Олег Михайлович Куваев - Азовский вариант - Олег Михайлович Куваев
Скачано с сайта prochtu.ru
Олег Куваев, известный писатель, геолог по профессии, интересный человек, прожил недолгую, но богатую событиями жизнь. Многие факты биографии писателя послужили ему материалом для рассказов и повестей, удивлявших читателей новизной темы, глубоким знанием предмета, оригинальностью мышления и авторских оценок. Творчество молодого писателя привлекало неординарно раскрытой темой труда, романтикой изыскательских профессий, правдивым изображением жизни людей Севера, о котором в то время имели одностороннее и не всегда верное представление. Настоящим откровением стали произведения О. Куваева для "народа бродячего", туристов, увидевших в писателе родственную душу. Каких только книг не приходится изучать туристу при подготовке к путешествию (и справочники, и путеводители, и даже беллетристику), чтобы составить представление о "стране посещения"! Книги О. Куваева давали в этом плане ответы на многие вопросы: и по разработке маршрута, и по выбору снаряжения, и по технике преодоления различных препятствий на местности, не говоря уже об исчерпывающей характеристике эмоциональной стороны путешествия. А главное - О. Куваев открыл для туристов и описал неоднократно пройденный им и досконально изученный, теперь уже туристский регион - Чукотку.
Избранные пр. В 2-х т. Т. 1 - М.Мол. гвардия, 1988
Олег Михайлович Куваев
Азовский вариант
Написана в 1966 г. Впервые напечатана в приложении к журналу «Вокруг света» «Искатель».
Антураж
Христофор Колумбыч
Адька
Юг
Куры
Мадонна
Капитан
Маета
Бред ревности и известковые горы
Невероятные события
Продолжение и окончание чудес
1 Антураж
Город разметался на изрезанном оврагами пыльном плато, которое кончалось глинистым двухсотметровым обрывом. По обрыву, подобно альпинистам, карабкались лохматые возы, у подножия его начиналась рыжая азовская степь. Над степью, над камышами сверкающего на солнце лимана кружились коршуны, за лиманом же не было ничего: пляж из мелкого ракушечника-«черепашки» да вода Азовского моря.
На самом краю глинистого обрыва находилось дощатое заведение с краткой и содержательной вывеской «Вино». Вывеска была обращена на покрытую жёлтым булыжником площадь, за площадью куриными, поросячьими и человеческими голосами гомонил воскресный базар.
Человек, носивший странную кличку Три Копейки, сидел, прислонясь к дощатой стенке винного заведения, и в этот утренний час озирал неторопливо, как бы впитывая в себя, три сущности, три первоосновы своего бытия – бытия профессионального браконьера: лиман, где он упомянутыми в уголовном кодексе (дэ) способами ловил рыбу, рынок, где он обращал рыбу в деньги, буфет, где эти деньги переходили в кассу Иисуса Христа, хромого человека, получившего библейскую кличку из-за неодолимой склонности стоять за стойкой, раскинув руки по стенке, со склонённой в печали головой – точь-в-точь сын божий на голгофском кресте.
Три Копейки смотрел на пустынную площадь и ждал, когда появится на спортивном велосипеде «Харьков» отпускник по имени Адька. То, что он появится, Три Копейки знал точно. Адька будет пить сухое вино, двадцать копеек стакан, и при первом же намёке с удовольствием угостит и его. Три Копейки будет пить мутно-бордовый портвейн, плести разные побасёнки и угощаться за чужой счёт, пока не надоест.
Всё спокойно было в подлунном мире, спокойно и знакомо. Может, от этого человеку по имени Три Копейки грустилось. Давно уже, очень давно он изучил и понял людей, попадавших так или иначе в сферу его интересов, изучил страсти этих людей и законы, которые управляют их страстями. Таких людей было немного: собратья по ремеслу, приезжие спекулянты на «Волгах» и ЗИМах, которые покупали у него рыбу, рыбоинспекция, которая гонялась за ним, и эти отпускники, самые незагадочные из всех существ.
За стенкой заскрипел замок, грохнулся на землю тяжёлый засов – Иисус Христос открыл своё заведение сегодня позднее, значит, будет жаловаться на то, как мозжила всю ночь отстреленная нога. Потом, точно по заказу, появился и Адька в проклёпанных и прошитых синих штанах, в полосатой поперёк шёлковой рубахе – форма отпускника из провинции.
Адька появился без велосипеда. Три Копейки решил, что парень настроился сегодня пить всерьёз,/ приободрился при мысли об этом, тут же подосадовав на себя: он же должен был это предвидеть, ибо как человек ночной жизни знал о людях чуть больше, чем они могли догадаться. Вчера в двенадцатом часу ночи с мотком сетей в мешке он пробирался в лунной тени заборов и видел этого Адьку,/ как он маялся на углу, поджидая пигалицу – Монину дочь, а ещё чуть дальше видел и самоё пигалицу, она хаханьки разводила с ростовским командированным инженером, что ремонтировал городскую подстанцию. В лунной тени заборов он посмеялся тогда тихонько: «Вот так, брат сибиряк, наш-то южный всегда тебе нос утрёт…»
Сейчас ему стало жалко Адьку, такой он был весь невыспавшийся и вроде помятый, и потому Три Копейки выразил вслух сочувствие и заботу:
– Волосы у тебя, Адька, выгорели, как мочало. Ты голову прикрывай, а то вылезать начнут. Будешь путать, где голова, где пятка.
– Дьявол с ними, – хмуро сказал Адька– Мне пятки не меньше головы нужны.
– За границей способ нашли, – таинственно понизив голос, сообщил Три Копейки. – Для лысых. Продёргивают тебе под лысиной нитки, а на них надевают пластмассовые волосы, точь-в-точь как при изготовлении швабры. Получается причёска без парикмахерской, любой цвет, цела до гроба.
Три Копейки покосился на яростно палящее солнце и чёрные точки коршунов в небе.
– Винца бы, – сказал он. – В жару хорошо. Иисус Христос слез с кресла и налил два стакана – с сухим вином для Адьки и креплёным мутно-бордовым портвейном для Трёх Копеек.
Через час они спорили, положив локти на столик.
– Поймают, – говорил Адька. – Не может быть, чтоб тебя не поймали. Не может этого быть, потому что…
– Не может быть никогда, – уныло договорил Три Копейки. – Я, когда в браконьеры пошёл, сразу на «Литературную газету» подписался. Хлёстче (щ) всех о нас пишет. Читаю год – пишет, второй – пишет, я ловлю – они пишут. Соображаешь? Скучно читать, ей-богу.
– У нас на Амуре, – сказал Адька, – никакой инспекции. Лови сколько хочешь и чем хочешь.
– Не может быть, – твёрдо возразил Три Копейки. – Инспекция всюду есть.
– Не веришь? – удивился Адька. – Пойдём – подтвердят люди.
– Зачем ходить? – примирительно сказал Три Копейки. – Жарко. Давай лучше выпьем.
– Давай, – согласился Адька. – Я как про своего дружка – он на Амуре был, а сейчас здесь ошивается – вспомню, мне обязательно выпить надо, чтоб его не убить.
Три Копейки посмотрел на струю, которая лилась из бочки в стаканы, и вяло посоветовал:
– Лучше вино под рукой держи, Адик. Я твоего дружка знаю. Пенсионер, как все, только дурак: рыбу удочкой ловит. За что таких убивать?
– За идею, – сказал Адька.
– Он крепкий мужик. С затылка заходи, как решишься пристукнуть, – дружелюбно посоветовал Три Копейки.
Адька рассмеялся. Ему нравился этот вялый циник, с которым он познакомился на ночной реке при необычных обстоятельствах. Безалаберная и рисковая жизнь браконьера, как ему казалось, была в чём-то сродни его жизни – близостью её к воде и земле, чуть большей, чем у среднего гражданина, повседневной опасностью.
– Вот пойду я в инспектора и изловлю тебя, – сказал он.
– Поймать ума не надо, – сказал Три Копейки. – Приезжают глупые люди и ловят. Потом уезжают. В инспекции только умный без нагана долго служит. Механика жизни, друг. Соблюдение взаимной видимости.
– Тоже мне механика, – пренебрежительно сказал Адька. – На одну рыбину пять человек. Трое ловят, двое охраняют.
– Не скажи-и, – вздохнул Три Копейки. – Не скажи-и.
– Пойду, – сказал Адька. – Отпускник должен перемещаться. Активный отдых – друг здоровья.
Три Копейки вышел на улицу и опять встал над обрывом. Привычная утренняя доза вина прогнала усталость. Три Копейки чувствовал себя человеком. Рыжая азовская степь парила невнятными миражами, древние коршуны кружились над древнёй землёй, и над всем стоял он, коричневый человек в выгоревшей ковбойке – наследник древнегреческих береговых бандитов, турецких контрабандистов, разбойных казаков в горских бешметах и прочих вольных элементов от глубины веков до эпохи социализма с ещё не изжитым наследием проклятого прошлого.
За стеной захрипел патефон: Иисус Христос закрутил на патефоне пластинку, напетую хриплым баритоном неведомого одессита:
Наложи мне, сестричка, повязку,
кроме раны, ещё и на грудь,
чтобы сердце, забывшее ласку,
успокоилось как-нибудь…
Иисус Христос иногда жил в шоке войны, куда возвращала его боль в ноге, отрезанной двадцать лет назад. Солдатская инвалидная песня помогала забыть поля, где визжало железо, и запах госпитальных бинтов.
Три Копейки знал, что, когда Иисус крутит пластинку, в буфет заходить нельзя, и потому уселся на горячую потрескавшуюся глину. Палящий солнечный смерч опрокинул его на спину. Три Копейки прикрыл ладонью глаза и стал тихонько похрапывать: морщины разгладились, безвольно расслабились губы. Браконьер-профессионал исчез и превратился в кейфующего на воздухе подвыпившего человека.
Адька быстро пересёк булыжную площадь. Спешить было некуда, но он ещё не усвоил искусство шаркающего курортного променада.
Перед рыночным входом стоял галдёж. Толстые смуглые казачки в цветастых платьях задирали ноги в кузова пыльных грузовиков. Связанные за ноги куры в их руках прикрывали оранжевыми веками круглые ошалелые глаза. Из дверей столовой валил запах горящих котлет с томатной подливкой. Отцы семейств в соломенных шляпах несли редиску. Милиционер Яша Осетин, в голубой куртке и брюках дудочкой с малиновым кантом, постукивал пальцами по кобуре. На стоянке автобусов, идущих к морю, колыхалась двухсотголовая очередь. До моря было одиннадцать километров, а маломестный автобус ходил раз в сорок минут. Последние в очереди были обречены торчать тут до вечера. Но эта толпа состояла из стойких, видавших виды жителей больших городов, не имевших профсоюзных путёвок.
Адька пришёл на рынок. Под гофрированной крышей его было прохладно. Дощатые столы в обшарпанной зелёной краске уже опустели, в проходах валялись давленая ботва редиски, семечковая шелуха. Только рыбный ряд стойко держался. Полосатые крупные окуни, плотные лиманные щуки, судаки с оловянными глазами лежали на прилавках. Тёмные сомы меланхолично свешивали с прилавков китайские усики, из-под сазанов с недоуменно приоткрытыми ртами выглядывала запретная осетрина.
У рыбных груд стояли тётки из Замостья – браконьерской слободы. Тётки презрительно смотрели на бесстыжих курортниц в обтягивающих штанах и прозрачных кофточках. Они не зазывали и не упрашивали – знали себе цену. Весь Северный Кавказ валил в этот городок за рыбой. Не хочешь – ищи в магазинах. А в магазинах – прости, господь, чудеса южной торговли – пылились банки бычков в томате, солёная треска из мурманских вод и зелёная брынза с неизвестных пастбищ.
Адька прошёлся вдоль ряда чугунных Тамерланов, остановился у единственного в рыбном ряду человеческого лица – белобрысого пацана лет пятнадцати – и выбрал себе судака средних размеров.
– Три рубля, – сказал пацан и безразлично покосился на белёсые нитки облаков, зарождавшиеся в неведомой выси. Из-под зелёного стола вылезла белобрысая же с веснушчатым носом девчонка, стала разглядывать Адьку.
– Почему дорого? – спросил Адька. – Вчера такой полтора стоил.
– Такая сегодня установка, – твёрдым рыночным басом ответил пацан.
Адька щёлкнул девчонку по носу и отдал трёшник.
– Та подождите ж, я вам верёвочку вдену, раз вы без кошёлки, – уже по-человечески сказал пацан. – Марья, дай бечёвку.
Девчонка нырнула под прилавок. Адька взял судака и пошёл опять мимо тёток-тамерланов, которые молча смотрели прямо перед собой, пережигая конкурентную зависть.
У каменных рыночных ворот сидел на бочке старичок с костылём в буклейной кепке, надвинутой на глаза. Из-под кепки выглядывали серая бородка и пронзительные молодые глаза. Это был вампир-старичок, законодатель рынка. Сам никогда ничем не торгуя, он единолично, какой-то мистической властью устанавливал цены, наплевав на все законы спроса и предложения. Впрочем, говорят, старичок этот функционировал только в летнее время, когда основная покупательская масса состояла из разобщённой текучей толпы приезжих. Сейчас он смотрел на Адьку и на купленного судака.
– Три рубля, дед, – сказал, проходя мимо, Адька. – Точно по твоей таксе.
– Иди, милый, иди домой, закусывай, – строго сказал старик.
Адька вышел на затенённую акациями улицу. Очередь у стоянки автобусов к морю чуть-чуть рассосалась. Наиболее малодушные из хвоста расползались по домам, проклиная юг, жару и транспортные организации. Энергичные мужчины в майках образовали компактную массу у ларька, где продавалось вино.
Напротив почты, у водопроводной колонки, стояли с вёдрами три юные аборигенки. Пылающая южная плоть дерзко пренебрегала сарафанами, и юные аборигенки стояли у льющейся воды, как нимфы. Адька чертыхнулся и, повинуясь суровому внутреннему кодексу (дэ), стал смотреть на асфальт. Однако впереди него, чуть покачиваясь под коромыслом, плыла соседская дочка-десятиклассница. Загорелые ноги её с плотной, как у танцовщиц, щиколоткой переступали по асфальту. Девчонка скосила на Адьку жгучие глаза и усмехнулась вовсе не по-школьному. Адька готов был треснуть её судаком по голове, но вместо этого сказал: «Привет». Девчонка ничего не ответила, только хлопнула ресницами и опять усмехнулась. Адька готов был побожиться, что эта малявка читает у него в душе, как на экране. Он яростно захлопнул за собой калитку и остановился, чтобы собрать слова и теми словами стереть в порошок своего друга Колумбыча, как только его увидит. Но вместо Колумбыча на стук калитки из сада выскочил пёс Дружок – чёрно-белая дворняга. Пёс уселся на землю, глядя на Адьку весёлыми преданными глазами. Адька прошёл к сараю, взял топор и оттяпал Дружку судака на рубль с чем-то.
2 Христофор Колумбыч
В местах отдалённых бывает так, что человек вдруг ни с того ни с сего начинает толковать об иных краях. О тех самых, где виноград стоит полтинник, девчонки круглый год ходят просто так по дорожкам в своём капроне и вообще жизнь надёжнее, выгоднее и гораздо приличнее, если, конечно, человек не достиг той стадии, когда «Огонёк» публикует его фотографии на уровне первых полос. Человек долго рассуждает о преимуществах собственного дома по сравнению со всяким жэковским барахлом, не говоря уже о барачном или палаточном житье-бытье, и в конце концов находит себе рай на земле в неизвестном ему до сих пор Ставрополе-на-Волге или Клюжновке.
С Адькиным другом, Христофором Колумбычем, именно так всё и было.
На его памяти Колумбыч уезжал раза три, но всё это кончалось разговорчиками, а тут все поняли, что он уезжает всерьёз, ибо нашёл то самое место. Было это место на Азовском море, и рыба сама там лезла на берег, дома отдавали желающим почти даром, кругом имелись плавни, лиманы, крутые горы, а запахи разной растительности по ночам сгущали воздух до состояния густого ароматного киселя. О городке этом он услыхал от случайного автобусного попутчика, а тот, может, и сам его не видал, но так или иначе место было найдено, и Адькин друг, Колумбыч, уезжал.
Они познакомились четыре года назад у подножия одной из амурских сопок, и знакомство это можно назвать предопределённым судьбой, ибо ему предшествовал жизненный путь как Адьки, так и старого армейского служаки на пенсии. Колумбыч имел биографию из богатых: зимовал в Тикси во времена героической Арктики, был снайпером на Халхин-Голе и некоторое время прожил тогда в северном Гоби в одиночной юрте, давая приют попавшим в беду армейским шофёрам. Среди всех этих дел он был ещё пограничником, призовым стрелком, возглавлял нашумевший когда-то лыжный переход Урга – Москва и на дне чемодана хранил типографские афиши с программами сольных концертов на балалайке. Столь разносторонняя деятельность помешала Колумбычу продвинуться дальше чина старшины и обзавестись собственным углом, а потому, пробездельничав два года в Самарканде, он подался на Север – страну своей молодости – и, видно, сделал это не зря, ибо само вторжение его в когда-то легендарные, но изменившиеся за четверть века северные края сразу родило легенды, как, допустим, рождает их выход в море старого полузабытого корабля.
Одна из легенд гласила, что несколько лет назад на аэродроме полярной авиации не пускали в самолёт специального назначения человека с двустволкой, рюкзаком и набором четырёхметровых удилищ. Не пускали, ибо двустволку надо было везти в разобранном виде, в чехле, а рюкзак сдать в багаж, а удилища можно только складные.
На все возражения дежурной человек отвечал убеждённо, что двустволка ему нужна неразобранная, а в рюкзаке у него необходимые патроны и снасть, а в длине и системах удилищ он разбирается получше многих. Только с полной экипировкой может он лететь над любым диким местом: грохнется самолёт – кто будет кормить экипаж и уважаемых пассажиров?
Говорят, что от этих неопровержимых доводов сник начальник отдела перевозок, помнивший времена первых полётов в Сибирь, и начальник аэропорта, вызванный на шум, замолк с затуманенным взором, а командир корабля с четырьмя значками, каждый за миллион километров, сказал: «Я этого вооружённого деда беру под свою ответственность». Самолёт взлетел и взял курс на восток. Ещё говорят, что по дороге самолёт тот исчез и нашли его через два дня на глухом запасном аэродроме возле какой-то речки. Первый пилот и второй пилот, штурман, радист и бортмеханик в кожаных штанах отрешённо стояли на берегу водоёма с четырёхметровыми удилищами в руках,/ на ступеньках самолётного трапа сидел и курил старина с двустволкой, охраняя всемирный покой, а в сторонке около противня с рыбой коптился у костра один известный деятель. Только это и спасло экипаж от увольнения из славных рядов ГВФ, ибо самолёт-то был арендован руководимой деятелем фирмой.
Колумбыча на Север влекла тоска по устроенной жизни. До пенсии идеалом устроенной жизни была армия, когда командиры и интендантство заботятся о твоём перемещении по планете, пище три раза в сутки и одежде. Сходный вариант на гражданке он нашёл в топографической экспедиции. Экспедиция занималась триангуляцией вначале возле Норильска, потом перекочевала на Амур,/ Колумбыч же определился туда завхозом, что вполне соответствовало его занятию старшины. Почти сразу у него прорезались таланты: уложить человеку на спину мешок с цементом, который надо нести на вершину,/ окружить царской заботой вернувшегося из «многодневки» бедолагу,/ вовремя оттащить тоскующему на вершине наблюдателю термос (тэ) с заваренным по дозе чаем и ещё иногда, когда идут дожди, вдруг брякнуть ни с того ни с сего: «В пустыне Гоби дует ужасный ветер – хамсин. Когда он дует…» И все лежат, слушают стариковские побасёнки, и всё становится на свои места: возникают у каждого идеи и жизненные перспективы.
У прокалённых тысячами километров профессионалов топографии Колумбыч получил уважительное звание «кадровый». Почётное это звание даётся редким людям за высокий и точный экспедиционный дар. Заодно он получил и свою кличку (звали его Христофор), ибо, подобно Колумбу, свято, наплевав на географию, верил в существование неоткрытых и интересных земель.
Всё-таки иногда Колумбыча посещала тоска. Неясный комплекс тоски пожилого мужчины, где выделялась грусть по несуществующему сыну, из которого так приятно делать мужчину, тоска по дому, который можно назвать своим,/ откуда тебя понесут достойно хоронить и будут плакать люди,/ грусть по неведомой местности, в которой есть всё, что искала твоя душа, той самой местности, которая для каждого человека бывает только одна.
Но тоска на него нападала редко, ибо он имел всё, чего мог желать: мужское общество, к которому он привыкал двадцать пять лет, чёткую полуармейскую жизнь, охоту и рыбалку, из-за которых он всю жизнь служил в глухих гарнизонах и менял Алтай на Саяны, Саяны на болота Полесья или Туркестан.
Уже в амурские времена в экспедиции появился Адька.
3 Адька
Жизненный путь Адьки был прост и определился в девятом классе, когда он в селе посреди Барабинских степей прочёл книгу топографа Федосеева «В тисках Джугдыра». Как истый сибиряк, Адька решил судьбу сразу и основательно. Он поступил в топографический институт. В институте он не готовился стать учёным, несмотря на научное поветрие века,/ не вникал особо в проблемы планетарной или математической геодезии (дэ), а просто готовил душу, голову и тело к работе рядового экспедиционного инженера, труженика земной картографии. Для этого он обтирался по утрам снегом, три раза в неделю бегал на лыжах, спал зимой в спальном мешке при открытом окошке, а также выписывал охотничий журнал и два специальных.
Курс подготовки кончился. Адька получил диплом, направление и покатил из сибирского вуза ещё дальше на восток, к назначенному месту. И хоть был он уже инженер и взрослый человек, но крепко надеялся на романтические перспективы вроде тех, что описаны у Федосеева.
Когда он добрался до места,/ на временной базе, состоящей из нескольких самодельных срубов, имелся только один человек. Человек этот в момент появления Адьки был занят замечательным делом: прилаживал оптику к трёхлинейной винтовке. На стенке одного из срубов были распялены две медвежьи шкуры, тут же валялись красномясые пластины рыб и стоял набор удилищ с катушками и без них.
– Ваше хозяйство? – спросил Адька, кивнув на это великолепие.
– Я завхоз, – ответил незнакомец. – Моё дело – склад, снабжение мясом-рыбой и прочая помощь в работе.
Положив винтовку на стол, он выпрямился так под метр девяносто и крикнул: «Ося!» Тотчас в избушку вошёл, покачивая головой, журавль и посмотрел на Адьку умным чёрным глазом. Сердце Адьки дрогнуло, и с этого момента началась его дружба с Колумбычем.
К работе Адька приступил с истовой старательностью, можно сказать, лёг в работу. В этом ему помогали выработанное по системе здоровье,/ несомненный нюх, необходимый топографу для выбора нужных вершин, с которых идут основные засечки, и сибирская основательность, столь необходимая при скрупулёзных камеральных расчётах.
Адька и не задумывался никогда, счастлив он или нет. Это была его жизнь, которую он выбрал на десятки лет ещё в девятом классе. Вечера можно было проводить с Колумбычем за нужной беседой о системе оружия, с которым охотятся на крокодилов, или размышлением о судьбах снежного человека.
Когда на Колумбыча накатила блажь и он нашёл то самое место, Адька опечалился больше всех, хотя и вся экспедиция крепко грустила.
Честного завхоза найти можно, но где ещё найдёшь человека, который разотрёт по-отцовски ноги и спину после адской ходьбы по курумнику с двумя пудами железных скоб на спине, и кто ещё в дождяную тоску расскажет про жуткие ветры в чёрных гобийских пустынях и про вкус воды в колодцах джунгарских степей?
Ради проводов Колумбыча экспедиция «спустилась с гор» в приисковый посёлок, откуда ходили автобусы до железной дороги. Всю дорогу Колумбыч, словно оправдываясь, толковал насчёт всеобщего оскудения жизни для истинно бродячего человека: «Автобусы всюду ходют, и, говорят, скоро даже в Якутске паровоз загудит… Не-ет, пора на покой…»
В поселковом магазине взяли они несколько бутылок вина и пошли в столовую, чтоб там уже проводить Колумбыча по всем экспедиционным правилам. Но получилось скучновато: портвейн ни к лешему не годился,/ Колумбыч ковырял вилкой в тарелке и бубнил: «Вот вам, пожалуйста: прииск, золото, а в столовой „котл. рубл. с верм. и пом.“. И в Самарканде это, и хоть куда ни заберись, везде будет стоять столовка, и будут „котл. рубл. С верм. и пом.“. Немного только развеял их один загулявший братишка-старатель. То ли для маскарада, то ли душа требовала, но вырядился он, как у Мамина-Сибиряка, в широченные шаровары и красную рубаху навыпуск. В одной руке нёс человек никелированный электрический чайник,/ на носике чайника висел стакан,/ на другую руку нанизаны были круги краковской колбасы. Подходил этот хлебосольный малый к каждому, кто сидел в столовой: „Пей!“ – и протягивал чайник со спиртом; „Закусывай!“ – и протягивал руку с нанизанной колбасой. Все рассмеялись при виде доброго этого парня, а Колумбыч сказал: „Чего смеётесь? Может, это последний человек на всю Сибирь. И костюм-то у него, поди, из театра, а на чайник да колбасу всю зарплату угрохал – жена ему взбучку даст…“
Видно, окончательно заела его тоска по какому-то неизвестному месту.
Автобус пылил по разбитой приисковой дороге к железнодорожным путям, прилегающим сквозь города к цивилизации, к иным обрядам и иным обычаям жизни в других географических точках. Все долго стояли на дороге и смотрели вслед, прощались, может быть, навсегда, и каждый, как положено, вспоминал разные добрые случаи, эпизоды, которым суждено войти в экспедиционную летопись,/ ибо специфика их работы состояла в том, что человек за короткое время становился виден весь до нутра, как под рентгеновским аппаратом, и добрая его основа тоже бывает видна. Уехавший же Колумбыч, несомненно, вписал себя в летопись, начиная с той пресловутой истории на аэродроме. И все помаленьку косились на Адьку – всё-таки уехал самолучший и личный друг, как поведёт себя начинающий экспедиционный топограф. Но Адька слов не произносил.
В посёлке им не сиделось, и они отправились обратно к себе, в амурские сопки. Осень была. Адька шёл и размышлял, что не родился ещё человек, который смог бы описать амурскую осень, когда сопки стоят прозрачно-жёлтые от пожелтевших лиственниц и по этим жёлтым прозрачным холмам раскиданы кусты красной рябины и хочется только одного: идти, идти и идти; и невозможно себе представить, что где-то кончатся эти жёлтые холмы, этот жёлтый солнечный воздух; и не верится, что бывают ночь, дожди, непогода, а хочется думать, что теперь на земном шаре будет всегда так: жёлто, тихо и солнечно.
В голове у Адьки крутилась любимая песня уехавшего Колумбыча:
Там далеко, там далеко страна чужая,
Три тысячи рек, три тысячи рек её окружают.
Три тысячи лет с гор кувырком катится эхо —
Туда не дойти, не долететь и не доехать…
Так шли они по тропе, пробитой вьючными лошадьми, всё выше и выше, всё больше сопок открывалось им, а потом уже выползли дальние, которые были не жёлтые, а синие, очень чёткие, как на контрастной фотографии;/ бурундуки верещали в кедровых кустах,/ кедровки перекликались,/ смоляной воздух крепче любого нюхательного табака так и бил в ноздри, и Адька, самолучший и личный друг Колумбыча, наконец сказал:
– Надо было нашего старика провести ещё раз по этой дороге, потом отпустить. Куда бы он, ну подумайте сами, куда бы он к лешему уехал? Пусть мне весь этот Крым, и Ялты, и Ниццы в личную собственность подарят, я и пальцем не шевельну, чтобы туда переехать.
Посмотрели все на Адьку – белобрысый такой, круглолицый сибирячок – и подумали: «Действительно, на кой ему леший Монте-Карло или там Ривьера. Ни к чему»..........
От Колумбыча стали приходить письма. Вначале писал кратко: «Дом купил, свой виноградник на пару бочек вина,/ солнце круглый год,/ в январе купаться можно, и все вы, ребята, идиоты, что прозябаете там в дыре». Потом письма стали толстые и романтические, что тебе сто томов Майн Рида. Были в тех письмах и греческие храмы с обломками статуй невиданной красоты, скифские курганы с сокровищами, гигантские плавни, где человеку заблудиться легче, чем грудному ребёнку в необитаемой пустыне: сел в лодку около дома, зазевался немного и очутился уже в Турции,/ кабаны там сидят за каждой камышиной и выжидают момент, чтоб вспороть человеку живот изогнутыми клыками, а чуть выше, в дубовых лесах, бродят свирепые медведи. Получилось, что всю жизнь он искал подходящее место, где мог бы успокоиться, а место это оказалось в самой что ни на есть обычной Европейской России, возле тёплого моря.
Но в тех великолепных письмах звучала плохо скрытая тоска, а так как адресовались письма Адьке, то ясно было, что Колумбыч просто пробует переманить Адьку на юг, играя на его неустановившемся характере.
Одного добился Колумбыч: все кинулись искать на картах тот интригующий городишко, но так его и не нашли, видно, слишком уж он был незначителен для карт.
К весне Адьке подошёл отпуск, настоящий шестимесячный отпуск, накопленный за прошлые годы. Адька решил было провести его в родном барабинском селе, но совет умудрённых жизненным опытом ветеранов решил, что ему надо ехать на юг, ибо Адьке не приходилось ещё переваливать через Урал на европейскую сторону.
Тот же совет разработал краткую инструкцию, как должен вести себя человек на юге. Инструкция сводилась к тому, что на юге положено:
1. Пить много сухого вина.
2. Безмерно валяться на солнце около солёной воды.
3. Крутить легкомысленные романы.
Инструкция не блистала новизной, но, по мнению ветеранов, именно в проверенности её практикой человечества содержалась сила, способная удержать неискушённого Адьку от разных ненужных поступков.
А уже перед отъездом появился ещё один пункт. Начальник экспедиции Смальков, легендарный ветеран картографии, отозвал Адьку в сторону и спросил риторически: «Ты знаешь, что нам предстоит на будущий год?»
Адька знал. На будущий год им предстояло чёрт знает что. Экспедиция должна была работать в одном отдалённом районе. Район тот был глух и труден, но вся соль заключалась в том, что школа русских топографов ещё со времён Пржевальского имеет заслуженную мировую славу и их экспедиции надо было показать работу высшего класса и ещё чуть выше, ибо принимать её будут признанные асы топографической науки.
– Это я к твоему отпуску, – сказал начальник. – У нас щербинка на месте выпавшего Колумбыча. Ты его должен предоставить на место. Езжай к нему, ликвидируй недвижимую собственность и тащи его сюда. Дело не в том, что он нужный завхоз. Я десятки экспедиций провёл, человечество знаю и знаю тот редкий кадр, который каменная стена, с одной стороны, и дрожжи для настроения – с другой. Понял?
– Понял, – сказал Адька и отбыл по той же самой дороге, по которой в прошлую осень отбывал Колумбыч. И всё было так же, только на сей раз стояла весна, а в столовой не было малого с чайником. Видно, жена его перевоспитала.
4 Юг
Чтобы Адьке добраться до Колумбычевых райских кущ, надо было лететь до Краснодара, а оттуда автобусом двести километров. Дорогу он знал по письмам и дал телеграмму, чтобы не встречали бездельника-отпускника.
Хорошо было сидеть в самолётном кресле: в кармане аккредитивы, позади ничем не омрачённое бытие, и впереди свобода,/ дуй по карте Союза в любую сторону или остановись, выпей в буфете коньячку с лимоном и шагай по неизвестному городу,/ купи билет на вагонную полку, смотри пейзажи и просыпайся под шум неведомых мест. Поэтому Адька и дал телеграмму. Но первый, кого он увидел, был старый Колумбыч возле зелёной оградки краснодарского аэродрома, всё такой же тощий, высокий, только сильно загорел и вроде стал ещё прямее. Он смотрел на другой АН-24, прилетевший чуть раньше, смотрел на толпу пассажиров, –/ все как один в тёмных очках и цветастых одеждах, и сам Христофор был тоже в цветастой рубахе навыпуск и узких брючках. Со спины просто не в меру вытянувшийся мальчик.
Этот не в меру вытянувшийся шестидесятилетний мальчик прятался от пассажиров с другого АН-24 за телефонным столбом – старый разведчик, око границ, видно, хотел огорошить Адьку неожиданным появлением,/ а Адька стоял у него за спиной, и смотрел на такой знакомый затылок с аккуратной военной причёской, и представлял, как Колумбыч ехидно улыбается, предвкушая Адькино изумление.
Но вот прошли последние цветастые пассажиры, и Колумбыч даже сгорбился в недоумении,/ и тут Адьке вспомнились долгие дни и вечера, которые они провели вместе, и то, как старый чудак обучал его выхватывать мгновенно пистолет из кармана – пистолет тот брали напрокат у начальника экспедиции, –/ обучал куче столь же ненужных и столь же увлекательных вещей,/ вспомнились стариковские руки, которые делали ему массаж и наливали чай в кружку, ставили оптику на его карабин, учили препарировать для чучел птиц с амурских озёр, и Адька, весь пронизанный щемящей нежностью, сказал за спиной:
– Привет!
Колумбыч мгновенно обернулся, но Адькин кольт уже неумолимо смотрел в Колумбычев живот, и тому ничего не оставалось, как поднять руки и сказать традиционное:
– Ты выследил меня, грязный шайтан…
– Да, – сказал Адька. – И только бутылкой сухого, повторяю, сухого вина ты можешь купить себе пару минут презренной жизни.
– Какие слова! – вдохновенно откликнулся Колумбыч. – Какая музыка! Покупаю себе два раза по паре минут.....................
Была уже ночь, когда они выбрались, наконец, на шоссе. «Запорожец» долго кружил среди белеющих в сумерках домишек, а Адька крутил головой, пытаясь разглядеть эти новые места. Вот он, юг, тот самый юг, откуда пластинки привозят «о, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх», и отпускники осенью делятся мемуарами о чудных девчонках, развесёлом житье.
– Вот справа, – слышал Адька, – виноградник.
Громадная площадь, и каждый куст на цементном столбе. Дерево здесь года не стоит, сгнивает в плодородной почве. Слева – лиман. Там дикие сазаны даже лодки переворачивают.
– Остановись, – сказал Адька.
Густая тёмная ночь обнимала их со всех сторон. Свет фар выхватывал придорожный кустарник.
– Слышишь? – сказал Колумбыч.
В чернильной тьме по бокам шоссе что-то скрипело, посвистывало, шебуршало и квакало. Не тишиной, а неустанным ночным шумом, безудержным шевелением жизни была заполнена южная ночь.
Далеко впереди, на бугре, зрачками гигантского зверя вспыхнули фары. Казалось, кто-то дикий, неистовый рыскает по древней степи, выискивая добычу.
– Так Лёньку на острова отозвали? – спросил Колумбыч.
– Да, – сказал Адька. – На полярные острова отправился Лёнька. Не в виноградник на цементных столбах.
– Ах дурак! Глупый Лёнька. Там же тундра. Лёд там и тундра. Ты слышишь, воздух какой? А ведь в тундре кислорода и воздуха не хватает. На пятнадцать процентов меньше – научный факт.
– Хватает. Он телеграмму прислал: «Кислорода хватает».
– Иду на взлёт, – сказал Колумбыч и сел в машину. Он повел её тихо, потом громко повторил: «Иду на взлёт» – и даванул на акселератор. Крохотный «Запорожец» рванулся в ночную тьму, и Адька, откинувшись на сиденье, думал, что хорошо вот так сидеть в машине, и в голове чуть кружится от кислого вина рислинг,/ ещё он думал, что хорошо иметь друзей. Истинная твоя семья и есть «среди друзей», а не всяких там люлек, пелёнок.
5 Куры
Раскалённое солнце яростно рвалось в низкие окна саманного дома. Это солнце и разбудило Адьку. Он посмотрел на часы. «Восемь часов утра. Что же днём-то будет?» – подумал он.
Солнце давило на стёкла с неодолимой силой. Адька вспомнил институтские лекции об опытах физика Столетова. Его опыты по измерению давления света считаются верхом экспериментаторского мастерства,/ а какого дьявола тут измерять: стоило доехать до Азовского моря.
Колумбыча он нашёл в саду. Тот сидел на ветхом чурбачке перед загородкой из проволочной сетки. За загородкой бродили куры, голенастые, недавно вышедшие из младенческого возраста особи с ярко-красным оперением.
В одной руке Колумбыч держал толстую книгу, в другой – тетрадку и занимался загадочным делом: смотрел то в книгу, то на огненно-красных кур, делая непонятные чёрточки в тетрадке.
Вчера они просидели чуть не до рассвета за кислым тёмно-красным вином из винограда «Изабелла» (бэ).
– В этом вине, – поучал Колумбыч, – ужасное количество разнообразных витаминов. Человек, который его пьёт много и каждый день, заболевает гипервитаминозом, как, допустим, тот, кто поел печёнку белого медведя.
После гипервитаминозного вина они пели старые экспедиционные песни.
Лихие это были песни, и Колумбыч наигрывал на своём банджо,/ неизвестно, где он ухитрился приобрести этот иноземный инструмент, но банджо гудело настоящим экспедиционным басом:
Нам авансы крупные вручили,
доброго пути не пожелав,
в самолёт с проклятьем посадили
и отправили ко всем чертям…
От гипервитаминозного вина сухость стояла во рту и голова слегка болела. Солнце медленно ползло на верхушки абрикосовых деревьев и яблонь. Колумбыч всё путешествовал между своими курами, книгой и тетрадкой.
За дощатым забором шёл разговор:
– Ваня, иди кушать.
– Я уже кушал.
– Что ты кушал?
– Борщ.
«Чёрт возьми, – думал Адька, – жизнь проста, как кухонная поварёшка. Утро. Солнце. И человек уже покушал борщ».
Вчера было хорошо. Покончив с песнями, Колумбыч снял со стены гитару и кончиком ножа, смазанным сливочным маслом, стал наигрывать на одной струне протяжные мелодии южных морей. Таинственный мир, где растут пальмы и пляшут хулу, вошёл в низкую комнату саманного дома. Единственно, что хотелось, – жить ещё три тысячи лет вот точно так: в трудной своей работе,/ а потом отдыхать среди своих ребят, пить вино, петь свои песни и знать, что завтра опять будут та же работа и свои в доску парни вокруг.
И вот сейчас Адька смотрел на углублённого в книгу Колумбыча и размышлял.
– Курица А, – загадочно шептал тот, – превалирует над курицей Б. Это ясно. Но которая же из них будет Д, чёрт побери?…
Адька не выдержал и прыснул. Колумбыч повернулся к нему и посмотрел, как Архимед на того самого римского солдата.
– Слушай! – сказал Адька. – Тебе случайно у психового доктора не надо полечиться?
– Это он тебя лечить будет по этой книге, – обиженно сказал Колумбыч и показал Адьке обложку: «К. Д. Шнеезон. Зоопсихология». – «Во всяком курином сообществе, – процитировал Колумбыч, – можно выделить особь А, отличающуюся наибольшей активностью, особь Б, особь В и так далее. При удалении одной из особей её место занимает следующая по рангу…» Понял? – торжествующе спросил Колумбыч. – Точь-в-точь как у людей: начальник, зам. начальника и зам. зама. Курицу считают глупой птицей, а мы-то много ли лучше?
– Слушай, – сказал Адька. – Я приехал купаться в тёплой морской воде, а не бредни слушать. Море в какой стороне?
– Пятнадцать минут до конца наблюдений. Кончу, отвезу на машине.
– Нет, – сказал Адька. – Машина мне не с руки. Мне пешком ходить надо, чтобы ноги не слабели. Шесть месяцев – сам подумай. Я тут в комнатную болонку превращусь или вроде тебя стану.
– А я что? – спросил Колумбыч.
– А ты уже всё, – с хитрой безжалостностью ответил Адька. – Собственность завёл, куриц считаешь. Ребята сейчас на тебя и плюнуть бы не захотели. Понимаешь, даже и намёка нет, что ты когда-то в экспедициях состоял.
– Обожди, – сказал Колумбыч. – Видишь курочку А. Я её Мария Антуанетта (нэ) зову. А вот та – курочка Б. Фрейлина (рэ) её имя. Кидаю зерно. Смотри!
Колумбыч кинул сквозь сетку зерно, куры суматошно кинулись, и одна из них его съела.
– Видел? – торжествующе спросил Колумбыч. – А и Б подбежали одновременно, но Б уступила. А остальные только видимость делали, что кидаются. Если бы горсть – другое дело.
Адька смотрел на кур и видел, что все они одинаковые.
– Потом начну опыты с отсаживанием, – сказал Колумбыч. – Когда ранги определю. Пока я только А, Б и В знаю.
– Колумбыч! – сказал Адька. – Пойдём, милый, к доктору. Тебе темечко напекло, бредить начинаешь.
– Наука! – уважительно вздохнул Колумбыч и захлопнул книгу. – Пища для души и ума пенсионера.
6 Мадонна
Адька поселился в саду в палатке. Этим он преследовал две цели: уязвить Колумбыча подчёркнуто экспедиционным образом жизни даже в этих разлагающих душу и тело южных краях и самоутвердиться, подчеркнуть для самого себя, что он профессиональный бродяга и на долгие годы палатка – его дом, палаточный пол – его ложе.
Отвергнув всякую помощь Колумбыча, он натянул палатку по жёстким экспедиционным канонам под старой покорёженной временем сливой, притащил найденную во дворе сарайную дверь и положил её на кирпичики, чтобы снизу не проникала сырость от влажной кубанской земли,/ в углу палатки поставил ящик – стол, покрыл его чистым газетным листом, прилепил свечку для ночного чтения, разложил книжки и почувствовал себя счастливым самостоятельным человеком.
Колумбыч только покряхтывал, завистливо глядя на все эти приготовления, потом сказал:
– Там и второй человек поместиться может.
– Иди-иди, – ответил Адька. – Тебе надо спать под крышей и по ночам пересчитывать кур. Ни к чему тебе палатка.
С хитростью потомственного сибиряка Адька просто хотел довести Колумбыча до белого каления и уж потом предъявить ему ультиматум, сказать, что ребята требуют Колумбычева возвращения. Раньше времени об этом не имело смысла говорить, ибо Колумбыч начал бы хвастать про то, как был он всю жизнь незаменим везде, куда кидала бродяжья армейская жизнь: строитель плотов и лодок, лекарь, охотник, тренер, душа общества, музыкант – гитарист, балалаечник. Кроме того, Адьке хотелось побыть в палатке одному, имелась необходимость крепко подумать. Первые два пункта наказа он выполнял после приезда легко: каждое утро мотался на пляж и пил сухое вино, правда, без особого удовольствия, но ведь ребята же знали, что советовали. Насчёт третьей части наказа – женщин, дело обстояло хуже, если не катастрофически. Вообще-то Адька считал, что суровому экспедиционному человеку женщины ни к чему, одна морока с ними и волнения, от которых женатики, оставившие жену где-то в Москве, Ленинграде или Новосибирске, перед отпуском чуть не на стенку лезут. И полезешь – разные мысли в голову приходят, когда ежемесячно шлёшь богатые переводы, а жена там одна в благоустроенной квартире – готовая добыча для проходимцев с усиками.
С другой стороны, всё та же экспедиционная мужественность требовала быть победителем всегда и везде – будь то сопка, медведь или соблазнительная красотка.
Но всё, всё на сей раз было иначе. Началось это в первый же день поездки на пляж.
Адька сидел в «Запорожце» и смотрел на чистенькие, ослепительно белые улицы южного городка с затенёнными акациями тротуарами, полосатыми легкомысленными зонтами над тётками-газировщицами и загорелым, смуглым, цыганистым здешним народом. Городок этот не числился в особо курортных, но приезжих было много, их сразу можно было отличить по техасским штанам и расписным рубахам. Адька с неприязнью смотрел тогда на здешний и приезжий люд. Что они понимают в жизни? Сидят всю зиму по каким-нибудь конторам над входящими и исходящими, едят каждый день витаминозные натуральные овощи и фрукты и ждут лета: каждое лето поездка даже в этот заштатный городишко – для них событие, мемуары на целую следующую зиму. И городок Адьке не нравился – слишком солнечно, слишком бело, слишком зелено: для легкомысленной жизни место. Он посмотрел на Колумбыча, но Колумбыч был всецело занят рулём: чёткий военный человек чётко, по-военному, вёл машину.
«Не место ему тут, совсем не место», – подумал Адька.
Они проехали центральную асфальтированную улицу, пыльный, покрытый булыжником спуск к Кубани, горбатый мост через мутную жёлтую Кубань, редкие, спрятанные в садах саманные домики окраины и выехали на дорогу к морю. Насыпная дорога прорезала солёное, поросшее ржавой осокой прибрежное болото. Запах сероводорода шёл через ветровое стекло, ослепительно сверкали блюдца воды среди осоки и чёрной грязи, и по этой грязи, осоке и воде бродили белые цапли. Цапли ходили кучками и в одиночку, как будто сообща разыскивали потерянный кем-то предмет, а некоторые стояли на одной ноге, точно припоминали, где всё-таки тот предмет мог быть потерян. «На тундру местами похоже, – подумал Адька. – Только вместо цапель там журавли». И Адьку царапнула мысль об оставленных в амурских сопках ребятах. Как там они сейчас таскают на вершины брёвна, цемент и железо, встают в пять утра, потому что утро – лучшее время для наблюдений,/ как под комариный вой сидят ночами над нудными увязочными таблицами? «Во работёнка! – подумал Адька. – И в отпуске от неё не отделаешься».
Но через пять минут он забыл о работе, потому что увидел море. Самое настоящее южное море с пляжными зонтами на крепких столбах, жёлтым ракушечным пляжем, с «Волгами», «Москвичами» и «Победами» у начала пляжа и голой толпой коричневых купальщиков. На пляже кипела деятельная жизнь: ревели транзисторы, взлетали волейбольные мячи, от воды шёл самозабвенный ребячий вопль.
Адька стал быстро раздеваться, чувствуя, что необходимо немедленно залезть в эту кишащую человеческими головами воду, приобщиться к племени отдыхающих. Раздевшись, Адька чуть не с омерзением посмотрел на своё белое, лишённое загара тело и пошёл к воде, утешаясь: «Загар за три дня нагоню, а плавки на мне японские, из Владивостока».
Прибрежная полоса воды была мутной и жёлтой, как вода Кубани, но дальше от берега она переливала голубизной в ослепительном мерцании солнечных бликов.
Адька поплыл к чистой воде и сразу же через двадцать метров остался один,/ шумная суета пляжа исчезла, исчезли людские голоса, был только он, Адька, и море. Адька плыл медленно, соображая, чтобы хватило сил обратно, хотя и был уверен в этих своих силах, так как плавал совсем неплохо. И когда Адька уплыл уже совсем далеко, он увидел ещё далеко впереди зелёную шапочку, которая качалась на воде.
«Девчонка, – подумал Адька. – Куда её черти занесли? Ну, врёшь…»
И он помахал вольным стилем к этой зелёной шапочке, ибо самолюбие его требовало заплыть дальше всех и тем утвердиться на этом пляже среди разномастных людей. Зелёная шапочка приближалась ужасно медленно, потом он услышал голос. Девчонка пела. Пела так себе просто, как будто берег не болтался где-то в ужасном далеке. Адька оглянулся. Фигурки людей на берегу казались совсем крохотными.
«Ни черта, – подумал Адька. – Устану, отдохну на воде». Он проплыл мимо девчонки не так чтобы близко, но и не так чтобы в отдалении. Она помахала ему рукой: «Плыви сюда».
– Хорошая погода, верно? – спросила она радостным голосом, когда Адька подплыл. Адька согласился. Минут пять они болтались на воде, поддерживая пустячный (шн) разговор и равновесие. Адька не мог разглядеть девчонку, зелёная шапочка скрывала голову, видны были только глаза с покрасневшими от воды белками.
– Плывём обратно? – сказала девчонка.
– Плывём, – согласился Адька.
Они плыли медленно, брасом, а Адька думал, что это, чего доброго, завязка его первого романа, надо только не упустить девчонку, когда выйдут на берег.
А девчонка вдруг крикнула: «Пошли!» – и пошла отмахивать баттерфляем (тэ). Баттерфляй у неё был очень техничный, это Адька понял сразу.
«Пловчиха какая-нибудь», – думал он, стараясь не отстать. Потом стало не до мыслей.
Когда Адька вылез на берег, его пошатывало и в голове звенело. Он огляделся, пытаясь разыскать девчонку, но зелёная шапочка уже исчезла. Адька пошёл к машине, возле которой маячила долговязая фигура Колумбыча. Лицо у Колумбыча было старое, куда старше возраста лицо, а фигура – как у семнадцатилетнего мальчишки, сухая, в чётких переплетениях мускулов. Колумбыч приплясывал под твист соседнего транзистора на самом солнцепёке.
– Замерзаю в воде, – пожаловался он. – Не успел накопить жировой прослойки. Ты с кем там на волнах качался?
– Не знаю, – сказал Адька. – Мощная девчонка, баттерфляем (тэ) ходит.
– Она и дельфинчиком ходит, – сказал приплясывающий Колумбыч, – я её знаю. Из института физкультуры она. Акробатка.
Адька лежал на горячей ракушке и думал о том, что хорошо бы закрутить роман с акробаткой. Чтоб потом в дождливые дни в палатке предаваться воспоминаниям, а уж совсем потом, на склоне лет, тоже предаваться воспоминаниям о полноценно прожитой жизни, где были работа, опасности, женщины и вино. Жизнь мужчины.
Акробатку он увидел через час. Она сама пришла к нему и села рядом. Он увидел её ещё издали, когда она шла к машине, и как-то сразу узнал, а узнав, разочарованно хмыкнул. Девчонка была маленькая и по-физкультурному плотная, с плотными развитыми тренажем ногами, и вся фигура у неё была такая, какая бывает у девчонок-физкультурниц, а у них она всегда отличается от фигур журнальных красоток. На акробатке был отчаянно смелый «бикини» – две голубые полоски ткани, – но, наверное, из-за спортивной её фигуры этот отчаянно смелый купальник не наводил на грешные мысли. Но больше всего Адьку разочаровало лицо. Круглое веснушчатое лицо с коричневыми пятнами от солнечных ожогов и облупленным носом. Не такой, совсем не такой хотел видеть Адька даму своего южного романа.
– Почитать есть что-нибудь? – спросила девчонка, как будто Адька был её давним приятелем, хорошим знакомым.
– Есть, только скучное, – сказал Адька. – Спецлитература.
– Скучное не надо, – сказала она и стала смотреть на море коричневыми, как у козы, глазами. Адька лежал и думал, как бы начать непринуждённую светскую беседу.
– А лихо у вас получается плавать, – сказал он.
– Ты тоже ничего, – откликнулась девчонка. – Только голову низко держишь, когда вольным плывёшь.
– Да, – сказал Адька, – у нас в Сибири особенно негде учиться. Я морозоустойчивый очень, потому научился.
– Ух, – передёрнулась девчонка, – как в той Сибири можно жить? Я всю жизнь здесь прожила и учиться поехала в Кишинёв, где теплее.
– Можно, – снисходительно ответил Адька. – Лучше, чем здесь.
– Я сегодня на танцы пойду, – по неизвестной логике сказала она.
– Отлично, – покраснев от собственной наглости, откликнулся Адька. – И я тоже. Где встретимся?
– У парка в восемь, – скучно ответила девчонка и вдруг пошла прочь в своём немыслимом «бикини», как будто не за тем и приходила, чтобы назначить Адьке свидание.
«Ну и ну, – подумал Адька, глядя ей вслед. – Действительно, юг. Жаль, что она замухрышка такая, а то бы…»
Он так и не успел додумать, что бы было, если бы акробатка не была такой замухрышкой, так как мимо в пятый раз прошёл гигантский парень в жокейской шапочке. Парень был великолепен в могуществе двухметрового роста и отлично развитой фигуры. Он шёл подрагивающей небрежной походкой, какой ходят по пляжу гордящиеся фигурой пижоны.
– Чего тут шляется этот десятиборец? – спросил Адька.
– А что ему делать? – ответил Колумбыч. – У него цикл развития уже закончен.
Пляж всё так же грохотал в выкриках волейболистов, шуме транзисторов и неумолчном шорохе ракушек, которые перекатывала накатная волна. Но шум этот уже шёл на спад, всеё больше людей одевалось и шло к автобусной остановке или к машинам. Какой-то запоздавший пузатый дядька, боязливо переступая босыми ногами, спешил к воде, живот у него колыхался.
– С подвесным бачком дядечка, – сказал Колумбыч. – Пойдём вина выпьем, – предложил он и тут же, подвернув под себя одну ногу, ловко поднялся «пистолетиком».
– Идём, – сказал Адька.
Они прошли мимо машин к зелёной веранде, где из двух окошек неслись запахи чебуреков.
– Куда без штанов прётесь, бесстыжие? – закричала на них продавщица. – Здесь торговая точка, понятно?
Адька оглянулся. По всей веранде вокруг синих пластмассовых столиков стояли люди без штанов. Но продавщица, сделав положенное по инструкции замечание, уже успокоилась и принялась мыть посуду, потом выдала им по стакану рислинга и три пахнущих зноем чебурека. Есть чебуреки в жару не хотелось. Мутное вино терпко вязало язык.
– Давай домой, – сказал Адька. – Хватит на первый день.
Машины уже поредели, только в «Волгах» сидели пижонистые сорокалетние владельцы и заманивали проходивших мимо девчонок. В стороне в сверкающем лаком модном «Москвиче-408» сидел какой-то хлыщ и смотрел на проходивших женщин оценивающим взглядом.
– Ждёт, когда к нему Марина Влади сядет, – сказал Колумбыч и хмыкнул.
Вечером Адька начистил югославские мокасы, извлёк из чемодана костюм и финскую нейлоновую рубаху. Все эти вещи покупались по случаю в Хабаровске, Владивостоке или Новосибирске и валялись на базе в обшарпанном чемодане, тоже в ожидании случая. Завязывая галстук, Адька подумал о ребятах, у которых вот тоже сейчас во вьючных ящиках или обшарпанных чемоданах валяется импортное барахло, те же чешские костюмы, югославские туфли и финские нейлоновые рубахи, ибо покупали они всегда вместе. Южный вечерний сумрак шёл в окно. Адька подумал, что там сейчас уже четыре утра, ребята на базе спят мёртвым предутренним сном, а те, кто дежурит на вершинах, дрогнут в спальных мешках, а может, уже встали;/ чайник коптился в смолистых ветках кедровника, одинокие наблюдатели тянут к огню ладошки, отблеск огня пляшет на чехлах приборов, на карабине, что висит всегда под рукой, ибо страшновато бывает в тёмный предрассветный сумрак и очень бывает одиноко, когда на востоке, где-то над Курилами, прорезается мертвенно-синяя полоса рассвета, потом эта полоса постепенно краснеет, и, хотя в долинах ещё ночь, на вершине ты уже видишь рассвет,/ потом видишь красный, совсем неяркий, так что можно смотреть,/ край солнца, птицы начинают пробовать голоса, прячется ночная нечисть, и тут ты уже не один, одиночество кончилось.
Адька вспомнил, как частенько в такие минуты к нему подымался на вершину Колумбыч и вынимал из кармана найденный по дороге и обёрнутый листом кусок свежего медвежьего кала,/ они подолгу рассуждали, когда тот медведь мог пройти и куда он направлялся, где его можно поискать, если утренние наблюдения пройдут благополучно. Иногда Колумбыч приходил позднее, когда Адька был уже занят работой,/ он приносил на связке свежих, пахнущих водой хариусов, которых наловил по дороге, и пёк этих хариусов на костре, а Адька, прильнув к окуляру теодолита, ловил чёрный цилиндр на тригонометрической вышке соседней вершины,/ запах печёной рыбы бил в ноздри – запах печёной рыбы, хвои и перекипевшего кирпичного чая. Он думал обо всём этом, и ему расхотелось идти на свидание, а просто хотелось посидеть вечер с Колумбычем, выпить красного вина из винограда «Изабелла» (бэ) и повспоминать былое. Он даже подумал успокоенно, что не надо никаких выкрутасов, конечно, Колумбыч вернётся, не может быть, чтобы он мог привыкнуть, врасти в эту крикливую, нелепую южную жизнь. Не может человек к ней привыкнуть, пока работает сердце и ноги ещё способны шагать по горным склонам. Затягивая узел галстука, он подумал чуть не с яростью: почему, в сущности, он обязан крутить какие-то нелепые романы и какой пошляк и идиот всё это выдумал?
Без пятнадцати восемь он вышел из дома. Акации бросали таинственную тень на тротуар, и прохладный ветер был пропитан запахом этих акаций, запахом юга. В бликах фонарей проходили медленно тихие пары, от городского парка неслись тревожные звуки оркестра. Адька остановился и закурил. Ему необходимо было закурить, чтобы успокоиться. Ночь, далёкий оркестр и запах юга волновали его. Он медленно шёл на оркестр, и ему казалось, что вот сейчас из калитки соседнего дома выйдет дама в длинном белом платье, с зонтиком и в шляпе с большими полями. Он всегда представлял таких дам, когда читал Тургенева или Чехова, ему нравились женские моды тех далёких времён. Адьку обогнали четверо оживлённых парней. Они шли быстро и собранно, как на охоту,/ после них осталась волна сигаретного дыма и одеколона.
Парк с неизменной Доской почёта и гипсовой пионеркой перед входом был ярко освещён. Акробатки, конечно, ещё не было. Адька и не надеялся, что она придёт сразу. Минут пять он изучал фотографии на Доске почёта:/ напряжённые, с желваками по скулам лица мужчин и заретушированных женщин в белых кофточках, с неизменной причёской, которая в послевоенное время звалась демократической. Официантки, сантехники, продавщицы. Адька отошёл от Доски почёта, которая была неотличима от такой же в Хабаровске, Благовещенске или Сковородиновке, и сел на лавочку. На невидимой танцплощадке грянул разудалый джаз. Джаз отгремел вступление, а в микрофон зашептала, заговорила, закричала зарубежная певица.
И тут Адька увидел акробатку. Он бы и не поверил, что это была она, но девчонка шла прямо к нему и улыбалась. Та замухрышка с обожжённым до коричневых пятен лицом исчезла, переродилась, возникла вновь: таинственное существо с полупудовой короной рыжих волос, с мерцающими тёмными глазами.
«Старик, не подкачай», – прошептал Адька самому себе.
– Здравствуйте, – сказала девчонка, как будто это не она сегодня утром болталась с ним в море и с первой же минуты говорила ему «ты».
– Добрый вечер, – с пересохшим горлом сказал Адька. – Я тут ваших знаменитостей изучал. – Он мотнул головой на Доску почёта.
– А-а, – сказала девчонка, – тоже мне знаменитости. Там моя мама есть, уборщица, – без всякой последовательности сказала она. И тут же: – Пойдём потанцуем.
– Не обучен, – сказал Адька.
– Посиди здесь, – сказала девчонка повелительно. – Я пойду минут пятнадцать попляшу и приду.
Адька уселся на лавочку перед отгороженной проволочной сеткой площадкой.
«Сеточка-то, как у Колумбыча в загоне для кур», – язвительно подумал он.
Снова захрипел репродуктор, и опять рявкнул джаз. Народ стал отлепляться от сетки,/ парни выбрасывали сигареты, и через пять минут на площадке уже творилось танцевальное столпотворение. Он тщетно пытался найти в этом столпотворении акробатку, мелькали какие-то твистующие пары, какие-то школьницы, которым давно пора спать,/ толстяк в шёлковой тенниске (тэ) тоже пытался делать твист на пару со своей распаренной дамой,/ два долговязых пацана усердно работали руками и коленками друг перед другом. Адька уже почти услышал привычный административный окрик: «Прекратите безобразничать», но окрика не было, и пацаны изнемогали от своих выкрутасов, пока не изнемогли совсем.
И тут он увидел акробатку. Она танцевала с тем самым двухметровым десятиборцем, которого он утром видел на пляже, танцевала, запрокинув голову, чтобы видеть лицо верзилы-партнёра,/ твист у неё получался хорошо, красивый был у неё твист, и у парня он тоже получался хорошо. Адька чувствовал, что ревность его так и одолевает.
«Ещё чего не хватало», – подумал он. Репродуктор всё выкидывал музыку, видно, это была нескончаемая пластинка, а может, бесконечная магнитофонная лента,/ пыль от шаркающих и топающих ног поднималась над площадкой. Адька вытащил сигарету, отломил фильтр и выбросил его. Потом сразу же прикурил вторую сигарету, тоже отломив от неё фильтр. Джаз стих.
– Ещё чего не хватало, – снова повторил Адька, но не было в его голосе никакой убедительности.
Мимо прошёл генерал. Генерал был маленький, толстый и лысый, в галифе (фэ) с широченными красными лампасами и будённовскими усами. Жена у генерала была совсем сухонькая седая старушка, в длинном лиловом платье, и генерал тоже был очень стар, может быть, он воевал в своё время рядом с Будённым. Заслуженная чета медленно прошла мимо Адьки, и, глядя на них, он настроился на философский лад. Ни черта ведь страшного не случилось, просто он одичал малость средь гор и болот, и что из того, что другие люди находят радость в иных, не Адькиных вариантах.
«Да, – подумал Адька. – Леший его знает, куда ещё занесёт меня судьба, может быть, придётся работать где-либо на Кавказе или, хуже того, в Крыму, я тоже буду загорелым, крикливым и наглым».
Он и не заметил, что репродукторный джаз стих, снова заиграл духовой парковый оркестр, и заиграл он на сей раз непреходящую ценность – «Амурские волны».
Под вечно печальную, с пелёнок знакомую музыку Адька стал думать о том, что существуют на свете тысячи профессий и в них работают тысячи великолепных нужных людей, и для этих умных людей, наверное, его образ жизни, с работой, которая на треть состоит из работы вьючных лошадей и ещё на треть из простого бессмысленного выжидания «погодных факторов», показался бы на две трети недостойным, лишённым целенаправленного и плодотворного бытия, каким должен жить человек. И люди, которые так думают, безусловно правы, как безусловно прав и он, Адька, ибо он даже в мыслях не мог себе представить, как бы он ходил по заводскому гудку к восьми, стоял бы у станка до четырёх, а вечером кино, телевизор или футбол, а завтра опять к восьми, и так год за годом, в точности по ходу часов, без всякого разнообразия.
Потом Адька стал думать о том, что у него сейчас много денег, даже очень много, ибо два с лишним года их негде было тратить, и тут ещё отпускные, и надо проехаться по всем этим южным местам, всем этим мраморным лестницам, аллеям, затёртым фотографированием, потом осесть где-либо в тишине, где нет ни одного типа в соломенной шляпе и расписной рубахе, засесть около моря, ибо среди всего этого юга одно море не показуха, даже курортники не в силах его опошлить, а потом ехать обратно. Человек только на своём месте, в своей обстановке – человек, это он понял давно, наблюдая рабочих, когда их вывозили в город, или просто в большой посёлок, или просто в незнакомую обстановку. «Есть типы, которые всюду на своём месте, – думал Адька, – так у этих типов просто нет своего места».
И тут Адька услышал смех. Оказалось, что акробатка сидит на скамейке напротив, смотрит на него и смеётся.
– Я уже десять минут на тебя смотрю, – сказала она. – Ты зачем у сигарет фильтр отламываешь? Нервничаешь, да?
– Очень надо, – сказал Адька и увидел верзилу. Тот подошёл к акробатке, подчёркнуто не замечая Адьку, и взял её за руку.
– Пойдём, сейчас эта плешь кончится, музыку заведут.
– Нет, – сказала акробатка. – Я больше танцевать не пойду. – Она выдернула руку.
– Ну-у, как знаешь, – протянул верзила и теперь уже посмотрел на Адьку. Он посмотрел на него в упор, словно оценивал Адькины физические возможности. – Как знаешь, – повторил он и пошёл к танцплощадке, преуспевающий бог побережья, публичный человек.
Акробатка пересела к Адьке.
– Мы как-то и не познакомились, – сказал Адька. – Меня Адик зовут, или Адька, дурацкое имя, где только его мои старики откопали.
– Лариса, – сказала она. – Тоже не блеск. Пойдём походим.
Они прошли в аллею из подстриженных тёмно-зелёных кустов, здесь было полутемно, на скамейках сидели парочки, на каждой скамейке по парочке, потом вышли на улицу. Асфальтовая улица была сейчас пустынна, её освещали только витрины: «Вино», «Универмаг», «Промтовары».
Потом они свернули в боковой переулок, и асфальт сразу кончился.
Неровный, избитый ямами булыжник переулка сбегал вниз к Кубани, и сама Кубань мерцала вдалеке в лунном свете.
– Осторожно иди, – сказала Лариса, – тут ноги с непривычки сломаешь.
Она сняла туфли и пошла босиком.
– Земля прохладная, – пожаловалась она. – Простуду можно схватить.
– Фокусником надо быть, чтобы здесь простуду схватить, – сказал Адька.
Стены саманных домов белели в темноте. Каждый дом был отгорожен забором, и за каждым забором, когда они проходили, надрывался пёс.
– Почему окна тёмные? – спросил Адька. – Неужели спят?
– У нас рано спать ложатся, – сказала Лариса. – Или дома никого нет.
Адька споткнулся. Ботинок начал шлёпать по камням. Адька понял, что оторвал подмётку.
– Подмётку оторвал на импортных корочках, – сказал он. – Придётся завтра искать другие.
– Снеси на рынок, – сказала Лариса. – Там безногий дядька тебе сразу сделает.
– На море завтра пойдём? – спросил Адька.
– Я завтра на «Волге» к лиману уеду с мальчиками. Будем в палатке жить, – сказала рассеянно Лариса.
– Ну-ну, – мужественно сказал Адька. – Я тоже скоро уеду. Уеду куда-нибудь деньги мотать.
– Зачем мотать? – сказала Лариса. – У меня никогда денег не было, и я не знаю, как их мотать.
– Ну, конечно, – сказал Адька. – Платье на тебе модерн (дэ) и всё прочее.
– Я это платье сама сшила. А чтоб туфли купить, два месяца голодом сидела. Ты когда-нибудь голодом сидел в физкультурном институте?
– Физкультура для женщины – вредная профессия, – сказал Адька. – Стареют женщины быстро.
– Я не постарею. Я за собой слежу очень. Я хочу долго красивой быть.
– Говорят, бездельничать надо больше. И на диете сидеть, тогда до пятидесяти лет семнадцатилетней будешь.
– Мне бездельничать нельзя. Я с седьмого класса работаю, с седьмого класса себя кормлю и одеваю.
– Ларка! – донёсся крик из-за забора. – С кем ты там?
– Мать, – прошептала Лариса. – Всегда меня караулит. Иду! – сказала он громко.
– Ладно, – сказал Адька. – Я пойду. Счастливо отдохнуть в палатке.
Адька стал подниматься вверх по щербатому булыжному переулку, но потом передумал и пошёл вниз к Кубани. Саманные домики кончились. Адька прошёл в темноту через какую-то свалку и очутился в стене ивняка. Ивняк скрывал реку, тропинки в темноте тоже не было видно, но теперь Адька почувствовал себя на месте, почти как в тайге, и, забыв, про чешский костюм, стал продираться сквозь кусты; он знал точно, что не потеряет в темноте тропинки и направления. Перед рекой шла широкая глинистая отмель. Свет луны отражался в воде, и от луны и этого отражённого света было совсем светло. Адька засучил брюки и стал пробираться к воде. Оторванная подмётка шлёпала по мокрой глине. У самой воды лежало несколько выкинутых недавним паводком коряг. В пачке осталась только одна сигарета. Адька закурил её, сел на корягу и стал смотреть на воду. Он вспоминал, как напутствовал его Колька Бабюк, недавно переведённый к ним из другой партии. «Бабов надо брать поэзией», – говорил циник Бабюк.
На душе у Адьки было муторно, и он презирал себя.
Из-за поворота, тихо свистя подвесным мотором, вышла большая остроносая лодка. «Москва», – машинально определил Адька марку мотора. – Отрегулирован хорошо моторчик».
Лодка медленно шла навстречу течению и вдруг повернула к тому месту, где сидел Адька.
– Спички есть? – спросил человек у мотора.
– Есть, – сказал Адька, – курева нет. Человек поднял голенища высоких резиновых сапог и вылез из лодки.
– Забыл, понимаешь, спички дома, – сказал он. – На, покури рентгеновских.
Он протянул Адьке пачку «Прибоя». Они закурили.
– Я их рентгеновскими зову, всё нутро просвечивают, – сказал человек. – А тебя я знаю. Ты у одного пенсионера живёшь. У дружка, что ли? Вы с ним в подвальчик заходили, я там был, помнишь?
– Помню, – сказал Адька.
Он вспомнил небритого коричневого мужика в ковбойке, которого видел позавчера в винном подвальчике.
– Ты заходи на рынок, – сказал браконьер. – Угощу красючком, или, по-культурному, осетриной, если повезёт сегодня. Три Копейки моя кличка.
– Зайду, – сказал Адька. – Обязательно.
Он отдал спички, потом помог столкнуть лодку.
Мотор завёлся с первого же краткого рывка, и лодка пошла по серебряной воде, чёрная, остроносая, бесшумная. Всё это напоминало какую-то контрабандистскую чертовщину.
Город утонул в непроницаемой тьме, и только главная улица наверху светилась огнями редких фонарей. Собаки тоже, видно, спали, тяжёлая тишина висела над спящими домами, тишина и запах деревьев.
Колумбыч не спал. Он сидел на крылечке и курил трубку. Трубку Колумбыч курил только в ответственные или особо блаженные минуты жизни. Адька не знал, какая причина сейчас заставила Колумбыча ухватиться за «Золотое руно».
– Ты где шляешься? – спросил Колумбыч. – Я полгорода обегал, тебя искал.
– А чего меня искать, – сказал Адька. – Я на Кубани был.
– Дурак, – сказал Колумбыч. – Он в новом костюме на Кубани сомов ловил.
– Ловил, – упрямо сказал Адька. – Смотри, мне сом подмётку оторвал.
– Подрался?
– Повода не было.
– А здесь без повода. Здесь ребята острые, приезжих не любят. Особенно, если девчонка вмешается. Я тебя по канавам искал – думал: лежишь и истекаешь кровью.
– Это ты у меня сейчас начнёшь истекать кровью, – буркнул Адька.
Они отмыли в тазу Адькины брюки и ботинки.
– Лавсан, – сказал Адька. – Роскошная вещь. Повесим, и завтра будут новые, глаженые штаны. А ботинки придётся в мастерскую.
– Какая к дьяволу мастерская, – сказал Колумбыч, – неси полено.
Пока Колумбыч пришлёпывал молотком подмётку, Адька переоделся в свои замызганные техасы, старую ковбойку и почувствовал себя человеком. «Мужская компания, – подумал он, – лучшее общество. Без причёсок и выкрутасов».
– Отчего, Колумбыч, средь мужиков себя лучше чувствуешь?
– Ха, – сказал тот. – Я б тебе ответил на этот вопрос десять лет назад, когда от жены удирал. Не поверишь – меня в лейтенанты производили за заслуги, а я вынужден был удрать. Так и остался на всю жизнь старшиной.
– Нам жениться никак нельзя, – сказал Адька. – Ты вспомни Копейникова. Что с ним из-за жены творилось.
– Нет, – ответил Колумбыч. – Нет, нет и нет. – С каждым «нет» он загонял по гвоздю в Адькин ботинок. – Я отчего удрал – она рожать не хотела. А я сына хотел. А потом уже поздно, и приехал я к вам. Вы для меня были как семья.
– Не пора ли вернуться в семейку? – сказал Адька.
– Нет, – сказал Колумбыч и положил молоток. – У вас всё впереди, а у меня всё в мемуарах. Уж лучше я буду здесь. Ты считаешь – мне одному две бочки вина надо? Для вас, дурачков, покупал.
– Ребята говорят, чтоб ты ехал, – сказал Адька.
– Подумаешь, – усмехнулся Колумбыч и взял молоток. – Я ещё в Краснодаре по твоей физиономии прочёл всё, что ребята говорят.
– И что решил?
– Отстань ты от меня, – сказал Колумбыч. – Я уже старый. Я уже в Азовском море замерзаю, меня кровь не греет.
– Надо, Колумбыч, – серьёзно сказал Адька. – Ведь тебя не ради прекрасных глаз просят приехать.
– А я всю жизнь жил со словом «надо». Всю жизнь под военной дисциплиной. Ты спать хочешь, а тут тревога. И наплевать, что она учебная, – вскакивай, как ошалелый, и начинай орать на других, кто быстро вскакивать не умеет. У вас тоже так, тоже дисциплина. Устал я от тревог, пойми меня. Я с курицами разговаривать хочу.
– Уеду я от тебя, – сказал Адька. – Частник ты, собственник махровый. Ты и в лейтенанты из-за этого не пошёл, хотел старшиной быть, барахлом заведовать.
– Я тебя завтра виноград заставлю обрезать, – сказал Колумбыч. – Тебе бездельничать для головы вредно.
– В пустыне Гоби дует ужасный ветер хамсин, – усмехнулся Адька. – Неужели ты всё забыл, Колумбыч?
– Отстань ты от меня, – повторил Колумбыч. – Везде дуют свои хамсины, и здесь тоже. Ты тут ещё ничего посмотреть не успел, а уже готов Азовское море заплевать. Если ты о земле ничего не знаешь, как можно её презирать?
7 Капитан
Колумбыч и впрямь заставил Адьку работать в винограднике. На адовой жаре Адька ходил меж шпалер и щёлкал ножницами, обрезая отбившиеся в сторону бесплодные побеги.
Работа была нудной. Пропитанный зноем и зеленью воздух стоял между шпалер недвижимо, дурацкие ножницы быстро намозолили руку, а главное, трудно было понять, какая ветка нужна, а какая нет. Вдобавок с трёх сторон из-за трёх заборов приплелись соседи, все, как один, пенсионеры, и с высоты своего опыта начали поучать, разъяснять и рассказывать. Потом два соседа ушли и остался только один, его дом примыкал к Колумбычеву. Седой старикан, капитан дальнего плавания. Восьмой десяток сильно его сгорбил, но в нём ещё держалась какая-то морская мальчишеская хватка, и Адьке это нравилось.
Капитан посмотрел на Адькины брюки с заклёпками и сказал:
– Раньше мы такие всегда в Сингапуре покупали. Так и звали: «сингапурские штаны». Приходим в Сингапур – и вся команда на берег за штанами. Крепкая вещь.
Адька обрадовался случаю потолковать о Сингапуре и бросил ножницы. Через несколько минут к ним присоединился и Колумбыч.
– А чего мы здесь сидим, – сказал капитан. – Пойдём ко мне сливянку пробовать, – и тут же зычно, даже удивительно было, что в сгорбленном стариковском теле мог сохраниться такой пиратский голос, рявкнул в пространство: – Маня, добывай сливянку, гостей веду.
Они крепко пришвартовались у капитана на прохладной веранде. Десятилитровая бутыль со сливянкой, добытая из глубокого цементного подвала, тоже была прохладной, и её лиловые, чуть отпотевшие бока приятно холодили ладони. Жена у капитана оказалась ему под стать – седая до белизны, приветливая старушка,/ она больше даже походила на его сестру, чем на жену. Два здоровенных рыжих кота расхаживали по веранде, обвитой плющом, и, мурлыкая, выпрашивали рыбьи головы. Сливянка оказалась до ужаса крепкой и вкусной. В шестом часу вечера они всё ещё сидели за столом и слушали повести капитана о былых временах.
– Сейчас капитанов нет, а раньше были. Плавал я очень давно на угольщике «Трапезунд». На судне – кошмар. Команда разболтана, на палубе грязь. А капитана нет. Никто его не видит. За весь рейс из каюты не выглянул. В Индийском океане попали мы в шторм. Страшный шторм, кидает нас по килю и борту так, что того гляди кувыркнёмся. И в этот ураган вдруг вылазит на палубу маленький старикашка. Встал раскорякой на мостике и как закричит ужасным голосом: «Что я вижу? Корабль это или свинарник? Боцман! Немедленный аврал на уборку!» Высыпали мы по боцманской дудке драить и чистить всё подряд, а над нами висят страшный рёв и проклятья капитана, такие загибы, что даже сейчас мороз по коже дерёт! А потом шторм стих, и капитан исчез. Но все мы уже знали – есть капитан!
Через час они с Колумбычем, дружески поддерживая друг друга, шли к своему дому.
– Колумбыч, – говорил Адька. – А как же виноград не обрезан, от вредных насекомых не опрыскан. Погибнет природа.
– А ну его, – отвечал Колумбыч. – Завтра. Всё завтра. Сельское хозяйство – утомительная вещь.
Вслед им неслось:
– А около Ферарских островов в Атлантике после войны прибегает ко мне помощник. «Капитан! Справа по борту мина!» – «Ну и что?» – говорю я спокойно… – Голос морского волка стал помаленьку слабеть и глохнуть в глубине комнат. Многоопытная капитанская жена знала своё дело.
8 Маета
Летние дни прыгали, как целлулоидные шарики, с бездумным лёгким стуком, но для Адьки прыжки этих шариков были ограничены, по крайней мере, двумя стенками. Первой стенкой была необходимость уговорить Колумбыча, а второй стенкой, ох, являлась Лариса.
Конечно, они встретились с ней после её поездки с мальчиками на лиман. Встретились они на пляже, куда прикатили с Колумбычем после безуспешных попыток привести виноградник в надлежащий вид.
– Ну его к псам, – сказал Колумбыч. – Ты знаешь, он в Уссурийском крае просто в тайге растёт. И ни черта с ним не делается.
– Правильно, – сказал Адька и зашвырнул ножницы. – Едем обмывать трудовую пыль.
Казалось, что в этом дурацком городе имелся только один «Запорожец», а так сплошные «Волги» по шоссе, и Колумбыч компенсировал чувство неполноценности тем, что старательно «делал» каждую «Волгу». Водитель он был классный, ещё с монгольских времён, и мотор у него всегда был отрегулирован до тонкости. А может, всё дело заключалось в том, что за рулями тех «Волг» сидели собственники-копеечники, у которых страх за добро начисто съел самолюбие.
На пляже Колумбыч миновал стоянку, что размещалась на единственной площадке плотного грунта, рядом с дорогой, проехал дальше и лихо, с разгона, взлетел на высокий песчаный вал, отделявший полоску пляжа от простой суши. Так он и встал на высоте, маленький зелёный «Запорожец», над всей человеческой суетой и грохотом, а люди и прочие классные машины были просто внизу. Колумбыч на сей раз не похвастался, но ехидная радостная ухмылка так и растягивала и без того щелевидный рот.
Тотчас снизу из коричневого мельтешения вынырнула Лариса и побежала к ним, приветствуя Адьку словами:
– Адик, ты где ж пропал?
– А ты уже вернулась? – спросил Адька. – Как отдых на лимане?
– Да ну их, – простодушно ответила она. – Я вначале поехала, а потом передумала.
Сказала и оставила Адьку размышлять над загадочным смыслом сих слов. Сейчас она опять походила на свойского конопатого парнишку. Куда она ухитрялась прятать в себе ту рыжеволосую мадонну с полупудовой короной волос и мерцающим взглядом – оставалось неизвестным.
– Поплывём? – сказала Лариса. – Тут одни склеротики и паралитики. Плавать умеют, а подальше уплыть бояться.
– Конечно, – сказал польщённый Адька.
И опять они болтались вдвоём на зелёной воде где-то около противоположного берега Азовского моря, и весь пляж с публикой, машинами и мачтой спасателей казался отсюда маленьким и ничтожным.
– Давай кто глубже опустится, – сказала Лариса. Они опускались в прозрачную зелёную воду, в которой можно было отлично видеть друг друга, только всё казалось зелёным и расплывчатым. Там, на каком-то метре глубины, Адька её поцеловал, после чего, конечно, пришлось спешно выбираться наверх, ибо воздуху не хватало. После того как они отдышались, девчонка посмотрела на Адьку и хмыкнула так, что его бросило в жар, несмотря на прохладу воды и вообще неподходящую морскую обстановку.
Весь этот день Лариса вела себя по-ангельски и не покидала их трио из Адьки, Колумбыча и «Запорожца»,/ домой она возвращалась вместе с ними, а вечером они с Адькой отправились в кино на фильм «Брак по-итальянски».
Опять Адька провожал её в благоухании южной ночи. Акации над асфальтовым тротуаром в темноте казались могучими столетними липами, звук шагов чётко раздавался в тишине, и казалось, что они идут в каком-то тоннеле (нэ) или чёрт его знает из каких детских воображаемых картинок взятой аллее средневекового парка. Он и она. Там, за деревьями, прячется замок со всеми своими мостиками, рвами и силуэтными на фоне неба часовыми на гребне стены.
Пятачки света от фонарей позволяли посмотреть друг на друга при свете. Лариса была молчалива на сей раз, и, когда Адька смотрел на неё в очередном световом пятачке, она улыбалась смущённо и хорошо.
Потом они спускались вниз по опасному для обуви переулку, и опять был ночной крик: «Ларка! С кем ты там?»
Он попробовал её торопливо поцеловать, но она ловко подставила щёку и прошептала скороговоркой: «Завтра увидимся».
Когда Адька вернулся домой, Колумбыч сидел за столом в очках. Очки он надевал, когда надо было что-либо мастерить. На столе, на газетке, лежала куча всяких приспособлений.
– Знаешь, – сказал Колумбыч, – ложа-то у меня у ружья лаком покрыта, а у порядочных ружей она только с полировкой, без всяких лаков. С ореховым маслом отполирую – будет высший класс моя двустволочка. Осенняя охота скоро, а утки здесь – пропасть.
Адька ничего ему не сказал, посидел, посмотрел, как Колумбыч работает, – всегда приятно было смотреть, как Колумбыч что-либо мастерит своими лапищами величиной с половину журнального столика каждая, и знать, что из этих рук обязательно выйдет вещь.
Потом Адька ушёл спать счастливый. В палатке он долго лежал с открытыми глазами. На землю гулко хлопались недозрелые яблоки. Они попадали почти все, ибо зной иссушил землю, а до поливки у Колумбыча как-то не доходили руки. Во тьме южной ночи собаки вели разговор из одного конца города в другой, иногда по улице с приглушённым треском проносился мотоцикл: шла сложная ночная жизнь городка.
Адька чувствовал спиной, как где-то на необозримой глубине под ним дышат, шевелятся и живут земные пласты глинистой майкопской толщи, той самой, что даёт нефть. Адька успел уже заметить, что в здешних краях нет привычных ему камней, а есть глина разных цветов и немного плохого песка. С мыслями о майкопской толще, о которой Адька знал по геологическому курсу в институте, он и уснул.
Ему ещё много ночей предстояло пролежать вот так в палатке с открытыми глазами. Легкомысленное прыганье целлулоидных шариков завораживало, и весь план Адькиного отпуска летел к чёрту. Колумбыч вёл себя, как впавший в склероз конь, не желающий понимать простых вещей. Он уходил от серьёзного разговора под предлогом забот о большом хозяйстве: крышу красить, яблони окопать, построить хозяйственный настоящий сарай, где будут зимой храниться лодка и лодочные моторы, и так без конца.
Но Адька ясно видел, что всё это хозяйство идёт само по себе, всё зарастает и забор не чинится. Начав чинить забор, Колумбыч вдруг вспоминал о машине и уже не отходил от неё сутки, регулируя какой-то волосяной зазор в зажигании. А когда Адька предлагал строить этот пресловутый сарай, Колумбыч вдруг начинал сортировать патроны и вообще ревизовать охотничье хозяйство – охота-то осенняя на носу.
Всё-таки в один из вечеров Адька заставил Колумбыча заговорить.
– Не могу бросить, – сказал Колумбыч. – Оставить так – всё придёт в полную разруху. Здесь это быстро делается. Продать – подумай: в мои годы и опять без угла своего, и вообще с неясными перспективами. Оставайся лучше ты здесь. Знаешь, какие на Тамани идут раскопки?…
Столь наглого предложения Адька не ожидал, и упрямство его ожесточилось.
С Ларисой дело обстояло не лучше. Она вела себя примерно так, как ведёт себя знак электричества на выводах динамо-машины переменного тока. То он видел её на пляже среди парней, которые, сделав из рук мостик, подбрасывали её в воздух, а она крутила двойное сальто. Адька смотрел и сгорал от ревности. То она говорила: «Шумно очень, давай отойдём», и они отходили в сторону и лежали на ракушке, а она сыпала на Адьку эту ракушку из ладони и бормотала разную женскую чепуху, которую приятно слушать. Внешние её метаморфозы были просто поразительны. Иногда они днём ходили по городку, выбирая какие-то нужные ей пустяковые покупки, и встречные мужики прямо брякались на знойный асфальт от нахлынувших чувств и зависти, что такая девушка идёт под руку с Адькой, а не с ними. Наверное, у Адьки был слишком многообещающий вид, и потому заговаривать и даже отпускать замечания они не решались.
Вечера они проводили в основном вместе, именно в основном, ибо она частенько вдруг бросала Адьке: «Подожди, мне надо поговорить вон с тем мальчиком», и говорила с ним по часу и больше, а Адька должен был изучать витрины. Плюнуть на всё, повернуться и уйти было делом бесполезным. Адька и это пробовал, но она через час приходила к ним, вызывала Адьку и спрашивала простодушно: «А чего ты меня на улице бросил?» Простодушие её обезоруживало, оставалось только клясть свою душу, способную на грязные подозрения.
Колумбыч в этих делах был не советчик.
С горя Адька стал ходить в заведение Иисуса Христа и там искать забвения в обществе Трёх Копеек. Адьке требовалось не вино, а та доза вялоциничного отношения к жизни, которым Три Копейки был так и пропитан.
Адька клял своё сибирское упрямство, без него было бы проще. Далась ему эта акробатка, вон сколько девчонок ходит, да и без них можно прожить. И пусть Колумбыч остаётся со своим заросшим огородом.
– Упрямство – опасная вещь, можно сказать, подсудная, – сказал ему Три Копейки. – У моего дружка инспекция сети сняла. Он из упрямства поставил их опять на том же месте. Их опять сняли. Он из того же упрямства поставил третий раз. Теперь отбывает. У инспекции тоже нервы есть, браток, как и у судьбы, – запомни это.
– Возьми меня браконьерничать, – сказал Адька. Три Копейки неожиданно хихикнул и уставился в свой стакан. Как будто человек давно загадал, что вот такая цифра выпадет в такой момент, и предвидение его сбылось.
– Айда, сибиряк, – несерьёзно сказал он. – Учти, влипнем – оба за решётку, и никто не будет слушать, что ты тут вроде как экскурсант.
– Так даже интереснее, – сказал мрачный Адька.
В назначенный ночной час Адька пришёл к той самой коряге у Кубани, у которой они познакомились. Из-за поворота вынырнула бесшумная остроносая байда, и Три Копейки, не глуша мотор, махнул рукой: «Садись!»
Они долго плыли в тени то одного, то другого обрывистого берега.
– Опасное место, – сказал Три Копейки, – здесь засаду им легче поставить.
Потом Кубань пошла в камыши, стоявшие плотной однообразной стеной. Три Копейки неожиданно ткнул лодку в камышовую стену, пробил её, и они очутились в канале. Камыши почти задевали борта лодки,/ так длилось долго, нескончаемо долго, наконец вынырнула ровная сверкающая в лунном блеске гладь – лиман. Одну сеть Три Копейки поставил где-то просто посреди воды,/ чёрт его знает, как он потом собирался её искать,/ сеть была начисто утоплена в воду, даже вешки не торчало. Лиман лежал ровный, от тёплой воды пахло болотом, и в этом болотном запахе с неистовым рвением работали комары. Откуда-то из ночной темноты донёсся стук лодочного мотора.
– Уйдём от греха, – сказал Три Копейки, прислушавшись. Он потянул шнур, и мотор приглушённо заурчал под чехлом. Вообще вялый завсегдатай заведения Иисуса Христа исчез, и Адька видел собранного, решительного человека.
На каком-то изгибе камышовой стены Три Копейки резко включил газ, лодка рванулась, и острый нос её снова влетел в камыши. Через минуту они уже стояли в небольшом плёсе, скрытые от всего мира.
– Ну вот, – сказал Три Копейки, – теперь нас ищи. Жалею я эту инспекцию. Им моторы казна даёт, у нас свои, выхоженные, и лодки мы сами делаем, которые сквозь камыш, как сквозь воду, проходят. И стрелять он в меня может, только если я в него перед этим пять раз пальну. И время у меня своё. Он отчёты составляет, а я изучаю местность. Жестокие законы нужны, чтоб нашего брата искоренить, а так… газетные статейки и небольшая польза. Я так думаю: увидел ночью в неположенное время в лимане лодку – и открывай огонь без предупреждения. Сейчас инспекция на одних засадах живёт. Но лиманов много, их мало. Ну, наткнулся я на засаду, им надо мотор завести, а я в уход. Пока убегаю, я сети в воду сброшу, они у меня уже заранее к грузу привязаны. Без сетей – берите. Никакой суд не признает меня виновным. Просто выехал погулять. Изнашиваются в этих условиях у инспектора нервы, и становится он простым обывателем службы за зарплату или нарушителем того закона, который и браконьера охраняет как личность и гражданина страны.
Неизвестная лодка долго кружила по лиману, пугая тишину стуком мотора. Один раз они прошли совсем рядом. Конечно, Адьке как порядочному гражданину надо было крикнуть, поднять шум и вообще сделать так, чтоб Три Копейки попался, наконец, со всеми уликами. Была у Адьки эта мысль, была, но только в теории, ибо действовал кодекс (дэ) чести.
Моторка ушла. Три Копейки достал папиросу и сказал прикуривая:
– Я, сибиряк, тебя изучал для интереса. Моторка эта принадлежит Моте Гогольку, такому же, как я, хищнику рыбных вод. А инспекция вся нынче на другом лимане, у них там круговая засада с полным использованием техники и наличных сил.
Отсвет папиросы освещал щёки Трёх Копеек и красным огоньком отсвечивал в бедовых глазах.
– Давай, друг, кончай свою работу, да едем к жилым берегам, – сказал Адька. – А просвечивать меня нечего. Схожу завтра в больницу и принесу тебе рентгенограмму. И ещё копии закажу для желающих.
Видно, Адькина нервная система тоже начала сдавать, как у тех несчастных инспекторов.
9 Бред ревности и известковые горы
Всё началось с того, что в райком комсомола (Колумбычев городок был районным центром) пачками поступали сигналы о безудержной вакханалии энергии у городской и станичной молодёжи, проявлявшейся по вечерам. Никакие сельские и прочие работы не могли ту энергию измотать,/ танцплощадки и прочие мероприятия с музыкой – тоже. Молодёжь куролесила. После долгих размышлений райком нашёл мероприятие: было решено устроить массовый выезд молодёжи под благодатную, облагораживающую сень какого-нибудь леса и там устроить воспитательную смычку с интересными людьми. Пусть интересные люди расскажут, что они в юности не били стёкла и курортников, не бесчинствовали, а жили совсем по-другому.
В разряд интересных людей, естественно, попал и Колумбыч. Лес же был найден в восьмидесяти километрах от городка. Это был знаменитый Варениковский лес, в котором в годы войны крепко партизанили люди.
Колумбыч не мог и не хотел оставлять Адьку одного в его пасмурном состоянии, когда он уже с браконьерами стал на уголовные вылазки ездить, и потому сказал, чтоб Адька отправлялся с ним. Адька отказался.
– Не беспокойся, – сатанински усмехнувшись, сказал Колумбыч, – она тоже едет. Я её первую пригласил.
– А мне-то что, – сохраняя реноме (мэ), сказал Адька. Но ехать согласился.
Они помчались по пыльным кубанским дорогам мимо нескончаемых станиц, похожих на города, мимо орудовцев на свирепо рычащих мотоциклах, кукурузных полей, грузовиков с арбузами, пешеходов, бредущих по пыльным дорогам в неведомый зной.
Потом дороги стали петлять, и началось что-то вроде предгорий с увалами, поросшими жёсткой шерстью низкорослого кустарника. По прогалинам увалов бродили стада овец.
Когда через виражи настоящей горной дороги они добрались до места, там уже скопился автопарк из нескольких зиловских автобусов и грузовиков. Сотня или больше молодых людей обследовали лес и дурачились. Мероприятие не начиналось, ибо не хватало ещё двух автобусов из дальних станиц и организующей силы начальства. Колумбыч лихо приткнул «Запорожец» под сень громадного автобуса, и они вылезли на природу. Мадонна заявила, что она вся истряслась за эту дорогу, и села на травку,/ но Колумбыч мобилизовал её на организацию хозяйства. Адька пошёл посмотреть на здешнюю природу.
Здесь был другой, незнакомый Адьке лес из дуба, орешника и бука,/ лес с другим цветом листвы, другим запахом и другим чувством леса.
В густых зарослях ажурная, покрытая толстым слоем перегнивших листьев почва влажно пружинила под ногами,/ заросли орешника на прогалинах тянулись гибко к солнцу, /стоял запах прелой листвы, эфирный запах дуба и сильной сочной травы. Всё это никак не походило на знакомый ему прозрачный запах хвойной тайги, и лес этот менялся на каждом шагу: непробиваемые заросли колючего терновника сменялись орешником, орешник – чистым дубняком с толстенным ковром листьев и пляшущими сквозь листья бликами вечернего света.
Когда Адька вернулся на сборный пункт, обстановка там изменилась. Инициативные люди натащили кучу сушняка и запалили гигантский костёр. Вокруг костра собралась куча народа с гитарами и пели что-то не совсем подходящее программе. И костёр начался раньше времени. Кое-где уже сидели и закусывали. В общем, веселье разгоралось вовсе не по плану, и охрипшие организаторы тщетно метались, пытаясь навести порядок. Они наводили порядок и объявляли программу в одном месте, но стихийное веселье вспыхивало в другом. Масса начисто вышла из-под контроля, и удержать лавину было почти невозможно – это хорошо знают полководцы.
В конце концов и организаторы махнули рукой и присоединились к группе солидных людей вроде Колумбыча, которые сидели вокруг отдельного небольшого костра и толковали о жизни, глядя на резвящуюся молодёжь. Страшного, кстати, ничего не происходило, происходило нарушение регламента.
Южная ночь быстро падала на поляну. К костру подходило всё больше людей, возникли аккордеоны, и начался пляс.
Адька с интересом смотрел на здешних сельских парнишек и девчонок. Совсем, совсем они не походили на ребят из его села. И девчонки и парни одеты были модно и танцевали твист, не жалея импортных мокасин.
Услышав звуки музыки и завидев пляс, Лариса забыла про свой растрясённый организм. Адька видел, как она переходит от одного партнёра к другому и лихо отплясывает.
Адька пошёл побродить в темноте. Вблизи он наткнулся на твёрдую белую дорогу. После света костра его охватила чернильная тьма, и он пошёл по этой дороге, которая чётко светилась, как будто была намазана фосфором. Дорога шла вверх.
Где-то на повороте далеко внизу Адька увидел зарево костра и кольцо людей вокруг него.
– Наплевать, – сказал Адька. – На всё наплевать в самом деле.
На обочине в траве зелёным светофором горел одинокий светлячок. Адька положил его на ладошку. Прохладное существо дружески стало светить ему.
Адька шёл всё вверх, два раза закуривал, а когда закуривал, клал светлячка на землю. Костра отсюда не было видно, музыка и шум уже не доносились, а дорога всё шла. Наконец Адька почувствовал, что она выполаживается к перевалу.
На перевале громоздились какие-то невысокие скалы. Адька пощупал рукой рыхлый и ломкий известняк. Камни ещё хранили тепло ушедшего солнца. Адька долго трогал рукой камни,/ ему приятно было ощутить их в этой глинистой пыльной стране, ибо много ночей он провёл один на один с камнями вершин и свыкся с ними. Он пробовал разбудить сентиментальные воспоминания об оставшихся вдалеке друзьях, но ни черта не получалось. Ребята на работе, он в отпуске – вот и вся аксиома.
Сбоку от скал сквозь деревья был виден блеск звёзд, отражавшихся в каком-то водоёме. Адька пошёл туда.
Водоём оказался большой и чёрной лужей. В луже шевелилось и всплёскивало, а по временам всплывало что-то большое.
Адька зажёг спичку и увидел, как в двух шагах сидит и оторопело смотрит на него лягушка. Спичка потухла, и лягушка со страшным плеском бухнулась в воду.
– Чудеса, – весело сказал Адька. – Тут на перевалах лягушки живут.
Он сел на обломок какого-то ствола и стал думать о жизни. В ночной темноте жизнь казалась серьёзной, значительной и звала к выполнению долга. Какого – Адька не мог себе чётко представить, так как до сих пор честно выполнял все долги, но сознание долга было.
Подумав о долге, он решил спускаться вниз, знал: суматошный Колумбыч подымет тарарам на весь свет с его поисками.
Ему пришлось вернуться, так как он забыл светлячка на опустевшей сигаретной коробке. Тот покорно дожидался Адьку, не пытаясь удрать. Адька доставил его на прежнее место и отпустил на свободу.
Веселье вокруг костра продолжалось, хотя народ редел. Адька понял это по тому, что на обратном пути встретил не меньше десятка парочек, которые тоже осваивали эту дорогу, ведя важные переговоры.
Колумбыч и не думал его искать: вокруг их костра образовалась весёлая компания.
Разыскивала же Адьку Лариса.
– Где тебя носит? – спросила она, и были в её голосе такие ноты, что Адька сразу оробел от предчувствия грядущих событий.
Они засели в «Запорожец», и Лариса рассказала Адьке историю своей жизни.
– Ты, Адик, малахольный, – сказала она. – И думаешь о себе и о людях чёрт знает что. Вроде моей мамы. Та меня, знаешь, кем считает? Как и ты по временам. А то, что у меня ещё, представь себе, ни одного парня не было, так вам на это наплевать. Знаешь, как я жила? Я нищенкой была, если хочешь знать. Отец нас бросил, мать совсем растерялась, и мы бы с голоду умерли, если бы не я. Я хуже любого пацана была. Воровала на баштанах арбузы, арбузы меняла рыбакам на рыбу, а рыбу мы ели. А после войны в первые годы было совсем плохо, и мы с матерью по станицам ходили. Я как вспомню – готова умереть от злости на одну тётку. Я маленькая была, как клоп: живот да две спичечки. И на станции попросила у той тётки свёклы, которой она торговала, а она не дала. Я потом в школе поняла, что надо самой дорогу пробивать. Я на всех соревнованиях призы брала, а в прочих науках не очень, и решила я идти в физкультурный техникум после семилетки. Денег на дорогу с матерью кое-как собрали, а вся одежда у меня была – плащик, который из старого отцовского перешили. Я его до сих пор храню, тот несчастный плащик. Приехала я в Новочеркасск, а там уже набор заканчивают. Первый экзамен по физкультуре, и слишком много девчонок этот экзамен прошло. Стоят в спортзале последние пять допущенных, а остальным сказали: «Езжайте домой». Денег у меня на обратную дорогу нет, и тут я пошла на отчаянность. «Всё, – говорит мне преподаватель, – езжай, девочка, домой. На будущий год» – «Дяденька, – кричу я, – дайте я перекувыркнусь!» – и шмыг на ковёр. Ну, тут я им показала со злости. Они ахнули и говорят: «Всё, девочка, считай, что зачислена».
После техникума я работала физруком и решила, что нужен институт. И как мне этот институт дался и как все эти модные тряпки я покупала – тебе не понять, я и работала по вечерам, и на стипендии экономила, и голодом сидела в общежитии.
А сейчас я институт кончу, и просто хочу хорошо жить, работать и долго быть красивой и радоваться всему. Понимаешь, мне танцевать нравится, плавать нравится, вообще радоваться. Я хочу по-настоящему жить, чтобы детей было много и чтобы всё очень прочно.
– Дурак я, – сказал Адька. – Давай запишем в протокол.
– Нет, – сказала Лариса. – Ты очень верный парень. Я же вижу, что ты за всё лето ни к одной девчонке не подошёл. А те, с кем я твист пляшу, так они ветрогоны и балбесы. Мне с ними только плясать нравится. А среди хороших есть даже красивые, только это не ты.
Они проговорили так до рассвета, а утром, когда стало греть солнце, немного подремали на сиденьях, и вся угомонившаяся публика тоже поспала от усталости, кто где, чтобы днём ехать домой.
Комсомольское начальство всё-таки добилось регламента: собрали народ, и интересные люди выступили перед ними. Главным и лучшим оратором оказался Колумбыч. Бессонная ночь ему была, как с гуся вода, и он с бодрой военной выправкой, даже какой-то побритый, рассказал о том, как служил в армии по окраинам государства,/ на границе с Монголией, как воевал на Халхин-Голе, и под конец рассказал даже о работе в экспедиции.
– Я всю жизнь хотел путешествовать, – говорил Колумбыч. – Армия дала мне эту возможность, а когда армия кончилась, то была топография.
Он так лихо рассказывал о работе топографов, что Адька только ахал.
А Лариса погладила его по руке и шепнула: «Я и не знала, что ты такой герой, представь себе».
Закончил Колумбыч призывом не бояться армии, ибо это школа и достойная человека жизнь, и призвал также не держаться за мамкин огород, а то потом вспоминать нечего будет.
Колумбычу аплодировали, и вопросов было много. Один лихой парнишка, не боясь хохота окружающих, спросил, как быть, если в армию его не берут из-за плоскостопия, а из дому не выпускают ни под каким предлогом. Только принудительным набором можно вырвать его из-под окулачившихся стариков.
– Иди к военкому, объясни ситуацию, – ответствовал Колумбыч.
На этом мероприятие закончилось. На обратном пути все дремали, один лишь Колумбыч чётко, по-военному, вёл машину.
10 Невероятные события
Адька зря надеялся, что после этой поездки что-либо изменится. Всё оставалось по-прежнему. Колумбыч только на разговоры и призывы оказался мастером. Начав опять чинить забор, он вдруг с остервенением переключился на постройку душа во дворе, чтоб спасаться от жары. Взгромоздил на столбы жестяную ванну и так мудро пристроил, что стоило нажать ногой дощечку – и текла вода, отпустить дощечку – вода прекращалась. После этого Колумбыч плотно ушёл в изобретение специального прицела для дробового ружья, так чтобы из гладких стволов далеко стрелять пулей.
Лариса вела себя не лучше и даже больше помыкала Адькой, как будто раскаивалась в своём поведении в Варениковском лесу. Правда, у них появился сейчас укромный угол, метров за двести от её дома, где они могли долго и тщательно целоваться в поздний час.
От всех этих бед Адька отупел и пал духом. Он только ждал, чтоб скорее кончился проклятый отпуск,/ ехать же никуда не хотел – зной и разлагающая южная обстановка высосали из него всякую инициативу. Он забрал у Колумбыча гоночный велосипед и часами гонял на нём по мглистым азовским пустыням.
В одиноких мотаниях на велосипеде Адька стал помаленьку открывать для себя азовскую землю, древнюю Тмутаракань. Открытие началось для него с запаха полыни. Растение диких степей – полынь лучше всего пахла в вечерний час, когда земля отдаёт накопленный днём жар. Запах этот как бы концентрировал в себе целые тома русской давней истории. И удивительная стать здешних девчонок теперь не удивляла его, видно, эти стройноногие дивы просто унаследовали красоту амазонок, ибо именно здесь поселила амазонок фантазия древних греков. Через эту землю бежала, спасаясь от гесперид, несчастная нимфа Ио, и, может, по дороге она успела родить и оставить здесь дочку, и не зря же отсюда была взята за чрезвычайную красоту жена для Ивана IV – «шемаханская царица».
Древняя земля греческой Меотиды открывалась для Адьки сквозь посвист ветра в одиноких, сожжённых солнцем травинках и блеск лиманов в закатном солнце.
Купаться он ездил всё на том же велосипеде, но не на пляж, который возненавидел, а в район заброшенного порта, где остались только длинный цементный причал и остатки взорванных надолб времён войны. В Старый порт купаться ездили любители одиночества, и там Адька всегда видел двух девушек, тихих, почему-то печальных и прекрасных.
Он никогда с ними не разговаривал, а только так день на десятый стал здороваться. Да разговаривать было и не надо, лучше не знать, почему они двое удалились от общества и почему печальны.
Дорога в Старый порт проходила мимо причалов действующего рыбацкого порта. Там стояли малогрузные сейнеры и шхуны,/ на шхунах тех сидели, свесив босые ноги с борта, моряки и удили бычков, а на леерах сушились мужские постирушки. Бродили по деревянным настилам жирные и важные «морские» коты. Адька думал иногда, что только сейчас, под конец, для него и начался отпуск, а так была неразбериха.
В конце августа у Адьки был день рождения. Он пригласил Ларису и старого капитана с женой. Больше приглашать было некого. Жена капитана взяла на себя заботу о столе и предложила зарезать пару кур для разных блюд.
– Конечно, – сказал Колумбыч и вдруг замолк. – То есть как? – спросил он наконец. – Зарезать? Марию Антуанетту зарезать? И съесть? – Весь Колумбычев вид отражал полнейшую растерянность.
– Ну, конечно, – сказала жена капитана.
– Не могу, – твёрдо заявил Колумбыч. – Пусть их режет кто хочет и ест кто хочет, а я не могу. И вообще непонятно. Есть же в Индии священные коровы, например.
Но, видно, сам факт, что куры, в том числе и Колумбычевы, для того и существуют, чтоб их в конце концов съесть, крепко Колумбыча надломил. Он стал задумываться.
День рождения прошёл не особенно весело. У старого капитана в этот день сдало здоровье, и, отпробовав пару стаканов вина, он отправился на покой. Колумбыч был задумчив, а Мадонна вообще никогда ничего не пила и тоже не очень веселилась.
– Знаете что, – сказал вдруг Колумбыч. – Махнём-ка мы сейчас в Анапу. Засядем в приличном ресторане, как приличные люди, счистим с себя мох.
Закипела деятельность. Мадонна помчалась домой наводить лоск, Колумбыч и Адька начали хрустеть крахмалом и запонками.
Через полчаса Колумбыча можно было вполне везти к английскому двору: сухощавая фигура в тёмном костюме и стальной блеск глаз на загорелом лице вполне допускали это. А Мадонна превзошла себя. Её волосы казались сделанными из тяжеленной меди,/ приходилось думать о том, как может тонкая шея выдерживать эту тяжесть, и потому жалеть и оберегать эту девушку от всяких бед.
В Анапе, в южном ресторане с пальмами в кадках, где был какой-то полурумынский оркестр, и шорох моря доносился сквозь раскрытые двери, и имелась курортно чадящая публика, они устроили загул. Какие-то люди были у их стола, был какой-то очень смешной актёр оперетты с печальными глазами, и много коньяку…
Проснулся Адька в машине и долго не мог понять, где он, пока не сообразил, что лежит в верном «Запорожце», переоборудованном Колумбычем для кочевой жизни. Рядом кто-то дышал. По тяжести волос на своей руке Адька понял, что это Мадонна. Он скосил глаза и увидел, что она спит, легко и доверчиво прижавшись к нему, вроде ребёнка. Похмелья в голове не было, и Адька понял, что выпито немного, много было только шума и вообще чепухи. Он высвободил руку и выглянул в окно. Машина стояла у моря.
Проснулась Лариса.
– Слушай, – сказал Адька. – Давай жениться.
– Давай, – сказала она, потёрла помятую во сне щёку и чмокнула Адьку тёплым ртом.
В окошко просунулась рука с бутылкой кефира.
– Кефир алкоголикам полезен, – сказал голос Колумбыча.
– Где ты был? – спросил Адька.
– Знаем, да не скажем, – ответил Колумбыч.
Они поели кефиру с тёплыми булочками, потом Колумбыч предложил заехать на пляж искупаться. Но перед этим они решили забрести в магазин и купить маску с ластами.
Чистенькая утренняя Анапа постепенно нагревалась солнцем. Около газировщиц уже начали скапливаться маленькие водовороты очередей,/ потоки людей с пляжными кошёлками двигались к морю. Поливочные машины разбрызгивали на асфальт первую воду.
В магазине пришлось долго выбирать маску, потому что сенсимоновский нос Колумбыча не желал в ней вмещаться.
Пляж здесь был не тот, что в их городе. Во-первых, он культурно отделялся от местности каменной оградой, во-вторых, внутри той ограды было негде ступить. С трудом они разыскали свободное местечко.
– Пойду поплаваю, – сказал Колумбыч. Он надел ласты, маску, просунул под резинку дыхательную трубку, потом лёг зачем-то на песок и мгновенно уснул. Адька начал заикаться от смеха, глядя на все эти манипуляции.
– Только ты и не думай, – строго глядя на Адьку, сказала Лариса, – ты и думать забудь про свою Сибирь.
Ветер донёс до них запах жареного. Адька сориентировался и быстро отыскал будочку, где характерно толпилась кучка мужчин. Он помчался туда, взял палочку шашлыка, стакан рислинга и прибежал к Колумбычу.
Колумбыч выпил рислинг, сжевал шашлык, потом сказал ясным голосом:
– Ну, вот что. Хватит дурака валять. За сегодняшнюю бессонную ночь я понял, что куры, огород и я находимся на разных полюсах. Или я огород угроблю, или он меня угробит. А раз я кур своих есть не могу, так зачем их растить? И потом сегодня ночью в газете я прочёл, что на юге переизбыток населения.
11 Продолжение и окончание чудес
Адька с Ларисой зарегистрировали законный брак в загсе городка и стали жить в одной из комнат у Колумбыча.
Колумбыч же начисто ушёл в сборы и приготовления к отъезду. Это была тысячелетне знакомая и вечно волнующая участников и зрителей процедура подготовки экспедиции. Колумбыч составлял списки, укладывал таинственные коробочки и ящики в угол комнаты и бурчал себе под нос загадочные слова.
Адька и Лариса были заняты изучением и исследованием неизведанных континентов любви и семейной жизни, потому не особо досаждали Колумбычу, и потом Адька просто страшился приступить к решению возникшей перед ним главной проблемы. Но проблема та уже всплывала и начинала бурлить в ночных семейных разговорах.
В один из дней озабоченный Колумбыч на ходу сунул Адьке проштемпелёванную (тэ) штампами и печатями казённую бумагу. Это была дарственная на дом, приусадебный участок со столькими-то лозами винограда, столькими-то яблонями, сливами и абрикосами. Заверено нотариусом, уплачены пошлины, сборы и налоги. Обо всём подумал в эти дни мудрый Колумбыч.
– Вот, – сказал Колумбыч. – Ты парень хозяйственный, у тебя пойдёт. Взамен давай мне денег на дорогу. А работу здесь найдёшь. Найдёшь работу?
– Лариса узнавала, – подавленно сказал Адька. – Есть место землемера в сельхозуправлении. Землеустроителя.
– Ну и отлично, – сказал Колумбыч. – Ребятам я всё объясню. Поймут.
Адька не сказал Колумбычу, что сегодня ночью был крупный разговор.
– Нет, – сказала Лариса. – Никакие экспедиции не для меня. Ты же видишь, что я городская. Мне юг и море нужны. И муж нужен живой, а не отсутствующий, которого по три года ждать. Я ведь изменять не могу, потому мне трудно ждать мужа. Ты меня любишь или там речки-горки какие-то?
– Тебя, – сказал Адька.
Колумбыч отбыл на автобусе в Краснодар в сопровождении громадного багажа.
– Знаю я тех балбесов и остолопов, – объяснил он. – У них, поди, сапог починить нечем, а про прочие деликатные работы и говорить нечего. Везу нужный инструментарий. – И любовно кивал на ящики.
День был мокрый, холодный, и было, как всегда, неуютно при прощании, когда один уже весь в дороге, его здесь уже нет, а у других мысли здешние. Колумбыч стоял в своём извечном коричневом плаще,/ лицо у него было тоже не шибко весёлое. Загорелое, обветренное лицо пожилого человека, обдутого ветрами окраин государства,/ крупноносое лицо запойного бродяги, который, раз начав где-то в далёкой юности, уже не может остановиться или не считает нужным остановиться.
Колумбыч уехал. До землемеровой работы оставалось ещё месяца полтора-два. Лариса должна была уехать на три месяца в конце октября, чтобы закончить счёты с институтом.
Адька стал освежать в памяти науку землеустройства и помаленьку знакомиться с задачами будущей работы. Шла семейная жизнь: завтрак, приготовленный женой, поход на рынок за продуктами и ещё сбор у соседей советов, рецептов и правил ухода за садом.
Грызущая печаль сидела в Адьке, и день ото дня червь её становился всё злее, и никакой велосипед, никакое ошалелое купанье не могли от этого спасти.
В сентябре пляж опустел,/ как ветром сдуло кричащую, хохочущую коричневую толпу,/ утихли самозабвенные вопли ребятни, что копошилась у кромки воды. Стояли только столбы ободранных зонтов, запертый на железные полосы павильон, где продавали чебуреки и вино,/ оставались неистребимые обрывки газет, которые ветер гоняет по пляжу до тех пор, пока их не смоет и всё не очистит волна осенних штормов.
У Адьки было время для размышлений. Кто же в конце концов виноват в случившемся: Колумбыч с его хитроумным даром или он, Адька? Выходило, что он сделал солидную подлость, и прежде всего по отношению к Колумбычу. И тут уж, как ни крутись, а необходимо её исправлять.
Оставалось дать сакраментальную телеграмму южного отпускника: «Шлите телеграфом денег на дорогу», что Адька и исполнил в конце сентября.
Заглушая все печали, запела труба странствий. Труба та рождает энергию и чёткую логику действий. Было много слёз, первых семейных сцен и решительных объяснений. Но неумолчный зов трубы стоял надо всем, и тонкий пустынный звук её звал к выполнению долга.
Автобус шёл слишком медленно, и Адька поймал такси, чтоб ехать сто километров до Краснодара, а дорогой смотрел в затылок шофёра, внушая, чтоб ехал быстрее. В самолёте он смотрел на дверцу пилотской кабины, и сквозь её металлическую преграду внушал пилотам, чтоб они быстрее гнали тяжёлый реактивный лайнер, гнали к Хабаровскому аэродрому, где в ресторане «Аквариум» заливают горе вином потерпевшие крушение неудачники, коротают время до вылета сонмы горящих надеждами и радужными мечтами отпускников, летящих на юг,/ на каменных плитах и в модерновых (дэ) креслах аэровокзала мается в ожидании бродячий северный и восточный люд от могучих диктаторов золотых приисков до молодых специалистов и жилистых бывалых работяг горных разработок.
В городке после суматошного и исполненного волнений лета осталась одна Лариса, владелица трёхкомнатного особняка, перечисленного количества плодовых деревьев и удравшего мужа.
А самолёт летел слишком медленно, ибо, кроме Адьки, он вёз ещё и тяжкий груз Адькиных жизненных шрамов: первых семейных сцен, слёз и ночных объяснений. Хуже всего было то, что Адька оказывался в стане странного племени однолюбов. Шрамы на Адькиной душе с хрустом оформлялись, и он думал о том, как много скрывается за рядовой и привычной телеграммой: «Шлите денег на дорогу»,/ вспоминал, как они всегда дружно гоготали над этими телеграммами и с гоготом отправляли посыльного с монетой до ближайшей почты. Его мужская семья, конечно, сделала так же.
Отдохнул, в общем, Адька на юге. Впрочем, кто знает, чем ещё всё это кончится.
А человек по имени Три Копейки, с которого начался рассказ, оказался или дураком, или мудрым трусом, ибо в ответ на Адькино предложение ехать в экспедицию рабочим сказал: «Местность эта и жизнь не особенно меня прельщают. Но достоинство их в том, что я до тонкости знаю каждый винтик и весь механизм. Этим бросаться не приходится».
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru