Олег Михайлович Куваев - Чуть-чуть невеселый рассказ - Олег Михайлович Куваев


Скачано с сайта prochtu.ru
Прозу Олега Куваева отличает редкая искренность повествования, гармоничность, тонкая наблюдательность и точность в описании человеческих характеров, законченность образов, вера в человека. Характерной особенностью его творчества также можно назвать глубокое уважение к коренным народам Севера, их опыту выживания и адаптации к природным условиям Заполярья.
Олег Куваев
«Чуть-чуть невеселый рассказ» aka «Тот далекий остров», «Немного печальный рассказ»

http://adventure.hut.ru/book/kuvaev/kuv_no.html

Я схватил воспаление лёгких, когда мы шли через низкие перевалы гор Дурынова. Стоял апрель - месяц солнечных холодов. Мы шли с северного побережья острова, оставив позади зелёный лёд лагун, тишину и мёртвый галечник морских кос. Горы Дурынова отделяли нас от базы на южном берегу.
В этих местах понятие \"гор\" условно. Рельеф их напоминает корзину яиц, прикрытую платком жёсткого снега. Среди настоящих гор они считались бы просто холмами.
Нас было пять человек. Пять мужчин в одинаковых кухлянках и меховых штанах с распухшими от мороза и солнца лицами.
На каждом подъёме все соскакивали с нарт и бежали рядом, крича и задыхаясь. Кричать было необходимо, чтобы собаки не останавливались. Я говорил \"давай\" на каждом выдохе, эскимосы - каюры грузовых нарт, коротко вскрикивали: \"Хек!\".
Семён Иванович молчал. Он вёл самую ответственную нарту с аппаратурой. За него ругался Лёнька. Лёнька погонял свою упряжку громко и непечатно.
На третьем подъёме я понял, что сейчас умру от теплового удара. Одежду заполонил кипящий пот.
На вершине я остановил собак и стянул через голову кухлянку и свитер. Упряжка понеслась вниз. Мгновенно превратившаяся в жесть ковбойка била меня по спине. Так повторялось раз пять, может быть, больше.
Горы Дурынова занимают по широте сорок километров. В час ночи наши нарты, раскатываясь, неслись по взлётной полосе аэродрома. При аэродроме имелось шесть домиков. Крайний из них, приткнутый к самому берегу, второй месяц служил нам базой.
За десять дней наша избушка промёрзла насквозь. Мы поставили на пол примус и вскипятили чай. Эскимосы выпили по две кружки и по очереди подали нам руки. Они жили на охотничьем участке в шести километрах к югу от нас.
Я лёг на кровать в спальном мешке. Сквозь сон мне было слышно, как Семён Иванович шаркает по полу и гремит угольным ведром. Половину избушки занимала громадная печь, которую звали \"Иван Грозный\". Остыв, она разгоралась долго и трудно, как домна.
Я проснулся на другой день от звука собственного голоса. Наверное, говорил сам с собой. Голова казалась большой, как подушка, тело было чужим. \"Наверное, заболел\",- подумал я и куда-то провалился.
...Семен Иванович тряс меня за плечо. Он держал в руках тонкий, как вязальная спица, приборный термометр. Я сунул термометр в спальный мешок. Столбик ртути застрял на тридцати девяти и восьмидесяти шести сотых.
Появился Лёнька.
- Вот спирт, вот перец, - сказал он. - Ты, начальник, всю ночь погонял собачек.
Я выпил дозу испытанной антипростудной смеси.
Семён Иванович и Лёнька серьёзно наблюдали за этой процедурой. Распухшие лица их лоснились от вазелина. Губы были большие, как у негров. Они набросили поверх мешка свои меховые куртки и стали возиться с аппаратурой. День тянулся и тянулся без конца. Я то слушал разговоры ребят, то проваливался в короткие смутные обрывки снов.
К вечеру стало совсем нехорошо.
- Другая хворь, - убеждённо заключил Семён Иванович. - Без медицины не спастись.
Он потрогал мой лоб. Тяжёлая рука сорокалетнего человека щупала его, как щупают материю в магазинах.
- Почем сантиметр? - пошутил я.
- Иди к механикам, - сказал он Лёньке.
Я понял, что повезут к врачу. Мне это было безразлично.
И больница, и врач находились в другом островном посёлке, в пятидесяти километрах от аэродрома. Туда добирались на собаках или вездеходом. Единственный на острове вездеход принадлежал аэродрому, на нём подвозили редкие грузы и пассажиров. Неизвестно было только, согласится ли механик ехать.
Лёнька вернулся через двадцать минут, забрал со стола начатую бутылку спирта и исчез.
- Гад, - в неизвестный адрес произнёс Семён Иванович.
Вскоре гусеницы затарахтели под окнами. Лёнька ввёл раскрасневшегося механика Старкова. Семён Иванович поставил на стол чайник и банку конфитюра. Он молча ублажал механика чаем, пока я одевался.
- К докторице, - сказал Старков. - Молоденькая, худенькая. Люблю таких.
Лёнька согласно хохотнул. Он притащил откуда-то чугунно-тяжёлый тулуп, укутавший меня от макушки до пяток.
Я забрался на сиденье вездехода. Ребята молча стояли рядом. Наверное, им тоже хотелось поехать. Но надо было срочно обработать последний маршрут.
- Поехали, - буркнул, наконец, Семён Иванович и, тяжело переставляя унты, пошёл в избушку.
Вездеход, как утка, нырял на застругах и бодро тарахтел гусеницами. В щели кузова забивалась снежная пыль. Старков переключал передачи, катая в зубах папиросу. Я смотрел на горы Дурынова слева по курсу. Низкие, пологие, заснеженные северные горы. Сколько я видел таких безвестных хребтов? Может быть, штук сто.
- Собачья жизнь, - сказал Старков.
- У кого?
- У вас. Всё время в дороге. А для чего; какая цель?
- Из-за денег, - серьёзно сказал я. - Нам платят большие деньги.
Я знал, что стоит сказать вот в таком случае про деньги, как всё становится ясным. Другое же, настоящее, объяснение было сейчас не под силу. Оно требовало много слов и хуже всего, что могло натолкнуться на обидно снисходительный тон собеседника.
Я был в восточном посёлке один раз. Обычный посёлок охотничьего колхоза из двух десятков одноэтажных домов на снежном обрыве над морем. Сейчас, после двух месяцев в зимней тундре, он казался большим, как город.
Вездеход остановился у дверей больницы. Около него мгновенно собралась ребятня. Путаясь в чугунном тулупе, я поднялся на крыльцо.
- Ты надолго? - крикнул вслед Старков.
- Надеюсь, не насовсем.
- Я подожду дней пяток.
Я вошёл в полутёмный коридор, думая о хитрости Старкова. Каждый месяц он приезжал сюда на неделю к одной женщине с почты. А сейчас, наверняка, слупит с ребят дополнительное угощение за эти пять дней. В коридоре я наугад постучал в какую-то дверь.
...Доктор велела мне раздеться. Я стаскивал свитер и искоса поглядывал на неё.
- Сколько вам лет, доктор?
- Не разговаривайте.
- Мне тридцать два, и я уже начал таскаться по больницам. А Вам двадцать пять, двадцать шесть, а доктор?
Я нарочно шутил, чтобы оттянуть неприятную процедуру перечисления недугов. Тем более - я просто не знал, что у меня болит. Просто я был весь чужой и неприятно мягкий.
- Не разговаривайте, - снова сказала она. Она очень долго слушала меня, \"дышите, не дышите\", потом заставила говорить \"а\", потом стучала по груди согнутым пальцем.
- Не сломайте мне хлипкие кости, уважаемый доктор.
Она ничего не сказала, только улыбнулась. Чертовски хорошая была улыбка. Так улыбаются не очень красивые сероглазые девчонки, что до десятого класса носят косички и шляются по турпоходам с гитарами.
\"Бьюсь об заклад - играла в футбол с пацанами\", - подумал я.
- Вы замужем, доктор? - Мне очень не хотелось, чтобы она задавала этот дурацкий вопрос: \"На что жалуетесь, больной\".
- Повернитесь спиной. - Она простучала по всей спине от затылка до поясницы, потом заставила кашлять.
- Мне кажется, у вас воспаление лёгких. Вначале я ничего не понял. Потом испугался. Воспаление лёгких - это когда долго болеют.
- Не может быть, доктор!
Она повела меня в другую комнату. Там были белые стены и две койки. Из-под одеял торчали невероятно чистые простыни. Я вспомнил, как мы неделями спали в снегу, не раздеваясь, и не умывались по утрам, чтобы меньше мёрзло лицо.
- Я весь грязный, доктор.
- Ложитесь, - сказала она. - Душ не работает.
\"Всё правильно, - подумал я. - Где и когда в этих краях работал душ?\"
Было очень хорошо лежать на чистой кровати среди белых стен и понемногу думать о разном..
Воспаление лёгких оказалось почти приятной болезнью. Термометр каждый день показывал тридцать девять, но я не чувствовал этого. И то, что всё тело было чужим, не очень мешало, потому что не надо было двигаться, идти, задыхаясь, спешить за нартой. Надо было просто лежать.
Теперь я понял, как измотались мы за эти два месяца. Ещё я вспомнил, что за все годы после окончания института ни разу не болел. Только раза три зубы и иногда простуда.
Вообще эти восемь лет прошли быстро, как проходит по горло загруженный день. Вначале нравилось играть в эдаких кочевников XX века с нашими перелётами, перекочёвками, кострами и песнями и той внешней, обрамляющей чепухой, о которой снимают фильмы, сочиняют стихи и рассказы, чаще всего плохие, не отвечающие сути, что-нибудь там про последнюю спичку. Нам нравилось играть в эту чепуху, но позднее пришла привычка. Привычка к нашей работе, без которой никто из нас не смог бы сейчас жить.
Самым глупым, в сущности, было время длинных полугодовых отпусков. Хрустящие листы аккредитивов, накопившиеся за два года, исчезали очень быстро. Приходилось сочинять телеграммы: \"Темпе (тэ) пять востребования\". Деньги приходили незамедлительно, потому что у нас принято уважать отпускников. И так же незамедлительно исчезали.
Однажды я очутился в ненужном мне городе Ставрополе. Там была одна студентка. Привычка к передвижению сработала на сей раз не вовремя. Мы глупо простились на вокзале. Она хотела учиться именно в том институте, а я не мог сменить профиль работы и осесть на месте, такое планировалось лишь в неопределённом будущем. Впрочем, она была чересчур красива для жены человека, который по полгода не бывает даже во временном доме.
...Докторша кормила меня какими-то жёлтыми таблетками, которые надо было глотать через каждые четыре часа круглые сутки. Только сегодня я вдруг понял, что она вот так ко мне и приходит: через каждые четыре часа уже несколько дней подряд. \"Надо сказать, чтобы она отдала будильник\".
Но докторша всё не шла. Незаметно я начал думать о Тянь-Шане.. Стране, где осталось моё сердце. Я редко позволяю себе думать о нём, чтобы всегда что-нибудь оставалось \"на потом\". Докторша не появлялась. Я вспоминал лица знакомых киргизов, названия речных долин, запах лошадиного пота.
Она пришла часа через два в домашнем халате. Лицо было заспанным и тоже очень домашним.
- Проспала вашу таблетку.
- Чепуха. Я прошлый раз взял две. - Она всё ещё по-сонному и как-то домашне улыбнулась в ответ на моё вранье.
- Вы были на Тянь-Шане, доктор?
- Нет.
- Там хорошо осенью в предгорьях. Всё жёлтое. Даже воздух жёлтый. С вершин видно жёлтую степь.
- Вы любите жёлтый цвет?
- Нет, я просто люблю Тянь-Шань.
- А мне нравится, когда в больнице кто-нибудь лежит, - сказала она. - Я даже сплю спокойнее. Здесь всегда так пусто.
Она положила таблетку и ушла. \"Придёт, - подумал я. - Придёт через четыре часа\".
Она пришла через час и сунула градусник.
- Трёх наших девушек распределили в Среднюю Азию.
- Не горюйте, - усмехнулся я. - Средняя Азия не везде интересна. Там очень душные города. В Туркмении каменистая равнина.
- А на этом острове есть интересное?
- Есть, например, хорошие парни из экспедиций. - Она только взглянула на меня. Наверное подумала, что я не самый хороший. \"И правильно подумала\", - решил я про себя.
На пятый день пришёл Старков. Рослый, весь здоровый и чуть-чуть скучноватый.
- Как дела? - спросил я.
- Радиограммка тут тебе, - небрежно сказал Старков. - Если надо, отвезу ответ.
Радиограмма была от ребят. \"Через два дня ждут самолёт. Что делать?\"
Это было неприятное сообщение. Мы ждали с самолётом пакет. Такие пакеты привозили к нам молчаливые курьеры спецпочты. Они придирчиво проверяли документы, потом давали подписать внушительную бумагу и лишь после этого отдавали пакет. Все документы были оформлены на меня. Курьер не отдаст пакет никому другому. Он увезёт его обратно. Но то, что в нём находилось, необходимо для продолжения работ. Инструкции, видно, не предусматривают воспаления лёгких.
- Когда едешь? - спросил я Старкова.
- Завтра.
- Я с тобой.
Старков пожал плечами. Твоё, мол, дело - поступай как знаешь.
- Что за глупости? - докторским тоном спросила она, когда я сказал о завтрашнем отъезде. - Я не позволю.
Кое-как удалось растолковать в чём дело.
- Если это очень нужно... - нерешительно протянула она. - Но на собаках я вас не пущу.
- Вездеход, - успокоил я её. - Вездеход с громадным тулупом. Дайте мне побольше этого четырёхчасового наркотика, и всё будет в порядке.
- Это антибиотик, - сухо сказала она. - И я всё решу сама. - В дверях она остановилась и спросила: - У вас очень важная работа, да?
- Средне, - сказал я. Я не кривил душой, - я в самом деле так думал, да так оно и было.
Она ушла. Я стал думать, как попадают такие на полярные острова. Обычно сюда приезжают вслед за мужем. Немногие незамужние женщины, которых я встречал, всегда напоминали мне Одиссеев в юбках. Это были отажные хитроумные одиссеи жизни, что, впрочем, не мешало им оставаться женщинами.
В девять утра я оделся и постучал в её комнату. Комната оказалась запертой. Спит! Я представил себе, как она каждый вечер ложится спать в пустой комнате в пустой больнице. Мне стало жаль своего доктора. Врачу не так-то просто уехать с одного места на другое, тем более если ты - единственный врач на целый остров.
Два с половиной года до отпуска. Девять месяцев в году здесь лежит снег. За два с половиной года в этой обстановке мельчают даже мужчины. Я видел бородатых зимовщиков, с увлечением занимавшихся кухонными дрязгами. От души не желал бы ей соседства Старкова в один из тех месяцев, когда хочется получать письма, и не верится, что существует незамёрзшее море и, например, ромашки.
На крыльце я понял, что мне не донести до вездехода своего тулупа. Ноги были безвольно слабы и липкий пот покрывал спину. Отчего-то часто дышалось, и противный мокрый кашель мягко распирал грудь. \"Надо было всё же взять эти таблетки\", - подумал я и в это время увидел вездеход. Он шёл к больнице, похожий на атакующий танк.
Старков молодцевато выпрыгнул из него - настоящий полярный бог в полярном костюме. Нагнувшись к гусенице, он подмигнул мне и кивнул на кузов.
Она сидела в дальнем углу крытого кузова, положив на колени руки в каких-то уморительных варежках-черепашках. Я всё смотрел на эти варежки и туго соображал, из чего они сшиты. Смотрел на них так, что она одёрнула пальто на коленях и вопросительно взглянула на меня.
- Всё в порядке, доктор. А куда вы?
- Надо осмотреть работников аэродрома, - сухо сказала она.
Я стоял в проёме между кузовом и кабинкой и видел сквозь стекло, что к вездеходу идут ещё двое. Одного я знал, это был охотовед, громадный, как мамонт, человек с изрытым оспой лицом. Рядом поспешал кто-то чернявый с барашковым воротником. Старков остановил чернявого, и они стали о чём-то говорить, поглядывая на вездеход. Чернявый сделал руками выразительный жест. Я понял, о чём они говорили, и с этой минуты возненавидел чернявого.
Вездеход оглушительно гремел гусеницами.
- Сядьте рядом с водителем, - крикнул я доктору. Она отрицательно покачала головой.
- Тогда возьмите тулуп. - Она снова качнула головой, но я уже накинул тулуп ей на колени. Охотовед одобрительно улыбнулся.
- А когда мы вас женим, Катюша? - вдруг крикнул чернявый. Он сидел напротив и с явным намёком смотрел в мою сторону.
Докторша, отвернувшись, разглядывала что-то в заднее пластмассовое оконце. Я видел только край закушенной губы. \"Если этот чернявый ещё что-нибудь скажет, - подумал я, - вдарю ему по шапке, ей-богу...\"
- Нынче все космонавта ждут, - сказал охотовед и засмеялся, довольный своей шуткой.
- Вот если бы жена-космонавт! - крикнул чернявый.
Охотовед помедлил немного, видимо, представив себя в роли мужа женщины-космонавта, потом захохотал.
Вездеход вырвался на снежный участок, и лязг гусениц стих.
- Вам в самом деле надо на аэродром? - спросил я.
- Отстаньте!
Я не ослышался. Она именно так и сказала. Вездеход снова загромыхал, и я снова, в который раз, принялся разглядывать мглистые силуэты гор Дурынова.
...Наш домик встретил меня, как, наверное, раньше корабль встречал соскучившегося на берегу моряка. Семён Иванович что-то штопал, Лёнька возился у стола и пел:

Моряк заманчивой постели
Предпочитает дальний путь,
Чтоб мачты гнулись и скрипели...
Обними. Поцелуй. И навеки забудь...

Такая была у него песня. Для него она была тем же, чем для меня далёкий запах лошадиного пота и музыка монгольского языка.
Мы пили чёрный, экспедиционной заварки чай. Я соскучился по этому чаю, как по лучшему другу. Потом мы курили из одной пачки едкие, невероятной крепости папиросы \"Байкал\" и говорили о работе. Я не знаю, сколько лет надо работать, чтобы привыкнуть к этому чувству, когда папиросный пепел сыплется на планшеты топографических карт ещё не исхоженных тобой местностей.
Ребята прикидывали длину маршрутов и всё делали скидку на моё послеболезненное состояние. Но я знал, что это не больше, чем простая вежливость. Это было лучше всяких таблеток - не верить ни в какую хворь, считать её чем-то вроде дождичка, который неизбежен, но его ведь можно и переждать в хорошей палатке.
- А как доктор? - игриво спросил Лёнька.
- Она здесь.
Может быть, я сказал это не совсем правильным голосом, потому что Лёнька тихонько свистнул и смолк. Минут пять в комнате стояла тишина.
- Чайку надо поставить, - сказал Семён Иванович.
- Это от консервов, - сказал я. - После этой говядины в банках пьёшь всегда, как верблюд.
На другой день я и не заметил, как они исчезли через пять минут после её прихода. Может быть, они просто из вежливости не хотели смотреть, как какая-то девчонка колет их начальника ниже спины шприцем.
Наверное, как раз начиналась пурга. От аэропортовской комнаты для приезжих до нашего домика было метров двести. Она пришла в пальто, запорошённом снегом, из-под пальто чуть виднелись белые полы халата. Я предложил ей немного согреться у печки, но она быстро сделала укол, оставила несколько таблеток и ушла.
В этот день самолёт не пришёл, к вечеру стало ясно, что и завтра, может быть, не придёт.
Ветер дул иногда порывами метров на двадцать. На улице порядочно подвывало, и белая пелена неслась мимо низкого окна избушки.
Часов в одиннадцать ребята исчезли. Я оделся и лежал на кровати. Чуть-чуть взгрустнулось.
Она пришла в двенадцать и на этот раз без приглашения подошла к печке. Стояла ко мне спиной, приложив руки к надёжному боку \"Ивана Грозного\". Ладошки были совсем красные. Плохо прикрытая дверь постукивала снаружи. Почему-то мне очень хотелось сказать ей \"спасибо\". Но я не знал, как это сделать.
- Очень жаль, доктор, что нас не будет здесь летом. Мы сходили бы с вами на шлюпках на северную сторону. Там есть одно место...
- Какое?
- Зелёное. Вода зелёная. И синие скалы. Тишина так и бьёт по ушам.
- Тишина бьёт, - усмехнулась она. - Расскажите лучше о Тянь-Шане.
- Нельзя по заказу. Между прочим... можно поехать в отпуск. У меня там много друзей-киргизов.
- А вот возьму и серьёзно поеду...
- Они свои в доску ребята.
- А для меня все свои в доску, - сказала она и стала вынимать из баночки шприц.
После укола она немного задержалась. Сидела в пальто на стуле и смотрела на белое от снега окно. Я злился на себя, стал подкидывать в печку уголь и кинул не так, как надо. Чёрный язык дыма выпрыгнул из дверцы, и я, должно быть, стал похож на эфиопа, потому что она засмеялась. Хотел найти зеркало, чтобы тоже посмеяться вместе с ней. Но зеркала не нашлось.
Самолёт всё-таки пришёл. Он пришёл ночью, но мы не удивились - от сумасшедших полярных лётчиков можно было ждать и не такого. Мы услышали посадочный рёв моторов, и Лёнька кинулся встречать курьера.
На этот раз прилетел незнакомый. Не снимая куртки, он сел к столу и стал заботливо протирать очки, вынутые из кармана.
- Чайку? - спросил Семён Иванович. Курьер молча протирал свои очки, покрасневшее от холода лицо его ничего не выражало.
Мы выполнили все формальности. Курьер старательно запер портфель и, не выпуская его из рук, стал искать шапку.
- Чудак какой-то, - сказал Лёнька, когда дверь закрылась. - Наверное, новенький.
Мы вскрыли пакет. Там находилось всё, что надо. Аккуратно сколотые канцелярской скрепкой бумажки лежали на столе. От них веяло чистым холодком служебного долга. Ветер всё так же выл - посвистывал на улице. С низким рёвом прямо над избушкой прошёл взлетевший самолет. Значит, полярные лётчики решили не оставаться на ночёвку.
- Может, не новенький, а просто служба, - сказал Семён Иванович, - Ты вот здесь свой сейчас, а пришли бумаги - и ты уже чужой. Ты в других местах теперь свой.
На улице заскрипели шаги. Я быстро собрал пакет и спрятал его в обычную подматрацную папку. Пришел Старков.
- Угощаю, - сказал он и вынул из кармана запотевшую бутылку водки.
- Лётчики подкинули? - с завистью спросил Лёнька.
- Свои кореша. Полярные, - утверждающе сказал Старков.
Семён Иванович принёс кусок сала, присланный ему месяц назад какой-то подозрительно заботливой родственницей.
Мы отошли от стола, чтобы не мешать ему.
- Как дела, болящий? - спросил Старков.
- Ничего дела.
- Догадываюсь, - хитро усмехнулся он. - Уедешь, я тоже заболею. Теперь дорожка проторена.
- Это ты о чём? - тихо спросил я.
- Да о больнице, конечно. Стоит пустая, вроде неудобно быть первым пациентом. - Он смотрел на меня, широко, по-дружески улыбаясь. Потом сказал: - Вот чудак, я же о больнице говорю, - и понимающе хлопнул по плечу.
Вскоре Старков ушёл. Мы ещё посидели около стола. Ветер стал вроде бы стихать. Он дул монотонными усталыми порывами, но всё-таки стёкла в окне подрагивали, и странно было видеть спокойный язычок керосиновой лампы, когда на улице такой ветер.
- Когда с острова двинем? - спросил Лёнька.
- Скоро.
Ночью мне не спалось. Я почти чувствовал телом твёрдый квадрат конверта под матрацем.
В голову лезли разные заботы. Как управиться с грузом, как организовать транспорт на новом месте. И то невнятное чувство болезни, которое томило меня все эти дни, как-то незаметно уходило, уходило и вдруг пропало совсем. Не знаю, может ли на самом деле больной человек вот так лежать на кровати и вдруг без всякого повода почувствовать себя здоровым? Видимо, это было незначительное воспаление лёгких...
На другой день мы с утра начали возиться с аппаратурой. Надо было сделать новую калибровку приборов после окончания работ на острове, и вообще очень много разных мелочей.
Мы все были здорово заняты и поэтому ребята не стали оставлять нас вдвоём, как делали они все эти дни.
- А я уже выздоровел, доктор, - сказал я ей.
- Я вижу, - усмехнулась она.
Мы ещё немного поговорили. Потом она незаметно ушла, вспомнив о каком-то нужном деле.
Это был последний день апреля.
Первого мая с утра дула позёмка. Потом стало тихо и солнечно. Мы вымыли пол, немного поскребли бороды и начали слоняться по комнате.
- А не пригласить ли нам женщину на праздничный обед, начальник? - сказал Лёнька.
- Сходи. Конечно, сходи. Лёнька вернулся очень быстро.
- Уехала, - удивлённо сказал он.
- На чём?
- На собаках.
Всё было ясно. Когда кому-либо срочно требовалось в колхозный посёлок, то шли пешком на участок к охотникам и те уже везли человека на собаках. Я сказал \"пешком\" потому, что здешний снег по твёрдости мало уступает асфальту. Таким его делают зимние ветры.
- Боевитый врачонок, - сказал Семён Иванович.
И Лёнька и он быстро обо всём забыли. У них было хорошее настроение от того, что сегодня праздник, все вместе, все здоровы и впереди другие края.
- Так когда же с острова двинем, начальник? - с хитрой миной спросил Лёнька.
- Дней через пять.
- И не вернёмся?
- Разве мы когда-либо возвращались?
- Всё время вперёд без оглядки, - сказал Семён Иванович.
- Только так, - согласился Лёнька. Было очень заметно, что ему не терпится отметить праздник.
Мы отметили. Потом стали составлять радиограммы. Их можно было послать через аэродромную рацию до ближайшей почты, а там уж - куда угодно.
Радиограммы были обычные. \"Поздравляем. Работа в порядке. Надеюсь встречу. Только когда и где\".
Мы знали, что и нам сейчас пришлют примерно то же самое.
Я вспомнил, что ещё в больнице решил написать письмо той девчонке из города
Ставрополя.
- Рискнуть? - спросил я у Лёньки. Мы давно уже забыли, что такое личные секреты.
- Конечно, чудак, - сказал он. - Ничего не теряешь.
- Бумаги много, - сказал Семён Иванович.
Так и прошёл для нас этот день. Солнечный тихий день на острове. Я всё думал, что при таком солнце на нартах не очень холодно даже в городском пальтишке. Только вот варежки-черепашки не совсем то что надо. Всегда первыми мёрзнут руки. \"И всё-таки пятьдесят километров не так уж много, - думал я. - Хорошие собаки по весеннему насту пробегут их, пожалуй, часа за четыре\".


Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru