--------------------------------------------------------------------------

Олег Михайлович Куваев - Анютка, Хыш, свирепый Макавеев

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

О.Куваев

Анютка, Хыш, свирепый Макавеев

http://adventure.hut.ru/book/kuvaev/anuta.html

- Эй, Хыш... скоро? - спрашиваю я.

- Уже раскис, - говорит он, не оглядываясь, и перешагивает сразу через пять кочек.

Мы идём на юго-запад. Хыш и я. Идём к тем местам, где есть уличные репродукторы и нет кочек, где гуляют по тротуарам и не едят свиную тушёнку.

Перед моим носом качается сутулая спина. Вторые сутки. Вторые сутки маячат передо мной стоптанные задники сапог.

- Терпи, салажонок, - повторяет Хыш.

Я прикусываю от злости губу, но помалкиваю. Возможно, я и есть салажонок по сравнению с ним, видавшим всякую жизнь человеком. Мы идём искать справедливость. Усталая человеческая спина маячит мне на пути к ней.

...Два месяца назад вёрткий самолёт АН-2 закидывал в горы последнюю партию груза. Среди груза был и я - вновь испечённый представитель рабочего класса. Бывают у человека в девятнадцать лет всякие идеи, которые сажают его на кучу тюков и под грохот мотора несут в неизвестность. Самолёт сел у подножья какой-то невесёлого вида сопки. Был снег, был тёмный обдутый камень и загадочные бородачи, бежавшие навстречу. Были три палатки. Я очутился в одной из них.

А на другой день я уже осваивал свою нехитрую "специальность". Надо пробить ломиком стаканчик - ямку, потом взрывник заложит туда аммонал, потом грохнет взрыв, и - надо убрать дроблёные камни, зачистить дно канавы лопатой. Потом надо снова долбить ямку. После трёх ямок я понял, почему на Севере канавы не копают, а "бьют". К вечеру первого дня я твёрдо знал, что до самой смерти не забыть мне сладковатый запах взрывчатки. Руки мои, спина моя не забудут. Всё это немного походило на войну. Канавы ползли на сопку, как упрямые подкопы в осаждённую крепость, ахали взрывы, и даже ломик в руках напоминал короткое и тяжёлое римское копьё. Наша партия искала молибден. Где-то под камнями, под каменной кожей сопки пряталась его руда. Я в жизни не видал молибдена, не знал даже, какого он цвета. Но вместе с другими бил канавы, а по нашим следам шло учёное начальство, которое знало.

- Привал! - объявляет Хыш.

Мы садимся на кочки, скидываем рюкзаки. Плотное облако комаров окружает нас. Хыш рвёт сухую осоку, потому что больше нечего жечь на этой весёлой земле. Жёлто-зелёная плешивая равнина окружает нас. Над равниной бесцельно слоняется ветер. Это тундра - Северная тундра и жёлтый август.

Две консервные банки стоят в тусклом травяном пламени, две пачки чаю лежат рядом. Хыш варит "чифир". Знаменитый напиток, от которого разгибается усталая спина и сердце молотит, как гоночный двигатель.

...Был человек по имени Макавеев. Наш начальник. Я помню один день. В тот день первый раз показались гуси. Они шли на север торопливым ломаным строем. Я видел, как ребята в соседних канавах ставят ломики и запрокидывают головы. Я тоже бросил работу, тоже запрокинул голову и чувствовал, как что-то славянское шевелится у меня внутри. Это ж был гусиный косяк в северном небе.

Снизу из-за камней вынырнуло красное лицо Макавеева.

- Эх, дробью бы шарахнуть, - сказал он.

- Жаль, - сказал я.

- Скажи, какой Гегель выискался, - ругнулся Макавеев. Он пошёл дальше. Было удивительно, до чего легко нёс он по камням своё огромное тело. Кричали в высоте гуси. Я снова взял ломик и подумал о том, что хорошо было бы, если бы Макавеев хоть раз показал нам, какая она есть, молибденовая руда. Может быть, я или другой из канавщиков случайно споткнётся об эту нужную штуку.

С того дня за мной осталась философская кличка "Гегель".

...Ветер разносит седую кучку пепла. Закопчённые банки отброшены в сторону.

- Пошли! - командует Хыш.

"Чифир" сделал своё. Я даже иду впереди. Я иду впереди по пятнистой равнине, по самой макушке глобуса. Школьный шарик земли послушно крутится ногам навстречу. Горизонт впереди всё раскладывает и раскладывает товары по заманчивому прилавку. Среди этих товаров имеется море. Близко. Только снова сутулая спина вырастает передо мной и горизонт превращается просто в кочки под ногами.

Спина человека по прозвищу Хыш. Я даже не знаю, как зовут его на самом деле. Была у него любимая поговорка: "Хыш бы ум у людей был, хыш бы немного". Так и прозвали: дядя Хыш... Я сильно невзлюбил его вначале. Можно было посмотреть на лицо и не читать биографию. Круглое, в вечной щетинке лицо, не внушающие доверия глазки. Сутулый, жилистый северный бродяга. Из тех, что не любят "мемуарных" разговоров, из тех, что не получают писем. Потом я привык к нему. Не одни же ангелы должны населять планету. Давно-давно отклонились люди от типового проекта господа бога.

Был ещё один такой, отклонившийся. Человек по имени Васька. Взрывник. Он не бил бурки, не ползал с молотком по готовым канавам. Просто помогал заполнить стаканчик аммонитом и крутил ручку взрывной машинки. Стоял посредником между нами и взрывом. А через две недели даже не посредничал. Так посматривал, как мы всё делаем сами, и рассказывал истории про разных неуков, которым отрывало пальцы, руки, а то и головы.

- Под суд за это дело тебя, Васька. Не позволяй.

А Васька улыбался в ответ во всю ширину гладкой рожи.

- Каждый из вас очень желает жить, - говорил он. И это было стопроцентной правдой.

Нас было восемь человек, которые "очень желали жить". Одинаковые ребята из разных мест. Все новички, кроме Хыша, кручёного ветерана. Мы били бурки, делали за взрывника его опасную работу, полировали ладонями ломики, ворочали камни.

В коротких перекурах да перед сном "нащупывали" друг друга. Всегда интересно знать, что водит других по свету.

А Макавеев только говорил: "Давай!"

- Давай, - говорил он хмуро, - ленивые дьяволы. Иль вам, философам, деньги не нужны? - А сам всё возился по готовым канавам. В глине всегда был человек, как будто не мы, а он в одиночку прокладывал по сопочному лбу канавные шрамы.

Нравился нам наш начальник. Нравился за то, что хмурый, за то, что работает сам до остервенения, за то, что не разводит словесной водички. С таким проще жить.

...Комары идут за нами густым шлейфом. Сколько тысяч я истребил их сегодня? Даже ладони почернели. Липкая тёмная паста покрывает лицо и шею.

- Хыш бы дождик пошёл, хыш бы неболь-шой.

- Долго нам ещё?

- Ша-агай!

Я шагаю, шагаю. Вот верь после этого всяким учёным книгам. Почти семьдесят градусных параллелей отделяют меня от экватора, а я задыхаюсь. От жары, от москитов, от кочковатой здешней Сахары.

...Было лето. Вынутая земля оползала обратно в канавы с ехидным шипением. На глубине одного метра она пролежала мёрзлой, может быть, не одну тысячу лет, а мы вынимали её с двух, а то и с трёх метров.

Земля там была холодной, вся в мутных кристалликах льда. Это в первое мгновение. Потом грунт расползался в липкую жижу, и не было никаких сил удержать его наверху. Казалось, что земля, как живая, стремится обратно в канавы. Макавеев говорил "давай", мы давали. Давали так, что брезент рукавиц приставал к ладоням. А земля стремилась обратно, где ей было так холодно и спокойно. От этой войны хмурели ребята.

- Когда кончим гнать эти канавы, начальник?

- Почему не ходят письма, начальник?

- Осточертела нам тушёнка, товарищ Макавеев.

А Макавеев только поглядывал на нас. Так, в половинку глаза поглядывал. "Для почтового отделения не нашлось, видите ли, палатки и спецсамолёта. Ананасов на складе нет". Он всегда говорил с нами между прочим, и вторая половинка его взгляда была вечно прикована к земле. Впереди канав всё росли и росли линии белых колышков. Эти колышки означали новые канавы. Когда только Макавеев успевал их ставить?

Мы работали утром и вечером. Мы работали по ночам. На наших глазах солнце падало на рыбьи спины хребтов и, еле коснувшись, снова взмывало вверх. Это были лучшие часы. Днём мерзлота оживала, и не было способа воевать с ней. Мы брели в палатку и ложились на осточертевшие нары. Заводили разговоры. О мотоциклах, о Люсях и Нинах, о всяком коловращении жизни. Однажды зашёл Макавеев. Слушал, сплёвывал на пол. Потом сказал: "С сегодняшнего дня зарплата вдвое". И ушёл. На сопку, к своим камням и колышкам. А мы озадаченно молчали. Вроде бы ведь не частной фирме предложили мы свои руки и спины, не для Макавеева рискуем со взрывчаткой. Но ведь он это сказал. Ему виднее, когда и какие расценки. У него рация есть, и по вечерам пищит морзянка неизвестные нам приказы.

- Это за счёт прогрессивки, - сказал кто-то.

- Значит, на "Москвича" зашибу, - сказал другой.

- Справедливо. На износ работаем, - сказал третий.

Кто-то встал и пошёл к выходу, кто-то потянулся за ним. А сосед мой по нарам затянул потуже бинт на помятой камнем руке и тоже встал. Скоро в палатке остались Хыш и я. И чёрт бы меня побрал, чувствовал я, как независимо от сознания пощёлкивает где-то в уголке мозга радужный арифмометр. "Если вдвое, если раньше две с половиной, то будет пять. А если пять...". И летели из арифмометра щекочущие искорки.

- Что же, Хыш, - сказал я, - лови момент. Может, завтра опять снизят... - А бродяга только мелькнул по мне светлыми глазками и вынул мятую пачку "Прибоя". Пошёл я на сопку.

Шикарная всё же штука - этот принцип материальной заинтересованности. Ребята, прямо как заводные, бились на этой сопке. Молчали теперь про письма, молчали про ананасы. А хитроглазый Васька-взрывник расхаживал по отвалам и увлекательно повествовал о том, что имеется на свете. О девочках с Охотного ряда, о друге Коле, имевшем всамделишный "паккард", о том, как кормят в ресторане "Золотой рог" в городе Владивостоке, про двух дурёх-официанток из города Воронежа. Много тем знал этот Васька.

За пять минут до того, как заснуть кто-либо бормотал про канавы. Раньше они метались по сопке без всякого порядка, а теперь шли рядами. Школьник бы понял, что какую-то жилу заставлял нас нащупывать Макавеев. Кто-то вспомнил про Васькины намёки насчёт премии за первооткрывательство, и мы засыпали под сладкий шёпот возможностей, а утром подмигивали голозадой красотке, что чёрт знает откуда возникла над столом с окурками и недоеденными консервами. А Макавеев всё так же был в стороне и всё так же мерял верхушку сопки шагами. Когда спал человек, спросите у здешнего бога.

- Хорошо бы выпить, - мечтательно хрипит Хыш.

- Придём в посёлок и выпьем, - солидно соглашаюсь я.

Мы делегаты. Ходоки от имени рабочего класса. В моём кармане лежит письмо и под ним семь подписей рабочих четвёртого разряда. Восьмая подпись вышагивает впереди.

...Макавеев ударил Хыша. Ударил так, что голова у Хыша дёрнулась, как на резинке.

А ведь вместо резинки была жилистая шея привыкшего орудовать ломиком человека. Дождь был в тот день. Дождь и туман. Бывает здесь такая погодка. К полудню туман ушёл, дождик остался. Я видел, как справа и слева подрагивают в такт ударам согнутые спины ребят. Васька помаячил возле нас минут пятнадцать, потом попрыгал вниз к палаткам. Хоть бы на камне поскользнулся, гладкая рожа. Хыш впереди меня начинал зарезку новых метров. Постукивал киркой по камням да часто вынимал папиросы, а я кончил бурку и возился с детонатором. Откуда-то сбоку выплыл Макавеев, огромный, как Будда, в мокром плаще. Крутил в руках какой-то камушек. Я видел, как он подошёл к Хышу. Я даже удивился - не часто уделял Макавеев внимание нашему брату. А ветер прыгнул сверху и донёс слова: "Значит, сказать?" Не знаю, что ответил ему Хыш, только Макавеев поднял руку, и раз и два раза голова у Хыша дёрнулась, как ватный пустяковый мячик, и кирка выпала у него из рук.

Мы окружили их плотным кольцом. Чей-то сапог прижал грязную ручку кирки. Но Хыш, ветеран экспедиций Хыш, и не пробовал поднять её и снести Макавееву голову. Зажал он ухо, бормотал что-то несуразное. По чугунному Maкaвееевсксму лицу ползли капли.

- Ну, что ж, жучки, - сказал Макавеев. - Обманул я вас немного двойными расценками. Знал, что вы из-за денег сопку срыть готовы... - И он, бесстрашно сплюнув прямо на наши ноги, пошёл вниз. Никто не стал его догонять. Бурки, заправленные взрывчаткой, остались невзорванными. Листы бумаги, приготовленные для писем, легли на стол в нашей палатке.

"Уважаемый товарищ прокурор! Пишут вам рабочие одной разведочной партии. Мы жалуемся на то, что наш начальник товарищ Макавеев оказался проходимцем и последним хулиганом, которым не место в советском обществе. Он обманывал нас с расценками под предлогом повышения производительности труда, а сегодня ударил одного из нас.

...мы понимаем, что трудности... мы готовы, если надо... мы просим убрать нас из этой партии, либо уволить и наказать нашего начальника товарища Макавеева".

Цистерны благородного негодования вылились на бумагу. Соглашались работать даром, если надо. При условии человеческого отношения и разъяснения задачи. Макавеев подсылал к нам взрывника Ваську. И этот холуй из палатки начальства сладко пел про невозможный план, про материальную заинтересованность, про производительность труда. Выкинули мы холуя Ваську из палатки. Тогда Хыш повернул к нам ставшее несимметричным лицо и сообщил, что он не будет работать даром, но не будет и подписи его под жалобой на Макавеева. Мы скрипели зубами. О, плебейская душа, Хыш! Где, на каких километрах растерял ты остатки гордости, и что в твоей темной душе осталось ещё такое, что ты прямо в чугунное макавеевское лицо сказал про обман?

Бумага была составлена, и семь подписей украсили её внизу. И впервые мы легли спать, как люди, без цифр, без шуток по поводу голозадой красотки.

А утром Хыш объявил о своём согласии. В делегацию попали двое. Он - за то, что бит и знает дорогу, я - за умную кличку Гегель.

Ребята кучкой стояли у входа и молча тянули шершавые ладошки. А чуть дальше стоял идолом Макавеев. Мы прошли от него в двух шагах. Прищурил Макавеев раскосые азиатские глазки, и, чёрт, показалось мне, как что-то человеческое мелькнуло у него на лице.

Я начинаю отставать. Кружится голова. Нервный зуд лихорадит тело. Это от комариного яда. В комариных укусах есть яд.

- Хыш, - говорю я, - я первый год, ты знаешь. Что, везде начальство такое?

- О-о, - отвечает Хыш, - Макавеев наш прост. Он, как бык, только стенку видит, а ворот не замечает. Ты послушай...

Я слушаю рассказы о невероятной хитрости и коварстве разных типов, с которыми имел дело богатый опытом Хыш. Я забываю, что завёл Хыша на разговор только ради более тихого хода. Ради моих усталых ног.

- Хыш, а ты в школе учился?

- Чудак, Гегелёк. Кто же нынче не учился?

- Но всё равно ты уже забыл. А я помню. Татьяна Ларина. Бедный Вертер (тэ). О чём думал Фауст. А про канавы ни слова.

- Умнеешь ты, Гегелек, - хрипит Хыш.

Ох, я не умнею, я изнемогаю. Давно уже с потом вышел из меня "чифир", комары высосали мою силу. Всё кочки, проклятые, кочки. А Хыш даже не повернёт в мою сторону свой пипочный нос. Не надо мне справедливости. Не надо денег. Не надо тундры.

- Ты ставь ноги в промежутки. Так легше.

Знаю я эту теорию. Я ставлю ноги между кочками, ставлю их на мохнатые головы, ставлю куда попало. Тёмные черепашьи панцири холмов стоят перед нами. Их много впереди, они фантастически далеки друг от друга. Временами я теряю чувство расстояния. Кажется, что Хыш далеко на горизонте и его огромная фигура рассекает холмы, как волны.

Было в детстве такое занятие: смотреть на мир сквозь цветное стёклышко. Скучная, такая привычная улица становится похожей на сказку о дальних странах. Был ещё калейдоскоп. Он здорово врал бездумной игрой своих стёклышек.

- Ты видал калейдоскоп, Хыш? Трубочка такая.

- Для детишек это.

- Красиво в нём. А представляешь, вдруг бы вместо этих узоров во всех трубочках мы. Тундра. Да ещё Макавеев.

- Чу-удишь.

Поговорить бы ещё о чём. О том, как с тихим звоном лопаются мои нервы. Мои неокрепшие молодые нервы. О том, как мы войдём через день в посёлок. О листе бумаги и первой фразе: "Здравствуй, милая мама". Я, как во сне, карабкаюсь на скользкий глобус. Ноги мои отсчитывают холмы. Час. Два часа. Три.

- Смотри, салажонок, на море!

Море. Я вижу только, как тундра невдалеке отчёркнута ровной полоской. Далеко за полоской стоят снежные горы, на той стороне залива. А между ними пустота. Только ветер оттуда тревожит душу.

Ленивая чайка пренебрежительно машет крыльями нам навстречу.

- Будет сейчас одна избушка, - неохотно говорит Хыш. - Чукча там с дочкой живут. Там и передохнём.

Я чуть не плачу от злости. Близко избушка! Что ж молчал ты, старый эгоист? Ведь не забыл же? Я же знаю, что всю зиму таскались вы тут с тракторами.

Потом моим полита дорога к прокурору.

Тяжёл путь к тебе, справедливость!

Я вижу море. Зелёную морщинистую кожу воды. Торфяной обрыв. И на обрыве, совсем чужая этому миру, стоит избушка. Далее дом, а не избушка. Несколько собак трусливо облаивают нас с высоты.

- Эй, есть кто? - кричит Хыш. Никого нет. Солнечное тепло идёт от обложенных дёрном стен.

- Эй!

Щелястая дверь приоткрывается, и я вижу, как боком, словно маленький рачок-бокоплав, выходит из избушки существо - крохотная темноволосая девчонка в крохотном меховом комбинезоне, в крохотных торбасах. А над всем этим крохотным торчат тёмные, любопытные, испуганные глазищи.

- Здравствуй, Анютка, - сказал Хыш.

- Здравствуйте, - прошептали глазищи.

Мы входим в избушку. Здесь прохладно и сухо. Густой нерпичий запах окутывает мне голову. Я вижу круглую железную печку, дощатые стены, низкий столик, широкий топчан у стены. На стенке развешаны две винтовки, какие-то шкурки, мотки ремня, торбаса. Два потемневших плаката призывали нас встретить день выборов трудовыми успехами. Распижоненный горнолыжник мчался по склону. Девица в красном купальнике стояла на берегу неизвестных вод.

- Тебя как зовут? - спросил я, отрываясь от девицы.

- Анкай, - прошептал меховой комбинезон.

- По-ихнему значит Маленькая Аня, - комментирует Хыш, потрогав пальцем купальник.

Девчушка громко прыскает. Я оглядываюсь. Белозубый развесёлый чертёнок глянул на меня с порога. Одно мгновение. И снова мохнатый серьёзный гномик смотрит навстречу.

- Сделай нам чай, Анютка, - добрым голосом сказал Хыш.

Что-то шумнуло, хлопнуло дверью, звякнуло чайником. Топор затюкал за стенкой. По-человечьи вздохнув, Хыш сел на нары. Я вышел на улицу.

Чёрный, в бисеринках воды чайник болтался на треноге. Маленькая Анютка огромным топором тюкала по огромному, как кашалот, плавниковому стволу. Я взял у неё топор, стал отсекать от кашалота синеватые щепочки. Рразз - щепки исчезли из-под самого лезвия топора. Я даже охнул от испуга. Раз, два, три. Синий дым окутал чайник. Раз-два... Анютка вынырнула с другой стороны дома. В руках у неё была ощипанная птица. Мне показалось, что кудлатая псина у двери недоуменно тряхнула головой. Растерянно качнулась земля.

На чашках остался привкус морской воды. Их мыли в море. Это были очень интересные, с цветочками чашки. Я никогда не видал таких в магазинах. Мы сидели на низких скамейках, расстегнув ковбойки. Наша хозяйка где-то успела переодеться. Я вижу не очень чистое ситцевое платьишко и смешные ботинки с загнутыми носками. Смуглые руки лежат на коленях. Из-под топчана выползает лохматый щенок и дружелюбно смотрит на нас.

- Бобик, - говорит Анютка.

- Бобик?

- Бобик. - В комнате хихикнуло, как будто вспыхнула и погасла спичка. Щенок радостно тявкнул.

Мы закурили. Хыш лежит на широких досках, смотрит в потолок. Наверно, "точит" злобу на Макавеева. Окурок дугой метнулся к порогу. Хыш затихает.

Я иду по берегу. Собаки, как по команде, двигаются следом. Среди голых галечниковых куч непонятным образом растёт трава. Море подталкивает к ней жёлтые ремни морской капусты.

Сзади стукает камень, и вперёд выбегает Бобик. Он смотрит на меня преданными глазами, только ноги у него приплясывают совершенно независимо от головы.

- Ты в школу ходишь, Анютка? - спрашиваю я воздух за спиной. - Да, - дохнуло оттуда.

- В интернате?

- Да.

- Какой класс?

Ответа нет. Я оглядываюсь. Анютка стоит метрах в трёх от меня, и снова я вижу только два чёрных, неправдоподобных, блестящих сгустка любопытства: было семь чудес света, я - восьмое чудо.

- В первый?

- Н-нет.

- Второй?

- Не-нет.

- Третий?

- В первый. - Анютка застенчивой каруселью обходит восьмое чудо света..

Бестолковый Бобик пробует укусить приливную волну. Я не знаю, сколько времени мы молчим, только за это время солнце успевает стукнуться о далёкие горы и снова взмывает вверх, как радужный детский шар. Отчаянная усталость подползает сзади из тундры и хватает меня за горло. Я еле успеваю добрести до избушки и упасть на нары. Колыбельный запах шкур и звериного жира уносит меня в темноту.

- Товарищ прокурор, - бормочу я. - Позовите сюда судмедэксперта. Пусть он вскроет меня, и вы увидите внутри убитые идеалы. Макавеев глушил их по голове большими кусками камня.

Просыпаюсь от кашля. Хыш сидит на нарах в майке и курит. В углу Анютка сшивает какие-то тряпочки.

- Смотри ж ты, - говорит Хыш, - до чего приспособилась к этой жизни.

Он зевает с отчаянным вывертом.

И остаток дня просто куда-то исчезает.

Хыш забрал себе "Беломор", лежит на солнышке. Греет щетинку. Под треножником безостановочно курится дым. И целый день я наблюдаю, как мелькает мимо меня ситцевое платьишко и ботинки с загнутыми носками. Анютка появляется сбоку, сзади и спереди. Она возникает на фоне стен, тундры и моря. Временами она просто повисает в воздухе.

- Пора идти, - говорю я вечером Хышу.

- Куда? - лениво спрашивает он.

- Не меня ведь били. Тебя, Хыш, били.

- Это ты верно подметил, Гегелёк. - А через минуту он вскакивает в весёлом оживлении.

- Эй, мышонок, чукча твой возвращается! - кричит Хыш.

Мы втроём сидим за столом. Хыш, я и темноволосый, темнокожий тихий человек.

- Ты давай, давай, - говорит Хыш и делает рукой понятный всем народам мира жест. Анюткин отец извлекает из мешка бутылку. Хыш берёт на себя руководство. Раз-два-три-четыре - булькает он в свою кружку. Потом передаёт бутылку нам. Северный мужской обычай: каждый льёт себе сам. Мы булькаем в свои кружки. Я с гордостью посматриваю на себя со стороны. Сидят взрослые мужчины, пьют спирт. Полярный охотник, бывалый человек Хыш и я. Бывалый человек и полярный охотник хмелеют. Я, наверное, тоже.

- Привет тебе от Макавеева, - пьяным голосом говорит Хыш.

- Макавеев-о-о!

- Гад Макавеев, - говорю я.

- Прибавочная стоимость, - бормочет Хыш. - Ты тёмный охотник, ты не знаешь, что такое прибавочная стоимость, а я знаю. Я работал однажды с оч-чень уч-чёным жуком. Он мне говорил, как раньше выдумали прибавочную стоимость. Но я умнее того жука, я понял его по-своему.

- Слышал ты звон, Хыш, - говорю я. - Это из буржуйской политэкономии.

- Нет, - спорит Хыш. - Ты сопляк. Я знаю: каждый человек вроде невелик. Но в нём есть добавка. Добавку можно взять, если сумеешь. Вот друг Рычин. Это хорошо. Но я знал, что у него есть ещё и бутылка. И видишь, прав. Тоже политэкономия.

- Макавеев-о-о!

- Макавеев тоже знает политэкономию.

Я ухожу от этой пьяной дребедени. Сегодня мир синего цвета. По морю прыгает зыбкая рябь. Я обхожу избушку и вижу Анютку. Она сидит на завалинке под самым окном. Серьёзно жуёт пряник. На земле перед ней стоит большой деревянный ящик. Лупоглазая дура-кукла прислонена к окну. Я наклоняюсь над ящиком. Он почти весь забит книгами. "Робинзон Крузо", "Путешествия по Южной Африке" Ливингстона, "Мойдодыр" и книжка академика Тарле о Наполеоне.

- Это тебе отец подарил, Анютка?

- Нет, - шепчет она.

Я открываю "Робинзона". "Весёлому чукотскому лучику Анютке. Вырастай скорее и читай эти книги. Николай Макавеев".

Из окошка всё бубнят и хрипят голоса.

- И он просил у меня прощения. Все дрыхли, а он сказал: "Ударь меня, Хыш…" Пьяноватый смех Анюткиного отца.

- Не надо. Не надо ударять Макавеева.

- Ты чудак! - похрипывает Хыш. - Семь лет. Вот ты тундровик, а скажи: кто из вас спускался на льдине по всему Пыхтыму? Никто! Никто! Только мы с Макавеевым, как на лодке.

- Макавеев -о-о! Большой друг.

- Это я друг. Молокососы хотят сожрать Макавеева. Письмо прокурорам пишут. И этот шпиндель, что со мной, думает его съесть.

- Не надо. Не надо есть Макавеева.

- Тяжело Макавееву. Жилы там, как рваные нитки. Бестолковые жилы на этой сопке. Там пять лет копать надо, а он желает за один сезон. Понимаешь? А раньше? Не захотел ждать неделю. И пожалуйста, плыви на льдине, как белый медведь.

- Макавеев найдёт.

Я беру в руки куклу. Машинально. Это очень дорогая блондинка из тех, что знают "папа" и "мама". Анютка вытягивает ручонки, чтобы, не дай бог, не уронил я это чудо техники.

- И куклу Макавеев?

- Дядя, - говорит Анютка и кивает на окно. И тихонько тянет её у меня из рук.

- Но я сказал так: я не буду ударять тебя, Николай. Я пойду к Анютке и переживу свою злость. И обману заодно этих с их прокурором. Знай, Макавеев, душу Хыша.

- Не давай молодым съесть Макавея.

- Хыш бы ум у них был, хыш бы немного.

- Хеппи энд, - тихонько говорю я сам себе. - Падает розовый занавес. Публика в слезах.

В избушке звякают чашки. Булькает спирт.

Черноволосая Анютка держит на коленях куклу-блондинку. Ветер листает страницы "Робинзона Крузо".

...Я дождался, когда бывалый человек и полярный охотник уснули. И Анютка заснула возле своего ящика. Я взял рюкзак и тихонько приоткрыл щелястую дверь. С моря шла изморось. Лицо и руки сразу стали влажными. Две собаки шли за мной следом, потом вернулись. Берег убегал на север абстрактным изгибом. Я шёл к посёлку. К тому, где живёт прокурор. Шёл и всё щупал зачем-то бумагу в кармане. Бумага была цела. Шёл я очень тихо. Два раза садился перемотать портянку. И злился на себя. Я всё ждал, что Хыш будет меня догонять. Очнётся, поймёт и догонит. Так я шёл очень тихо, всё оглядывался и обдумывал свой разговор с Хышем.

Я сказал бы ему равнодушно: "Я иду в посёлок за калейдоскопом. Знаешь, такая трубочка. Я решил подарить Анютке калейдоскоп и набор для цветного фото. Там очень хорошие разноцветные стёкла". Может быть, мы совсем не будем говорить об этой бумаге. Бывают же очевидные ситуации. Так, поболтали бы о разноцветных стёклышках и прочих нейтральных вещах. Но, может быть, Хыш коснулся бы и этой темы. Пожалуй, он её обязательно коснётся. Тогда лучше всего просто спросить: "Для чего создана голова и лицо человека, Хыш? Во всяком случае, не для того, чтобы по ним били. Нет таких людей, которые имеют право бить, и нет такой цели, которая это оправдывает. Где, кто и когда научил тебя терпеть, когда бьют?"

Догони меня, Хыш. Ты же видишь: я так тихо иду.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------