--------------------------------------------------------------------------

Олег Михайлович Куваев - Два цвета земли между двух океанов

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Куваев О

Два цвета земли между двух океанов (Дорожные записки и размышления)

Куваев О.М. 'Дневник прибрежного плавания' - Москва: Физкультура и спорт, 1988

Все главы книги написаны в разное время в период с 1957 по 1969 год. Описанные экспедиции и путешествия по Чукотке были осуществлены автором с 1957 по 1967 год. Впервые напечатана в альманахе «На Севере Дальнем» (Магадан, 1968, № 2) В самом полном варианте (включая главу о Никите Шалаурове) входит в книгу «Птица капитана Росса» (Магадан, 1970). Была включена в сборник «Будни романтики» (Новосибирск, 1970) в серии «Молодая проза Сибири». Отдельными главами публиковалась в разные годы в журнале Вокруг Света, альманахе «Ветер странствий» и др. Включена в сборник «Дневник прибрежного плавания» (М., «Физкультура и спорт» , 1988) и в трёхтомник «Избранное» (Магадан, Книжное изд-во, 1994—2000).

Фото:

http://fotki.yandex.ru/users/studio-sim-sim/album/185826/

01. Желтый - цвет благодатной чукотской осени

02. Переход по Чукотской тундре от бухты Преображения к заливу Креста. Трактор провалился в плывун из жидкого грунта

03. Переход по Чукотской тундре от бухты Преображения к заливу Креста. Долго вытягивали трактор...

04. Мерно покачиваются последние льдины. Солнце и вода превратили их в причудливые фигуры

05. Птичий базар Чукотки

06. При солнце основной цвет тундры - желтый: желт тундровый суглинок, желты лишайники, покрывающие камни на увалах

07. В миниатюрности и бьющей в глаза голубизне незабудок так много неожиданной ласки...

08. По долине речки Юрумкувеем

09. Из соседней норы выползает очередной косоглазый засоня

10. Реки растекаются вширь, на многочисленные протоки, которые можно форсировать

11. Осенняя тундра

12. Зимние ландшафты Чукотки между побережьем Чаунской губы и Анадырским нагорьем - пологие холмы, припудренные снегом

13. Зимние ландшафты Чукотки между побережьем Чаунской губы и Анадырским нагорьем - похожие на орган выходы скал

14. Геофизические маршруты по территории Чаунской губы

15. 'Я постигал, что езда на собаках - труд, а не колоритное катание на санках в меховой одежде' (маршрут вокруг острова Врангеля)

16. В море с охотником Васей Тумлуком

17. Торф

18. Холодный бивак на острове Айон

19. Лишь топографическими подсчетами можно определить, чего здесь больше: воды в торфяных озерах или кочковатой россыпи суши

20. Нередко встречаются медведи - желтые живые глыбы на ослепительном фоне снега

21. Солнце висело над самым горизонтом, оно было цвета остывающего металла...

22. Часто попадаются олени: отколы домашних стад, настоящие дикие олени, смешанные группы, где тон задают осторожные дикари

География по отношению к человеку

не что иное, как История в пространстве,

точно так же, как История является

Географией во времени.

Элизе Реклю.

"Человек и Земля".

Ретроспективный взгляд на вещи

В наш насыщенный информацией век трудно найти сколько-нибудь приличный участок суши, о котором не было бы написано с десяток книг. Поэтому каждый "географический" автор вынужден объяснять в предисловии, зачем он добавляет к написанным томам ещё один, не претендуя, однако, на то, что именно его книга и даст окончательное и исчерпывающее описание предмета.

Я собираюсь писать о Чукотке. Об остроконечном клочке Азиатского континента, который, подобно мечу, рассекает два океана. О Чукотке, наверное, написано больше, чем о Рязани, но всё-таки я буду писать о Чукотке, а не о Рязани. На это есть ряд причин.

В одной интересной книге описывается восторг, охвативший Васко Нуньес де Бальбоа, когда он смог видеть с одной из высот Панамского перешейка два земных океана. Не знаю, допускает ли география Панамы возможность наблюдать с одной точки два океана, но на Чукотке это можно. Более того, в районе Уэлена в принципе возможно увидеть два океана и два континента земли сразу.

На Чукотке много можно увидеть. Может быть, поэтому невольно "растекаешься мыслью по древу". Я работал здесь около девяти лет после окончания геологоразведочного института. Из увиденного запоминается, как правило, не экзотика, а обыденные вещи, которые в обыденности своей для каждой земли и составляют суть этой земли.

Почему-то ощущение, что вот в данный момент ты одновременно видишь два океана и два континента земли, не потрясает. Я не помню тот момент эмоционально, но я хорошо помню обжигающий морозный ветер с моря Бофорта, когда мы на маленьком самолёте полярной авиации сделали посадку на дрейфующие льды за 74-м градусом северной широты. Был вечер, от торосов шла чёрная тень, и громадное оранжевое солнце сплющивалось о землю на горизонте. Морозно щёлкали растяжки у крыльев Ан-2, и скрип снега казался оглушительным, потому что здесь, в Ледовитом океане, стояла мёртвая тишина.

Ежедневные рабочие маршруты в тундре помнятся плохо, но зато я великолепно помню одного знакомого гуся. Мы возвращались из маршрута и уселись отдохнуть, прислонив спины к рюкзакам, на берегу тундровой реки Паляваам, а гусь плыл по вечерней глади воды куда-то по своим делам. Он плыл нерешительно, как бы задумавшись, и вдруг резко повернул и быстро поплыл обратно, так что волны веером пошли.

Коса Двух Пилотов, острова Серых Гусей, лагуна Валькакиманка, горы Маркоинг - эти географические названия полны очарования для каждого, кто любит Чукотку.

И, конечно, нельзя забыть удивительный вид стаи белых канадских гусей на острове Врангеля. Белые гуси, летящие над чёрным камнем.

В рассказах о Чукотке нет нужды писать о пургах, штормах, последней спичке и прочих остросюжетных вещах. Об этом слишком много написано. К тому же самые "жестокие" страницы написаны, как правило, людьми, зажигавшими костёр разве что в пионерском возрасте. Кроме того, я знаю, что среди тружеников полярной геологии не приняты рассказы о сугубых обстоятельствах. Но коль скоро "страшный" рассказ идёт, то в нём преобладает юмор и упор на собственную оплошность, которая к тем обстоятельствам привела. Поэтому я попытаюсь сделать другой рассказ, своего рода эмоциональную исповедь, о том, почему я считаю Чукотку одним из самых воспитующих, интересных и ласковых мест на земле. Такой набор "материнских" эпитетов я употребил здесь не случайно.

Когда я думаю о Чукотке, она мне чаще всего кажется окрашенной в два цвета. Жёлтый - цвет благодатной чукотской осени, жёлтой тундры, жёлтого прозрачного воздуха по утрам, когда вода уже покрывается плёнкой льда, жёлтого неяркого солнца над ней и удивительного подъёма, когда ты веришь, что можешь шагать по подмёрзшей тундре сотни вёрст подряд без остановки, отдыха и без конца. И чувствовать в это время твёрдую осмысленность и надёжность земного бытия.

Смотри фото 01. Желтый - цвет благодатной чукотской осени

И белый цвет Чукотки - цвет зимних заснеженных перевалов, жутковатой глади морского льда, пологих хребтов, врезанный в снег след нартовых полозьев, мельканье, мельканье, мельканье собачьих лап, даже когда лежишь в спальном мешке с закрытыми глазами.

Конечно, всё это не более чем эмоциональное восприятие деталей не такой уж большой страны, зажатой меж большими морями Великого и Ледовитого океанов. Но как "все мы родом из детства", так и притягательная, воспитующая сила любой страны рождается из деталей времени и её пространства.

По мере сил я постараюсь рассказать о людях, о работе и о странных и таинственных вещах (отнесёмся к ним с юмором), которые конечно же есть на Чукотке, как и на всякой другой земле. Возможно поэтому повествование получится не всегда связным во времени и в порядке событий. А в заключение этой краткой главы я не могу не присоединиться к словам Кнута Расмуссена, полярного путешественника, этнографа и великолепного человека:

"Теперь, когда мне предстоит охватить своим повествованием всё пережитое, оставившее во мне наиболее глубокие впечатления, я, естественно, в той же мере испытываю радость при мысли о том, что могу рассказать, как и смиренную грусть при мысли о том что я поневоле должен пропустить...".

Кое-что из цитат

Из всех книг о путешествиях и дальних странах, разумеется, лучше всего книги,

одетые в старый кожаный переплёт. Торжественная сочность их старинного слова

умилительна. И я не мог не поделиться с читателем любопытными извлечениями из них.

"Вся Чукоция есть не что иное, как громада голых камней, климат же здесь самый несносный".

Капитан Иосиф Биллингс, 1792 год.

"Это поистине обездоленная богом страна..."

Георги, 1777 год.

"Северо-Восточная Азия населена родственными племенами чукчами и шелачами. Это самые дикие племена во всей Азии".

Абумази Баядур Хан (год неизвестен).

Абульгази

"Чукчи отдельными шайками бродят между Северным полюсом и 68° северной широты".

Джордж Кеннан, 1869 год.

"Крайне неопрятная одежда, нечистые и дикие их лица и длинные ножи давали сей группе чукчей вид разбойничьей шайки".

Коцебу, 1818 год.

"Остроги, лежащие по соседству с их страной, пребывают в беспрерывном страхе нападения".

Георги, 1777 год.

"Русские много перепробовали для покорения этого племени. Наконец попытались помириться. Результаты превзошли все ожидания. Те, кого обвиняли в вероломстве и в свирепости, оказались замечательным добродушным соседом".

Фридрих Фон-Гельвальд, 1898 год.

"Вместо железа инородцам служат Мамонтовы рога".

Георги, 1777 год.

"Если бы у меня не было денег, я с большим бы доверием обратился к кочующим чукчам, чем к многим американским семействам".

Джордж Кеннан, 1869 год.

Глава 1. Как попадают на южный берег... полярных стран

1

В общежитии геологоразведочного института в Дорогомиловке разного рода карты Союза висели почти в каждой комнате. Моя кровать стояла так, что, когда я лежал на спине, взгляд мой неизменно упирался в правый верхний угол громадной географической карты - в "девятку", если пользоваться футбольной терминологией.

Стыдно сознаться, что такого сведущего человека, как студента-дипломника геологического вуза, угол этот привлекал неизвестностью. Он был закрашен в ровный коричневый цвет. Не такой, конечно, густой, как Памир или даже Забайкалье, а просто ровный и слабый коричневый цвет без линий хребтов и пятен высокогорных плато. Геологическая карта этих мест, когда я однажды на неё посмотрел, была разрисована пёстро. Фиолетовые пятна триаса чередовались с зеленью меловых отложений, и по всему мелу стояли канцелярские птички, говорившие о том, что здесь эффузивы. Но самое интересное заключалось в том, что на геологической карте недавних лет здесь явственно виднелись лишаи "белых пятен", оконтуренные каким-то робким пунктиром. И вовсе не ясно вела себя тектоническая карта, рисующая стратегию земных пластов. Вся чёткая, понятная студенту стратегия кончалась за Верхоянским хребтом. Дальше начинались несолидные клочки и пятнышки, сквозь которые так и проглядывала неуверенность рисовавшего карту академика. А неуверенность у академиков можно объяснить только одним - отсутствием достаточной информации.

Короче, длительные размышления на спине, когда взгляд упирается в карту, привели меня к выводу, что дипломный проект мне надо писать о Чукотке. В этом решении имелся один плюс - о Чукотке я почти ничего не знал и, таким образом, получал возможность узнать хотя бы немного.

И в середине мая я очутился на одном из подмосковных служебных аэродромов, чтобы сесть в зафрахтованный чукотской экспедицией самолёт, и чувствовал себя весьма состоятельным человеком, ибо имел выданное со склада снаряжение.

1. Спальный мешок из собачьего меха.

2. Спальный мешок ватный.

3. Ватный костюм.

4. Костюм х/б.

5. Полярный меховой костюм.

6. Резиновые утеплённые сапоги.

7. Резиновые сапоги из чешской литой резины с высокими голенищами.

8. Кирзовые сапоги.

9. Шапку.

10. Две пары брезентовых рукавиц.

11. Меховые рукавицы.

Такое обилие меха и ваты, если учесть, что я был зачислен в штат экспедиции только на лето, а в деканате лежала моя подписка: "вернусь в сентябре", невольно внушало высокое чувство самоуважения.

Когда техники наладили самолёт, мы понесли свои рюкзаки под водительством серьёзного человека в погонах и под его же руководством расположились в пустоте фюзеляжа на собственных вещах.

Чувство самоуважения, основанное на количестве тёплого обмундирования, выданного государством, укреплялось тем, что мы летели на "собственном" самолёте.

В зафрахтованном самолёте летели бывалые "чукчи" - кадровые сотрудники одного из московских геологических управлений, много лет ведущего геологическую съёмку на Чукотке. Главная база экспедиции находилась на восточном побережье. Оттуда на съёмку в разные концы Чукотки должны были отправиться несколько партий.

В общем-то внутри самолёта вскоре всё напоминало поездку за город какого-нибудь учреждения во взятом на воскресный день автобусе. Рыбаки толковали про удочки и о том, как лучше ловить гольца - на искусственную или натуральную муху. Охотники вели извечный спор о ружьях и врали. Начальники партий, будущие диктаторы коллективов, выделялись только по пистолетным кобурам, торчащим из-под курток. Пистолеты им полагались по рангу. А из начальников партий выделялся хорошо укомплектованной фигурой и несолидным, вроде нашего, любопытством Виктор Михайлович Ольховик. Я говорю "нашего", потому что в экспедиции я оказался не один,/ вместе со мной летел Слава Москвин, ещё один студент нашего института, которого соблазнила Чукотка. Ольховик же совсем недавно перебрался в эту экспедицию из Тувы.

Мы летели берегом Ледовитого океана несколько суток, застревая то в Тикси, то ещё в каком-то забитом снегом посёлке. По всей трассе лето чувствовалось только в Нижних Крестах. Косматые ездовые собаки бродили здесь по улицам, по-летнему жарко дыша боками. На реке стоял лёд, хотя берега вытаяли, и по этому льду мчался куда-то на собачьей упряжке человек в кухлянке и милицейской шапке.

Нам долго пришлось ждать погоду у устья этой последней крупной сибирской реки. Над речными обрывами Колымы бесприютно торчали покорёженные коричневые лиственницы. Очевидно, из-за перемещений почвы лиственницы не росли прямо - они стояли наклонно, и этот беспорядочный наклон придавал какой-то дикий ритм чахлой древесной поросли. Поневоле думалось о том, что всего в нескольких десятках километров отсюда погиб географ Черский, именем которого назван огромный горный хребет, рассекающий дебри Якутии.

Над льдом Колымы пролетали небольшие косяки гусей-разведчиков. Гуси ждали, когда освободится от снега их "дом" - огромная озёрная равнина левобережной Колымы, уходящая отсюда за Яну и Индигирку на запад. На третьи сутки и нам дали погоду.

2

Бухта Провидения - типичный фиорд. Узкий и длинный залив её стиснут склонами сопок. Чёрные обрывы их нависают над водой, а чуть в сторонке адовым переплётом скалистых выступов, мрачных башен и просто каких-то торчащих в небо чёрных каменных пальцев высится Колдун-гора, которая в день нашего приезда окутана была снежной позёмкой. Нельзя сказать, чтобы всё это выглядело слишком приветливо. И уж тем более в отдалённые столетиями времена, когда Север для путешественников был дик и страшен. А заходили они сюда довольно часто, со времён Беринга, так как по удобству и безопасности стоянки для судов бухта числится одной из лучших в мире, несмотря на хмурые, чёрного камня окрестности. Раньше всех здесь обосновались эскимосы и приморские чукчи - охотники на тюленей. И сейчас отдельные участки фиорда на современных картах числятся, как: Хед, Эмма, Всадник, Пловер. Я подумал было, что Пловер, где находится старинное "зверобойное место", имеет корнем чукотский или эскимосский язык, но нет: " Пловер" - это судно английской экспедиции капитана Келлета, зашедшего сюда в 1848 году.

В 1901 году судно К. И. Карл Ива́нович Богдановича, руководившего экспедицией акционерного общества по поискам чукотского золота на шхуне "Самоа" из Сан-Франциско (к этой экспедиции мы еще вёрнемся), застало в бухте Провидения барак из оцинкованного железа, принадлежащий американской торговой компании, и шесть яранг, обитатели которых наполовину вымерли, и сами яранги были полуразрушены. "Эскимосы болели какой-то странной болезнью, выражавшейся в кашле и болях в груди. Обилие свежих могильников указывало на то, что раньше здесь жило гораздо больше людей. Помощь мы сочли бесполезной", - писал Богданович. Эскимосы, по свидетельству Богдановича, неплохо знали английский, но не знали ни слова по-русски, ибо ближайшим русским поселением на побережье был пост Ново-Мариинск, нынешний Анадырь.

Сильная степень американского влияния (они фактически были здесь хозяевами достаточно долгое время) объяснялась тем, что крейсерство русских военных судов, охранявших восточные границы, было отменено еще в 1861 году как "слишком обременительное для бюджета Морского ведомства".

Бухта Провидения лежит в Беринговом море, ледовый режим которого гораздо более благоприятен, чем ледовый режим арктических морей. Благодаря этому, а также удобнейшей гавани, в которой свободно разместится в полном укрытии флот солидной морской державы, бухта Провидения играла и играет важнейшую роль в исследованиях Восточной Арктики.

К 1957 году от старых времён в бухте Провидения сохранился только старый огромный деревянный крест, неведомо кем воздвигнутый на одной из прибрежных сопок. Конечно же крест был изрезан ножиками, пробит дробью и пулями: привычки стреляющего люда от широт не меняются. С этой сопочки, от подножия креста, можно было видеть портовый посёлок Провидения, который вроде горного аула прилепился к крутому чёрному склону. Вправо уходила сама бухта, и уже за ней убегала в безлюдные сопки долина впадающей в бухту речки, а за спиной клаксонили машины и хрипел уличный динамик второго посёлка - Урелики, который расположился более удобно, на почти плоском, выделенном сопками участке.

Если направиться к выходу из бухты, оставив по левую руку солёное озеро Исти-Хед, то можно добраться до ещё одного маленького здешнего посёлка - Пловер, где расположился зверобойный комбинат по добыче моржа и тюленя.

На всё это в конце мая сыпала мокрая снежная крупка. Она сыпала на волейбольные площадки, на людей, магазины, где продавали консервы, вышитые бисером тапочки из тюленьего меха и винтовки.

Пока мы со Славой Москвиным выясняли все эти подробности, мокрая снежная крупка куда-то исчезла, облака спрятались, и вдруг вынырнуло бесшабашной синевы небо и солнце. Снег на склонах сопок, на бухте и на улицах засверкал. В этом сверкании силуэты вершин обрели сразу какие-то благородные швейцарские очертания, и вдобавок из неведомых щелей на крыши домов, на улицы, провода, карнизы высыпало необъятное множество пуночек, воробьёв Арктики. Не теряя ни минуты погожего времени, пуночки с мелодичным посвистыванием занялись хозяйственными делами.

Когда мы вернулись на базу, выяснилось, что нам вроде пуночек предстоят хозяйственные заботы, так как мы уже зачислены в партию Виктора Михайловича Ольховика. Он тут же объяснил нам стоящую перед партией задачу.

1. В срочном порядке получить на складах экспедиции весь остальной груз, не

дожидаясь, пока прибудут сотрудники партии.

2. Зафрахтовать один из пароходиков Провиденского порта.

3. Дождаться вскрытия льда и на этом пароходике доплыть по Берингову морю

до бухты Преображения, в 300 километрах отсюда, где и высадиться на берег на месте старинного чукотского стойбища Нунлигран. К этому времени туда должны прибыть два трактора с санями.

4. На тракторах двинуться на запад к тундровой реке Эргувеем, за которой

начинается территория работы партии.

5. Проводя обусловленные техническим заданием работы, идти вдоль южного

побережья Чукотки на запад к заливу Креста, куда мы должны прийти в сентябре и где кончалась работа партии.

Главной же целью, стоящей перед партией, была геологическая съёмка слабоизученной территории между рекой Эргувеем и заливом Креста. Разумеется, в задание были включены и поиски. По предыдущим работам можно было ожидать в нашем районе проявления золота и киновари.

Тракторы, которые должны были нас ожидать в бухте Преображения, вышли из Провидения два месяца назад своим ходом. На пароходе же мы должны были доставить остальной груз: солярку, бензин, продовольствие. Но в эти майские дни лёд в бухте лежал нерушимо, и о близком его вскрытии говорили разве что только таблички, расставленные по берегу: "Переход по льду бухты из Уреликов в Провидения категорически запрещён". Однако, невзирая на опасность, люди ходили. По прямой между посёлками было не более трёх километров, в обход по берегу - двенадцать. Цивилизация, такси и автобусы, сюда ещё не добрались.

Шли дни. Несколько тонн груза было получено, укомплектовано и отправлено в порт. Самолёты полярной авиации доставили последний народ. В нашу партию прилетел географ Андрей Петрович Попов, который на Чукотке кончал свой двадцатилетний "северный рейд", начавшийся на Таймыре.

Прилетел старший геолог Виктор Кольчевников. Он ходил по базе и, застенчиво ероша чёрные кудри, выпрашивал покурить: перед отлётом дал жене клятву, что не положит в карман ни пачки сигарет. Прилетели два студента-гидрогеолога из Одессы: рыжий золотозубый гигант Роб Байер и альпинист Витя Огоноченко.

Начальник партии нервничал. Его можно было понять: шло драгоценное время полевой работы, тундра и склоны сопок уже освободились от снега, а лёд на бухте вроде и не собирался исчезать, хотя, по сведениям ледовой разведки, в открытом море имелись большие пространства открытой воды.

Июнь начался туманами и знаменитым дождём чукотских побережий. Особенность этого дождя заключалась прежде всего в том, что тучи висели очень низко, чуть не цепляя за шапку. Из молочного или серого месива сыпался мелкий бисерный дождик, который обладал удивительной способностью проникать сквозь любой брезент и даже клеёнку. Дождь этот никогда не превращался в ливень, он был тих и упорен. Неведомые облачные процессы временами превращали его в снег, крупку, и снова - бисерный дождик. Дома, земля, корабельные причалы приобрели чёрный, безрадостный цвет.

Иногда этот дождь переходил в туман, но никогда в разрывах облаков не было видно чистого неба, так как над нижней грядой их стояла вторая, над второй - третья, и так, наверное, до бесконечности. В тумане печально перекликались пароходные гудки в порту. Я часто задумывался над тем, почему пароходы для переклички всегда выбирали время тумана, - ведь они стояли вмёрзшими в лёд и возможность столкновения исключена была полностью.

Десятого июня, по каким-то неведомым прогнозам ожидая скорого вскрытия льда, нам объявили погрузку. Мы загрузились в средний трюм небольшого судёнышка. Когда бочки с соляркой и десятки экспедиционных ящиков были загружены, пришёл капитан, пожилой человек отнюдь не бравого вида. Он посмотрел в трюм - наш груз занимал лишь часть его, - покачал головой, сказал что-то помощнику и ушёл. Ночевать мы остались в трюме. А наутро пришлось выгружаться на пирс, ибо ночью наш капитан умер от застарелой сердечной болезни. Решили, что мы пойдём на другом пароходе, так как запасных капитанов в бухте Провидения не было.

Не успели мы уложить груз на причале и прикрыть его брезентом, как небо начало светлеть с катастрофической быстротой. За какие-нибудь сорок минут оно очистилось полностью. И в великолепной его синеве, при сверкающем летнем солнце Чукотки на сопки, на бухту, на посёлок нагрянул ураганный и радостный ветер. Ветер был тёпл и нёс с собой тревожные, неведомые запахи. Стоявшие у причалов зимовавшие пароходы один за другим начали разводить пары. Ветер отдирал дым от трубы и уносил его, как бы негодуя на малейшее загрязнение воздуха. Из портового ресторанчика высыпали гуляющие личности и столпились на крыльце, глядя в небесную синеву. Следом высыпали официанты. Люди смотрели вверх. Чайки кружились над портом. Ветер швырял их так, что казалось - сломаются птичьи крылья. Чайки кричали, но криков не было слышно, были видны только широко разинутые клювы: ветер уносил крик. И вдруг стало явственно ощутимо: в тревожные запахи, неведомо откуда принесённые ветром, врезался твёрдый и крепкий запах йода, запах морской солёной воды.

Грузовик с траурными полотнищами по бортам вёз тело старого капитана. В порту громыхало железо. Люди на улицах снимали шапки. Оркестр шёл следом, но не играл. На лицах людей я не заметил слёз и елейной грусти: просто отдавался долг уважения человеку. Чёрные сопки, промытые ветром и солнцем, были тоже серьёзны, но как-то добродушны. Они походили на обветренных стариков, которые искоса наблюдают игры детей.

Пришёл Ольховик и сказал, что нам выделен "Белёк" - не ахти сколь тоннажное судно того же, Провиденского, пароходства. Погрузка нескольких тонн солярки и продовольствия началась снова.

3

"Белёк" оказался небольшим судном с двумя трюмами. Насколько я знал по полярной литературе, суда, предназначенные для плавания во льдах, имеют специальную ледовую обшивку или корпус повышенной прочности. Ничего этого я не мог разглядеть, как ни старался. Борт сделан из несолидного материала, вроде кровельного железа. С этим вопросом я обратился к человеку из команды, озабоченно пробегавшему мимо. Он остановился и начал разглядывать меня с интересом.

- Какая к чёрту обшивка? - произнёс, наконец, моряк. - Это рейнский речной пароход. Репарация после войны. Понял?

- Понял, - сказал я.

- Морем интересуешься?

- Интересуюсь, - честно сказал я.

- Вот какое дело, браток, - с потрясающей задушевностью сказал моряк и обнял меня за плечи. - У нас кочегар заболел. Понимаешь, полярная ночь, слабеют за неё люди. А ты с "материка", от винограда. Взял бы ты какого-нибудь кореша и шли бы вы в кочегарку помогать. Кореша надо, так как одному за помощника и кочегара не смочь, да и вдвоём, пожалуй, тоже.

Предложение показалось мне любопытным, и я кинулся разыскивать Славу Москвина, посмеиваясь над словами моряка: чтобы два спортивных парня не смогли сработать за какого-то там помощника кочегара!

"Он Славку не видал, - думал я ехидно. - Славка в полутяже работает, одних сухожилий семьдесят килограммов".

Славку я нашёл на корме, где он вдумчиво озирал ледяные поля.

Мы спустились в топку мимо сверкающей медным блеском машины. В машинном отделении было жарко, но смазанные штоки и шатуны были неподвижны: "Белёк" только разводил пары. Старший кочегар оказался низкорослым парнишкой одних с нами лет. Он хмуро приветствовал нас: "Добровольцы-ы" - и поставил на подброску угля к топке. Топки он шуровал сам. Мы взяли совковые лопаты и поплевали на руки. Не знаю, сколько часов мы работали, но куча угля перед топкой не росла, а даже как будто уменьшалась.

Мы вымотались до полной потери сил, и заключительным аккордом было то, что кочегар, который перекидывал уголь примерно на такое же расстояние, пришёл нам помогать. Ей-богу, мы устали до того, что даже не почувствовали обиды. Смена кончилась. Мы пошли в камбуз и съели по гигантской миске флотского борща и свалились в трюме в каменный сон.

Когда я вылез на палубу, бухта Провидения была уже далеко позади. Пароход медленно шёл среди битого льда в зеркальной воде. На горизонте лёд сливался в сплошные поля. Я сбегал в трюм, безуспешно попытался разбудить Славку, наконец взял экспедиционный бинокль и вылез на палубу. Ледяные поля казались синими. Стоял штиль. Оранжевое солнце не то падало вниз, не то забиралось вверх. Чёрная полоса берега ползла справа: оглаженные горы, обрывы с выступами чёрных скал и розовые от солнца пятна снега меж ними.

Отступление на тему эскимосов

Около полуночи мы прошли возле Сиреников - небольшого, прижатого к берегу эскимосского посёлка. Были видны кубики новых сборных домов и тёмные очертания яранг на берегу. У яранг горело несколько костров. В бинокль я видел группку людей и собак, стоявших у воды и молча смотревших на наш молчаливо пробирающийся мимо них транспорт.

В истории эскимосов Сиреники, возможно, занимают такое же место, как в русской истории города Владимир, Нижний Новгород или даже Киев. Ибо эскимосская раса сформировалась в Азии. Сейчас это принято всеми, и в Азии существуют три основные, от древности стоящие группы консолидации эскимосского народа: сиреникская, науканская (мыс Дежнёва) и чаплинская (посёлок Чаплино на восточном берегу). Неведомые миграционные потоки зашвырнули людей на северо-восток Азиатского континента, видимо, ещё в каменном веке. Потом миграционные потоки отхлынули, а они остались здесь, изолированные от всего человечества, остались на пределе человеческой жизни, выжили и сформировали свой народ.

Забытые на оконечности материка, эскимосы создали свою материальную культуру, вначале охотников на оленей, потом принялись завоёвывать море. Они изобрели поворотный гарпун. Они изобрели своё мореходное искусство. Они создали уклад постоянной жизни там, где спустя тысячелетия просвещённые европейцы всё ещё считали жизнь невозможной. Они пересекли Берингов пролив и занялись освоением Аляски. Неугомонный дух этого народа вёл их вперёд,/ они поселились на чудовищных по условиям жизни пустынных островах Канадского архипелага и, наконец, заселили Гренландию. Это делали маленькие, изолированные группы людей, живущих на сотни и тысячи километров друг от друга, но сохранявших общий строй своей культуры. Ни один народ мира не осмелился последовать за ними в крайние полярные пределы, и когда европейский корабль впервые появился в Туле - самом северном гренландском посёлке эскимосов, приобретшем сейчас печальную известность из-за военной базы, то эскимосы Туле с удивлением кинулись к кораблю. Они считали, что они единственные люди на Земле. Сотни лет люди существовали для них только в преданиях, вроде как для нас существуют греческие боги.

Эскимосы - во всём удивительный народ. До наших почти дней они ухитрились сохранить внутри тундры Аляски племя первобытных бродячих охотников на оленей. Это был как бы живой фрагмент их истории, вынутый из глубины тысячелетий. Племя континентальных эскимосов открыл в 1927 году Кнут Расмуссен, о котором я уже упоминал, а в наши дни канадский писатель Фарли Моуэт описал историю их гибели. Можно много писать о философии эскимосов. Им не откажешь в мужестве, но они предпочитали утверждать своё место под солнцем не оружием, а умением жить там, где другие не могут. Разумеется, им приходилось и воевать, и, разумеется, они дошли до изобретения защитного панциря. Но панцирем они защищали только спину, а не грудь, как это делала военная цивилизация всех народов. Так по-своему мудро они решали военную проблему тыла. У эскимосов потрясающая устная история. Цикл легенд о том, как гонимое голодом племя уходило во льды с островов Канадского архипелага, ещё ближе к полюсу, в интуитивной надежде набрести на обетованную землю, по эпической силе не уступает знаменитым эпосам других народов. Этой землёй оказалась Гренландия. Они не успокоились до тех пор, пока не добрались до самой северной её точки. Дальше уже не было ничего. Оставалась макушка земного шара. Кто знает, может, они и туда сходили проверить. Кстати, слово "эскимос" - недавнего и чуждого им происхождения. Сами себя они всегда называли "иннуиты", что означает просто "люди", если угодно - "настоящие люди", "подлинные люди". Последняя редакция мне, лично, нравится больше всего.

Размышляя над всем этим, я искоса поглядывал на нашего "иннуита" из бухты Провидения Гришу Гыргультагина, который нанялся в партию рабочим и переводчиком. Гриша стоял у поручней, смотрел на берег и с великолепным искусством насвистывал популярную мелодию тех времен "Хороши весной в саду цветочки...". У него было сухое, горбоносое "индейское" лицо. На берегу виднелся костёр.

- Охотники, - сказал Гриша. - Моржа убили. Печёнку варят. - Он вздохнул. - В Нунлигране попробуем, - снова вздохнул Гриша. - Сейчас, если на самолёте лететь, по всему берегу наши костры. Сейчас все охотники на вельботах. Моржи идут на север.

Тёмный берег медленно полз и полз за бортом. Солнце поднялось выше, и в какой-то момент берег вдруг вспыхнул радостным жёлтым светом. Горы отступили, а берег желтел, как будто на него светили цветным прожектором.

В трюме слышались возня и грохот. Оказывается, Ольховик спозаранку заставил всю партию пересматривать, пересчитывать ящики, отмечая наличие в длиннейшем кондуите.

Стойбище Нунлигран было последним цивилизованным местом на нашей дороге, и начальник боялся что-либо позабыть из снаряжения.

Я в качестве подвахтенного был свободен от работы и потому, расстелив прямо на палубе, за надстройкой, спальный мешок, улёгся на него. С моря к тундровому берегу со свистом проносились стаи гаг. Было ясно и холодно.

...Проснулся я от тишины. Ровный гул машины, который был слышен в трюме, стих. Пароход замер. Около поручней на палубе стояла вся наша партия. "Белёк" забрался в ледяные поля. Берега не было видно. И по-прежнему был штиль. Пароход долго выбирался задним ходом, рискуя обломить винт, делал развороты, и, наконец, на самом малом ходу капитан начал раздвигать льдины корпусом судна. Лёд скрежетал о борт. Вчерашний кочегар подошёл ко мне, склонился через поручни, сплюнул и сказал сакраментальные слова насчёт обшивки корабля, пришедшие мне в голову ещё на причале в бухте Провидения:

- Из кровельного железа борта. Пять секунд их проткнуть. Река Рейн (рэ), в общем. - Кочегар ещё чертыхнулся и сказал: - Пойдём. Зови кореша. Наша вахта.

Снова мы орудовали пудовыми лопатами, кое-как разминая ноющие после вчерашнего плечи. В конце концов, работа пошла легче. Мозоли полопались и не мешали, да и угля надо было вроде меньше, чем вчера. К обеду кочегар отпустил нас наверх: "Теперь справлюсь. Надо - позову". Мы накидали ему ещё угля из дальних отсеков угольного трюма и ушли. Туман рассеивался. Лёд поредел. Стаи гаг летели теперь от берега в море. Мы со Славкой пошли в камбуз уничтожать заработанный флотский обед, посмеиваясь над "сухопутными крысами", которые мрачно грызли галеты. Но третью добавку мы съесть не успели, ибо наверху раздался истошный вопль: " Нунлигран!"

4

Вспарывая воду, к судну неслись белоснежные вельботы. Это было настолько непривычное зрелище, что я на мгновение растерялся. Вельботы шли друг за другом ступенькой, низкие, узкие и бесшумные. Они шли по зелёной воде, описывая согласованную кривую. В них сидели горбатые люди в белых балахонах.

Вельботы один за другим пришвартовывались к борту, и люди в белых камлейках, с непокрытыми чёрными жестковолосыми головами полезли один за другим на палубу. От них пахло звериным жиром, крепкой, продутой морским ветром кожей и табаком. В лодках лежали вдоль бортов гарпуны, надутые тюленьи шкуры-поплавки и винтовки.

Охотники поговорили о чём-то с капитаном и снова спустились по трапу. Столь же стремительно, под тонкий вой подвесных моторов вельботы пошли к берегу. Оказывается, они собрались на дальнюю охотничью стоянку и узнавали, привёз ли что пароход для посёлка. Узнав, что им доставлены сборные дома, они отменили охоту. Надо было разгружать пароход. С борта спустили кунгас для разгрузки. По галечниковой косе гремели два трактора, а трактористы радостно махали шапками из кабин. Это были наши тракторы, благополучно добравшиеся сюда через перевалы и сопки от бухты Провидения.

Семидневная стоянка в Нунлигране была уже началом экспедиционной жизни. Наш лагерь располагался примерно в километре от посёлка, на берегу небольшого ручья, впадавшего в бухту. Мы разгружали пароход, обшивали досками тракторные сани и доверху забивали их грузом, необходимым на ближайшие месяцы. Главным грузом, конечно, были три тонны солярки, кроме того, керосин для примусов, бензин для тракторных "пускачей", макароны, мука, консервы и прочее необходимое для двадцати человек на четыре месяца.

Нунлигран в 1957 году был, по-видимому, одним из самых отсталых посёлков Чукотки. Во всяком случае, в большинстве своём он состоял из яранг. Яранги оленеводов, пришедших из тундры, располагались в стороне, на обрывистом берегу ручья, яранги морских охотников стояли прямо на галечниковом валу. Из яранг в любое время можно было видеть море и вельботы, возвращавшиеся с охоты. Здесь же на берегу у воды круглыми сутками сидели старики в тюленьих штанах, в характерной позе: ноги сидящего были вытянуты под прямым углом к туловищу (посмотрите картины Кента из гренландского цикла. Эскимосы Гренландии сидят точно так же). Здесь же у берега разгружали добычу. Если вельбот приходил в штормовую погоду, квадратные куски моржового мяса кидались в воду и весь посёлок вылавливал их крюками вроде тех, что употребляются на лесных пристанях. По гальке и траве двадцатикилограммовые куски мяса тащились к ямам, где консервировался копальхен - особый продукт, выработанный тысячелетним опытом морских охотников.

Способ приготовления копальхена крайне прост: куски мяса весом по 15-20 килограммов плотно укладываются в цилиндрическую яму, выложенную камнем. Когда яма заполнится, её закрывают и засыпают землёй, чтобы вскрыть уже в зимнее время. В вечной мерзлоте, в чистом чукотском воздухе мало микробов, и мясо не гниёт, а как бы закисает. Кстати, слово "копальхен" в переводе и значит "кислое мясо". Несмотря на специфический запах и вид, копальхен обладает своеобразным вкусом, и к нему быстро привыкаешь.

Здесь же на берегу строилась байдара. Я впервые наблюдал строительство чукотской байдары, и Нунлигран был единственным местом, где я мог видеть её строительство от начала и до конца, а старик Анкаун - одним из немногих оставшихся в живых байдарных мастеров, с которыми мне удалось познакомиться.

Сага о байдаре

Старик Анкаун не числил себя великим мастером, рассказы о которых передавались из поколения в поколение. Когда появились деревянные вельботы с моторами, о байдарах начали забывать, и настоящие мастера умирали один за другим, оставляя после себя незрелых помощников, ещё не постигших окончательных секретов мастерства. Но пришло время, мода на вельботы если не прошла, то установились границы их использования, и, кроме того, прибрежные жители быстро научились ставить моторы на байдару, приспособив в днище её специальный моторный колодец. И байдара по-прежнему оказалась нужна. Судно, изобретённое предками, оставалось незаменимым для плавания вдоль берегов и во льдах, когда лодку надо вытаскивать на льдину и в других случаях, ибо большую байдару четверо взрослых мужчин могут носить на своих плечах. Так в годы войны старик Анкаун снова принялся за ремесло, о котором почти забыли.

Сейчас он искал на берегу дерево для малой байдары, на которую хватит шкуры одного моржа. Двушкурные и даже трёхшкурные гиганты, поднимающие по тридцать человек на борту, сейчас уже никто не делал. Их окончательно вытеснили вельботы...

Вечерами старик сидел на пороге яранги и ждал южный шторм. Охотники ждали штилевую погоду, но Анкауну нужен был шторм, который выбрасывает на берег много дерева.

Здесь, на южном побережье, было хорошо: море выбрасывало много леса. Но Анкаун ещё помнил рассказы, услышанные, когда он плавал на Аляску к живущим там родственникам. На байдары тамошние мастера употребляют распиленные челюсти кашалота, кости кита и любые крошечные обломки дерева. Байдарный каркас стоил там непомерно дорого и был высшей ценностью семьи, общины, отдельного человека.

Шторм пришёл. Он бушевал трое суток, обессилел, стих, и Анкаун с утра отправился осматривать берег. На берегу валялись изорванные ленты морской капусты, которую любят жевать дети, сморщенные почерневшие медузы. Здесь же расхаживали, выискивая добычу, чайки. Анкаун шёл, по пастушьей привычке заложив руки за лежащую на плечах палку. На берегу встречались разбитые ящики с иностранными надписями, бутылки, обломки досок и целые брёвна.

Он запоминал, где что лежит, потому что это всё потом надо будет перевезти в посёлок. Около особо больших и ценных брёвен он втыкал вертикально палочку, чтобы её хорошо было видно с моря. Но всё-таки искал он другое. У него уже имелись четыре хорошие округлые жерди для верхних обводов байдары, и ему сейчас надо было вырванное с корнем молодое дерево на киль, и так, чтобы один из корней образовал нос байдары.

Дерево он нашёл только к вечеру, километрах в пятнадцати от посёлка. Анкаун придирчиво осмотрел его со всех сторон. Оно было коротковато, отросток корня обломился, но и длину и корень можно было нарастить другими кусками дерева, хорошо подогнав их на деревянных шпильках и намертво скрепив моржовыми ремнями.

Он ещё раз осмотрел его и решил, что это именно то, что надо. Он поставил около найденного обломка кусок доски и укрепил доску подпорками, чтобы её не сбило ветром и охотники на вельботе не искали её понапрасну.

Почти неделю дерево потом сушилось на солнце и коптилось в дыму костра. Так делали в старину, чтобы придать дереву необходимую крепость. После этого Анкаун маленьким топориком, лезвие которого шло поперёк рукоятки, принялся неторопливо соразмерять куски. Когда куски были вытесаны, подогнаны друг к другу, Анкаун принялся соединять, просверливая отверстия по старинке лучковой дрелью. Каждое соединение он туго обматывал размоченным моржовым ремнём, который, высохнув, обретает крепость и упругость стальной скобы.

В это время женщины уже готовили выбранную им моржовую шкуру. Они натянули её на земле на крепких колышках, и шкура, которую мочил дождь, обдувал ветер и сушило солнце, постепенно вытягивалась и начинала звенеть под пальцами.

Для байдары она всё-таки была толста, и женщины расслоили её по всей толщине надвое. После этого шкуру вымочили в море и снова растянули так, чтобы стала тугой и гладкой.

На всякую случайную дырочку в ней ставились заплатки. Заплатки пришивались с помощью особого кривого шила, которое только углублялось внутрь, не прокалывая шкуру насквозь, точно так же, как и заплатку.

Анкаун придирчиво следил за тем, чтобы не было проколов, и на каждый прокол заставлял ставить новую крохотную заплатку, по правилам потайного непромокаемого шва.

Вскоре Анкаун закончил байдарный каркас. Он состоял, в сущности, из пяти округлых планок. Нижняя составляла киль, две верхние - бортовые обводы. Каркас перенесли и поставили на приготовленную шкуру. Загнутые края обшивки перекидывали через верхний обвод. Недалеко от края в обшивке прорезались дырочки, в них крепился толстый моржовый ремень, другой конец ремня туго привязывался ко второму внутреннему обводу. Лишние куски обшивки тут же отрезались. После этого байдару залили водой так, чтобы размокли ремни и шкура, и Анкаун несколько дней ходил вокруг байдары, натягивая и натягивая без конца ослабшие ремни или провисающие куски обшивки.

И наконец, наступил день, когда байдара была выставлена на стойки. Звенящая под рукой шкура обтягивала каркас туго, без единой морщинки. Она просвечивала под солнцем, как ломтик лимона. Байдара с лёгким килевым носом, обтекаемая, словно вылитая из цветного стекла каким-то вдохновенным стеклодувом, просто просилась в море, и Анкаун на миг самодовольно подумал, что, может быть, не все ещё байдарные мастера поумирали, ещё есть у кого поучиться. И он отправился готовить вёсла из припасённого с весны материала, так как к настоящей байдаре полагается три сорта вёсел: короткие - подгребные, подлиннее - гребные и вовсе длинные вёсла - для гребли в открытом море, когда откажет мотор.

5

Комплектация партии в Нунлигране закончилась. Весь груз разместился в доверху забитых тракторных санях. Ближайшей задачей являлось как можно скорее сделать трёхсоткилометровый переход и добраться до квадрата карты, отведённого нам для съёмки.

Тракторные гусеницы месили тундру. Они срывали тонкий травяной покров, и под ним обнажалась коричневая талая земля, коричневая жижа текла по тракам и полозьям многотонных саней. Сваренные из буровых труб полозья врезались в почву, оставляя за собой коричневый блестящий след. Этот след будет виден десятки лет, ибо любое нарушение природы в тундре сохраняется долгие-долгие годы.

Бог мой, ещё в Нунлигране многие из нас наивно думали, что поездка на тракторных санях по тундре - это вроде приятной прогулки, когда ты сидишь наверху с биноклем и карабином в руках и озираешь окрестные пейзажи, изредка взяв на себя труд отойти в сторонку, чтоб подстрелить что-либо в экспедиционный котёл. Всё оказалось совсем не так.

Перегруженные сани поминутно застревали. Они нагребали вал грунта перед собой, трактор глох, и надо было в мешанине содранных кочек нащупать водило саней, вынуть шкворень, чтобы трактор отошёл, прицепить сани с другого конца, оттащить их обратно, снова отцепить трактор и прицепить его к переднему концу саней. Приходилось нащупывать броды в десятках речек, бегущих к Берингову морю, а на остановках снимать тонну груза с верхних саней и вытаскивать снизу двухсоткилограммовые бочки с соляркой. Брошенные пустые бочки из-под солярки и груды вспаханной земли отмечали наш путь.

Смотри фото 02. Переход по Чукотской тундре от бухты Преображения к заливу Креста. Трактор провалился в плывун из жидкого грунта

Виктор Михайлович Ольховик, видно, учёл наш со Славкой "кочегарский опыт" и потому назначил в прицепно-отцепную команду. Сани останавливались в среднем минут через двадцать. Мы со Славкой ходили вымазанные в торфяной жиже от макушки до пят и по ночам в спальном мешке продолжали выплёвывать какие-то кусочки глины, камешки и корешки.

Смотри фото 03. Переход по Чукотской тундре от бухты Преображения к заливу Креста. Долго вытягивали трактор...

В первый день мы еле-еле удалились от Нунлиграна. На галечнике бухты Преображения, которую мы огибали по берегу, сорвало масляную пробку с редуктора одного из тракторов. Ещё немного, и трактор в наших условиях годился бы только на металлолом. За рычагами этого трактора сидел Вася Клочков, один из самых невезучих людей на земле. Неизвестно почему при крохотном росте он выбрал себе профессию тракториста, ибо тракторная кабина и расположение рычагов рассчитаны как-то на людей серьёзной комплекции. Именно таким и был старший тракторист Лёша Литвиненко, спокойный, уравновешенный украинец, прошедший пятилетнюю армейскую школу службы на Севере, где он также был трактористом и водителем армейского вездехода. Оба они залезли под трактор в лужу нигрола и тихо ругались. Их голоса и звяканье ключей заглушали птичьи вопли. От нашей дилетантской помощи трактористы наотрез отказались, и мы ушли "озирать окрестности".

Смотри фото 04. Мерно покачиваются последние льдины. Солнце и вода превратили их в причудливые фигуры

В бухте Преображения сохранился ещё огромный птичий базар. Изъеденные солнцем льдины плавали в бухте, истаявшие их куски обламывались с лёгким плеском, иногда льдины шумно переворачивались. Но и плеск воды был еле слышен из-за отчаянного крика птичьего воинства. Здесь были смешные топорки с ярко-жёлтыми и красными громадными носами, краснолапые аккуратные чистики, громогласные тяжёлые кайры. На дальних скалах чернели идолами мрачные бакланы. Всё это кричало, и казалось - сам воздух непрерывно вибрировал под тысячами птичьих крыл. А ещё выше, в стороне над всем этим гомоном, стояли аккуратные, выкрашенные в жёлтый приятный цвет домики уединённой метеостанции. Станция как бы царила над этим шумным миром, насторожённо, но доброжелательно. Мы зашли туда, чтобы посмотреть это экзотическое житьё-бытьё, и ушли поздно вечером в твёрдой уверенности, что жизнь в отдалённых краях сама по себе рождает в людях спокойствие, юмор и чёткое знание служебного долга.

Смотри фото 05. Птичий базар Чукотки

К этому времени ремонт трактора был закончен, и измазанные трактористы сидели у костерка и варили в консервных банках крепчайший чай, снимающий сон и усталость.

В двенадцать ночи в белёсом свете полярного дня над тундрой снова загрохотали моторы. И снова началось: отцеплять, оттаскивать и прицеплять.

6

Что же такое чукотская тундра летом? Из полярных книг известны эпитеты: "бескрайняя", "унылая" и т. д. Разумеется, всё зависит от восприятия, но я уверен, что чукотская тундра не может производить впечатления "бескрайней" и тем более "унылой". Тундра не бывает ровной, она холмиста. Горизонт всегда ограничен спокойными, мягкими линиями холмов. Ощущение размеров тундры сказывается лишь подсознательным желанием забраться на ближайший холм, который ограничивает горизонт, и посмотреть, что за ним. В дождливые дни тундра кажется тёмной, но при солнце она всегда бывает желта, ибо молодая зелень не может победить цвет прошлогодней травы, и, кроме того, жёлт тундровый суглинок, желты лишайники, покрывающие камни на увалах.

Смотри фото 06. При солнце основной цвет тундры - жёлтый: жёлт тундровый суглинок, желты лишайники, покрывающие камни на увалах

Травы тундры однообразны. Главная среди них - знаменитая полярная осочка. Она знаменита теплоизоляционными свойствами, и было время, когда ни одна серьёзная полярная экспедиция не отправлялась в Гренландию, Антарктиду или просто в Арктику без запаса сухой осоки с берегов Ледовитого океана, так как эта осока - незаменимая стелька в обувь зимой и летом. До сих пор каждую осень чукчанки ворохами запасают её на зиму для охотников.

По берегам озёр растёт мелкий хвощ и другая осока, более крупная и зелёная. Кочковатые склоны увалов белеют от пушицы, напоминающей хлопок в миниатюре.

Но интереснее всего растения тундры в каменистых предгорьях, где сухая почва. Цветы селены бесстебельной разбросаны среди камней, как букетики сирени, мягка и густа зелень куропачьей травки, мохнатые нити кассиопеи тянутся над землёй, пестрят цветы камнеломки, и редкими озёрцами встречается как чудо из чудес полярная незабудка. Полярная незабудка! Её крохотные цветки чуть больше спичечной головки, но в любую погоду, в дождь, снег и в туман, они хранят в себе яркость безоблачного, какого-то сказочного неба. Полярная незабудка, если так можно сказать, ослепительно голуба. Этот крохотный цветок похож на ребёнка, при виде его улыбаются самые хмурые люди, и я не видел ещё, чтобы кто-нибудь на него наступил.

Смотри фото 07. В миниатюрности и бьющей в глаза голубизне незабудок так много неожиданной ласки...

Полярная незабудка никогда не растёт в одиночку.

Не зря поётся в одной из песен полярных геологов:

...Ну, пускай настало время злое,

Пусть пурга метёт вторые сутки,

Верь, что будет небо голубое,

Голубей чукотской незабудки...

Мы подошли к предгорьям, и наступило царство метлицы. Мелкая метлица росла вразброс, она была не выше карандаша, и только на месте старых человеческих стоянок или вблизи евражкиных нор метлица вымахивала чуть не в человеческий рост.

И почти всюду: на горных склонах, на увалах в тундре, всюду, где можно зацепиться, виднелись трогательные коричневые прутики берёзки. Полярная берёзка неудержимо цеплялась за жизнь и за землю. Её было трудно сломать или вырвать. Похоже на то, что в короткое лето она спешила прожить десять жизненных циклов, потому что на одной ветке можно было в июле видеть зелёные, увядающие и ещё только что распускающиеся из почек листья.

...На четвёртые сутки мы свернули в горы. Тракторы сползали в долину, как в неведомый тёмный тоннель (нэ). Камни под полозьями отчаянно визжали, по временам этот скрип заглушал грохот дизелей. Горы стояли чёрные, округлые, молчаливые. Сопки походили на громадные валуны. В них преобладали два цвета: чёрный - щебёнки и белый - на снежниках. Речная долина лежала меж них, как жёлто-зёленая лента. Уже позднее я понял, что чёрный цвет склонов отнюдь не зависел от цвета слагающих их горных пород. Они были черны от покрывающего камни накипного лишайника.

Смотри фото 08. По долине речки Юрумкувеем

По долине речки Юрумкувеем мы вышли на перевал. С перевала была видна большая река Эргувеем, которая походила на блестящую узкую сетку, брошенную в широкое дно долины,/ виднелась прибрежная тундра, отделяющая горы от моря. Издали тундра казалась совершенно плоской, и по всему её пространству тысячами осколков отсвечивали большие и малые тундровые озёра. Над тундрой стояло солнце. Она казалась ласковой лучезарной страной.

Смотри фото 09. Из соседней норы выползает очередной косоглазый засоня

На перевале меж чёрных камней посвистывал ветер, было сумрачно и холодно. Через несколько минут из ближайшего распадка мягкими волнами начал выползать туман. Он тотчас скрыл всё кругом - и горы и тундру. Влажно блестели камни. Тракторы сползали вниз по склону. Впереди, выбирая дорогу, маячил в нелепом громадном плаще Ольховик. Остроконечный башлык плаща делал его похожим на служителя неведомого культа.

Через несколько часов мы спустились в долину и встали на берегу реки. С первого взгляда стало ясно, что через Эргувеем здесь переправиться невозможно. Стремительный и глубокий поток с глухим клокотанием рвался вниз.

Ольховик решил вести тракторы в верховья. Никто из состава партии ещё не видел реку Эргувеем, которая числится среди трёх самых крупных рек Чукотки,/ но ветераны экспедиции надеялись, что она не будет отличаться от других рек полуострова.

Известно было, что даже самые полноводные из них не представляют обычно серьёзной преграды, так как вечная мерзлота не даёт рекам вырезать ложе вглубь. Реки на Чукотке растекаются вширь, разделяясь на многочисленные протоки, которые можно форсировать. Но здесь река мчалась единым руслом и, возможно, была особенно полноводна из-за недавних дождей.

Смотри фото 10. Реки растекаются вширь, на многочисленные протоки, которые можно форсировать

Подходящее для переправы место нашлось только в двадцати километрах выше. Никто не мог утверждать, что оно самое подходящее, но мы и так уходили на север от района работы. И чем дальше мы забирались в верховья реки Эргувеем, тем дольше нам надо было спускаться обратно. Стоял дождливый день. Лёша Литвиненко на отцепленном тракторе стал нащупывать "брод". Вначале вода дошла до гусениц, потом скрыла их, потом подобралась к кабине и начала заливать её. На какое-то мгновение трактор остановился, потом рванулся вперёд и выскочил на берег в потоках воды и грязи, стекающей с гусениц.

Было решено перетаскивать сани поодиночке, соединив тракторы тросом. Литвиненко благополучно переправился обратно, а на тот берег отправил Васю Клочкова с прицепленным к его трактору пятидесятиметровым тросом. Вася дал разворот на месте, лихо спустил трактор в воду и через минуту застрял точно на середине реки. Заглох мотор.

Чтобы завести трактор, надо было выйти на гусеницу к "пускачу". Вода перекатывалась выше гусениц сантиметров на десять. Вася героически слез в воду, залив щегольские канадские сапожки. Минут двадцать он возился у "пускача", потом начал что-то кричать на берег. Разобрать его слова было невозможно. Жесты тоже. Ясно было одно - с трактором что-то случилось и его надо вытаскивать.

Лёша Литвиненко прицепил трос к своему трактору и медленно, на первой скорости, стал вытягивать его. Трос охотно тянулся, тянулся и в конце концов весь показался из воды. Оказывается, в суматохе кто-то просто просунул его в петлю фаркопа и оставил там, не закрепив. Даже невозмутимый Литвиненко выругался.

Василий Клочков вылез на крышу затопленной кабины и начал исполнять там ритуальный танец. Дело становилось серьёзным. Советы и предложения, которые вначале сыпались хором, исчезли.

В довершение всех бед на сани, на нас и на одиноко стоящий посреди реки трактор посыпался ледяной дождик вперемешку со снегом.

Тут-то и стал раздеваться Андрей Петрович Попов. Вначале он снял шапку с седой головы, потом, с натугой стягивая высокие резиновые сапоги, спросил между делом: "Кто из молодёжи на помощь?"

Ольховик крякнул и извлёк из кармана ключик. Как уже знала вся партия, ключик был от вьючного ящика, в котором хранился неприкосновенный запас спирта для разных катастрофических ситуаций вроде дней рождения или внезапных обморожений. Несколько человек быстро переглянулись и начали раздеваться. Андрей Петрович надел шапку, сапоги и, привязав к концу троса верёвку, стал заносить её вверх по течению.

7

Первый рабочий лагерь мы разбили на одном из правых притоков Эргувеема. Сезон начался с опозданием на полтора месяца. Для выполнения четырёхмесячной напряжённой программы оставалось два с половиной месяца работы.

Незаметно прошёл июль. Мы двигались на запад к заливу Креста, то углубляясь в горы, то выбираясь в прибрежную тундру. Тракторы работали исправно, и, вообще, работа партии приобрела характер действия хорошо налаженного механизма, где каждый ежедневно и ежечасно знал, что ему делать.

Обычно два отряда отправлялись на тракторах в дальние десанты, чтобы охватить съёмкой отдалённые участки нашего района. Каждый десант уходил дней на десять,/ его провожали и встречали баней, если, конечно, имелся кустарник, чтобы накалить галечник на берегу какой-нибудь речки и потом быстро натянуть на этом месте палатку.

Один отряд назывался "ходоки". Этот отряд возглавлял сам Ольховик. Ежедневно мы уходили в семь утра с базы, чтобы описать кольцо километров тридцать-сорок и замкнуть его снова на базе.

Горы казались безжизненными только на первый взгляд. В озёрцах и старицах речных долин гнездились утки, уже успевшие вывести крохотных утят-пуховичков. На невысоких сопках и по склонам, где были заросли ивняка и карликовой берёзки, гнездились куропатки. Было смешно наблюдать, как стремительно разбегаются и исчезают их выводки. Куропатчонку исчезнуть легко даже под крохотным листиком берёзки.

Смешнее всего было то, что спрятавшихся куропачат выдавали блестящие глаза, если, конечно, от ужаса или любопытства они забывали их закрыть. На верхушках сопок прятались громадные чукотские зайцы с голубоватым летним мехом. Изредка можно было видеть в бинокль сторожкие фигуры отбившихся от стада оленей. По общим уверениям, дикий олень на Чукотке считается давно исчезнувшим, но в горах бродили группами или в одиночку одичавшие домашние олени, отбившиеся от стад.

Стояли почти беспрерывные туманы. В мелкосопочных чукотских горах с десятками долин в туман ориентироваться чрезвычайно трудно,/ трудно наметить в хаосе однообразных сопок кардинальное направление вдоль хребта или главного водотока.

В двадцатых числах июля густо пошёл снег. Снег валил несколько дней и покрыл землю почти полуметровым слоем. Июльский снегопад на Чукотке повторяется почти ежегодно. В предыдущем году в одной из партий нашей экспедиции погибли во время снегопада четыре человека. Снег застал их, когда они возвращались на базу после многодневного маршрута. Начальником отряда была женщина-геолог.

Уставшие люди шли около двадцати часов, решив без отдыха дойти до базы. На одной из переправ была потеряна палатка, намокли спальные мешки. Люди выбились из сил. Утром в спальных мешках осталась живой только женщина, но ей позднее ампутировали отмороженные ступни ног. Она отморозила их, когда, потеряв, по-видимому, рассудок, босиком шла по снегу за помощью. И именно в такой снегопад в нашей партии случилось первое несчастье. Витю Касьянова, парнишку из-под Рязани, недавно окончившего десятилетку, в котором Ольховик усмотрел необычайную добросовестность и потому назначил главным шлиховщиком, разбил паралич. Изо дня в день он мыл шлихи в ледяной воде горных ручьёв и не жаловался, так как вообще был молчалив. У него отнялись ноги, и лишь тогда все узнали, что он с детства болен ревматизмом, но скрывал это, так как боялся, что его не примут в геологоразведочный институт. Он мечтал быть только геологом.

Ближайшая больница находилась в посёлке Уэлькаль на западном берегу залива Креста, километрах в ста пятидесяти от нас. По рации передали, что вышлют к нам катер. Мы спешно разгрузили сани, и Лёша Литвиненко отправился в стокилометровый рейс к берегу залива. На санях лежал разбитый параличом Виктор и ехал сопровождающий. Чтобы было удобнее везти больного, кто-то предложил надуть резиновый понтон, невесть как попавший в наше снаряжение, и положить больного на эту импровизированную постель.

Как потом оказалось, именно понтон и спас положение. Катер смог подойти к отмелому берегу только на расстояние около километра. Литвиненко сделал два весла из обшивки саней, и они на понтоне стали грести к катеру. Дул очень сильный ветер, и лодку пронесло мимо катера. С трудом выгребли назад к берегу и стали "прицеливаться" снова. В завершение всех бед Виктор потерял сознание. У обычно невозмутимого Лёши Литвиненко тряслись руки, когда он рассказывал эту историю и прятал загрубелые ладони тракториста, с которых от отчаянной гребли самодельными вёслами сползла кожа. Виктор был благополучно доставлен в больницу.

После всех этих передряг удача как будто оставила партию. Кончилась солярка, так как запас её не был рассчитан на поездки в маршруты и на прочие не предусмотренные планом рейсы. Ольховик бомбардировал базу радиограммами и добился в конце концов, чтобы солярку нам сбросили с самолёта.

В первых числах августа прилетел Ан-2 и сбросил три бочки. Две из них легко пропахали талый слой тундры, врезались в мерзлоту и разбились. Солярка из них вытекла. Второй раз мы уже были начеку. Как только бочка отделялась от самолёта, "под неё" кидались несколько человек и ставили на попа, так что солярка успевала вытекать лишь наполовину или даже меньше.

Любопытная история горы Линлингай

Вероятно, многие знают название мыса Сердце-Камень на Чукотке. Мыс этот приобрёл печальную известность и часто упоминался на газетных страницах, так как именно около него пароход "Челюскин" был зажат льдами. Но мало кто знает, что название это мыс получил по ошибке. Путаницу начал знаменитый сибирский историограф Миллер, который спутал этот мыс с названием издавна упоминаемой горы Линлингай, что в переводе с чукотского значит Сердце-Камень.

Эта гора, действительно напоминающая по форме сердце, высилась посреди тундры на восточном берегу залива Креста и служила ориентиром для путешественников. Капитан Плениснер писал в 1863 году: "От устья Анадыря шесть-семь дней ходу на байдарах до Сердце-Камня, а от Сердце-Камня пятнадцать-шестнадцать до Чукотского носа" (мыса Дежнёва). Миллер в описании географии и истории Сибири ошибочно отнёс название горы-ориентира к мысу, лежащему на полтора градуса севернее, и тем окрестил его. Окончательно закрепил его знаменитый капитан Кук, дошедший до мыса в сентябре 1778 года и принявший его название по Миллеру.

Но гора Линлингай осталась и интересовала нас гораздо больше, чем мыс.

Ольховик разрешил взять аппаратуру и забраться туда вдвоём на тракторе. Спутником я выбрал, конечно, Славу Москвина, так как обратно надо было выбираться пешком и нести образцы, которые я надеялся привезти для диплома.

Мы поставили палатку около подножия горы и принялись за работу, решив планомерно исследовать всю площадь вершины, не покрытую тундрой. Стояли августовские дни. С вершины сопки открывались сотни озёр тундры. Сама тундра приобрела уже лимонно-жёлтый цвет. По склонам увалов расползались бордовые пятна увядающей берёзки.

В последнюю ночь, которую мы проводили, уже закончив работу, ветер с вершины прорвался к подножию и мгновенно разнёс в клочья нашу единственную палатку. Нам ничего не оставалось, как уложить рюкзаки и потихоньку брести от этого места на базу, в пути дожидаясь рассвета.

8

До лагеря было около сорока километров. Часов в двенадцать дня неожиданно сзади раздался грохот самолётного мотора. Ли-2 низко пролетел над нами, покачал крыльями и снова пошёл на разворот. "Самолёт с грузом, - догадался Славка. - Лагерь не может найти". Действительно, наш последний лагерь располагался в небольшой долинке, и заметить его было трудно. Я вытащил ракетницу и дал ракету, указывая самолёту направление. В ответ над нашими головами просвистели и шмякнулись на землю какие-то предметы. Самолёт сделал второй заход, и по тундре запрыгали бочки с горючим.

- Идиоты! - кричал Славка и грозил самолёту борцовскими кулаками.

Но самолёт дружелюбно качнул крылом и исчез на восток. Мы стали осматривать груз. Мешок гречневой крупы и ящик с вермишелью были потеряны начисто. Мешок распоролся, ящик разбился, дорожки крупы указывали путь падения. Громадная бухта стального троса зарылась в землю. Три бочки солярки.

- С трактором беда, - сказал Славка, увидев трос.

Мы поспешили в лагерь. Против ожидания все оказались в сборе. Тракторов не было.

- Где машины? - спросил Славка.

- Угадай, - мрачно ответил Роб Байер и указал на склон горы, где из земли торчали крышки кабинок.

Оказалось, что позавчера трактор Клочкова, возвращаясь из маршрута, провалился в солифлюкцию - плывун жидкого грунта, который иногда образуется под склоном сопки. При каждой попытке выбраться трактор проваливался всё глубже и глубже. Имеющийся трос был короток. А утром провалился и подъехавший на выручку трактор Лёши Литвиненко. Он увяз меньше, но жидкая грязь уже заливала кабину до половины.

Ольховик приказал принести трос. Самолёт сбросил его примерно в пяти километрах от базы. Бухта весила около ста пятидесяти килограммов, и тащить эту тяжесть по кочкам было трудновато. Выручила одесская смекалка Роба Байера: трос размотали и понесли его на плечах растянутым. Наверное, эта стометровая процессия заросших бородами, оборванных людей со стороны выглядела довольно комично. Мы шагали по увядающей осенней тундре и как-то не думали, что начинается пресловутая геологическая романтика. Мы верили, что выкрутимся.

Смотри фото 11. Осенняя тундра

Вечером Ольховик устроил "большой хурал". Так по тувинской привычке назвал он общее собрание. Было решено разбить партию на две части, ибо съёмка не должна прекращаться и в то же время на дальние участки можно было добираться только своими силами, перенося на себе весь груз. Одна группа должна была забрасывать на спине грузы и выкапывать тракторы, другая - продолжать маршруты и вести съёмку.

Мы со Славкой записались в команду чернорабочих - на подноску грузов и работу киркой и лопатой. Ольховик, который был высокого мнения о нашей выносливости и потому брал нас с собой во все маршруты, пробовал нас урезонить, но мы со Славкой решили, что впереди спортивная зима, и лишние мускулы, которые мы заработаем "в неграх", не помешают. По-видимому, студенческое легкомыслие - "наука не уйдёт" - действует до последнего курса.

9

Человек - переносчик грузов для "десанта" снаряжается по сложной, выработанной многолетним опытом системе. Вначале на спину надевается рюкзак. Потом на грудь прикрепляется тючок "привьючки" из палатки или спального мешка. Этот тючок-противовес позволяет выпрямить немного спину, согнутую рюкзаком. На тючок сверху кладётся ружьё, которое всегда можно схватить из этого положения. Затем в одну руку берётся ведро с примусом или посудой, в другую - бидон с керосином. Можно идти. На этой работе я понял, почему в съёмочных партиях редко встречаются люди старше сорока пяти лет.

Самым пожилым среди нас был Андрей Петрович. Нельзя писать об этом человеке без чувства глубочайшего уважения. Измотанное за тысячи пройденных по Северу километров, сердце его сдавало: он шёл обычно позади всех. Не было случая, чтобы он позволил кому-либо из нас помочь ему или выбрал себе более лёгкий груз. Всё это делалось незаметно, без слов, но именно молчаливая профессиональная гордость опытного географа действовала на нас сильнее всего.

Наградой после каждого изнурительного десятичасового перехода служила лошадиная доза чая, заваренного в громадном чайнике. После чая мы отправлялись обратно на базу, оставив в тундре одинокие палатки "десантников". Им предстояли рабочие маршруты, а мы должны были навещать их раз в неделю, доставляя заказанный груз и забирая собранные коллекции геологических образцов.

В промежутках мы превращались в землекопов. В первые же дни выяснилось, что плывучий грунт крепко держит машины. Тундра вокруг тракторов превратилась уже в какое-то громадное болото, и посреди этого болота, как островки, торчали кабины тракторов. Мы сняли обшивку с саней, собрали доски со всех консервных ящиков и попробовали крепить борта ямы. Это частично удавалось: грязь снова заполняла её не с такой скоростью. Тогда был объявлен аврал, мы работали в три смены, меняясь через три часа на сон и еду. И наконец один трактор был освобождён до гусениц. Но случилась новая беда - он не желал заводиться. Двигатель был забит спёкшейся в камень грязью. Оба тракториста сутки бились около него, но вдруг пошёл дождь, яма заплыла жидкой грязью, и вся работа пошла насмарку.

Нависла угроза срыва работ. У партии оставалось незаснятой ещё солидная тундровая территория, где объём работы был выбран именно в расчёте на тракторные передвижения. Но тракторы стояли. Рассчитывать же на какую-то помощь из бухты Провидения, разумеется, было невозможно.

Об этом знали и те, кто находился в "десантах". Съёмщики Кольчевников, Ольховик, Попов "закатывали" невероятные по длительности маршруты. Все ходили небритые, многие даже не умывались, ибо сил оставалось только на работу, еду и сон и ещё раз на работу. В несложных по геологическому строению участках Ольховик разрешил самостоятельные маршруты студентам-геологам Вите Огоноченко и Робу Байеру. Общая геологическая схема была уже ясна, и допущенные ребятами ошибки можно было заметить и выяснить поверкой.

Начавшийся в первых числах августа дождь сыпал и сыпал без перерыва. Копать жидкую грязь вокруг тракторов было бессмысленно, как бессмысленно вычерпывать стаканом чашу работающего фонтана. Но всё-таки! Но всё-таки её копали, ибо что-то же надо было делать. Партия, не выполнившая план съёмки, явление столь уникальное, что память о нём остаётся в геологических летописях на долгие годы. Ей-богу же никому не хотелось, чтобы его фамилия фигурировала в таких мемуарах и накладывала пятно на профессиональную честь, к которой очень серьёзно относятся все геологи. Но дело даже заключалось не в этом. Каждый сезон, каждый год и почти каждая съёмочная партия попадает в передрягу вроде нашей, и всегда находится какой-то выход. Мы надеялись на чудо. И чудо пришло!

К десятому августа прекратился дождь. С утренними заморозками пришло солнце, наступила золотая и лучшая пора на Чукотке - жёлтая августовская осень. В один из этих дней мы были разбужены стуком тракторного двигателя. Все выскочили из палаток и увидели, как со склона медленно-медленно ползёт какое-то обляпанное грязью чудище. Трактор остановился, и из кабинки выскочил Вася Клочков. Кто-то вытащил ракетницу и запустил в небо ракету. Громыхнули двустволки. Качали Клочкова. Кончилось тем, что кто-то закричал "пожар". Оказалось, что от ракеты загорелась тундра. Все кинулись тушить, ибо пожар в тундре - бедствие. Он уничтожает сотни километров ягельника, а ягелю для роста необходимы десятки лет. Пожар тушили быстро. И лишь после этого Клочкову, всегдашнему неудачнику, а ныне герою дня, удалось рассказать, как он "сотворил чудо в пустыне". Оказалось, ночью ему удалось завести "пускач", и так на "пускаче", не заводя дизельный двигатель, он включил передачу и медленно, на сантиметровой скорости, вывел трактор из ямы.

Через пять дней колонна уже шла на юг в полосу Приморской тундры. Начались последние маршруты сезона. Вода в мелких озёрцах уже покрывалась льдом. Журавли вели перекличку из конца в конец, и неловкие, беспорядочные пока ещё косяки гусей тянулись и тянулись на запад к заливу Креста, на последнюю перед отлётом откормку. По вечерам над тундрой повисали фантастические закаты. Небо наполовину пылало оранжевым грозным пламенем, и горы на горизонте стояли чёрными молчаливыми силуэтами.

Тракторы после случившейся передряги то и дело выходили из строя. Но осень, заморозки и удивительная янтарная чистота воздуха возбуждающе действовали на людей, и почти все без устали изо дня в день закладывали сорокакилометровые маршруты. Планшеты топографической основы покрывались линиями геологических границ. В этой работе незаметно пришёл сентябрь.

10

В первых числах сентября Ольховик решил отправить из партии груз и откомандировать студентов. Кадровый состав оставался на месте.

Партии ещё предстояло провести увязку с соседней территорией, занятой другой экспедицией в прошлом году. Геологи должны были продолжить маршруты на их участок, точно так же, как наши границы были перекрыты маршрутами прошлогодней партии. Такое "перекрытие" листов карты обеспечивает жёсткий контроль над съёмками.

Из Уэлькаля нам дали радиограмму, что колхозные вельботы прибудут за нами к охотничьей избушке мыса Нутепельмен у входа в залив Креста седьмого сентября. На вельботах мы должны были пересечь сорокакилометровый залив, добраться в Уэлькаль и оттуда уже в Москву.

Утром седьмого Ольховик не дал нам долго прощаться. Трактор взревел, и мы, прижавшись друг к другу, на шаткой волокуше из железного листа махали руками оставшимся ребятам. Они стояли у выгоревшей на ветрах и солнце палатки, бородатые парни в заплатанных телогрейках, и смотрели нам вслед.

До мыса Нутепельмен было от базы около пятидесяти километров. Мы сидели, убаюканные грохотом дизеля и колыханием волокуши. Освещённые солнцем холмы стояли на горизонте, блестели озёра. Неожиданно трактор взревел, раздался грохот, визг металла - и всё стихло. Из кабинки выскочил побелевший Лёша Литвиненко и бросился к двигателю.

- Конец, - сказал он через минуту. - Блок разорвало. Теперь и завод не починит.

После недолгого совещания мы простились с Литвиненко. Он отправился пешком обратно на базу, чтобы с другим трактором забрать волокушу, которая ещё могла понадобиться. Его трактор, нёсший службу до конца сезона, теперь останется в тундре и будет ржаветь десятилетиями как памятник о работе геологов.

Мы взвалили на спину рюкзаки и пошли к мысу, ибо таков был полученный нами приказ. В партии оставалось совсем мало продуктов, все дальнейшие работы требовали высокой квалификации, и Ольховик избавлялся таким образом от лишних ртов.

К вечеру мы уже вышли на берег залива. Нас встретили запах йода, ленты морской капусты, которая в изобилии растёт в Беринговом море, и нерпы. Нерпы десятками торчали из воды у самого берега и разглядывали нас чёрными громадными глазищами. Мы проходили мимо, они ныряли, обгоняли нас под водой и снова смотрели. В этом почти человеческом молчаливом любопытстве было что-то пугающее.

Ночью, валясь от усталости, мы вышли к мысу Нутепельмен. Два узких вельбота белели на берегу. Охотники уже приплыли за нами. Их мы нашли в землянке живущего здесь промысловика-одиночки. В уютной теплоте сложенного из торфа, камней и кусков дерева домика они сидели вокруг пылающей железной печурки, и на печурке той конечно же кипел громадный чайник. Чай разливала Анютка, крохотная девчурка, дочь промысловика. У Анютки весной умерла мать, и она сейчас изо всех сил исполняла обязанности хозяйки: вытирала чашки сухой травой, наливала чай, а в промежутках уходила в угол к своей любимой кукле.

Ночью нагрянул шторм и продержал нас здесь четыре дня. За эти четыре дня мы почти целиком съели молодого моржа, убитого охотниками по дороге; и никто из нас об этом "потерянном" времени не жалел, ибо все наши дни были посвящены серьёзнейшим беседам с Анюткой и осмотрам её многочисленного хозяйства, в котором детские игры сочетались с настоящими заботами женщины-чукчанки. Анютка умела всё это делать с уморительной детской серьёзностью. Мы оставили ей ворох "богатств", ибо Анютке ещё предстояло коротать долгую зиму, без общества других детей, наедине с отцом, а в школу лишь через год, хотя она уже заботливо, до дыр изучила свой первый букварь.

Она провожала наши вельботы на берегу в крохотном меховом комбинезончике, который носят на Чукотке дети, в красном платье поверх комбинезона и красном платке. В этом наряде среди гальки пустынного берега она казалась мне олицетворением Чукотки, застенчивой ласковости, на которую способна только эта страна. И уж тут-то я твёрдо знал, что через полгода вернусь на Чукотку, сразу же как только напишу диплом и получу первоначальное право на звание инженера.

Глава 2. Чукотское золото

1

Так оно и случилось. В феврале следующего года я очутился в противоположном от залива Креста конце Чукотки, на берегу Чаунской губы, в приземистом бараке древних времён. По углам барачной "залы" лежали маленькие сугробики снега, посредине пылала адовым жаром громадная железная печь, а вдоль стенок выстроились семьдесят коек. На койках спали инженеры и техники геологического управления посёлка Певек. Все мы ждали скорого выезда в тундру на полевые работы. Барачное житьё объяснялось тем, что в Певеке катастрофически не хватало квартир. Самолёты полярной авиации ежедневно доставляли в Апапельхино людей всех мыслимых разумом специальностей - от теплоэнергетиков до продавцов. Многие почти сразу уезжали "на глубинку" - в тундровые и трассовские посёлки. Но, несмотря на это, в Певеке в 1958 году сложилась ситуация, когда на одно "койко-место" приходилось несколько человек. Всё это происходило оттого, что на Чукотке наконец открыли промышленное золото, полувековая история поисков которого заслуживает специального рассказа.

Смотри фото 12. Зимние ландшафты Чукотки между побережьем Чаунской губы и Анадырским нагорьем - пологие холмы, припудренные снегом

Три цитаты на тему чукотского золота

"Перебирая в своей памяти всё, что мне было известно о геологии Аляски

и противоположных частей Азии, я вспомнил работы, которые говорили о древнем

соединении Азии и Америки. Эти мысли послужили первым толчком, направившим меня

в сторону смутных соображений о возможном продолжении на Чукотском полуострове

золотоносных образований северной части Аляски".

К. И.Карл Иванович Богданович, 1900 год.

"Многие иностранцы обращаются в русское консульство в Сан-Франциско

с запросом об условиях поисков золота на русской территории".

"Очерки Чукотского полуострова", 1901 год.

"В этом году получены новые данные о золотоносности речки Нана-Ваам

и оценена их перспективность. Уже сейчас ясно, что необходимо вести

подготовительные работы для разведки".

Докладная записка геолога Жилинского, 1943 год.

В 1899 году в городе Номе на Аляске имелось около тридцати тысяч человек без работы. Этих людей привлёк золотой бум Клондайка, но они опоздали к дележу золотых участков. Все хотя бы мало-мальски перспективные на золото земли давно были застолблены, поделены и переделены. Ожидалось, что летом корабли доставят из Сан-Франциско ещё около десяти-двадцати тысяч человек, продавших всё, чтобы добраться до Аляски.

В этих условиях в Номе и возник неплохо сформулированный слух: на Аляске лишь голова золотого тельца, сам золотой телец находится на Чукотке. Около десяти тысяч наиболее отчаянных старателей решили выйти к берегу Берингова пролива, чтобы перебраться на неведомый, неизученный, никем на застолблённый русский берег, тем более что побережье не охранялось. Американских старателей будоражили сведения, которые доставляли в Ном агенты - скупщики оленей, плававшие вдоль побережья Чукотки в последние годы. По слухам выходило, что в районе мыса Сердце-Камень, в бухте Провидения, в Колючинской губе и в губе Святого Лаврентия золото можно грести лопатой. Вторжение старателей с Аляски намечалось на будущий, 1900 год. Слухи достигли Петербурга и взбудоражили его. Тут-то и появилась небезызвестная в истории международных афер того времени фигура полковника Вонлярлярского. Неведомыми путями он в кратчайший срок раздобыл концессию на поиски и разработку золота на Чукотке "на особых условиях". Надо сказать, что этой концессии добивались многие, особенно иностранцы, но все они получали отказ. Для Вонлярлярского ведомственная машина закрутилась с необычайной быстротой. Вслед за получением концессии он добился также, чтобы в лето 1900 года в территориальные воды у побережья Чукотки был послан русский военный фрегат "Якут" для охраны побережья от вторжения поселенцев с американского берега, а точнее, для охраны его концессии.

Поисковую экспедицию Вонлярлярского должен был возглавить геолог Богданович, о котором я уже упоминал. По странной логике событий экспедиция, которая должна была закрепить русский приоритет на Чукотке, снаряжалась в Сан-Франциско, отправлялась на американском судне с норвежской командой. В качестве рабочих везли китайцев, инженерами были в большинстве англичане. Лишь позднее выяснилось, что Вонлярлярский был подставной фигурой. За его спиной стоял ряд английских банков, которые опоздали к делёжке клондайкского золота и решили во что бы то ни стало компенсировать упущенное на Чукотке.

Между тем слухи о намечавшемся вторжении американских старателей на Чукотку получили и официальное подтверждение.

Концессия Вонлярлярского приобретала как бы национальное значение. В этих условиях экспедиция Богдановича была сформирована в срочном порядке. 27 мая она отплыла из Сан-Франциско на шхуне "Самоа " и взяла курс к бухте Провидения, имея на борту кроме норвежской команды десять русских, девять англичан и четырнадцать китайцев - рабочих.

Богданович, как геолог, отвечал за геологическую часть экспедиции,/ личным же представителем Вонлярлярского на судне был инженер - англичанин Бекер.

"В течение всей экспедиции мне приходилось выдерживать глухую борьбу с иностранными её членами", - писал Богданович.

В бухте Провидения Богданович не застал "Якута", но зато обнаружил здесь судно "Прогресс", принадлежавшее владивостокскому купцу - англичанину Бринеру. На борту судна находился представитель Иркутского горного управления, который был уполномочен "отвести г. Бринеру любой участок, который тот пожелает застолбить".

Между экспедициями Бринера и Богдановича разгорелась борьба, достойная приключенческого романа. Оба судна прятались друг от друга в скрытых местах побережья и вели разведку на золото, тщательно скрывая друг от друга её результаты. В течение лета к побережью несколько раз подходили американские суда, которые, однако, быстро удалялись, узнав неведомыми путями о приближении русского военного брига.

Между тем на "Самоа " разгорелась тройная борьба: между капитаном судна и Богдановичем, между Богдановичем и английской частью экспедиции. Англичане имели достоверные, по их мнению, сведения о местонахождении золота. Богданович хотел провести планомерное исследование побережья,/ капитан Янсен и команда пили и занимались скупкой мехов у прибрежного населения в обмен на спирт, что категорически запрещалось существовавшими в то время законами Российской империи. Богданович наивно полагал, что сможет запретить им продавать спирт прибрежному населению.

Во время захода шхуны в Ном для мелкого ремонта и пополнения запасов угля Янсен отказался следовать обратно к Чукотке. Английская часть экспедиции сошла на берег, так как уже успела убедиться, что их сведения о "точном" местонахождении богатейших месторождений золота на Чукотке не более как фикция. Золото было всюду, но это были знаки в шлихах, а никак не промышленные россыпи.

Экспедиция закончилась крахом. Единственным её результатом явилось то, что на Чукотке было подтверждено повсеместное распространение знакового золота. Существование промышленных россыпей по-прежнему оставалось неизвестным.

В позднейшие годы одиночки-старатели на свой страх и риск вели поиски на Чукотке. И опять-таки они встречали только знаки.

Некоторый успех был достигнут в 1913 году в горах севернее Анадырского залива. Здесь было обнаружено промышленное золото в хребте, так и названном Золотым хребтом. Месторождение оказалось бедным, и работы вскоре прекратились, так как доставка оборудования и необходимых припасов требовала неимоверных затрат.

Уже в советское время на Чукотку приезжало несколько небольших экспедиций треста "Союззолото", которые подтверждали наличие золота на Чукотке и опять-таки ничего не могли сказать о промышленных месторождениях. К началу сороковых годов интерес к чукотскому золоту угас. В районе Певека были найдены богатые месторождения олова, а одна из геологических концепций гласит, что олово и золото трудносовместимы в одной геологической провинции.

В 1940 году геолог Р. М. Даутов, работавший на реке Ичувеем к северо-востоку от Певека, обнаружил в россыпях незначительное весовое золото. Три года спустя работавший в этом же районе геолог Г. Б. Герман Борисович Жилинский обнаружил, что в ряде мест в бассейне реки Ичувеем золото встречается иногда в значительных весовых количествах. Жилинский написал докладную записку с обоснованием более тщательных поисков золота и разведки его шурфами,/ но десятилетия предыдущих неудач позволили многим скептически отнестись к возможности обнаружить промышленное золото на Чукотке.

Удача пришла в 1949 году к партии, руководимой В. А. Василий Алексеевич Китаевым. В ручьях бассейна всё той же реки Ичувеем он обнаружил весовое золото. Ещё дальше к востоку геолог В. П. Полэ обнаружил перспективные участки на реке Паляваам.

Но всё это была старая история. Наличие признаков золота на Чукотке, может быть даже мелких россыпей, никто и не думал отрицать. В крупные месторождения, однако, никто не верил, а для Чукотки необходимо было именно крупное месторождение, которое оправдало бы громадные затраты на постройку прииска, дороги к прииску и так далее.

Центром геологических поисков на Чукотке был посёлок Певек. Давно уже тундра засосала останки ручных буров "Эмпайр", доставленных американскими старателями. В восточных прибрежных посёлках доживали дни те, кто был заброшен на Чукотку центробежной силой аляскинской золотой лихорадки и не смог отсюда выбраться. Доверчивым приезжим всё ещё продолжали рассказывать байки о золотых мундштуках (ншт), которые делают себе из самородков чукотские пастухи. Но в серьёзное чукотское золото мало кто из серьёзных людей верил.

Певек, основанный в 1929 году как культбаза и фактория, жил на олове. Олово было найдено в образцах, доставленных отсюда в 1931 году С. В. Серге́й Влади́мирович Обручевым. Олово - стратегический металл. Месторождений его в мире не так уж много. Именно во время войны вокруг Певека возникли прииски, имевшие касситерит (тэ) в россыпях, и рудник "Валькумей" на мысе, откуда были доставлены знаменитые обручевские образцы. (Примечание - Касситерит - один из главных оловосодержащих минералов.) Геологическое управление Певека целеустремлённо занималось расширением границ открытой оловянной провинции,/ золото считалось попутным металлом, в перспективы которого трудно было поверить.

Судьба свела в Певеке главного инженера управления Николая Ильича Чемоданова, работавшего ранее в колымском золотоносном районе и уже имевшего звание лауреата Государственной премии за открытие одного из крупных колымских месторождений, и прораба Алексея Константиновича Власенко, который не имел ровно никакого геологического образования, кроме практики в экспедициях. В устной истории чукотского золота эти два человека играют решающую роль.

Н. И. Николай Ильич Чемоданов, возможно, по интуиции старого "золотаря" поверил в чукотское золото,/ но, как опытный руководитель, знал, что средства на поиски и разведку можно получить только под реальные, весомые доказательства его существования. В 1953 году партия Китаева вновь вернулась на реку Ичувеем. Прорабу партии Власенко удалось сделать недостижимое: каким-то неведомым нюхом угадывая богатые места, он с простой старательской проходнушкой намыл первый килограмм чукотского золота. Килограмм - это было уже весомо. Поставленные разведочные работы выявили в притоках реки Ичувеем промышленные россыпи золота.

После этого золото, которое пряталось в течение пятидесяти лет, как будто сдалось: новые месторождения были открыты к западу от Певека на реке Баранихе, к югу на Анюе, к востоку на мысе Шмидта и на реке Паляваам. Всё это было уже через годы, но в большинстве этих открытий так или иначе участвовал поисковик Власенко. Воистину природа наградила этого молчаливого тучного человека каким-то шестым геологическим чувством. Он умер на мысе Шмидта в зените легендарной славы открывателя золотых месторождений.

Перед смертью он успел "намыть" ещё одно месторождение - то, где сейчас прииск "Полярный". За Власенко в последние годы крепко охотились журналисты. Но человек, непосредственно участвовавший в открытии многих крупных месторождений, живая история чукотского золота, не имел нужной для журналистов изюминки. Это был склонный к полноте украинец, даже без обычного украинского юмора. Но он был великолепный и неутомимый тундровик. Я ходил с ним в маршрут, когда он контролировал промывку на одном ручье, объявленном по прежним поискам безнадёжным. Так вот на этом самом контрольном опробовании на "пустом" ручье он при мне извлекал из лотка "тараканы" с полногтя величиной. Сейчас опять-таки на том месте прииск. Вряд ли это можно объяснить только добросовестностью, тем более что образования Власенко не имел никакого. Просто в этом человеке сидел талант геолога-поисковика.

В 1958 году "золотой век" Певека ещё только начинался. По вечной мерзлоте пробивалась трасса к тому месту, где Власенко намыл старательской проходнушкой первый килограмм золота. Расширялось геологическое управление.

Уже в то время перед геологами встала задача теоретически осмыслить факт открытия новой золотоносной провинции на громадных пространствах Чукотской тундры, в её горах и в долинах её рек. Нечто подобное сделал в тридцатых годах член-корреспондент АН СССР Юрий Александрович Билибин, который по первым признакам золота обосновал и предсказал открытие знаменитого Колымского золотоносного пояса. Однако с тридцатых годов геология ушла вперёд. "Теория" чукотского золота требовала данных на уровне середины XX века, в частности данных геофизики. В идеале геофизические данные должны были вскрыть структуру земных пластов, особенно на участках, которые недоступны взгляду геолога. Необходимо было уяснить структуру дна Чукотского и Восточно-Сибирского морей и увязать воедино разрозненные блоки изученных структур Колымы, Чукотки и острова Врангеля.

Как всегда, работы начинались медленнее, чем бы это хотелось и чем требовала обстановка. Геофизическая база Певекского управления была еще слаба: небольшой набор старой аппаратуры и несколько техников-самоучек.

В качестве "пробного камня" было предложено организовать геофизическую партию, которая должна была рекогносцировочно получить геофизические характеристики гравитационного и магнитного полей в "ближайших окрестностях" Певека.

Проект этот утвердили.

2

На юг от Певека, между побережьем Чаунской губы и Анадырским нагорьем, расположена обширная Чаунская низменность. Низменность как бы продолжает на юг впадину губы. Горы Нейтлин, пологие холмы Мараунай и Чонай отделяют её от долины реки Баранихи на западе. Холмы Чаанай и Теакачин отделяют Чаунскую низменность от долины Паляваама - одной из крупнейших рек Чукотки. Чаунская низменность покрыта равниной, озёрной тундрой и почти недоступна для обычного геологического изучения. В то же время знание её структуры и мощности наносов в ней являлось принципиально важным.

Смотри фото 13. Зимние ландшафты Чукотки между побережьем Чаунской губы и Анадырским нагорьем - похожие на орган выходы скал

С востока Чаунскую губу ограничивает обширный остров Айон, известный среди полярников тем, что является самым малоснежным местом в советской Арктике. Происхождение острова Айон было совершенно неясным, так как он сложен песками и торфяниками четвертичных отложений, и геологические исследования коренных пород были на нём невозможны.

Вообще, весь этот район относился к наименее изученным даже географически. Чаунскую низменность пересёк на оленях капитан Биллингс зимой 1791 года, оставив в дневниках весьма мрачное её описание.

В 1907-1908 годах здесь прошёл исправник Калинников, который написал после путешествия небольшую книгу, являющуюся нынче величайшей библиографической редкостью.

Географическую схему района составил по-настоящему только С. В. Серге́й Влади́мирович Обручев, экспедиция которого базировалась в Певеке в 1929-1931 годах. Около острова Айон зимовала в 1919 года шхуна Амундсена "Мод". За год до нас на острове Айон и на Чаунской низменности побывала геологическая экспедиция Константина Паракецова, которая дала, пожалуй, первые сведения о геологии района. Вот и всё.

Состав партии укомплектовался достаточно быстро. В неё попали только что окончивший МГУ геофизик Анатолий Бекасов и техник Саша Шилов, круглолицый, спокойный до флегматичности сибиряк из-под Омска. В начале апреля нам выделили из только что доставленной группы вербованных восемь рабочих.

В середине апреля партия была окончательно укомплектована, и мы отправились из Певека на тракторных санях в устье Чауна. Под базу партии выбрали место бывшей фактории Усть-Чаун, существовавшей ещё с начала века. В Усть-Чауне остался один домик, бывшая пекарня, штабеля ржавых бочек из-под солярки, разломанный тракторный двигатель, старое кладбище и неизвестно откуда взявшийся ржавый японский катер.

Мы выехали из Певека 22 апреля около шести часов утра и через три километра, когда посёлок исчез за тундровыми увалами, остановились на ... ночёвку. Тракторист дядя Костя хотел спать. Надо сказать, что в пятидесятых годах трактористы в Певеке были хозяевами положения. Снабжение приисков, стационарных разведочных экспедиций, заброска самых дальних партий зависели от них.

Они делали сотни километров по зимней и летней тундре, проваливались с тракторами под лёд, замерзали, по нескольку суток сидели за рычагами без сна. В этих условиях при геологическом управлении образовалась своеобразная каста людей, способных работать выше мыслимых человеческих возможностей. Слабый человек здесь просто не выдерживал. Таким был тракторист в тундре.

Но когда этот самый тракторист попадал в посёлок, становился капризен, как примадонна. Приказы для него попросту не существовали, ибо эти прокалённые мужики знали тысячу и один способ, как обойти любой приказ. Среди начальников партий имелась целая подборка легенд, где главным действующим лицом был тракторист. Существовал также целый свод приёмов, как выманить его из посёлка. Здесь всё основывалось на понимании страстей и способностей человека, на неписаном кодексе (дэ) чести. В кодекс чести тракториста, например, входило доставить партию, коль скоро он взялся её доставить, и не угробить машину где-нибудь на полутысяче неезженых тундровых километров.

Дядя Костя справедливо считался одним из корифеев. Это был совершенно седой старик с выбитыми или потерянными где-то зубами. Позднее я с удивлением узнал, что дяде Косте всего-навсего сорок семь лет. Жил он на Чукотке в трудные времена.

Трактор швыряло на снежных застругах, обломки всторошенного льда крошились под гусеницами. В кабинке стояла адова жара от перегревшегося двигателя, солярки, табачного дыма. Через каждые полчаса дядя Костя останавливал трактор и клал на потную голову комки снега. Потом вынимал из-под сиденья термос (тэ) с дегтярной заваркой чая. Потом садился за рычаги.

На загруженных доверху санях, забравшись с головой в спальные мешки из оленьего меха, лежали рабочие. Смешно сказать, все они пять дней назад прилетели самолётом из-под города Мурома. Владимирские мужички. Никто из них не видел ни Севера, ни тундры, не знал геологической жизни. Сейчас ребята были просто ошарашены быстротой событий: село - самолёт - Апапельхино, и вот их везут чёрт-те куда, в невиданную глушь, для неведомой работы.

Базу мы устроили быстро. Жилой дом, выстроенный ещё в те времена, когда Олаф Свенсон открыл здесь торговый пункт для чаунских чукчей, состоял из двух комнат. В одной из комнат размещалась никогда не гаснущая плита, на которой вечно кипела громадная кастрюля с чаем, пёкся хлеб, здесь был клуб и техсовет партии. В бывшей пекарне удалось приладить нары и организовать общежитие. Какую-то неизвестного назначения фанерную будочку мы приспособили под баню.

3

Когда быт был налажен, я стал думать о собачьих упряжках. Предстояло выполнить по льду два гравиметрических маршрута, максимально охватывающих пространство Чаунской губы. Общая длина их составляла около двухсот пятидесяти километров, и работу пешком выполнить было невозможно. На крайних пунктах маршрутного эллипса находились Усть-Чаун и юго-восточная оконечность острова Айон.

Я рассчитывал арендовать упряжку собак с запасом корма в колхозе,/ но после недавней борьбы за механизацию, когда собак просто перестреляли, там имелась только одна упряжка, принадлежавшая торгово-заготовительному пункту. Нам не удалось найти общий язык с заведующим факторией. Упряжку он дать отказался. Ещё одна упряжка собак, как нам сказали, принадлежала охотнику Василию Тумлуку.

Избушка его находилась в устье реки Лелювеем, в пятнадцати километрах к западу от нашей базы. Сезон охоты на песца кончился, собаки в принципе были свободны, и я, загрузив рюкзак необходимыми для переговоров предметами, отправился на лыжах к устью Лелювеема.

Тумлук, низкорослый и сутуловатый, как большинство тундровых охотников, отлично говорил по-русски. Одно время он был старшиной колхозного катера, доставлявшего товары на факторию в Усть-Чаун, и поэтому любил называть себя моряком. Дать собак он отказался наотрез. Это было в общем-то справедливо, так как я сообщил ему, что в жизни не ездил на собаках. Ехать со мной он также не хотел, ссылаясь на занятость хозяйством. Я извлёк содержимое рюкзака. Но через час добился лишь того, что Василий Тумлук стал считать меня неплохим человеком и потому подробно объяснил, почему нельзя ехать. Мы вышли посмотреть собак. Тут даже мне стало всё понятно. Это были не собаки, а кошки. Более мелких псов мне не приходилось видеть.

- Собачки устали, - объяснял Василий. - Длинный сезон, всё время в работе. Сейчас весна. Тяжёлый снег. Длинный перегон.

Но ехать всё-таки было надо. И где-то во втором часу ночи Тумлук с этим согласился.

Смотри фото 14. Геофизические маршруты по территории Чаунской губы

Мы отправились на следующий день в четыре утра, когда затвердевший за ночь снег хорошо держал нарты. Ночью стоял мороз градусов под тридцать. Василий запряг в нарту мелкоразмерных псов. Одиннадцатым был вожак - вовсе уж крохотный рыжий пёс, величиной с таксу, с умнейшими глазами. Звали его Таракан, точнее, Таракан Иванович. Я быстро и прочно понял, что просто неприлично обращаться к нему без отчества.

Собаки суетились, когда их запрягали, и в общем-то охотно шли в алык и к потягу. Но когда нарта была загружена и оставалось только выдернуть остол, упряжка, как по команде, подняла отчаянный тоскливый вопль. Ободранные собачьи лапы, тяжкий труд, тысячи километров, пройденных ими в полярной ночи, - всё было в этом выразительном хоре.

Неожиданно концерт кончился. Василий выдернул остол, и упряжка резко взяла с места.

Смотри фото 15. 'Я постигал, что езда на собаках - труд, а не колоритное катание на санках в меховой одежде' (маршрут вокруг острова Врангеля)

Василий на ходу объяснял мне принципы управления упряжкой. "Хек" - пошёл, "поть-поть" - право, гортанное "кхрр" - налево. Но главное в длинном маршруте - держать на потяге равномерную нагрузку. На бугор подталкивать, на спуске - тормозить.

- Давай работай, - сказал Василий. И я начал работать. Толкал нарту на заструги, бежал рядом на тяжёлом участке.

- Здоровый парень, - одобрительно говорил Тумлук. - Бегаешь, как олень. А ну ещё!

Смотри фото 16. В море с охотником Васей Тумлуком

Днём солнце стало припекать вовсю. Снег размок и превратился в жидкую кашу. На собак жалко было смотреть. Они работали изо всех сил, эти дворняги. И больше всех работал Таракан Иванович. Где-то, ещё возле избушки, он лёг грудью на алык и так перебирал короткими лапами, всё время усердно натягивая постромку. Точно так же с молчаливым усердием он поворачивал упряжку после команды. Беспечные собаки Тумлука признавали только бег по прямой, и Таракан Иванович напирал после команды до тех пор, пока вся упряжка не загибала в нужную сторону. Единственным рослым из собак был сумрачный Иннакели. Он был из породы короткошёрстных колымских ездовых собак - лучших ездовых собак мира. Иннакели был стар. На каждой остановке он мгновенно ложился. По первому слову вставал и натягивал алык. Старость и годы работы превратили его в ездовой механизм. Безуспешно я пытался установить хоть какой-то контакт с этим уважаемым псом. Он смотрел отчуждённо,/ в белых, как у всех чистопородных колымских лаек, глазах не было, казалось, никакого выражения.

Наступил вечер, за ним сумерки. Стало слегка подмораживать, но острова всё ещё не было видно. Сумерки не сгущались, так как май уже время полярного дня, но мороз крепчал не на шутку. Моя промокшая от пота кухлянка затвердела и гремела, как жесть. Уставшие собаки еле тянули. Где-то около двух часов ночи мы добрались до берега, сделав за сутки девяносто километров.

Юго-восточные берега острова Айон состоят из торфяных и песчаных обрывов. Обрывы уже вытаяли под солнцем, обнажилась чёрная земля, пожухлая прошлогодняя травка. Мы покормили собак, разожгли костёр из плавника и стали коротать ночь. Видимо, оба мы были в том состоянии переутомления, когда человек не может спать. Было тихо, как только может быть тихо в заснеженной тундре, где никто не живёт.

Смотри фото 17. Торф

Где-то под утро стало пригревать солнце и мы задремали. Собачьи лапы мелькали и мелькали у меня перед глазами. Болело всё тело. Я постигал, что езда на собаках - труд, а не колоритное катанье на санках в меховой одежде.

Когда солнце поднялось выше, я решил пройтись вдоль обрывов. Море легко размывает остров Айон, и вдоль необозримого участка берега тянулся идеально ровный пляж стометровой ширины. Знаменитые ветры выгладили его - на пляже не было ни одного заструга, ни одной неровности. Искрящийся на солнце, твёрдый и гладкий, как паркет, снег убегал на север. Сорокаметровые торфяные обрывы были изрезаны промоинами. Дорогой и у костра мы с Тумлуком много говорили о чукотских легендах. И в какой-то момент мне вдруг показалось, что в этой немыслимой тишине, в слепящем сверкании снега, в безлюдье из расщелины возьмёт и выйдет мохнатый чукотский келе, и это будет не более необычным, чем, допустим, встретить знакомого на московской улице. Когда возможность этой чепухи стала казаться мне совершенно реальной, я повернул назад и принялся строить тур, чтобы закрепить на местности конечную точку наблюдения.

Смотри фото 18. Холодный бивак на острове Айон

В обратную дорогу мы решили пуститься ночью, как только подморозит. Этот маршрут был ещё длиннее - около ста десяти километров. Собаки съели всю панку. (Примечание - Панка - корм для собак из смеси муки и тюленьего жира.) Тумлук что-то ворчал по-чукотски и озабоченно качал головой.

Ночь выдалась тёплой, снег почти не замёрз. Мы не могли остановиться на передышку из-за особенности рейсов с гравиметром, которые должны продолжаться без перерыва от начального до конечного пункта. В противном случае наблюдения будут забракованы, хотя я не претендовал (и не мог претендовать) на высокую точность. Это была первая геофизическая информация, получаемая для территории Чаунской губы, и она имела неоспоримую ценность даже при небольшой точности данных.

Тумлук как-то упал духом или просто устал: всё-таки ему было больше пятидесяти. Я вообще удивлялся выносливости, которая таилась в его маленьком, сухом теле. Он доверил каюрить мне, а сам уселся сзади за пассажира. Ну что ж, сбывалась мечта: я вёл собачью упряжку по полярным льдам. Наверно, собаки, как и лошади, понимают, когда ими управляет новичок. Во всяком случае, они через полчаса перевернули нарту. Всё дело было в тюленях. На весеннем льду губы то и дело виднелись греющиеся на солнце нерпы. Они лежали у лунок чёрными запятыми. В бинокль было видно, что спящая нерпа, как автомат, через равные интервалы времени поднимает голову, озирается и снова роняет её на лёд в блаженном сне. Другие, выспавшиеся, лежали на спине, похлопывали от удовольствия хвостом и ластами, переворачивались. Стоял безветренный день, майское солнце сжигало кожу. Я снял кухлянку и бежал рядом с нартой в одной ковбойке. Откуда-то сбоку пронёсся лёгкий порыв ветра. В тот же момент вся стая взвыла, рванула в сторону, и я очутился на снегу. Упряжка рвалась вперёд, а сзади, уцепившись за нарты, тащился по снегу Тумлук.

- Запах услышали, - сказал он. - Нерпа!

Снова началась монотонная езда. Через час всё повторилось. И снова Тумлук успел уцепиться за нарту, пока я барахтался на снегу.

- Не зевай, - опять сказал Тумлук. - Убежать могут. - И тут он увидел своё ружьё. Одностволка лежала на нартах, при рывке ствол высунулся, зацепил за лёд, и его согнуло. Тумлук просто взвыл от ярости. Он осыпал меня ругательствами на русском, чукотском и эскимосском языках. Собаки остановились, уселись на снег и, видно забыв про усталость, с искренним любопытством наблюдали за нами. Наконец Тумлук выдохся.

- Не умеешь - не садись, - сказал он и прогнал меня в задний конец нарты. Через полчаса он всё-таки вспомнил, как хорошо сидеть пассажиром, и миролюбиво спросил:

- Инженер?

- Инженер, - с горечью признался я.

- Значит, ружьё выправишь, - сказал Тумлук и отдал мне остол.

Этот затяжной беспрерывный рейс продолжался около тридцати часов. После него собаки и мы два дня отлёживались и откармливались. Аня, жена Тумлука, кормила нас рыбьими брюшками, собак - обильно сдобренной жиром панкой. Нерпичьим жиром я мазал лицо, которое обгорело на весеннем солнце и воспалилось.

Через два дня Тумлук сдал мне в аренду упряжку из шести собак, нарту, немного корма, подарил кухлянку, и я начал работать самостоятельно, без каюра, решив сделать как можно больше маршрутов, пока держится лёд на губе.

Во время поездки к устью золотоносной реки Ичувеем случилась история, которая могла плохо кончиться, если бы не Таракан Иванович.

Я выполнил рейс и возвращался обратно холостым ходом, "срезав" юго-восточный угол губы. Стоял великолепный солнечный день, и меня неудержимо потянуло в сон. Собакам тоже надо было отдохнуть. Я выбрал место за уютным торосом, куда не доходили порывы ветра, разгрузил нарту, поставил её набок и приколол остолом. Собаки улеглись. По существующим правилам полярной техники безопасности я возил спальный мешок - кукуль из шкуры зимнего оленя. В мешке было жарко, и я постепенно раздевался, лёжа в мешке, а одежду складывал на нарту. Через полчаса я лежал в мешке уже совершенно голый. Кстати, это самый удобный, если не единственный, способ спать в кукуле. Проснулся я от дикого собачьего воя и увидел, что упряжка вместе с нартой уносится куда-то в Ледовитый океан. Нарта перевернулась "удачно", на полозья, остол валялся в снегу, на нарте уезжала моя одежда.

Я выскочил из мешка и бросился за собаками. Получалось довольно смешно: где-то во льдах Ледовитого океана бежал голый человек. Собаки уносились стремительно, и я на бегу стал соображать, что придётся оторвать кусок от спального мешка, намотать на ноги, мешок надеть на себя и так выбираться к людям. И опять получалось смешно: каким чучелом я явлюсь на базу!

Зернистый снег жёг подошвы, - наверное, я бежал очень быстро, но собаки бежали метрах в трёхстах впереди ещё быстрее.

Потом они все сгрудились, нарта с ходу наскочила сзади, раздался визг. Я понял, что опять проклятая нерпа вылезла из лунки и ветер донёс запах, отчего собаки обезумели. Я подбежал уже метров на тридцать, как вдруг упряжка распуталась и устремилась куда-то на север. Около лунки остались выпавший торбас и рукавица. Я завопил что есть силы и тут увидел, что упряжка изгибается. Таракан Иванович, изо всех сил упираясь, пытался повернуть обратно. Его быстро сбили, он тащился по снегу, поднялся вой, драка, всё перепуталось, и мне удалось ухватиться наконец за нарту.

4

Среди "стариков" геологического управления в Певеке существовало недоверие к авиации. Самым надёжным транспортом считались собственные ноги, затем трактор, затем самолёт Ан-2. Вертолёт же фигурировал как счастливый случай, неожиданный шанс. Никто в пятидесятых годах не строил план работы с опорой на авиацию. Я по молодости заложил в проект аренду вертолёта для того, чтобы заброситься со всем грузом в верховья Чауна и оттуда сплавиться вниз на резиновых лодках.

Как ни странно, вертолёт действительно прилетел к устью Чауна с опозданием всего на неделю. Лётчики очень спешили, я быстро наметил им пункт высадки в предгорьях Анадырского хребта. Мы загрузили наиболее тяжёлое снаряжение, палатки, продукты, двухместную лодку, каяк, электроразведочные катушки. С первым рейсом улетели Бекасов и двое рабочих. Вертолёт вернулся через два часа.

Оказалось, что второй рейс они сейчас сделать не смогут: кончается бензин. Лётчики заверили, что через три часа прилетят снова, и с тем убыли.

Через три часа их не было, их не было и через неделю. Партия не имела рации, и мы не могли узнать, что случилось. Ко всему примешивалось беспокойство за ребят, заброшенных в горы, - они ведь ждали нас буквально через считанные часы. На Чауне начался паводок, и я боялся упустить его: с верховьев чукотских рек лучше всего сплавляться по большой воде. Стояли отличные весенние дни, солнце грело так, как оно греет только высоко в горах или на Чукотке. Мы целыми днями слонялись вокруг базы и смотрели в небо...

Вертолёта не было уже десять дней.

И всё-таки сейчас я рад, что случилось именно так. Потому что именно в один из этих дней мне довелось впервые увидеть розовую чайку.

О розовой чайке арктических стран

"Я готов хоть раз увидеть розовую чайку и умереть", - заявил корреспондентам Фритьоф Нансен перед началом своего знаменитого рейда на "Фраме". Его мечта сбылась: он увидел несколько птиц, когда они с лейтенантом Фредериком Йохансеном выбирались к Земле Франца-Иосифа после неудачного похода к полюсу.

Впервые розовую чайку добыла экспедиция английского капитана Джона Росса в 1823 году на Земле Мелвилла - обширном равнинном острове Канадского архипелага. Необычная раскраска птицы, загадочность её происхождения породили настоящую сенсацию. В последующие десятилетия редким экспедициям удавалось видеть её, и всегда только на севере, во льдах, или в равнинных областях за Полярным кругом. Постепенно розовую чайку возвели в роль своеобразного символа Арктики. Но ни одному биологу не удавалось видеть её гнездовий, ни один человек не встречал розовой чайки в более южных широтах. Казалось, она круглогодично живёт в Арктике или, улетая, превращается в какую-то иную птицу.

Загадку розовой чайки удалось разгадать лишь в 1904 году известнейшему русскому зоологу Сергею Александровичу Бутурлину.

Будучи ещё молодым человеком, он отправился искать розовую чайку в низовья Колымы, резонно рассудив, что искать её надо там, где никто не бывал и где есть подходящие для чаек условия. Он нашёл гнездовья розовой чайки на Нижне-Колымской низменности, и с тех пор эта низменность считается единственным в мире местом, где гнездится эта редчайшая птица. Любопытно, что зимовать розовая чайка улетает на север, к разводьям, и является, таким образом, сугубо полярной птицей.

В один из вечеров я заговорил об этом с рыбаками, которые разбили становище рядом с нашей базой, и один из них неожиданно сказал:

- Да чо там! Она тут рядом гнездится.

- Не может быть, - твёрдо ответил я, свято веруя в прочитанное.

- Пошли, - сказал рыбак.

Мы отошли от базы не больше километра. Низовья Чауна изобилуют мелкими тундровыми озёрами. Из прибрежной осоки вырвались ошалелые утки. Кулики перекликались на всю тундру. В ржавой озёрной воде суетились плавунчики. С сухих озёр на противоположном берегу доносились гусиные крики.

Мы остановились у ничем не примечательного озёрца. Стая маленьких чаек кружилась над нами. Ей-богу, я не видел в них ничего особенного, необычным был только полёт - чайки кружились в неровном, изломанном полёте и совсем нас не боялись.

- Дай-ка ружьё, - сказал рыбак.

Итак, на ладони у меня очутилась розовая чайка. Её невозможно описать - слова здесь бессильны, так же как, вероятно, краски или цветная фотоплёнка. Перья на груди были окрашены в нежнейший розовый оттенок. Такой цвет иногда приобретает белый предмет при закате солнца. Клюв и лапки были яркого карминно-красного цвета,/ верхняя часть крыльев, особенно плечи, жемчужно-серого или, скорее, голубоватого оттенка, и вдобавок шею украшало блестящее, агатового цвета ожерелье. Остальные чайки, ничуть не испугавшись выстрела, продолжали кружиться над нами. Я насчитал их семь штук. Они издавали тихие крики, ничуть не похожие на голоса других чаек, и - теперь-то я уж видел точно - полёт их был необычен. Это был какой-то порхающий полёт - так падает в воздухе оброненное птичье перо.

Спустя несколько лет в низовьях Колымы нам, можно сказать, довелось жить среди розовых чаек, но ничто не могло сравниться с первым впечатлением. Возможно, для этого надо чайку держать в руках,/ но в тот раз я дал себе слово никогда не стрелять в них. Эту птицу убивать невозможно.

На пятнадцатый день стало ясно, что с вертолётом что-то случилось. Между тем ждать больше было нельзя, решили идти в верховья Чауна пешком. Надо было преодолеть около ста пятидесяти километров весенней тундры, а главное, доставить груз. У нас имелась лодка. Самодельный фанерно-брезентовый "утюг" и подвесной мотор. Было известно, что Сергею Владимировичу Обручеву в 1931 году удалось подняться на лодке по Чауну до холмов Чаанай, то есть почти половину нашего пути. Но первая же проверка показала крайнюю неуклюжесть нашего самодельного судна и ненадёжность мотора. Почему-то он упорно предпочитал работать на одном цилиндре и поминутно глох. Мы отобрали самый необходимый груз и уравняли его по рюкзакам. Получилось по двадцать восемь килограммов на человека. Кроме того, был ещё рюкзак с понтоном, который весил тридцать шесть килограммов.

Высокая вода шла почти вровень с берегами, и единственной дорогой оставалась кочкарниковая тундра, ибо берега Чауна вплоть до холмов Чаанай поросли кустарником. Ходьба по кочкам с тяжёлым грузом довольно сложна, а кочки в долине Чауна были добротные, по колено. Хуже всех приходилось Сергею Скворцову, которого я сманил в экспедицию из механических мастерских управления за весёлый крав и готовность к приключениям. Он нёс на голове надутый тридцатишестикилограммовый понтон, на котором то и дело приходилось переправляться через различные мелкие протоки, -/ постоянно спускать воздух из лодки и вновь накачивать её не имело смысла. На участках с равнинным берегом мы вели лодку бечевой, но это удавалось не часто. На пятый день пути норма продуктов составила три галеты в день. Остальное - что бог пошлёт. Как назло, к этому времени утки уже уселись на гнёзда, озёра были пусты.

Пришлось кормиться гагарами, которые всё-таки встречались. Эти остроносые чёрные птицы сидели парами почти на каждом крупном озере. По земле гагара ходить не может - лапы у неё приспособлены для воды и слишком далеко отнесены к хвосту. Зато гагара великолепно ныряет, плавает и, взлетая с воды, долго, как тяжёлый самолет, разбегается против ветра. Обычно гагар не едят, но было время, когда на гагар велась интенсивная охота: шкура её, снятая вместе с перьями, шла на женские шляпки. Эскимосы до сих пор шьют из этих шкурок тёплую одежду.

За холмами Теакачин на седьмой день кустарники кончились. Идти по сухой тундре было гораздо легче, но теперь мы уже не могли разжигать костёр по вечерам, не на чем стало варить и вездесущих гагар. Я беспокоился об одном: как разыскать палатку наших ребят. Мы шли сейчас по Угаткыну, притоку Чауна. Предгорья были совсем близко, среди речных террас, холмов, сопок искать палатку можно было бы до бесконечности. Оставалось надеяться лишь на то, что ребята поставят её в каком-либо особо приметном месте.

К счастью, они догадались это сделать. На девятый день мы увидели палатку в бинокль: она стояла на вершине большого увала и чётко вырисовывалась на фоне неба. В тот день мы уже не могли до неё дойти, остановились на последнюю ночёвку. Ночь была тревожной, почти никто не спал. Мы беспокоились о том, остались ли наши люди на месте - ведь о нас почти месяц не было ни слуху ни духу. Они могли на резиновой лодке отправиться обратно на базу вниз по Чауну, разминуться же с ними среди десятков проток было проще простого.

В шесть утра мы были уже в дороге. До палатки оставалось несколько километров, но мы добрались лишь к вечеру. Угаткын разлился на несколько бурных проток, общая ширина его составляла теперь с километр. Вероятно, где-то в горах прошёл дождь, галечниковое русло было покрыто сплошным валом ревущей воды. В верховьях размыло наледь - вода несла крупные куски льда. Переплывать протоки на лодке здесь было невозможно. Мы сложили в понтон рюкзаки и стали по бокам, держась за боковые верёвки. Наконец последняя протока была пройдена. Я приказал бросить лодку, вещи и бежать наверх, к палатке. Я боялся, что у кого-нибудь может наступить переохлаждение организма, чреватое, как известно, последствиями.

Около палатки никого не было. Вход был застёгнут. Кто-то выстрелил вверх из карабина. Вход палатки раздёрнулся, как театральный занавес, и оттуда выскочили три ошалелых, заросших бородами человека. Они не слышали, как мы подошли, не слышали и отчаянной ругани, которая неслась с островков Угаткына.

Работа со сплавом по Чауну продолжалась месяц. Пункты геофизических наблюдений размещались через пять километров. На каждом из них надо было растянуть, а затем смотать около трёх километров электропровода для вертикальных электрических зондирований, проводились гравиметрические и магнитные исследования. Особенно доставалось рабочим при электроразведке, так как тянуть километры тяжёлого провода среди кочек, путаницы полярной берёзки, кустарника было тяжело. Обычно при таких работах применяются машины, вездеходы, даже тракторы. Из рабочих особенно выделялись Фёдор Васильевич Арин, уже пожилой, рассудительный человек, прошедший войну майором,/ его брат Миша, неунывающий весёлый парень, настоящий экспедиционник,/ Витя Кополкин, владимирский плотник. Да и все другие работали отнюдь не за "одну зарплату", как это и положено в экспедиции.

Но дело было даже и не в этом. Чаунская долина с каким-то непостижимым дружелюбием демонстрировала нам щедрость чукотского лета. Поставленная на ночь драная сетка наутро была полна хариусами,/ кустарник буквально сотрясался от шнырянья бесчисленного заячьего потомства,/ стаи линных гусей прятались по берегам тундровых озёр,/ береговой ил хранил отпечатки оленьих копыт и тяжких медвежьих лап,/ и в завершение всего в тундре среди травы, в небе, в кустарнике круглосуточно перекликалась птичья мелочь. Муромские мужички, словно по непостижимому наитию, мгновенно освоились с тундрой, спецификой нашей работы,/ и нередко бывало - по вечерам кто-нибудь из них, лёжа у костра и поглядывая на дальние увалы, вздыхал на тему "сколько земли пропадает". И слушал в ответ перекличку потревоженных кем-то канадских журавлей.

Но это было не совсем так - не пропадала бесцельно эта земля. Она хранила кучки рогов на могилах оленеводов, выложенные кольцом камни, прижимавшие когда-то, а может совсем недавно, нижние края пастушьих яранг, и рядом почти неизменно была копия той же яранги из маленьких камушков - извечные игры чукотских детей.

5

К плаванию на Айон мы были готовы только в начале августа. Много времени заняла подготовка аппаратуры и переделка лодки. На всём пространстве берега от устья Чауна мы не могли пополнить запас бензина, и его приходилось брать на прямую и обратную дорогу. Остров Айон на всех своих берегах совершенно безлюден, только в северо-западной части его находился небольшой колхозный посёлок. Я решил взять с собой Мишу Арина и Сергея Скворцова - они наиболее подходили для предстоящей работы. Полтора месяца мы должны были находиться только втроём.

Мы отправились в тихий день. Через два часа устье Чауна осталось позади, мутная речная вода сменилась морской прозрачной. С севера губы шли пологие гладкие валы. Наш "Утюг" не был, конечно, приспособлен для морского плавания, и мы решили, максимально используя штилевую погоду, идти без остановок. Мы сделали только короткую задержку в устье реки Лелювеем, чтобы навестить Васю Тумлука. Тумлук сейчас занимался рыбалкой,/ избушка его казалась издали красной от развешанных по стенам вялившихся гольцов. Несколько самых больших рыбьих пластин, прозрачных от переполнявшего их жира, он кинул нам в нос лодки, и они лежали там оранжевыми досками.

Ночью мы прошли обрывы мыса Наглёйнын, срезав изгиб берега в устье реки Кремянки, где также находилась охотничья избушка, в это время пустая. Далее берег, по словам Василия Тумлука, был совершенно безлюден,/ но около мыса Горбатого мы с удивлением заметили на берегу две яранги. Около яранг бегали собаки, значит, это не были оленеводы, хотя они часто выходят летом на морской берег. Скорее всего, это были яранги рыбаков-чукчей. Однако мы прошли дальше, стараясь при штиле добраться хотя бы до Малого Чаунского пролива, отделяющего остров Айон от материка.

Чаунскую губу и её берега впервые описал Никита Шалауров в 1761 году. Здесь он окончил свою первую неудачную попытку пройти от Лены на восток в поисках пролива к Тихому океану. Из-за Чаунской губы он вернулся к устью Колымы, где зазимовал, и на следующий год, пройдя на восток примерно до мыса Биллингса, погиб. Из экспедиции его никто не вернулся. Возвращаясь из Чаунской губы во время первой неудачной попытки, Никита Шалауров провел судно Малым Чаунским проливом. Последнее возможно далеко не всегда из-за крайней мелководности пролива. Были сведения, что при отгонных южных ветрах оленеводы даже проходят на остров Айон с материка пешком. В самом мелководном месте пролива расположен крохотный песчаный островок Мосей с мыском на нём. Напротив островка на берегу Айона находится известное для любителей экзотики место - могила знаменитой в прежние времена шаманки. По легенде, умирая, шаманка, завещала ежегодно убивать около её могилы несколько оленей, а рога класть в кучу - вроде памятника. В противном случае она и после смерти обещала вредить пастухам. Не знаю, насколько верна та легенда, но куча оленьих рогов в том месте достигает поистине фантастических размеров.

Ширина Малого Чаунского пролива около пятнадцати километров. Чтобы пройти на нашем фанерном судне пятнадцать километров открытого моря, надо было крепко надеяться на погоду. Мы решили выждать, "уяснить погоду", чтобы пересечь пролив в предрассветный штилевой час. Берег материка в этом месте был заболочен, изобиловал солёными озёрами, и было трудно найти место даже для того, чтобы всухе поставить палатку. С солёных озёр шёл тяжёлый запах сероводорода, заячьего помёта. Оглушительный крик громогласных мартынов висел в воздухе. До самого горизонта шла плоская, какая-то разжижённая глинистая равнина. Столь унылое место я встретил лишь три года спустя в губе Нольде. Мы не успели поставить палатку, как начал задувать и через несколько часов прочно установился северо-западный ветер, который дул ровно пять дней. Унылое настроение усугублялось тем, что пресная вода нашлась в двух километрах от лагеря. Во всех остальных озёрцах вода была тухло-солёной.

Через пять дней ветер начал стихать. Мы решили не искушать судьбу выжиданием и пересекли пролив ближайшей ночью, выйдя к тому самому юго-восточному мысу острова, где три месяца тому назад провели сутки с Василием Тумлуком.

Песчаный пляж теперь сверкал желтизной. Вдоль берега шла широкая полоса мели, так что даже наша плоскодонная лодка не могла подойти к берегу ближе чем на двести-триста метров.

Это было очень опасно при шторме, так как тяжёлую и непрочную лодку нельзя было оставить в воде, тем более на мелководье, - её бы просто разбило. Вытащить же на берег за триста метров мы, конечно, её не могли. Единственным местом на восточном берегу, если судить по карте, был берег залива Ачиккуль, в пятнадцати километрах севернее мыса. Мы отправились туда, чтобы там сделать основную стоянку, а по дороге выбрать места для работы на обратном пути.

Смотри фото 19. Лишь топографическими подсчётами можно определить, чего здесь больше: воды в торфяных озёрах или кочковатой россыпи суши

Торфяные и песчаные обрывы берега временами достигали двадцати-тридцати метров высоты. Берег был изрезан острыми, глубокими промоинами. Местами в торфе виднелись линзы льда, которые сочились водой. В одном месте торчали кости. Мы пристали к берегу и обнаружили небольшой череп мамонта и несколько его костей. Таких останков на острове встречается очень много, и все мамонтовые черепа имеют чрезвычайно малые против обычных размеры. Позднее была высказана гипотеза, что они принадлежат особому виду карликового мамонта. Мы отметили место на карте и собрали кости (останки берцовых, рёбра) в кучку, рассчитывая, что они могут понадобиться кому-нибудь из палеонтологов.

В заливе Ачиккуль выяснилось, что лодка наша протекает. Мы разгрузили её, чтобы найти повреждение, и обнаружили, что в суматохе ночных сборов сахар попал на дно и был безнадёжно испорчен солёной водой.

Работа на острове была выполнена в месячный срок, и в первых числах сентября мы отправились обратно на базу. Последним приключением этого года был шторм, который застиг нас перед мысом Горбатым. Мотор наш окончательно перестал уже тянуть, и, чтобы ускорить дорогу, ещё на острове мы сделали из плавника мачту и сшили парус из джутовых мешков. Северо-западный ветер на сей раз был нам попутным, и лодка отчаянно неслась вперёд под двойной тягой - мотора и паруса.

С каждым десятком минут мы становились ближе к дому, но наступил момент, когда рисковать уже было нельзя: мы могли загубить драгоценную аппаратуру, попросту утопить её, если даже сами выберемся на берег. Однако у берега был сильнейший накат, и втроём мы не могли бы выдернуть на него лодку сразу же, как пристанем. Тут-то мы и вспомнили о ярангах с той стороны мыса. Был ветер, в сентябре темнота накатывает неумолимо, и мы вполне могли рассчитывать, что с берега заметят нашу единственную ракету.

Ракету я запустил с помощью дробовика - ракетницы у нас не было. Её заметили. Люди и собаки сразу же побежали по обрыву вниз к берегу. Мы спустили парус, перенесли на нос аппаратуру и стали на самой малой работе мотора подходить к берегу. Разыгравшиеся штормовые валы толкали лодку в корму, и с каждым этим толчком ревущая полоса прибоя становилась всё ближе.

В общем, аппаратуру мы спасли, но всё остальное вымокло безвозвратно. Оказывается, команда "Раз, два - взяли" на русском и чукотском языках звучит различно, и все мы, в общей сложности одиннадцать человек, дёргали лодку невпопад. Вдобавок сразу же в неё грохнуло с полтонны воды, и в воде той плавали спальные мешки, макароны, примус, спички, галеты.

В ярангах жили рыбаки айонского колхоза. Они рыбачили гольца небольшими ставными сетями, которые ставили в море без всяких лодок с помощью длинных шестов. По обычаям чукчей рыбаки выехали на место со всем семейством - жёнами, детишками и ездовыми собаками.

Трое суток мы чинились и сушились у этих гостеприимных людей. У них кончались продукты, и они ждали отгонного ветра, чтобы пешком пройти на остров и сходить в колхоз за сахаром, чаем и спичками. "Душой общества" здесь была древнейшая старушка - бабушка одного из рыбаков. Ей было около восьмидесяти лет, она уже не могла выходить на берег и целыми днями лежала в пологе яранги, выставив голову наружу, и покуривала громадную чукотскую трубку. Было приятно видеть, с каким почтением к ней относятся дети и взрослые. В частности, я ни разу не видел, чтобы она сама раскурила трубку. Ей почтительно набивали, зажигали и раскуривали её по первому требованию.

Она ни слова не понимала по-русски, я знал на чукотском языке несколько слов, но мы провели немало часов с ней в дружелюбнейшей, сдобренной улыбками беседе. Ей-богу, мы понимали друг друга! Было много смешных курьёзов. Миша Арин в первый вечер улёгся спать в корыто с нерпичьим жиром. Сергея удивительно полюбили собаки, и стоило ему залезть в мешок, как они всей стаей собирались вокруг него и облизывали его лицо. Их невозможно было прогнать от Сергея, в которого они, видимо, просто влюбились.

Мы с сожалением покинули этих милых людей, оставив им на прощание все наши продукты, так как рассчитывали добраться до базы за один перегон.

Однако была уже осень - пора штормов, и нам пришлось прождать непогоду два дня в заброшенной охотничьей избушке устья Кремянки.

На этом работа партии была закончена, и к концу сентября за нами пришёл катер, который доставил партию в Певек. Итогом работы партии были сведения о мощности рыхлых отложений Чаунской долины и острова Айон, а также ряд других результатов, весьма интересных для геологов-"золотарей" Чукотки.

В Певеке в управлении я с удовлетворением узнал, что в древнем тальвеге (погребённом русле) ручья Быстрого, впадающего в Ичувеем, который мы обнаружили электроразведкой в прошлом году, найдена крупная золотая россыпь. Её обнаружили разведчики, которые провели поперёк погребённого русла линию шурфов. Геофизические методы в геологических работах Чукотки только начинали разворачиваться, но уже давали ощутимые результаты. Кстати, к этому времени в управление прибыло много новых инженеров, молодых специалистов или уже работавших в других местах: на Таймыре, в Монголии, в Туве. Геофизическая группа также резко расширялась.

Стояли ясные прохладные дни благодатной чукотской осени, когда кажется, что даже мысли в голове бывают яснее и чище обычного. Мы часто собирались нашей бывшей партией - рабочие и трое ИТР и мечтали о будущих маршрутах. Миша Арин клялся, что построит настоящую морскую лодку взамен нашего "Утюга", Сергей Скворцов ратовал за спаренные моторы. И все вместе мы мечтали о каком-нибудь маршруте по тундре "для себя", без работы, так как, несмотря на внешнюю экзотичность геологической службы, для экзотики и приключений в ней остаётся мало места. Они занимают место только как факторы, мешающие работе, которых надо максимально избегать. Вот почему многие и многие геологи мечтают побродить по тундре просто так, "для души", хотя бы во время отпуска. Как ни странно, такой случай сам разыскал нас в стенах управления.

Глава 3. "Серебряная гора"

1

В 1864 году в Нью-Йорке была основана "Компания Российско-Американского телеграфа" с номинальным капиталом в десять миллионов фунтов стерлингов. Идею телеграфа, который свяжет Америку с Азией через Берингов пролив, подал Перри Коллинс, эсквайр, одно время путешествовавший по северу Азии. Через два месяца после основания компании акции, стоившие в номинале пять долларов, продавались уже по пятнадцать.

Для проведения изыскательных работ из Америки на Чукотку была командирована партия, в составе которой был и Джордж Кеннан, будущий писатель, а пока просто телеграфист. С русской стороны также была организована экспедиция во главе с небезызвестным Абазой, об аферах которого достаточно красноречиво писал в своих мемуарах С. Ю. Серге́й Ю́льевич Витте.

Американцы пробыли на Чукотке (главным образом, в долине Анадыря) около трёх лет. Приключения их весьма интересно описаны Кеннаном в книге "Кочевая жизнь в Сибири" с подзаголовком "Приключения среди диких коряков и других инородцев". Они поставили около трёх тысяч телеграфных столбов, построили бараки для будущих рабочих. На этом их деятельность кончилась, так как был проложен кабель по дну Атлантического океана. "И что же осталось от всех трудов и перенесённых опасностей?" - писал позднее Кеннан. - На этот вопрос можно ответить лаконически: ничего!"

2

Но он был не прав: остались бараки, которые в просторечии анадырских жителей так и назывались - "бараки Кеннана". Они стояли долго; во всяком случае, в 1930 году они были ещё целы. Именно с этими бараками связана история о "серебряной горе" Пилахуэрти Нейка.

Осенью 1959 года в геологическое управление Певека была переслана из Министерства геологии заявка жителя Одессы Уварова Василия Фёдоровича, который утверждал, что ему известно о существовании в горах Анадырского нагорья крупнейшего месторождения самородного серебра. Точнее, писем было несколько, посланных Уваровым в разное время и по разным адресам, но суть их с различными вариациями сводилась к следующему.

В 1930 году Уваров прибыл на Чукотку в качестве сотрудника АКО (Акционерное Камчатское общество) с несколько странной для Чукотки должностью - лесозаготовитель. В пойме Анадыря и на некоторых его притоках действительно имелись редкие островные леса. Их, видимо, и принялся разыскивать Уваров. Всё дальнейшее основано целиком на его письмах-заявках.

В одну из поездок от пастухов, работавших в стаде богатого оленевода Эльвива (Примечание - Коллективизация на Чукотке началась гораздо позднее.), Уваров услышал легенду о серебряной горе, якобы имеющейся в горах Анадыркого хребта. Оленеводы посоветовали Уварову обратиться к одному из богатейших кулаков Чукотки Ивану Шитикову, стада которого кочевали, как и стада Эльвива, в бассейне рек Яблоневой, Еропола и других притоков Анадыря. Как ни странно, престарелый Шитиков, который был живой летописью края и носил, по словам Уварова, негласный титул "чукотского короля", отнёсся к Уварову доброжелательно. (Примечание - Такой титул, употребляющийся неофициально, действительно существовал на Чукотке со времён Екатерины II. Его получал тот или иной богатый оленевод, соглашавшийся заплатить ясак за соплеменников, так как основная масса чукчей так и не признала до конца ясачной зависимости от русской короны.) Чукчам и ламутам, сообщил он, очень давно известна гора, почти сплошь состоящая из самородного серебра, которая расположена в горном узле, сводящем верховья Анюя, Анадыря и Чауна. Гора лежит в стороне от традиционных кочёвок оленеводов, посещается очень редко. Серебро почти не разрабатывалось. Одно время (при Александре III) ламуты пробовали заплатить ясак серебром, но сборщики ясака якобы отказались, требуя традиционной пушнины. Ламуты обиделись и больше попыток не повторяли. Последние десятилетия месторождение никем не посещалось. Название горы Уваров приблизительно передаёт как Пилахуэрти Нейка, что, по его мнению, переводится как "загадочно не тающая мягкая гора". В качестве наиболее сведущего "эксперта" по месторождению Шитиков рекомендовал Константина Дехлянку, старейшину ламутского рода Дехлянки.

Сведения, полученные от Дехлянки, завершили собранное Уваровым описание горы. На водоразделе Сухого Анюя и Чауна "стоит гора, всюду режется ножом, внутри яркий блеск, тяжёлая". По бокам свисают причудливой формы сосульки, наподобие льда "который на солнце и огне не тает". Отсюда, по мнению Уварова, название горы. Высота её около двухсот аршин, на вершине (или вблизи - непонятно) находится озеро, покрытое также какой-то нетающей окисью. Конкретно гора расположена на речке Поповда, которая названа так по имени казацкого сотника Попова, оставившего когда-то свой след в верховьях Анадыря.

Гора находится на краю леса.

Ламуты решили подарить гору Советскому правительству. Уваров, по его словам, срочно дал телеграмму в Москву начальнику Геолкома и получил ответ: "доставьте образцы за наш счёт". Уваров тут же приступил к организации экспедиции. Из имеющегося у него склада АКО он выдал подарки проводникам и снабдил экспедицию. Однако в дороге Уваров непонятным образом отбился от проводников, потерял снежные очки, ослеп и заблудился. Спасся он только тем, что наткнулся на один из "бараков Кеннана", где его и разыскали проводники. Он попросил их привезти ему образцы, очевидно уже отказавшись лично участвовать в экспедиции. Ламуты обещали доставить образцы серебра осенью.

Между тем Уваров продолжал собирать сведения. Неизвестно откуда он узнал, что была задержана в Чаунской губе баржа с серебряной рудой, которую "гнали морские чукчи". Баржа была затёрта льдами и затонула. Оседлый чуванец Иона Алий сообщил, что в семнадцатом-двадцатом году в Марково приезжал канадец Шмидт, собиравшийся "переправлять серебро с верховьев реки Анадырь". Позднее у чуванца Василия Петушкова Уваров видел договор, согласно которому "Василий Петушков из туземного Марковского общества и господин Шмидт, уроженец города Оттава в компании с гражданкой США, родившейся в штате Иллинойс (фамилию Уваров не помнит), будут на равных паях разрабатывать золото на участке Петушкова на реке Ворожей бассейна реки Анадырь". Этот договор Уваров рассматривает как второе предприятие энергичного канадца, после неудавшейся "серебряной авантюры".

После революции Шмидт бросил дело и бежал на Аляску. То, что это было лицо, реально существовавшее, подтверждалось кроме договора и тем, что Уварову удалось поднять затопленную в одной из проток Анадыря баржу, принадлежавшую обществу "Шмидт, Петушков и К0".

В конце 1932 года Уваров очутился в Одессе. Однако он утверждает, что образцы были привезены ламутами и сданы ими в контору АКО в Анадыре. Дальнейшая судьба образцов ему неизвестна. На Чукотку Уваров больше не возвращался. По непонятным причинам он хранил имеющиеся у него сведения более двадцати лет.

Даже из этого сухого пересказа видно, что письма Уварова были весьма цветисто изложены. Ознакомившись с ними, весь состав управления мгновенно разделился на "за" и "против". Дело в том, что район, названный Уваровым, был действительно слабо изучен. Если уж не "серебряная гора", то, во всяком случае, крупное месторождение серебра или минерала, напоминающего серебряную руду (например, антимонита), вполне могло быть пропущено. За то, что месторождение может существовать в данном районе, больше всего ратовал геолог Анатолий Алексеевич Сидоров, который уже несколько лет занимался изучением открытого им небольшого месторождения золотосеребряных руд. Он приводил примеры из Кордильерского пояса золотосеребряных месторождений, где действительно встречались так называемые банансы - громадные скопления серебряных руд с большим количеством самородного серебра. Но, как бы то ни было, история, рассказанная Уваровым, была слишком невероятна для здравого смысла. Я ещё раз должен напомнить, что излишняя экзотика в геологической службе вызывает лишь недоверие.

3

Но в середине зимы как гром среди ясного неба в управление пришла вторая заявка и... снова о серебре, которое должно находиться на территории, подведомственной управлению. На сей раз заявка была прислана из Комсомольска-на-Амуре, и прислал её кандидат исторических наук Баскин. Он занимался архивами времён землепроходцев и писал в Министерство геологии о том, что среди документов XVII века упорно встречаются сообщения о серебряных месторождениях где-то к востоку от Лены. Впервые об этом упомянул знаменитый землепроходец Елисей Буза. В 1638 году Буза вышел из Якутска на восток и после довольно длительного путешествия, уже за Яной, столкнулся с юкагирами.

Внимание Бузы привлекли многочисленные серебряные украшения, имеющиеся у юкагиров. Захваченный им в виде заложника шаман Билгей был доставлен в Якутск и сообщил, что серебро доставляют из местности, лежащей к востоку от реки Индигирки.

В 1639 году Посничка Иванов перевалил через хребет Черского и также обнаружил теперь уже у индигирских юкагиров серебряные украшения. Якутская канцелярия заинтересовалась этим. В восточные острожки посыпались приказы. Удача выпала на долю известного Лавра Кайгородца и казака Ивана Ерастова. Допрашивая "с пристрастием" находившегося у них в аманатах шамана Порочу, они добились следующих сведений: "За Колымой рекой протекает река Нелога, впадающая в море собственным устьем. На реке Нелоге, там, где её течение подходит близко к морю, есть гора, а в горе утёс с серебряной рудой. Река Нелога берёт начало там же, где и река Чюндон, впадающая в Колыму. По Чюндону живут юкагиры, в верховьях же "люди рой свой" и "рожи у них писаны" (татуированы). Достают руду "писаные рожи" и торгуют этой рудой с каким-то непонятным племенем наттов, которые также живут на Чюндоне".

Второй аманат, "князец Шенкодей", подтвердил показания Порочи.

Анализируя совокупность сведений, Баскин пришёл к выводу, что река Нелога - это Бараниха, первая речка, впадающая в море собственным устьем к востоку от Колымы. "Писаные рожи" - это чукчи, которые действительно до последних лет татуировали лица. Чюндоном Баскин предлагает считать Анюй.

Если исходить из предпосылки, что река Нелога - это действительно Бараниха, то наиболее вероятным местом, где может находиться серебро, является место выхода реки из предгорьев на приморскую Раучуанскую низменность. Ведь в показаниях аманатов прямо указывалось, что серебро находится "блиско от моря" в скалистых береговых обрывах. На Раучуанской низменности обрывов нет, и, следовательно, приходится с натяжкой считать близкими первые от моря обрывы. Именно в предгорьях, выходя на равнину, Бараниха действительно прорезает узкий, изобилующий обрывами каньон. Здесь Баскин и предлагал искать серебро. Интересна еще одна деталь. В записках землепроходцев указано, что, по сведениям аманатов, серебро "висит де из яру соплями". Эти "сопли" - сосульки - "писаные рожи" отстреливают стрелами, так как иначе добраться до них невозможно. Это в какой-то мере перекликается с легендой, услышанной Уваровым. Там ведь тоже серебро находилось в виде свисающих натёков...

Совпадение заявок было впечатляющим. Но если мы, молодёжь, ещё могли как-то спорить, то начальство отнюдь не собиралось бросать все запланированные работы и срочно искать "серебряную гору". Начальство резонно рассуждало, что геологическая съёмка и поиски - вещи планомерные и методические. Придёт в конце концов очередь и до районов, указанных в заявках. Тогда в техническое задание партий и будет вписано: "Серебро".

4

Я решил на следующее лето взять отпуск и на свой страх и риск поискать эту "серебряную гору". Почему-то заявка Уварова мне нравилась больше. Самым рациональным было забраться в горный узел, где сходятся верховья крупнейших рек Западной Чукотки, и там поискать подходящую под описание, данное Уваровым, горку. Ещё разумнее было поискать пастухов и расспросить их подробно, так сказать, в самом месте событий.

Компаньона я нашёл быстро. Им радостно согласился быть Николай Николаевич Семенников, кадровый старшина с двадцатилетним армейским стажем, бывший снайпер и яростный охотник. Известия о горе серебра, которое валяется в двухстах пятидесяти километрах от посёлка, он воспринял с восторгом дилетанта.

Наш маршрут должен был снова пролегать по долине Чауна в его верховья и далее в верховья реки Угаткын, откуда легко можно было выйти в верховья Анюя или Баранихи. Чуть в стороне лежало легендарное горное озеро Эльгыгытгын, которое впервые описал С. В. Сергеìй Владиìмирович Обручев. После Обручева на озере побывала краткое время лишь одна экспедиция. Большую часть времени это крупное и глубокое озеро покрыто льдом.

Рассчитывать на вертолёт или трактор нам не приходилось, и потому мы решили до устья Чауна из Певека добираться на лодке, а там ещё раз повторить нашу неудачную попытку подняться вверх по Чауну сколько будет возможно...........

По-видимому, некоторым людям судьба до конца дней предназначает плавать только на фанерных лодках. Иной в Певеке было найти невозможно. Нам удалось купить небольшую лодку, фанера на которой была, правда, наколочена на шпангоуты, снятые с разбитой морской шлюпки. Сверху всё это было обтянуто окрашенным масляной краской брезентом и выглядело, во всяком случае, непромокаемо. Использовав самые невероятные связи, удалось раздобыть небольшой шестисильный стационарный моторчик, применяющийся для водяных насосов. Надо сказать, что Певек не был посёлком, где вёлся морской промысел, и потому всевозможное мореходное хозяйство здесь просто отсутствовало.

Установка стационарного мотора на фанерном каркасе явилась делом довольно сложным. Шёл июнь. Мы торчали на берегу бухты около своей лодки в окружении толпы болельщиков, которые давали советы...

Лишь к середине июля всё пришло более или менее в порядок, и мы ночью, чтобы обмануть вездесущий портнадзор, запрещающий выход в море на несолидных судах, ушли из Певека на юг.

Рассказ о собаке Валетке

Берега Чаунской губы на девяностокилометровом протяжении до Усть-Чауна безлюдны. Лишь в устье Ичувеема имелся жилой пункт, известный под названием "избушка Егора", где жил и сейчас живёт промысловик Егор, известный на Западной Чукотке тем, что занимался промыслом на громадном участке без традиционной упряжки собак. Единственным его помощником был пёс Валет - одна из умнейших собак, которых когда-либо приходилось видеть. Во всяком случае, это подтверждается многими людьми. Валет понимал речь Егора и исполнял его подчас весьма сложные и неожиданные приказания.

Зимой их трудовой день начинался с того, что Валет сразу же после завтрака бежал осматривать сорокакилометровую линию пастей и песцовых капканов. Если капканы и пасти были пусты, Валет "сообщал" Егору, что беспокоиться не о чем. Если в одной из ловушек был песец, Валет без долгих разговоров вёл Егора прямо туда. Летом Валет занимался собиранием "даров моря", делая десятикилометровые галсы по берегу в обе стороны от избушки. Опять-таки он "информировал" хозяина о том, где выкинута дохлая нерпа, годная на подкормку, где хорошее бревно плавника.

Рассказывают, что один из начальственных охотников, приехавших порыбачить к Егору, загорелся желанием привезти дочке гусёнка-пуховичка. Егор "поговорил" с Валетом,/ пёс исчез и через полчаса пригнал с тундрового озера целый выводок гусят, за которым бежала озабоченная мамаша.

Однажды люди, заехавшие к Егору, застали в его избушке необыкновенную чистоту. На столе лежала скатерть. На скатерти стояла бутылка водки и две миски с рыбой.

- Что за праздник, Егор? - спросили приезжие.

- День рождения Валетки празднуем, - отвечал тот.

Надо ли говорить, как плакал Егор, когда Валетку, знаменитого в десятках чукотских посёлков, застрелил пьяный приезжий киномеханик. В тот год Валет был ещё жив, но ни он, ни Егор не могли нам сообщить что-либо нового о "серебряной горе". Они о ней не слыхали.

5

Лодка поднималась вверх по реке с трудом. После полосы прибрежной травянистой тундры начались заросли кустарника. Иногда вполне можно было представить себе, что наша "Чукчанка" поднимается по какой-нибудь реке в Средней России и что стоит вылезти на берег - и увидишь поодаль берёзовый перелесок или тёмно-зелёную стену сосняка. Но такие иллюзии держались недолго. За очередным поворотом реки открывался обрывистый торфяной берег. Вода "выедала" линзы погребённого льда, и в обрывах образовывались жутковатые большие пещеры, над которыми нависали многотонные козырьки.

Чем ближе к верховьям, тем ниже и невзрачнее становился кустарник и тем чаще река разбивалась на мелководные протоки, по которым лодка проходила с трудом. На третьи сутки показались пологие холмы Чаанай.

Как и на всех тундровых возвышенностях, здесь было много могил оленеводов, которые издали замечались по кучам оленьих рогов, сложенных около них. Около могилы, точнее, места, где был оставлен пастух, лежали, как правило, останки нар, чайник, иногда сломанный винчестер.

Здесь мы решили оставить лодку, так как она уже поднималась против течения с сантиметровой скоростью, а чаще подолгу стояла напротив какого-нибудь куста, не в силах совладать с течением.

Мы провели последнюю комфортабельную ночёвку, так как в дальнейшем груз наш был строго ограничен. Сидели около костра и слушали вечерние вопли гагар на тундровых озёрах, когда на реке показалась крохотная резиновая лодчонка. В лодчонке сидел человек в кухлянке и грёб лопаточками величиной с ракетку для настольного тенниса. Увидев костёр, он причалил к берегу. Это оказался зоотехник, который возвращался с очередного осмотра стад. Он сообщил, что стадо мы найдём в дневном переходе отсюда, около холмов Теакачин.

На следующий день уже поздней ночью добрались до яранг пастухов. И пастухи, и мы были рады неожиданной встрече и просидели почти до утра, подкладывая прутики полярной берёзки под непрерывно кипящий чайник с кирпичным чаем. Мы услышали много интересных вещей.

О Красном камне в одной из долин на перевале к Анюю, которому поклонялись тундровики, когда вступали в непривычную для них зону лесов.

Об озере в верховьях реки Омрелькай, которое периодически вздувается бугром, и бугор тот лопается, распространяя весьма неприятный запах.

О гигантском горном медведе, который изредка встречается в глухих долинах Анадырского нагорья. Медведь тот настолько велик и свиреп, что при виде даже его следов (пастухи показали руками размер следов) ударяются в бегство и люди, и олени. Медведь этот, однако, весьма редок, и не каждому пастуху, даже всю жизнь проведшему в горах, удаётся его видеть.

О "серебряной горе" они ничего не могли нам сказать. Однако название Пилахуэрти Нейка истолковали по-другому. Действительно, сказали они, есть гора на северо-восток отсюда, которая называется Пильгурти-кувейтинейка, что означает "гора между трёх речек, впадающих в реку Кувет". Реку Кувет я знал. Это было совсем в другой стороне, и, признаться, эта новость порядком меня обескуражила. Впрочем, название Кувет для Чукотки довольно обычно, и на карте рек или речек с таким названием можно найти не одну.

Утром мы распрощались с пастухами и ушли к горам. Анадырское нагорье возвышается над Чаунской низменностью вроде разноцветной стены. Весь этот массив окрашен в голубоватые, зеленоватые или розовые тона, в зависимости от цвета изливавшейся в меловом периоде лавы.

Чем дальше мы уходили вверх по Угаткыну, тем мрачнее и безжизненнее становились горы. Исчезла берёзка. Боковые притоки текли из долин, забитых хаосом камня. Иногда река образовывала своеобразные горные болота. Болота эти в окружении чёрных сопок выглядели очень и очень мрачно. Здесь жили только кулики - на каждом болоте по кулику. Вели себя они, в отличие от хозяйственных крикливых собратьев на равнине, довольно хмуро и неприветливо: извещали резким криком округу о том, что появились два человека, и, отбежав подальше, косили на нас чёрным неприветливым глазом.

Неделю мы блуждали по путанице мелких хаотических сопок нагорья. В общем-то можно было заранее предвидеть, что разыскать отдельную сопочку среди тысяч подобных в районе примерно в десять тысяч квадратных километров можно лишь при серьёзных усилиях. С охотой в безжизненных горах нам не везло. Пришлось возвращаться обратно. Когда мы снова вышли в предгорья и увидели залитую солнцем, блестящую от озёр, осенней желтизны Чаунскую долину, ей-богу, это было похоже на выход в другой мир.

6

История поисков "серебряной горы" на этом далеко не кончается. В долине реки Баранихи по заявке Баскина проводил разведку отряд под руководством геолога Монякина. Отряд не нашёл и следов серебра.

Два года спустя из Одессы был вызван сам Уваров, и Анадырское геологическое управление организовало партию, которая занималась поисками в верховьях Анюя с участием самого Уварова. В селе Пятистенном старожилы указали им место, которое называется "протока Попова", и утверждали, что там находится и могила самого сотника. По непонятным причинам район этот не был проверен.

Экспедиция кончилась ничем.

Отдельные попытки предпринимали любители..............

Казалось бы, историю чукотского серебра на этом можно было закрыть и отнести к разряду курьёзов жизни или к разряду легенд о кладах, которые никто не может найти.

Но в недавнее время в Магадан был доставлен геологом Сеймчанской экспедиции Садовским крупный самородок серебра, найденный им в россыпи камня на реке Омолон.

В 1965 году в верховьях реки Баимки, одного из притоков Большого Анюя, было открыто крупное золотосеребряное месторождение, которое уже сейчас отнесено к разряду промышленных.

Надо сказать, что к моменту, когда пишется эта книга, район этот ещё не покрыт достаточно подробной геологической съёмкой. Но к ней уже приступают.

Глава 4. Дрейфующий лёд

Зимой 1962 года возникла идея о том, что исследование структур дна Ледовитого океана можно провести, если посадить геофизиков на маленький самолёт Ан-2, которому легко выбрать посадочную площадку. Надо сказать, что у полярных лётчиков уже накопился солидный опыт в выборе ледовых площадок для посадки тяжёлых самолётов. Но для Ан-2 это было новое дело, и прежде всего потому, что этот маленький самолёт отнюдь не предназначен для дальних полётов в необитаемые места. Радиус действия его ограничен, навигационное оборудование несовершенно, кроме того, у него всего один мотор. Лётные инструкции категорически запрещают полёты на одномоторных самолётах над открытой водой. А то, что в Ледовитом океане зимой встречаются обширные разводья, было известно достаточно хорошо.

Вообще, гравиметрическая съёмка на дрейфующих льдах к началу шестидесятых годов таила много неожиданного. Было известно, что ею до нас занимались лишь американцы, которые базировались на одной из дрейфующих льдин.

Но так или иначе, мы проконсультировались с одним из звеньев полярной авиации и получили неожиданное согласие. Лётчики предложили прежде всего дополнить самолёт оборудованием: бензиновой выносной помпой, так, чтобы можно было делать дополнительную заправку на льду,/ поставить навигационные приборы, применявшиеся на тяжёлых самолётах,/ поставить в самолёте бензиновую печку и увеличить экипаж - вместо обычных двух до пяти человек: два пилота, бортмеханик, радист и штурман. Для "науки" в крошечном Ан-2 оставалось, таким образом, совсем мало места, и состав экспедиции пришлось сократить до трёх человек. К тому времени наш научно-исследовательский институт окреп и смог платить за самолёт двойную почти аренду (добавка за "страх", как её в шутку называли лётчики) и выделить в группу инженера-геофизика и техника.

Работать было решено начать в феврале, когда наступает достаточно длинный световой день. Для гравиметрических съёмок нужна максимально точная привязка измерений к местности. Вопрос этот также решился легко: локаторные станции и радиопеленгаторы Севера охотно согласились пеленговать нас на каждой посадке и сообщать азимуты. Опытный штурман Валерий Бойков при этом клялся, что ошибки больше чем в километр не допустит.

Два месяца мы базировались на глухих северных аэродромах, улетая во льды с рассветом и возвращаясь уже в темноте. В среднем посадки по маршрутам шли через пятьдесят километров, что давало возможность составить достаточно подробную геофизическую карту. Дни эти, маршруты и посадки походили на один напряжённый рабочий день, подчинённый жестокому ритму авиационных порядков.

Один летный день

По утрам бортмеханик встаёт раньше всех. Это его обязанность, его доля. Мы не видим и не слышим, как он встаёт, просто мы просыпаемся, когда его уже нет.

- Подъём, - говорит сонный голос дежурной. Она стоит на пороге тишины нашей комнаты и говорит чуть слышно, но от этого просыпаются все.

Пока все молчат. Каждый что-то досматривает, досыпает, собирается с мыслями в тёплом одеяльном мире. В соседней комнате заговорили пилоты. Пилоты встают легко, это у них профессиональное.

Каждый из нас творит, как обычно, постыдную молитву. Молитву о том, чтобы не было сегодня погоды. Только сегодня, только один день, чтобы весь его пролежать в кровати. Даже без книжки, просто так пролежать, отоспаться.

С этой робкой надежды начинаются первые утренние слова. Может, там дует? Может быть, нет никакой видимости? Ни вертикальной, ни горизонтальной? Или хотя бы одной из них?

Каждый из нас каждое утро решает проблему. Уладить все дела и сходить в столовую налегке: в ботинках и тренировочном костюме или сразу же залезать в тяжеленные меха. Чтобы сразу по-мужски, чтоб потом не копаться. Чаще всего мы решаем по-мужски, ибо это как-то мобилизует.

Последние недостойные мысли исчезают, когда мы вываливаемся на улицу, чтобы пройти в столовую. На востоке чахоточной синевой светлеет полоска полярного рассвета. Едкий, как кислота, ветер снимает с лица последние остатки сна.

Застёгивая на ходу куртки, в столовой один за другим появляются лётчики. Они проходили медкомиссию в соседней комнате. Они каждое утро перед вылетом проходят медкомиссию. Пульс, давление и та самая трубочка, которая хорошо знакома лётчикам и шофёрам. Давление и пульс - немаловажный утренний вопрос. Весь экипаж - бывшие реактивщики, которых армейская служба привела в запас, на гражданку, со сверхзвуковых пересадила на биплановое "такси" Ан-2, сто восемьдесят километров в час.

Для тех, кто не может расстаться с небом, это всё-таки самолёт.

По утрам лётчики едят много. Это у них тоже профессиональное. Наши испорченные десятилетними тасканиями по общежитиям и ночными кофейными бдениями желудки с трудом привыкают к подобному ритму и размаху.

По утрам на этом островном аэродроме кормят отменно. И с каждой минутой в столовой растёт накал оптимизма.

- Сколько на сегодня? - спрашивает командир.

- Наметили десять.

- Километраж?

- Восемьсот двадцать.

- Сделаем, - говорит командир. - Может быть, штук двенадцать сделаем сегодня.

Это утренний оптимизм. Вера в удачу грядущего дня. Сквозь забитое снегом двойное окно столовой доносятся методические пассажи мотора. Бортмеханик "гоняет газ".

На выходе из столовой мы расходимся. Лётчики идут в АДС: радист к радистам, штурман за погодой, второй пилот за полётным заданием. Мы идём в гостиницу за аппаратурой.

...Идём навстречу пассажам мотора, к не видимому пока ещё самолёту, и цилиндры приборов покачиваются в руках у нас. Впереди на фоне рассвета маячат громадные от полярных курток фигуры пилотов. Рёв мотора нарастает, как крик смертельно раненного зверя, и вот, задрожав на последнем пределе, мотор стихает. Машина готова.

Изнутри наш самолёт похож на видавший виды цыганский фургон. К потолку привязана алюминиевая лестница. За лестницу заткнуты две пары валенок и гитара, вышедшая из строя: от мороза полопались струны. Спальные мешки и полярная палатка КАПШ-1 валяются в хвостовом отсеке. Вход в пилотскую кабину загораживают бочки с запасным бензином. Ящики, тюки и подрагивающие в такт гудению мотора цилиндры приборов. Приборы висят на растяжках: они боятся тряски.

В этой гудящей тесноте помещается девять человек. Кожаными идолами застыли в кабине пилоты. У них шевелятся только руки. Осторожно и неустанно. Бортмеханик, пристроившись у бочек с бензином, клюёт носом. Постукивает пальцами радист в металлическом креслице. Под щитом радиокомпаса колдует над картой штурман.

Нам лететь часа полтора до первой посадки. Розовый зев бензиновой печки гонит струю горячего воздуха, и, согретые, распаренные этой струёй, мы дремлем, досыпаем полтора часа, последние часы сна в этот день.

- Эгей! - негромко окликает штурман.

Мы пробираемся сквозь груду хлама к алюминиевому штурманскому столику. Сквозь проём пилотской кабины видно солнце. Сплющенный, размытый край его оранжевой каплей лежит за синим пространством льда. Штурман ставит карандашом точку. Мы здесь. Из кабины вопросительно выглядывает первый.

- Посадка!

- Посадка.

Мотор резко меняет обороты. Мы идём на снижение, на двухсотметровую высоту, высоту подбора площадки. Сейчас самолёт начнёт писать зигзаги - искать подходящую льдину. Берег остался у нас за спиной в двухстах километрах. Штурман уходит к пилотам, и у нас снова устанавливается дремотный покой. Поиски могут длиться пять минут, пятнадцать, может быть, полчаса, до тех пор, пока не раздастся слово "площадка". Это слово действует как кнопка взрыва. Рука радиста плотно ложится на ключ. Не успев ещё открыть глаза, бортмеханик тянет откуда-то из-за спины дымовую шашку. "Прошу пеленг, прошу пеленг", - выстукивает радист. И за многие сотни километров с материковых и островных станций к нам приходят цифры радиопеленгаторов. Это надо нам для привязки. Мы должны максимально точно знать, где мы находимся. Возвращается штурман.

- Как площадка?

- Да так, площадка... - пожимает плечами штурман.

- Координаты, - просит радист. И, взяв протянутую бумажку, выстукивает туда, где диспетчерская служба следит за нами: "Идём на посадку, идём на посадку, широта... долгота...".

- Шашку!

Бортмеханик на коленях ползёт в хвост самолёта и приоткрывает дверцу. Ледяная струя забортного воздуха тревожно врывается внутрь. Одна ступня бортмеханика плотно зацеплена за ножку ближайшего кресла, колено другой ноги придерживает дверцу. Чтоб не распахнулась. Руки кого-то из "науки" крепко-крепко вцепились в кожаные механиковы штаны.

Страховка.

Резко и отрывисто гнусавит сигнал. Приготовиться!

Два раза. Зажечь шашку.

Последний. Сброс!

Она исчезает стремительным комком, чтобы дымом своим показать направление и силу ветра. Белая плоскость льда наклонно наваливается на нас. Последний вираж. Механик уже в кабине. Рука его на секторе газа.

И в сотый раз слова инструкции. "Все к иллюминаторам, смотреть под лыжи. В случае воды или трещины громко: "Вал!".

Самолёт замирает в десяти метрах от зубчатой гряды торосов.

Мы стоим на коленях, сгорбившись над окулярами приборов. В светлом зрачке окуляра пляшет зелёная нитка маятника. Это пляшет сердце прибора - хитроумнейшее кварцевое чудо, сделанное руками единственных в своём роде дедов-стеклодувов. Сквозь лёд и океанскую толщу воды под нами зелёная нитка ловит сгустки материи в огромном теле Земли.

Нам чертовски мешает. Мешает, что затекла спина и нельзя шевельнуться, что мы (о господи, в который уже раз!) забыли шерстяные перчатки и пальцы пристывают к металлу винтов, что проклятое кварцевое чудо скачет, как в лихорадке, от незаметного остальному человечеству покачивания льдины, что неугомонный бортмеханик долбит всё-таки льдину пешнёй, проверяя её крепость (леший её знает, какая она под снегом...), и каждый удар пешни взрывается в окуляре зелёной молнией, и мы спиной и глазами чувствуем, как переминается штурман, который, расставив длинные ноги, смотрит сквозь авиасекстант на своё долгожданное "светило". Бортмеханик боится, как бы не провалился под лёд его подопечный, штурман проверяет привязку, а нам нужен покой, надо остановить зелёную чёрточку.

- Сколько у тебя?

- Четыре семьдесят.

- А у тебя?

- Шестьдесят пять две.

- Все?

- Все!

Мы влазим в алюминиевый холод кабины. Здесь наружная температура, ибо на стоянке печь не работает. Убирается подножка. Захлопнута дверь. Начинается взлётный диалог.

- Готово?

- Порядок.

- Заглушку убрали?

- А, чёрт! - Кто-то кидается наружу, и дверь снова захлопывается под непечатный разговор командира.

- КПК включил?

- Включил.

- Дай на меня.

- Есть.

- Курс?

- Семьдесят два.

Самолёт снова проходит над льдиной, и снова радист выстукивает: "Прошу пеленг. Прошу пеленг". Это наша тактическая хитрость: на пеленгаторах тоже сидят люди, и они тоже могут ошибаться. Иногда мы ловим их на ошибке, и тогда в эфире подымается брань.

Мы сидим теперь, постепенно оттаивая под горячей струёй бензопечки, и каждый шевелит губами. Мы считаем. Дрожащим мёрзлым карандашом в тетрадях записаны абстрактные цифры замеров. Пока это просто цифры,/ они станут данными после длительных расчётных манипуляций. И хотя это первая, амёбная ступень по дороге науки, тактическая задача должна быть решена правильно.

Каждая точка аналогична предыдущей, и каждая отличается от неё. На третьей посадке попадается невероятно малая льдина. Мы искали её среди разводий, каши торосов и синей обманчивой глади молодого льда минут тридцать. И потом, когда всё было сделано, весь экипаж вымерял эту льдину шагами от края до края, и, когда уже всё было вымерено, самолёт долго, как раненый, кружился у края торосов, пока не развернулся так, что хвост чуть не касался зелёных глыб и впереди было максимально возможное пространство.

Мотор долго ревел, набирая обороты, и обороты были всё выше и выше, хотя самолёт стоял на месте,/ и наконец они дошли до того, что казалось - ещё секунда, и всё полетит к чертям, рассыплется на мелкие куски, - вдруг рванулся и взмыл вверх почти вертикально.

Только теперь мы заметили, что сидели всё это время затаив дыхание, как будто мы, а не пилоты вели борьбу за сантиметры пространства, и потом все, экипаж и мы, смеялись, возбуждённые этой борьбой, и хлопали друг друга по спинам.

Самолёт всё шёл на северо-восток, и, хотя берег был совсем далеко, здесь была гигантская полоса разводий и, как всегда, около разводий медведи. Они встречались, привычно и часто, эти медведи, жёлтые живые глыбы на ослепительном фоне льда. Заслышав гул мотора, они убегали, вытянув плоскую голову.

Смотри фото 20. Нередко встречаются медведи - жёлтые живые глыбы на ослепительном фоне снега

За полосой разводий начинались отличные поля, пригодные, наверное, для посадки Ту-104. Оставалось совсем немного до крайней, очень интересной для нас точки, и мы уже радовались, что всё будет как надо, но именно здесь нас и поджидала обычная маршрутная рядовая беда.

Откуда-то из-за океанских просторов со стороны Канадского архипелага пришёл ветер, морозный, едкий ветер. Не знаю уж, как в этом ветре сохранилась влага, но плоскости самолёта стали покрываться инеем, и этот иней надёжным тормозом стал держать самолёт. Мотор грелся на пределе, но скорость упорно не желала подниматься выше ста сорока-ста тридцати.

При посадке механик счищал иней с плоскостей обычной щёткой, какой метут пол, только она была на длинной ручке. Но в воздухе иней снова нарастал, и его опять счищали, и он опять нарастал. На всё это шло время, драгоценное световое время работы.

И наконец командир сказал:

- Пора обратно.

Нам очень всё-таки хотелось вперёд, ещё подальше,/ мы поспорили немного, но было ясно, что надо обратно. Мы уже давно работали с этими ребятами и знали, что если пора возвращаться, то это действительно пора, может быть, даже больше, чем просто пора.

Ненавистные бочки наконец-то были выкинуты на лёд, и бортмеханик пауком ползал по верхней плоскости с заправочным шлангом в руках.

Мы прятались в воротники курток от жгучего ветра, но ветер всё-таки пробирался сквозь цигейковый мех, а бортмеханику было совсем плохо, так как он работал голыми руками, и лицо и руки его были беззащитны. Он даже не мог поднять воротник, потому что руки его были заняты. Бортмеханик, однако, не жаловался, и только видно было, как лицо и руки его наливаются пурпурной морозной тяжестью.

Солнце уже снова висело над самым горизонтом, оно было цвета остывающего металла и сплюснуто рефракцией в овал правильной формы. Тёмные тени шли от торосов, снег был чистейшая синь. От всего этого казалось чертовски тихо, тихо до невероятия, до боли в ушах. Может быть, человек, впервые выдумавший слово "полярное безмолвие", пережил вот именно такое, хотя в тундре в самую полярную ночь не бывает такой тишины и во льдах так бывает редко: всегда шум ветра или хоть какой-то, неизвестного происхождения, шорох или шевеление. Может быть, это было особенное для нас место,/ мы никогда не забирались так далеко на северо-восток, а может быть, такое настроение нагнал злосчастный ветер.

Смотри фото 21. Солнце висело над самым горизонтом, оно было цвета остывающего металла...

Когда самолёт был заправлен, мы поднялись, спустились немного на юг и погнались вслед за солнцем на запад. Очевидно, мы не совсем плохо за ним гнались, потому что на предпоследней точке оно висело всё на том же уровне и было всё такого же цвета остывающего металла.

Мы очень торопились с замером, и экипаж это понимал,/ никто не сходил на лёд, чтобы не мешать чутким индикаторам приборов. Только на пятой минуте командир открыл форточку и сказал с высоты:

- Ребята, давай побыстрее. А?

Наш оператор микронного размера движением спины ответил ему:

- Не мешай. Всё понимаем.

Это была предпоследняя посадка.

На последней, пока мы делали замер, солнце совсем уже село, и самолёт взлетал в синих морозных сумерках, какие бывают в феврале на семьдесят третьем градусе северной широты.

Снова предстоял двухчасовой перегон, и свободный народ дремал сейчас уже от усталости. В кабине было темно, и только на пульте у пилотов адским пламенем светились циферблаты и индикаторы бесчисленных приборов. Медленно колебалась стрелка авиагоризонта, покачивались цифры магнитного и гирополукомпаса. Лица пилотов казались зелёными от фосфорного сияния.

С соседнего аэродрома сообщили, что погода портится. Возможно, нам предстояло идти на другой аэродром через пролив, и штурман считал на линейке бензин и часы полёта. Когда всё было сосчитано, оставалось только лететь по курсу и надеяться, что погода не совсем испортится.

- Сколько будет с сегодняшними? - спросил штурман.

- Шестьдесят две, - сказал я.

Это были шестьдесят две посадки и разные маршруты - удачные, совсем неудачные и средние, вроде сегодняшнего. О них не расскажешь, как не расскажешь о щеке, обмороженной ветром с Баффинова моря, и о том запоздалом возврате, когда сорвавшийся чёрт его знает откуда ветер кидал самолёт в чернильной забортной тьме. Руки штурмана нервно перебирали ветрочёт, линейку, снова ветрочёт, но всё это зря, ибо как угадать снос при этом неровном ветре! Слева были скалы и вершины островного хребта, справа - море, и нельзя было отклоняться ни вправо, ни влево, чтобы не пропустить огни аэродрома и не врезаться в сопки. Каждый до боли в глазах вглядывался в иллюминаторы, и, когда показались огни аэродрома, кто-то радостно выдохнул: "Есть!".

На этом аэродроме не было подсветки на полосе для лыжных самолётов, и радист всё стучал ключом, договариваясь с начальством. Еле различимые хребты уже плыли под нами, а радист всё стучал и стучал.

Самолёт с рёвом понёсся над светлыми кубиками домов, и мы увидели незабываемое зрелище. Два ряда оранжево-красных факелов пылали, указывая полосу. Никогда в жизни я не видал таких оранжевых огней и, наверное, никогда не увижу. Некоторые факелы гасли, от них шёл оранжевый же дым, и было видно, как мечутся люди, зажигая их.

Позёмка мела по самое колено. Мы шли к огням аэропорта все, кроме бортмеханика, который остался около самолёта.

Потом была сверкающая светом и чистотой тёплая сытость столовой и блаженный перекур в комнате пилотов. Курили, развалившись на койках, вспоминали всякую незначительную чепуху. Нам было хорошо всем вместе после длинного сегодняшнего дня.

Полнолицый приземистый командир щурился довольно,/ и у него был вид добродушного домоседа, специально приспособленного для шлёпанцев. Второй пилот, самый молодой в экипаже, красивый девчачьей украинской красотой, расспрашивал нашего оператора о погоде в Сочи, откуда тот недавно прилетел.

Длинноногий носатый штурман, специалист по подходу к женщинам и специалист своего дела, картинно подрагивая грифом гитары, наигрывал дежурной по аэродромной гостинице какой-то цыганский романс.

- Сколько с сегодняшними? - спросил командир.

- Шестьдесят две, - ответил я.

- Понимаешь... - сказал он, и голос у командира был виноватый. - Понимаешь, если бы не этот иней...

Потом все стали укладываться спать, а мы со штурманом сели разрабатывать маршрут на завтра.

Мы прокладывали линию на карте теперь строго на север, к семьдесят четвёртому градусу.

- Сколько возьмём? - спросил он.

- Давай десяток.

- Может быть, двенадцать? Ей-богу, сделаем.

- Давай двенадцать.

Это была вера в удачу завтрашнего дня, дня, который придёт с рассветом.

- Понимаешь, чёрт побери, если бы не этот туман сегодня... - бормотал командир, засыпая.

Мы летали с ним не один месяц, и я припоминаю только два-три дня, когда наш командир был доволен сделанной за день работой.

Глава 5. Остров Врангеля

Я счастлив, что родился

в то время, когда санные

экспедиции на собаках ещё

не отжили свой век...

Кнут Расмуссен, 1924 год.

...Оленьи туши лежали штабелем в дощатом помещении склада. Кладовщик щёлкнул выключателем, и жёлтый электрический свет упал на эти туши, на штабеля папиросных и консервных ящиков.

- Вот, - сказал он доброжелательно, - выбирай.

- Пожалуй, эту, - сказал я.

Иван Акимович помог разрубить её пополам, потом мы бросили половинку туши на весы, я забрал её на плечи, и, загораживаясь от снега и ветра, мы пошли в нашу избушку, где в одной половине жил экипаж застрявшего из-за непогоды вертолёта, а в другой половине жили мы. Ждали всё ту же погоду.

Остров пока мы видали только с самолёта. Мы облетали его кругом на "аннушке", делали посадки на снег или лёд через каждые шестьдесят километров, чтоб потом уже двигаться между этими точками наземным порядком. Так требовалось по работе.

Сверху остров вроде бы мало отличался от обычного Севера: сглаженные линии хребтов на юге и неразличимо-однообразная тундра на севере с блеском оголённого озёрного льда и нитками еле видных под снегом речушек.

...Всё это происходило в феврале. В начале марта задула пурга,/ и вот так она уже дула двадцатый день, с редкими перерывами. Мы не очень на неё злились, потому что время работало на нас: что б там ни творила погода, но солнце неумолимо набирало весеннюю силу и приближался апрель - месяц, созданный для санных путешествий на собаках. Это была рядовая, так сказать, рабочая пурга, когда просто дует ветер и несёт с собой снег. Крыши, конечно, остаются на своих местах, и никто не цепляется за пресловутые верёвки, протянутые меж домов.

Всё-таки к концу марта, когда результаты нашей зимней работы по льду были обработаны, аппаратура снова проверена и налажена, а все книги не то что прочитаны, а, можно сказать, изучены, мы стали нудиться бездельем: поодиночке и все втроём. Пурга всё ещё продолжала дуть, но уже нехотя, как бы уставши.

Второго апреля мы проснулись от необычной тишины. Нигде ничего не свистело, не выло, не хлопало. Я посмотрел на подоконник возле кровати. За ночь на него всегда наносило порядочную кучу снега. Сейчас подоконник был чист. Мы быстро оделись и выскочили на улицу. Стояла благостная тишина. Тишина и рассеянный свет, от которого резало глаза и все тёмные предметы как бы плавали в воздухе...

Вечером старожилы посёлка, среди которых были, кстати, и метеорологи, выкурив ужасное количество "Беломора", постановили, что "погода вроде бы и должна быть, не всё же время ей дуть. Но раз на раз не приходится. Вот если вспомнить зиму пятьдесят шестого или, куда далеко ходить, позапрошлого года, то...".

Всё-таки мы дали радиограмму в колхозный посёлок, что можно высылать собак и всё прочее, что "обусловлено нашей договорённостью". Мы ждали упряжки три дня, ждали в комнатушке метеорологов, гадая о погоде. Нам нужна была хорошая, устойчивая погода дней на десяток, не потому, что не хотелось валяться в снегу где-либо, пережидая пургу, хотя этого тоже не хотелось, а потому, что плохая погода испортила бы нам работу. Короче говоря, для того чтобы объехать кругом четырёхсоткилометровое побережье острова и дважды пересечь его в центральной части, нам требовалась хорошая погода в этом апреле, четыре хороших упряжки, четыре хороших каюра и кое-какая удача.

Каюры появились в средине дня. Мы познакомились с ними ещё в феврале. Это были рослый, мрачноватый Куно, Апрелькай, похожий на герцога Ришелье со своей седоватой эспаньолкой,/ полный, благодушный Кантухман и хитроватый, сухощавый Ульвелькот, самый хозяйственный человек на острове.

Разумеется, как положено по книжкам и в жизни в таких ситуациях, мы вначале принялись за чай, поговорили о разных злободневных вещах и потом уже вплотную уселись за карту.

Здесь начиналось самое трудное. Мы знали своё дело, знали, сколько нам потребуется остановок для работы и какое это займёт время,/ знали, где мы можем делать ночёвку, а где этого лучше избежать. Каюры знали своих собак, знали, сколько и какой им потребуется корм, сколько можно взять груза. Но они не знали условий нашей работы, не знали северной стороны острова, так как никому из них не приходилось там бывать. Не знали, каков там лёд и какова вообще дорога. Так мы взвешивали разные варианты вначале спокойно, а потом всё больше и больше приходя в азарт. В конце концов всё как-то прояснилось и стало понятно, что лучше работать двумя отрядами. Один с центральной усадьбы "отработает" восточную половину острова, второй - выполнит объезд и пересечение с запада и, кроме того, попробует сделать два галса в пролив Лонга, что было бы очень к месту, так как давало возможность проследить под водой геологические структуры острова.

Потом каюры уехали, и мы стали готовиться к выступлению, которое намечалось на послезавтра. В этот вечер мы занимались делом: подбирали привезённые каюрами меховые штаны, кухлянки, торбаса, оленьи чулки, камусные рукавицы, готовили торбасные стельки и ещё десятки мелочей. Возиться со всем этим перед дорогой, как известно, столь же приятно, как потом вспоминать о дороге.

Погода нас не подводила, стояли те самые зимние дни, когда бывает тихо и на солнце можно смотреть почти без усилий сквозь белесоватую мглу.

Собаки всегда точно угадывают минуту начала дороги. Пока мы укладывали, привязывали, прикрепляли к нартам, они лежали безучастно и зевали сытыми зевками хорошо кормленных зверей и лишь в точно нужную минуту подняли разноголосый вой. Мы выбрались сквозь сугробы на изрытый застругами лёд бухты Сомнительной, и обе упряжки с лаем рванули вперёд. Наконечник остола со скрипом врезался в твёрдый снег, потому что нельзя собакам бежать быстро на первом километре дороги.

Мы рассчитывали в этот первый день добраться до избушки в тридцати километрах к западу от нашей базы. Избушка принадлежала знаменитому человеку Нанауну, который в 1924 году вместе с Ушаковым прибыл на остров из бухты Провидения с первой группой эскимосов-поселенцев. Нанаун уже месяц как лежал в больнице на мысе Шмидта со сломанной ногой. С ним случилась смешная для полярного охотника вещь: впервые за зимние месяцы приехал в посёлок, поскользнулся и сломал ногу.

До избушки всё шло неплохо. На нарте Ульвелькота отскочил подполозок, но он вытащил откуда-то ящичек, обвязанный ремешками. В ящичке лежали плоскогубцы, разные шурупчики и отвёртка, и через пять минут нарта снова была в порядке. Я с удовольствием заметил в ящичке несколько примусных иголок и два коробка спичек. В такой дороге примусные иголки и спички раскладываются в возможно большее число мест. Мы с Сергеем Скворцовым распределили их в четыре взаимно несовместимых надёжных уголка.

Мимо избушки Нанауна можно было проехать не останавливаясь, если бы не торчала из снега длиннющая жестяная труба. Мы раскопали сверху снег и съехали вниз, как в метро, только вместо эскалаторов были собственные животы.

Мы стали раскачивать примусы, я втайне хотел продемонстрировать хозяйственному человеку Ульвелькоту свой житейский опыт. Ещё несколько лет назад мы научились у чукчей рассверливать капсюльное отверстие в примусе, предназначенном для зимней дороги. Тогда он горит вдвое сильнее и работает так же хорошо на солярке, как на керосине (найти брошенную в тундре бочку солярки можно довольно часто). Всё-таки из моего хвастовства ничего не вышло: примус Ульвелькота работал ещё лучше.

Пока мы занимались чаем, вышел первый дорожный курьёз. По неписаному правилу найма упряжки ты берёшь в дорогу разные цивилизованные продукты: чай, сахар, масло, галеты. Каюр берёт мясо. По простоте душевной и Куно, и Ульвелькот взяли с собой привычный копальхен. Я ничего не хочу сказать плохого об этом продукте, ибо именно он, или способ хранения, давал в течение тысячелетий здоровье и жизнь чукчам и эскимосам, но приезжим он не всегда нравится. Произошло небольшое недоразумение, во время которого каюры страшно смутились. Немедленно на свет были извлечены другие запасы: медвежье сердце как деликатес (дэ) для строганины, небольшой кусок оленины и пяток лепёшек эскимосского пеммикана - резервная еда на крайний случай. Но впереди у нас было ещё много дней, и мы с Серёгой взялись за копальхен, благословляя судьбу, что нам приходилось есть его раньше. Возможно, на острове был копальхен особого качества, ибо с каждым разом аппетит у нас увеличивался.

После чая настроение стало совсем бодрым. Мы ещё раз осмотрели нарты, осмотрели аппаратуру и груз и решили ехать дальше до следующего опорного пункта на мысе Блоссом, в пятидесяти километрах от этой избушки. Там тоже имелась охотничья избушка, последняя на нашей дороге, и мы надеялись в ней отлично переночевать. Теперь собаки шли уже совсем спокойно, словно догадываясь, что им сегодня предстоит так или иначе добирать расстояние до восьмидесяти километров.

Мы ехали вначале вдоль низкого песчаного берега, потом по изрытому застругами льду лагуны Предательской. За лагуной Предательской начинался длиннющий, почти по линейке выпрямленный участок косы, который тянулся уже до мыса Блоссом. На косе этой валялись оставшиеся с лета останки моржовых туш, и снег на ней был испещрён песцовыми и медвежьими следами. Видимо, голод пригнал сюда из льдов достаточное количество этих медведей. На двадцатикилометровом участке косы мы наткнулись на них три раза. Все три раза медведи убегали во льды своей неторопливой, раскачивающейся рысью. Отбежав примерно на километр, медведи всегда останавливались и долго смотрели с какого-нибудь тороса на упряжки. Нам их разглядывать было как-то некогда, потому что собаки, возбуждённые запахом свежего следа, отчаянно рвались вперёд, и их минут по десять приходилось удерживать на одном месте. При этом один изо всех сил удерживал до отказа загнанный в снег остол, а другой, лёжа на снегу, цеплялся за алык передовика. Если бы здесь был ровный лёд, то дело могло кончиться худо: собаки при виде медведя совершенно теряют голову и в погоне за ним могут вдребезги разнести нарту, не говоря уж о нашей драгоценной аппаратуре.

Но всё-таки в этот день нам ещё раз пришлось повидать медведя, и на сей раз это получилось поинтереснее. Уже в самом конце лагуны, когда закиданная моржами коса кончалась, во льды начал спокойно уходить ещё один увалень. По-видимому, он хорошо был знаком с человеком, потому что не особо спешил, но и на месте не задерживался. На какое-то мгновение мы отвлеклись вознёй с собаками, и когда я решил рассмотреть медведя в бинокль, то прямо оторопел от удивления: рядом с первым медведем уходил второй, и он выглядел настоящим чудовищем. Похоже было, что по льду перемещается что-то вроде потревоженного стога сена. Первый медведь, тоже ведь матёрый зверь, выглядел рядом с ним как телёнок рядом с коровой-мамой. Он почтительно держался поодаль, а потом и вовсе отклонил курс в сторону, к грядке небольших торосов. Косматое же чудище уходило во льды без всякой спешки. Отросшая на заду лимонная шерсть колыхалась, и огромные лапы с какой-то тяжеловесной грацией переступали по льду. Чуть дальше мы наткнулись на его следы, напоминающие отпечаток днища бензиновой бочки. А сейчас все молча смотрели на него, даже бесноватые собаки притихли. Ульвелькот хмуро ответил на мой безмолвный вопрос:

- Встречается. Очень редко. Очень.

Последняя треть дороги тянулась долго. Мы ехали мимо изъеденных ветрами тригонометрических вышек, пустых бочек и брёвен плавника. Уже порядком смерклось, и резкий вечерний холод забирался под кухлянки.

Вдобавок в темноте как-то совсем потерялось представление о том, где может быть избушка или, вернее, то, что может торчать от неё из-под снега. Мы кружили среди снежного однообразия больше часа, пока не наткнулись на пустующий домик полярной станции. Вообще-то на станцию заходить не следовало - там могло остаться оборудование и разные вещи... Но всё-таки это происходило после дневного перегона под девяносто километров,/ начинался совсем уж чертовский холод, и к тому же на косяке над входом лежал ключ. Мы разгребли снег перед входом и зашли на станцию.

В лампе на кухне был керосин, перед печкой лежали дрова, и вообще в домике царил идеальный, чисто морской порядок. Даже ковровые дорожки на полу, казалось, только что прочистили пылесосом. У входа в комнату висели две винтовки и бинокль, и даже койки в жилой комнате казались застланными только что поглаженным бельём. Только книг в комнате было маловато. Видимо, здесь жили летом аккуратные, но не очень охочие до чтения ребята, а может быть, они просто увезли книги с собой.

Утро началось солнцем и изрядной силы северо-западным ветром. Мы вышли к маяку на самой оконечности мыса и забрались на него, чтобы посмотреть лёд. С первого взгляда стало ясно, что из ледовых маршрутов от мыса Блоссом ничего не выйдет. На всём видимом пространстве лёд был перемешан с великой тщательностью, а глыбы льда на торосах громоздились с хитроумием, делающим честь здешним ветрам на мысе Блоссом. В нескольких километрах от берега дымились полосы разводий. Месяц назад ни торосов, ни разводий здесь не было: мы тщательно осматривали район мыса с самолёта.

Как всегда, после первого дня дороги сильно ломило всё тело и сказывалась ещё вчерашняя усталость. Видимо, собакам передалось наше настроение. Мы как-то вяло прошли в этот день восемнадцать километров на север и остановились у мыса Святого Фомы. Уже снова наступал вечер, и надо было посмотреть дорогу вдоль полосы скалистого берега, что тянулась почти тридцать километров от мыса Базар. Дорогу мы посмотреть успели. Даже на ближнем участке было видно, что собакам здесь не пройти. Глыбы льда были прижаты к самым обрывам, а кое-где торосы даже пытались залезть на самые скалы.

Мы не стали в этот вечер обсуждать завтрашние перспективы, а принялись ставить палатку, распрягать собак. Меня очень беспокоили наши спальные мешки. Это были мешки незнакомой системы, да ещё на молнии. То, что застёжка-молния для зимы не годится, известно достаточно хорошо. Всё-таки мы рискнули залезть в них раздетыми, рассудив, что в хорошем мешке раздетому гораздо удобнее, а в плохом не спасёт и меховая одежда. Мешки, однако, оказались совсем хорошими,/ слой пуха в них распределялся очень разумно, утолщаясь под спиной и в ногах. Даже застежки-молнии не капризничали. Мы обсуждали их достоинства, постепенно засыпая, и потом мы ещё успели выяснить с Серёгой, что у него, как и у меня, если закрыть глаза, также мелькают собачьи лапы, а в прошлую ночь перед сном всё торчали обтекаемые силуэты медведей. Всё-таки на медведей нам повезло: последнего, четвёртого, видели сегодня утром, когда ходили к маяку осматривать торосы. Подумав об этом, я почему-то вспомнил кладовщика Акимыча, который теперь в ста двадцати километрах, наверное, думал о нас,/ вспомнился и его голос: "Так здесь же остров, чудаки! Здесь другая земля, путешественники...".

Две вещи мешают спать зимой в палатке: иней, который намерзает вокруг лица, и иней, который скапливается на потолке палатки. От первого можно уберечься, если не крутить головой,/ но с потолка иней падает пластом, стоит только кому задеть стенку палатки. Он падает на лицо и потом начинает таять. Я вспомнил, как четыре года назад мы с тем же Сергеем торчали в центре острова Айон. Нас закинули туда на самолёте, чтобы выкопать череп мамонта, найденный летом геологом Альбертом Калининым. В тот раз, хотя у нас были великолепные мешки из шкуры зимнего оленя, мы чуть не плакали от этого проклятого инея.

Утром, расстелив карту на полу палатки, мы стали выбирать дальнейший маршрут. Удобнее всего было подняться вверх по речке Неожиданной, потом через верховья реки Гусиной пробраться в верховья речки Советской. В устье её как раз находился опорный пункт, а всё расстояние составляло чуть больше шестидесяти километров. Дорога эта каюрам была незнакома, и они долго не соглашались, но всё-таки мы убедили их, что такие карты, как у нас, никогда не врут.

Собакам в тот перегон пришлось всё-таки трудно. На южной половине острова дул сильный ветер, такой, что по временам вся упряжка скрывалась в облаке позёмки. Потом начались перевалы, а в верховьях реки Советской встретился узкий, в несколько метров ширины, каньон. Собаки боязливо пробирались по нему, но и потом им опять не стало легче.

В устье речки была так называемая труба - место, где постоянно дует ветер, нет снега и нарты едут по чёрной, вмёрзшей в землю гальке.

Мы нашли несколько выброшенных морем ящиков и разожгли хороший костёр. Было тихо. Оранжевое, непомерной величины солнце пряталось за лёд на севере,/ на западе торчали запрокинутые обрывы мыса Гильдер, на восток туманной полосой уходил равнинный берег Тундры Академии, куда нам надо было отправляться завтра. Теперь дорога уже "наладилась", и мы смотрели туда без особого опасения сорвать работу.

За два солнечных дня мы добрались до мыса Флоренс - самой северной точки острова. Мыс Флоренс, в сущности, не мыс, а просто изгиб песчаной косы, отделяющий от моря гигантскую лагуну Дрем-Хед. Тригонометрическая вышка стояла на месте, и алюминиевая табличка, приколоченная нами в феврале, была на месте. На табличке писались номер пункта, год, название нашей фирмы и прочие положенные надписи. Не было только записи от восточного отряда. Значит, они сюда не добрались или решили не добираться, так как работу около мыса выполняли мы.

Нам оставалось девяносто километров - пересечь остров точно по меридиану. Мы немного посовещались, сидя на снегу под неуютной треногой вышки. Было ясно, что собаки не выдержат такого перегона в один день. Мы двинулись на юг к синим обрывам горы Дрем-Хед, добрались до них и даже оставили сзади.

В горах островного хребта было безветренно, но изрядно морозно, и мы перенесли самую "трясучую" ночёвку за всю дорогу.

Хотя мы из-за холода начали этот день в пять утра, настроение всё-таки было отличным. Запас корма для собак оказался рассчитанным точно,/ впереди всего шесть-десять километров, аппаратура не подвела. Кроме того, здесь на севере острова, куда не забирались охотники, песцы встречались по долинам почти через каждый километр. И Куно, и Ульвелькот божились, что будут переносить свои охотничьи участки сюда, в это песцовое изобилие. Не знаю, собрались ли они это сделать.

К середине дня солнце стало греть совсем сильно. Уставшие собаки с трудом тянули на подъём. Мы толкали нарты по обмякшему снегу. От такой работы спина мгновенно взмокла. Мы с Сергеем вначале сняли матерчатые камлейки, потом кухлянки. После подъёма собаки несли вниз, и от ветра размокшая рубашка начинала примерзать к спине. Но впереди был другой подъём, так что одеваться не имело смысла.

Всё-таки вечером мы увидели с перевала огоньки посёлка. Наверное, собаки тоже их увидели, потому что они рванули вниз с сумасшедшим азартом. Нам и на этот раз повезло. Ни на той, ни на другой нарте не сломался остол, нарты не перевернулись,/ и, хотя мы с Сергеем, презрев все инструкции, отчаянно тормозили пятками, ни тот, ни другой не наткнулись ногой на камень под снегом.

Мы пили чай уже в своей промёрзшей до инея избушке. Только здесь, в привычной обстановке, мы заметили, что лица у всех распухли от ветра и солнца и стали цвета свежего мяса. Мы ещё не знали, что через день Серёга свалится с жестоким гриппом, а я с воспалением лёгких. Всё из-за того, что не вовремя скидывали кухлянки. Но если бы даже знать это, всё равно было ощущение неплохо сделанной работы, и если бы окончание дороги было чуть поторжественнее, то можно было сказать тост словами Кнута Расмуссена, приведёнными в начале этой главы.

Глава 6. Очень большой медведь

1

Старая истина гласит, что прелесть покинутых стран увеличивается прямо пропорционально времени и расстоянию. Я не видел Чукотки всего два года и уже не знал, какой найти предлог, чтобы поехать туда снова. Как и бывает обычно, он не заставил себя ждать.

В этой книге я уже упоминал о двух медведях непомерно больших размеров. Об одном говорили пастухи Чаунской долины, второго, белого медведя, который выделялся среди собратьев, как баскетболист среди школьников, мы видели на острове Врангеля.

Перелистывая как-то книгу бельгийского зоолога профессора Бернара Эйвельманса "По следам неизвестных животных", я наткнулся на следующие слова:

"В Западной Европе лишь в 1897 году впервые стало известно о существовании самого крупного в мире хищника - огромного бурого медведя, обитающего на Камчатке, в Северо-Восточном Китае и на Сахалине. Родич его, медведь кадьяк, живёт по другую сторону Берингова пролива, на Аляске. Этот медведь - настоящее чудовище. Длина его более 3 метров и вес - более 700 килограммов...".

"Не о моём ли "знакомце" с реки Угаткын идёт речь?" - подумал я.

Однако фраза "...в Западной Европе... стало известно" не давала точной информации. Прошли слухи, что ли?

Мне не удалось установить, чтобы кто-либо из серьёзных людей слыхал на Камчатке или на Сахалине о невероятно большом медведе. Точнее, я установил, что, пожалуй, никто о нём не слыхал. Большие и страшные медведи были и есть, но я искал информацию именно о наводящем ужас чудовище, о котором мне говорили под треск костерка из полярной берёзки пастухи глухой Чаунской долины, или о "самом крупном в мире хищнике", как писал Эйвельманс.

Но тем не менее я наткнулся в конце концов на книгу Фарли Моуэта. Существует книга Фарли Моуэта, полярного исследователя, этнографа, писателя, прожившего годы среди континентальных эскимосов Аляски, - "Люди оленьего края". Здесь не место писать о достоинствах этой прекрасной книги и строгого человеческого документа. Важно то, что Фарли Моуэт приводил в ней легенды, слухи и рассказы, услышанные от жителей страны Барренс. Вот что случилось с ихалмютом Белликари, когда он был ещё мальчиком. (Примечание - Ихалмюты - племя континентальных эскимосов Аляски.)

"...Он взглянул туда, и кровь застыла в его жилах - там, на гребне холма, на расстоянии броска камня от того места, где он должен был выйти из каньона, стоял акла, огромный медведь северных пустынь!

Акла, страшный бурый зверь, ростом вдвое выше белого полярного медведя; это - таинственное чудовище, о котором мало кто из белых людей слышал; свирепое животное, оставляющее на песке следы длиной в половину руки человека; акла, чьё имя однозначно со словом "ужас" на языке полярных эскимосов.

Встречается он редко, так что многим ихалмютам даже не доводилось видеть его следов, чему они очень рады. И всё же он существует, этот гризли Барренс!"

Должен сказать, что за пять минут до того, как я добрался до сто семьдесят первой страницы книги Моуэта, я и не думал о своём загадочном медведе. И когда я прочёл процитированный отрывок, честное слово, я чуть не перекрестился от мистического ужаса. Совпадение с тем, что я слышал от пастухов семь лет тому назад, было просто поразительным. Следовательно, легенда о каком-то необычном медведе, обитающем в горах Чукотки, не миф, а если миф, то достаточно распространённый для того, чтобы проникнуть по ту сторону Берингова пролива и достичь уже в 1898 году Западной Европы. В то время я ещё не знал, что не столь уж давно в Берлинский зоопарк был доставлен с острова Кадьяк экземпляр медведя фантастических размеров, весивший более тысячи килограммов. Этот медведь был отнесён к новому виду гигантских медведей и получил название от острова: медведь-кадьяк.

Не теряя времени, я написал профессору Эйвельмансу в Париж и в Канаду Фарли Моуэту. Я сообщал им информацию, полученную от пастухов, и просил высказать их точку зрения в данном щекотливом деле. Кроме того, я написал в посёлок Марково на Южной Чукотке охотоведу и медвежатнику с тридцатилетним стажем Виктору Андреевичу Гунченко.

Я исходил из того, что гигантский медведь Бернара Эйвельманса, аклу в книге Фарли Моуэта, медведь-кадьяк, реально существующий в природе, и медведь, о котором говорили пастухи, - один и тот же зверь. Возможно, это новый вид, существующий по обе стороны Берингова пролива и встречающийся чрезвычайно редко. Ответ Фарли Моуэта не заставил себя ждать. Со всей уверенностью он утверждал, что коль скоро медведь существует по одну сторону Берингова пролива, то он должен быть и по другую.

"Аклу, о котором я писал в своей книге, - сообщал мне Моуэт, - что барренсграундский гризли. Описание его в книге близко к действительности. Сам я видел его только один раз..."

"Мне кажется, - писал далее Фарли Моуэт, - что ваш гигантский медведь может оказаться родственником североамериканскому гризли, который, как вы знаете, самый большой на свете... Поскольку они живут невдалеке от Берингова пролива, вполне возможно, что в прошлом они могли мигрировать в Сибирь. Многие гризли обитают в горах, нет ничего удивительного, что их родственники могут встречаться на Чукотке... На Аляске и в Канаде они часто нападают на стада домашних оленей. Следы их огромны, и даже по следу можно видеть, что этот зверь вдвое крупнее обычного. Сообщения о гигантских медведях на Чукотке я считаю вполне вероятными. Они, по-моему, основываются на реальных фактах. Возможно, что легенды о гигантских медведях на Чукотке говорят о тех медведях, которые продрейфовали Берингов пролив на льдине или пересекли его пешком в особо суровые зимы. Я говорю так, потому что аляскинский гризли великий кочевник..."

Трудно судить о том, может ли сухопутный житель гризли дрейфовать на льдине. Но пересечь замёрзший семидесятикилометровый пролив ему, вероятно, не трудно. В стройной системе природы бушует хаос случайностей, упорядоченный, однако, не менее строгими законами вероятности процессов. Возможно, рассказы пастухов легко и просто объясняются редкими появлениями в чукотских горах случайного пришельца с североамериканского континента, облик и поведение которого был непривычен для чукчей. Кстати, в своём письме Фарли Моуэт со свойственной ему писательской эмоциональностью не удержался от того, чтобы не "закинуть удочку" ещё в одном вопросе.

"... В Торнгатских горах на полуострове Лабрадор эскимосы рассказывают о другом типе медведя, с очень длинными волчьими зубами. Ещё ни один белый человек такого медведя не видел, и, возможно, это миф. Однако описания эскимосов очень похожи на реконструкцию вымершего ныне пещерного медведя, который предположительно исчез несколько тысячелетий тому назад. Всё это может служить слабой надеждой на то, что небольшое число пещерных медведей существует и сейчас. (Их передние зубы огромны и высовываются наружу наподобие зубов вымерших саблезубых тигров.) И если это так, то я поискал бы их именно в горных районах Верхоянска, Колымы и Анадыря..."

Все мы люди, и с детства нам свойственно убеждение, что "за морем и телушка полушка". Если бы я верил в существование пещерных медведей, то я поискал бы их на Аляске, например в неисследованных районах хребта Брукса. Человеку, знакомому с систематичностью и массовостью организации в нашей стране хотя бы геологической и топографической службы, ей-богу, трудно поверить в существование кое-где уцелевших мамонтов.

Но тем не менее было всё-таки что-то поражающее воображение пастухов на Чукотке и эскимосов-карибу на Аляске. Медведь - живой зверь, он уклоняется от встреч с людьми, будь то геолог, топограф, этнограф или другой экспедиционный человек. И все они не более как гости в полярных горах и тундре. Таким образом, независимо от гипотезы случайно забредающего в Азию гризли, который может попадать раз в десять лет и погибать в лучшем случае через несколько лет, можно предположить, что у нас существует редкий и малочисленный вид гигантских медведей вроде медведя-кадьяка, - приходилось думать о причине слухов, возникших среди чукотских пастухов и совпадающих с рассказами аляскинских эскимосов.

Доктор Бернар Эйвельманс прислал мне подробный ответ, в котором, в частности, затронул и вопросы систематики медведей. В существовании же гигантских медведей он вообще не сомневался, оговорив, впрочем, что никогда не утверждал существования их на Чукотке.

"В настоящее время, - писал Эйвельманс, - большинство учёных пришли к общему согласию насчёт того, что надо свести к одному виду бурых медведей: бурых медведей-гигантов и серых медведей или гризли Евразии и Северной Америки, который подразделялся бы, следовательно, на многочисленные подвиды и географические расы..."

"...Это побудило некоторых авторов утверждать, что гризли вообще не существует. Но утверждать так - это значит зайти слишком далеко, так как можно без труда отличить типичного гризли от типичного гигантского бурого медведя".

"... Самым разумным и самым правильным было бы считать бурых медведей-гигантов как крайнюю форму местных вариаций гризли, являющихся наиболее распространёнными бурыми медведями в Северной Америке..."

"Бурым медведем-гигантом" доктор Эйвельманс называет медведя "урсус арктос миддендорфи", зона распространения которого ограничивается прибрежной полосой в сотню километров от крайней точки полуострова Аляски,/ но охватывает также многочисленные острова вдоль побережья, в том числе и знаменитый остров Кадьяк, давший название новой расе медведя. Точка зрения доктора Эйвельманса была, таким образом, достаточно ясной. Исходя из его взглядов, следовало считать предполагаемого "большого медведя" Чукотки одной из рас обыкновенного бурого медведя и азиатским собратом бурого медведя гиганта, или медведя-кадьяка, живущего в прибрежной полосе по ту сторону Берингова пролива.

Но, в общем, мне ничего не оставалось, как снова оказаться на Чукотке и на месте собрать дополнительный материал.

2

Общий план свёлся к следующему. На Чукотке есть горное озеро Эльгыгытгын. Оно расположено в центральной части Анадырского нагорья, на водоразделе между реками Чаунской и Анадырской впадин, первые из которых впадают в Ледовитый, а вторые в Тихий океан. На север уходят истоки Угаткына, Пучевеема, Омрелькая, Чауна, на юг - Юрумкувеема и Энмываама. Сливаясь, они образуют большую реку Белую, впадающую, в свою очередь, в Анадырь. К востоку начинается царство Большого Анюя. Анадырское нагорье - это обширное сопочное плато с сотнями больших и малых долин, разделяющих и разрезающих небольшие горные кряжи. Район озера Эльгыгытгын, находящегося в центре этой сумятицы, один из самых глухих на Чукотке. Даже геологические экспедиции здесь бывали "краем": по перспективности район не относится к первоочередным. Но с давних пор он был Меккой оленеводов. Летом здесь холодно, в отдельные годы на озере даже не исчезает лёд, о чём говорит перевод названия: "нетающее озеро". Летом для спасения от овода и комаров сюда испокон веку прикочёвывали стада. Я рассчитывал, что найду здесь достаточное количество пастухов для сбора сведений. И если где-то бродит канадский аклу или кадьяк, то и чукотский аклу запросто мог сохраниться среди сотен глухих горных долин, окружающих озеро Эльгыгытгын. Надо сказать, что само озеро числилось у чукотских старожилов легендарным. Ходили слухи о невероятных рыбах, обитающих в нём. О "стадах медведей", пасущихся на его берегах. Даже магнитное поле Земли вело себя здесь неразумно: отклонялось на семнадцать градусов. В общем, я выбрал за исходную точку озеро Эльгыгытгын и принялся за организацию экспедиции.

В первую очередь я выяснял возможность добраться до озера. Ближайшим посёлком был всё тот же Певек на берегу Чаунской губы, который к этому времени стал уже городом. От озера его отделяло триста километров. Об аренде авиатранспорта я не мог помышлять. Но тут мне повезло.

Пришёл экстренный и прямо-таки невероятный ответ из Певека. Николай Балаев, мой давний товарищ, готовился на озере вести промысловый лов рыбы по договору с одной торгующей фирмой. Он писал, что в район озера в этом году заброшена партия геологов и их изредка навещает самолёт Ан-2. Кроме того, на озеро собирался инспектор рыбоохраны Владимир Курбатов. Мы были знакомы и дружны многие годы. Николай со своим рыбацким грузом уже вылетал на зафрахтованной "аннушке", Володя соглашался подождать меня. Я начал срочно готовиться к вылету. Всё-таки самолет из Апапельхина на озеро летал редко, предугадать рейс было невозможно, но зато хорошо было известно, что погода, пригодная для полёта, "прорезается" на озере лишь иногда.

Оставалось обдумать конкретную методику поисков. Прежде всего я намеревался оценить реальность существования неведомого зверя. В случае крайней удачи - увидеть. При невероятной - сфотографировать. Ну о верхней ступени эскалации этих замыслов, видимо, лучше умолчать.

Литературы по биологии медведя существует великое множество. Методик выслеживания и охоты - ещё больше. Почти вся она написана в дореволюционные времена, когда охота на медведя являлась одной из распространённых игр. Но, к сожалению, в подавляющем большинстве литература относилась к европейскому лесному медведю и имела для меня малую ценность. Кроме охотников, пишущих книги, существовали и существуют ещё промысловики, которые охотятся на медведя профессионально. Опыт промысловиков я с удовольствием перенял бы. Но, как большинство людей, досконально изучивших предмет, промысловики предпочитали книг не писать.

Просмотр научной литературы, которую мне удалось добыть, не дал ничего существенного. Г. Ф. Бромлей в недавно вышедшей книге писал: "Дальневосточные, или камчатские, медведи отличаются от медведей прочих подвидов крупными размерами, достигающими максимума среди медведей Старого Света". Вопрос о медведях Анадырского края он считал недостаточно ясным. В книге Л. А Леонид Александрович Портенко "Фауна Анадырского края" писалось, что на Чукотке водятся два типа медведей: тип колименсис - помельче и тип берингианус - большие.

Последнее как бы примиряло наши извечные споры среди геологов, охотников,/ ибо одни считали чукотского медведя очень крупным, другие - очень мелким. Наверное, среди "стад" медведей озера Эльгыгытгын встречались оба типа, но меня всё-таки интересовал третий, особый тип. Но в общем всё это только путало.

Из оружия я брал с собой экспедиционную двенадцатикалиберную двустволку, к которой привык. Карабин мне обещали достать на месте.

Ещё я взял восьмикратный бинокль. Для горных охот многие применяют бинокли с большим увеличением, но опять-таки к своему я просто привык, и, кроме того, бинокль с большим увеличением сильно сужает поле зрения. "Своего" медведя я надеялся рассмотреть и в восьмикратный.

В дополнение к обычному чукотскому снаряжению из меховой куртки, штормовки, шерстяных носков, высоких резиновых сапог я прихватил на сей раз лишь горные ботинки на рифлёной подошве, рассчитывая, что в районе озера будет сухая каменистая тундра и они пригодятся. В состав так называемых продовольственных припасов я включил небольшой одноручный спиннинг и несколько десятков дробовых патронов. В первых числах июля я вылетел в Апапельхино.

3

В этой книге я часто упоминал о Певеке. Многие из бывавших там утверждают, что посёлок страх как непригляден. В общем-то Певеку некогда и трудно было становиться приглядным. Знаменитые "южаки", несущие тучи песка, снега и даже щебёнки, сдирают с домов окраску. Тепловая электростанция, которая даёт энергию Певеку и многим приискам на сотни километров вокруг, естественно, коптит. Ну что говорить, Певек это не образцовый город, это работяга, таким он родился. Но тому, кто хочет оценить его красоту, надо просто летом забраться на сопку. И тогда Певек оказывается городом, торчащим из воды. С земли этого не заметно. Но с сопки кажется, что кубики домов, проклинаемая труба электростанции и портальные краны - всё это размещается где-то на сваях. Под сваями море.

...Я мчался к геологическому управлению, как к родному дому. Мне прежде всего хотелось посмотреть на огромный, как башня тяжёлого танка, череп быка примигениуса, что сызвека лежал у входа. У меня с этим черепом связаны были воспоминания. Задыхаясь, я спрыгнул с короба, устремился к входу - и черепа не увидел. Вдоль всего фасада управления был разбит сквер. В сквере покачивались ромашки. Крупные ромашки, не меньше тех, что растут под Москвой, покачивались на мокром ветру, и сверху насыпал ледяной дождик и снег.

Пожалуй, только сейчас я увидел этот снег и то, что стою на бетонном тротуаре, которого раньше не было, и осознал, что Певек-то мой, тот самый Певек, где мы жили в семидесятикоечном бараке, - четырёхэтажный. Город, в общем.

Мне стало почему-то грустно. Я вошёл в свой бывший "родной дом". Управление было пусто, как бывает пусто геологическое управление в разгар летнего сезона. Где-то в глубине коридора маялась одинокая фигура. Это был Жора Клементьев. Техник. Легендарная личность. Я еле узнал его. Жора всегда был крупногабаритным мужчиной. Сейчас от габаритов остался только рост да ещё тарзанья шевелюра. Что поделаешь - лето геолога сушит. Но и он меня не узнал. Наверху в своих кабинетах были на посту Лев Константинович Хрузов - главный геолог и Ларионов Яков Севастьянович - начальник экспедиции. Оба из старожилов.

Как будто ничего не менялось в этом доме.

Но были новости. Золото уже давно стало привычным, сейчас в ход шла ртуть. На уникальном месторождении киновари, открытом в пятидесятых годах Виктором Копытиным, вступал в строй уникальный же ртутный комбинат. Клондайк исчез вместе с золотом, канул в миражи легенд и преданий,/ остались книги Джека Лондона и статьи "Даусон - мёртвый город" и "Вымершие небоскрёбы" - в общем, всё вымершее, вроде как в палеонтологии, откуда явился тот бык примигениус. Куда они всё-таки задевали его череп? Я этого не узнал, череп исчез, но Певек, посыпаемый дождичком, пылью и снегом, прочно стоял на месте и собирался стоять, если сосчитать число океанских судов на рейде. В этом году навигация началась рано. В этом году стоял необычайно мерзкий июль. Всё в этом году с погодой было необычно, и мы ещё не знали, что это серьёзно.........

Коля Балаев был уже на озере. Нас было двое с Володей Курбатовым, и перед нами стояла редкая по сложности задача. Из хаоса климатических факторов выловить погожий день,/ причём этот погожий день должен совпасть с погодой за триста километров в горах у озера Эльгыгытгын. Именно в этот день убедить массу людей, от которых зависит отправить спецрейс, отправить его, а организовав рейс, самим улететь, ибо спецрейсы пустыми не гоняют. Нас двое с полутораста килограммами груза, а самолёт Ан-2 для "диких" площадок более восьмисот килограммов не берёт.

Дело осложнялось ещё тем, что после одной катастрофы летать на озеро разрешили временно только Николаю Каринову, очень опытному лётчику.

Самолёты Ан-2, в том числе и с "нашим" пилотом, шли нарасхват. На прииски возвращался отпускной люд, на десятках "точек" не хватало солярки, бензина, досок, цемента, кислородных баллонов. Вступал в строй ртутный комбинат за четыреста километров, и единственная связь с тем комбинатом держалась опять-таки на Ан-2. В отделе снабжения рычащими львами сидели снабженцы и хватали с боем первый подвернувшийся "борт",/ в крохотной комнатушке ожидания томилось начальство с грозными бумагами,/ дневная саннорма полётов пилотам Ан-2 была повышена до десяти часов, а над всем этим, наплевав на всё, бушевала чукотская июльская непогода.

О северных аэродромах можно писать эпопеи. В годы войны и революций такими местами были вокзалы. Сейчас ими стали аэродромы. Невероятные биографии курили на крыльце, бродили по шлаковым дорожкам и маялись в креслах. Невероятные рассказы о чудовищных событиях запросто висели в воздухе. Немыслимые личности мирно били "козла" на обшарпанных чемоданах.

Как всегда на всех северных аэродромах, здесь было много детей, и они оставались детьми среди гула прогревающихся моторов, суеты автобусов и грузовиков. Большинство было одето почему-то в красный цвет, - возможно, из-за очередных чудес снабжения. Но на Севере красный цвет приятен для глаза.

По шлаковым дорожкам аэропорта лихо носился красный автомобиль. Он мчался по лужам, выписывал повороты, давал задний ход. Педали автомобиля крутил пацан лет четырёх,/ у него были замашки всамделишного лихача, шофёрская кепка с козырьком и тёмные очки. Пожалуй, он был на всём аэродромном скопище летящего люда самым неунывающим человеком.

А самым спокойным существом, несомненно, был аэропортовский кот. Этот громадный зверь философски смотрел на суетную толпу пассажиров и брезгливо пресекал всякую попытку общения. Какая-то тётя при мне пробовала обратиться к коту с сюсюканьем. С минуту кот молча, подняв вопросительно хвост, смотрел на тётю, потом нервно дёрнул кончиком хвоста и отошёл. Тем не менее он сразу выделил из толпы Володю Курбатова. Дело в том, что месяц назад, когда Николай Балаев с кошкой Хрюпой, взятой им для домашнего уюта, улетал на озеро, у этого Васьки был с Хрюпой короткий, но бурный роман. Сейчас этот прелюбодей-философ тёрся о Володины сапоги и просительно мяукал. Наверное, передавал Хрюпе привет.

К середине июля установились погожие дни. Идея отправки лёгкого самолёта на озеро уже созрела в авиационных недрах. Мы не давали ей засохнуть. Однако погода на озере оставалась задачей со многими неизвестными. Анадырское нагорье возвышалось на юге синей стеной, и над стеной этой клубились облака. Рычащие львы-снабженцы по-прежнему вели бои за каждый лётный час каждого самолёта, но всё-таки в задание лётчиков, летающих на реку Паляваам, вписывалась разведка погоды на юге. Это значило, что лётчики с высоты должны профессиональным оком оценить облака над Анадырским нагорьем. Чаще всего это вписывалось Николаю Каринову. Лететь-то ему! Погода над Анадырским нагорьем оценивалась разно. Бывали и выгодные для нас оценки. Но самолёт Николая Каринова мотался без конца по другим, видимо более существенным, чем наши, делам. Мы с Володей это понимали, и для общего блага все переговоры во всех авиационных сферах вёл он один. Без меня. У Володи была счастливейшая респектабельная внешность, умение солидно вести разговор. Дар природы. По-моему, любая прогорающая фирма спаслась бы, если бы Володя стал её директором. Просто банки открыли бы ему кредит без всяких условий.

20 июля в семь часов вечера, обойдя одного зазевавшегося снабженца, мы ухватили самолёт. Возможно, сыграло роль то, что командиру осточертели наши домогательства. Вместе с нами летел Владик Писаренко - инженер-синоптик, долговязый, сухолицый, похожий в своей вязаной шапочке скорее на бродячего матроса с какого-нибудь китобойца. Владика гнала на озеро благородная страсть спиннингиста. Он сказал, что погода над нагорьем "так-сяк", и просветил нас о погоде в этом году вообще.

Мы лежали в фюзеляже, на куче груза, и Владик Писаренко, задумчиво пожёвывая кончик папиросы, сообщил, что в этом году мы имеем аномальный метеогод. В Тихом океане взбесились тайфуны. Их уже успело проскочить втрое больше годовой нормы. На севере, наоборот, необычайно ранняя весна, ранняя навигация - и всё это может кончиться очень ранней зимой.

Погода бродит по одиннадцатилетним циклам, связанным с солнечной активностью. Внутри того цикла вроде всё идёт по канонам,/ в промежутке же между циклами бывает год, когда все закономерности летят к чертям: ошибаются всеведущие деревенские деды, грамотные и сильно оснащённые электронной аппаратурой синоптики не решаются дать дальний прогноз,/ в аномальный метеогод может случиться всё что угодно. Я только теперь понял причину возникновения в Апапельхино странных слухов: в разгар необычайной июльской холодины этого года вдруг пошли разговорчики, что это уже всё, что дальше будет зима. Оставалось утешаться, что никакой грамотный синоптик не мог дать ручательства, что будет зима, раз аномальный метеогод путает карты...

Самолёт трудолюбиво гудел над долиной Чауна, по которой мы бродили в 1959 году. В дальнейшем воздушным ориентиром по дороге к озеру служит русло той самой реки Угаткын, где я впервые услыхал о большом медведе.

Слева проплыли знакомые силуэты холмов Чаанай. Именно здесь Чаун раздваивается на две реки, но обе они верховьями сходятся к озеру Элыыгытгын. У подножия холмов крохотными кубиками приткнулась перевалбаза. Во времена наших походов её не было. Сюда приходят теперь с гор за продуктами оленеводы.

За холмами Чаанай стали появляться клочья тумана. В предгорьях они стали ещё гуще. Тягостное предчувствие охватило нас, ибо самое-то сложное было впереди. Впереди торчала стена облаков, нам ещё предстояло одолеть перевал, и какая погода ждала нас за тем перевалом - было загадкой. Владик Писаренко кончил рассказывать про метеогод и уселся в проёме пилотской кабины. Пилоты помалкивали. "Аннушка" всё набирала и набирала высоту, капли воды скользили по стёклам, земля исчезла. Она только изредка проносилась в разрывах облаков - чёрная, неуютная, каменистая земля чукотской горной тундры. В разрывах белой полосой извивалось русло реки Угаткын.

В кабине похолодало. Разрывы стали совсем редки, они сомкнулись в плотную пелену. Над этой пеленой серыми стенками висели серые полосы второго этажа облаков,/ самолёт проносился сквозь них на ощупь, как человек, входящий в парную, а выше висел следующий этаж. Казалось невероятным, что мы только что шли над залитой вечерним солнцем долиной Чауна, смотрели на розовые от заката домики перевалбазы и розовые камни вокруг. До озера по времени оставалось тридцать-тридцать пять минут. Чёрная мокрая громада сопки мелькнула под левым крылом, и самолёт медленно стал закладывать разворот.

Через какое-то время мы всё-таки не выдержали и, не сговариваясь, выглянули в проём пилотской кабины. Гряда плоских чукотских сопок плыла под крылом, следующая гряда - повыше - надвигалась спереди, и над всем этим великолепием чёрной щебёнки и чёрного мха не было ни облачка.

Командир оглянулся и крикнул. Мы не расслышали. Тогда он показал десять пальцев: через десять минут.

Вершины сопок были покрыты снегом. Летний и осенний снег на чукотских горах производит гнетущее впечатление. Чёрный цвет камня прорывается сквозь него, и оттого снег приобретает серый оттенок. Это совсем не похоже на сверкающие вершины Тянь-Шаня, Памира или Кавказа. От тех вершин настраиваешься на торжественный, органный лад, на размышления о красоте и всеобщей гармонии мира. При виде летнего снега на Чукотке мысли крутятся вокруг снаряжения, достоинств личного спального мешка, примусных иголок.

Потом горы со своим мертвенно-синим снегом куда-то провалились, и вынырнуло долгожданное озеро. Я не знаю, с чем его сравнить. Пожалуй, если вылить флакон не очень густых чернил на ослепительный лист бумаги - это будет как раз. Круглое озеро лежало в круглой земной чаше. По бокам частоколом, как кончики пальцев чьей-то руки, торчали конусовидные сопки.

4

Такого погрома, какой мы застали на базе, мне за экспедиционную жизнь видеть не приходилось. Шестиместная палатка была сбита. Палаточные растяжки выворочены. Груды сорванной с вешал рыбы валялись на земле. Какие-то бумажки, тряпьё, валенки, сапоги, телогрейки просторно разместились в окружающем пространстве. Всё это лежало вперемешку с полосами мокрого, набрякшего водой снега. Снег таял, и чёрный, покрытый лишайником галечник кругом от этого казался особенно неуютным.

Успевший за время одинокой жизни зарасти волосами, Коля Балаев бродил среди всеобщего разора и хватался за голову. Вчера ночью на базу обрушился снежный ураган, сбил, сорвал всё, что можно было сорвать и сбить, и исчез, уступив место сегодняшнему штилю.

- Коптилку утащило, - перечислял Коля. - А сети-то, сети! Их месяц распутывать надо! Уезжайте, друзья, обратно. Здесь в этом году не курорт.

К вечеру быт был налажен. Мы подняли сбитую палатку и поставили ещё одну. Закреплённые насмерть растяжки гудели при прикосновении. Собрали раскиданные ураганом вещи. В спальной палатке устроили общее ложе из мха. Развернули спальные мешки. Я соорудил стол из обрезка фанеры. И когда жёлтое пламя стеариновой свечки осветило созданный нами мужской уют, уют, которого можно достичь только в грамотно оборудованной палатке, когда запах заваренного по нужной дозе чая пошёл по тундре, - только тогда мы заговорили об обстановке. Было ясно, что всё складывается далеко не лучшим образом и мои планы, обдуманные в Москве, придётся менять.

Наша база находилась на западном берегу озера. На южном, там, где из озера вытекала река Энмываам и где на галечниковой террасе приземлилась наша "аннушка", располагался лагерь топографов.

Оленьих стад в окрестностях озера не имелось. Именно в этом году все колхозы, как сговорившись, решили не пригонять стада на озеро. Причина - холодное лето. Ягельные пастбища, которые, как известно, возобновляются медленно, в течение десятков лет, пастухи решили беречь для жарких сезонов.

Медведей в окрестностях озера также не было видно. Они в этом году как будто провалились сквозь землю. Такова была суть доклада Коли Балаева.

Таким образом, намеченная мной методика разговоров за чаем в пастушьих ярангах отменялась. Оставалось надеяться на собственные ноги, бинокль и глаза.

Я занялся ближайшими окрестностями озера. Из различного вида охот мне больше всего нравится горная охота с биноклем и винтовкой. Я начал обучаться ей двенадцать лет назад на Тянь-Шане, и она очаровала меня с первого же урока. Чертовски приятно по расщелинам, ложбинкам забраться на вершину, устроиться там поудобнее и, отдышавшись, неторопливо протереть замшей стёкла бинокля. Теперь всё, что движется на многие километры кругом, не должно остаться незамеченным. Тайная жизнь горных козлов, сусликов, евражек, оленей, уларов, куропаток, куликов и вовсе неведомых птах, выбирающих для жизни тайные места, становится твоим достоянием. Горная охота требует крепких ног, терпения, чтобы по двадцать раз разглядывать какой-нибудь подозрительный предмет в нескольких километрах,/ требует опыта, чтобы установить маршрут увиденного животного, и ещё раз терпения, чтобы дождаться его в удобном месте, расположенном по его маршруту.

Озеро Эльгыгытгын имеет в поперечнике от десяти до пятнадцати километров. Оно расположено в котловине, которую прорезают неглубокие долины многочисленных речек, стекающих в озеро с гор. Я не знаю, с чем сравнить горы по берегам озера Эльгыгытгын. Пожалуй, их можно сравнить с сахарными головами, но сахарные головы я видел только в кино.

Ещё на картинке в какой-то книжке я видел скифов в войлочных колпаках. Так вот эти горы торчали, как колпаки закопанных в землю скифов. С западной стороны озера расположен невысокий кряж Академика Обручева. Пожалуй, только он походил на обычные чукотские горы округлыми вершинами, чёрными от накипи лишайника на камнях. Именно с этого кряжа я начал первые маршруты.

Сухая каменистая тундра вела к горам. Нигде, чёрт возьми, не было такой мёртвой тишины, как в этой каменистой котловине озера Эльгыгытгын. Скифские шапки молча торчали в небе. Беззвучно текли мелководные ручьи. Даже редкие кулики, столь обычные на Чукотке летом, здесь молчали, словно были членами секты молчунов. На камнях котловины рос только ягель. По сухим обрывистым берегам ручьёв на Чукотке любит расти метлица. Она росла и здесь, но была низкорослой, не выше десяти сантиметров. Я ожидал увидеть здесь полярные маки: они любят такие места. Но маков не было. Только на подступах к сопкам, где скапливалась стекающая по водоупорному слою вечной мерзлоты вода, явственно выступала заросшая травой полоса. Здесь росла извечная чукотская пушица, полярная осока, и опять-таки они были чахлы и низкорослы, как нигде на Чукотке. Выше начинался голый камень.

В чукотских горах удобно ходить. Склоны не круты, щебёнка лежит плотно. Я благословил судьбу, что захватил с собой ботинки. Здесь можно было спокойно ходить в них даже в дальние маршруты, не боясь промокнуть. Я впервые встретил на Чукотке район, где можно ходить в ботинках.

За два дня я изучил весь доступный с базы район кряжа Обручева. С высоты его просматривалась вся панорама озера. Оно казалось почти идеально круглым.

Из географов первым посетил и описал его Сергей Владимирович Обручев в 1934 году. С точки зрения эмоциональной он назвал его "странным и жутким местом". Как географ и геолог, Сергей Владимирович Обручев высказал предположение, что озеро - кратер (тэ) древнего разрушенного вулкана. Овальные очертания озера, значительная его глубина и то, что озеро находится в центре гигантского пояса вулканических пород, - всё говорит за это. Тогда конусовидные сопки по бортам его - это жалкие останки стенок вулкана. Я попробовал себе представить, как выглядел тот древний гигантский вулкан, и, ей-богу, мне тоже стало "страшно и жутко".

В пятидесятых годах здесь работал геолог Василий Феофанович Белый - один из авторитетнейших в настоящее время специалистов по вулканическому поясу Северо-Востока. В. Ф. Белый придерживался точки зрения провального происхождения озера Эльгыгытгын. Он проследил систему разломов, в результате действия которых сегмент земной коры мог действительно опуститься. Но не будем вдаваться в сущность геологических споров.

Я изучал в бинокль заваленные диким камнем начала ручьёв, запрятанные за кряжами горные долины, часами сидел на вершинах сопок. Медведь на Чукотке ведёт бродячий образ жизни. Он ходит по ведомым только ему маршрутам, и маршруты его проходят как по долинам, берегам озёр, так и по водоразделам.

Однако в типичной чукотской тундре медведь встречается реже. Он любит горы. Но из гор он выбирает не дикие обиталища снежных баранов, а невысокие кряжи, где на сухих песчаных буграх роет норы евражка, где растут разные луковки и корешки. Груды вывороченной земли на месте евражьих нор - характернейший след медвежьего маршрута.

Не помню, на какой день я познакомился с Длинноногим. Я, как всегда, шёл от базы по долине ручья, который выводит на перевал, и остановился возле обрыва, чтобы просмотреть несколько долинок, которые хорошо просматривались именно в этой точке. И сразу же увидел в бинокль оленей. Небольшое стадо, голов на десяток, паслось у склона горы. Олени вытянулись цепочкой против ветра. Утреннее солнце розовело на тёмных камнях горы, ветер посвистывал в кустиках метлицы,/ я лежал на острой щебёнке и не мог оторваться от оленей. Они вели себя по-домашнему: щипали неторопливо ягель, бездумно озирались кругом, изредка подходили друг к другу и о чём-то совещались. Они вели себя, как коровы на привычном лугу, и походили издали на коров,/ ибо олень становится по-оленьи красивым только тогда, когда бежит или, вытянувшись в струну, ловит неведомую опасность. В стаде был один оленёнок. - видно, всеобщий любимец, ибо он бесчинствовал и издевался над взрослыми как мог, и никто ему не мешал. По-моему, он провоцировал взрослых на игру в пятнашки. Я долго смотрел на эту сельскохозяйственную идиллию. Летом на Чукотке олени встречаются повсеместно, это так называемые "отколы", отбившиеся от стада группы, которых не смогли разыскать пастухи. Они отбиваются в непогоду, при волчьем нападении или при другой панике, к которой так склонен домашний олень.

Я лежал и наблюдал за повадками оленёнка, как вдруг что-то изменилось. Олени перестали щипать ягель. Солнце выпрыгнуло из-за облака, и вся гора засветилась изнутри, как будто в недрах её запалили бенгальский огонь. Утих ветер. Дурачок оленёнок, который взбрыкивал по кочкам, описывая известную ему замысловатую кривую, вдруг неожиданно замер. Я лихорадочно подкрутил окуляр бинокля. Олени все как один смотрели вверх, на склон горы. А там, из-за гребня, медленно выплывали рога. Они вырисовывались на бледном небе и всё вырастали, ползли, ширились в бесчисленных ответвлениях, отростках.

В безмолвном напряжении ползли и вырастали невероятные эти рога.

Олень поднимался вверх по скрытому от меня склону и где-то через нескончаемую эпоху поднялся весь. Он стоял на гребне, как памятник самому себе, громадный, величественный. Он покрасовался именно столько, чтобы щёлкнул невидимый фотоаппарат вселенной, и пошёл вниз, легко и свободно. И сразу же щёлкнул другой кадр - стадо начало энергично и деловито пастись, оленёнок забегал, гора ещё немного посветилась изнутри и потухла, начал посвистывать ветер. Олень выделялся среди собратьев, как воспитатель детского сада среди детишек. У него была необычайно тёмная, почти коричневого бархата окраска и необычно длинные ноги. Пропорция ног у него была, как у лося, может быть самого длинноногого среди наших зверей.

Я решил подойти к ним поближе. Я не думал, что рискую их вспугнуть, - домашний олень плохо видит, и, главное, дать ему почувствовать запах человека, к которому он привык в стаде. Гораздо опаснее подходить против ветра, ещё хуже подползать. Подслеповатый домашний олень запросто принимает тогда человека за волка и мгновенно впадает в панику. Я зашёл под ветер ещё километров с двух, когда они не могли меня видеть,/ ветер дунул, и в следующий момент я увидел взорвавшееся стадо. Они неслись от моего человеческого запаха так, как может убегать один лишь дикий олень. Пробежав с километр, олени резко, как по команде, свернули и, не сбавляя хода, помчались в горы. Длинноногий бежал как бы на отшибе, отдельно. Он бежал вверх по крутому склону, как бездушный, созданный для бега механизм, лишённый слабостей, присущих живым: одышки, сердцебиения, усталости.

И я понял, что наконец-то впервые увидел на Чукотке настоящих диких оленей, о которых мне столько говорили чукчи и существование которых так старательно отрицает вся литература.

Позднее я встречал оленей каждый день. Здесь были "отколы" домашних стад, настоящие дикие олени, смешанные группы, где тон задавали осторожные "дикари". Я подходил к ним иногда на сотню метров, но никогда мне не удавалось подойти к Длинноногому ближе. Часто он исчезал в неведомых мне долинах, но каждый раз возвращался к озеру. Воистину, окрестности озера в этом году были как бы сборным пунктом для всех оленей Чукотского полуострова, не знающих хозяина. Однажды мимо наших палаток в панике промчалось стадо голов на двести. По-видимому, их вспугнули тундровые волки - одни из самых таинственных и осторожных зверей. Волков нам увидеть не удалось, что, впрочем, и следовало ожидать: можно годами жить в тундре, постоянно натыкаться на волчьи следы и ни разу не увидеть светло-серого, почти белого, тундрового волка, этого гиганта среди прочих волков Европы и Азии. Времени, которое я провёл на кряже Обручева, вполне хватало, чтобы понять главную ошибку моего плана, которая и осталась бы ошибкой при самых благоприятных прочих условиях. Мне нельзя было вести поиски одному. Если бы нас было хоть четверо! Каждый мог бы взять себе район в наблюдение и осматривал бы его, как осматривают охотники линию капканов, - по кольцевым маршрутам, трёхдневным, недельным или иной длительности. Медведь на Чукотке - кочующий медведь, надо думать, это справедливо и для кадьяка, которого я искал.

Смотри фото 22. Часто попадаются олени: отколы домашних стад, настоящие дикие олени, смешанные группы, где тон задают осторожные дикари

Вчетвером, да ещё с хорошо организованными базами, мы охватили бы системой своеобразных постов куда как солидную территорию. Но я был один, и не было здесь всеведущих пастухов, и снежное лето 1967 года бушевало над озером Эльгыгытгын.

Разумеется, я не мог отвлекать ребят, ибо Володя Курбатов был при исполнении служебных обязанностей, а Коля Балаев занимался нелёгким ремеслом рыбака и над ним висел план - пять тонн рыбы с озера Эльгыгытгын, которую надо было выловить, разделать, засолить, закоптить, запаковать. И единственным "помощником" ему была разве что кошка Хрюпа. Но Хрюпа была занята родившимся уже на озере потомством.

Я решил перебраться на северный берег озера, чтобы оттуда осмотреть верховья Чауна и Юрумкувеема. Ребята тоже решили сделать там временную базу: Коля Балаев - поставить сети на новых местах, Володя - на предмет ихтиологических исследований, сущность которых нам так и не было дано понять.

Мы пошли на фанерной лодке, которую Володя сколотил из подручных материалов.

Озеро Эльгыгытгын - это бассейн хорошо разболтанной синьки, налитой в каменную чашу. Вода его невероятно прозрачна. По не очень-то достоверным промерам, глубина его около двухсот метров, но, несомненно, есть и больше, ибо рельеф дна чрезвычайно неровен. В зависимости от глубины цвет воды меняется от невероятно голубой, почти чёрной синевы до радужных, этаких курортных оттенков. Ощущение было такое, что озёрной водой можно заправлять авторучки. Но берега его не напоминают курорт. Груды голого галечника громоздятся в конусах выноса его ручьёв. В северо-западном углу озера находится самая высокая из "скифских шапок". Её подножие напоминает, вероятно, землю в ту пору, когда на земле ещё не появилось ничего живого. Хаос дикого, бесприютного, первозданного камня.

Иногда с лодки, когда стихал ветер, в воде можно было заметить рыбьи косяки. Это были косяки удивительных рыб озера Эльгыгытгын. Здесь водился озерной голец. Голец достаточно распространённая рыба из семейства лососевых. Отличительной его приметой служат симпатичные розовые пятна величиной с горошину, раскиданные по бокам,/ но на озере был особый голец, который отличался от всех виденных мною раньше рыб тучными пропорциями тела и необычайными размерами.

В известном "Справочнике полярника" С. Д. Сергея Дмитриевича Лаппо сказано, что вес гольца достигает четырёх килограммов. Это, так сказать, рекордсмены. Однако на озере шестикилограммовые рыбы не были редкостью.

В закатный тихий час я наблюдал на озере картину, которую редко кому удаётся видеть. Был светлый вечер, и в этой светлоте и тишине только над озером, как зеркальное отображение его, висело круглое тёмное облако. Солнце было где-то за ним, у края, и свет его прожекторами падал с краёв тучи на землю, на конусовидные чёрные сопки. Озеро находилось внутри светового конуса, образованного лучами. Каждый тот луч можно было выделить отдельно и всё пересчитать. Всё это отражалось в зеркально-неподвижной воде, а у самого берега в той неподвижной воде стояли неподвижные рыбы.

Мы поставили палатку на северном берегу озера, и отсюда я сделал несколько трёхдневных маршрутов в путаницу долин Юрумкувеема и Чауна. Многодневный маршрут на Чукотке - сложная вещь: здесь нельзя рассчитывать на топливо даже для чая. У меня был самодельный бензиновый примус, этакая карманная горелка - произведение безвестного миру механика. Несмотря на малые размеры, горелка работала с ужасающим рёвом, угрожая ежеминутно взорваться, но не взрывалась и в общем работала превосходно.

Поролоновый спальный мешок был не совсем хорош: как всякая синтетика (тэ), он не годился для Севера, и оставалось надеяться, что я уберусь отсюда до морозов. Палатку, этакую бязевую норку без входа и выхода, я сшил сам, в ней можно было (лёжа) переждать дождь.

Навьючив рюкзак, я уходил с базы в каменистые развалы вершинных ручьёв, к тихому бегу речек в осоковых долинах, к неизвестно как возникшим плато на срезанных верхушках сопок. Те плато всегда были покрыты матрацной толщины слоем мха. Одинокие ночёвки в тундре всегда тревожны. Одинокий человек по ночам выдумывает себе тысячу несуществующих опасностей, которые исчезают утром и окончательно пропадают с первой кружкой крепкого чая.

В пустынных местах Анадырского нагорья все звуки связаны либо с ветром, либо со стуком камней под ногами, и ещё ночью можно слышать, как камни перекатываются в русле ручья.

Пустота и отсутствие живности меня поражали; я встречал только оленей и молчаливых каменных куропаток.

У меня появилась мысль, что в этом году с природой что-то неладно. Во всяком случае, мне давно было пора встретить обычного чукотского медведя из рода колименсис или берингианус - неважно. Но я встречал только прошлогодние следы их пребывания. Было похоже на то, что медведи в этом году вымерли от какой-то хитрой медвежьей чумы.

Простая тактика требовала осмотреть другие районы - широкие речные долины с тундровыми озёрами, с кустарниками, где водятся зайцы и куропатки, где просто теплее. Но для этого надо было уйти минимум на сто-сто пятьдесят километров от озера и надеяться на сносную погоду. Но именно на погоду я и не мог надеяться. Мне везло - я уходил в свои маршруты в редкие проблески сравнительно ясных дней.

Промежутки между ними были заполнены отчаянной непогодой. Нигде не приходилось мне наблюдать такой быстрой смены погоды, как на озере в том году. Дождь, снег и солнечная тишина могли сменять друг друга буквально через час. Во всём этом была, однако, закономерность: три дня дул южный ветер, после него устанавливалось часов на двенадцать затишье, и начинался "гнилой" северо-запад с холодом, дождём или снегом. Иногда он доходил до ураганной силы.

5

Топографы на южном берегу озера вели замкнутый образ жизни, что, по моим наблюдениям, вообще характерно для топографов. Среди разновидностей экспедиционного люда - археологов, топографов, геологов - каждая группа имеет свои особенности. Геологи радушны и склонны к выполнению всевозможных тундровых и таёжных кодексов чести и взаимопомощи,/ топографы суховаты и любят обрастать на базах всевозможным хозяйством,/ археологи словоохотливы и как-то не от мира сего, что, впрочем, не мешает им быть интересными собеседниками и хорошими людьми.

Партия топографов работала на обширной территории, и в конце концов я пришёл к выводу, что необходимо поговорить хотя бы с ними, раз нет всеведущих чукотских тундровиков.

Сведения, полученные мной, были куда как неутешительны: в этом году медведь исчез с территории Анадырского нагорья. Топографы работали на вертолёте, с воздуха они могли осматривать громадные площади. Крупному животному в безлесных горах с выположенными вершинами трудно прятаться от вертолёта.

К двадцатому августа маршруты пришлось прекратить. Над озёрной котловиной свистел ледяной ураганный ветер, и странно было видеть сквозь гонку разодранных туч ослепительную лазурь неба. Мы отлёживались в палатке в спальных мешках, навалив сверху ещё оленьи шкуры. В уютном, пахнущем зверем и рыбой тепле можно было подводить кое-какие итоги.

По-видимому, медведи в этом году, предчувствуя необычайно холодное лето, откочевали в равнины. Такой шаг был бы, несомненно, разумен с их стороны, ибо корм на Чукотке скуден, и чем меньше его тратится на собственный обогрев, тем больше шансов накопить жировую прослойку на зиму. Данные об обычном обилии медведей в районе озера были вполне достоверны. Но, осмотрев со всеми предосторожностями большую территорию, я не обнаружил даже следов этого года. Приходится принять гипотезу откочёвки.

Но всё это касалось обычного чукотского медведя.

По-видимому, я потерпел поражение на первом этапе поисков "чукотского кадьяка". Здесь могло быть два варианта: либо он существует в природе, но я просто неудачно выбрал район поисков в этот год, либо же его нет. Мог быть и третий вариант - я приехал на правильное место, но не смог его увидеть. Возможно, просто не успел. Гудящий брезент палатки и шорох снега по ней как-то помимо воли помогали воображению создать картины гибели последнего из реликтовых зверей. Ему было трудно, этому большому медведю, средь скудных чукотских долин в дурацкой непогоде, и в какой-нибудь неудачный сезон он мог погибнуть. Погибнуть из-за своей мощи, ибо мощь нуждается в обильной еде.

Все легенды, рассказы и слухи окружали этого зверя таинственным ореолом. Пастухи говорили, что он свиреп. Голодный зверь всегда свиреп - не здесь ли разгадка внушаемого им ужаса, в том, что кадьяк, акла постоянно голоден. Я вспомнил глухие долины, по которым ходил несколько дней назад, старинные конусовидные горы, тишину, ночной стук камней в русле ручьёв. На впечатлительных людей такая обстановка должна действовать. Пастухи впечатлительны.

6

Уже вернувшись в Москву, я получил последние из ожидавшихся мной писем и книг. Можно было попытаться подвести итог первым и пока неудачным попыткам поисков "гигантского медведя Чукотки".

Пирамида умозаключений строилась примерно так.

Фундаментом всей истории послужили слухи, известия и свидетельства о существовании медведей непомерно большой величины в Северо-Восточной Азии и смежных районах Северной Америки. Медведь этот редок. Любимым его местопребыванием являются места, "куда не ступала нога исследователя".

На всё это можно было при известной склонности к скептицизму махнуть рукой, если бы не существовал фундаментальный, проверенный факт существования гигантского медведя-кадьяка. Обычно медведь весит около трёхсот килограммов, крупный - пятьсот, громадный, вроде гризли, - до семисот килограммов, но медведь, доставленный с острова Кадьяк, весил тысячу двести килограммов!

И не менее важным фактом является полное совпадение легенд у двух групп людей, не общавшихся между собой в течение тысячелетий: континентальных эскимосов Аляски и пастухов Чукотки.

Первичная гипотеза, родившаяся у меня ещё на острове Врангеля, когда я собственными глазами видел белого медведя громадных размеров, состояла в том, что у медведей, как и у людей, в результате отклонений щитовидки могут появляться особи ненормально больших размеров. Люди-гиганты идут в баскетбол или, как раньше, в цирк, медведи-гиганты пугают пастухов и охотников. При этом нет необходимости и оснований говорить о существовании особого вида гигантских медведей - "самых крупных хищников".

В связи с уменьшением общего числа медведей/ по законам статистики должно уменьшаться и число крупных особей. Я заинтересовался тем, каких же медведей бивали в старину, например, в Восточной Сибири. Вот что сообщает об этом добросовестный исследователь, охотник и литератор, горный инженер Александр Александрович Черкасов, живший в Забайкалье в середине XIX века.

"...Надо заметить, что в Сибири медведи достигают страшной величины. Мне случилось видеть на одной из станций Красноярской губернии шкуру только что убитого медведя длиной от носа до хвоста с лишком двадцати четвертей;/ шкура же в восемнадцать или девятнадцать четвертей в Забайкалье не редкость..." Если учесть, что русская четверть - это семнадцать сантиметров, то и приведённые Эйвельмансом устрашающие размеры отнюдь не были редкостью в Восточной Сибири в девятнадцатом веке.

Легко можно прийти к выводу, что с заселением Сибири крупные медведи обычного вида сохранились лишь дальше к востоку в глухих районах Чукотки, тем более что восточные медведи, например камчатские, всегда считались крупнее своих западных сородичей.

Виктор Андреевич Гунченко сообщил мне:

"Я живу в Маркове с 1932 года. Я много лет работал приёмщиком пушнины. Думаю, что в пределах Анадырского района (он расположен к югу от области озера Эльгыгытгын. – примечание О. К.) медведей огромных размеров не добывалось...".

Подходя к концу своего рассказа о поисках "очень большого медведя", я не могу не остановиться ещё на одной вещи. Двое из моих уважаемых корреспондентов пользуются в мире достаточно широкой известностью. Я говорю о писателе Фарли Моуэте и профессоре Бернаре Эйвельмансе. В их письмах ко мне была одна общая нота. Они с грустью писали об исчезновении замечательных зверей - медведей. "Я говорю о гризли прерий, - пишет Моуэт, - которые населяли Канаду и Соединенные Штаты и были истреблены после заселения этих областей. Ныне они считаются вымершими". "Это тем более существенно, - пишет Бернар Эйвельманс, - что медведей типа гризли несколько сот и все они в Монтане. Таким образом, нет больше нужды разрешать проблему классификации медведей вида Урсус арктос".

По-видимому, можно не соглашаться с пессимистической оценкой доктора Эйвельманса, ибо пока есть медведи, есть и надежды на их классификацию. Но кем бы ни был таинственный "большой горный медведь" Чукотки - случайным пришельцем с другого континента или представителем вымирающей группы, редким аборигеном Анадырского нагорья или Корякии, - бесспорно одно: их мало, и в поисках, которые, несомненно, будут продолжаться, надо заранее вооружиться вниманием и любовью ещё до встречи с ним. Не человек нужен медведю, а медведь человеку, ибо природа дала человеку право сильного, которое в данном случае трактуется однозначно - защищать.

Глава 7. Послесловие

...Прелесть покинутых стран увеличивается во времени и расстоянии. Я всё-таки нарушил обещание и в этих беглых рассказах не удержался от "свирепых" интонаций. От слов о холоде, ветре или даже безлюдности тундры. Вероятно, это просто проявление защитной реакции на то, что Арктика стала слишком уж обжитым местом. Книги о первых полярных экспедициях прямо изобилуют леденящими душу подробностями. Но уже Нансен чувствовал себя во льдах настолько уверенно, что выходил на необитаемую Землю Франца-Иосифа, как моряк выходит на причал родного порта. Сейчас в тех местах, где капитан Биллингс заносил в дневник горестные строки, беспечно бегают школьники.

Стоит ли говорить о том, что в освещённом электричеством посёлке полярная ночь проходит незаметно для людей. Но стала ли от этого земля, в данном случае Чукотка, уже вовсе скучна? Когда я задал себе этот вопрос, я сразу вспомнил, что не успел ещё рассказать о плавании на байдаре к островам Серых Гусей, об удивительной реке Амгуэме, о низовьях реки Колымы - родине розовых чаек и месте, где "на каждом шагу" встречаются следы наших предков-первопроходцев и их живые прямые потомки, о...

Но поневоле приходится вернуться к выводу, что ни одна, даже самая толстая, книга не способна показать страну до конца.

В жизни же это оборачивается тем, что весной тысячи людей, вдоль и поперёк исходивших какой-то кусок планеты, не находят себе места. Гул самолёта, случайно услышанный весной, заставляет принимать безумные с точки зрения "здравого смысла" решения.

...Горы Маркоинг, Нескан-Пильхин, река Клер на острове Врангеля, пропахшие звериным жиром охотничьи стоянки на Восточной Чукотке... Слова эти весной полны очарования, и возникает план экспедиции, которая на этот раз...

. ..Я был в белорусском Полесье, когда редакция журнала "Вокруг света", которая финансировала поиски "большого медведя", прислала телеграмму: "Моуэт в Москве зпт очень хочет встретиться".

Мы встретились с ним в гостинице "Украина" в заваленном чемоданами номере. Фарли только что вернулся из Магадана, и в разговоре то и дело фигурировали знакомые имена знакомых людей. Он был хитрым человеком, этот невысокий бородатый канадец. Но хитрости своей не скрывал, а даже гордился ею и добродушно подчёркивал, так это было вполне приемлемо. Мы говорили о чукотских и аляскинских эскимосах, говорили и об очень большом медведе. Шёл вечер, уходили часы. Когда накал взаимного уважения и дружелюбия достиг высокой величины, Фарли Моуэт сказал:

- Я рад, что ты не нашёл большого медведя.

- Почему?

- Обидно бывает, когда разыщешь мечту.

И тут я не согласился с хитрым канадцем. Мечту нельзя исчерпать, как нельзя исчерпать познание Чукотки, которая является всего лишь маленьким клочком суши на нашей планете.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------