Олег Михайлович Куваев - Зажгите костры в океане - Олег Михайлович Куваев
Скачано с сайта prochtu.ru
Олег Куваев, известный писатель, геолог по профессии, интересный человек, прожил недолгую, но богатую событиями жизнь. Многие факты биографии писателя послужили ему материалом для рассказов и повестей, удивлявших читателей новизной темы, глубоким знанием предмета, оригинальностью мышления и авторских оценок. Творчество молодого писателя привлекало неординарно раскрытой темой труда, романтикой изыскательских профессий, правдивым изображением жизни людей Севера, о котором в то время имели одностороннее и не всегда верное представление. Настоящим откровением стали произведения О. Куваева для "народа бродячего", туристов, увидевших в писателе родственную душу. Каких только книг не приходится изучать туристу при подготовке к путешествию (и справочники, и путеводители, и даже беллетристику), чтобы составить представление о "стране посещения"! Книги О. Куваева давали в этом плане ответы на многие вопросы: и по разработке маршрута, и по выбору снаряжения, и по технике преодоления различных препятствий на местности, не говоря уже об исчерпывающей характеристике эмоциональной стороны путешествия. А главное - О. Куваев открыл для туристов и описал неоднократно пройденный им и досконально изученный, теперь уже туристский регион - Чукотку.
Куваев Олег
Зажгите костры в океане
Впервые напечатана в альманахе «На Севере Дальнем» (Магадан, 1960, № 2) под названием «В то обычное лето». Далее, в значительно переработанном виде, с измененным сюжетом печаталось под названием «Зажгите костры в океане» — «Искатель», 1962, № 3
Снаружи, на улице, шёл самый обычный день. Вякали испуганные пешеходами машины, динамик рассказывал о международном положении, дизельной дробью сыпал бульдозер. За углом ломали старый дом.
Я укладываю рюкзак. Круглолицее веснушчатое племя нашего коридора наблюдает за мной пятью парами глаз. Наверное, пацаны переживают сейчас мучительное раздвоение личности: им бы надо быть там, на улице, смотреть, как падают старые стены, но они сидят и смотрят, как я укладываю рюкзак. Такое бывает только раз в год. Пара свитеров, бинокль, фотоаппарат.
- Шрврбрмрс, - загадочно шепчут пацаны.
Мне очень жаль, что я не могу разобрать их шёпот. Видимо, я вошёл уже в скучную категорию взрослых людей и забыл тайну диалекта шестилетних.
Три пачки патронов, финка, книги.
Рёв дизеля ползёт все выше и выше. В мир входит грохот. Стена упала. Печально дребезжат оконные стекла. Клокотание бульдозера как бы завершает первый кадр сумасшедшего предотъездного дня. Я затягиваю рюкзак, хватаю список взятых вещей и бегу по лестнице. Список можно будет проверить в метро. ....................
Кадр второй. Кабинет шефа. Последние инструкции:
- Я хотел бы ещё раз заострить ваше внимание на отдельных аспектах задачи... В случае прямых находок оруденения... Киноварь как поисковый критерий... Надеюсь, всё будет хорошо, - заключает в конце концов шеф.
Мишка, Виктор и я сидим сейчас с руководителем, как равные с равным. Сегодня день прощания. Карты, геологические колонки, тиснёное золото академических фолиантов заполняют стол перед нами. Из книжных шкафов, с карт, из рукописных ворохов бумаги тихо выглядывают идеи. Это мир большой науки, устоявшийся в запахе табака и тёмном отсвете дерева.
- Так и не пришлось, - грустно вздыхает шеф. - Не добрался...
Мы смотрим туда, где остриё Чукотского полуострова рассекает два океана.
- Пораскидал здоровье.
- Ещё побываете! - бодро говорит Виктор.
- Что такое геолог? - иронизирует шеф. - Помесь учёного с вьючным животным.
Я знаю, что сейчас он перейдёт на проблему малой авиации: вертолёт-\"малютка\", надёжные вездеходы и т. д. Мечты запертого в кабинете бродяги. Чёрт, мне немного стыдно, что я совсем не мечтаю об этих грядущих в бензиновом запахе временах... Оптимизм молодости, наверное, слишком явно светится на наших лицах. Шеф вдруг замолкает.
- Счастливо!
Счастливо! Это слово преследует нас по коридорам. Даже в комнате снабженцев, где среди папиросного дыма и телефонных звонков потрачены километры наших нервов, сегодня царит всепрощение. Счастливо! Мы суетимся по каким-то несущественным, но очень нужным делам. Втроём у нас получается неплохо. Виктор, наш учёный, интеллектуал-начальник, даёт теоретические разработки, Миша бьёт напролом, я стараюсь объединять силу и коварство. Сверкают очки Виктора, капельки пота выступают на его благородном носу. Мишкины плечища и соломенная шевелюра возникают и исчезают в волнах пространства. Фигаро здесь, Фигаро там... И вот всё! Уложены вьючные ящики. Пожаты десятки рук. Все девушки получили по прощальной шоколадке. Оформлены документы. Проверены, проверены, проверены десятки списков. Институт уже пуст. Завтра утром мы улетаем.........................
День ушёл. У меня ещё одна встреча: Сергей Сергеич, чудак человек, ждёт меня в чинной квартире на Солянке. Сергей Сергеич - астроном, профессор, я геолог, почти мальчишка по сравнению с ним, у нас чуть странноватая дружба. Я уверен, что он стал астрономом только затем, чтобы открыть новую землю. Было такое опасное для юности время, когда мальчишки вдруг поверили, что неоткрытых островов больше нет. Многие из поколения Сергей Сергеича стали по этой причине мизантропами. Он пошёл искать мечту в астрономию.
- Простудитесь, - сказал я, когда мы стояли в подъезде. Сегодня он провожает меня до самого подъезда.
- А знаешь, чем человеческое время отличается от математического? говорит Сергей Сергеич. - От времени уравнений Ньютона? Оно необратимо. Жизнь - это как стрела, выпущенная в волны времени. Стрела летит только один раз. Она должна лететь прямо.
- Иногда не мешает перебросить руль, чтобы не врезаться в стенку, отшучиваюсь я. - И не стоит, говорят, ехать на красный свет.
Ленка уже показалась на углу. Ей надоело ждать - я опаздывал минут на двадцать.
- Счастливо, землепроходец, - сказал Сергей Сергеич. - Иди и поменьше думай о красном свете.
Он так и остался стоять в подъезде. Седой бобрик белел в темноте.
Я шагнул навстречу улице, фонарям и Ленке, но в глазах как-то всё ещё стояли тёмные худые щёки, ласковая усмешка, чуть печальный взгляд. \"Астрономы - это бродяги вселенной. Да здравствуют неоткрытые земли и седые романтики, что ищут их!\" - подумал я. Потом всё это кончилось. Остались только Ленка и наши шаги.
Мы подходим к дому нарочно медленно. В окне свет, значит, ребята уже собрались. Я неожиданно вздрагиваю. Обрушенные стены старого здания с отсветами уцелевших стёкол вдруг взрываются в памяти каким-то ужасным забытым кошмаром. На одну секунду. Тук, тук, тук - безмятежно выстукивают Ленкины \"гвоздики\". Она идёт чуть впереди, тоненькая, строгая, светлая копна волос плывёт на тёмном фоне стен. Человеческое время необратимо. Иногда хорошо, что это именно так.
Самолёт
Уа-уонг-уонг-уа - земля поворачивается под нами в монотонном рёве моторов. Мы летим в собственном самолёте. Самолет зафрахтован экспедицией до бухты Провидения. Там база, там снова снабженцы и отделы кадров, там люди. Для полноты иерархии нам не хватает трёх-четырёх рабочих. В это лето, в это лето, в это самое лето...
Мы летим на Чукотку. Голубые ниточки тундровых рек, тёмный камень на сопках ждут нас. Виктор задумчиво сгорбился на куче груза. Его очки отсвечивают сугубо научными мыслями.
Мы будем делать металлогеническую карту. Мир всё ещё очень велик. Полуострова, материки, низменности, нагорья самодовольно пятят к солнцу огромные спины. Где-то среди миллиардов тонн земных пород прячутся крохотные оазисы месторождений. Лабиринты рек, барьеры тайги, часовые гор закрывают дорогу к ним. Крохотный человек с молотком ищет дорогу к месторождениям медленно, но неотвратимо. Человек очень хитёр. Он выдумал многое, в том числе и металлогеническую карту.
В это лето, в это обычное лето шлиховые лотки, ленты маршрутов ждут нас. Я думаю о минералах. Они очень похожи на людей. У них есть племена, дети и кладбища. Минералы не живут на одном месте. Они кочуют по рекам и горным склонам, они заселяют новые страны и покидают старые города. Металлы пленники минералов. Чтобы узнать дороги рабов, мы ищем дороги хозяев.
Цветные кружочки элементов ложатся на листы металлогенических карт. Их много, они образуют тревожный хаос. В кабинетах сидят учёные и ищут в этом хаосе ясную, как апельсин, логику науки. Голубые ниточки тундровых рек, скалы и пятна озер. Я смотрю на Мишку. Сейчас он уже не напоминает картинного норвежца. Он обрил голову и залез в залатанный свитер. Трудяга-работяга Мишка. Мир всё ещё огромен, смотри не заблудись, старина.
Наш путь пойдёт по тем местам, где условные значки на карте стоят нерешительной стайкой. Они не знают, сойтись им или разбежаться. Мы посланы как разведчики в загадочную страну минералов. Этой зимой в коридорных спорах всплыло магическое слово \"мидий\". Тот самый мидий, над которым чешет затылок товарищ из Госплана. Современная индустрия капризна. Она уже не может жевать чёрный хлеб угля и железа. Ей нужны индустриальные пирожные и витамины. Нужен мидий.
Этот загадочный элемент обрушился на нас в неожиданном романтическом блеске. Два образца, содержащих миридолит. Две очень разные человеческие судьбы. Фиолетовый отблеск миридолита затмил даже нашу обычную тему: историю озера Асонг-Кюёль.
Боум-боум-боум. Тысячи лошадиных сил беснуются за иллюминаторами. Милая, милая старушка планета проходит под нами... Приткнулась где-то в уголочке Галактики и крутится себе. Очень ей хочется показаться большой, вот почему несколько дней будет добираться наш самолет до Чукотки. Из пилотской кабины выглянул кожаный весь такой командир корабля. Посмотрел, подмигнул, усмехнулся.
В беспорядочной куче лежат наши рюкзаки, ружья. Торчит рыжая шерсть спальных мешков. Компактными накладными лежат в наших карманах сотни килограммов ещё не полученного груза. Задумался о чём-то своём Виктор, улыбается Мишка. За грохотом моторов не разобрать его слов. Наверное, вспомнил что-нибудь смешное мой друг Мишка.
Север
Забудь про неон и асфальт, забудь про сирень в электричках. Здесь пока ещё снег, и люди в унтах и шапках. Дорожный калейдоскоп завладел нами. Виктор с Мишкой ведут какую-то интеллектуальную беседу, я смотрю в иллюминатор на синюю снеговую равнину. Волосатые предки оставили нам в наследство крохотную жилку кочевника. Спасибо им за это. Я сегодня авиакочевник. Север щедро кидает нам навстречу километры. Тысячи километров.
...Минуты, часы, дни. Мы ждём погоду в каких-то крохотных аэропортах. \"Забытые богом и правительством места\", как сказал бы журналист во времена наших дедов. Мы садимся обедать в неожиданно возникающих под крылом посёлках.
В Амдерме в гостинице к нам приходит круглолицый парняга, и мы до утра толкуем о последнем лове рыбы. О том, что на песца лучше ставить пасти, а не капканы. Что только комики от природы предпочитают веерную упряжку собак. Только под утро мы узнаём, что парень всего-навсего метеоролог.
- Скоро будет весна, - говорит нам на прощание этот облачный Калиостро. Неравнодушны мы, вятские, к берёзе. А здесь она ниже кочек. Но всё равно, понимаешь, с листьями. Крохотные такие листочки, зелёные.
Древняя Азия смотрит на нас глазами упряжных оленей. Бронированный в меха застенчивый ненец приехал в факторию.
Ещё перегон. Синеглазая, из сентиментального фарфора вылепленная девулька аккуратно жуёт оленину за соседним столиком. Ах, не шутите вы, столичные насмешники. Это вам не парк культуры... Мои глаза? Просто орган зрения, не больше. Да, учительница. Да, первый год. А у меня здесь и мама. Отчего я не мама или не первоклассник? А в сторонке ревниво притопывает носком унта полярный Отелло. Такой мороз, а человек в фуражке с \"крабом\". Не терзайся, гидрограф, мы всего-навсего пассажиры.
Мы идём к своему самолёту в очарованном синими миражами пространстве.
Земля, лента побережья. Самолёт глотает эту ленту, как цирковой фокусник... Где-то здесь погиб Прончищев... Где-то здесь тосковал лейтенант Ласиниус... Где-то здесь ребята нашли месторождение в полсотни пятом... Эх, Колька Вакин, ходячая гипотеза мироздания! Наш однокашник Колька. Видит ли он наш самолёт? Жаль, нет остановки.
Север, Север. В Крестах Колымских нас встречает делегация собак. Ездовые псы имеют благородное доверие к человеку. Подходит к тебе эдакое мохнатое, с ласковыми глазами чучело. Суёт между коленей прохладный нос, жарко подышит в ладонь и, по-английски не попрощавшись, бежит дальше. Прощай навсегда, \"мохнатый братишка\".
Вынырнувший откуда-то из Гренландии облачный фронт откидывает нас к югу. Наш обходный манёвр не удаётся.
Двое суток мы считаем мачты радиостанции в таёжном посёлке и помогаем одному хмурому мужичку делать челнок из тополевого ствола. Он кормит нас мороженой рыбой и чаем. Твердит, что челнок мы ему испортили.
В конце концов планете надоедает казаться большой. Наш многострадальный Ил ныряет вниз между острыми вершинами сопок бухты Провидения.
Что такое фиорд?
После того как отзвучит последний выстрел и последний военный взрыв, в мире ещё останутся шовинисты. Это люди с морских побережий. Правда, это будет чисто географический шовинизм, который приобретается вместе с ордером на квартиру в прибрежном посёлке. Оказывается, бухта Провидения считается самым удобным местом в мире для стоянки кораблей. Самая! Удобная! В мире! Бухта! \"Правда, если не считать фактор льда\", - добавляет капитан Г. П. Никитенко. Портовые аборигены Рио-де-Жанейро, Золотого Рога, Петропавловск-Камчатского и десятка других \"самых удобных\" бухт наверняка облегчённо вздохнули при последних его словах.
Мы стоим на палубе крохотного пароходика. Этот мышонок среди кораблей наш ближайший по времени транспорт. Г. П. Никитенко - наш капитан. \"Если, конечно, не считать фактор льда\". Лёд забивает бухту Эммы, бухту Всадник, бухту Хед, забивает всё, что вместе называется бухтой Провидения. Ах, металлогения, милая наша наука! Лёд и джунгли на твоём пути. Нам нужны трое-четверо рабочих. Наши вопли гаснут в административных джунглях.
- Ждите! Будут!
- Когда?
- Неизвестно.
Дни бегут, как капли из умывальника. С утра до вечера и с вечера до полуночи мы сидим в крохотной, как сундук, комнатушке. Мы режем коричневые листы топографических карт на четвертушки и клеим их на картон. Чтобы не изорвались раньше времени, когда мы сотни раз будем вынимать их из полевых сумок, в дождь, снег и ветер. Будем сидеть над ними в палатке при свечке. Будем бить ими комаров и собственные сомнения. Листы, сложенные вместе, образуют петлю. Петля начинается у самой удобной в мире бухты и идёт на запад до бухты Преображения. Тоже самой удобной. Оттуда мы пойдём тракторами на север. Двести километров. На реке Эргувеем трактор повернёт обратно, мы будем замыкать петлю через перевал Трёх Топографов, через озеро с таинственным именем Асонг-Кюёль, через мыс Могила Охотника, через речку Курумкуваам, через много других ручьёв, речек и перевалов.
- Скорей бы!
- Ждите!
Бои местного значения со снабженцами проходят с переменным успехом. Во всяком случае, я верю, что есть люди, которые смогут продать холодильник на полюс, валенки - племени банту и лодку - в центре Сахары.
Сегодня вечером мы шагаем в кино. Впервые со дня нашего приезда перестал идти снег. Туман уполз кудато на восток, к острову Святого Лаврентия. Дикая, в сердитых скалах Колдун-гора придвинулась к посёлку. Рядом с ней ласковым увалом приткнулась Пионерская сопка. Белокурая девушка продаёт в ларьке винтовки, сапоги, торбаса. Длинная нарта прислонена у забора. Уложив головы на лапы, дремлют собаки. В порту на той стороне бухты старательно машет рукой подъёмный кран. Розовый вечерний отсвет лежит на тёмном льду. Тепло.
Ты знаешь, далеко-далеко, на озере Чад, Изысканный бродит жираф, - сказал Виктор. - Хорошие стихи. Трогают струны сердца.
- Это в тебе мещанство хнычет, - отвечает Мишка. - Ох, озеро Чад, ах, караван верблюдов!
Грохот реактивного самолёта заглушил его слова. Одиннадцать тысяч километров лежали за этим грохотом, до \"той стороны\" было меньше сотни. Где-то кто-то не может идти в кино в этот вечер, потому что сзади одиннадцать тысяч. Мимо быстро проходит стайка девушек. Одна девица смеётся, какой-то парень в плаще, видимо, говорит ей смешное.
Мы выходим из кино немного в ошалелом состоянии. Нам не хочется идти в ту самую комнатушку, где воздух спрессован тревожным грузом ожидания. Светлая рука полярного вечера накрывает посёлок. Где-то за бухтой Эммы басит катерок. Наверное, злится на лёд и тоскует по свежему ветру. У деревянного причала стоял тот самый, в плаще, которого мы встретили по дороге в кино. Он смотрел на ту сторону, за лёд, где чёрная тень горы прятала портальные краны. Мишка вдруг отошёл от нас. Я не знаю, о чём говорили они, но потом оба зашагали к нам.
- Вот, - сказал Мишка Виктору, - кадр номер один. Интеллигент в четвёртом поколении. Тоскующая личность. Смысл жизни, для чего живут тараканы, где моя великая цель... Всё на фоне среднего образования. Подходит!
Виктор прокашлялся. Интеллигент в четвёртом поколении стоял перед нами. Ничего выдающегося. От шнурков на туфлях до причёски всё тщательно подогнано под среднеевропейский стандарт.
- Он знает, что такое фиорд, - сказал Мишка.
- Залив с отвесными стенами, врезанный в сушу. Как бухта Провидения. Это фиорд.
- \"Справочная книга полярника\" С. Д. Лаппо, год издания 1945, - добавляет Мишка. - Так?
- Так, - смущённо ответил парень.
- Ладно, - сказал Виктор. Он снова кашлянул. - В общем, завтра. Заходи, значит, завтра. Только у нас на саксе играть не надо. Мы, понимаешь, не из джаза.
- Меня зовут Лёшка, - сказал парень. - Я знаю, в общем, куда заходить.
- Ну, ты у нас примерный, хороший. Просто попал под дурное влияние, а потом перекуёшься. Так ведь? - добродушно спрашивает Мишка.
- Я не попадал под дурное влияние. Я как все...
- Время - деньги. Не запоминай эту истину.
Мы шагаем домой через спящий посёлок. В сумерках Виктор кажется немного излишне стройным. Широкоплечий, благодушный, весёлый покоритель людских сердец Мишка шагает сбоку.
- Где ты его зацепил? - спрашивает Виктор. -Он хоть совершеннолетний?
- Зрелый, аттестованный, - отвечает Мишка. - Папа с мамой в отпуск уехали, а он тут аттестуется.
Валька
\"Принять рабочего Алексея Чернева в ...скую партию с оплатой по тарифной сетке номер один\". Гонец-индеец в виде машинистки Лиды приносит нам эту весть из административных джунглей. Иерархическая лестница начинает заполняться. Сегодня прибывает самолёт с вербованными. Один из них будет наш. Конечно, мы пошли встречать этот самолёт. Из самолёта выходили хмурые дяди в телогрейках, весёлые малые в кепочках и шёлковых белых кашне. Кирзовые сапоги, ботинки, у одного даже лаковые туфли, в каких гуляют по сцене конферансье. Какой же будет наш? Может, вон тот, в кепке-пуговке, или тот, с чемоданищем-сундуком?
Всё же мы не угадали \"своего\". Да и не мудрено - обычный такой, не очень заметный парнишка. Он сует нам без всякой субординации ладошку, подкупает ухмылкой на конопатой физиономии.
- Валентин, - представляется он. - Можно Валька. Детдом, пять классов, ремесленное, завод - вся биография.
- Детдом - это как понять? - деликатно осведомился Виктор.
- Через трудколонию за хулиганство. Отец на фронте, мать потом, а я был ещё глупый, - скучно добавил Валька.
Он осматривает горизонт, потом осведомляется насчёт аванса.
Вечером мы идём в барак, где ночуют вновь прибывшие. Нас встречает рыдающая \"Будь проклята ты, Колыма\". В одном углу режутся в картишки, судя по азарту - \"в очко\", в другом осторожно разбулькивают бутылку. Валька среди тех, кто поёт. Мы подзываем его.
- Так, значит, Валентин, завтра к девяти на работу, - говорит Виктор.
- Мы привыкшие к девяти, - отвечал Валька.
- Проклинаем Колыму-матушку, - говорит Мишка. - Конечно, народ бывалый. Вы ведь ее, проклятущую, вдоль и поперёк изучили? А \"Мурку\" тоже знаешь?
Валька неожиданно краснеет, Мишка хлопает его по плечу.
Машины не ходят сюда, Бредут, спотыкаясь, олени, - доносится нам вслед.
- Мура-мурочка, картишки, водочка. Временное увлечение пережитками прошлого при смене климата, - лекторским голосом говорит Мишка.
Желанный северный ветер накатывается с Ледовитого океана. Он приносит холод и дождь. Ветер гоняет беспризорные тучи.
Мы встретили Г. П. Никитенко в портовой столовой. Капитан торопливо жевал отбивную.
- Разводим пары, - сказал он. - Это выносной ветер.
Мы вышли на улицу. Туман, ветер и дождь как-то странно уживались вместе. Мимо шли люди. Они были в высоких сапогах, из-под капюшонов торчали морские фуражки. Лохматые тучи летели в Берингово море. Казалось, что чуть дальше они падают в море тяжело, как камни. Всё это отчаянно походило на ленту приключенческого фильма.
- Пора перебраться на борт, - сказал Виктор. Мы молчали. Сквозь ветер и гудки прорывались крики чаек. Хотелось закрыть глаза и слушать.
Трюм. Мы только что закончили погрузку. Груда ящиков и тюков лежит в установленном порядке. Виктор последний раз проверяет списки. Мишка блаженно пускает кольца сигаретного дыма. Наверху всё так же свистит упрямый ветер. Сверху появляется голова Г. П. Никитенко.
- Всё! - кричит он. - Этой ночью будет всё! Голова исчезает.
- Дум-бам-ду-лу-ду, - вдруг \"по-африкански\" заводит Виктор.
Он отбросил куда-то к чертям всякие списки и отчаянно колотит себя по животу. Мы включаемся в этот концерт победителей. Мишка вскакивает. Он пляшет какой-то немыслимый танец. Весь мир - одна сверкающая Мишкина улыбка.
- Бочку рома!
- Кокосовые пальмы!
- Вива свобода!
- Смерть бюрократам!
Сверху падает рюкзак, потом спускаются длинные-длинные сапоги, потом небесного цвета штормовка. Где-то в этих деталях спрятан рабочий пятого разряда Алексей Иванович Чернев.
- Здорово, пижон! - дружно гаркаем мы.
Пижон неловко озирается.
По рыбам, по звёздам проносит шаланду. \"Тихий вперёд!\", \"Самый тихий!\" Ленивое крошево льда окружает нашего \"мышонка\". Он осторожно, как человек, входящий в комнату, где спят, расталкивает их белые створки. Белые двери в неведомые приключения лета открывает нам пароходный нос. Туман. Лёд. Упругий свист птичьих крыльев.
Мы сидим на палубе. Зелёная вода Берингова моря плещется так близко, что её можно достать рукой. Мишка с Виктором тихонько поют нашу, геологическую. Древняя эскимосская земля ползёт справа по борту.
Ледяные поля как заплаты на тугом животе моря. Скалы молча склоняют покорные лбы. Говорят, что родина не должна походить ни на какую другую землю. Я вовсе не эскимос, но я верю, что другой такой земли нет.
- Кто такие эскимосы? - спрашивает Валька.
- Передовой дозор человечества по дороге на Север, - отвечает Виктор.
- Эх, земля, - тихо говорит Мишка.
Мы сидим молчаливые и торжественные. Мы ведь тоже человечество, мы тоже посылали авангард покорять эту землю. Локатор на мачте покручивает выпуклым затылком, щупает горизонты. Локатор на службе, ему не до сантиментов.
Коллекционер Григорий Отрепьев
Длиннорукий, длинноногий детина азартно кусает травинку. Это болельщик. Детина переживает выгрузку. Стрела \"мышонка\" выкидывает грузы прямо на берег. Доски, балки, ящики с кирпичом, какие-то мешки. Вместе с нами \"мышонок\" привёз в посёлок стройматериалы. На берегу гомон. Коренастые темнолицые женщины, зашитые в мех ребятишки, учительница и два старичка оттаскивают груз от воды. Мужчин в посёлке нет. Они ушли на вельботах в море. Говорят, скоро пойдёт морж. Женщины спускают с плеч меховые комбинезоны. Блестят обнажённые торсы. По-птичьи гомонит меховая пацанва. Старички делят приоритет в руководстве. Мы тоже таскаем подальше от берега своё и чужое. Детина молча приседает, размахивает руками, даже покряхтывает. Это очень добросовестный болельщик. Часа через два мы делаем перекур. Детина подсаживается к нам. Все же мы единственные полноценные мужчины. А махра требует солидного общества.
- Представитель ООН на Чукотке? - спрашивает с ехидцей Виктор.
- Не, я печник, - отвечает детина. - Печки чинил всей этой чухломе.
- Собственная фирма \"Хабиб и Хабиб\"? Как с дивидендами? - спрашивает Мишка.
- Что?
- Рубли, говорю, такие? - Мишка разводит руки.
- Куда там! - Детина огорчённо чешет затылок. - Еле дождался этого парохода. Уплывать надо.
- У тебя книжка трудовая есть?
- А как же!
Виктор долго листает книжку. Потом смеётся.
- Коллекционер, - с уважением говорит он. - Полный увольнительный КЗОТ. Давай к нам, у нас нехватка...
- А условия?.. - начинает детина.
Тонкий посвист подвесных моторов доносится с моря. Описывая крутую дугу, в бухту входят вельботы. Горбатые от кухлянок фигуры охотников застыли в них. Мужчины спешат к пароходу. Никитенко, морщинистый скептик Никитенко, друг колхозных посёлков, пришёл первым рейсом. Если у берега появились моржи и он, значит, началось лето.
- Ладно, начальник, - слышу я отягчённый мировой меланхолией голос. - Пиши меня в свою контору. Зовут Григорий, прозвище Отрепьев. Был, говорят, такой знаменитый международный жулик. А кличка эта ко мне таким образом прилипла...
- Ладно, изольёшь душу на досуге.
Так это начинается
Третьи сутки наши сани ползут, ползут на север. Распахивается тундра. Ложбины, забитые грязным снегом, тёмные увалы холмов, жестяные блюдца озёр. Грохот дизеля возвращается к нам с четырёх сторон света. Коричневая жижа течёт по гусеницам.
Так это начинается. Мы уходим с Мишкой в боковые маршруты. Здесь тундра, здесь нет обнажений, но мы уже входим в свой район. Виктор ведёт \"колонну\".
Трактор ведёт Сан Саныч собственной персоной. Знаменитый человек. Был в энской части такой танкист Щепотьков, потом демобилизовался, попал на Чукотку и стал Сан Санычем, без которого нет нормальной жизни в здешнем колхозе. \"Бог создал Сахару, потом подумал и сделал верблюда\", - говорят арабы.
Шестой год уже водит Сан Саныч дизельного верблюда по заполярной Сахаре. О его зимних рейдах ходят легенды. \"От той сопочки, что вроде кривая, до Игельхвеем\". Маршрут прост и краток, как речь Цезаря перед сражением. Сан Саныч \"делает\" маршрут. Щёлкают корреспондентские \"Киевы\". Сан Саныч в кабинке, Щепотьков на гусенице, Щепотьков перед радиатором. Но всегда в одиночку. Отчаянно подкачал с ростом известный человек Щепотьков, уж лучше, товарищ корреспондент, без фона. Говорят, девушки пишут газетным героям, ну а кто же напишет, если у героя всего сто пятьдесят семь?.. Женщины, женщины радость и тоска полярных мужчин.
Так это начинается. Мотор глохнет на подъёмах, лопается от перегруза трос, мы вяжем его руками, ложимся под трактор в торфяную слизь.
Иногда всё идёт нормально. Виктор сидит в кабинке с картой на коленях, Валька лежит на санях, закутавшись в мешок, сплёвывает с высоты на мир. Задумчиво сосёт папироску Григорий Отрепьев, с биноклем и незаряженным штуцером на коленях возвышается рядом наш Декадент. Мишка уходит вперёд, салютует гусиным стаям.
Мы останавливаемся на несколько дней у встречных речек. Я обучаю наших ребят мыть шлихи, Виктор и Мишка уходят в маршруты, Отрепьев заведует хозяйством.
Трактор уходит к следующей речке. Мы увозим с собой пакеты шлихов, варианты всевозможных проб. Это пока ещё только сырьё. Учёные в лабораториях ждут эти пробы. Тогда это будут факты.
Эргувеем встаёт перед нами в серебре многочисленных проток. Река, о которой мечтали мы целую зиму. Здесь уже начинается наша настоящая работа. Мы шли сюда через московский асфальт, прощальные песни и длинные стоянки в крохотных аэропортах. Сюда нас вели битвы с администрацией и мудрый капитан Г. П. Никитенко. Привет тебе, Эргувеем!
Так это начинается. Вспаханный след разворота, обрывки троса и пропавший на юге гул - вот и всё, что остаётся нам на память о романтике тундры и дизеля Александре Александровиче Щепотькове. Я сижу вдвоем с тёзкой Лжедимитрия. Он сосёт, как всегда, папироску, равнодушно поглядывает на мир серыми глазами.
- Ты думаешь, я жадный? - неожиданно говорит он. - Нет. Я просто свободный. Люблю, чтоб сразу и много. Понимаешь? Захочу и уйду от вас без всякого расчёта. Я длинноногий.
- Уходи, - говорю я.
- Э нет. Я посмотрю, что вы за люди. Люблю я посмотреть на людей.
- Самостоятельность - первое дело, - солидно вставляет Валька.
Силуэты на гребне
- Команчи на горизонте! - слышится утром отчаянный вопль.
Мы лежим тихо, мы знаем эти штучки.
- Жалкие ленивые рабы! Сейчас я вытряхну вас из палатки.
Чёрт бы побрал этого Мишку! Теперь он не уймётся.
- Ритм и темп нужны везде, - назидательно приветствует он нас.
Мы вылезаем из спальных мешков каждый по-своему. Валька встаёт хмурый и серьёзный, нехотя идёт к ручью, моется и мрачно смотрит на наши потягивания. Валька по утрам сердит.
Лжедимитрий просыпается бесшумно и быстро. Бормочет что-нибудь философское, закуривает, и он готов. Бес энергии не даёт нам покоя по утрам, и мы готовим завтрак всем скопом. Мы очень вежливы в такое время, мы говорим только на \"вы\".
Декадент презирает эту кухонную суматоху. Он появляется позднее всех и долго озирает окрестности. Окрестности - это очень интересно.
Мишка тащит плавник для костра и осведомляется мимоходом:
- У тебя это чистоплюйство идейное или так просто, склонность?
- Вас и так четверо около одного котелка, - отшучивается Лёшка.
- Конечно. И вообще на земле кроме тебя два миллиарда, верно?
Но это только мелкие стычки. Мы ведь не просто мальчики на пикнике - мы на работе. Мы служим металлогении. Детсадики и тёти, читающие Ушинского, остались далеко позади.
Дни идут, как цепочка альпинистов на гребне. У каждого дня-альпиниста свой рюкзак. Солидная такая котомка с заботой! Сегодня мы уходим в трёхдневку в сторону от Эргувеема. Вместе с керосином, примусами и прочей рухлядью наши мешки весьма весомы. Грустно, чёрт возьми, идти и думать, что от этого к тридцати годам вздуваются на ногах синие жилы и спина сутулится, как у боксёра-тяжеловеса.
Придут годы, когда мы тоже будем мечтать о вездеходах и индивидуальных чудо-вертолётах. Шаг на кочку, два шага между кочками. Похлюпывает тундра. Хорошо бы, хорошо бы разогнуться, глотнуть побольше всяких там озонов. Шагай, шагай себе, дружище. Твой озон от тебя не уйдёт. Много на свете озона.
Самолюбиво шагает Виктор. Он впереди, пот заливает очки. Но он шагает, идёт и идёт впереди. Неспешно переставляет ноги Мишка. Рюкзак у него индивидуальный, полуторных размеров. Эх, в кино бы надо снимать таких парней! Показывать для примера тем, кто любит кушеточные приключения, кто орёт под водку песни Киплинга, кто играет \"под Джека\" на домашнем диване.
- Ха-хх, ха-хх, - дышит сзади Валька.
Тощий, кривоногий, сердитый Валька. Я оглядываюсь, Валька ловит взгляд, выжимает улыбку, чуть отстаёт. Теперь не слышно его дыхания.
Лжедимитрий. Этот, пожалуй, под пару Мишке. Только рюкзак у него нормальных размеров. Скучновато идёт он сзади всех, лениво помахивает ведром с посудой.
Лёшка чуть сбоку от меня. Комплекс его мыслей я знаю наизусть. Сесть бы на кочку, сдёрнуть бы с плеч лямки-вампиры. Но он скорее умрёт, чем отстанет. Так уж положено по книгам.
Мы делаем привал. Лжедимитрий садится там, где застал его сигнал Виктора. Курит. Молчит Валька. Лёшка начинает посвистывать.
- Если кому тяжело, я могу забрать кое-что, - предлагает он.
- Ладно, - говорит Мишка. - Договорились.
Всё разыгрывается, как в фильме \"про путешествия\". Всё же под конец Лёшкин рюкзак мы несли по очереди. Есть такая степень усталости, когда человек не среагирует даже на плевок в лицо.
Ужин. Наши ноги и спины сделаны из дерева. В голове серая каша усталости. Мы прямо-таки с животным наслаждением гоняем чаи. В стороне маячит одинокая фигура. Это Лёшка. Переживает позор. Но возвращается к пятому чайнику. У него лицо добродетели, попавшей в стаю отпетых разбойников.
- Ты бы, Лёша, лучше в пираты шёл, - безжалостно ехидничает Мишка. - Там только плавать, а ходить не надо.
- Опять же ром дают, - участливо вздыхает Виктор.
Мы с каждым днём всё дальше уходим на север. Собирать факты - утомительное занятие. Вечерами мы просматриваем в лупу отмытые шлихи, намечаем на карте места будущих проб \"по закону\", \"по смыслу\", \"по интуиции\". Красные праздничные зёрнышки киновари, блёстки сульфидов, бурые зёрнышки касситерита мелькают под лупой.
Но нас сейчас не интересует киноварь. Она сбегает к реке из крохотных, совсем не промышленных месторождений, как доказали люди, работавшие до нас. Промышленная киноварь лежит на северо-запад, далеко за нашим районом.
Немного больше нас интересует касситерит, оловянный камень. С замиранием сердца ждём мы только голубоватые полупрозрачные зёрнышки дертила, длинные палочки кармалина, особенно если это будет редкий розовый кармалин.
Минералы дружат, как люди. Дертил и розовый кармалин - лучшие друзья миридолита. Слюды, содержащей мидий.
Фиолетовые крапинки времени
Было время, о котором с завистью читают и будут читать поколения романтиков. Взбудораженные двадцатые годы. Время отчаянно широких возможностей. Желаешь - бери маузер, иди в чекисты, желаешь - восстанавливай Черноморский флот, желаешь - иди строить Шатуру или вышибать хлеб у кулаков. Даже можно было, не боясь насмешек, рвануть за границу, посмотреть, как чистильщики ботинок становятся миллионерами. Даже в такое верили в те романтические времена.
Коля Лапин не сделал ни первого, ни второго, ни пятого. Коля Лапин учился на третьем курсе горного института. Основное занятие до революции - учащийся, социальное происхождение - сын служащих. В то время еще были \"белые пятна\". Самые настоящие \"белые пятна\" с еле намеченными пунктирами рек и горных хребтов. Это тоже был шанс для славы, место в истории и место под солнцем. Пряный запах возможностей кружил Коле Лапину голову. Он учился на третьем курсе. В прославленных, ещё Петром I основанных стенах шумели нервные парни в будёновках. В общежитии день и ночь зубрили тугодумные рабфаковцы. Коля Лапин учился легко - как-никак гимназия. На третьем курсе ослепительный вихрь перспектив увёл его из института. По договорённости с одним обаятельным джентльменом из Владивостока Коля Лапин уехал на Чукотку. Искать золотишко. Золото искали все: американцы, норвежцы, просто не имеющие ясной биографии люди. С Чукотки он не вернулся, исчез человек в переливчатых миражах пустыни Счастливого Шанса. Может, махнул через пролив в Америку курить по-миллионерски сигары и искать свою фамилию в справочнике \"Кто есть кто\".
Вероятно, не стоило бы вспоминать о несбывшемся горном инженере Николае Лапине, если бы после него не осталось письмо. Писал человек с Чукотки знакомому по курсу, звал к себе в помощники. Письмо было цветистое: с экзотикой, с ницшеанской жилкой, с длинными описаниями природы. Где-то между стишками Надсона и просьбой передать привет Б. К. чувствительно писалось о розовых, как груди юных чукчанок, комках миридолита. Пустышный, но поэтический минерал, достойный, чтобы его упомянул золотоискатель. Письмо сохранилось и вспомнилось лет через двадцать с лишком. Может быть, наш шеф вспомнил о нём на заседании коллегии министерства, когда ставился вопрос о мидии. Вспомнил и полез искать в старых ящиках, где лежали всякие бумажки и жёлтые фотографии.
Было другое время, и был другой человек. Серго Кахидзе, весёлый человек с Кавказа. \"Белые пятна\" таяли, как снег под апрельским солнцем. Серго любил солнце, но любил и снег. Может быть, поэтому он попал с экспедицией \"Союззолота\" на Чукотку. После Кахидзе остались карты, остались томики геологических отчётов. Собственно, в отчётах не было ни слова о миридолите. Кахидзе искал тяжёлые и нужные вещи: золото, уголь, нефть. То, что нужно было для индустрии века пара и электричества.
Его не интересовали красивые цветочки камерного царства. К счастью, Кахидзе был человек с Кавказа и, значит, немножно поэт. В те времена романтической геологии отчёты писались в свободном и ярком стиле рассказов о путешествиях. Железная рука циркуляров и предписаний ещё не свела их содержание к перечислению увиденного и предполагаемого на непонятном для дилетантов языке науки.
В одном из предисловий, увлёкшись в сравнении мира живой и неживой природы, Кахидзе пишет о розовых и фиолетовых красках лепидолита на фоне молочного кварца и о белых жилах этого кварца на тёмных склонах Чукотских гор. Он писал о том, что со временем человек научится видеть и понимать газоны цветов-минералов, парки горных пород, хрупкие листья кристаллов, узловатые стволы жил. Будет время, и человек сможет ясно ощутить и понять рождение, рост и смерть материков и морей. Он писал о том, что геология избавит от безработицы поэтов и художников, специализирующихся по природе. Кахидзе погиб в 1944 году. В его коллекциях нашли два образца с миридолитом.
Во второй половине XX века человек сух и педантичен. Из ницшеанских строк кандидата в миллионеры, из поэмы-мечты инженера-лейтенанта сапёрных войск Кахидзе мы просто составили \"круг наиболее достоверного места предполагаемых находок миридолита\". Только Мишка после одного из прокуренных заседаний у меня в комнате сказал, что он разыщет хоть одну из консервных банок, брошенных в тридцать четвертом году Кахидзе, и сделает из неё кубок. \"Для лучших минут жизни\" - так сказал Мишка.
Наш маршрут пересекает \"круг наиболее достоверного...\". Поэтому мы думаем о миридолите. Времена сменились. Блестящий, как ногти \"роскошных блондинок\", минерал стал нужен для сверхъёмких аккумуляторов, для сплавов... если хотите, даже для производства кондиционированного воздуха.
Трагикомедия
В последний раз переходим вброд Эргувеем. Мы идём, растянувшись цепочкой. Впереди Мишка, за ним я, потом ребята, Виктор замыкает.
Где-то в горах на востоке прошли дожди. Вода Эргувеема сера, как содатская шинель, тревожно взмахивают голыми ветками вырванные водой кусты. Мишка осторожно нащупывает брод. Даже ему вода доходит до паха.
- Иах, - тревожно раздаётся сзади.
Я оглядываюсь и вижу огромные суматошные глаза Декадента - Вальку сбило с ног.
Не помню, как мы выскочили на берег. Вальку несло уже по самой середине. Путаясь в завязках тюков, мы гнались за ним по отмели. Чёрная точка головы исчезала в волнах.
- Эх, боги-черти, утонет парень! - крикнул кто-то.
Мишка бежал впереди, как невиданный яркий зверь-прыгун. Ковбойка пламенела на ветру. Боги-черти на этот раз оплошали. Вальку прибило к берегу метров на триста ниже. Мы догоняли его уже вплавь.
- На кой чёрт мошились? - прошепелявил Валька. В зубах у него был ружейный ремень. Рюкзака не было.
Мы долго и облегчённо смеялись. Коварный северный ветерок вздувал на коже пупырышки, мы сидели на галечниковой косе и выжимали одежду. Жёлтая вода Эргувеема спешила на юг, вместе с ней спешил к югу и Валькин рюкзак с продуктами.
Было похоже, что придётся застрять здесь на целый день. Чтобы не терять времени, Виктор один пошёл искать бочку с продуктами, что заброшена весной на самолёте.
Постепенно всё успокоилось. Ветер и солнце сушили подмокшие вещички. Мы лежали, покуривали, разглядывали пейзаж. Хороший кругом пейзаж, всё маленькое. Коричневые прутики берёзки лихо торчат на кочках, и небо, как старенькое одеяло, висит над этим миром: над кочками, над берёзкой, над нами.
\"Квлг-квлг\", - бормотали на речном дне камни. Лемминг выполз из-за кочки, недоверчиво посмотрел на нас бусинками глаз, потом зашуршал-забегал. Аккуратный был такой зверёк, в коричневой добротной шубке. Какие-то неведомые нам травинки увлечённо кивали друг другу головами на соседней кочке.
\"Да, вот она, жизнь. Контрасты\", - подумал я.
- Так вот гибнут люди, - философски замечает Лжедимитрий III.
- Если так, то хорошо, - сурово ответствовал Лёха.
- Давайте, юноши, поживём ещё! - предложил Мишка.
Что за зверь манихеец?
Мы идём в светлом тумане ночи. Тревожно голгочет тундра. Видимо, ей плохо спится при таком свете. Километров за пятнадцать отсюда нас ждёт Виктор. С ним куча всяких вкусных вещей.
- Мы ещё поживём, Валюха! - подмигивает Мишка. Мишкин голос гулок, как орудийный выстрел. На весь спящий полуостров раздаётся ночной стук гальки под сапогами.
Мы находим Виктора так же легко, как \"под часами на Арбате в шесть\". Он дремлет у потухшего костерка. На грязном лице ввалились щёки. Что-то неладно.
- Я не нашёл бочки с продуктами, - тихо говорит Виктор.
- Мы ещё поживём, ребята, - машинально бормочет Мишка.
Мы ищем бочку два дня. Мы облазили десяток островков и проток. Бочки нет. Мы тщательно сравниваем аэрофотоснимок, где она отмечена, с местностью. Чёрт разберётся в этих протоках, рукавах, островах и старицах! Очень может быть, что ошибся тот человек, что раскидывал бочки зимой с самолёта. Тогда был снег, угадай под ним, какой это остров! Очень может быть, что ошибаемся мы. Бочки нет.
Следующий лабаз уже на озере Асонг-Кюёль. Туда дней десять работы. Если не будет туманов, если не будет дождей, если мы будем работать как черти, если...
Мы решаем рискнуть. Виктор закладывает отчаянной длины маршруты. Мы должны, не прерывая работы, дойти за десять дней до Асонг-Кюёля.
- Вперед, тигры! - напутствует нам по утрам Виктор.
- Есть, начальник! - рычим мы.
На третий день Григорий Отрепьев изобрёл новое блюдо: остатки муки пополам с прошлогодней брусникой. Имя ему - \"Мечта гипертоника\".
По утрам Мишка заботливо осматривает карабин и смазывает патроны. Чтоб не заело. Но олени и медведи старательно прячутся с его пути. Нас кормят только маленькие тундровые уточки под ненаучным названием \"чеграши\". Камни-дни один за другим срываются во вчерашнее.
Дальше - больше, дальше - меньше. Важно, чтоб дальше. Виньетки наших маршрутов кружевом покрывают правобережье Эргувеема. Так создаётся металлогеническая карта.
Иногда чеграши исчезают. Мишка уходит тогда с карабином стрелять гагару. Очень трудно убить дробью эту неуязвимую птицу. Мы сидим у костра и кипятим воду. Грохает винтовочный выстрел. Мишка возвращается. Мы встречаем его без особого энтузиазма. Мясо гагары имеет вкус пропитанной рыбьим жиром автомобильной покрышки. Гагара варится два часа. Потом съедается.
- Лучше баранины, - нерешительно говорит Валька.
- Конечно, лучше, - солидно говорит Лёшка.
Он отходит. За кустом раздаются звуки. Кажется, так тошнит человека.
- Что такое настоящий мужчина? - ковыряя в зубах, вопрошает Мишка. Отвечаю. Шрам на щеке, перебитый нос, каменная челюсть.
- Нейлоновые нервы, - говорю я.
- Желудок из кислотоупорной пластмассы, - добавляет Виктор.
На пятый день мы входим в предгорья. Исчезают озёра, вместе с ними исчезают чеграши и даже гагары. Тёмные глыбы гор с дремотной хитрецой смотрят на нас. Синим далёким платком висит небо. По небу ходят самолётные рокоты. Летают куда-то по делам люди. А мы внизу. Мы маленькие, меньше чем на два жалких метра торчим мы над землёй.
Шестой день прошёл. Мишка упрямо возится с патронами.
- Я скоро стану убеждённым манихейцем, - ворчит он.
- Это что за звери - манихейцы?
- Люди, которые верят в закон максимального свинства.
- Хорошо бы сейчас свинью, - вздыхает Григорий.
В ритме небесных сфер тихо покачиваются горы. Полярный день осторожно кладёт пастельные (тэ) краски. Иконописным золотом отгорают восходы и закаты. Великий музыкальный оформитель осторожно пробует звуки. Стук упавшего камня. Осторожное царапанье ветра. Оглушительный рёв тишины.
Мы не люди, мы автоматы. Кто вложил в нас перфорированную ленту программы? Со скрупулёзной точностью мы проделываем маршруты, делим по вечерам галеты. Надо очень много \"объективных причин\", чтобы выбить автомат из режима.
Одинокий вопль при луне
Семь дней позади. Ночь. Мы укладываемся спать. Лёшка что-то пишет в измятой тетрадке. Я вижу, как Мишка осторожно заглядывает к нему через плечо.
- Стихи, - беззвучно шепчет он мне.
Ага, стихи. Очень интересно. В этот раз мы дольше обычного возимся с записными книжками. Мы заполняем их прямо в мешках. Лёха уснул. Мишка осторожно тянет у него из-под головы тетрадку. Мы переползаем ко входу.
Жизнь не бывает как стол для пинг-понга. Она как горы, покрытые лесом...
Дальше стихи неразборчивы. Мы переворачиваем страничку.
\"...Люди на всей планете! Послушайте меня - я обращаюсь к вам. Нам очень тяжело сейчас. Зануда Валька утопил продукты. Но всё равно я не сдамся. Человек должен уметь голодать, если он думает чего-то добиться в жизни. Не так уж давно на севере Гренландии было найдено племя полярных эскимосов. Эти чудаки совершенно не имели связи с внешним миром и думали, что, кроме них, на земле людей нет. Один английский корреспондент писал, что полярные эскимосы могли питаться мхом и снегом. Ясно, что врал. Но, в общем, они здорово умели голодать. Теперь я знаю, что это постигается тренировкой. А Юрка умрёт от зависти. Он умрёт, когда узнает, что мы жили, как самые настоящие эскимосы. И никого на земле больше нет. Только мы одни. Люди живут по-разному. Кто-то ходит сейчас в кино и жарится на пляжах, кто-то пьёт пиво и газировку. А мы ищем месторождение. Ребята говорят, что в сорок лет будут склероз и сутулая спина. Ну и пусть. Сорок - это очень не скоро. Пусть другие пьют томатный сок и ходят по театрам. Всё равно в театре все зевают. Зимой надо будет заняться гантелями (тэ) и брюшным прессом. Брюшной пресс укрепляет желудок. Если хорошо потренироваться, можно есть даже дерево. Дерево ведь органический продукт\".
- Одинокий вопль при луне, - шепчет мне Мишка.
- Только не надо, старина, подковырок, - говорю я.
- Не бойся. Я друг детишек. - Мишка осторожно кладёт тетрадку на место.
Я засыпаю. Где-то в животе осторожно скребётся голодный зверёк. Ветер хлопает брезентом палатки. Как будто хлопают паруса. Мишка в шутку окрестил наш отряд фрегатом. Мне нравится. Плывёт наш фрегат по тундре и горным долинам. Только жаль, что на борту мало сухарей и солонины.
Утром Виктор делит маршруты. Мы смотрим, как ползёт по карте кончик карандаша, как он пересекает ручьи, водоразделы и сухие русла предгорий. Нам очень хочется, чтобы маршрутная петля была короче. Карандаш неумолимо отчерчивает километры. Мы берём в дорогу по куску утиного мяса. Остатки. Несколько пачек галет лежат неприкосновенным запасом. На всякий случай.
Мы расходимся попарно без обычных шуток и смеха. В голове и теле какая-то болезненная невесомость. Стоят ясные, пропитанные солнцем дни.
Мыть шлихи - очень ответственное занятие. Давно уже канули в прошлое те времена, когда лоток был только принадлежностью золотоискателя. В наше время любой шлих - ценность. Его бережно прячут в мешочек, его изучают под микроскопом, его наносят на карты и пишут в каталоги. В каталогах нет ссылки на объективные причины. Это значит, что из шлиха нельзя сделать фальшивую монету.
Минералы похожи на людей. Они любят заключать союзы. Они заключают союз с твоей собственной спиной, и она ноет под лотком, как десять радикулитов. Ледяная вода горных ручьёв тоже их союзник. Враждебно срываются камни на склонах. Даже сердце, твой собственный неразлучный приятель сердце, перестукивается пугающим глухим стуком. Голод - союзник минералов.
Ночь. Утро. Снова Виктор делит маршруты. Снова мы смотрим на карандашное остриё. Мы видим перевал Трёх Топографов. Но, спутанные верёвками маршрутов, мы приближаемся к нему медленно, очень медленно. На земле есть только одно желанное место - это озеро Асонг-Кюёль.
\"Мури тагам\"
- А-а-а! - кричал Гришка. Может быть, он не кричал, а говорил, но всё равно в ушах стояло только одно сплошное \"а-а-а\".
На корабле был бунт. Боцман уже болтался на рее, и кованые матросские каблуки били в дверь капитанской каюты.
Бунт начался, когда Виктор объявил, что мы не пойдём сразу через перевал Трёх Топографов, а уйдём километров на тридцать в сторону, потом вернёмся. Так требует схема маршрутов. Всё было тихо. Пять пачек галет и остатки муки в мешочке лежали на разостланном рюкзаке. Это был весь наличный запас бобов и бекона. Плюс в горах бегала несъеденная дичь. Плюс озеро Асонг-Кюёль в шестидесяти километрах.
Вначале всё было тихо. Валька перешагнул через примус и сбил на землю котелок с \"мечтой гипертоника\". Розовато-серая каша полилась на землю. И тут-то Гришка начал своё \"а-аа-а\". Может быть, кричали все сразу, я не знаю. Наверное, я тоже кричал. Валька ладошками собирал красную кашу с земли. Он клал её в котелок прямо вместе с землёй и лишайниками.
- Я вам не заключённый! - кричал Гришка. Я накачивал примус, надо было греть ещё чай.
- К чертям такое руководство! - выкрикнул Гришка. Вой стоял в ушах, как от пикирующего самолета.
- Кто сказал \"к чертям\"? - Мишка, не вставая, вдруг дёрнул Отрепьева за пятки. Тот шлёпнулся на изрядно отощавший зад и... смолк.
Тишина упала на мир. Отрепьев шарил кругом побелевшими от истерики глазами, я машинально прикрыл рукой Мишкин карабин. Было невыносимо тихо.
- Но вообще я считаю... - очень взрослым голосом начал Декадент. - Вообще я считаю, что надо вначале сходить на озеро за продуктами, а потом вернуться сюда.
- Помолчи, щенок, - сказал Мишка. Лёха смолк. Виктор стоял у рюкзака с продуктами и смотрел. Вид у него был растерянный. Валька всё ещё собирал кашу.
- Кончил крик? - спросил Мишка. - Сейчас мы пойдём в сторону, как сказал Виктор. За истерику буду бить.
Мы шагали редкой цепочкой. Камни на склоне погрохатывали под ногами. Чёрный склон убегал под самое небо. Огромной анакондой лежал на юге Эргувеем. Оттуда шёл тёплый ветер.
- Человек! - крикнул Валька. Он вытянул руку. Мы смотрели вверх. Чёрная палочка удивительно быстро прыгала метрах в шестистах от нас. Человек спускался сверху по тёмному днищу промоины. Мишка снял с плеча карабин, два выстрела рванули воздух...
Честное слово, мы пили чай с настоящим сахаром. Кусок варёной оленины лежал на ситцевой тряпочке. Мишка рассказывал о наших злоключениях. Темнолицый вежливый человечек кивал головой и тихо охал. Шёл человек от стада в посёлок повидать жену, подлечить какую-то штуку внутри. Не то аппендицит, не то почки. Узел через плечо, малопулька, собственные ноги. Сто пятьдесят километров, потом столько же обратно. Я спросил, далеко ли стадо. Стадо было далеко.
Человек снял с плеча узелок, развязал. Сахар и галеты легли аккуратно на землю.
- Впереди река, - сказал человечек. - Много дичи. В горах дичи мало.
Мы поставили ещё котелок чаю. Выпили.
- Мури тагам, - сказал человечек. Он прыгал вниз по склону легко, как танцуют через верёвочку девочки-первоклашки. Тёмная голова пропала за обрывом.
- А имени-то и не спросили?! - удивился Виктор.
- Может быть, встретимся, - пробормотал укрощённый пират Гришка.
Галеты и сахар лежали на траве. Виктор бережно клал их в рюкзак. .......................
Мы шагаем бесформенной кучкой. Иногда пять человек кажутся уже тесной толпой. Тёмный камень склона убегает под самое небо. Рваный облачный фронт стремительно летит с Эргувеема. Ночью будет дождь. Металлогенический фрегат упрямо шёл вперёд. Подъём пиратского флага не состоялся. Команда глухо ворчала.
Я почему-то думал об инструкциях. Иногда в них есть диалектически продуманные пункты. По инструкции в нашем положении мы могли бросить работу и идти к базе. Но вообще всё отдавалось на наше усмотрение.
Если у меня будут когда-либо подчинённые и я захочу выжать из них все соки, я буду поручать работу на их усмотрение...
Это был чертовски трудный переход. Наверное, потому, что мы всё время шли вдоль склона. Вдоль склона ходить трудно. К вечеру пошёл дождь. Беспутный чукотский дождик. Он сыпался сверху, с боков, даже снизу. Во встречных долинах свистел ветер. Долины походили на аэродинамические трубы. Кора лишайника на камнях разбухла. Казалось, что камни смазаны мылом. Мы по очереди расшибали коленки. В конце концов это нам надоело.
- Делаем привал, - сказал Виктор.
Мы вынули карту и стали смотреть, где находимся. Ветер забегал из-за спины, и карта прыгала, как живая. До долины оставалось еще около пяти километров.
- Ни черта, - сказал Мишка, - ни черта.
И мы пошли дальше. Наверное, это было просто от отупения. Кто-то сказал, что надо, и мы пошли. Пират Гришка шёл и ругался вслух. Он закладывал отчаянные обороты речи. Декадент молчал.
- \"Жизнь - это, братцы, не стол для пинг-понга, думал я, стоя на пляже Гонконга\", - вдруг запел Мишка. Он пел на мотив \"Конная Буденного\".
Я видел, как вскинулся Лёшка. Наверное, он думал, что ослышался. Даже Отрепьев перестал ругаться. Мишка пел что-то дальше, ветер относил слова. Лёшка нарочно держался рядом, но Мишка ускорил шаг, и тому приходилось чуть не бежать за ним. Мне было интересно, чем это кончится, и я тоже не отставал, а остальные не понимали, в чём дело, но тоже ускорили шаг. Так мы и дошли до той самой долины.
Мы были совсем мокрые, поэтому раздеться пришлось прямо на улице, чтобы не мочить мешки. Мы лежали в мешках и жевали галеты. Есть не хотелось. Очевидно, от переутомления. На палаточном брезенте ползли жёлтые пятна. Дождь шумел. Виктор спросил что-то у Мишки. Тот не ответил.
Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.
Где ты, Лукулл?
Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы подымались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед - когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.
- Озеро! - сказал кто-то. Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро всё росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами тундру. Грохот сапог, тяжёлое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг-Кюёль! Протяжно кричали кулики.
...Бочку нашли быстро. Мы сидели около неё, как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые наконец на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удаётся трогать руками мечту. С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул лёгкий ветер. У берега торопливо бормотала вода. Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.
- Ну где ты, Лукулл? - ликующим голосом начал Мишка. - Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времён? Иди к нам. Мы покажем тебе, как едят настоящие люди. Хо-хо! - Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.
Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы всё ближе и ближе продвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.
Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладан благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щёки мыслителей. У нас были впалые животы йогов. Даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зелёная оторочка осоки была как ресницы озёрного глаза, озёрного глаза земли. Жёлтые игрушечные гусята выплыли из травы. Сбились в суматошную стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали, как смешные кораблики детства. Тундра дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.
- В чём положительная сущность христианства? - с философским глубокомыслием спросил Мишка.
- В том, что был выдуман пост, - ответил я.
- Я в бога не верю, - быстро сказал пират Гришка. Он не знал, что был уже вторым по счёту безбожником на берегу озера Асонг-Кюёль.
Человек не верит в бога
Это было в далёкое время \"экзотической Арктики\". Человек прокладывал ленту маршрута на белом листке карты. То был странный человек.
Шёл тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. \"Бал цветов\" в Ницце, \"бал бриллиантов\" в Париже. Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.
- Прогресс! - восклицали ораторы. Блестели пенсне. - Прогресс!
Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Её организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.
\"Наш век катится в какую-то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые ещё не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории\". Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.
Учёный богослов попал на Чукотку. Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулёз. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.
Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он, как палеонтолог, искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: \"Бога нет. Я это знаю\". Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была непростая история, в Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж золотой лихорадки уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг-Кюёль. Он не дал ему классического имени Надежды или Спасения, или имени кого-нибудь из близких, или имени кого-нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.
Человек не вернулся в Петербург, он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитание по дорогам Америки, подёнщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму (тэ). Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.
Обо всём этом мы узнали совершенно случайно, из крохотной детской книжки, выпущенной издательством \"Красный рабочий\" в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождение якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.
- Сволочь был каюр, - резюмировал Валька.
- Стоило такого кругаля из-за бога давать, - сплюнул Гришка.
- Раньше людям было гораздо труднее разобраться,- назидательно заметил Виктор.
- Сволочь был каюр, - повторил Валька.
Драмы
Гришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи, как бежит от цепей невольник. Хоть посылай за ним свору свирепых плантаторов с собаками.
Утром Виктор нашёл в палатке записку: \"Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Григорий\".
Мишка возится в палатке с продуктами.
- Продукты он взял? - спрашивает Виктор.
- Дней на пять, - глухо доносится из-за парусины. Плоскость делится на триста шестьдесят градусов. По которому градусу двинулся Гришка? Бредёт, бредёт где-то сейчас одинокий человек, неизвестно куда, неизвестно отчего.
А если он не выйдет к людям? А если закрутит тундра одинокого человека? Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый лепидолит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до лепидолита. Гришка, Гришка! Разве нельзя было уйти открыто? Что-то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.
Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что-то надо решать. Где-то бредёт одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Накрапывает дождик. Надо решать.
- В конце концов, я не нанимал его через отдел кадров, - говорит Виктор.
А если тундра закружит человека...
- В конце концов, я геолог, я не воспитатель рвачей.
Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.
- Расходимся по маршрутам! - приказывает Виктор.
Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв. Хорошо!
Мы с Лёхой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходят Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь потихоньку заглатывает тундру. Мы рвём крохотные кустики полярной берёзки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает берёзку керосином, разводит костёр. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера-одиночка. Виктора нет.
Все, как по уговору, - ни слова о Гришке. Был человек и вдруг исчез. Испарился.
Лохматое небо всё ниже и ниже падает на костёр. Немытыми стёклами синеют сквозь тучи прорывы. Одиноко вопит гагара.
- Клади больше, - говорит Мишка и снова уходит рвать берёзку. Он носит её прямо охапками. Костёр среди тундры торчит, как одинокий маяк. Маяк в океане кочек.
Виктор выплывает из темноты и устало садится у огня.
- Спасибо за костёр, - говорит он. - Блуждал бы я, как лунатик.
- Я боюсь за того чудака, - сказал Мишка. - Неизвестно, что с ним может случиться. Надо выбраться до рации, вызвать самолет.
Виктор молчит. Выбраться до рации - это значит идти к югу залива, где стоянка охотников. Потом на их вельботе переплыть залив - посёлок на той стороне. Десяток потерянных дней.
Виктор ничего не отвечает Мишке. После ужина мы молча залазим в мешки. Одинокая фигура сидит у костра. Это Мишка. Сквозь сон я слышу, как он снова уходит рвать берёзку. \"Интересно, - думаю я, - людей, как и букашек, тянет в темноте на огонь\".
- Старина! - слышу я голос Виктора. - Разбуди меня, если проснёшься рано. Сегодня мне не хватило времени в маршруте.
- Хорошо.
Я вижу во сне Ленку. Она купается в каком-то странном фиолетовом море. Я вижу её знакомое до каждой чёрточки тело. Мне хочется подойти к ней и поцеловать мокрые завитки волос на затылке, положить руку на тонкую спину. Но Ленка уплывает. \"Очень ты боишься красного света!\" - кричит она издали голосом Сергея Сергеича. От этой чепухи я просыпаюсь. За палаткой голоса. Что за чертовщина?
У костра сидят двое: Мишка и Лжедимитрий III собственной персоной.
- Дура ты дура, - слышу я Мишкин голос. - Большой, длинноногий, но глупый до невозможности. Они не замечают меня.
- Ну разве я не прав? - говорит Гришка. - За сто двадцать целковых такая мука. Без дома, без кино, голодуха. Даже рыба, говорят, понимает, где лучше.
- Что же вернулся?
- Ну ты пойми. Я ведь тоже соображаю. Я сразу не ушёл, держался тут поблизости. Думаю, пойдут искать, надо будет объявиться. Не пошли. Ах так, думаю. Наплевать вам на Гришку Отрепьева. Решил в эту ночь уходить. Смотрю костёр. Ночь уже. Думаю: сидят сейчас у костра ребята и решают, какая это сволочь Гришка. Голодали, думают, вместе. Рвач Гришка. Вместо совести длинный рубль. А костёр всё горит. Ты пойми меня. Я долго ждал, а он всё горит... Понимаешь?
- Так ты же соображай не как рыба. Я тихо ретируюсь в палатку.
- Уже пора? - вскидывается в мешке Виктор.
- Темно ещё, - говорю я. - Гришка вернулся.
- Тем лучше, - сухо говорит Виктор. - Я, пожалуй, встану. Не буди ребят, я пойду в маршрут в одиночку.
Тундра всё больше и больше приобретает цвет спелого лимона. Значит, приходит осень. Исчезли линные гуси. Большеголовая утиная молодь перелетает по озёрам. Вечерами в стороне залива Креста пылают страшной красноты закаты. Такое небо я видал только на иллюстрациях к космической фантастике.
Сегодня все в сборе. Виктор и Мишка о чём-то тихо спорят над картой. На западе отчаянная марсианская иллюминация. Журавли за озером заводят ленивую ссору, какой-то одинокий гусь бросает в земное пространство редкие крики. Мерзлотные холмы синеют, как могилы неведомых завоевателей.
- Я читал где-то, - говорит Лёшка, - что световое давление можно использовать для паруса. Представляете: межпланетные бригантины с парусами, надутыми светом.
- Всё в мире крутится по спирали, - не отрываясь от карты, говорит Виктор. - Здесь паруса и там паруса... Присматривай себе трубку, Лёшка, будешь капитаном. Космический корсар. Чернев - Гроза Созвездий.
- Эй, помолчите, - просит Мишка. - Слушайте землю.
- А вот я капитаном не буду, - говорит Валька. - В шалабане у меня больше пяти классов не уместилось.
- Раньше надо было думать, - рассеянно бросает Виктор.
- Гора разума в океане глупости, - фыркает иронически Мишка.
- Ну а разве не так? Тебя в институт за уши, что ли, тянули?
- Нет. Я же Человек-символ. Я с шести лет копил деньги на высшее образование. И ты тоже, и он. - Мишка кивает на меня.
Мы вышли от озера Асонг-Кюёль к подножию Пельвунея. Судя по всему, именно из этого района были взяты исторические миридолитовые образцы. Пару раз нам удалось поймать членов миридолитовой шайки: дертил и розовый кармалин. Виктор теперь сам инструктирует ребят, которые моют шлихи. Шлихи сейчас надо мыть \"с блеском\", до особого серого тона, при котором ещё не смываются с лотка лёгкие минералы. В частности, дертил и кармалин. Вернее, их крохотные зёрнышки.
Нам нужно промыть целую кучу проб у подножия Пельвунея. Моет Лёшка. Валька, как робот, ходит по склону, подтаскивает их к реке. Мы лежим в палатке, отчаянно дымим махрой, сбиваем свои маршруты. По долине гуляет пронзительный ветер. Глухо шумит под снежником вода. Чертыхается у ручья Лёшка. Пробы готовы часа через два.
- Так быстро? - удивился Виктор и начал их проверять. Через минуту он выругался. Громко, грубо, отчётливо. Мокрые мешочки со шлихами лежат перед ним, как цепь прокурорских обвинений. Привычно сереют утренние шлихи и, как взятая на ходу горсть песка, в наглом белёсом отсвете лежат последние. Лёшка отчаянно и явно халтурит!
Он стоит перед нами, опустив голову. Синяя шея и красные сосиски-пальцы, распухшие от воды... Эх, парень! Видимо, мама не гоняла тебя в своё время к проруби помогать полоскать бельишко. И мы напрасно жалели, спешили кончить с делами, чтоб помочь. И Валька зря потел всё утро на склоне. Валька с глухим стуком сбрасывает рюкзак. Он только что спустился со склона. Короткие потные волосы прилипли ко лбу. Он медленно подходит к Декаденту. Немая сцена.
- Стоп! - Длинная фигура Отрепьева вырастает перед ним. - Не дело при всех, - говорит Отрепьев. - Разберёмся потом.
- Завтра маршрута не будет, - говорит Виктор. - Будем перемывать шлихи. Мы уходим в палатку.
- Тихо, - шепчет Мишка. - На берегу конфликт.
- Ты несчастный подонок, - говорит Валька. - У нас на заводе таких в проходной давили.
- Да, нехорошо, - добавляет Отрепьев. Молчание.
- Я бы заставил тебя сожрать твой аттестат зрелости, - презрительно говорит Валька. - Мамкин ты запазушник.
- Соображение у тебя, Лёха, как у селёдки, - добавляет Отрепьев. Молчание.
\"Ай-хо!\"
С рассвета до заката пропадаем в маршрутах. Наступил критический этап гонки за миридолитом. Дальше наш маршрут уже уходит от Пельвунея в тундру. Грязной щетиной позаросли скулы ребят. По-усталому горбятся спины. Временами мы напоминаем сборище мрачных анархоиндивидуалистов. Лёшка ни с кем не разговаривает. Мы мрачно ищем зарытое кем-то сокровище.
Почти всё время хочется спать. Объективная реальность куда-то исчезла. Остались только карандашные дороги на карте. Дороги, дороги, дороги. Нехоженые тропы на карте и на земле. Вечерами мы безнадёжно просматриваем собранные за день коллекции. Григорий и Лёха в такое время уже спят. Валька надоедливо дышит в затылок.
- Нету? - спрашивает он. - Нету?
- Уйди к чертям, Валька, - говорим мы. - Не раздражай. Иди спать.
- Значит, нету.
Снег застал нас на речке Курумкаваам. В начале августа такое бывает. Белые хлопья летят откуда-то из свинцовой мглы. Плещет о берег чёрная вода на озере. Исчезли птицы. Мы отлёживаемся в палатке. Первые сутки спим, как первокурсники после экзамена. Вторые сутки тоже спим. Ветер заметает сквозь дырки синие полоски снега. Их не хочется убирать, не хочется расшнуровывать палаточный вход. Только Гришка изредка вылезает из мешка, чтобы подогреть консервы.
На третьи сутки начинается болтовня. Мы лениво рассуждаем о Лолите Торрес, прямоточных реактивных двигателях и о мозоли, что вторую неделю сидит на ноге у Гришки. Мы нарочно не говорим о миридолите. Мозоль нас доконала. Чтобы поднять настроение, Виктор начинает рассказывать о героическом рейде по Чегутини осенью пятьдесят второго. Он был там еще студентом. Почти на полмесяца раньше выпал снег, и лодки стали среди ледяной шуги. Пяткой пробивали тогда ребята лёд и совали в эту дыру руки с лотком. Намертво поморозил руки Вася Жаров, с жестоким радикулитом слёг Иван Веселин.
- А Мария-Антуанетта, - комментирует Мишка, - считала, что ад - это там, где жёсткие простыни. Незакалённая была бабёнка.
Среди ночи вдруг чужим каким-то голосом заговорил Декадент. Рассказывал про онкилонов. Было, по преданиям, такое племя на севере Чукотки, исчезло неизвестно когда и куда. Учёные дяди просиживают сейчас штаны над их загадкой. Постепенно Лёшка расходится. Врёт он умело. Парень Сэт-Паразан, умевший вплотную подползти к дикому оленю, Отец Племени с орлиным профилем, мрачные пришельцы с юга, жестокие битвы, обнажённые девушки на каяках.
\"Со скалы Сэт- Паразан долго смотрел на север. Ему казалось, что он видит тёмную полосу на севере, полосу той земли, о которой говорилось в легендах племени. Ему казалось, что он видит даже мерцающие блики. Он оглянулся на юг. Палатки племени черноволосых закрывали весь горизонт. Это был конец племени онкилонов. Сэт- Паразан спустился вниз, где в отдельных ярангах стонали раненые и девушки перекладывали им раны сухой травой. Старики во главе с Отцом Племени безнадёжно пили одурманивающий настой мухомора. Они хотели увидеть духов, которые подскажут им выход. - Я видел костры на севере, - сказал Сэт- Паразан. -Там люди, мы должны плыть туда. Ведь черноволосые не умеют водить каяки.
- Ты врёшь, - ответил Отец Племени. - На севере только море и лёд. Там не может быть костров и земли.
- Я видел костры и землю на севере, - сказал снова Сэт- Паразан.
- Идём же, покажи, - сказали старики. Закутанные в медвежьи шкуры, недовольно ворча, они карабкались по мокрым камням наверх. Отчаянно шумело Чукотское море.
Они дошли до середины. Дальше утёс был неприступен. Но отсюда можно было хорошо рассмотреть волчью подкову племени черноволосых, охватившую последнюю стоянку онкилонов.
- Где твои люди, лгун? - спросил Отец Племени. - Мы видим только лёд и море на севере. Мы видим нашу смерть на юге.
- Надо залезть ещё выше, - сказал Сэт- Паразан. - Но никто из нас не может сделать этого. Разве вы не слышали о существовании земли Храхай?
- Плывём на север! - кричали онкилоны. - Плывём к далёким кострам!
Они уплывали на север. Каяки шли стремительной стаей. Ведь онкилоны были Морские Люди. Голые по пояс юноши и девушки, стоя, работали вёслами. Водяная радуга взлетала над лопастями.
- Ай-хо! - гремел боевой клич онкилонов. Этот крик заглушал шум волн. Свободная кучка людей уплывала от смерти и рабства...\"
В общем, все онкилоны уплыли на север. Больше их никто не видал. По необузданному Лёшкиному замыслу, племя потом двинулось к востоку и вдоль калифорнийского побережья попало на остров Пасхи. Снег шуршал по палатке. Наверное, он завалил уже всю тундру. Слегка мёрзли в мешках ноги. Мы грели друг друга сквозь шерсть и брезент.
- Ты неплохо сочиняешь, - сказал Мишка. - Откуда это?
- Читал. - Декаденту, видимо, льстило наше внимание. - Этот год уже потерян, - мечтательно сказал он. - На будущий поступлю в институт. Буду историком.
- Древние греки, - сказал Мишка, - Катулл, Лукулл, Венерины мифы. Актуальная для нашего времени специальность.
- Старики будут довольны.
- А ты, Валька, кем будешь? - спросил я.
- А кем я буду? - ответил Валька. - Как есть - работягой. Мои старики уже давно насовсем довольны. - Всё дело в самом себе, - сказал Виктор. - Уж на возможности у нас жаловаться не приходится. - Подзатыльник надо, - вздохнул Гришка. - Человек без подзатыльника не может. - Снег-то перестал, - сказал Мишка.
Тот самый день
Этот день пришёл обычно, как приходит домой с работы старший брат. Я издали вижу, как прыгает в неловкой пробежке Виктор. Нескладная Валькина фигура поспешает рядом. У Виктора в руках полевая сумка, на Вальке рюкзак. Мы все поняли, что это и есть тот самый день.
- Есть, - говорит Виктор. - Крохотная жила, но есть. - Он трясущимися руками берёт у Вальки рюкзак и развязывает его. Розовые, фиолетовые блёстки, хрупкие комочки режут кварц. Вот он, миридолит.
Есть! Лёгкая радость и опустошение наполняют нас.
Герой дня - Валька. Они были на двурогой вершинке, что к северо-западу. Виктор описал южный отрожек и решил, что на другом делать нечего. Валька предложил заскочить. Так, для экзотики, может, по интуиции, в общем, чёрт знает по какой причине. Заскочили, а там...
Решено переносить лагерь. Мы должны теперь перевернуть каждый камень возле той горушки. Мы должны... нам много что надо теперь сделать, чтобы не запоздать с основной программой.
Вечером пир. Лежала у Мишки в рюкзаке заветная бутылка. Мишка сходил вниз по речке за гусями, принёс четыре штуки. Мы пьём за технику, за миридолит, за романтика Кахидзе. Мир крутится по спирали, хорошие времена не исчезают навечно. Огромным оранжевым кругом падает за горизонт солнце. Захмелевший Виктор произносит речь. Вспоминает о том, что пока мы гоняли бумажные шарики по коридорам в институте и стояли у кассы за стипендией, в общем, тогда наш уважаемый Валька уже слесарил, создавал, так сказать, материальные ценности. Мишка переводит разговор на другое. Тощий, скуластый, грязнолицый Валька держит обеими руками кружку. Что-то тёплое, как кровь на щеке, шевелится у меня в душе. Стоп, парень! Не надо сантиментов. Ты мужчина, ты много видал таких хороших ребят, много прошло их мимо, пройдёт, к сожалению, и Валька. Где сейчас владимирский Коля по кличке Гамильтон, где светлая душа Лёня Пуговкин? Создают где-то материальные ценности рабочие пятого разряда. А ведь спали в одном мешке... Да, мир крутится по какой-то кривой, может, даже по спирали. Лепидолит есть, сантименты побоку. Человек сам переводит стрелки на своих рельсах.
Мы пьём за дружбу. Дружба - это что? Необъяснимые симпатии случайно столкнувшихся индивидуумов? А можно ли её носить с собой в бумажнике? Не лезь в циники. Дружба - это когда вместе создают материальные ценности. Об этом я читал в книгах.
Мы выпьем за первооткрывательство. Первооткрыватель - это Виктор. Начальник партии. Ну и мы с Мишкой. Интеллектуальная, так сказать, прослойка. В списке будет и наш шеф, будет инженер-лейтенант сапёрных войск Кахидзе. К сожалению, он лежит под Лейпцигом...
Мы сидим возле примуса, как возле костра. Здесь нет даже берёзки. Один ягель почему-то оригинального синего цвета. Ягель и осока, спрятанные ночью. Мишка поёт наши песни. Валька куда-то исчез. Я нахожу его возле ручья. Он сидит, закутавшись в телогрейку, и булькает по воде камушками.
- Ты чего? - спрашиваю я.
- Так, - отвечает Валька. - Кидаю камни. Песен ваших я не знаю. Умный разговор поддерживать не могу. Подходит Мишка.
- Давай потолкуем, Валюха, - говорит он.
- О чём?
Я оставляю их вдвоём.
- А ведь завтра пятое число, - говорит Виктор. - Должен быть самолёт.
Слушайте, парни...
В нарушение всех законов природы самолёт действительно прилетает. Мы быстро поджигаем траву. Жёлтый дым ползёт вертикально в небо. Чёрная точка стремительно нарастает в размерах. Самолёт низко даёт кольцо. Виктор выпускает красную и зелёную ракеты. \"В лагере всё в порядке, больных нет, работу продолжаем\". С самолёта падает тюк. Письма, газеты, журналы. Я быстро выхватываю конверты с круглым Ленкиным почерком. Шуршание бумаги и строчки писем заполняют вселенную.
- О чёрт! - возвращает нас на землю Виктор.
- Что случилось?
- \"По требованию родителей, - читает он вслух, - откомандируйте из партии рабочего Алексея Чернева, как неправильно оформленного. Отправьте с ним краткий отчёт и ненужный груз. По договорённости с колхозом вельбот будет ждать вас у мыса Могила Охотника седьмого и девятого числа этого месяца\". Подписи.
Ошеломлённое молчание придавливает нас. Что за чертовщина?
- Ну вот, - роняет Виктор. - Езжай, Чернев, домой. Папа и мама. Мы ведь обучили тебя мату, радикулиту, ревматизму и цинизму.
- Хо-хо, Леха, - говорит оживлённо Гришка. - Дома теплее. Везёт молокососам.
Валька и Мишка молча переглядываются. Мы сидим на сложенных для переноски тюках, после обеда мы кочуем к лепидолиту.
- Отставить переезд, - говорит Виктор. - Отставить, значит, переезд ввиду отъезда.
Мир рушится на нас громадными глыбами молчания. Мы сидим молча. Слова ещё не родились в свистящем хаосе мыслей.
- Езжай, значит, Чернев, - чужим голосом повторяет Виктор. - Будешь историком.
- Я не Мария-Антуанетта. Я могу и остаться. - Эти слова приходят к нам через сотню томительных лет.
- Да нет. Раз приказ, я должен.
Лёшка медленно собирает рюкзак. Ближайший срок ухода через три дня, но он собирает его прямо вот сейчас. Прямо на наших глазах.
В хрупкой стеклянной тишине застывает мир. Кто-то странно, совсем не по-человечески всхлипывает или кашляет. Мишка!
Я смотрю на Мишку, я не могу отвести от него глаз. Что-то чуть перекосилось у него на лице, нестерпимым отчаянным светом горят Мишкины глаза. Он встаёт, огромный, бородатый, высеченный весь из какого-то странного дерева. Падают странные слова:
- Брось рюкзак. Декадент! Никуда ты не поедешь.
- Ошалел парнишка от счастья, - хихикает Отрепьев.
- То есть как?
- Молчи, Виктор. Сейчас моей компетенции (--) дело.
- Но я же сам предлагал, - бормочет Лёшка. - Я же не Мария...
- Все молчите! Слушайте вы, джентельмены с высшим... Я всегда считал, что в мире есть справедливость, - странно говорит Мишка. - То, что здесь сидят трое джентельменов с высшим образованием, - справедливо. То, что Лёха будет историком, - справедливо. В ту ночь, когда шёл снег, я думал о справедливости. Почему от одного пятнышка плесени разрастается пятно? Значит, от пятнышка справедливости должно вырасти озеро? Понимаете? Где озеро каждого из нас? В будущем? К чёрту такое будущее. Я думал три дня и решил. Пусть рюкзак собирает Валька, а не Лёшка. Это будет справедливо. Можете надо мной смеяться, но я вас заставлю. Правильно, Гриша: люди не могут без подзатыльников. Но пусть хорошие подзатыльники идут по этапу...
Ох, что тут начинается! Суть в том, что Валька по решению Мишки должен ехать учиться. Семь классов, потом техникум, геологический техникум. Он даже обдумал финансовый вопрос, он даже обдумал вопрос о прописке. В Новых Черёмушках существует у Вальки бабушка, и жил, оказывается, Валька как раз у неё.
- А наша работа? - протестует Виктор.
- Один всё равно уезжает.
- Иллюзии.
День накатывается на нас, как огромный, нестерпимо колючий шар. Я не знаю, о чём мы спорим. О том, что мы много лет уже вели себя как крокодилы; о том, что мы не Армия спасения; что вся экспедиция будет тыкать в нас пальцем; что Валька железный малый; что ничего не выйдет; что мы будем пороть Вальку каждую субботу, если будет валять дурака... Валька, красный, как обмороженная пятка, уткнул лицо куда-то в коленки. Раскрыв рот и глаза, смотрит Декадент на своё ошалевшее начальство. Растерянно покусывает травинку Григорий Отрепьев. Мишка, взволнованный, чудаковатый и обаятельный Мишка, ходит между тюками и отрывисто вяжет слова. Ох, он оратор в римском сенате, он кого угодно уговорит... Виктор прячет глаза за скептическим отблеском стёкол. Молчит. Забытой птичкой горбится сзади Лёшка.
Три дня проходят тревожными и бестолковыми сгустками. В комки прессуется время. Мы перенесли лагерь. Молчаливо и яростно работает Лёшка. Где-то что-то хрустнуло в Декаденте.
Когда мы несли последнюю серию грузов, он поскользнулся у самого берега. В кровь расшиб себе лоб, вывихнул палец. Так он и дошёл до миридолитовой горы в мокрой одежде, вытирал размазанную кровь на лбу да сплёвывал в сторонку от ветра.
- Смени одежду, - сказал Виктор. - Простынешь. Сгложут меня твои старики.
- Обойдётся, - хрипло бросает Леха.
Мы работаем на вершине. Упругий ветер гуляет над Чукоткой. Змеистые пегматитовые жилы уходят под свалы. У нас голые руки. Нужны ломики и кирки, нужна взрывчатка. Призывно розовеют мазки миридолита на склонах.
- \"Временно переносим центр работ на месторождение. Программу по карте выполним. Желательно удлинить срок сезона на один месяц. Просим организовать дополнительную заброску продуктов, инструментов, взрывчатки. Рабочих в партии двое. Все работоспособны\", - вслух перечитывает Виктор. Сложенная бумажка идёт в Валькин карман.
Мы стоим у палатки. Закутавшись в мешок, неловко прыгает Лёха. Температурит что-то парень. Видимо, простыл всё же в ту ночь.
- Значит, так, - говорит Валька, - значит, шефу письмо, значит, на Садовой, зовут Лена. Всё вроде записано.
- Пошли, - коротко бросает Мишка.
- Ну так как же? - растерянно бормочет Валька. - Ай-хо! - вдруг говорит он. Улыбки. \"Ай-хо!\" - боевой клич онкилонов. Тех, что уплыли на север.
Они уходят. Картинным силуэтом темнеет согнувшаяся под рюкзаком с образцами фигура Мишки и рядом крохотная в длиннополом смешном ватнике фигурка Вальки.
- Э-ге-ге-ге-гей! - кричу я. Фигурки замирают. Поднимают бинокль к глазам тонкие палочки рук. Шарахается от крика где-то в небе гагара. Жёлтым заревом полыхает тундра. Я смотрю на Виктора. В сторону отвернулся мой начальник, старательно изучает серую ленту реки. Опустив длинные руки, стоит Григорий. \"Смешные мы всё же люди-человеки\", - думаю я.
Я сижу в палатке. Виктор и Гришка только что ушли к месторождению, я вернулся оттуда. Мы по очереди дежурим у Лёхи. Не на шутку разболелся парень.
- Нутро у него, понимаешь, протестует - так сказал материалист Гришка.
Я привожу в порядок записные книжки. Кончается день. Сильные густые тени падают с гор. Вероятно, сегодня будет первый лёд.
Первый лёд, с которого жиреют и тревожными стаями мечутся гуси. Будут морозные ночи в палатках, будут крепкие, как дубовый шар, сентябрьские дни. Голубые ниточки тундровых рек, отмели и скалы всё ещё ждут нас.
Глаза Декадента лихорадочно поблёскивают в сумраке палатки. Красным помидором пылает лицо. Грипп? Воспаление легких? Тиф? Менингит?
- Переболеешь - встанешь, - сурово бросил ему на прощание Мишка.
Лёхе худо. Я не знаю, как быть. Он проглотил уже страшное количество кальцекса, аспирина и биомицина. Больше в аптечке ничего нет. Только йод. Йод не пьют. Эх, я знаю, что тут надо. Надо малины и бабушкино ватное одеяло. Заботливую материнскую руку на лоб. Но где я возьму тебе маму, Декадент?
...Обмелевшие за лето ниточки рек. Озёра покроются льдом. Мы будем замыкать петлю. Ещё стоят нерешительной стайкой значки на карте.
- Лёха, - говорю я, - ты давай в геологи. Плюнь на своих греков.
Декадент молчит. Думает что-то парень. Страшным жаром горит его лицо. Чёрные тени крадутся в палатку. Густым стеклом висит воздух. Белеет на западе снежник.
- Лёха, - говорю я.
- Не надо... - просит он.
Ночью мне делается совсем страшно. При свете свечки Лёшкины глаза блестят как-то тревожно и жутковато.
- Зуб ноет, - тихо говорит Лёшка.
Я достаю вату и пузырёк с соляной кислотой. Испытанный злодейский метод. Спи, Лёха. Лёха не спит. Ну как заменить ему мамкину руку, как согреть этого парня?
- Ты хороший парень, Лёшка, - говорю я. - Это ничего, что ты пижон.
- Мы не пижоны, - говорит Лёшка, - мы просто молодые.
Ночью он легонько бредит. Я боюсь зажечь свечку, чтобы не разбудить его.
- Рыбы, - говорит Лёшка, - куда плавают рыбы? В воде же темно, они не знают, куда плыть. Надо зажечь им костры, чтобы видели, а то как же... Никто не должен, не имеет права жить в темноте. Зажгите костры в океане...
Он много городит чепухи. Я не могу заснуть.
Наутро приходят Виктор и Гришка. Гришка варит очень крепкий чай и разбавляет его спиртом. Потом заставляет Декадента выпить эту взрывчатую смесь. Лёшка лежит в двух мешках и обливается потом.
- Порядок, - говорит Гришка, - дедов способ... Любую простуду вышибает.
Я издали замечаю Мишку. Одинокая тёмная фигурка спускается по жёлтому склону холма.
- Мишка идёт! - говорю я ребятам. - Один.
- Мишка? - суетится Григорий. - А у меня чай не готов. - Он возится за палаткой с примусом. - Миша любит чай крепкий. Миша любит чай горячий. Не подкачай, Григорий, - говорит он сам с собой.
Мишка подходит шагом до смерти уставшего человека.
- Привет, бродяги! - здоровается он. Только голос у Мишки не под стать словам. Такой серьёзный голос.
- Ну как? - спрашивает Виктор.
- Порядок, как в аптеке.
Я смотрю на Мишку. Чуть кривоватая улыбка застыла у него на лице. Резкие морщины режут лоб и щёки. Грязная тельняшка торчит из ватника. Видимо, здорово устал парень.
- Мишка, - говорю я, - а ведь мы уже взрослые люди. Нам по тридцать. Мужики мы, а я всё думаю, что ребята!
Ничего, что небо очень злое,
Пусть пурга метёт вторые сутки.
Верь, что небо будет голубое,
Голубей чукотской незабудки,
мурлычит за палаткой Григорий. Очень ему нравится эта песня.
- Гриш, мы тебя в консерваторию определим. Ладно? - доносится из палатки.
- Если условия подойдут, то можно и в консерваторию, - миролюбиво отшучивается тот.
- А что ж. Люстры, поклонницы, аплодисменты, - рассеянно замечает Мишка. Значит, так.
- Ай-хо, старик! - говорю я.
Мишка устало улыбается. Виктор тихо подходит к нам.
- Миш, ты извини, - говорит он.
- За что?
- Так. Вообще извини.
- Все мы люди, - вздыхает Мишка. - Глупая, между прочим, поговорка.
\"Жизнь - это как стрела\", - почему-то вспоминается мне.
- А чай уже готов, - вполголоса сказал Григорий.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru