Между прошлым и будущим.Книга вторая


Эдуард Крутков - Между прошлым и будущим.Книга вторая - Эдуард Крутков

Скачано с сайта prochtu.ru

Часть вторая. Начало конца

Глава седьмая

Мне всегда казалось, что вся жизнь Овчинникова у меня на виду и у него нет от меня тайн. Мы встречались с ним почти ежедневно и много времени проводили вместе, в основном вечерами, днём он работал в своём управлении. Туда я старался ездить как можно реже, так как не любил этих поездок. Ездил только по нужде, Овчинников не мог приехать к нам, болел или что-то срочно надо было решить с «разрешителями», или приглашал его начальник. На это уходило много времени. Приходилось просиживать в приемных, ждать вечно занятых начальников или сидеть в кабинете Овчинникова, в чаду дымовой завесы, прокуренного до черноты потолка помещения и слушать его болтовню по телефону. А вечерами, на Невском, у себя в конторе, мы решали проблемы развития своего бизнеса. Его расширения, привлечения людей, которые являлись смежниками, поставщиками комплектующих или осваивали новые технологии производства нашей продукции, приглашали поделиться «секретами» или к совместной деятельности. Нам, как и всем, для прорыва во что-то новое не хватало собственных средств, а банковский кредит был недоступен. Гаер, тогда премьер-министр, запустил инфляцию, ибо только в грабеже сбережений населения и обесценивании доходов работающих видел он спасение страны от катастрофы, которая была прямым следствием «бархатной революции». Поэтому самоубийством было брать в банке кредит.
В журнале «Коммунист» он совсем недавно критиковал Верховный Совет СССР за то, что был принят бюджет с платежным дефицитом и сетовал на то, что депутаты не интересуются за счет чего, он будет покрыт.
Я помню, как мы радовались, когда в кассе зарплату выдавали новенькими купюрами. Это значит фабрика «Гознак» включила печатный станок. Так покрывался бюджетный дефицит в СССР. Но он никак не отражался на благосостоянии людей, цены оставались стабильными.
Другое дело соотношение товарной и денежной массы. Нужно было сокращать ВПК и выпускать товары народного потребления. Но это дело умелого управления народным хозяйством пропорционального развития отраслей и их финансирования. Людей способных провести быструю перестройку экономики страны, её промышленного производства не было, поэтому приглашали В.Леонтьева, поэтому зачастили и другие заокеанские экономисты. Всё было напрасно, за ними зорко следили и в ЦРУ, и компрадоры-предатели Родины, и другие оборотни, вроде члена Политбюро ЦК КПСС, А.Н.Яковлева, ставшего видным «агентом влияния», еще, когда тот был послом СССР в Канаде. Гаер был самой одиозной фигурой в заговоре против СССР. Эти люди, лакеи заокеанских хозяев, были последовательными сторонниками смены политического и экономического строя. И хотели провести его по большевистски, декретом, незамедлительно. Ввести в стране капитализм, сделать всё для того, чтобы ренессанс в СССР стал невозможен. Некоторые экономисты из-за рубежа, вроде Василия Леонтьева, тогда честно предупреждали руководство страны, к каким последствиям приведёт реализация подобного плана по одномоментному превращению СССР в капиталистическое государство. Но именно план шоковой терапии экономики страны был нужен таким негодяям, как Ельцин и Гаер. Только в мутной воде, хаосе, неразберихе, коллапсе народного хозяйства, деморализации вооруженных сил, могли они взять власть в свои руки. Такое видение «младореформаторами» перспективы развития событий в стране отвечало чаяниям заокеанских хозяев и соответственно ЦРУ, для которого, тот же Леонтьев и другие экономисты, побывавшие в СССР, вместо плана помощи СССР, подобного плану Маршалла для послевоенной Европы, сочинили план развала СССР, который с благодарностью был принят к исполнению компрадорами-предателями Родины. Их оказалось немного, они называли себя демократами, дерьмократами их потом прозвал народ, но именно эти подонки повели страну к катастрофе.
Теперь люди уже не радовались частой смене денежных знаков, новым купюрам, потому что они означали инфляцию рост цен и бегство от рубля, как ненадежного платежного средства. Мы, как и все, не смотря на все наши усилия, день за днём становились всё беднее. Держать деньги на счетах в банке было сумасшествием, кредит банка на месяц был самоубийством. Лучше всего было заниматься краткосрочными афёрами. То, что ещё недавно называли спекуляцией, незаконными валютными операциями, сегодня превратилось в самый быстрый и мощный источник капитализации свободных финансовых средств. Мы облизывались, наблюдая, как это делают другие, но сами включиться в эту игру не могли, доходы предприятия не позволяли иметь свободные оборотные средства, которыми можно бы было рисковать и в случае потери не разориться. К тому же «соратники» по бизнесу стали тянуть в разные стороны, хватаясь за разные сомнительные проекты и сосредоточить даже имеющиеся средства на развитии предприятия в каком-то одном, перспективном направлении не удавалось. Мало того соратники стали играть со мной втемную. С. Матвеев всё больше забирал в руки вожжи управления предприятием и стремился к полной власти. Овчинников двурушничал по своему обыкновению, чтобы все «сливки» от ссоры сторон достались ему.
Пользуясь моим доверием, я приболел, Матвеев прислал мне подписать целую книжку пустых «платежек»: - «Мы должны заплатить квартальные налоги, и накопились текущие платежи, - сказал он мне по телефону, подпиши побольше, а то машинистка может испортить платёжку и банк придирается тоже, вот и приходится перепечатывать». Я подписал пустые платежные поручения и забыл про них. Время шло предприятие работало также напряженно, как и раньше, заказов хватало, объемы производства и доходы увеличивались, побеждая инфляцию, за счет иногородних приемных пунктов и заказчиков из этих городов. Спасением от инфляции был только наличный расчет и предварительная оплата заказов, и все же я стал замечать и все чаще сталкиваться с ситуацией, когда оплатить даже текущие расходы, комплектацию, было невозможно. Ни наличных в кассе, ни на счету денег не было, а если появлялись, в первую очередь оплачивались НДС и другие налоги. По версии Матвеева деньги задерживали банки, которые прокручивали в своих целях наши деньги, и они не сразу попадали к нам на расчетный счет.
В этом была доля правды, не знаю как сейчас, но тогда банки играли чужими деньгами и богатели на глазах. Энергомашбанк из жалкой конторы, арендующей помещения у какого-то института, расширяясь, скоро выгнал его, и превратил этот дом у цирка во дворец, изнутри отделанный мрамором и сверкающий огромными хрустальными люстрами. Шли разговоры о баснословных зарплатах руководителей банка. Своим работникам банк оплачивал обеды в ресторане «Метрополь». И так было всюду. Матвеев не врал, но говорил не всю правду. Они с Овчинниковым, чувствуя сначала мое глухое, потом и открытое сопротивление желанию обоих покомандовать предприятием, превратить его в свой карман, стали играть со мной в прятки, использовать здоровое, действующее предприятие как дойную корову, вот здесь и понадобились Матвееву незаполненные, подписанные мною платежки. Я забыл «золотое» правило предпринимательства – нет друзей, когда дело идет о деньгах, только партнеры. И доверие к партнеру по бизнесу, по крайней мере, в период первоначального накопления капитала, особенно у нас в России, где не являлось исключением и наше предприятие, дело рискованное. Матвеев с Овчинниковым открыли фиктивную контору для «слива» туда денег заработанных МГП «Охрана-сервис», - так называлось наше предприятие, для прокрутки своих бездарных афер и фокусов. Вроде оплаты предприятием путевок в Сочи и коллективного отдыха там, в течение нескольких дней, компании Овчинникова и его друзей, или покупки двух вагонов с нефтью у каких-то посредников из Сургута, которые потом не могли получить в течение двух лет! Матвеев со счёта: «товар в пути», уже давно перевёл его в убытки и показывал их на забалансовом счёте, иначе пришлось бы объясняться с налоговой инспекцией и, скорее всего, заплатить НДС, штраф и пеню, когда вдруг вагоны с нефтью прикатили. Эти «коммерсанты» с трудом пристроили свалившийся с неба божий дар. Без Матвеева, сам Овчинников, конечно, не смог бы ничего. У него не было права подписи финансовых документов, и он просто не владел финансовой ситуацией на предприятии. Он хотел сосать сразу двух мамок: в созданной ими фиктивной конторе и в МГП «Охрана-сервис», не понимая, что тянет за титьки всё ту же единственную дойную корову: МГП «Охрана – сервис». Если бы я вовремя не вмешался, Овчинников с его аппетитом, с помощью Матвеева, который относился к предприятию, как чужому, они вместе просто бы его разорили.
Матвеев сыграл роковую роль в жизни Овчинникова. Он добил его полулежащего, пристегивая всё время к себе, исходя из своих, корыстных, шкурных интересов, сам, не просыхающий пьяница, он постоянно накачивал его водкой, гарантируя себе свободу рук. Овчинникова надо было уже лечить, а он пьянствовал с ним. Матвееву всегда, и надо отдать ему должное, он никогда не скрывал этого, было наплевать на положение МГП «Охрана - сервис». У него была контора по производству медицинских лазеров, и он считал её основной работой. В «Охране – сервис», как говорил сам, он зарабатывал на конфеты девочкам, и из этих денег оплачивал свои пьянки с Овчинниковым. Наши с ним отношения ухудшались с каждым днем. Особенно они обострились после того, как по подложной платежке он оплатил годовую аренду двухсменной машины «Волга». Они получили из таксопарка совершенно новую «Волгу». Официальная версия: шефская помощь Городскому штабу ДНД. Овчинников пробил в Главке спецномер и разрешение на «маячок». И теперь они носились по городу, где хотели. Аренда двухсменной «Волги» была просто разорительна, она оплачивалась из прибыли предприятия, эксплуатационные расходы тоже.
После оплаты аренды машины без моего ведома я сказал Матвееву, чтобы шел вон. На моё предложение, он улыбнулся, объясняться со мною не стал, просто перестал заниматься делами бухгалтерии. Всё повисло в воздухе. На какое-то время выручил Костя Иванов, который работал главным бухгалтером в какой-то конторе от Облисполкома. Конфликт попытался притушить начальник Овчинникова, который был о Матвееве высокого мнения, считал его сильным экономистом. Он вызвал меня к себе и сказал, что машина Городскому штабу ДНД нужна и это его идея, арендовать машину в таксопарке. И, кроме того, он считает в принципе обязательной спонсорскую помощь от организации, существование которой добрая воля ГУВД. Попросил помириться с Матвеевым и пока работать вместе.
В конторе, где постоянно работал Матвеев, видимо, его присутствие было не обязательным и он по-прежнему всё время ошивался в Городском штабе ДНД. Здесь же вынужден был находиться и я. В своё время, при создании предприятия, когда у нас ещё не было места, Сергей Иванович, временно, разрешил сидеть нам с Матвеевым со своими бумагами, в одной из комнат Городского штаба ДНД. Потом о временном характере нашего присутствия забылось, и мы по-прежнему продолжали оставаться здесь.
Не смотря на то, что я выгнал Матвеева, встречались мы с ним ежедневно. В Городском штабе ДНД, он располагался на Невском, ему было удобно обделывать свои дела, встречаться с приятелями, отдыхать, играя в нарды, и пить водку с Овчинниковым. Куратор Городского штаба ДНД был не против присутствия в своей вотчине, неработающего у меня Матвеева, делал вид, что наша ссора с ним его не касается. Помня пожелание Сергея Ивановича я, было, хотел с ним помириться, но мне надо было переломить себя. Однако сделать этого я не смог. Во мне всё протестовало, когда, собравшись с духом, я хотел предложить ему забыть ссору и продолжать работать вместе. Я понимал, что значит опять «запустить козла в огород», поэтому не внял совету Сергея Ивановича, и всё осталось по-прежнему. Надо было искать главного бухгалтера, найти хорошего всегда большая проблема. Овчинников, после того как я выгнал Матвеева, делать в этом направлении ничего не хотел, ждал, когда мы помиримся. Разговаривали мы с Матвеевым, только если оба были сильно пьяны. Он говорил, что я не понимаю его, предлагал жить дружно, и смеялся над собственной шуткой. Делал мне неуклюжие комплименты, по поводу большого личного вклада в общее дело. Я говорил ему, что так обычно говорят человеку, перед тем как хотят уволить его:
- Если я правильно понял, вы с Овчинниковым решили этот вопрос, и ему осталось только сказать мне об этом?
- Ну что ты, - смеялся Матвеев - мне ваша контора и даром больше не нужна, я уже разорил её. Что мне там делать? «Кесарю - кесарево» - правь и дальше.
- К сожалению, это действительно так, - согласился я с ним: - Как руководитель предприятия, я отвечаю за всё, даже за то, что предвидеть, может быть, невозможно. Так я поверил человеку, который, как мне показалось, будет заинтересован в успехе нашего дела, и мы станем работать в одной команде, развивать наш бизнес и думать о будущем. А он оказался жуликом и был нанят только для того, чтобы удовлетворять чью-то прихоть, быть «шестеркой» и при этом не забывать себя. Я, думаю, бог простит мне этот грех, не сумел рассмотреть в тебе мелкотравчатого негодяя. К сожалению, людям, с которыми я работаю, это не объяснишь, всё равно виноват я. Но ты же знаешь, мы живем не одним днём. Посмотрим, что будет завтра. Теперь, когда вы больше не сможете вмешиваться в дела предприятия, мы быстро компенсируем потери.
Я говорил о том, что мне казалось у Овчинникова нет от меня тайн, однако, это оказалось, не так, оказывается, я не знал многого. Мы жили с ним на Гражданке недалеко друг от друга и раньше вечерами после работы мы часто возвращались домой вместе. Он ушел от жены и перестал ездить со мной на Гражданку, теперь домой я добирался один. Где и с кем он теперь живет, я не знал. Наши отношения, в связи с моими неладами с Матвеевым, стали прохладными. О «берлоге» на улице Шепетовской я узнал случайно, когда его не было на работе несколько дней. Обычно больной, сопливый, он всё равно появлялся в конторе на Невском, сидел с нами, если мы пили, то пил тоже. А тут исчез. Женя Петров, его «адъютант», он стал им не по доброй воле, Овчинников умел поставить подчиненных, особенно обязанных чем-то ему, в полную от него зависимость, когда они были вынуждены выполнять его капризы, а не свой служебный долг. Петров загадочно улыбался и говорил, что не знает где Овчинников. Потом не выдержал и раскололся. Сказал, что его надо искать на Шепетовской, теперь он постоянно находится там. Наконец я выяснил, где теперь живет Овчинников. Я съездил к нему и был потрясен тем, что увидел.
Квартиру на Шепетовской оставил ему приятель, он был моряк, и в очередной раз отправился в рейс на пароходе куда-то надолго, хотел заработать денег. Овчинников патологически не выносил одиночества, он боялся остаться один, чтобы рядом с ним никого не было. Это была болезненная фобия, один из его комплексов, как следствие каких-то детских переживаний, связанных со старахом. С ним обязательно кто-нибудь должен был находиться. Поэтому в этой квартире постоянно присутствовал ещё кто-нибудь из его друзей. Из тех кто, как правило, не был загружен работой, кто, как и он, пил и давно «положил» на всё, или нуждался в его помощи. Они в буквальном смысле слова попадали к нему в плен и надолго застревали в этой квартире. Квартира имела страшный, запущенный вид. Мебели, как таковой, не было. Какие-то ломаные стулья, продавленный, рваный, грязный диван, с помойки, стол с прилипшими к клеенке стаканами, тарелки полные окурков, кругом, по всей квартире, завалы из пустых бутылок.
У Овчинникова начались запои. Первое время он выходил из них сам и пока пил скрывался в этой конуре. Для связи с внешним миром был телефон. Это время он никуда не выходил, не ездил, не ходил на работу. По телефону Женя Петров получал задания, в основном, они касались пополнения запасов спиртного. Овчинников садился на телефон листал свою черную, затасканную, истрепанную, записную книжку искал телефоны блядей с кем когда-то трахался, пьянствовал, кого возил с собой отдыхать куда-то и вызывал к себе. Удивительно, но многие отзывались и приезжали к нему, и в этом клоповнике становилось чище, некоторые не гнушались убрать и вынести из квартиры вековую грязь. Потом опять он оставался один на один с бутылкой и с кем-то, кого он удерживал у себя, напиваясь с ним до потери сознания.
Ему долго удавалось скрывать своё болезненное пристрастие к зеленому змию. О том, что у него запои знал только его начальник. Первое время он не предпринимал ничего, возможно, думал, что Овчинников возьмет себя в руки или кто-нибудь из его многочисленных друзей поможет. Овчинников считался хорошим работником, имел заслуги, был в командировке в Чечне, за что получил боевую награду. Многие его подчиненные были обязаны ему. Их никто не трогал и в Чечню не посылал, ездили другие. О его коммерческих увлечениях начальник знал, но смотрел на это сквозь пальцы. Тогда вся милиция была больше занята не общественной безопасностью, не борьбой с преступностью, как своим непосредственным долгом, а больше интересовалась охранным бизнесом, что в конечном счет сыграло решающую роль в развале кадрового состава органов правопорядка. Все охранные агенства в той или иной степени укомплектованы бывшими работниками органов милиции и КГБ.
Матвеев наведывался к Сергею Ивановичу, у них были свои дела, и поэтому начальник Овчинникова знал всю нашу кухню, но ни во что не вмешивался. Его больше волновала судьба подчиненного. Надо было что-то решать. Лечить или выгонять. Вообще-то у Овчинникова была безальтернативная ситуация. Лечить его было хлопотно, и уверенности в успехе этого мероприятия не было, он мог сорваться и натворить непоправимых дел. Лучше всего было бы уволить его по-тихому, потянуть время, подождать подходящего момента, и отправить на пенсию. Потому что если выгонять, то с позором все будут знать, за что человека выгнали. То или иное развитие событий во многом зависело от поведения самого Овчинникова. Сергей Иванович, действительно, хорошо относился к своему подчиненному и хотел бы тому помочь, но как это сделать пока не знал.
И тут вдруг вокруг Овчинникова стал виться какой-то «качок», по виду охранник или бандит, оказалось экстрасенс, который хотел использовать лечение Овчинникова в собственных шкурных интересах и, прежде всего, в целях саморекламы. Полностью вылечить больного от алкогольной зависимости он не мог, поэтому для него важен был сам процесс лечения, когда он на время купировал болезнь. Рецидивы болезни привязывали больного к своему «спасителю» и тот использовал возможности должностного положения своих пациентов для укрепления своего престижа, заставлял работать на себя. Действительно, владея приемами гипноза, он приводил Овчинникова в рабочее состояние, снимал абстиненцию, тот приходил в себя, возвращался к действительности и какое-то время не пил. Как потом оказалось, проходимец, перед тем как его познакомили с Овчинниковым, многое узнал о нем и сделал на него ставку. Он рассчитывал на помощь Овчинникова, рассчитывал на его обширные связи, хотел использовать болезнь, для того чтобы тот попал в полную от него зависимость и превратился в послушного исполнителя его воли, и помог ему утвердиться в городе.
Отчасти экстрасенс добился своего, Овчинников оказался у него в зависимости. Он приходил в бешенство, когда я или кто-то другой не выполняли поручений экстрасенса, которые он передавал через него. Просьбы были довольно наглые и я их просто игнорировал. У нас с ним сразу не сложились отношения, колдун пытался на мне проверить свои способности, но у него ничего не получилось. Тогда он «накачал» Овчинникова и тот, брызгая слюной, и совершенно невменяемый стал орать и угрожать мне.
Дело было у меня дома. Овчинников «развязался» и пил уже несколько дней. Теперь, когда появился колдун, он не боялся вылезать из своей конуры на Шепетовской. Пьянку можно было прервать в любое время и он пил не опасаясь, что уйдёт в «запой», поскольку знал, что его новый «Друг», экстрасенс Сережа, выручит, так звали колдуна. Не везло ему на друзей, которых звали Сережа.
Овчинников приехал ко мне на своем милицейском козле и привез колдуна, Женю Петрова, Матвеева, Кирилла. Мы пили целый день. Колдун в пьянке участия не принимал. Он просто сидел, слушал пьяный разговор, иногда доставал записную книжку, вычитывал что-то, выходил с Овчинниковым в комнату и тот по его просьбе звонил кому-нибудь, договаривался о встрече, я слышал он разговаривал с Сергеем Ивановичем и просил его о чем-то по просьбе колдуна, потом звонил на радио «Балтика», потом на телевидение А. Невзорову, которого хорошо знал, потом в Дом мод, на Кировском проспекте, директору, когда-то он трахался с нею, договаривался об аренде зала. Ближе к вечеру он науськанный знахарем и уже совсем пьяный стал приставать ко мне всё с той же просьбой, в которой я уже отказал тому. Колдун совсем обнаглел и просил отдать ему для своих сеансов приемный пункт на Коломенской. Он был там и видел, что помещение мною отремонтировано, имеет приличный вид, и там можно устроить кабинет и приемную для своих пациентов. Овчинников стал уговаривать меня, сулить золотые горы, долю от доходов с заработка «друга» Сережи. Сказал, что найдет мне другое помещение. Это будет не дыра на Коломенской, а что-нибудь на Невском. Друг, начальник РУВД Куйбышевского района, уходит на пенсию, и будет руководить террриториально-производственным отделом, новым отделом исполкома, который будет держать в руках всю инфраструктуру района и в том числе нежилой фонд. - «Так, что смотри, - предупредил он, - тебе в любом случае придётся съехать. Если полюбовно решим этот вопрос тебе подыщут новое помещение. Нет, тогда пеняй на себя, улица Коломенская находится в Куйбышевском районе, и помещение приемного пункта я у тебя заберу».
Я тоже был пьян и тоже на взводе, был непреклонен и сказал ему, чтобы он со своим колдуном убирался отсюда. И уточнил куда. Он взвился, и произошло то, с чего я начал свой рассказ. Он схватил полную бутылку красного сухого вина «Саперави», и в бешенстве, замахнувшись ею на меня, разбил об выступающий угол стены, залил себя и всё кругом красным вином, и пошел с «розочкой» ко мне. Подошел, держа горлышко разбитой бутылки в дрожащей от напряжения руке. Я сидел за столом, он постоял надо мной, тяжело дыша, хлюпая соплями, и ругаясь матом, но тут видимо опомнился, и отбросил «розочку» от себя. Это был апофеоз деятельности колдуна. Он ввёл Овчинникова в транс, тот был в таком состоянии, что был готов выполнить почти любое приказание деревенского экстрасенса.
След от разбитой бутылки, вмятина в стене, осталась. Единственный, реальный след присутствия Овчинникова в моем доме. Я не испытал страха, когда он шел на меня с розочкой, никакой колдун не мог снять в его подсознании табу на убийство, разрешить противоестественное, он был слишком трезвым человеком в любом состоянии, чтобы совершить подобное, наверно, это понимал и колдун, подтолкнув Овчинникова запугать меня таким способом. Большего ему пока было не надо. Овчинников ещё не все, что мог, сделал для него. Он был ему пока нужен.
Несколько позже я был по какому-то вопросу у Сергея Ивановича. Овчинников был здесь же. Зашел разговор на болезненную тему, о пьянстве Овчинникова и что всё тяжелее становится скрывать его недуг и, однажды, это может плохо кончиться. Сергей Иванович знал, что Ира, мой секретарь, просила оказать помощь её мужу и профинансировать создание при 3-ей Городской больнице, где он работал, клиники для наркоманов. Деньги мы дали, и клиника уже есть, уже работает и есть клиентура. Он знал это ещё потому, что по просьбе Овчинникова помогал получить в Горисполкоме соответствующее разрешение на её открытие и даже выступил, как официальное лицо от ГУВД, подтвердив пользу от такого почина в бизнесе. Сейчас он спросил Овчинникова: - Не пора Омельченко, отрабатывать кредит? И, может быть, есть смысл тебе полежать в этой клинике недельку, другую? Омельченко - был муж Иры. Овчинников как всегда вспыхнул, закрутил руками, сказал, что он не наркоман и ему там делать нечего.
-Тогда, вот что, - рассердился Сергей Иванович:
- Сам бросай пить! Больше покрывать я тебя не хочу и не буду!
Лечиться у Виктора, в клинике для наркоманов, Овчинников наотрез отказался, сказал, что справится с этой проблемой сам. У него появился человек, который ему поможет, и уговорил Сергея Ивановича встретиться с колдуном. Колдун, при встрече с начальником Овчинникова, сумел убедить того, что поможет его подчиненному и тот бросит пить навсегда. Сергей Иванович, человек совсем не простой, вдруг поверил ему, а может быть, здесь не обошлось без пассов колдуна «от лукавого»? Экстрасенс не собирался размениваться на мелочи в своей игре и шел на всё, чтобы добиться своего. По крайней мере, Сергей Иванович успокоился и перестал искать Овчинникову что-то иное.
Овчинников шел к своей смерти, как на вражеский танк солдат с гранатой, без всякой надежды выжить. Правда, мне, кажется, он никогда не думал о ней в таком плане, не верил, что его пьянство может угрожать ему чем-то серьезным. Наверно, кроме Чечни, он никогда всерьёз не думал о смерти. Он просто не ведал что делает. Он был одержим одной страстью, которая заполнила всю его жизнь и с упоением ей отдавался. Он был пассивен и не кричал, спасайте. Он не считал себя утопающим. А лишиться того, к чему он привык, без чего он уже не мог жить, что делало его жизнь комфортной, он не мог и не хотел. Глоток, как ему казалось, живительной жидкости заменял ему всё. Он снимал им плохое настроение, и он помогал пережить неудачи. Чтобы прекратилось дрожание рук, прояснилось сознание, чтобы вырваться из добровольных оков ему опять был нужен глоток, который казался ему спасительным, помогающим вырваться из заколдованного круга. Но это был дьявольский круг. Глоток дьявольской жидкости лишь на минуту позволял выбраться из него, вселял надежду, давал возможность почувствовать облегчение, для того чтобы опять оказаться в нём. У него не осталось никаких других интересов, не было дома, семьи. В своем эгоизме, он лелеял одно желание, одну страсть и забыл даже про отчий дом, где всё было не просто. Всё стало пустым и ненужным и даже жизнь. В конце концов, он разменял её на стакан водки у смерти, после чего уже не слышал, как она подошла и увела его за собой.
Когда стало больше нельзя скрывать пьянства Овчинникова, в поисках средства отвлечь его от зелья, которое стало ему всем, по-моему, Сергей Иванович познакомил его с Надеждой, и она стала ему и матерью и любовницей и деловым советчиком. Правда, её советами он не всегда пользовался, что-то пропускал мимо ушей. Наконец, она стала ему ангелом - хранителем, но маньяку одержимому одной страстью, эгоисту в последней стадии, если дело касалось того, с чем он был на веки повенчан, нужна была женщина с хлыстом, а он не был мазохистом и обид или зависимости не потерпел бы ни от кого. Она попыталась вытащить его из проклятого омута, но попытка оказалась тщетной. Быть ангелом-хранителем у Овчинникова было архисложно, а Надежда старалась им быть у него со всеми женскими слабостями, присущими и ей, не смотря на то, что характер у неё был, она могла постоять за себя и отстоять другого. Но здесь был совсем другой случай. Говорят, ангел-хранитель есть у каждого из нас. Боже, я представляю, как тяжело приходилось божьему защитнику Овчинникова. Он наверно только и делал, что отвращал беду, которая, как рок, постоянно последние годы его жизни висела над тем, кого ему доверили охранять. В конце концов, ангел-хранитель, упустил его, наверно потерял, непоседлив был подопечный.
А тут хрупкая женщина, взялась помогать ему, тоже стала гонять домовых и чертей, и других добровольных помощников Сатаны, вроде «друга» экстрасенса, все они вились вокруг Овчинникова. Кстати, она первая раскусила подлинные намерения колдуна и выгнала его из дома, чем вызвала страшный гнев Овчинникова. Она не стала пускать в дом друзей собутыльников, накрывала места их пьянок, гоняла блядей, которые были с ними, и всё это с шумом и скандалами. Это не нравилось Овчинникову. И он уходил от неё. И опять была Шепетовская, пьянство до усёру, когда он пил вволю, до изнеможения, потери сознания. Он почти не ел, он в жизни ничего не готовил себе сам, сходить куда-то поесть был не в силах и желудок не выдерживал, всё, что он в себя вливал, здесь же через задницу выливалось.
У Надежды были дети, относился он к ним хорошо, и только. Обязанностей у него не было, он не нёс за них никакой ответственности, их присутствие в его жизни никак не могло повлиять на неё. Привязаться к детям ему мешал его эгоизм. Поступиться своими привычками он не хотел, да и не мог. И с Надеждой, несмотря на то, что дорожил её отношением к себе, будущего у них не было, он хотел сохранить независимость, которая давала ему возможность пить, сколько хочет, с кем хочет и когда хочет. В их взаимоотношениях это был тупик. Надежда относилась к нему значительно лучше, и она во что-то ещё верила. Он уходил, возвращался, и так продолжалось почти до конца. Она отступилась, вернее, отпустила его, когда ясно просматривался конец. Вокруг него не осталось никого. Он остался один, чего боялся больше всего в жизни. И умер в одиночестве.

Глава восьмая
Когда-то, когда у меня с Овчинниковым и Матвеевым больших трений между собой ещё не было и мы строили планы расширения предприятия за счет деятельности в другой сфере бизнеса, осматривались вокруг, смотрели к чему можно прицепиться, искали такую точку приложения сил, где можно было быстро и без больших затрат начать зарабатывать деньги, Овчинников сказал, что есть интересное предложение, взять в аренду или выкупить кафе на проспекте Непокоренных. Сразу же, конечно, отпугивало место расположение торгового предприятия. Вызывало сомнение целесообразность вложения в него средств, без превращения во что-то, что бы приносило гарантированную прибыль, потому что речь могла идти только о заемных средствах, своих, естественно, у нас не было. Это был не рабочий и даже не спальный район. Шоссе к мемориалу, соединяющее районы города, вдоль него лесопарк и овощная база. Здесь и днем было пустынно. Одни проезжающие мимо машины. И то, что сейчас стало заурядным явлением, приезжающие на «мерседесах» и «вольво»» пообедать и отдохнуть в понравившееся кафе «новые русские», которые обеспечивают ему процветание и приличный доход, тогда не принималось всерьез и не закладывалось ни в каких бизнес-планах. Хороший оборот такой бизнес, казалось, может дать только в оживленном месте.
Мы сели в «Волгу», которую Матвеев взял в аренду без моего ведома. Скандал по поводу его самодеятельности я как всегда (не хотелось ссоры) откладывал на потом. И поехали смотреть кафе. На «Волге», в основном, ездил Матвеев. Овчинников брал машину, когда у него не было милицейского «козла», или нужны были «маячок» и «спецномера» машины.
Я, иногда, тоже ездил на этой «Волге, в компании с ними, но в основном, за город, отдохнуть на природе. Трястись на РАФе не хотелось, он совсем развалился. Ездили попить водочки, в каком-нибудь райском местечке, например, на залив, за Приветнинским, где было пустынно, только сосны, песок и вода до самого горизонта.
В багажник я клал свой складной велосипед и здесь катался на нём по лесным тропинкам. Я, как будто чувствовал, что для меня скоро недоступными окажутся такие простые радости, как поездки к морю, катание на велосипеде, пешие прогулки. И старался выезжать на природу почаще. В тот раз мы ездили в начале лета, когда цвели какие-то ранние цветы, незатейливые, простые: желтые, синие, белые. Я встречал их каждое лето. Они устилали цветочным ковром всё кругом. Что за цветы? Кто знал это точно, так это пчелы, но разве у них спросишь? Это было последнее лето, когда мы были ещё все вместе. Уже по сложившейся традиции брали много хорошей, вкусной еды, и выпить, столько, чтобы не пришлось добавлять где-нибудь по дороге. Матвеев сам мариновал мясо и мы жарили шашлыки. Всё было как у всех. И, казалось, так будет всегда. Не было явной угрозы краха всему. Где-то гремел гром, но я его не слышал. А тучи разногласий? Это не страшно, прольются дождем плодотворных споров и станет только чище, появится ясность, что делать дальше. К своему сожалению я глубоко заблуждался.
Овчинникову посоветовал посмотреть это кафе Сергей Иванович. С подачи Матвеева он думал, что у предприятия есть деньги, а если понадобится кредит, Матвеев говорил, что может получить его на длительный срок и под символические проценты. Разобраться с экономикой предприятия торговли он попросил тоже Матвеева. Сергей Иванович попросил его, отнестись к этой идее серьезно, и если нужна будет организационная помощь, то он готов её оказать. И с ответом просил не тянуть. Скоро я понял, почему он так заинтересован в успехе этого дела. В кафе нас ждала Надежда. Здесь я впервые увидел её и познакомился с нею. Сергея Ивановича и Надежду связывали какие-то общие знакомые, и он поддерживал её. Когда она обращалась к нему за помощью, то никогда не отказывал ей в этом. Идея взять в аренду или приобрести кафе была её. Она работала главным бухгалтером в большом гастрономе. И кафе, ещё совсем недавно, принадлежало ему. Теперь оно было приватизировано на подставных лиц. Реально по-прежнему здесь командовала Надежда. Сергея Ивановича заинтересовала её идея взять кафе в свои руки. Он хотел пристроить командовать кафе своего человека, и судьба этого заведения стала ему не безразлична. Мы, вместе с Надеждой зашли в кафе, присели за столик, заказали кофе, посидели, осмотрелись. Потом она под каким-то предлогом попросила хозяев кафе разрешить нам посмотреть кухню, цех, служебные помещения. Конечно, иметь своё дело в этой привлекательной сфере бизнеса или в нём долю было, нашей мечтой. Оставалось решить два вопроса. Где взять денег выкупить и реконструировать кафе и как обеспечить его прибыльную работу.
- С доходами у «владельцев» сейчас туго, - сказала Надежда, - едва сводят концы с концами, выручает только «барматуха», которую трудящийся класс пьет у них, возвращаясь с работы на овощебазе.
В то время «барматуха» выручала многих. Общепит приватизировался и новые хозяева, бывшие работники общепита, денег не имели, их надо было много, а таких сумм ни у кого не было. Ждали спонсоров, а пока торговали «барматухой». «Спонсоры» не заставили себя ждать и скоро выгнали всех, кто не умел работать, и хозяев и наемных работников, и на месте бывших столовых и кафе появились рестораны, пиццерии, и другие новомодные заведения для «новых русских», попросту для тех, кто мог платить не считая.
Нечто подобное ожидало кафе, которое пока неформально контролировала Надежда. «Спонсоры» появлялись и здесь, предлагали «хозяевам» продать кафе за бесценок и Надежде срочно пришлось организовывать «крышу», помог Овчинников.
Когда сели в машину и отъехали от кафе, Надежда спросила нас о впечатлении от кафе и готовы ли мы стать вместе с ней его совладельцами. Я не знал что ответить. Матвеев отделывался шуточками, что нельзя, мол, так сразу: «брать быка за рога», и при этом хитро посмеивался. Овчинников молчал. Мы подъехали к гастроному, он был рядом, так ни о чем и не договорившись. Овчинников высадил её, я попрощался с ней и взял у неё рабочий телефон, сказал, что сообщу о нашем решении, когда мы всё обсудим, чуть позже.
В конторе Матвеев быстро определился с кафе и постарался убедить в правильности своего решения нас с Овчинниковым. Как всегда, как он говорил, для дураков, рисуя какие-то квадратики и стрелочки, стал говорить о том, что кафе стоит на отшибе, посетителей нет, если его не перепрофилировать, хотя бы под «шоп», что тогда было модно, затраты никогда себя не окупят. Прикинул сколько может стоить реконструкция, кредит в банке. И сказал, что в возможность доходности кафе не верит, и говорил нам об этом, наверно, искренне. Звучало у него всё убедительно. Я не был Глобой и предсказать будущее не мог. Поэтому общее мнение, что нам этот бизнес-проект не по зубам, должен был доложить Сергею Ивановичу Матвеев.
Меня Сергей Иванович не просил заниматься этой проблемой, «экспертизу» проекта поручил Матвееву и мне, казалось, что и ответ перед Сергеем Ивановичем должен держать он. Матвеев, а не я врал Сергею Ивановичу о наших доходах и, естественно, возможностях предприятия. И тот рассчитывал, что мы поможем Надежде, в любом случае.
У него было достаточно возможностей попросить сделать это кого-то другого. Чужих, он просить не хотел, чтобы потом быть кому-то обязанным, а мы были вроде как свои, только поэтому он обратился к нам.
Матвеев с ответом Сергею Ивановичу не торопился. Не звонил и Надежде. Время шло. Я спросил Матвеева, когда он переговорит Сергеем Ивановичем, чтобы я мог что-то сказать Надежде, но он только отмахнулся. Чем объяснял Надежде Овчинников наше молчание, я не знаю. Она позвонила мне сама. Я не стал ей всего объяснять, рядом был Матвеев, он говорить с ней отказался, тогда чтобы как-то закрыть эту историю для себя, где меня «без меня женили», и что бы больше не посылали на хуй, когда я всего лишь хотел получить вразумительный ответ, я сказал Надежде, что по телефону объяснять ей ничего не буду, а сейчас приеду.
Я не стал морочить ей голову, а сказал, что Матвеев считает предприятие убыточным. Если не провести санацию бизнеса и не перепрофилировать кафе во что-то другое, он предлагает превратить его в «шоп», сделать точку «общепита» в этом месте рентабельной невозможно. Она расстроено засмеялась. А по поводу желания войти в долю и выкупить кафе, чтобы у неё не оставалось иллюзий показал ей наш баланс, и последнюю выписку из банка, где мы были на картотеке из-за неоплаченных налогов. Она была опытный бухгалтер и сразу всё поняла.
После этой истории Матвеев просто перестал для неё существовать. И, наконец, она поняла, кто больше всего влияет на Овчинникова, спаивает его и превращает в ничтожество, считает своим другом, и равнодушно наблюдает, как гибнет человек, и вместо помощи всё время поит отравой.
Вопрос с кафе с повестки дня был снят, но для Матвеева не бесследно. Сергей Иванович к нему больше не обращался. И все свои просьбы Матвеев передавал теперь через Овчинникова, в кабинет к его начальнику он попасть больше не мог. А когда мы с Матвеевым расплевались и я выгнал его, и мира у нас с ним не получилось, и он перестал быть главным бухгалтером МГП «Охрана-сервис», но продолжал ездить на «Волге», которую оплачивало моё предприятие, какое-то время спустя, Сергей Иванович, через Овчинникова, попросил Матвеева передать «Волгу» по назначению, в Городской штаб ДНД.
Жизнь шла своим чередом, и я стал вхож в дом «молодых», и один Новый год мы справляли вместе. Встречали мы вместе 1994 год, переломный для нас с Овчинниковым. Страшный для нас обоих год. Встречая его, мы, конечно, не знали об этом.
Всё было чинно, стол был полон всего, последний год в моей жизни, который я справлял, вот так, по-домашнему. Застолье перешло в пьянку, которая длилась несколько дней, не смотря на то, что праздники кончились. Со мною была Катя, моя подруга, с которой я познакомился с помощью Овчинникова, вернее благодаря его розыгрышу.
В те времена расцвета гласности и демократии, как на хорошем навозе, полезли в свет десятки крошечных газетенок, расцвел пышным цветом триколора бывший самиздат и из некоторых таких гадких утят, желтых от злости и брызгающих желчью на коммунистов и всех тех, кто вынуждал их молчать долгие годы, потом получились приличные печатные издания: газеты, журналы, а пока они, наслаждаясь, свободой, а скорее беспределом, царящем в мире mass media пробавлялись рекламой, а также соединяли друг с другом озябшие сердца. Многие, таким образом, в том числе и я, наладили регулярную половую жизнь. Мне, ей-богу, кажется, это было пожалуй единственным, самым большим достижением новорожденных демократии и гласности. Потому что касается остального, то эти немытые с рождения дети «бескровной демократической революции», в основном, развлекались тем, что заводили себя в неистовом гневе, превращались в ищеек натасканных на говно и как на собачьей свадьбе накидывались на коммунистов, с которых сыпался песок, срывали с них исподнее, нюхали и лизали им жопу, и детскими зубками пробовали говно противников, а вдруг окажется золото. Не находя его трусили говном, бесились и радовались своему открытию, кричали: - «Коммунисты такие же засранцы, как и мы, смотрите, срут от немощи, куда им власть, в дерьме вываляют, не удержат, всех их в гроб, а лучше в братскую могилу, одну на 18 миллионов. Сколько леса сэкономим, березовый баланс за валюту загоним Финляндию, на вырученные деньги у жида ваучеризатора Чубы купим ваучеры». Всё это они расписывали в желтых, как стены дурдома, газетенках, некоторые торопились воспользоваться конъюнктурой писали опусы, вроде известного бестселлера, «Золото партии». Еще одно забавой и радостью стала для них возможность оплевывать давно умерших, упокоившихся противников, потрясать гробы с мощами давно сгнивших людей. Возводить напраслину на них, кто был жертвой своего времени и петь аллилуйя тем, кто, как и в 1991 году стоял по другую сторону баррикад, имея на то основание.
В гражданской войне нет правых, есть только победители, потому что здесь нет одной правды, у каждого она выстраданная, своя.
Появилась газетенка «Двое», там печатали объявления тех, кому было невмоготу и хотелось просто трахаться, и кто хотел завести семью, обрести семейный очаг. Газета пользовалась огромным успехом, тиража не хватало и её передавали из рук в руки. В стране победившего социализма, с повышенными требованиями к морали, морали ханжей, детей делали «втихаря», как что-то непристойное. Слова: секс и матерное, доставшееся нам в наследство от татаро-монгольского ига, слово хуй, считались одинаково неприличными и вслух ни то ни другое произносить было нельзя.
Единственным местом для знакомства, людей вышедших из комсомольского возраста были танцы и клубы для знакомства с программой: «Кому за тридцать». В кинохронике показывали счастливых бабушек и дедушек, лихо отплясывающих краковяк, и звучал голос известного диктора, объявляющий о количестве брачующихся пар, которые таким образом, нашли своё счастье.
Овчинников несколько раз помещал в этой газете объявления о моем огромном, неуёмном желании познакомиться с очаровательной шатенкой, брюнеткой, блондинкой, в конце концов, всё равно какого цвета волосы, со счастливой женщиной, для создания крепкой семьи. Я несколько раз ходил на встречи по даваемым фирмой координатам, которая по только ей известному алгоритму подбирала пары с большой степенью вероятности физиологической и психологической совместимости. Клиенты представляли размеры важных частей своего тела и сообщали возраст. Алгоритм фирмы не срабатывал или мне не хватало объективности в оценке своих достоинств, но почему-то каждый раз на встречу приходила какая-нибудь кикимора синий чулок, по классификации Овчинникова: - «Бабы бывают хорошие и разные», из раздела: «разные».Только если мозги были переполнены спермой можно было решиться на отчаянный шаг, и трахнуть бабу из раздела «разные». «Ты, - говорил мне Овчинников, - очень привередлив». А многих это устраивало. Увидев, что опять «пусто», они использовали подвернувшийся случай, со стоном облегчения, сливали, куда положено, накопившийся продукт, и, пообещав встретиться снова, бежали дальше, искать единственную и неповторимую.
Овчинников, отмечая мои неудачи, изменил в заявке на подругу жизни требования к возрасту. Претенденткам на мою руку и сердце должно было быть 30 лет или немного больше. Скоро довольный Овчинников отметил, что контингент соискательниц домашнего счастья изменился в лучшую сторону. А об одной он даже сказал, что пошел бы с ней в разведку, в ближайшие кустики. Я воспользовался широкими возможностями, которые мне предоставлял статус жениха, и в поисках семейного счастья пошел на сближение и половой контакт с одной претенденткой на мою руку и сердце и ездил с ней в Лебяжье, где у неё был дачный участок, мама была в городе, осталась дома, чтобы не мешать счастью дочери. Я не только удовлетворил свою похоть, но и помог делом, привёз в город сваренное на даче варенье. Мы почти решили, что будем вместе и дальше, но видно не судьба. Тут появилась Катя, и мы расстались.
Фирмой давался какой-то срок для фиксации отношений. И поскольку срок предыдущего предложения прошел, а я не отзывался, фирма посчитала, что я и от последнего предложения отказался. По-моему, оплачивалось восемь предложений. И теперь Катя получила предложение встретиться со мной. Правда, её немного смущал мой возраст, в заявке он был предельным, и всё же она решила пойти на встречу со мной.
Я увидел молодую, приятную женщину с роскошными каштановыми распущенными волосами, хорошо одетую, легко идущую на контакт, в её разговоре не чувствовалось фальши, и он не был вымученным, таким, когда люди не знают что сказать друг другу. Мы говорили легко и просто, в основном, нас интересовали биографии друг друга и профессиональные интересы. Я узнал, что брак для Кати не является самоцелью, и это ещё больше расположило меня к ней. Когда я смотрел на неё, мне казалось, что мы где-то уже встречались, а, может быть, она напоминала мне кого-то. «Кого, - думал я? И мучился
не долго. - Конечно! Я видел её у Боттичелли, среди красавиц, изображенных на его полотнах». Действительно, в ней было что-то от них, неуловимое, молодое, изящное, волнующее, так же притягивающее, может быть завораживающее, проявляющееся в движениях, походке, повороте головы, грубо, но зато точно, в экстерьере. И эти роскошные волосы. В общем, она мне понравилась.
Первое время мы знакомились и привыкали друг к другу. Исходили все улицы вокруг Троицкого собора и набережную Фонтанки. Овчинников был недоволен и стал говорить, что пора приступать к делу:
- Не теряй попусту время, лишнего его у меня нет, я на тебя поставил и не хочу проигрывать. Я хочу получить свой приз.
- Надеюсь, ты меня не считаешь скаковой лошадью? И я не на скачках, где ты букмекер, и собираешься сорвать за меня хороший куш? Боюсь, что разочарую тебя.
- Ну, какая же ты лошадь? Ты конь, с седыми яйцами, из тех, про которых говорят, что такой глубоко не вспашет, но и борозды не испортит. Мне надо чтобы ты проявил себя с этой стороны. Зачем я затеял всю эту канитель? Ты же знаешь, что секс - это двигатель прогресса. Когда твои товарищи по оружию, в данном случае я не имею в виду по застолью, говорят, что он больше тебя не интересует, это, значит, намекают они, - ты плохой командир и проку, от тебя мало и тебя надо менять. Надо искать кого-то вроде Катаняна, чтобы фаллос, как шашка по земле волочился, я в таком случае всегда вспоминаю пословицу, которую тебе только что привел. И чтобы отмести неоправданные подозрения, и в зародыше подавить бунт недовольных твоим правлением, я решил им доказать, что если сперма у тебя из ушей не выливается, то это ещё не показатель твоего полового бессилия, её у тебя достаточно для того, чтобы решать наши неотложные дела и для всех сомневающихся устроил этот тотализатор. И, кроме того, я лично считаю, что твоё время ещё не пришло «коней на переправе не меняют». Ты не всё ещё что мы хотели сделал. Тебе рано уходить на покой.
- Спасибо Сережа. Я твоё, по сути, хамское высказывание по поводу моих возможностей работать, обходясь без секса, оставлю почти без комментариев. Отмечу только, что подобные мысли это отрыжка пьяного человека с помутившимся от постоянной пьянки рассудком. Как не прискорбно, но это результат твоего общения с Матвеевым. Он всё не может успокоиться, всё ищет повод сковырнуть меня, поставить у штурвала нашего корабля своего рулевого. Ладно, я на тебя не обижаюсь, ты, видимо, уже без поводыря обходиться не можешь. Принимаешь бред сумасшедшего как руководство к действию. Спасибо, что хоть признаёшь мою роль в деле становления нашего предприятия, необходимость дальнейшего сотрудничества. И делаешь это априори, независимо от выигрыша на тотализаторе, который ты устроил, потому что доверяешь сомнительным теорийкам какого-то Фрейда, недоделанного еврея, для многих ставшего идолом в постельных делах, сформулировавшего закон о зависимости творческих возможностей человека от его либидо. Певцу и поэту Абеляру отрезали яйца, он перестал петь и писать стихи. Представь себе, была такая ужасная история, её рассказал в своей книжке Мечников. Возможно, этот закон где-то действует, но не в нашем деле. Для нас и я думаю, ты согласишься со мной, этот закон решающего значения не имеет. От размеров фаллоса руководителя и его способности производить спермы столько, сколько молока даёт корова в Израиле, а ты знаешь, что в Израиле корова даёт ведро молока, наш бизнес не расцветёт как пышный букет роз. У нас же солидное предприятие, а не публичный дом. И ты, один из идеологов нашего дела, всё-таки мент, а не мадам в борделе. Продал меня за бутылку водки и торопишь. Хочешь, чтобы я поскорее доиграл роль шута, соблазнителя сексуально-озабоченных старушек, которую ты мне навязал. А последний акт? Семяизвержение. Его как? Производить публично? В колбочку? Ты как режиссер-постановщик должен продумать эти мелочи. Ведь иначе тебе могут не поверить. И ты проиграешь.
- Я не расслышал. Какой ты сказал акт? - переспросил он меня: - Мне нужно чтобы это был половой акт. Смотри не подведи. Надеюсь со здоровьем у тебя всё в порядке? Может быть, тебе не пить несколько дней? И не дрочить? Копи драгоценный материал, это хороший стимулятор и питательный пищевой продукт. Что ты вылупился на меня? Разве ты не знал этого? Конечно, он не для тебя, впрочем, если хочешь, попробуй. Цвет лица, общий тонус. Тебе, как жениху, советую. Посмотри на Гаера. Какая у него бархатная кожа, какой румянец, как у женщины, и не бреется, выдирает редкие кустики поросли, эпилятором. Такой сопливый розовый поросенок. А всё от чего? От того, что берет.
- Что берет? - не понял я: - Хер в рот! Сосёт. И всё, что несут! - рассердился на мою непонятливость Овчинников.
- В общем, - вернулся к основной теме нашего разговора Овчинников, - она от тебя ждет решительных действий, а ты как всегда тянешь резину. О музыке, о цветах говорите. Взрослые люди, ведь это так просто: «Раз и утром стала взрослой». А то подумает, что ты педераст, как Гаер, или какой-нибудь мазохист. Повернется и уйдет. Я этого не допущу. Трахаться мы стали не сразу. Катя уже приезжала ко мне домой, но мы по-прежнему, вернее я, всё чего-то тянул, говорил, говорил, всё больше об искусстве: о поэзии, музыке. Овчинников знал меня, как облупленного и был прав, когда говорил, что вместо дела я затрахаю кого хочешь рассказами о лягушках-квакушках, о цветах, о бабочках, а затащить себя в постель, сделать это, предоставлю подруге, или вообще останусь без бабы. Моей визави, невольной участнице тотализатора Овчинникова, все эти рассказы порядком надоели, мне почему-то казалось, что ей будет особенно интересно прослушать в моем изложении курс музыкальной литературы, я старался вовсю и просто достал её. Она была, пианистка, закончила консерваторию, поэтому не выдержала и сказала:
- Я на работе так устала от музыки и музыкантов, разве мы не можем заняться чем-нибудь другим? - Отчего же, - согласился я с ней, и мы стали трахаться.
Трахаться с Катей было хорошо, но ей выкраивать на это время, и мчаться ко мне через весь город было сложно, и поэтому часто видеться с ней мы не могли, у неё были и другие проблемы. Был маленький сын, она познакомила меня с ним, и мы подружились, мать, совершенно очаровательная женщина, и брат. Я стал бывать у неё дома, но теперь, думая о тех днях, я не могу вспомнить случая, чтобы Катя, играла бы только для меня. А жаль, я слышал её в концертном зале, заполненном публикой, играла она очень хорошо. Она говорила мне, что, играя, она всё время ощущала моё присутствие, помнила о нем, и это заставляло её волноваться немного больше чем обычно. Она знала, что я в прошлом несостоявшийся музыкант, и моё мнение об её игре ей было не безразлично. Я знаю, что теперь она лауреат международного конкурса. Мы расстались, но её профессиональный рост продолжался, наш разрыв никак не отразился на нем. И, Слава Богу! Наша с ней связь, не во что не оформилась, в её жизни она, наверно, осталась как какая-то проходная тема одного из многочисленных музыкальных произведений, которые она исполняет, ничем не отмечена, никак не повлияла на судьбу. Она не отвлекла её от основного дела жизни, не помешала ему.
А тогда, после нашего знакомства, к которому сначала отнеслась серьезно, не как к проходному роману, она стала строить планы на будущее, и я занимал в них не последнее место. У Кати с мамой была хибара, где-то в жутком месте, куда добираться лучше всего на вертолете. Дороги в садоводство, хотя бы грунтовой, проселочной, я не говорю о бетонке или шоссе оказалось, нет. Я не предполагал, что в Ленинградской области могут быть ещё такие места, и когда решил съездить посмотреть садоводство, то не рассчитывал на шоссе, но думал, что к огромному садоводческому массиву дорога, по которой «Тойота» может проехать, есть. Мы выбрали хороший солнечный день, и поехали. Большего ужаса я в жизни не встречал, а поездил я немало. В общем, к концу пути микроавтобус развалился, и мы с огромным трудом вернулись назад, домой. Жалко было машины. Её только капитально отремонтировали на фирменной станции по ремонту автомашин этой марки. Водитель поливал мою дурость, искателя приключений на собственную жопу, от всей души, отборным матом. Скоро машина попала в аварию и её списали, как не подлежащую восстановлению. И я остался без машины.
Обычные шесть соток и фанерный домик, что-то вроде строительного вагончика. Двум женщинам, без соответствующих средств, конечно, в радость было иметь хоть что-то напоминающее загородное жильё. Я представляю, сколько труда, сил, энергии, было вложено, по большому счету, в эту хибару, внутренние стены которой были выложены пустыми коробками из-под молока. Земля была ухожена до последней сотки. Катина мама имела отношение к каким-то естественным наукам, и поэтому на участке росло много диковинного. Катя ничего не говорила мне, но когда мы расстались, она сказала, что я был плохим другом, не догадался помочь ей и построить на участке что-нибудь более солидное, нежели её хибара. Продавались и недорого стоили готовые, сборные щитовые дома, а если потратиться побольше можно было поставить Кате и что-нибудь стоящее, например, веселенькую дачку с верандой, в которой было бы не стыдно жить. Когда я смотрел на двухэтажные хоромы вокруг, тень от которых закрывала ухоженный участок двух бедных женщин, я жалел Катю, и мне хотелось ей помочь, поделиться, дать денег, но к тому времени у меня почти ничего не осталось, так что проку от меня было мало, я был плохим спонсором.
Здесь впору вспомнить о моем накопительном, срочном вкладе. При советской власти я мог помочь Кате. На те деньги, которые я дал в рост государству, можно было купить ей сборный щитовой домик. Однако, поневоле, опять недобрым словом поминаешь Гайдара, без него никак не пишется книга. Этот подонок ограбил меня. Когда я закрыл вклад, в результате инфляции запущенной этим дьяволом, моих накоплений хватило мне, чтобы купить две бутылки водки. Я был здоров и поклялся тогда, что отомщу пидеру и найду способ достать его. Бог видит, я не отказался от клятвы, но обстоятельства сильнее нас. Как жаль, что мы живем в стране, где народ привык принимать унижения как должное, его ограбили, а он вновь накопленное отдает очередному проходимцу. Сколько же дураков в этой стране! А отомстить или если кому-то не нравиться это слово, наказать преступника некому. Вот они и наглеют от безнаказанности разные Ельцины, Гаеры, Чубы и прочая дрянь.
Так жить нельзя. Опомнитесь, люди! Нельзя прощать негодяям совершенных ими злодеяний. Нужна, архинужна народно-террористическая организация. А то умрут подонки своей смертью в теплой постели. Нет. Пусть тащат крест на себе, на лобное место, на Красной площади, где их, и распять. Беспалого злодея, педераста и других отморозков, чтобы народ видел, что есть сила способная его защитить.
А в тот памятный Новый год, что я встречал с Катей у Надежды с Овчинниковым, она увидела людей, которые окружали меня, нас связывало общее дело, и познакомилась с ними. В школе Катя была отличницей и на лету схватывала, что к чему: из моих рассказов о работе и соратниках по бизнесу, знала всю кухню нашего предприятия и быстро разобралась во всех перипетиях отношений в нашей команде. Теперь всё то, о чём она раньше слышала, увидела своими глазами. Увидела моих компаньонов во всей красе во время пьяного марафона, который с трудом выдержала: рассупонившихся, расслабившихся, не стесняющихся быть без маски, пьяных, уже плохо понимающих, где они и что делают, моих подельников. Злые пикировки, небезобидные шуточки и безудержная пьянка.
Я не стоял на ногах, когда мы с Катей уходили от Овчинникова. Я всё время падал, переворачивался на спину и замирал на холодном снегу, искал звёздное небо и хотел увидеть там, в бездонном пространстве, свою звезду, отчего-то считал это хорошей приметой. Новогодняя встреча с ней сулила мне много счастья, я ждал звезду, её всё не было, наверно, запаздывала, не подготовилась к встрече со мной, загуляла, встречая Новый год с другими звёздами, забыла про меня, и теперь задерживалась потому что искала, там, у себя, в звёздной пыли, что мне подарить. Мне было холодно, я поднимался, проходил несколько шагов и заваливался опять. - «Ну, где же ты»? - звал я её и глядел в темное небо, а там неслись лохматые, злые, холодные зимние тучи и появлялось лицо Кати, которая устала мучиться со мной и плакала. Она уговорила какого-то частника помочь ей. Они, как бревно, погрузили меня в машину и отвезли домой. Она долго после этого дулась на меня. Однако Катя уже привыкла ко мне, а замены мне пока не предвиделось, и ей ничего не оставалось делать, как терпеть, и она простила меня. И мы продолжали жить, как и раньше.
А тот год выдался тяжелый, я начал болеть. С Катей у нас было всё по-прежнему. Внешне всё было хорошо. Она всегда была рада нашим встречам. Поцелуи, подарки, свитера, которые с любовью она мне вязала, по крайней мере, мне так казалось. Встречи у нас не были частыми, у неё рос сын, была мать, пожилая женщина, участок в садоводстве, работа, всё это не позволяло нам видеться чаще. Летом наши встречи почти прекращались. И все же она надеялась, пьяный я дал ей обещание жениться. Ей в это хотелось верить. Никто ведь не знал, что у нас впереди. Потом Катя скажет: - «Все эти годы я только терпела тебя, а пьяного просто ненавидела. Я только время с тобой потеряла». Она ушла с «первым звонком». Я попал в больницу, и последняя в моей жизни подруга навестила меня здесь и сказала, что пришла сюда и вообще, в последний раз: - «Горшки выносить и быть сиделкой мне вроде ещё рановато, я ещё не жила, мне надо растить сына и у меня работа, которую я люблю и ради тебя, её не брошу. Что у меня тогда останется? Наверно, я не для того родилась, чтобы закончить сейчас всё и стать сестрой милосердия. Извини, но я не видела жизни, она у меня вся впереди. А с тобой я пропаду. Я не готова к такой жертве. Ты сам во всём виноват. По краю пропасти ты идешь давно, я тебе говорила об этом. Странно, что этого не случилось раньше». Она замолчала.
- Конечно, - почувствовав в груди жгучую боль, торопливо поддержал я её, - ты, безусловно, права. И у тебя вся жизнь впереди, не надо ничем жертвовать, живи как жила, работай, расти сына. Во всём, что со мной случилось, виноват я один. Было бы нечестно к моему несчастью пристегнуть тебя. Я этого не хочу и не имею на это никакого права. Я знаю, это не просто и все же забудь, как дурной сон, наше прошлое, прости, если можешь меня и попытайся быть счастливой, для этого у тебя всё есть.
Катя была моложе меня на пятнадцать лет. И нас ничего не связывало. Мы вместе ничего не создали, я не посадил на её участке даже березки. Конечно, она была свободна. И она ушла. С её уходом кончилась часть моей жизни, когда она была движением вперед. У меня никогда в жизни не было ясной, четкой, осознанной цели, такой, чтобы я точно знал, чего хочу. Поэтому моя жизнь напоминала броуновское движение. И, тем не менее, подсознательно, подспудно, я ощущал, что в итоге всё равно двигаюсь в правильном направлении. «Ты зриши нужды, которых я не зрю». Может быть, кто-то подправлял его? Поэтому, не смотря на кажущуюся хаотичность, это было движение вперед, неэффективное, с огромными потерями, но, в конце концов, вперед. Движение сперматозоиды к яйцеклетке. Цель приобрела четкость, по мере моего приближения к ней, и больше смысла стало в моей жизни. Был миг, когда вдруг показалось, что непостижимая, неверная и коварная судьба настроена ко мне благосклонно. Мои неуклюжие попытки оседлать её, ничего не дали, более того она обиделась и совсем отвернулась от меня. Я едва прикоснулся, нет, только-только почувствовал вкус жизни, как всё оборвалось.
Что какие-то форсмажорные обстоятельства или тем более болезнь, вот сейчас помешает мне или остановит меня, кто-то распорядится моей жизнью прекратит её движение и моя жизнь «как поезда с откоса» полетит вниз, в пропасть, из которой мне уже будет не выбраться, мне не могло присниться и в страшном сне. Это могло быть игрой расстроенного воображения, но тогда моё место было в дурдоме. То, что ушла Катя и моя жизнь пошла под откос, просто случайное совпадение. Она не была катализатором этого процесса. Просто её уход стал точкой отсчета времени, когда случилось непоправимое. Она просто оказалась свидетелем «момента истины», когда моя жизнь перешла в другую плоскость. Это был момент, с которого уже был невозможен возврат в привычный мир, ко всему тому, чем я занимался до того, как болезнь выбила меня из седла. Я вдруг, в одно мгновение, превратился в изгоя, человека не нужного никому и, прежде всего, себе, потерявшего сразу всё, и обреченного теперь, если хотел продлить своё существование, быть попрошайкой у Бога и людей.
Конечно, плохо, что у меня никогда не было ясной цели, и я страстно не желал чего-то достичь. Только однажды в моей жизни было что-то похожее на это. Долго, мучительно, тяжело, болела мать, и у меня появилось сильное желание стать врачом, чтобы помочь ей. Я читал книжки из серии «Эврика» по проблемам медицины и биологии, специальную литературу.
Летом я отдыхал у родственников, в деревне, в Псковской области. В избе, где я жил, на книжной полке, у божницы, рядом с Евангелием, молитвословом и другими церковными книгами, стоял один том энциклопедии, которая называлась: «Советская медицина в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Опыт лечения венерических заболеваний в условиях фронтового госпиталя», том 45. Как он здесь оказался, одному Богу было известно. Я от корки до корки прочел этот «бестселлер» и читал его еще несколько раз. Память у меня в то время была отменная, если я что-то читал, по теме, которая интересовала меня, то легко запоминал прочитанное. Например, книжку И.И. Мечникова «Этюды оптимизма», рассказывал, как будто читал, так хорошо запомнил текст. Я стал большим специалистом по венерическим заболеваниям. Мы учились в выпускном классе и стихи Маяковского: «У меня растут года - будет мне семнадцать. Где работать мне тогда, чем заниматься?», были для нас очень актуальными. Не знаю, благодаря моим лекциям или обстоятельства, но несколько одноклассников проходили службу в Армии, служили музыкантами в оркестре Военно-медицинской академии и потом поступили в неё. Помочь матери я не смог. Я поступал в Первый медицинский институт сразу после школы и она была ещё жива. Я не поступил, и она очень расстроилась.
Осенью мама умерла. Больше попыток поступить в медицинский институт я не делал. Я хотел помочь близкому, родному человеку и в своем эгоизме не видел страданий других людей, и когда матери не стало, желание быть врачом у меня пропало.
Наличие цели в начале жизненного пути, важное условие, для того чтобы появилась волевая установка преодолевать трудности, которыми изобилует жизнь, и стать, кем хотел, и состояться в выбранной когда-то профессии, достичь в своём деле каких-то высот, а не остаться неприкаянным, не болтаться говном в проруби. В общем, чтобы «не было мучительно больно», как говорил Н.Островский. Не было у меня ярко выраженного призвания к чему-нибудь. Мне всегда хотелось быть кем-то вроде свободного художника. Никем и ничем не связанным, лелеять свой эгоизм и заниматься только тем, что мне нравиться. Может быть, в другой жизни у меня так и будет, а в этой не получилось. В результате смысл моей жизни свёлся к поиску куска хлеба, поэтому на сегодня имеем то, что имеем. И то, что со мною случилось, было давно предопределено судьбой, а её, как известно, не выбирают. Вот разве что болезнь и нищета могли подождать и придти попозже.
Праздной или праздничной мою жизнь не назовешь, я всю жизнь работал, но как-то так получалось, что всё время занимался не своим делом, неудовлетворенность тем, чем я занимаюсь, была перманентной, я всё время пытался найти себя, вырваться из этого порочного круга, дергался, пытаясь что-то изменить, и совершал еще более страшные, роковые ошибки, уродовал свою жизнь, временами опускался на самое её дно. Казалось это конец и мне отсюда не выбраться. Слава Богу, выручали друзья или люди, которым, я в свою очередь, когда-то помог.
А праздники - это особо отвратительные дни, они для здоровых людей. Если жизнь не удалась и всё в ней было через жопу, какие уж тут праздники, лишнее напоминание о неудачах, и о том, что ты одинок. С праздниками у меня не заладилось с самого детства. Поэтому я не знаю настоящего, натурального, вкуса праздника, не умею радоваться ему. Приближение любого праздника у меня и раньше, а теперь, имея на то законное основание, вызывает только тоску. Выработался рефлекс испорченного настроения, наверно, после фальш-старта, который я взял, как только, закончил, музыкальную школу-интернат, которая заменила мне родителей, дом, дворовых друзей, сделала таким, каким я во многом остался на всю жизнь.
Школа представляла собой какой-то остров, оторванный от материка, со своим микроклиматом, средой обитания, своим устройством, своими порядками и представлениями о «Большой земле». Она воспитывала из обычного человеческого материала, необыкновенных людей, для жизни на материке, о котором у воспитанников имелись самые общие представления, а соприкосновение с жизнью на нем происходило не часто, когда отпускали домой на выходные и на каникулы летом. Поэтому выпускники школы реальной жизни не знали и приходили в неё, как и деревенские дети, оказавшиеся в большом городе, с открытыми ртами.
Безусловно, это делалось не специально, а из самых лучших побуждений педагогов и воспитателей школы. Не зря первоначально была идея назвать это новое образовательное учреждение школой для особо одаренных детей. Но потом поступили правильно, вспомнили, откуда будут учащиеся, кто составит костяк первого набора и для кого, собственно, создаётся школа, и название изменили. На то были веские причины. «В одну телегу впрячь не можно, коня и трепетную лань», - говорил Козьма Прутков, а здесь чуть этого не сделали. Дело в том, что «школу для особо одаренных детей» создавали из расформированной 1ЛШВМВ МО СССР, (Первая Ленинградская школа военно-музыкантских воспитанников), той «музыкальной бурсы», в которой я начинал карьеру музыканта, и где отучился два года, когда в 1961 году началось сокращение Вооруженных сил. На довольствии Министерства обороны из детских специальных заведений оставили только Суворовские училища, а школу, в которой готовили музыкантов-воспитанников для военных оркестров Советской армии, сократили. И вот гражданские чиновники из Министерства образования учинили эксперимент и надумали создать школу-интернат нового типа, которая бы была профессионально ориентирована и готовила бы не токарей и фрезеровщиков, как это успешно делали ремесленные училища, а, так сказать, кого-то из области возвышенного, для души, решили, музыкантов. Как раз подвернулся случай, эксперимент можно было провести на подготовленной почве, не начинать всё сначала, были уже недоучившиеся музыканты. Были влюбленные в музыку дети, и они же большие проказники, правда, безобидными шалунами их назвать было никак нельзя, половина из них потенциальные малолетние преступники, школа регулярно отправляла в колонии недоучившихся музыкантов. В СССР, по-моему, с 1953 года, мальчики и девочки учатся вместе. В «бурсе» учились только мальчики, в новом заведении следовало пропорционально, количеству поступающих «бурсачей», принять столько же и девочек. В городе, в детских садах, ощущалась острая нехватка музыкальных воспитателей, и девочек решили учить этой специальности.
Тяжело пришлось первому директору новой школы. Поднимать, осваивать новое, всегда тяжело. Бедная женщина, что ей пришлось вытерпеть. До этого, в «бурсе» директором был мужчина, военный, великолепный музыкант, майор Юренев. Он, если что, вызывал в кабинет провинившегося воспитанника, доставал из шкафа шашку, вынимал её из ножен и говорил: - «Проси прощения, маленький негодяй, или я тебя сейчас зарублю». И это действовало. Все преподаватели и воспитатели тоже были мужчины, было несколько отважных женщин, учителя: истории, немецкого, литературы, географии. Учителем географии была особенная, удивительная, тогда, совсем молодая, очаровательная женщина, Каминская Лариса Владимировна. Ей Богу, есть звезды на небосклоне педагогики. Она была из их числа. Лариса Владимировна сумела внушить к себе уважение самых отпетых негодяев школы. Её боялся тронуть кто-нибудь пальцем «крыша», как теперь говорят, ей всегда была обеспечена. Старший курс взял над ней «шефство», тем более половина старшекурсников была в неё влюблена. Разница в возрасте между учителем и учениками старших курсов составляла 3-6 лет. Прекрасный учитель географии, тонкий психолог, смелый и жизнерадостный человек, Лариса Владимировна одно время даже замещала пионервожатую, уволенную по «собственному желанию», после того как ту пытались изнасиловать какие-то негодяи из старших классов.
Надо сказать, что особенно опасной была работа пионервожатой и по совместительству комсорга школы. Приходили только девушки, наверно, в райкоме комсомола им ничего не рассказывали о школе и нравах царящих в ней, поэтому не представляли, с чем им придётся столкнуться. Скоро они уходили, не выдержав всех издевательств, которым подвергались. Рабочим местом пионервожатой, была пионерская комната. Большая комната с окнами, зашторенными плотными шторами, здесь иногда ставили кинопроектор и показывали кино. Стояли диваны, рядами составленные стулья, в углу на подставке шелковое пионерское знамя, горн и барабан. Через неделю, другую, вновь пришедшая пионервожатая начинала бояться этой комнаты, как огня. Комсорг приглашала на комсомольское собрание старшекурсников и если они приходили без конвоя, воспитателя курса, то дело было дрянь. Некоторые из воспитателей злоупотребляли спиртным, бывали пьяны, и тогда забывали, о том, что должны надзирать в пионерской комнате, за своими «особо одаренными детьми». Без них, комнату запирали, и начиналось «комсомольское собрание». В гнусностях воспитанники были также талантливы, как и в музыке. После такого комсомольского собрания комсорг, в школе, как правило, не задерживался. Из того первого набора, во вновь организованную школу, наверно, половина из поступивших в неё учеников была, в течение короткого времени, отправлена в колонию, для малолетних преступников, за хулиганство и развратные действия по отношению к девочкам, которые поступили учиться в школу. Так что девочкам на первых порах учиться в школе было не сладко. Специальность, которой собирались их учить, считалась престижной, и поступили, в основном, девочки из благополучных, «зажиточных» семей. Избалованные домашним теплом и лаской, никогда не подвергавшиеся издевательствам, унижению, попыткам насилия, они вдруг, по воле своих добрых, любящих, обожающих их родителей, оказались в зоопарке без решёток, один на один, с маленькими злыми зверьками в человеческом обличье. Ужас, охвативший их, прошел не скоро, и только благодаря решительным действиям первого директора школы, которую ненавидели маленькие ублюдки, и всячески издевались над ней, в школе был наведен порядок. Скоро она тяжело заболела и умерла. И директором школы потом много лет была Л.А.Хитрова.
Надо сказать, что в «бурсе», в основном, учились, дети без родителей, из детских домов. Когда кого-то выгоняли из детского дома, если у него был музыкальный слух, у него была альтернатива колонии. Воспитанников, желающих добровольно учиться музыке, в детских домах было мало. Поэтому «бурса» и укомплектовывалась многочисленной шпаной, которую отсеивали детские дома. Вот такое наследство и досталось новой школе.
Освободившись от тяжелого груза прошлого, школа постепенно успокоилась, как и следовало ожидать, девочки подружились с мальчиками, наладился дружелюбный совместный процесс обучения. В отличие от обычной школы учебный процесс в школе начинался с утра и кончался только вечером. Еще одна особенность заключалась в том, что уроки по математике, литературе могли чередоваться с занятиями по музыкальным предметам: сольфеджио, теории музыки и другим специальным предметам.
Вторая половина дня в школе напоминала оркестровую яму, из окон школы вырывалась какофония звуков издаваемых различными инструментами, звучали виртуозные пассажи фортепиано. Репетиция оркестра заставляла останавливаться прохожих, слушать «Неоконченную» симфонию» Шуберта, или «Симфонические танцы» Ходжи Эйнатова, «Грустный вальс» Мизандари. Звучный голос охотничьего горна, звал на охоту, это играла валторна. Трубач, прорезая пространство, брал в третьей октаве какие-нибудь запредельно-высокие ноты, рисковал сорвать себе губы.
Так проходили дни, месяцы, годы. Ко времени окончания мною школы в ней действительно сложился особый неповторимый микроклимат. Удивительный мир взаимоотношений преподавателей и учеников и своя творческая кухня, где мы, как в каком-то вкусном соусе варились, приобретая, каждый в меру своих способностей и ума, неповторимость, штучность, стоимость, но не на рынке ценных бумаг, а в музыкальном мире. Некоторые из наших учеников знали заранее где, после окончания школы будут играть. Не смотря на конкуренцию других музыкальных школ, училищ и даже консерватории, скоро выпускники нашей школы играли во всех лучших оркестрах города: в филармонии, в Мариинском театре, Образцовом оркестре штаба военного округа и других известных музыкальных коллективах. Уровень подготовки в школе обеспечивал рейтинг непотопляемости в той среде обитания, куда нас настойчиво готовили наши замечательные педагоги, но он никак не сопоставлялся с реальной жизнью и был оторван от неё. Идеализм и инфантилизм царили в представлениях о реальном мире у большинства, выпускников нашей школы.
Наше пребывание в школе на всём готовом, с интересной, в силу специфики образования, жизнью закрытого общества, которое мы собой представляли, постоянным кипением страстей юного неискушенного сознания, нахождения в мире фантазий и грёз, дискуссиями, творческими состязаниями, посещениями оперы и концертов, постоянным соприкосновением с творчеством великих композиторов, собственная музыкальная среда, в которой впервые пробовали свои силы наши лучшие ученики, всё это создало наш внутренний мир, где доминировала любовь к музыке, всему талантливому и прекрасному.
У наших педагогов было стойкое убеждение, что если не все выпускники, то большинство свяжет свою жизнь с музыкой и поэтому не столкнется с проблемой поиска куска хлеба. Выйдя из школы, мы сразу же попадем в творческую среду, где наше благополучие будут определять способности и творческие достижения. Дно жизни и мир маленьких людей с их куцыми интересами и возможностями обойдет нас стороной. И вообще жизнь других слоев общества будет идти с нашей параллельно, пересекаясь случайно или в силу необходимости, и мешать нам не будет.
В школе всегда царило приподнятое оживленное настроение, улыбка мечтателей не сходила с лиц учеников школы, встречи с прекрасным, радостное возбуждение от общения между собой, всё это создавало какую-то атмосферу непрекращающегося праздника. И мы привыкли к ней. Для нас это был воздух, которым мы дышали.
И вдруг всего этого не стало. Всё кончилось. Мы покинули школу и многие, в том числе и я, столкнулись с реальным миром неподготовленными, с его отравленным воздухом, которым дышать мы не умели, и самое главное, не знали, что делать дальше. Праздников оказалось мало, все они носили культовый, обрядовый характер и были привязаны к каким-то великим датам «красного календаря», давно отрепетированы и казенно скучны. Жизнь человека привыкшего к атмосфере творчества, импровизации, блеску ума и таланта, потребности слышать себя и других, ощущать себя личностью, оказалась совершенно не приспособленной к существованию в других условиях и никому не нужной. Постоянная борьба за своё место в жизни и за кусок хлеба пришли на смену тому, что нас окружало. Братство людей, объединенных общими интересами, рассыпалось, растворилось, друзья потеряли друг друга. Я, как и они, остался с суровой действительностью один на один. Всё, что было в прошлой жизни, не годилось сегодня, всему надо было учиться заново. Ты стал никем, и так тебя воспринимали окружающие. Свою индивидуальность и способности к чему-то надо было доказать, чтобы в них поверили.
Я оказался в пустыне человеческих отношений. И начал постепенно врастать в этот неприветливый, новый для меня, мир. Стал покорять его с того, чего больше всего боялась мать, её уже не было, и некому было поправить меня. Приобретать коммуникабельность, новых друзей, знакомиться с незнакомым мне миром начал с помощью самого доступного средства, стакана вина, который снимал все преграды. И становилось легче. Мне казалось, с его помощью, я возвращался в навсегда утерянный мир, вновь ощущал свою востребованность, и этот мираж и вера в его устойчивость убаюкивали меня, уверенность, что счастье своим легким крылом опять надолго накрыло меня, разгоняла невзгоды кружившие вокруг. Но опьянение проходило, а новые порции допинга не помогали. Я снова оставался один, неприкаянным.
Праздник, который всегда был со мной, навсегда покинул меня. Я не мог изменить жизнь в свою пользу, не умел и не знал, как это сделать. Праздники для меня стали чужими. Они вызывали тоску и дурное настроение. Один или два таких праздника и они выработали у меня на всю жизнь рефлекс испорченного настроения. Нет, праздники я не люблю, вкус к ним был испорчен давно и навсегда.
И всё же один праздник, запомнился на всю жизнь, не знаю почему, возможно потому что он связан с Ольгой и мне было хорошо? Опять Новый год, я встречал его в недавно построенном Дворце молодежи. В уходящем году сдали его последнюю очередь, я был последний, кто остался от дирекции строительства Дворца и подчищал долги оставшиеся за строителями, для того чтобы подписать акт приёма-передачи Дворца молодежи, считать его строительство законченным и формально, поскольку функционировали все очереди строительства, сдать его в эксплуатацию. К Новому году я выполнил всё, что от меня требовалось, и был свободен. Кто-то из строителей, предложил мне встречать его вместе в ресторане Дворца молодежи, я согласился, оставалось купить пригласительные билеты. Льгот у меня никаких не было, билеты стоили дорого, и мне надо было где-то достать денег, чтобы их выкупить. Как всегда было крутое безденежье, и как часто бывало, выручил случай.
Меня познакомили с одним грузином. Он был болен, приехал лечиться, и ему надо было попасть в поселок Песочный, в Центральный НИИ рентгено-радиологии, откуда я недавно уволился. Я помог ему, поскольку ещё не забыл туда дорогу, и хорошо знал тех, кто мог ему помочь. Грузин неожиданно для меня дал мне 120 рублей, сказал: - «Тебе за помощь, купи себе штаны, твои совсем прохудились, нехорошо, скоро Новый год, встречай его в новых». Это было так кстати. Я нечаянно, на одну ночь, стал богатым человеком. И Новый год я решил встретить с Ольгой.
Ах, Ольга, - хотел я пропеть в этом месте арию Ленского, - я тебя любил. Это было самое сильное увлечение в моей жизни. Я любил её страстно и безнадежно. Я был благодарен ей даже за то, что она позволяла себя любить, не отталкивала от себя, мы с ней дружили, я бывал у неё дома, знал её маму, и она хорошо знала меня, как горького пьяницу, который путается с её Ольгой, и ничему хорошему её не научит, только мешает ей, вертится под ногами, распугивает женихов, нарушает её карьерные планы. Потом, она стала лучше относиться ко мне. Ольга работала на телевидении, у неё что-то случилось и её, в связи с сокращением штатов, уволили. Она любила свою работу и переживала случившееся. Я работал в Песочном, в ЦНИ рентгено-радиологическом институте, и предложил ей работу у себя в отделе. Она согласилась. Так мы стали работать вместе. Наша дружба не переросла в любовь, стала крепче, теперь мы проводили с ней много времени вместе, но трахалась она с другими. Наконец, она устала от моей любви. Мы были где-то в ресторане, по-моему, в «Баку», и что-то отмечали, или зашли просто так. Ольга любила шашлык на ребрышках, здесь его неплохо делали, нас знали и меня и Ольгу и поэтому старались, «по дружбе», угодить. Всё было так вкусно, мы увлеклись и не заметили, как набрались, не рассчитали нагрузки. Ольга расстроилась: - Что я скажу маме, что ты опять напоил меня? Я совсем пьяная, разве может порядочная дочь явиться в таком виде к маме?
- Я тебя провожу, - предложил я.
- Что от этого изменится? – заметила она:
- В таком виде я не поеду домой.
- А куда? – спросил я её.
- Поехали к тебе, - решила она: - Только ты ко мне не приставай. Обещаешь? - попросила она: - У меня на тебя не стоит. Ты мне нравишься, мне с тобой хорошо, я к тебе привыкла, но трахаться не хочу. Уж, извини, - закончила она своё объяснение в любви.
Я взял с собой бутылку шампанского и мы поехали ко мне, благо это было недалеко, на этой же улице, я жил тогда на Садовой. Мы выпили шампанское и сразу же легли спать. Лежать вдвоем, на моем узком диване было тесно и неудобно. Я вертелся и не мог заснуть, к тому же Ольга была рядом. Она не первый раз была у меня. Но на ночь осталась впервые. Мы иногда заезжали ко мне домой днём, перекусить, когда бывали в этом районе. Но трезвый я давно уже не приставал к ней, понимая, что всё впустую. .Я не знаю, спала Ольга или нет, только через какое-то время она повернулась ко мне и спросила: - Ты, что? Спишь не раздеваясь? Почему?
- Это только с тобой. Мы же договорились?
- Боишься, что проткнешь меня своей морковкой и пришпилишь, как бабочку к стене, оставишь у себя навсегда? - она засмеялась и полезла ко мне в трусы.
- Ого! - сказала она, - и вправду проткнешь. Хочешь меня? Да? Измучился, бедный, извертелся, но слово держишь. Она помолчала, видимо решаясь на что-то, потом сказала:
- Я хочу тебя наградить, за твою выдержку и терпение. Ты мне надоел со своими охами и вздохами, пристаешь, заводишь меня, что я чуть не кончаю. Давай положим этому конец. Может быть, мне понравится трахаться с тобой? Попробуем? Ты согласен? - засмеялась она. Утром мы еще лежали вместе, как вдруг она сообщила мне о своём неожиданном решении: - Знаешь, я не буду больше ни с кем трахаться. Только с тобой. Как ты на это смотришь? - спросила она меня, улыбаясь.
Это было самое счастливое время в моей жизни. Длилось оно недолго её физиология, не знаю что, природа, были не созданы для того, чтобы иметь одного, постоянного партнера. И мы стали трахаться с ней, как в тот первый раз, если хотела этого она, а это случалось редко, определяющим моментом опять стала случайность.
Случайностей становилось всё меньше. Последнее время мы совсем редко встречались с ней. Я ушел из НИИ рентгено-радиологии, а она осталась, но ненадолго, так как уже собиралась в дальнюю дорогу. Первый отдел института получил указание от своего куратора из КГБ, чтобы ей закрыли доступ в отделы и лаборатории, занимающиеся закрытой тематикой, связанной с оборонными интересами страны, а лучше всего под каким-нибудь благовидным предлогом уволили. Что вскоре и сделали.
Ольга собиралась в Голландию. Она выходила замуж. Мы опять были вместе, но лишь для того, чтобы, она, наверно, в последний раз встретила Новый год на родной земле.
В ресторане играл оркестр. Пиликал на скрипке, играл на рояле и своей уникальной трубе Додик Голощекин, пела джазовые композиции Эльвира Трафова. Было шумно, их никто не слушал, входящие устраивались, опрокидывались первые рюмки за Старый год, встречающие Новый год притирались, присматривались, знакомились друг с другом.
Наш столик оказался в удобном месте, был относительно небольшой, и за ним кроме нас с Ольгой оказалось ещё всего несколько человек. Все свои, чужих за столом не было, и поэтому чувствовал я себя комфортно. На столе было всего вволю. Я не стал терять времени даром. До Нового года была ещё пара часов, и чтобы не было скучно, я не пропускал тостов, которые объявлял тамада, и старательно объедал довольно богатый стол. К новогоднему бою часов я уже порядочно загрузился. И бой часов, и гимн Советского Союза я слушал стоя. Все кругом почему-то сидели.
Мне хотелось хорошо поставленным командирским, на «эр», рыкающим голосом, басом прореветь им команду подъём», как это делал, когда-то в детстве, в «бурсе», наш любимый старшина Николай Васильевич Силин. «Подъём! Становись, собачья рррысь»!! – командовал он нам басом, иногда срывающимся у него на бабий визг. Старшина смеялся и повторял команду снова. В окнах дрожали стёкла, и все испуганно вскакивали. Но хватило благоразумия не делать этого.
Кругом хлопали пробки, открывали и пили шампанское, поздравляли друг друга с Новым годом, кричали ура. Я один, как идиот, стоял с бокалом шампанского в руке и переживал всю торжественность момента. Пьяные мурашки бежали у меня по спине. Я чувствовал, какую-то сласть и величие происходящего, меня переполняла гордость от того, что живу в такой славной и великой стране. Мне грезилась улыбка, добрая улыбка, матери-Родины, скульптора Вутетича, его растрепанная тетка с огромным мечом, хотелось к ней на руки, сосать её громадную железобетонную титьку. Ольга смеялась и повторяла: - «Сядь, дурак, не позорься». Нечаянная слеза пьяного счастья, медленно ползла по моей щеке.
Потом мы поехали ко мне, на Садовую. Ольга была в черном, блестящем, шелестящем, как чешуя, платье и мне было никак его с неё не стащить. Она не сопротивлялась моему желанию, она хотела того же, и мы погрузились с ней в состояние отрешенности от всего в этом пространстве, где находились, и оба добывали сладчайший нектар, который могли пить бесконечно, и желание получать его, казалось, неутолимым.
Утро встретило нас нежным светом и бутылкой холодного, запотевшего шампанского. Новый год начинался замечательно. Пришел, не постучавшись, сосед, но, увидев Ольгу, попятился и сказал: - «Ой! У тебя девушка»! - «Я мальчик», - ответила ему Ольга и встала перед ним, в чём мать родила. Мужик обалдел, от неожиданности открыл рот, и попятился назад, споткнулся о порог, как на приведение, еще раз посмотрел на Ольгу и исчез за дверью. Она рассмеялась.
Вообще у Ольги было зашкаливающее чувство юмора, и она была очаровательно-вульгарна. Она была почти лишена кокетства, а если кокетничала, то это не вязалось с её манерой поведения, и не шло ей. Чем-то другим притягивала и привлекала она. Своей сексуальностью, которая проявлялась не формах и пропорциях её тела, а в чем-то другом. Это шло откуда-то из подсознания, какой-то первобытный инстинкт, который заставлял желать её. Моё либидо трепетало, находясь рядом с ней. Я постоянно хотел её. Нечаянно коснувшись груди, или когда я видел, как она, стоит, наклонившись над чем-то, с обтянутой джинсами задницей, я сразу же забывал обо всём, желание иметь её поглощало все остальное. Её естественная сексуальность заменяла ей кокетство, которым другая женщины пыталась бы обратить на себя внимание. Её сексуальность и раскованность в поведении вызывали у многих обманчивое ощущение доступности. Мужики западали на неё, как мухи на мёд. При этом она не была какой-то особенной красавицей с чарующим, сексуально-обворожительным голосом. У неё был неприятный, какой-то металлический, лишенный обертонов, не меняющий тембра, голос, говорила ли она о любви в интимной обстановке или о погоде. Если она громко смеялась, её хохот был неприличный, раздражающий.
Как-то мы ехали на работу в автобусе, это было в Песочном, и сидели на заднем сидении. У станции, в «Голубом Дунае», махнули вместо утренней пробежки по стаканчику «барматухи», я уговорил выпить и Ольгу. Она развеселилась, что-то громко рассказывала и смеялась. Было утро, был понедельник, в автобусе было много людей, народ не выспался, был злой и постоянный смех далеко не девичьего, громыхающего железом голоса, довел его до белого каления. Шофёр, по требованию пассажиров, остановил машину и сказал в микрофон: - «Пока эта, надравшаяся с утра пьянь не покинет автобус, я дальше не поеду». Народ одобрительно зашумел. Я думал о чём-то своем и не слышал предупреждения водителя. Ольга притихла. Потом поняла в чем дело, схватила меня за руку, и мы выпрыгнули из автобуса в открытую дверь, потому что водитель с гаечным ключом шел уже к нам. Как только автобус тронулся, вслед ему опять раздался её оглушительный смех. Какой-то очкарик-интеллигент в автобусе постучал в стекло, чтобы мы обратили на него внимание, и покрутил у своего виска пальцем. На работу ехали, в основном, люди грамотные, научные работники двух институтов расположившихся здесь, в Песочном.
Даже когда ей было больно, она продолжала смеяться. Когда-то Ольга увлекалась горными лыжами, много и рискованно каталась, разбилась, сильно повредила голову, и к лыжам больше не вернулась. Может быть этот избыточный смех, раскованность и иногда кажущееся беспричинным у неё веселье было всего лишь болезненным наследством от полученной когда-то травмы?
Она выбила передние зубы, споткнулась на лестнице, потому что носила дурацкие «сабо», которые всё время норовили соскочить с ноги. Падая, зубами ударилась о пожарный кран, далеко выступающий из стены. Пришла, рыдающая, ко мне в кабинет, села рядом, уткнулась головой в моё плечо, и что-то совершенно невнятно, пыталась объяснить через горькие, безутешные, непрерывающиеся ни на секунду рыдания. Слезы и сопли текли рекой, смешивались с кровью. Я страшно испугался, и пытался приподнять её голову, посмотреть, что с ней, но она бодалась, упираясь в плечо, и продолжала реветь. Потом немного успоко- илась подняла голову, посмотрела на меня глазами, цвета выцветшего синего неба, полными, боли, горя и слез и жалобно улыбнулась. Во рту торчали обломки передних зубов. Открыла кулак с зажатыми в нём осколками зубов, спросила: - Наверно можно приклеить? - и засмеялась плачущим смехом. Встала, посмотрела на себя в зеркало, приоткрыла в улыбке обезображенный рот, заревела опять и пошла к стоматологу, в клинику, напротив административного корпуса, в котором мы сидели.
Стоматолог, прекрасный врач, оказала ей первую помощь, вызвала мужа, главного врача клиники, классного хирурга, награжденного медалью Пирогова за лучшую в своей области операцию года, и показала ему Ольгу. Тот Ольгу хорошо знал, как, впрочем, и все в институте, за её общительный нрав. Он уложил её в койку, подозревая, что попутно она могла получить и сильное сотрясение мозга. Она отлежала в клинике несколько дней, пришла в себя, успокоилась, травмированные зубы поджили, можно было делать протезирование. Пока она лежала её обследовали, и не найдя ничего серьезного, отпустили.
Ей на штифтах, тогда это было суперновшеством, поставили коронки из металлокерамики. Ольга натерпелась и боли и страха и опять была счастлива, хохотала, улыбалась, рот был в порядке, аварии, как будто и не было. Мы решили отметить благополучный исход её страданий прямо у меня в кабинете. Мы напились и я опять стал признаваться ей в любви.
- А если бы я осталась беззубая ты и тогда бы любил меня? - спрашивала меня Ольга.
- Конечно, еще больше, - придумывал я, - стал помогать бы тебе, как инвалиду. Ел бы за тебя твои обеды, щелкал бы тебе орехи, жалел бы тебя.
- Дурак, - обижалась она
- Я не дурак, я люблю тебя, говорил я ей, - и пьяные слезы текли по моим щекам.
- Ты любишь меня? - неизвестно для чего, как назойливая муха, с упрямым постоянством спрашивал я её, заранее зная ответ: - Ты, знаешь, что я был готов стать донором и отдать свои зубы? Я думал, тебе сделают имплантацию. Это напоминает мне оральный секс. Представляешь, я у тебя во рту. Я наверно бы всё время кончал от счастья. Наконец-то мы вместе. И разъединить нас кроме стоматолога не смог бы никто. Помнишь песню? – спросил я её.
- Какую? Ты поешь только пионерские. И перестань говорить глупости.
- Это хорошая, из фильма, и я запел: « Милый мой наконец-то мы вместе ты плыви моя лодка, плыви, сердцу хочется …». Чего сердцу хочется я не знал, вернее забыл. Поэтому опять стал приставать к Ольге, пытаясь получить от неё хотя бы намёк на ответное чувство.
- Ольга, скажи, ты любишь меня хоть чуть-чуть? Она, смеясь, говорила: - Отстань, не люблю даже чуть-чуть, - и утирала мне слезы моим грязным носовым платком.
Отвергнутый ею окончательно, муки любви я запивал разбавленным спиртом из стакана, в который капали крупные, как жемчуг, слезы и жидкость становилась соленой от безутешного пьяного горя. Пришла кладовщица, интеллигентная молодая женщина. Учительница по образованию. Учить детей в школе не захотела, предпочитала работать в институте кладовщицей. У неё был муж, офицер, говорили хороший мужик, жили они вдвоём в Сертолово, детей у них не было. Сам он служил в учебной танковой дивизии. В институте кладовщица путалась с маленьким, безликим, хромым, институтским электриком, любила его, безответно, наверно так, как я Ольгу. Потакала ему во всем, а парень он был не промах. На складе у неё он чувствовал себя, как дома. Свил гнездышко на одном из стеллажей, там они и трахались.
Увидев меня плачущим, стала успокаивать, но безуспешно. Тогда решила использовать болеутоляющее и принесла ещё спирта. Как ни как, на рабочем месте, начальник плакал не часто. - «Вот, что неразделенная любовь с людьми делает, - сказала она смеющейся Ольге: - Пожалела бы его», - попросила она её.
Моя неразделенная любовь к Ольге в институте была известна многим. Меня жалели, но каждый по-своему. Кто предлагал спирт, запить горе, а кто-то просто трахался со мной. С медсестрой из клиники, мы на ночь запирались в ординаторской. Она всё время спрашивала меня: - «Ну, посмотри на меня, чем я хуже твоей Ольги?, а ты даже целоваться со мной не хочешь». Как-то утром мы проспали с ней подъем, в коридоре уже шаркали ногами больные, самое ужасное, что ей было не открыть дверь, что-то случилось с ключом. Выручили больные. Наташа, медсестра, подсунула ключ под дверь, отдала нашу с ней тайну, в руки больных. У дверей повозились и аккуратно, этим же ключом, открыли её. Наташу я встретил много лет спустя, когда сам заболел, в третьей городской больнице, она работала врачом-кардиологом на моем отделении, лечила других больных и меня не узнала.
У кладовщицы было видно хорошее воспитание. Она поморщилась, когда Ольга сказала ей: - Ничего с ним не случиться. Пусть поплачет, поменьше пописает.
- Оля, ну нельзя же так. Успокоить, пожалеть, приласкать ведь так несложно. Что же делать? Сердцу не прикажешь, и он же любит не кого-нибудь, а тебя. Посочувствовать ему, быть к нему добрей ты же можешь?
- Ага, - засмеялась Ольга, - разбежалась, покажу ему свою доброту, чтобы он засунул в неё свой хрен и буду его жалеть, стану с ним трахаться. Обойдётся. Пьяный, дурак, проспится, прощения будет просить, - пожалела она меня. Ольга была лишена сентиментальности и непродуктивной жалости тоже. Она и так слишком много разрешала мне.
Терпела мою любовь, мои домогательства, иногда трахалась со мною. Мы не один год знали друг друга. Но по большому счету я был ей безразличен. На будущее у неё были другие планы, и в них меня не было. Зашел Андреев, заместитель директора института, мой начальник. Увидел меня плачущим, спросил у Ольги?
- Что с ним случилось?
- У него горе. Любит меня безутешно, - объяснила она ему причину моих пьяных слёз.
- Так ты утешь его, найди ему титьку, или дай свою, пускай успокоится, - он засмеялся.
Для него не были тайной наши с Ольгой отношения. Андреев, конечно, жалел, что согласился и по моей просьбе взял её на работу. Он видел, что когда она была рядом, я забывал обо всём. Страдало дело. Но относился к ней хорошо, ему нравился её лёгкий характер, общительность, благодаря этим качествам работать с ней было легко, проколы у неё случались редко. Мы часто пьянствовали с ним вместе, и он, сколько мог, терпел моё производственно-амурное увлечение.
Андреев выпил с нами и сказал Ольге: - Вы это безобразие кончайте. Оставь его здесь, пусть проспится, а сама езжай домой. И закройтесь, а то, ну, прямо как в детском саду, люди же ходят.
Сима, кладовщица, посидела с нами, тоже выпила, и вскоре ушла к себе. А утром пришли и сказали, что ночью, у себя дома, муж был на службе, Сима повесилась. На складе оказалась большая недостача спирта. Недостача спирта приравнивалась к недостаче денег в кассе предприятия. Мне грозили большие неприятности. Я поехал домой к Виталику-электрику. Он легко, после моего разговора с ним и просьбы не брать грех на душу, покрыл недостачу. Выволок откуда-то из другой комнаты запечатанные сургучом бутыли со спиртом. - «Зачем тебе столько спирта»? - задал я ему наивный вопрос. - «Пригодится», - скромно ответил Виталик.
Вскоре после смерти Симы, у него состоялась свадьба. Как говорится в какой-то сказке и «я там был мёд и пиво пил», но водки на столах не видел, стоял только спирт. У электрика его было ещё не на одну свадьбу. Недостачу скрыли, тем более, Виталик покрыл её и как настоящий «альтруист», взамен ничего не потребовал.
Симу похоронили. Умерла она от одиночества. Виталик перед свадьбой перестал приходить к ней. И она сидела у себя на складе одна, охраняемая 83-летним «Фирсом», её грузчиком, так прозвали деда в институте. Он стал работать в институте, когда тот переехал сюда, в Песочный, с ул. Рентгена, в Ленинграде. Никто не помнил его настоящего имени. Когда была жива Сима он и жил на складе, она уходила и запирала его. После её смерти Фирса уволили. Новая кладовщица боялась, что он умрет на складе. Его отправили домой, он жил здесь в Песочном, но там никто не ждал его. Жена давно умерла, дети разъехались по всему свету. В доме никого не было. Он оказался один, в праздности, без работы, которая стала за долгую жизнь естественной потребностью, как еда или что-то другое, без своих кошек и собак, ухаживать за ними он не мог, и их оставили в виварии института. Без ухода, когда была жива Сима, она кормила его, водила в душ, переодевала в чистое, он быстро захирел и, наверно, через месяц, другой, после Симы, похоронили и его.
Одиночество - страшная штука. Человек - животное стадное. Это чувство не стало у него ещё рудиментом, оно, может быть, перешло в подсознание, осталось, как детство, далеким воспоминанием, но, как, и его либидо, требует к себе внимания. Человек, оказавшийся в одиночестве, сразу же ощущает это на себе. Оно, это чувство, беспокоит его не меньше, а может быть сильней, чем сексуальная озабоченность в молодости и зрелом возрасте. Одиночество для человека смертельно, оно развивается в психическую болезнь, которая убивает его. Слава, Богу - это обратимый процесс и в отличие от других неизлечимых заболеваний эта болезнь лечится. Сима умерла от жажды, имея вволю воды. Зашоренность сознания, сосредоточенность на фальшивом кумире, «на тебе сошелся клином белый свет», толкнули её в объятия одиночества, когда кумир променял её на другую. Одиночество застало её врасплох, с мужем, видимо, у них было тоже не ладно. Наступила атрофия чувств, пропал вкус жизни, она потеряла смысл. Ей хотелось не умереть, а забыться, отлежаться, вроде подраненной лани, но непрерывная тоска одиночества срывалась в отчаяние и мозг, её уставший мозг не выдержал мучений, уставший и безразличный ко всему он принял ошибочное решение.
Здоровая, полная сил, молодая симпатичная женщина решила уйти из жизни. Никто не видел беды, она тщательно скрывала своё отчаяние, всё держала в себе, поэтому помочь ей никто не смог.
Когда я заболел, тоже попал в тиски отчаяния. И тоже прошёл испытание одиночеством, когда тебя все бросают, и ты вдруг остаёшься один. Беспросветная, невыносимая тоска начинает душить тебя, она сжигает душу, выжигает мозг. Вот тогда и приходит непреодолимое желание покончить с собой.

Глава девятая

Моё увлечение бизнесом, жизнь в нём, какие-то первые, за все предыдущие годы тщетных усилий выбраться из нищеты, успехи, сытое существование, когда заботы о хлебе насущном отходят на второй план, надежды на упрочение результатов, какие-то планы на будущее, может быть не имеющие ещё четких очертаний, но делающие жизнь интересной, насыщенной, имеющей смысл - всё это продолжалось недолго.
Споры, обиды, разборки, борьба за лидерство - всё вдруг остались позади. Шум битв и побед вдруг затих. И наступила тишина. Я забыл в суете дней и не вспоминал мудрые строчки стихотворения Анны Ахматовой: «А я иду за мной беда не прямо и не косо, а в никуда, а в никогда, как поезда с откоса». Казалось, что ушло то время, когда они имели ко мне прямое отношение. Оказалось не так. Вдруг они зазвучали для меня как фанфары, открывающие новую последнюю страницу моей жизни.
Я возвращался домой на служебной машине. Со мной была Ира, которая работала у меня секретарем, а в недавнем прошлом медсестра, она ехала к мужу в третью городскую больницу, где он работал. Я вдруг почувствовал, что у меня неладно с сердцем. Боли не было, но пульс был медленный, неритмичный, всего сорок ударов в минуту. Я сказал об этом Ире, и она настояла, чтобы меня посмотрел кардиолог в больнице, где работал Виктор, её муж. И вот так, казалось с пустяка, я начал скольжение в «никуда» и свалился в пропасть, которая по началу мне показалась не глубокой. Я попал в больницу, но меня скоро выписали из неё, и чувствовал я себя неплохо.
После больницы я почти год не пил, и всё было хорошо. Эта обманчивая стабильность самочувствия, притупила чувство надвигающейся опасности. Многолетняя привычка хорошее и плохое запивать водкой, превратила солнечный августовский день, в знаковое событие, завершающее последний этап моего жизненного пути. Оказалось подобно бутылке с джином я «откупорил» не простую, а дьявольскую бутылку, которая заменила здоровое бодрое настроение и радость от удачно проведенного дня, на фальшивое воодушевление из привычного пьяного прошлого, оказавшегося для меня роковым. Я пил и прощался, не подозревая об этом, со всем, что составляло в то время мою жизнь: женщиной, друзьями, работой, радостью жить среди людей и многим другим, что составляет жизнь здорового человека. Это было поражение накануне победы. После запоя, продолжавшегося не один день, вернулась экстросистолия, и мне становилось всё хуже и хуже. Но я продолжал работать. Открыл новое дело, заработал торговый дом «Охрана- сервис». Мы стали предлагать товары и услуги, которых не было в УВО ГУВД, заниматься проектированием, монтажом и установкой технических средств охраны, поставляемые зарубежными фирмами, создали отдел, в котором можно было приобрести средства промышленного шпионажа и контршпионажа, а также средства индивидуальной защиты. Этим в городе никто тогда не занимался. Мы опять были впереди всех. Правда, мы залезли на территорию УВО ГУВД, и с ними надо было договариваться. Вскоре мы напечатали рекламный буклет, для специализированной выставки «Охрана- 94», в которой мы собирались участвовать, и заявить о себе, как о солидной фирме готовой предоставить весь спектр охранных услуг.
Открывая новое дело, я, конечно, проработал все угрозы, которые могли помешать ему. Антимонопольный закон только что вышел и был на нашей стороне, лицензии на всё что мы предлагали не требовались. Поэтому со стороны Закона к нам было не придраться. Ленгорисполком по просьбе ГУВД стал принимать подзаконные акты, пытаясь до минимума свести количество конкурентов УВО ГУВД, сохранить «статус-кво» этой государственной организации, и функционирование её в режиме наибольшего благоприятствования. Разрешительная система ГУВД, руководствуясь негласными договоренностями с Управлением вневедомственной охраны ГУВД стала создавать трудности при организации частного охранного бизнеса, а также вмешиваться в работу охранных предприятий, чиня произвол.
Но это было потом, а тогда Овчинников был ещё в форме в прямом и переносном смысле слова, и я подключил его к новому делу. Он неохотно шёл на развитие этого направления нашего бизнеса, считая, что мы не потянем его, нужны профессионалы и большие оборотные средства, поскольку скорость реализации специфического и, как правило, очень дорогого товара обычно была невысокая. Я уговорил его, и он пригласил к нам Сергея Ивановича. Тот привез с собой начальника УВО ГУВД, мы посидели, выпили по рюмке коньяка, за знакомство и договорились с ним о дружбе, взаимопонимании и уважении интересов друг друга. И все, кто нам мешал, на время оставили нас в покое.
К этому времени, в Ленгорисполкоме на месте Александра Щелканова, по-моему, уже был Анатолий Собчак. Если Щелканов на месте градоначальника был никто, пустое место, демагог, предводитель шайки «демократов» первой волны, стадным выбором попавший на местный «Олимп» власти, то Собчак фигура крупнее, масштабнее, успевший потоптаться у кормила власти, и приложиться к её кормушке.
Прохиндей, краснобай, интеллигент с решительностью пролетария, сметавший, и плохое и хорошее на своём пути, если ему так хотелось, самовлюбленный самодур, эдакий Нарцисс, с замашками не очень порядочного человека.
Овчинников мне рассказывал, что когда учился в университете, на юрфаке, А.Собчак, будучи профессором, получая приличную по тем временам зарплату, не брезговал принимать от студентов мелкие подношения, взятки «борзыми». Иногда просил купить себе что-то и деньги «забывал» отдать. Он любил ездить в Москву на «Красной стреле», в одноместном мягком купе, в «егоровском» вагоне, с красными плюшевыми диванами, душем, который никогда не работал, отдельным туалетом. В посадочном талоне такое купе обозначалось, как место 19. Ездил, к счастью, не часто, мягкое купе ему не оплачивалось, он просил Овчинникова взять билет, но денег никогда не отдавал. Ездил в городском транспорте бесплатно, по проездному билету дружинника, который тоже ему сделал Овчинников. Александр Невзоров критиковал его жену за наряды. Смеялся над её восточным тюрбаном, в котором она была на приеме в каком-то консульстве. У него тоже был дурной вкус. Это потом у него появились холуи, и среди них имиджмейкеры. Светлый пиджак в клетку тапочки или кроссовки выделяли его, помимо всего прочего, среди других депутатов. Неприлично в таком наряде было выступать с трибуны Кремлевского Дворца съездов, но он, наверно, не понимал этого.
Любовь народа к бунтарям, юродивым, (вроде А.Сахарова), обиженным властью, как Ельцин, и демагогам, известна. Собчак, как квазибунтарь и демагог-фокусник, умело оперирующий мнимыми величинами, оказался в своей тарелке. После стольких лет косноязычия лидеров государства, гладкая, без бумажки речь, популизм, убедительная аргументация опытного юриста, готовность рассуждать на любую тему, едкий сарказм в полемике с коммунистами, поношение компартии, как дееспособной организации, все эти достоинства непорядочного недостойного власти человека, (об этом знали немногие), конечно, не могли быть не замечены. А ведь совсем недавно он стоял в очереди за партбилетом, чтобы наверняка защитить кандидатскую или докторскую диссертацию, мнение партийного комитета университета о соискателе имело решающее значение, а теперь из тех же конъюнктурных соображений расплевался с партией и из неё вышел. Постоянное мельтешение на трибуне у микрофона, в зале заседания Дворца съездов, беспощадная критика Горбачёва - всё это не могло не загипнотизировать избирателя. На ура он прошел и в градоначальники. И началось то, от чего больше всего страдает государство, город, провинция, когда к власти приходят случайные, недостойные, некомпетентные люди. Хаос, неразбериха, самоуправство, воровство. Для большого, многомиллионного города, его жителей - это просто несчастье. В Нью-Йорке 25 чиновников управляют городом, а Ленинградом армия прохвостов. Он окружил себя прихвостнями, которые пели ему осанна, бывшими детьми ленинградских трущоб и коммуналок, вроде, «писателей-воров», Коха, и Чубы, бандита Шутова, и стал издеваться над городом и горожанами. Обозвал иностранным именем русский город, а себя назвал мэром. Город, может быть, и надо было со временем переименовать, тем более удачные примеры переименования есть: Сталинград-Волгоград. Найти, с чем связать переименование города на Неве можно. Не надо спешить. Живы были ещё старики и старухи, блокадники, кто жил и воевал в Ленинграде. Причем здесь Ленин, причем здесь коммунизм. Цинизм невероятный. Сколько вреда принес городу этот человек. А теперь рассказывают сказки, слагают сагу о подвигах и свершениях Почётного гражданина великого города. Бог с ним. Царство ему небесное. Пусть спит спокойно. Больше такого, остаётся надеяться на благоразумие горожан, не повторится.
Опять мне стало совсем плохо. Теперь я сидел дома и никуда не выходил. Работать больше не мог. Меня навестил Коля Андреев. Он увидел моё состояние и позвонил в 122 медсанчасть, и договорился о моей госпитализации. Мне сказал, что это хорошая, закрытая клиника Минсредтяжмаша, было такое в СССР полностью закрытое, работающее на оборону и космос, министерство. Деньги ведомства этого министерства получали по потребности, никогда их не считали и устроили ещё при социализме, в своей епархии, себе маленький коммунизм.
122 медсанчасть была рядом с моим домом. Клиника новая, оборудованная лучшей зарубежной медицинской техникой. Здесь появился первый в городе томограф. Я лег, надеясь поправиться. Клиника оказалась ничем не лучше 31 больницы им. Свердлова, для совпартноменклатуры. И там и здесь врачи набирались из родственников и знакомых чиновников ГУЗЛа, или принимались блатники, имеющие медицинское образование, по звонку из партийных и советских органов. Лечить меня оказалось некому. Процедурная медсестра, когда мне назначили капельницы, бегала по коридору и орала на всё отделение, что она не идиотка, чтобы ей подсовывали таких больных. Она отказалась делать мне капельницы, и заведующий отделением был бессилен заставить её работать. И всё это делалось публично, со скандалом, всё у меня на глазах. Сестра не стеснялась и не боялась меня. Как лечили в этой клинике в советское время, не знаю, я понял одно, без взятки здесь не делается ничего, но и она не панацея, так как классных специалистов, профессионалов, в клинике уже не было. Лучшие врачи-кардиологи разбежались, кто куда, в, основном они осели в платных отделениях, в специализированных клиниках города, где стали лечить богатых пациентов. Я пролежал здесь с постоянным ухудшением состояния две недели, не выдержал, вызвал свою машину, приехал Виктор и забрал меня отсюда. Это было дико. Не умеют лечить, тогда за что берут взятки? Этим недоделанным эскулапам повезло, я был не в форме, чтобы устроить им разборку. Подключил бы Овчинникова, Сергея Ивановича, мы бы нашли, кого там показательно наказать за взятку, и чтобы он заложил остальных. Правда, боюсь, экзекуции пришлось бы подвергнуть весь медперсонал больницы, который привык к коммунизму и взятки в какой-то мере компенсировали ему жизнь на халяву, утерянную теперь навсегда.
Я лежал дома, приходил участковый врач, она разводила руками:
- Вы лежали в 122 медсанчасти, куда наших больных не берут, там сильная кардиология и вам не помогли?
- Что мне делать, доктор? - спросил я её.
- Пока не поздно лечиться, и начинать оформлять инвалидность - сказала она.
- Вы с ума сошли? Зачем мне инвалидность? Я что, старый пень, и уже ни к чему не пригоден?
- Будем надеяться на лучшее, но подстраховаться не мешает, кроме того, больничный лист я вам выписывать больше не могу.
Я снова был дома. Мне никто не звонил, я никого ничего не просил, мне нужна была срочная госпитализация, но, не смотря на жуткое состояние после той «помощи», которую мне оказали в 122 медсанчасти, после лечения в ней, у меня было состояние тяжелой депрессии и стойкое отвращение к врачам, больницам и всей медицине, тем горбатым уродам в белых халатах, которых тиражировала система, по уровню своего профессионализма они ничем не отличались от плохих рабочих у станков, плохих инженеров у кульманов, и других бракоделов. Это они, лечили так, что залеченных ими людей, укладывали в не закрывающиеся сырые гробы, сколоченные из горбыля их коллегами по цеху смерти, в котором трудились и сами, специалистами по истреблению людей. 3-ю городскую больницу в народе так и прозвали, истребительной. Наверно не зря.
Мне надо было просто отдохнуть от больничного ужаса: переживаний, что тебя «кинули», освободиться от смертной тоски, и физического ощущения, что где-то рядом сколачивают тебе гроб. Наконец, собраться с мыслями, и думать, как жить дальше? В доме повисла мёртвая тишина. И она меня устраивала. Болезнь так измучила меня, что в больнице у меня началась изводившая меня бессонница. Теперь дома я отсыпался, и мне, иногда, снились странные сны, все они были из прошлого, имели реальную основу. Наверно уставший мозг саморазгружался от напряжения, в котором он всё время находился в последнее время, и чтобы немного отдохнуть сочинял что-то похожее на попурри. Каждую ночь я просматривал его с большим удовольствием, а утром просыпался с таким чувством, как будто вернулся из далекого чудесного прошлого, где всё это происходило со мной на самом деле.

Я жил на госдаче в Ушково, занимал полдома. У меня был отпуск, и мне повезло с погодой. Каждый день с утра я садился на велосипед, уезжал на пляж к заливу и проводил там целый день. Вода прогрелась настолько, что из неё не хотелось вылезать. На неделе на пляже было пустынно. Сюда приходили только дачники, жившие, как и я, где-то здесь; кто-то жарился на солнце, мамы с детьми предпочитали тень. Скучно было вот так одному проводить на пляже целые дни. Завести бы с кем-нибудь пляжный роман подумал я, но это была беспочвенная мысль. С пионервожатой или воспитательницей детского сада? Но они постоянно были окружены детьми, поговорить и, то некогда. Детишки часто заходили в воду и за ними нужен был постоянный присмотр, тут не до развлечений.
Несколько раз я видел, как на пляж приходила молоденькая девушка, но оставалась здесь недолго. Купалась и уходила. Она была хорошо сложена, рыжая, загорелая вся в веснушках. Худенькая, как какая-нибудь топ-модель, не обросла ещё мясом, но не была и такой засушенной, как балерины, замученные тяжким трудом. Девушка входила в воду, и я провожал её взглядом до дальних камней, где вода была ей по пояс. У камней она задерживалась, сидела на каком-нибудь из них. Отраженное от воды солнце тысячами бликов слепило глаза, смотреть было больно, и я переводил взгляд на что-нибудь другое. Я забывал о ней. Иногда видел, как она покидала пляж.
Как-то, когда она опять появилась на пляже, и была в воде у камней, я тоже захотел искупаться. В воде я пошел тем же маршрутом что и девушка. Камни были несколько в стороне от прямого пути к глубокой воде. Не знаю, на что я рассчитывал. Посмотреть на девушку вблизи, может быть заговорить с ней, познакомиться. Ветер был встречный, теплый, несильный, гнал небольшую волну, кое-где вода заворачивалась барашками. Я шел не быстро, вспенивая ногами волну, и уже не слышал никаких звуков доносившихся с берега. Стало глубже, и постепенно я стал погружаться в воду. Вода была не очень мутной, и я все еще видел дно под ногами. Я подходил к камням, девушка не оборачивалась из-за ветра и шума волн она не слышала меня, одной рукой облокотилась на камень, а второй не было видно, голова была откинута, не то загорала, не то смотрела на небо. Я услышал какие-то звуки похожие на стоны, доносившиеся с камня. И когда был уже почти рядом, с сидящей на камне девушкой, услышал что-то похожее на легкий шлепок о воду, как будто кто-то бросил камушек или небольшой предмет в воду. Девушка обернулась ко мне. На её лице до конца не успело исчезнуть то выражение, с которым она сидела одна. Наслаждение, сладкая истома, отражались на нём, девушка кайфовала в одиночестве, подставив своё тело мягкому, теплому ветру и солнечным лучам.
- Я помешал? - спросил я девушку, чтобы с чего-то начать разговор.
- Нет, но немного испугали, - ответила не сразу она.
- Не бойтесь я свой, как и вы наверно, живу здесь на даче, недалеко. Хорошо в одиночестве, никто не мешает, - сказал я.
- Чему не мешает? - восприняла она мои слова как вопрос.
- Наслаждаться солнцем, покоем. - А, да, - односложно ответила она, видимо, не очень склонная к диалогу в воде.
- Жаль камень небольшой, не присоседиться, а то я бы составил вам компанию.
- Наоборот, хорошо, мне сосед не нужен. Идите, купайтесь. Если вы хотите посидеть на камне, когда вы вернетесь, он будет свободен. Или выбирайте что-то рядом.
- Да камни уж больно тут неудобные, только макушки торчат из воды, одному и то не уместиться.
И я отошел к такому камню, который был ближе всех других. Подходя к нему, я увидел на дне, какой-то розовый предмет. Даже здесь, метрах в двухстах от берега, вода была далеко не прозрачной. Наверно, резиновая кукла, подумал я. Чтобы достать её пришлось окунуться. - Что-то нашли? - спросила меня девушка. - Да, - ответил я несколько растерянно, не вынимая предмет из воды, - кто-то видимо потерял.
Я поднял со дна, здоровый, сделанный из какого-то синтетического материала, мужской член.
- Покажите, - проявила заинтересованность девушка, - что вы нашли?
Мне ничего не оставалось делать, как показать ей свою находку.
- Какой, большой, - спокойно сказала она, не проявив особого интереса к найденному мной предмету. - Вам так кажется? - спросил я удивленный её реакцией, необычной, как мне показалось, для молодой девушки, увидевшей нечто неприличное.
- А у вас что больше? - поинтересовалась она, ничуть не смутившись от бестактности вопроса. - Нет, но если вам интересно? - промямлил я. - Интересно, если у вас больше, - сказала она. - Не больше, но мне кажется, - начал я.
Она прервала меня.
- Что вам кажется? Покажите. Я хочу сравнить, чтобы знать, велика ли разница между этим красавцем и действительностью.
- У меня нестандартный размер. - Тем более. Это уже интересно. От стандарта в большую или в меньшую сторону?
- В меньшую. - Хочу посмеяться. Покажете? - Иду, - сказал я, и пошел к ней.
Я подошел к камню, на котором она сидела, и остановился возле неё. - Ну, - засмеялась она.
- Мы даже не знакомы, как-то неудобно, подумают, что я какой-нибудь эксгибиционист. И я в воде по пояс. Вам придется спуститься с камня.
- А на камне вы не можете показать? И причем здесь знакомство? Вы помните у Маяковского? Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Доставайте ваш бесценный груз, это лучший повод для знакомства. - Мне, кажется, что у Маяковского чуть-чуть иначе: Я достаю из кармана штанин… - А это так важно? - спросила она.
- Ну, смотря, что доставать. Нет, - сказал я, - не хочу лезть на камень. Вдруг, действительно, кто-нибудь кроме вас увидит, что я предъявляю для знакомства. Осудят за эксгибиционизм.
- Кто осудит? Чайки? И потом ваш прибор уже на расстоянии нескольких метров не рассмотришь невооруженным взглядом, а вы хотите, чтобы кто-то увидел его с берега.
- Вы еще не видели мой, как вы говорите прибор, а уже обижаете меня.
- Хорошо. Давайте ближе к теме. Вы доставите мне удовольствие, дадите посмотреть на ваш не стандарт, или я закрываю нашу встречу, а наше знакомство считаю несостоявшимся, закругляюсь, вот окунусь и пойду домой. На память о нашей встрече вы мне подарите фаллос, который вы нашли. Договорились?
- Да. Только вам все же придется спуститься в воду. На камне мне свой член показывать неудобно. Мешает врожденная скромность. Как вас звать?
- Марина. Это имеет к нашему делу отношение?
- Ну, я же всё-таки член показываю не камню?
- Убедили. Показывайте. Марина сползла с камня в воду.
Я снял с себя плавки и вместе с находкой положил их на камень. Вокруг было всё также пустынно. Я уже знал, что будет дальше, и с нетерпением ожидал продолжения необычного знакомства. Марина подошла ко мне вплотную. Только сейчас я её увидел так близко. Она была хороша. Бронзовая кожа, рыжие волосы, голубые глаза и веснушки. Ей было лет восемнадцать, не больше.
Она взяла мой член в руки и засмеялась: - Действительно не стандарт, но не такой уж маленький, как я подумала. - И в отличие от фаллоса, который сейчас лежит на камне, у него изменяются размеры, - сказал я ей, - и ты это уже чувствуешь. До фаллоса он, конечно, не дотянет, но всё же кто пробовал, не жаловался. А какой толк от этого бездушного хобота. Засовывать холодный, искусственный член во влагалище и добывать оргазм трением, как первобытный человек огонь, наверно, не очень приятно.
-Ты умеешь убеждать, и действительно между тем, что я взяла в руки и имею сейчас, разница существенная. Ты говоришь, что всем, кто пробовал, нравится? Может быть, и мне попробовать тоже? Ты не против такой экспериментальной эксплуатации твоего прибора? - засмеялась она. Вдруг понравится. Тогда буду просить тебя взять надо мною шефство.
Марина обняла меня за шею, обхватила ногами, в воде она была совсем легкая, я прижал её к камню, и мы стали трахаться. Скоро я услышал тот же стон, что слышал и раньше, подходя к нему. Значит, фаллос был её игрушкой.
-Ты, знаешь, - сказала она - когда мы залезли на камень, а мне понравилось, присутствует привкус экзотики. Море, солнце, вода, это так необычно, у меня такого ещё не было, я ни с кем не знакомилась таким способом. - Ну, конечно, просто ещё не успела у тебя столько всего впереди.
Мы стали встречаться с Мариной почти ежедневно. Она приходила ко мне и будила меня. Я спал на веранде, рядом стояли другие дачи. Сосны шумели своими кронами где-то вверху и стволы деревьев не прятали нас. Она набрасывалась на меня, тормошила, стаскивала трусы и требовала, чтобы я с ней трахался, здесь же, прямо на веранде. Я отбивался, говорил:
- Постой уйдем хотя бы в комнату, кругом люди. - Я терпела всю ночь и больше не могу. Тогда скорее отнеси меня в комнату.
- Отдай мне трусы, не могу же я голый ходить по веранде? - просил я её.
- У тебя прекрасный фаллос, пусть все смотрят и завидуют мне. Когда я не вижу его, и тебя нет рядом, я схожу с ума.
- Постой, кто тебе нужен больше я или мой член? - Я неправильно выразилась. Конечно ты.
Я одевал трусы, брал её на руки и относил на кровать в комнату, трахаться. Я не мог рассчитывать на что-то серьезное с ней. Она была ещё так молода. У Марины это был первый в её жизни «дачный роман». Всё имеет конец. Дачный сезон кончился, и она пошла в школу учиться дальше. Фаллос остался на даче, наверно, нимало удивив, тех, кто после меня, стал там жить.
В 122 медсанчасти я лежал в восьмиместной палате. Никогда ещё «по блату» и за взятку, вместо особых условий, внимательного отношения и прочих благ, которые предполагает мзда, я не получил ничего. У меня, у самого было достаточно возможностей позаботиться о себе. Андреев работал в системе здравоохранения давно, и я согласился на госпитализацию только потому, что верил ему, сам я просто не знал, куда мне лечь. И вляпался в дерьмо. Коля «кинул» меня и сам, наверно, не знал об этом, потому что, я звонил ему из больницы и он, беспокоился, отдал ли я по назначению взятку. Он был уверен, что у меня всё в порядке. Две недели в этом стационаре стали для меня пыткой.
Палата попалась ещё к тому же какая-то беспокойная, напоминала коммунальную кухню. Больные не лежали, а с утра и до вечера расхаживали туда и обратно, громко разговаривали, смеялись, устраивали сражения с комарами и мухами, вели настоящую охоту на них, с грохотом падающих стульев, прыжками и приземлением на пол стокилограммовых туш, треском мухобоек из газет и журналов. Пущенная на полную громкость трансляция рекламы и городских новостей дополняли эффект бедлама, в котором приходилось лежать. После ужина трансляцию городского радио вырубали, больные успокаивались, лежали, читали, начинались рассказы о том у кого что болит, и какие народные средства помогают при этих заболеваниях. Мне ничего не оставалось делать, как смириться и принимать всё как есть и по вечерам слушать чушь, которую несли больные, нюхать вонь соседа, грязного, патлатого деда, с гниющей ногой. Он несколько раз в день разматывал и заматывал бинт на ноге с незаживающей язвой, что-то с ней сам делал, человек мучился, нуждался в серьезной помощи, но всем было «до лампочки». Правил чистоган. И так скоро стало везде.
Ближе к ночи, когда становилась тихо, совершенно измученный я хотел одного забыться и уснуть, отключиться и не думать о страшной реальности, постигшей меня беде. Но на вахту вставала бессонница. И мысли терзающие меня и днём и ночью на качелях отчаяния и надежды вновь наваливались и мучили, и чтобы хоть на какое-то время прогнать их я вспоминал далекое и близкое прошлое, пытаясь найти в нём облегчение.

Это было давно, когда Ольга жила в Репино с каким-то врачом из клиники института, в Песочном. Жили они в деревянном, казенном доме, врачу дали его, потому что он халтурил здесь, в поселке, на «Скорой помощи».
Была ранняя осень, начало сентября и по ночам было уже прохладно. Врач уехал на юг один. Отдохнуть, погреться на солнышке, а я стал замещать его. Ольга, не хотела оставаться одна и, как она говорила, решила заменить выбывшего наездника запасным и вспомнила обо мне, мы давно не трахались, сказала, что: «соскучилась по моей морковке» и была не против моего присутствия.
Как-то вечером, было уже темно, мы сидели с ней в доме и в печке на углях готовили шашлыки. Ели их с шампуров и запивали холодным, красным грузинским вином «Саперави». Выпили мы довольно много, наелись, но спать не ложились, сидели, ловили кайф. Ольга курила. Вдруг хлопнула входная дверь, послышались шаги, открылась дверь в комнату, и в неё вошел врач. От неожиданности я взял задрожавшей рукой стакан с вином и выпил его до дна. Ольга не верила своим глазам, врач должен был отдыхать на юге ещё две недели. В общем, картина называлась: «Не ждали».
Он посмотрел на Ольгу, на меня, на стол с пустыми бутылками, оглядел комнату и всё это молча, повернулся и вышел. Ольга тоже не проронила ни слова, не бросилась вслед за ним, не остановила. Потом сказала: - Соскучился. Приехал, хер, без предупреждения. А мы его не ждали и шашлыки на него не делали. И засмеялась натянутым смехом. - Ты что, в штаны наложил? Или от страха описался? - с насмешкой спросила она меня.
- Не бойся он тихий. Такой же пьяница, как и ты. Сейчас вернется, пошел за вином, твоего не хочет, гордый. Горе заливать будет. «Земфира изменила» - вдруг вспомнила она классика и засмеялась опять.
- Он любит тебя? - спросил я её.
- Любит, не любит, какая разница. Для меня он такой же попутчик, как и ты. До следующей остановки, где я покидаю вас. У меня меняется ширина колеи, вагоны другие, в другую сторону путь и с чистого листа новая жизнь. «Прощай, немытая Россия! Страна рабов, страна господ и вы, мундиры голубые...». Жандармы не раз меняли цвет мундиров, они стали практичнее, мышиный цвет, на нём не так заметна кровь, носится дольше, что до народа то его жизнь меняется только в худшую сторону. Как подумаю, что скоро не увижу этой грязи, нищеты, рабства, охватывает нетерпение. Скорей бы отсюда. Где у одних всё у других ни шиша. И это не зависит от того, кто у власти. Здесь это навечно. Богом проклятая страна. У каждого из нас есть своя мечта. Моя близка к осуществлению и это определяет всё. Игорь это знает. Мы с ним нормальные люди и он отлично понимает меня. То, что сорвался, приехал раньше, его личное дело. Это ничего не меняет.
Ольга предупредила меня: - Тебе надо думать, где ты сегодня будешь ночевать. Поедешь в город, домой? - Не знаю. Ты же понимаешь, кто мог знать, что он вот так вдруг возьмет и неожиданно вернётся и свалится на нас. Опять пришёл Игорь, он был с «дипломатом» полным вина. - У тебя есть еще шашлыки? - спросил он Ольгу, как будто никуда не уезжал и сидел всё время с нами. Ольга пошла в прихожую, где у неё на холоде мариновались шашлыки. Доктор сел за стол на свободное место, и продолжал молчать, как будто я был неодушевленным предметом. Открыл бутылку, не замечая меня, налил себе стакан вина и выпил его до дна. Налил второй и также, ничего не говоря, ни с кем не чокаясь, расправился и с ним. И не делая передышки, продолжил самообслуживание. Его цель была ясна, поскорее надраться. Когда он вышел я оценил его прыть:- Ну и глотка, пьёт как лошадь.
- Его душит злость, - объяснила Ольга мне торопливость, с которой доктор точно на пожаре заливал в себя своё пойло: - Интеллигентный человек, предпочитает ссоре, другие способы решения проблемы, делает вид, что не замечет тебя, думает, что ты сам уйдешь, обиделся на меня, что я с тобой. Он тебя давно не любит. Говорит про тебя: «этот мудак». - За что же я у него в такой немилости?
- Не знаю. Наверно ревнует. Он же видел тебя со мной в институте, знает, что я была с тобой. - Значит, за дело ему тогда глаз чуть не выбили. Помнишь, на вечере, он пьяный, к медсестре, жене офицера, приставал. Тот ему так врезал, что он вышиб входную дверь, и она рассыпалась стеклянными брызгами, осколком ему задело глаз. Глазное яблоко вывалилось из насиженного места и висело на щеке, на какой-то одной сопле. Хорошо дело было в институте. Починили так, что почти незаметно, остался маленький шрам. И, самое главное, глаз сохранили. И он потом оперировал, так хирургом и работал.
- Перестань. Нельзя так говорить. Он тебе ничего плохого не сделал.
- Я ему тоже. В клинике я с ним никогда не общался. Мудак я или нет, не ему судить. - Ну, разошелся. Зря я тебе сказала. Не хватало мне здесь петухов разнимать. Он прекрасный человек, но пьёт, как и ты. Он запойный пьяница. Запои по две, три недели, по месяцу. Его спасает работа, так бы он давно спился. Раньше в клинике работал хирургом, а как-то пришел, руки трясутся, от работы его отстранили. Теперь какой-то ерундой занимается. Режет собак и кошек. Переживает. Старается не пить, но, видишь, иногда срывается. У него эти страдания теперь надолго. Я тоже завтра, наверно, в город уеду. Ты уходи, сам понимаешь, оставить я тебя не могу. Он когда надерется, теряет свою выдержку, становится, как все пьяные неуправляемым. Бог знает, что он может выкинуть.
Вина было еще много, но Ольга стала меня выгонять:
- Я завтра буду дома, позвони мне, - попросила она, - а сейчас иди.
Проводила до двери, чмокнула меня в щеку, вытолкала на улицу и захлопнула за мной дверь. На улице было темно и прохладно, неяркие звёзды освещали дорогу, где-то над головой шумел ветер, заплутавшись в кронах старых громадных берез, окружающих дом. Я выбрался на дорогу и пошел мимо Дома отдыха кинематографистов по направлению к станции. Ехать домой не хотелось, и было уже поздно, и я свернул к гостинице «Репинская». «В гостинице переночевать что ли»? - подумал я, поднялся на крыльцо, толкнул дверь, она была закрыта. Подошел швейцар. Не знаю почему, наверно, оттого, что был пьян, я стал изображать из себя финна, предполагая, что так он скорее пустит меня. Ничего кроме ругательства, не зная по-фински, я удивил его своим знанием финского языка. Сказал ему по фински: - Хер стоит, а денег нет, - и добавил на ломаном русском: - Лапперанта, девочки, водка. Открывай.
Он приоткрыл дверь. Спросил: - Как же это ты без денег собираешься бабу оттрахать?
Я прокололся, оказывается, швейцар тоже неплохо знал финский матерный. Он оглядел меня с ног до головы и презрительно процедил: - Здесь никто благотворительностью не занимается. Ты что-то перепутал, дядя. А ещё финном прикинулся. Те мне даже за вход в гостиницу платят. В марках.
Он стал гнать меня от дверей: - Давай проваливай! Засранец - иностранец! Иди отсюда, пока милиционера не вызвал, - пригрозил он мне и закрыл входную дверь на засов.
Вместе с моей глупой выходкой исчез шанс переночевать в гостинице. За гостиницей, в «шайбе», гремела музыка. Это был круглый стеклянный павильон у залива. Там всегда было весело: танцевали, пили вино, цветомузыка сопровождала веселье. Тогда это входило в моду, цветомузыкальные установки имели все дискотеки. А в гостинице «Астория», была знаменитая в определенных кругах «щель». Там довольно долго, за стойкой, у бармена, стоял приемник советского производства с цветомузыкальным устройством. Вход в «щелочку», как её ласково называли завсегдатаи, был с улицы, что значительно упрощало дело. Там продавали в розлив коньяк и всегда холодное щампанское, хорошая закуска по тем временам была откровением: холодного и горячего копчения рыбка, язычок с хреном, конечно, черная и красная икра, всё из ресторана гостиницы «Астория». Считалась хорошим тоном после рабочего дня, да и вообще, забежать сюда на минутку и выпить коньяка с шампанским. Немного. Немного понималось по разному. Случалось, что, забежав на минуту, задерживались надолго и выползали отсюда под здоровенной мухой. Бармен, Тамара, всё хотела познакомить меня со своей дочкой и стать моей тещей. Но видно не судьба. Дочка разбилась на самолете так, и не познакомившись со мной, а Тамара так и не стала тещей. Она ушла из бара после смерти дочери. Ей стало тяжело здесь работать.
В павильоне был бар и я направился в него, не зная, что делать дальше. Когда-то я был здесь частый гость, меня ещё помнили, и поэтому, не смотря на поздний час, пропустили. Валентин, бармен, посадил меня возле себя, налил в рюмку, «дюймовочку», ликер «Шартрез», он знал мою слабость к этой терпкой, сладкой и крепкой жидкости. Мы поделились новостями, он сказал, что хранит мои фужеры из чешского стекла, которые я забыл у него несколько лет назад, и могу их забрать хоть сейчас.
- Не надо, Валентин, оставь их себе на память. Они казенные и в том месте, откуда я их взял, давно не работаю.
- Как хочешь, - согласился он со мной: - Что здесь делаешь? - спросил он меня:
- Сам не знаю. Ольга на ночь, глядя, выгнала. А в город не хочу, да и поздно.
- Я могу тебя подбросить, - предложил Валентин - но это будет не скоро, хочешь, сиди, жди, или погуляй где-нибудь, мы скоро закрываемся. Потом у меня передача смены. - А с Ольгой что, поссорились?
- А мы не ссорились. Вернулся её друг.
- А этот врач, пьяница, со скорой помощи? Да ты не расстраивайся, здесь твоя подружка Лена, ну, такая с ногами растут из подмышек, с Ольгой дружила. Вспомнил? Какая была девчонка, а сейчас старается изо всех сил изменить себя до неузнаваемости и ей это, по-моему, удаётся. Всё время у меня сидит, спивается, постоянно живет в «Репинской», ждёт финнов, те приезжают, с ними трахается, за счет этого и существует. Поговори с ней, она чего-нибудь придумает. Я думаю, это будет интересней, чем сидеть меня ждать, - он засмеялся: - Сходи навести, она одна сидит, с другой стороны
стойки.
Стойка в «шайбе» находилась в центре зала, и была расположена вокруг центрального осевого столба, поддерживающего крышу. Я хотел расплатиться Валентин денег не взял. Спросил: - Будешь ещё?
Он никогда не говорил тебе достаточно, ты уже пьян, не пей больше. Он считал, что это не его дело.
- Буду, - сказал я.
- Повторить? - спросил он меня.
- Нет, чего-нибудь другого.
- Вино, коньяк? - предложил он.
- А что пьет Лена? - поинтересовался я
- Шампанское.
- Ну и мне дай бутылочку холодного.
- Хорошо, - сказал он, - иди к ней, я сейчас туда подойду.
- Я сразу узнал её, хотя мы не виделись несколько лет. Возле неё свободных мест не было. Я подошел к ней и встал рядом.
- Привет! - поздоровался я с ней.
Она повернулась ко мне, удивленно подняла брови, узнала, обрадовалась, улыбнулась, сказала: - Ба, кого я вижу. Сколько лет, сколько зим. Давненько не виделись. Ты как здесь оказался?
- Был в гостях, как всегда немножко не хватило, решил по старой памяти сюда заглянуть. Подумал, не откажут.
Подошел Валентин: - Видишь, кого я тебе привел, - сказал он Лене и поставил передо мной бутылку шампанского.
- Да, я ему очень рада. Спасибо. А то кругом козлы какие-то. И поговорить не с кем, ты всё время занят. Найди ему место. Попроси соседей пересесть куда-нибудь.
- Сейчас, Лена, сейчас. Не всё сразу. Валентин что-то сказал соседу. Тот встал с табурета и со стаканом в руке куда-то ушёл.
-Тебе открыть шампанское? - спросил он меня.
- Конечно, мы сейчас с Леной за нержавеющую дружбу выпьем, может быть и ты с нами? Пить не научился? - я вспомнил, что прежде Валентин не пил.
- Нет. И я же за рулем. Ну, мы договорились с тобой? Да? Лена тебя отпустит? - он засмеялся: - Подходи, когда я освобожусь, так через пару часиков, моя машина красная «девятка». Стоит с обратной стороны гостиницы, у черного входа. Я буду где-то там. Милиционеру на входе я скажу, он тебе подскажет, где я. Только смотри, ты меня ищи, а не я тебя. Я ждать не буду. Освобожусь и сразу поеду. Устал очень. Спать хочу, может быть, ещё подойду, здесь работает другой человек. Если будет мало, подходи.
Он повернулся и ушел.
- Ну, рассказывай, как живешь, только давай сначала выпьем за встречу, - предложил я Лене тост, и поднял фужер с шампанским. Мы чокнулись и выпили с ней.
Играла музыка, и свет постоянно менял свою цветность, редко задерживаясь на одной краске. Чаще всего загорался красный или синий фильтр прожектора. И всё равно в этом меняющемся свете было заметно, как сильно изменилась Лена. Лицо увяло и поблекло, красота стала тише, незаметней, это была она, Лена, и всё же уже другая, какая-то незнакомая, с лицом, к которому надо было привыкать заново. Это была молодая привлекательная женщина, но прежней Лены уже не было. Конечно, сказывался образ жизни, он как грим, наложил свой несмываемый отпечаток, на еще совсем недавно прекрасные черты лица. Лучики морщин побежали от глаз, раньше она не красилась, у неё был приятный цвет лица и гладкая, бархатная кожа, красивые длинные, выгнутые дугой брови, и зеленые, как у кошки, удивительные глаза. Она была, как девочка с картинки. Куда всё пропало? Время? Образ жизни? Я знаю, что, даже ведя образцовый образ жизни нельзя задержать, того, что невозможно. Молодости. «Скоро уж из ласточек - в колдуньи! Молодость! простимся накануне», - когда-то написала Цветаева. И всё же жаль. Мне не жалко увядшую розу, брошенные умирать цветы. Отчего? Наверно оттого, что я знаю, будут другие, такие же. А женская красота уникальна, неповторима. И когда я вижу, как она исчезает, мне становится грустно.
- Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала. Валентин тебе, наверно, уже всё сказал. Я блядь, шлюха, валютная проститутка, что тебе нравится больше, выбирай. Это теперь мои наряды, - она горько усмехнулась. Наряд меняется в зависимости от того, с кем я ложусь в постель.
Я немного растерялся, не ожидал такой исповеди с порога, вроде ничем её не спровоцировал, задал обычный вопрос. И поэтому не знал, что ей ответить.
- Что не ожидал такого начала нашей встречи? - спросила она меня: - Ты, знаешь, я, правда, рада встрече с тобой. Но, когда я встречаю кого-то из прошлого, с кем когда-то мне было хорошо, мне становится больно. Поэтому я одна, поэтому я напиваюсь, поэтому никуда не вылезаю отсюда. Здесь хорошо, рядом море, где я всегда могу утопиться, «шайба», в которой я всегда могу напиться, есть номер в гостинице, где я могу забыться, на сутки, другие, сколько захочу.
- Послушай, Лена, не надо себя травить, хочешь, давай напьемся, хочешь, я уйду, если тебе станет легче. Хочешь, ты устала, наверно, сидеть здесь, пойдем, прогуляемся на залив.
- Да, хочу. Давай напьемся. Я только сейчас заметил, как она сильно пьяна. Она сказала: - Давай допьем бутылку, и сходи к Валентину принеси ещё, я заплачу.
Мы в одно мгновение расправились с бутылкой, допили её до конца.
- Лена, я не знаю о чём можно с тобой говорить. Боюсь сделать тебе больно.
- А ты не бойся. Это была реакция на встречу с тобой. Как внезапный ожег. Боль уже прошла и я опять спокойна и могу говорить о чём угодно.
- Ты здесь давно? - задал я ей нейтральный вопрос.
- Давно. А разве по мне это не видно? Ты Ольгу, когда видел?
- Недавно. У неё сейчас другой парень. Мы теперь редко видимся с ней. И ты же, наверно, знаешь, она уезжает в Голландию. Выходит замуж. Лена пропустила последнее сообщение. Друг Ольги её интересовал больше:
- Я знаю его. Пьяный доктор, он здесь бывает, пьет, пока не упадет со стула. Коллеги, из неотложной, отвозят его домой. Дура! Тоже, нашла себе удовольствие.
- Кому что нравится, может быть, он в постели неотразим. Она достаточно давно с ним живет.
- Не знаю. Я бы ему не дала, - засмеялась она. И вообще с ним надо быть поосторожней. Знаешь песню: - «Пьяный доктор отрезал мне руку, а надо было пришить только палец». Ты ей скажи, когда увидишь, пускай найдет себе другого доктора. А то этот в приступе пьяной ревности зашьет ей сладкое местечко, испортит голландцу кайф.
Ты помнишь Риту, мою подругу? Ты же с ней тоже трахался, длинная такая, в очках, с линзами большого диаметра, у нас таких не делают, ей кто-то привез из-за бугра. Она их не снимала даже когда трахалась. Боялась, что кто-нибудь сядет на них или разобьёт.
Риту я помнил хорошо. Она делала мне минет, и была в очках. Я спросил её: - Рита, а зачем тебе очки, когда ты делаешь минет?
- А ты знаешь сказку, про Красную шапочку?
- Я люблю эту сказку.
- Тогда ты должен знать. Что отвечает волк, когда девочка задает ему подобный вопрос?
- Это чтобы лучше тебя видеть. Да, но насколько я помню, «Красная шапочка» не делала волку минет, - засомневался я по поводу сюжетных коллизий сказки.
- Ладно, так и быть, я открою тебе мой секрет. Скажу, почему я так делаю. В данном случае, - объяснила Рита, - очки это средство индивидуальной защиты, как презерватив. Я предохраняюсь от попадания спермы в глаза. У меня на неё аллергия.
- Вообще? - уточнил я.
- Нет, только когда в глаз попадет. Коньюктивит начинается.
Мы неплохо провели тогда с Ритой время.
- Конечно, помню её, - ответил я Лене, - но, как и тебя, давно потерял. Что с ней, где она? Она же тогда, когда мы ещё постоянно встречались все вместе, в баре, на пятом этаже гостиницы «Дружба», говорила, что собирается замуж, за какого - то известного футболиста из «Зенита». Она моталась за ним повсюду, любила его, жить без него не могла. Мы с тобой перестали встречаться, и я не знаю, чем у них всё закончилось.
- А закончилось тем, - поведала Лена невесёлую историю, - что её вызвали в вендиспансер и там спросили, знает ли она такого парня, и показали ей фотографию любимого. Она сказала, что это её жених. Он оказался женихом ещё пятидесяти с лишним молодых девушек, которых подонок наградил сифилисом. Она чуть с ума не сошла, лежала в больнице с другими «невестами», а он находился в этой же больнице, этажом ниже, и говорил, что никого из них не знает. Его скоро выписали, он улетел лечиться за границу. Ему надо было яйца отрезать, живым в землю закопать, а его отпустили. Даже дела в милиции не завели. Сами футболисты, когда он вернулся с лечения, не стали играть с ним, выгнали его из команды.
А Рита отвалялась сколько положено в стационаре, потом её отпустили под подписку и в течение пяти лет она периодически должна была проходить курс превентивного лечения в больнице. Трахаться она теперь могла только с такими же несчастными, как она. И рожать от них. Ты же понимаешь, у нас врачебная тайна - это секрет полишинеля. Из больницы позвонили ей на работу, в отдел кадров, и сообщили, от чего она у них лечится. Рита сразу же попала под сокращение штатов. Она, как и Ольга, работала на телевидении. Там с этим просто. Режимное предприятие. Центр распространения лжи имени Геббельса. Все должны быть стерильно чистыми. Хотя там скользко от той блевотины, которую они сочиняют, и сочинители поражены этой заразой хуже сифилиса. Рита осталась без работы. При найме на работу у нас же принято звонить в ту контору, из которой пришел человек. Ей удалось устроиться дворником. Она спилась. Через два года её было не узнать. Это была без возраста беззубая старуха. Потом она куда-то исчезла.
Лена замолчала. Даже анестезия от выпитого не помогала. Было не по себе. Безадресная злость охватила меня. Хотелось взять в руки что-нибудь потяжелее и где-то, что-то разгромить. Мне было далеко до понимания того, что виновата в этом система создавшая такое здравоохранение, где здоровье конкретного человека, чиновника в белом халате, не интересовало. Желание выслужиться, трусость, подлость, ложь - все те пороки, которыми страдала сама система, и здесь были главными, но у людей, не единожды нарушивших клятву Гиппократа, манипулирующих здоровьем человека, имеющих дело со скальпелем, они становятся особенно опасными, как нож, которым можно резать хлеб и можно убить человека.
Ольга, конечно, права, когда говорила, что в этой богом забытой стране не важно кто находится у власти, меняется система, но человеку не становится жить легче, потому что в новую систему перетаскиваются старые пороки и лишь меняются приоритеты. Теперь поклоняются золотому тельцу, в почете те, у кого в кармане не переводятся деньги. Не стало здравоохранения, но есть платная медицина, врачи превратились в таких же хищников, как орудующие в других сферах услуг, «акулы капитализма», клюющие только на приманку с насажанными на крючок долларами. Милосердие, сострадание и прочая чушь из словесной шелухи, которую, как лапшу раньше вешали на уши обывателю, ушла в небытие. Те, кто ещё помнит теорию Дарвина, должен вернуться к её постулатам. Человек человеку волк. Выживает сильнейший. И его прочие штучки, которые опять будут в моде. Годится и Ницше, польский еврей Ницки, философское наследие которого, перелицованное Розенбергом, подручным Гитлера, стало служить нацистам, в частности, его «Воля к власти», адаптированный для гитлеровского солдата вариант, что-то вроде цитатника Мао Дзэдуна. И конечно «Майн Кампф» Гитлера, которая должна, как у прежней власти «История КПСС», быть обязательной настольной книгой, школьника и студента. Потому что от «химеры совести» освободили не только врачей, но и весь народ.
- Что примолкнул, - спросила меня Лена.
- Да, вот не знаю, кому дать в морду. Так и чешутся руки.
- Я тебе подскажу. Только он высоко и его не достать.
- Лена, не гневи бога. Что ты говоришь. Давай напьемся и забудем про всё, мы же это собирались с тобой сделать.
- Да, и трахнуться, ты уже наверно забыл, как мы с тобой кувыркались?
- Лена, разве можно тебя забыть. Я помню всё, даже нашу последнюю встречу, когда ты бросила меня. Мы были в БДТ, пришли на «Ревизора», но до зала не дошли, застряли в буфете, с нами была Рита, мы пили шампанское, у меня были деньги за проданные книги.
Я после окончания института несколько месяцев валял дурака, работал в книжном киоске на станции метро «Владимирская». Господи, что мы там вытворяли. Недалеко была разливочная. Приходили Юра Сенькин, с гостиницы «Дружба», ты его знаешь, и полярный «волк» Сережа Кочкин. Но сначала они заходили в разливочную, и уже оттуда шли ко мне, оба на «кочерге», приносили выпить. Мы пили под прилавком. Чтобы пить под прилавком, нужно было обладать особой ловкостью какого-нибудь циркового артиста, наверно, акробата. В это время у меня воровали книги. Недостачу Юра Сенькин мне покрывал буклетами и книгами по туризму из запасов БММТ «Спутник».
В тот день за выручкой не приехали, и деньги я взял с собой. И в театре мы пили на них. На спектакль мы не попали, после буфета в зал нас уже не пустили. Мы хотели пойти объясняться с Г.А.Товстоноговым, но и к нему путь нам был заказан. Мы рассердились на театр, сказали, что ноги нашей в нём больше не будет, и покинули его, громко хлопнув дверью. И действительно, это был последний раз в моей жизни, когда я был вообще в театре. Рита покинула нас, поехала куда-то одна, а мы с тобой оказались у меня дома, на Садовой. Мы не выходили из дома четыре дня, после чего меня выгнали из книжного киоска. Покрыть недостачу опять помог Сенькин. В основном, книгами о Ленине, из библиотеки гостиницы, и, как всегда, литературой по туризму. Мы пили сухое вино, ничего не варили, я бегал в котлетную. Мы ели котлеты из рогов и копыт по 12 копеек и мне, казалось, что вкуснее я не ел ничего в жизни. И всё время трахались. Лена! Какое это было счастье трахаться с тобой. Потом я пьяный уснул. Ты написала мне записку, что любишь меня и вернешься через два часа, и исчезла, затем, чтобы я встретил тебя только сегодня. Через несколько лет.
Я замолчал. Лена тоже ничего не говорила, сидела отрешенная, о чем-то задумалась. Слышала ли она меня?
- Лена я кончил. Ты где? Всё было так? - спросил я, возвращая её в действительность.
- Так, мой хороший, всё так - сказала она и погладила меня по голове. Теперь осталось мне кончить, - засмеялась она: - Пойдём, у нас мало времени.
- Подожди, но мы с тобой здесь не полностью выполнили программу, не напились. Ты что, больше не будешь? - спросил я Лену.
- Давай пока остановимся. Если хочешь, возьми с собой я заплачу.
- Не надо, я сам. Пойдем?
Мы подошли к Валентину попрощаться.
- У вас всё в порядке? - спросил он меня.
- Кажется да.
- Ну, смотри, как договорились. Тебе с собой что-нибудь дать?
- Конечно.
- Мы вышли из «шайбы». Свежий ветер ударил в лицо. Рядом шумел залив.
В гостиницу мы зашли с черного хода. Милиционер, дежуривший у входа, пропустил нас и ухмыльнулся Лене гаденькой хитрой улыбкой, как будто поощрял её к чему-то нехорошему. Мы поднялись по лестнице к ней в номер, в котором она жила.
- Раздевайся, - сказала мне Лена. - Совсем? - пошутил я. - Как хочешь, - не поняла она моей шутки, и не раздеваясь, устало растянулась на постели.
- У тебя есть посуда? - спросил я её.
- Да, в ванной, на полочке, - сказала она.
Я поставил бутылку шампанского и фужеры на стол. На нём стояла хрустальная ваза с роскошными, свежими чайными розами. - Кто-то подарил? - предположил я. - Нет, купила сама. Тебе нравятся? - спросила она меня.
- Нравятся, но осенью я люблю больше астры, только крупные и разных цветов.
- И хризантемы ты любишь. Да? – насмешливо спросила она.
- Нет, их продают носатые грузины, в кепках. Они достают из чемоданов спрессованные, как веники, цветы и трясут ими, придают букетам товарный вид, лепестки осыпаются и, кажется, падает снег. Я не люблю снег, холод, а этот снегопад из увядших цветов всегда напоминает о приближающейся зиме. Портится настроение и хочется скорее в тепло или выпить.
- Лучше выпить, - сказала Лена: - Давай, наливай!
Она поднялась с постели. Стоя выпила фужер шампанского и подошла ко мне:
-Тебе какой? - открыла ладонь и показала мне несколько презервативов в красивых упаковках.
- А без них? - спросил её я.
-Ты, что хочешь, чтобы был международный скандал? - засмеялась она.
- Лена, как плохо ты обо мне думаешь.
- Я не думаю, я предохраняюсь.
- Даже со мной?
- А ты, что исключение? Нет, мой милый. Я к тебе очень хорошо отношусь, я устала трахаться и быть секс-машиной, я не получаю от этого удовольствия, не позволяю себе расслабляться, научилась этому. Если трахаться с клиентами как с тобой, я буду терять столько сил, что сойду с дистанции раньше времени, не смогу работать, меня просто заебут. Я и так делаю для тебя исключение, позволяю себе быть прежней, как когда-то, как будто я снова с тобой и снова люблю тебя. А презерватив, извини, мне бы тоже хотелось бы без него, но живем мы не вместе.
Мы легли, и она погасила свет. Стало темно, и какое-то время я ничего не видел. Я посмотрел в окно. Была светлая ночь, на небе ни облачка. Луна на небосклоне почему-то отсутствовала, и только слабый звездный свет из окна с трудом пробивал сгустившуюся в комнате тьму. «Так даже лучше», - подумал я. Всё как прежде. Нагая и желанная она ждала меня. Наши тела сплелись, соединенные одним желанием, одним стремлением, одним ощущением, мы опять вместе, и мы любим друг друга. Это было не так, но что нам было до этого, вопреки всему, назло всему на свете, делая себе больно, царапаясь и кусаясь, в сумасшедших объятьях, в клинче, не желая признавать потерь, мы искали наше прошлое, нас самих в нём, нашу любовь.
Лена была в исступлении, в отчаянном порыве найти утерянное счастье, была жрицей любви, которая знала, что надо было делать, чтобы найти его. Мы проделывали с ней всё, что можно было себе вообразить. Она управляла движением наших тел, задавая им скорость соития, иногда придерживала меня какое-то мгновение на расстоянии от себя, мучила, чтобы я застонал от нетерпения, тогда отпускала, и мы снова соединялись с ней. Мы были наездниками, постоянно сменяющими друг друга, потому что долго выдерживать темп нашей скачки было невозможно, мы взмокли, она часто дышала, но мне было не кончить. Она в очередной раз села на меня, и мы опять понеслись в Эдем и тут я почувствовал, что кончаю.
Я лег рядом с ней, она обняла меня и лежала молча. Вдруг мне показалось, что Лена плачет, почувствовал её слезы на своём плече: - Лена! Ты что? - спросил я её. - Видишь, я позволила себе расслабиться с тобой и мне, как маленькой девочке, сразу захотелось чего-то невозможного, и эти слезы оттого, что мне хорошо. Поцелуй меня. Ведь мы же любим, друг друга? - улыбнулась она сквозь слезы.
Я поцеловал её и почувствовал, как она приходит в возбуждение, она стала меня ласкать, и скоро желание вновь попытаться найти наше прошлое захватило нас. Мы играли в него без ошибок, и теперь кончили вместе.
- Слушай, Лена, так я могу остаться у тебя до утра? - спросил я её.
- Оставайся. Завтра опять пойдем в «шайбу», сходим на пляж, погреемся на солнышке. Я беру отпуск за собственный счёт, - засмеялась она: - Я больше не могу так жить, а по-другому
не получается. Отдохну с тобой, если ты не против этого.
Она обняла меня: - Ольге повезло, - сказала Лена сонным голосом, - нашла мужика из-за бугра, ей всегда везло с ними. А мне бежать некуда. Скоро она заснула. Спали мы долго и сладко. Я просыпался, смотрел на часы, с трудом соображая, который сейчас час, ощущал рядом тепло её тела, прижимался к ней и засыпал опять. Проснулся я от пустоты, которую ощущал рядом с собой, я обнимал одеяло, под которым никого не было. Я не удержал её, она выпорхнула, и как бабочка улетела, где-то собирает нектар, расстроился я. В бутылке ничего не было. В ванной шумела вода. Я приоткрыл в неё дверь, Лена стояла под душем. Скоро она вышла оттуда вся ещё мокрая и, растираясь большим красивым махровым полотенцем, подошла ко мне:
- Иди, мойся, - погнала она меня в душ.
- Знаешь, я вчера не рассчитывал, что останусь у тебя, и взял у Валентина только одну бутылку шампанского и теперь неважно себя чувствую. Я знаю, тут в подвале раньше был буфет. Я схожу туда, принесу что-нибудь выпить, а потом помоюсь. - А потерпеть ты не можешь? Поедим и пойдём в «шайбу», она уже работает. Уже день, час дня.
- А мне кажется ещё утро, и мы ещё поспим, мне так хорошо с тобой спалось, а ты сбежала от меня, и я подумал, бросила как тогда, оставила одного. Наши планы не меняются на сегодня? Ты не прогонишь меня?
- Ты сумасшедший или ещё не протрезвел. Будешь коньяк? У меня больше ничего нет. Тебе и, правда, надо прочистить мозги.
Я выпил, и беспричинная тревога и страх остаться одному исчезли. Лена была рядом. Мне не хотелось от неё уходить. В отличие от Ольги, с которой у нас не было большой душевной близости, и наши отношения больше напоминали брак по расчёту, с Леной всё было иначе. Для Ольги, не смотря на моё длительное присутствие в её жизни, я, по-прежнему, ничего не значил, она не любила меня, и это было главным, определяющим в наших отношениях. А с Леной мы так недолго были вместе. Наш роман насчитывал несколько непродолжительных встреч. Она появлялась, и исчезала. И каждый раз встреча с нею превращала мою жизнь в маленький праздник, потому что всегда рядом с сексуальным влечением возникало что-то ещё. Совсем необязательное для голого секса, чувство влюбленности, взаимной нежности, и увлечения друг другом. Несколько встреч и каждая открывала новую страницу в истории нашей любви. Мне хотелось эти несколько страничек превратить в книжку, любовный роман, который мы писали бы с нею вместе, и чтобы он вытеснил все остальное, однако в соавторы она не стремилась, ей было хорошо и так. Когда она уходила, расставаться с ней мне было всегда тяжело, хотелось её удержать. Она это чувствовала. Но что я мог ей дать? Совковую действительность, жизнь на одну зарплату? Ей наверно тоже не хотелось уходить, хотелось остаться, хотелось продолжения наших отношений, но она ломала себя, не позволяла нахлынувшему чувству испортить ей жизнь. Она, как и Ольга, искала заморского принца. Мы вчера, были оба пьяны, и я думал, что сегодня утром она проснется, придет в себя, и я стану лишним, и она будет искать повод сказать мне, чтобы я ушел. Но этого не произошло. И я был ей благодарен за это. Она подошла ко мне, обняла, спросила:
- Тебе стало легче?
- Да и от коньяка и оттого, что ты рядом.
- Ну, иди, мойся, чистое полотенце я тебе положила, и пойдем, что-нибудь съедим. Я хочу есть, - сказала она.
Выдался хороший солнечный теплый день. Осень ещё только вступала в свои права и не докучала ничем. Хотя её приметы встречались на каждом шагу. Спелыми гроздьями созревших ягод были унизаны ветки рябины, и, казалось, они согнулись в приветственном поклоне, а не под тяжестью своей ноши. Заросли рябины полыхали пожаром.
Мы прошлись вдоль залива, посидели на теплом песке, заглянули в «шайбу», отметились там и пошли вдоль берега в «Солнечное», в ресторан «Горка» пообедать. Мы провели чудесный день и вечер и ещё одну ночь с Леной вместе. Осенний солнечный день, наша прогулка, навеяли минорное настроение, которое не покидало меня, ощущение легкой грусти, поселилось в душе, и прогнать её было невозможно. Я плохой актер и Лена заметила, что выпитое веселья мне не прибавляет. Она спросила:
- Почему? Что с тобой?
- Не знаю. Наверно оттого, что мне хорошо с тобой, и я не хочу расставаться.
- А кто тебе сказал, что мы расстаемся? Приезжай когда захочешь, только звони заранее Валентину, чтобы он предупредил меня. Тогда я буду ждать тебя. Я прижал Лену к себе, поцеловал. Но неясная беспричинная тревога не прошла.
Утром Лена пошла со мной на станцию. На перроне в ожидании электрички было много народа. Мы не стали на него подниматься и стояли в стороне. Бабье лето было в разгаре. Опять была хорошая погода. Мы стояли под старым, совсем ещё зеленым ясенем. Лена прижалась ко мне, как будто ей было холодно. У меня было такое чувство, словно это какие-то проводы. Кто-то из нас уезжает далеко и навсегда.
- Приезжай, - попросила Лена, - я буду ждать.
Подошла электричка:
- Иди, - сказала она.
- Я скоро приеду, - пообещал я, убегая к поезду. И на ходу, повторил, - позвоню и приеду.
Прошла осень, наступила зима. Я не забыл о своём обещании, не забыл Лену. Но обычная, привычная жизнь захватила меня и не отпускала. Завтра, говорил я себе, завтра, обещал я себе через неделю. Как-то вечером позвонил Валентину, попросил предупредить Лену, что приеду. И не поехал, что-то помешало. «Репино» становилось всё дальше я всё реже вспоминал его, а зимой не очень хотелось на холод, погода не оставляла шансов выбраться к ней, и я отложил все наши встречи на будущее, до весны.
Я сидел на работе и в кабинете был один, вошел Валентин. Мы поздоровались. Он огляделся, раздеваться и присаживаться не стал. Постоял возле стола, за которым я сидел и сказал:
- Пойдем, выйдем, пройдемся. Я давно тут у вас не был. Посмотрю хоть, что изменилось.
- Куда пойдем? - спросил я его.
- Пойдём в бар, - выбрал он место, где мы могли поговорить спокойно. Мы пошли в бар, который он когда-то открывал и какое-то время в нём работал, потом не сработался с директором ресторана и ушел. Он поздоровался со знакомым барменом, перекинулся с ним парой слов и попросил нам кофе и мне большую рюмку коньяку. Я удивленно посмотрел на него.
- Я к тебе с плохой новостью, - сказал он мне: - Лена умерла, покончила с собой. В записке, которую она оставила, тебе передаёт привет.
Он помолчал. Я сидел, а в висках, что-то тяжело бухало. Стало, нехорошо, жарко. Я сразу взмок и сидел, как будто меня ударили чем-то по голове, оглушили. Валентин посмотрел на меня и сказал: - Выпей, - подвинул мне рюмку коньяку и стал рассказывать: - Последнее время было видно, что Лена что-то задумала. Перестала заниматься проституцией, всё время пила, у себя в номере или у меня в баре. Ты же знаешь «шайбу» зимой закрывают. Сидела и фантазировала. Говорила, что уедет туда, где всегда тепло или на остров в океане с зеленой травой и синим небом. Купит там себе домик с белыми стенами, чтобы его было видно издалека, и океан заглядывал в окна. Заведет корову, сама будет её доить и пить только парное молоко, как в детстве, когда жила в деревне у бабушки. Посадит много роз, и будет любоваться ими, и ждать принца. Она смеялась над собой, но видно было, что ей невесело. Её стала доставать милиция, дармоеды с 9-ого отдела, она перестала отстегивать им. Она не знала что делать, а у меня у самого полный рот забот. Машина, дома разборки, почему мало приношу. Откровенно говоря, мне некогда было с ней нянчиться, и я не думал, что всё так серьёзно. У неё был душевный кризис, наступил перелом, который одному пережить тяжело. Надо было, чтобы кто-то был с ней рядом. Я думал она уедет в город, домой, перемучается, переболеет, найдёт кого-нибудь, успокоится, и будет жить как все. Она решила иначе.
Я спросил у него: - Валентин, сколько ей было лет?
- В мае исполнилось бы 28 лет. Отмаялась - сказал он:
- Нет больше Лены. Завтра похороны. Я тебя захвачу. Поедем, попрощаемся. Он уехал, а я остался в баре. Уходя, Валентин внимательно посмотрел на меня и, изменив своему правилу, попросил: - Не делай глупостей, ей уже ничем не поможешь. Постарайся не напиваться.
Я сидел, пил и думал о том, что давно стали общим местом рассуждения о том, что хорошим людям не везет, но все равно каждый раз становится больно, когда сталкиваешься, как в случае с Леной, с несправедливостью и не знаешь, кому пенять. Остаются, живут, не мучаясь, не зная душевных мук, не ведая, где находится это место, одни гниды. Зачем? Портят воздух, отравляют землю. Кому нужен такой естественный отбор? Все люди рождаются с предназначением, уж так устроено на земле, и их задача состоит в том, чтобы постараться как можно лучше выполнить это божье намерение.
Предназначение или судьбу не выбирают. У Лены было предназначение быть красивой бабочкой, легко порхать по жизни, и природа щедро одарила её всем необходимым для этого. Ей была нужна блестящая сверкающая жизнь, другая среда, такие как она, не приспособлены жить буднями, и здесь нет их вины, так определено им судьбой. Но парадокс или беда в том, что попасть в неё могут только немногие. Естественный отбор или божье испытание на стойкость? Но ведь у них кроме красоты ничего нет! Наверно этого недостаточно?! Мало кто из них способен выдержать это испытание. Без чьей-то помощи они обречены. Чтобы исполнить своё предназначение, опять парадокс, они растрачивают свою жизнь, принимают огонь ада за сияние солнца. И сгорают. Как мотыльки в ночи, обрадовавшиеся источнику света, не подозревая, что несутся навстречу своей гибели. Наверно, так случилось и с Леной. Она поняла это, но слишком поздно, что-либо изменить у неё уже не было сил.
Я купил на Кузнечном рынке чайные розы, такие же, что видел у неё на столе, в номере, когда мы виделись с ней в последний раз. Валентин заехал за мной, и мы поехали на Богословское кладбище, где рядом с могилами родителей, хоронили и Лену. Выпал свежий снег. Разверстая могила зияла пастью какого-то чудовища, готового заглотить всех, кто стоял возле. Я впервые подумал о смерти, как о реальной неизбежности, которая рано или поздно настигнет и меня. На старом кладбище было тихо красиво, умирать не хотелось. Я положил розы Лене на грудь, чтобы они были с ней и там, в земле, куда её сейчас опустят. Посмотрел на лицо и вспомнил одно из ранних стихотворений Марины Цветаевой. Ей был двадцать один год, когда она написала эти строки: «Застынет всё, что пело и боролось, сияло и рвалось: и зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос». Знакомых было мало, пришла Ольга. Есть люди, которые органически не переносят кладбищ, похорон. Смерть не вписывается в их мироощущение. Им, кажется, они будут жить вечно, и смерть пугает их своей общедоступностью, неотвратимостью. Они не хотят знать этого, и не стремятся, лишний раз раньше времени встречаться со смертью. Такой была Ольга, но сделала над собой усилие пришла попрощаться с Леной. Правда близко к могиле не подходила, стояла в стороне. Священника не было. Лена не велела его пускать. Политрук от Господа Бога ей был не нужен.
Лену похоронили и мы уехали. Где она теперь не знает никто, но она где-то есть. Я верю в это. Она бывает у меня. Бывает на своем острове в океане, пьёт парное молоко и поливает чайные розы, что так любила в этой жизни…

Глава десятая
Пока я лежал в больнице меня несколько раз навещал Виктор, шофёр, который возил меня на РАФ(е), принадлежащем предприятию. Раньше он работал в такси и был ушлый, наглый и любопытный мужик. Поэтому, просто потому, что это было ему интересно, «кухня» нашего бизнеса привлекала его, он по собственной инициативе, на голом энтузиазме, по совместительству, продолжая крутить баранку, стал у меня кем-то вроде стукача, сообщал мне, что делается на предприятии, кто что сказал, в общем, все, что считал нужным сообщить мне. Зарплату же получал как шофёр, возивший директора предприятия. Все кто работал со мной, почему-то сразу невзлюбили Виктора, и ему приходилось туго, неприязнь была такова, что никто не доверял моему шофёру; его, даже, на основании косвенных данных, подозревали в воровстве содержимого из сейфа Матвеева, учитывая всё это, о делах, при нём старались не говорить.
И всё же благодаря публичным ссорам и тому, чего нельзя было скрыть, как, например, обходящих приёмный пункт, толкущихся в цехе предприятия, «левых» заказчиков, он многое знал, а поскольку был далеко неглупым человеком, о многом догадывался. Он привозил мне свежие сведения о делах одного и второго предприятия. Кроме него никто из людей причастных к делу, которое было общим кормило их и меня, ко мне не приезжал. И это был тревожный симптом. Меня начинали хоронить и уже не считались с моим мнением по тому или другому вопросу. Вели бизнес больше ориентируясь на свои шкурные, сиюминутные интересы.
Виктор рассказал, что идет война Вадима Мищенко, директора торгового дома, с моим заместителем по «Секьюрити», это было моё головное предприятие, которому подчинялся торговый дом. Когда заместитель по маркетингу говорил, что товар хороший, пойдёт, директор игнорировал его мнение. Они никак не могли договориться по вопросам маркетинга; это не способствовало тому, чтобы торговый дом наполнялся ходовым товаром и в торговом зале был всегда покупатель заинтересованный купить товар, который мы предлагаем. Личные амбиции директора его нежелание слушать советы заместителя по маркетингу, наконец, подчиняться ему, гробили дело, которое я создал.
Меня подтолкнуло заняться охранным бизнесом с помощью технических средств то обстоятельство, что здесь не было конкуренции. Всё было монополизировано Управлением вневедомственной охраны ГУВД (УВО ГУВД) и в свой огород это ведомство никого не пускало. Однако с принятием Антимонопольного законодательства время их лафы официально закончилось. Мне казалось, открыв здесь дело, оперативно развернувшись в благоприятной нам среде, мы не проиграем. С этой целью я взял себе заместителя по маркетингу, который, как мне показалось, мог потянуть этот воз, потому что был грамотным техническим специалистом.
Как-то ко мне на работу пришел рекламный агент. Он стал предлагать какие-то канцелярские товары, которые вместе с «прайсами» таскал с собой в огромном «дипломате». Мы разговорились. Оказалось, это безработный, кандидат технических наук. Он работал в НИИ им. Крылова и остался без работы. Поскольку оборона страны в новом государстве стала делом десятым, далеко не самым главным, технический специалист высочайшего класса, оказался на вольных хлебах. Чтобы как-то жить, торгует канцтоварами и числится в институте, где еще на что-то надеются. Я рассказал ему о нашем предприятии. Сказал, что нас поддерживает и ГУВД, и серьёзные люди, заинтересованные в развитии нашего бизнеса, он загорелся, надеясь после услышанного, найти у нас лучшую долю и согласился работать моим заместителем. Он сразу включился в работу. Грамотный специалист быстро освоил новую для него незнакомую технику, привлек людей знающих эти проблемы и дело пошло. В Рязани, на оборонном заводе, где не то, что на производство, попасть в сбыт было проблемой, все переговоры с администрацией только по телефону, заключить сделку, оформить договор на поставку продукции выпускаемой предприятием, никому неизвестному частному предприятию задача почти невыполнимая. Тем не менее, моему новому заместителю это удалось. Он получил ходовой товар с высокой ликвидностью, без предоплаты; это был ничем незаслуженный подарок нашей фирме. При существовавшей в стране сумасшедшей инфляции нас просто спонсировали, потому, что за товар мы могли расплачиваться по мере его реализации. Новый заместитель оказался не только хорошим специалистом, но и человеком способным, хорошим менеджером, благодаря которому Торговый дом стал набирать обороты; если бы дела пошли так и дальше, мы могли бы развернуться и занять лидирующие позиции в бизнесе, которым начали заниматься, иметь неплохие доходы. При новом заместителе Торговый дом стал заполняться современной техникой, обеспечивающей охрану любого объекта, появились первые заказы на монтаж и установку технических средств охраны. Налаживались долговременные связи с поставщиками, появились постоянные оптовые покупатели.
Но вот «нашла коса на камень», появление моего заместителя по маркетингу Мищенко встретил в штыки, считая, что тот будет ограничивать его полномочия полновластного хозяина торгового дома. Тогда я расписал функциональные обязанности обоих, в конце концов, Мищенко должен был подчиниться мне или уйти. А вместо этого война самолюбий. Мищенко не удержался и перенес свои опасения по поводу самостоятельности в сферу человеческих отношений. И добился одного того, что оба не могли работать вместе. Зенченко был умный человек, знал себе цену, ему надоело постоянно сражаться, доказывая очевидное, он успокоился и стал заниматься своими делами, а вскоре раскланялся и ушёл. Открыл свою контору, конкурирующую с нами.
Я очень скоро пожалел, что взял к себе на работу, да ещё «раскручивать» новое дело своего товарища, на которого понадеялся зря. Почувствовав себя хозяином, он стал наглеть и присылал с Виктором, (я уже болел), мне какие-то гроши. Но это было полбеды. Я больше боялся другого, что из-за своей некомпетентности, глупости и недальновидности он развалит только начинающее раскручиваться предприятие и всё пойдёт прахом. Я потеряю предприятие, куда было вложено так много сил и так много сделано, для того чтобы, этот бизнес стал прибыльным и кормил всех, кто в нём занят. К сожалению так и случилось. Перспективное дело он завалил.
Итоги почти десятилетней деятельности предприятия под бессменным руководством Мищенко удручающи. И если, сегодня, я нищий, то лепта Вадима в этом моём несчастии бесспорна. Предприятие дышит на ладан, как оно ещё держится, уму непостижимо. Конечно, Мищенко как все, кто занимается в стране бизнесом, ворует, ведёт двойную бухгалтерию. Только так сегодня можно существовать в бизнесе, таким как мой приятель и бывший партнер по бизнесу. Меня он конечно из бизнеса, который превратил в семейный, вычеркнул и перестал общаться со мной.
Я взял Мищенко из соображений, что предприятию нужен был честный, принципиальный, и самое главное, преданный мне человек. О профессиональной пригодности, когда брал Мищенко, не думал. Меня достала «моя команда» и мне нужен был им противовес, кулак или сила способная противодействовать их притязаниям на реальную и теневую власть и беспардонному грабежу всего, что принадлежало предприятию и людям, работающим на нём. Вадим обладает бойцовскими качествами, никого не боится и никакая сила не может остановить его, если он уверен, что прав. Он никогда не кланялся авторитетам, не ерзал перед ними, не заигрывал, вел себя на равных и часто даже излишне самоуверенно. Не изменил стиль своего поведения и когда пришёл работать ко мне. Стал действовать слишком прямолинейно, не признавая никакой дипломатии. Так Мищенко сразу заявил, что доходами делиться ни с кем из неработающих на предприятии не собирается. Овчинникова едва терпел, он видел в нём просто милиционера по какому-то праву вмешивающегося в его дела и претендующего на долю в доходах. То, что Овчинников был акционер и имел право решающего голоса, он считал, не позволяет ему командовать предприятием и получать не заработанные деньги. Он требовал от него реальной помощи. Тем более он не признавал в нём теневого лидера.
В соответствии с нашей договоренностью Сергей Иванович, начальник Овчинникова присылал к Мищенко предпринимателей занимающихся охранным бизнесом. Люди были разные, в том числе иностранцы, были как-то финны с большой охранной фирмы, которая в Финляндии имела торговую сеть, свой имидж, клиентуру,. «Фирмачи» отремонтировали за свой счёт помещения торгового дома, устроили выставку продукции, которую могли поставлять нам, предлагали заключить договор о дистрибьюции, а Вадим видимо в благодарность за широкий жест финнов не склонных к таким подаркам, обошёлся с ними как мелкими коммерсантами, его не устроили цены на продукцию в прайс-листе и он отказался вести с фирмой дальнейшие переговоры. Те опешили от такой наглости, сказали об этом Сергею Ивановичу, дело заглохло в намерениях сторон, и всё окончилось ничем. Мищенко явно играл не в ту игру, о которой мы договорились, когда он пришёл в торговый дом. Играл в какую-то свою игру, и она не шла на пользу дела. Я не ожидал от него такого тупого упрямства в сражении с Зенченко и другими, не думал, что он не сможет вести нормальный деловой диалог с партнёрами по бизнесу, просто нужными людьми, что может испортить всё своей несговорчивостью, нетерпимостью, не знал, что он будет руководить предприятием, используя административный опыт советского руководителя, которым когда-то был. Результат его деятельности на посту директора торговым домом не заставил себя ждать. Стиль руководства, который демонстрировал, Мищенко, привёл к непоправимым последствиям. Он остался один и дело, которое я думал, будет развиваться, и крепнуть, и станет мне опорой в надвигающихся на меня сумерках, наконец, будет кормить меня, сначала забуксовало, потом и вовсе заглохло, и довольно скоро от него осталось одно тление, которое продолжается и сейчас.
В «Охране - сервис», Юра Зубов, которого, как друга детства, честного и преданного мне дельного человека, я поставил начальником производства, не удержался, и вместо того чтобы помогать мне, завёл собственную клиентуру, в основном, из постоянных заказчиков нашего предприятия. Это было нечестно, если это слово уместно здесь, потому что это было, серьезней, чем у Мищенко с его игрой амбиций, хотя и там шла речь о судьбе предприятия. Юра подрывал экономику предприятия. Заказов стало намного меньше, и это заметили на приёмном пункте. Конечно, гнать «левака» намного дешевле. Он не платил ни за что, и никому. Доходами от «левой» деятельности Юра распоряжался сам.
Кругом штормило, и надо было срочно принимать меры препятствующие воровству, развалу и хаосу, который охватил оба предприятия. Я чувствовал, что если этого не сделать банкротство всего, что было создано моими руками неизбежно. Надо было спасать дело, а для этого нужно было, как минимум, быть здоровым. Моё физическое состояние не улучшалось и сил сражаться не было.
Чувствовал я себя отвратительно, однако на работу вышел. Виктор, как шакал или гиена, кружил возле меня. Моя слабость была ему на руку. РАФ совсем развалился, и мы договорились с ним, что он купит двухместный грузовичок, небольшой фургон, для перевозки небольших партий груза, и он будет обслуживать оба предприятия. Я через одну контору, их было тогда много, обналичил большой заказ, оплаченный по безналичному расчёту, и вырученных денег должно было хватить на покупку такой машины. Пока я болел, Виктор купил машину, но не грузовичок, как мы договаривались, а новые «Жигули». Мало того он оформил их на себя и формально стал владельцем машины. А потом, когда я окончательно свалился, и вовсе присвоил её себе. Значит не зря тот же Зубов и другие, не доверяли ему. Они лучше меня разбирались в людях. Я всё время пролетал, доверяя не тем. Тому, кто на поверку оказывался, как Виктор, подлецом или хапугой.
В оставшееся мне до полного ухода от дел время я потратил на укрепление своих позиций и пытался хоть как-то не слушающееся руля хозяйство направить в нужном направлении. Я выгнал всех «нахлебников», что вызвало со стороны Овчинникова бурную реакцию, но я твёрдо стоял на своём. Матвеева не было, и что-либо изменить он уже не мог. Потом собрал всю команду «помощников и единомышленников» на Невском, в конторе. Все собрались, чтобы натощак кинуть рюмку водки и закусить шпротинкой с кусочком маслица и маслинкой на тостиках, которые Женя Петров не поленился, сбегал и принес из ресторана напротив.
И я произнес нечто вроде прощальной обзорной речи о состоянии дел в нашем бизнесе. В заключение я сказал, что если всё сохранится, как есть, то мы банкроты. Самое главное считал я, что нужно сейчас сделать, это закрыть подпольное производство Зубова. Овчинников растерялся, возразить мне он не мог, поскольку вел двойную игру. С одной стороны поддерживал меня, а с другой они с Матвеевым обработали Зубова и теперь он работал и на них. Я выполнил своё намерение и закрыл, как не перспективное, ручное производство Зубова, а его самого уволил. Это был официальный предлог для увольнения людей окружающих Юру и действующих с ним заодно. Я перевёл производство в другое место, где на современном оборудовании с использованием компьютерной программы стал выпускать ту же продукцию. Среди тех, кто работал на новом оборудовании, оказались люди Зубова. Они сожгли уникальный дорогостоящий станок и уничтожили компьютерную программу. Производство практически остановилось. Чтобы что-либо исправить, надо было иметь деньги и время. Ни того, ни другого не было. Болезнь подступила вплотную. Откладывать больницу на потом было больше нельзя. С Юрой мы надолго поссорились. Но время и моя болезнь сделали своё дело. Страсти поутихли, что теперь вспоминать прошлое, зачем его ворошить? «Кто старое помянет тому глаз вон». Так? Есть, правда, вторая часть этой присказки, но я придерживаюсь только первой.
Просто хлебая сегодня пустой суп, и беззубым ртом (потому что вставить зубы не на что), пережевывая черствый хлеб, я знаю, почему так случилось. Урок, который я получил, занимаясь бизнесом, и которым воспользоваться уже не придётся - это никогда не брать друзей на работу, доверяя им, априори, за одно только совместное прошлое. Человек меняется в течение жизни, его базовые установки подвергаются коррозии, жизнь не оставляет выбора и безупречный с точки зрения моральных принципов человек учится плохому, и к тебе приходит твой товарищ, которого оказывается ты совсем не знаешь. «Боже охрани меня от друзей, а с врагами я справлюсь сам». Наверно это самый лучший принцип при подборе команды, с которой ты хочешь работать. Кадровые ошибки самые тяжелые. И ещё не доверять никому, кто с тобой работает. Этому научил меня Виктор, бывший таксёр, хапуга и мелкий жулик. Я доверил ему последние деньги, чтобы он «раскрутил» мелкооптовую торговлю продуктами. Мало того, что он завалил дело, он обокрал меня. Такая видимо у меня судьба, делать людям добро, а вместо благодарности иметь от них одни неприятности.
В декабре я опять оказался на койке: попал в клинику липидологии и атеросклероза Института экспериментальной медицины. У института мы арендовали нежилое помещение под Торговый дом «Охрана-сервис» и я был в хороших отношениях с заместителем директора института и он похлопотал обо мне. У меня была отдельная палата, тогда это было необычно, платишь, небольшие деньги и занимаешь скорее не палату, а гостиничный номер со всеми удобствами. Телевизор и холодильник, тоже, пожалуйста, но за отдельную плату. К таким больным относились, подчеркнуто внимательно. Как, правило, это были «новые русские»: бизнесмены, бандиты и администрация клиники старалась их растрясти на спонсорскую помощь. Многие соглашались. Покупали медицинское оборудование, компьютеры, мебель. Я пообещал купить мебельный гарнитур в кабинет заведующей отделением, милой женщине и хорошему врачу. Кажется, только она предвидела, что меня ждёт. Опыт подсказывал ей и без дополнительных исследований, что я болен серьёзно и надежды на исцеление практически нет. И она жалела меня.
На Новый год меня отпустили домой, но дома было пусто, тоскливо, телефон молчал, ждать было некого, и стол был пуст. Была настоящая ёлка украшенная гирляндой разноцветных лампочек, а из елочных украшений болтались несколько блестящих шариков, огоньки гирлянды грустно перемигивались в них. «Слезы на ёлке», - подумал я о гирлянде.
В ожидании чудесного мгновения, всё замерло, затихло, и вот заиграли куранты, раздались двенадцать ударов колокола кремлевских часов, и чудо свершилось. Незримая нить времени отделила один год от другого, и часы стали отсчитывать первые минуты Нового года. Это было всегда так таинственно и непостижимо. В этот раз тяжелые мысли, и предчувствие новых испытаний, заслонили удивительную метаморфозу Времени, и чудесный миг пролетел незаметно.
В своих мыслях я был далек от смерти и даже не думал о ней. Я думал, вот выберусь из больницы и «тучи разгоню руками» и вновь засияет солнце и всё будет хорошо. Затрещали хлопушки, петарды. В небо взвились огни фейерверка, и я загадал, если очередной залп фейерверка раскроется зонтиком, то год будет удачным, я поправлюсь, и в следующем году мой дом не будет сиротливо смотреть на улицу темными окнами. Будет шампанское, музыка, смех. Фейерверк зонтиком не раскрылся, взлетел цветными брызгами в небо. Подвёл какой-то пострел, запускавший в небо разноцветное счастье. Ну, ничего, успокоил я себя, налил в фужер шампанского, выпил его до дна, и лег спать.
А старый год, действительно, перешел в новый, но всё те же проблемы окружали меня. И, кажется, я начал понимать, что судьба, говоря шахматным, а не матерным языком, приготовила мне мат. И выхода я не видел. Это был самый тяжелый год в моей жизни. Я разболелся всерьёз и переходил из одной больницы в другую. Дома и на работе я почти не был. Меня отпускали домой, мне опять становилось плохо, и только теперь я вспомнил, что среди прочего говна, которого так много в жизни, есть ещё одна, как говорят музыканты, «лажа». Её называют – смерть. И уж если эта пакость вцепится в кого-то, шансов на спасение мало. Мне казалось, я умираю, я плакал от отчаяния и безысходности, прощался со всеми, хотя этим всем, за редким исключением, было ровным счетом наплевать, жив я или умер. Господь сохранил мне жизнь и чтобы не богохульствовать скажу так. Назначил мне наказание ещё здесь на земле, быть тенью прошлого и не иметь будущего. Душевные и физические страдания не в счёт. Это приложение, чтобы жизнь не казалась сладкой. Вроде щекотки, вроде приятно, а можно защекотать и до смерти.
В клинике ИЭМ, старались насколько это возможно укрепить моё физическое состояние и прежде всего, улучшить работу сердца. Бизнесмены в больнице тогда были редкой разновидностью больных. Принято считать, что в бизнесе, в основном, работают здоровые люди. Наверно, так и есть. Заболеть, попасть в больницу для бизнесмена ЧП, а часто и крест на его карьере. В клинике это прекрасно понимали. Здесь все хорошо относились ко мне. И главный врач и заведующая отделением и лечащий врач, еврейка, женщина средних лет, опытный кардиолог. Тамара Дмитриевна, так звали моего врача, первая поставила мне диагноз, который потом надолго ко мне прилип. Мне провели полное обследование, стали ставить капельницы, назначили терапию, но улучшения не было. Мне не говорили всего, всё ещё надеялись, возможно, и сами ожидали какого-нибудь чуда, обещали, поправлюсь, и я ещё долго верил в эту сладкую ложь. В клинике ИЭМ я безрезультатно провалялся почти два месяца.
Клиника размещалась в 3-ей Городской больнице, арендовала у неё весь восьмой этаж и пользовалась её реанимацией. Однажды, когда мне стало совсем плохо, меня перевели туда, и я опять встретился с Виктором Омельченко, мужем Иры, которая ещё недавно была моим секретарем. Он уже один раз спасал меня и теперь опять вытаскивал из костлявых рук «старухи с косой». Сейчас, наверно, это было труднее, но он не разговаривал со мной. Часто присаживался ко мне, смотрел на монитор, где вместо нормальной кардиограммы была какая-то пляска смерти. - «Всё хорошо, всё отлично, мы идём на поправку», - говорил он мне, отдавал распоряжение медсестре и мне в капельницу, шприцем добавляли ещё какое-нибудь лекарство. Кардиограмма становилась лучше, капельницы капали по много часов. Они, как живая вода, возвращали меня к жизни. Я ожил, мне стало легче и мог уже говорить. Я расспрашивал Виктора о том, чего он не знал. Ира ушла от меня и моими делами больше не интересовалась. Спросил Виктора, что у него с клиникой для наркоманов. Она находилась здесь в больнице. - «А клиника работает, - сказал он, - Овчинников стал в ней постоянным пациентом». Мне стало лучше, и меня перевели наверх, к себе в палату. Приехал Виктор-шофёр, и теперь партнер по бизнесу, он один только и навещал меня, сказал, что торговля идёт успешно, и отдал мою долю от доходов в торговле за последний месяц. Всучил мне мятые, как из жопы, пятьсот тысяч рублей. Я подумал, «не густо». Миллион из-за постоянной галопирующей инфляции считался деньгами небольшими.
В январе я уже начал ходить, пароксизмы мерцания и трепетания предсердий стали редкими и поэтому особенно мучительными. Я боялся их, старался тренировать сердце и пешком поднимался по лестнице к себе на восьмой этаж, делать этого было нельзя, становилось только хуже, я не понимал механизма болезни, мне казалось, что тренировки должны укреплять миокард, но это было верно только для здорового сердца. Больной, изношенный миокард воспринимал такие нагрузки как чрезмерные и реагировал в лучшем случае болью, уже без серьёзных последствий, и я думал: «какая-то ерунда» просто надо поменять методику тренировок. Оказалось, разъяснила мне лечащий врач, в сердце произошли такие изменения, что мышца сердца, миокард, больше не восстанавливается от тренировки, он потерял эту способность. Это был приговор, вернуть прежнюю физическую форму было невозможно. Значит, было невозможно вернуться к нормальному образу жизни, возможно и к работе. Я был в отчаянии и не хотел этому верить, продолжал истязать себя тренировками, пока не свалился от нового приступа болезни.
Как-то зашел Виктор Омельченко и сказал, что Овчинников опять у него и хотел видеть меня. Я сказал что приду. Спустился вниз прошел в крыло больницы, которое Омельченко приспособил под свою небольшую клинику. Входная дверь была закрыта на кодовый замок. Я позвонил. Открыла мне Ира, она теперь работала здесь, у мужа, в клинике для наркоманов. Ира провела меня по коридору мимо палат, в которых было неспокойно, кто-то кричал, какая-то тень, завернувшись в одеяло, пошатываясь, шла в туалет. Не дошла, вынула «чечирку» и нассала прямо у дверей туалета. Чечирка - неологизм Романа Виктюка, для обозначения мужского члена, синоним слова х.. , который прижился в его театре и им широко пользуются и актёры и зрители. Тень с непрекрытой чечиркой повернулась к нам, и всё так же пошатываясь, спокойно пошла к нам навстречу. Одеяло сползло с плеча и волочилось по полу сзади.
Роман Виктюк в одном из своих интервью рассказал много интересного про свой театр и в связи с созданным им неологизмом упомянул пригласительные билеты, которые пользуются огромной популярностью ещё и как произведение искусства. Выполненные на хорошей голубой бумаге они украшены чечирками, у женщин вызывают бурный восторг, они целуют их, душат дорогими французскими духами и прячут куда-нибудь подальше, в нижнее бельё или лифчик. Конечно, склонны к этому не все женщины, посещающие спектакли, определенная возрастная категория, восполняющая недостаток любви её атрибутами. У людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, эмоции более скупые, сдержаннее, подчёркнутое цветом билетов с чечирками к ним внимание не оставляет педерастов равнодушными. Они шепчутся, как подружки, склонившись над билетами, рассматривают нарисованные чечирки, наслаждаются портретным сходством, потом смотрят в глаза друг другу и, как голубки, застенчиво целуются. У Виктюка в театре обычно все свои и такое проявление чувств вполне естественно.
Тень оказалась золотозубым кавказцем или цыганом. Увидев меня, он остановился. По его лицу блуждала глупая отсутствующая улыбка:
- Есть закурить? - спросил он меня.
Ира рассердилась: - Я тебе закурю, иди ложись у тебя «подключичка» кровоточит и убери прибор, зассыха. Противно смотреть.
- Это, смотря кому, - ухмыльнулся золотозубый, с любовью посмотрел на свою чечирку, и пошел дальше. Неприкрытая грудь была испачкана кровью. Он открыл в палату дверь и скрылся за ней. Ира привела меня к Овчинникову.
Он сидел на кровати в отдельной палате, единственное окно было заделано решеткой, стол и стул дополняли обстановку, неприветливой комнаты выкрашенной корабельной шаровой краской. Одну ногу он поджал под себя, другую прижал к груди. Справа грудь была заклеена пластырем. Овчинников зарос щетиной, бледный, с синяками под глазами, смотрел на меня глазами затравленного зверя, столько муки и тоски было в них, что мне впервые стало его жалко. Ира не ушла, осталась с нами и села на стул.
- Здорово, - тускло, через силу, проговорил он, и замолчал. Чуть погодя, добавил:
- Видишь, какие дела?
- Вижу, - ответил ему я. Опять помолчали.
- Как ты? - спросил он меня.
- Сейчас лучше, наверно, скоро поправлюсь, выпишусь, буду работать.
Ира как-то странно посмотрела на меня.
- Правда, Ира? - мне хотелось, чтобы она поддержала меня.
- Ну, да, конечно, - поспешно подтвердила она мои слова.
Поскольку в палате другой мебели не было, а единственный стул был занят, я присел к Овчинникову на кровать.
- Видишь, Ира говорит, что ещё не всё потеряно; у нас с тобой столько дел впереди, давай и ты карабкайся, держись. Я же учил тебя. Нельзя отказываться от того к чему привык сразу, надо потихоньку, постепенно снижая дозы. В руке Овчинников держал пластинку с таблетками эллениума.
Помогает? - спросил я его, - нет, - ответил он.
- Послушай, Ира! Он знает, что говорит, - сказал Овчинников, и в его голосе появилась надежда.
Он зашевелился и спустил ноги с кровати. Ира сердито посмотрела на меня и предупредила: - Если и дальше разговор пойдёт у вас в таком же духе, я провокатора выгоню.
- Да, нет, я где-то читал или слышал, что есть метод, по которому и наркотики или как в данном случае спиртное какое-то время дают больному, постепенно снижая дозу, недостаток её компенсируют транквилизаторами и спасительными беседами с психотерапевтом. Сережа знает, я сам попадал в подобные ситуации, и как-то, раз он был у меня даже психотерапевтом.
Я пил в одиночестве и никого не хотел видеть, вдруг почувствовал себя обделенным жизнью. Мне, казалось, что я у разбитого корыта, все кого я знаю, добились своего, а я один остался ни с чем, что всё кончено, «мне уже 34, а я всё ещё сельский учитель», повторял я слова какого-то героя из пьесы Чехова, и плакал горючими пьяными слезами. Сережа уговаривал меня больше не пить, разговаривал со мною, как с маленьким, утешал и предлагал эти таблетки. И помог мне. Я уснул и проснулся здоровым.
- Нет, - сказала Ира, - у Сергея всё намного серьёзней. У него очень высокая толерантность к транквилизаторам, он принимает эллениум часто и много, но абстиненция не поддаётся, у него не проходит желание пить, продолжается что-то вроде ломки, сохраняются психические и физические расстройства.
Всё это она говорила при Овчинникове. Он умоляюще смотрел на неё, сложил руки домиком перед грудью и как будто не слышал того, что она говорила, ждал, что она сдастся, пожалеет его и нальёт ему немного водки: - Ира, ну чуть-чуть, налей, я хотя бы усну, попросил он её. - Вот ещё друзья навещают, - не обращая внимания на его просьбу, продолжала она, - я не имею в виду тебя: - У него самого не возникает желания бросить пить. Уговорил Женю Петрова, тот принёс ему водки, чуть на тот свет не отправил. Овчинников уснул, и Виктор его еле достал, пульс едва прощупывался. Не проси, знаешь, не дам, - сказала Ира Овчинникову. Он опять забился в угол кровати и как это делал в бешенстве раньше, вяло крутанул руками:
- Да, ну тебя, уходи, дай поговорить с человеком, я его специально пригласил поговорить о делах.
- Ира, а зачем вы закрыли окно решеткой, - спросил я её, - чтобы никто не сбежал? Сюда же вроде все сами, добровольно приходят.
- Клиника на первом этаже, - пояснила она мне эту меру предосторожности, - к больным незваные гости приходят, стоит дорогостоящее оборудование, медикаменты. Сейф слабое утешение. Захотят, взломают, те же больные.
Она встала и, обращаясь ко мне, сказала: - «Я пойду, у меня дела, говорите. Учти, Сергею пить нельзя. У него стоит «подключичка» и завтра мы повторим гемодиализ. Если он выпьет, то всё это тогда напрасно. Будешь уходить, позовешь меня, я буду здесь, у себя».
Она ушла, и мы остались одни. За окном потемнело, в комнате стало сумрачно и тоскливо.
- Мы оба с тобой, - заговорил я, обращаясь к молчащему Овчинникову, - шли разными путями, но подошли к одному обрыву, который самостоятельно нам не преодолеть. Ты моложе, ты крепче, у тебя здоровья на двоих. Твой «рейтинг», выбраться из дерьма, в котором мы оказались, выше. Есть спасительный мостик, эдакий чертов мост, вроде Аркольского моста, который переходили солдаты Суворова. Это были храбрые ребята, им было всё нипочём, а я забыл, когда ходил прямо, всё время пьяная качка и ты не лучше. Чтобы нам с тобой попасть на землю обетованную, где трава и деревья, небо и солнце, люди - всё другое, горизонт шире и новая ничем не отравленная жизнь, надо воспользоваться единственной возможностью. Перестать падать и шататься, справиться с собой, тебе победить в себе своего Минотавра, а мне унять хаос, в котором пребывает душа и тело, настроить их камертоном спокойствия, пусть будут в гармонии, как и прежде, и перейти этот чертов мост. Разве ты не понимаешь, что мы катимся вниз и теперь на нашем пути пропасть?
Овчинников тяжелым взглядом уставился на меня:
- О чём ты? Что ты несёшь? - сердито спросил он
- Сказочник! Я подыхаю, принеси бутылку, спаси меня!
- Мне до винного магазина не дойти. Прости, если ты меня звал за этим, я тебе помочь не в силах. Я далеко не хожу. Ира это знает, и поэтому спокойно ушла.
- Послушай, я тебя умоляю, сделай что-нибудь, попроси у больных, я знаю, у них есть. Рядом живёт цыганский барон, настоящий, из Гатчины. У него есть травка, он даст покурить. Нельзя же так издеваться над человеком.
- Кто тебя здесь держит? - спросил я его. - Оделся и пошел. Пей опять вволю.
- Я не могу больше, - застонал Овчинников, - мне делается ещё хуже. И потом, сестра, и Сергей Иванович настояли. Он сказал, что уволит без пенсии, если пить не перестану. Сестра привезла из Италии, была в командировке, эспераль. Виктор хочет зашить так, чтобы было не достать. Я не хочу. Если сорвусь, она меня не остановит. Будь ты человеком, сделай что-нибудь.
- Я никуда не пойду. Сейчас придет Виктор, я попрошу его, он что-нибудь придумает. Потерпи немного.
Он замолчал, посидел так, немного успокоился, и начал говорить.
- Вот ты сейчас рассказывал Ире, что я был у тебя Матерью - Терезой, горшки выносил, успокаивал.
- Я не говорил этого.
- Ну, всё равно, я помню тот случай. Тот солнечный, жаркий, июльский день, когда мы с Валерой Балашовым, секретарем горкома комсомола, заехали к тебе на Садовую, хотели взять с собой попить пивка с рыбкой где-нибудь на природе. Тебе было столько же, сколько и мне сейчас, 34 года. Ты был для нас с Балашовым, стариком, абориген в комсомоле, человек, знающий многих известных людей в городе. Все они когда-то работали в обкоме и горкоме комсомола вместе с тобой. Я не люблю неудачников, но ты им не был, просто некоторые черты твоего характера, отсутствие карьерных устремлений, какая-то стеснительность, нерешительность, безволие, мешали тебе. Взрослый мужик, а вёл себя, так, как будто мы были ровесниками. Проводил всё время на работе, вечерами пьянствовал с нами. Не отказывался ни от одного развлечения, ты же помнишь, сколько времени мы проводили вместе. Ты не думал о будущем, и оно наказало тебя. Ты засиделся в комсомоле. Это, наверно, оттого, что у тебя не было семьи, дома, обязанностей. Ты был свободен, тебе нравилось так жить. Но это был тупик. И, кажется, ты это однажды понял. У тебя натура психопата, ты не умеешь переживать неудачи спокойно и бросаешься в крайности. Ты вдруг как очнулся и понял, как много ты уже потерял. Лекарство от стресса у нас с тобой всегда было одно. Ты запил. И исчез. Тебя не было несколько дней, все думали, что ты заболел, и мы заехали тебя навестить.
Ты сидел у себя дома, летом, в жару, с закрытыми наглухо окнами, занавешенными какой-то черной тканью, такой же заросший, как я сейчас. У тебя был отходняк после нескольких дней пьянства. И было тебе также хреново, как мне сейчас. Тебя трясло, и ты сказал: - «Повешусь, не могу больше». Чего ты не можешь, мы выяснять не стали.
Балашов испугался и хотел вызвать тебе скорую помощь. Овчинников зашевелился, переменил позу, положил под себя другую ногу и откинулся, усталый, назад, упёрся спиной в стену.
- Да, память у тебя феноменальная, - похвалил я Овчинникова.
Пришел Виктор посмотрел на нас и сел на стул.
- Виктор, человек мучается, сделай что-нибудь, я не могу смотреть на это спокойно, - попросил я его.
- Сейчас попробуем. Что-нибудь придумаем, - пообещал он.
- Виктор, дай водочки, - заискивающим тоном попросил Овчинников, ну что тебе стоит, налей чуть-чуть.
- Мне ничего не стоит, а вот тебе дорого обходится. Тебе нельзя пить, я не могу внушить тебе эту мысль, ты должен сам это понять и отказаться от водки вообще. Я тебе сейчас дам таблеточку и потом ты покуришь. Это лучше водки. Обещаю, тебе станет легче, и ты заснешь.
- Да ну их в жопу, жрешь, проку никакого.
- Нет, - сказал Виктор, - это другие, эти помогут. Он вышел. Овчинников ждал избавления от мук и больше не вспоминал об истории, которую начал рассказывать мне.
Я вспомнил всё сам. Я жил в коммунальной квартире, в доме после капитального ремонта, на Садовой улице. Моя родная тётка знала этот дом и раньше. Когда-то здесь и именно в моей квартире жил наш родственник, и она иногда навещала его, приходила посудачить, попить с ним чайку. На месте моей комнаты была кухня. Однажды после долгой пьянки, не поладив с кем-то из домочадцев, он сказал, что посмотрит оттуда, и показал на потолок, как будут они жить без него. Разгоряченный и обиженный пошел на кухню. В балку на потолке, был ввинчен крюк, на нём висела лампочка с абажуром. Сделав петлю и накинув её на крюк; почистил башмаки, надел свой лучший костюм, взял и удавился.
Та же балка осталась и после капитального ремонта, и проходила у меня посередине комнаты, и всё тот же крюк был ввинчен в неё. Тётка приходила ко мне, входя в комнату, смотрела на потолок и ахала. Я долго не мог понять, почему? Думал, её пугает нарисованная на потолке кошка. Распластавшись, хищно оскалившись и распустив когти, казалось, она летела на входящего в комнату. Или следы огромных ног на нём. Шутки моей подруги художницы. Потом уже, когда я съехал с этой квартиры, она поведала мне эту грустную историю.
У меня на крюке висела, скромная, пластмассовая белая, финская люстра из Дворца молодёжи. Я тоже хотел повеситься на нём, и сделать такой конец семейной традицией, но видно не судьба, не повесился. Не дали. Овчинников тогда появился вовремя. Виктора не было. Овчинников заворочался снова, приткнул к стене одеяло, чтобы было удобней, и стал опять вспоминать ту давнюю историю.
- Я знал тебя уже достаточно хорошо. Ты слабый духом человек, нерешительный, нет твёрдости, жесткости в характере. В общем, ты говно, жидкое говно, размазня.
- Спасибо, за объективность и справедливую оценку моих способностей - поблагодарил я его. Овчинников, не обращая на меня внимания, как будто читая молитву, ровным голосом продолжал.
- У тебя «жила тонка», повеситься. И я был уверен, что с тобой ничего не случится. Ты любишь себя, ты эгоист и тебе казалось, что тебя незаслуженно не замечают и обделен ты и обижен теми перед кем не суетишься и не лезешь лизать им жопу, как это делали другие. И в обкоме партии у тебя полно знакомых, а тебя не зовут, потому что есть недоброжелатели, с которыми ты работал, и они не верят в тебя. А ты думал опять чьи-то козни. Сделав открытие, что на ярмарке вакансий все тёплые места разобраны, сильно расстроился и запил, думая, что бессмысленно работать дальше.
Я успокоил Балашова, мы открыли окна, проветрили комнату, впустили солнечный свет. «Что будем делать»? – спросил он меня. «А ничего», - ответил я и дал тебе вот эти таблетки, которые теперь глотаю сам. В машине у Балашова была вобла и пиво. Мы посидели у тебя, выпили пива, я видел, как ты приходишь в себя, серость щек от затхлого воздуха исчезла, ты порозовел, заулыбался. Мы посадили тебя в машину, наш общий «друг» Сережа Тищенко, который теперь возил Балашова, обалдел, когда увидел тебя в таком виде. Мы поехали на Канонерский остров. Помнишь недалеко от твоего дома? Всё закончилось хорошо. Скоро ты был опять здоров и работал.
Я немного обиделся на Овчинникова, но в целом всё было так. Он слишком хорошо меня знал, прекрасно разбирался в людях, был мастер интриги, из него вышел бы классный карточный игрок, или хороший психолог. Он не раз доказывал на что способен, когда люди вопреки своему желанию выполняли его волю. Он мог уговорить глухого, настолько сильна была его волевая установка; он мог найти у человека слабое место и использовать его для достижения своей цели. Жалко не мог предвидеть наше будущее, и ему самому и всем кто был с ним рядом, пригодилось бы. Мы, наверно, не наделали столько глупостей, от которых теперь страдали оба. Правда, у него не всё ещё было потеряно. А вот что у меня осталось?
Вернулся Виктор.
- Что тебя так долго не было? Я думал, с ума сойду, - пожаловался ему Овчинников.
- Нет, нет, у меня всё готово. Понимаешь, задержал барон, было не отвязаться. Ты не поверишь, просит, чтобы я ему вторую жену разрешил сюда привести. Эту, значит, для утех, а ту горшки выносить, готовить, в общем, хозяйство вести. Я ему объясняю, что он и так две палаты занял, превратил их в шатёр, навёз всякой дряни, подушки, ковры, чтобы всё было, как в таборе, но так не получится. Хочет он того или нет, он должен понимать, что он в больнице и подчиниться порядкам, которые здесь существуют. Он переходит к угрозам. «Я тебя закрою», - говорит.
Меня СЭС, раньше него, из-за его фокусов закроет.
Здесь кровь, стерильные инструменты, оборудование, соприкасающееся с кровью, а он табор разводит.
- Хорошо, я поговорю с ним, - сказал Овчинников.
- Сережа, не надо, только хуже будет.
Виктор дал ему таблетки и стакан с чем-то.
- Прими и запей, потом покуришь.
-Табачок с травкой? - спросил довольный Овчинников
- Да нет обычная сигарета. - А в чём фокус? - насторожился он. - Слушай, кончай! Делай, что говорят, а то у меня дел по горло, я же сказал, сейчас уснёшь.
Овчинников принял таблетки, чем-то запил, сказал:
- У дрянь какая, - и поморщился.
- Это чтобы тебе легче стало, и спал хорошо, - объяснил ему ещё раз назначение процедуры Виктор.
Овчинников закурил, и на глазах соловея, заплетающимся языком пообещал Виктору:
- Я твоего цыгана в бараний рог скручу, так ему и скажи, здесь лежат люди покруче и никто не выступает. Обещаю, он у тебя завтра прощения просить будет. Хочет лечиться, будь как все. Я его научу по команде ходить. Он будет кланяться, здороваясь с тобой. Здравствуёте доктор, разрешите поссать, доктор. И пидер своим чемоданом с «капустой», наверняка фальшивой, трясти, унижать человека, больше не будет. Это ты его распустил, многое разрешаешь. Он что тебя купил с потрохами или ты боишься его? Мы этого конокрада утихомирим - засмеялся Овчинников пьяным смехом.
Ира тоже пришла к нам, увидев, что Овчинников засыпает на ходу, сказала ему: - Сережа, ложись, я перестелила тебе кровать, а то у тебя самого на кровати табор.
- Сейчас, - пробормотал он и, пошатываясь, подошёл ко мне:
- Я хотел переговорить с тобой. И тебе и мне это надо. Давай сегодня уже не будем, видишь, лечимся. Завтра я буду уже в форме, приходи. Обязательно приходи, - повторил он, - мне многое нужно тебе сказать.
Ира подвела его к кровати. Он лег, вернее, завалился в кровать и мгновенно уснул.
- Виктор, что ты ему дал, что он сразу с копыт долой, - спросил я у него.
- Да ничего особенного, больным перед операцией ввожу внутривенно, а тут в стакан немного налил, курево ещё больше развозит.
- У Сережи дела плохи, - сказал он, - подключичку больше терзать нельзя, не выдержит. Я взял его в последний раз, пускай ищет своего экстрасенса, если тот ему действительно помогает, ищет какие-то нетрадиционные методы лечения, я Овчинникову помочь не в силах. Самое неприятное заключается в том, что у него нет желания лечиться, нет убежденности в необходимости трезвой жизни. Лечение для него только передышка перед новым запоем. То, что лечение ему витально необходимо в этом кто-то должен его убедить. Если всё останется по-прежнему, он обречен. Силой заставить его не пить я не могу. Я даю ему эллениум, а он запивает его водкой. У него плохо с желудком, ему нужна диета, а он только пьёт и ничего не ест. Ты видишь, в кого он превратился? Сергей Иванович сказал, что комиссовать его с пенсией вряд ли удастся. У него оказалось столько врагов. Все они, за редким исключением, скрывали своё к нему отношение и теперь требуют увольнения из органов. Среди них его приятели, кого он привёл из комсомола за собой. Они говорят, что он дискредитирует их, мешает служебному росту. Такова жизнь. Хотел сказать, давай выпьем, а ты тоже не в форме.
- Слушай, Виктор, ты же всё знаешь, ну не сегодня позже всё равно я узнаю, насколько плохи мои дела. Что мне делать? Я хочу быть строевым конём, а не клячей, которая интересует только живодёра.
-Ты очень образно выражаешься. Но, говоря твоим языком, живодёрни пока ты можешь не опасаться. Да, сердце потрёпано, но если синусовый ритм будет держаться, жить можно и работать тоже.
- И трахаться, не противопоказано?
- Эта психотерапевтическая процедура в твоей выписке из истории болезни, в разделе назначения, должна стоять на первом месте. Так что всё будет зависеть от твоего образа жизни. У твоего организма ещё большие ресурсы. Сейчас тебе надо хорошее питание, свежий воздух и не пить.
- Значит, работать я смогу. Гарантируешь? У меня большие планы и практически всё надо начинать с ноля, ты же знаешь, как меня «кинули». Нужны силы, много сил.
- Я врач, а не Бог. За гарантией это к Нему, авось поможет, и не такие как ты вылезали, волею к жизни смерть поправ. В молитве, правда, иначе, но это ничего моя интерпретация оптимистичней.
- Ладно, кончай, ты не пастор.
- Почему? Тот лечит души, а мы тело, у нас забота общая. Вам с Овчинниковым надо покаяться. Хуже не будет. Он засмеялся.
- Ещё чего. Хорошо, что Овчинников не слышит он бы тебе урок по марксизму-ленинизму, а заодно и атеизму устроил. Не любит эту голубую братию в рясах. Теперь им легче у них союзник появился во главе светской власти, «педераст горбатый».
- Постой, ты кого имеешь в виду?
- Как говорит Овчинников, «кого имею, тому введу», премьер-министра, Гайдара, конечно.
- Он что, гомосексуалист ?
- Доктор, я понимаю, что вы не сексопатолог, но всё же, присмотритесь к нему внимательней, случай просто классический. У него повадки махрового педераста. Не надо ничего определять ректально, и так ясно, что его пользуют в жопу.
Церковь была отделена от государства, и это никого не волновало. И вдруг такой бум идолопоклонничества. Глава государства и премьер-министр на всех значительных богослужениях. Народ, привыкший к послушанию, превращенный коммунистами в зомби, думая, что так надо, раз главари на шею крест повесили, задавленный нуждой, безразличный ко всему, помешался на церкви, готовый верить хоть в черта, лишь бы жилось лучше, поменял веру, молился Ленину, теперь молится Алексию. Не подозревая, что за этим стоит. Элементарный шантаж церковью голубого премьера. Вот откуда такой резкий крен государственной идеологии в сторону пещерных времен. Церковь сама насквозь голубая, что ни поп, то голубой, решила сыграть «в а банк». Голубое братство решило прижать премьера и потребовать от государства хотя бы частичной репарации. Возвратить былое могущество никакой премьер не поможет. А вот вернуть то, что прежняя власть присвоила, ограбив церковь, и укрепить своё влияние в народе попробовать можно. Вот чем объясняется такая благосклонность государства к церкви. Подожди, мы ещё доживём до того времени, когда «Закон Божий» станет в школах и вузах обязательным предметом. Попы педофилы свободно будут разгуливать по школьным коридорам, выбирая для покаяния мальчишку с попкой потолще.
- Ну, хватит, я этому не верю. Чушь собачья. Это ты от злости. Не любишь премьера?
- А ты?
- Мне он ничего плохого не сделал, работать не мешает. На хлеб я зарабатываю сам. В его помощи не нуждаюсь. Мешает нестабильность, не дают спокойно работать. Всё время какие-то проверки. Дёргают, мешают. Главный врач больницы мешает, замучил рэкетом, всё время увеличивает ставку оброка, но он же не Гайдар. Я бы ушел из реанимации и работал только здесь, больных много, но пока такая обстановка, когда нет уверенности, что завтра тебя не закроют, приходится крутиться и там и здесь.
Сергей Иванович обещал помочь. Они ставят в больницу ОМОН, после той истории, ты должен был о ней слышать, так как лежал уже на отделении, когда это произошло. Свои же подельники привезли в операционную бандита с простреленной грудью. И заявили, что если бандит умрет, они расстреляют всех, кто был в операционной. Бандит умер на операционном столе, там было нельзя ничего сделать.
Они застрелили оперировавшего врача-хирурга, анестезиолога и скрылись. Хорошо, что меня там не было.
- А ты что и в операционной работаешь?
- Иногда, когда просят, заменяю анестезиолога
В Горисполкоме, наконец, раскошелились и выделили деньги на охрану больницы. Охрана будет и у меня. Но платить за себя я должен отдельно. Женя Петров уже просился ко мне халтурить. Сергей Иванович сказал, что поговорит с главным врачом, но будет ли от этого толк. Не сделать бы только хуже.
- Если поговорит Сергей Иванович, то главный врач придет к тебе сам и скажет, что согласен охранять тебя даром.
- Поживём, увидим, - без особого оптимизма произнёс Виктор.
- Ну, вот ты хотел правды. Всё, что знаю, я тебе рассказал. Здоровым человеком ты уже не будешь никогда. В миокарде произошли необратимые изменения, нужна хорошая поддерживающая терапия и только. У тебя хороший лечащий врач, я уверен, она тебе поможет. Не вешай носа, радуйся, что нет другой правды, скорее выбирайся отсюда. Жить, как прежде ты не сможешь, сердце будет напоминать об этом, но работать, радоваться жизни, иметь хорошую женщину - всё это по-прежнему в твоих силах.
- Виктор, дай выпить, чтобы быстрее побежали кровяные шарики, и я смог усвоить и не забыть, то, что ты мне сейчас сказал.
- А без этого нельзя?
- Так привычней.
- Я же тебе сказал, это то, от чего тебе надо отказаться навсегда.
- Ладно, в последний раз.
- Смотри, мне не жалко. Может быть, как Овчинникову, таблеточку, и баиньки. Я позвоню на отделение, они заберут тебя.
- Нет, дай водки.
Мы перешли к Виктору в маленькую комнату, переделанную под кухню. Тут собралась тёплая компания. Сидели: Женя Петров, Ира, доктор, работавший вместе с Виктором, дежурная медсестра и кто-то ещё кого я не знал. Они, конечно, пили.
- Ну, вот, видишь, - обрадовался Виктор, - и «сам бог велел», проблема разрешилась сама, а я мучился, как Гамлет, «Быть или не быть», пить или не пить. Работы полно, я на минуточку, - сказал он присутствующим.
- Виктор, присядь, успеешь, «работа не волк …», - начал было уговаривать его остаться Женя Петров.
Виктор перебил его. - Не надо, послушаешь тебя на работу вообще ходить не надо. Это только ты так можешь, быть на службе в ОМОН(е) и в это же время с нами водку пить.
- Служба такая, - пожаловался ему Петров: - Приказано охранять здоровье начальника.
- Ладно, проехали, не будем на эту тему, - упрекнул его Виктор.
- Ну, я же не хотел, - попытался объясниться с ним Женя.
- Всё, переходим от дебатов к конкретным делам. Лучше налей мне, - попросил он Петрова.
- А мне? - напомнил я о себе.
Петров посмотрел на Виктора, тот кивнул головой, разрешил налить мне:
- Я выпил и закусил чем-то с больничной кухни.
- Ну, как? - спросил меня Виктор.
- Да я ничего не почувствовал, - сказал я.
- Вот что, - сказал мне Виктор: - Я налью тебе ещё немного и больше не дам. Примешь потом панангин, пару таблеток, возьмешь у Иры. А может быть сделать тебе его внутривенно, потерпишь?
- Нет, я лучше таблетки. Вен совсем нет.
- А куда они девались?
Ира сказала: - А их у него и не было. Капельницы ставить одно мучение. - Виктор, - спросил я его, - а где экстрасенс, «друг» Серёжа?
Виктор поморщился: - Знаю, что в городе его нет. Овчинников ему теперь больше не нужен, помочь ничем не может. В основном его помощь держала колдуна возле него. Импресарио не стало и халявщик остался без работы. Оплачивать рекламные шоу, вроде тех, которые Олег Бородин устраивал ему в Доме мод бесплатно, не хочет. Раньше он зал арендовал под гарантии Овчинникова и Бородина. Те думали, что заработает и отдаст. Я слышал, как он их уговаривал, - «Дайте только развернусь, дело верное, доходы будут большие, я за всё заплачу. Только сейчас помогите раскрутиться». Они верили, всё ждали, когда разбогатеет и начнёт отдавать долги. Олег пока работал заместителем главного врача в «свердловке» совсем спился, Овчинников познакомил его с экстрасенсом. Тот стал лечить Олега сначала бесплатно, хотел, чтобы он наживку заглотил; попал в его зависимость, разыграл всё как по нотам, скоро Олег уже не мог существовать без его помощи. Так и случилось, бесплатное лечение кончилось, и экстрасенс стал выдвигать Олегу условия. «Хочу иметь у тебя в больнице отдельный кабинет» – уже требовал он у него.
- Ты что? - возмущался Бородин, - хочешь, чтобы меня отсюда выгнали? Это невозможно в партии нет пьяниц и у тебя не будет здесь пациентов.
- Как, а ты? - с невинным видом задал ему вопрос экстрасенс.
В общем, они договорились. Олег списывал и тащил из больницы мебель, ковры, постельное бельё, пока его новое начальство не выгнало. Превратился в слугу всё больше наглеющего экстрасенса. Оставшись без работы, Олег стал бесплатно выступать в шоу экстрасенса, то, что он мог заработать забирал этот вурдалак. - «Твоя плата за лечение», - объяснял он Олегу свою жадность, нежелание делиться доходами с полностью зависящим от него человеком.. Теперь бесплатно экстрасенс для него ничего не делал. У Олега легко внушаемый тип психики и экстрасенс это понял. Он стал сущей находкой для этого подлеца. Олег по-прежнему пил и без колдуна обходиться не мог, а тот таскал его на свои выступления в Доме мод. Я видел «выступления» Олега. Мне было стыдно за него.
На подиум к экстрасенсу очередь из больных. Он Бородина куда-нибудь среди первых в очередь пристраивал. Олег поднимается на сцену, экстрасенс начинает делать над головой Олега свои пассы, слышится треск электрического разряда и Олег падает навзничь, на ассистента экстрасенса. Ассистент усаживает Олега на стул у стола, на столе рюмка водки. А тот явно в прострации и плохо соображает. Экстрасенс объявляет всему залу: - «Этот человек мною освобождён от алкогольной зависимости и так как пить просто пить больше не сможет». И приказывает Олегу выпить рюмку водки. Олег привычно закидывает рюмку водки в рот и немеет. Она колом стоит у него в горле и просится назад. Он вскакивает, ищет, куда деть блевотину. Ассистент услужливо подставляет ему ведро. Цирк, да и только.
После больницы, худая слава всегда бежит впереди, на работу его никуда не брали. Выпускник юрфака, красный диплом вручал ему Собчак, ходил безработным и позорил себя. Я хотел ему помочь, предлагал: - Олег ложись ко мне, постараюсь тебе помочь, брось экстрасенса, он нечестный человек, использует тебя, и не будет лечить. Ты ему нужен для позорных спектаклей, которые он устраивает.
- Ты что? - возмущался Олег, - какой спектакль? Старик, у него талант, только он может помочь мне. У меня есть сила воли, есть желание вылечится от этой проклятой зависимости, хочу бросить пить, не то что у Овчинников, но всё же ещё срываюсь, поэтому Сергей мне нужен. Схожу к нему на сеанс, потом сижу среди его подружек, они пьют мне предлагают, я отказываюсь, уговаривать начинают, рвотный рефлекс появляется.
- А на их гениталии у тебя тоже рвотный рефлекс? - спрашиваю я Олега и боюсь засмеяться.
- Нет, - серьёзно отвечает он мне.
- Ты по слухам, у колдуна «курятник» разворошил?
Овчинников с возмущением рассказывал, об этом с твоей стороны недружественном акте в отношении «друга» Сережи. Говорит, что ты у него пару баб трахнул. Смотри, сделает он тебя импотентом. Олег явно ходит не в себе. Толи от пьянки, толи этот колдун что-то даёт. Когда закончится твой курс лечения? - спрашиваю Олега: - Не знаю, - отвечает он, - Сергей говорит, что нужно ещё несколько сеансов.
- И все обязательно на публике? Ведь тебя многие знают. Он тебя не отпустит, а ты себя погубишь окончательно.
- Слушай, Виктор, - чуть не плача жалуется он мне. Что делать? Я вылечиться хочу, ты же знаешь Сергея, если я не буду выполнять его требования, он бросит меня. Работы у меня нет, денег тоже, жена ушла, и дочь взяла с собою.
- Он мог бы тебе помочь. Дать денег, говорю я ему. Ты что совсем от пьянки голову потерял? Он тебя не лечит, а заставляет бесплатно работать на себя.
После моего разговора с Олегом этот «качок» ко мне сюда приходил, разборку хотел устроить.
- Ты зачем в мои дела лезешь, я твою клинику по миру пущу, у тебя не будет ни одного клиента и всё такое. Бандит он есть бандит. Хорошо Женя Петров дежурил. Колдуна тоже не выносит, да он сам может всё рассказать.
- Да, ладно Виктор, рассказывай, - не стал отбирать у него хлеб Женя.
- Ну, вот, - продолжил свой рассказ Виктор: - Женя заметил, что и с Овчинниковым стало происходить что-то неладное с появлением экстрасенса. Он видел, что от общения с экстрасенсом мало толку, перерывы между запоями непродолжительны, и бросать пить он не собирается, и «качок», как и Бородина, держит его на привязи, и через него решает свои проблемы. Поэтому любить его Жене было не за что. Он слышал наш разговор, подошёл к экстрасенсу и говорит: - Сваливай отсюда тварь поганая. Сейчас пистолетом в лоб дам и скажу, что клинику хотел ограбить, что задержал на месте преступления, и отправлю на 30 суток в СИЗО. Колдун сразу успокоился, подумал, что живёт без прописки, занимается сомнительным бизнесом, прикинул свои шансы и смылся. Не удержался и в дверях пригрозил Жене: - Я тебя, сука, достану, ты будешь у меня в ногах валяться прощения просить. Экстрасенс разыскал где-то Овчинникова, «накачал» его тот примчался ко мне:
- Ты, почему моего «друга» обижаешь? - налетел он на Петрова.
Молодой, наглый, жадный, платить ни за что не хочет. Из Дома мод скоро его выгнали. Овчинников обещал, что банк заплатит за все фокусы экстрасенса, а управляющий «Астра-банка». Смирнов, взявший на себя это обязательство, неожиданно умер. Молодой мужик, подвело сердце. Экстрасенс платить тоже не стал и смылся в неизвестном направлении. Овчинников и Бородин без помощи своего лекаря остались. Особенно страдал Бородин, потом успокоился, дурь колдуна выветрилась, стал нормальным человеком. Теперь если им плохо ко мне, больше некуда. Как-то лежали у меня сразу оба.
Я думаю «протеже» Овчинникова негодяй не без способностей. Азам колдовства обучила, так он говорил, дома бабка, до чего-то дошел сам, что-то подсмотрел у других. Врожденная интуиция, плюс практика, сначала у себя на селе кому-то от пьянства избавиться помог, потом ещё, пошли слухи о целителе, он осмелел, появились амбиции, приехал в город, попался где-то на глаза Овчинникову тот помог ему выйти в люди.
Деревенский колдун не растерялся, время смутное, верят кому угодно и во что угодно, он быстро понял, как оседлать этот бизнес. Используя свои природные данные и больных людей, таких как Овчинников, стал делать деньги. Через него набрал клиентуру. Стал набирать «вес», к нему потянулись солидные люди, которые скрывали своё болезненное увлечение алкоголем. Из-за отсутствия гарантии анонимности, они никуда не могли обратиться за помощью. Колдуну можно было, не жадничая, без подлости, существовать припеваючи. Но оказалось, что он плохо воспитан. Наглостью и силой попытался решить все проблемы. Так бизнес не делают. Вот сейчас прокололся и прячется. Со шлюхами отсиживается на юге. Думает, что ещё вернётся. Кому он здесь нужен. К нему, как бизнесмену, не говоря о товаре, который предлагает, доверия нет. А колдовство товар специфический. Его нужно «раскручивать», нужна реклама, нужны деньги. Что-то «раскручивать» с человеком с подмоченной репутацией никто не будет. Я думаю, сюда, в Ленинград, ему дорога закрыта, - закончил Виктор свой рассказ. Он взял рюмку выпил и, обращаясь ко мне, сказал: - «За твоё здоровье».

Глава одиннадцатая

От выпитой водки стало жарко, в комнате было душно, и я вышел в коридор, постоял и пошёл в туалет. Перед туалетом, в комнате, где был умывальник, кто-то был, дверь была открыта настежь. Я увидел, что перед раковиной стоит женщина, вся в черном, голова прикрыта черным с золотыми нитями платке. Распущенные, чёрные, вьющиеся волосы, бежали из-под него по спине, до самого пояса. Она стояла ко мне спиной, наклонившись над раковиной. Шумела вода, но что делает женщина, я не видел. Услышав шаги, она подняла голову и посмотрела на меня в зеркало, что висело над умывальником. Я замер, не зная от чего. От удивления или чарующей неожиданности. На мгновение, в зеркале, появилось лицо молодой женщины исключительной красоты и исчезло. «Как мимолетное видение, как гений чистой красоты», - вспомнил я строчку из стихотворения, увидев её лицо. Я успел заметить, что на ней ожерелья из жемчуга, бусы из цветных камней, золотые цепи и цепочки разной длины. Казалось, что ей тяжело от добра навешанного на неё, она склонилась над раковиной, и отдыхает, чтобы нести навешанные на неё сокровища дальше и шум льющейся воды помогает ей собраться с силами. Она сполоснула и поставила у раковины «утку» и принялась за чистку «судна», освобождая его от говна. Я понял, что это жена барона.
В коридор из комнаты, где жил барон, вышел охранник, типичный представитель расплодившегося «сословия» слуг для устрашения. Слуга-пугало обходится дешевле собаки пугающего вида и сам себя обслуживает. Охранник был в кожаной куртке, с откормленной ряхой, стриженый, тупой, быкообразный, ничем не опасный, кроме своей непроходимой тупости. Он надулся, как петух, и спросил меня: - Ты что здесь делаешь?
- Ничего, в комнате жарко, вышел в коридор, здесь прохладней, - и кивнул головой в сторону туалета, - и хочу зайти туда.
- Ты больной? - спросил меня охранник.
- Нет, - ответил ему я.
- Давай сматывайся отсюда, поссышь где-нибудь в другом месте. Если с ней заговоришь, - он указал в сторону туалета, - ноги выдерну и спички вставлю, - затрясся он от смеха, и ощерился улыбкой золотых, ещё не выбитых зубов.
Я прошел мимо него и пошёл в комнату Виктора.
- Что там у тебя? - спросил приятный баритон из комнаты барона.
- Да ходит тут один, посторонний, хотел поссать в туалете.
- Дай ему в морду пусть знает, что туалет не для него, - услышал я ценный совет барона. Он к кому-нибудь пришёл?
-Да к Виктору.
-Тем более, чего здесь шастает? Пусть сидит у него и не высовывается. Утку Ира ему подаст, хорошо её попросит, подержит и яйца почешет. У нас заведение гостеприимное, - засмеялся барон.
«Да, ну и дела» - подумал я и вошел в комнату, где сидели Виктор и остальные.
- Виктор, - возмущенно спросил я у него, - у вас, что барон всю клинику под табор арендовал? Сейчас обещал в морду дать за то, что хотел в туалет сходить и приказал не высовываться. Ты что, порядок у себя навести не можешь? Цыгана на место не поставить? Если у него наркотический бред или мания величия, в жопу раствор аминазина, кубиков двадцать, чтобы заткнулся на сутки, другие. И вся недолга.
Виктор смущенно улыбнулся: - Ничего не поделаешь, специфика заведения. Я тебя с ним познакомлю. Он нормальный, молодой, современный мужик. Даже золотые коронки, показатель благополучия, богатства, в нарушение цыганских обычаев, ставить отказался, не стал портить себе рот. Говорит грамотно, где-то учился, говорит в университете, на филфаке, там есть отделение, где учатся представители малочисленных и вымирающих народов, вроде вепсов, их говорят, осталась человек сто, не больше, живут где-то в Ленинградской области. Барон носит европейскую одежду. По крайней мере, за пределами табора ведёт жизнь обычного горожанина. Есть машина, водит её сам.
- А что это за красавица, которую я видел. Вся в драгоценностях, словно музейная кукла, не снимая их, в раковине полощет «утку» и «судно» этого засранца.
- Это его жена, барон не любит говорить о ней.
- Он что с Овчинниковым тоже себя так ведёт?
- Да, в основном, ругаются. Угрожают друг другу, выясняют кто круче. Когда барон в нормальном состоянии, то не заводится, только презрительно молчит. Для Овчинникова, что цыган, что чеченец, любой человек с Кавказа вызывает ненависть из-за последних событий в Чечне.
- Постой, но цыган на Кавказе, как этнической группы, проживающей там оседло нет.
- Есть, сколько угодно. Впрочем, где их только нет. Теоретическое, полученное в пионерском возрасте понятие об интернационализме, как силе сплачивающей, объединяющей народы разной национальности, дружба, равноправие всех наций между собой, ну, в общем, прописные истины советского времени и собственный опыт Овчинникова по интернационализму в Чечне, он командовал отрядом добровольцев Ленинградского ОМОНа, войны ещё не было, заставил его отречься от этих лубочных представлений советского времени. И сделать один определяющий мировоззренческий вывод, в корне меняющий его представление о нациях заселяющих Кавказ и соответственно отношение к ним. Оказывается лучше всего общаться с представителями этих народов через прицел автомата Калашникова. Бывшие кунаки и интернационалисты, оставшиеся без опеки Кремля, вдруг получили свободу, свалившуюся на них, как снег на голову. Кремлёвским недоумкам, было не до них, они, как и положено захватчикам, как делают это шакалы, делили доставшиеся им богатства страны, оставшейся в одночасье беззащитной, с народом, упивающимся пирровой победой над коммунизмом, не разглядевшим новых варягов, не способным отвести от неё новое ещё более страшное иго. Кремлёвский лиходей, не обременённый чувством ответственности за будущее России, для которого сохранение государства как единого целого в рамках исторически сложившихся границ не являлось чем-то главным, чтобы не заниматься лишними проблемами, пошёл на поводу у националистов и всем народам Кавказа предоставил свободу самоопределения. «Берите свободы столько, сколько захотите», - разрешил он. Такое могло присниться только в страшном сне. Кипящий котёл национальных противоречий, чтобы не выплеснулся, задраенный коммунистами наглухо, теперь был открыт. Ставшие свободными, бывшие интернационалисты, прежде всего, захотели сбросить с себя иго России и сразу же схватились за оружие, оно им всегда было ближе, чем мотыга, лопата или другой трудовой инвентарь. Грабить, убивать, и только за счёт этого существовать, такой образ жизни, от которого их с помощью жесточайших репрессий, на время своего правления, заставили отказаться коммунисты, вновь был востребован, вытравить атавистические привычки диких людей до конца они не смогли, потребность в насилии, кровожадность, жестокость, в генах этих народов. Рассыпавшаяся империя предоставила им возможность вернуться к привычному образу жизни. Кавказ превратился в одно огромное гнездо, воинственных неандертальцев, ведущих войну с Россией, с большими шансами победить.
Официально войны пока, по-прежнему, слава Богу, нет. Но фанатики создания свободной Ичкерии уже стреляют в наших солдат. Есть убитые и раненые. Раньше равнодушно или лояльно относившегося к проблемам интернационализма Овчинникова смерть россиян превратила в расиста и сторонника геноцида всех кавказских народов, заодно уж цыган и азербайджанцев, которые оккупировали все российские города и чувствуют себя лучше, чем дома, организовали мафию покруче итальянской «Коза Ностро».
Барон доводит его до бешенства своей невозмутимостью, отсутствием желания вступать с ним в полемику, что-то доказывать, оправдывать цыган, как народ совершенно не причастный к злодеяниям, творимым мусульманами. Он показывает полное презрение к «менту», у которого от пьянства, считает он, крыша поехала. Он терпит Овчинникова только из-за того, что видит в нём источник неприятностей для себя если тронет его. Не смотря на более чем прохладные отношения между ними, когда меня нет и Овчинников в цейтноте, ему плохо и требуется помощь, он обращается к барону и тот выручает его, даёт покурить ему травки. Он становится добрее, на время межнациональные трения прекращаются. У них с бароном наступает перемирие. Барон втихаря ширяется, ему тоже хорошо, он что-то рассказывает, они смеются, ходят по коридору вместе, заходят на кухню и с Ириной и дежурным врачом пьют чай, долго не расходятся, мешают людям работать, беспокоят больных, потом, наконец, расстаются друзьями. А утром опять всё сначала и временное перемирие заканчивается.
- А что барон делает, когда здоров, может быть занимается каким-нибудь бизнесом?
- Ты наивный человек, сам барон работать не может, прокручивает что-то через подставных лиц. Ему по рангу работать не положено. Он ничего не делает. Говорит скучно, жены надоели, деньги, как он говорит, истратить не на что, вот стал травку курить, самосозерцанием пупка занимается, сейчас уже колется. Когда больше не может или дела требуют быть в форме приезжает ко мне. Я ему ломку купирую, он полежит, отдохнёт и уезжает. Раз в полгода у меня появляется. Я ему говорю, что всё это плохо кончится, он и слушать не хочет, делает по-своему. Когда, как сейчас, под кайфом выпендривается. Насмотрелся «видиков» про шейхов, правителей пустыни, начинает им подражать. Ему кажется, что у него не табор, а какой-нибудь султанат, тогда одна палата превращается у него в приёмную для гостей, вторая в покои, где держит жену, отдыхает, трахается, что-то вроде гарема. Я разрешил ему иметь при себе жену. Она смотрит, убирает за ним, что-то вроде санитарки, так как он к себе никого не пускает.
- Это та красавица, которую я видел?
- Да. Официально первая жена, а так? Цепная собачка или рабыня не поймёшь кто, так по-скотски он к ней относится. Жесток невероятно. У себя в таборе распускается и здесь, когда крыша едет, над ней издевается.
Барон женился на Земфире, когда ей было всего 14 лет, сделал первой женой. Это его игрушка и собственность. Бедная девочка. Ей как-то плохо было, а он никого не пускает. Я еле уговорил его разрешить осмотреть её врачу-терапевту, женщине. Последнее время барон без наркотиков обходиться не может, самому уже от зависимости не освободиться, я предупреждал его об этом, теперь расплачивается за свой нигилизм. Принимает их постоянно, колется, курит, поэтому объективно оценивать ситуацию не может, а тут кто-то ему нагадал, что скоро у него Земфиру украдут. Он совсем спятил, держит её здесь при себе, погулять даже с охранником не разрешает. Ты же видишь, даже в туалет, сама ли идёт или говно барона выносит, только с конвоем.
- Он что сам в туалет не ходит? Приятнее в больничную тару? Мазохист какой-то. Руки жены-красавицы бы пожалел.
- Он об этом не думает, он уверен, что говно выносить, убирать за ним, должна жена, иногда сам в таком состоянии, что до горшка ему просто не дойти. Вот просит Земфире в помощь вызвать другую жену. Может быть, пожалел, наконец. Вот тебе и жена барона. Она солнечного света совсем не видит. Посмотри, какая она бледная. Барон и так, когда не колется, не очень словоохотлив, а о ней в любом состоянии ничего не говорит, молчит. Боится всех. Её мне, кажется, врачам показать надо. У неё выраженная анемия. Барон, образованный человек, понимать должен, что ей требуется медицинская помощь, но об обследовании жены и слышать не хочет. Когда я затрагиваю эту тему, он на меня зверем начинает смотреть. Я оставил эти разговоры, себе дороже.
Овчинников прав в одном. У этих национальностей, имеющих низкий культурный уровень, свою трудную, кровавую историю, не копилась культура, не развивались знания, не рос мозг, это исторически сложившиеся зомби. Жестокость, как черта характера, доведена до крайности. У них нет сердца, как источника доброты, в человеческом понимании значения этого слова. Душа - это вместилище нематериального, здесь оставляет свои следы память, хранятся чувства, переживания, но она принадлежит Аллаху и заполнена только им.
Жестокость - это доминанта, которая определяет в их жизни всё. И Аллах. Вместе они представляют страшную силу. Убивать - значит жить. Вокруг этого постулата, как вокруг Бога, как на фундаменте, строится всё. Зачать ребенка, значит отомстить врагу. Эти недочеловеки все повязаны кровной местью. Им нужны мстители и рождение девочки горе. Она предмет постоянной заботы и непроизводительных затрат. Единственно, что примеряет этих неандертальцев с судьбой, то, что девочка в другом поколении, если их перебьют, даст новых мстителей. Жизнь этих людей напоминает жизнь семьи насекомых: пчёл, муравьёв. Но там главное в жизни труд, боевые качества всего лишь приложение. Сходство в одном. В случае нападения противника и там и здесь все превращаются в воинов. У них одна цель. Уничтожить врага, отстоять своё будущее, сохранив родовой очаг и семью. Пускай они все погибнут, вырастет новое поколение мстителей, которое займёт их место.
Природа или Аллах устроили так, что палка, как орудие труда первобытного человека, не превратилась у недочеловеков в мотыгу или другой трудовой инвентарь, она превратилась у них в орудие убийства. Они не стали земледельцами, не стали пахать и обрабатывать землю, не стали кормиться с неё. Судьба закинула их в горы, где нет земли и они вынуждены были добывать себе пищу другим путём. Стали убивать и грабить себе подобных, других людей. Совершенствовались орудия убийства, развивались, как у борца, или любого другого спортсмена части тела, которые им, прежде всего, были нужны. Руки способные с большой ловкостью держать орудие убийства, перерезать глотку или снести голову и ноги, чтобы быстро бегать. Поэтому они так сильно смахивают на своих предков обезьян.
Постоянная потребность убивать, не затрагивала сознания, которое достигло в своём развитии уровня олигофрена, превратила жестокость, в безусловный рефлекс, который проявляется при любом изменении уровня адреналина в крови, как запах крови для дикого животного, и стимулирует убийство, заставляет искать очередную жертву. Потребность убивать превратилась в физиологическую потребность, изменив генотип этих людей. Ген жестокости, своеобразный, неуничтожимый расовый знак этих народов. Расовонеполноценными их делает мозг зомби, единственная направленность которого убивать. Цивилизация не зря обошла эти народы. Кто-то, творя историю человечества, позаботился о них, как своеобразном резерве воинов-убийц, отряде «спецназа». Вложил в их руки оружие, научил сражаться, и забыл до урочного часа и теперь он, кажется, наступает. Незаметно для себя человечество получило собственного убийцу, которого любая космическая или земная сила, призванная совершить этот подвиг, в любой момент, однажды может использовать и устроить на Земле Апокалипсис. Мне, кажется, на Земле периодически происходит подобное. Мы ничего не знаем об этом, потому что расстояние, отделяющее нас от последнего подобного события огромно.
Это - Время. Причём огромное, как между ледниковыми периодами, миллионы лет.
Как только очередная, возрождающаяся из пепла, как птица Феникс, цивилизация на Земле подходит к такому уровню развития, что способна вырваться в далёкий космос и получить знания, которые гигантскими темпами ускорят техническую революцию на Земле и вызовут цепную реакцию открытий, хотя бы о Солнечной системе, и Земля превратится в космическую державу способную поставить жирный крест на вечном «Богу богово, а Кесарю кесарево» включается механизм её уничтожения. Армия зомби, вот эти отряды «спецназа», под знаменем Аллаха, начинают на Земле цепь войн: глобальных, локальных, террористических. В результате Земля превращается в пустыню, не остаётся никого: ни тех, кто крестился Иисусу, ни тех, кто Аллаху или Магомету, или какому-нибудь деревянному или каменному истукану. Мы на пороге этого. Война уже началась, неважно, что мы не овладели даже ближним космосом, не выполнили всего что задумали. Просто пришло время жатвы, а скорость развития очередной земной цивилизации оказалась мала. Где-то есть свой календарь. Человечество не уложилось со своими делами в него. Сценарий от этого не меняется. На Кавказе Чечня уже готова к самоуничтожению, натянутая как тетива лука, вышла на тропу войны. Как прежде отрезаются головы, режут, как баранов, иноверцев, разрушается всё ими созданное. Очередь за остальным мусульманским миром, нужна провокация, должен быть дан толчок к всемирной межнациональной распре, объявлен крестовый поход против неверных. И несокрушимый каток ненависти и насилия, сметет всё, что было создано цивилизацией за несколько тысяч лет. И мусульманин, и христианин, и католик, отдавая последний, предсмертный поклон Аллаху, глядя в глаза Магомета, Будды, Христа, сказав им последнее прости или спасибо, навсегда покидая Землю и, благодарят Бога, за милость увидеть этот Мир, это Чудо, никто из них и в мыслях не посмеет подумать о Нём, как об истинном вдохновителе гибели Мира. Царь царствующих и они, ничтожна их жизнь и они сами, погибшие земляне, армия оловянных солдатиков, в Судьбе Его решений.
Виктор замолчал, потом сказал: - Однако заболтались. Ну, ты успокоился? Выпить хочешь? И пойдёшь спать.
В комнате никого не было. Все разошлись. Овчинников спал, мне здесь, слава богу, пока, делать было нечего. Я согласно кивнул, - «Наливай»! На столе всё было прибрано и чисто. Виктор подошёл к шкафчику с пузырьками каких-то лекарств, стоя ко мне спиной, налил мне рюмку бесцветной жидкости. - «Спирт»? - спросил я его. Он ничего не ответил. Налил себе. Мы махнули, ничем не закусывая. Я выдохнул и попросил:
- Хлеба кусочка, зажевать нет?
- Сейчас найду, - сказал Виктор: - Кстати о закуске. Вот твоя закуска. Примешь, когда будешь ложиться спать. Это панангин, Ира оставила. В нём калий и магний они нужны твоему сердцу, особенно если пил.
Я почувствовал, как меня повело в сон. Виктор сунул мне в руку кусок хлеба и проводил до дверей:
- Не потеряешься, может быть сказать, чтобы тебя проводили? Палату найдёшь?
Почему-то заплетающимся языком я ответил:
- Не надо, дойду сам, - и пьяно улыбаясь, посмотрел на него, - подсыпал отравы?
- Чуть, чуть, - признался Виктор, чтобы лучше спалось. Давай топай в палату, а я поехал домой. И захлопнул за мной дверь.
Дня два я никуда из палаты не выходил, опять было плохо, ставили капельницы. Тамара Дмитриевна сказала, чтобы я не вставал. Я лежал, вспоминал то, что мне рассказал Виктор о бароне, его жене. Мне хотелось увидеть её ещё раз. Я вспомнил, что Овчинников при Ирине, настойчиво звал меня к себе, поговорить о чём-то важном. Я подумал, что есть повод его навестить. Я почувствовал себя лучше и позвонил в клинику, Виктору. К телефону подошла Ира.
Я поздоровался и спросил её: - Ира, ну как Овчинников?
- Сейчас закончили делать ему гемодиализ и он отдыхает, спит наверно. Ты сейчас не приходи. Давай, приходи попозже. Ему будет легче, и вы поговорите. У нас теперь своя охрана, два милиционера из ОМОН(а). Я скажу милиционеру на входе, чтобы он тебя пропустил.
- Приходи, попьём чаю. Купи каких-нибудь конфет, внизу, в ларьке. Я жду тебя часа через два не раньше, - сказала она и повесила трубку.
Я пришёл в клинику, как и договорились с Ирой. Дверь была открыта, и звонить я не стал, прошёл в коридор, за стойкой, где должен был сидеть охранник, висел его мундир, самого его не было. Я пошёл прямо в кабинет к Виктору. Он сидел за столом и что-то писал. Он поднял голову и спросил:
- А ты как сюда попал?
- Не уходил, спал на диване, у входа.
- А если без шуток?
- А у вас всё открыто настежь, заходи, кто хочет, висит мундир охранника, а сам он исчез.
Виктор покраснел от злости, встал из-за стола и вышел из комнаты, но сразу же вернулся и попросил: - Без меня сюда никого не пускай, только Ирину. Поставь, пожалуйста, чайник, я сейчас вернусь.
Вернулся он минут через десять.
- Вот засранец, - обозвал Виктор кого-то.
-Ты о ком говоришь?
- О бароне. Он сегодня на игле, ему всё нипочём, кто-то за ним приехал на машине и увёз. Охранник врёт, говорит, что не видел, дверь была закрыта, а он сидел, курил в тамбуре, у входной двери с улицы.
- Ему, чтобы он закрыл глаза, наверно, барон заплатил.
- Не знаю, - раздраженно ответил Виктор.
Пришла Ира. - Барон опять сбежал, - сообщил он ей новость:
- Когда ты уходила, он был ещё у себя?
- Да, я разговаривала по телефону, барон вошёл в комнату, постоял, я спросила, что ему надо, он ничего не сказал и вышел. Когда я уходила, он вроде был у себя, тихо пела Земфира, я подумала, как младенца укачивает, чтобы уснул, поэтому не стала заходить, спокойно оделась и ушла.
Она разделась и заварила закипевший чайник:
- Да не волнуйся ты так. Завтра будет как шелковый, начнётся ломка, сам приползёт к тебе на коленях: - «Что-нибудь, Виктор, помоги, больше не буду», - передразнила она барона.
- Если бы так, - с надеждой проговорил Виктор, - он, по-моему, теперь исчез на несколько дней, пустился в загул по притонам.
- А жену за собой тоже таскает? - спросил я его.
- Нет, здесь под замком держит. Ключ от палаты только мне доверяет, - сказала Ира: - Ношу на груди, как ключница в монастыре, не снимаю и нигде не оставляю. Барон чахнет с нею, как Кощей Бессмертный над златом, не хочет, чтобы её кто-нибудь видел, только он, единственный. От неё без ума, любит её, как больше никого на свете, до умопомрачения, до ненависти, потому что она не любит его. Поэтому и на «иглу сел». Невольно Земфира стала виновницей его несчастья.
- Прямо Алеко какой-то, - ляпнул я.
- Алеко не был цыганом, - напомнила мне Ира, и как любой воспитанный человек свято чтил светские и церковные законы. В чём уязвимость положения барон? У нас простые граждане, не говоря уж о правящих кругах, относятся к Закону, «как дышлу, куда повернул, туда и вышло». А цыгане, «граждане Вселенной», их не удержишь никакими законами, они написаны не про них. У цыган, любовь чувство свободное, и никаким браком его не закрепишь. Отчего барон и прячет свою жену по чуланам. Боится, что уведут, как коня, свои же. Земфиру отлучили от людей, воспитывали забитой, глупой, лишенной гордости девочкой, надеялись, таким образом сделать её ручной. Чтобы закрепостить навсегда выдали замуж ребенком, в 14 лет. И всё напрасно. Я с ней иногда разговариваю. Это умная грамотная ещё совсем молодая женщина, в ней чувствуется скрытая внутренняя сила и гордость, то, что даётся от природы и отнять невозможно. Издевательства и лишения делают её только тверже и увереннее в себе. Укрепляют ненависть к барону. Придет день, когда Земфира почувствует свою силу, ощутит себя молодой, красивой, волнующей, полной очарования женщиной. Тогда барону конец. Такая красавица только пожелает любой цыган ей табун приведет.
- Или «Мерседес», - добавил Виктор.
- Давайте пить чай, - сказала Ира: - Принёс конфеты? Доставай их, будем пить с ними чай.
Пришёл Овчинников. Он выспался, чувствовал себя лучше, и это было видно по нему.
- Ну, как ты? - спросил я у него: - Выглядишь ты сегодня лучше, и даже побрился.
Он ничего не ответил, сел за стол, налил себе чашку чая, не обращая внимания на то, что за стол ещё никто не садился, взял конфету и стал один пить чай. Сидел, смотрел, как всегда, из-под очков, на окружающих, слушал и молчал.
- Имя жены барона Земфира, настоящее? - спросил я Ирину.
- Мы не спрашиваем у пациентов документов, наверно настоящее. А что? Распространенное у цыган имя, как у нас Наташа, раньше Маруся, - засмеялась она.
- Слушай, Ира, - встрепенувшись заговорил Овчинников, - пригласи баронессу к нам на чай, хорошая девочка, а какая искусница, барону педикюр на ногах делает. Может быть, если хорошо попрошу, и мне сделает? Наверно каждый пальчик облизывает розовым язычком. Не дай бог, заусенцы останутся, барону может не понравиться. Семейный скандал. Он что наказывает её или поощряет кнутом из конского волоса? Для чего его возле себя держит? Или в интимных делах взбадривает?
- Сережа перестань хамить, - попросила его Ира, - она вообще ни причем, что ты к ней прицепился?
- Барон сбежал, - сообщил ему Виктор новость.
- Вот как? - промямлил тот, пережевывая конфету.
- Без разрешения барона баронесса из комнаты не выходит, - сказала Ира.
- А пописать без разрешения барона она может? Она свободна хоть в чём-нибудь? - раздраженно, вспылил Овчинников.
Он стал закипать от злости, как чайник: - Негодяй! - обругал он барона, - я до него доберусь. Не то пленница, не то за чьи-то грехи цыганские в рабстве.
- Успокойся, Сережа, это не наше дело. Дела цыганские тёмные. Чего вмешиваться. Они давно уже между собой разобрались, - утихомирила Овчинникова Ира.
Я спросил: - Сережа, а где ты мог видеть при такой скрытой семейной жизни, как жена мужу педикюр делает, и что он принимает работу с кнутом в руках?
- Где, где, - недовольно отозвался Овчинников: - Зашёл как-то к барону, без стука, дверь была открыта, он не успел жену под кровать затолкать или выгнать в другую комнату вот и увидел на кровати кнут и её возле его ног с маникюрными ножницами, - объяснил он свою осведомленность.
Стали пить чай, Ира говорила Виктору, что с медикаментами плохо, кончаются, возобновить запас не на что. На счету ни шиша, всё, что было, ушло на оплату налогов.
- Барона растрясите, - подсказал Овчинников, - он «дипломатом» с валютой всех пугает, жалуется, что деньги некуда пристроить, вот пускай вам и поможет. Ира и Виктор оставили предложение Овчинникова без комментариев.
- Что уже выручил? - запустил он пробный шар. У Овчинникова была интуиция настоящего сыщика, он предполагал, что барон попытается купить Виктора, испытывающего финансовые трудности, и использовать его клинику для прокрутки своих афёр с наркотиками.
- Смотри, - предупредил Виктора Овчинников, - он деньги просто так не даёт, обязательно вляпаетесь во что-нибудь. Он за лечение платит? - поинтересовался он.
- В отличие от некоторых платит, и даже авансировал продолжение лечения, - сказала Ира и с усмешкой посмотрела на Овчинникова.
Не смотря на университетский диплом в кармане, барон оставался невоспитанным человеком, у него сохранились привычки торгаша и барыги. Теперь ещё стал подражать преуспевающим «новым русским», таким же прохиндеям, как и сам он. Ему нравилось носить «дипломат» полный валюты и расплачиваться в банке или какой-нибудь конторе по сделкам наличными. Поражать окружающих количеством денег, которые носил с собой. Овчинников говорил, что в «дипломате» «кукла» и только сверху она была прикрыта валютой. Барон был не такой дурак, чтобы ходить с «дипломатом» полным валюты, да у него её столько и не было.
Виктор рассказал мне историю о его стычке с бароном по поводу денег, которые тот носил с собой в «дипломате». Закончилась она мирно, но могло быть и иначе. Барон унижал людей, когда те приходили к нему получить деньги, которые был им должен, устраивал дешевые спектакли. Открывал «дипломат» ставил его на стол возле себя и предлагал человеку самому брать из него деньги. Человек терялся и не знал, что делать, ему казалось неприличным получать, таким образом, заработанное. Напоминало кражу. Барон был доволен произведенным эффектом. Решил таким же образом разыграть и Виктора. Он пришёл к нему за деньгами, которые тот был ему должен, а цыган предлагает ему фокус с самообслуживанием.
- Бери, - говорит Виктору, - сколько хочешь, сколько считаешь, заработал, сколько совесть тебе позволяет.
Виктор на какое-то мгновение растерялся от такой наглости, но решил не открывать с бароном полемики, а проучить его. Взял в «дипломате» пачку сто долларовых купюр и ничего не говоря, спокойно пошёл к себе. Цыган оцепенел от неожиданности, в свою очередь растерялся, не зная, что делать. Он не думал, что кто-нибудь его унизительную игру воспримет всерьёз, воспользуется его предложением и осмелится взять у него деньги столько, сколько считал нужным. Он пришел в себя и закричал: - «Эй, Виктор, постой, мы так с тобой не договаривались»! Вскочил и бросился его догонять. Виктор был уже у себя в кабинете, когда, как вихрь к нему ворвался барон. У Виктора сидел Овчинников.
- Мы так с тобой не договаривались, - повторил он испуганно.
- Нет, - ответил ему Виктор, - но если ты по своей инициативе изменил договор об оказании тебе платных медицинских услуг счёл возможным финансировать их иначе и вместо фиксированной суммы согласованной в нём и подписанной сторонами, теперь я могу брать с тебя за лечение столько, сколько считаю нужным, давай новый договор я подпишусь под ним и под суммой полученной от тебя.
- Это грабёж, - хрипло произнёс барон, - я сейчас позову охранника.
- Овчинников сжал кулаки и если бы не Виктор, который встал между ними, отлупил бы барона. Силы у него, не смотря на пьянство, и травмирующую подключичку, ещё были.
- Пидер, я, таких как ты, в Чечне без разговоров ставил к стенке, - наступая на Виктора и стараясь достать цыгана кулаком, сказал барону Овчинников.
- Сережа, не надо успокойся, и не говори глупости. Я просто решил проучить человека, который задрал нос и позволяет себе унижать людей.
- Я ему сейчас нос сотру, зачем он этой вонючей обезьяне? Вчера только с дерева спрыгнул и уже выделывается. Скажи ему, чтобы сматывался. Иначе я его сейчас отправлю в СИЗО.
- Сережа, мы сейчас всё уладим, - растаскивал их Виктор, как боксёров на ринге по углам комнаты. Цыган струхнул и ушёл, мысленно попрощавшись с пачкой сто долларовых купюр. Он не выходил из палаты целый день. Виктор ходил к нему, и барон попросил у него прощения. Виктор пачку долларов, не тронув их, ему вернул. Барон так расстроился, что даже не обрадовался «находке». Фокусов с «дипломатом» он больше не устраивал.
Денег у Овчинникова не было, зарплату он не получал, кого-то просить привести деньги сюда не хотел. Матвеев тоже не появлялся. Может, так оно было и лучше. Виктор уже привык к тому, что его друзья: и Овчинников и Бородин расплачиваются с ним неаккуратно, кое-как. «Ира, - пообещал Овчинников, - ты же знаешь, я рассчитаюсь. Я же у вас прописан. Иметь постоянных клиентов, чего лучше, мечта любого бизнесмена, занимающегося оказанием услуг или продажей товаров. Это гарантия стабильности и финансовой безопасности в будущем».
- Нет уж, таких, как ты клиентов нам с Виктором не надо и финансового благополучия за ваш счёт. Друзья должны быть здоровыми - ответила ему Ира.
Овчинников, чувствуя себя лучше, окрыленный успехами в лечении, спросил Виктора: - Дня через два ты отпустишь меня? Я хочу выйти на работу.
- Не знаю, - как-то неопределенно ответил Виктор, - посмотрим. Тебе, прежде чем приступить к работе, надо бы хорошо отдохнуть: хорошо есть, хорошо спать, с хорошей женщиной заняться сексом. Средство, испытанное при реабилитации больных попавших в зависимость от алкоголя или наркотиков. Если бы ты застрял в лапках какой-нибудь очаровательной брюнетки или блондинки, я бы приветствовал такую зависимость.
- Не педалируй на больную тему, - притворно застонал Овчинников, - так бабу хочу, что «мальчики кровавые в глазах».
- Я говорю, выписывайся, найдёшь способ, как решить эту проблему.
- Овчинников! Ну что это такое. Как тебе не стыдно, - рассердилась Ира.
- Попроси Сергея Ивановича помочь с путёвкой. В какой-нибудь санаторий, на полный пансион, чтобы у тебя ни о чём не болела голова, - посоветовал Виктор.
- Ну, да, - как шутку принял его совет Овчинников, - например, в горы. Путёвок в управлении в Чечню навалом, но что-то желающих не видно найти вечный покой в горах.
Виктор хитро улыбнулся и сказал: - Съезди в Гатчину, к цыганам. Поживёшь в таборе у барона, на природе. Воздух чистый, морозный, бодрящий. Окунёшься в цыганскую ауру. Грязь, клопы, вши, навоз, скакуны необъезженные, на всю жизнь впечатлений наберешься. Скакуны стойла громят, как и ты, - он посмотрел на Иру, - трахаться хотят. Молодые, босоногие, немытые цыганки бегают. Себе цыганку выберешь. Может быть, женишься. Будешь, есть, пить и трахаться. Цыган не работает у него одна забота, чтобы все были довольны и лошади и жены. Вот теперь завели свиней, которых стали разводить на продажу. Чем не экзотика. Плохо будешь справляться со своими обязанностями, жена кнутом выпорет. Барон по дружбе будет тебя только молочными жареными поросятами угощать.
Это ты эту сказку сочинил? Красиво. Только барон меня на первом же суку вздёрнет. Яйца отрежет и первой попавшейся голодной суке скормит. Так что и горы и мороз мне противопоказаны. А ты говоришь скакуны.
- Послушай, - обратился ко мне Овчинников, - мы в последний раз так и не поговорили. Есть серьёзный разговор.
- Я приблизительно знаю, о чем ты со мной хочешь поговорить. У меня был Виктор Тимофеев, шофёр. Он просветил меня, насчёт того, что делается везде, где я ещё числюсь директором. Бардак, который устраивает моих подчиненных. Одного, потому что он чувствует себя в моё отсутствие полным хозяином, а другой может спокойно воровать, не бояться, что его поймают за руку. У меня сердце болит, я считаю, что здесь все свои, секретов в том, о чём ты будешь говорить нет, а если ты знаешь, что-то такое, что другим знать не положено, скажешь потом, у себя в палате. Я не могу там говорить, мне становиться не по себе. Сидишь, как в камере. Давай говорить здесь.
- Да подожди ты, не ной, я ещё и слова не сказал, а ты уже паникуешь - занервничал Овчинников.
Виктор сказал мне: - Я тебе сейчас укольчик сделаю, и станет легче. Настроение поднимется, почувствуешь себя веселей, и сердце пройдёт.
- А у него больше ничего не поднимется? - поинтересовался Овчинников. Рядом цыганка молодая, красивая, мы её попросим, она спляшет, в бубен постучит, может быть барону изменить захочет, мы этого старого развратника, - показал он на меня, - на пробу запустим. Пусть барону рога поставит.
- Сережа! - укоризненно посмотрела на него Ира.
- А чего и правда, девчонка одна сидит, на хрена ей такой муж, который с иглы не слезает и сам уже ничего не может, не с охранником же ей, этим мордоворотом трахаться. А барон, шкура, вернётся я ему морду всё равно набью. Конокрад, цыганское отродье, я чувствую, потому что знаю их, этот тоже наркотиками приторговывает, увижу, посажу.
- Да успокойся ты, Сережа, я всё уже забыл, он для меня больной и никто больше, - стал успокаивать Овчинникова Виктор.
- Зато я ничего не забыл, - продолжал заводиться Овчинников.
- Он же цыган, - напомнил ему Виктор, - это таже мафия, охота тебе с ними связываться. Подлечишься, будешь на работе займёшься им вплотную. А здесь, прошу тебя, лечись и не надо никаких разборок. Ты такой же больной, как и он, и больше я ничего не хочу знать. Приспусти штаны, - попросил меня Виктор, - и засадил мне в ягодицу шприц с прозрачной жидкостью.
- Ну, вот минут через десять почувствуешь. Станет веселей, и жизнь станет лучше, кажется, так говорил товарищ Сталин, весёлый человек. Устроил с Гитлером соцсоревнование и одержал убедительную победу, уложил в братские могилы миллионы соотечественников. Вот так. И сейчас правят тоже веселые люди, - попытался увести разговор он в другую сторону: - Всё рушится, а они говорят, что новый мир для счастливых людей строят, что день за днём мы живём всё лучше и жизнь у нас веселая. Веселей уж некуда, в этом они правы. Пир во время чумы, и смех сквозь слёзы.
- Больной да не такой, - не успокаивался Овчинников:
- Палата, еда из ресторана, девчонка, жена, наложница, не поймёшь, наркотики, притоны, а ты всё покрываешь. И было бы кого? Цыгана!
Виктор стал сердиться: - Не успокоишься, тоже укол сделаю, но чтобы ты замолчал. На сутки успокою, спать будешь. Тебе отдыхать нужно и не нервничать, не заводить себя попусту, а ты вхолостую тратишь нервную энергию.
- Сережа, - ты хотел со мной о деле поговорить, - напомнил я ему.
- Расхотел. Ещё успеем. Ира, зови баронессу.
Виктор, чувствуя, что больше не может себя сдерживать, встал и спокойно сказал:
- Ира, я пойду к главному врачу больницы. Скоро вернусь.
И ушел. Наступила тишина. Ира пила чай и молчала. Пикироваться Овчинникову стало не с кем, и он тоже затих. Я вышел в коридор. Ира пошла за мной. В коридоре она спросила меня: - Ты куда?
- Сегодня в ваш туалет можно?
- Нет. Сходи в больницу, дверь не заперта, там сидит наш охранник, он тебе покажет.
Охранник, в милицейской форме, сидел за загородкой. Я прошёл мимо него. Он спросил меня: - Ты уходишь совсем?
- Нет, сейчас вернусь, только до туалета и обратно.
- Давай скорей, а то мне надо отойти от дверей, сходить покурить, - сказал он и захлопнул за мной дверь.
Когда я вернулся, опять, как и утром, дверь была приоткрыта, охранник не дождался меня и ушел. Я захлопнул дверь и пошёл по коридору. И вдруг, справа, в палате, где жил барон, услышал тихое пение. Звучал женский голос. Мелодия, как молитва, состояла из одного слова «Оле» повторяемого много раз подряд. Это, возможно, был припев, какой-то очень невеселой песни. Сопрано звучало чисто и нежно, печально, словно, кто-то ждал кого-то и грустил о нём. Я чувствовал, поющая где-то рядом, наверно сидит у двери, прижалась к ней спиной и поёт.
После укола мне стало действительно хорошо, и я это сейчас почувствовал. Пение за дверью сладким печальным эхом отозвалось во мне. И мне тоже захотелось спеть, вместе с тем, кто был невидим за дверью, этот простой незатейливый грустный мотив. Там наступила тишина. Я тоже присел у двери и спел понравившуюся мелодию. В коридоре она прозвучала гулко, как в пустой церкви молитва. За дверью по-прежнему не было слышно ни звука. Я спросил: - «Может быть, споём вместе»? И начал один: - «Оле, Оле», - спел я, и после короткой паузы услышал, - «Оле, Оле», - ответили мне за дверью. Я был почти счастлив. Мы стали петь вместе и даже на два голоса и этот странный «цыганский» напев закончили довольные оба, я это чувствовал.
- Ещё? - предложил я пленнице за дверью.
- Давай, - ответила она и тихо засмеялась.
Мы начали наш дуэт сначала. В этот момент со мною что-то произошло. Я ясно услышал: пел большой хор, который скоро затих, и зазвучал её чудесный голос: чистый, нежный красивый. Орган и вступивший мужской хор мощным tutti поддержали его. Мы парили над облаками. Мелодия превратилась в прекрасную молитву, ещё одного страждущего, надеющегося получить утешение у Того, кто всё видит, всё слышит, всё знает и оставляет, как есть. Чистый, прозрачный голос и божественная мелодия устремились ввысь, туда, где высоко в небе белый голубь тщетно бился о невидимую преграду. Капли крови, разбившейся птицы, превратились в алые розы, они укрыли её. Но вот молитва затихла: не утоленная, безнадёжная, горькая, как и другие и чудесный голос, как эхо, растворился в обступившей меня тишине.
Я очнулся. Опять коридор, закрытая дверь и за нею слабый голос только что певшей со мною заключенной цыганки, изолированной от всего мира по прихоти её мужа.
- Ты кто? - спросила меня пленница.
- Ты, Виктора, доктора, он лечит твоего мужа, знаешь?
- Конечно.
- Я его друг.
- А ты не можешь выпустить меня отсюда? - попросила она: - Мне надоело сидеть одной, не бойся, барона теперь долго не будет. Я только посижу у Иры.
- Нет. Не могу. Но я приду ещё. Хочешь?
- И мы будем петь?
- И петь, и может быть, мне удастся уговорить Виктора, и ты посидишь у Иры.
В этот момент из комнаты Виктора вышла Ира и с испугом посмотрела на меня.
- Ты что здесь делаешь? - спросила она меня.
- Пою с баронессой на два голоса.
- У тебя с головой всё в порядке? Я вышла, услышала, что кто-то поёт в коридоре, думала больной заблудился. А это ты?
- Ира, выпусти баронессу посидеть с нами.
- Вы что с Овчинниковым сговорились? Издеваешься надо мной? Как ты себе это представляешь?
- Очень просто. Открыла дверь и пригласила баронессу с нами пить чай.
- А запрет барона покидать Земфире комнату?
- Но его же нет, и как я понимаю, скоро не будет?
- Вот что, пойдём отсюда.
Я встал, она взяла меня, как больного под руку, и повела к себе.
- Вы с Овчинниковым свихнулись от скуки, отсутствия женщин. В больнице много молоденьких медсестер, не замужем, кое-кого ты даже знаешь, вы же когда-то были постоянными посетителями общежития больницы.
- Ира, откуда у тебя эта жестокость, тебе ещё рано быть ключницей, блюсти чью-то добродетель, ты молодая женщина и ты должна чувствовать весь ужас положения Земфиры, и помогать ей, когда это возможно. Ну, посидит с нами, попьёт чаю, мы её не съедим.
Мы зашли в комнату Виктора. Овчинников по-прежнему сидел у него. К нашему разговору не прислушивался, давно забыл о Земфире, и в своих мыслях был далеко. - Ещё чаю хочешь? - спросила Ира и взяла у него чашку.
- Нет, - он по привычке взмахнул руками: - Чай не водка, много не выпьешь. Столько проблем, голова пухнет. Надо скорее выходить отсюда. А то, как патрон, выпал из обоймы, потерялся и стал никому не нужен. Вот живой пример, - он кивнул головой в мою сторону: - А у меня один Женька Петров появляется, и то только потому, что Сергей Иванович приказал присматривать. Выйду, всё наверстаю. Я почти здоров, чувствую, как кровь бьётся в висках, я «прозрел», вижу все свои промахи, прилипал, которые возле меня крутились, смотрели в рот, готовы были любую просьбу выполнить, потому, что я им был нужен. Использовали, словно бумажкой, задницу вытерли и кинули. Уже похоронили меня. У нас с тобой много общего, - сказал он мне. Нас при жизни выкинули из неё. Мне на работу, а там восстание броненосца Потемкин. Не хотят со мной работать. Суки. Парткомов не стало, а так бы давно настрочили. Сколько говнюков я за собой привел, сделал им должности, звания и они теперь срут на меня. Без пенсии его, говорят. Ату его, ату! Как волка гонят. Присоединились к травле даже те, кто рот боялся при мне открыть. Теперь стали смелыми, пинают меня, говорят: - «Органы позорит». Хер им в обе руки, легкой добычи не будет. Да, не рассчитал, свалился в дерьмо, запах, воняет, не скроешь. Не смертельно, отмоюсь. Я же не могу, как наш кремлевский пердун, соврать и приказать, чтобы верили, что в речку свалился не пьяный, речной водички захотелось испить, а русалки в воду пощекотать затащили. Теперь все знают, что я пью. «Друзья» постарались, чтобы эта информация дошла куда надо, зато теперь я знаю, сколько у меня настоящих друзей и с кем, если сошлют в Чечню, будет не страшно. С ними я буду работать и дружить, с теми, кто не бросил меня, остался рядом, чтобы помочь пережить это трудное время. Я многих жалел, отмазал от Чечни, туда никто не рвался, теперь переведу из управления этих засранцев в ОМОН, пусть едут за орденами узнают почём фунт лиха или увольняются.
Овчинников продолжал: - Ничего не поделаешь, приходится работать и с дураками и подлецами, терпеть их. Ну, ладно, глупость обусловлена мозговой патологией, подлость социально обусловленный приспособительный механизм. Дурак, он всегда дурак - это болезнь и она неизлечима. А вот подлец, может показаться нормальным человеком, какой-нибудь серой мышью, его Бог обделил талантом и у него одно средство пробиться в жизни. Подлость. Овладев этим инструментом, не умея ничего другого, он может достичь в жизни много.
Подлец, как вампир, живёт за счёт своих жертв, они становятся его донорами. Его доноры нормальные люди, но, как и любой человек, если не обладают иммунитетом, могут заразиться и заболеть. Той же подлостью. Это тоже инфекционная и очень летучая болезнь. Вот почему подлецов так много. Чтобы подлецы-вампиры, эти ублюдки, жертвы несостоявшегося аборта, в котором их матерям отказали, появившиеся на свет, когда Бог отвернулся, не могли устраивать пандемии подлости, как это происходит в нашей стране, их надо обязательно чем-то отличать. Чтобы здоровые люди, как чумы, боялись подлецов. А у нас к ним, к сожалению, существует снисходительно-презрительное отношение, а иногда им даже завидуют: «Ну и что же, что подлец, - говорят про такого, - зато у него машина, дача, с ним Сам за ручку здоровается».
Вампиры и те имеют свои отметины. И где? На шее. Словно это след страстного поцелуя, на память. Вампиры скрывают свой кастовый знак и совсем не гордятся этой отметиной. Не смотря на общественное благодушие настоящих подлецов надо вылавливать и как-то метить. У них есть «ахиллесова пята». Когда им ссышь в глаза, они все, как один, скажут, что это божья роса этот тест своего рода лакмусовая бумажка на подлеца. Видишь, природа всё-таки позаботилась о них. Но уж больно скромно, без соответствующего теста не определишь. Ходят вроде как все и ничем не выделяются среди других. Вот возьми птичку долбаеба, как его называют ещё-то? А, дятла. Чтобы все вредители леса издалека могли видеть пичугу, природа на головку, нет, не члена, у тебя одно на уме, - сделал мне замечание Овчинников, - птичке капнула малиновой краской. И всё, проблема решена.
Ты думаешь, почему у Чубы ресницы, как у альбиноса, белые? По слухам Ельцин не однажды подвергал его мучительной процедуре на преданность и верность, лично ссал тому в глаза. Неплохо бы было эту процедуру узаконить и распространить на всех подлецов независимо от занимаемой должности, имени, ранга. Провести что-то вроде их аттестации.
Известно, что российская власть – это клуб подлецов, это огромный змеиный клубок, террариум, расположившийся достаточно компактно, на относительно небольшой территории, в центре Москвы. Это представительное собрание российской дряни легко собрать вместе и как проводят прививку от бешенства или другой напасти всех пометить. Кто откажется от «прививки», им предлагать тест им. Ельцина, так, скорее всего, назовут вакцину из мочи в институте Пастера. Это так сказать скромный вклад нашего президента в науку. « Мужественный человек » - скажут соратники о нём. Сам страдая подлостью от рождения, предложил для своих подданных, надёжный тест, ограничивая вход во власть, людей не прошедших его. Безусловно, медицина, как собаке Павлова, должна будет поставить где-нибудь в Колтушах ещё один памятник, напоминающий о подвиге президента, например: Ельцин ссыт собаке Павлова в рот.
Или вот другой способ отличать подлецов: метить у них балду несмываемой краской, или нет, лучше делать наколку. Объявить конкурс на лучший логотип со словом: «подлец». Этот способ сохранит здоровье её электората. Потому что тест им. Ельцина на подлеца достаточно сложный и не безвредный. Его придётся применять только к застенчивым подлецам. И тогда тайное станет явным. Секрет полишинеля будет раскрыт. В стране засилье подлецов. Они управляют ею. Неплохо будет вместе с кампанией по выявлению подлецов провести их перепись. Возможно, данные переписи придётся засекретить, так много окажется негодяев. Неизвестно как отнесутся к официальному признанию в подлой сущности целого государства друзья за рубежом, американский президент, друг Билл, мировое сообщество. А как отнесётся к электорату, власти в целом, простой народ, захочет ли он, чтобы им управляли подлецы? Придётся подписать нормативный акт по этому поводу. Указ, по которому у опричников опять будет много работы. Охранять подлецов во власти дело не простое.
Овчинников задумался. Я спросил, - ну что ты остановился и недоговорил о своём рационализаторском предложении по подбору президентских кадров. Отвлёкся, задумался. Закончи свою мысль.
- Не знаю. Была, действительно была какая-то мысль. Вот, потерял. О чём уже не вспомнить.
- Юрий Бондарев, где-то что-то подобное называет «менструацией мысли».
- Ассоциации забавная штука, я иногда страдаю от них, как сейчас, - объяснил Овчинников своё отступление в сторону от основной темы и свой экспромт с неожиданным предложением, по поводу подлецов.
- Видишь ли, эта проблема не имеет решения, пока у власти находятся подлецы. Их надо не метить, а уничтожать. Народ к этому не готов, наивный как олигофрен, он всё ещё надеется, что это злокачественное новообразование рассосётся само, вот выберут порядочных людей и всё будет о’кэй.
Мы по-прежнему сидели вдвоём. Сколько времени прошло за нашей беседой, я не знал, но, наверно, много, потому что за окнами стало темнеть. Делать было нечего. Виктора так и не было, и мы продолжили наш диалог о постороннем, включили свою фантазию и забавлялись, как дети, старались перещеголять друг друга, и наболтать ереси больше другого. Обращали ужасающую действительность в нечто подвластное нам, казнили и миловали, негодяям воздавали по заслугам, хотя бы так отводя душу, разряжались таким образом от бесполезной злости и бессильной ярости, которую вызывали творцы нового die Neuordnung, творцы процессов разрушения и развала государства, чему помешать мы никак не могли. Выговорившись, нам стало легче, напряжение обоим было ни к чему. Предстояло обсудить серьёзные, общие для нас темы, я был слишком уязвим, и менторского тона Овчинникова терпеть бы не стал. Мы бы поссорились. А этого делать не следовало. Ему сейчас было не легче. Мы оба находились, употребляя забытую современным сословием горелекарей латынь, Anus profundos, (глубоко в жопе) и взаимный обмен мнениями, полезная информация, совет со стороны другого - всё это только на пользу и Овчинников был единственный к кому я испытывал, не смотря ни на что, дружеские чувства, слишком много у нас было в прошлом общего, и он был рядом. Я знал, что и ему со мною лучше. В общем, мы лечили друг друга. Наши встреча напоминала сеанс психотерапии. Он, наверно, тоже понимал это.
Нас штормило, наши эмоции зашкаливало. Накопившееся раздражение по поводу мерзостей жизни превратилось в извержение вулкана. Наше сочинение, напоминало лаву, которая угрожающе нависла над мразью, и казалось, готова её сжечь, но, не добравшись до неё, истратив запас ярости, уже бессильная, застыла вместе с нашими упражнениями в ненависти.
Сколько сейчас времени? - спросил я.
- Восемь вечера, - сказал Овчинников. Барона нет, цыгане не приехали. Скучно господа-товарищи. Вот страна! Нормального обращения к человеку и того нет. Ира, поставь чайник, попьём чайку и разбежимся.
- Сегодня мы отвлеклись немного, разгрузились, сняли лишнее напряжение, а завтра на свежую голову, давай поговорим о том, что нас волнует обоих. Хорошо? - не стал говорить со мной о делах Овчинников: - Уже поздно и не хочется портить тебе настроение.
И всё же не удержался и начал разговор о том, что обязательно должно было расстроить меня:
- Это тебе к размышлению, если ночью не будешь спать. Так сказать, преамбула нашего разговора. Я должен буду тебе сообщить неприятные новости. На работе у тебя всё очень плохо. Я не говорю у нас, потому что команды тех, кто стоял у руля предприятия нет. Не я был инициатор этого раздрая. Ты не послушал меня. И выгнал всех, как тебе казалось, нахлебников. Тебе больше не нужна моя помощь, я тебе стал тоже не нужен. Теперь ты пожинаешь плоды собственной глупости. Ты знаешь, что ты нищий? Работать, как я понимаю, ты больше не сможешь. Как, и на что, ты будешь жить?
Овчинников посмотрел он на меня в упор, не ожидая, что я отвечу.
- Сережа, не драматизируй положение. У меня остался Торговый дом на Кировском проспекте и торговля в ларьках, и павильон на рынке. Скромно, но пока хватит.
- Это ты так думаешь. Мищенко уже в половину, не знаю точно на сколько, уменьшил твой оклад. Дурман свободы, от кого? От тебя, нас? Да? Ударил ему в голову. Он очень глупый человек. Это не мои слова. Такой диагноз ему поставил Сергей Иванович, а ты знаешь, просто так он ничего не говорит. В том, что это так ты скоро убедишься сам. Машину он уже забрал, я имею в виду «Тойоту», возить тебя она больше не будет. Он набрал полный штат бездельников и придурков и сам сидит ничего не делает, командует по-советски. Для них ты уже никто, и подчиняться тебе они не собираются. Ты скрыл от меня, что он бывший партийный работник. Он настоящий «совок» и каши тебе с ним не сварить никогда.
- Слушай, Сережа, ты же сам сказал, что сегодня о делах мы говорить не будем. Я хочу цыган, чая, бубликов, запотевшей водки в рюмке из хрусталя, на серебряном подносе, «Не вечернюю» или ещё какой-нибудь цыганской экзотики, а ты зачем-то пересказываешь мне то, что я уже давно знаю. Твои информаторы подкачали. Требую всех уволить!
- Не прикидывайся, что тебе всё равно, и шутовство твоё вымученное.
- Кто тебе сказал, что мне всё равно? Чего ты хочешь? Чтобы я защищался? Вызвал на дуэль паршивцев, которые ломают мне жизнь. Не стоят они этого, слишком мелкая цель, боюсь промажу, не попаду. Есть более крупные цели, достойные внимания противники, вызывающие жгучую ненависть. Уж тут промазать никак нельзя. Как их достать? Ельцина, Гайдара, других, тех, кто заставляет простых честных людей скурвиться, стать подлецами иначе им не выжить. Те о ком ты говоришь, мне просто противны. Они воспользовались плодами того, что создали мы с тобой. Я безвольный человек и ты постоянно упрекаешь меня в этом. Наверно поэтому я зла не помню. Я их уже простил. А судья им Бог.
- Ладно, отложим всё, до завтра, - сказал мне Овчинников: - Хочешь экзотики, зайди к баронессе, спроси, пила ли она чай?
- Приезжал человек из ресторана, привозил обед, сейчас ей привезли пиццу, ваша забота здесь лишняя. Баронесса сыта, - успокоила нас Ира.
- Ира, чай разве еда? Это удовольствие. Посидеть, попотеть, разве плохо? Карамельку пососать или погрызть красивыми зубками, - это же прелесть. А если ещё и неспешная беседа о чём-нибудь интересном. Нет, чай - это ритуал, это - именины сердца. На него приглашают, чтобы разделить удовольствие, - несколько пространно обрисовал я процесс чаепития.
Овчинников внёс свою поправку, адаптировав к волнующему его вопросу:
- Сосать и грызть красивыми зубками лучше конфетку в штанах.
- Сережа, я тебя сейчас выгоню отсюда. И ты останешься без чая.
- А что я сказал? - сделал он удивленное лицо и достал из кармана тренировочных штанов замусоленную, в табаке, карамель: - Кто хочет? - предложил он конфетку и засмеялся довольный: - Может быть, баронесса выйдет к нам для светской беседы? - никак не мог угомониться Овчинников.
Он сказал это так без всякой надежды увидеть её. Вдруг в комнате барона повернулся ключ, послышались легкие шаги. На пороге нашей комнаты стояла Земфира.
- Ира, - обратилась она к ней, - барона сегодня уже не будет. Они были в «Тройке», а сейчас на улице Достоевского, у Кузнечного рынка, в притоне и уже отдыхает. Официант сказал, что раньше утра он в себя не придёт. Я побуду у вас, никто не узнает, пьяный милиционер спит у входных дверей, дежурный доктор свой человек, больше бояться некого.
Ира стояла в растерянности, не зная, какое принять решение. Она только спросила: - А откуда у тебя ключи?
- Запасные, взяла у барона. Он их спрятал, а я нашла.
Виктору Ира звонить не стала, решила всё сама. В том, что Земфира нарушила запрет, и вышла из своей комнаты ничего страшного она не видела. Отправлять её тосковать в одиночестве к себе в комнату у неё не поднялась рука.
- Ладно, оставайся, посиди с нами. Сейчас будем пить чай, - сказала она Земфире.
Та радостно засуетилась. - У меня есть фрукты, шоколад, куда мне столько. Я принесу? - спросила она Иру.
Ира пригрозила: - Садись, сиди и не дёргайся, а то отправлю к себе.
Земфира была такая же, как и утром, не было только всех этих цепей, колец, бус. Остались большие кольца золотых сережек в ушах. Как и национальный орнамент на платье, сережки напоминали о цыганском происхождении красавицы. Она была без платка, волосы были перехвачены сзади красивой, ювелирной работы, брошкой с эмалью. Платье всё тоже, чёрное, длинное, глухое, сзади множество симпатичных пуговок, ниже колен множество оборок и всё же оно было не цыганское, чувствовалась рука мастера или как теперь принято говорить, хорошего кутюрье.
Она была легка и изящна. Это был только что распустившийся, необыкновенной красоты небесный цветок. Наверно самый лучший, опять дурацкое слово, визажист не смог бы создать ничего подобного приближающегося к естественной красоте этой цыганки.
Я не живописец, не портретист, а передать словами подлинную красоту этого лица не смогу. Тот убогий запас слов, которым пользуюсь и пишу, не позволяет сделать этого. Это сравнимо с бедствием художника, если в палитре у него нет необходимых для работы красок.
Чай был готов. Всё те же конфеты были на столе, ничего другого не было. Мы стали пить чай.
Я не заметил особой стеснительности у баронессы. Вела себя она совершенно естественно сидела пила чай и неловкое молчание за столом, поскольку никто не знал о чём с ней говорить, её не угнетало. У меня было неодолимое желание, не отрываясь смотреть на неё, и я это делал исподтишка, впивался ненасытным взглядом в её лицо, и как только она поднимала глаза и смотрела на кого-то, смотрел к себе в чашку с чаем. Овчинников был смелее меня и просто, как всегда, нимало не смущаясь своей бестактности, не думая о том, что это может быть ей неприятно, в упор смотрел на Земфиру. Ей надоела игра в молчанку и эти упорные разглядывающие взгляды. Она с легкой насмешкой, обращаясь к нам с Овчинниковым, спросила: - Что вы всё время смотрите на меня, один в упор расстреливает глазами, а другой украдкой. Что-нибудь на мне не так, вы скажите, и я поправлю. Или боитесь что я съем все ваши конфеты? Считаете, сколько я отправляю в рот. Если я съем ваши, у меня есть другие, я принесу ещё. Я люблю сладкое. А ты? - спросила она Овчинникова.
- Нет, - ответил он, - предпочитаю горькое и тоже очень люблю. До того люблю, что оказываюсь здесь, чтобы отдохнуть от него.
- На вкус и на цвет товарищей нет. Да? Так, кажется, говорят? Вот вы с бароном дружите, - засмеялась она, а любите разное. И оба оказались здесь. Он предпочитает всё горькосладкое, как грейпфрут. Он курит горькую травку и ловит кайф, ему становится хорошо, сладко, а потом ему плохо.
И тебе так? От горечи наверно хорошо не бывает. Я не слышала о лечебницах для сладкоежек, поэтому спокойно уплетаю шоколад и конфеты сколько хочу и не боюсь, что мне станет плохо.
- Земфира, - строго одернула её Ира, - ещё одно слово о бароне, допьешь чай и пойдешь к себе. Мы не распространяем сведения о больных. Посторонним необязательно знать от чего лечится твой муж.
- Я так понимаю, это не посторонние, если они дружат с Виктором и с тобой пьют чай. И я ничего не сказала. Я только спросила, не съела ли я лишней конфеты. Твои друзья смотрят на меня и молчат. Может быть, им жалко тех конфет, что я съела. Теперь я знаю, что конфет им не жалко.
- А кто тебе сказал, что мы дружим с бароном? - спросил её Овчинников.
- У меня же есть глаза и уши. И я иногда слышу, как ты о нём отзываешься, - опять засмеялась она.
- Ты любишь мужа? - почему-то спросил её Овчинников.
- Очень, - сказала Земфира с каким-то подтекстом, - ты же видишь, страдаю, скучаю, ожидая его, пою грустные цыганские песни. Она хитро улыбнулась. Мне, кажется, даже ты помогал мне сегодня грустить? Мне понравилось. Хочешь споём сейчас?
- Что споём? - спросил её, нахмурившись, подозревая какой-то подвох, Овчинников.
- То же, что мы пели утром. Ты уже забыл, хочешь, я тебе напомню?
Овчинников ошалело посмотрел на меня. Он явно не понимал о чём идёт речь. Он даже вспотел. Я поддержал нечаянный розыгрыш. Земфира и правда, подумала, что пела с ним.
- Сережа, у тебя даже пот на лбу выступил. Я же говорил, что чай пить полезно. Или это Земфира привела тебя в замешательство? Стало так неловко, что бросило в жар? Расскажи, отчего ты сегодня утром пел с Земфирой? А то мы с Ирой ничего не знаем. Оказывается, ты поёшь? Или это влияние Земфиры, на совершенно равнодушного к пению и музыке человека? Правда, его бабушка мне рассказывала, что в детстве он пел в пионерском хоре и был даже солистом. Его хотели отдать, во Дворец пионеров, там был лучший в городе детский хор, но он отказался. У него была заветная мечта, стать милиционером. «Дядю Стёпу», Сергея Михалкова, Сережа знал наизусть. Ему уже тогда нравилось командовать, быть впереди всех на лихом коне, как Чапаев. Конная милиция, он спал и видел себя на коне. Он добился своего. Его взяли служить в милицию, правда, из-за зрения в конную милицию не попал, но зато стал начальником. И по-прежнему мечтает о лошадях. Хочет прокатиться хотя бы на тройке. Я запел: - «Ехали на тройке с бубенцами». Земфира у тебя есть лошади? - спросил я её.
Земфира, услышав мой голос, немного растерялась, поняла свою ошибку, быстро справилась с собой и весело рассмеялась.
- Я перепутала? - спросила она меня. Я кивнул головой. Овчинников сердито из-под очков смотрел на меня. Тебе не надоело, - хотел он выругаться, но споткнулся и сказал мне вполне вежливо: - Тебе не надоело придумывать всякую чушь? Что ты несешь? Какие лошади?
- А ты мне сам рассказывал, - соврал я. Он только махнул рукой.
Земфира улыбнулась: - У барона есть конюшня. Приезжайте. Он примет вас, как дорогих гостей, покатает на тройке, - засмеялась она, и добавила: - Правда, если будет в настроении.
- И покормит молочными поросятами. Да? Земфира, мне это уже сегодня предлагали, - сказал Овчинников.
- Кто? - спросила Земфира, - барон исчез с утра.
- Доктор советовал поехать к нему отдохнуть.
- Это, наверно он так пошутил?
- Нет, почему же?
- Ты знаешь, место, где живут цыгане не совсем подходит для отдыха. И эти ваши сложные отношения с бароном. Я думаю, серьёзно к предложению доктора относиться не стоит.
- А как же табор, шатры, красивые цыганки, песни, пляски, гадание по руке, катание на тройке? Ты же сама предлагаешь приехать к барону.
- Ну, считай, что это всего лишь обычная дань вежливости. Я ведь ничего не решаю. Тебе всё равно этот вопрос придётся решать с ним. И потом, что касается красивой, беззаботной жизни цыган. Такой, как описывается в сочинениях Пушкина или Льва Толстого, изображается в спектаклях театра «Ромен» она никогда не была. А всё, что было, постепенно утрачивается. Тонкий слой национальной культуры вообще и в частности, музыкальной, танцевальной, песенной, размывается и исчезает. Когда-то искусство кормило цыган, но цыгане, чтобы выжить, как и все люди, должны приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни. И если бродяжничество запрещено, а искусство не кормит, они начинают строить дома и разводить свиней. И лошадей держат не из одной чистой любви к ним, хотя любят их безмерно. Была бы возможность, цыгане никогда не заставляли это благородное, красивое, гордое, верное животное работать. Рабочая лошадь - это какой-то нонсенс. А приходится держать из практических соображений, вместо машины или трактора. Что ты знаешь, о том, - спросила Земфира Овчинникова, - как живут цыгане сегодня?
- Почти ничего, - ответил он: - То что я знаю симпатии не вызывает и даже больше. Таких, как барон, будь на то моя воля. Впрочем, ладно. Это отдельная тема. Я знаю, что сегодня «цыгане дружною толпою» по Бессарабии и нигде больше уже давно не бродят. В метро, на вокзалах встречаю пристающих ко всем грязных, в цветастых юбках и бархатных телогрейках цыганок, предлагающих погадать. Дурят головы доверчивым гражданам, а сами и гадать не умеют. Цыгане воруют, занимаются преступным бизнесом или ничего не делают, живут за счёт своих жен.
- Да, это так, - согласилась Земфира: - Конечно, давно нет никакой цыганской вольницы, и табора с шатрами и конями быстрыми и вечным весельем цыган эта сценическая бутафория осталась для интуриста. Для них ещё совсем недавно устраивались спектакли со сценами из сочиненной, надуманной жизни цыган. Барон неплохо зарабатывал на устройстве этих шоу. Сейчас в Россию никто не едет. Туристов-иностранцев не стало и бизнес, рассчитанный на них, приказал долго жить. Что касается настоящей жизни простых цыган, ей никто не позавидует. Грязь, нищета, серость убожество, неписаные законы, дикие обычаи, полное бесправие женщины. На работу цыган никто не берёт, да они и не стремятся к этому, вот и выкручиваются, кто как может. И, конечно, выкручиваются, нарушая закон.
Барон, безусловно, тоже цыган, только не простой, поэтому в нём воплощены все доблести и грехи его народа. Он отвечает за всех. То, что ты не любишь цыган это понятно, любить их не за что. А барон один из них, твои ссоры с ним бесполезны, ты его не перевоспитаешь, и доказать ничего не сможешь. Не смотря на существующий между вами неизлечимый антагонизм, вы иногда находите с ним общий язык. Так что просто попытайся его хотя бы понять, может быть, не будешь тогда, тратить силы на ненависть, сохранишь своё здоровье.
- Слушай, Земфира, может быть не муж, а ты училась на филфаке в университете. Мне кажется, если понадобится, не он тебя, а ты будешь защищать его. После твоих доводов я почти полюбил барона. Оказывается он воплощение доблести и грехов своего народа. Как это ты здорово сказала. Вот что значит, любящая жена, как она старается оправдать некрасивые поступки своего повелителя.
Земфира внимательно посмотрела на Овчинникова, но ничего не сказала. - Сережа не юродствуй, тебе это не идёт, к чему этот тон, - упрекнула его Ира: - Разве Земфира не права?
- Нет, - сказал Овчинников, - я слушал её рассказ с интересом. Вот только то, что она сказала о бароне, мне показалось, сладкой облаткой горькой пилюли. Защищать такого человека как он, вопреки очевидному, не просто Я думал, что Земфира просто красивая цыганка и ничего больше, оказалась красавица ещё и умна. И тон мой вовсе не издевательский. И Земфира это, наверно, поняла. Просто когда этого человека кто-то защищает, пусть даже жена, меня бросает в дрожь. Да, с бароном можно дружить, если постоянно за спиной держать увесистую дубину, чтобы было чем нейтрализовать его недобрые намерения и у него больше не возникало желания топтать другого и помыкать им. Гонор, жестокость, цезаризм, пусть оставит для табора.
- Ладно, - предложил я, - давайте займемся чём-нибудь попроще, понятном всем. С учётом открывшихся новых данных о твоих вокальных способностях, сказал я Овчинникову, - ещё твоя бабушка мне говорила, что занятия в хоре были для тебя очень полезны. Они укрепляют голосовые связки и полезны при умственном переутомлении, мы немного устали и могли бы сейчас под гитару, прекрасным составом, ты со мной и Земфира с Ирой, что-нибудь спеть. У Земфиры, как настоящей цыганки, гитара, наверно, есть?
Ира отнеслась к этому предложению серьёзно, она подумала, что мы и правда сейчас запоём, испугалась.
Земфира успокоила её: - У меня здесь нет гитары.
- Ну, тогда мы «а капелла». Мне очень хочется спеть с Земфирой. Когда ещё будет такая возможность. Земфира ты не против моего предложения? - спросил я.
- Отчего же, если Ира разрешит споём.
- Вы всех разбудите, забеспокоилась Ира.
- А мы тихо, шепотом.
- Ладно, кончай дурачиться, надо заканчивать наше чаепитие. Поздно уже, - поддержал Овчинников Иру: - Он фантазёр, Земфира. Не слушай его. Я никогда не пел в хоре, не пою вообще, не люблю. Предпочитаю, как ты понимаешь, раз я здесь, не петь, а пить. И, поэтому, не мог петь с тобою сегодня.
- Я это уже поняла. Сегодня утром, когда я была у себя то пела с твоим приятелем, он подпевал мне из коридора.
Овчинников вытаращил на меня глаза: - А что другого места не было? Ты что, чокнутый? - спросил он меня.
- Я не заметила, - заступилась за меня Земфира, - правда он всё время молчит, - засмеялась она: - А мне понравилось с ним петь. Я не прочь спеть ещё. Можно и в коридоре, там хорошая акустика.
- Уже спелись? - спросил Земфиру Овчинников.
- Ещё не успели, но попробовать можно. Я уверена, мне понравится.
- Не заиграйтесь. Советую с ним не петь, а то это может плохо кончиться для тебя.
- Ира сказала: - Всё заканчиваем. Давайте, все расходимся по своим местам.
Мы вышли в коридор. По коридору разносился мощный храп милиционера, охраняющего покой и безопасность больных. В комнате было душно, а здесь было хорошо. Мне не хотелось уходить. Как магнитом меня тянуло к Земфире, она тоже не спешила к себе в комнату. Постоим ещё, - попросил я Овчинникова, - спать совсем не хочется. Давай покурим? - предложил я ему.
- Не дури, я знаю чего тебе хочется.
Он прикрыл ладонью рот, наклонился к моему уху и еле слышно сказал: - Вернётся барон, если увидит тебя с Земфирой, убьет.
Ира задержалась в своей комнате и не выходила. Земфира проскользнула мимо нас и нырнула в комнату к Ире. Овчинников стал уговаривать меня: - Я тебя как друга прошу. Уходи. Ты представляешь, чего ты хочешь? Невозможного. Что с тобой? Ты с ума сошел? Если что-то случится я не смогу тебе ничем помочь. Ты подведёшь Виктора с Ирой. Очнись, проснись, наконец, и иди спокойно к себе.
- Я ещё ничего не сделал. А ты так разволновался, - стал успокаивать я Овчинникова.
- Потому что хорошо тебя знаю.
- Слушай, я же не враг себе. И потом есть ещё Ира, не фантазируй и не подозревай меня в том, чего нет, - убеждал я его.
- Земфира с Ирой сейчас договорится. Ты же не знаешь ничего. То, что Виктор и Ира рассказывают о Земфире не вся, правда. Она для непосвященных в дела барона. То, что барон зверь это, правда и то, что относится к жене как рабыне, тоже правда. Но правда и то, что есть ситуации, когда Земфира на время освобождается от цыганской неволи, становится другой, она повелевает бароном и он, скрипя зубами, уступает ей. Есть места, куда барону отчаянно хочется попасть. Там делаются большие дела и деньги, и собираются крутые люди. Цыгана одного туда никогда бы не пустили. Барон здесь никого не интересует, к тому же он глуп и спесив, а лишние хлопоты никому не нужны. Ему кто-то помог попасть на одну такую «стрелку» вместе с Земфирой. Её заметили и отметили необыкновенную красоту цыганки. Теперь его иногда приглашают на сходки крутых только из-за неё. Места, где они бывают шикарные кабаки, или чьи-то загородные резиденции обычно недоступны для этого конокрада. Где могут собраться вместе, в непринуждённой обстановке те, для кого встретиться на официальном уровне невозможно. Это исполнительная власть, депутаты, бандиты, «новые русские» из теневиков, олигархи, банкиры и другая разнокалиберная сволочь, кто сегодня реально управляет городом и в какой-то мере страной. У Земфиры лёгкий характер, она умна, умеет себя вести, хорошо одета. На этих вечерах флиртует, ищет свою жертву, но чтобы наверняка. Многие от неё без ума. Но попасть от одного рабовладельца к другому она не хочет. Барон тоже сходит с ума, но ничего сделать не может, отказаться от этих приглашений невозможно. Дни его, как владельца Земфиры, сочтены. Убрать его самого не проблема, но это не освободит Земфиру от цыганской мафии. Поэтому возможно договорятся с ней и купят Земфиру.
- А ты откуда всё это знаешь?
- Не твоё дело. Я знаю одно. То, что Виктор и Ира глубоко увязли в цыганских делах. Виктор не слушает меня, как и ты. Он мудак, ты будешь второй, потому что цыгане - это мафия и Виктор прекрасно всё понимает. Поэтому пока не поздно остановись. Ты обещаешь мне, что не наделаешь глупостей?
- А ты что уходишь?
- А чего мне тусоваться с вами в коридоре. Пасти тебя я не собираюсь. Я тебе всё сказал.
- Почему ты так уверен, что я и Земфира уже о чём-то договорились. Ты говорил с ней сегодня целый вечер Я ни утром, ни сейчас не раскрыл рта. О чём я мог с ней договориться? Я сейчас попрощаюсь с ней и с Ирой и пойду к себе. Какие глупости? Я бы рад в рай с такой цыганкой, я бы жизнь отдал, чтобы провести с ней ночь. Но ты же понимаешь всё это не серьёзно. У тебя просто горячечный бред о моих способностях, здесь в этом месте не то больнице, не то тюрьме, пока нет барона, уговорить на такое Земфиру. Ты не мерил температуру?
Я хотел ещё что-то сказать, но тут из комнаты, где мы пили чай, вышли Ира с Земфирой. Ира не удивилась, что я ещё здесь и как будто не выгоняла меня к себе, сказала, обращаясь ко всем сразу:
- Я пойду, посмотрю больных, а вы можете немного постоять в коридоре и потом расходитесь. Когда будешь уходить, - обратилась она ко мне, - разбуди милиционера, он откроет тебе дверь.
Овчинников сердито махнул рукой и, не попрощавшись с нами, пошел к себе. Ира посмотрела ему вслед и ничего не сказала. Не глядя на нас с Земфирой, она тоже повернулась и пошла в обход по палатам больных.
Мы остались одни в пустом коридоре. Я стоял, прижавшись к стене. Земфира сделала то же самое, и встала рядом. Она спросила: - Что с твоим другом? На что он обиделся, почему ушел?
- Он боится за меня, что я наделаю глупостей, и просил уйти, так будет ему и всем спокойнее.
- Почему?
- Ему кажется, что утром мы с тобой о чём-то договорились. Он говорит, что общаться с тобой опасно, ты не простая цыганка, жена барона и если он узнает даже об этой пустой, совершенно безобидной встрече, убьёт меня. А я целый вечер просидел рта не раскрыл, не отрывая глаз, смотрел на тебя и хотел попрощаться с тобой. Ещё раз, совсем близко увидеть тебя, твоё лицо, твои глаза, сказать тебе до свидания. Хотя больше мы не увидимся никогда. Знаешь, в ботаническом саду есть цветок. Он цветет раз в году и распускается ночью. Цветок этот необыкновенной красоты его цветение продолжается всего несколько часов. Увидеть его распустившимся большая удача. Так и твоя красота, поражающая, неземная, завораживающая, к тому же скрытая от посторонних глаз и поэтому недоступная. Увидеть тебя - это невероятная случайность, удивительное везение, что-то вроде встречи с цветущим, редким цветком из ботанического сада. Я почти счастлив, что смог, не смотря на запрет, увидеть тебя, пообщаться, провести незабываемый вечер и теперь вот проститься с тобой. А Сережа бог знает, что подумал.
Земфира сползла по стене. - Ты можешь присесть со мной? – спросила она меня.
Я присел с ней рядом. Она тихонько запела: «Оле, Оле», - прозвучало в пустом коридоре. «Оле, Оле», - ответил я ей. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись. Она прижалась ко мне и слегка укусила за ухо и, не отнимая от него горячих губ, прошептала: - «Пойдём ко мне». Внутри стало холодно: - «Ты боишься»? - спросила она меня. Врать было бесполезно. Овчинников как в воду смотрел, ситуация начинала развиваться по его сценарию:
- Да, конечно, боюсь.
- Чего ты боишься? - уточнила у меня Земфира.
- Прежде всего, я боюсь барона, хотя, как и ты думаю, что его сегодня уже не будет. Но он может прислать кого-то из своих людей проверить тебя. Боюсь совершить глупость, о которой предупреждал Овчинников, от которой всем нам будет плохо. Боюсь что это невозможно, слишком велика цена этого счастья. Это не пустые слова, я отдал бы жизнь за то чтобы провести ночь с тобой. Но если бы это касалось только моей жизни и пусть. А ты? Твоя уверенность, что всё будет хорошо, напоминает беспечность. Глупо говорить тебе о любви. Это то же самое, что признаться в любви Богу. Не любить тебя невозможно. Это чувство, приходит помимо твоей воли, как только видишь тебя. Поэтому отказаться выполнить твоё желание так тяжело. Несколько минут назад я мог об этом только мечтать. У тебя это каприз красивой женщины, не осознающей всех последствий своего поступка.
- Насчёт каприза и моей неосторожности мы разберемся позже. Послушай, помоги мне, как ты это сделал утром. Я ведь не выбрала первого встречного, я думаю, твой друг храбрее тебя и не отказался бы от моего предложения, но я не сделала этого, мне не нужен никто с кем я могла бы заняться только любовью. Ты говоришь, что любовь ко мне, как молодой, красивой женщине, приходит как нечто неотвратимое и устоять против неё невозможно, тогда я должна купаться в ней и быть счастлива, а я одна и у меня никого нет. Почему так? Неужели эта моя карма? Я в это не верю. Всё ещё впереди, мне осталось чуть-чуть потерпеть и я буду свободна, но сейчас, сегодня, мне очень и очень плохо. Утром мне было так паршиво, жить не хотелось и вдруг ты. Твоя нечаянная помощь помогла. Мне стало легче. Вечером я увидела тебя, и ты понравился мне, ты почти ничего не говорил, да и не в этом дело. В нашей встрече я чувствую какую-то кармическую предопределенность. Меня тянет к тебе, мне хорошо, когда ты рядом. Что это я не знаю. Весь день я искала способ, как мне выбраться из заточения. Я знала, что ты здесь, потом вспомнила про ключи, барон как-то просил у Виктора запасные. Если ты испугался и не останешься, уйдёшь, мне будет опять плохо. Да это мой каприз, ты говоришь, что боготворишь меня, тогда пожалей меня и останься. Да я хочу, чтобы ты сегодня ночью был со мной. Барона не будет, я тебе обещаю. Не забывай я цыганка у меня врожденная способность чувствовать опасность. С Ирой я договорилась. То, что она строга со мною, это для отвода глаз. Барон ей доверяет, и она старается оправдать его доверие. А так она относится ко мне хорошо. Жаль, что они с Виктором связались с бароном, эта скотина их обязательно подставит.
Овчинников опять оказался прав. «Больной, его никто не посещает, кто снабжает его информацией? - подумал я: - Или тоже интуиция?»
- Пойми, я молода, красива, я женщина и какой-то скот обладает мной, издевается надо мной, я его собственность, я даже не могу сопротивляться. Я заперта в этой вонючей конуре, пропахшей гашишем, и каким-то вечным больничным запахом. Шторы всё время задёрнуты, он всего боится. Я света солнечного вдоволь не вижу. Уже виден свет в конце тоннеля, но мне надоело ждать, я встретила тебя. Я имею право на счастье сейчас, спрашиваю я себя? Да, уверенно говорит мой внутренний голос. То, что я изменю этому зверю, я не думаю, что это плохо. Ночь с тобой. Если я этого хочу, значит, имею на это право. На всё Божья воля. Он мой Создатель и Судья только перед Ним я в ответе. Я ежедневно молюсь и прошу, чтобы в моих делах и поступках присутствовала Его Святая воля. Он учит меня верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Без этой поддержки я давно бы наложила на себя руки. Многие хотели бы купить меня. Дарят золото, драгоценные камни, исполнят любое моё желание, кто-то хочет украсть меня, и всё это ради того чтобы переспать со мной. Я наверно наивна, что почти не беру ни у кого никаких подарков и не продаюсь. Зато я оставляю за собой свободу выбора.
Мы встали с пола и стояли друг против друга. Земфира положила мне ладони на плечи и посмотрела в глаза. Мы стояли молча, она ждала. Я не мог отказать ей.
- Пойдём к тебе, - сказал я спокойно.
Земфира открыла своим ключом комнату, я задержался на пороге, как будто это был какой-то Рубикон, в животе было ощущение пустоты, желание и страх всё ещё боролись друг с другом, я почувствовал лёгкую дрожь и волнение, как перед прыжком в неизвестность. Земфира слегка подтолкнула меня, и я нырнул в пустоту тёмной, с наглухо зашторенными окнами, комнаты.
- Хотел сбежать? - пошутила Земфира. Поздно надо было раньше, ты сделал выбор.
Она включила свет прикроватного ночника. Направленный в стену свет, отражался от неё и слегка освещал комнату. В комнате царил холодный полумрак.
- Нет просто как-то не по себе. Меня волнует необычность происходящего, и то, что ты рядом. И ты так желанна, что я, отринув все страхи и упреки в опрометчивости, хочу быть с тобой. И сейчас, сию минуту, это все чего я хочу. Я не цыган и не экстрасенс, обычный человек, и я не могу разгадать загадку нашей встречи, мне не дано знать, почему ты выбрала меня в мой далеко не самый лучший час. Наверно здесь присутствует рок, кому-то понадобилось подвергнуть меня такому испытанию, а может быть, кто-то пожалел меня. Не ты? - улыбнувшись невесёлой улыбкой, спросил я Земфиру.
- «И может быть на мой закат печальный, блеснёт любовь улыбкою прощальной». Что-то подобное происходит у меня с тобой. Я вижу тебя, и меня бросает в дрожь от предчувствия блаженства. Близость с тобой - это такое дорогое удовольствие, что ради него можно забыть обо всём на свете.
-Тебе надо успокоиться, перестать заниматься поисками причины, по которой ты здесь, и оправдываться, тем более сожалеть о сделанном. Забыть обо всём на свете. Я с тобой. Ты правильно говоришь. Хочешь выпить? - предложила Земфира.
Я подумал, как это, кстати, так как был уверен, что мне станет лучше. Земфира принесла большую, пузатую, неполную бутылку темно-красного вина.
- Это моё вино я пью его одна, когда нет барона. Мне его приносит Ира. Она знает, чем облегчить мою жизнь. Тебе сейчас тоже станет лучше. Земфира принесла фужеры и к вину чёрный виноград. Всё это она поставила на стол. У стола стояли два стула.
- Садись, - сказала мне Земфира, - и налей мне и себе вина.
И села ко мне на колени. От неожиданности я чуть не подпрыгнул до потолка. Я почувствовал, как желание мгновенно затопило меня. Она обняла меня одной рукой за шею и стала угощать виноградом, засовывая его мне в рот. Виноград был без косточек, сочный, сладкий, сверх всякой меры. Я налил в фужеры вина, не удержался и налил себе полный, и мы выпили. Вино было, сладкое, терпкое, вкусное.
- Однако, - заметила Земфира, посмотрев на мой пустой фужер: - Ира сказала, что ты больной, сильно больной. По тому, как ты пьёшь, этого не скажешь.
- Ира была у меня секретаршей. Она много чего обо мне знает. Ты не расспрашивала её?
- Нет. Спросила только почему ты здесь. Я боялась, что ты наркоман. Как ты сам понимаешь, мне бы не хотелось этого. Я бы наверно расстроилась и стала пить это вино одна, - засмеялась она, - и поцеловала меня сладкими губами.
- Какая ты сладкая - пошутил я - Что, чересчур?
- Нет, ты не представляешь, как я хочу тебя такую.
- Тогда что мы делаем за столом?
Чувствовал я себя хорошо. Скованность прошла, страх тоже, наверно, опьянел и молчал. Земфира съела виноград, пригубила ещё вина, измазалась виноградным соком, посмотрела на себя в зеркало, засмеялась и нарисовала себе усы, чувствовалось, что она немного опьянела.
- Земфира, пойдём, помоемся, и если ты хочешь? - Хочу, - перебила она меня.
Мы лежали на больничных койках, на спаренных, хороших, пружинных матрацах. Такие были тольков реанимации. Я боялся за себя. Мне казалось, что у меня ничего не получится. Наверно, это могло у меня случиться с кем-то другим, но не с Земфирой. Это был первый больничный опыт тренировки сердца, не подъёмом по маршам лестницы, а в постели, с молодой, прекрасной богиней. Земфира была очень молода, но это была уже «истая женщина, спелое яблоко, пламенная луна» и мы хорошо понимали друг друга. Нам хотелось стать сиамскими близнецам, в слиянии губ и напряженном соединении тел найти то, единственное, что мы искали. Это был поединок, «взметенных молний клинки, два поверженных тела, сраженных единственным в мире мёдом». Это была скачка юной неутомимой прекрасной амазонки, погоня за тем, чем нельзя никогда насладиться досыта. Моё сердце просило пощады. И она поняла это. Я устал. Земфира легла рядом со мной на живот, обняла рукой, скоро успокоилась, и мы заснули.
Я проснулся оттого, что как мне показалось, кто-то распорол меня пополам, я вскочил и почувствовал расползающийся по спине ожог. Земфира стояла рядом с постелью, на которой мы лежали, нагая, с кнутом в руках.
- Понравилось? - спросила она меня.
Ничего, не понимая спросонья, чувствуя только обжигающую в спине боль, я взмолился: - Не надо. За что? Что ты делаешь?
- Это ты заработал, - сказала Земфира, - могла бы сильнее, но пожалела тебя, все-таки больной.
- Ты это почувствовала? - я огорчился.
- Нет, знаю это от Иры, - и, отбросив кнут, упала рядом со мной: - Глупый, это чтобы ты не зазнавался, не расстраивайся, мне было хорошо с тобой, это правда.
- Ты жалеешь меня?
- Нисколько. Тогда бы уж не била и кнутом. Она накинулась на меня, сказала: - Я хочу ещё, ты уже отдохнул?
Я упал на спину, и её обожгло огнём: - Земфира что ты сделала с моей спиной? - застонал я.
Но она была уже со мной, совсем рядом, это чудесное лицо, неповторимые глаза, в упор сверху, разглядывающие меня, она коснулась моих губ и волна нестерпимого желания затопила меня, и я забыл про боль.
- Ах, Земфира, что ты делаешь со мной? - простонал я теперь от счастья.
Когда мы снова лежали рядом и отдыхали, Земфира сказала: - Мне жаль, что мы не встретились с тобой раньше, когда ты был здоровым. Это было бы, наверно, ещё лучше. - Этого не могло произойти, я мог достаться тебе только в таком виде. Что мне было делать в больнице? Моего друга лечил экстрасенс, он предпочитал его колдовство и к Виктору не обращался. А больше встретиться даже случайно мы, наверно, нигде не могли.
- Наверно, - задумчиво ответила мне Земфира: - Ты лечись, - как будто уговаривая, попросила она меня. Бог тебе поможет, я очень надеюсь на это. Я верю в то, что он помогает хорошим людям. Наберешься сил, и мы обязательно встретимся, где бы я ни была. Я буду просить его, я хочу увидеть тебя таким, каким ты был раньше, - и нежно, почти неощутимо, провела кнутом по моему животу. Я вздрогнул.
- Испугался? Больше не буду. А спина пусть поболит. Боль будет несколько дней напоминать тебе обо мне, пока не стихнет. На большее я не рассчитываю. Да, наверно, и не надо. Зачем тебе Земфира? Только жизнь себе осложнишь.
Она обняла меня, прижалась к моему лицу щекой и лежала, молча думая о чём-то своём. Потом привстала, посмотрела на часы, сказала: - «Пора вставать». Взяла в руки кнут и стояла с ним возле меня на коленях, как будто собиралась меня выпороть. Наклонилась ко мне, поцеловала меня в губы и повторила: - «Вставай»! Взмахнула кнутом, он засвистел, она подсекла его, ослабила силу удара. Удар кнута пришелся рядом с моей рукой по подушке и распорол её.
- Сегодня он больше мне не понадобится, - сказала она и откинула его в сторону.
Я встал, оделся и мог уходить, тем более что время поторапливало, вот-вот уже должны были зашевелиться больные, и мог появиться Виктор. Я подошёл к Земфире. Она тоже оделась и сидела на краю постели.
- Посиди со мной, не уходи, - попросила она.
На неё, как прибрежная волна, накатилась минутная депрессия и она затосковала. Она почувствовала себя беззащитной и брошенной, боялась остаться одна, ей хотелось вырваться отсюда и убежать со мной. Она спешила выговориться, как будто надеялась, что если расскажет мне о своей несчастливой жизни, в ней что-то изменится, я смогу помочь. Ей, видимо, это было надо. Так проще вернуться туда, откуда она вчера сбежала вместе со мной. Мне до сердечной боли было жалко её. Я прижал Земфиру к себе, мне хотелось сказать ей что-то, чтобы утешить. Она говорила: - «Этот зверь найдёт меня всюду. Я его так ненавижу, что готова убить. Всем будет только лучше, и я тогда смогу спокойно вздохнуть и зажить как все люди ».
- Земфира, что ты говоришь. На несчастье другого счастья не построишь. Не надо, ты так не думаешь, это всё твоя хандра. Я, как и ты, верю в Божью милость, и справедливость Всевышнего, ты обязательно заживёшь счастливо. Мне, кажется, что совсем скоро твой мучитель оставит тебя в покое, и ты будешь, свободна - попытался я утешить её. - Не покидай меня, придумай что-нибудь, укради, я хочу быть с тобой, меня тянет к тебе. Мне с тобой так хорошо, тепло и по-домашнему уютно. Хотя я с трудом представляю себе, что это такое. В её глазах блеснула слеза. У меня не было сил уйти от неё, оставить её в таком состоянии я не мог, но она сама взяла себя в руки, понимая какой опасности, подвергает нас обоих.
- Всё. Оставаться тебе здесь больше нельзя. Пора запрягать лошадей. Прощай, хороший мой. Прощальный поцелуй отдавал горечью. Завершить его мы не успели. Пришла Ира. Она не удивилась, увидев меня. Осмотрелась вокруг, спросила: - Подушку-то, зачем разорвали? Другого занятия не было?
- Было. И я очень довольна, что поступила так, а не иначе. А подушка? Скажи барону, что это я по нему тосковала, он вам ещё десять таких купит.
Ира посмотрела на меня и сказала: - Тебе давно пора уходить. Сейчас привезут барона. Уже звонили. И будь осторожен. К нам пока больше не приходи. Не пытайся увидеть Земфиру. Ради неё же самой. Вы и так наделали глупостей. Чем они обернутся, я не знаю. Тебе Овчинников всё объяснит. Мы его сегодня выписываем. Он сразу выходит на работу, так попросил сделать Сергей Иванович. Он не умеет отдыхать и может опять сорваться. Что ему передать?
- Пожелай ему от меня здоровья, и чтобы больше к вам не попадал и пусть зайдёт ко мне и объяснит мне, что я не так сделал.
- Ему у нас делать больше нечего. Мы бессильны ему помочь. К тебе он зайдёт, сказал, после обеда, хочет с тобой попрощаться. И уходи скорей. Всё, времени больше нет.
Земфира стояла рядом с Ирой.
- Ну что, - спросила она меня, - ты пошёл?
- Да, всё, пойду к себе, - ответил я, посмотрел на неё, спросил: - Как ты себя чувствуешь?
- Всё уже хорошо. Что это в первый раз, просто хандра, мне всё надоело.
- Земфира! Не задерживай его. Пусть уходит, - дёрнула её за руку Ира.
- Ты помнишь, о чём мы договорились? - не обращая на Иру внимания, спросила она меня, - ты не будешь больше болеть, и мы обязательно встретимся снова. Она через силу улыбнулась мне.
Земфира, она была так прекрасна. Если бы я мог для неё что-нибудь сделать. Моё сердце разрывалось на части. Мне было не сдвинуться с места. Я видел, Ира нервничала, с нетерпением ждала, когда закончится наше затянувшееся прощание. Я подошел к Земфире и на секунду задержался подле неё, рукой нежно коснулся её щеки, прекрасные грустные глаза смотрели на меня, её губы были рядом, я преодолел искушение. - «Иди», - ласково сказала она мне. Я вышел из комнаты в коридор. На душе у меня было скверно. Чувство тревоги за Земфиру охватило меня.
- Когда ты прошёл? - спросил меня милиционер на входе: - Кто тебя пустил?
- Спать надо меньше, дядя, - сказал я ему. Дежурил пожилой мужик, в таком возрасте милиционеров я последнее время вроде не видел.
- И, потом, на работе пить вредно. От тебя выхлоп, как будто водкой заправляли через жопу, как ракету, по самое горло. Ты случайно в космос не собираешься? Пернешь, смотри, взлетишь. Придётся кому-то твоё дерьмо со стен соскребать.
Я прошёл мимо него, он ничего не ответил, и только заматерился вслед. Виктору он обо мне ничего не скажет. Я поймал его на пьянке и он был у меня на крючке.
Я поднялся к себе на этаж и оставался в палате до самого обеда, лежал, отдыхал, ждал врача. Первым пришёл Овчинников. От него пахло свежей водкой, но что пил по нему заметно не было. Сел на стул в углу комнаты, у стола, пепельницы не было, он сделал бумажный кулёк и закурил свой вонючий «Беломорканал». Сидел, курил, молчал и сквозь очки пристально, смотрел на меня, пилил недобрым взглядом.
- Ты выписался? - спросил я его. - Выписался. Дай стакан, - неприязненно процедил он.
- Не пей, Серёжа, козлёночком станешь, - вспомнил я его шутку. - Ты же только выписался. Ты с ума сошёл? Тебе же нельзя пить совсем.
Он зло, почти с ненавистью посмотрел на меня и спросил:
- Зато тебе, думаешь, всё можно? Что ты наделал?! - заорал он на меня: - Я предупреждал тебя, суку. За ней постоянно ведётся слежка.
Я сразу понял о ком идёт речь.
-Ты сделал ей только хуже. Ты погубил её. Какая же ты сволочь! Я вчера сказал тебе: -Уходи. Просил не брать грех на душу.
Я, как маленький, стал оправдываться: - Земфира попросила меня остаться, поболтать, было ещё не поздно, милиционер спал.
- Кретин, причём здесь милиционер. Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Не милиционер её заложил. Цыган, из табора, который тоже лежит здесь. Это она в игры с огнём играет и не понимает этого. Но ты то, старый мудак, неужели не понимаешь, что тебе нельзя было оставаться. Не мог придумать предлога уйти. Больной, не стоит, триппер застарелый, не долеченный сифилис, да мало ли чего наплести ей. Ты не представляешь, во что ты вляпался. Девчонка дура, мозги набекрень, жить надоело, вот возьмут теперь и убьют или замучают, изуродуют и выбросят. Это же цыгане, звери, такие же, как весь этот черножопый мир, который давно следовало уничтожить. Им нет места на земле. Это те, кто послан Сатаной устроить здесь, нам с тобой, всей земной цивилизации, Апокалипсис. Их задача столкнуть христиан, мусульман, католиков и буддистов лбами, чтобы они уничтожили друг друга. Чтобы белые, желтые, красные, черные, все погибли в междоусобной войне. Это ясно, как в божий день. Только такие пентюхи, вроде тебя, не врубаются в это.
Тебе повезло. Барон на игле, а без него они не станут поднимать шум. За неё большие деньги дают, собираются купить у барона, а ты залез в чужой огород, чуть всю малину не испортил. Признайся, обосрался когда был с цыганкой? Я не понимаю такого удовольствия, какой-то извращённый мазохизм, трахаться и ждать, что тебе сейчас голову или яйца отхватят, чтобы барону на больничной тарелке поднести.
- Земфира же не Юдифь?
- А я разве о ней? Мало что ли добровольцев среди его черножопых засранцев, тот же охранник, что охраняет его. Выполнит любой приказ, - уже более миролюбиво заговорил со мной Овчинников.
- В общем, пока ничего страшного, можешь жить спокойно. Они её тоже, видимо, не тронут. Для них самое главное, чтобы эта дурочка с кем-нибудь не сбежала. Табору и детишкам нужно на молочишко. Комбикорма прикупить свиней кормить не на что. Пока она им нужна с ней ничего не будет.
Овчинников замолчал, всю накопившуюся на меня злость он выплеснул и успокоился. Достал бутылку водки, налил полный стакан, спросил меня: - Будешь?
- Нет, - отказался я.
- Ну и хер с тобой, - и выпил стакан водки до дна. Посидел, помолчал, наслаждаясь преддверием блаженства, предвкушая кайф, который мягко ударит его по башке и опрокинет в виртуальный мир. Существовать теперь он мог только в нём и поэтому водка была ему необходима, как воздух.
- Ты Виктора подвёл, они с бароном одним делом повязаны. Виктор, оказывается, взял у него деньги на квартиру, в долг, рассчитывая с ним расплатиться с доходов от преступной совместной деятельности. Барон его все-таки затащил в свою шайку. Бизнес Виктора буксует по объективным обстоятельствам и гарантировать, что его не прикроют, он не может. У барона заиграло очко, потому что ставка в его игре сделана на него и его клинику, цыганская мафия рассматривает её как плацдарм для расширения своей деятельности по сбыту наркотиков. Он уже пристаёт к Виктору, чтобы тот вернул деньги. Если теперь барон узнает, что его жена изменила ему и где, в клинике с каким - то больным уродом, - как бы, между прочим, произнёс Овчинников, явно рассчитывая задеть меня, - и Ира проморгала это дело, он поставит долг Виктора на счётчик. Понял, что ты наделал?
- Когда мы сидели в коридоре, никакого цыгана не было, говорили мы тихо. Если бы я увидел эту тварь, я никуда бы с Земфирой не пошёл.
- Какой же ты всё-таки дурак. Ему не надо было видеть, ему достаточно было слышать. Он пошел поссать и заодно послушал, чем она занимается и с кем она, у неё под дверью.
- А ты-то, откуда всё знаешь? - спросил я раздосадованный его осведомленностью.
- Что цыган осведомитель барона, знаю от Иры. Об остальном догадываюсь. Цыган не мог не постоять под дверью, чтобы потом доложить барону о том, чем занималась Земфира у себя в комнате одна, в его отсутствие, - сказал мне Овчинников.
- А ты мог мне вчера об этом сказать?
- Я узнал это только сегодня от Иры.
- Глупость всё это, цыган, может быть, и есть, я видел его сам, но никто ничего не подслушивал. Зачем она это придумывает, не понимаю. Тебя завести? С какой целью? Чтобы ты ей помог? Напугал меня, и я больше не появлялся у них? Не возникло желания увидеть Земфиру. Если бы Ира знала, что цыган будет подслушивать нас, она бы её не оставила со мной. Она жена, а не враг Виктору, зачем же его подставлять?
- Может быть и так. Всё равно, разве ты не знаешь, что друзей подводить нельзя? - пристыдил меня Овчинников.
Привезли обед. И как только сестра-хозяйка вышла, он достал бутылку водки, налил опять себе полный стакан и с характерным звуком, проваливающейся в воронку воды, выпил его.
- Поешь, - предложил я Овчинникову что-то со стола.
- Сам ешь это говно, цыгане свиней лучше кормят.
- Больница, что ты хочешь?
- Чтобы не воровали. Суки. Сплошь одно ворьё. Вот народ. Даже теорию воровства создал. Помнишь из Устава КПСС содержание принципа демократического централизма. Без словоблудия, содержание этого принципа сводится к тому, что воруют все, сверху донизу, но одни по потребностям, а остальные должны довольствоваться крошками с барского стола. Новая власть, власть хапуг и мздоимцев, только на словах пинала коммунистические порядки, а на деле многое перетащила оттуда и взяла на вооружение и, прежде всего, эту иерархическую систему воровства. Размеры воровской пайки, по-прежнему, зависят от места в системе преступной иерархии. Дерьмократов это вполне устраивает. Им хватает, а что до народа, то, как известно, «голь на выдумки хитра», считают, сама выкрутится. Вот мы и наблюдаем плоды изворотливости на примере больничных хапуг. Казалось бы, что здесь воровать, что можно вынуть из больничной кашки? Бдяди, умудряются и неплохо живут. Дай-ка мне картошечки синей, со свиными кишечками. И сами, наверно, жрать брезгуют, вон сколько тебе положили, не воруют. Из потенциальных поставщиков жратвы для больницы как это, опять новое слово, тендер выигрывает тот, естественно, кто главному врачу взятку даст больше. И тащат в больницу гнильё с помойки, помнишь, бачки были для пищевых отходов, раньше свиньям возили, теперь всё выбрасывают. Эти маркитанты не дают добру пропадать, по договорным ценам сдают в больницу. И вот оно у тебя на столе. Кушайте на здоровье, пожалуйста. Да, морду не наешь, но и с голоду не подохнешь, в концлагерях кожуру от картошки жрали, а у тебя на столе всё из книги времён Сталина: «О вкусной и здоровой пище» - засмеялся он.
- Ты же знаешь, - стал я развивать эту животрепещущую у больных тему, - когда работал в Песочном, в институте рентгенорадиологии, там был виварий, (я о кухне для больных говорить не буду), в нём держали собак, кошек, кроликов и прочую живность. Раньше же не знали и не слышали даже о собачьих консервах, не говоря уже о Wiskas, и прочей муре для животных. У вивария была своя, специальная кухня. Туда с мясокомбината, привозили так называемые, субпродукты. Это печень, вымя коровье, сердце, почки и прочее. Ты не поверишь, повара ходили с опухшими от постоянной жратвы мордами, жопа не проходила ни в какие двери, они все к себе на пищеблок заходили боком. Шли домой, сумки оттягивали руки. Все смотрели на это сквозь пальцы, всё равно животным подыхать. Ставить милиционера, задерживать воров-поваров бесполезно, через неделю он уже сам бы скурвился. А ты говоришь, здесь воруют. Разве это воруют? В больницах всегда воровали, потому что больных за людей не считают, так отработанный пар, и соответственно относятся, как в виварии, к животным, думают, чего их кормить, переводить добро, всё равно подохнут. Не понимают, сволочи, одного все смертны, все под Богом ходим, сегодня ходят опухшими от жратвы, а завтра? Опухшие, но уже от другого, лягут отработанным паром, умирать на больничные койки.
- Ладно, кончай свои воспоминания. Они никого не греют, а злиться бесполезно, этим живёт вся страна. Менталитет, и слово-то, какое оправдательное для подлой сущности целого народа сочинили.
- Ты сейчас куда? - спросил я Овчинникова.
- Сейчас повезут к генералу, отвечающему за кадры, будет решать, что со мной делать.
- В таком виде?
- Как видишь. В таком, вот и медальку за Чечню сейчас одену. А что пьян? Имею право. Пошли они все на х..! Им, видишь ли, орденок какой-нибудь Святой Анны на своей жирной шее или маленького Владимира на груди захотелось иметь. Вот вызывают, наверно в Чечню отправят, ну ты понимаешь, опять «добровольцем» поеду черножопых мочить. Я для них, что твой отработанный пар, ни на что другое уже не гожусь разве что черножопый интернационал растревожить. Там гарантии от пули нет ни у кого. Это, наверно, наша последняя с тобой встреча. Хочешь водки? Немного осталось. Нам как раз. Больше я, думаю, не увидимся.
- Давай чуть позже, передохни, - попросил я Овчинникова.
- Некогда. Вот послушай. Ещё тот, настоящий Хозяин Кремля, а в начале карьеры: семинарист, вор-экспроприатор и революционер, потом уже руководитель государства, -Овчинников перебил себя и спросил: - Ты не знаешь, отчего такая экзотическая биография почти у всех наших вождей?
- Наверно, оттого, что сам товарищ Сталин был основатель этой традиции, - ответил я Овчинникову: - Сегодня она приобрела вторую жизнь. Постарался Беспалый. С приходом Ельцина к власти сотни тысяч, а может быть и несколько миллионов подонков и хапуг разного ранга без труда, приложив минимальные усилия, заняли вакантные места других прохиндеев, которые не удержались «во власти» из-за зоологической ненависти к оборотню в Кремле. Места поближе к кормушке распределял сам Хозяин или Гайдар, остальные, как теперь говорят, на региональном уровне раздавали верные холуи, друзья-дерьмократы. Вся эта нечисть быстро освоилась на новых местах, к власти привыкают быстро, и начала хапать. Приобрела нехилую собственность, положение в обществе. Помнишь, - напомнил я Овчинникову, - его знает Сам, было достаточно, чтобы неизвестно откуда появившегося прохиндея зауважали, открыли ему счета в банках, отечественных и зарубежных и дали возможность грабить страну.
Возьми этого хмыря, в прошлом пахана свердловских коммунистов, он поклялся стереть с лица земли последнее царское пристанище, и выполнил своё обещание, единственный раз за всю прожитую им «жизнь во лжи». Самодур, пьяница, клятвопреступник … выдержал я паузу, - и Президент страны. Пьянка до добра не доводит, вот наглядный тебе пример, Сережа, он уже рассыпается на части, полностью в маразме, видимо кто-то, у кого реальная власть в руках, решил сменить декорацию на телеэкране, рожа Кремлёвского держиморды уже в него не помещается, и вокруг него забегали «тихари-меченосцы», особенно, после того как он выгнал своего денщика, генерал-лейтенанта Коржакова. Ходят неслышно, гладкие, сладкие, пристраиваются в очередь жопу подтереть Президенту, салфетки в потных ладошках греют.
Ты говоришь об экзотических биографиях вождей, я бы с учётом исторических перемен несколько по-другому сформулировал твой вопрос. Поставил бы его так. В чём экзотика появления вождей? Вот смотри. Получит такой тихарь необходимое ускорение, какой-нибудь очередной вор «во власти», вроде Чубайса профинансирует всеобщее одобрение народа и тихарь, который мнёт в потных ладошках салфетку и лучше всех вытирает жопу Президенту, с благословения Самого перелетит через кремлевскую стену и плюхнется в его кресло. «Место занято, - скажет он ему, - пошёл вон». Теперь жопу будешь подтирать себе сам.
- Бедная страна, бедный народ, - пожалел Отечество Овчинников, - сколько над ним можно издеваться? Выпью ещё, пожалуй.
- Давай выпьем вместе, на посошок, за наши безнадёжные успехи. Бог знает, когда теперь увидимся снова, - предложил я что-то вроде тоста
- Они будут такими, - заметил по поводу моих слов Овчинников, - до тех пор, пока олигархи, страшная злокачественная метаморфоза вурдалаков Гайдара, не перегрызутся между собой, не пересажают и не перестреляют друг друга. Или страну в свои руки, только силой, другого не дано, возьмут те, кто хочет и знает, как её возродить.
Мы выпили. Овчинников положил, пустую бутылку ко мне в тумбочку:
- Так вот закончу с чего начал, - видимо, Овчинников сам захотел ответить на свой вопрос: - Я говорил тебе о сухоруком грузине. Говорят, своему окружению, он перед смертью сказал: - «Просрете без меня страну». Как в воду глядел. Ладно, хер с ними со всеми, пусть живут. Но хотелось бы, чтобы знали или подсказать кто-то должен, на крови только церковь может стоять, а царства, о котором мечтают, не построят, развалится.
Всё, мне пора, за мной, наверно, уже приехали, - Овчинников встал.
Я после болезни стал слезлив и сентиментален. Ведь это надо столько лет вместе. А теперь расстаёмся надолго или навсегда? И у обоих всё так плохо. Мне стало обидно от такой судьбы, которая оказалась к нам столь немилосердной. Я заплакал. Овчинников остался спокоен. Сказал: «Ну, кончай, не люблю я этого, ты же знаешь. Всё, я пошёл». Мы обнялись, чего никогда не делали, это, наверно, был единственный случай, больше не вспомнить, своего рода исключение. Он вышел из палаты и закрыл за собой дверь.
Уходя, на прощание, он дал мне последний совет: - Ты остался один, - сказал он мне, - больной и ничего не можешь. На что ты дальше будешь жить, не представляю. Заместителя, который стал бы тебе опорой, у тебя нет. Виктор (шофёр) - жулик. Без меня тебе будет тяжело. Так он всё-таки меня боялся. Он вор по натуре, а ты ему оставил торговлю. Пустил козла в огород. С его помощью ты просрешь то, что ещё на сегодня у тебя осталось. Так же и Мищенко. Кормить тебя они не будут. Бросят.
Моя совесть перед тобой чиста. Я в развале твоей фирмы не участвовал. И после «развода» с тобой «кормушкой» твоей почти не пользовался. Не стал пользоваться и правами акционера, не разогнал твою камарилью, мелких, подлых, недостойных людей. Хотя для твоего блага, может быть, это надо было сделать в первую очередь. Я не думал, что ты свалишься окончательно. И оставил решать всё самому.
Твой последний шанс. Соберись с силами и отдай всё, что у тебя осталось директору фирмы «Аксон». Я с ним говорил, мне кажется, это молодой, способный, энергичный предприниматель. Ты его хорошо знаешь, бизнесмен с будущим. И самое главное порядочный человек, что для нашего времени уже немало. Он мне сказал, что предлагал тебе отдать ему своё дело. Он назначит тебе «пенсию» и пока его предприятие будет работать, с участием твоего капитала, у тебя всегда будут деньги на жизнь. Моя последняя просьба, сделай так, как я тебя прошу. Мне, кажется, ты не пожалеешь об этом.
Ещё шёл табачный дым из кулька. Мой недопитый стакан стоял на столе. Столько впечатлений за один день. В груди, там, где было сердце, всё колотилось, и мне было страшно хреново. Водки было больше половины стакана, я понимал, что если я выпью её вряд ли мне станет лучше, и всё равно выпил. Лёг на кровать, на спину, слезы затекали в рот, тяжелые, солёные. Так плохо мне никогда ещё не было.

Глава двенадцатая

В клинике ИЭМ я пролежал ещё две недели. Я лежал уже почти два месяца, с декабря прошлого года, а сейчас был конец февраля. Днём, когда пригревало солнце, уже капало с крыш. В воздухе пахло весной. Зима у нас всегда тяжёлая и кто-то сравнил её с болезнью. «Пережить зиму, - сказал он, - это как переболеть». В слове переболеть присутствует оптимизм на благополучный исход болезни. Зима всегда кончается, её тяготы перестают терзать человека, приходит весна, оживает не только природа, но и он сам. Моя зима была бесконечной, изменения в природе, не коснулись моего физического состояния. Моя болезнь, как зима где-нибудь за полярным кругом, сдаваться не собиралась. Я чувствовал, что она переходит в перманентное состояние, и наступающая весна была уже не для меня. Все усилия лечащего врача и заведующей отделением были напрасны. Стойкого улучшения моего состояния добиться не удалось. И надо было принимать какое-то решение, что делать со мною дальше.
Как-то утром, как обычно, ко мне зашла Тамара Дмитриевна, мой лечащий врач. Она была опытный кардиолог и вела меня со дня поступления. Она подошла к окну, радостно всплеснула руками и воскликнула: - «Ты посмотри, что делается, какое синее небо, какой чистый искрящийся снег, мороза нет, сегодня кормила снегирей, весна, скоро весна». Постояла, радуясь наступающим переменам, чудесным превращениям в природе, и повернулась ко мне:
- Ты залежался, - сказала она. - Мы вчера собирались, был профессор Петровский, с института кардиологии, он занимается аритмией. Посовещались и решили тебя выписать. Долечишься дома, признаки улучшения сердечной деятельности на кардиограмме есть, в поликлинике помогут.
Будешь принимать кордарон и я думаю, в марте выйдешь на работу. Ты, наверно, и сам устал лежать. Среди здоровых людей, без перегрузок, аккуратно выполняя наши рекомендации, восстановишь силы. Очень важно для тебя иметь положительное психоэмоциональное состояние. Больше дыши животом. Я думаю, поправишься. На 23 февраля, значит, я тебя выписываю. Договорились?
Она постояла у окна и спросила меня: - Кстати, ты не знаешь, что там случилось у Виктора?
Когда я вспоминал о заведении Виктора, цыганах, Земфире, бароне, которого я так и не видел, у меня начинало болеть сердце. Заныло оно и сейчас.
- Да нет, Тамара Дмитриевна, я с ними давно уже не общаюсь. Мой приятель выписался и мне там делать больше нечего.
- В больнице ходят слухи, что на днях у Виктора убили цыгана, - сказала доктор, - не просто цыгана, а вроде, как цыганского барона. Виктор с Ириной исчезли. У них всё опечатано. Охраняет клинику милиция. По требованию цыган, вроде завели уголовное дело. Разбираются, что там произошло и кто виноват.
У меня, как тогда, при встрече с Земфирой внутри всё похолодело.
- А что с девушкой, женой барона? - спросил я Тамару Дмитриевну.
- Голубчик, - сказала она, хотя мы были с ней приблизительно одинакового возраста, - я не знаю, поэтому и спросила тебя. Ты с Виктором дружишь, у вас дела. Думала ты больше меня знаешь. Сходите на разведку. Марина, наша медсестра, работала там вместе с Ириной. Сейчас, по-моему, она находится в сестринской. Может быть, она что-то знает, - сказала она и ушла.
Мне стало плохо. У меня дрожали ноги и руки, сердце выпрыгивало из груди. Я взял себя в руки, встал и через силу вышел в коридор и пошёл в комнату для медсестер. Марина была там пила чай, и что-то оживлённо рассказывала. Увидев меня, она испуганно замолчала: - Что с тобой, - спросила она. Подошла ко мне и взяла мою руку: - Давай иди быстро в койку, - я позову тебе доктора.
- Марина, хорошо, я пойду, только скажи, ты знаешь, что с Земфирой?
Она вывела меня в коридор и пошла со мной. Навстречу нам шла Тамара Дмитриевна.
- Ну что? - спросила она меня: - Узнали что-нибудь о вашей цыганской красавице?
- Тамара Дмитриевна, у него, сильная тахикардия, я сниму кардиограмму? - спросила её Марина.
- Я сейчас подойду, скажи в процедурной пусть сестра заправит капельницу, она знает что нужно - распорядилась Тамара Дмитриевна и пошла дальше.
- Марина, что с Земфирой? Скажи мне, я хочу знать.
-Ты не завалишься? Пойдём, я тебя провожу, - и взяла меня под руку.
Марина рассказала мне что знала: - Я не дежурила в ту ночь. Виктора тоже не было. Ира уже неделю дома, у себя в Черкассах. Работали Николай Федорович и Света с общей реанимации, ты её знаешь, я её видела с тобой у нас в общежитии. Привезли барона, он был на «игле». Света говорит, ничего особенного она не заметила. Он был агрессивно настроен, хотел видеть Виктора. Требовал, чтобы его вызвали из дома. Собирался разобраться с ним. Говорил, что не отдаёт деньги и это ему так не пройдёт. Размахивая кнутом, он старался достать Земфиру и ударить её.
Я почувствовал, что теряю сознание, и, перебивая Марину, успел спросить у неё: - Скажи, ради бога, что с Земфирой?
Но её ответа уже не услышал. Очнулся я уже в палате. У меня стояла капельница. Ритм восстановился. Мне было значительно лучше, и я подумал, хорошо, что меня оставили на отделении, а не отправили в реанимацию. Оттуда было бы не сбежать. Лежишь, в чём мать родила. Одежду отбирают и уносят на отделение. Над моей кроватью находился монитор, он был включён, и по нему бежала синусоида, но как только я начинал думать о Земфире, синусоида превращалась в пилу, подходила Тамара Дмитриевна, она сегодня дежурила и была рядом. - Марина, сделайте ему два кубика реланиума, у него опять началось трепетание предсердий, - сказала она дежурной медсестре. - Тебе совсем нельзя волноваться. Опять в голове Земфира? Ты не должен думать на эту тему. Земфира сейчас в Гатчине, у родственников мужа, с ней всё в порядке.
Приехал Виктор (шофёр), доктор его ко мне не пустила, и он повёз её домой, поужинать. Когда она уходила, я попросил её передать Виктору, чтобы завтра бросил все свои дела и с утра был у больницы. Доктор поужинала и вернулась на отделение. Зашла ко мне, сказала: - Я передала твою просьбу Виктору. Но я в растерянности, как я тебя завтра отпущу домой с такой кардиограммой, придётся полежать, голубчик.
- Отпустите, доктор, - попросил я её: - Мне дома будет лучше, я постараюсь не волноваться. Иначе я сбегу, а я не хочу подводить вас. Пусть сестра завтра с утра сделает мне укол реланиума и я целый день буду спокоен, как буддийский монах.
- Завтра посмотрим, а сейчас спи, - приказала мне доктор. Она ушла. Пришла Марина и сняла мне капельницу. Я встал, ординаторская была рядом и не заперта, и позвонил оттуда Сергею Ивановичу. Он уже всё знал. Я попросил его освободить девушку. Ему пришлось кое - что мне объяснить: - «Сегодня заколебали, не ты первый обращаешься с подобной просьбой. На основании чего я пошлю ОМОН освобождать её? Куда? И от кого? Она дома у родственников мужа. Идёт следствие, устанавливается вина причастных к этой истории лиц. Скорее всего, жена барона ни причём. Подозрение падает на Виктора, у него с бароном неулаженные денежные отношения.
- Виктора в эту ночь там не было, - сказал я.
- Тут могло быть всё что угодно: убийство, самоубийство, основания были и для того и другого, - сделал предположение Сергей Иванович: - Барон, не рассчитал и принял смертельную дозу героина. Дежурный врач и медсестра, помочь ему уже ничем не смогли. Наступила смерть. Его жена никогда не делала ему никаких инъекций, но в последнее время ненависть с обеих сторон достигла той стадии, когда нечто подобное могло произойти в любую минуту. Барон не ходил без кнута, возможно, и Земфира была готова на всё. Правда, трудно предположить, что за «дозой» он обратился бы к жене, скорее всего, он обратился к кому-то другому, кто вольно или невольно и стал его убийцей.
Любовь и ненависть к одному человеку. Как в великих трагедиях прошлого. Бытовая драма приобрела общественный резонанс, так как сценой стала клиника для наркоманов, где разыгрался последний акт современной трагедии. У следствия есть ещё одна версия, ищут охранника барона, он сбежал, ключи от комнаты барона и машины, бросил у дежурного постового милиционера, сказал, что заберет барон. Возможно, приготовил и ввёл героин барону он, тот заставил его это сделать, сам уже не мог. Охранник наркотики не употребляет, но, наверно, не один раз видел, как готовится раствор для инъекции. Он ошибся при приготовлении раствора, доза героина, которую он ввёл, оказалась смертельной. Земфира говорит, что не видела, чтобы охранник когда-нибудь делал барону инъекции. В общем, следствие разберется.
Сложнее с цыганами. Они считают виновницей смерти барона Земфиру или как теперь говорят она «заказала» барона и хотят устроить завтра над ней самосуд. И над врачами, когда их поймают, в том числе и над Виктором. Их предупредили об ответственности за подобное деяние, а они говорят о кровной мести. Дикие люди. Цивилизация не развивается там, где она отторгается. Не прививается, как «глазок» культурной яблони к худому дичку. Семейная ссора, связанная со смертью члена семьи, дело органов правопорядка. А они собираются её линчевать. - Сергей Иванович, - взмолился я, - помогите!
- А чем я могу помочь? Она не арестована, находится в доме мужа, ждёт, как и все окончания следствия и его выводов. Врываться в дом, даже если то, что я знаю, правда, я не имею права. Даже если бы я, по твоей и других просьбе, предположим, послал к ней ОМОН, чтобы арестовать её до конца расследования и спрятать в СИЗО, это кроме головной боли ничего не даст. Цыгане живой её не выдадут, и нет никакой гарантии, что они не достанут её в любом другом месте. Так что твоя цыганка попала в круговорот смерти. Выбраться из него, шансов у неё почти нет. Наконец, цыгане поднимут шум, нам опять по голове, зачем будоражите местное население. Нам скажут, что мы допустили преднамеренное превышение властных полномочий и станут искать виновных. Скажи, зачем мне нужны эти заморочки? Я могу действовать только в рамках закона, и, поступив так, иначе говоря, оставив всё, как есть, я буду прав и совесть моя, с точки зрения соблюдения законности, будет чиста.
Но я знаю, что есть обратная сторона медали, которая касается меня, как человека, у которого есть моральные принципы. И там, где мои принципы вступают в противоречие с законом, как в этой истории, где на кону стоит человеческая жизнь, а он не защищает её, приходится искать путь между Сциллой и Харибдой, а если его нет, действовать по совести, нарушая закон, во имя истины, до которой бывает сразу и не доберешься.
Короче, если есть хотя бы один шанс спасти твою Земфиру, надо действовать. Овчинникова нет, поедешь завтра в Гатчину с Пудиковым, вы друг друга знаете, и тебе будет легче, все инструкции он получит от меня. Не лезьте на рожон. Оружие он возьмёт, но применить его можно будет только в случае прямого нападения на работника милиции и реально существующей угрозы для его жизни. Во всех других случаях, когда кому-то покажется, что без применения оружия не обойтись, согласовывать этот вопрос со мной. У вас будет рация. Повезёт, вытащим девчонку. Нет, значит, не судьба, карма у неё такая, так, кажется, цыгане судьбу называют?
Я сегодня буду звонить отцу барона, я его знаю, когда-то вёл его дело, и он своё отсидел. Сейчас уважаемый человек. Что ж, у нас так бывает, злодей, каких мало на свете, пользуется почётом и уважением у местных властей, всё-таки заставил цыган работать. У него большой, двухэтажный дом, телефон, разрешили держать собственную большую конюшню, свой бизнес, в общем, живёт и не тужит. Буду звонить ему и попытаюсь договориться о гарантиях вашей безопасности, чтобы не пришлось стрелять, и о Земфире, а то толпа науськанная им может растерзать вас вместе с ней и не найдёшь виновных. Так что послушаю, что скажет этот садист, и уже тогда выстроим план действий. Да, попрошу начальника Гатчинского горотдела милиции оказать вам помощь.
Поверь, большего я сделать не могу, не в силах. И потом, мне моя самодеятельность всегда выходила боком. Сам не во что не лезь. Твоя задача если вытащим твою Земфиру поддержать её, побыть с ней рядом, пока мы всё утрясём с её местом пребывания. Надо будет, мы её спрячем, но это решится завтра. Учти, гарантий её освобождения никаких, будь к этому готов. Самостоятельно не затевай никаких переговоров, и не вступай с цыганами ни в какие контакты. Они ничем не отличаются от чеченцев. Полное отрицание всех законов гражданского общества, тоже варварство, дикость, жестокость. Эти люди живут ещё в каменном веке. Будь осторожен. Власть они не уважают, но боятся. Они здесь живут постоянно, не кочуют, бросать всё, что здесь нажили и бежать неизвестно куда ради садистской прихоти одного злодея, вряд ли захотят. Но заводить их не надо. Тогда финиш. Они теряют последнее человеческое, что всё-таки у них есть, сознание, становятся неуправляемыми фантомами зла, подчиняются только голосу крови.
И все же я верю, что всё обойдётся. У них неплохой бизнес, я уже не говорю о нелегальных доходах. Одно время Овчинников и другие офицеры управления ходили к знакомому цыгану, завхозу школы, на Бородинской улице. Он там держал видео прокат, и давал им посмотреть кассеты бесплатно. Внезапно он умер. Потом уже мы узнали, когда среди цыган начались разборки по поводу его наследства, что у него в подвале школы был оборудован видео зал, где показывали порнофильмы и здесь же порносалон, где детишки из школы подрабатывали. Цыгане педофилы, и прочая мразь с Кавказа, пользовали их. А он директору школы говорил, что в подвале организовал кружок «Умелые руки». Входишь в подвал и, правда, стоят токарные станочки и другое оборудование по дереву. Матерый был конспиратор. Открылось всё это, только когда умер.
Похоже, что в наркобизнесе цыгане сейчас лидируют. И всем это до «фени». Нет сил остановить наступление цыганской мафии, кругом предательство, коррупция, сращивание милиции и криминала. У цыган такой объем наркобизнеса, что могут, не чуть не страдая от такой потери, платить вторую зарплату всей милиции города и области.
Виктор, кажется, тоже не удержался и связался с бароном. Я понимаю, квартира нужна, общежитие кого хочешь, с ума сведёт. Но это же не выход, связаться с цыганской мафией. Теперь сломал жизнь и себе и жене. Будет бегать и от милиции и от цыган. У тебя телефонная карта?
- Нет, звоню вам из ординаторской. Сергей Иванович, последний вопрос, вы верите, что завтра освободим Земфиру?
- Видишь, был бы Овчинников или кто-нибудь из боевых ребят офицеров из управления они что-нибудь придумали. А этот политрук, не в обиду ему будет сказано, самое ценное качество у него это то, что всё время молчит, а если говорит, ничего не поймёшь. Мне просто некого завтра тебе дать. Все в командировках. А ОМОН, я тебе ситуацию объяснил, задействовать для спасения цыганки не имею права. Политрук Клочков, со своими солдатами, на подступах к Москве 28 фашистских танков уничтожил. Может и этому повезёт. Удачи. Я завтра всё время с вами на связи. Так что буду знать, что делается у вас, если будет надо, скорректируем наши действия, - сказал он и повесил трубку.
Я встал пораньше, около 8-ми утра. День был таким же весенним, как и вчера. Огромное синее небо куполом раскинулось над городом. С одной стороны дома были розового цвета. Где-то за горизонтом поднималось солнце. Скоро закапает с крыш, и прилетят снегири, вспомнил я Тамару Дмитриевну. Прошёлся вокруг больницы и вошёл в холл. Пудиков уже был на посту, сидел в кресле у входа. Он был в черном милицейском полушубке, начищенных хромовых сапогах, по-моему, холодных. Мы поздоровались, не виделись давно, он теперь был майор. - «Ногам не холодно»? - спросил я его: - «Если что, у нас в машине есть валенки. Овчинников о себе память оставил. Совсем новые, ваши милицейские. Пользуйся». Пудиков молчал, наверно, соображал, потом что-то пробурчал себе под нос. Я расшифровал: - «Сегодня не холодно, спасибо, не надо». Подъехал милицейский УАЗ. Я спросил Пудикова: - «Наш»? Он кивнул головой. Из УАЗа вышли два офицера управления, тоже в полушубках и валенках. Все и Пудиков тоже были с оружием. Ребят я знал, не раз поддавали с Овчинниковым у него в кабинете.
Скоро подъехал Виктор, он привёз Тамару Дмитриевну, моего доктора. Она переполошилась, увидев меня одетым. Вы куда? - спросила она меня. Я грустно пошутил:
- Сам погибай, а товарища выручай. Доктор, мы недалеко и, наверно, соврал я ей, через час, другой вернёмся.
Она посмотрела на Виктора и развела руками, «мол, что с ним поделаешь», -распорядилась: - Передаю под вашу ответственность, вернуть целым и невредимым. Ладно, голубчик, - разрешила она мне, - если чувствуете себя неплохо, прогуляйтесь немного. Вам это полезно. Погода такая обалденная, на работу идти не хочется. Я надеюсь, кардиограмму сняли, давление померили? - спросила она меня.
Я кивнул головой: - Ну, тогда с Богом. И больше ходите, погода чудесная. Будет тепло. Скажите честно, когда вас ждать? Виктор обещал свезти меня тут недалеко по делам.
- Я думаю, что к двум часам дня мы будем здесь, у вас, - успокоил я доктора.
- Ну, всего вам хорошего, - сказала она и вошла в здание больницы.
Из УАЗа вылез шофёр, тоже хороший знакомый, бывший водитель Овчинникова, Володя Иванов, своенравный парень, но не говно, просто у человека был такой характер. Он тоже был с «Макаровым». В машине шумела рация. - «Тебя Сергей Иванович зовёт», - сказал он мне, и показал, куда сесть в машине. Слышно было плохо, рядом, почти над больницей, висели провода высоковольтной линии. Сквозь треск и помехи в эфире я всё же услышал то, что хотел мне сказать Сергей Иванович.
- Я вчера говорил с этим сукиным сыном, - стал рассказывать он мне о переговорах с отцом барона: - Слышал цыган меня хорошо и сразу узнал, кто с ним говорит. Я сказал ему, чтобы завтра ждал нас. Для производства следственных действий мы заберем Земфиру. Вернём, как только её отпустит следователь. Чтобы ничего не придумывал и не мешал нам. Сам понимаешь уговаривать его бессмысленно. Я объяснил ему всю тяжесть последствий для него, в случае организации оказания сопротивления сотрудникам милиции при исполнении ими служебного долга. И спросил его: - «Договорились»? На что он мне, хитрая бестия, ответил, что он ничего не решает, есть народ. Я сказал, что лучше, чтобы он не будоражил людей, и всё прошло тихо, иначе он серьёзно осложнит себе жизнь. В ответ он только рассмеялся и грязно выругался. Вам надо поспешать. Если её ещё никуда не спрятали. В общем, пока всё плохо. Дай мне Пудикова и слушай сам, что я ему скажу.
- Пудиков, слушай меня внимательно, - сказал ему Сергей Иванович: - Обстановка такова, что на дружественный приём рассчитывать не приходится, нужно быть ко всему готовым, провокации по всей видимости не избежать. Оружие должно быть наготове, но я категорически запрещаю его применять, если нет непосредственной угрозы жизни участнику операции. Оружием не угрожайте. Не направляйте его в сторону людей, не снимать с предохранителя. Вы будете находиться среди агрессивно настроенного населения. Всего не предусмотреть. Поэтом, майор Пудиков, все решения на месте принимаете вы. Вам надо постараться выполнить задание, спасти от самосуда, силой удерживаемую, жену барона, Земфиру. В случае возникновения критической ситуации, вы сразу же покидаете зону конфликта, вместе с девушкой. Я подчёркиваю, её в доме отца барона не оставлять. Вам помогут на месте милиционеры из Гатчиниского УВД, они должны координировать свои действия с вашими. Сейчас нет на месте заместителя начальника Главка по области. Пока вы едете, я переговорю с ним, попрошу, чтобы вас поддержали. Всё ясно?
- Так точно, Сергей Иванович, - отрапортовал бодрым голосом Пудиков.
- Хорошо, действуйте и докладывайте мне, - сказал Сергей Иванович и повесил трубку.
Погода была хорошая, дорога очищена от снега, машин было немного, путь всё время оставался свободным и мы быстро добрались до Гатчины. Виктор всю дорогу ехал за милицейским УАЗом. Заехали в Гатчинское УВД, начальника не было, о совместной акции в поселке Вырово, у цыган, никто ничего не знал. Дежурный обещал доложить о нашем визите начальнику УВД, как только он появится у себя. Пудиков попросил в помощь людей, но дежурный сказал, что свободных сотрудников УВД у него сейчас нет. На этом разговор закончился. Мы сели в машину и поехали в посёлок Вырово, где жили цыгане и сам барон. Скоро мы заметили за собой «хвост», красный москвич с областным номером и сидящих в нём милиционеров. Он ехал в отдалении и к нам не приближался.
Мы въехали в посёлок. В нём было пустынно, людей не было видно, как будто все попрятались или вымерли. В домах, над трубами завивался белесый дымок, топились печи, за занавесками мелькали лица людей. Посёлок жил своей тихой неторопливой жизнью. Володя увидел вышедшего из дома человека и притормозил около него машину. Он спросил, где живёт Ермолаев, отец барона. Тот не сразу, посмотрев на милицейский УАЗ, на милиционеров сидящих в нём, нехотя, лениво, махнул куда-то рукой в сторону. Мы поехали по указанному им направлению. Дом барона стоял в переулке и выделялся среди других, добротный, двухэтажный, кирпичный с пристройкой: большой конюшней, ворота которой, выходили прямо в переулок и другими хозяйственными помещениями. Мы остановились у дома барона. Около него стояло несколько человек, они смотрели на подъехавшие машины, разговор, который цыгане вели между собой, прекратился. Стояли и молча, смотрели, что мы будем делать. Я вышел из машины первым и подошел к стоящим около дома цыганам. Спросил у одного из них: - «В доме есть кто-нибудь»? Никто не ответил мне, цыгане хранили молчание. Один из них смачно сплюнул лузгу от семечек, которые грыз, прямо мне под ноги и продолжал стоять, не замечая меня, как будто я был пустым местом. Я отошел, помня напутствие Сергея Ивановича об агрессивно настроенном к нам населении посёлка.
- Куда ты суёшься, - сделал мне выговор Пудиков, который тоже вышел из своей машины. Сиди в машине и не высовывайся, мы сами разберёмся во всём. Володя махнул мне рукой, чтобы я сел в машину к нему. Он сказал: - Возьми трубку радиотелефона. В эфире стоял шум, треск, который перебивался отдельными фразами говоривших людей, но голос Сергея Ивановича был слышен и всё, что он говорил, можно было понять.
- Где Пудиков? Спросил он меня. Я сказал, что мы только подъехали, и он вышел из машины оценить обстановку. Представители Гатчинского УВД с вами? - спросил он меня.
- Недалеко на шоссе, не заезжая в переулок, где находится дом барона, стоит красный «москвич» с милиционерами, видимо, из Гатчинского УВД, поскольку едут от него всю дорогу за нами. Но у них какая-то своя игра. В контакт с нами они вступать не желают. У дома Ермолаева стоят цыгане.
- Плохо, всё очень плохо, как и следовало ожидать, - сказал Сергей Иванович: - Быстро позови мне Пудикова, - попросил он меня. Я, было, дёрнулся из машины, Володя осадил меня, оставил сидеть на месте и за Пудиковым пошел сам.
Пудиков взял трубку радиотелефона.
- Слушай Пудиков, что я тебе скажу, и в точности выполняй мой приказ, - сказал ему Сергей Иванович. Сейчас его далекий голос, искаженный хрипотцой, дал команду, которая была, как мне казалось, единственно реальной, в складывающейся обстановке. Выполнить её означало сохранить всем жизнь и спасти Земфиру.
- Всем быстро в дом Ермолаева, не дать ему организовать людей к сопротивлению, забрать свидетельницу, и стараясь не прибегать к оружию ретироваться в машины. Твой беспрепятственный отход обеспечивают твои люди. В случае необходимости для разгона нападающих вы стреляете в воздух и только в крайнем случае, при возникшей угрозе жизни кому-нибудь из членов вашей группы стреляете прицельно и стараетесь нападающего только ранить. Всё, быстро пошли в дом Ермолаева, - послал он Пудикова в бой.
Калитка в палисадник, к крыльцу была закрыта. Здоровенный волкодав прикрывал входную дверь в дом. Он был на цепи, но она позволяла, ему достать любого, кто попытается проникнуть в дом иным путём. Пудиков задёргался, ища выход из положения. Цыгане занервничали, кто-то из них побежал за помощью. Володя, который вместе с Овчинниковым побывал в Чечне и знал цену в критический момент даже секунде, рванулся к конюшне. Ворота её были закрыты, тогда он толкнул дверь в воротах, и она отворилась. Через неё все ввалились в конюшню. Цыгане, стоявшие возле дома, заверещали на разные голоса. Пудиков скомандовал достать оружие. Конюшня была пуста. На улице гул голосов усиливался, офицер остался контролировать ситуацию на входе и смотреть за действиями цыган. Мы по деревянной лестнице поднялись на второй этаж
На уровне второго этажа, по периметру конюшни, были устроены антресоли. На антресоли выходило несколько дверей. Из самой дальней вышел Ермолаев. Он вытолкнул, в грязном, вонючем полушубке и резиновых сапогах на голую ногу Земфиру. В руках у него был длинный и толстый конский кнут. Пудиков спрятал пистолет в кобуру и пошёл к ним навстречу. Цыган не дожидаясь пока он подойдёт к нему вплотную, грязно выругавшись, приказал Земфире идти вперёд, и толкнул её навстречу Пудикову, кнутом в спину, так, что она еле устояла на ногах. Пудиков пытался сказать ему что-то насчёт следственных действий, как цели нашего визита к нему, тот прервал его и стал смеяться. Махнул ему, заливаясь смехом, рукой, мол, иди отсюда мне ничего от вас не нужно. Старик остался стоять на месте. Пудиков повернулся и пошел за удаляющейся от него Земфирой. Она уже прошла по антресолям спасительный последний поворот к лестнице вниз, где все мы стояли, ожидая её, как вдруг раздался дикий визг, свист хлыста и перила антресолей, там, где была Земфира, обрушились, просто рухнули вместе с ней вниз. Она упала на покрытый конским навозом вперемежку с соломой пол конюшни и замерла, застонала от боли.
- Я похож на дурака, - взвизгнул Ермолаев, - чтобы собственными руками отдать «ментам» убийцу сына!
Он спрыгнул с антресолей, на рулон сена скрепленный проволокой. У него был прекрасный плацдарм, откуда мог свободно орудовать своим страшным кнутом. Цыган размахнулся и ударил им Земфиру. Её тело вздрогнуло от удара. Старик-садист, как мясник разделывает тушу животного, хотел убить её медленно, не сразу, прежде она должна была испытать нечеловеческие страдания, последний смертельный удар кнута должен был остановить её сердце.
Пудиков стоял белый как мел, у него ходили желваки от ярости, но принять самостоятельное решение он не мог. Эта была нестандартная ситуация и Сергей Иванович не дал ему на этот счёт указаний. Пока он думал старик успел нанести Земфире ещё несколько ударов кнутом, сломал ей руки и ноги. Ещё взмах кнута и удар бы пришёлся по телу девушки.
- «Стой, собака», - крикнул Володя, когда кнут был уже в воздухе и выстрелил старику в руку. Пуля только царапнула руку убийцы, но сорвала смертельный удар кнута. - «Сраный мент», - злобно рассмеялся старик и взял кнут в другую руку.
- Сначала надо было научиться стрелять, а потом приезжать сюда, а сейчас я уже заканчиваю своё показательное выступление. Ермолаев снова взмахнул кнутом, но кнут не ударил Земфиру. Одновременно выстрелили Володя и офицер стоявший у входных ворот. Старик свалился с тюка с сеном.
Офицер попал старику в ногу, Володя раздробил ему кисть руки. Ермолаев был уверен, что «менты» стрелять не будут, и поэтому, не опасаясь, что ему помешают, спокойно вершил свой суд над девушкой. И к Пудикову не было претензий, он действовал по инструкции. Я видел, он переживал, негодовал, ненавидел убийцу, но решиться на поступок так и не сумел. И это стоило жизни Земфире. Выстрелы остановили убийцу, но было уже поздно. Страшные повреждения, которые она получила, не оставляли ей шансов выжить.
Инструкция на многих оказывает в моменты принятия нестандартных решений парализующее действие. Она заменяет им совесть, делает трусом, негодяем, мерзавцем, невольным соучастником преступления, потому что при любом исходе в любой ситуации, выполняя её, они будут правы, инструкция снимает с них ответственность, позволяет не думать.
За воротами конюшни раздавался гул голосов разъяренной толпы цыган. Они раскачивали ворота и хотели их открыть. Офицер, который стоял у выхода из конюшни, отбивался от наседавших на него цыган. Он бил рукояткой пистолета в золотом оскаленные рты, по головам, в лица, в губы, харкающие в него. Только так он мог ещё кое-как сдерживать напор толпы. Выбираться надо было этим путём, другого, мы не знали. Володя высокий, здоровый парень, в одной форме, подошел к Пудикову и сказал ему: - «Снимай полушубок». И не стал дожидаться пока тот снимет его сам, стащил полушубок с него, как шкуру с худого барана, осторожно положил на него Земфиру, и этим же полушубком прикрыл её. Потом поднял её на руки и хотел нести её сквозь толпу к себе в машину. - «У нас удобней», - сказал я ему. Он головой показал, что не надо, боялся, что цыгане перевернут и подожгут нашу машину.
Цыгане по-прежнему раскачивали ворота, пытались открыть их, ещё немного и толпа должна была ворваться в конюшню и растоптать нас. Стоял дикий вой. Пудиков первым попытался выйти из конюшни, но его втолкнули обратно. Времени раздумывать не было, ворота могли раствориться в любой момент. Пудиков выстрелил в воздух, вой на минуту затих, толпа отпрянула от дверей, паралича на минуту охватившего её, хватило, чтобы по освободившемуся проходу Володя с Земфирой на руках прошёл к машине. Он уложил Земфиру на заднее сидение и сам сел за руль. Толпа опять взорвалась криками, воем и пыталась не выпустить остальных. Нас взяли в плотное кольцо и пытались оторвать от машины. Пудиков и офицеры разгоняли толпу рукоятками пистолетов расчищали себе дорогу. Наконец мы пробились к машинам. Виктор открыл мне дверь, и я с трудом протиснулся в машину. Теперь толпа не выпускала машины, раскачивала их и старалась перевернуть. Тогда Володя и офицеры вышли из машины и стали стрелять поверх голов нападающих. Их охватила паника и, напирая друг на друга, превратив своё отступление в свалку, они стали разбегаться во все стороны.
Машины рванули назад по переулку к шоссе и выскочили на него. «Москвич» гатчинских милиционеров преградил нам путь. С палками и наручниками милиционеры кинулись к нам. Один из них попытался одеть наручники на офицера и ударил его палкой по голове. Офицер имел хорошую специальную подготовку и уложил нападавших возле машины на дорогу, причём того, кто его ударил палкой он просто вырубил. Водителя приковали наручниками к рулю и ключи забросили в снег. Оружия у гатчинских милиционеров не было. Пудиков отобрал у пособников цыган удостоверения и положил к себе в карман. Дорога была свободна. Когда непосредственная опасность была позади, Земфиру уложили на заднее сидение уже теперь в машину к нам.
Ехать с Земфирой было тяжело. Она стонала, я сидел с ней на заднем сидении и придерживал её и помочь ей ничем не мог. Володя просигналил нам, чтобы мы ехали впереди. Машина ехала медленно, и хотя погони не было, напряженность от неизвестности впереди оставалась. Как мы доехали до больницы, я знаю от Виктора, потому что сам потерял сознание. По просьбе Виктора, Володя связался с Сергеем Ивановичем, и он организовал сопровождение наших машин по городу автомашиной ГАИ и поэтому до больницы мы добрались очень быстро. Было предложение остановить «Скорую помощь», и Земфиру перенести в специализированную машину, но это была полумера, связанная с потерей времени. Ей срочно нужен был стационар. Земфира поступила в общую, а я в кардиологическую реанимацию третьей городской больницы, откуда утром уехал в Гатчину. Как только Земфира поступила в реанимацию, ею сразу же занялись врачи, но всё было ни к чему. Страшные повреждения, которые она получила, были несовместимы с жизнью. Она упала с антресолей, сбитая с ног петлею конского кнута, который обвился вокруг её туловища и Ермолаев, ломая телом девушки перила, буквально сбросил её вниз. При падении она получила тяжелую травму позвоночника и головы. У неё кнутом были сломаны руки и ноги. Не приходя в сознание, ночью Земфира умерла.
Утром вокруг меня было много народа. Врачи с реанимации, лечащий врач, заведующая отделением. Тамара Дмитриевна сказала, что ничего опасного уже нет, и меня к обеду заберут на отделение. Когда меня привезли на отделение в палату ко мне зашли она и заведующая отделением. Заведующая отделением сказала, что, не смотря на очередной приступ фибриляции предсердий, держать меня у себя в клинике они больше не могут, так как не видят в этом больше смысла. Надо продолжить лечение в профильном лечебном учреждении и посоветовала лечь в институт кардиологии. Сказала, что выпишут дня через два. Уходя от меня, Тамара Дмитриевна не смогла удержаться и сказала, что я очень её подвел, и за нарушение режима меня стоило бы выписать немедленно и без беллютеня. Но, учитывая мотивы моего поступка и, что на мою защиту встала заведующая отделением, всё остается как есть, сладко улыбнулась она мне, и ушла.
Скоро ко мне пошли посетители. Женя Петров рассказал общим знакомым о приключении в Вырово, у цыган и все хотели услышать от меня подробности драмы разыгравшейся там, о Земфире и куда исчезли Виктор с Ириной, что будет теперь с их клиникой. Сначала я отвечал на вопросы, сочувствовал Виктору, который тоже попал в беду, лишился фирмы и теперь вынужден скрываться. Потом я сократил информацию до минимума, потому что понял, что в этой истории всех интересует не трагедия людей ставших её жертвами, а пряный вкус остросюжетной сплетни. Судьба людей их не интересовала. Спрашивали, посадят Виктора или не посадят, и я замолчал. Пришел Мищенко давно попрощавшийся со мной. А тут ему сказали, что я ожил, собираюсь выписываться, выйти на работу. Был повод навестить, восстановить ясность отношений, узнать о моих намерениях. Опять в пристяжные не хотелось. Моё появление из небытия мешало ему строить планы на будущее, наслаждаться тем, что уже имел и считал своим.
Прогноз Овчинникова оправдывался. Говорил Вадим со мной не как товарищ, которому я помог снова найти себя в жизни, иметь работу, неплохие доходы, он стал выдвигать требования о разграничении полномочий. Ты говорил он всё равно больной, в полную силу работать не сможешь, сиди, занимайся твоим любимым маркетингом, а я буду руководить предприятием, сколько и кому платить, ты уж извини, но эту функцию я тоже возьму на себя. Должность твоя мне не нужна. «Ты можешь остаться почётным президентом фирмы», - сделал он мне предложение. И уехал.
Виктор привёз Сергея Ивановича, он свою черную машину с мигалкой оставил и приехал ко мне, как частное лицо. Вместо приветствия он, в халате, накинутом на плечи, сразу заговорил о своих неприятностях, ставших следствием проявленной им инициативы по спасению девушки-цыганки:
- Я же знал, что вся благотворительность, которой занимался по просьбе Овчинникова, теперь твоей, заканчивается одним и тем же. Головной болью и разбором полётов у начальства с последующими оргвыводами. Так и на этот раз. Я тебе сочувствую. Я сделал всё что мог и у тебя ко мне не должно быть претензий. Не получилось, и я даже не знаю, кто виноват. Это не те, кто был с тобой, и мог быть растерзан озверевшей, напичканной наркотиками, толпой. В общем, я получил выговор за свою инициативу именно от тех, кто виноват в случившемся.
Давай выпьем, - сказал он мне, - пошли они все в жопу.
Сергей Иванович никогда не сквернословил. Я ни разу не слышал от него матерного слова. Видно достали его. Он много знал, ещё больше видел, хорошо соображал, и видимо обобщив всё, что происходило в его епархии на самом верху, пришел к такому выводу. Из дипломата вынул яблоки, коньяк и стаканы.
- Видишь, со всем своим, я же знаю, что у тебя ничего нет.
Виктор разлил по стаканам коньяк, и мы выпили. Виктор, любопытная бестия, ему так хотелось послушать, о чём будет говорить со мной Сергей Иванович, но тот не церемонясь, сказал ему:
- Коньяк мы разольём сами, а ты, поди, посиди в машине. Подождёшь меня. Время есть? - спросил он его.
- Есть, Сергей Иванович.
- Ну и ладно, - отправил он из палаты Виктора.
Он походил по палате, помолчал, присаживаться не стал, а говорил стоя.
- Вы с Овчинниковым хорошие ребята, но почему такие засранцы? Подыхаете оба. Надежда, слово многообещающее, хорошее слово, но лишает человека, который хочет знать всё точно, уверенности. Поэтому я не исключаю вас из команды, а перевожу в запасные. Сейчас Главк превратился в нелегальную структуру мафии. Силы призванные бороться с преступностью работают вхолостую. Коррупция, как раковая опухоль пронизала всё. Совместный бизнес с бандитами заурядное явление. Ты думаешь, почему вам не помогли, и даже пытались задержать в Вырово. Может быть, я забыл предупредить заместителя начальника Главка по области, что в Гатчинском районе работают мои люди и им нужна помощь? Нет, не забыл и убедительно просил его оказать вам всю необходимую помощь. Он ничего не сделал, потому что связан по рукам и ногам не только цыганами. Чтобы вы не сорвали самосуд, он вместо помощи, по требованию цыганской мафии, послал милиционеров, всячески мешать вам или даже задержать вас, что они и пытались сделать. Таким образом, это распоряжение человека облеченного властью надо рассматривать, как прямое пособничество высокопоставленного чиновника мафии, и как соучастие в убийстве невинного человека. Но кто будет эти заниматься? Кому это надо? Если все связаны по рукам одной, общей веревкой, конец её находится в руках мафии, для неё все эти чиновники марионетки, не более.
Мои люди пытались выполнить свой долг. Зачем Овчинников притащил за собой этого Пудикова? Ему мало «шестерок» что были у него в подчинении, они лучше Пудикова справлялись со своими обязанностями, правда, предали его при первой же возможности. Такова жизнь. Зато Пудиков слова не проронил ни хорошего ни плохого. Скажи, кому нужна такая собачья преданность? Если он не может справиться ни с одним порученным ему делом. Если бы он немного соображал, то, наверно, можно было предугадать намерения старика и опередить его на один шаг. И человеческая жизнь была бы спасена. Офицеры, Володя Иванов, им обидно, как будто это их вина. Они всё видят, всё понимают. Переживают сильно. Незаслуженная обида жжёт душу сильнее и дольше. Вот подали рапорта, уходят, Володя тоже. Уходят потому что не могут жить, закрывая на всё глаза.
Я тоже ухожу, пока не скажу куда, но место тебе и Овчинникову найдётся, если не будете такими мудаками. Выздоравливай. Я знаю всё, и всё же карабкайся. Сдаваться нельзя. Сейчас честные, надёжные люди на вес золота. Время такое, что найти человека, на которого можно положиться, довериться ему почти невозможно. Это я тебе говорю. В органах я начинал участковым. Тогда в органах не знали что такое предательство. Работали не за награды. Долг, честь, совесть и Родина были не пустыми словами. Теперь в органы прёт всякая шваль, они рассматривают работу в силовой структуре власти как неплохой бизнес. Как хорошую возможность заработать и смыться. Раньше говорили о призвании к работе в органах, таланте сыщика и других специалистов. Профессионализм накапливался годами. Сейчас, как во время войны, попадающие в органы прохиндеи проходят свой ускоренный курс обучения, в основе которого беззаконие и кулак. Органы тогда и сегодня. Есть с чем сравнить.
Прости меня, что иногда ошибался на твой счёт, не верил в тебя. Овчинников помог разобраться. У него чутьё на людей, хотя и он иногда ошибается. Помнишь экстрасенса? Хотя это не тот случай, когда его можно упрекать в неразборчивости выбора друзей. Он думал, что этот самородок, новый Кашпировский, у него талант он спасёт его и поможет другим. А у деревенского парня оказались клыки вурдалака. Ну, в этом случае в ошибке Овчинникова повинно его болезненное состояние.
Вот до пенсии доработаю, но уже в транспортной милиции. Это где-то полгода. В сорок пять ещё полон сил, энергии, желания работать. И дело ждёт интересное. Но сейчас начинать его ещё рано. Ну, что на посошок?
Я разлил коньяк по стаканам, мы выпили. Сергей Иванович взял свой дипломат, мы попрощались, и он ушёл.
На отделении дежурила Марина. Я спросил её: - А где сейчас находится Земфира? В реанимации или в морге?
- Нет уже в морге, поторопитесь, если хотите с ней попрощаться. Её сегодня увезут в Гатчину, хоронить будут там. Всё-таки жена барона. Вина её не доказана. Вчера приезжали цыгане, они были в морге, забрали барона - сказала Марина.
Я пошёл в морг. Мне показали, где стоит каталка с телом Земфиры. Она стояла у стены, тело было укрыто простынью. Мне открыли лицо. Изверг и убийца пожалел лицо, на нём не было даже царапины. Палач был искусен. Лицо было спокойно. Прелестные черты проступали сквозь маску смерти. Роскошные волосы, её волосы, часть их была убрана за спину, остальные обрамляли лицо. Я вспомнил наше прощание и слова, которые она мне сказала. Её голос ещё звучал в моих ушах: - «Ты поправляйся, и мы встретимся, обязательно встретимся, где бы я ни была».
Земфира! Произнёс я её имя в тишине места нашей последней встречи. Никто не отозвался. Стояла мёртвая тишина. Угасшее лицо, её лицо, моей Земфиры было мертвенно спокойно: «Мне никогда, никогда, не услышать её смех, не увидеть улыбки, - подумал я с горечью, - и мы больше никогда не споём. Ещё позавчера я мог надеяться где-нибудь, увидеть её, был уверен, что она где-то есть и смеётся и ей обязательно хорошо». Я заплакал.
- Ну, вот, - сказала женщина, которая работала в морге, - ты первый, кто плачет. И вроде не цыган. Молодая, красивая, конечно, жалко. Любил, наверно, сильно? - спросила она меня.
- Да, очень.
- Она ведь своего мужа убила, хотела бежать. Не с тобой?
Я купил в киоске цветы, много цветов, белые и синие ирисы и принёс Земфире: «Это тебе от меня, моя девочка, так тебе будет веселей, они скрасят твоё одиночество в этом неласковом чертоге», - шептал я сквозь застилающие глаза слёзы слова утешения, кладя подле неё цветы. Я поцеловал Земфиру, поклонился ей и вышел.
Теперь мы расстались навеки.

.


Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru