-------------------------------------------------------------------------- Брячеслав Иванович Галимов - Постановка Вс. Мейерхольдом пьесы Вл. Маяковского -------------------------------------------------------------------------- Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru Постановка Вс. Мейерхольдом пьесы В. Маяковского «Мистерия-буфф» к первой годовщине Октябрьской революции Долой ваше искусство! Долой ваш строй! Долой вашу религию! В. Маяковский На тумбе для афиш, между сводками с фронтов Гражданской войны, декретами Совета народных комиссаров и суровыми постановлениями Петроградской ЧК был криво приклеен серо-жёлтый лист грубой бумаги. На нём крупными буквами было написано: «Театр музыкальной драмы. 7-8 ноября. Мы, поэты, художники, режиссёры и актёры, празднуем день годовщины Октябрьской революции революционным спектаклем. Нами будет дана: «Мистерия-буфф», героическое, эпическое и сатирическое изображение нашей эпохи, сделанное В. Маяковским. Все желающие играть в этой пьесе благоволят явиться в помещение Тенишевского училища. Там им будет произведён отбор, розданы роли». – Что за чёрт! – сказал худой, давно не бритый юноша в рваной солдатской шинели. – «Все желающие…». Как просто – пришёл и получил роль! – Теперь всё просто, Коля, – отозвался его товарищ в дворницком картузе, такой же небритый, но приземистый, одетый в сильно поношенное пальто с чужого плеча. – Бытие перевернулось, императивы потеряли своё значение. Вчерашний сапожник может стать министром, слесарь – полководцем, а уж артистом – кто угодно. Я знаю одного гробовщика, который нашёл свое призвание на сцене и ему пророчат великое будущее. Революция, как таран, разбила все социальные и культурные перегородки: стен нынче нет, – ходи, кто где хочет. – Эх, Ваня! – Коля надвинул ему картуз на глаза. – Философ ты кабинетный, кантианец! А бытие сейчас надо изучать именно на улице, где нет никаких перегородок. Так что не брюзжи, а скажи лучше: не пойти ли нам в Тенишевское училище аписаться в артисты? Может, краюшку хлеба дадут? – Сомневаюсь, – поправляя картуз, сказал Ваня. – Если всем, кто в артисты пойдёт, будут хлеб давать, от артистов отбоя не будет. Наверняка приглашают на общественных началах; самое большое – кипятку нальют с морковным чаем. – Тоже неплохо, по крайней мере, согреемся, – рассмеялся Коля. – С тех пор, как меня раздели какие-то тихие люди в ночи, вежливо приставив пистолет к моей груди, я ужасно мёрзну. Эта рваная шинелька и худые ботинки нисколько не спасают от холода, – да и ты в своём шикарном наряде не похож на тёпло одетого человека: готов поспорить, что твоё пальто было пошито одновременно с отменой крепостного права, а греть перестало уже в русско-японскую войну. Удивительно, какой материал был раньше, какие были портные! Ни одно нынешнее пальто не проживёт полвека. – Пальто анахроническое, – согласился Ваня. – Когда-то было отличным, но изжило себя, потому и отдали его почти даром. Всё, что себя изжило, уходит задёшево – такова диалектика жизни… Зато картуз хорош: я его выменял у дворника за бутылку настоящей водки! – Завидую тебе и дворнику: каждый получил, что хотел, – завистливо вздохнул Коля. – А я о шапке и не мечтаю: знаешь, сколько спекулянты за шапку просят? И ведь даже ЧК не боятся, – жажда наживы сильнее страха смерти. Ну, что, пошли в Тенишевское? – Нам бы вернуться в Вятку, – сказал Ваня. – Чего мы здесь ждём? Какая теперь учёба? Домой надо ехать. – Ни за что! – возмутился Коля. – Здесь творится история, здесь рождается новый мир. Неужели ты, любящий копаться в мироздании, покинешь эту великолепную лабораторию жизни? – Я считаю, что философ не должен шататься по улицам. Да, для меня примером является Кант, который в тиши кабинета постигал тайны бытия, – возразил Ваня. – Впрочем, Ницше тоже не бродил среди людей, создавая свою «философию жизни». – Ну, а мне чрезвычайно интересно шататься по улицам и бродить среди людей. Сколько тут потрясающих сюжетов, сколько оригинальных типажей! Если я когда-нибудь напишу роман, то он будет о людях с улицы, – весело заявил Коля. – Однако если я сейчас замёрзну насмерть, вряд ли это кого-нибудь вдохновит на создание хотя бы маленькой элегии – сюжетец довольно-таки скучный… Идём в Тенишевское, и никаких возражений! *** – Где тут в артисты записывают? – спросил Коля, когда они вошли в здание Тенишевского училища на Моховой улице. – Хотим участвовать в революционной пьесе «Мистерия-буфф». Человек в покосившемся пенсне, который бежал куда-то с баулом в руке, остановился и посмотрел на них, как на сумасшедших. – Какая пьеса? Какие артисты? Ничего у нас нет, ничего! – он нервно поправил свое пенсне и собрался бежать дальше, но Коля схватил его за рукав. – Нет, извините, в афише ясно написано: «Мистерия-буфф», в Тенишевском училище. Может быть, в зале?.. – Может быть, может быть, у нас всё может быть, – забормотал человек в пенсне. – Пустите, мне больно! – взвизгнул он, вырвался от Коли и моментально исчез за дверью. – Вот те на! – растерянно сказал Коля. – Куда же нам идти? – А я говорил: зря всё это, – едва ли не с удовольствием возразил Ваня. – Видишь, что получилось. – «Казимир Северинович, Казимир Северинович»! Что «Казимир Северинович»? Я уже тридцать девять лет Казимир Северинович! – раздался чей-то с лестницы. – Как можно было оставить это? А вы знаете, что этим уже хотели печку топить? – Но Казимир Северинович… – Дайте мне, я сам отнесу! Вверху стукнуло и грохнуло, по лестнице полетели раскрашенные куски фанеры и картона и какие-то странные деревянные конструкции. – Ах, ты господи, боже мой! – в сердцах вскричали наверху. – Не надо мне помогать, ступайте прочь, я сам справлюсь! Вслед за этим с лестницы спустился широкоплечий человек в испачканной краской блузе и стал собирать рассыпавшиеся вещи. На его скулах выступили красные пятна, на лоб то и дело падали волосы и он раздражённо откидывал их назад – было понятно, что лучше к нему сейчас не обращаться, но Коля всё-таки решился: – Простите, мы ищем, где дают роли в пьесе «Мистерия-буфф» поэта Владимира Маяковского. Вы не могли бы нам помочь? Из-под густых бровей на Колю глянули умные, глубоко посаженные глаза. – Роли хотите получить? Из убеждений или по соображениям материального характера? – Из убеждений, – вместо Коли ответил Ваня. – И так, и эдак, – честно сознался Коля. Человек в блузе густо расхохотался. – Что же, убеждения тоже надо чем-то питать!.. Но вы опоздали, запись закончена, – впрочем, не отчаивайтесь: из тех кто записался, половина потом не приходит, так что вы получите роли. Берите всё это и пошли со мной, – поможете отнести в Театр музыкальной драмы. – А это что? А вы кто? – спросили Коля и Ваня. – Это фрагменты декораций к «Мистерии», а я, так сказать, главный художник постановки. Малевич моя фамилия. – Это вы «Чёрный квадрат» написали? – удивился Коля. – Ох мне этот «Чёрный квадрат»! – сморщился Малевич. – Сколько я картин написал, – без ложной скромности скажу: отличных картин, – но при моём имени все вспоминают один лишь «Чёрный квадрат». Лучше бы я его совсем не писал, ей-богу! – А какой смысл в нём заложен? – поинтересовался Ваня, решив не упустить подходящий момент для этого вопроса. – У нас на философском факультете была дискуссия о вашем «Чёрном квадрате»: одни считают, что эта величайшая картина, квинтэссенция бытия и не-бытия, другие говорят, что ваш «Чёрный квадрат» – эпатаж общественного мнения и деградация искусства. Малевич бросил насмешливый взгляд на Ваню: – Вы полагаете, что суть искусства можно выразить словами? Извольте: супрематический метод, который я использую, состоит в том, чтобы посмотреть на землю извне. Поэтому в супрематизме, как в космическом пространстве, исчезает представление о «верхе» и «низе», «левом» и «правом», и возникает самостоятельный мир, соотнесённый как равный с универсальной мировой гармонией. Такое же метафизическое очищение происходит и с цветом, – он теряет предметную ассоциативность, окрашивает локальные плоскости и получает самодовлеющее выражение. – Да, у нас на факультете тоже об этом говорили: вы ищете номены – внутреннюю составляющую предметов – и раскладываете мир на эти составляющие, – подхватил Ваня. – То есть ваш метод атомарный – в каком-то смысле это поиск первооснов; вы ищете альфу и омегу мироздания, то из чего возник мир, и во что он, в конечном счёте, превратится. Однако квадрат никогда не был в числе первооснов мира, это искусственное построение, – миру присуща кривизна, его символ скорее круг. Таким образом, не чёрный квадрат, а чёрный круг должен быть символом мироздания. – «Черный круг» я тоже писал, но он почему-то не стал так популярен, – с улыбкой заметил Малевич. – Квадрат, говорите, искусственное построение? Так я и создаю искусственные построения; мой «Чёрный квадрат» – символ искусственного человеческого построения во всех смыслах этого слова. – Тем не менее… – хотел возразить Ваня, но Коля взвалил на него куски фанеры и сказал: – Пошли уже, философ! До Театральной площади путь не близок… Казимир Северинович, а деревянные конструкции кладите мне на плечи, я их понесу. *** Театр музыкальной драмы создавался на деньги петербургских фабрикантов и банкиров и до революции был известен не только своими новаторскими оперными постановками, но также тем, что в них были задействованы дочери и сёстры этих фабрикантов и банкиров, желавшие выступить на настоящей театральной сцене. Публика смеялась и шикала при виде этих самодеятельных талантов, так что театру пришлось принять правило, строжайше запрещающее любые проявления бурных чувств в зале – как освистывание, так и аплодисменты. Последние, впрочем, пришлось разрешить, поскольку банкирские дочери и сёстры обижались, когда им не хлопали, – их братья и отцы даже специально нанимали людей, которые за деньги ходили на определённые представления и устраивали овации. Не довольствуясь получением ролей для своих родственниц, богатые пайщики театра, не чуждые искусства, порой ставили в нём свои оперы, которые заканчивались обычно полным провалом, – но публика прощала эти недостатки театру во имя действительно талантливых исполнителей и оригинальных трактовок оперных пьес. После революции труппа театра распалась, а сам он был передан в ведение Народного комиссариата просвещения. В этом комиссариате шла ожесточённая борьба между представителями двух непримиримых идеологических лагерей: одни считали, что искусство социалистического государства должно строиться на базе лучших достижений классической культуры, другие категорически призывали к полному отказу от неё, к созданию во всех отношениях нового искусства, наполненного революционным содержанием, заключённого в невиданные прежде формы. Первый лагерь был многочисленным и включал в себя немало значимых лиц; второй был активнее и решительнее, – к тому же, к нему примыкал народный комиссар просвещения товарищ Луначарский, который хотя и был воспитан в духе классической культуры и обладал огромными познаниями о ней, но был в восторге от авангарда. Благодаря Луначарскому бывший Театр музыкальной драмы превратился в главный штаб революционного авангардизма, и не случайно именно здесь авангардистский революционный режиссёр Всеволод Мейерхольд ставил авангардистскую революционную пьесу «Мистерия-буфф» авангардистского революционного поэта Владимира Маяковского. …Когда Малевич, Коля и Ваня пришли сюда, в театре царил полнейший бардак: какие-то люди смеялись и курили прямо на сцене среди непонятного нагромождения уходящих спиралью вверх деревянных дорожек и больших фанерных кругов и квадратов; по залу бродили и бормотали свои роли приглашенные в качестве артистов петроградские граждане всех возрастов; три или четыре человека мирно похрапывали у стены на сваленных в кучу бархатных портьерах. Малевич, привычный, видимо, к этой картине, приказал Коле и Ване положить фрагменты декораций на сцену, и закричал на курильщиков: – Господи, боже мой! Ну как вы собрали «небесную лестницу»?! Вы же её перевернули наоборот! Господи, боже мой, неужели трудно было посмотреть на мои отметки «верх, низ», я их специально для вас поставил! А теперь что получилось… – он взглянул на декорации и вдруг замолк. Курящие люди невозмутимо продолжали курить, не трогаясь с места; Малевич задумался, отступил на два шага назад, наклонил голову вправо, а потом влево, и пробормотал: – А впрочем… Да, так определённо лучше… – после чего сказал вслух. – Ладно уж, оставляем, как есть. А это, – он показал на принесённое Колей и Ваней, – мы прикрепим теперь внизу: это станет основанием лестницы и одновременно бортами ковчега. Так лучше: теперь у нас будет ковчег, на котором происходит всё действие. Да, неплохо получилось – настоящее искусство всегда вырастает из ошибок! – он потёр руки и даже крякнул от удовольствия. – Казимир Северинович, а нам что делать? – спросил Коля. – Идите, получайте роли, чего вы стоите? – он схватил молоток и принялся приколачивать фанеру. – Где-то там бродит наш… этот, как его… кто роли выдаёт… А если его не найдёте, скоро приедут Маяковский с Мейерхольдом, они помогут. *** Найти того, кто роли выдаёт, оказалось невозможно: все его видели, все утверждали, что он «вот только что был здесь», но никто не мог сказать, где он находится. Зато Коля и Ваня нашли большой самовар с кипятком, поддерживаемый в горячем состоянии стариком-швейцаром. – Содом и Гоморра, истинные Содом и Гоморра, – ворчал он, подкладывая щепки в самовар. – Раньше в ознаменование премьеры стол на сцене ставили на пятьдесят кувертов, и всё из чистого серебра. Кушанья из «Вены» привозили, официантов из «Кюбы» приглашали, сам господин Нейшеллер, наш благодетель, приезжали и оставались довольны, а ныне… – он безнадёжно махнул рукой. – Поди, и посуды у вас не имеется? – спросил он Колю и Ваню. – Понятное дело, откуда у вас посуда при таких-то одеяниях, – он подал две надтреснутые фаянсовые чашки. – Нате уж, держите, да только вернуть не забудьте, а то теперь такие актёры пошли, что чашки крадут. Пристроившись в зале около сваленных в кучу стульев, Коля и Ваня блаженно отхлёбывали кипяток. – Да, по крайней мере, тепло… – проговорил Ваня, но тут по залу пронёсся шум, все встрепенулись и вытянули шеи, всматриваясь в двери. – Маяковский! Маяковский! Маяковский идёт! В зал вошёл высокий молодой мужчина с резкими чертами лица. На нем была безупречная пиджачная пара и хорошее пальто, но шляпы не было, а голова была выбрита наголо. Он быстро шел к сцене; за ним бежали десятка два человек, кричавшие на ходу: – Маяковский, прочтите что-нибудь! Умоляем! Не ломайтесь, Маяковский, сколько можно за вами бегать! Взобравшись на сцену, Маяковский пожал руку Малевичу и отрывисто спросил: – Ну как, готово наше художество? Успеем к сроку? – Успеем, если… – хотел сказать Малевич, но его перебили прибежавшие с Маяковским люди: – Прочтите стихи! Это просто невежливо, Маяковский, все вас просят. – Невежливо гнаться за мной, словно за вором на базаре, – парировал Маяковский. – Ну, чёрт с вами, слушайте. Он подтянул штаны, заложил руки за спину, качнулся с пятки на мысок и звучным басом, чётко разделяя слова, прочёл: Граждане! Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде». Сегодня пересматривается миров основа. Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова… Тебе, революция, освистанная, осмеянная батареями, тебе, изъязвленная злословием штыков, восторженно возношу над руганью реемой оды торжественное «О»! Тебе обывательское – о, будь ты проклята трижды! – и моё, поэтово – о, четырежды славься, благословенная! В зале захлопали и засвистели; кто-то крикнул: – Маяковский, каким местом вы думаете, что вы – поэт революции? – Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос, – немедленно отозвался Маяковский. — Вы писали, что «среди грузинов я – грузин, среди русских я – русский», а среди дураков вы кто? – не унимались в зале. – А среди дураков я впервые, – отрезал Маяковский. – Так вы полагаете, что мы все идиоты? - Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного, – под общий смех ответил Маяковский. – Но ваши стихи мне непонятны! – обиделся вопрошающий. – Ничего, ваши дети их поймут! – пробасил Маяковский. – Нет, – закричал он, – и дети мои не поймут! – А почему вы так убеждены, что ваши дети пойдут в вас? Может быть, у них мама умнее, и они будут похожи на неё, – задумчиво сказал Маяковский. – Маяковский, вы хорошо одеты, но всё время подтягиваете штаны, – выкрикнула какая-то барышня. – Это же неприлично. – А приличнее будет, если они с меня совсем упадут? – с самым серьёзным видом посмотрел на неё Маяковский. Зал взорвался хохотом, а Маяковский взял Малевича под руку и сказал: – Пойдёмте, Казимир Северинович, найдём место потише, здесь нам не дадут поговорить. – Слышал? – Коля толкнул Ваню в бок. – Пойдём и мы за ними, а то ничего не добьёмся. *** Отыскать Малевича и Маяковского удалось в одной из разорённых гримёрных в служебной части театра. Маяковский, недовольно оглянувшись на Колю и Ваню, спросил: – Что, тоже хотите стихи послушать или поспорить со мной пришли? – Это мои протеже, Владимир Владимирович, я их привёл. Хотят в пьесе участвовать, – вступился за них Малевич. – А, это другое дело! Да вы поставьте свои чашки на стол, – не бойтесь, не сопрём, – улыбнулся Маяковский. – Значит, желаете роли получить? Студенты? От учёбы отлыниваете? – Какая сейчас учёба… – протянул Ваня. – Я раньше на философском учился, а сейчас кому нужна философия. – Если вы имеете в виду грызню старых фолиантов, то, кроме мышей, никому. Настоящая философия сейчас шагает по улицам и площадям, задавая тон революции, решительно сказал Маяковский. – К чертям собачим выбросьте ваших Кантов и Гегелей, вооружитесь революционной идей, как маузером, и прокладывайте дорогу новому миру. – Я ему об этом говорил, – вмешался Коля. – Почти слово в слово. – Но Кант и Гегель тоже писали о новом мире, – испугавшись своей дерзости, возразил Ваня. – Как же их выбросить? Это классика. – Откуда у вас такое рабское преклонение перед классикой? – удивился Маяковский. – Она была частью старого мирка почтенных профессоров и скучающей интеллигенции, а рабочему люду была недоступна: Это что – корпеть на заводах, перемазать рожу в копоть и на роскошь чужую в отдых осоловелыми глазками хлопать? Впервые в истории мы создаём культуру не для избранных, а для самых широких народных масс, – так чего же вы скисли? Революция – это творчество, это такой порыв, которого не знал прогнивший старый мир, а вы кукситесь. – Не он один, сколько интеллигентов отшатнулось от революции, – сказал Малевич. – Пока её не было, ждали революцию как обновления, а когда пришла, в ужасе кричат: «Она не такая, как мы хотели, она неправильная, прекратите сейчас же!». – Вот, вот, я в «Мистерии» такого типчика вывел: он тоже вроде за революцию, но за гладенькую и чистенькую, без грязи, без крови, без голода, – кивнул Маяковский. – Такие переживали за народ в романах Льва Толстого и поэмах Некрасова, а когда этот народ вырвался из своих фабрик и деревень и взял власть, возопили: «Это хамы, варвары, они нам всё разрушат! Загнать их назад, не пускать, не позволять!». – А вы знаете, Александр Блок замечательно сказал об этом, дай бог памяти, – Малевич потёр лоб: – «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить во время революции то, что плохо лежит? И, наконец, что бескровно и безболезненно разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом? Как аукнется – так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах – сотни жуликов, а за глазами – миллионы людей, пока непросвещённых, пока тёмных. Но в них ещё спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература… Бороться с ужасами может лишь дух. А дух есть музыка. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию!». А ведь у него у самого, у Блока, усадьбу сожгли, но не обиделся, не озлобился, понял и принял революцию. – Его поэма «Двенадцать» – лучшее, что написано о революции, – вставил Коля. – «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, – Господи, благослови!» – А мои стихи вы, стало быть, лучшими не считаете? – прищурился Маяковский. – Ваши я плохо знаю, – признался Коля. – За честность хвалю! – рассмеялся Маяковский. – А вы ели что-нибудь сегодня? Нет, конечно. Возьмите-ка это, – он вытащил из кармана завёрнутые в тряпицу куски хлеба и протянул Коле и Ване. – И не спорить! Считайте, что вы приняты в нашу пьесу, это ваш паёк. Артистов надо кормить, чтобы они не падали в голодный обморок на сцене. – А у меня сахар есть, – как же это я сразу не догадался? – смущённо проговорил Малевич. – Возьмите это от меня, а вот заварки, простите, нет. *** Маяковский и Малевич вышли в коридор, чтобы не смущать жадно набросившихся на еду Колю и Ваню, и там продолжили свой разговор: – Вы слышали? «Все театры ближайшего будущего будут построены и основаны так, как давно предчувствовал Мейерхольд. Мейерхольд гениален. И мне больно, что этого никто не знает. Даже его ученики». Вахтангов сказал… – Умница. Он сам гений… – Сколько талантов раскрыла революция, и сколько ещё раскроет! – На то она и революция. Но мы отвлеклись; как будем оформлять зал? – Зал? – Да, Мейерхольд говорит, что надо вообще отказаться от портера: эстетствующую интеллигенцию выгонят в театры, где процветают эпигоны Островского. А мы ставим пьесу для солдат, рабочих, крестьян и той интеллигенции, которая скажет: довольно спать! Наш зритель будет участвовать в представлении, он перестанет быть публикой, он сам станет действующем лицом, как уже стал в великой исторической пьесе, которая разворачивается в России. – Интересно! Значит, вы хотите весь зал превратить в одну большую сцену? – Да, как в уличном представлении, которое даётся с участием народа; недаром же я назвал свою пьесу «Мистерией»! – Я об этом как-то не подумал… А Мейерхольд как видит оформление зала? – У него, как всегда, миллион идей рождается и умирает в одну минуту. Они все прекрасны, надо просто схватиться за одну из них и держаться за неё. – Попробуем… Это не он шумит на сцене? – Он! Когда Мейерхольд волнуется, он сипит и надрывается, как засорившаяся флейта. – О. как вы его! – Ничего, он знает за собой этот недостаток и не обижается, хотя в целом обидчив, как девица в интересном возрасте, – вы с ним аккуратнее. Все мы гении, все обидчивы, – ну и компания у нас собралась! – Да уж, надо стараться как-то ладить… В коридоре раздались быстрые шаги и кто-то прокричал сорванным голосом: – Маяковский! Малевич! Вот вы где! Ну нельзя же так, товарищи, ищу вас по всему театру! Коля и Ваня выглянули из двери и увидели долговязого худого человека лет сорока – сорока пяти. Он был в красноармейской фуражке со звездой, в кожаной тужурке и белой рубашке с галстуком-бабочкой. – Мы вас ждали, Всеволод Эмильевич… – хотел сказать Маяковский, но Мейерхольд перебил его: – А вы слышали, что «красный террор» отменяют? Да, к годовщине революции! Сколько криков было, сколько воплей о зверствах советской власти, а террор просуществовал всего два месяца: от покушения на Ленина до сего дня! А я так полагаю, что рано отменять, – да, рано! Ленин правильно писал после того, как убили Володарского: «Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками». Ни одна революция не обходилась без подавления бешеного сопротивления хозяев прежней жизни. Помнится, в гимназии нас пугали словами Марата: «Шесть месяцев назад пятьсот голов врагов революции было бы достаточно. Теперь, возможно, потребуется отрубить пять тысяч голов, но, если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты». Вот, мол, какой кровожадный и жестокий был человек; вот, мол, какова революция! А я подумал тогда: а можно ли иначе? Как быть со всеми этими паразитами, сосущими сок из страны, безнаказанно творящими мерзость и безобразие, охраняемыми тысячами вооружённых мерзавцев, готовых за деньги своих хозяев стрелять в народ?.. А хозяева эти гниют и разлагаются, своим гниением заражая здоровые силы общества, – так не вправе ли оно избавится от заразы, ликвидировав сам класс «хозяев» и введя новое справедливое общественное устройство? «Не стихийную, массовую резню мы им устроим. Мы будем вытаскивать истинных буржуев-толстосумов и их подручных», – так писала наша «Красная газета». И ещё: «Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем». Но там же, правда, было добавлено: «…Кончаем, миндальничаем, и никак не можем кончить раз и навсегда». И это верно – после введения «красного террора», после угроз истребить «всех шакалов», было расстреляно в Петрограде – сколько бы вы думали? – пятьдесят девять человек! А всего красный террор уничтожил у нас за эти два месяца около восемьсот контрреволюционеров при полутора миллионах жителях, – вот вам «моря крови», о которых кричат наши враги! – Но не думаете ли вы, что среди жертв террора могли быть были невинные люди? – вдруг спросил Ваня, который при речи Мейерхольда переминался с ноги на ногу и явно хотел что-то возразить. – И не вызовет ли первая волна террора вторую и третью, и пятую, и девятую? Количество тогда перейдёт в качество, – какое же общество вы построите? Маяковский и Малевич удивленно посмотрели на него, а Коля прошипел: – Дурак! Подумают, что мы контра! Мейерхольд живо обернулся к Ване: – Это лишь в житиях святых заветное слово обращает злодеев в апостолов добра, но много ли таких примеров вы знаете в действительности?.. Однако не забывайте, что террор – это оружие, которое находится в надёжных руках. Партия большевиков, в которой я имею честь состоять, крайне осторожно, – может быть, слишком осторожно, – подходит к террору и применяет его как исключительное средство в исключительной обстановке. Что касается невинных жертв, то, увы, без них не обойтись – при каждом крупном строительстве бывают случайные жертвы. Вы можете сколько угодно стонать об этом, но такова жизнь. Впрочем, Дзержинский требует от ВЧК тщательно разбираться в каждом конкретном деле: он жёстко расправляется с теми, кто размахивает карающим мечом революции направо и налево. – Тем не менее… – хотел возразить Ваня, но Коля снова толкнул его в бок и громко сказал: – Но как же нам получить роли? – Студенты, хотят участвовать в «Мистерии», – пояснил Малевич. – Вы не смотрите, что они философствуют, – они за революцию. – Молодцы! Революция – что может быть лучше для молодёжи? Перефразируя Белинского, я бы сказал: «О, ступайте, ступайте в революцию, живите и умрите в ней, если можете!» А у нас революционный театр, – это тоже революция! – откликнулся Мейерхольд. – Идёмте со мной, сейчас будем репетировать! А вы что застыли соляными столпами? – обернулся он к Маяковскому и Малевичу. – На сцену, на сцену! *** – Да, товарищи, – продолжал Мейерхольд на ходу, – мы создаем новое искусство. Нам не нужны упадочные произведения для декадентсвующей «элиты», извращённые – для пресытившейся буржуазии, пошлые – для ограниченных мещан. Раньше искусство потакало их прихотям, оно было служанкой низменных инстинктов и порочных страстей. Мы в комиссии по зрелищам разбирали вопрос о кинематографе, смотрели, какие ленты у нас имеются, – товарищи, это сущий кошмар! Перед революцией, в шестнадцатом году наш синематограф выпустил четыреста девяносто девять фильмов, из них абсолютное большинство вот такие, – он достал листок и прочитал: «Минута греха», «Чудо любви, чудовище ревности», «В буйной слепоте страстей», «Любовник по телефону», «Поцелуй». Последний фильм, между прочим, даже во Франции показывался с купюрами, а у нас шла полная версия. Кроме того, были выпущены в прокат фильмы: «В полночь на кладбище», «Загробная скиталица», она же «Женщина-вампир», и другая подобная чертовщина. Наконец, много было авантюрных лент со стрельбой, погонями, убийствами, кражами – таких как «Сонька – Золотая Ручка», «Разбойник Васька Чуркин», «Атаман Антон Кречет» и прочих. А ведь синематограф у нас самое массовое из искусств: за тот же шестнадцатый год было продано сто пятьдесят миллионов билетов на фильмы. Между прочим, на каждую прочитанную книгу приходилось пять-шесть посещений синематографа, а на каждый проданный театральный билет – десять-двенадцать проданных синематографических билетов. И чему учил этот синематограф, какие чувства он поощрял в народе?.. Не лучше обстояло дело с литературой и театром – засилье бульварщины, пошлости, безвкусицы; уход от реальности. На одном из моих спектаклей меня чуть не разорвали некие экзальтированные дамы, которые пришли посмотреть сентиментальную пьесу, а получили, по их словам, «сумасбродство и непонятные намеки». «Мои глаза кровоточат, – кричала мне одна из них, – досмотрела только потому, что было интересно увидеть всю глубину вашего падения! На ваши спектакли ходят только ваши близкие родственники; аплодировать такому спектаклю можно лишь в случае, если режиссер – близкий родственник, и вы боитесь его расстроить. Актерская игра плоская, как блин, действие неровное, сюжет нулевой. Вы безграмотны как режиссёр: такие спектакли ставят только недоучившиеся гимназистки в домашних театрах, и то у них получается лучше!». – И что вы им ответили этой даме? – спросил Маяковский. – Ничего не ответил, – пожал плечами Мейерхольд. – Если она не поняла мой спектакль, как мне ей объяснить? – Вы слишком деликатны, а я с ними не церемонюсь, – сказал Маяковский. – Был у меня случай, в году пятнадцатом или шестнадцатом, когда меня пригласили выступить со стихами в одном богатом доме: говорили, что дадут деньги на издание моей книги. Прихожу, на диване сидят две пучеглазые дамочки, пышно разодетые, завитые, высокомерно скучающие. Ждут от меня, чтобы я их развлёк, доставил эстетическое удовольствие. Ну, я и доставил, начал читать: Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет, и будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется – и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я – бесценных слов транжир и мот. Ищите жирных в домах-скорлупах и в бубен брюха веселье бейте! Схватите за ноги глухих и глупых и дуйте в уши им, как в ноздри флейте. Тут одна из пучеглазых не выдержала, прошипела что-то и вышла; за ней засеменила и вторая. Денег мне, конечно, не дали. – Не дали? – расхохотался Мейерхольд. – Не дали. Да и чёрт с ними! – махнул рукой Маяковский и прогремел: Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду! – Как вы им врезали! Так и надо: по-пролетарски, в морду! – воскликнул Коля, а Ваня поморщился. – Мне тоже не давали прохода «ценители искусства», – сказал Малевич и грустно улыбнулся. – Называли мои картины мазнёй, абстракцией, дешёвым художеством; на выставках насмехались… Да разве только надо мною! Над Шагалом, Кандинским, Лентуловым – всем досталось. – Да, обыватель не любит авангарда, зато теперь весь авангард искусства идёт с революцией! – воскликнул Мейерхольд. – Так и должно быть – революция это колоссальный шаг вперёд, и авангардное искусство – в её первых рядах! Мы создадим искусство, созвучное нашей великой эпохе, и Россия придёт к победе. Ибо страна эта не только мощна своим политическим разумом, но ещё и тем, что она страна искусства. И когда искусство это хочет стать потоком, рвущимся с той же необъятной силой к той же цели, к великой вольности, с какою рвётся к победе новая трудовая коммуна, служители этого искусства вправе сказать: обратите на нас внимание, мы с вами!.. – Здорово! Так и будет! – обрадовался Коля и хлопнул Ваню по плечу. – А ты не хотел идти!.. *** – Репетиция! Репетиция! Репетиция! – захлопал в ладоши Мейерхольд, выйдя на сцену. – Всех прошу сюда! – Кого – всех? – буркнул Маяковский, обведя глазами зал. – Разбежались, пяти человек не наберётся. – То есть как – разбежались?! – изумился Мейерхольд. – Им же паёк выдали! – А нам не выдали, – шепнул Ваня на ухо Коле, но тот отмахнулся от него. – Завтра они придут, – заверили Мейерхольда из зала. – Сегодня устали ждать, вечер скоро. – Будем работать с теми кто остался, – решил Мейерхольд. – Давайте разберём пьесу, расставим акценты. Идите на сцену. – И я послушаю, если не возражаете, – попросил Малевич. – Мои помощники тоже ушли, декорации закончить не с кем. – Пожалуйста… Итак, товарищи, прежде всего вы должны понять, что наша пьеса – на тему дня, – обратился он к поднявшимся на сцену добровольным актёрам. – Собственно, театральное представление не знает ни «вчера», ни «завтра». Театр есть искусство сегодняшнего дня, вот этого часа, вот этой минуты, секунды! Поэтому содержание «Мистерии» современное, сегодняшнее, сиюминутное, – так, Владимир Владимирович? – Верно, – кивнул Маяковский. – «Мистерия-буфф» – это дорога. Дорога революции. Никто не предскажет с точностью, какие еще горы придется взрывать нам, идущим этой дорогой. Сегодня сверлит ухо слово «Ллойд-Джордж», а завтра имя его забудут и сами англичане. Сегодня к коммуне рвётся воля миллионов, а через полсотни лет, может быть, в атаку далеких планет ринутся воздушные корабли коммуны. А мы покажем то, что происходит сейчас, но в форме балагана, ярмарочного представления или мистерии, – как это называли раньше. – То есть это будет праздник, веселье; по большому счёту, воспитание чувств и должно совершаться посредством праздника, как сказал один умный человек, – подхватил Мейерхольд. – Вам надо будет играть бодро, весело, оптимистично, и даже отрицательные персонажи пусть будут смешны, а не ужасны. «Последний акт каждой исторической драмы есть комедия. Человечество весело расстается со своим прошлым», – говорил Маркс. – Сюжет пьесы – всемирный потоп, – продолжал Маяковский. – От него спасаются на ковчеге семь пар так называемых «чистых» людей, среди которых есть американец и немец, поп и российский спекулянт, Ллойд-Джордж и Клемансо, – и семь пар «нечистых»: кузнец, шахтёр, плотник, батрак и другие. Помимо этого есть интеллигенция и соглашатель, Вельзевул и Саваоф, святые, черти и ангелы, а также неодушевлённые предметы…. Вот вы, к примеру, кто? – спросил он стоящего перед ним плотного мужчину в котелке. – Какую роль вы получили? – Я – эскимос-рыбак, – тонким голосом ответил человек в котелке. – Ах, нет, простите, я эскимос-охотник! – поправился он, заглянув в свои листки. – Замечательно, эскимос у нас имеется. А вы кто? А вы?.. – обратился Маяковский к остальным актёрам. – Я Мафусаил… А я – архангел Гавриил… Я молот… А я – пила… У нас небольшие роли, – прибавили двое последних. – Ничего, – небольших ролей не бывает, – успокоил их Маяковский. – Каждая роль большая, если её правильно сыграть. – Эти маленькие роли – самые важные, – вмешался Мейерхольд, – и подходить к ним надо со всей ответственностью. Если вы играете пилу, так и покажите, что вы – пила; если молот, то убедите всех, что вы действительно – молот. Ваше тело – орудие, с помощью которого вы можете изобразить что угодно; надо лишь правильно отработать движения. Но этим мы займёмся завтра, когда будет побольше народа, а сейчас пошли дальше! – А мы как же? – вполголоса, но слышно проговорил Ваня. – Мы роли так и не получили… – Слушайте, Всеволод Эмильевич, а может быть, нам настоящую мастерскую прямо в зале устроить? – спросил Малевич. – Со всем набором инструментов. – Идея хорошая, но времени нет, не успеваем! – отказался Мейерхольд. – Дальше, дальше! – Семь пар «чистых» и семь пар «нечистых», спасаясь на ковчеге от потопа, попадают в ад, – рассказывал Маяковский. – Там «чистые» остаются на прокорм чертям, а «нечистых» адом не испугаешь: видали и не такое!.. Вырвавшись из ада, они отправляются прямиком на небо, но здесь тоска смертная. Рай – не для людей, он – для бестелесных душ. А человеку в раю плохо и скучно, – это сущая дыра. И зачем нам этот замшелый Бог, кому он нужен со своими проклятьями и молниями? Кого теперь молниями удивишь, – мы их у него отнимем и пустим на элекрификацию! Артисты на сцене засмеялись, а Малевич спросил Мейерхольда: – Как вам моя «небесная лестница»? – он кивнул на декорации. – Можно по ней в небо подняться? – Отлично! Вы молодец, Казимир Северинович! – живо отозвался Мейерхольд. – Ваша «небесная лестница» может стать и дорогой в ад, и ковчегом в зависимости от поворота сюжета, – и это замечательно! – Пройдя через ад и рай, «нечистые» попадаю на землю, где после всемирного потопа остались одни обломки, – продолжал Маяковский. – Но «нечистые» не отчаиваются, они дружно берутся за работу, – и вот она, земля обетованная! Ворота распахиваются, и раскрывается город. Но какой город! Громоздятся в небо распахнутые махины прозрачных фабрик и квартир. Обвитые радугами, стоят поезда, трамваи, автомобили, а посредине – сад звёзд и лун, увенчанный сияющей кроной солнца! Если это дело наших рук, говорят «нечистые», то какая дверь перед нами не отворится? Мы – зодчие земель, планет декораторы, мы реки миров расплещем в мёде, земные улицы звёздами вымостим! Сегодня это лишь бутафорские двери, а завтра былью сменится театральный сор. Мы это знаем. Мы в это верим! – Через разрушение – к новому миру, через страдания – к земле обетованной, – так и будет, так и будет! – воскликнул Мейерхольд. – И мы обязаны это показать, в этом наша задача! – Да здравствует революция! – не выдержав, закричал Коля; человек в котелке тоже закричал: – Ура! – и подбросил свой котелок в воздух. – В самом конце пьесы на сцену поднимаются все зрители и вместе с актёрами поют «Интернационал» в моей трактовке: «Не ждали мы спасенья свыше. Ни бог, ни чёрт не встал за нас. Оружье сжав, в сраженье вышел и вырвал власть рабочий класс… Этот гимн наш победный, вся вселенная, пой! С Интернационалом воспрянул род людской», – закончил Маяковский своим тяжёлым басом. – Великолепно, замечательно, прекрасно! – у Мейерхольда от волнения выступили слёзы на глазах. – Товарищи, давайте, и мы споём «Интернационал»! Хотя бы припев! Ну-ка, хором! «Это есть наш последний…» – сипло начал он, но закашлялся и замахал руками, показывая, чтобы продолжали без него. – …И решительный бой, – подхватили все на сцене, и Ваня запел вместе с ними: – С Интернационалом воспрянет род людской!.. -------------------------------------------------------------------------- Другие книги скачивайте бесплатно в текстовом и mp3 формате на http://prochtu.ru --------------------------------------------------------------------------