меня далеко. Несколько разочарованно она бросила красивую двойную спираль обратно в кучу веревок. Еще в полете разноцветная конструкция распалась на две исходные светло-серые составляющие, будто символизируя возврат всего живого в прах земной.
– По дороге к Земле Ной составил три таких свитка для того, чтобы сделать из них людей по своему усмотрению, – продолжала Ое, – он знал, что на этой планете живут люди, и в свой план ее преобразования он включил и преобразование рода человеческого. Не уверена, что его план принес благо – например, его животные и растения устроили в природе Земли большую сумятицу, которая стихла не скоро. Наиболее крупные из прибывших с ним животных вытеснили своих земных братьев, зато сами они оказались слишком тяжелыми для такой массивной планеты, как Земля. Сейчас они даже не способны полностью повзрослеть и умирают, не в силах передвигаться. Большая удача для землян, что огнедышащие драконы чужого мира не дали здесь потомства – они даже не созрели для этого, хотя и прожили сотни лет: слишком сильная гравитация, на которую они не были рассчитаны, приковала их к почве, как только они слегка подросли. Ну а люди Ноя… без них все было бы сейчас совсем по-другому. Лучше или хуже – не знаю, но совсем не так, как сейчас.
– Значит, из трех свитков были рождены три человека – мы называем их сыновьями Ноя – Сим, Хам, Иафет. Я рассуждаю правильно? – спросил я, чувствуя, что с таким учителем несложно стать способным учеником, – и я внешне напомнил тебе последнего?
– Не только внешне, ведь по своей природе ты – это во многом он, – отвечала богиня, – достаточно сказать, что ты носишь его имя, как и все твои соплеменники.
Что-то мне подсказало, что эта последняя задача была на смекалку – ответ лежал где-то на поверхности, но его необходимо было заметить.
– Мы все называем себя людьми… – я нащупал верную тропу, и все же мрак не рассеивался, – но ты рассказала, что он не был первым человеком на Земле; какая же здесь связь?
– Тебе станет все понятно, когда я назову тебе еще одно звучание имени Яалле, – с очевидным удовольствием Ое приоткрывала передо мной разгадку, – люди племени, в котором он поселился, назвали его Маан. Хотя поселился – это неточно сказано. Он практически превратил это племя в себя, заменил его собой. Когда этот светловолосый гигант пришел к людям, ему не только до плеча никто не доставал макушкой, но хорошо еще, когда его новые друзья достигали уровня его локтевого сустава. Острый, проницательный ум, несравнимая с обычной сила могучего тела и ослепительная, почти божественная красота лица этого искусственного человека не оставили для него ни одного соперника в борьбе за существование. Спустя годы и столетия потомство Яалле заполнило собой сначала племена, затем целые народы. Его кровь, конечно, теперь очень уж сильно разбавлена, но все же она течет и в твоих жилах.
Маан – это, конечно, уже все объясняет. Действительно, многие миллионы по всей Земле носят это имя, пусть и с различными искажениями. Вот так – ветхозаветное слово Иафет и, к примеру, английское слово «мэн» – означают одно и то же. Кто же мог подумать, что между ними есть связь, уходящая корнями в глубину веков…
– Что ж, это очень лестное сравнение для меня, – ошарашено пробормотал я, – но это означает, что все мы… как сказать… немного искусственные?
– Не ищи здесь ничего зазорного, – поспешила успокоить меня богиня, – в конце концов, и остальные люди когда-то тоже были кем-то задуманы и изготовлены. Я не удивлюсь, если и богов сконструировал не сам Творец, но какие-нибудь еще более совершенные существа, о которых мы не знаем. А что касается твоего сходства с «образцом» – есть тут и не самые выигрышные для тебя моменты, представь себе. Несмотря на все старания Ноя его люди оказались вовсе не идеальными – об этом говорит уже то, что их оказалось трое, когда идеал может быть, разумеется, лишь один. И Яалле имел слабые места. Одно из них – сомнения. Они изводили его, как изводят и его потомство. И тебя в том числе. Он не мог быть уверен в себе, хотя был лучшим. Он был почти богом, но до слез стыдился даже этого «почти». Он хотел, чтобы люди стали счастливыми немедленно, абсолютно и навсегда – и втягивал их в непосильные дела, приносящие толику пользы и горы трудностей. Он мог быть жестоким из сострадания – однажды убил на месте одним ударом неплохого в целом человека, увидев, как тот с досады пнул кошку, споткнувшись об нее. И тут же искренне раскаялся, но поздно – ведь Яалле был всего лишь человеком и не мог ничего исправить. Зная не понаслышке о богах, он хотел привлечь их внимание к людям – и придумал как: заставил людей уничтожать часть бесценного продовольствия, добытого тяжелым и опасным трудом, чтобы небожители заметили людей и сказали – дескать, они не животные, только сильный разум способен на такое, давайте поможем им… Это, в конце концов, удалось людям; некоторые из богов действительно увлеклись человеческим родом и стали использовать его в своих играх. К несчастью для людей, наибольшее внимание к ним стал проявлять азартный бог Армараддо, который быстро стал буквально одержим суетой человеческих обществ. Начал он неудачно, с обмана – выбрав человека с очень красивым, убедительным и громким голосом, он поймал его, показал ему ряд чудес и заявил о себе, что он и есть сам Творец. Многие люди поверили его пророку, да и сам Армараддо не уставал подогревать интерес к себе. Этому богу понравилось племя персов благодаря их традициям правдивости и верности слову, и он некоторое время покровительствовал ему. Все же обман не мог длиться вечно, пошедшие за ним племена испытали разочарование, и сегодня, как ты знаешь, персы поклоняются уже настоящему Создателю. Да и самому Армараддо стало неинтересно от этой лжи, и он переключился на жителей Европы, которыми он стал восхищаться после их столкновения с прошлыми его фаворитами. Эллины сражались исключительно стойко, а главное, красиво, и это стало их дорогой к сердцу жадного до зрелищ бога. Долгие столетия он играет странами, народами и армиями, как дети играют оловянными солдатиками, а сколько бед это приносит людям, Армараддо не заботит. Его игра за прошедшее время построила для себя некоторые правила: скучно будет, если все сделать за людей самому, но и пустить все на самотек неинтересно, ибо в таком случае ярких событий в истории Земли станет слишком мало. Вот тебе, пожалуй, самые красноречивые примеры его забав. Армараддо приводила в восторг жизнь римлян, полная сражений и интриг, но на этом поле он чувствовал себя чужим, так как это уже была вотчина Уаззаф. Раздосадованный этим, Армараддо натравил на Италию африканцев, с виду не очень-то опасных, но с божественной поддержкой они чуть было не овладели всей Европой. Уаззаф, как назло, была в это время без сознания, и над ее очагом нависла почти «реальная» угроза. Правда, угроза эта была несерьезной, это была игра. Стоило Армараддо захотеть уничтожить Уаззаф, он легко сделал бы это безо всякой помощи людей. Не думаю, что несколько печальных служительниц храма были бы в состоянии помешать богу загасить ничтожный костерок. Вовремя очнувшись, Уаззаф выправила ситуацию, благо, что Армараддо не настаивал на победе «своих» людей. Позже, предвидя закат Рима, Армараддо решил законсервировать его воинственную энергию «на потом». С этой целью он поселил побочного сына Марка Аврелия на Корсике, подальше от неспокойной континентальной жизни. Он не просчитался – в восемнадцатом столетии на этом древе действительно возрос незаурядный побег. И вся эта хитрая комбинация задумана была только для того, чтобы явиться перед этим человеком и заявить: «Ты достоин носить венок Цезаря». И при этом не солгать – Армараддо зарекся лгать людям. Ты ведь умен, и понимаешь, что был лишь один человек, подходящий под эти приметы. Наполеон Бонапарт. Правда, возвращаться на забытую прародину ему уже было ни к чему – квиритам Цезарь стал не нужен, у них теперь совсем другой пастырь. Но ничего – простора для великих дел у него было предостаточно. С чего же начать? Первым делом Наполеон получает напутствие от своего патрона, который предельно с ним откровенен: «Мне почти нечем помочь тебе, ведь ты и сам способен на многое. Но для того, чтобы дойти до своего престола, ты должен заставить людей восторгаться тобой и при этом уцелеть. Даю тебе неуязвимость в бою и защиту от пленения, но только до тех пор, пока ты не отступишь по собственной воле. После этого берегись – над тобой уже не будет моей руки. Как действовать в остальном, решать тебе. Я верю, что ты справишься». Он справился как раз настолько, насколько предсказывал его покровитель. Как я уже рассказывала, мне удалось перехитрить Армараддо и утереть ему нос, приготовив его питомцу неожиданного соперника, который оказался настолько осторожен, что… заставил отступить заведомо непобедимого. Страх, который после этого стал довлеть над Наполеоном, довершил дело. Армараддо, конечно, с легкостью забыл эту историю и стал готовить новые войны.
– А остальные «братья», то есть Сим и Хам, – я все же больше хотел узнать о сокровенном, чем о земном, – какова была их жизнь? И какой след они оставили за собой в истории людей?
– Что ж… и они оказали на человечество влияние – если не большее, то и не меньшее, чем Яалле, – отвечала Ое, – хотя, признаюсь, мне они были не так симпатичны, как твой красавец-пращур. Эти двое, если взять их вместе, были противоположностью Яалле, а если взять их по отдельности, они покажутся антиподами друг друга. Эацуми не просто во всем старался брать пример с Ноя, но, похоже, вознамерился стать им. Надо сказать, что сам Ной после всего произошедшего стал думать о Создателе намного больше прежнего – и не удивительно, ведь он сам стал свидетелем беспомощности богов и силы прозрения, которую, как он догадался, по некоторой причине дал ему Творец. Наибольшей мудростью он теперь считал безоговорочную надежду на всемогущую руку, протянутую свыше. И я нахожу, что Ной здесь полностью прав. Вот и Эацуми, самый прилежный его ученик, хорошо усвоил эту мудрость. Всю свою энергию он посвятил молитве Творцу, и тому же он учил людей, среди которых жил. Я догадываюсь, что это сильно помогло и продолжает помогать людям. И такой путь – самый достойный из всех, которые можно себе представить. И все же в природе людей, как и в природе богов, существует непреодолимое стремление созидать самостоятельно. Когда человек своими руками и своей головой преобразует мир вокруг себя, ему хочется верить, что он действует без подсказок, что он может многое сам. Правда, так легко дойти до края, за которым – абсурд, ведь невозможно что-либо улучшать бесконечно. Однажды, захотев улучшить хорошее, ты обнаружишь, что для этого тебе нужно сначала его испортить… Для Охмаки, третьего творения Ноя, не было, пожалуй, более полного идеала человека, чем… машина. Так же, как для многих из людей идеалом лошади может служить паровоз. Если Эацуми поклонялся Творцу, то Охмаки поклонялся Системе. Он хотел, чтобы общество людей во всем действовало слаженно, чтобы каждый человек трудился на своем месте, помогая поворачивать колесо прогресса. И не беда, если этому «каждому» человеку не совсем-то и хочется его поворачивать. Главное, чтобы общество развивалось, становилось сильнее, шло к вершине. И не беда, что с этой вершины все пути – только вниз… Я знаю, ты слышал немалую долю истины об Охмаки. Но знания людей о нем не вполне справедливы, хотя бы потому, что они исходят лишь из одного источника – из рассказов Эацуми. А мнение последнего никак не назовешь беспристрастным, ибо он стал если не врагом, то, по крайней мере, противником Охмаки, заняв сторону Ноя. Надо сказать, что Охмаки и вправду вступил в какое-то подобие конфликта с Ноем. Точнее, Охмаки потребовал от Ноя дать ему все знания о том, как изготавливать людей. И как он был изготовлен сам. По мнению Охмаки, идеальное общество могло состоять только из идеальных людей. Вот и решил он их производить, как кирпичи. А вот Ной не был склонен видеть Землю, состоящую из кирпичей. Охмаки пришлось удовольствоваться тем, что под его началом люди роют каналы, пишут законы и взвешивают золото. Это он во времена, сегодня называемые доисторическими, стал первым властелином нижнего Двуречья. Это он первым начертал схему, по которой теперь строится любая держава. И сегодня немалое число людей, как видишь, сильно походит на Охмаки. Его планы, поселившись в людской среде, продолжают делать свое дело…
Картина, начертанная богиней, предстала передо мной в каком-то невеселом свете. Я вспомнил мрачную красоту Лондона, райскую прохладу английской деревни, неброско раскрашенную изумрудной зеленью и серым небом, белые стены родных берегов, возвышающиеся над волнами, и мне стало грустно оттого, что все эти места населены чужаками. Английский народ в тот момент показался мне набором незнакомых кукол, сделанных из материи какого-то Яалле, живущих по закону какого-то Эацуми в доме, построенном по проекту какого-то Охмаки. Последний, кстати, сейчас выглядел едва ли не симпатичнее всех остальных. Получалось, что библейский Сим – Эацуми – искал лишь путь к Небесам, Иафет – Яалле – ждал помощи от сонма богов, принося им бессмысленные жертвы, и только Хам – Охмаки – старался сделать хоть что-нибудь настоящее, чтобы улучшить и облегчить жизнь людей. А они, неблагодарные, опозорили его на века скверным словом Хам.
– Пусть не тревожит тебя вся эта трудная истина, – попыталась успокоить меня Ое, заметив, что я приуныл под тяжелым потоком откровений, – старайся по-прежнему заботиться в первую очередь о своей собственной душе. Думаю, это лучшее, чем ты можешь помочь себе.
Вспомнив, что формально я пришел сюда за божественной помощью, я выразил желание внести ясность и в этот процесс:
– Надеюсь, боги не только зло причиняют людям? Ты и сама только что рассказывала, как помогаешь им! Что тебя заставляет это делать?
– Люди прекрасны, я восхищаюсь вами, – услышал я в ответ, – я убеждена в том, что вы достойны знать больше правды о мироздании, чем вы знаете. Многие из богов разделяют мое мнение; возможно, нас забавляет поразительное сходство людей с нами. Пожалуй, мечты и замыслы наиболее развитых людей еще и смелее божественных, если вспомнить, что люди не обладают такой силой. Между прочим, все человечество обязано жизнью одному лишь случаю, когда странствующий бог Азиилль за недолгий срок пребывания на Земле так проникся симпатией к роду людскому, что решил спасти его от опасности непреодолимой силы. Дело в том, что разумные существа, обитающие за многими тысячами звезд отсюда, присылали на Землю машину-разведчика и сочли твою планету пригодной для заселения. Была для них одна лишь сложность: перемещаться по Вселенной они могут весьма быстро, но эта скорость делает их слепыми, они не могут знать, где находятся во время полета. Но их разведчик помечал интересные планеты некоторым количеством хитроумно составленной жидкости, которая, пропитывая открытую поверхность грунта, становилась видимой для машин этих существ на исключительно большом расстоянии. Точно так, как животные помечают территорию, которую считают своей. Это место земной поверхности становилось для них тем же, чем является маяк на острове для плывущего по морю судна, правда, только в строго вертикальном направлении. А если вспомнить, что Земля вращается вокруг своей оси, да еще и обращается вокруг Солнца, станет понятно, что обнаружить ее с такой меткой не составит труда, ведь тогда этот маяк будет рассеивать свой сигнал во все направления пространства.  Так вот, одна из подобных машин пометила Землю в одном из наиболее удобных для этих чужаков мест, обладающем засушливым климатом, но вблизи крупного источника пресной воды, необходимой машинам для работы сразу после переселения. Неплохо подошла для этого пустыня в окрестностях нильских берегов. Желая защитить людей, не делая, впрочем, самому чужую работу, Азиилль надоумил их завалить место пролива жидкости огромным количеством камня, да так, чтобы убрать его было вне человеческих сил еще очень долгое время. И этот путь еще самый простой – для того, чтобы, к примеру, выкопать помеченный грунт, понадобились бы усилия, не сравнимые с затраченными на засыпку камнем. Легко ли отрыть яму глубиной мили в две – две с половиной? Теперь над этой зловещей меткой возвышается столь колоссальная пирамида из камня, что почувствовать маяк (и отличить его сигнал от звездного шума) даже самая лучшая машина врагов если и сможет, то только опустившись к Земле ниже Луны. Это означает, что они вас никогда не найдут. А рукотворную гору камня Азиилль для отвода глаз замаскировал под могилу, чтобы никто не захотел ее разобрать. Вот и пошла после этого у людей мода на такие гробницы. Азиилль вскоре продолжил свое путешествие по Вселенной, а здесь осталась о нем добрая память и красивое слово – Осирис… Но вернемся к твоей персоне. О чем мечтаешь ты? Не постараешься ли ты удивить меня своей просьбой? Я жду много лет, когда же хоть кто-то из людей сможет дать идеальный ответ на этот вопрос, но, увы. Просьбы людей к богам в основной своей массе слишком насущны и заурядны, чтобы заслужить одобрение.
На этом месте ко мне словно пришло внезапное протрезвление. Прямо сейчас я обязан был направить на исполнение самую заветную свою мечту. В оцепенении шли секунды, за которые мне нужно было решить, какая же мечта у меня заветнее других. И все же, примеряя на себя все возможные варианты, я не забывал и о последних словах Ое. Это смешно, что шел я сюда вроде бы ради удовлетворения своего любопытства, а теперь меня просят позабавить остроумием ни много ни мало настоящую богиню.
Почувствовав мое замешательство, Ое, кажется, решила сделать мне подсказку на чужом примере.
– Сейчас ты сможешь наблюдать мой ответ более решительному просителю, – начала она, – он обратится ко мне через несколько десятков лет.
Нет, невозможно привыкнуть к леденящим кровь зрелищам, которые сопровождают молниеносные дела небожителей. Я не был готов к тому, что за долю секунды обстановка, окружающая нас, изменится до полной неузнаваемости. Словно толстое стекло отделяло нас теперь от яркого солнца, слепившего глаза, и лазурной кромки моря, сонно омывающего пустынный пляж. Внешний вид богини также стал совершенно другим – ее одежда, прическа, лицо – все мгновенно преобразовалось; правда, я не запомнил ничего ни до, ни после метаморфозы. Возможно, этот новый облик больше подходил для беседы с тем «решительным просителем»?
Ое в течение секунд двадцати неподвижно и величественно, будто изваяние, всматривалась в раскинувшийся перед ней простор и вдруг заговорила, обращаясь неизвестно к кому.
– Хорошо, Фарух, – я услышал совершенно не тот голос, каким богиня до этого разговаривала со мной, – ты и впрямь достоин этого. Ты успеешь сотворить за свою жизнь музыку настолько прекрасную и необычную, что воистину нечего будет с ней сравнить. Однако тебе придется уйти из этого мира во цвете лет – тебя унесет страшная, неизлечимая болезнь, которой сегодня еще нет названия. Но не унывай – я верю, что истинный талант продолжит творить прекрасное даже там, куда Создатель приведет тебя после земной жизни.
Пока звучали слова Ое, я не мог отделаться от мысли, что ее речь составлена из слов незнакомого мне языка. Тем не менее я все понял, как будто кто-то нашептывал перевод все это время мне на ухо. А то, что богиня говорила в пустоту, делало происходящее настоящей жутью. Почему-то мне захотелось представить себе какую-нибудь мелодию из тех, что будут когда-то исполнены этим невидимым Фарухом. Но с этим восточным именем ничего интересного не желало вязаться, и я оставил свои попытки.
Ое замолчала и вновь повернулась ко мне лицом. Пейзаж за ее спиной моментально затянула каменная стена.
– Не пугайся, ты не мог видеть моего собеседника, – пояснила богиня, – ведь он еще даже не родился, и родится не скоро. Лондон весьма быстро потеряет остров, на котором это произойдет, зато этот удивительный человек будет принадлежать Лондону. А морское побережье было только в твоем воображении – я должна была заслонить от тебя то, чего твое зрение не способно вынести.
Талант. Может быть, сценка была разыграна передо мной только для того, чтобы прозвучало это слово? Услышав его, я быстро осознал, чего на самом деле хочет моя душа. Она хочет утоления жажды, вызываемой естественным человеческим тщеславием. Мостик на другой берег, где цветет этот райский сад удовлетворенного честолюбия, люди называют талантом. Совсем недавно я захотел на этот берег и провалился. Если мне и нужна какая-то помощь, то именно для такой переправы.
– Кажется, я вспомнил, чего мне хотелось бы сильнее всего, – начал я с нарастающей дрожью в голосе, – я не решусь просить тебя превратить меня в Шекспира, но все же… Богиня Ое, мне нужен талант!
Под конец своей речи я от волнения почти сорвался на крик. Зато после этого в душном воздухе повисла какая-то зловещая и неприятная пауза. Смешно – я почти не сомневался, что это наверняка самая изысканная и интересная просьба из тех, что богиня могла когда-либо услышать от человека.
– Конечно, ты мог бы разочаровать меня и больше, – грустно промолвила Ое, – но все же благодарю тебя хотя бы уже за то, что ты не выпалил: «хочу много денег», или: «хочу видеть сквозь стены», или: «хочу уметь летать, да чтобы еще никто меня при этом не замечал». Решено – ты получишь талант, и это будет не шекспировский талант, хотя я и не исключаю, что в людских сердцах ты оставишь след, возможно, и не меньший, чем Шекспир. Взамен я отниму у тебя твою славу и отдам другому человеку – как бы ни был ты обижен при этом, помни, что это условие нашего договора. Если же у тебя когда-нибудь достанет наглости оспаривать такой порядок вещей, я и впрямь могу забрать твою жизнь.
Вполне естественно, что после этих слов меня вновь обдало суеверным ужасом, однако он не смог заслонить от моего внимания всю странность поставленных богиней условий.
– Ты отнимешь у меня мою славу, – я повторил это как под гипнозом, еле ворочая ватным языком, – только я не понимаю, о чем ты говоришь, потому что у меня нет никакой славы. Даже не хочется считать, сколько людей знает мое имя, так как может оказаться, что их почти нет.
Еще не договорив, я поднял глаза на богиню и мгновенно распознал в них такое презрение, что его нетрудно было счесть отвращением. В ту самую секунду краска стыда обильно залила мое лицо – не нужно быть богом, чтобы сообразить, какую чушь я только что нес. Конечно, у такого простофили, как я, в самом деле известности взяться неоткуда, но человек, наделенный талантом, весьма нередко становится знаменитостью. Итак, Ое готова наделить меня исключительными способностями, но получается, что это не принесет мне никакой славы? Мало того – кто-то другой воспользуется моими достижениями? И как это может происходить на деле? Моего воображения на это не хватало.
– Но для чего же тогда мне может потребоваться твой дар, – кажется, я уже ничего не хотел, кроме простейшего спокойствия души, – если я не смогу извлечь из него никакой пользы, кроме бессильной досады на абсурдность своего положения? Ты хочешь, чтобы я ненавидел какого-то пока незнакомого мне человека за то, что он пока не сделал, причем не по своей вине? Похоже, твои игры с судьбами людей ничуть не лучше, чем у этого Армараддо, как же ты находишь возможность порицать его?
– Это не страшно, что ты ошибаешься, – голос богини снова потеплел, – тебе, как ты знаешь, это свойственно. Ты сможешь извлечь пользу из своего таланта. Он поможет многим людям, а главное, он поможет справедливости. Если тебе этого недостаточно, значит, ты – законченный эгоист. Подумай, может быть, твои попытки пробудить симпатии людей не имели успеха лишь потому, что ты делал это только для себя самого? Не из тех ли ты, кто ценит проявление благородства и широты души лишь со стороны других, не затрудняя себя тем же? Если ты слишком мелок для того, чтобы нести на себе дар богов, уходи прямо сейчас. Но если ты подтверждаешь свою просьбу, все будет в точности так, как я сказала. Позволь тебе напомнить, что в настоящий момент взять с тебя совершенно нечего, так что предложенный мной путь – единственный.
Честное слово, я бы уже сбился со счета, если бы запоминал все случаи в своей жизни, когда меня стыдили и ставили на место! И вот открытие – насмешки людей не так страшны, ведь люди могут преувеличивать, лгать, злословить, а значит, от их мнения при желании можно отмахнуться. Всегда можно уговорить себя, что недоброжелатели мне попросту завидуют. Но беспристрастное, справедливое божество не станет ради меня кривить душой, и если уж оно мной недовольно, значит я – дрянь. Решено – я должен стать выше себя самого. Прыгнуть выше своей головы. Да, я знаю: «человекам сие невозможно. Богу же все возможно»…
– Ты не так уж и плох, коль скоро смог задуматься об этом, – теперь весь облик Ое дышал какой-то сверхъестественной, гипнотизирующей нежностью, – позволь мне наградить тебя, если ты еще не передумал.
– Ни разу в жизни я не был так уверен в своем желании! – воскликнул я, – да, я действительно хочу обладать талантом. На любых условиях. Думаю, с меня будет довольно и того, что я сам смогу гордиться собой.
– Что ж, тогда я могу начать прямо сейчас, – богиня почему-то не сочла нужным пояснить, что именно она собирается начать, к тому же она смотрела на меня явно вопросительно, как будто ожидая от меня объяснения какой-то недосказанности.
И я нашел подходящие слова для своего последнего обращения к ней.
– Ответь лишь на один вопрос, богиня, – голос мой был спокойным, как у человека, смирившимся со своим бессилием, – какая просьба могла бы тебе понравиться? Мне только хочется знать, на что у меня не достало воображения.
Несколько долгих мгновений моя собеседница красноречиво молчала, величественно и равнодушно взирая на меня своими невероятно, немыслимо чарующими глазами. Может быть, она сомневалась, достоин ли я того, чтобы узнать нечто личное из ее мыслей?
– Прекраснейшее, на мой взгляд, из того, что человек может ответить на любое щедрое предложение бога, – ответила она наконец, – звучит, пожалуй, так: «Мне нечего желать, ведь Создатель и без того даровал мне куда больше, чем я заслуживаю». Не сомневаюсь, что Эацуми сказал бы именно так. Но твой выбор таков, каким его придумал ты. Будь же готов встретиться со своей мечтой. Научись радоваться тому, что тебе достанется, и не вздумай забыть о моих условиях.
Откуда-то из-под объемистой кучи шелковых веревок богиня в мгновение ока вытащила здоровенный, но на вид совершенно невесомый бубен ослепительно оранжевого цвета, и он ударил ярким пламенем по моим привыкшим к серой полутьме глазам. Меня охватил необъяснимый страх, я готов был уже бросить все и бежать из этого пугающего места, но, во-первых, я помнил о каменной занавеске позади себя, а во-вторых, первый звук волшебного инструмента уже всколыхнул влажный тропический воздух. Бубен насыщенно и глухо пропел длинную и чрезвычайно чистую ноту, и она как будто меня самого обратила в камень, хотя свои руки и ноги я чувствовал скорее ватными. При всем желании я не мог пошевелиться, мне оставалось лишь сознавать мутнеющим рассудком, что дрожащие колени уже не способны удержать мое слабеющее тело, и оно бесконечно долго сползает теперь вдоль стены – не на пол даже, а куда-то все глубже и глубже. Тем временем пульсирующий ритм бубна в руках богини ускорял темп, а ее изображение продолжало тускнеть в моих глазах, пока не растворилось вовсе и не сменилось мягкими бледно-зелеными волнами, нежно расходящимися во всех направлениях, словно от камня, брошенного в зеркало воды. Все мои чувства обратились теперь в слух, продолжающий доводить до меня четкие, назойливо громкие звуки, приближающиеся уже по частоте к барабанной дроби. Трудно сказать, сколько потребовалось времени моему пробуждающемуся сознанию, чтобы понять, что это и есть самая настоящая барабанная дробь. Медленно, но верно отступающий сон позволил мне, наконец, почувствовать мелкие неприятности, происходящие наяву: от чудовищно затекшей левой руки (на которой я, кажется, проспал не менее года) до отвратительной сверлящей боли в голове, раздираемой к тому же беспощадной трескотней армейских барабанов.
Облегчение. Никогда не поверил бы раньше, что это явление возможно по утрам, однако сейчас оно быстро приливало ко мне посредством всех возможных органов чувств – рука наполнялась жизнью, голова взрывалась все тише, а душа начинала уже робко посмеиваться над испугавшим ее страшным и нелепым сном. Итак, прелесть плохого сна – в пробуждении. Жаль только, что явь слишком часто бывает такой трудной и надоедливой. Мне предстояло узнать, что мы срочно отбываем в Афганистан, где нас ждут настоящие боевые действия. По этому поводу и происходила такая неистовая барабанная какофония с утра пораньше.
Дальше было очень трудно. Не могу представить себе более безнадежной и бессмысленной войны, чем война в Афганистане. Если бы всемогущий Господь решил спрятать от людей земной рай, он не нашел бы на всей Земле лучшего места, чем Афганистан. Никому не придет на ум искать его здесь. Вырезать бы отсюда несколько акров этих раскаленных камней, заменяющих здесь собой почву, и перенести в Лондон, чтобы водить туда на экскурсии наших кабинетных стратегов. Возможно, это побудило бы их задуматься: а стоит ли подобная пустыня хотя бы малых усилий, не говоря уже о льющейся в нее английской крови? К счастью,  для меня эта война продлилась не особенно долго. Но перед возвращением на родину я стал свидетелем такого молниеносного поворота своей собственной судьбы, что восстанавливать в памяти каждую минуту того дня мне потом приходилось неделями.
Даже ангела довел бы до отчаяния фантастический кавардак в состоянии обозного груза, догнавшего наш полевой госпиталь на месте одной из временных дислокаций. Клянусь вам, по тамошней пересеченной местности лучше вообще никуда не двигаться. Кажется, несколько фургонов в пути были повреждены, а один развалился вовсе. И вот, в один из таких несносных дней (каковыми там были все) я в бессильном озлоблении разыскивал проклятую поклажу с медикаментами, когда вдруг некто запыхавшийся (что придавало серьезность его вести) потребовал «очень быстро проследовать доктору в полевую перевязочную». Действительно, там меня ожидал раненый – но не в бою, а по вине нелепого случая – лошадь почему-то разбила копытом стопу некоего бедняги капитана. Я видел его впервые, так как к нам в последнее время очень много кто прибыл; да и вообще, возможно, он был из другого полка, а тут находился с каким-нибудь поручением. Приступив к осмотру окровавленной ноги, я задал ему первый, и, может быть, не самый неотложный вопрос: «Как Ваше имя, капитан?» Пострадавший лежал на кушетке, привстав на локтях, и сквозь скрежетание зубов произнес: «Тревор… Тревор Бас…» Следующее мгновение оборвало не только слово, которое он хотел произнести, но и его страдания. Течение времени как будто замедлилось в сотню раз. Сначала в лицо мне ударил невероятно мощный поток крови, хлестнувший из пробитой шеи Тревора, затем чуть ниже правого плечевого сустава в меня пришелся тупой, но могучий удар, развернувший мое туловище почти на сто восемьдесят градусов, а уже после того в моих ушах разорвался невыносимый грохот близкого ружейного выстрела. То, что я ранен, до меня дошло лишь когда я как сквозь сон выбрался из палатки. Но сначала мое внимание захватило действие, развернувшееся на каменистой сцене горячего театра под открытым небом по имени Война. Передний план словно сузился до точки – ее представлял из себя мой ординарец Мюррей, летящий на лошади галопом прямо на меня. Зато задним планом был океан – грозный вал вооруженных пуштунов, которых никто не ждал с этой стороны. Все было очевидно – я сообразил, что пуштуны сегодня неплохо наподдадут нам, даже раньше, чем осознал, что кто-то очень серьезно с четверть минуты назад наподдал мне. Я уже почувствовал кровь, слабыми толчками изливающуюся из пробоины, и перед моими глазами быстро начала сгущаться тьма. За миг до падения на землю меня подхватил Мюррей и с горем пополам взгромоздил мое тело поперек седла. Очнуться мне предстояло уже по ту сторону войны. Да, мне повезло куда больше, чем моему первому и последнему раненому, которому я так и не успел помочь.
И я, и этот Тревор ухитрились поймать одну и ту же пулю. Безусловно, английскую пулю. Неприятель был еще слишком далеко даже для того, чтобы его выстрелы достигли нас, не говоря уже о прицельном огне. Чья-то паника в нашем лагере спустила курок, направив ствол куда глаза глядят. Плюнуть бы в эти глаза…
Возвращение в Англию избавило меня от тягот Азии, но оказалось, что они не давали дорогу унынию, которое теперь расцвело во всей красе и полностью покорило меня себе. По моему разумению, от тоски сбежать я мог только в Лондон, если на нашем острове вообще есть хоть сколько-нибудь забавные места. Невольно жалел я о том, что я не француз – мне казалось, что Париж не позволяет скучать своим жителям. Я стал компаньоном в одной не особенно приятной и еще менее доходной врачебной практике. Да и в этом, по правде говоря, мне повезло, поскольку принявший меня на работу пожилой доктор Невил Крейс в далеком прошлом служил в Индии, и в его глазах я выглядел врачом-героем, прошедшим «боевое крещение». Но оставалась еще проблема приличного и по возможности недорогого жилья.
Выход из этой ситуации нашелся – что может быть проще, чем снизить расходы наполовину, сняв просторную квартиру на двоих? Простота решения имела, разумеется, оборотную сторону, ведь теперь мое душевное благополучие зависело от формата личности моего соседа. Подходящую квартиру я отыскал почти одновременно с кандидатом на эту роль; меня познакомили с человеком настолько обаятельным и располагающим к себе, что ни о какой необходимости пристального взгляда на него не шло и речи – я был уверен, что такой человек подходит каждому. Мистер Шерлок Холмс был и остается каким-то удивительным, универсальным средством умиротворения всех и всего: мне пришло в голову, что этот человек был бы незаменим на службе в психиатрической лечебнице. Наверняка там скоро не осталось бы хоть сколько-нибудь беспокойных пациентов. А будь он гражданином Соединенных Штатов, ему нетрудно было бы стать их президентом (надеюсь, американцы не усмотрят в этих двух вариантах какого-либо сравнения). Однако род занятий этого добродушного холостяка, носящего смешное звание «оруженосца», оказался весьма непредсказуемым. «Шерлок Холмс, эсквайр, ученый-химик», – именно так он был представлен мне. В самом деле, мой сосед оказался неистовым химиком-экспериментатором, но все же я до сих пор не убежден в том, что в его случае применимо слово «ученый». Не скажу, что я старался вникнуть в суть опытов, проводимых Холмсом, но у меня не осталось сомнений в том, что специализировался он в основном на синтезе веществ, представляющих из себя что-то вроде галлюциногенов или наркотиков. Не исключаю, что изготовлял он и яды; по крайней мере на подобные подозрения меня подталкивал характер его контактов с некоторыми из посетителей, которых, очевидно, можно считать клиентами. Вот именно – свою «продукцию» мистер Холмс достаточно активно продавал! Ловкость, с которой он вел свое дело, граничила с гениальной простотой: «ученый» вооружался сведениями о Лондоне и его не самых праведных обитателях при помощи самых настоящих «агентов», которыми были быстроходные и любопытные уличные мальчишки. Зная, что мистер Холмс может вполне прилично, а когда и откровенно щедро, заплатить за самую неожиданную информацию о любых интересных для него людях, они в любое время готовы были следить, выведывать и вынюхивать для него. Я до сих пор не перестаю удивляться самому себе – почему же вся эта некрасивая, если не сказать преступная, деятельность, не вызывала у меня ни протеста, ни даже внутреннего возмущения? Ответ на этот вопрос неприятен для моей совести: я не хотел замечать вокруг себя ничего плохого, зато Холмс был единственным в мире существом, который воодушевлял и забавлял меня. Не слишком прилично себя жалеть, но это правда – я был столь одинок, что рядом со мной не было в то время никого, кроме этого странного друга.
Некоторое время положение дел оставалось неизменным, и мне уже начало казаться, что я – судовой якорь, сорвавшийся в незапамятные времена с каната и лежащий теперь на дне Темзы, круглые сутки взирающий на невидимое за толщей мутной воды небо. Моя тоска, похоже, переросла уже в настоящую душевную болезнь. Я уже подумывал о том, чтобы покинуть Англию, несмотря на то, что еще совсем недавно мечтал о возвращении сюда. Конечно, Азия уже была не в состоянии заманить меня в свои неприветливые и лживые объятия, но ведь Юнион Джек покрывает собой полмира – у англичанина вроде меня есть выбор, на какой стороне земного шара построить себе дом. «Не отправиться ли мне в Канаду? Может быть, в том полупустом краю я смогу стать другим человеком – дикарем, свободным, как неоседланный мустанг?» Правда, я слабо представлял себе, чем я там смог бы заняться, но, в то же время, я не очень-то ясно представлял себе, чем мне заниматься в Лондоне. Эти фантазии, похоже, вызвали встречный поворот судьбы – неожиданно Канада сама некоторым образом пришла в мою жизнь.
Того бесхитростного и слегка унылого деревенского врача я встретил в ближайшей к моему жилищу лондонской аптеке, которая теперь постоянно служила мне подспорьем в моем монотонном труде. Разговорились мы случайно, а точнее – он нуждался в тот момент хоть в чьем-нибудь совете. Доктор Мортимер, как он назвал себя, проживал в Девоншире, в таинственном и романтическом его уголке на краю дикой местности с интригующим названием Гримпенская трясина. Мортимер пребывал в Лондоне с интересной миссией: встретить и препроводить в родные края нового магната тех мест, вызванного откуда-то из дебрей Виннипега по причине неожиданной трагической гибели магната прежнего. Владелец крупного имения (а заодно и очень толстого кошелька), благородный сэр Чарльз Баскервиль недавно был найден уничтоженным взбесившейся лошадью – по крайней мере, таков был вывод следствия. На это указывал характер его переломов, а также (и это главное) тот факт, что лошадь одного местного жителя в действительно тот самый вечер обезумела, ускакала быстрее ветра вместе с легкой двуколкой, к которой ее успели припрячь, и впоследствии увязла в трясине. Двуколка хоть и считалась легкой, однако оказалась достаточно тяжелой для того, чтобы прикончить своими обломками попавшегося на ее пути дряхлого рыцаря. Разумеется, не обошлось тут без таинственной загадки, наподобие тех, что, возможно, зарождаются в сумрачных глубинах торфяных болот и ждут случая внедриться в мир людей. Дело в том, что в кармане Баскервиля была найдена невероятно интригующая записка, составленная из букв и слов, вырезанных из газеты и наклеенных на чистый лист. Нетрудно догадаться, что этим способом составитель письма хотел замаскировать свой почерк. Но и сам текст, полученный столь экзотическим способом, был не менее загадочен: «Приходите в северо-восточный угол парка в воскресенье к восьми с половиной, чтобы найти окончательное примирение со своей судьбой». Применив воображение, из этой записки можно извлечь все, что угодно, в том числе и угрозу. Но это как раз и сомнительно, ведь сэр Чарльз все-таки отправился в одиночку на эту встречу, никого не поставив об этом в известность. Окончательно затуманивает картину произошедшего рассказ дворецкого, много лет служащего в Баскервиль-холле (так называется очень большой, к слову сказать, дом покойного сэра), который обратил внимание на подавленное, вплоть до слезливости, состояние духа пожилого хозяина в течение последних полутора месяцев перед постигшим его несчастьем. Когда я высказал предположение о том, что полученная им записка была не первой в своем роде, Мортимер вдруг оживился, эмоционально заговорил о том, что это никому не пришло в голову, и закончил свою сбивчивую речь не очень понятной фразой: «Вы должны помочь нам, доктор Уотсон! Помочь найти правду и избавиться от страха!» Я еще не знал тогда, что страх был по сути дела нормальным состоянием для жителей тех мест; люди с детства боялись коварных болот, их звуков и призраков, и лишь Мортимер, уроженец Кента, никак не мог привыкнуть к такой жизни. Похоже, теперь к нему готовился присоединиться еще один напуганный чужак – новый хозяин поместья, племянник прежнего во втором (или в третьем – простите, не помню) колене, последний обладатель фамилии Баскервиль – сэр Генри. В момент моего знакомства с Мортимером он находился в лондонской гостинице уже более трех недель, и что-то мне подсказывало, что ему не особенно хочется ехать в Девоншир. То ли Мортимер нагнал на него страха, то ли, вырвавшись из деревни в столицу мира, он не желал менять ее на другую деревню – что-то заставляло Генри Баскервиля проявлять нерешительность. И, видимо, сдвинуть это дело с мертвой точки должен был я! Если вы читаете сейчас эти строки, наверняка проявляете законное недоумение – почему именно я и каким образом? Поверьте, я тоже был удивлен не менее вашего. Но я решил не пытаться прояснить этот вопрос – я был бесконечно благодарен Мортимеру уже за то, что он принес с собой дело, моментально захватившее и увлекшее меня в настоящую, полную событий, тайн и интриг жизнь! Подобное воодушевление и жажду познания истины я не чувствовал уже очень давно: лишь в детстве каждый из нас способен испытать сравнимое с этим счастье знакомства с миром. А позже, опираясь на факты, я нашел ответ на вопрос о том, зачем моя скромная личность понадобилась тогда Мортимеру – возможно, в моих глазах он увидел тот свет в конце туннеля, который мне в итоге удалось пролить на загадочную девонширскую историю… Но не стану забегать вперед.
«Совсем недавно, сэр Генри, я готов был поменяться с Вами ролями уже потому, что Вы обитали в первозданной свежести Нового света; теперь же я не отказался бы вместо Вас отправиться в края живой английской старины, в Ваш величественный замок», – такими словами я подбадривал этого несколько невежественного, но отнюдь не наивного канадца, чей цепкий взгляд вполне трезво впивался в заслуживающие внимания детали – даже сквозь затуманенную атмосферу нередких в его жизни пирушек и гуляний. Однако мне пришлось прикусить язык сразу же, как только мы прибыли в Баскервиль-холл: нового хозяина там ждало письмо от неизвестного отправителя, изготовленное в том же стиле, что и последнее в жизни его предшественника. Да и содержание не внушало оптимизма; текст его оказался поистине зловещим: «Это не Ваш дом, не занимайте чужое место, убирайтесь туда, откуда пришли». Да, о таком приеме в родовом гнезде мечтать не станешь…
И все же это послание, по иронии судьбы, не только сгустило тьму, но и, в то же время, послужило первым лучом света. Каким образом? Элементарно! Мотив действий неизвестного противника стал ясен – он желает владеть поместьем, и для этого ведет странную игру с его истинными хозяевами. Правда, логика его действий совершенно непонятна, но ведь все-таки сэр Чарльз уже устранен с его пути, хотя это и считается случайностью! Разумеется, следующий вопрос – кто может иметь право на Баскервиль-холл, кроме сэра Генри? Я был готов искать ответ, тем более что всем соседям хорошо известны биография и родословная последних Баскервилей, но всего через несколько часов после прибытия в их негостеприимный дом я был вынужден вспомнить о своем главном предназначении. Тот день остался в памяти как триумф врача в моем лице – впервые я спас жизнь человека. Признаться, вся наша троица, прибыв со станции, безмолвно рассчитывала на ужин, но последний внезапно был заслонен от нас истошным женским криком. Жена дворецкого Бэрримора звала на помощь не зря: ее муж действительно умирал на полу столовой, которую он начал было приготовлять к трапезе. К счастью, я не ошибся диагнозом, предположив у него острое отравление; организовав промывание желудка и приняв все меры по его исцелению, мы общими усилиями вернули беднягу к числу живых. Как выяснилось чуть позже, он успел отведать одно из блюд, предназначавшихся гостям и, что, видимо, более важно, новому хозяину. На фоне неприятностей с письмами, как и следовало ожидать, у каждого тотчас же возникла версия о намерении отравить Баскервиля, а не дворецкого. Но кто и каким путем пытался это сделать? Не скрою, определенная паника, которой отчасти поддался и ваш покорный слуга, заставила нас лихорадочно разрабатывать план дальнейших действий, но клянусь – спасаться бегством мы и не помышляли. Очевидно, мы приняли вызов.
И тут я вспомнил, о ком напоминает мне слово «яд», неоднократно произнесенное после случая с Бэрримором. Если и существует в пределах нашей досягаемости настоящий специалист по ядам, то это – Шерлок Холмс. Наутро я отправил ему в Лондон телеграмму с просьбой приехать в Девоншир и помочь на месте. Если б я знал тогда, что этой телеграммой я собственными руками расчищаю дорогу своей тяжелой судьбе…
Нелегко и недешево было доставить гору склянок Холмса в Баскервиль-холл, но, разумеется, сэр Генри обязался оплатить все расходы, связанные с расследованием дела, ведь у него уже не осталось сомнений в том, что от наших действий зависит его жизнь. Холмс принялся анализировать все вещества, которые возможно было обнаружить на кухне, в кладовых и вообще в поместье; я тем временем начал собирать сведения у местных жителей, в том числе и у местной полиции. Все были полны готовности помочь мне в этом, ибо доктор Мортимер, оказывается, успел создать нам репутацию в том краю: нас с Холмсом уже считали некими учеными джентльменами, прибывшими специально из самого Лондона для того, чтобы избавить Гримпенскую трясину от «проклятия».
Тут необходимо остановиться на отдельно на сути этого самого «проклятия». Согласно старинной легенде, некогда замком владел рыцарь Хьюго Баскервиль, грехами которого можно было, похоже, замостить все английские топи (а не только Гримпенскую). И вот его настигла божья кара – он сломал себе шею, упав с лошади; загадка заключается лишь в том, что лошадь его была перепугана какой-то таинственной собакой, обитающей якобы на болотах и время от времени издающей нестерпимо жуткий вой. С тех времен все Баскервили вынуждены, помимо прочих своих обязанностей, бояться этой собаки; более того, слухи уже создали версию о том, что и роковая «лошадь сэра Чарльза» была приведена в неистовство встречей с «собакой Баскервилей».
Но я все же сильно сомневался в том, что «собака Баскервилей» могла сделать попытку отравить сэра Генри, не говоря уже об отправлении анонимных писем. Искать нужно было человека, а не собаку, и я решил, что отправной точкой для этого должно послужить самое первое звено цепи – сам сэр Чарльз.
Новое открытие не заставило себя ждать – личность сэра Чарльза оказалась на редкость примечательной. Некогда его облик столь же мало напоминал потомственного английского джентльмена, сколь толпа туземцев-раджпутов походит на Старую гвардию Наполеона I. Молодой Чарльз почему-то был бунтарем и социалистом, подолгу пропадал в парижском подполье, а в сорок восьмом году… полагаю, в сорок восьмом году он наверняка не остался в стороне от жарких дел, так как находился где-то на материке. Вернулся он из сорок восьмого года уже сильно хромающим на правую ногу. Справедливость требует сделать немаловажное уточнение: в те годы Чарльз еще не был наследником Баскервиль-холла, так как у него был старший брат Норман; я рискну предположить, что содержание, выделяемое Чарльзу семьей, представлялось ему недостаточным, и эта неудовлетворенность испортила ему характер. Положение дел весьма быстро изменилось, когда Норман (царствие ему небесное) утонул в Северном море на пути с Фарерских островов в Ольборг, упав за борт небольшого датского судна. Да и отец их, к тому времени уже глубокий старик, вскоре оставил этот мир и свое поместье на попечение эксцентричному Чарльзу. Последний, очевидно, «примирился» с новой ролью богача и перестал поощрять мятежи; впрочем, его тяжелый нрав такой разлом судьбы едва ли улучшил.
Конечно, земляки Чарльза Баскервиля с удовольствием выдали мне и еще одну, более свежую его «тайну». Этот пожилой сластолюбец, оказывается, не обходил своим вниманием дам, и успел прославиться за свою жизнь парой-тройкой продолжительных романов. Героиней последнего и наиболее открытого из них являлась некая Лора Лайонс, брошенная супругом жительница поселка Кумб-Треси. Раз уж Бог дарит свою благодать не только праведникам, но и грешникам, то и я не был склонен осуждать за эту связь ни его, ни ее, но я сразу же заподозрил, что этот факт, весьма вероятно, может оказаться ключевым во всей истории. На мой взгляд, непременно нужно было поискать здесь правду, коль скоро мы уже нашли тут женщину. Я решился нанести ей визит и притвориться, что знаю много больше, чем на самом деле – вдруг она поверит, что ей уже нечего скрывать!
Не могу сказать, что я приближался к ее дому смело, ведь мне предстояло играть вслепую. Я силился представить себе какие-нибудь возможные пути нашего разговора и заготавливал нужные фразы, но чувствовал, что все это не поможет. Погруженный в свои мысли, я чуть было не пропустил важную деталь, происходящую на моих глазах: когда до дверей дома Лоры Лайонс оставалось шагов тридцать, оттуда вышел человек и направился мне навстречу. Будь это любой другой незнакомец, я, возможно, и не заметил бы его, но этот мгновенно приковал к себе мое внимание, хоть я и постарался не подать вида. Внешность его нельзя было счесть безобразной или настораживающей; этот человек, конечно, был далеко не красавцем, но, кажется, меня окатило волной неприятного холода по какой-то другой причине, которую я в тот момент не осознал. Мне почудилось, что с ним связано какое-то жуткое событие, воспоминание о котором хочется поскорее прогнать. Прогнал я его, кажется, успешно, так как ничего определенного за эти тридцать шагов я вспомнить не успел. Мне оставалось лишь взять на заметку то, что незнакомец этот от встречи со мной испытал очень сходное напряжение: поравнявшись со мной, он (как и я, видимо) натянуто продемонстрировал, что не заметил меня вовсе. Но с его стороны это могло объясняться той «славой», которая разнеслась по округе о «лондонских джентльменах» – он мог слышать о том, как я выгляжу, и теперь насторожился от моего предполагаемого намерения встретиться со знакомой ему миссис Лайонс.
Так или иначе, но мне пришлось переключиться на другую персону, ведь я уже позвонил в дверь. Хозяйка открыла ее передо мной весьма быстро – она, очевидно, не успела отойти далеко после проводов предшествующего посетителя. На нее было жалко смотреть, так она была напугана. Уверен, что она вообще предпочла бы со мной не встречаться, но нет сомнений в том, что это только укрепило бы связанные с ней подозрения и слухи. То, каким дрожащим голосом и какими бессвязными выражениями она принялась эти подозрения «развеивать» (хотя я сам еще ни о чем не успел спросить), подтолкнуло меня к решению смело, но мягко взять инициативу в свои руки.
– Я здесь для того, миссис Лайонс, чтобы помочь Вам, – ровным и теплым голосом прервал я поток ее оправданий, – сегодня, пожалуй, в этих краях нет человека, столь же уверенного в Вашей невиновности, как я. Но истина также и в том, что Вы знаете куда больше, чем все остальные – во всяком случае, все остальные за пределами этого дома. То, что Вы держите в тайне, ничем не помогает Вам и уже не в силах повредить сэру Чарльзу.
– Я не желала и не могла желать Чарльзу никакого зла, – только чудом слезы еще сдерживались в ее переполненных глазах, – и пусть даже все уверены в моей корысти: если это и так, тем более этот благородный человек нужен был мне живым. От Чарльза я получала богатые, щедрые подарки, но даже при всем желании я не смогла бы ни при каких обстоятельствах завладеть его домом и имуществом.
– Ваш посетитель, миссис Лайонс, – я смотрел ей прямо в глаза и тихим голосом знающего все инквизитора продолжал, – Ваш посетитель, вышедший отсюда только что – ведь все дело в нем, не так ли?
И тут она разрыдалась. Это могло означать только одно: моя рискованная игра окончилась победой. Если бы я ошибся насчет незнакомца, мой блеф всплыл бы на поверхность, и я больше не узнал бы ни слова в этом доме. Но теперь Лора Лайонс укрепилась в мысли о том, что ее тайна полностью раскрыта. Оставалось лишь снисходительно помолчать с уверенным видом и услышать, наконец, суть этой тайны.
И я услышал ее. Эта женщина – поистине бесценное сокровище для любого следователя: она на одном дыхании разболтала все. Действительно, самым подозрительным и опасным во всей округе оказался именно тот тип, с которым я столкнулся по дороге сюда. Около полугода назад Лора посещала свою двоюродную сестру в Брайтоне и в пестрой среде отдыхающих каким-то образом познакомилась с неким человеком по фамилии Стэплтон. Интересный факт – он привлек ее внимание тем, что был (я цитирую дословно миссис Лайонс) «как две капли воды похож на Тревора».
Какое-то чудо удержало меня от глупейшего вопроса, готового сорваться с моих губ: «А кто такой этот Тревор?» Молчание – золото! Одно мгновение этого золота подарило мне ответ на незаданный вопрос. Зато услышанное стало для меня громом среди ясного неба (точнее, обухом по голове). Тревор – это сын сэра Чарльза! Я в ходе расследования уже слышал о том, что у покойного хозяина Баскервиль-холла когда-то был сын. Но Тревор уже много лет пребывал в состоянии такой жесточайшей ссоры с отцом, что о его появлении в родовом поместье не могло быть и речи, и, похоже, о нем тут уже все и думать забыли. Правда, не так давно о нем все же пришло известие – печальное, и, как все решили, последнее: он погиб в Индии, где служил в армии.
Через несколько секунд, когда новые факты усвоились окончательно моим сознанием и слились с общей картиной, меня как иглой пронзил инстинктивный страх. На сей раз я вспомнил, с чем он был связан. Да, Тревор Баскервиль погиб, только не в Индии. В Афганистане. Он погиб почти у меня на руках – в той палатке, где лежал с раздробленной лошадиным копытом стопой. Эти оттопыренные уши, еще не успевшие услышать выстрел, и глубоко посаженные глаза, еще не успевшие увидеть фонтан собственной крови, навсегда впечатались в мою память в тот страшный день. Его последние слова – «Тревор Бас…» – какие еще нужны подтверждения? Но и подтверждение есть. Я не напрасно вздрогнул, увидев этого Стэплтона – он действительно похож на того Тревора Бас…, которого я видел в Афганистане. Не «как две капли воды» (в том числе и из-за усов, которые у «моего» Тревора имелись, а у поддельного – нет), но, учитывая прошедшие годы, тем, кто видел его давно, первого было бы несложно принять за второго.
Тем временем откровения несчастной Лоры становились все истеричнее и неразборчивее, и я уже начал терять нить ее монолога. В общих чертах по ее словам выходило, что сама она ни при чем, а этот страшный человек (Стэплтон) замыслил все богатство Баскервилей прибрать к своим рукам, но она считает себя виноватой в том, что связалась с ним, и теперь она уже думает, что он ее просто использует, и она его боится, потому что много знает, и так далее, и все так быстро и взахлеб, что мне потребовалась пауза.
– Дорогая миссис Лайонс, – твердо заявил я, – клянусь Вам, что когда расследование будет завершено, ни одна живая душа не сможет ни в чем Вас упрекнуть. Сейчас Вы можете помочь мне лишь в одном – расскажите, где поселился Стэплтон.
Мне трудно было покидать этот дом – страх, владевший его хозяйкой, заставлял меня нервничать. Я, казалось, бесконечно долго заверял ее в своих намерениях как можно быстрее вывести на чистую воду злоумышленника, а также сделать все возможное для того, чтобы ей ничего не угрожало. На пути в Баскервиль-холл я постарался представить себе план действий преступника, благо, что фактов теперь у меня было достаточно.
Конечно, дело оказалось значительно проще и прозаичнее, чем могло нарисовать воображение. Авантюрист, разведав у болтливой женщины все подробности, решил выдать себя за исчезнувшего сына хозяина Баскервиль-холла, чтобы последний в своем завещании объявил его своим наследником. Но, разумеется, он не мог просто заявиться «в родительский дом» – в этом случае он обязательно был бы рано или поздно разоблачен. Вероятнее всего, он в своих письмах, наряду с проявлениями раскаяния за давние ссоры, уверял «отца» в необходимости скрываться – возможно, по причине какого-либо «благородного» преступления, свершенного «во имя чести». Наверняка он рассчитывал на сочувствие Чарльза, который и сам вкусил некогда всю прелесть нелегального положения. Для того чтобы окончательно убедить старика в своем возвращении в качестве Тревора, Стэплтон назначил ему встречу в безлюдном месте в темное время суток, рассчитывая, что Чарльз рассмотрит лишь сходство, но не различие (тем более что различие несложно загримировать – под шрамы, например). Вполне возможно, что обманщик вовсе и не собирался убивать его, даже после составления завещания. Он вполне мог дождаться естественной кончины Чарльза, без особого шума вступить в права наследования и поскорее продать имение, после чего скрыться. Такой подлог был тем более несложен, если вспомнить, что настоящий Тревор Баскервиль официально не погиб, а пропал без вести, в чем я лично имел возможность убедиться, покинув лагерь за считанные минуты до захвата его неприятелем. Нет сомнения в том, что эвакуировать останки капитана Баскервиля оттуда было, безусловно, некому (да и сам я, как вы помните, был спасен лишь чудом), равно как и засвидетельствовать факт его гибели. Я же, в свою очередь, не знал его фамилии; по правде говоря, никто меня о нем так и не спросил, а сам я мог помнить только о своей воспалившейся ране. Так что предъявить себя как спасшегося или бежавшего из плена мошеннику было бы вполне по силам, если, конечно, в своих рассказах старательно избегать подробностей и вообще поменьше болтать.
Выходило, что лошадь, сыгравшая роковую роль в судьбе сэра Чарльза, явила собой простую случайность и, следовательно, ничего мистического в этой истории не остается. И все же меня не покидало ощущение присутствия какой-то зловещей странности, сопровождающей фамилию Баскервилей. Едва я начал освежать в памяти известные мне истории о членах этой семьи, как в голову ко мне пришла очевидная мысль: все они погибли по вине лошадей – и Хьюго, выброшенный из седла, и Тревор, попавший в роковую палатку из-под неловкого копыта, и Чарльз… Похоже, один лишь Норман, унесенный на тот свет морем, остался без рокового внимания четвероногого племени. Но почему-то до самого Баскервиль-холла меня так изводило смутное и нелепое на первый взгляд сомнение насчет Нормана, что, прибыв, наконец, туда, я первым делом бросился к дворецкому, чтобы задать ему вопрос:
– Не будете ли вы любезны, Бэрримор, – попросил я, – напомнить мне название того судна, на котором, как Вы рассказывали нам, отправился в свое последнее плавание сэр Норман?
Ответ Бэрримора заставил меня и улыбнуться, и содрогнуться одновременно:
– «Буцефал», сэр.
Суеверия, уснувшие во мне, казалось, навсегда, вновь показали свои безобразные лица над горизонтом моего сознания. В реальности вмешательства потусторонних сил в дела людей я уже не сомневался. Некоторым утешением теперь могло послужить лишь то, что прятаться от «собаки Баскервилей» последнему представителю этого неудачливого рода вряд ли стоит – вот только убережет ли святое провидение его от «лошади Баскервилей»?!
И все же сначала необходимо было уберечь сэра Генри от человека – человека по фамилии Стэплтон. Это как раз оказалось делом нетрудным, когда я ознакомил друзей с итогами моего расследования. Мы втроем – я, Холмс и Генри Баскервиль – отправились в небольшой городок (милях в четырех от Кумб-Треси) и заявились, недолго думая, прямо на квартиру, где обитал этот нечистоплотный хитрец. Не дав Стэплтону возможности ломать перед нами комедию, я уже с порога решительно заявил, что нам известен его преступный замысел, в связи с чем мы в первый и в последний раз предлагаем ему немедленно убираться подобру-поздорову на столь далекое расстояние от Баскервиль-Холла и от сэра Генри, которое позволит никому из нас никогда более о нем не слышать. Мерзавец был явно застигнут врасплох и ни проронил ни слова, мгновенно сообразив, что его карта бита и ему ничего другого не остается, как поискать какие-нибудь другие пути к своим мечтам. Решив, что наша миссия исполнена, мы с Холмсом уже повернулись было к выходу, когда нас буквально пригвоздила к полу неожиданная и ошеломительная по своему содержанию речь сэра Генри, адресованная съежившемуся от крайней неуютности своего положения Стэплтону. Клянусь вам, мне трудно сейчас припомнить хотя бы несколько слов, произнесенных в ту минуту законным владельцем Баскервиль-Холла, которые возможно было бы счесть достойными уст джентльмена. Даже матросы королевского флота, обогнувшие в своей жизни пару раз мыс Горн в июле, вероятно, покраснели бы и прослезились, услышав такое фантастическое нагромождение изысканных многоэтажных ругательств, какое обрушилось на натянутые нервы побледневшего мошенника. Полагаю, такие веские аргументы непременно должны были настроить его на спешное спасение бегством. «Моим соседом длительное время был разорившийся плантатор из Арканзаса, управлявший некогда целой ротой негров-рабов», – с улыбкой легкого смущения объяснил чуть позже сэр Генри, заметив наши притихшие и растерянные лица.
На обратном пути пришла, наконец, очередь заслушать доклад Холмса о проведенных им изысканиях. Наш химик решительно не верил в преднамеренное отравление, и даже нашел тому кое-какие косвенные подтверждения. В кладовой, где хранились различные приправы для приготовления любимых старым хозяином дома блюд, обнаружилась склянка с неподходящим для этого места и, к слову сказать, очень опасным веществом, а именно белым фосфором, растворенным в какой-то вязкой пасте. Как она там оказалась и могла ли маленькая щепотка этой отравы попасть каким-то образом в съестные припасы, дворецкий не нашел никакого ответа. Его растерянность и смущение казались вполне искренними, да и как его можно было заподозрить в злом умысле, если пострадал от этой нелепой ошибки со склянками именно он сам? Впрочем, воодушевленный недавней победой, новый хозяин не склонен был углубляться в этот неприятный инцидент (хотя, замечу, он распорядился немедленно освободить дом от всех без исключения старых приправ, включая белый фосфор).
В течение нескольких дней мы с Холмсом оставались в гостях у молодого Баскервиля, и, что называется, разделяли с ним его триумф. Наверное, мы вскорости спокойно удалились бы восвояси, если бы не доктор Мортимер. Он, оказывается, взял на себя приятную миссию по оповещению мира о том, что проклятия Баскервилей больше не существует, а изгнание врага из окрестностей Гримпена блестяще выполнили несравненные лондонские джентльмены – мистер Джон Уотсон и мистер Шерлок Холмс, эсквайр. Это привело к тому, что в одно прекрасное утро под предводительством сияющего Мортимера в Баскервиль-холл нагрянула внушительная группа корреспондентов местных и лондонских газет. Все они были уже настроены на волну сенсации и, естественно, не намерены были уходить, не услышав какую-нибудь мистическую историю, даже если она будет иметь ничтожно мало общего с правдой. Застигнутые врасплох, мы с сэром Генри и с Холмсом замешкались перед выходом к журналистам, поскольку я вдруг вспомнил о небольшой проблеме, возникающей по вине этого внезапного интервью.
– Должен предупредить вас, джентльмены, что я взял на себя смелость от имени всех нас пообещать миссис Лайонс сделать все возможное для защиты ее чести от вероятной дурной славы, – поспешно заявил я, – к сожалению, сама она недостаточно заботилась о чистоте своей репутации, однако это не освобождает нас от необходимости держать данное слово. Разрешите также напомнить, что именно эта несчастная и запутавшаяся женщина послужила для нас наиболее ценным источником истины, что позволило нам столь успешно привести страшную историю к счастливому концу.
– Ну что Вы, Уотсон, разумеется, мы будем хранить молчание об этой стороне дела…, – начал было сэр Генри, но Холмс вдруг прервал его, одержимый какой-то подозрительной эйфорией:
– Будьте спокойны, друзья, я сам поговорю с репортерами, – неожиданным покровительственным тоном воскликнул он, будто мы с Баскервилем были детьми или слабоумными, неспособными говорить самостоятельно, – я знаю, как стать хозяином положения!
Признаюсь, я растерялся: кажется, я завел речь совсем не о том, кто должен стать «хозяином положения», да уж если на то пошло, хозяином в этом доме был, как-никак, сэр Генри. В то же время я сам был вовсе не против рассказать журналистам, а значит, и всему свету о том, с каким захватывающим изяществом мне удалось распутать настоящий гордиев узел, не прибегая к помощи меча; мне лишь хотелось избежать упоминания о злосчастной Лоре. Но какой-то секундной заминки в моих мыслях оказалось достаточно, чтобы драгоценный момент справедливости был упущен – непоправимое случилось. Холмс решительно распахнул двери перед жаждущей прессой и предстал перед восхищенным миром – высокий, с обворожительной улыбкой, истинный герой, несущий свет здравого смысла во тьму жалких деревенских суеверий.
Он заговорил. Никто даже не успел задать ему ни одного вопроса, да он и не намерен был слушать их. Приятный, бархатный голос Шерлока Холмса звучал веселой поэмой, захватывающей слушателей в сети увлекательных интриг. На моих глазах из сухих фактов дела, накопленных за дни расследования, этот вдохновенный рассказчик, словно нож искусного шеф-повара, ловко настрогал красивых и удобных кусочков, и, щедро приправив ароматом средневековых легенд, а также фантазиями на тему опасных приключений, подал на стол, вызывая справедливое восхищение изголодавшихся гостей. Конечно, мое пожелание было исполнено – на Лору Лайонс не упала ни одна тень, лишь кое-какие намеки на роман сэра Чарльза (без упоминания имен) почти незаметно проскользнули в рассказе Холмса. Но и от всего прочего сохранилось немногим больше, зато во весь рост перед журналистами предстала несуществующая, но очень желанная собака – демоническое на вид существо, направляемое ловкой рукой изощренного преступника. Даже нелепая склянка со светящимся фосфорным кремом нашла себе применение – она, по версии нашего «ученого», послужила источником страха путем нанесения на морду и тело огромной собаки для кошмарного свечения в сумерках! Нам с Баскервилем оставалось лишь удивляться невероятной фантазии Холмса. Когда он закончил, добавить нам было уже нечего, ведь улучшить столь прекрасную историю стало невозможно, на наши комментарии уже просто никто не обратил бы внимания.
Я поймал себя на том, что в неожиданных действиях партнера, которого я считал своим помощником в расследовании, мой главный протест вызывает вовсе не искажение реального хода событий. До меня вдруг дошло, что Холмс повествует практически от первого лица, лишь однажды упомянув мое имя, да и то как-то смехотворно, что-то вроде «рысканья нашего уважаемого доктора Уотсона по болотам были не напрасны, это позволило мне отмести излишние факты и приблизиться к истине». Он сказал «мне», то есть ему, Шерлоку Холмсу! Разве не я, Джон Уотсон, употребив свой талант и незаурядную логику мышления (правда, при помощи почти фантастического везения) восстановил из хаоса четкую и правдивую картину произошедшего?! Разве я старался ради того, чтобы этот странный химик-морфинист прославился как гений сыскного дела и стяжал себе мои лавры?! Нет, я не намерен терпеть подобную несправедливость, тем более по отношению к себе!..
Медленно, с расторопностью кривого несмазанного тележного колеса передо мной приобретала очертания настоящая, реальная, несмотря на всю свою фантастичность, картина происходящего. Талант и слава. Ключевые слова моей судьбы. Мой талант и его слава. Ни то, ни другое – не настоящие. И то, и другое – фальшивка, жестокое развлечение богов. Хорошо еще, что этот сценарий – дело рук миролюбивой и относительно добродушной Фрейи. Теперь я понял, что моя встреча с ней была наяву. Гибель Тревора, мое ранение, Шерлок Холмс, простак Мортимер, лошади Баскервилей, хитрец Стэплтон, белый фосфор – все это лишь тропа, ведущая меня к выполнению условий моей сделки с непреодолимой божественной волей. Не было безумно удачных совпадений, не было потрясающей интуиции. Был спектакль, в котором я играл, возможно, даже не главную роль. Я смотрел в восторженные глаза искушенных журналистов, устремленные на растущее величие Холмса, и хотел остановить это режущее мое сердце представление, я хотел выйти вперед и одернуть одураченную толпу, прокричать правду в их чуткие уши и довести ее до расторопных пальцев, шуршащих карандашами в блокнотах. И чтобы не сделать этого, мне пришлось почти вслух, сквозь сжатые до скрипа зубы сказать самому себе: «Итак, Джон, если ты все-таки твердо решил быть осмеянным по-настоящему, если ты готов к тому, чтобы до конца твоих дней в твоей голове шумел глумливый, но справедливый хохот не только глупцов, но и умников, сделай шаг вперед и скажи: «Вас обманули, истину знаю лишь я и виновная в этом проказливая богиня Фрейя!» Но прежде чем решиться на это, попытайся представить себе хоть что-нибудь более дурацкое, чем подобная реплика!»
Стоит ли говорить, что под печатью описанного здесь проклятия прошла вся моя последующая жизнь? Это само собой следует из текста соглашения, на которое я пошел… В Лондон Шерлок Холмс вернулся уже знаменитостью, к нему выстроилась очередь из клиентов, каждый из которых жаждал с его помощью расшифровать какую-нибудь головоломную ситуацию, не дающую ему спокойно жить. Сосед мой, кажется, искренне поверил в свои исключительные способности; нечастые, но регулярные дозы известных и неизвестных веществ отлично способствовали его эйфории по поводу собственной гениальности. Холмс считал меня своим верным помощником и абсолютно не замечал, с каким счастливым упоением расправляюсь я с каждой новой загадкой – применение на деле моего бесценного дара приносило мне поистине неземное блаженство, ради которого стоило жить. Десятилетиями я скромно, как и обещал, держался в тени «блестящего сыщика», великолепно выполняя за него порученную ему работу и краснея каждый раз за его нелепые перевирания всех выпавших на нашу долю приключений, когда дело доходило до отчета перед заказчиками. Возможно, лишь могильная плита одного из участников этого замечательного тандема была бы способна положить конец такому ходу вещей, если бы очередное расследование не привело бы вдруг к такому результату, который неизбежно должен был заставить лопнуть мое долготерпение.
Два с половиной года назад Холмсу, а значит, и мне, было поручено дело, которое без преувеличения стало драгоценной короной, золотым венцом нашей интеллектуальной карьеры. В этот раз мы оказались на острие борьбы отнюдь не с банальным преступным миром Англии – нет, теперь произошла смертельная схватка великих держав, пока еще теневая, закулисная, но грозящая в конечном итоге вырваться на свободу, чтобы, приняв миллионы жертв, навсегда преобразовать мир. Слава Шерлока Холмса к тому времени приобрела уже поистине глобальные масштабы, и это побудило наиболее светлые умы, стоящие на страже безопасности родины, просить его о помощи. Мне пришлось надолго погрузиться в невероятно сложную и опасную игру международных шпионов (к счастью, моя персона была далеко не столь узнаваема, как лицо «великого» Шерлока Холмса), и я вышел из нее победителем. Мои старания не только предотвратили утечку важнейших военных секретов Великобритании, но и заложили огромную мину замедленного действия под фундамент всей стратегии главного нашего противника – не сомневаюсь, что те Гималаи тонкой дезинформации, которые были отправлены мной по своему прямому назначению, заставят его начинать разведку с нуля сразу же после начала боевых действий. Да, для благородного патриота, каким я всегда хотел казаться себе, такой результат должен был стать сам по себе самой высшей наградой, и все же, узнав о размерах благодарности страны по отношению к Холмсу, я сломался духом. Мнимый герой высочайшим указом был возведен в рыцарское достоинство, да к тому же получил вознаграждение столь внушительное, что его вполне можно назвать весьма приличным состоянием – даже по самым строгим английским меркам.
Свое сердце, едва не разорвавшееся от накопленной обиды, я спасал бегством без определенной цели. В путешествии я был настолько погружен в свои переживания, что почти не заметил, как оказался в Глазго. Случайно на пристани мне попался на глаза пароход, отправляющийся в Галифакс и далее. На борт следующего подобного судна я поднимался уже с билетом в руках. Моя давняя мечта плыла мне навстречу по серым волнам северной Атлантики – я отправлялся в Америку, где, как и много лет назад, жаждал найти успокоение и начать жизнь заново. Я заблуждался, полагая, что теперь смогу уйти от прошлого – оно догнало меня телеграммой, едва я успел сойти на берег Канады. Поразительно неожиданное известие, содержащееся в ней, по всем предпосылками должно было меня обрадовать, но видит Бог, этого не произошло.
А произошло следующее. Шерлок Холмс, теперь уже не эсквайр, но благородный сэр, вскорости после моего исчезновения из Лондона по неизвестной никому причине отправился в Корнуолл, на самый край света. В одном из маленьких прибрежных поселков он нанял небольшую прогулочную лодку – из тех, которыми без труда можно управлять в одиночку, и отбыл в море, оставив лодочнику большой конверт с просьбой вскрыть его на случай своего долгого невозвращения. Через трое суток лодочник так и сделал. В конверте оказалось исключительно щедрая денежная компенсация (для лодочника) и письмо, которое надлежало отправить в Лондон (для поверенного Холмса, юриста Александра Эпплгейта). Письмо это было ничем иным, как предсмертной запиской… В ней Холмс извещал о том, что он по собственной воле уходит из этого мира и просит распорядиться его имуществом согласно завещанию, хранящемуся у Эпплгейта. А наследник в этом завещании упоминался лишь один (я цитирую) – «мой дорогой друг Джон Уотсон»…
Так я стал богачом. Ирония судьбы предполагала, по всей вероятности, что-то вроде восстановления справедливости, ведь все заработанное Холмсом на деле было заслужено мной. Однако я не чувствовал себя удовлетворенным, скорее у меня появился повод маяться от безделья. С Англией у моей усталой души было связано так много противоречивых воспоминаний, что я уже не имел желания поворачивать с полдороги, и остался в Канаде. Один ловкий торговец недвижимостью, с которым я случайно познакомился в Монреале вскоре после прибытия в Новый свет, столь красочно расписал перед моим воображением некий великолепный особняк («к тому же роскошно обставленный, месье!») в городе Шавинигане, что я, отчасти усыпленный собственным равнодушием ко всему на свете, клюнул и приобрел его. Впрочем, дом и в самом деле оказался весьма и весьма неплох, только вот уплаченных за него денег, с учетом местных цен, он, безусловно, не стоил. Нелишне также отметить, что края эти населены почти сплошь французами, но это как раз пришлось мне по нраву (что, в свою очередь, вряд ли можно сказать о французах). Разумеется, я не знал забот, тем более что был в состоянии позволить себе приличную прислугу. Но прошел год – год пустоты и безделья – и я признался самому себе, что не могу больше молчать. Моя несчастная жизнь теперь не наполнялась смыслом, как это было прежде, когда я мог всецело погрузиться в распутывание криминальных головоломок. Я понял, что на мою долю осталось только одно, последнее приключение – бросить вызов беспощадному высшему существу, чей промысел привел меня в этот бестолковый дом в чужом краю.
На днях я набрался смелости, обмакнул перо в чернильницу и представился неизвестному читателю. В тот момент, когда я, начертав первую фразу, поставил точку, на мою голову упала тяжелая ваза. До этого она стояла на полке – очень долго, возможно, всегда. Никто ее никогда не видел, потому что никто на нее и не смотрел. А может быть, ее там никогда раньше и не было – сверхъестественное для меня уже давно стало нормой. Ее удар вызвал сотрясение мозга, и я ненадолго потерял сознание. Но сквозь головную боль я увидел сон, который меня не удивил.
Как и следовало ожидать, я предстал перед грозным судом великой и ужасной Фрейи (которую я все же более привык называть Ое). Перед собой я видел только ее лучезарное лицо, сияющее из непроглядной тьмы.
– Ты сильно постарел, доктор Джон Уотсон, – грустно, без улыбки промолвила она, – быть может, ты устал жить? Когда ты решил поделиться с посторонними нашей тайной, тем более в письменном виде, ты не мог не понимать, что нарушаешь мой запрет. Я заберу твою жизнь, не дав тебе ни слова в оправдание – не рассчитываешь же ты, в самом деле, переубедить богиню! Но знай, что мне пришлось по сердцу знакомство с тобой: ты прошел свой путь очень достойно, я горжусь и восхищаюсь тем, как ты употребил подаренный тебе талант. Скоро я отменю сам факт твоего рождения – у твоей матери появится на свет девочка вместо тебя. Обещаю наделить ее некоторой долей счастья, причем большей, чем выпало тебе самому. Все, что тебе осталось – принять мой последний подарок, коль скоро ты его заслужил. Я разрешаю тебе изложить на бумаге свою историю истинной, какой ты ее знаешь; рукопись твоя попадет, быть может, людям на глаза лет через сто. А то, как она выглядела для остального мира – с гениальным Холмсом и простофилей Уотсоном – я, пожалуй, подскажу на ухо какому-нибудь хорошему писателю – не пропадать же вовсе в безвестности таким увлекательным событиям! Ты будешь долго жить, как говорится, «в сердцах людей» – и под миллионами книжных переплетов, и в милях кинолент, и… пожалуй, прочие развлечения с твоим участием ты пока представить не в состоянии. Все действующие лица твоих приключений, несомненно, получат от меня более удачную судьбу – я поменяю их имена, место жительства и одарю их долгой и веселой жизнью. А твой друг Шерлок Холмс – ты не поверишь – уже попросил у меня исполнения своей мечты! Кстати, с ним-то я знакома очень давно: фантазии наркомана могут привести и не к таким еще удивительным встречам. После твоего отъезда из Лондона Холмс принял дозу, которая оказалась смертельной даже для него. Продлив ему жизнь, я выслушала его просьбу – он пожелал отправиться в неоткрытую Америку (как видишь, ваши с ним вкусы весьма сходны); видимо, он хотел отыскать там подлинную свободу. Я потребовала от него отдать тебе все свое имущество (что он и сделал) и безропотно, своими силами наладить отношения с коренными жителями Нового света. «Будь что будет», – ответил Холмс, и согласился. Он уснул в лодке, отплыв из Корнуолла, и проснулся лишь тогда, когда ее нос мягко ткнулся в берег чуть выше устья Аппоматокса. Последний факт случился 31 мая 1302 года после Рождества Христова. Насколько мы с тобой знаем Холмса, в его способностях располагать к себе людей сомневаться не приходится. И дикари – не исключение: обрывки индейских легенд о «Белом вожде», приплывшем в лучах восхода, можно услышать и по сей день. Что ж, твой друг устроился, похоже, неплохо; тебе же вскоре предстоит высший суд самого Творца, и о том, что ожидает твою душу, даже я не могу ничего сообщить тебе. Тайны Создателя сокрыты и от богов…
Последние слова богини я уже еле расслышал, приходя в чувство и вдыхая запах пыли на ковре. Поднявшись с него, я с удивлением почувствовал прилив сил, словно бы я и не терял сознание. О несчастном случае напоминала теперь только ваза, валяющаяся на полу, и небольшой кровоподтек на моей голове. Я отправился спать – безмятежно и спокойно – а наутро продолжил свою повесть. Как видит читатель, ее финал наступил. Остается лишь одна тайна, раскрыть которую даже мой привычный к детективным историям разум не в силах: как именно Ое поставит для меня точку? Вазы я больше не боюсь – ее я с усмешкой водрузил на ту же полку, откуда она упала на меня, и храбро уселся на тот же самый стул, прямо под ней. Мне ли не знать изощренные повадки богов? Никто из них не станет повторяться в своих действиях, это для них слишком скучно. К тому же, как любил говорить мой незабвенный ординарец Мюррей, «дважды снаряд в одну и ту же воронку не па(далее на листе бумаге расплылась большая чернильная клякса, в очертаниях которой, если достаточно долго в нее всматриваться и приложить некоторое количество фантазии, можно различить силуэт коленопреклоненного человека, в отчаянии воздевшего руки к небесам).



Эта рукопись была обнаружена в полуистлевшей кожаной папке в апреле 2014 года под прошлогодней листвой в парке города Шавиниган, провинция Квебек, Канада. Изложенное в ней, возможно, покажется кому-нибудь правдоподобным, однако у сторонников традиционной версии приключений Шерлока Холмса и Джона Уотсона по-прежнему остаются на руках более весомые аргументы, ведь даже неизвестный автор рукописи, кем бы он ни был, не скрывает, что получил перед ее написанием довольно сильный удар по голове…




--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------