Виктор Иванович Герасин - Местное время - Виктор Иванович Герасин
Скачано с сайта prochtu.ru
Отрывок из повести
Народ посадили на талонную систему. Мука, масло, крупы, табак — все по талонам. В семье нас трое — я, жена, сын. На каждого комплект талонов. Сыну лет десять. Идем в ЖКО получать талоны. Отстояли очередь, получи- ли, пачка грубой бумаги, где только такая залежалась, когда-то в такую заворачивали селедку. Идем радостные, мечтаем, где, в каком магазине отоварим. Ловлю себя на мысли: чему радуюсь. Плакать надо. Унизили как некуда этими талонами, а я радуюсь. Тьфу…
Пишу только по ночам. На столе обязательно должны быть сигареты, чай. Без этого не могу. Если бы раньше, когда только складывалась эта тяга писать с чаем и сигаретой, знать мне все — я бы постарался избавиться от этой пагубной привычки. Но, как говорится, после ум умен, а толку-то в нем.
Чай так или иначе на столе присутствовал, с сигаретами была проблема. Выручали некурящие друзья, особенно Саша Акулинин. У него в семье было трое мужчин, и все некурящие. Вот он и выделял мне сигареты по не- сколько пачек. К тому же договорился с теми, кто выдает талоны, и они стали давать мне двойную норму: одну на меня, другую — на десятилетнего сына.
Таким образом, табаком я обеспечился вволю. А потому, по-моему, мне неплохо писалось в то время.
С полученными талонами вернулись мы с сыном домой, взяли мешочки, пакеты, рюкзак и отправились за продуктами питания. Разведали, что в магазине на поселке кирпичного завода есть все, что указано в талонах, и очередь не велика. Точно. Десять-двенадцать человек — это для той поры не очередь, а так себе, забава.
Отоварились мы по всей программе: мука, рис, пшено, макароны, растительное масло — рюкзак в набивку и в руках сумки. Идем домой по заснеженной дороге, как говорится, ног под собой не чуем. Что не говори, а радость присутствует; плохо ли, бедно ли, а на месяц обеспечили себя супами да кашами.
Настроение подпортил уже возле дома сосед один, лесник Володя.
— Иваныч, это ты, что ли? — воскликнул он. — А я гляжу, кто такие идут, как нищие волхонские.
— Да пошел ты! — озлился я.
Володя понял, что обидел меня, заизвинялся:
— Иваныч, да я же пошутил. Ну, прости, если обидел.
— Прощаю, — буркнул я.
— Не ругайся, пап, — шепнул мне сын.
— Не буду. Успокойтесь.
Я где-то читал, что в Москве на Волхонке когда-то жили нищие, оттуда и пошло по России — нищий волхонский.
Опять обидно. Здоровый мужик, руки, ноги, голова — все на месте, а превратили вот в нищего волхонского, да и все тут.
Да если бы я один такой был. Наверное, конец двадцатого века — это период воспроизводства, ну прямо в какой- то геометрической прогрессии уже не каких-нибудь отдельно взятых волхонских нищих, а целиком и поголовно российских нищих.
И люди, горожане особенно потянулись к земле. Видно это наш русский рок — как плохо станет, так цепляться за землю: спасай кормилица.
На одном из собраний писателей я сказал:
— Ребята, жмитесь к земле, впереди плохо. Как будем выживать — не знаю. Жмитесь к земле, она не предаст.
Рушилась государственная система книгоиздания и книготорговли, писатель оставался один на один с надвигающимся рынком. Не постигшие азов коммерции, предпринимательства, мы не готовы были жить и творить в новых условиях. Рынок заполнили эротические издания, стали в моде творения сексуального плана. Романтика насилия, убийства, кровавой борьбы за капитал поглотила страну. Одним словом, вся Россия превращалась в Клондайк: один добывал, другой уже поджидал его со стволом или ножом за углом, другого настигал третий. И пошло, поехало по России все то, что таилось грязного, пошлого в человеке. Люди простые — крестьяне, рабочие — как бы отходили в сторонку от всей этой кобелиной свары, испуганно, с сердечным замиранием наблюдали: и что же это будет, что дальше нас ожидает.
Саша Акулинин, Василий Кравченко, Иван Елегечев, Аркадий Макаров стали так или иначе оседать на земле. Саша и Василий взяли участки, построили домики в Сосновом углу, Иван купил дом в деревне, Аркадий купил землю в пригороде.
Я же приглядывался, где мне взять землю, то ли под Тамбовом, то ли под Котовском.
По осени поехал за грибами в Кузьминский лес. Напал на опята. Они, как рыжие воротники, лежали вокруг пней. Долго сидел, курил, приглядывался, радовался: грибов-то сколько! Ведер шесть нарезал ядреных, толстоногих, с маленькими твердыми шляпками опят, самый смак, как говорится. Занял всю имеющуюся тару, снял рубашку, застегнул пуговицы, завязал в вороте, в манжетах, и ее набил под завязку. Наперевес через плечо и в руках с сумками вышел из леса, еле добрался до автобусной остановки. Сижу, жду автобус, поглядываю на дома, и вдруг осенило: а почему четыре сотки в коллективном саду, а почему не здесь вот, в Кузьминой-Гати. От города три или четыре километра. Автобус ходит регулярно, что еще надо?
На другой день собрался и поехал в Кузьмину-Гать, в сельсовет. Представился председателю, Лидии Алексеевне Пачиной, подарил ей книгу: у меня тогда в Воронеже вышла «Алена Большая».
Лидия Алексеевна заинтересовалась: в Кузьминке (так проще и короче называют Кузьмино-Гать) нет писателя, а теперь будет. Предложила посмотреть пустующее здание старой почты.
Поглядел, привез жену и сына, уже уборку вокруг здания затеяли — нет, не повезло, заведующая почтой завозражала: здание еще на учете, ни отдать, ни продать его.
Так первая попытка окончилась неудачей.
Встречаюсь с председателем колхоза Алексеем Васильевичем Федосовым: помоги, дай землицы. Договорились: ставь ограду рядом с сельсоветом на пустыре.
Тут же, в колхозе, выписываю жерди, горбыль, приглашаю помощников, ставлю забор. И все, зима на дворе, до весны. Весной буду огород разрабатывать, домик строить начну.
Не тут-то было. За зиму многое поменялось.
Местные жители начали писать жалобы: вот де, Федосов и Пачина отдали землю под дачу, а эта земля — бывшее кладбище. Тут стояла церковь, а возле церкви был погост, в этой земле еще те казаки лежат, которые в середине семнадцатого века прибыли сюда с Дона охранять Татарский вал, южную границу Российского государства. Я не местный, не знал этого, Алексей Васильевич тоже не местный. Ну, налетели! Как быть?
— Ищи другое место, — сказал Алексей Васильевич, — а отсюда ограду убирай, ошибочку мы допустили. Не дадут люди тут обжиться.
— Да я что же, не христианин, что ли, на кладбище-то селиться. Нет уж, не хочу на костях людских жить. Греховное это дело, ни счастья, ни покоя не будет.
Я уж был готов совсем отказаться от идеи поселения в Кузминке.
Вскоре в Комбарщине Федосов указал мне на пустую усадьбу и сказал:
— Хочешь, обосновывайся здесь.
Здесь так здесь. Нанял тракториста, повалили забор, поставленный на кладбище и перетащили его на новое место: на усадьбу, густо заросшую канадской лебедой, крапивой и лопухами.
Я, жена и сын прорубались в этих зарослях как в лесу. Нет-нет прорубились, устроили импровизированный стол под старой яблоней и впервые пообедали на месте, которое вот уже больше десятка лет кормит нас. Обед показался особенно вкусным сыну: как же, на вольном воздухе, под старой яблоней.
Об этой земле у меня позже появились стихи.
Не от родины вдали,
В самой русской сердцевинке,
На краю села Кузьминки
Дали мне клочок земли.
Путь к земле в России долог,
Много слез и крови в нем,
Потому мне мил и дорог
Этот вольный чернозем.
Я его тихонько глажу,
Здравствуй долго, это я!
Велика печаль твоя,
Но о ней ты не расскажешь.
И не надо о печали,
Радость — это наш удел.
Главное, мне землю дали,
Как я сам того хотел.
Жить бы, жить и не нажиться,
Светлым днем, в глухой ночи,
Песня на душу ложится,
Хочешь — пой, а нет — молчи.
Слева славные соседи,
Справа справная семья.
Две рябины — ветка к ветке,
Под рябинами скамья.
Посижу. Посужу.
Вдоль села погляжу,
На эпоху не ропщу,
Я в труде покой ищу.
Был богат я, был я беден,
По ветрам пускался в пыл,
И, приемля все на свете,
Я сполна любимым был.
Было всяко и, однако,
Дни, серебрено звеня,
На Кузьминском повороте
Стали обгонять меня.
Не обмолвясь лишним словом,
Не впадая в лень и грусть,
Я с зарею светлой снова
За труды свои берусь.
Не по мне отличья знаки,
Честь имеющий при сем,
Снова я бросаю злаки
В благодатный чернозем.
Над моим клочком земли
Полетели журавли,
Журавлей я уважаю,
Эта птица — к урожаю.
И посвятил я эти стихи светлой памяти Геннадия Попова. На просторах нашей родины это был образец таланта и русскости.
Привел выше одно стихотворение, как потянуло привести еще одно. Люблю стихи. Они наиболее полно характеризуют состояние души. А душа моя почему-то всегда захлебывается радостью. С чего бы это ей? Если всмотреться в военное, послевоенное время моего детства и в само детство, то вроде бы угрюмым надо быть. Да и позже время не баловало. В детстве и первой юности, насколько я понял, самое страшное — это безотцовщина. Из- за безотцовщины я, откровенно говоря, не люблю свое детство и, как сказал, первую пору юности. Ну, уж настолько все хрупко, настолько все беззащитно, что каждый порыв ветра по коже кажется зубной болью.
Самый же хороший период в моей жизни — это лет с тридцати. Когда и на ногах твердо стоишь, и упругость в тебе такая, что сломать невозможно, и сила молодая поигрывает, и любви, и радости вокруг не объять.
Хорошее время, веселое. Земля есть, и на земле дол- жен домик стоять, а вокруг домика садик цвести да пло- доносить. И пошло.
Светит солнце, тают льдинки,
А я строю дом в Кузьминке.
И какой я молодец,
Вовсе и не дом — дворец!
По окну на сторону,
Чтоб всему свету поровну.
Чтобы в них заря зарделась,
Чтоб соседка загляделась,
Чтобы друг зашел ко мне
Душу обновить в вине,
В молодом и старом,
И прилечь устало,
За беседой отдохнуть
И опять собраться в путь
Дом крестовый.
Свист клестовый.
По утрам прохлада,
Печку ладить надо.
Так вот оно и идет: землицы дали, домик поставил, печку сложил…
Где-то слышал или читал, что мужик до тех пор мужиком является, пока он строит. Бросил строить, все, нет мужика.
Хорошо сказать строить, а где что взять? Ну, деньги у меня кое-какие появились, Центрально-Черноземное издательство заплатило гонорар за «Алену Большую». Поэтому, когда говорят, бывало, Герасин в Кузьминке дом строит, я отвечал: не Герасин строит, а «Алена Большая».
Близкие мои меня отговаривали: строить — это труда-то сколько надо, а ты купи готовенький и живи в нем.
— Нет, — говорю, — в готовеньком, там свой домовой живет, примет ли он меня, сойдемся ли мы с ним характерами — это бабка надвое сказала. У меня будет свой домовой.
Эти мои шуточки (а может, вовсе не шуточки) имели продолжения.
— Ну, — спрашивают, — завел своего домового?
— А как же, — отвечаю, — на чердаке сидит.
— А где же ты его взял?
— Сходил к озеру в полночь, их много там собираются, бездомных домовых, дома-то в селе разрушаются, вот они сидят, как переселенцы, у озера. Пригляделся к одному, вроде бы ничего, подходящий, лысоватый малость, да это ничего, не помеха, чувствуется, в авторитете он там у них. Пощупал его — тощеват. Ну, это дело поправимое, подкормим, отлежится и поправится. Говорю ему: пойдем ко мне. Он аж взвыл от радости, руки мне лижет. Он вообще-то на собаку средних размеров похож. Ну, под мышку его и домой. Он как забрался на чердак за трубу, так и ни шагу с чердака. Набедовался без своего дома, видно, досыта. И такой уж у меня домка-домовой хозяйственный да послушный, что не нарадуюсь на него.
А сын мой возьми и поверь в мою сказку. Говорит как-то:
— Я слышал его ночью.
— Кого, — не понял я.
— Домку нашего. — Глаза у сына круглые, горят — Он ходил и ходил по потолку. То в один угол, то в другой. Я утром залез на чердак, а его нет.
— У-у-у, может зубы у него болели. Он не стонал?
— Да вроде бы немного постанывал.
— Значит, болели, ушел теперь траву какую-нибудь домовскую искать, зубы лечить
— А придет назад? — сын явно не хотел, чтобы наш домовой навсегда ушел от нас.
— Придет, — успокоил я сына, — куда же ему деваться. Тут его теперь родной дом.
Жаль, что сын давно уже не верит в домового.
Много нужно, чтобы построить дом. Хотя бы тот же кирпич. Массовое загородное садоводство потребовало много кирпича. Кирпичный завод в Котовске не успевал обеспечивать всех желающих. Люди бились в поисках кирпича. Думал, это просто, выпишу, привезу. Не тут-то было.
Директор кирпичного завода В. С. Тарасов при моем появлении на пороге его кабинета кричал и махал руками:
— Нет! Нет! И не проси!
— Так, хорошо, ищем в другом месте — решил я.
Встретился с Геннадием Поповым. Говорю:
— Оказывается, это проблемно, купить кирпич.
— Еще как, — говорит Геннадий, — Мы когда активно строили жилье в колхозах и совхозах, то не то что из Подмосковья, а чуть ли не с Дальнего Востока завозили кирпич. Ладно, сейчас должен зайти ко мне Петр Павлович Сопелкин — это директор Арженской птицефабрики — думаю, он поможет.
Вскоре появился невысокий, ладный, седоватый, с пристальными любопытными глазами мужчина, располагающий к себе цепким словом, юморком. Познакомились.
— Кирпич? — потер лоб Петр Павлович. — Ладно, приезжай ко мне в понедельник в половине восьмого. Чуть позже — уже не захватишь.
В понедельник с первым автобусом из Котовска я подался в Арженку. Приехал раньше, подождал. В половине восьмого идет Петр Павлович, узнал меня
— Пойдем. Десять минут у нас с тобой.
Вошли в кабинет.
— Так, коротко, конкретно, что надо, сколько, куда? — спрашивает Петр Павлович.
Коротко так коротко, это я люблю.
— Кирпич. Двадцать тысяч. В село Кузьмино-Гать. Хоть сейчас.
— Ладно, будем решать. Должен кирпич подойти из Пензы. Погоди-ка, а в Котовске почему не берешь?
— Не дают
— Это Валька-то не дает! Да мы его, такого-растакого!
Петр Павлович набрал номер по телефону, подождал, наконец, ответили, что Тарасова на месте нет, будет только вечером.
Давай так поступим, я черкну вот тут Вальке, а ты ему передашь записку. Не может быть, чтобы Валька нам отказал.
С запиской я подался в Котовск. Уже вечером вхожу в кабинет Тарасова.
— Нет и нет! — вновь замахал он руками.
— Да я к тебе не за кирпичом, — говорю я, — записку вот передали.
Он взял записку прочитал ее, а там всего-то было: «Валентин, помоги моему другу».
— А ты откуда знаешь Петра Павловича, — удивился Тарасов.
— Да мы с ним с детства знакомы, — отвечаю — даже сродни доводимся друг другу, не видно, что ли, что он похож на меня, а я на него.
Тарасов долго и пристально на меня глядел и, наконец, произнес:
— Вообще-то что-то есть, волосы курчавые, носы… Ладно, сколько тебе, куда привезти.
— Ну вот, оказывается, ларчик просто открывается. Если ты писатель, то тебе нет, а если директор — то тебе, пожалуйста, — не выдержал, съязвил я..
— А ты как думал! Без писателя мой завод обойдется, а вот без директора такого крупного предприятия — нет, так что не рассуждай тут, а бери пока дают.
В ближайшую неделю кирпич был уже в Кузьминке, на участке, а Петр Павлович не забыл, проверил, выполнена ли его просьба. И когда узнал, что все в порядке, сказал:
— Валька не подведет — мужик надежный.
Летом 2001 года жара стояла великая, и как все из ряда вон выходящее вызывала во мне тревогу: быть какой-то беде. Предчувствуя беду, я маялся у себя на даче. И беда не замедлила заявить о себе: по радио сообщили о том, что в автомобильной катастрофе погиб Геннадий Заволокин.
Сердце приостановилось, затаилось от этого сообщения: вот и беда нагрянула. Я почему-то чуть ли не в яви увидел Геннадия: лежит вытянувшийся, со спокойным лицом, весь уже не в этом, а ином мире, уже непонятный какой-то, недоступный. Беда. Беда для русского человека. Не для России, не для народа, именно для русского человека пришла беда. Как могло такое случиться? Почему-то думалось: значит, так тому и быть. Судьба, значит. От нее не уйдешь, не скроешься.
Догорела, значит, свечка, которую зажгли при рождении. А коли догорела, то, как не берегись — не убережешься.
Такие вот они дела, брат Геннадий. Позабавил, повеселил, показал русским, какие они есть на самом деле. Какая душа неуемная в них заложена, и веселая и отчаянная — и отошел. И многие вот так, вспыхнут, осветят людей изнутри до самых глубин первозданных своим особым светом и погаснут. Уходят, кажется, совсем не вовремя. А может, вовремя. Как шукшинский поп говорил: Есенин прожил ровно с песню, и чем она короче, тем щемящей.
Именно щемящая от своей короткости.
Пишу вот эти строки и вдруг представил себе как собрались вместе они, эти русские ребята, вкруг расселись: Есенин, Рубцов, Шукшин, Тальков, еще кто-то, еще, еще… Сидят, хохмят, смеются. Входит Геннадий Заволокин. Узнали, обрадовались, задвигались: садись в ряд с нами, весельчак, рассказывай, что да как там, на Руси нашей.
Почему я заговорил о Геннадии Заволокине? Да потому, что русскому писателю грех не сказать о нем доброе слово. Более того, мне довелось работать с ним и его братом Сашей в одной студии. Вначале восьмидесятых годов прошлого века в журнале «Наш современник» был напечатан мой рассказ «Соперники». Вскоре получаю письмо с центрального радио, в котором просят меня дать согласие на создание радиокомпозиции по этому рассказу. Естественно, соглашаюсь. А вскоре еду в Москву, встречаюсь с режиссером Е. Заустинской, а уж она знакомит меня с Заволокиными, которые будут озвучивать радиокомпозицию.
Работали в студии Дома радио, что на улице Качалова. Началось же все с того, что я приехал в Москву с паспортом моей жены. Обложки на паспортах были одинаковыми, ну я и засунул в карман ее паспорт, даже не поглядев в него.
Дом радио — помещение строгое, туда только по пропускам проходят, а у меня паспорт моей жены, кто же выпишет мне разовый пропуск.
Кружились, кружились, нет-нет все же по паспорту моей жены выписали пропуск, провели меня в студию записи. И вот там Геннадий все похохатывал, потряхивал головой: «Ну и ну, по паспорту жены! Ха-ха да ха-ха!»
Сюжет рассказа «Соперники» сводится к тому, что жена гармониста научилась играть вместе с мужем на одной гармошке и заменила ему левую руку, без которой он пришел с войны. Геннадий не хотел в это верить: быть этого не может. Брат его Саша сказал:
— Давай попробуем.
Они сели рядышком, поставили гармонь на колени, Геннадий заиграл правой рукой на голосах, а Саша левой на басах. Не сразу игра получилась, нет-нет подладились, и заиграли так, будто не двое, а один кто-то играет на гармошке.
Геннадий только посмеивается, потряхивает головой.
Кончили играть, Геннадий положил подбородок на гармонь, задумался на минуту, видимо, представляя как это было, что описано в рассказе, соглашаясь со своими мыслями, покивал головой, сказал на вздохе:
— Все может быть. Русская женщина на все способна. Просто удивительно…
Когда работу над композицией закончили, и я уходил, Геннадий пожал мне руку и вдруг поблагодарил:
— Спасибо тебе за веру в Русскую женщину, — и тут же со смешком. — По паспорту жены! Ну, ты отчудил!
Прошло два десятка лет. Мы стали уже другими, не тридцати- сорокалетними, а пятидесяти- шестидесятилетними.
Геннадий Заволокин все эти годы не переставал веселить, радовать русских людей своей русскостью, веселой песней, задорной игрой на гармошке.
И вот сообщение — погиб. И вспоминается шукшинское: он прожил ровно с песню, и чем она короче, тем щемящей.
В последние годы мне довелось похоронить хороших русских ребят, моих больших друзей, Евгения Ермакова — журналиста от Бога, Геннадия Попова — человека с несчетными гранями таланта. И как-то пусто делается без них, будто остаешься один в чистом поле в предзимнее время. И вот Геннадий Заволокин.
Да что же это вы, ребята!
Евгений Ермаков, Геннадий Попов, Геннадий Заволокин — поставь их рядом, ну близнецы-братья. Как три капли воды похожи один на другого. А они всего лишь глубоко русские мужики. И однолюбы. Они так любили свою Россию и свое время, что остались навсегда верными этой любви, не захотели жить в новой стране и в новом времени, в двадцать первом веке,
Простите, мужики, если что не так...
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru