--------------------------------------------------------------------------
Эдуард Крутков - Квартира
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru


                                                КВАРТИРА
              
                     Часть первая

 Умереть я собираюсь в этой квартире, в которой сейчас живу. Разве что, не дай Бог, случиться какой-нибудь форс-мажор? Тогда где это произойдет, я могу и не узнать.
  Отдать Богу душу, вытянуться, уставиться невидящими глазами в потолок,  застыть навсегда,  конечно, комфортнее все же дома, превратиться в нечто, что уже не имеет к этому миру никакого отношения, что надо поскорее убрать, спрятать в землю, сжечь, вернуть природе.  «Мои глаза подвижные, как пламя, остужены чужими пятаками», хотел эффектно, позаимствовав у М. Цветаевой строчку ее стихотворения, проскочить дальше, не задерживаясь на мелочах, и как раз на них и споткнулся. Без ремарки не обойтись. Не случится этого. Нет больше тех, больших, медных, советских, прикрывающих глаза, пятаков. Жалкие, от новой поганой власти, что валяются под ногами, ими глаза не прикроешь. Знал бы, что доживу до такого дефицита припас что ли. И глаза, когда умру,  прикрыть будет некому. Так как буду один. И кто-то равнодушный, приставленный к этому делу, приберет мои останки, и они  превратятся в обычный земной прах.
 Говорят, человек за свою жизнь должен построить дом, родить и вырастить ребенка и посадить дерево. Тогда, считает наш мудрый народ, человек состоялся и жизнь прожил не зря.
 Квартира - это единственное, что у меня получилось в жизни. Словосочетание «построил дом» я лично рассматриваю как метафору. Неважно как человек приобрел жилье, важно, что он его имеет. Хотя бы однокомнатную городскую квартиру. Правда, вот Дмитрий Нагиев, ведущий
телепередачи «Окна», и он прав, считает унизительным для человека иметь однокомнатную квартиру и жить в ней с семьей. В командировке, на отдыхе жить в гостинице с подругой или одному в одноместном номере несколько дней, ну неделю, другую, вполне сносно. С детьми уже неудобно. А жить постоянно? Говорить и желать можно что угодно. В стране занимающей до недавнего времени одну шестую часть земной суши, с бескрайними лесами и неисчерпаемыми природными богатствами  почему-то считалось так жить не унижением, а мечтой. Какая-то  часть населения страны еще совсем недавно была обеспечена хотя бы по этому минимальному стандарту страны развитого социализма. Партийно-советская номенклатура, привилегированное меньшинство, имеющее отношение к власти, жила, как и советует Нагиев. А вся остальная страна постигала азы коммунизма в коммунальных квартирах. Его приметы были особенно заметны  в местах общего пользования: туалете, у рукомойника с холодной водой и, конечно, на кухне. Здесь утюгом, разогревавшимся на плите сутками, «якорили» место, чем доводили до белого каления соседей. Утюг заменялся кастрюлей только на время завтрака, обеда и ужина. Огонь газовой горелки под утюгом был всегда факелом незатухающих коммунальных войн.
 Новая власть вопрос с очередью на жилье, ликвидировала быстро. «Помогла» народу, действуя по известной пословице: «Спасение утопающих дело рук самих утопающих», организовала «рынок жилья», и умыла руки. Новое, как оно себя называло, социально-ориентированное государство с первых своих шагов старательно доказывало обратное. Оно в спешном порядке снимало с себя обязательства прежнего тоже «народного» государства по социальному блоку вопросов. Так стали говорить на тарабарском языке высокопоставленные чиновники новой власти.
 Итак, теперь если хочешь жить, как предлагает Нагиев, плати деньги и выбирай жилье по вкусу: с биде, с джакузи, с видом на Маркизову лужу. Нет денег, остаешься в коммуналке при коммунизме или бомжем. В лучшем случае при своем, том, что имел и получил когда-то бесплатно от старой власти. Бомж - неологизм, обозначающий некую почти узаконенную прослойку отверженных людей, и своим вхождением в литературный язык, (раньше это было специфическое слово из милицейского протокола) и частым употреблением обязан новой власти. Старая власть, какой бы она не была, людей на улицу не выбрасывала.
 До тридцати восьми лет я относился к той части людей, которым в жизни не повезло, не смог уложится в сроки, отведенные Создателем для обретения себя в этом мире, и как любой грешник был наказан, жил в коммунальной квартире. Правда, их несколько раз менял. И то не по своей воле. Случайно или это была тенденция, однако в каждой новой коммунальной квартире, куда я попадал, комнаты становились лучше, и ее население становилось меньше. Все-таки призрак коммунизма, говоря словам Маркса, бродил по стране. Хрущев пугал предполагаемой датой его пришествия соратников и радовал народ, говорил, что коммунизм стоит на пороге, и в 1980 году мы все окажемся в нем. В последней  моей коммуналке, где мне пришлось жить, была даже ванная. Это уже считалось роскошью и редким удобством. В той стране, ее больше нет, отдельная квартира в городе часто для человека становилась апофеозом его жизненных устремлений. Деньги имели второстепенное значение, разве что помогали встать в очередь на жилье или ускорить получение квартиры.
  Итак, моя жизнь состоялась только на треть. Для меня это было уже здорово. Я, в принципе, даже на это не мог рассчитывать. Есть такая пословица: «Не было счастья, да несчастье помогло». Эта пословица могла появиться только в России. Михаил Задорнов говоря, что фольклорное творчество русских людей иногда поражает своей парадоксальностью, конечно прав.
 У меня был очередной внутренний  кризис. Конфликт между моим Эго и действительностью, в которой я обитал. Я никак не мог примирить их. И тепло, выделяющееся при любой экзотермической реакции, охлаждал с помощью подручных средств, гасил душевные муки, чем придется, не очень придираясь к качеству той гадости, которую пил. Лишь бы побольше, и недорого. 
 Я в это время работал в Художественном фонде и обеспечивал членов Союза  художников всем необходимым для творчества, а заслуженных художников, которым было разрешено писать лики вождей для площадей и улиц города (была даже специальная, огромная как цех какого-нибудь авиастроительного завода, мастерская Ласточкина), должен был снабжать еще импортными красками и кистями. Это была головная боль. Белка, колонок, барсук, как заклинания произносил я названия зверушек, которых разводили где-то в Голландии и когда они подрастали, в определенное время года их стригли и из стриженого ворса делали прекрасные кисти, они долго служили советским портретистам, достойным наследникам великих фламандцев; такое сомнительное право на соседство с ними  наши художники заслужили, малюя лики советских вождей; рисовать кистями из ворса заморских зверушек было сплошным удовольствием, ворсинки не выпадали из держателя и не оставались на державных полных властности рисованных лицах. Кисти покупались за рубежом, на валюту и тоненьким ручейком, микроскопическими поставками поступали в страну. Распределял кисти Художественный фонд СССР, самая высокая тогда инстанция у художников. Конечно, всем не хватало. Импорта было так мало, а членов Союза художников так много; потому что стать членом Союза художников было не так сложно.
 Маститость художник нарабатывал количеством испачканных  холстов о счастливой советской действительности. Рисовал доярок с титьками, как вымя у коров рекордисток; счастливых, накачанных как Шварценегер, трактористов; тучные отары овец и танцующих мирных джигитов с кинжалом в зубах, не удержавших радости вот показывающих всему миру как хорошо живется в дружной семье народов страны, в которой они живут. А что кинжал в зубах, так это для острастки. Плохих людей кругом много. Овец, нефть воруют - народное богатство. Потом художник, изобразивший на своих полотнах виртуальную действительность, устраивал персональную выставку, на которую, как на похороны, приходили только родственники и свои, и можно было в «дамки». В общем, плодились, как кролики. Вчера со мной водку пил и воблой закусывал, писал свои бессмертные творения белкой и   ничего был всем доволен, а сегодня ему, подавай колонок. Среди творческой богемы много говна и чаще всего говнюки художники. Голь перекатная, пьянчуги, а гонора. Работая в Художественном фонде, я мало общался с ними. А когда приходилось сталкиваться, то удивлялся  их ничтожности  и думал, как такие люди могут создавать прекрасное. Даже внешне в них не было ничего привлекательного, разве что наверно кастовое: неопрятность внешнего вида и длинные, неухоженные волосы; они казались серыми, неинтересными, скучными людьми. Скупердяи страшные. Выпросить у кого-нибудь из них картинку, какую-нибудь сраную акварель, для дела, чтобы всучить, скажем, ею взятку, на заводе художественных красок, и получить без фондов всегда дефицитные краски,  было невозможно. Они тряслись над своими работами, словно это были раритетные полотна Караваджо, Боттичелли или других великих художников.
 Я тесно соприкасался с некоторыми из художников, когда работал в обкоме ВЛКСМ. Это было в конце 60-х годов. Тимошенко, Кузнецов, Гордон ваяли монумент героическому комсомолу, к пятидесятилетию этой организации. Они стали победителями конкурса организованного комсомолом. К юбилею ВЛКСМ была утверждена премия Ленинградской комсомольской организации, и они попали в круг претендентов на нее. Первыми лауреатами премии кроме них стали:  Эдита Пьеха, Александр Колкер и кто-то еще, по-моему, тогда очень популярная актриса, Людмила Чурсина, играющая главную роль в фильме «Колдунья» по одноименному рассказу Куприна. Иосиф Абрамович Непомнящий, главный художник обкома ВЛКСМ, матом не ругался, он был в отличие от многих его собратьев по ремеслу интеллигентный и остроумный человек, всякий раз вспоминая Пьеху, говорил, что ее имя у него ассоциируется с матерными словами. «Какими?» - спрашивал я его. «Эдиты в Пьеху», - ругался он и краснел от стыда, за свою, как ему казалось, страшно матерную ассоциацию.
  Монумент в полный рост лепили в танковом цеху Кировского завода, а затем отлили в бронзе на заводе «Монументскульптура». С самого начала, с момента его воплощения, в натуральную величину, с ним начали происходить какие-то недоразумения. То рука оказывалась короче, то нога. Помочь молодым творцам, авторам монумента, обком партии, попросил самого прославленного скульптора страны, Михаила Константиновича Аникушина. Авторское самолюбие молодых ваятелей болезненно отнеслось к предложению о помощи. Аникушин все же приехал. Влез на леса, возведенные вокруг монумента, поколдовал возле лица незадавшейся скульптуры, мне даже показалось, что он ласково взял за нос, проказника комсомольца, но сразу же  отпустил его, чувствуя  грозовую атмосферу, сгущающуюся вокруг него. Высокая энергия творчества, как  грозовой разряд, пугала его. Любое прикосновение известного скульптора, к детищу молодых ваятелей, казалось, могло стоить жизни, грозило убить его. Он чувствовал себя на лесах неуверенно. «Черт с ними, - подумал Аникушин, - боятся его критики. Скинут еще». Потоптался на площадке лесов, где как перед бурей, царило затишье, и полез вниз.
 Скульптура должна была стоять на Комсомольской площади, в Автово, но главный архитектор города отстоял площадь и не дал поставить хромого Шурика там. Так народ стал ласково обзывать монумент Героическому комсомолу. Жалко было молодого  парнишку в буденовке, с высоко поднятой рукой. Место для установки монумента нашли в детском скверике, на пересечении двух улиц, рядом с Комсомольской площадью; казалось, что парнишка в буденовке стоит здесь и указывает на гастроном, напротив скверика и дает команду: - «Стой! Гастроном рядом», -  работягам заводов им. Кирова и им. Жданова. Эти два предприятия расположились по соседству, недалеко от скверика. Где не досмотрели и сделали комсомольца калекой, было не ясно. Когда отлитого в бронзе Шурика привезли в сквер для установки его на постамент, огромный гранитный камень, монолит из карьера под Выборгом, ровно стоять Шурик не хотел: заваливался на бок. Оказался хромой. Делать было нечего. Под хромую ногу ему подложили  деревянную подошву и покрасили ее в цвет бронзы. Делалось все в спешке. Времени, чтобы отлить опору под хромую ногу из бронзы или другого металла не было. Днем рождения комсомола считается 29 октября 1919 года. Установили монумент, уже в день праздника, работали всю ночь, и за несколько часов до его открытия, уже утром, закончили все работы. Заменили потом подошву на что-либо более прочное или нет, я не знаю. Кстати, по размерам камень под Шуриком больше, камня «Гром» под Петром. Однако невезенье преследовало Шурика буквально по пятам. Когда камень обрабатывали, он треснул. Его склеили эпоксидной смолой; так и привезли на место установки.
 А с кистями, как главного снабженца художников, меня доставали и партком и местком, и сами художники, но помочь им я ничем не мог. Разве что с приятелем, Валерой Максимовым, заведующим отделом реализации продукции художников, завести в Старой Ладоге, на базе дома творчества художников, звероферму пушистых зверьков? Одно время он носился с этой идеей. Однако существовали непреодолимые препятствия для устройства этого проекта. Это было другое время и за такую инициативу в случае ее реализации, скорее всего, посадили бы. Да и раж предпринимательства подобного рода у Валеры проявлялся только по пьянке. У него трезвого были другие заботы. Вдохновенным трудом членов союза художников у него в отделе были завалены все полки. Для хранения этой наскальной живописи больше не было места. Он единственный, кто мог избавиться от нее. Это была такая головная боль. Валеру жалели и даже предлагали поехать отдохнуть в Старой Ладоге. Но он отказывался, пьяный ходил по Союзу художников, и говорил, что не может поступить по-свински, оставить без опеки бедных художников. Кто же кроме него сможет продать их «кич», (der Kitsch – халтура); кому нужны их картины, все на одну тему: Ленин там, Ленин сям; народ и партия едины. На такую тематику клюют немногие: бани, библиотеки, дома престарелых, школы и другие культурно-просветительные учреждения. Народ же темен, не образован и кроме «Трех медведей» другой живописи не признает. Покупать ничего не хочет. Потратить деньги на живопись считалось все равно, что выкинуть деньги на ветер или пропить. Вот купить ковер - это другое дело.
 Валера знал, кого нельзя оставлять без внимания среди своих подопечных. Хороший искусствовед он поддерживал некоторых художников: с нетрадиционной ориентацией  на мир вокруг, или пьющих, чтобы найти вдохновение и свои сюжеты в пьяной нирване. Альтруистом Валера не был. Просто видел то, чего  другие не замечали. Талант, который обязательно прорастет, поэтому относился к таким художникам с нежностью. Чтобы они могли сводить концы с концами,  он помогал им как мог, и за бесценок скупал у них то, что они писали. Он то знал, как теперь говорят, фьючерсную цену холстов, которые отказывалась принимать к реализации  оценочная комиссия Союза художников. Мода, особенно в искусстве, капризна. Это сейчас появилось слово раскрутить. А тогда мода на того или иного художника была делом случая. Иногда такой случай делал Максимова богатым человеком. За картинками, которые он когда-то купил за бесценок, вдруг начинали гоняться. Художник становился модным.
 Валера обижался на художников, считая, что незаслуженно обделен их вниманием. Перед тем как уехать в Старую Ладогу на этюды, попить водочки  они почему-то не заходили к нему дернуть барматушки на посошок, посидеть, потрендеть. Причина была одна. Валера был здоров, как бык, и мог один выпить ведро какого-нибудь пойла без всяких последствий. У художника же подобное количество выпитого, ранило его тонкую остро чувствующую натуру, вызывало что-то вроде преждевременного семяизвержения. Он ощущал после пьянки с Максимовым дискомфорт и душевную опустошенность. Художник не мог мириться с этим состоянием. Он должен был, во что бы то ни стало сохранить, состояние творческого вдохновения, иначе к чему его поездка на этюды. Средство решения проблемы было одно, похмелиться, тогда на короткое время вдохновение возвращалось,  но теперь, чтобы сохранить его требовалась постоянная подпитка своего Минотавра пожирающего вдохновение, а это означало уйти в запой. Боязнь таких последствий и заставляла художников отказываться от встреч и дружеской попойки с Максимовым. Художники ценили Валеру. Много говна, созданного ими в бессознательном состоянии, в те времена не знали о виртуальном мире, говорили: «у него запой», благодаря его почти бескорыстному труду пропагандиста мазни, которую он выдавал за  шедевры живописи заслуженных советских художников, оказалось в других городах и весях нашей необъятной родины, украшало там дома престарелых, школы, бани, больницы и другие социально значимые и культурно-просветительные заведения.
 Я изредка встречался со своей бывшей подругой Ольгой. Она собиралась в Голландию, но не за кистями, чтобы спасти меня от партийного выговора, а просто выходила замуж. Любовь к ней подсохла, «свято место пусто не  бывает»,  уж так устроена жизнь, мое сердце жаждало любви, и долго ждать не пришлось, одна из стрел Амура сразила меня. Теперь я был без ума от Наташи, к счастью она тоже любила меня, и я воспевал свою диву, свою богиню, свою наперсницу и подругу моих ночных игр. Мне  просто необходима была аудитория и слушатели. Из меня, как из того зверя, пасть которому разрывает Самсон, бил фонтан моего чувства, я не мог сдержать его, оно должно было пробиться чем-то, хотя бы стихами, и освободить меня от переполнявших меня сладких мук разделенной любви. Я хотел рассказать о своей новой любви в форме наиболее подходящей, привычной для выражения этого чувства. И я ходил и писал плохие стихи на огромных листах-распечатках принтера ЭВМ, пил барматуху с Валерой Максимовым и пытался читать ему свою   любовную лирику.  К моему несчастью тот тоже был поэт. И как только я  чувствовал желание прочитать ему свое глубоко личное, выстраданное поэтическое откровение, он начинал читать свои оптимистические, жизнеутверждающие вирши. Я балдел от такого нахальства, но уступал ему в соревновании. У него был зычный, хорошо поставленный голос. И мои сладкие сопли-вопли, рассчитанные на теплый прием и искренность восприятия моего визави, интимность обстановки прочтения, были неуместны в атмосфере бушующей поэзии улиц и площадей, которой кормил меня Максимов. И мне оставалось надеяться, повторяя за Цветаевой, что и «Моим стихам, … как драгоценным винам, настанет свой черед». Не читанные никем они оставались ждать своего часа. Они лежали у меня на столе в кабинете и иногда Максимов мимоходом, в мое отсутствие, заходил ко мне брал лист другой со стихами, и заворачивал в них холстик с картинкой из своих запасов, который, втихаря, минуя кассу бухгалтерии, кому-нибудь втюхивал. Так постепенно не озвученные пропали все мои вирши, мои дивные ночные путешествия по цветочным полям с Пегасом, который какое-то время терпел меня, даже пьяного, пока я ему не надоел, и мы расстались с ним навсегда.
 Для многих членов Союза художников, пьянство являлось обязательной составляющей творческого процесса, как у спортсмена разминка, оно было допингом, позволявшим прибрести необходимую форму, другое мироощущение, примиряющее их с действительностью, создавало соответствующую ауру, и когда они работали над ликами вождей, помогало им виртуально сблизиться с  ними так, что они становились дорогими и близкими, совсем домашними, и поэтому писалось легко, расковано, вдохновенно. Придавая  достоверность, большое жизненное сходство и выразительность на холсте, скажем, лидеру ленинградских коммунистов, по сравнению с фотографией вроде тех, что делает тюремный фотограф, с которой художник писал портрет вождя, один из посвященных портретистов, допущенных писать лики вождей, с любовью тыкал Григория Васильевича Романова кисточкой в глаз и спрашивал его: «Ты меня любишь? Уважаешь»? И такая теплота взаимоотношений художника с образом, который в творении мастера становился живым и настоящим, не могла не поддерживаться настроением, приобретенным с помощью стаканчика барматухи. Портреты получались, что надо, как будто и, правда, вожди позировали художнику.
 Но пьяницу снабженца художники терпеть не собирались. Зачем снабженцу в рутинной, как они считали, канцелярской работе вдохновение? Чтобы доставать им кисточки из колонка?  На партийном собрании мне влепили выговор и предложили дирекции Ленинградского отделения Художественного фонда уволить меня. Мои дела были плохи. Можно было попробовать позировать, стать натурщиком и быть может на Фонтанке, там, где стоит скульптура писающего мальчика, задолго до этого творения появилась бы скульптура писающего мужика.  Максимов вовремя осадил мой пыл стать натурщиком, объяснив, что все они педерасты. Но если я хочу заработать, то могу попробовать. Я должен был ему пять рублей и его намек глубоко оскорбил меня. Мы объяснялись с ним в пивной, но пиво не тот напиток, который помогает рассудить спорящих. Когда дело дошло до выяснения отношений, захотелось чего-то покрепче. Кто кого уважает, вопрос был поставлен ребром, не выяснив этого, мы не могли разойтись просто так. Я требовал сатисфакции. Мы вышли из пивной на Гороховую. Впритык к двери пивной была дверь ресторана «Висла». Возбужденный спором Максимов храбро распахнул ее, я знал, денег у него нет, он первый я за ним, мы вошли в ресторан. Разделись и прошли в зал. Похабные, разукрашенные неизвестно кем,  живописцами  или малярами, в настроении, явно навеянном выпитым перед работой стаканом барматухи, деревянные кабинки скрывали сидящих на деревянных лавках людей. В углу, в первой кабинке, один за большим круглым столом сидел какой-то усатый мужик. Максимов признался к нему. Оказалось это директор Дома культуры из станицы Вешки, больше известной из романа Михаила Александровича Шолохова, как станица Вешинская;  там  и сейчас живет и работает этот замечательный советский писатель.
 - Привет! -  поздоровался, как со старым знакомым, с мужиком Максимов. Добродушно улыбаясь, он подсел к нему и спросил: - Приютишь нас?
 - Конечно, - с радостью согласился  тот: - В Вешках народ гостеприимный, хорошим людям мы всегда рады:
  - Присаживаетесь, - пригласил он Максимова и меня к себе за стол.
 Я подумал, что мужик, наверно, сидит не один, с подружкой, которую выбрал в  картотеке натурщиц Художественного фонда, договорился с ней и проводит нескучный вечерок. Негласно, по существующей таксе, такая услуга картотетчицей из отдела обслуживания Художественного фонда оказывалась приезжим художникам или командированным, вроде нашего нового знакомого.
 По сервировке стола я понял, что он один.
 - Я смотрю, сидишь один горюешь поддержать некому, -  стал раскручивать его Максимов.
 - Да. Скучновато. Сейчас должна заиграть музыка будет веселей. Будут девочки. Потанцуем. Присоединяетесь.
 - Ты что уже заказал их? - спросил его Максимов.
 - Нет, нет. Вон через кабинку от нас сидят, сюда смотрят. Наверно неспроста.
 - Конечно. Хотят на халяву выпить, а потом потрахаться. Увидели интересных мужиков и сейчас прицеливаются к нашему столу. Рассчитывают поживиться за наш счет. Кстати, познакомься, - показал он на меня: - Это начальник отдела снабжения Художественного фонда. 
 Мы с мужиком привстали и представились друг другу.
 - Считай, тебе повезло, сам к тебе пришел. Художники к нему на поклон ходят, - сочинял на ходу Максимов: -  А ты напишешь цидульку, он завтра на свежую голову ее посмотрит, скажет что есть, и передаст кладовщице, чтобы отобрала товар. Сходишь на склад получишь его и можешь возвращаться в Вешки. Ведь ты же за этим сюда приехал?  Передавай привет Михаилу Александровичу, пусть пишет  и еще долго радует людей своим творчеством.
 Мужик от изумления, что так легко решился его вопрос, с которым он уже три дня ходит по Художественному фонду и в Союз художников, открыл рот. Посмотрел на меня, стал трясти мою руку и полез через стол обниматься.
 - Спасибо, спасибо. Ну, Валера, не знаю как тебя и  благодарить. Вот выручил. - Мужик обратился ко мне: - Поможешь, правда? Будь другом я в долгу не останусь.
 - Завтра будешь его благодарить, - сказал Максимов и подмигнул мне, а сейчас распорядись, скажи-ка халдею, чтобы сообразил что-нибудь. Что-то в горле пересохло.
 - Ребята, да я. Сейчас такой пир закатим. Я заплачу. Блядей возьмем, танцевать будем, наши казацкие танцы. У себя в Доме культуры, в Вешках, я кружок танцев по совместительству веду. Ох, и спляшем!
 Скоро мы вновь были довольны жизнью. Закуска, водка, девочки, которые пересели к нам из-за соседнего столика. Мужик оказался прав. Что еще было нужно совсем  не старым, возраста Христа, молодым людям? Одна из девочек уже полезла под стол и мужик, все время пока она там была, подпрыгивал до потолка, хрюкал и повизгивал  от удовольствия, как поросенок.
 - Ой, ой, - стонал он и сучил ногами.
 Рюмки падали  водка проливалась, закуска в тарелках дрожала, как студень. Мужик покраснел, сидел потный, откинувшись на стуле,  расстегнув рубашку, демонстрируя волосатую грудь.
 - Максимов, - тихо спросил я его, пока девица  занимала мужика: - А как я буду с ним рассчитываться? Где я возьму визу необходимую для отпуска художественных материалов на сторону?
 -Ты пей, ешь, наслаждайся жизнью и ни о чем не думай. Когда председатель Союза Ленинградских художников был в Вешках, по какому-то поводу чествовали  Шолохова, то пообещал  ему, что Ленинградский Союз художников будет всегда оказывать родине знаменитого писателя,  любую творческую помощь, в том числе и материально-техническую; будет помогать всем необходимым для творчества местных художников, обеспечивать их художественными материалами, чтобы они могли запечатлеть на своих холстах каждую минуту жизни великого писателя, и ни в чем не испытывали нужды. Сказал это просто так, его обещания ничего не стоили, так говорили все выступающие. Великий писатель давно не в форме. Его прячут за пятиметровым забором, минуты его жизни, увы, сочтены, сам он пребывает в маразме, если и выезжает в станицу, то не дальше площади его имени, на которой проходят торжественные мероприятия, в основном ему и посвященные, но в последние годы это бывает очень редко. Так что, земляки не видят его. О том, что он еще жив, знают из газет. Однако, слово не воробей,  прохиндей с усами, что сидит напротив тебя и тает, как мороженое от сладкого минета, не растерялся,  не долго думая, решил превратить слово в дело и пока писатель числится в списках живых, отоварить обещания, которые дал в свое время в Вешках наш председатель Союза художников и немножко подзаработать на этом. Собрал бабки у  своих местных художников, а также художников из Ростова-на Дону, и заявился в Ленинград полномочным представителем от Шолохова, желая получить причитающуюся дань. 
 Максимов замолчал. Стол перестал трястись. Девица с лицом перепачканным губной помадой вылезла из-под стола. И села, как ни в чем не бывало, рядом с распаренным усатым прохиндеем, земляком знаменитого писателя.
 - Ну и что? - продолжал допрашивать я  Максимова, не подозревая о том, что в этом качестве  скоро окажусь сам, и мне будут задавать приблизительно те же вопросы.  Я до этого случая и не подозревал, насколько неожиданным может оказаться поворот самой простой истории, не сулящей вроде никаких неприятностей в дальнейшем, разве что, как в нашем случае, похмельной головной боли.
 - Ничего, - ответил мне Максимов. Я знаю, что письмо об оказании помощи подшефной станице подписано. Есть резолюция: «Оказать помощь художественными материалами из неликвидов». Усатый подмажет кого нужно и получит то, что он хочет. А мы примажемся к славе. Я скажу, что резолюцию добыл ты. А какую, он не узнает. Платить в любом случае ему бы пришлось. Никто не хочет рисковать своей задницей за так. Понял, начальник отдела снабжения? - засмеялся Максимов.
 Мы как всегда надрались. Конец вечера я плохо помню. Но утром проснулся дома, один. Я подумал, что раз я почти уволен, то на работу не пойду. Занял у бабки соседки три рубля и пошел с бидончиком к ларьку за пивом. Отстоял очередь, похмелился, наполнил бидончик пивом и пошел домой. Никто меня не тревожил, Максимов не звонил, я на работу звонить, тоже не стал. Лежал, смотрел в потолок. С него на меня летела хищно оскалясь распластавшаяся черная кошка. А может быть кот? Не придавая значения такому важному моменту, как половые признаки усатого хищника на потолке, моя подруга, Наташка художница, оставила его бесполым, предоставив мне право выбрать его пол и дорисовать недостающие детали самому. А еще на потолке были огромные  следы чьих-то ног. Кто-то, убегая от моего зверя, оберегающего мой покой, и расположившегося на потолке, оставил их.
 Что делать, думал я? Слегка тронутый кайфом чуть не стал читать чужие стихи: «Поздняя осень, грачи улетели …», но вовремя остановился. За окном было пасмурно и холодно, моросил холодный, мелкий, бесконечный дождь. Теплой одежды у меня не было. Денег тоже. Пиво утолило жажду. Как черви в голове зашевелились мысли. «Вот аскариды», -подумал я. Какой-то путаный клубок желаний, и самое сильное насытить каким-нибудь пойлом алчущий алкоголя мозг. Заняться чем-нибудь, каким-нибудь делом я был не в силах. Я вспомнил вчерашнюю пьянку. И мужика с усами, но не как главное действующее лицо, а как лицо эпизодическое. Вспомнил и забыл. Подумал, что вчера он, закончил вечер в гостинице Худфонда, где остановился. Гостиница находилась прямо в Худфонде, под крышей этого замечательного исторического здания. История этой Мекки художников началась с того, что здесь когда-то была открыта школа для художников. Финансировал и поддерживал ее существование Святослав Рерих. Здесь были его знаменитые классы. Сейчас здание было в запущенном состоянии и требовало капитального ремонта, но об этом никто даже не заикался. Наши с  Максимовым рабочие места находились на  этаже, который выходил на лестницу, ведущую в гостиницу.  Я подумал, раз Максимов не звонит, наверно, похмеляется с донским казаком. «Пойти что ли к ним»? - подумал я лениво. Отсутствие теплой одежды остановило меня.
 Мужика с усами я больше не видел. Скоро я перешел на новую работу и в Художественном фонде появлялся только для того, чтобы напиться с Максимовым. Я его никогда не спрашивал, чем закончилась та история с шефской помощью землякам Шолохова. Валера, наверно, тоже считал, что пьянка на халяву это не повод для дискуссии: «Можно так делать или нельзя»? - и не вспоминал ее. Подумать только обманули земляка самого Шолохова! Но мы же пили не за счет писателя, нас угощал прохиндей с его родины. Просто воспользовались моментом, потрясли мошну жулика, который собирался снять пенки, прикрываясь великим именем, и хотел подзаработать. Думал все схавать один. У Максимова глаз наметан, мимо него не пробежишь, сразу раскусил жулика и чуть, чуть его наказал.
 Примерно через год, вдруг история нашего знакомства с Директором дома культуры из станицы Вешки, для нас с Максимовым, получила неожиданное продолжение. Теперь он, возможно, невольно наказал нас с Валерой. Из-за прохиндея с родины Шолохова мы пережили приключение, которое заставило  быть меня в напряжении не один день. Конец его  оказался счастливым, а могло быть и по-другому. Не зря на Руси говорят: «Не отрекайся  ни от тюрьмы, ни от сумы».
 Осенью, в начале октября я уехал в ГДР, руководителем туристической группы по линии Бюро международного туризма «Спутник». Эта была незабываемая поездка. 
 Все было славно и так хорошо, как давно уже не было. В России, особенно у нас в Ленинграде, осень не каждый год балует бабьим летом. Уже в конце августа начинает желтеть листва, хмуриться небо. Листва на деревьях какая-то скрученная, жухлая, нерадостная, вдоль дорог она покрыта толстым слоем пыли. И даже дождь не способен отмыть ее, расправить, сделать веселее. К концу сентября становится и совсем холодно.
 Мы уезжали из Ленинграда четвертого октября. Только что отличилась наша славная ПВО, где-то  на Курилах, над Охотским морем,  самолет ПВО сбил пассажирский «Боинг» какой-то южнокорейской авиакомпании, с пассажирами на борту. Самолет спровоцировал  ПВО на этот шаг своим невменяемым поведением. Это политическое и трагическое событие было фоном нашей поездки и отравляло мне жизнь, на всех встречах, которые были запланированы графиком поездки.
  В Ленинграде было холодно, моросил дождь. Я уезжал за границу, рассчитывал на тепло, в прямом и переносном смысле; рассчитывал, что атмосфера дружбы с нашими самыми заклятыми друзьями по соцлагерю, будет присутствовать на протяжении всей нашей поездки по Германии;  хотелось хотя бы на время забыть, о «мрачнейшей из столиц», как написала где-то о Петербурге Ахматова. «В Петербурге я бы стал нигилистом» - еще раньше сказал  об убийственной для душевного здоровья атмосфере Петербурга Ницше, мне хотелось надеяться, что мои ожидания сбудутся и вдруг такой форс-мажор. На душе было гадко, и я целый день пропьянствовал на работе. Максимов дал мне в долг денег, и я с трудом, это было сверх установленного лимита, поменял их на марки. С учетом того, что я мог уже в ГДР поменять официально, я должен был неплохо провести время.
 Я плохо помню, как  встретился с группой, дорогу, так как все время был пьян. Я переходил из одного купе в другое знакомился с теми, в ком они видели теперь отца родного, который отвечал за них партийным билетом и головой и кто должен был обеспечить им безопасную и увлекательную поездку к братьям по социалистическому лагерю, которые трудились, не покладая рук, и благодаря помощи нашей страны и своему трудолюбию, строили коммунизм быстрее и жили намного лучше нас. Мои подопечные хотели максимально возможной свободы, проще говоря, чтобы я отстал от них, и как только приедем  они были бы предоставлены сами себе. Группа, в основном, состояла из студентов института советской торговли. Молодые девушки и несколько парней. Шла очевидная борьба за мое расположение. Поэтому застолье продолжалось всю дорогу. Во всех купе  было одно и тоже: водка, шампанское, коньяк и милые девушки.  Однако в поезде я так никого и не выбрал. Скоро я убедил их своим поведением, что одинаково неравнодушен  к водке и к ним и держимордой не буду. Мой заместитель, тоже не давал повода думать, что возьмет на себя это бремя, поскольку ни в чем не отставал от меня. Кто стукач мне сказали еще до поездки, но вел он себя лояльно и на все наши проделки в пути смотрел сквозь пальцы, не требовал срочно собрать партийное собрание. Он оказался неплохим парнем и позже, уже после поездки, мы с ним встречались. Он служил в девятой службе КГБ, и мы сталкивались с ним или в Смольном или на  городских мероприятиях, он всегда находился где-нибудь недалеко от ложи партийно-советского истеблишмента.
 Когда утром поезд остановился под сводами вокзала в Берлине и нас встретил гид, и мы вышли, чтобы сесть в автобус, который уже ждал нас, первое на что я обратил внимание, это отсутствие на улицах людей. Неслись по широкому проспекту машины, и редкий прохожий переходил на зеленый сигнал светофора улицу, или шел по тротуару.
       Праздно шатающихся не было, не видно было и туристов. Это было необычно. В Ленинграде только ночью можно было увидеть Невский пустым. В остальное время суток  это всегда муравейник. Здесь же все были заняты делом, и даже туристы, которые организованно, по программе осматривали достопримечательности города. Скоро я устал все время  удивляться. От зависти к счастливым немцам сосало под ложечкой. Все, что у них считалось естественным, у нас могло быть в виде исключения или только  теоретически. Например, сверкающие чистотой общественные туалеты, где можно было сесть на стульчак и не бояться, что он будет обоссан. Туалетной бумаги было вволю. И не было вони, и давали чистое полотенце, и свободно лежало мыло!
 Мне простому «совку», не привыкшему к таким удобствам, казалось, мы попали в рай. И даже осень здесь была другая. Сияло умытое чистое солнце и небо синело своим первозданным цветом, нигде не испачканное грязным дымом трубы кочегарки. Цветы встречались на каждом шагу, море цветов. Деревья стояли ухоженные, счастливые, чувствовалось, что им все еще хорошо и холодный дождь и ветер еще не нарушали  их жизни в тепле и неге. Казалось, что лето здесь длится вечно. Только календарь сообщал, что, как и у нас, и здесь наступила осень. Было тепло, можно было раздеться и ходить без пиджака в рубашке.
  Мы были в Дрездене. Все ушли по программе на два часа в знаменитую галерею наслаждаться шедеврами мирового искусства, а я недалеко от нее, на берегу Дуная, в каком-то парке остался ждать своих подопечных и пить пиво. Я не просыхал, и в этом состоянии мне казалось время, отведенное на встречу с гениальным творчеством мастеров прошлого, будет лучше провести где-нибудь в тиши на природе, за кружкой хорошего пива. Я был, конечно, не прав, но ничего не мог с собой поделать. Мне было и так хорошо, но почему-то хотелось, чтобы было еще лучше. Был воскресный день, и в парке было много народа. Играл духовой оркестр. На открытом воздухе стояли по кругу столики, за ними отдыхали немцы, сидели и пили пиво, беседовали. Все было чинно, пьяных не было, никто не матерился, не кричал. Это была другая культура. В центре круга танцевали пары, в основном, пожилые немцы. В старом тенистом парке, в кружевах осыпающихся кленовых листьев, я сидел и пил отличное пиво среди немцев, более или менее довольных своей моделью придуманного для них социализма, и думал, почему это немцам можно сейчас, а у нас все только в будущем. Уютное бюргерское счастье, которое я здесь видел, наводило на крамолу. Мысли, что что-то не так в нашем  королевстве кривых зеркал вместе с пивом, как яд разъедали итак непрочный бастион моей веры. «Вожди мутят воду, наводят тень на плетень и обманывают народ» - так думал я.
 Поездки  за рубеж становились испытанием стойкости коммунистических убеждений советских  людей, убеждений, которых и тогда уже у большинства из них не было. Восемнадцать с половиной миллионов самых убежденных сторонников коммунизма разбежались, сразу же после переворота, в 1991 году, как крысы с тонущего корабля, как только их иерархи потеряли власть, во многом благодаря тому, что рядовые коммунисты защищать своих вождей не собирались. Правящая партия давно превратилась в партию конъюнктурщиков и стала отмычкой для проникновения в более или менее сносную жизнь, трамплином для реализации карьерных устремлений. Все было насквозь пропитано ложью. И коммунисты поплатились за это.
 Кроме партийной и комсомольской организации, созданных в группе на время поездки, так требовала инструкция, мои туристки, девушки студентки инициировали создание еще одной группы ее основная задача заключалась в том, чтобы мы с Сашей не скучали и не чувствовали разлуки с родиной. Девочки опекали нас и не давали нам скучать по вечерам и ночью. Мы со своей стороны вели себя со всеми в группе весьма лояльно, никто не мог сказать, что мы держим наших подопечных в ежовых рукавицах, не даем расслабиться. Я уже говорил, несколько человек с моего разрешения уехали к знакомым в другие города ГДР. Правда, одна туристка не вернулась вовремя, пришлось разыскивать ее с помощью консульства в Дрездене. Она появилась только на вокзале в Берлине, за несколько минут до отхода поезда. Это, конечно, было неприятно. Сейчас я вспоминаю работника этого консульства, незаметного, аккуратного, какого-то приглаженного белобрысого молодого человека, который помогал мне в розыске пропавшей девушки. Я закрываю глаза, и откуда-то из закоулков памяти всплывает лицо этого человека. И мне кажется, что тогда я видел и встречался и даже говорил с будущим президентом России. Это, скорее всего, конфабуляция сознания,  просто мне хочется думать, что это так, в это верить, но чем черт не шутит, я почему-то уверен, что это был он. Я запомнил это лицо, потому что у меня  в Дрездене с ним была еще одна встреча.
 Попив пивка в парке у Дрезденской галереи и не дождавшись своей группы, я решил, что встречусь с ней в галерее, а заодно, сам тоже прикоснусь к божественному вдохновению, которым отличались все шедевры живописи, скульптуры, ювелирного искусства представленные в этом собрании раритетов мирового значения; «схожу посмотрю бессмертные творения великих мастеров прошлого», - подумал я и отправился на незапланированную для себя экскурсию; стал бродить по залам знаменитый на весь мир, как наш Эрмитаж, сокровищнице человеческого вдохновения. Моя группа ходила по залам галереи, почему-то была без экскурсовода, рассеялась, и собрать ее было довольно трудно, уходить никто не собирался, хотя скоро  у нас был обед. Больше всего экскурсантов из моей группы было в зале, где находилась картина Рафаэля Санти, Сикстинская мадонна. Мои подопечные стояли недалеко от знаменитой картины и что-то оживленно обсуждали. В зале было довольно пустынно. Кроме членов моей группы, у самой картины стояло еще несколько человек, они  тоже рассматривали знаменитое полотно. Я услышал русскую речь. Красивая, хорошо одетая женщина, видимо экскурсовод, без малейшего акцента рассказывала какому-то солидному, важному, надутому как индюк, человеку историю картины. Потом перешла собственно к ней, к живописи, к нюансам техники и прочим тонкостям и секретам мастерства, позволившим  великому художнику создать неповторимый образ Богоматери с младенцем на руках. Рядом с ними стоял еще один человек, тот белобрысый чиновник из консульства. 
 Услышав русскую речь, мои экскурсанты, довольно громко обсуждавшие что-то, что поразило их в знаменитой картине Рафаэля, рванули к экскурсоводу, и я услышал как они, тыча руками в сторону картины, заговорили о лишнем пальце на руке у мадонны, руке, которой она поддерживала ребенка. Женщина экскурсовод испуганно отпрянула от них, испугавшись такого громкого натиска соплеменников с требованием объяснить им, почему у мадонны на руке шесть пальцев. Женщина экскурсовод была из советского посольства. Возможно, она была атташе по культурным связям, а может быть, правительственных делегаций было много, там держали штатного экскурсовода. Оправившись от испуга, явно недовольная, экскурсовод сердито потребовала, чтобы обступившие ее соотечественники не мешали ей, извинилась перед важным чиновником и продолжила свой рассказ.  Экскурсанты из моей группы уходить не собирались, что им было до статуса этих русских, они хотели выяснить у экскурсовода, а  не пьян ли был великий художник, когда писал свое божественное творение, просчитался и нарисовал лишний палец. Экскурсовод как змея уже шипела на них, глаза сверкали, демократизм общения моих студентов поверг ее в гнев, она гнала моих подопечных прочь, и только вмешательство белобрысого сопровождающего спасло положение.
  Он спросил кого-то из группы: - А где ваш руководитель?
  Я подошел к нему. От меня славно пахло пивом и чувствовалось, что я воспринимаю искусство, процеживая его через пивной кайф. Белобрысому это явно не понравилось. Он  тоном, в котором слышался приказ, попросил меня: - Соберите группу и выведите ее из зала. - Почему? У нас еще полно свободного времени», - ответил я ему.
  Я знал, что это не так, но безапелляционный тон  белобрысого подействовал на меня, как на быка красная тряпка.
 - Мои люди самостоятельно изучают живопись представленную в галерее и в частности в этом зале. Что мешает  русскоговорящему экскурсоводу  ответить на их вопрос»? - спросил я человека, который, как показалось мне, пытается командовать мной.
 - Экскурсовод занята, у нее важное поручение, она работает с ответственным работником ЦК КПСС. Вы понимаете, что это такое? И не может отвлекаться, тем более отвечать на дурацкие вопросы этих девушек, видимо, студенток,  которые не научились считать до пяти. Это не палец, это складка от куска материи, в которую завернут ребенок. Стыдно советским студентам так себя вести. Если вы сейчас же не прекратите этот балаган, я сообщу о вашей беспомощности руководителя группы на ваше место работы. И о том, что вы во время работы пьете. Кстати, из какого города ваша группа? – спросил распекающий меня чиновник из консульства.
 - Из Ленинграда, - нехотя ответил ему я.
  Белобрысый сразу подобрел: - Вот видите, мы с вами земляки, а вы так себя ведете. Объясните вашим девушкам то, что я вам сказал. Здесь продаются хорошие альбомы  с репродукциями произведений живописи, которые выставлены в залах музея. Приобретите такой альбом и пусть на досуге девушки изучают картину по ее фрагментам и пересчитывают пальцы у матери и ребенка. Если опять получится лишний, то художник здесь не причем. А сейчас не мешайте нам и быстро уходите.
  Мы действительно уже опаздывали на обед. Я пожал руку белобрысого, отогнал от экскурсовода неугомонных искательниц истины, собрал группу, и мы пошли обедать,  благо столовая была рядом. Вот такой у меня была еще одна встреча, с человеком подозрительно похожим на того, кто через пятнадцать лет станет президентом России.
 Вечером мы собрались у моего заместителя Саши у него в номере, я был очень недоволен поведением моих подопечных в музее, сидел хмурый переживал, «а вдруг и правда белобрысый из консульства возьмет и сообщит домой, в Союз,  об инциденте в Дрезденской галерее и то, что я был не трезв. «Зачем я поперся в галерею, - думал я: - Сидел бы в парке  пил пиво, а теперь любовь к живописи может обернуться боком». Девушки из группы видели, что у меня плохое настроение, я сказал от чего, и они старались загладить свою вину. Из своих запасов притащили шампанское, у нас было свое, и я напился, чтобы забыть происшествие. Мы сидели, хмелели, и уже хотелось чего-то другого. Вспоминалась родина, березка, голенастая девушка в платье из ситца с грудью, как у Мадонны. Или тогда ее на эстраде еще не было? И она не пела и не вертела задом, как ласковый песик, увидевший в руках хозяина плетку? Ощущение тоски по родине становилось таким сильным, что хотелось тотчас же обнять девушку у березки и прижаться губами к ее груди. Я вспоминал строчки стихов Пабло Неруды: - «Моя красавица! Где твои соски? Они не могут быть, как  зернышки пшеницы. Наверно я увижу две луны, венчающих две суверенных башни». И мы отправились с  подружкой из группы  ко мне в номер  и там искали ее соски и наш поиск, конечно, не закончился на этом. Мы вместе  тосковали по родине до самого утра.
 Кажется Экклезиаст, сказал: «Все проходит - пройдет и это». Всему приходит конец и хорошему и плохому. Наша программа пребывания в ГДР подошла к концу, и в конце октября мы уже были дома. Ленинград встретил нас холодным ветром и мокрым снегом. В ГДР я накупил шмоток, нацепил их на себя и к невзгодам надвигающейся зимы был готов. Такое со мной случилось впервые в жизни. Обычно наступление холодов, меня заставало как стрекозу в басне Ивана Андреевича Крылова. У меня никогда не было теплой одежды. Мне никак  было не скопить на нее денег. Я всегда мучительно тяжело переживал долгую, холодную, всегда серую, с грязным почти черным снегом, зиму. Однажды, зимой, наверно в январе, стояли сумасшедшие морозы, на замерзшем стекле трамвая я прочитал чей-то, наверно, вроде меня, такого же оборванца и неудачника, отчаянный вопль: - «Весна! Где ты!?».

 В поездку, да еще руководителем группы, я поехал, только потому, что опять работал в комсомоле. Мне совсем не хотелось «задрав штаны бежать за комсомолом»  и поздно уже было, но это было лучше, чем ничего. Спустя десять лет я вернулся к тому, с чего когда-то начинал. И все бы было ничего, но мне, когда я  опять оказался среди комсомольцев, стало на десять лет больше. Я был в возрасте Христа в последний период его жизни на Земле человеком. Однако Мессия выполнил свой земной подвиг. А я даже не начинал. Богохульственно сравнивать свою жизнь с земной жизнью Бога, и все же: «Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю». Так считал Иван Бунин и в этом он видел смысл назначения человека на земле.  
  Я ничего не зарывал в землю, талант к чему-нибудь долго искал  у себя, но так ничего и не обнаружил. А может быть, проглядел? Как бы там не было, но, как и когда-то, сейчас я стоял там же, опять на старте, и у меня  была, что поделаешь, поздновато, сколько было уже растрачено сил, последняя попытка улучшить результат  и исправить в уже прочно незадавшейся жизни, хоть что-то, что еще было возможно. Если не наверстать упущенное, то начать движение вперед и вверх, а «не катиться дальше вниз», под гору, где меня мог ждать только конец. Нет, только в гору, к вершине, своему маленькому Эвересту, который я должен был покорить. Иначе «Возвращение блудного сына» было бессмысленно. 
 С помощью комсомола это было сделать легче. Я знал это точно. Аппаратчиком в обкоме комсомола начинают работать в том возрасте, когда я когда-то из него ушел. Мне был двадцать один год. Я мог еще сидеть и сидеть. Какой жареный петух клюнул меня тогда в задницу? Мне надо было остаться, перетерпеть, и уйти, как все: на партийную, советскую, хозяйственную работу - сделать так мне ничто не мешало. Но какая-то моральной тягота висела надо мной, я не хотел быть подневольной  птицей. А приходилось ею быть. Это претило мне. Я никак не мог понять, что нет и, не может быть, полной независимости от кого-то или от чего-нибудь. А мерзости жизни, вроде существующего в любом обществе огромного института холуев - лишнее подтверждение того, что независимость и свобода понятия умозрительные и в чистом виде не существуют, а то, что подразумевается под ними есть весьма субъективные по форме и существу правовые определения осознанной необходимости поведения человека в обществе. Иерархия подчиненности объективно  необходима. В человеческом обществе  на ней держится мир - это аксиома. Если этого не будет, он развалится. Анархизм никогда и  нигде не выливался во что-нибудь плодотворное.
 Мне никак было  не привыкнуть к своей работе  в системе, которую попал, я психологически не мог вынести роль холуя, которая мне досталась, надо было вжиться в нее подавить брезгливость, пройти этот путь поставить для себя цель и добиться ее, получить что хотел, хотя бы в качестве компенсации понесенных моральных издержек. Это был путь к синекуре,  через него проходили многие, надо было только потерпеть. Все кто выдержали, тем более это было так несложно,  спрятать на время свое «эго» подальше, добились своего, стали нормальными совками, и у них было все, что могла дать им система:  и свобода и независимость тоже.
  Я же не выдержал, так как был молод и глуп и ушел к Коле Гордееву, уверенный, что у него мне будет лучше, не будет унизительных обязанностей прежней работы, от которых меня тошнило, и я смогу  реализовать себя, у меня будет интересная работа. Он был старше меня, работал в обкоме комсомола несколько лет, ему предложили хорошее место, должность заместителя директора по общим вопросам, в большом ведущем институте Госстандарта СССР. Гордеев стал там работать и собирать свою  команду. Он предложил мне работать с ним вместе. В институте, не испытывающем недостатка в финансировании, он хотел создать хозяйственную структуру наподобие той, что существовала в Ленинградском отделении Академии наук СССР. Однако Управление делами Академии наук, существовало давно, было официальным учреждением, со всеми атрибутами юридического лица, и со своей хозяйственной структурой, утвержденной  в Академии наук СССР. А здесь кроме частной инициативы молодого, как сейчас бы сказали, предприимчивого менеджера не было ничего. Правда, его поддерживал директор и все «киты» института, но это почти ничего не стоило. Во всей этой кухне я разобрался потом. Я пришел на пустое место создавать что-то неведомое. Гордеев и сам до конца не знал, что собирался  построить, представляя себе все в общем виде. Но когда я начинал говорить с ним о его конкретных «революционных» преобразованиях в хозяйственной жизни института, оказывалось, что все они сводились к организации комфортной жизни небольшого круга лиц, представляющих элиту института. Вся перестройка хозяйственной жизни института базировалась на сочинениях Гордеева, которые утверждал директор. Официального статуса новая структура так никогда и не имела. Это было новообразование, которое могло рассыпаться в любой момент. Структура института, штатное расписание все утверждалось в Москве, в Госстандарте. Насколько я знаю планово-финансовый отдел института такой ерундой, как перестройка Гордеева, всерьез никогда не занимался. Там никому и в голову никогда не приходило переделывать утвержденное имеющееся штатное расписание, структуру существующих подразделений института, тем более вводить в нее какой-то новый отдел с непонятными функциями и все это утверждать в министерстве. Никто не был уверен, что блажь директора завтра не пройдет, перестройка в институте закончится, и все станут работать по старинке. Что и случилось, после смерти директора, известного ученого, академика,  его знали в стране, с ним считались руководители города, ему, поэтому, было позволено многое, на любые его фантазии смотрели сквозь пальцы. Он умер и новации, которые затеял Гордеев, стали невозможны, новые руководители института таким авторитетом, как бывший директор, не обладали, и все стало как прежде; к счастью  я тогда в институте уже не работал, покинул институт.
 Оказалось, что мой переход из обкома ВЛКСМ к  Гордееву в институт это  такая дурость. Это было так неумно и главное так очевидно, хотя бы потому, что Гриша Беляйкин, из отдела информации института, умный всезнающий еврей, кланявшийся мне до долу, когда я приезжал к Гордееву, как представитель обкома комсомола, узнав, что я стал сотрудником института и стал работать у Гордеева почти перестал замечать меня. Гриша был не только умный еврей, но и хорошо воспитанный человек. Но и он не выдержал, сказав мне: - «Ну, я еврей, у меня как ты понимаешь все перекрыто. Мой потолок отдел, в котором я работаю. А ты зачем приперся сюда? Поверил сказкам Гордеева? Я не думал, что ты такой дурак».
  «Умный-еврей». Как кафе-мороженое, словосочетание, превратившееся в устойчивый оборот речи. Для  характеристики русского устойчивое словосочетание: «русский-дурак». Гриша знал то, что мне предстояло еще узнать. Это было трагично и почти непоправимо. Я сломал себе жизнь, купился на посулы  Коли Гордеева. Он предложил мне приличную зарплату, что по тем временам было немало, и чтобы отвязаться от постылой работы, не наученный жизнью просчитывать будущее, не имеющий конкретных карьерных устремлений, выбрал самое неудачное из того, что могла предложить мне жизнь. Теперь я должен был обслуживать институтскую элиту, заниматься тем от чего бежал из обкома ВЛКСМ. Моральная тягота снова обрушилась на меня, но если в обкоме ВЛКСМ я мог твердо рассчитывать на неплохую перспективу в карьерном плане, то здесь не было ничего, абсолютно ничего, на что или на кого я мог опереться, чтобы продвигаться по карьерной лестнице дальше, не было точки приложения сил, не было дела, которое, если его раскрутить дало бы мне возможность в перспективе почувствовать себя состоявшимся человеком. Вечная возня с командированными: билеты, гостиницы – это постоянная головная боль, потому что на официальной основе такой  сектор организовать в институте было невозможно. Все организовывалось на личных связях, «дружбой» с нужными людьми, которая укреплялась специфическими способами. Такая дружба могла лопнуть в любой момент после финансовой ревизии института вышестоящей организацией или после вмешательства ОБХСС. В городе только обком партии, горисполком, управление делами Академии наук и еще несколько организаций имели официальную бронь в управлении гостиниц и на билеты в железнодорожных и авиакассах. В дирекции института, безусловно, понимали, что деятельность подобной структуры не может быть законной, но предпочитали получать незаконно добытое и не интересоваться легальностью этого вопроса. Было невыносимо прислуживать какому-то институтскому начальству, которое принимало услужение как нечто заслуженное, и естественное, сложно и противно постоянно укреплять дружбу с нужными организациями, приручить людей и как ручных животных постоянно подкармливать их, чтобы не отказались от сотрудничества. Это был постоянный процесс, так могло продолжаться долго, годами и что-либо изменить здесь нельзя было в принципе. Я знал людей, занимающихся тем же чем и я в институте, работающих на Ленфильме, в других крупных организациях города. Они  давно организовали нечто похожее на полулегальную систему обеспечения своих подопечных железнодорожными и авиабилетами, бронью в гостиницах города. Они официально оформляли заказ, брали за него деньги. По существу,  это был криминальный бизнес. Из этих денег они содержали своих людей  в железнодорожных и авиакассах, в управлении гостиниц и жили припеваючи. Они были всем довольны и работали так уже много лет.  И никто не трогал их. Я не знал, как можно подобное организовать в институте. Работать же так, как  делал это я, мне было невыносимо противно. Из института мне надо было бежать. Но бежать было некуда. Эта коллизия мучила меня своей неразрешимостью  достаточно долго. Не обладая жизненным опытом, обманувшись в своих ожиданиях, я вынужден был терпеть моральное насилие обстоятельств собственного выбора, на которое сам себя обрек, назад пути не было. И я продолжал работать.
 Я ненавидел себя, свою мягкотелость, слабость, малодушие, но уйти из института, от Гордеева мне удалось не сразу. Самая главная причина, почему я «поступился принципами» и продолжал работать с ним, заключалась в том, что я боялся уйти в никуда, остаться без работы, без денег. Уйти было, действительно, некуда. Мне было 22 года, а я по-прежнему был никем. Ничего не умел. И мог стать разве что только почтальоном. И потом я привык к тем деньгам, которые получал, и тому, что на них можно было купить. Тогда бутылка водки стоила 2 рубля 87 копеек, коньяк - 4 рубля 12 копеек, шампанское - 4 рубля 07 копеек. В продовольственных магазинах еще не сложно было купить хорошие продукты, к такой жизни привыкаешь быстро, и расстаться с ней бывает довольно трудно. 
 Я ушел от Гордеева, фигурально выражаясь, на панель, ушел, устав от мерзостей подлой жизни, в которую вляпался по собственной  глупости. Однако что делать, как жить дальше, я не знал. И действительно пошел работать на почту. С испорченной трудовой биографией, без чьей-то поддержки, найти что-нибудь приличное было невозможно. Самостоятельные поиски работы привели лишь к тому, что я превратился в «летуна», (был такой термин  среди работников отдела кадров). Так они говорили о лодырях, пьяницах, мешающих строить развитый социализм. Как правило, это были опустившиеся люди, которые нигде не задерживались и  меняли работу, как перчатки. Формулировка: «Летун» - вроде волчьего билета захлопывала перед тобой двери всех более или менее приличных предприятий и организаций, где я хотел бы работать. Я стал им еще и потому, что вовремя не озаботился о своем ангеле-хранителе. Надо мной не простиралась длань вождя мирового пролетариата, которая бы защищала меня от напастей беспартийной жизни. Уходя в «самостоятельное плавание», я просто обязан был иметь в кармане, как носовой платок, как расческу, партийный билет. Я не сделал даже этого. В обкоме комсомола это сделать было легко. Потом, в другом месте, это сделать было или невозможно или  весьма проблематично. Надо было заслужить такое право, отстоять очередь в партийной организации по месту работы.
 Небезызвестный Анатолий Собчак, заведующий кафедрой университета, профессор, не смотря на свои заслуги, пробирался в члены партии несколько лет. Вот как партия берегла чистоту своих рядов. Кстати в отношении Собчака это оказалось совсем не лишним. Он предал партию, в которую так стремился попасть, сразу же, как только изменилась политическая конъюнктура. Когда из правящей партия превратилась в поносимую всеми и ответственную за все беды страны организацию. Меры расправы с коммунистами предлагались самые жесткие вплоть до расстрела руководителей КПСС. Он струхнул и сбежал одним из первых. Потому что, видимо, по своей породе принадлежал  к  племени мерзавцев предателей, вроде Иуды. И он стал им, верно угадав выгоды от предательства.
 Из дерьма, куда я свалился, по молодости, собственной неопытности, и просто  элементарной глупости, без партийного билета в кармане и в силу психологических особенностей своего характера самому, я думаю, мне было бы не выбраться. К счастью тогда у меня были настоящие друзья и они не оставили меня в беде. С их помощью я снова оказался в обкоме комсомола, хотя бы, для того чтобы как-то реабилитировать себя, за все свои просчеты и попытаться  в отличие от других молодых ребят, у которых был еще запас времени, в ускоренном темпе, там, где это было возможно, пользуясь режимом наибольшего благоприятствования, через комсомол, достичь того, чего обычно ждут годами.
 
 Меня вновь окружали молодые ребята, которые, сталкиваясь со мной по работе, наверно думали, что забыл здесь этот старый трухлявый пень? Не мог же я каждому объяснять, что просто у меня, не было другого выбора. Странно по тем временам, но я был безработный, нищий, с сомнительным в плане карьеры  будущим.. У меня не было семьи, детей, квартиры. Я был никто. Когда меня выгнали художники, не захотели, чтобы у них начальником отдела снабжения у них был пьяница, меня пожалел Володя Череватенко. Я знал его давно. Когда уходил из обкома комсомола, рекомендовал его на свое место. Теперь он был управляющий делами обкома ВЛКСМ. Он взял меня к Косте Иванову - директору строительства Дворца молодежи, помогать ему, достраивать Дворец молодежи, его последнюю очередь. В дирекции строительства Дворца молодежи работали, в основном, люди вышедшие из комсомольского возраста, как Костя, и это меня вполне устраивало. С ним мы были одного возраста, знали друг друга с детства, ходили в одну школу, вместе учились музыке. Хотели стать музыкантами. Он играл на кларнете, благородном духовом инструменте, а я на теноре, ближе к выпускному классу, я стал играть на тромбоне. Музыкантами мы не стали. После школы я и Костя опять далеко не разбегались, не теряли друг друга из виду. Так что с Костей мы дружим всю жизнь. 
 Дворец по существу был построен, остались мелкие недоделки, исправлять которые Костя оставил мне, а сам перешел проректором по строительству в ГИДУВ, строить новую большую современную клинику на проспекте Просвещения, там, где теперь я живу.
 Клинику так и не построили, поставили бетонный остов, возвели кирпичные стены,  и Советская власть  приказала долго жить, а у этих людоедов пришедших к власти были уже другие заботы. Коробка здания клиники гниет уже лет пятнадцать, наверно скоро снесут бульдозерами и построят казино или бордель. Все-таки теперь у нас социально ориентированное государство. Вот новые хозяева жизни и ориентируются, прежде всего, на человека с толстым кошельком - это центральный стержень политики поганой власти. Ей нужны такие центры досуга, которые будут приносить солидную прибыль в бюджет, чтобы было что разворовывать. А врачи? Что ж врачи. Спасение утопающих дело рук самих утопающих. Вместо переподготовки врачи теперь будут заниматься самообразованием. Библиотеки как будто пока бесплатные. 
 К весне 1980 года из дирекции строительства я остался один. Дворец был построен полностью, государственная комиссия приняла его последнюю очередь в эксплуатацию, и делать мне здесь тоже было больше нечего. Череватенко понимал мое положение, старался мне помочь, сам занимался поисками для меня работы.
  Я заболел, и меня положили в филиал №2 спецбольницы им. Свердлова. В ней, как правило, лечили всякого рода дворню, лакеев из Смольного, их семьи, мелкую партсовноменклатуру, ну и старых большевиков пенсионеров. В палате со мной лежал старый, заслуженный, но уже в маразме, большевик. Он не помнил, мочился ли он сегодня, но хорошо помнил революцию. Отряд свой «бойцов из буденовских войск»,  лихие кавалерийские атаки, порубанных белых. «Это были бандиты, одна мразь. Убегая из России, эти мародеры, тащили за собой все, что только могли унести с собой. Какая там честь, достоинство благородство. Их напялили на них посмертно. Это были звери. Они грабили, убивали, насиловали. Какая там белая гвардия. Белое движение, движение освободителей России от красной чумы. Все это чушь. «Бег», по Булгакову, – говорил старый кавалерист, - хороший фильм. Есть только большие неточности из-за позиции автора, симпатии которого явно на стороне врагов, оправдывающего их зверства, заставляющего своих героев терзаться от насилия чинимого ими.  Да. Это они вешали красных на дорожных столбах и фонарях. Только того, кто это делал, не мучила совесть. «Мальчики кровавые в глазах»! Вранье! Ерунда. Не надо песен!» - закипал он, вспоминая молодость и свою правду о том времени.
 Я  припомнил слова этого старого кавалериста-рубаки теперь, спустя много лет, когда в угоду пришедшим к власти «победителям» заново реставрируют историю. И кто? По заказу убдюдочной власти, те, чьих предков когда-то вешали на фонарных столбах белые.
  Гутаперчивых холуев всегда достаточно и как не прискорбно даже в искусстве. И вот мы слышим: «Господа офицеры» - поет Газманов о тех «спасителях» России и о новых спасителях, которые в 1993 году опозорили Россию, расстреляли парламент танками, потом позорили ее в Чечне. Это они  готовы терпеть позор страны и дальше, множество  мелких, подлых людишек, примазавшихся к перевороту, присвоивших себе воинские звания, которых они не заслужили. В том бардаке, который они устроили, придя к власти, это было несложно. Не имеющие понятия о том, что такое армия, офицерская  честь, «герои» Чечни, вроде афганца Грачева, политрука пожарной части Степашина, сразу стали командармами. Их старания не пропали даром, боеспособной армии в России не стало, доведенный до нищеты  кадровый офицерский корпус разбежался, ища у нуворишей, на стороне, лучшую долю. И вот теперь все они встают и подпевают холую, наемнику. Поражает массовый психоз. Он охватывает и порядочных людей присутствующих на шабаше кремлевского запевалы, когда в гипнотическом опьянении от  его натуженного волчьего воя они впадают в транс, и тоже начинают  подвывать шаманящему певцу. Бедные, потерявшие разум люди.
 Каждый вечер, когда все засыпали, кавалерист надевал кальсоны, больничную куртку,  всовывал ноги в тапки и строевым шагом на подгибающихся ногах выходил в коридор. Медсестра уже кимарила у себя в каптерке он проходил мимо нее на выход, спускался по лестнице выходил во двор и шел к проходной. Обычно дальше ему путь был закрыт. Бдительный вахтер вызывал медсестру и она возвращала его в палату. Она спрашивала его: - Дед, куда ты собрался?
   - Куда? Куда? - недовольным голосом отвечал он ей: - У меня задание от самого товарища Буденного. Разгромить белых. Много их, сволочей, опять развелось. Хочу порубать их всех к чертовой матери!
 Этих лихих кавалеристов, настоящих воинов и офицеров не осталось совсем. Где они? Марк Бернес пел когда-то про их исчезновение: «Не в землю нашу полегли солдаты, а в белых превратились в журавлей». Жаль, рановато. Их ненависть к классовому врагу, умение воевать,  и побеждать, эти бесценные, боюсь потерянные навсегда, качества командиров Красной армии пригодились бы сегодня.
 Я вышел из больницы. Была весна, пригревало солнышко и, несмотря на то, что мне пока ничего не светило, на душе было радостно, хорошо, как всегда в солнечный день весной. Я поехал в Смольный, хотел зайти к Череватенко, его на месте не было, зашел в соседнюю комнату, где сидели его сотрудники,  молодые ребята. Я поздоровался с ними. Овчинников, которого я уже знал, приветствовал меня: - А, начальник, уже выздоровел? Так я узнал, что Володя Череватенко взял меня к себе, в управление делами, уговорил, (это был один из его многочисленных талантов) Колякина, первого секретаря обкома комсомола, согласиться с моей кандидатурой. Сказал, что без меня ему никак не обойтись, еще не все вопросы по Дворцу молодежи улажены, впереди ревизия ЦК ВЛКСМ, будут проверять и строительство Дворца молодежи, правильность расходования средств на его строительство, в общем, я нужен, и решением секретариата Череватенко утвердил меня в должности заведующего сектором управления делами обкома ВЛКСМ. Я перешел дорогу Овчинникову, он стал моим подчиненным. Это не слишком обрадовало его. Он думал, что это уже его место, но расстраиваться  по этому поводу не стал. Сорок рублей разницы в окладах заведующего сектором и его погоды не делали. Иерархии подчиненности в обкоме комсомола он не  придерживался. Вел себя независимо, если ему что-нибудь не нравилось, не смотря на должность того, кто пришел к нему с какой-нибудь просьбой, мог отшить любого. Сережа прятал свое едва прикрытое хамство, свою «независимость», и становился паинькой только если к нему обращались секретари обкома комсомола, с которыми нельзя было не считаться. И потом, скажем, Валя Маскаленко, новый секретарь обкома комсомола, председатель детской областной и городской пионерской организации, молодая, симпатичная, обаятельная, умная женщина, настоящий вожак Ленинградской пионерии; он  выполнял ее просьбы с особым удовольствием и не просто как подчиненный, но и как хорошо воспитанный галантный мужчина, он был большой любитель молодых симпатичных женщин. Появление Маскаленко отметил и Григорий Васильевич Романов. По сравнению со своими предшественницами, засушенными старыми девами, в ней чувствовалась истая женщина. Она любила хорошо одеваться, косметику, ей нравилось внимание мужчин. От их лести расцветала, ее щеки румянились, как у барышни на выданье. Череватенко, у него было чрезвычайно развито чутье на конъюнктуру, что-то почувствовал и сразу стал виться вокруг нее. Ну и конечно, как и всем остальным, наверно, она не могла не нравиться и ему тоже.
 - Хочешь? - достав из стола бутылку водки, предложил мне Овчинников.
 - А, что уже пора? - спросил я его?
 - Это у кого какой режим дня, -  видимо, оправдывая свое предложение выпить, пояснил он мне ситуацию: - По соседству пьют с утра.
 Рядом был кабинет заместителя Череватенко.  Каданцев только что перешел на работу в обком партии, в управление делами, стал заведующим сектором обслуживания зарубежных делегаций. Его кабинет был пока свободен. Мы с Овчинниковым и еще двумя моими новыми подчиненными переместились туда. В кабинете на широком, низком, по колено, подоконнике сидели двое. Между ними стояла  литровая бутылка водки. Входящим в кабинет  ее не было видно. Окно загораживала приставка стола для заседаний. Разговор между сидящими был уже на уровне: «Ты меня уважаешь»? Один из сидящих на подоконнике, Слава Жуков, увидев в руках  Овчинникова бутылку водки, спросил его: - «Зачем? У нас еще есть. Присоединяйтесь». Стаканы, как всегда, в Смольном были из тонкого стекла. Стоял графин с водой и полоскательница. В общем, кабинет для  работы был готов, укомплектован всем необходимым.
 - Чем закусываете? -  поинтересовался Овчинников.
 - Рукавом. Был плавленый сырок, но уже съели. Скоро на обед пойдем, - ответил ему Жуков.
 - В таком виде?
 - А что тебе не нравится? Гульфик застегнут. Галстуки подтянем. И мы в форме. Сегодня  понедельник и обед пропустить никак нельзя. На первое суп с псковскими снетками. Такая роскошь. Вы с нами пойдете? 
 - Нет, -  сказал Овчинников: - У нас новый начальник. Не разрешает, - засмеялся он: - Если только попозже. Сейчас вот с ним на брудершафт выпьем, на счет привальной  договоримся, уточним дату, когда проставит, и тоже пойдем. 
 Слава посмотрел на меня.
 - Так я его где-то видел. Ты где работал? - спросил он меня.
 - В  Дворце молодежи.
 - Ну, вот, видишь, теперь сразу вспомнил. Мы Новый год справляли там вместе.
 Я не помнил его. Поскольку вырубился еще до Нового года. Но на всякий случай поддакнул ему.
 - Да, да. Было такое дело.
 - Ну, ты тогда и нажрался, - обрадовал меня хорошей памятью Слава: - Лез на сцену и хотел играть с Голощекиным. Мои ребята еле тебя оттащили от музыкантов. Потом все танцевал с какой-то девицей. Ничего. Твоя подруга?
 - Да. Вместе работали.
 Мы успели выпить только по рюмке, как  в кабинет заглянул Череватенко: - Ты что, с ума сошел? - грозно глядя на меня, спросил он. Я думал он сейчас будет ругаться, решив, что пьянку организовал я. «Вот подставил, - подумал я про Овчинникова, - наверно специально».
 -Ты же только из больницы и  уже хлещешь водку с этими алкашами. Они с утра пьют. У них горе. Володька Спирин проиграл чемпионат по самбо – объяснил мне Череватенко причину ранней попойки в кабинете его заместителя. 
 Спирин сидел на окне и был вторым участником пьянки.  
 - Ты чего  мешаешь горевать людям? Иди работать – Череватенко стал выгонять Овчинникова из кабинета.  
 - Мы просто присоединились, у нас радость большая, новый начальник, тоже надо отметить, - ухмыльнулся Овчинников.
 - Вот видишь, обращаясь ко мне, сказал Череватенко: - У него всегда повод выпить найдется. Теперь ты его будешь погонять. Спесь и наглость сбивать. Не все мне. Надоело. Где билет Колякину? Он сегодня уезжает в Москву, - стал распекать он своего подчиненного.
 - Ты мне про билет ничего не говорил. 
 - Почему? Вот говорю.  И чтобы, как всегда, было одноместное купе, без девятнадцатого места не появляйся. Понял?
 Череватенко посмотрел на меня: - Пойдем со мной, я тебе объясню, как с ними надо работать.
  Мы вышли в коридор и пошли к нему в кабинет.
 - Ты кончай эти упражнения. Будешь с ними водку пить, они тебе на голову сядут и поедут. Будешь за них все делать сам. Тем более Овчинников знает, что ты работал в управлении делами. Я хотел тебя сегодня к Колякину сводить, чтобы он тебя хотя бы узнавал при встрече.
 - Я думал, что сегодня еще не работаю. И вообще узнал, что ты взял меня к себе только сейчас.
 - Теперь знаешь. Завтра выходи на работу. Я проведу тебя по кабинетам, познакомлю со всеми, потом зайдем к Колякину. Ты мне в свое время помог. Мне жаль, что у тебя все так сложилось. Так рвался сбежать из комсомола. У тебя было столько надежд связанных с новой работой. Была такая отвальная. Я помню, провожали, как будто ты не меньше чем премьер-министром уходил работать. Солидный институт. Гордеев же брал тебя на какую-то самостоятельную, денежную работу.  Но каков Гордеев? Так, подставить. Сделать тебя своим холуем. Так обмануть! И не уйти от него. Не образования, не профессии, кому ты нужен? В общем, попал в расставленный им капкан. Приманкой была большая зарплата, которую он обещал.
 - Гордеев здесь не причем. Надо было самому думать, хотя бы о перспективе карьерного роста, если буду работать у него, а не о сиюминутной выгоде, которая измерялась в рублях. Вот и вляпался в дерьмо. И потом я не мог не уйти, надо было освободить тебе место, - я засмеялся.  
 -Ты не член КПСС?
 - Нет.
 - Ну, вот видишь. Совсем плохо. Будем думать, как тебе помочь. У тебя же ничего нет. Ты все эти годы прожил впустую. Самое главное для тебя сейчас жилье. Только это может оправдывать твое возвращение. Буду стараться, надо тебя выручать. Яйца седые, а у тебя ни кола, ни двора, - в свою очередь рассмеялся  Череватенко.
 Володя захлопнул французский замок на двери. Достал из холодильника початую бутылку армянского коньяка, лимон. 
 - Давай, выпьем за тебя, за твое возвращение, за твои успехи.
 Мы выпили, и он заторопился: - Ладно, я побежал к Калякину. Ты сейчас домой? - спросил он меня.
 - А куда же?
 - Правильно. Не пей больше с этими оболтусами. А завтра, как штык, в 9.30 жду тебя на рабочем месте.
 За десять лет моего отсутствия в управлении делами сменилось несколько управляющих делами, главный бухгалтер и тот сменился. А что касается остальных работников управления делами, то за это время управление делами выдержало не одну ротацию кадров. Молодые, но уже с хваткой хозяйственника инициативные ребята, поработав немного в управлении делами, приобретя стартовое ускорение, которое давала работа в аппарате обкома комсомола,  приглядев себе, приличное место в какой-нибудь солидной организации города, как правило, с рекомендацией  профильного отдела обкома партии уходили туда трудиться.  
 В отличие от меня, «лоха» они не уходили из комсомола, не лизнув от номенклатурного пирога, сливками с которого разрешалось, (все-таки надежный резерв партии), запачкать нос и аппарату обкома комсомола. Чтобы уйти и не получить новое жилье или не улучшить старое таких дураков (кроме меня) в комсомоле не было.
 В функциональном плане в работе управления делами за десять лет изменений почти не произошло. Финансово-хозяйственная деятельность: составление и выполнение бюджета  Ленинградской организации ВЛКСМ, ревизионная работа в организациях ВЛКСМ, мелкая хозяйственная работа,  (Дворец молодежи не в счет, его начинали строить еще  при моем первом появлении в комсомоле, формально  строительство подчинялось управлению делами, но там была своя дирекция строительства), материально-техническое обеспечение праздников и всех мероприятий, которые проводил в городе и области комсомол, и, наконец, холуйские обязанности, по  обеспечению более или менее комфортного существования секретарей обкома и горкома ВЛКСМ.  Здесь многое Череватенко   делал сам, не передоверяя эту работу никому из своих подчиненных, особенно если это были приватные просьбы первого секретаря обкома ВЛКСМ.   
  Я привычно включился в работу. Все было знакомо, кроме людей, сотрудников, молодых ребят, с которыми я должен был теперь работать в одной упряжке. Усилий, чтобы между нами установился контакт, не потребовалось. Мы быстро спелись и спились и стали одной командой. Череватенко регулярно устраивал нам разносы, но это было так, для профилактики, он считал, что они необходимы в воспитательных целях, и серьезных последствий, как правило, не имели. Володя был человеком оригинальным. Имел ярко выраженную индивидуальность. Его стиль поведения позволил ему нажить и врагов и друзей. И тех и других у него было много. К своим подчиненным относился, как барин, тем не менее, по пустякам не обижал. Человек не жадный, он после успешно проведенного большого городского мероприятия, ревизии ЦК ВЛКСМ, после приемов иностранных делегаций, отдавал своим подчиненным все, что оставалось не съеденным, недопитым. А оставалось, как правило, много:  алкоголь, сигареты, конфеты, шоколад. По тем временам сплошной дефицит. В общем, под ключ от нас, его не прятал. Скоро я втянулся в такую жизнь, и мне иногда казалось, что и не было десятилетнего перерыва в моей работе. Я чувствовал себя так, как будто никуда не уходил. Подобная амнезия благотворно действовала на меня. Если бы можно было, я бы выбросил отрезок  впустую прожитой жизни, забыл его навсегда. Там так мало было хорошего.
 Я проработал в обкоме комсомола почти уже год, съездил в Германию, вернулся, продолжал работать, как, вдруг, прошлое, как гром среди ясного неба, само напомнило о себе. Мне позвонил Валера Максимов, с которым теперь я почти не встречался. Вот только перед поездкой в ГДР взял у него взаймы денег. Я подумал что-нибудь насчет долга. Но Валера по телефону со мной разговаривать не стал, а попросил приехать в Художественный фонд завтра часам к двум дня. 
 Я приехал в назначенное время к нему в отдел, огромную комнату, всю заставленную стеллажами с работами художников, принятыми к реализации художественным советом Ленинградского союза художников. Это была головная боль Валеры, его хлеб, его работа. Художники, свалив груз ответственности за реализацию своих «шедевров» на Максимова теперь только иногда забегали в Худфонд, в бухгалтерию, посмотреть список проданных работ, за которые уже можно было получить деньги в кассе. 
 Валера был талантливым человеком. Одна из граней его таланта на сегодняшнем языке делового человека  звучно называется менеджер по продажам. Только благодаря  своему самобытному «менеджменту» он превратил, охраняемое горбатенькой кладовщицей, говно, которым забрасывали его художники, из собрания неликвидов,  не в покрытый пылью забвения склеп работ мастеров изобразительного искусства, а в оживленное место, где все время крутились люди, текла непонятная подводная жизнь, гремел зычный голос Валеры и  за столом с барматухой, за беседами с посетителями, незаметно делались дела. Пустели стеллажи, куда-то исчезали бесчисленные «бесценные шедевры», и художники шли получать свои деньги в кассу Худфонда. Валера, слюнявя пальцы в углу  у своего сейфа, тоже крыжил какие-то «бабки».
 И сейчас за столом у него сидел незнакомый мне гость, и Валера,  пил с ним барматуху. Им помогала горбатенькая Ира. Она очень любила это занятие. Правда, пила, как птичка. Валера не делал трагедии из того, что его подчиненная пьет на рабочем месте с начальником, и даже был не против этого.  В общем, все было как всегда. 
 - Познакомься, - когда я поздоровался со всеми, представил меня гостю Максимов.
 - Майор Петров, следователь ОБХСС, из Ростова на Дону, - представился гость. «Мало ли с кем пьет Максимов, - подумал я: - Наверно Ростовское управление внутренних дел заказало  портрет Ленина, и майор приехал взять заказ».
 «Каждое изображение Ленина, выполненное на холсте красками, уникально, раритет, авторская работа, произведение искусства высочайшей пробы и мастерства», - обычно просвещал Максимов неискушенных в искусстве людей, приехавших получить заказанный ими портрет дорогого Ильича в кепке или без нее, в зависимости от того, каким они хотели видеть  вождя. И сбывал им очередную халтуру. Размер картины и имя художника определяли ее цену. Доверяли рисовать Ленина только членам Союза художников СССР. Столько именитых и не очень, художников-дармоедов, кормилось этим и набило руку на изображении лика вождя пролетариата. Они могли нарисовать его с закрытыми глазами, ночью, в полной темноте, в комнате без окон. Говорят  у скульптора Томского, когда ему доверили ваять  памятник Кирову, сначала ничего не получалось. Не мог перестроиться, рука рисующая  голову Кирова, упрямо придавала ему сходство с Лениным. Еле вытравил вредную привычку, едва не пришлось учиться заново, как Репину,  рисовать левой рукой.
 Так что, вождь и после смерти  заботился о процветании одного из «важнейших для нас искусств», неважно, что эти слова Ленин сказал о кино. Массовость производства кинопродукции о Ленине могла сравниться с Ленинианой в изобразительном искусстве. 
 Рисовал Ленина в Ленинграде целый комбинат, КЖОИ, (Комбинат живописно-оформительского искусства). Эту льготу («монопольку» или как теперь принято говорить - «эксклюзивное право») для художников КЖОИ в Союзе художников СССР и в Министерстве культуры СССР отстоял чуть ли не сам Романов, первый секретарь Обкома КПСС. Продукция мастерской Ласточкина производила на него большое впечатление. Мастерская формально входила  в состав КЖОИ. Лики вождей, которые она периодически малевала, для площадей и улиц Ленинграда и других городов страны Романову очень нравились. «Выглядят лучше, чем в жизни», - говорил, он кому-то, смеясь.
 Оказалось, что майор Петров приехал в Ленинград в Художественный фонд совсем по-другому делу. Он оторвался от застолья, когда я появился у Максимова и сказал ему: - «Сделаем перерыв мне надо переговорить с Крутковым». Меня неприятно поразило то, что он назвал меня по фамилии и вообще знает ее. Я сел за стол, собираясь выпить, думал Максимов нальет мне барматушки, но он показал бутылкой вина на гостя.  «Послушай его», и плеснул винца только себе.
 - Я хотел переговорить с вами вот по какому делу - обратился ко мне майор.
 Максимов опрокинул стаканчик барматухи, махнул рукой своей кладовщице,  заторопился из комнаты вон.
 - Мы уходим, вы можете говорить, мешать вам не будем, - сказал он, обращаясь к майору.
 Тот не поддержал его инициативы и попросил остаться.
 - Вы можете понадобиться мне. Дело у вас с Крутковым общее, а Ира пока мы говорим,  пусть куда-нибудь сходит.
 Я струхнул. Подумал: «Какое еще дело?» Максимов вернулся за стол и сел напротив меня.
 - Валерия Дмитриевича я уже допросил, - сказал майор и что хотел, выяснил. Очень многое зависит от ваших показаний, - нагнул он голову в  мою сторону:
 - Я приехал по делу Снегирева, директора дома культуры станицы Вешки, о спекуляции художественными материалами, которые он приобрел в Ленинграде, в Художественном фонде, по письму, за наличный расчет. Это было год назад. Снегирев дал признательные показания,  признал свою вину  и рассказал где и как он  приобрел дефицитные  художественные материалы. Снегирев показал, что с помощью Максимова познакомился с начальником отдела снабжения Художественного фонда, который за взятку помог ему с визой на письме, разрешающей отпуск дефицитных художественных материалов со склада. Снегирев получил их и распорядился ими по-своему усмотрению.  Поэтому я здесь и должен буду официально допросить вас, поскольку в деле, пока, подчеркнул майор, вы и Максимов проходите главными свидетелями.
 - Почему я? - возмутился Максимов.
 Майор поднял руку и остановил его. Тот был готов с пеной у рта, возбужденный  выпитой барматухой,  отстаивать свою непричастность к делу, которое шьет ему следователь.
     - Я вам уже все объяснил. Пока все строится на признательных показаниях обвиняемого. Чтобы выяснить вашу роль в этом деле я должен во всем разобраться. Поэтому помолчите, пожалуйста. Я должен допросить Круткова и если у меня при допросе возникнут к вам вопросы, вы поможете мне, и будете говорить.
  Майор достал бланк допроса, записал мои данные и стал меня допрашивать по делу, о котором я ничего не знал. Его интересовал визит в Художественный фонд Снегирева, о котором я почти ничего не помнил.
 - Печально, - подытожил он результаты допроса: - Год назад начальником отдела снабжения были вы, правда, Снегирев называет не вас, а другого человека  с очень похожей фамилией. Может быть, запамятовал? А? Потому что  показывает, что взятку получил от него начальник отдела снабжения.
 - Снегирев может с таким же успехом сказать, что дал взятку Папе Римскому.
 - Возможно. Вот только художественные материалы обвиняемый получал не в Ватикане, а у вас.
 - Ну и что? Докажите, что взятку получил именно я.
 - Постараемся доказать. Если бы это было так просто, я бы не приехал к вам. Видимо, без очной ставки со Снегиревым не обойтись. Я этот вопрос утрясу в прокуратуре в Вешках и о том, какое принято решение сообщу вам.     
 - Странно как-то получается, товарищ майор, «без меня, меня женили», я смотрю, получается что-то вроде этого. Снегирев дал взятку другому человеку, вы предъявляете обвинение в получении взятки мне, - возмутился я логике майора.
 - Пока не обвиняю, спрашиваю. Начальником отдела тогда были вы и вам отвечать. Признаться в получении взятки или дать вразумительное объяснение того, что тогда произошло.  Вы должны доказать мне свою невиновность.
  Мне хотелось, как и Максимову бить себя кулаком в грудь и кричать, что я не виновен, но вместо этого я только расстроено  заметил: - Чушь какая-то.
 - Напрасно вы так думаете. В деле много белых пятен. И без вашей помощи эту шараду нам не решить. Вот, оказывается, Максимов продал Снегиреву для дома культуры в Вешках по вдвое завышенной цене, за наличный расчет, картины. Опять же, этот факт фигурирует в деле со слов Снегирева. За полученные под отчет  деньги отчитаться он не может. Картины есть, а документов на них нет. Говорит, потерял.  Максимов обещал прислать копии накладных и приходный ордер и не сделал этого. Вы ничего не можете сказать по этому факту?
 - Не по адресу, майор обращаетесь. Ищите накладные в бухгалтерии. Чего проще.
 - Не беспокойтесь, обязательно найду. Просто время дорого. Завтра уже улетаю. Помогли бы следствию, - сделал он мне предложение и при этом гнусно усмехнулся, - вам это зачтется. И засмеялся: - Расстроились? Се ля вив. Извините, плохо шучу. У меня к Максимову еще есть вопросы, а с вами пока все. Вы свободны.
 Я не мог оторвать задницу от стула и остался сидеть за столом. Мне не хотелось уходить и уносить с собой это поселившееся во мне чувство ожидания новых неприятностей. Какая-то растерянность оттого, что я не знал, что мне делать охватила меня. Майор откинулся на стул и  увлеченно рассуждал: - Вообще дело симпатичное. Я собираюсь на пенсию, эффектный финал моей карьеры «следопыта» мне бы не помешал. Если бы в этом деле я смог поставить жирную точку,  припереть вас фактами к стенке, - размечтался он, - но пока их нет, - загрустил он.
 Увидев, что я побледнел, засмеялся.
 - Опять шучу, - заметил майор, - шутки у меня такие вот дурацкие. Простите, - извинился он за свою прямоту,  милиционера дознавателя. Однако, не смотря на бестактность своих слов, стал развивать свои садистские фантазии и дальше в том же духе.
 - На лицо преступный сговор, взятка, спекуляция, целый букет статей Уголовного кодекса. Так как? Поможете? - улыбаясь, обратился он к нам с Максимовым.
  Валера Максимов, не теряющий самообладания и способности шутить в любой ситуации, решил разыграть  «следопыта»:
 - Конечно, товарищ майор, поможем. Обязательно поможем. Ира! - позвал Максимов свою помощницу.
 Ира стояла под дверями своей кладовой и одновременно кабинета Максимова и в щелочку приоткрытой двери внимательно слушала, о чем говорил следователь. Услышав, SOS  своего повелителя и собутыльника, вошла в комнату.
 - Открывай сейф - грозно нахмурив брови, велел ей Максимов, сейчас предъявим улики преступления майору. Горбатенькая, маленькая, раскрасневшаяся то ли от выпитого, то ли оттого, что услышала, Ира подняла голову, и непонимающе посмотрела, на великана начальника. Он нетерпеливо приказал ей:
 - Доставай из сейфа все, что там у тебя припрятано: - Ты что там хранишь?
 Ира захромала к сейфу и открыла его. Максимов тоже подошел к нему и широким артистическим жестом достал оттуда: бутылку Массандровского портвейна, по бутылке «Салхино» и «Кагора» и все это показал майору.
 - Вот, товарищ майор, полюбуетесь, вместо выручки от реализации билетов художественной лотереи и денег за проданные картины наших лучших художников, мои сотрудники используют сейф не по назначению для своих нужд и хранят там запрещенные к употреблению на рабочем месте горячительные алкоголизирующие напитки. Я редко проверяю содержимое сейфа. И вот результат моей халатности. Полностью признаю свою вину. Обнаружив в сейфе своей сотрудницы, материально-ответственного лица, не числящиеся за ней материальные ценности, тем более не имеющие  отношения к хранимым в сейфе особенно ценным предметам художественного творчества, я как непосредственный начальник кладовщика, должен  их конфисковать в присутствии свидетелей. Вы согласны со мной,  товарищ майор?
 Майор потупился и молчал, не зная, что сказать. Максимов своей выходкой поставил его в неловкое положение. Ему было жалко хроменькую, да еще и горбатую Иру. Какую радость она могла себе еще позволить? Он не хотел ее обидеть. Максимов понял, что переиграл, майор его шутку не понял и сейчас откажется пить вино из сейфа, пожалеет Иру. Чтобы не вспугнуть его Максимов срочно ретировался  со своим желанием произвести конфискацию содержимого сейфа и сменил гнев на милость:
 - Ира, так и быть в виде исключения, сегодня я не буду этого делать. Видишь у нас гости.  Ты сейчас отдашь нам это вино в долг.
 Разрумянившаяся Ира уже попрощавшаяся со своими запасами сказала Максимову тоном, каким прощают провинившихся людей: 
 - Хорошо, но так и знай, только до завтра и чтобы вернул такое же вино, которое  ты у меня сейчас забираешь. Иначе я  заберу у тебя второй комплект ключей от сейфа, и ты не сможешь больше утолять свое похмельное недомогание, лакать мой кагор.
 - Какая гадость - сморщился Максимов.
        - Однако ты пьешь, чтобы придти в рабочее состояние.
 - Никогда.
 - Ладно, тебя люди ждут. Возьми бутылки и иди за стол.
  Ира закрыла сейф и села с нами. У нее была маленькая рюмочка, и когда она пила было такое ощущение, что она как птичка своим острым носиком клюет  из нее. Майор, прежде чем приложиться к стакану, в моем присутствии, так как пил с Максимовым до меня, забил себе алиби:
 -Учти Максимов то, что я пью с тобой, ничего не значит, ты пока не под судом, - не удержался съязвить он, - против тебя конкретного, доказанного ничего нет. Так что, возможно, все это выдумка Снегирева, ты чем-то обидел его, что-то не поделили, и он тебя тянет в сообщники. Но я не из тех с кем вот так на брудершафт можно договориться. Может быть, мы еще встретимся. У меня не дрогнет рука дать зеленый свет делу, если вы с приятелем окажетесь виновны.
 - Ну,  гражданин майор, вам бы не дознавателем в ОБХСС работать, а в ЧК, вылитый Феликс Дзержинский. Выпьем за славного представителя советской милиции. Гиб! Гиб! Ура! – приветствовал Максимов человека, от которого кроме неприятностей ждать было нечего. Это было единственное заявление майора. После этого он стал пить вино и делал это не хуже нас, легко и одухотворенно. Скоро он забыл о своей роли «мента» и  в итоге оказался славным мужиком. Мы нажрались. Когда майор был трезвый мы забыли спросить его в какой гостинице он остановился. Теперь делать это было бесполезно, и Максимов отнес его на себе в гостиницу Художественного фонда.  
 На следующий день майор появился у Максимова где-то около двенадцати часов дня. Ему было плохо, но похмелиться он отказался. Конечно, ему было не до следственных действий, а вечером он улетал. В бухгалтерию он не пошел и вообще больше нашим делом не занимался. Максимов отвез его в аэропорт, и он улетел.
 Мы с Максимовым перевели дух.  «Надолго ли?» - подумал я. Обещание майора вызвать нас на очную ставку со Снегиревым по-прежнему не давала мне покоя. Я спросил Максимова, - Чем закончились проводы?
 - «Сидите, и не потейте», - так коротко и внятно определил ситуацию майор, - успокоил меня Максимов: - беспокоится, как будто нам особенно нечего. Майор сказал, что  поднимать вопрос об очной ставке в прокуратуре не будет. Посадить Снегирева хватит и того, что на него есть. Хотя бы за спекуляцию дефицитом. Майор подтвердил, что уходит на пенсию, и у него нет особого желания это дело форсировать. Тем более поставить красивую жирную точку, как это вчера он нам обещал. Наш «следопыт» не думает, что подобный  красивый эндшпиль получится  и у того, кто займется делом после него. Раздувать  дело проверять соучастников настоящих или мнимых на кого показал Снегирев, никто не будет. Времени нет. Дело Снегирева оформят и отправят в суд. На этом все и закончится. У них других не раскрытых дел по горло. Нужны показатели раскрываемости. И это самое главное сегодня. Гоняться за ветром в поле никто не будет. «Живите и не тужите», - благословил меня на прощание майор,  мы с ним облобызались и выпили на брудершафт по рюмке коньяка, - закончил свой отчет о проводах не званного гостя Максимов.
 Мне от рассказа Максимова легче не стало. Он меня не успокоил. И самое главное я не знал с кем поделиться своей тревогою по поводу той напасти, которая вдруг свалилась на меня. «Быть может, - думал я, - пока не поздно надо что-то предпринять, позвонить в Ростов на Дону и закрыть неожиданно  возникший неприятный вопрос. Кто может это сделать? Я работал в обкоме комсомола и многие из тех с кем я общался, могли бы это сделать. У меня были знакомые в административном отделе обкома партии и в ГУВД, но обратиться  по такому щекотливому делу я ни к кому из них не мог, не было уверенности, что захотят помочь, а мои неприятности могли стать известными Череватенко или кому-то из секретарей обкома комсомола. Я ходил и все держал в себе,  каждый день, ожидая, что неприятности продолжатся, и незаконченная история станет раскручиваться дальше.
 Андрей  Катанян, из моего отдела, заметил, что я хожу, какой-то смурной, задумчивый, занятый явно не радостными размышлениями,  словно меня гложет какая-то болезнь, одолела меня и мучает, - не выдержал и спросил:
 - У тебя что геморрой или подруга триппером наградила? Ходишь, словно в воду опущенный, - подколол он меня.
 Мы сидели в баре Дома журналистов и приняли уже достаточно, чтобы тревога ушла и мне стало легче. Этого не произошло.
 - Расскажи, может быть, я тебе смогу чем-нибудь помочь, легче станет, нежели одному сражаться, - предложил он свою помощь.
 Я не выдержал своего одиночества, мучающих меня днем и ночью бесплодных, мучительных раздумий, как выйти из положения, в котором оказался, был пьян, и все рассказал Андрею. Единственно, что он посоветовал это не говорить ничего Череватенко. Володя был перестраховщиком, как, впрочем, все чиновники совпартноменклатуры, и таких историй не любил. «Украли у него или он сам украл» - разбираться бы не стал, а выгнал меня. Вообще такая система перестраховки в партийных, советских и комсомольских органах тогда была правилом. «Нет дыма без огня» - пословица, наиболее точно отражающая руководящий принцип отношения к человеку оказавшемуся в деликатной ситуации. На всякий случай в сомнительных делах если бумерангом они могли бросить тень на руководителя, доказана вина подчиненного или нет от него освобождались априори.
 Я продолжал работать и ждать худшего. Примерно через месяц после визита следователя из Ростова на Дону, вечером в дверях своей комнаты я нашел повестку с вызовом на очную ставку в прокуратуру станицы Вешки Ростовской области. Довольная соседка, сияющая, как медный таз, от удовольствия сделать подлость, громко, вслух, чтобы слышали и другие соседи, пересказала мне содержание повестки. Потом добавила: «Я расписалась за тебя в повестке». Я совсем упал духом. Скоро позвонил радостный Максимов, он тоже получил повестку. 
 - Представляешь? – обрадовал он меня, - мы полетим к Шолохову за казенный счет.
 -Ты читай, что написано в самом низу повестки мелким шрифтом, - поубавил я его радость. И прочитал ему: «Явка к месту проведения следственных мероприятий осуществляется за свой счет. Компенсация стоимости проезда в общем вагоне поезда возможна только после суда.
 - Надули! - заорал Максимов в трубку: - Я сейчас приеду, не падай духом, собирайся в дорогу, вылетаем 25 октября, не забудь теплые вещи, в камере холодно, - выпалил все это он возбужденный, видимо уже дунувший, и морально готовый к дальнейшим перипетиям судьбы и загоготал счастливым смехом, словно неожиданно выиграл в лотерею.
 - Допрыгался? - Не успокаивалась соседка: - Что ж вы там, в Ростовской области натворили? Кого ограбили. Я вот своего мужика посадила и тебя хотела отправить за ним. Так вишь, заступников нашел, помогли, не дали в обиду. Нет, есть правда на земле, теперь тебя засадят, комната освободится, от пьяницы отдохнем и шлюхи ходить не будут.
 Я ушел к себе в комнату унять зуд, чтобы невзначай, не выдержав поганого языка соседки не трахнуть ее утюгом по голове, который стоял у нее на плите круглые сутки. Молодая деревенская баба, стерва, каких надо поискать, вела бесконечную войну со мной и со всей квартирой. От свершившейся несправедливости и моего бессилия что- либо изменить я находился в  таком состоянии, когда готов был на все. Открыть военные действия и валтузить эту бабу до изнеможения,  так как не контролировал себя. Примчавшийся Максимов спас меня. Находивший язык с кем угодно, он уже ворковал с моей зловредной соседкой. Когда я закрыл за ним входную дверь, он с   суровым видом приказал мне: - «Иди в комнату, я сейчас приду».
 Через какое-то время Максимов вошел в комнату, прикрыл дверь и напустился на меня:
 - Тебе сейчас только не хватало сцепиться с этой шлюхой. Все твои друзья поимели ее?
 - Кроме тебя. Ты, почему отстаешь? - спросил я   Максимова. 
 - Ну, у меня к ней романтическое отношение. Я люблю ее платонически. Почему ты не можешь оттрахать ее? Видно же невооруженным глазом перед тобой «истекающая соком сука». Удовлетвори ее и она будет тебе ноги мыть. Ваша вражда окончится. Наступит мир и тишина. А так  она отправит тебя на пятнадцать суток. Дополнительный компромат, он тебе сейчас нужен? Из-за нее ты опоздаешь на встречу с великим человеком.
         - Это Снегирев великий человек?
         - Дурак ты. Конечно Михаил Александрович Шолохов.
  - Он что тебя приглашал?
 - Нет. Пока только станичный прокурор, - засмеялся Максимов. Но это неважно. Мы побываем на земле, великого писателя, на его родине, наверняка увидим его дом, родных и близких ему людей. Этого достаточно, чтобы мы ощутили ауру его присутствия где-то рядом с нами. Вешки, ты только представь себе, там везде витает дух Шолохова. И этим все сказано.
 - Он что уже умер?
 - Типун тебе на язык. Что у тебя есть выпить?
 - Ничего.
 Максимов достал две литровые бутылки венгерского вермута.
        - Какая дрянь, - оценил я его пойло.
 -Что поделаешь, зато много. Тебе надо снять напряжение. Нужна релаксация. Иначе ты дойдешь до ручки.  Истаешь, не дотянешь до Вешек, как измученная перелетная птица, а ты мне нужен, ты мой талисман, у нас всегда, когда мы вместе, все хорошо кончается. Так и быть я признаюсь тебе. Я страшно трушу.
 - По тебе этого не скажешь. Лучше скажи-ка не следователю, а мне. Ты Снегиреву «левые» картинки втюхал?
 - Даже если бы это было так, не понимаю, почему я в этом должен признаваться тебе. Давай пить. О деле ни слова.

                                                      ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 После того, как я получил повестку, для меня ничего не изменилось. Я по-прежнему ходил на работу, чем-то занимался, но все было пресное, неинтересное, временное, так мне казалось, уже ненужное и лишенное смысла. Я просто тратил отпущенное мне время, чтобы забыться и не думать о том, что предстоит. Предстояло что-то ужасное, и мне  было жаль жизни, которая только стала налаживаться, и я стал к ней привыкать: работе, людям, которые меня окружали. «Неужели, - думалось мне, - я  все это должен потерять». Состояние просто невыносимое. Неизвестность пугала и я хотел бы через эту пропасть между знанием и незнанием, чтобы не томиться, не мучиться ожиданием неизбежного, без подготовки, без разбега взять и перелететь. Я ждал 25 октября так, как, наверно, солдат предстоящего боя, мне не терпелось броситься в неизвестность, порвать путы времени, чтобы узнать, что будет со мной.
   О моих неприятностях узнал Овчинников. Андрей Катанян не сдержал слова и рассказал ему о том, что меня прихватил ОБХСС Ростовской области и теперь мне предстоит  очная ставка с обвиняемым, от которой  много зависит. Я могу из свидетеля превратиться в подельника обвиняемого со всеми вытекающими отсюда последствиями. Эта новость стала  для них поводом повеселиться, и они стали издеваться надо мной, пугая меня всякими мерзостями тюремной жизни. У меня создалось такое впечатление, что Овчинников не верил в мою невиновность, успевший, как аксиому, усвоить нехитрую житейскую мудрость «нет дыма без огня» - он не пытался подвергнуть ее сомнению. Априори, уже считал меня участником аферы, о которой ему рассказал Катанян, издевался надо мной, не то в шутку, не то всерьез, задавал  провокационные вопросы;  не задумывался над тем, что это может быть мне неприятно:
  - Сколько на этом деле, за которое тебя прихватили, ты  поимел? - спрашивал он меня.
 Вполне серьезно интересовался: - Тебе не обидно будет тянуть срок, не за пять же пиастров ты будешь сидеть? Спрятал их надежно? А то оставь нам, мы тебе передачи носить будем. Постараемся, чтобы сидел здесь, в «Крестах» или в «Металлострое». Мы здесь у кого надо попросим, тебя там библиотекарем назначат.
 Они были молоды, мои коллеги по работе и особой чуткостью не страдали. Иногда казалось, что вокруг меня собрались молодые, но уже испорченные жестокие, черствые, безжалостные люди. Конечно, это было не так, они сочувствовали мне, но мои неприятности, мой страх перед предстоящим испытанием для них был еще и поводом для забавы. И они от души старались повеселиться.
  К 25 октября Овчинников подготовил мне подарок. Накануне, я пришел на работу и увидел на столе объемистый пакет, аккуратно завернутый в подарочную бумагу и перевязанный красивой лентой. У нас был человек, который умел это делать. Этому ремеслу  Череватенко специально посылал его учиться в Гостиный Двор, в отдел сувениров. Володе часто приходилось сталкиваться с проблемой вручения различных подарков: официальных, от Ленинградского комсомола, но гораздо чаще, так сказать, приватных  и надо было, чтобы все это выглядело красиво. В борьбе за расположение  к комсомолу или персонально к нему, подарки  нужным людям занимали важное место как средство укрепления таких связей и они  не могли быть плохо оформленными.  Сам он, естественно, такой ерундой заниматься не хотел, вот нашел выход из положения. 
 В кабинете в это время уже находились все. 
 - Что это? - спросил я у Овчинникова: - Мы решили немножко поддержать тебя. У тебя же нет  специальной одежды и обуви, нет ничего для тех мест, куда ты собираешься. Наверно, пригодится, если тебя посадят.
 Этот черный юмор достал меня. А что я мог поделать? Ребята развлекались, как могли. В пакете оказались:  рабочие сапоги-говнодавы, комплект теплого нижнего белья, состоящий из рубашки и кальсон, несколько пачек сухарей и колотый сахар в матерчатом мешочке, чай, бутылка водки и железная кружка. Я в бешенстве закинул все в шкаф. В комнате стоял не умолкающий хохот. Овчинников возмущался: - «Ты что обалдел?! Псих! Разве так можно обращаться со столь ценным подарком. Вот, наверно, бутылку водки разбил».
  Зашел, услышав шум Череватенко.
 - Ну, что тут у вас? Что за веселье с утра? Делать всем нечего? Прутков! Ты что им работы не можешь найти? Плохо руководишь подчиненными, придется вынести этот вопрос на партийное собрание. Проведем его завтра, 25 октября. И хлопнув дверью, вышел из комнаты.
 - Ну, вот доигрались? - со злостью накинулся я на Овчинникова.
 - Да не ссы кипятком, ты же завтра все равно на работу не выйдешь, он до твоего возвращения все забудет. Ну а задержишься, тогда партийное собрание мы проведем без тебя с твоим заочным участием - ухмыльнулся он, не удержавшись от невинного желания напомнить мне о моей беде, чтобы сыграть со мной в кота и мышку, и испуганную мышку дернуть за хвост еще раз. Подошел к шкафу, встряхнул пакет, достал  из него сухари и бутылку с водкой.
 - «Ну что? Выпьем на посошок»? - спросил он меня. Мы выпили, и я поехал домой собираться в Вешки; из дома позвонил Череватенко и отпросился у него за свой счет, по семейным обстоятельствам на три дня. Он даже не поинтересовался, какие у меня могут быть семейные дела. По обыкновению неразборчиво буркнул: - «Хорошо, давай», - и бросил трубку.  Про партийное собрание он уже, видимо, забыл. Здесь в городе я обрубил все концы в теперь уже прошлое и был свободен. Впереди была неизвестность.
 В аэропорт мы приехали с Максимовым порознь. Шел дождь совсем не осенний, сильный, теплый, проливной. Где-то громыхало. В Ленинграде для этого времени было необычно тепло. И я был одет не по сезону, не верилось, что где-то может быть холодно. Мы все-таки летели на юг России, там еще тепло считал я и оделся соответственно, кроме того, хотелось хорошо выглядеть. Мне всегда казалось, что если человек выглядит прилично, то отношение к нему меняется в лучшую сторону, поэтому я был в обновках, которые привез из поездки в ГДР, но все они не были рассчитаны на долгое пребывание на холоде, а мы летели не отдыхать. Не смотря на предупредительную «заботу» Овчинникова о моем комфорте в дороге  почему-то  всего  этого я не учел, проигнорировал, так что скоро пришлось о своей легкомысленности пожалеть.
 С Максимовым мы договорились  встретиться в баре аэропорта на втором этаже. Я пришел первый  и сел за стойку бара. Объявления о регистрации билетов на наш рейс еще не было. Я заказал себе полтинник водки, успел его выпить и еще повторить, прежде чем появился Максимов. У него был вид ханыги, грибника или рыболова. Я обалдел. Он был не брит, зарос щетиной и был уже на кочерге. Он заорал из дверей бара:  «А ты уже здесь»!? На нем были одеты: солдатский, защитного цвета ватник, свитер, из-под которого торчала не заправленная рубашка, мятые грязные брюки и рабочие сапоги. 
 -Ты что, собираешься так лететь? - ужаснулся я его виду.
 - А чем тебе не нравится мой летный костюм? - загромыхал он своим нетрезвым баритоном:
       - Я выбрал в своем гардеробе, самое подходящее для такого случая. А вот  что ты вырядился, как комсомольский начальник? Тебе скоро предстоит лес валить, а ты что на себя напялил? Не забыл комсомольский значок и галстук? А белую рубашку взял? В самолете проведем комсомольское собрание, - не обращая ни на кого внимания, продолжал он кричать на весь бар.
  Смущенный всеобщим вниманием, которое привлек к нам Максимов, я попросил его:
 - Перестань орать. Веди себя скромнее. Ты не артист, чтобы заниматься саморекламой. Из экономической географии, был у меня такой предмет в институте, я знаю, что в степи лес не растет. Причем здесь лесоповал?
 - Притом, что на лесоповал тебя повезут в другое место. А в степи есть лесопосадки, ими начинал  заниматься еще Мичурин, он хотел взять у природы и то, что она не отдает, не только яблоки выращивал. А может быть, это был  Лысенко? - вдруг засомневался он: - Одно помню точно. Трофим Денисович обещал товарищу Сталину из тыквенного семечка вырастить сосну. Что ты знаешь об этом?
 - О сосновых лесах выросших из тыквенного семечка, ничего. 
 - Ты плохо изучал экономическую географию. Там о них должно быть написано. Самые лучшие карандаши из кедра.
 - Ты говорил о сосне из тыквенного семечка.
 - Какая разница. Нам, в конце, концов, здесь нальют? - обратился он к бармену.
 Тот перед носом Максимова тряпкой вытирал стойку бара. Он слушал пьяный бред романтика-натуралиста, и когда стойка засияла первозданной чистотой, решил ответить ему. Бармен сразу привел Максимова в чувство, заставил забыть на время  о сосновых  лесах из тыквенного семечка, о посадках гречихи на целине, и миллионах пчел, которые прилетят туда опылять ценный злак, о тоннах меда,  которые получит страна,  он прервал полет  фантазии пьяного шмеля, сказав, что в нетрезвом виде и в грязной одежде посетителей не обслуживают, и попросил Максимова из бара выйти; в противном случае пообещал вызвать милицию. Максимов сразу протрезвел, встряхнул патлатой, нечесаной головой. Слов бармена было достаточно, чтобы он как хамелеон мгновенно поменял свой имидж ханыги, умерил свой пьяный гонор и стал, он это умел, просто немного поддавшим, добродушным, чуть загулявшим парнем.
 - Голубчик, - завилял он перед ним заискивающе, - душа горит,  и слова вырываются жаркие, пламенные, звонкие. Ведь какая честь нам оказана. Разве об этом шепотом рассказывают?  У нас с товарищем сложная командировка в степь, на Дон, к Шолохову, понимаешь, волнуемся, будем фильм снимать по его рассказу. Я играю Щорса, красного командира, слышал о таком? Вот вошел в роль и не выйти.
 Щорс тоже, как и ты  был запойный? - спросил Максимова почему-то сразу подобревший бармен, - вот только у Шолохова рассказа об этом герое гражданской войны не помню. По-моему о нем  у Шолохова ни слова.
 - Ну, как же. Помнишь песню: «Шел отряд по бережку, шел издалека». Это из его рассказа.  По берегу Дона шел отряд красного командира, еще голова у него повязана и кровь на рукаве, пишет о Щорсе Шолохов. Давно наверно  читал рассказ, запамятовал. Учился-то хорошо? - хитро прищурясь, спросил бармена Максимов. 
 - Ладно, кончай валять дурака, что будешь пить? - пожалел бармен Максимова.
 - А что пьет мой товарищ?
 Бармен хотел плеснуть ему полтинник  водки. Максимов остолбенел, увидев рюмку, в которую тот собирался налить ему водку. Максимов отодвинул рюмку в сторону.
 - Вы что, товарищ? – обиделся он.
 Размер рюмки явно смущал его несоответствием тому калибру посуды, из которой он обычно пил.
 -Тамбовский волк тебе товарищ, - опять начал сердиться бармен.
 - Сударь! Прошу прощения, но я без очков не вижу даже посуды, в которую  вы что-то капнули.  Я надеюсь, у вас найдется фужер?
 - А тебя не стошнит? Воздушной болезни не боишься?
 - Я боюсь только одного: пустого кармана и пустого стакана. Наливай!
 Максимов с удовольствием выпил.
  - Вот это мой размер, совсем другое дело, - сказал он. 
 - С собой надо бы прикупить? - спросил он меня: - В моих запасах есть две бутылки водки и одна коньяка, но это «НЗ», мы выпьем его в самую лютую минуту нашего с тобою приключения. А чем ты богат, позволь полюбопытствовать?
 - Есть одна бутылка водки.
 - Не густо, не густо. Хорошо, так и быть, дело общее, будешь мне должен, я возьму тебя в долю; если выберемся из говна, в которое попали, отдашь.
 - Максимов прекращай, мне надоело это похоронное настроение.
 - Голубчик, лучше перебдеть, чем недобдеть. Почему мы проиграли начало войны? Я как  несостоявшийся историк скажу тебе истинную причину этого страшного факта нашей истории. Советское общество было распропагандировано, ему было навязано стойкое убеждение, что мы сильнее всех и мы непобедимы, и напасть на нас - это безумие. И Гитлер - сам сумасшедший, учел это и сделал первым этот казавшийся нам безумным ход. И подвело нас не отсутствие пушек и танков, а моральная демобилизация перед угрозой нападения. И поэтому наш девиз: перебдеть. Вот так. И для этого нам понадобится много водки. Мы учимся в отличие от некоторых у истории. И поэтому мы должны быть начеку.
 Объявили о регистрации билетов на наш самолет. Максимов стал шептаться с барменом, в результате переговоров тот отоварил нас, и мы тепло распрощались с ним. Валера что-то опять наплел ему, и тот прощался с нами, как будто мы  были покорителями Килиманджаро, не меньше:  - Ну, ребята, не пуха не пера, - пожелал он нам.
 - К черту, - послал его Максимов, и мы направились к стойке регистрации наших билетов.
 У стойки была толпа. Максимов не мог стоять спокойно, размахивал руками, ругал порядки аэропорта. К нему  вразвалочку, помахивая дубинкой, подошел милиционер и попросил у него документы, потом отвел его в сторону. Спросил: - Почему, гражданин шумите?
 - Волнуюсь, - соврал  Максимов: - первый раз лечу на самолете.
 - Куда держите путь?
 - У нас командировка в Вешки, мы журналисты, хотим попасть к Шолохову.
 - Покажите командировку, - попросил милиционер.
 Просьба сержанта поставила Максимова в тупик.
 - Ну, - поколачивая по руке дубинкой,  напомнил ему о своей просьбе милиционер. 
  И тут Максимов вытащил повестку в прокуратуру и протянул ее менту:
 - Я так и знал. Так бы журналист  сразу и  сказал, - улыбнулся довольный открытием милиционер: - Сколько раз уже сидел?
 - Никак нет. Не приходилось.
 - Пойдем разбираться. А еще разоряется. Шумит, критикует, наводит порядок. Сейчас сниму с рейса и отправлю на допрос в столыпинском вагоне. Хочешь, устрою прогулку со всеми удобствами?
 -Товарищ сержант! Больше не буду. Отпустите, невиновен, - попробовал  Максимов перевести в шутку беседу с сержантом. Тот и ухом не повел. Такой улов, не выпотрошив, просто так он отпускать был не намерен, повел задержанного к столику у буфета, взял у Максимова документы и сделал вид, что внимательно изучает их.  
    «Ну, все, - подумал я, - прилетели». Одному мне лететь совсем не хотелось. У стойки регистрации уже никого не было.
 - Товарищ милиционер, - обратилась к нему  девушка регистратор, увидев, его с Максимовым,  - посадка в самолет  пассажиров заканчивается, - напомнила она ему. 
 Тот сердито махнул рукой: - Сейчас решу, что делать с задержанным, - сказал он. В одиночестве я стоял у стойки регистрации пассажиров и ждал Максимова. Скоро он вернулся,  став на 50 рублей беднее.
 - Срубил, паразит, жене и детишкам на молочишко, - зло сказал он.
 - Выступать надо меньше. Ты когда пьешь, остатки ума теряешь. Зачем ты ему показал повестку?
 - Он бы не отвязался. Видит что пьяный, да что угодно приклеил бы. Я этих прохиндеев знаю. Без оброка не отпустят. Не отмазался, сломал бы кайф и в Вешки ты бы полетел один.  Пошли.
  В самолете наши места оказались у самой кабины пилотов. Мы были последними, кто поднялся на борт самолета. Все пассажиры уже сидели на своих местах. Вслед за нами задраили входную дверь, скоро самолет дернулся, тягач потащил его на взлетную полосу. Взревели двигатели, и самолет оказался в воздухе, и сразу попал в облака. Началась болтанка. Пассажиры сидели, пристегнувшись ремнями, притихшие, чуть испуганные, кто-то блевал - все ожидали, когда самолет пробьет  тучи и перестанет болтать.
 - Тебя не тошнит? - заботливо спросил я Максимова.
 -  Ох, тошнит, ох, плохо, - застонал он.
    - Вот видишь, не послушался опытного человека, ведь бармен предупреждал тебя о воздушной болезни и о последствиях действия алкоголя в воздухе.
 - Да, да, срочно доставай нашу аптечку. Попроси бортпроводницу тару под капли, емкость  повместительней - застонал он опять.
 Я нажал кнопку вызова бортпроводника. Тотчас же, поскольку мы сидели рядом со служебным помещением бортпроводников, к нам вышла  молодая, симпатичная, девушка в форме.
 - Что у вас случилось мальчики? - спросила она. Я показал на Максимова:  - Девушка, ему очень плохо, нельзя ли попросить стакан с водой, моего товарища тошнит.
 - Самолет еще набирает высоту. Сейчас подъем прекратится и всем пассажирам  станет легче. И потом вашему товарищу не нужен стакан, пусть в кармане кресла возьмет бумажный пакет.
 - Милая, - голосом полным страдания обратился  к стюардессе Максимов, открыл глаза и оглядел ее с ног до головы: - Как вас звать, - проникновенно спросил он явно понравившуюся ему бортпроводницу, продолжая  в упор разглядывать  ее, и разыгрывать  из себя больного.
 - Лиза.
 - Какое хорошее имя, и оно так подходит вам, такой очаровательной, милой и по всему видно доброжелательной молодой девушке. Но откуда эта черствость и пренебрежительное отношение к  пассажирам.
 - А в чем дело?
 - У вас ко всем такой казенный подход? Ни грана доброты. Я поражен равнодушием к человеку, которому плохо. Лишь бы отвязаться.
 - Вы что-то путаете. Я не сестра милосердия. У нас инструкция и я добросовестно выполняю ее.
 - Вы молодая, но по всему видно уже опытная женщина, вы должны знать, что требуется мужчине, когда ему плохо.
 - Ну, знаете!
 - Участия! Вы меня не правильно поняли. Мне нужен всего лишь стакан. Аптечка у меня с собой в сумке. Вы не против лечебной процедуры?
 - Против. Пить алкоголь в самолете можно, когда он наберет необходимую высоту и экстремальный режим полета закончится.
 - Лиза, послушайте мне плохо, мне требуется помощь, а вы читаете мне инструкцию поведения примерного пассажира. Я умираю и по вашей вине, так и знайте, - словно актер на сцене, с выражением на лице муки трагическим  голосом произнес он последнюю фразу.
 Лиза повернулась и скрылась за шторкой служебного помещения. Там послышался смех, и другая девушка вынесла Максимову на подносе стакан воды.
 - Гражданин, это вам? - протянула она ему поднос со стаканом воды.
 - Почему так официально. Меня звать Валерий Дмитриевич, мой псевдоним звучит очень значительно: МВД. Вы знаете такую организацию?
 - Да. Ее представитель всегда летает с нами.  
 - А в аэропорту другой представитель этой славной организации пудрил мне мозги, заставлял нервничать, подозревал в терроризме и других грехах и в результате добился одного, вывел меня из равновесия и теперь мне плохо. Благодарю вас за помощь, теперь я в безопасности, волшебные капли, которые я всюду вожу с собой, спасут мне жизнь и помогут придти в себя.
 - Только не забывайте об умеренности. Если ваше недомогание будет мешать пассажирам то представитель организации, с которой  вы уже имели дело, опять вынужден будет заниматься вами. Вам же не нужны лишние хлопоты?
   Девушка мило улыбнулась и исчезла за шторкой.
 - Плесни, - попросил меня Максимов: - Я устал от всех передряг,  устал растягивать губы в улыбке, любезничать, когда мне хочется выть; выпрашивать разрешение на то, на что я имею право и так, как гражданин и как человек, которому, наконец, просто плохо. Какое скотство. И так везде.
 - Не обобщай, не делай поспешных выводов, тем более в состоянии, которое  не способствует правильному мироощущению, это осадок от негодования по поводу твоей встречи с милиционером и ее результата. Такие милые девушки, они будут охранять твой покой здесь на небесах, заботиться о тебе. Видишь, ты уже получил то, что хотел, стакан. Не будем терять время на словоблудие, оно бесплодно. А они правы. Ты слишком рано начал качать свои права, самолет еще не взлетел, его болтает, а если рука дрогнет, не донесешь водку до рта, ладно прольешь ее на себя или на пол, но ты же можешь ею поперхнуться. Что тогда делать? Вдруг задохнешься. В результате у экипажа из-за тебя будут неприятности. Сколько тебе?
 Я колдовал со стаканом и бутылкой у сумки Максимова. На столик в кресле, от греха подальше, водку ставить не стал.
 - Налей от души, не жалей, мне из-за милиционера и, правда, плохо. Трясет, не могу успокоиться. Последнее время все на нервах, перестал спать, по ночам снятся кошмары, все из-за этого,  два притопа три прихлопа, из Вешек. Я приеду, усы ему выдеру.
 Валера залил стакан водки в себя:
 - Ты знаешь, - с большим удовольствием проглотив водку и с чувством выдохнув, сказал он, - мне понравилась Елизавета. Может быть, жизнь у нас и кончается завтра, но есть еще сегодня. Прилетим, остановимся в гостинице «Ростов-Дон». Надо узнать, где между рейсами живет экипаж. Я хочу устроить прощальный ужин. И пригласить на него Лизаньку.
 - У тебя, что уже начался пьяный сдвиг по фазе? Ты посмотри, на кого ты похож? В таком виде? - Я покрутил пальцем у своей головы: - По-моему ты напрасно раскатал губы. Помнишь, как в таком случае говорят в народе? «На чужой каравай - рот не разевай».
 - Я переоденусь, схожу сейчас в туалет, и ты знаешь, я умею, я приложу все свои способности и охмурю ее.
  - Мечтатель, - пожалел я его.
 Скоро самолет оказался над облаками. В иллюминаторе сияло солнце и первозданной красотой синело над нами небо. В салоне самолета стало светло, и свет вырубили. В самолетах давно уже не кормили, не разносили шипучую воду, не раздавали карамель. И стюардессы из своего помещения без служебной необходимости не выходили. Время шло, а Максимов никак не мог наладить диалог с понравившейся ему молодой женщиной из обслуживающего персонала экипажа самолета. Она не появлялась. Максимов ушел в туалет и действительно минут через двадцать явился, приятно изменив внешность. Побрился, свежая рубашка была заправлена в другие чистые брюки, он был в симпатичном, художественной вязки в разноцветных заплатах, свитере, на ногах были хорошие ботинки.
 - Ба, что делает с человеком любовь с первого взгляда, - прокомментировал я его неожиданную метаморфозу.
 В этот момент из-за шторки вышла Лиза и, не обращая внимания на нас, сидящих в первом ряду у кабины пилотов, хотела пройти дальше, но все же, видимо, по привычке спросила, не глядя в нашу сторону: - У вас все в порядке?
 - Лиза! - вдруг  проникновенно, с какой-то особенной  интонацией, словно гипнотизер, произнес имя стюардессы Максимов и его голос заставил ее, уже прошедшую наш ряд,  обернуться и внимательно посмотреть на него. Увидев Максимова, услышав его голос, она была поражена тем, как изменился  его внешний вид, и  Лиза вернулась к нашему ряду:
 - Это стакан воды может произвести такие изменения? - спросила она его.
 - Нет, виноваты в этом только вы.
 - Вот как? Оказывается, иногда,  «моя вина» может иметь и положительные последствия. - Лиза, - продолжал Максимов, - я увидел вас, и все во мне перевернулось. Мне захотелось сказать вам еще несколько слов, и чтобы вы мне ответили, вот так, просто, по человечески, как хорошему другу, как будто мы с вами знакомы уже тысячу лет -  вот причина метаморфозы, которая произошла со мной.
 - Вы, сумасшедший?
 - Может быть. Иногда достаточно одного мгновения чтобы потерять голову и сойти с ума стоит только увидеть такую необыкновенную, удивительную женщину как вы. И надо же, чтобы наша встреча произошла  в поднебесной вышине. Почти как в раю, где, как известно,  встретились Адам и Ева, - Валера засмеялся, -   в  этом есть что-то мистическое, роковое. Вам так не кажется?
 Лиза молчала и слушала, что скажет этот сумасшедший еще.
 - Я уверен, что пока вы идете в конец салона и обратно, вы будете думать обо мне и когда возвратитесь, захотите со мной познакомиться поближе. Признайтесь, ведь я заинтриговал вас? Такие пассажиры как я встречаются вам, наверно, не часто? - он положил руку на сердце и склонил в поклоне голову, таким жестом он отделял себя от всех остальных.
 - Вы еще и фантазер, - засмеялась Лиза и пошла по салону самолета. Вторая девушка вышла из-за шторки, она, видимо, кое-что слышала,  взглянула на Максимова и с улыбкой прошла мимо нас. Пошла в салон, помогать Лизе. Она догнала ее, что-то сказала ей, и они засмеялись.
 Лиза вернулась  к нам, но не пошла за шторку, а, улыбаясь, остановилась возле Максимова. Она ничем не рисковала, путь длинный, до посадки еще далеко, рутинная привычная работа надоела, а тут попался интересный чудак  пассажир, правда, выпивший немного, но это не страшно, почему не послушать, что он скажет еще.
 - Я же говорил, вас, как магнитом тянет сюда к этому креслу и это не случайно. Вот вы вернулись ко мне, как я и говорил. Не надо сопротивляться желанию. Так хочет провидение. И мы поможем ему, правда, Лиза?
 - Какой вы чудак, а где же мне еще быть, тут нет мистики, просто мое рабочее место находится рядом. Я вернулась к нему, а не к вам.
 - Ну, все равно. Давайте знакомиться, - предложил Лизе Максимов.
 -  Ваши официальны паспортные данные я уже знаю, - сказала она ему, и даже успела узнать, ваш  псевдоним. Валерий Дмитриевич, а чем вы занимаетесь в жизни, вы случайно не фокусник?
 - Лиза, ну зачем же так официально. Зовите меня просто Валерик. В ваших устах это будет звучать так трогательно. Что касается вашего вопроса. Нет. Увы, никогда им не был, хотя фокусами приходится заниматься постоянно, но к цирку они отношения не имеют. Я искусствовед. Музеи, картины, картонка и маленькая собачонка,  - простите, неудачно пошутил. Имею дело с современными художниками  их творчеством. Рецензирую. Езжу по стране  ищу новые имена, иногда открываю российских Караваджо, Боттичелли, а иногда какую-нибудь бабулю, которой пора уже на погост, а она взялась за кисть, и как Пиросмани, известный грузинский художник-примитивист, пишет красками что-то свое, и пронзительной искренностью и простотой творчества хватает за сердце каждого, кто видит ее работы. Вот и сейчас командировка связана с поисками в этой области.  Нет, что я  о себе, да о себе давайте поговорим, о вас, вашей работе. Летать за облаками ведь это так интересно. В одной песне поется, там за облаками, там за облаками, там тарарам там там. Неужели и все? За облаками больше ничего нет? Расскажите, не разочаровывайте. Тогда бы никто не стремился в небо. Ведь сколько людей сломали себе шею, погибли, стремясь в небо, наверно не ради того, чтобы научиться перевозить воздушным транспортом грузы и людей? Здесь есть какая-то тайна, и вы  наверно владеете ею. Лиза, вы поделитесь этой тайной с нами? Чем так привлекает вас небо? Утилитарные соображения о престижной работе или романтика полетов? Я, даже не задавая этого вопроса, могу ответить за вас. Вы похожи на красивую птицу, возможно в прошлой жизни вы были ею и теперь ностальгия, я уверен в этом, зовет вас в небо, тянет в него, ведь там когда-то давным-давно, был ваш дом. И вы ничего не можете с собою поделать. И поэтому все время в полете. И как что-то прикладное к вашей тоске по небу интересная жизнь молодой красивой женщины. Так? Встречи, новые друзья, много друзей и живут они в разных концах света.
 - Все так и не так, уважаемый Валерий Дмитриевич.
 - Ну, мы же договорились, что вы будете называть меня по имени.
 - Нет, я так не могу. Мне для этого надо знать человека, к нему привыкнуть. Наверно не успею у нас мало времени.
 - Мы  займем его целиком. Не будем расставаться.
 - Перестаньте. Не говорите глупостей. Так вот. У меня действительно много знакомых. А друзей? Друзьями просто так не становятся. Друзей всегда связывают какие-то отношения, а для этого надо время. Полет не рассчитан на это. Друзья это те с кем я работаю, друзья есть там, где я живу. И вы правильно сказали, есть они у меня и в тех местах, куда мы летаем. Есть они и в Ростове на Дону, туда мы с вами сейчас летим.
 - А где вы останавливаетесь в этом городе?  Я имею в виду гостиницу, - задал Лизе так интересовавший его вопрос Максимов.
 - В гостинице «Ростов-Дон». Хорошая современная гостиница. Там всегда есть места.
 - Это для вас. Увы, для нас простых смертных их никогда нет.
 - Ну, прилетим, посмотрим, может быть, сможем вам помочь. У командира в гостинице есть какие-то связи. Мне будет приятно, если я смогу вам чем-нибудь помочь.
 - Спасибо, Лиза, думаю я найду способ быть вам тоже полезным. Видите, как мы понемножку продвигаемся в наших отношениях вперед.
 Красноречие Максимова задвинуло меня в тень, я был лишен слова, а мне тоже хотелось, чтобы меня заметила красивая женщина. Я вспомнил, Максимов сказал, что найдет способ, и самолет «серебряным качнет крылом», если Лиза захочет этого. 
 - Лиза, - вмешался я в разговор, чтобы хоть как-то заявить о себе, - скажите, а ваш лайнер, скажем, если увидит на  параллельном курсе встречный  самолет, может его поприветствовать? Как поется в известной песне: «качнуть серебряным ему крылом»?  
 На секунду она оторвалась от беседы с Максимовым, которая полностью захватила ее, чтобы ответить на мой вопрос. Даже не взглянув на меня, с дежурной улыбкой  она сказала:
  - Кому может придти такая идея в голову в здравом уме? Пассажирский лайнер не маленький прогулочный винтокрылый самолетик. У нас мощные турбореактивные двигатели, Ту-154  сложная машина и она может многое, и то о чем вы спрашиваете, я не думаю что проблема для нее. Просто самолет с людьми,  естественно, подобными фокусами не занимается. У нас другие задачи.
 - А я, представьте себе, в 1969 году летал на самолете Ту-104, принадлежавшем Академии гражданской авиации, в Чехословакию. Я не был солдатом и летал не на военные действия; к этому времени в этой стране навели порядок.  Несколько раньше, в 1968 году, чтобы подавить  произошедший в  стране контрреволюционный переворот, в трактовке Запада известный, как «Пражская весна», в нее были введены советские войска и танки.
 В это время к Лизе подошла вторая стюардесса, и они обе стали у наших с Максимовым сидений. Я хотел продолжить свой рассказ, но вышедший из кабины пилотов летчик увел наших бортпроводниц за шторку. Скоро оттуда раздался смех, слышно было, как расставляют посуду, у летчиков, видимо, по расписанию  предполагался небольшой отдых.
 - Что ты понес? Какая Чехословакия? О чем ты?
 - Хочу рассказать Лизе, как один реактивный пассажирский самолет качал крыльями и делал другие фокусы. Ты же обещал, что заставишь самолет качать крыльями, если Лиза захочет этого? Надо выполнять свои обещания. Я просто хочу тебе помочь и пока морально подготовить стюардессу к мысли о том, что подобное вполне допустимо. Мне кажется, после моего рассказа, она не будет больше думать, что только сумасшедший может согласиться выполнить на пассажирском самолете с людьми столь необычную просьбу. Пилоты тоже поймут тебя в твоем стремлении покорить красивую стюардессу, правда, жестом несколько необычным больше свойственным гусарам, если увидят, что в своем стремлении покорить Лизу ты готов на все. И, быть может, они сжалятся над тобой, поймут тебя, ведь они мужчины, им тоже известно, что такое настоящая страсть, возможно, поэтому они выполнят твою просьбу.
 - Ты, наверно, много выпил. Закуси. Городишь всякую чушь. Неужели ты не понимаешь, что  мое желание гипербола, фантазия, оно также невыполнимо, как обещание достать с неба звезду, если бы Лиза этого захотела. Оставь свою блажь. Твой рассказ не приблизит меня к цели. Тебя вежливо выслушают, а меня с моею просьбой пошлют подальше, и я потеряю Лизу. Давай лучше тоже перекусим. И в  горле что-то пересохло. И любовный раж проходит. Опять навалится эта смурь, я не хочу этого. Я хочу провести сегодняшний вечер в обществе этой красивой, обаятельной молодой женщины. Я готов нести любые расходы, чтобы сегодня она провела вечер со мной. У меня впереди больше ничего нет и  вдруг эта случайная встреча на небесах, и как искра внезапно вспыхнувшая любовь, - Максимов на  мгновение задумался, - знаешь, у Шуфутинского, кажется, есть какая-то песня психологически точно описывающая мое нынешнее  состояние. Что-то о прекрасной даме, свечах, с которых как слезы капает воск, и поручике, который должен умереть.
 - Но ты же не умираешь?
        - Ты не чувствуешь трагизма моего положения.
 -Нет, чувствую и стараюсь помочь. Я поколдовал в сумке, достал стакан с водкой спросил Максимова:
        - Тебе много не будет?
 - Нет, нет, в самый раз.
  Мы выпили, тревога ушла прочь,  стало легче, опять захотелось чего-то неземного, сказочного, красивого. Приключения на небесах. Тем более что мы были на них, и они поддерживали крылья нашего самолета. Я спросил Максимова:
  - Ты когда-нибудь занимался любовью с женщиной в поезде или в самолете?
 - Конечно. В «Красной стреле», в «егоровском» вагоне с красными мягкими плюшевыми диванами, и не один раз. Разве ты не знал, что «Красная стрела» была в свое время организована для советской элиты, как фешенебельный бордель на колесах. В одном из купейных вагонов поезда всю ночь работал буфет. Хорошие бутерброды, коробки конфет, шоколад, все к услугам тусующейся публики. В поезде ездили одни и те же лица. Известные артисты, совпартистеблишемент, в общем: сливки  советского общества, богема. Под стук колес на мягких диванах трахаться было в кайф. И приходил поезд ровно в 8.25 утра.  Чтобы всем было удобно. В Ленинграде поезд входит по своды вокзала под гимн Великому городу, Глиэра, уже много лет. Встречает поезд не какой-нибудь начальник вокзала, а сам начальник станции Ленинград-Пассажирский-Московский, в ранге железнодорожного генерала, номенклатура обкома КПСС. 
 Из-за шторки вышла Лиза, она прошла по салону самолета посмотреть, кто, чем занят. В основном все спали, кто-то смотрел в окно, но пейзаж там оставался неизменным: все те же  облака под крылом самолета, синее бездонное небо и ослепительное солнце. Лиза ответила на вопросы пассажиров и вернулась к нам.
 - Все спокойно? - спросил ее Максимов.
 - Удивительно, такое впечатление, что пассажиры не выспались, почти все спят. На редкость спокойный рейс.
 - Это, наверно, оттого что пассажиры люди культурные, понятливые видят, что мы с вами заняты и не хотят мешать нашей встрече на небесах, когда мы постепенно, знакомя  друг друга со своим прошлым, готовим почву для нашего будущего, в том, что оно состоится, я не сомневаюсь. Я еще не попал в круг ваших хороших знакомых, но уже не считаю себя и посторонними, думаю, что к концу рейса мы станем друзьями,  потому что вижу желание к этому с обеих сторон. 
 - Ведь так, Лиза, я прав? - спросил он стюардессу.
  Она засмеялась: - Надо постараться. Я  тоже не вижу препятствий. Однако времени до посадки осталась не так много и темпы сближения должны быть космическими. Валерий, -  назвала Лиза Максимова по имени, -  Можно вас на минутку?
 Он встал из кресла одернул свитер, поправил воротничок рубашки и, перешагнув через меня, вышел в проход. Лиза отошла с ним к шторке, что-то ему сказала,  они засмеялись и разошлись. Максимов вернулся ко мне, нагнулся надо мной и тихо, не садясь на свое место,  попросил: - Там в сумке бутылка коньяка и бумажный сверток. Дай их мне.
 Я достал из сумки и то и другое и передал ему. 
 - Ты сиди, а я пошел, меня пригласили на кофе, сам понимаешь, такая неожиданная  честь. Будет возможность, позову и тебя, - сказал он и скрылся за шторкой. Минут через двадцать улыбающийся, цветущий Максимов выглянул из-за шторки, подмигнул мне и сказал: - Иди сюда, тебя приглашают.
 Я вошел в тесное служебное помещение. Кроме Лизы здесь была ее напарница: - Маша, - представилась она, и высокий молодой парень, пилот, мы познакомились и с ним тоже. Саша  был вторым пилотом. Все пили кофе, около Максимова стояла еще и рюмка недопитого коньяка.
 - Вот видишь, - сказал он мне, - осваиваюсь в приятной компании хороших интересных людей редкой профессии.
 - Валерий Дмитриевич! - обратился к нему, Саша.
 - Валера, - поправил его Максимов.
 - Хорошо принимается.
  И Саша стал развивать свою мысль дальше: - Валерий  оказывается человек прямо таки энциклопедических знаний. За короткое время нашего знакомства уже накачал нас знаниями по предмету, которым владеет в совершенстве. Мы узнали много интересного. Кроме того, он балагур, шутник, просто веселый человек, общаться с ним одно удовольствие. Правда, Лиза? - улыбаясь, спросил он стюардессу.  
 - Я просто очарована им и признаюсь в этом публично, - сделала шутливое заявление Лиза и засмеялась. Мы никого из пассажиров не приглашаем сюда. Никогда, - подчеркнула она, а вот для  Валерия сделали исключение, тем более сам командир разрешил.
 - После таких слов о достоинствах моего товарища у меня закрадывается мысль, что Валера пил кофе, а экипаж коньяк, и находится под небольшой эйфорией и достоинства моего друга не такие уж  незаурядные он явно переоценивает.
 - Вечно влезет с ложкой дегтя. Вот нашел себе в друзья «Сальери». Что завидуешь? 
 - Ничуть. Правды, хочу правды, - засмеялся я: - Извините, неудачно пошутил. Если бы я не встретил Максимова,  то наверно что-то бы потерял в жизни. Без таких людей, как без перчика, в ней чего-то всегда не хватает.
 - Ну, спасибо, друг, не ожидал, - расцвел Максимов. Капни себе коньячка. Лиза, найдется еще рюмка?
 Я тоже получил свою порцию коньяка из рук Лизы.
 - Ты все расстраивался, что мы останемся в Ростове ночевать на улице. Лиза оказалась права,  Саша хорошо знает в гостинице старшего администратора и думает, что в помощи тот  ему не откажет. 
 Я предложил выпить всем вместе, укрепить знакомство, но наши новые друзья отказались, сказали, что на работе. «Ну что ж еще не вечер и возможно позже, после рейса нам удастся объединиться, и мы выпьем за дружбу, - сказал я и заметил: - Мы тоже можем считать себя на работе, так как находимся в командировке, однако не отказываем себе в удовольствии, выпить с хорошими людьми».
  Я  пояснил нашим новым друзьям, отчего мы не боимся пить в командировке, и  когда не пьют другие: «Наш вестибулярный аппарат не самолет и ему необязательно все время сверять себя с гирокомпасом и иногда в хорошую летную погоду с хорошими людьми, в хорошем месте мы разрешаем себе расслабиться, и если перебираем немножко, и наша способность сохранять равновесие нарушается, начинается небольшая качка,  то она совсем не опасна. Мы справляемся с ней. И мы пьем, так как уверены в себе в своих силах  и в том, что победим этот недуг». Я засмеялся: - «А качка в воздухе, наверно опасна»? - спросил я второго пилота.
 - Смотря чем она вызвана, - ответил он: - Если тем от чего вы на суше страдаете это опасно. А все остальное не очень, справляемся, - успокоил меня пилот.
 Лиза вспомнила, что я  начал рассказывать об одном полете на Ту-104, в Чехословакию, в 1969 году.
 - Так что же особенного было в том полете? - поинтересовалась она.
 - У-у,  как давно это было. Я учился тогда  в академии гражданской авиации в Ленинграде, - вспомнил Саша, где в это время он был.  
 - Тогда вы должны помнить кое-кого из действующих лиц моего небольшого рассказа.  У нас есть несколько минут, чтобы я мог рассказать  короткую историю? Лиза слышала ее начало. В ней: о рукотворной качке самолета в воздухе и той ситуации, в которой она происходила.  Мой рассказ  в какой-то мере  проиллюстрирует ответ Саши на мой вопрос.
 - Ну что ж если несколько минут, то с удовольствием слушаем, - он как старший разрешил мне рассказать свою историю.
 - Итак,  самолет летел в Чехословакию. Был 1969 год. Советское руководство укрепляло свои отношения с новым руководством этой страны и  всячески стимулировало налаживание оживленных деловых, культурных, спортивных связей между нашими странами. В Ленинграде спорткомитет принимал внушительную делегацию из Чехословакии: спортивную команду ватерполистов, которую сопровождали «болельщики», чиновники высокого уровня. Среди них мэры городов Прага, Брно, Готвальдов, а с ними хвост из аппаратчиков, чиновников помельче, которые помогали своему начальству. Я не помню, чем закончились игры ватерполистов, кто победил, но пока они играли «болельщиков» развлекали по высшему разряду. Команда ватерполистов, тренеры, обслуживающий персонал  жили в гостинице «Дружба», мэра города Праги, городов Брно и Готвальдов с сопровождающими лицами поселили в «Астории». Для них была составлена культурная программа, им показали достопримечательности Ленинграда, пригородные дворцы и парки: свозили в Пушкин и Павловск, в Петергоф, где устроили специально для них праздник фонтанов. Они сплавали на катере командующего военно-морской базой в Кронштадт  и обратно. На базе их накормили макаронами по-флотски, которые они запивали из солдатских кружек доброй водкой. И когда они сошли на пирс, всех немножко штормило. Их хотели провести по Александровскому саду, мимо памятника Петру-I, но в связи с расстройством у многих вестибулярного аппарата посадили в автобус и подвезли прямо к дверям гостиницы. В общем, программа была насыщенная, и  везде, где принимали делегацию, как принято у нас,  прием не обходился без спиртного. Гости, уважая хозяев и русскую традицию, старались не отставать от них, однако не привыкшие к таким космическим нагрузкам  в этом виде соревнования они  уступали гостеприимным хозяевам и часто оказывались в нокауте. К концу визита гости устали и заторопились домой, тем более что все игры были сыграны, спортсменам тоже показали город, они погуляли по городу пешком, прокатились на катере по рекам и каналам и всем остались довольны. 
 Сначала делегацию хотели отправить в Чехословакию на перекладных: поездом до Москвы и только оттуда рейсовым самолетом до Праги. Но тут вдруг академия гражданской авиации выступила с инициативой доставить делегацию в Чехословакию на своем самолете прямо из Ленинграда. У академии был свой ТУ-104. В этом внешне альтруистическом порыве, просматривалась корысть высших функционеров из академии. В академии была неплохая команда ватерполистов. В рамках города, и даже страны им уже казалось играть неинтересно, хотелось международного признания. И Борис Владимирович Власов, тренер команды, договорился в спорткомитете, что в будущем году ватерполисты академии слетают в Чехословакию и проведут несколько товарищеских встреч по ватерполу с чехословацкими спортсменами. Но поездка должна была состояться еще только в следующем году, побывать в Чехословакии сейчас с оказией, которая вдруг появилась, было бы большой удачей, и не воспользоваться ею было бы непростительно. Академия предложила на своем  самолете  доставить делегацию обратно, на родину, в спорткомитете сказали, что поздно, «поезд ушел» и они в графике поездок спортсменов за рубеж ничего менять не будут. В академии вспомнили, что у них тренер команды ватерполистов Власов Борис Владимирович - почетный гражданин города Брно. 
 Как почетный гражданин города, он хорошо знал мэра Брно, уговорил того, а он уже остальных лететь на самолете из Ленинграда, спецрейсом. «Самолет академии гражданской авиации, -  объяснил им Власов, - летчики пилоты высшего класса. Скучно не будет, - пообещал он: - «Мы сядем только один раз в Мукачево, на военном аэродроме, заправимся и дальше через границу в Брно, в Прагу, куда будет нужно». И здесь же решил и самый главный вопрос с переносом срока игр ватерполистов академии в Чехословакии. Это был наверно уникальный случай, даже по нынешним временам, получения виз в течение двух или трех дней. Конечно, в состав спортивной делегации включили человек десять из руководящего состава академии гражданской авиации. От политотдела Северо-западного управления гражданской авиации  был помощник по комсомолу Петя Почернин.
 - Сейчас он работает начальником политодела Северо-западного управления гражданской авиации, - сообщил мне Саша новость, которую я не знал.
 - Ну, если увидите его, передавайте привет.
 - Я не смогу выполнить вашей просьбы, так как в своем управлении бываю очень редко 
 - Ну, и ладно, может так оно и к  лучшему. Столько времени прошло. Наверно забыл меня.  А тогда это был молодой живой парень, который говорил с забавным хохлятским «прононсом». Он часто бывал в обкоме комсомола, где я тогда работал. Почернина я встретил в коридоре Смольного как раз в те дни, когда академия лихорадочно формировала делегацию, которая должна была  сопровождать спортсменов. С ним был Власов, они шли в КМО (Комитет молодежных организаций), согласовать кандидатуру члена делегации от обкома ВЛКСМ. Почернина я  хорошо знал, так как часто общался с ним, мы подружились, и я не стеснялся обращаться к нему за помощью, когда  надо было кого-то из секретарей обкома комсомола срочно отправить самолетом, скажем в Москву, а билетов на самолет не было. Помочь мог только он, так как пользовался бронью начальника Северо-западного управления гражданской авиации. Мы решали с ним, и совсем казалось неразрешимые задачи. Отправляли пассажирские самолеты туда, куда они обычно не летают: на Север, на ударные комсомольские стройки с агитбригадами артистов, или отправляли комсомольцев-добровольцев в тайгу строить новые города. Пассажирские самолеты если была в том нужда садились со строителями на военные аэродромы.
 Мы зашли к председателю КМО, Саше Булаху. Почернин предложил ему отправить в Чехословакию вместе со спортивной делегацией кого-нибудь от обкома комсомола. Булах спросил меня: - Ты давно был за границей?
 - Вообще не был.
 - Ну, вот и лети, - отправил он меня в Чехословакию, не долго размышляя над кандидатурой. Так я тоже стал членом спортивной делегации. 
 Ту-104  академии гражданской авиации стоял отдельно от других самолетов, где-то на краю летного поля, наверно, на самой дальней стоянке. Все было готово к отлету. Автобус с пассажирами спецрейса подкатил к  ожидающему нас самолету. У трапа, который уже подогнали к нему, стоял экипаж из летчиков академии; все летчики были ассы своего дела и теперь преподавали в академии летную практику и по-прежнему проводили много времени за штурвалом самолета.
 Все расселись, успокоились, расслабились, и приготовились терпеливо сносить тягостную скуку долгого перелета: кто-то хотел сократить его и поспать, кто-то стал читать газеты и журналы, а кто-то проводил его в неспешной беседе друг с другом. Все еще не отошли от ужина в «Астории» и отпивались газированной водой, которую не успевала носить стюардесса. Но постепенно разговоры затихали, журналы стали выпадать из рук, и скоро большинство пассажиров клевало носами. Я подумал, что вот еще немного и самолет превратиться в сонное царство. Один Почернин, все не мог успокоиться. Как заводной, был неугомонен и носился по салону. Тому, кто еще не спал, начинал что-то рассказывать, раздавался взрыв хохота, который будил задремавших пассажиров, они просыпались, тоже включались в общий разговор, в салоне самолета становилось веселей. Вряд ли кто-нибудь до конца понимал это чудовищное «эсперанто», на котором общались обе делегации, «бойцы вспоминали минувшие дни», ужин в «Астории», он почему-то вызывал особенно бурное веселье со стороны членов чехословацкой делегации. Почернин ненадолго исчез у стюардессы и спустя какое-то время, впереди стюардесса, а сзади Почернин - выкатили на тележках подносы с рюмками, здесь же на тележках внизу стояли бутылки с коньяком и минеральная вода. Почернин сказал, что они со стюардессой могут только помочь налить по первой рюмке у кого не слушаются руки, а потом все переходят на самообслуживание. Стюардесса ушла и вернулась, теперь она прикатила на тележке подносы с бутербродами: с красной и черной икрой и севрюгой горячего копчения. Почти концертный номер Пети Почернина вызвал аплодисменты и взрыв ликования. Дверь в кабину пилотов была не закрыта, открыта настежь и один из пилотов вышел посмотреть чему все так рады. После этого началась не контролируемая пьянка по-русски. И скоро все восстановили утраченное вчера душевное равновесие и были опять полны сил. Всем было весело, но этого казалось мало, хотелось еще чего-то совсем необычного. Кто-то из чехословацких товарищей пошел к кабине пилотов и стал уговаривать летчиков выпить со всеми вместе. Они, естественно, отказывались. Но попытки сломить волю пилотов продолжались на протяжении всего полета и в какой-то момент они не выдержали этой пытки: все время наполненной рюмкой  неплохого коньяка. Бояться им было особенно нечего. Они были опытные пилоты и рюмка другая коньяка, они это знали, на полете не отразится. Люди из академии не были их прямыми начальниками, в основном, это были люди из политотдела, и они почти все были уже на кочерге. В общем, в самолете был самый настоящий бедлам. Веселье катилось по нарастающей. Один Борис Владимирович Власов не поддавался ни на какие уговоры и был почти трезв, выпил, может быть, рюмку или две коньяка и на этом успокоился. Он думал, как притушить стихию, захлестнувшую самолет. 
 Члены обеих делегаций ходили по самолету, как по квартире. И командир уже просил, чтобы они старались равномерно распределяться по самолету, не скапливаться в одном месте, не нарушать равновесие летящего лайнера. Почернин пил со всеми, но мухлевал, незаметно для других пропускал рюмку, другую и был лишь слегка пьян. Он подошел к Власову за советом: - Надо что-то делать, Борис Владимирович.  Пугнуть их что ли? чтобы утихли, а то можем не долететь,  летчики тоже пьют.
 - Петя, - попенял ему Власов, - ты затеял всю эту вакханалию, тебе и решение принимать, как утихомирить всех и перевести наш полет в плавное глиссандо, скоро будем садиться в Мукачево, все должны сидеть на местах, пристегнуться ремнями безопасности и спокойно ждать, когда самолет приземлится.
  Почернин  пообещал Власову навести в самолете порядок. Он пошел кабину пилотов, там вместе с летчиками был кто-то из членов чехословацкой делегации. У него была бутылка коньяка. У летчиков в руках он заметил рюмки с коньяком. Он уговаривал их выпить с ним. И говорил, что хочет посмотреть, как самолет качает крыльями. Он буквально прилип к летчикам, выкидывать из кабины его было неудобно. Кто-то из пилотов посадил его в кресло инструктора по полетам, застегнул у него карабин ремня безопасности и командир сказал: «Сейчас покажем».
 - Петя, - попросил он Почернина, - посмотри, чтобы в салоне все сидели.
 - Нет, погоди, они там все на ногах, не предпринимай ничего, пока их не посадим, а то переломают себе руки и ноги.
  Командир сказал Почернину: - Я боюсь, ты их будешь усаживать до самого Мукачево. Мы их сами сейчас утихомирим. Не бойся, сделаем все как надо, соблюдая все правила  безопасного полета, - пообещал он Пете.
 Тот отнесся к заявлению командира с недоверием и пошел в салон,  где со стюардессой сам стал успокаивать и усаживать расшумевшихся гостей. Он не успел выполнить свою задачу,  так как самолет вдруг слегка накренился в одну сторону, а потом в другую. Веселье в салоне не прерывалось, маневр был выполнен настолько аккуратно, что его просто не заметили. Заметил только гость с бутылкой, который сидел в кресле пилота-инструктора. Он радостно запричитал.
 - Ладно, Петя, - пообещал пилот, будем подлетать  к аэродрому, всех успокою. Прокачу на качелях.
 - Ну, ты осторожней - предупредил его Почернин
 - Сделаю все, как учили, все будет в порядке, иди, усаживай людей, мы свою работу выполним. Самолет сядет без приключений.
  По трансляции командир объявил о предстоящей посадке и о том, чтобы все сели по местам и пристегнулись ремнями. Зажглось табло, сообщающее о начале снижения самолета. Все на минуту утихли. Власов и Почернин пытались объяснить людям, что надо делать, но многие были уже в той кондиции, когда  слово опасность с трудом пробивает себе дорогу к сознанию. То ли усталость взяла свое, то ли до пьяных людей дошло, что им надо делать, но через какое-то время почти все сидели на своих местах, правда, у некоторых в руках еще были рюмки с коньяком.
 И тут командир воздушного корабля показал еще раз класс пилотирования. Самолет медленно качнул крыльями, накренился на левое, а потом на правое крыло. Пассажиры, чехословацкая делегация, были в восторге. Они не испугались и просили показать им еще что-нибудь из высшего пилотажа. Самолет задрал нос, и все почувствовали, что он стал набирать высоту, потом довольно резко стал снижаться, и так повторилось несколько раз. Этого было достаточно, чтобы успокоить любителей высшего пилотажа. Несколько человек блевали и другим было явно не по себе. Маневр самолета напоминал езду на машине по Фонтанке через горбатый мост, был такой когда-то в Ленинграде. Потом канал у Витебского вокзала засыпали,  мост стал не нужен, и дорогу сравняли. Лихачи-автомобилисты лишились своего любимого аттракциона.  
 В салон вышел командир экипажа: «Еще»? - спросил он всех.
 Ему вяло захлопали. Власов сказал летчику: «Все. Желающих кататься на твоих качелях больше нет.  Укачало, уже блюют. Можно садиться».
 Мы садились в Мукачево уже в сумерках. В окно иллюминатора было видно, что наш самолет сопровождают два истребителя Миг-25. Они покачивали крыльями и вели наш самолет на посадочную полосу. Мы сели. В салоне самолета пока не открылась входная дверь стояла тишина, гости накатались. Летать и пить занятие все-таки тяжелое». 
 Едва я закончил свой рассказ, никто не успел ничего еще сказать, как  к нам зашел, я определил по лычкам на рукаве мундира, командир экипажа самолета, на котором мы летели, и с ним еще один пилот.
 - Здесь еще угощают кофе? - спросил командир, обращаясь к Лизе.
 - Да, да, конечно, поспешно ответила она и подала ему чашку свежесваренного кофе.
 - Что рассказывают интересного наши пассажиры? Вы, Лиза, так радушно к ним отнеслись, пригласили пить с нами кофе, к тому же они пьют его еще и с коньяком. Мы редко приглашаем  в служебное помещение гостей, только по необходимости. Сделали исключение и ради чего? - командир, хитро прищурившись, посмотрел на Лизу и засмеялся. 
 - Вячеслав Анатольевич! Попались интересные люди. Познакомившись с ними, не удержались, пригласили, тем более они оба такие интересные рассказчики, вот, заслушались, но не без вашего же согласия?
 - Ладно, ладно это я так к слову, право же не хотел ставить вас в неловкое положение. Извините.
 - Вот наш гость увлек  нас, рассказал интересную историю, участником которой он был, только перед вашим приходом ее закончил. Он, оказывается, знает руководство политотдела нашего управления, начальника политотдела, когда-то был с ним близко знаком по прежней совместной работе, - сообщила Лиза о моем знакомстве с Почерниным.
 - Саша, шел бы ты на место, здесь так тесно, - попросил его командир.
 - Сейчас. Только задам пару вопросов рассказчику. Я слышал об этой истории когда-то давно. Вы ведь дальше на самолете не полетели? И через границу вы въехали на территорию Чехословакии на автобусе, который оттуда прислали за вами. И вы почти через всю Чехословакию потом ехали на нем. Так? Вам опять пришлось поменять средство передвижения. Почему? Я знаю. Вы немножко изменили концовку своего рассказа. Конец той летной истории был совсем другой.
 - Раз, Саша, знаете, зачем спрашиваете? Хотите знать, почему я так сделал? Я хотел взять из той истории всего один кусочек, где пассажирский самолет качает крыльями по просьбе пассажиров, так как Лиза сказала, что этого не может быть. Рассказывать то, что было на самом деле вспоминать о неприятных деталях того полета в мои планы не входило. Я действительно немного сгладил конец, придал истории с нашим несостоявшимся полетом до Праги более естественный конец. Так как должно было быть, но не получилось.
 - Да уж то, что происходило тогда в самолете и, то, что его удалось посадить, верится с трудом, - сказал командир.
 - Вот заинтриговали, а я поверила рассказу товарища Валеры,  что это был обычный полет, но в виде исключения, для V.I.P. пассажиров самолет качал крыльями и командиру, пришлось выполнить не принятые на пассажирских самолетах фигуры пилотажа, а, оказывается, было, что-то еще и полет проходил в экстремальных условиях, о чем умолчал рассказчик.
 - Нет, в самом полете не было ничего экстремального, и все трудности у летчиков возникли в связи с посадкой самолета, - придерживался я своей версии рассказа.
 - Ведь интересно же, Вячеслав Анатольевич, расскажите, что было на самом деле, если это не секрет, - попросила командира Лиза.
 - Какой секрет, - прошло столько времени, - напомнил командир. Я не слышал, что сейчас рассказал наш гость, но эту историю знаю, хорошо знаком с командиром того экипажа, который должен был довести самолет до Праги и там его посадить. В Мукачево, на военный аэродром, они должны были  сесть только для дозаправки.
   Командир экипажа, Шарапов Николай Иванович, известный в то время на всю страну летчик. Он налетал в воздухе миллион километров. Это был единственный в стране рекорд подобного рода. Опытный летчик, летал еще в войну, имел боевые награды за сбитые самолеты противника. В мирное время стал «воздушным извозчиком», как и мы. Он был асс своего дела и колоссальный, профессиональный опыт, делал его летчиком, каких в стране у нас было немного. Он внешне чем-то напоминал Чкалова, иногда, казалось, подражает ему. Такой же упрямый, настойчивый в достижении цели, никого и ничего не боялся, у него не существовало авторитетов, он ни перед кем не преклонялся, но и сам не зазнавался, звездной болезнью не страдал. В общем, был отличный пилот и товарищ. У него была одна маленькая слабость, осталась с войны. Выпивал. Уговорить его выпить было легко. И в том полете его «сломали», уговорили выпить. Не знаю, сколько выпил он и сколько  остальные члены экипажа, но то, что в Мукачево они не смогли сразу посадить самолет говорит только об одном, что трезвых среди них не было. Ту-104 все время заваливался на нос, и казалось садящийся под таким углом самолет, обязательно врежется в посадочную полосу. В последний момент, понимая, что самолет опять не посадить, Шарапов с огромным усилием  поднимал машину, готовую клюнуть землю, снова в воздух. В помощь подняли истребители, но чем они могли помочь? С какой-то попытки Шарапову посадить самолет удалось.
  -Так было? - спросил меня командир.
 - Да.  К счастью, как это не дико звучит, многие пассажиры в самолете были пьяны и не представляли той меры опасности, которой они подвергались. Наверно, продолжали думать, что летчики их развлекают. Горящие сопла истребителей рядом с самолетом, воспринимались как глаза каких-то чудовищ, летящих рядом. В сумраке приближающегося вечера они казались сказочными валькириями, и эта ирреальной красоты картина ничем не насторожила пассажиров самолета, они наверно подумали, что это продолжение игры, в которую их пригласил сыграть экипаж.
 - И что было потом? - спросила Лиза.
 -Ну, а дальше как положено. Экипажу запретили лететь в Прагу. Самолет вернулся в Ленинград. Шарапов и члены его экипажа стали теперь пассажирами. Потом должны были начаться «страсти-мордасти». Экипаж, скорее всего, судили бы, но Шарапов был депутатом Верховного Совета СССР и закрутившаяся уже было следственная и судебная машина рассыпалась. Все остались целы и невредимы.
 Поездка в Чехословакию, я надеюсь, прошла успешно? – так, из вежливости, без всякого интереса, спросил командир.
 - В общем, да. Но приключения продолжались, правда, теперь уже на земле. Все-таки был 1969 год,  и в Чехословакии было неспокойно. Но этот рассказ уже  для другого полета. Спасибо за гостеприимство. Мы, наверно, пойдем на свои места.
  Максимов мне показалось, как и все, слушавший мой рассказ встрепенулся, и включился в тусовочную атмосферу прощания, когда все стали расходиться по своим местам. Уходить не хотелось, однако люди работали, и пить кофе должны были выйти другие члены экипажа, а мы мешались у них под ногами, и стюардессам надо было, наверно, в салон к пассажирам. С вздохом сожаления Максимов обвел всех глазами,  отдельно улыбнулся Лизе и пожаловался командиру:
  - Так не хочется от вас уходить, такая приятная компания, возьмите меня в свой экипаж, - попросил он командира, и засмеялся, видимо, над тем, что сказал. 
 - С удовольствием, но, увы, вакантных мест у нас нет. Чаще летайте в Ростов на Дону, будем встречаться, еще больше подружимся, ваши рассказы станут для нас также необходимы,  как чистый воздух, как родниковая вода, как психологическая разгрузка. В штат мы вас взять не сможем, а вот сделать почетным членом нашего экипажа это в наших силах.
 Максимов потоптался на месте, взял в руки сверток, который принес с собой, сказал:
  - Что ж это неплохое намерение, но мне хочется его как-то подкрепить, если не письменным договором и не рюмкой коньяка, тогда каким-то памятным подарком, который будет напоминать вам нашу сегодняшнюю встречу, а мне ваше обещание когда-нибудь сделать почетным членом вашего экипажа. Позвольте оставить у вас на борту небольшой подарок, живописную работу одного хорошего художника, о котором сейчас вспомнили. Это позднее признание сделало его сейчас очень модным. Так больше шансов, что вы не забудете нас, если мы 
с вами больше не полетим. Обратно, домой мы даже не знаем, когда и на чем вернемся. Но если полетим, то опять только с вами. Стать почетным членам вашего экипажа - достойная цель. Правда, Лиза?  - улыбнулся он только ей: - И меня это греет сильнее коньяка, - засмеялся Максимов: - Принимайте, командир,  подарок.  
 Максимов развернул сверток. Я обомлел. Это была работа художника Федотова. Он умер еще до войны и мало кому кроме специалистов-искусствоведов был известен. Его картины были в запасниках Русского музея, в частных руках. Ими никто (с коммерческой точки зрения) не интересовался, и его картины ничего не стоили. И вдруг на него такой бум. Максимов, как всегда, по приметам, обещающим раскрутку художника, по появившемуся спросу на его работы, вовремя сориентировался. Картинку вез, наверно, в качестве взятки. «Совсем обалдел», - подумал я про него. У художника Федорова в основном преобладали религиозные мотивы. «Куда интересно летчики пристроят его Иисуса Христа? Да поймут ли, что они получили в дар, смогут ли оценить его? Снесут в политотдел и вся недолга. Скажут, что мужик в самолете занимался религиозной пропагандой. Им за бдительность благодарность объявят».
 Слава Богу, я ошибался, командир оказался не так прост. Он слышал о Федорове и понял, какую вещь он получил в подарок.
 - Ну, Валерий Дмитриевич. Спасибо за подарок. За что такая милость?
 - Я не могу объяснить вам этого. Просто я встретил хороших людей в трудную минуту своей жизни, своим неожиданным гостеприимством вы отогрели меня, и мне захотелось сделать для вас тоже что-то хорошее, необычное, чтобы оно запомнилось вам надолго. Это порыв души, а душа, как известно редко согласовывает свои желания с разумом. Вот и все. Корысти искать здесь не нужно, - Максимов засмеялся: - Нет. Одно желание у меня есть.  Я, как ребенок, хочу увидеть, как самолет качает крыльями. Сегодня так много об этом было сказано. Может быть, теперь с вашей помощью мое желание когда-нибудь осуществится? По крайней мере, появилась надежда. Конечно, я шучу. Хотя в каждой шутке есть доля правды. Лиза, ведь у каждого человека есть мечта. Вы не осуждаете меня за такое невинное желание и не считаете сумасшедшим?
 Лиза ничего не ответила Максимову, а лишь загадочно улыбнулась. Мы разошлись по своим местам, предварительно договорившись, что сегодня вечером встретимся где-нибудь вместе и чуть, чуть расслабимся. Я спросил Максимова: «Зачем ты это сделал»?
 - Я все уже объяснил. С тобой разве такого не бывает? Мне действительно хреново. Подобный мазохизм, как сильное болеутоляющее. Коньяк уже не помогает. Хотя давай выпьем. Наливай, но только не для птичек, как это делала Лиза. Поменяй шкалу дозировки алкогольных напитков. Приведи ее в соответствие с нашими потребностями.
 - Это по сколько?
 - Ну, ты же знаешь, наливай, не мучай ни меня, ни себя.
 Мы выпили. Максимов по-прежнему сидел и молчал, что на него было непохоже. Он боялся предстоящего, и это чувство было ничем не перебить. Помочь я ему ничем не мог. Спустя какое-то время к нам подошла Лиза.
 - Валера, ты не спишь? - спросила она его.
 Максимов сидел с закрытыми глазами.
 - Нет, а что? Ты хочешь меня пригласить потанцевать? Я боюсь, что сейчас я немного не в форме и могу нечаянно  наступить тебе на ногу. Во мне весу много больше ста килограммов. Если только сегодня вечером? Вдвоем при свечах и никого больше.
 - Тебя командир зовет, -  с загадочным видом позвала она его за собой.
 Максимов встал и пошел за ней. Они подошли к кабине пилотов, Лиза открыла ключом дверь и пропустила вперед Максимова. Дверь за ними закрылась.
 Я сидел в кресле и вдруг почувствовал, самолет слегка накренился сначала на левое крыло, потом на правое, так, что пассажиры сидевшие у противоположных окон оказались ниже меня. Так продолжалось несколько секунд, самолет выровнялся и полет продолжился.
 Максимов вернулся ко мне, только когда объявили о начале снижения самолета. Рот у него был до ушей.
 - Тебе стало легче? - спросил я его.
 - Ага, - бодро ответил он. 
 - Налей. В бутылке что-нибудь осталось?
 Я вылил остатки коньяка, и он выпил.
 - Это было так здорово. Прошептал он мне почему-то на ухо. Незабываемое впечатление. Иду учиться в школу летчиков.
 - Не поздновато - ли?
 - Вячеслав Анатольевич сказал, что окажет протекцию. Я же не собираюсь летать на реактивных самолетах. Маленькие спортивные самолеты. Надо только сбросить вес, а то никакая протекция не поможет.
  Небольшое приятное развлечение вернуло ему форму. Мы сели в Ростове на Дону.  Валера был опять совсем здоров, мечтал о Лизе, хандра прошла. Завтра было еще далеко и  больше не волновало его. В Ростов на Дону мы прилетели под вечер. Мы еще раз попрощались с экипажем  и окончательно договорились, сегодня непременно посидим в ресторане гостиницы «Ростов-Дон», в которой  мы надеялись поселиться тоже. И разбежались: экипаж по своим делам мы же сели в трамвай и поехали в гостиницу.
 Гостиница обычная многоэтажная бетонная коробка вроде нашей «Советской» в Ленинграде, но пошире и значительно ниже. Мест в гостинице, конечно, не было, и мы присели в холле в ожидании наших спасителей, которые обещали нам помощь с размещением. Но дождаться наших новых друзей так и не смогли. К нам стал приставать швейцар и в помощь себе позвал милиционера. Мы ретировались от такого ненавязчивого сервиса и стояли в ожидании помощи возле гостиницы. Сгущались сумерки, скоро стало совсем темно, зажглись фонари, а летчиков все не было. Вообще, было еще не поздно, не было и восьми вечера,  летчики где-то задержались и явно не по своей воле. Мы решили попробовать разместиться в гостинице сами без помощи новых друзей и Максимов предпринял еще одну атаку на «неприятеля», швейцара гостиницы, попытался пробиться сквозь его кордон. Тот стоял между стеклянными дверями, своим тучным телом он перегородил вход в гостиницу,  и чтобы войти в нее, надо было снести его. Максимов попытался подвинуть его, но тот, стоял как ждановский шкаф, и сдвинуть его с места, казалось, не могла никакая сила. Швейцар демонстративно перед носом Максимова захлопнул дверь. Максимов изменил тактику и чтобы пробиться к стойке портье, и узнать что-то о наших знакомых был вынужден вступить с неприятелем в мирные переговоры. Когда Максимов предложил швейцару рубль, чтобы войти в гостиницу, получить у администратора необходимую информацию и выйти, швейцар вскипел, как чайник, надулся, и, раздувая,  красные, в синих прожилках щеки, заорал благо его никто не слышал: «Мне советскому офицеру, полковнику, ветерану войны, посметь предложить взятку. Да ты знаешь, что я с тобою за это сделаю»?
  Валера сделал испуганное лицо: «Что? Мало? Извини отец, не знал твоего звания. Исправлюсь, добавлю. Только если ты офицер, -  пристыдил он его, - что же ты, торгуешь честью, собираешь мзду, трешки и пятерки за вход, стоишь у дверей, как нищий. Для офицера, что покруче места не нашлось»?           Максимов показал ему во внутреннем кармане куртки бутылку водки. И явно издеваясь, спросил: - «Ты, наверно, из тех, кто, когда был при погонах, расстреливал, пытал, сучил. Вот дожил до старости, а ничего другого не умеешь. Кто-то из своих  пожалел, поставил кормиться на дверях хлебного места. Бери, сука, бутылку и пропусти нас или я тебе сейчас  набью морду, и милиционер не поможет, не успеет. Видел? Максимов поднес к носу швейцара свой огромный кулак. Только пикни мокрое место останется».
 Он вырвал из рук швейцара свисток и обменял его у него на свою бутылку водки. Иногда, когда все на пределе,  и, кажется терять нечего, сорваться можно на пустяке, среагировать на обиду  и совершить криминальный поступок; Валера был близок к этому, ему повезло, сказанных им слов оказалось достаточно, чтобы швейцар отступил.  Он отошел от входной двери в сторону, у него побелел нос, он обмяк, прислонился к косяку двери, ему, кажется, нужна была медицинская помощь.
 Ликвидировав первое препятствие на своем пути, мы вновь оказались у  стойки портье, и здесь застряли, вторая полоса препятствий, оказалась для нас непроходимой. Максимов все свое раздражение, и подпирающее его к взрыву чувство негодования по поводу мелких пакостей персонала гостиницы, зажал, спрятал в кулак, и, улыбаясь своей неотразимой улыбкой, обратился к сидевшей за стойкой женщине администратору. Он спросил ее: - Вы не могли бы нам помочь? Нам нужен двухместный номер  на сутки. 
  Женщина никак не отреагировала на его слова,  что-то усердно писала. Можно было подумать, что она глухонемая. Максимов решил рассеять это подозрение и аккуратно постучал по стойке пальцем. Оказалось, что, по крайней мере, она слышит. Ничего не говоря, администратор передвинула к нам  по стойке табличку: «Свободных мест нет».  
 Мягким интеллигентным приятным баритоном Максимов спросил ее: - А когда будут?
 Не поднимая головы, она сказала: - Не мешайте мне работать, иначе я попрошу милиционера вывести вас из гостиницы. Послушайте, причем здесь милиционер? Мы  не сделали ничего противозаконного, не нарушаем общественный порядок. Мы просим разместить нас в гостинице, также как всех других  граждан приезжающих в ваш город, нуждающихся во временном пристанище, где они бы могли привести себя в порядок и отдохнуть.  
 Администратор за стойкой встала и стала искать глазами кого-то в холле гостинице, видимо, милиционера.
 Не надо с ней связываться - сказал я Максимову, - это сучка, принадлежит какому-нибудь раскормленному партийному борову, он пристроил ее к синекуре и трогать ее опасно.  
  - Я схватил Максимова за рукав и потащил из гостиницы прочь.  
 - Чего бы ты добился, схватившись с этой стервой? - спросил я Максимова, когда мы оказались на улице.
 - Ничего.
 - И что дальше?
 - Не знаю.
 На остановке трамвая нам сказали, что по маршруту трамвая будут еще две гостиницы. Мы сели в первый подошедший трамвай. Окна отсвечивали, и что делается снаружи, видно было плохо. Так мы проехали с полчаса. Вдруг Максимов за окном трамвая что-то увидел. Он дернул меня за руку и приказал: «Выходи». Я не понял, что привлекло внимание Максимова в этом месте, где мы вышли, и почему он решил выйти здесь. Было темно и пустынно. Свет разноцветных окон из домов стоящих за деревьями едва пробивался и уже ничего не освещал. Не было ничего похожего на гостиницу. Не было хотя бы освещенного подъезда, стоящих возле машин, не было людей, а ведь было еще совсем  не поздно. Мы перешли дорогу, и пошли вдоль домов, заборов, деревьев, метров двести обратно в ту сторону, откуда привез нас трамвай. Какой-то переулок пересек нам путь. Дальше опять был забор из штакетника, за ним, видимо, детская площадка и темный неосвещенный дом. Мы миновали переулок, и пошли вдоль штакетника.
 - Мне надоела эта беготня, куда ты идешь? - поинтересовался я у Максимова: - И я хочу есть. Мы толком целый день ничего не ели.
 - Все, кажется, пришли. Здесь тебе будет и стол, и дом, и место ночлега. Перелезай через забор - скомандовал мне Максимов.
 - А вдруг собаки?
 - Не  трусь, отобьемся. Видишь песочницу и фанерный домик возле нее. Это - цель нашего пути. 
 - Я не кошка и песок мне не нужен, могу пописать во что угодно.
 - Дурак, я не за этим тебя веду туда. Представь себе. На эту ночь это наш дом.
 - Ты обалдел? Холод-то, какой. Я не могу. И здесь наверняка есть сторож, и он вызовет милицию.
 - Тогда мы проведем ночь в теплой камере. Чем тебе не нравится наша ночлежка? У тебя есть другие предложения?
 - Зачем тогда было уезжать от гостиницы. Там милиция нас ждет с распростертыми объятиями.
 - Ага, для того, чтобы вломить нам за деда-стукача, которого я немножко прижал. Напомнил ему его боевое прошлое. Привыкай к невзгодам. Здесь свежий воздух, в домике переспим, в песок поссышь, а если захочешь погадить,  то, как воспитанный пес, ты свое дерьмо, чтобы оно не пахло, в этот же  песочек и зароешь. Умыться я тебе на носовой платок, надеюсь, он у тебя есть, капну водочки, и ты протрешь им свои нетрезвые заспанные глазки.
 - Почему это не трезвые? У меня уже давно ни в одном глазу.
 - Мы это сейчас поправим. Слава Богу, бухалово у нас осталось.
 - Я есть хочу.
 - А я с тобой поделюсь корочкой хлеба, так и продержимся до завтра. Не проспать бы самолет. А то Шолохова зря побеспокоим, он приедет встречать, а мы не прилетим.
 - У нас в Вешки нет даже билетов. Надо было ехать в аэропорт и спать там. 
 - Трезвая мысль, но пришла она к тебе слишком поздно.
 - Почему поздно? Я не намерен здесь околеть. Я иду на трамвай.
 - Пойдем попозже и вместе. Разве можно оставлять товарища одного, в беде. Залезай в домик там теплей. Выпьем. Пожалей меня, - сказал мне огромный Максимов: - Я устал, у меня крепкая нервная система, но если ты не прекратишь ныть, она может дать сбой. А в гневе, ты знаешь, я страшен. Ты этого хочешь?
 - А где гарантия, что в домике нет дерьма?
 - Ну, ты меня достал. Нет такой гарантии. Миноискателя  у меня нет, если хочешь, то, как собачка, натасканная на наркотики, прежде чем сесть, понюхай. Что я тебе еще могу посоветовать! Полезли. Так мы привлекаем внимание, демаскируем себя на открытой местности.
 В домике чем-то воняло. На скамейках был насыпан песок.  «Куличи», «пирожные» из песка для Мальвин остались от «кондитеров», которые где-то крепко спали. Было не повернуться. Максимов мог  надеть на себя этот домик и ходить в нем. Это был одноместный номер, домик явно не был рассчитан для проживания в нем двоих. Я вспомнил, что когда-то давно читал очень популярный тогда роман, он был напечатан в журнале «Иностранная литература». Роман был так живо и достоверно написан, что вполне верилось в тот бред, о котором писал автор, в случае нужды он мог служить и методическим пособием. В романе рассказывалось о добровольной жизни  в большой картонной коробке, на улице, вполне обеспеченного молодого человека. Я сказал об этом Максимову: 
 - Может, плюнем на Вешки, которые станут для нас отправной точкой нашего решения, и посвятим свою жизнь  существованию полному экзотики. Мы все подспудно стремимся к этому,  и боимся  признаться себе в желании, которое может  поломать привычную, устоявшуюся  жизнь, и поэтому просто не расстраиваем себя мечтой о неосуществимом. Зато незачем будет оправдываться перед людьми для нас уже из другого мира. Если мы примем такое решение, нам просто это станет не нужно, мы покинем этот муравейник для другой жизни и сделаем это здесь в Ростове на Дону, повторим опыт жизни героя романа. Ты будешь носить на себе этот домик он станет для тебя всем, в нем стоя можно даже трахаться и мы не смутим ничью нравственность, не нарушим закона, потому что все в рамках дозволенного. В конце, концов «мой дом - моя крепость». Ты согласен с моим предложением? Я тоже придумаю что-нибудь для себя, украдем собачью конуру, мне кажется, что можно устроится в ней вполне комфортно. Давай, начнем! Конформизм, мы увязли в нем, боимся высунуть из него ногу, а здесь такая возможность испытать себя в экстремальных условиях жизни.
 - Испытаешь себя на лесоповале, - коротко прокомментировал мое предложение Максимов. 
 - Ну, опять загудел в свою дуду. Нельзя помечтать.
 Кое-как мы разместились в домике. Максимов смахнул с лавок «куличи» и «пирожные» и завалился на одну из них. Длина домика не позволяла ему вытянуться во весь рост, и он сидел, подпирая головой  один угол, а ногами другой. Казалось, дом трещит и шатается от его по-медвежьи неуклюжих движений  еще чуть, чуть и он развалится.
 - Ну, ты, медведь потише, не шевелись, не то этот шалаш развалится, и мы не успеем махнуть в нем по рюмке не то, что провести здесь ночь.
 - Тогда действуй ты, я доверяю тебе свое имущество. Я только хочу переодеться, бал закончен. Достань ватник и прочее.
 - Нет, - позавидовал я товарищу по несчастью, - он, видишь ли, в тепло полезет, а я, как церковная мышь, буду трястись от холода.
 - Разрешаю, налей себе двойную порцию, - утешил меня Максимов.
 - Это сколько? Мерной посуды у нас нет.
 - Поищи получше, остались рюмки единственная память  о Лизе. Лиза! Где ты? Притворно застонал он от, надуманного, пьяного  горя, ему так хотелось забыть о реальной опасности, которая ждала его впереди.
 - Фу, какая проза! О девушке  напоминают рюмки. Хотя бы заколка для волос или трусики это было бы романтично, нет лучше запах ее духов, напоминающий запах засушенного в книжке цветка, который пахнет клопами, он еще долго бы напоминал тебе о счастье, ведь оно было возможно и так близко. И всегда можно что-нибудь присочинить о краткой, как воробьиная любовь на ветке распустившейся черемухи, интрижке со стюардессой в самолете и как  апофеоз встречи с ней случка в гальюне  серебристого лайнера на заоблачной высоте. Наверно променяла тебя Лиза на Германа пархатого жида ювелира, лавочника с горбатым носом, плешью и перхотью густо усыпавшей плечи. Помнишь у Пушкина картежника, что помешался на трех картах? Или я от усталости что-то путаю. Тот вроде был инженер-интендант.
 - Неужели она променяла меня на какого-то неудачника, - опять, придуриваясь, затосковал Максимов: - Я в карты не проигрываю, ты же знаешь, в «дурака» мой коронный номер.
 - Картежник!? Сколько тебе оставить?
 - Ты что, собираешься все выпить? - посмотрел он на почти полную бутылку водки, которую я достал из его сумки.
 - Не сразу. Буду согревать себя водкой вместо печки. Если останемся здесь. Ведь должен быть какой-то выход, и я его, по-моему, нашел.
 - Здесь, здесь, я никуда не пойду. Тоже устал. Дай хлебну.  И отобрал у меня бутылку водки: - Ну, и где же твой выход? – спросил он.
 - Завесь своими штанами окно и чем-нибудь дверь, и мы нагреем этот приют убого чухонца своим дыханием, - попросил я Максимова: - Хорошо, что мы с тобой не курим, а то взлетели бы на воздух от концентрации паров алкоголя. Организм не справляется с переработкой такого количества выпитого спиртного часть его, какая жалость, он выделяет в неизменном виде.
 -Ты что? - испугался Максимов. - Собираешься здесь ссать?
 - Зачем? Разве ты в школе не изучал физиологию человека? Какой, однако же, ты темный, а еще искусствовед. Детишкам завтра повезет, сэкономят на «Моменте» им хватит того, что мы сегодня надышим. Останется собрать конденсат. Дети теперь пошли грамотные, сплошь Менделеевы, и с этой задачей справятся. И почему говорят, что дрожит, как церковная мышь? А что полевые мышки?
 - У полевых мышек норки им тепло и запасов съестного у них на год.
 - Хорошо бы  и  у нас что-нибудь было.
 - Не продолжай развивать эту тему, она болезненна  и бесперспективна.
 - Огромный город, до ночи еще далеко, где-нибудь обязательно что-нибудь есть, где бы мы нашли и стол и дом. А ты спрятался в какую-то конуру. У тебя все дома? Я то, если у тебя крыша поехала, почему должен страдать? Из товарищеской солидарности?
 - Нет, без меня один ты погибнешь. Ты такой беззащитный, такой доверчивый, такой неприспособленный к существованию в той среде, в которой мы оказались, - стал жалеть меня Максимов и, продолжая ломать комедию, со слезой в голосе приводил доводы, которые держат меня возле него. Самый главный аргумент он произнес с пафосом, в полный голос, как тост  и при этом бутылку в руках  держал, как пионерский горн или трубу, прикрыв пальцем горлышко, и было не ясно, собирается  Валерик выпить ее или сыграть команду «Слушайте все!». Но мне, кажется, это было бы излишне, его голос и так гремел далеко за пределами детского сада: - А кто поддерживает твой моральный дух, - продолжал он орать, - следит за тем, чтобы ты не скис, кто, не промахнувшись, наливает тебе рюмку водки в темноте, угадывая твое желание, ориентируясь на твое биополе, энергию которого я ощущаю даже на расстоянии. Ты только подумал, о том, что неплохо бы повторить, а в твою рюмку уже льется эта живительная влага, драгоценная жидкость, сейчас она для нас вроде живой воды, поддерживающей наши слабые истощенные силы. Вот почему ты прикован ко мне и никуда от меня не денешься. Называй это как хочешь. Пускай, это будет товарищеская солидарность. Давай выпьем за нее.  Не все ли равно за что. Важен процесс, а не форма,  из которой он поддерживается.  И он проглотил все, что было в бутылке, а там было еще не мало. Пустой бутылкой он чокнулся со мной.
 - Вот форма нашего с тобой  существования, - сказал Максимов и выбросил пустую бутылку в окно: - Я верю, - сказал он, - это испытание дано нам свыше, слишком много мы грешили и вот теперь наказаны. И поэтому маемся с тобой по стране, в вонючей конуре грехи отмываем, каемся. Если так пойдет дело,  то к утру, мы выпьем всю живительную влагу, которая у нас есть и будем страдать от жажды. Надо где-то найти источник воды. Воды холодной, чистой, прозрачной, как слеза ребенка.
      -Я надеюсь ты не будешь искать источник ключевой воды в детской песочнице? И потом, пока от жажды страдаю только я,  потому что ты не делишься со мной и пьешь живительную влагу, как ты называешь водку, один, и  замерзаю от  холода,  вроде  ямщика, из известной народной песни, что замерзал в степи. Замерзал, если ты помнишь, из-за отсутствия чуткости у товарища,  который провожая его в далекий путь, видимо, оставил  без согревающей жидкости, а может быть  и неспроста, у него, наверно, были черные замыслы, погубить ямщика и овладеть его женой, и водителю кобылы ничего не оставалось делать, как только передавать приветы  жене и детишкам. Не повторяй дурных примеров, -  укорил я Максимова.
 -Ты по своей ограниченности несешь отсебятину, искажаешь смысл народного песенного творчества. Товарищ ямщика - его конь, к нему обращается  он с последней просьбой, -  указал Максимов на фактологическую ошибку в моей метафоре.
 - Хорошо, но мне кажется, что это не  так существенно. У ямщика могли быть и галлюцинации, он уже был совсем плох. Ты же не хочешь, чтобы и я оказался в его положении? И принял тебя за коня. Но ты же не конь?  Налей согреться, не будь эгоистом.
 - Подожди, дай закончить то, что из меня прет и все поправим - успокоил он меня.
 - Надеюсь не блевотина. Ты случаем не перепил?
 - Не мешай. Вот, послушай. Влагой, что мы с тобой пьем, холодной и прозрачной, снимем с души всю тяжесть греховную, как накипь в самоваре, и сами будем чистыми, как будто только родились. Встанем завтра пораньше,  еще совсем невинным утром, посмотрим на умытое солнышко и воскликнем, обратив наши взоры вверх, как прозревшие дети, только что увидевшие мир, закричим от радости: «До чего прекрасна жизнь! Етитская сила! Как хорошо кругом! - гремел уже басом Максимов.
 - Что ты орешь на всю округу, - попытался я его урезонить: - Разбудишь всех местных алкашей, которые кинуться сюда, за твоей товарищеской солидарностью, раз ты такой добрый.
 - Нет. Кто тебе сказал, что я ищу солидарности с шантрапой? Моя доброта ограничивается только ближними, сейчас это ты, поскольку сидишь от меня и имеющимися запасами спиртного на расстоянии вытянутой руки. А они кончаются. А нам надо продержаться до утра.
 - Если ты будешь продолжать трендеть и не дашь мне выпить, то солнечное утро, о котором ты мечтаешь, ты увидишь уже один. Я не вынесу пытки, которую ты мне неизвестно за что устроил и помру. Наливай, -  решительно потребовал я  у Максимова.
 - Обслужи себя сам,  - уже вяло, потеряв свой ораторский пыл, проговорил он.
 Я достал из его сумки бутылку и с жадностью отхлебнул из нее большой глоток.
 - И ты должен еще утром капнуть мне на платок, разрешаю для  экономии в рот, чтобы я, как ты говоришь, протер глазки или совершил утренний намаз. Так у  мусульман называется обряд, когда они балдой бьются о камни? Мне каждый раз кажется, что они из камней лбом что-то вышибают, и не только последние мозги, если они у них вообще когда-нибудь были. Ты подобными упражнениями не пробовал заниматься? А вдруг они знают секрет того, как стучать балдой  по камню, чтобы встряхнуть ее так, чтобы поймать кайф. Представляешь, как это нам с тобой сейчас пригодилось.  
 - Нет, мне лоб жаль. И потом они не пьют, Коран запрещает,  курят кальян. В нем  намешана какая-то химия, от нее балдеют
  «Эй, дяденьки, вы чего так расшумелись»!? Вдруг где-то рядом с нами раздался детский голос.
 - Только этого не хватало. Говорил я тебе, чтобы ты в своем религиозном экстазе каялся тише, - стал я шепотом  укорять Максимова.
 Мы затаились. Там за стенами домика минуты две тоже было тихо. Нам давали время придти в себя. Опять, как на пионерской линейке, раздался чистый звонкий детский голос. Он зазвучал для нас сигналом пионерского горна: «Тревога».
 - Мамка сказала, что если вы сейчас из домика не уйдете, вам будет плохо. Она у меня здесь сторож. Сказала, что приедут милиционеры, она их вызвала, только водку допьют; просили передать, что если не уйдем, так отделают, что мало не покажется.
 Простым, ясным, доходчивым языком, нам объяснили, какой нешуточной угрозе мы подвергаемся, если не выполним ультиматума чьей-то мамки.
 - Мальчик, - спросил парламентера Максимов, - а, сколько тебе лет? Иди к нам не бойся, мы хорошие, поговорим. Выработаем условия капитуляции. Вот у меня и конфеты для такого случая приготовлены, - Максимов достал из ватника всю в мусоре полетную карамель.
 - А говорил у тебя  закусить ничего нет, - попенял я товарищу.
 - Это как видишь «НЗ», вот, пригодилось.
 - А вы не деретесь дяденьки?
 - Нет, нет, мальчик. «Мы мирные люди и наш бронепоезд стоит на запасном пути» - запел он начало известной песни. Переговорщик помог ему, и первую строчку бессмертного произведения они закончили петь вместе. 
 - Знаю, знаю, мы эту песню учили в школе. И я не мальчик, а девочка, а конфеты у вас, правда, есть?
 - Заходи, угостим.
 - Нет. Скорее уходите из домика. Я вас у мамки спрячу. Она пьяная лежит, ей не подняться, я за нее дежурю. Но сначала я хочу получить конфеты.
 Мы посовали все шмотки, которыми собирались утепляться в сумки и вышли из домика. Максимов стоял на ногах твердо, я вроде тоже не шатался. Девочка априори поверила в наши мирные намерения,  в темноте рассмотреть нас все равно она не могла, ее лица мы тоже не видели, повернулась, и, не дожидаясь нас, пошла к дому с темными окнами. Он стоял  на краю территории детского сада и вход в него был с переулка. Рядом с домом была кочегарка с трубой. Девочка пошла туда и махнула нам рукой. Мы пошли за ней. В кочегарке было темно, тихо, холодно, видно было, что она не работает. Сносного, теплого пристанища, похоже, здесь не было.
 - Где конфеты? - спросила девочка, когда мы подошли к ней, видимо, это был для  нее самый главный аргумент наших мирных намерений и девочка, прежде чем показать нас ее мамке, хотела убедиться, что Максимов не троянский конь, которого она ведет в дом.
     Для видимости Максимов порылся в сумке, чертыхнулся: - Где же конфеты? - спросил он самого себя: - Наверно все выпали из сумки по дороге, и не заметил как. Достал замусоленную карамель протянул девочке: - Извини, все что осталось. Завтра я тебе куплю много конфет, - пообещал он девочке.
 - Завтра мне от тебя уже ничего  будет не нужно. На пятнадцати сутках кормят плохо и конфет не дают. Ну, я пошла, вы обманули меня. Скорее уходите, если хотите остаться целыми или ждите ментов. Сейчас приедут, заберут. Участок недалеко. Лупят ужас как, сама видела. Батьку так отделали, что оглох на одно ухо.
 - А где он?
 - Сидит. Определили на пятнацать суток. А тут без него котел полетел. Видишь, кочегарка не работает, чуть на воздух не взлетела. Теперь, наверно, выпустят. Будет котел чинить. Мать топить не умеет, ну и не справилась, все переживает и сейчас лежит пьяная. Денег нет, есть-то что-то надо, она теперь другим зарабатывает.
 - Слышишь, девочка, - попросил ее Максимов, - ты помоги нам, а мы тебе денег дадим.
- Правда?
 - Честное пионерское.
 - Девочка засмеялась.
 - Тоже мне пионер, всем ребятам пример. Тебе дед помирать пора. Какой из тебя пионер?
 - Пионер - это не обязательно возраст, - стал объяснять девочке Максимов значение слова. Пионер - это значит во всем первый, ну, если не во всем, то что-то он должен уметь делать лучше всех и потом это особенное состояние души, которое, как правило, бывает только в твоем возрасте. Счастливый возраст, когда все кажется прекрасным, удивительным, когда жизнь полна чудес и каждый день ты открываешь для себя что-то новое. Если человек в моем возрасте не потерял интерес к жизни и ему тоже еще многое интересно, значит, он молод душой, а ты говоришь, что мне пора на свалку. Неправда, я так мало знаю о жизни, я так мало успел и впереди у меня не меньше открытий, чем у тебя, вот так, моя девочка. 
 - Какой ты смешной и, наверно, добрый. Только сейчас заливать не время. Идите в дом, так и быть пущу, но денег за ночлег возьму с вас много.
  - Сколько?
 -  25 рублей. Не меньше. Мать надо похмелить, на еду, конфет себе куплю и куклу Дашу. Давно хотела.
 - Мы согласны, хотя на куклу Дашу можно бы было попросить  и у других.
 - У пионервожатого? Да?
 - Нет, почему?
 - Потому что те, что к матери ходят,  она их за пятерку обслуживает, больше не дают, как раз  на бутылку и  какие-то крохи на еду остаются. А ты говоришь купить куклу. На деньги мамкиных ухажеров не очень-то разгуляешься.
 - У тебя в школе по арифметике пятерка?
 - Двойка. Кончай базар. Если согласен, давай деньги и пойдем, а то сейчас в милицию загребут.
 В помещении было чуть теплее, чем на улице. Стоял специфический запах. Пахло угольной пылью, каким-то машинным маслом и еще чем-то. Кругом был рассыпан уголь. Девочка привела нас в какую-то каморку. На детской кровати укрытый рваным ватным одеялом кто-то спал. Когда мы вошли, одеяло зашевелилось, из-под него высунулась растрепанная голова. Рука чиркнула спичкой и зажгла свечку, которая стояла на табурете у изголовья.
 - Привела? - спросил хриплый женский голос.
 - Да, привела.
 - Денег дали?
 - Дали.
 - Сколько? 
 - Не скажу, а то все пропьешь.
 - Вот дрянь. Купи бутылку и в участок, в милицию, позвони. Дай отбой.
 - Хозяйка, на что присесть? И где гостиничный номер с удобствами? - привлек к себе внимание сторожа Максимов, начальственным тоном потребовав несуществующее. Женщина продолжала лежать и даже в связи с нашим появлением не переменила позы.
 - Скажи спасибо, что есть.
 - Я дал денег и рассчитывал, что здесь есть все для достойного отдыха.
 Хозяйка хрипло засмеялась, откашлявшись, предложила Максимову: - Что ж если  я должна, то готова достойно обслужить гостя. Ты имел в виду отдых со мной? Обещания надо выполнять. Ложись, отдохнем, побалуемся. Я хорошо обслужу, но это за отдельную плату.
 - Грабеж! - делано возмутился он.
 - Может, пойдем? - спросил я его: - Ты что, не видишь? Здесь же ничего нет. Где мы будем спать? Вдвоем с этой блядью, которая вдобавок еще ограбила нас, запугав мифической милицией?
 - Как ты сказал? Блядь, мифическая милиция? Ограбила? - рассвирепело чучело под одеялом.
 -  Вот, паразит!  Ладно. Ты скоро пожалеешь о том, что сказал. Когда умоешься кровавыми слезами тогда поймешь: что если человек пьян, оттого что попал в дерьмо, из которого не выбраться,  и у него ничего нет, а надо на что-то  кормить дочь, и чтобы выжить, перед каждым подонком, вроде тебя, раздвигаешь ноги, это еще не повод оскорблять и говорить  обо мне, что я такая, сякая, что ограбила, что вру.  Дочка! Отдай деньги. Пускай идут куда хотят. А ну пошли отсюда! Я вас не приглашала. Хотела помочь. Я блядь. Уходите, - уже спокойным тоном сказала она. Не уйдете, пожалеете об этом, запомните меня надолго - повторила она угрозу: Погасив свечу, опять с головой накрылась одеялом и затихла. 
 - Эй, так не пойдет, мамаша, ну мало ли, что скажет глупый человек. Максимов достал из сумки бутылку водки и поставил ее на табурет, взял спички зажег свечу.
 - Девочка, как тебя зовут?
 - Зовуткой. Ты слышал, что сказала мать?
 - Мы сейчас все уладим. Вот водочка, посуда надеюсь, найдется да у нас и своя есть. Мамаша, - пошевелил он одеяло, давай выпьем, вставай, не дуйся, будем лучше дружить. Мы нуждаемся в вашей помощи и без нее не обойтись. Вот, тоже попали в беду. Должны были ночевать в гостинице, а оказались у вас. Где-то что-то не сложилось. Ты же сама знаешь, жизнь это шлагбаум. Только почему-то черных полос больше. Да, сегодня мы все в жопе и из-за этого бросаться друг на друга не стоит, пусть лучше кто-то не порадуется, кому очень этого хотелось, не получится, мы будем выше этого и превратим наши невзгоды в маленькую радость, пусть это будет стакан и бутылка водки, но они принесут в наши измученные сердца хорошее настроение, свет и умиротворение, так нам всем сегодня необходимые. Нам должно стать хорошо. Ну, договорились не дуться? Друг друга надо прощать. Человек устал нервы на пределе вот, и вырвалось, простим его за это. И вообще первое впечатление всегда обманчиво. Вот сейчас выпьем, и увидишь, какие мы хорошие, добрые и веселые люди.
 Голова хозяйки снова высунулась из-под одеяла. При свете свечи она пыталась рассмотреть незваного гостя.
 - Быть мне блядью вечно,  если бы простила, но уж больно сладко поешь и водку к носу подносишь. Хорошо, я тоже человек и поэтому все могу понять и зла не держу. Дочка, отбой. У вас пожрать что-нибудь есть?
 - Были бы очень признательны. У нас ничего, -  признался Максимов.
 - Сейчас что-нибудь сообразим, - пообещала нам хозяйка, подобрев после слов Максимова: - Маша, - обратилась она к дочке, - сходи, принеси нам чего-нибудь поесть и не забудь позвонить.  
 - Ну, мамка, какая ты добрая. Другая бы вовек не простила. А она кормить их еще собирается.
 - Не сердись, Маша, и на мать тоже не сердись. Так жизнь устроена. На зло нельзя отвечать злом, тем более человек сам в беде. И повинился.
 Ты, хрен, - накинулась она на Максимова, какая я тебе мамаша. Я моложе тебя. Здесь темно и я не форме, - рассмеялась она.
 - Дурак, - тихо на ухо сказал мне Максимов: - Пей и молчи. Увидишь все будет лучше, чем то, на что мы могли рассчитывать.
 - Маша ушла. Хозяйка сказала, что ее зовут Софа, вылезла из-под одеяла, встала с кровати и притащила пару ломаных стульев. После бутылки Максимова, которую мы выпили с Софой, она стала считать нас своими друзьями, посочувствовала нашему горю.
 - Переспите в спальном корпусе. Там не топится, но на кроватях лежат матрацы ими же и прикроетесь. Будет тепло, как под периной.
 Маша принесла хлеб, какие-то консервы, водку и мы сделали еще один заход. Стало тепло и без матрацев. Обстановка стала напоминать роскошный ресторан для снобов, любителей особой, острой эстетики, когда ищешь что-то из ряда вон выходящее, вроде нашего ужина при свечах с прекрасной дамой. Дама еще раз предложила свои услуги, но уже без дополнительной оплаты, но мы вежливо отказались.
 Нас разбудила Маша. Она объяснила, как добраться до аэропорта. Мы кое-как привели себя в порядок. Умылись, у Маши нашлось чистое полотенце и мыло. Ее мать спала, и девочка проводила нас до трамвая. Максимов дал ей денег. 
  В аэропорту мы нашли кассу. Стояла громадная очередь, и все летели в Вешки. Оказывается, самолет летал два раза  в неделю, и билеты заранее не продавали, так как обслуживал этот рейс единственный самолет, ТУ-134. Подарок знаменитого писателя односельчанам. И если у самолета были технические неполадки, вылет откладывался, и другого самолета не было. Администрация аэропорта к продаже билетов на самолет в Вешки, по ее словам, не имела никакого отношения. Дорогой подарок писателя односельчанам, совхозная бухгалтерия оприходовала, он числился в совхозном  балансе в разделе учета основных средств,  как какой-нибудь совхозный трактор и теперь являлся собственностью совхоза им. Шолохова. Доходы и расходы от его эксплуатации все аккумулировалось в совхозной бухгалтерии. Билеты на самолет, вроде трамвайных, в кассе аэропорта, которую по просьбе уважаемого писателя специально выделили под этот рейс, продавала кассир из бухгалтерии совхоза. Это было лицо недоступное, неприкасаемое, охраняемое общественностью, вроде добровольцев-казаков из очереди. К ней они, конечно, никого без очереди не пускали. Нам оставалось смириться и ждать как все, когда подойдет наша очередь. В очереди мы могли провести не меньше недели, учитывая то, что самолет летал не каждый день. И вот здесь повестка в прокуратуру, с которой в Ленинграде Максимов чуть не загремел по этапу, выручила нас. Мы подошли к милиционеру, дежурившему в зале аэропорта, и попросили у него помощи. И о чудо, через десять минут он принес нам два трамвайных билета на самолет до Вешек, который должен был взять курс на Вешки уже через полчаса. Мы поблагодарили сержанта. Максимов осторожно намекнул на благодарность, но молодой парень в веснушках, с чубом  из-под фуражки набекрень, как и положено казаку, смущенно, как девушка, покраснел и отказался.
 - Ну, прилетай к нам в Ленинград, мы тебя встретим, покажем город, - пообещали мы парню.
 - Обязательно, - из вежливости поблагодарил сержант Максимова, пожал нам руки и отошел в сторону.
  У самолета  стояла галдящая, размахивающая руками, обремененная поклажей, штурмующая его толпа.  Ее задача была со всем этим скарбом прорваться в салон пассажирского лайнера. В самолет пытались провести и пронести все, что было с собой: коз, кудахтающих кур, коробки с цыплятами, какие-то мешки, мебель и многое другое, что перевозят грузовыми вагонами в поездах или в грузовых отсеках самолетов. Двое дюжих казаков в летных фуражках сортировали пассажиров: без церемоний спускали с козами, курами, мешками их владельцев по трапу вниз. И пропускали остальных с ручным багажом. Мы протиснулись в самолет сквозь казачий кордон и заняли свои места. Гвалт в салоне самолета стоял невообразимый. Даже запущенные на взлет двигатели самолета не смогли его заглушить. Кругом кричали, ругались, плакали, и все это на южнорусском диалекте и я почти ничего не понимал. Мне казалось, вокруг меня говорят по-украински. Я сказал об этом Максимову.
 - Какая разница если мы с тобой  не так не эдак, ни хрена не понимаем.
 Он сидел хмурый, не бритый, лицо землистого цвета.
 - Тебе плохо?
 - А с чего должно быть хорошо?
 - Мы у цели нашего путешествия.
 - Лучше бы его не было.
 - Что уж теперь говорить. У тебя не осталось ничего, чтобы немножко придти в себя? Мне кажется, тот момент, о котором ты говорил, как  лютом, настал. Сейчас бы глоток того коньяка, что мы выпили. Нет, ты же, как петух, прежде чем  потоптать курочку  распускает свой хвост, тоже устроил показуху в надежде трахнуть в гальюне Лизавету, вытащил из загашника все, что мы имели на черный день, а твоя наяда,  пообещав тебе скорую встречу, как только мы приземлились, исчезла.
 - Молчи, - прервал меня Максимов, не трави душу. Не должно быть безвыходных положений. Я умру если сейчас не выпью, и тогда прокурор в Вешках получит мой хладный труп. Это будет нечестно, я думаю, что имею право  на другой более достойный конец.  
 - Дорогой мой, Валерий, твоя преждевременная смерть, от абстиненции, из-за отсутствия алкоголя на борту самолета сделают из тебя героя мученика национального масштаба. Такое на Руси случается редко. Про твой подвиг обязательно напишут в местной газете. Может быть, и  Шолохов прочитает и от него будет венок, писатель может понять муки, с которыми ты покидал белый свет и сам, наверно, бывал в твоем состоянии. Всю свою жизнь он писал о смелых  и отчаянных людях. Ты смотрел кино «Смелые люди»? Это по его сценарию? Какая там умная лошадь. Сколько раз выручала хозяина. Только казаки могут так понимать лошадей и так правдиво, написать об этом верном друге человека, живущем с ним рядом со времен наших пращуров никогда не расстающимся с ним. Читаешь вот о лошадях великих людей, о могилках с эпитафиями, посвященными дорогим животным и прошибает слеза, как трогательно написано. А Шолохов, какой молодец! Толстой с его «Холстомером» в подметки ему не годится.
 Я видел Максимова в таком состоянии впервые: потерянным, растратившим весь свой оптимизм, ударившимся в депрессию, не реагирующем даже на мой неумный треп. Зато среагировал пассажир, молодой мужик, в кресле впереди меня. Он повернулся ко мне и спросил: «Откуда ребята летите»?
 - Из Ленинграда.
 - Тогда понятно, - с насмешкой произнес он, - почему так хорошо разбираетесь в лошадях. Шолохов не писал ничего с названием «Смелые люди». И в фильме у актера конь, а не лошадь, - сделал он важную поправку.
 - Я же смотрел на экран, смотрел общий план и не рассматривал, не выяснял, что у коня под хвостом. Это в Ленинграде, туристы, (ленинградцы уже все видели),  обязательно приезжают на Аничков мост, этот пункт маршрута есть во всех путеводителях, и  у одной из конных статуй, под хвостом ищут,  извините, п….,  так  как гениталии лошади напоминают профиль лица в одного из русских царей. Таким образом, скульптор отомстил сатрапу, отстоял свою честь перед самодержцем обидевшим его. Сатисфакции царь бы не принял, не по чину вызов, а закатал бы автора конных статуй, ставших знаменитыми на весь мир, в рудники. А так скульптор благодаря своей находчивости приобрел иммунитет. Неплохо бы и сегодня этим приемом позорить политических деятелей, недосягаемых для простого человека. И чтобы не шепотом об этом позоре и не искать у лошади под хвостом, а помещать подобные произведения искусства там, где всегда народ. Помещать на площадях и улицах городов на огромных рекламных щитах, вместо рекламы затычек для п…. или презервативов, для которых всегда отводится самое лучшее место.
 Казак испугался моего предложения и сделал вид, что не слышал того, о чем я говорил: - Что приятеля прихватило? - спросил он: - На нем нет лица.
 - Максимов, где твое лицо? Тоже там, где у скульптора конных статуй находится лицо царя? - попытался я пошутить над ним.  
 - Да пошел ты, - огрызнулся он.
 - Что, плохо приятель? - не отставал разговорчивый казак.
 - Слушай, друг, - обратился к нему Максимов. Казалось, он сейчас заплачет: - Ты местный, все порядки знаешь. Помоги, так прихватило, не знаю от чего. Вчера с девушкой в самолете познакомился и полюбил ее с первого взгляда. Поверь, так бывает.
 - Верю. У меня это пройденный этап.
 - Так вот. Вчера договорились о встрече, и она не пришла. А тут еще неприятности личного порядка. Не могу. Так душа болит, просто разрывается. Хочется выпрыгнуть  из самолета на высоте. Такая тоска. Со мной ничего подобного никогда не было. У кого тут в самолете можно достать выпить? Я заплачу. Будешь в Ленинграде, я такой услуги не забуду, тоже выручу.
  У меня  не было сомнения, что это  не актерская игра моего приятеля. Такое актерское мастерство не по силам было бы даже для Максимова. Его жуткое психическое состояние, не позволяло валять дурака. Ему действительно было плохо, и он при мне впервые совсем пал духом.
 - Это твой товарищ? - спросил казак меня: - Вы вместе? Летите в Вешки? А что, если не секрет, вы там забыли?
 - Если можешь, помоги моему товарищу, и я все тебе обязательно  расскажу.
 - Понятно. 
 Он помолчал что-то обдумывая. Потом сказал: - Так и быть, ребята, помогу вам, искать ничего не надо. Горилку пить будете?
  Скоро все встало на свои места. Максимов быстро пошел на поправку и  как только пришел в себя, то со своим спасителем казаком они сразу же сцепились языками в «смертельной»  схватке. Стали спорить по поводу некоторых  тем творчества Шолохова и залезали в такие литературные дебри, как языкознание, фольклорное творчество, стиль и творческий метод, и мне не верилось, что еще пять минут назад Максимов прощался с жизнью, и  казалось ничто в этом мире, его больше не интересует. Я попытался помочь Максимову разобраться хотя бы с творческим методом, использованным в работах гениального писателя из Вешек, и сказал, что у наших писателей еще со времен Горького существует только один метод изображения действительности - это социалистический реализм. И он, как закон, обязателен для всех. В нашей стране достичь вершин литературного мастерства, можно только овладев этим методом. По-другому у нас писать просто не возможно. Любой, кто пишет, по-другому не может, рассчитывать, что его услышат, а его книги буду напечатаны,  прочитаны и приняты читателем. И Шолохов самобытный, интересно пишущий, большущий писатель, поднимающий гигантские пласты жизни, огромного, особого слоя крестьянства, ведущего образ жизни, коренным образом отличающийся от традиционного хлебопашества, не лукавит, не разукрашивает, не придумывает своего казака, берет его из жизни таким, какой он есть на самом деле. И мазками импрессиониста, а когда надо широкими, грубыми плакатными приемами, такими, что Сикейрос применил в своей настенной живописи, выписывает в романах своих героев, но делает это всегда с помощью метода социалистического реализма.
  Горилка помогла мне проникнуть в творческую мастерскую Шолохова и увидеть особенности использования им метода используемого всеми советскими писателями. Я понял, каким образом замечательная находка Горького выручает мастера, меня посетило пьяное прозрение. Конечно, как фомка у вора, метод социалистического реализма помогает Шолохову в качестве универсальной отмычки, вскрывать пласты  народной жизни и писать об этом сразу узнаваемым, только ему присущим  почерком, что делает его творчество неповторимым, огромным явлением нашей жизни, подобно какому-нибудь Монблану. Я поделился своими соображениями с Максимовым, но он только отмахнулся. Он был опять в форме, стал  лидером, а я занял свое место ведомого. Максимов оседлал с мужиком, который неплохо разбирался в творчестве Шолохова, эту тему, и, подогревая себя горилкой, забыв обо всем на свете, увлеченно спорил. Мне не давали вставить слово, со мною только чокались, предполагая, что после этого я отстану, и не буду мешать им вести поединок. Они как боксеры на ринге сошлись в схватке, но ни у одного из них не было преимущества, так как все аргументы спора с обеих сторон были бездоказательны, в руках вместо собрания сочинений Шолохова они держали стаканы с горилкой и в споре опирались на пьяную память. Последний раз взревели двигатели и затихли. Как и при посадке в самолет картина выселения из него пассажиров была точной копией той, с которой полет начинался: гвалт, ругань, толкотня.
 - Прилетели, - посмотрев в окошко, с удовлетворением отметил казак.
 Они с Максимовым наспорились и успели соснуть, протрезвели, но не настолько, чтобы желания пить больше не было: - На посошок? - предложил казак. Максимов от удовольствия даже крякнул, потер ладонями, хлопнул ими себя по ляжкам и взял стакан с горилкой. Мы выпили. По нашей проблеме, по уголовному делу, к которому нас пристегивали, казаку было все более или менее ясно, но помочь он ничем не мог. Он работал литературным сотрудником у Шолохова в его усадьбе в Вешках, помогал писателю разбираться с почтой, мешками приходящей от читателей и организаций. Если надо было, то составлял по той или иной работе писателя в соответствии с поступившей просьбой квалифицированный ответ. Большая часть почты не касалась литературного творчества писателя. Это были, в основном, просьбы о помощи. На эти письма тоже за подписью Шолохова отвечали или отправляли их ходить по инстанциям, но этим занимались другие люди.
 - Единственно чем я смогу вам помочь это добраться до Вешек. До станицы от аэропорта еще далеко, а организованного транспорта, какого-нибудь рейсового автобуса нет. Добирается, кто как может.
 Взлетной полосой в чистом поле благотворительность Шолохова заканчивалась. Обустроить транспортный узел, возникший по «вине» писателя и проложить от аэропорта дорогу должна была местная власть. Но сверху, видимо, указания построить дорогу дать забыли; и степь осталась не тронутой, целинной. Мы вышли из самолета и действительно кроме бетонной полосы для взлета и посадки самолета и одноэтажного домика аэровокзала с неоновыми буквами названия аэропорта на фронтоне здания, в чистом поле ничего  другого видно не было. Даже писать пришлось за углом здания аэровокзала, вложив свою лепту в процесс его разрушения грунтовыми водами.  Хотя в степи, какие грунтовые воды? Фундамент здания аэровокзала подтачивался мочой многочисленных пассажиров. А, как известно: капля воды камень точит, а тут  бетонное основание здания точит сутками, месяцами, годами почти непрерывная струя мочи. Под зданием аэровокзала наверно скопилось ее целое озеро. Строители украли несколько тысяч рублей, которые сэкономили на устройстве туалета. Самолет, взлетная полоса, аэровокзал - все есть, а гальюн посчитали ненужной роскошью. Кругом степь. Делай что хочешь. 
 Действительно кругом была унылая серая степь. И наезженная машинами колея от аэропорта, уходящая куда-то за горизонт. Прошли дожди, и она превратилась в грязное месиво с глубокими лужами. Казак нашел машину с говном,  в прямом смысле этого слова. Кузов был перегорожен на неравные части. Меньшая часть, у кабины, была со скамьей. Здесь катались и какие-то грязные, пустые бочки. С помощником Шолохова мы сели на лавку в этой половине машины. В другой, большей части кузова находилось жидкое говно. Оно, как и положено жидким веществам, когда машина стояла, слегка подрагивало, но как только машина тронулась с места, стало колыхаться, стараясь перетечь на нашу сторону. Если пользоваться морской терминологией, то волнение  говна в два - четыре бала нам ничем не грозило. Хуже было, если машина попадала в глубокую колдобину. Тогда говно, с волной в девять балов, грозило потопить нас. Полкузова говна  были серьезной  угрозой для нас. Мы могли закончить наше путешествие, так и не добравшись до Вешек, утонуть по пути в говне. Потом, когда машина тронулась, на ходу в нее запрыгнули еще несколько человек, и нам пришлось потесниться. Бочки катались по кузову и на них иногда смачно шлепались лепешки говна из-за загородки. Бочки катились к нам, мы, чтобы не перемазаться в дерьме отталкивали их ногами и такая вот увлекательная игра продолжалась у нас всю дорогу. Ехали мы до Вешек долго, наверно, часа два или три и к полудню были на месте. Эта была незабываемая поездка. Впервые по степи. Хотелось увидеть ее такой, какой представлял ее себе Н.Гумилев: «Она полна конями быстрыми и красным золотом пещер, но ночью вспыхивают искрами глаза блуждающих пантер. Там травы славятся узорами и реки, словно зеркала …» Или такой, какая она у Чехова, наконец, у Шолохова. Не получилось. Перед нами простиралось унылая, голая степь. На ее просторах, под высоким, бездонным, серым небом мы с Максимовым теряли остатки оптимизма в благополучный исход дела, из-за которого мы пересекли половину страны. Пейзаж наводил  на мысль, что кто-то свыше уже стал готовить нас к испытаниям, которые были у нас впереди. Красота степи, описанная теми, кто видел ее в другое более радостное время года, могла отвлечь нас, помешать сосредоточиться, создать иллюзию приятного путешествия, а дело, из-за которого мы прилетели, считать пустяком. А так мы все время помнили о нем, и то, что прилетели не на прогулку по весенней степи, прилетели  в Вешки к прокурору  на очную ставку с обвиняемым  и должны были быть готовы ко всему, что нам приготовила судьба.
 В прокуратуре нам сказали, что прокурор будет часам к двум, сейчас, если у нас что-то срочное, мы можем найти ее дома, копает картошку в огороде. Срочного у нас ничего не было, и мы решили скрасить ожидание и прогуляться по Вешкам. Хотелось перекусить. Казак тепло попрощался с нами, сказал: «Если что пишите Шолохову, все равно письмо попадет ко мне. Читайте писателя. Великий человек!» Великий человек написал свои известные вещи еще до войны,  потом больше ничего путного не создал. Пытался писать о войне, но получалось плохо. 
 Такое бывает и часто у великих людей. Гениального творческого порыва, вдохновения хватает на одну, две вещи. А дальше или немота или нечто невнятное, невкусное, пресное. Если бы Михаил Светлов написал только свою «Гренаду» - этого было уже достаточно, чтобы его помнили. Гениальностью распоряжается Бог. Один за свою короткую жизнь не успевает реализовать всего, что задумал и умирает: не досказав, не дописав, не допев, на полуслове. А другой благополучно разрешается  от бремени гениальности, которое  мучило его, мешало спать, заставляло работать сутками, чтобы потом умереть в неге или спиться, как Бетховен. Кстати, Шолохова постигла такая же беда.
  Я сказал Максимову, что пора бы и пообедать. Когда еще придется, неизвестно. Он согласился. Метров через двести от прокуратуры, чуть по дороге вверх мы вышли на центральную площадь станицы, конечно, им. Шолохова, где проходят все торжественные мероприятия. Обсаженная каким-то терновником, с деревянной трибуной, здесь же на постаменте бронзовый бюст великому писателю. С лицевой стороны трибуны в ряд одна к другой  идут мраморные доски с цитатами писателя из речей  на съездах: партии или писателей. Недалеко от  центральной трибуны прикрытый терновником стоит внушительного размера общественный туалет. Мы попытались воспользоваться им, но он оказался заколочен. Вообще площадь напоминала футбольное поле или огромную пионерскую линейку. Не асфальтированная, но, как и положено,  она размечена для построений и шествий во время праздников. Ощущение заброшенности, неустроенности, безвкусицы в центре очага проведения политических мероприятий тоскливой нотой грызло сердце. Серость и отсутствие культуры сказывалась во всем и не только на «футбольном» поле. Недалеко от площади стояла обычная типовая двухэтажная «стекляшка». На первом этаже была кулинария на втором столовая. И там и там было пусто. Ни продукции, ни людей. За кассой в столовой скучала кассир. Меню было скромным и состояло из одной позиции: борщ по-украински. Я отважно спросил кассиршу:  - А водки у вас нет?
 - Вы что, гражданин, мы спиртным не торгуем, - оглядев меня с головы до ног, ответила она.
 - Мы же не пьем, - напомнил мне Максимов наше решение.
 - Для храбрости, - попросил я его. 
 Максимов подошел вплотную к кассе и наклонился к кассирше. Та испуганно отпрянула от него.
 - Я хочу сказать вам что-то важное, - успокоил он ее, - а вы, голубушка, так испугались. 
 - Ходят тут всякие, - с опаской посмотрев на Валеру,  заметила она.
  Он был спокоен, стоял возле нее с обезоруживающей улыбкой и только развел руками по поводу ее слов.
 - А потом выручка пропадает, - за нее закончил он предложение и рассмеялся: - Поспорим, что у вас в кассе всего три рубля. У вас в бюстгальтере спрятано во много раз больше.
 Кассирша напряглась.
 - Да не полезу я к вам туда, хотя, - он показал руками на себе объем груди барышни за кассой, - убедительно, вдохновляет, но совсем  на другие подвиги.
 Титьки, действительно, у бабы были внушительные.
 - Да что вам надо? - занервничала кассирша.
 - Товарищ же сказал: - Выпить. Мы гости из Ленинграда,  вот хотел подарить вам сувенир, а вы как ошпаренная шарахаетесь от меня.
 Максимов протянул бабе какой-то буклет, о Ленинграде, завалявшийся у него в сумке. Баба оттаяла, поняла, что грабить ее не будут. Она поманила Максимова к себе пальцем: - Хлопец, - она захлопнула кассу, - пойдем со мной. Максимов взял бабу под руку  и, рассказывая ей что-то непристойное на ухо, удалился с ней во чрево производственных помещений. Скоро Максимов вышел оттуда с бутылкой, стаканами и какой-то крашеной водой, видимо, запивать пойло, которым отоварила его кассирша. За ним шла  довольная, улыбающаяся кассирша с борщом в тарелках на подносе, ей помогала какая-то девчонка в белом халате, она тоже что-то несла нам. Борщ был без картошки, одна свекла, зато с большим куском сала, которое варилось вместе со свеклой и составляло, так сказать, основу борща, его бульонообразующую часть. Белого хлеба тоже было вволю. Я думал Максимов договорился о куске мяса на второе, но баба из кассы сказала, что в столовой мяса не бывает. Она тоже села с нами за стол выпила рюмку горилки и все время перемигивалась с Максимовым и прижималась к нему. Он не иначе, как, для того чтобы добыть бутылку и борща погуще, помня пословицу, что щи должны быть покислей, (ну, а здесь борщ, какая разница), а п….  потесней,  обещал бабе проверить соответствие обозначенного в пословице принципа  и действительности, сегодня вечером, потому что, прощаясь с нами, она проводила нас до дверей напомнила Максимову: - «Валерик! Мы договорились? Я жду тебя сегодня вечером».
  Мы спустились на берег реки. Дон был рядом, под горкой. 
 - Вот, видишь, до чего дожили, чем  приходится действовать, чтобы добыть пропитание.
 - Ну, пока только языком, и то использовал его, только для того, чтобы сделать бабу добрее.  
 Валера почувствовал в моих словах какой-то подвох, ему почудился в них двойной смысл.
 - Тьфу, на тебя, - с ожесточением сплюнул Максимов и заметался, ища подходящее слово или предложение, чтобы  наиболее точно выразить свое негодование по поводу моего намека: - Да я, да я, «лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду», - вспомнил он Маяковского.
  - А как же обещание действовать? Такой пышный бюст, я заметил, что в этих краях у многих баб грудь хорошо развита. Сало наверно стимулирует, здесь его, видимо, любят.  Не грудь, а вымя хорошей дойной коровы. Не ощутить в своих руках, не овладеть таким богатством большой грех, Валерик.
 - Никогда! Я не продаюсь за тарелку борща! - гордо, подчеркнуто непримиримо, поддавший и поэтому несколько ажиотированный, заявил Максимов о своем нежелании оттрахать казачку, которая своим выменем вполне могла бы выкормить выводок поросят.
 Берег реки зарос редким, мелким кустарником, бурьяном и не скошенной жухлой, сухою травой. Мы спустились к самой воде. По самому краю берега была проложена тропа. Мы пошли по ней и скоро уткнулись в колючую проволоку натянутую на столбы. Выше нее по откосу берега начинался знаменитый зеленый забор. Владения писателя надежно были прикрыты со всех сторон и со стороны реки тоже. Там, за проволокой, в запретной зоне, была такая же картина, вдаль уходил  такой же неухоженный, заросший берег. На проволоке в нескольких местах висели таблички: «Стой, за забором злая собака». Мы оставили мысль посмотреть  на усадьбу Шолохова со стороны реки. Проникнуть к нему, не говоря уже о том, чтобы увидеть его не могло быть и речи. И мы пошли обратно, тем более время поджимало, мы должны уже были быть в прокуратуре.
 Прокуратура размещалась в двухэтажном кирпичном здании, на втором этаже и делила его с районным управлением внутренних дел. Чтобы попасть в прокуратуру, надо было пройти по проходу, выгороженному с двух сторон забором, из штакетника огораживающим палисадник, разбитый у стены здания. Сейчас палисадник был пуст, а летом, наверно, в нем было весело от многоцветься цветущих в нем ярких цветов. От былого великолепия остались сухие головки желтых шариков на длинных стеблях они одни выглядывали из-за забора, вроде любопытных индюков, осматривались по сторонам, ждали с какой стороны придет зима.
 К нам навстречу по огороженному забором проходу шел какой-то мужик с усами, мы прошли мимо него, намереваясь войти в здание прокуратуры. Мужик остановил нас: «Не ходите, никого нет, Валентина еще не пришла. 
 - Какая Валентина? - спросил его Максимов.
 - Прокурор.
 - Валера внимательно посмотрел на мужика, и вдруг заорал на него: - Ты? Это из-за тебя, гнида, мы оказались здесь?
 Он схватил мужика за воротник пальто и потащил  по проходу на улицу.  
 - Что ты там наболтал про меня? - показал он рукой  на здание прокуратуры.
 - Валера, Валера,  я тебе сейчас все объясню, - мужик сопротивлялся, и идти с ним не хотел, Максимов буквально тащил его за собой.
 Снегирев, я понял, что это он, вцепился в  угловой столб для крепления штакетника двумя руками, как за соломинку утопающий, надеясь сделать его плацдармом, на котором отбивал постоянные атаки разъяренного Максимова. Тот все время пытался оторвать его от забора и выволочь на улицу, и там подальше от прокуратуры отлупить. Я шел за ними. Максимов сердито махнул мне рукой: «Иди, погуляй, нам надо с ним поговорить так, сказать тет-а-тет, - поднес он к носу мужику свой здоровенный кулак. Обороняющийся Снегирев не обратил на меня ни малейшего внимания. Я отошел от них. По улице, которая шла вверх, поднялся к площади, там сел на трибуне, но так, чтобы не пропустить момента, когда подойдет прокурор. Я думал, что она будет в форме, и я сразу увижу ее. Заодно я наблюдал за сцепившимися: выясняющим отношения  подсудимым и свидетелем. Было бы правильнее сказать вцепившегося в мужика Максимова. Прошло минут десять, а прокурора все не было. К моему удивлению за это время ярость Максимова, с которой он накинулся на Снегирева,  куда-то испарилась. У входа в прокуратуру, прижавшись спиною к забору, стояли, по-другому не скажешь,  два приятеля. Максимов размахивал руками, смеялся и что-то рассказывал собеседнику. Было такое впечатление, что встретились два друга, и мне просто показалось, что несколько минут назад один из друзей собирался лупить другого. Максимов посмотрел в мою сторону и призывно махнул мне рукой. Мужик тоже посмотрел в мою сторону. Я слез с трибуны и направился к ним. Я не успел дойти до них, как в проход в штакетнике вошла молодая женщина в цивильной одежде, на голове у нее был пуховый платок. Она остановилась около парочки «друзей» и я услышал, как она стала строго выговаривать Максимову: «Вы для чего сюда приехали? Обниматься с обвиняемым Снегиревым? Вы понимаете, что вы делаете? Я сейчас посажу вас, подпишу ордер на арест, за грубое нарушение уголовно-процессуального кодекса в части: «срыв проведения следственных мероприятий». У него очная ставка, а он обнимается со Снегиревым, обвиняемым, по делу которого находится здесь. Это неслыханно. Считайте, что своими действиями  вы дали против себя показания. Мне все ясно. Остается уточнить некоторые моменты вашей совместной со Снегиревым преступной деятельности».
  Прокурор замолчала, но входить в здание не спешила.
 - Товарищ прокурор! - пробовал что-то сказать Максимов.
 - Я вам не товарищ. Я сейчас после допроса переквалифицирую статью о вашем участии в деле Снегирева. Так, оба за мной, - приказала она. И они гуськом следом за прокурором вошли в здание прокуратуры.  
 Я подумал, что мужик вряд ли помнит мое лицо, он не вспомнит его, даже если сейчас по собственной дурости Максимов напомнил ему обо мне. Над чем они еще, не видевшиеся год с лишним, могли сейчас так  весело смеяться? Конечно «бойцы вспоминали минувшие дни». Максимов напомнил Снегиреву, например, сладкий минет в «Висле» или что-то подобное из программы его пребывания тогда в Ленинграде. Когда я вошел в здание прокуратуры то не на шутку струхнул, ноги стали ватными. На лестнице на втором этаже, у железных, решетчатых дверей, ведущих в прокуратуру, сидел милиционер. Я остановился, перевел дух, и словно бросился в омут, перешагнул порог железной двери. Милиционер спросил: «Куда»?
 - В прокуратуру.
 - Пропуск есть?
 - Повестка.
  Он прочитал ее и отправил меня в шестой кабинет. Входная железная дверь за мной защелкнулась. У кабинета никого не было. Я сел на стул. За дверью был слышен голос прокурора и невнятно голоса тех,  кого она допрашивала. Распахнулась дверь и прокурор выглянула в коридор.
 - Крутков? - увидев меня, спросила она.
 - Да.      
 - Давайте паспорт и повестку.
  Она отобрала у меня документы и захлопнула дверь в кабинет. Через какое-то время в коридор вышли: Максимов, а за ним прокурор. Она пригрозила мне: «Одно слово с Максимовым и я отправлю вас обоих в камеру», - и  опять ушла в кабинет. Я посмотрел на Максимова. Выглядел он плохо, явно был напуган. Я постучал по своей голове. Этим жестом как бы говоря ему, что надо было думать головой с кем обниматься. Он отмахнулся от меня и сел рядом. Минут через пять прокурор вызвала меня. Я вошел в кабинет. Кроме нее и Снегирева в кабинете никого не было. Она посадила меня за стол напротив Снегирева. Объявила, что проводится официальное следственное действие: очная ставка с обвиняемым, и стала задавать нам вопросы, и сама вела протокол допроса. У себя в кабинете она по-прежнему была без формы, на голове у нее остался пуховый платок. Она выглядела совсем по-домашнему. У нее было простое приятное лицо. У меня  было такое впечатление, что она забежала к себе в кабинет на минутку, и мы помешали ей, она вынуждена задержаться из-за нас, а ее ждет дом, не выкопанная картошка. Она не казалась сердитой, или предвзято, в сторону обвинения, настроенной. Несколько раз Снегирев назвал ее Валентиной, и она не реагировала на эту вольность. Видимо, они хорошо знали друг друга.
 В итоге после получасового допроса, который мог быть по времени несколько короче, но прокурор сама писала протокол допроса, и этот процесс отнимал нее много времени, а мы  в это время сидели и молчали, Снегирев подтвердил мое алиби, сказал, что не знает меня, никогда не видел и взятку дал другому человеку. Прокурор дала подписать мне протокол допроса, подписала повестку и сказала, что я свободен и, может быть, успею на автобус, который везет на железнодорожную станцию призывников. «Договориться с водителем не сложно, - улыбнулась она, - были бы только свободные места, эта хорошая оказия или вы застрянете здесь. Улететь на самолете проблема. И не ждите Максимова, я его сегодня не отпущу. Останется у нас. Мы еще не все выяснили. Так ведь, Снегирев?
 - Валентина, ну он же не виновен, я все сказал. Отпусти его.
 - Идите, идите, это уже вас не касается, - выпроводила она меня из кабинета:
 - Повторяю, - стоя в дверях, напутствовала она меня, - с Максимовым не говорить, я прослежу, - и захлопнула дверь. 
 У меня  «от радости в зобу дыхание сперло». И я уже не думал о несправедливости, о существующей возможности  свободного обращения с законом, что чей-то произвол, или каприз может сломать в этой стране жизнь любому человеку, как чуть не сломал ее мне, из-за того, что кто-то бездоказательно обвинил меня в совершении преступления, и карательная машина закрутилась, и я должен был сам доказывать свою невиновность, проехать для этого полстраны, из-за пустяка, протокола, без которого следствие наверно могло обойтись. А нервный стресс, который я при этом получил? Страх постоянно мучил меня и держал в своих объятьях, потому что я знал,  как и все граждане этой страны, что презумпция невиновности человека здесь ничего не стоила. Я присел рядом с хмурым Максимовым. Пожал плечами, показывая, что не знаю, что делать.
 - Дождись меня, - попросил он: - Вниз по улице, за прокуратурой, должна быть гостиница, мне об этом сказала кассирша из столовой.  
-  Тише ты, не греми, - попросил я его.
 - Да пошла она. Клеят мне то, чего не было. А я должен молчать? Снегирев  узнал тебя?  - спросил Максимов.
 Я приложил палец к губам. И покачал головой.
 - Так и должно было быть. Ну, хорошо, что у тебя все кончилось, - порадовался вслух за меня Максимов.
 Я замахал на него руками. И быстро пошел от него по коридору к выходу, так как услышал, как в кабинете прокурора отодвинули стул.
 Я зашел в гостиницу. Она состояла из двух частей: парадной и той, куда я зашел. Парадная часть работала  только в дни мероприятий связанных с каким-нибудь событием в жизни Шолохова, когда съезжались гости со всей страны. Я зашел в рабочую часть гостиницы. Это было обычное общежитие. В комнате за один рубль в сутки, в которой я решил ждать Максимова,  было человек десять жильцов. Свободной была только кровать у самой входа. Два мужика пили водку и на меня не обратили внимания. Воняло чем-то кислым. На веревке через всю комнату было развешано грязное или плохо выстиранное мокрое белье. С него капало на дощатый пол. Лужи не образовывалось, капель уходила в щели пола. Я посидел на своей кровати, мне стало невыносимо тоскливо. Я взял сумку и пошел на Дон.  У берега  был пришвартован большой, наверно, армейский, понтон. На нем стоял автобус «Икарус». На берегу было весело, провожали призывников в армию. Была какая-то вакханалия пьяного веселья. Гуляли призывники, их друзья, подружки призывников, в отдалении стояла толпа родителей. Мотоциклы с колясками, на них друзья призывников и подружки собирались провожать своих товарищей до самой железнодорожной станции, заводили по сходням на понтон. До железнодорожной станции мне сказали около трехсот километров. Я нашел водителя автобуса, он за 25 рублей согласился довести меня до станции: «Только согласуй этот вопрос с прапорщиком, который повезет эту команду в часть», попросил он меня. Прапорщик был пьян и ничего не имел против того, чтобы я ехал с его подопечными. «Мне бы похмелиться», - попросил он. Я сказал, что деньги отдал водителю. «Это не считается, - сказал прапорщик, - у нас с ним разные расчетные счета.  Понял?» - объяснил он мне свою диспозицию в отношениях с водителем автобуса. Часа в три ночи, мы в сопровождении  мотоциклистов у них у всех были зажжены фары, и они отчаянно сигналили, пьяной веселой кавалькадой прибыли на железнодорожную станцию.
 Я купил себе билет до Москвы; у меня остался рубль с чем-то, и в пристанционном буфете мне хватило на две бутылки пива. Я страдал от похмельной жажды и с наслаждением проглотил невкусное мутное пиво.
  В Москве я отдохнул пару дней, Саша Кондратьев, из ЦК ВЛКСМ помог с гостиницей, дал денег в долг. 
 Мы посидели в ресторане гостиницы «Юность». Я позвонил Череватенко, думал, что он ищет меня. Сказал, что я в Москве, в ЦК ВЛКСМ. Его нисколько это не удивило, он даже не заинтересовался, зачем я там и кто меня туда посылал. «Хорошо - сказал он, - когда все решишь, отзвонишь, что выезжаешь, захватишь кое-что для Калякина», - и повесил трубку.
 Я вернулся в Ленинград утром и сразу пошел на работу;  первый кого я встретил, был Овчинников. Он сидел на своем рабочем месте. Посмотрел на меня, засмеялся, протянул руку, спросил: «Что уже выпустили»?
 
                                               ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

          Звонил твой приятель, - сказал мне с ехидством Овчинников: - Он очень зол, обещал при встрече набить тебе морду. Ты, оказывается, бросил его. Говорит, предал, оставил суровым донским казакам на расправу. Он тебе этого предательства не простит. Да, впрочем, что я, твой приятель тебе сам  все, что у него по этому поводу накипело,  выскажет. Разве ты не знаешь, что предательство товарища тягчайший грех? –  пристыдил меня  Овчинников.
         - Не мог же я быть с ним в этой чертовой станице неизвестно сколько времени. Прокурор сказала, что задержит Максимова, оставила до выяснения всех обстоятельств этого дела, это могло растянуться на долго, мне же недвусмысленно посоветовала уехать в тот же день, не задерживаться и даже подсказала, как поскорее выбраться, не надеяться на самолет. Максимов сам спровоцировал ее на такое решение, стал обниматься с прохиндеем, из-за которого мы оказались в Вешках, прокурор это видела. Она после этой встречи «друзей» пригрозила ему, что сделает из свидетеля обвиняемым. 
         Я растерялся от нелепого обвинения и зачем-то стал оправдываться перед Овчинниковым.  На его лице появилась гаденькая улыбка, он умел показать человеку, что не верит ему. 
        - Ладно, - снисходительно, как бы прощая меня,  сказал он, - все позади и ты снова член нашей команды у нас дел невпроворот скорее включайся, а то нам тяжело, твое появление очень кстати.  
Оторванный от дел я, естественно, не знал, чем заняты ребята и хотел поскорее забыться в работе, снять с себя стресс, который все еще держал меня в своих цепких объятиях. Путешествие в Вешки не прошло для меня даром, остался травматический след на всю жизнь; теперь я знал: государственная машина – это слепая машина, каток, который раздавит любого, кто окажется на его пути.
       - Рассказывай, что тут у вас происходит, чем вы заняты,  какие трудности, давай я готов  решать ваши проблемы, - попросил я Овчинникова  прояснить обстановку вокруг подготовки к празднику советской молодежи, «День молодого рабочего». Я знал об этом  всесоюзном мероприятии, которое проводилось не первый год. Казалось, какие тут могут быть трудности. Из года в год одно и тоже. Но они, я тоже это знал, появлялись, не смотря на опыт, который мы имели, возникали вновь. Это были трудности системного порядка, а решать их приходилось с помощью личных отношений,  приказы и нагоняи не действовали.
      - Поедем со мной, и  все узнаешь, - Овчинников предложил мне прокатиться до пивного бара «Медведь»: - В одиннадцать там проводим совещание. Сверим часы, подытожим сделанное. Сегодня у нас одна головная боль - это «День молодого рабочего», все заняты на этом мероприятии. Готовим печатную продукцию: транспаранты, плакаты, трамвайки и прочую печатную муть. Крылов,  главный художник праздника как всегда выделывается. Приходиться осаживать. В Лениздате завал, не поспевают, времени на печать праздничной продукции уже нет, чтобы успеть, надо работать в три смены. Нужен стимул, заставить печатников так работать. Агитационный материал к празднику нужен заранее, он должен быть расклеен по городу. После праздника это уже макулатура. Надо кому-то поехать в Лениздат, пошли Катаняна. Его там любят. Он уговорит, кого хочешь. Я уверен, люди согласятся работать в три смены и в выходные, а Череватенко  материально подкрепит такой почин, премирует всех, кто будет задействован на нашем мероприятии.
         «День молодого рабочего» ежегодный праздник такой же показушный, как  и другие молодежные праздники, придуманные где-то там наверху в недрах идеологического отдела ЦК КПСС. Цель праздника продемонстрировать успехи системы подготовки молодых кадров, укрепить в сознании молодежи уверенность в правильности сделанного выбора стать рабочим, и показать заботу партии и комсомола о молодых строителях коммунизма. Это был целый спектакль приторный от фальши, льющейся на головы оболваненной молодежи, пахучей до такой степени, что тошнило, если не разбавить чем-нибудь патоку сладкой лжи. Поэтому «День молодого рабочего» мы всегда заканчивали большой пьянкой. На празднике комсомольские гуру шаманили, подражая попам в церкви, устраивали обряд крещения, посвящали молодежь в рабочий класс, не было только купели. По идее она должна была быть, полная водки, чтобы каждому новому молодому рабочему по чарке; ритуал посвящения  тогда выглядел бы убедительнее, потому что был бы ближе к действительности.
        А так, немного от лукавого, молодые рабочие слушали патоку лжи своих комсомольских наставников, (никто из ни за станком, конечно, никогда не стоял), и тем не менее, все они говорили об одном, как почетно быть рабочим и какое счастье им стать, и какое славное будущее ожидает того, кого сегодня посвящают в рабочие, и вручали тем, кто пополняет ряды рабочего класса, памятные грамоту и значок праздника, специально заказанный на Монетном Дворе к этому торжественному дню, и желали ребятам стать такими как Стаханов, Чичеров и другие знатные рабочие. Из рук ветеранов труда они получали комсомольские путевки, по которым отправлялись тьму-таракань, на ударные комсомольские стройки, вроде БАМ(а), откуда молодые ударники скоро бежали. А если оставались, привлеченные прелестями таежной жизни, то вели там, по крайней мере, первое время жизнь полную трудностей и лишений. Некоторая часть молодых строителей коммунизма не выдержала этих экстремальных условий, не смогла адаптироваться к жизни в тайге, их утешением стала водка и они спились. Остальные со временем врастали корнями в эту землю, обустраивали место, в которое закинула их судьба, что-то строили для себя, заводили семью и бежать куда-то за птицей счастья,  уже не видели смысла. У меня была реальная возможность оказаться на БАМ(е), звал с собой заместитель начальника Ленбамстроя Валера Анисимов, мы вместе работали в комсомоле, но ангел-хранитель спас меня от  этой напасти, тем более я уже не был таким наивным, как тогда, когда  клюнул на авантюру Гордеева, ушел из обкома комсомола так и не вкусив от комсомольского пирога, не использовав возможности, которые у меня были; в комсомоле у меня была, в частности, реальная перспектива получить благоустроенное жилье. Лиха, которое выпало на мою долю, из-за роковой ошибки вполне хватило, чтобы протрезветь и смотреть на жизнь уже более или менее реально и прежде чем что-либо сделать спрашивать себя, «а нужно ли мне это»? Поэтому от предложения приятеля сделать карьеру на БАМ(е) я отказался. Валера Анисимов стал известным строителем БАМ(а). В советское время страна отметила его заслуги перед родиной; он кавалер многих правительственных наград.
«День молодого рабочего» имел статус общесоюзного праздника.  На него, как правило, приглашали все городское начальство во главе с вождем Ленинградских коммунистов Григорием Васильевичем Романовым. Поэтому показуха, с крещением молодежи в рабочие, была важным политическим мероприятием и должна была пройти без сучка и задоринки. Мы понимали, что любой наш «прокол» при проведении праздника не останется не замеченным и наказание может быть самым суровым вплоть до увольнения с работы. 
Я с головой ушел в заботы связанные с подготовкой праздника и на какое-то время совсем забыл о своих личных проблемах и страхах, которые еще вчера терзали меня.
         Я вернулся из Вешек напуганный тем, с какой легкостью  судьба может бросить тебя наземь, нежданно-негаданно, когда, казалось бы, сам ничем не провоцируешь ее на подобные действия и поэтому мой форс-мажор с вояжем в Вешки, сделал тлеющий и никак не продвигающийся вопрос с улучшением моих жилищных условий для меня животрепещущим и очень актуальным, ибо я понял, что надо спешить, или мое возвращение в комсомол с целью решения вопроса с жильем окажется пустой тратой времени, и безвозвратной потерей лучших лет моей жизни, отведенных Богом для созидания. Мое положение в комсомоле  было непрочным из-за моего возраста и  меняющейся конъюнктуры вокруг комсомольского престола, в связи со сменой лидеров Ленинградского комсомола. Кроме того, какая-нибудь новая история, вроде путешествия в Вешки, которая прославит меня, или какой-нибудь компромат – все могло привести к тому, что я  мог опять стать никем, так ничего и не добившись. Мое неожиданное приключение заставило меня вспомнить зачем я вернулся в комсомол и сделать попытку форсировать решение своего вопроса, не дожидаться, что с тобой опять что-нибудь случится и тебя выкинут. Пример того, как в одно мгновение  исчез из комсомола, казалось бы, перспективный молодой, с амбициями парень произошел на моих глазах.
История взлета и падения Андрея Катаняна, из управления делами и моего подчиненного, началась как раз на празднике, который мы готовили. «День молодого рабочего» для Андрея мог стать началом его феерической карьеры. Сам того, не желая, он попался на глаза Романову и этот жесткий, властный, крутой человек вдруг выказал к Андрею симпатию после его выходки, которая чуть не довела до обморока Валю Маскаленко, недавно ставшую первым секретарем Ленинградского обкома комсомола.
       Какой праздник бывает без цветов? В смете праздника «День молодого рабочего» на цветы отводились большие суммы денег. В те времена  цветочные магазины не могли похвастаться большим выбором цветов. Гвоздики из Болгарии были универсальным цветком на все случаи жизни, но и эти цветы всегда были в дефиците. Население покупало цветы, в основном, у частника, на рынке. Монополия красной гвоздики в советской торговле объяснялась еще тем, что этот цветок у коммунистов  имел особый статус, считался цветком революции. Маяковский в поэме о Ленине писал: «Пройдут года сегодняшних тягот и летом коммуны созреют лета, и счастье сластью огромных ягод дозреет на красных октябрьских цветах». Красная гвоздика была единственным цветком всех торжественных мероприятий в стране, всех партийных и комсомольских форумов, собраний и праздников. Великий Октябрь и красный скромный цветок всегда шли вместе. Иосиф Кобзон пел какую-то песню, популярную в партийной среде. В ней были слова: «Красная гвоздика - спутница наших побед». Та же гвоздика использовалась и в траурных мероприятиях при похоронах партийной и советской номенклатуры  Красная площадь в дни похорон вождей утопала в этих цветах. Цветов хронически не хватало, собственной цветочной индустрии не было. На праздники требовалось много цветов, естественно, красной гвоздики. В обкоме партии регулировал цветочные поставки, особенно красной гвоздики из Болгарии, ответственный партийный работник. Он ничем другим не занимался, распределял, кому, сколько цветов, составлял разнарядки по предприятиям и организациям города. Теперь это смешно, а тогда перед человеком, который занимался подобной ерундой, все лебезили,  старались ему угодить.
          Для своего праздника  в обкоме партии мы получили разнарядку на болгарскую гвоздику. Из самолета, который доставил в город очередную партию гвоздики из Болгарии, мы выгружали цветы сами, так как значительная часть этого нежного груза упакованного в коробки предназначалась нам. Цветы надо было вынуть из коробок, разобрать и в соответствии  уже со своей разнарядкой отдать их в отделы обкома комсомола, которые принимали непосредственное участие в празднике. 
          Руководителям города, гостям праздника, всем тем, кто должен был сидеть в ложе почетных гостей, цветы при входе в ложу вручал Череватенко сам, не доверяя это дело никому. Григорию Васильевичу Романову цветы  вручала Валя Маскаленко. Череватенко отдавал ей цветы в последний момент, когда она уже встречала Романова у входа в ложу почетных гостей, чтобы вместе с ним идти в зал, где натасканные на репетициях участники праздника бурными аплодисментами и приветствовали этот тандем. Вождь Ленинградских коммунистов с приязнью относился к Маскаленко, я бы даже сказал, симпатизировал ей, что бывало  с ним очень редко. Его суровый вид отпугивал многих. Но когда подходила к нему Валя Маскаленко, он расцветал, ему нравилось, когда она дарила ему цветы. Принимал он их от нее и разве что еще от пионеров с удовольствием.
       В тот день как всегда, так делали и в прежние годы мы оставили несколько коробок цветов для составления букетов цветов, в соответствии со списком, который заранее передал нам Череватенко. Время до начала праздника, который проходил во Дворце спорта «Юбилейный» было еще достаточно. Череватенко не хотел ударить лицом в грязь перед Маскаленко и суетился в ложе почетных гостей, не выходил оттуда, не доверяя никому, отрабатывал до мелочей сценарий встречи почетных гостей и был занят «ответственной» работой, проверял ассортимент фуршетного стола для гостей, муштровал официантов, решал какие-то вопросы с девятой службой КГБ и нас, поэтому не беспокоил. Мы в ожидании гостей праздника решили передохнуть, поднять боевой дух, приобрести соответствующее праздничное настроение. Достали из наших запасов бутылку водки,  и прямо из горла не закусывая, распили ее в дежурной машине штаба праздника. 
         Маскаленко только недавно стала первым секретарем ленинградского обкома ВЛКСМ. Ей все было некогда, другие более важные вопросы занимали ее, и вплотную заняться кадрами никак не удавалось. Череватенко она знала давно и была невысокого мнения о его способностях.Отношения у них были натянутыми. Чувствовалось, что ей не нравится стиль его работы, чрезмерная назойливость, открытый подхалимаж, словоблудие. С предыдущим первым секретарем обкома комсомола, Сашей Калякиным, у Череватенко, благодаря его стараниям, кроме казенных, официальных рабочих отношений  были еще и неформальные, теплые, доверительные, отношения.  Калякин недавно ушел в Москву на повышение, секретарем ЦК ВЛКСМ по идеологии.  Поговаривали, что Маскаленко вообще хочет отказаться от услуг Череватенко.  Настаивал на этом Виктор Николаевич Лобко, тоже  бывший первый секретарь обкома ВЛКСМ. Череватенко при нем начинал свою карьеру, Лобко хорошо знал  Володю и не любил его, ему многое не нравилось в нем. Тем не менее, пока Маскаленко работала с Череватенко, и сегодня на празднике он из кожи лез вон, чтобы доказать, что необходим ей именно он.
        Чувство повышенной ответственности не давало Катаняну покоя. Не разобранные  коробки с цветами беспокоили его. В одну коробку упаковывалось несколько сот  штук цветов. Он сказал, что много работы, и мы можем не успеть, да и Череватенко скоро спохватится, будет искать нас, искать цветы,  он приказал нам, чтобы мы были у него под рукой. Мы решили, что пойдем к ложе почетных гостей и там за составлением букетов выпьем еще, чтобы работа не казалась какой-то обузой. У ложи почетных гостей комнаты, где мы могли бы разобрать цветы, не оказалось. Зато был буфет. Возле него стояли столики. Это было единственное место, где мы могли работать. Буфет работал, за столиками стояли люди, они навалились на дефицит, уплетали его за обе щеки, такие мероприятия обычно обеспечивались продуктами хорошо. Управление торговли держало этот вопрос на контроле. Ребята из девятой службы КГБ, которых мы знали, помогли нам очистить буфет от посетителей (все равно буфет должны были закрыть перед приездом Романова), и мы занялись тем, что должны были сделать, чтобы почетные гости праздника не остались без цветов.
         И все же мы просчитались, гости явились не по расписанию, а несколько раньше. Череватенко не знал об этом и по-прежнему находился в ложе почетных гостей, с кем-то за коньячком вел неспешную беседу. Вдруг забегали ребята из девятой службы КГБ в штатском. Они попросили нас закончить нашу работу и убрать коробки с цветами, чтобы Романов  не увидел того цветочного базара, который мы устроили у ложи почетных гостей. Мы унесли готовые букеты цветов за буфет  и  оставили там.  Катанян  понес ту даже  цветы, из последней не разобранной коробки, штук 500 цветов гвоздики он держал обеими руками. Вдруг наступило какое-то затишье, кто-то в штатской одежде с рацией встал рядом с Катаняном. Из рации неслось: «Убери ты этого мудака с цветами, идет Романов»! Из лифта вышел Григорий Васильевич Романов, с сопровождающими его лицами, среди них Маскаленко не было. В холле, перед ложей почетных гостей не было ни души, стоял один Катанян с охапкой гвоздики, напоминающей охапку свежего сена, рядом стоял охранник. Романов направился к ложе почетных гостей, увидев на своем пути Катаняна с цветами, задержался возле него, привычно ждал, когда тот вручит ему цветы. Катанян замер как истукан, не зная что делать; во-первых не получал команды, что может сам вручить цветы вождю ленинградских коммунистов, и во-вторых у него не было готового букета цветов; отдать  весь неопрятный пук цветов гвоздики, в котором пачки цветов, чтобы не мялись, были уложены «валетом», он тоже не мог. Все замерли, рация молчала, ждали, что предпримет Катанян.
          Маскаленко к «Юбилейному» приехала в кортеже машин следующих за машиной Романова. Ее кто-то отвлек у лифта, и в лифт с Романовым она не попала. Лестница была рядом, и она  бросилась по ней догонять лифт. 
         Григорий Васильевич доброжелательно, с неким подобием улыбки на лице, протянул руку Катаняну, хотел поблагодарить его за цветы, взять их у него и отдать начальнику  своей охраны, так как он это делал всегда. Однако рукопожатия не получилось. Катанян руки для рукопожатия не протянул. В холле повисло гнетущее молчание. В каком виде у Катаняна цветы Романов не обратил внимания, но все-таки понял, что цветов слишком много и у человека просто заняты руки, и рукопожатия не получилось по этой причине. Григорий Васильевич потянул цветы к себе, хотел забрать их у Катаняна, но тот то ли не понял намерения вождя, его желания оказать ему помощь, то ли что-то другое мешало Катаняну избавиться от цветов, он крепко держал пук цветов и не отпускал его. Два человека стояли в пустом холле, и казалось, боролись друг с другом за пук цветов, каждый тянул его на себя. Кто-то из окружения Романова не выдержал и стал стыдить Катаняна за упрямство. Катанян застыл и молчал. Он онемел. Продолжалась эта трагикомедия от силы, наверно не больше минуты, пока в холл не вбежала запыхавшаяся Валентина Ивановна.
          Григорий Васильевич понял, что цветов не получит, но почему-то не уходил от Катаняна, застывшего в холле «Юбилейного», вроде монумента парнишки комсомольца в Автове. Стоял и смеялся, что бывало с ним редко. Маскаленко сразу поняла в чем дело, подскочила к Катаняну схватила из  охапки гвоздики  в его руках, пачку связанных цветов и, извиняясь за накладку, которая случилась, как она сказала: «по ее вине», вручила  цветы Григорию Васильевичу Романову. Взяла его под руку и хотела увести от места этого случайного и неприятного инцидента. Он задержал ее. Спросил: «Твой комсомолец»? «Да, это Андрей Катанян», - ответила она ему, хотела что-то еще добавить, но Романов перебил ее: - Каков молодец, - похвалил Катаняна Романов, - Посмотри, как он тебе предан, выполняет только твои команды. Вот где-то произошел сбой, не получил Андрей вовремя команды и ЧП, даже Романову нет цветов, хотя я уверен, что мое лицо ему знакомо, - засмеялся Григорий Васильевич. Знает службу не хуже чекиста. Даже если сам Господь Бог будет  его о чем-то просить, я думаю, без твоей команды ничего не получит, - улыбнулся он Маскаленко.
 - Я, верно, говорю, Андрей? – обратился он к Катаняну. 
        - Наверно так, Григорий Васильевич.
 - Он кто у тебя? Наверно секретарь обкома комсомола по рабочей молодежи? Хозяин праздника?
       - Маскаленко на секунду замялась: - Катанян работает в управлении делами, а с Зайцевым, секретарем обкома комсомола по рабочей молодежи, я вас сейчас познакомлю.
       - Вот даже как, - пробурчал недовольный Романов.
 Чтобы его где-то, куда он был приглашен, встречали какие-то мелкие партийные или советские чиновники трудно было себе представить, это было просто невозможно, а здесь его встретил даже не секретарь обкома комсомола, а какой-то комсомолец из хозяйственной части. Понимая, что Маскаленко в данной ситуации не при чем, что ей и так не сладко из-за прокола кого-то из подчиненных, он ничего не сказал ей в укор по поводу встречи, промолчал. Тем более сняла она вдруг возникшее напряжение мгновенно. «Молодец, не растерялась»,  подумал про нее Романов. Вручая ему цветы,  она улыбалась чуть смущенной улыбкой, своим женским обаянием старалась загладить неприятное впечатление от инцидента у ложи почетных гостей. Маскаленко кипела злостью на Череватенко,  его песенка, кажется, была спета, объяснять Романову, что Катанян оказался на его пути случайно, она не стала. Григорий Васильевич у себя в обкоме партии в основном общался с секретарями обкома и горкома партии. Уже заведующих отделами обкома и горкома партии знал не всех. Некоторые из них не были  у него в кабинете ни разу. Масса партийных чиновников окружала Романова, чтобы запомнить всех с кем он встречался, надо было обладать феноменальной памятью, такой как, например, у Наполеона, который знал в лицо всех своих гвардейцев, которые вместе с ним прошли весь его трудный военный путь и  уцелели.  Какой-нибудь партийный функционер среднего звена из Смольного, если Романов не помнил, встречался с ним или нет, не представлял для него интереса, и он не дорожил им. Показательна в этом плане история,  которая произошла с  одним таким партийным функционером, которого Романов в мгновение ока выгнал из Смольного и отправил в ссылку руководить опальным  в то время театром на Литейном.  
 На Пискаревском мемориальном кладбище возлагали венки в связи с годовщиной снятия блокады Ленинграда, был традиционный траурный митинг, на котором от предприятий и организаций города  к монументу Матери Родины возлагались венки, все шло по уже раз и навсегда обкатанному сценарию. Вдруг Григорий Васильвич Романов  заметил среди представителей предприятий и организаций, организованно возлагающих венки к монументу, суетящегося человека. Романову показалось, что он мешает людям, нарушает порядок траурной церемонии.
  «Кто это»? – недовольно спросил он у стоящего рядом с ним секретаря обкома партии ответственного за проводимое мероприятие: «Это Мальков Анатолий Федорович – заведующий отделом пропаганды обкома партии. Он помогает наведению порядка среди участников митинга», - сказал секретарь обкома.
 Романов помолчал, еще раз посмотрел на суетящегося Малькова, принял какое-то решение, и сообщил его секретарю обкома партии по идеологии. «Давайте сделаем так, чтобы  с завтрашнего дня  товарищ Мальков наводил порядок у Владимирова, в театре на Литейном, пусть управление культуры оформит на него приказ о назначении директором этого театра. Слишком много воли забрал  в свои руки этот режиссер, хочет какой-то особенной, отдельной для себя свободы творчества и чтобы партийные органы не вмешивались в творческий процесс, подумать только, говорит, что они мешают ему, - все больше раздражаясь,  говорил Романов: - Вот пусть  лучше Мальков займется настоящим делом, а не гоняет людей, погонял у нас и без него хватает, займется этим театром, его труппой, подрежет крылья строптивому режиссеру. Отдел пропаганды обкома партии от такого назначения, я думаю, не пострадает; товарищ Мальков теперь будет укреплять партийное влияние в среде этой неуправляемой публики».
 Маскаленко потянула Романова прочь, туда в зал, где его уже ждали и были готовы приветствовать тысячи, вымуштрованных на репетициях, молодых ребят собранных по ПТУ для участия  в массовке праздника. По команде помощников режиссера праздника они выполняли то или иное действие: поднимали плакаты с текстом приветствия или вот как сейчас были готовы прокричать «Слава КПСС! Ура! Ура! Партия и комсомол вместе»; вождь должен был видеть и слышать этот порыв молодых, это веление их сердец, они не могли не донести переполняющую их любовь и благодарность к вождю и партии коммунистов, прокричать,  то что они кричали в течении нескольких недель на репетициях, готовясь к сегодняшнему торжеству, должны были выполнить задание своих комсомольских вожаков. Однако Григорий Васильевич застрял около этого непутевого Катаняна. Чего-то тянул не уходил от него.
 - Много у тебя таких бойцов? – спросил он Маскаленко, указывая на Катаняна.
 - Григорий Васильевич, других не берем, достойную смену партийных рядов готовим. В обком комсомола приходят лучшие их лучших, только активные комсомольцы,  заслужившие право работать в обкоме комсомола. Катанян был секретарем комитета комсомола комсомольской организации одного из отделений Октябрьской железной дороги.
 - Чего ж ты его у себя завхозом определила? – упрекнул он  Маскаленко.
 - Поправим, коль заслуживает, пойдет на повышение, - ответила она на упрек Романова: - Вы же знаете, я на своей должности недавно, плотно кадрами еще не занималась, времени нет.
       - Нет, Валентина, ты здесь, боюсь, опоздала. Мне такие ребята нужны самому. Я, возможно, заберу у тебя  этого парня.
 Он сказал  полковнику, начальнику  службы своей охраны: «Ты займись этим парнем, - он  указал ему на Катаняна, - он мне нравится, чувствуется, что у нас будет полезен. Определи учиться в вашу школу.  Будет работать у меня, но стоять на часах не будет. Сделаем из него хорошего чекиста. Ты, Валентина, согласна? – спросил Романов ее формального  разрешения на то, чтобы Катанян перешел  в другое ведомство.
 - Забираете лучших, Григорий Васильевич, - вдруг похвалила она Катаняна.
  - Ну, у тебя таких ребят должно быть много. Готовить резерв для работы в органах КГБ одна из задач комсомола, по комсомольским путевкам в КГБ работает много талантливой молодежи. Вот и этот пойдет служить Родине. Карающий меч правосудия теперь станет его оружием.
  Пока Романов говорил с Маскаленко охранник с рацией, стоявший рядом с Катаняном забрал у него цветы и передал их нам. Григорий Васильевич еще раз окинул взглядом Катаняна, улыбнулся своей насмешливой улыбкой, глядя своему протеже  в глаза,  пожал руку, говорить что-либо по поводу своего разговора с Маскаленко не стал, посчитал вопрос решенным, взял ее под руку, сказал ей: «Ну, пошли, Валентина, наверно, пора начинать» - и  они двинулись в сторону ложи почетных гостей.
 - Повезло Катаняну, - сказал кто-то из наших: - Вместо выговора, который он наверняка бы схлопотал, его сам Григорий Васильевич Романов сосватал на  службу в КГБ.
       Неожиданная синекура, которая свалилась на Катаняна, сделала его теперь неприкасаемым для комсомольских начальников. И самое главное это был тот счастливый случай, который может выпасть кому-то один раз в жизни, просто для этого надо родиться под счастливой звездой. Конечно Катанян при его способностях, напористости, огромной энергии, которой он обладал, пробился бы и сам, нашел для себя приличное место во властных структурах. Однако время в нашей жизни, я понял это только сейчас, играет огромную роль, особенно в карьерных планах. Чем раньше застолбишь себе теплое местечко, тем выше карьерный рост, скорее почувствуешь отдачу от приобретений. В советском обществе, конечно, существовало деление на классы, но официального табу на миграцию в любом направлении не существовало. Однако сам по себе переход из одного класса в другой, в плане доступа к материальным благам, не открывал, не приближал перебежчика, к кормушке или корыту, из которого кормилась правящая элита. Пропуском к кормушке, и то не всегда, служила красная книжица, с профилем  Ильича.В обществе всеобщего равноправия за семьдесят лет правления коммунистов, конечно уже появились «принцы крови». За заслуги отцов или дедов, перед Советской властью, они навсегда были прикреплены к кормушке и не боялись, что потеряют ее. Таким "принцем крови", безусловно, был Егор Гайдар,он пользовался всеми благами, которые были доступны советской элите, его стремительные карьерные успехи были также невозможны если бы он не жил в среде советских небожителей. Слава деда, известного советского писателя, даже после его смерти была так велика, что накрыла собой и внука, которого он никогда не видел. Он не мог его видеть по простой причине, к моменту его рождения писатель Гайдар уже лет двадцать, как лежал в земле, погиб на войне. Егору Гайдару вообще ничего не светило, если бы он не принадлежал к сливкам советского общества.Его мать была еврейкой, в стране тотального антисемитизма, это был приговор, всю свою жизнь он ощущал бы себя изгоем, о жизни человека с такой фантастической карьерой, как у него, он мог бы смотреть только в кино. При советской власти, при коммунистах элита была малочисленна,пользовалась огромным влиянием, однако была неизвестна широким массам,избегала публичности, растворялась где-то в высших органах власти, чаще всего в МИДе, это министерство было ее синекурой. КГБ за синекуру не считали, туда кремлевские начальники своих отпрысков не пускали, считали это место грязным, и плохой работой.
          По-другому смотрела на эту организацию определенная часть советской молодежи, та ее часть, которая рано осознала все прелести и возможности общества всеобщего равноправия.   В КГБ они видели ту палочку выручалочку неординарного способа решения вопроса кем быть при том скудном  наборе профессий  и возможности их выбора, которые были у них, из тех, что могли в какой-то мере гарантировать карьерный рост и в перспективе благополучие. Единственное затруднение, для тех, кто решил для себя, что станет чекистом, состояло в том, что попасть в эту организацию можно было так, как сегодня попадают на «фабрику звезд», только через отборочный кастинг. В КГБ, могли попасть  только люди с определенным психологическим складом, с набором психологических особенностей характера  нечасто встречающимися  у обычного человека в жизни. Поэтому попасть в КГБ, учитывая те требования, которые предъявляются к кандидату, считалось большой удачей, и было мечтой относительно немногочисленной части молодежи, которая, думая о своем будущем,  свои карьерные планы связывала только со службой в органах госбезопасности. Пример такой целеустремленности, нацеленности на будущее, и не преодолимого желания обязательно попасть в КГБ,  чтобы, использовать мощь этой организации и  отвернуть стрелку своей судьбы, от общей судьбы его поколения, ее накатанного варианта, стать строителем коммунизма, показал будущий президент; ему удалось повернуть стрелку собственной судьбы в нужном направлении,  в итоге помощь всесильной организации  и его величество случай привели его на вершину власти. 
Чтобы понять, как это произошло, я приведу здесь  отрывок из своей книжки «Бесы», то место, где как раз говорится о феномене восхождения Сутина к власти. 
         «Наследник Мельцина в детстве очень напоминал пионера-героя Павлика Морозова. Он сам пришел в КГБ в возрасте пионера-героя и предложил свои услуги. Ему отказали, но его целеустремленность, одержимость, упорство в достижении цели, победили, его мечта превратилась в реальность, как и хотел он попал на службу в КГБ, силовую структуру, считающуюся опорой власти, пользующуюся с момента ее возникновения  зловещей репутацией. Существующее мнение гласит, что этой наглухо зашторенной организации  доступно все, и люди, работающие в ней, обладают особым иммунитетом, и  тоже могут все. Без особой необходимости лучше с этой организацией не связываться, а людей из нее, основа служебного рвения которых строится на подавлении у них всех человеческих чувств и развитии чувств агрессивных и садистских обходить стороной и не иметь с ними  никаких дел. Странный выбор, кем быть в будущем, сделал школьник и пионер. Сразу приходит на ум самое простое оправдание такого решения юной души; впечатлительный школьник начитался книжек о романтической полной героизма работе чекистов, написанных по заказу этой славной организации, писателями, которых приласкало это ведомство, и полюбил, как это бывает у всех мальчишек, профессию отважных и смелых людей. Однако другие мальчишки, тоже начитавшись книжек о смелых и отважных людях, и определившись с выбором профессии, почему-то не проявили такой решительности и не побежали, как наш школьник, например, в пожарную часть, где тоже служат  смелые люди, не стали там предлагать свою помощь. Добровольно  пионеры  в КГБ не приходят, разве что, не дай Бог, их  туда  приводят. Если наш герой сам пришел в заведение, мимо которого люди проходят с чувством неосознанной инстинктивной тревоги, то здесь что-то другое. Возможно, кто-то обидел его, и незатихающая боль от обиды привела его в эти стены. Совсем неглупый мальчик рассчитывал, что с помощью «авторитета» этой организации сможет решить свою проблему, он станет «сексотом» и будет оказывать посильную помощь людям в фуражках с синим околышком. Ощущение причастности к делам этого ведомства станет компенсацией его чувства неполноценности, поможет ощутить себя сильным, способным отомстить за обиду. Обида, желание отомстить, как правило, у подростка это мимолетное чувство. Что-то вроде  той злости, которая ведет в кружок бокса, чтобы  научился драться. Отомстил обидчику или уже забыл про него, но научился драться и успокоился.
 В управлении КГБ  не приняли мальчишку всерьез,  мальчишка все равно не отказался от своей мечты, не изменил ей, стал чекистом. Зачем? Тонкий расчет? Способность принимать определяющие жизнь решения в раннем возрасте? Скорее всего, так. Инстинкт выживания в агрессивной среде, инстинкт самосохранения, реализовавшийся в воле к власти, подсказал ему кратчайший путь достижения цели. Выбор школьника не был случаен и был точен как выстрел хорошего стрелка. В «яблочко». Стремление властвовать легче всего реализовать в стенах этого жуткого  ведомства. Для большинства сверстников нашего героя воля к власти не больше чем стимул карьерных устремлений не превышающий среднего значения обычного для нормального подростка она не становится, как у нашего героя, целеопределяющей установкой для гипертрофированного стремления властвовать. Непреодолимое стремление властвовать, как правило, присуще авторитарному характеру, жажда власти является наиболее существенным проявлением садизма  у симбиотической личности. Стремление Сутина в столь раннем возрасте реализовать свою потребность властвовать через службу в карательных органах свидетельствует о наличии у него садистских наклонностей возможно психопатологического свойства. Скорее всего, его незначительность, незаметность среди сверстников, отсутствие силы, достаточной для того, чтобы занять среди них место лидера, неуверенность в себе, подпитывала его жажду к власти. Стремление к господству, а власть это всегда господство над кем-нибудь, сделалось его главной жизненной установкой. «Что такое жизнь? Моя формула этого понятия гласит – это воля к власти». Кредо будущего президента, скорее, всего, этот афоризм Ницше.
Возможно ли, чтобы стремление мальчишки властвовать простиралась дальше стен КГБ? Наверно нет. Планировать свою карьеру в стране развитого социализма было вообще невозможно, и даже в пределах КГБ это сделать было нелегко. Его властные амбиции в ту пору, когда он пробирался по служебной лестнице в Ленинградском управлении КГБ, наверно, ограничивались мечтами занять кресло  кого-нибудь из руководителей управления. Пробраться еще выше, заняться политикой, стать претендентом на высшие государственные должности об этом ему не снилось даже в цветных снах, когда он их видел. Сутин скоро оказался в Восточной Германии и тосковал, работая в посольстве. Дзюдо стало той отдушиной, которое заменяло ему остроту ощущений получаемых когда-то в управлении, когда он работал с людьми, подозреваемыми в совершении государственных преступлений. Ему нравилось полностью овладеть другим человеком, превратить его в объект своей воли, стать его абсолютным повелителем, его богом, делать с ним все, что угодно. Самым радикальным  способом проявить свою власть была возможность причинить человеку страдание, боль, тому, кто не в состоянии себя защитить. Борьба на ковре создавала иллюзию такой жизни. Ему нравилось схватиться с противником, ломать его, кидать так, чтобы ему стало больно, побеждать болевым приемом, видеть в глазах противника страдание и чувствовать сласть победы; нравился запах ковра, потных курток и едва уловимый запах крови, который действовал на него, как адреналин, возбуждал, и казалось, делал непобедимым.
        Вообще ситуация  для дальнейшей карьеры Сутина была тупиковая. Его воля власти, так получилось, уперлась в бетон Берлинской стены разделяющей две Германии и надежда одолеть ее была слабой. Он думал, что застрял в Германии надолго. Многие «однополчане» должны были завидовать ему. Все-таки работа за границей, престижная, хорошо оплачиваемая, если не проколется, может работать до пенсии. Вернется домой в СССР богатым человеком, получит очередное звание, и на пенсию. В 45 лет человек полон сил, работу коллеги  ему подыщут, станет директором какой-нибудь престижной интуристовской гостиницы. Это был предел мечтаний многих отставников  из КГБ. Гостиница всегда была синекурой КГБ и хлебным местом. Но Сутина с его устремлением ввысь, к власти, такая комбинация, говоря шахматным языком,  не устраивала. Кстати, в шахматах мы не найдем ни одной партии  ни одного этюда, где бы ставилась задача, как офицеру стать королем. Потому что правила этой игры не предусматривают такой комбинации. Без изменения правил игры это невозможно.
          Можно считать изменениями «правил игры», революцию 1789 года, которая открыла дорогу к власти 20-летнему артиллерийскому поручику Наполеону Бонапарту, не смотря на то, что отношение его, дворянина и офицера, к революции было однозначно отрицательное. Он считал, что картечь, наиболее подходящее средство отвечать на народные восстания, революционных повстанцев обзывал «самой гнусной чернью» и 10 августа 1792 года в день штурма Тюильри и низвержения Людовика XVI, Наполеон на улице перед королевским дворцом говорит о короле, который не может справиться с восставшим народом: «Какой трус! Как можно было впустить этих каналий! Надо было смести пушками 500-600 человек, - остальные разбежались бы!» Тем не менее, после Тулона, где Наполеон оказался случайно, после его неоценимой помощи советом вождям революционной армии, после доклада Огюста Робеспьера, постановлением от 14 января 1794 года Наполеон Бонапарт получил чин бригадного генерала. Ему было в этот момент 24 года от роду. Начало другой блестящей карьеры было сделано. Он стал служить делу революции.
Сутину тоже повезло, в России назревали  изменения «правил игры». Горбачев «снес» Берлинскую стену и Сутин вернулся домой. 90% той работы, которую выполняло КГБ, стало ненужным. Диссиденты, инакомыслие, узники совести, взнузданный народ, покорность которого обеспечивала  армия пастухов этого ведомства - все это ушло куда-то в прошлое. Гласность, плюрализм Горбачева развязали языки краснобаям, вроде Собчака, и другим болтунам, безответственным людям, скоро превратившимся в вождей толпы, которые разогревали толпу, внушали ей ненависть к власти, раскачивали несущие опоры государственного строя, поносили  компартию и коммунистов, называя их злейшими врагами народа. Сутин был офицер органов госбезопасности, «щит и меч» партии и государства. Он должен был защищать тот общественный строй и алый стяг, у которого присягал на верность родине и клялся, если потребуется отдать за нее свою жизнь. В противостоянии сил, которое становилось очевидным: власти и «самой гнусной черни», которую доводили до злобной невменяемости вожди толпы вроде Мельцина, долг Сутина  был в том, чтобы «смести картечью из пушек 500-600 человек, остальные бы разбежались», но он не сделал этого, не он ни его «коллеги» из КГБ. Они отдали родину на растерзание всякой сволочи, которую Сутин еще совсем  недавно «мочил» в своем кабинете на Литейном.
         Коллапс постиг все силовые структуры власти. Трусость, предательство, бегство из органов госбезопасности людей, чей служебный долг был отстаивать нерушимость могучего государства, целостность СССР, позволили вождям «бархатной революции» изменить «правила игры» и страна стала другой. «Опыт переоценки всех ценностей» прежнего строя подсказал Сутину, что предательство сейчас, когда родине так тяжело, может быть выгодно. История  христианства знает такой пример: Иуде, предавшему Иисуса, когда вокруг того сгустились тучи, враги искали его, чтобы расправиться с ним, предательство принесло тридцать серебренников. Сутин за свое предательство рассчитывал получить много больше. Предательство офицера, прежде всего моральная категория, вычислить материальную выгоду от него довольно сложно. И все же Сутин рискнул  и поставил свою честь  и карьеру  в зависимость от исхода «бархатной революции». В случае ее победы незаметный  офицер КГБ, мог рассчитывать на многое; победа новой власти  открывала ему при определенных условиях путь в короли. Предав свои прежние убеждения  коммуниста фанатика забвению, скорее всего, их у него никогда не было, голый карьеризм, жажда власти и ничего более, Сутин встал  в ряды тех кто, придя к власти, стал глумиться над страной и ее народом. Не зря Мельцин долго присматривался к нему, своим звериным чутьем он определил в нем  родственную душу, готовую ради власти  поступиться любыми принципами. «Не могу поступиться принципами» - когда-то написала в «Правде», ставшая знаменитой после этого заявления, неизвестная никому до этого Нина Андреева, ленинградский химик, рядовой член партии, наблюдая предательство и повальное бегство из рядов КПСС руководящего слоя и вождей этой организации. Вместо того чтобы собрать партию в  единый кулак и дать отпор всем оборотням, сплотившимся с лакеями заокеанских хозяев, с теми, кто давно ненавидел нашу страну и жаждал реванша, они сами стали под их знамена. Во многом поведение этих людей определило судьбу КПСС и страны. КПСС прекратила свое существование. Увы, среди тех, кто бросил партию и страну на произвол судьбы оказался и Сутин».
         Из приведенного отрывка становится ясным, каким стандартам должны отвечать люди, которые хотят связать свою судьбу с КГБ, работать в этой организации. Вообще случай с Сутиным не типичен для органов госбезопасности. Ярко выраженная индивидуальность, целеустремленность, карьеризм в КГБ (ФСБ) не нужны и даже противопоказаны. Неприметность во всем, во внешнем виде, в способностях, в поведении, никаких ярких поступков, эмоций, отсутствие собственного «я», исполнительность робота, бесчувственность, минимальная мозговая активность, сводящаяся до уровня рефлекса, состояние зомби высшая степень подготовки чекиста. «Сострадание – это вредный паразит», - говорил Ницше. Поэтому у чекиста отсутствует морально-нравственные органы, они вытравлены, их присутствие несовместимо с той деятельностью, которой   заняты эти люди. Все человеческое люди из КГБ (ФСБ) оставляют за дверями этого заведения, ибо, не вытравив  из себя чувств, присущих любому человеку, воспитанному на христианской морали, они были не полноценны для той работы, которой заняты.  В противовес гуманизму Христа, эта организация исповедует «мужественный гуманизм", в основе которого лежит " суровое и прекрасное понятие ненависть", поведал  на одном из съездов писателей поэт Алексей Сурков.
        "Мужественный гуманизм" учит, ненавидеть людей и если понадобиться  их истреблять. Высшей моральной инстанцией  организации, в которой прошел свою школу жизни Сутин, является приказ вождя. Госбезопасность свободна от рамок правового поля и в своих действиях экстерриториальна, «мочит» противника в любом доступном для нее месте. Законодательство страны  для КГБ  в оперативной работе ее сотрудников не существует. 
  Андрей, наверно, не был зациклен на мысли о том, что свою работу в комсомоле, надо использовать для того, чтобы попасть на работу в КГБ и что это самый легкий путь карьерного роста. Мы дружили со многими  молодыми ребятами из девятой службы КГБ, службы охраны Смольного, Таврического дворца и других  объектов, принадлежащих обкому партии, однако тоже надеть форму чекиста у коллег, с которыми я работал, не возникало. Может быть, мы общались не с самой престижной службой КГБ, стоять на часах,  не может нравиться никому, правда все ребята учились, и посвящение в «каменщики» было впереди. Сейчас это были нормальные  доброжелательные веселые молодые люди. Их перековки, в терминаторов я не видел. Правда, один терминатор из этих ребят, позже, когда я работал заместителем директора интуристовской гостиницы, приезжал ко мне. Он не был нашим куратором, но  был знаком с обстановкой в гостинице и, в частности, ему было известно, что в руководстве гостиницы произойдут кадровые изменения, и поскольку он знал меня, по «старой дружбе» позволил себе некоторую вольность, поделился со мной информацией, которая  касалась моего будущего; предупредил о том, что меня собираются убрать, формальный повод для этого у его коллег есть, мое поведение в гостинице. Мы сидели у меня в кабинете, разговор был коротким, но я успел узнать, что он уже майор, работается ему хорошо, скоро предстоит длительная командировка, мы попрощались, он ушел, и больше я его никогда не видел. Дело было в том, что я занял место, которое в интуристовских гостиницах всегда, когда оно освобождается, занимает какой-нибудь отставник из КГБ - это их синекура и они ее никому не отдают. В гостинице я работал, как протеже Маскаленко это все знали, но она тогда была только первым секретарем Красногвардейского райкома партии, и когда понадобилось место, для кого-то из КГБ, ее спрашивать не стали. Правда я думаю, она, даже если бы и знала, что меня собираются убрать из гостиницы, сражаться за меня не стала. Устроив меня на приличное место, заместителем директора гостиницы, она со спокойной совестью могла умыть руки,  дальше я должен был ковать свое счастье сам, моя дальнейшая судьба ее не интересовала.
  Наверно потому, что волеизъявление Романова больше напоминало выбор барином рекрута для службы в армии,  сам же Андрей в рекруты не стремился,  он после праздника не стал форсировать развитие событий по сценарному плану вождя ленинградских коммунистов и первым инициативу решил не проявлять, а просто пассивно ждать вспомнят о нем в КГБ или нет. Начальник службы охраны, тоже не спешил, было полно других забот, и этот мимолетный каприз Григория Васильевича,  в списке поручений вождя стоял у него не на первом месте. Кадрового голода в КГБ не было, подготовка охранника для вождя дело не одного дня, тем не менее, он помнил об этом поручении, так как в своих записках, постоянно наталкивался на фамилию Катанян. Он не мог не выполнить поручения Романова и собирался закрыть этот вопрос для себя, когда будет в управлении; зайдет в кадры  и поручит там кому-нибудь решить судьбу обласканного вождем комсомольца. Маскаленко и Череватенко тоже  не вспоминали об эпизоде у «Юбилейного» и в связи  ним желании Григория Васильевича Романова видеть Катаняна в рядах КГБ, но по другой причине. 
        Праздник прошел, по его результатом провели партбюро обкома ВЛКСМ и совещание профильных отделов, принимавших участие в празднике. Всем раздали «на орехи», но не все оргвыводы были сделаны. Маскаленко все еще не решила, что ей делать с Череватенко. Он был у нее и вышел в слезах; правда, он вообще легко плакал и использовал это средство в качестве самозащиты. Ему казалось, что такая его реакция в тех случаях, когда ему грозили серьезные неприятности, психологически оправдана,  действует на людей расслабляюще, и их решимость принять крутые меры к нему ослабевает. И поэтому он не стеснялся, и когда было нужно, плакал. Это, конечно, производило впечатление, но чаще не то, на которое он рассчитывал. Актер он был хреновый и со своими слезами явно переигрывал. Его дешевые слезы ненавидел Лобко, не один раз собирался плаксу выгнать с работы, но не выгнал, Череватенко умел становиться необходимым. Колякин смеялся, выгонял его, когда он начинал реветь и не пускал к себе неделями, общался с ним только по телефону. Володя соображал хорошо, и скоро реветь у Колякина  перестал; он нашел уязвимое место шефа и стал долбить в него, это стоило тому дорогого. Преследуя свои цели, Череватенко чуть не погубил человека. 
 Конечно, вид плачущего Череватенко был не для слабонервных. Толстая круглая красная лоснящаяся не то от пота не то от жира физиономия. Слезы, причитания, всхлипывания. Бессвязная речь, прерываемая извинениями, которые он произносил постоянно. Маскаленко была у руля Ленинградского комсомола совсем недавно и той жесткости, которой она отличалась потом, у нее еще не было, она еще допускала компромиссы в, частности, в кадровых вопросах. Таким компромиссом на первых порах стал  для нее Череватенко. Его слезы вряд ли сыграли какую-нибудь роль при принятии ею решения оставить или выгнать ее главного холуя, скорее наоборот, слезы раздражали ее он был ей противен. Она выгнала его плачущего из кабинета, но возле себя оставила. Череватенко был достаточно ловкий прохиндей, много знал из аппаратной кухни обкома и горкома партии, знал многих из тех, кто в той или иной мере влиял на политику и решения, которые принимались в стенах Смольного, знал все сплетни, которые ходили там, знать  это было надо, потому что иногда та или иная сплетня становилась фактом. И лучше было знать о таких фактах заранее. Володя знал многих, как теперь говорят крутых людей в городе: и в КГБ и в ГУВД; давно и хорошо знал начальника отдела управления учета и распределения жилой площади Ленгорисполкома; и что удивительно, суровая неподкупная пожилая женщина, питала к Володе добрые чувства, он ходил у нее в «любимчиках», а это стоило многого. Маскаленко только начинала свой путь в  «большой политике», тайны «мадридского двора», кухню Смольного, несмотря даже на вес, который Маскаленко приобрела, стала кандидатом в члены Бюро Обкома КПСС,  по-прежнему  знала плохо. Поэтому с учетом информативной осведомленности и специфических способностей Череватенко  она решила, что на первых порах пока она осваивается в новой роли использовать его потенциал, и держать возле себя, вроде собаки у ноги хозяина, на всякий случай.
 В разборках по поводу прошедшего праздника, когда Маскаленко казнила и миловала в зависимости от того, как сработал тот или иной  ответственный работник обкома комсомола на празднике она ни разу не вспомнила эпизод с Катаняном. Негативно оценивая работу Череватенко,  Маскаленко имела в виду и прокол с цветами; Катанян был его работник и в суммарной претензии к Череватенко, как руководителю отдела, который завалил свою работу, она учла и свой вынужденный экспромт с цветами. Парадоксальную реакцию Романова на незапланированное явление Катаняна Маскаленко не хотела комментировать публично, на аппарате обкома ВЛКСМ; не многие из руководителей комсомола видели этот эпизод за кулисами праздника и предложение Романова она решила обсудить приватно с секретарями обкома ВЛКСМ; характеристику Катаняна, должен был представить Череватенко. В этом ее решении, сказывалась общая тенденция руководящей в городе номенклатуры подстраховываться в кадровых вопросах, и  потом она просто не знала Катаняна. Рекомендовать на  учебу в КГБ, не зная его, она не могла. Маскаленко встречала его среди других работников аппарата  обкома ВЛКСМ, видела на партсобраниях, совещаниях аппарата, которые она проводила, мероприятиях, вроде Дня молодого рабочего, где он так отличился. Однако Катанян никогда не входил в круг людей, с которыми она непосредственно работала и поэтому познакомиться с ним,  узнать его лучше она не могла. Если Череватенко по каким-то причинам отсутствовал, у него был заместитель, и тогда возникающие проблемные вопросы, она решала с ним. В обкоме комсомола было несколько ярких фигур на уровне инструкторов обкома, талантливые ребята, они привлекли внимание Маскаленко, она общалась с ними и знала о них намного больше, чем можно было узнать о человеке из листка учета кадров. В неформальной обстановке, когда в обкоме комсомола проводились какие-то вечера, отмечались чьи-то дни рождения, советские праздники, тогда раскрывались их иные способности, которые в другое время, в работе, которой они были заняты, проявлялись редко; они пели, читали стихи, играли на каких-то музыкальных инструментах, устраивали что-то вроде КВН(а), в котором участвовал весь аппарат обкома комсомола, и Маскаленко была здесь, не пряталась у себя в кабинете; с этими ребятами было интересно и весело, в общем, они были заметны, Катанян же предпочитал быть в тени, тоже талантливый человек, но его искусство, которым он владел в совершенстве, избегало публичности и света и поэтому на праздничных вечерах устраиваемых в обкоме комсомола, он сидел скромно; молчал, смотрел, слушал других. Отмеченные Маскаленко работники обкома ВЛКСМ могли общаться с ней довольно свободно, они  могли иногда позволить себе зайти к ней «просто так» в кабинет вечером и о чем-то «поболтать». Как правило, все они трудоустраивались сами, тот же, скажем, Запесоцкий не потерялся, сегодня он ректор Высшей профсоюзной школы, уважаемый в своих кругах человек. Другие своим сегодняшним положением обязаны Валентине Ивановне Маскаленко, которая когда-то дала им путевку в жизнь.
  О Катаняне в обкоме комсомола ходило много легенд связанных в, основном, с его амурными похождениями. Маскаленко могла что-то слышать об этом, Череватенко был болтлив, любил присочинить. И какую-нибудь приукрашенную историю о местном Дон Жуане мог рассказать даже ей. С учетом всех достоинств Катаняна как работника аппарата обкома ВЛКСМ эта его «слабость» не делала его фигуру идеально подходящей для работы в органах госбезопасности, «Одна, но пламенная страсть» могла помешать ему, стать настоящим чекистом. Когда Андрюша увлекался кем-нибудь, он мог забыть обо всем на свете. Он как Казанова ради одной ночи с женщиной мог отказаться от всех благ, которые бы ему не посулили; какое там КГБ, если перед ним была женщина, та, которой он должен был непременно, сегодня же, овладеть; в этот момент только либидо диктовало ему, что делать; он превращался в музыканта со своим инструментом любви, и тогда  не было женщины, которая устояла бы против его искусства. Об этом в характеристике своего подчиненного на секретариате обкома ВЛКСМ, который прошел сразу после празднования Дня молодого рабочего, Череватенко, естественно, не сказал ни слова.
 На секретариате обкома ВЛКСМ Маскаленко рассказала присутствующим об эпизоде с Катаняном в «Юбилейном» и предложении Григория Васильевича Романова. В отличие от Маскаленко некоторые секретари обкома комсомола  работающие в обкоме комсомола не первый год хорошо знали Катаняна. Череватенко зачитал личное дело Катаняна, дал характеристику своему работнику. И вдруг в комнате совещаний несколько человек засмеялись. Маскаленко недовольно посмотрела на Зайцева, он  смеялся больше других присутствующих.
 - В чем дело? - спросила она: - Расскажи нам, над чем ты смеешься.  Быть может, и мы посмеемся вместе с тобой. Повеселимся все вместе.
  Из секретарей обкома комсомола только  Зайцев видел эпизод в «Юбилейном» с цветами, но смеялся он не по этому поводу. Дело в том, что до управления делами Катанян, когда  Зайцев был заведующим  отделом рабочей молодежи, числился у него в отделе внештатным инструктором. Он вспомнил, как Катанян встретил появление Маскаленко, когда она стала секретарем обкома комсомола, пришла командовать школьным комсомолом и пионерами. Ходил вокруг председателя пионерской организации города и области, как возле понравившейся ему молоденькой девушки, искал предлог, для более тесного неформального знакомства с ней,  и смотрел на нее как зверь на свою потенциальную жертву, взглядом полным желания, овладеть ею. Когда Маскаленко была рядом, у него раздувались ноздри, его глаза застывали на ней, как у того же зверя перед  прыжком на свою жертву. Она же отличала его не больше других, он не существовал   для нее отдельно, тем более как мужчина. Маскаленко была истая женщина, не зря Катанян пас ее, однако ей не нужен был бойфренд, а из аппарата обкома комсомола тем более.  
 Зайцев находился в затруднительном положении. Рассказать на секретариате об особых подвигах Катаняна, о том, о чем знают многие в обкоме ВЛКСМ, о его гипер- сексуальности он, естественно, не мог. Рассказать о том, что женская  половина аппарата обкома ВЛКСМ постоянно находится в поле сексуального внимания Катаняна и что не редки случаи,  когда кто-нибудь из них становится объектом его сексуальной страсти, что он мастер уговорить девушку вступить с ним в интимную связь, что длится такая любовь  не долго, о том, что он все время меняет свои сексуальные привязанности, в его постели побывали уже многие, очереди нет, но занят он этой нелегальной деятельностью в обкоме комсомола постоянно,  что жертвы его фаллической силы, испытавшие от него благодать, за ним, как за каким-нибудь Распутиным,  готовы ползти куда угодно,  лишь бы испытать еще раз то неземное наслаждение, которое он им подарил; все это выложить на секретариате Маскаленко было нереально, он не сумасшедший, и Зайцев стал выкручиваться из неловкого положения, в которое попал.
  Он извинился перед Маскаленко, сказал, что вспомнил кое-что из прошлого Андрея Катаняна, когда тот работал у него в отделе. Предать гласности свои воспоминания он не может,  однако, хорошо зная Андрея, он не стал  бы рекомендовать его  для службы в КГБ.  «Морально неустойчив, - Валентина Ивановна, - кратко охарактеризовал он неспособность и нежелание  Катаняна обуздать свое либидо, - слишком увлекается девушками, не пропускает ни одной и часто добивается успеха.
 Я засмеялся, потому что не представляю как  с такой «слабостью» можно служить в КГБ». 
 - Может быть, перебесится, женится? – спросила его Маскаленко.
- Не думаю, жена для него не панацея от его бешеного неутолимого желания. Он как какой-нибудь исследователь, каждая женщина для него загадка, и он одержим стремлением найти к ней ключ, открыть ее тайну.  
 - Валентина Ивановна, -  заговорил Череватенко, - он неутомим в своих поисках, и может быть, можно было бы на это не обращать внимания, но это отражается на работе, на результатах. «Юбилейный» - это только маленький эпизод. Володя Зайцев может привести много других случаев, когда что-то срывалось из-за того, что Катанян опаздывал, задержавшись на свидании, или делу предпочитал погоню за какой-нибудь красавицей.
      - Мне кажется, хватит о Катаняне, закругляемся по этому вопросу, - сказала Маскаленко: -   Ты сам сказал, что он работает хорошо, - оборвала она Череватенко: - В одной упаковке и хорошо и плохо – это как в бочке меда ложка дегтя. У тебя должно быть что-то одно. Ты решаешь судьбу человека, поэтому прежде чем говорить, надо думать. Если его частная жизнь будет мешать работе, выгоним. Пусть в КГБ сами решат его судьбу, обо всем, что их будут интересовать, надо рассказать и упомянуть о «слабости» Катаняна, как называет неумеренную страсть к противоположному полу Зайцев, - она засмеялась. Встала из-за стола, сказала: - На сегодня все. Все свободны.
      Скоро все забыли о празднике в «Юбилейном», другие дела и заботы захлестнули аппарат обкома ВЛКСМ. В 1980 году страна готовилась к олимпиаде, Москва готовилась принять участников и гостей Олимпийских Игр. Наряду с Комитетом по спорту в подготовке этого международного спортивного праздника принимал участие и комсомол. Его вкладом должна была стать достойная встреча гостей олимпиады и, прежде всего, их размещение. Чтобы разместить массу гостей, долго не мудрили, заказали где-то в Сибири на специализированных предприятиях, изготавливающих строительные вагончики, жилые домики, из вагончиков, переделав их по специальному проекту, в многофункциональные жилища для кратковременного проживания  в них непритязательных к бытовым условиям молодых людей, гостей олимпиады. Были заказаны тысячи домиков. Олимпиада, как известно, состоялась, но гостей было  намного меньше, так как Олимпийским Играм в Москве, в столице «империи зла», по инициативе США был объявлен бойкот. Домики оказались лишними, и ЦК ВЛКСМ (заказчик и получатель готовой продукции, домиков для олимпиады), должен был их где-то использовать. На основании постановления ЦК ВЛКСМ, крайкомам, обкомам, ЦК комсомола союзных республик, предлагалось в кратчайшие сроки, на местах организовать лагеря комсомольского актива, для чего использовать домики, которые заводы изготовители по разнарядке ЦК ВЛКСМ отправили по указанным в ней адресам. Ленинградский обком ВЛКСМ тоже получил свою порцию домиков, и никто не знал, что с ними делать, куда везти. Продать домики, естественно, было нельзя, это значило нарушить постановление ЦК ВЛКСМ. Первым секретарем обкома ВЛКСМ в то время был  Колякин, он поручил заниматься этим вопросом Череватенко. Домики стояли на станции, на платформах, их беспощадно грабили, надо было срочно что-то делать, иначе от домиков скоро остались бы одни рожки да ножки. Череватенко  поручил заниматься  этой проблемой Андрею Катаняну. И скоро у домиков появилась военизированная охрана, штраф за простой железнодорожных платформ был аннулирован, и они двинулись в путь к месту своего назначения. С помощью технической помощи летчиков летного полка, который стоял недалеко от станции Громово, домики  свезли к даче комсомольского актива в поселке Портовом.  Там они кое-как сваленные  в кучу стояли несколько лет. Колякин стал секретарем ЦК ВЛКСМ. Постановление ЦК ВЛКСМ не было отменено, и теперь уже Маскаленко должна была заниматься этой проблемой. ЦК ВЛКСМ собирался прислать  ревизию проверить, как используются домики, и посмотреть на каком этапе находится строительство лагеря комсомольского актива. Маскаленко как-то давно была в Портовом и видела эти домики, и в каком состоянии они находятся. Она знала, что ГлавАПУ, не смотря на неоднократные обращения туда руководителей Ленинградского комсомола, до сих пор не определилось с отводом участка под строительство лагеря комсомольского актива, и что вся деятельность управления делами обкома комсомола по организации лагеря комсомольского актива, сводится к поездкам работников на дачу обкома ВЛКСМ для того, чтобы организовать там консервацию домиков, подготовить их к передислокации на новое место. Такие поездки работников управления делами выливаются в многодневные загулы с аборигенами: егерем, трактористом и другими местными жителями, привлеченными для выполнения  работ по обеспечению сохранности домиков. В подобных днях здоровья, которые постоянно устраивали для себя работники управления делами, сказывалась нерешенность вопроса с  будущим лагеря комсомольского актива. Это безобразие надо было кончать. Проблему с организацией лагеря комсомольского актива в кратчайший срок закрыть. Этот очаг бесхозяйственности, не делал чести  обкому комсомола в целом, бросал тень на его руководителей. Ставил под сомнение их способность справляться с проблемами, которые подкидывала им жизнь. 
 И тут может быть, впервые на посту первого секретаря Ленинградского комсомола Маскаленко проявила ту решительность, которая  позже стала составной частью ее имиджа делового человека, руководителя. Вопрос, который заволокитили из-за плохих отношений Калякина и начальника ГлавАПУ решился с одного натиска Маскаленко на ГлавАПУ. Скоро домики стояли на берегу Медного озера, там, где ГлавАПУ отвело место под строительство лагеря комсомольского актива. Но и на новом месте после перебазирования туда домиков ничего не изменилось, все оставалось по-прежнему, строительство не начиналось; потому что не были решены многие вопросы и, прежде всего, финансирования. Но начало было положено. В Ленпроекте Петя Прохоров, главный архитектор Дворца молодежи, лауреат премии Ленинградского комсомола, по старой памяти, согласился, пока на общественных началах, сделать проект лагеря комсомольского актива на Медном озере. Маскаленко немного успокоилась, но, занимаясь другими делами, все время помнила о будущей стройке на озере Медном. Череватенко к проблеме строительства лагеря комсомольского актива на Медном озере опять прикрепил свою тяжелую артиллерию; Катаняна назначил «куратором» стройки  и прежде чем идти  на секретариат, который Маскаленко проводила каждую среду, спрашивал  его о том, что делается на Медном озере.
  Обком комсомола давно переехал в здание напротив Смольного, в Дом политического просвещения и занимал в этом центре ликвидации политической безграмотности членов партии четвертый и пятый этажи. Кабинет Маскаленко был на пятом этаже. Здесь для ее нужд были выделены помещения, которые раньше занимал председатель Леноблисполкома: кабинет, приемная и большая комната для совещаний. Леноблисполком переехал в новое здание на площади Пролетарской диктатуры. Управление делами занимало часть четвертого этажа, комнаты хозяйственного управления находились как раз под  рабочими помещениями первого секретаря обкома ВЛКСМ. Кабинет председателя Леноблисполкома был  оборудован персональным лифтом; по каким-то, видимо, техническим причинам Маскаленко он не достался. Маскаленко пользовалась общим лифтом, и я  в нем  довольно часто встречался с ней, особенно по утрам, когда  она и работники управления делами поднимались в лифте к себе на рабочие места. Случалось, я поднимался на свой этаж и оказывался в лифте с Маскаленко один. Я выходил первым. Она поднималась выше к себе на пятый этаж. В лифте, как это не парадоксально, стал постепенно решаться мой вопрос с жильем. Маскаленко, по-моему, раз в месяц принимала работников обкома комсомола по личным делам. Я был у нее, и она знала о моей проблеме с улучшением жилищных условий. Она ничего не обещала, сказала, что переговорит с Череватенко, председателем профкома, в общем, надо определиться с какой стороны можно подойти к решению моего вопроса, тогда мы еще раз встретимся с ней и переговорим уже конкретно на эту тему. У Маскаленко великолепная память я больше не был у нее в кабинете со своим вопросом, она его помнила и  несколько раз в лифте напоминала мне о нем сама, я, естественно, проявить инициативу и говорить с ней в лифте о своей проблеме не посмел. 
А с домиками на Медном озере, как когда-то с «Шуриком», монументом Героическом комсомолу, на детской площадке в Автово,  тоже сразу что-то не заладилось. Первая беда была хронической болезнью любой  новостройки. Хотя Катанян нанял сторожем лесника, дом его стоял всего за полкилометра от территории отведенной под лагерь комсомольского актива, которую он должен был охранять, домики стали потихоньку растаскивать. Крали, в основном, начинку, потом принялись и за сами домики. Рядом с территорией будущего  лагеря комсомольского актива расположилось садоводство КГБ, я не думал, что садоводы этого ведомства будут такими шустрыми и не будут  ничем  отличаться от обычных воришек промышляющих в других садоводствах. Но это было так. Уважения к государственной собственности, как ни странно у царевых слуг не было, хотя они знали, что за строительство затевается у них под боком. Катанян  рассказал о  воришках из КГБ Череватенко, а тот Маскаленко и на какое-то время воровство из домиков прекратилось. Затишье длилось недолго, скоро за домики принялись опять. Дело в том, что кроме садоводов из КГБ, вокруг никаких других жилых построек не было, и обвинять в воровстве каких-то других соседей оснований не было. Дорога была перекрыта шлагбаумом. Предупреждающие надписи: «Стой злая собака!» «Стой, стреляют!» не действовала. У лесника было ружье, но оно никого не смущало. В садоводстве жители имели право на оружие и покруче. Надо было принимать какие-то срочные меры, иначе  в скором времени от домиков ничего не осталось бы. Их просто растащили бы.  
Было дежурство Катаняна в приемной у Маскаленко. Он знал, что она у себя в кабинете одна, снял трубку прямого телефона и попросил разрешения зайти к ней. «Заходи», - сказала она. Катанян прошел через комнату совещаний, в которой никого не было, зашел к ней в кабинет.
       - Что у тебя? - спросила Маскаленко.
Она сидела за своим рабочим столом, в углу кабинета, у окна, из которого открывался чудесный вид на прекрасный собор Растрелли, перед ним площадь с огромной клумбой с цветами; на Смольный, сквер возле него, и прямой как стрела, обсаженный непроходимыми кустами шиповника, спецподъезд, откуда обычно вылетала машина Романова. Сесть Маскаленко  Катаняну не предложила, так  как обычно он появлялся, на минуту другую, и исчезал. 
- Валентина Ивановна, - обратился к ней Катанян: - я сегодня дежурю в приемной и хочу воспользоваться случаем, чтобы обратиться с просьбой прямо к вам. Череватенко нет, он в Москве, то, что я хочу сообщить, не терпит отлагательства, касается озера Медное, вернее лагеря комсомольского актива, который там будут строить.
        - Садись, - показала она ему на стул у ее стола: - Что там еще опять? - спросила  Маскаленко его не очень доброжелательно.
       - Да то же самое, что уже было и прекратилось после вашего вмешательства. Опять стали воровать. Лесник говорит, почти откровенно тащат, даже днем; он не может сидеть все время дома, куда-нибудь отойдет, возвращается, чего-нибудь уже нет. Кто-то из садоводства КГБ повадился, никого не боятся.
Из-за того, что Катанян никогда не задерживался в ее кабинете, приносил что-то, отдавал и исчезал, занятая каким-нибудь делом или беседой с кем-нибудь она обычно не обращала внимания на него. Поэтому рассмотреть его толком, поговорить с ним не удавалось да и времени на беседу, когда он влетал в ее кабинет, никогда не было. Тогда после прокола Катаняна с цветами в «Юбилейном» и неожиданной просьбы Григория Васильевича  Романова уступить ему парня для службы в его охране, она посмотрела анкетные данные и еще раз характеристику на Катаняна, которую дал ему Череватенко. Пригласить к себе, поговорить с ним, так и не получилась. И вот он оказался у нее в кабинете по существу как всегда случайно. Катанян оказался кстати У нее было немного времени и Маскаленко хотела использовать его с пользой. Она могла спокойно рассмотреть его, расспросить о чем-то из его личной жизни,  узнать о нем больше. Он так вызывающе заметен был среди других молодых ребят, работников аппарата обкома ВЛКСМ, она хотела иметь свое представление о нем, использовать подвернувшийся шанс. 
         Впервые Маскаленко посмотрела на Катаняна оценивающе, как женщина. Из его анкеты она знала, что они почти одного возраста. «Безусловно, красивый парень, правильные черты лица, аккуратно подстриженные усики, которые ему идут, делают не так заметными узкие губы, чистое, гладко выбритое лицо, хорошая прическа. Узкие губы обычно характеризуют жестокость, властность, - вспомнила она. А парфюм! Французский. Она как любая женщина, которая следит за собой, естественно, хорошо разбиралась в духах.  Интересно где он их  достает? Столько разговоров вокруг него. Зайцев, с которым она дружила, смеялся, предостерегал ее, чтобы близко к нему не подходила». «Аура Катаняна – это энергия сильной страсти, противостоять которой чрезвычайно трудно, на женщин она оказывает почти гипнотическое влияние. Ты зря не замечаешь его, - говорил он ей, - он смотрит на тебя как на свою добычу и как Дон Жуан, помнишь о  его mille e tre? уверен, что ты  когда-нибудь тоже окажешься в его списке. Интересно  знать его заветную цифру, к которой он стремится. Или он альтруист и не ведет счета? Благотворительность и только? Еще один Казанова, тот каждую свою женщину хотел сделать счастливой». «Что ты несешь Володя», - осаживала Маскаленко Зайцева.
         - Хорошо, сейчас что-нибудь с этим решим, - сказала она по поводу ситуации на Медном озере: - Ты мне лучше вот что скажи, в КГБ тебя, что не взяли? Была осень вот весна. Должна быть уже какая-то определенность.
        - Не знаю. Я, Валентина Ивановна, не очень стремлюсь в эту организацию. Она со своим уставом, методами работы, закрытостью, ограничениями  на личную жизнь, и другими требованиями,  слишком сурова для меня. Это наверно, не моя стихия, я хочу быть вольной птицей; любое ярмо, самое мягкое, из хорошей кожи, со стразами, остается ярмом и трет мне шею, поэтому я не люблю рубашек с жесткими воротничками. 
        Маскаленко с удивлением посмотрела на Катаняна. Он сидел совершенно спокойный, уверенный в себе, ей показалось, что сейчас положит ногу на ногу, в нем  не было ни на йоту скованности, казалось он сидит не у нее в кабинете, а, по крайней мере, сидит с ней, как с хорошей знакомой, где-то в общедоступном месте и чувствует себя в разговоре с ней равным партнером. Она подумала, что Череватенко никогда бы не позволил, не осмелился бы вот так, как ей показалось запросто, в подобной манере разговаривать с ней. И, тем не менее,  такая вольность в  поведении Катаняна, как ни странно, нравилась ей. 
 - Меня туда не вызывали, сам я инициативы не проявляю, мне нравится работа в управлении делами, сейчас вот занят лагерем комсомольского актива, но дело почти не движется, а тут еще помощники из КГБ, казалось бы, такое соседство, повезло, имущество Ленинградской комсомольской организации будет в сохранности.
       - Причем здесь КГБ, садоводство же не подразделение комитета. А плохие люди есть везде. По каждому случаю воровства, оттого что рядом с нашей стройкой  расположилось садоводство КГБ, звонить начальнику управления КГБ я не стану. Будем искать воров в другом месте. Хорошо, что напомнил об этой проблеме. Череватенко последнее время молчит, не вспоминает о стройке на Медном озере.
       Ее заинтересовало начало их разговора. Ей показалось, что в ответе Катаняна  чувствуется отсутствие симпатии к организации, которая могла бы круто изменить его судьбу.
      - Позже позвоню Зайцеву, ты с ним работал раньше, расскажу ему про эту беду, я имею в виду воровство из домиков на озере, он тебе поможет. Я поддержу любое ваше предложение. Чувствую, с этими домиками толку не будет. Завтра, может быть, съездим на озеро Медное. Если Череватенко все еще не будет, ты и Зайцев поедете со мной. Надо от этой болячки избавляться. Вот завтра и решим или строиться дальше или, - Маскаленко посмотрела в окно, помолчала, она, видимо, хотела сказать что-то другое, но передумала, сказала: - я  думаю, что Зайцев найдет правильный выход из этой столько лет не решаемой проблемы.
      -  Андрей, - спросила она его, - а как ты попал в обком комсомола? Ты ведь из города Котовска под Одессой. Так ведь? Закончил там железнодорожный техникум, работал на железной дороге и вдруг оказался в Ленинграде. И уже не первый год работаешь в обкоме комсомола и, не плохо работаешь. 
      - Не вдруг, Валентина Ивановна. Я не карьерист, но, как и все нормальные думающие о своем будущем люди, хочу чего-то достичь в своей жизни. Да, наверно, можно было остаться в Одессе, найти какую-то работу, успокоиться и жить как другие. Мне же, ей богу, казалось, что во мне есть талант организатора, пускай небольшой, назовем его способностью, то есть только потенцией,  но реализовать свои способности в Одессе было не реально. Этот город живет по особым законам моим уделом в этом городе, как и большинства жителей города, могла стать только торговля, то, чем там занята большая часть населения. Эта страсть в менталитете города и чтобы не попасть под его воздействие есть один выход, уехать в другой город и попробовать себя в том, что получается у тебя лучше. И я это сделал. Прежде чем я попал в Ленинград, и кое-как закрепился в нем,  были мытарства по стране на колесах; да я  работал на железной дороге, сначала по специальности: механиком морозильных установок; простите мне мой каламбур, но вы уже «далеки от народа»,  однако не настолько, чтобы не понять психологию, вырабатывающуюся у людей этой профессии, они возят в вагонах-рефрижераторах продукты и кормятся с них. В стране тотального дефицита продовольствия, иметь возможность обеспечить себя и своих близких продуктами питания не считается воровством, это скорее синекура, привилегия, доблесть. Устроится на такое место без взятки невозможно. Я у вас не в церкви, не на исповеди, об этой странице моего хождения в народ  можно было бы и промолчать, тем более в анкете об этом времени всего одна строчка. Я вам  это рассказываю для того, чтобы вы знали, если бы мои карьерные устремления сводились только к сытому желудку и безбедному существованию, то, как видите, такую жизнь я мог устроить себе давно. Однако от такой жизни мне было скучно, нет, не стыдно. Стыд это во многом условное понятие, связанное с воспитанием, окружающей средой, социумом, его моралью. Стыдно от морали ханжей, когда вам говорят одно, а делают другое. А когда, промыслом,  подобным тому, о котором я вам рассказал, вынуждено, занята большая часть населения страны, принимаешь это как неизбежность, с которой приходиться мириться. Ибо «один в поле не воин». И в результате лучшее, что ты можешь сделать, не мешать, отойти в сторону. Иначе зашибут, просто так, оттого что мешаешь, не оттого, что сопротивляешься, борешься с конкретным злом, а именно мешаешь людям заниматься их делом. В итоге я очень скоро бросил  теплое местечко, не хотел вживаться в социальную роль, которая опасна уже своей предсказуемостью и кроме неприятностей мне ничего не сулила. У Киплинга замечательные стихи мне запомнились строчки: «Нас изжаждавшихся, звал горизонт, обещая сотни путей. Мы видели их, мы слышали их, пути на краю земли».  Я по натуре мечтатель и мне хотелось туда, за горизонт. Там был Ленинград, и мне казалось, если я сменю колеса  моих железных коней на  паруса далеких кораблей, так будет лучше. 
 - Слушай, Андрей, прервала его Маскаленко, - у меня мало времени давай без лирики. Я Киплинга тоже люблю, но не сейчас. Мы как-нибудь с любителями поэзии где-нибудь соберемся и устроим вечер поэзии. Оказывается, ты любишь стихи. Видишь, я совсем не знаю тебя.
        - Это дело поправимое. Мы можем познакомиться ближе, - ничуть не смущаясь, предложил Андрей Матвиенко. И посмотрел ей прямо в глаза своим особенным с загадочным прищуром глаз взглядом.
Странно, но его хамство не вызвало у нее вспышки гнева. Она засмеялась и спросила его:
       - Интересно, как это ты себе представляешь?
        Ей казалось нереальным то, что происходит у нее на глазах. Казалось, Катанян разыгрывает перед ней какой-то фантастический спектакль, играет  перед ней роль соблазнителя  и в этом спектакле у нее есть тоже роль, по которой она не должна отказываться от его предложения. «Чушь и только» - подумала она, и продолжала слушать, что он ей говорит.
       - Посмотрите за окно. Сейчас весна греет солнце, все распускается, скоро зацветут первые цветы. Вы бываете когда-нибудь за городом, на природе? Нет? Давайте завтра без Зайцева, поедем на озеро Медное,  я вам все покажу, расскажу, и мы погуляем. На озере очень хорошо. Там красивое место. И когда Зайцев  предложит решение, что делать с лагерем комсомольского актива, вам не придется соглашаться с ним, доверяя только его компетентности. Если вы согласитесь с его решением, это будет означать, что оно верное  и единственное, потому что вы тоже были на озере, и знаете проблему не понаслышке,  видели все своими глазами.  
          Маскаленко смотрела на Катаняна и молчала. С нею давно такого не было. Буря смешанных чувств переполняла ее. Наорать на него, выгнать? Но он не сказал ничего дурного,  его предложение наивно, но в нем нет бесцеремонности, она не чувствует себя оскорбленной,  он сохраняет дистанцию, не забывает о разнице в их положении. Ей наоборот, хочется согласиться с его предложением. Она чувствует, что так и будет, она поедет и только с ним. Она поняла это хищник, и он не отпустит ее и самое удивительное в том, что ей хочется поиграть с ним. Он плохо знает ее, ее волю, которая может выдержать любые испытания, любой искус; ей не раз приходилось одерживать победу над собой, своими желаниями, укрощать их, если они угрожали  стабильности, комфортности ее психологического состояния или карьере. Может быть, и впрямь поиграть с ним в кошки мышки? Игра ей нравится своей непредсказуемостью, но она уверена, что выиграет, обманет его и потешит свое женское самолюбие.  
         Без стука в кабинет вошел Сережа Соболев, ее референт, и сразу же, не спрашивая разрешения, развалился в кресле для гостей. Не обращая внимания на Катаняна, он спросил  Маскаленко: - Валентина Ивановна, вы готовы? Будем работать над текстом вашего выступления на XVII съезде профсоюзов? 
       Чтобы  избавится от состояния некоторой растерянности, замешательства, которое на какое-то мгновение парализовало ее способность принимать адекватные решения она, чтобы придти в себя, накинулась на Соболева: - А спрашивать разрешения войти, когда у меня кто-то есть, тебя не учили? Я уже не говорю о твоей беспардонной  наглости, развалился в кресле у меня в кабинете, как у себя дома.
       - Так спрашивать некого. Катанян у вас, в приемной никого.
       - Выйди и посиди в приемной вместо Катаняна, я его сейчас отпущу, - приказала она Соболеву. Он нехотя встал и вышел из ее кабинета.
      Вот что Катанян, - Маскаленко еще не остыла возбуждения и поэтому говорила с ним резко, может быть, по отношению к нему, несколько не заслужено: - Единственно, что я принимаю из твоего предложения это поездку с тобой и Зайцевым на Медное озеро. С Зайцевым,- подчеркнула она. Я согласна гулять и наслаждаться весенним солнышком и займемся делом  посмотрим насколько там все плохо и примем решение. И еще. Ты в своем самомнении потерял чувство реальности и поэтому перепутал меня с какой-то хорошенькой машинисткой из нашего машбюро. Да, я тоже женщина и чувства увлеченности кем-то могут быть, как и у машинистки из машбюро и у меня. И почему, действительно, я не могла бы увлечься, скажем, тобой? Как женщина я могу сказать тебе откровенно ты  привлекательный красивый молодой мужчина, только я, в отличие от машинистки из машбюро, вижу  то, чего не может видеть она, возможно у нее недостаточный жизненный опыт, возможно, она просто глупая увлекающаяся неосторожная девчонка. Природные данные, отпущенные тебе с  излишком, ты сделал инструментом своих побед над женским полом и без зазрения совести пользуешься  божьей щедростью, превратился в эдакого Казанову, перебираешь женщин ради интереса, но не только ради него. Ты достаточно умный и сообразительный человек и поэтому  твой интерес  к женщине простирается дальше голой физиологии, ты ищешь внимания женщин недоступных тебе сегодня, в силу твоего социального положения, женщин, достигших положения в обществе, которые, вступив с тобой в связь, могли бы помочь тебе в карьерном плане. Таким женщинам часто трудно найти и тем более иметь любовника, потому что любое их незапланированное, спонтанное увлечение, как правило, кончается плачевно, оно почти смертельно для них, они слишком многим рискуют. Я не ошибусь, если скажу, что я для тебя как раз одна из таких целей. Ты был бы счастлив, если бы я вдруг оказалась с тобою. Вдвойне драгоценна победа над женщиной выше тебя по социальному статусу, такой, например, как я; она тешит твое самолюбие, и позволяет иметь в карьерном плане быстрые результаты, ибо все остальные ипостаси это тяжелый упорный труд и удача. И еще. Ты не Вронский, из книги графа Толстого "Анна Каренина",  и овладеть  женщиной с именем тебя гонит азарт плебея, удовольствие здесь вторично, важна моральная победа. Только она принесет тебе удовлетворение и даст передышку; на время ты успокоишься, но этот покой   у тебя непрочен, только до новой охоты.
         Любовь вне брака даже с точки зрения церковных канонов всегда есть ересь плоти, а, как известно, ересь наказуема. Анна Каренина, самый известный  роман на эту тему. Так что экспромт с тобой мне не нужен.  Уж извини. И потом я почти не знаю тебя. Какие мы любовники. И работаем вместе. Мне не хватало только публичности  наших отношений. Видишь, Андрей, я честно прикинула наши шансы. Представила на секунду, что такое возможно. Нет, мой дорогой, это наверно, может случиться, действительно только на краю земли, где есть сотни  путей, и один из них будет наш. Так об этом сказано у Киплинга? Мечтать можно и надо, однако я лично выбрала свой путь и с него  сворачивать не собираюсь ради твоих красивых глаз.
        Маскаленко засмеялась, встала из-за стола: - Ладно, закругляемся, я довольна беседой с тобой. Теперь я знаю кто ты. А теперь  работать, Соболев заждался. На сегодня все. Завтра встречаемся, будь на месте, шофер тебе скажет, когда мы поедем.  Иди в приемную.
       - Вы, Валентина Ивановна, все же не правы, - уходя из ее кабинета, сказал Андрей: - и я вам это скоро докажу.
      - Бог мой, он докажет. - Маскаленко вдруг вспыхнула. Видимо разговор с Катаняном разбудил в ней что-то глубоко интимное и это было так не вовремя и не к месту, и она рассердилась на себя за то, что она на минуту расслабилась, оказалась без привычных доспехов, защищающих ее от  вторжения простых человеческих желаний и виноватым в этом оказался Андрей Катанян. И  милость к нему моментально улетучилась. Гневно она говорила ему: -Что ты  собираешься доказывать? Кто ты? Что ты собой представляешь? Ты пигмей. Тебе почти тридцать лет, а ты ничего не достиг, у Череватенко мальчик на побегушках, и рассчитываешь, что я буду с тобой. Зачем? Чтобы слушать тебя и твой бред, который ты приберег в оправдание? Будешь рассказывать о своих чувствах, по шпаргалке, которую выучил наизусть, по шпаргалке, которая служит пропуском в постель. Я сказала тебе ты перепутал двери машбюро и мою. Иди в приемную, Паратов, твою наглость я оценила и поэтому не выгнала, искать «пути на краю земли». Это я тебе говорю в утешение.
         Утром Маскаленко вызвали в обком партии на внеочередное заседание Бюро Обкома КПСС, по поводу закрытого письма ЦК КПСС. Череватенко по-прежнему не было. Она вызвала Зайцева и отправила на озеро Медное, сказала,  чтобы захватил Катаняна. «Он тебе все расскажет, посмотрите вместе, как можно поставить точку в этом бесконечно затянувшемся деле. Я больше не хочу ничего слышать об этих домиках. Возьми этот вопрос себе и реши его». 
         Зайцев позвонил Катаняну и они съездили на озеро Медное. Он был поражен состоянием домиков. В половине из них  не было рам, внутренняя облицовка ободрана, вместо нее торчал утепляющий материал. Электропроводки, и обогревающих домики радиаторов не было. Зайцев стал  кричать на Катаняна, обвинять его в том, что он не обеспечил надлежащую охрану, и теперь он и Череватенко ответят своими партбилетами за тот вандализм и разруху, которая царила  на территории будущего лагеря. «И еще передай ему, чтобы сушил сухари», - сказал Зайцев Катаняну. «А с кем ты тогда будешь играть в карты?  - смеясь, спросил его Катанян. Ему понятна была истерика секретаря обкома комсомола, на которого Маскаленко повесила всю ответственность по ликвидации последствий от воровства лихих людей и безответственности тех, кого уже нет в обкоме комсомола, работают в другом месте, ушли со значительным номенклатурным повышением на партийно-хозяйственную работу; обязала его по существу заниматься  заваленным другими делом, и реанимировать то, что  оживить было уже невозможно. Единственный выход мог быть только в том, чтобы как можно быстрее избавиться от этих домиков, похерить запрет на их продажу, надо было пойти на это, найти кого-то кто по «дружбе», согласился бы приобрести этот, мягко выражаясь, некондиционный товар. Карательных санкций ЦК ВЛКСМ было не избежать, как не крутись, но продажа домиков меньшее зло, чем невыполнение постановления ЦК ВЛКСМ. Зайцев позвонил начальнику ЛенГЭСС, он неплохо знал его, эта организация занималась строительством дамбы, и предложил купить домики для строителей. Тот дал команду оплатить домики и  перевезти  их на территорию строительства дамбы. Так благополучно завершилась много лет длящаяся эпопея с неликвидами, которые обкому комсомола навязали в ЦК ВЛКСМ. Маскаленко каким-то образом, наверно, через Калякина уладила претензии отдела строительства ЦК ВЛКСМ по поводу несостоявшейся новостройки.
       Скоро должен был состояться  XVII съезд профсоюзов, к которому, казалось бы, комсомол не имел никакого отношения, но на съезде должна была выступать Маскаленко, и мы стали готовить ее в дорогу. Перед съездом Маскаленко хотела посетить в Москве несколько детских домов, пообщаться детьми сиротами; кроме того, она хотела встретиться со своими московскими знакомыми; провести встречу с некоторыми секретарями обкомов и крайкомов комсомола которые будут на съезде, которых она хорошо знала и поддерживала с ними теплые отношения. Она попросила Череватенко  обеспечить запланированные мероприятия всем необходимым и командировать кого-нибудь из своих работников для доставки ее солидного  багажа в Москву. 
        Череватенко расстарался и два купе в «Стреле» мы забили коробкам с детскими игрушками и алкоголем. Доставить этот груз по назначению в целости и сохранности Череватенко поручил мне и Олегу Андрееву из Василеостровского райкома комсомола. Мне одному было бы тяжело возиться с тем, что мы везли на съезд для Маскаленко, взять кого-то из моих подчиненных, того же Катаняна, он не разрешил, справедливо полагая, что мы можем потревожить багаж Матвиенко и  устроить пьянку; он знал, что еще один прокол она бы ему точно не простила. Череватенко считал Олега Андреева выдержанным непьющим человеком, поэтому послал со мной. Перед поездкой он его   соответствующим образом проинструктировал, в основном, стращал того последствиями невыполнения этого ответственного задания. Олег должен был помогать мне во всем и пресекать мои попытки нарушить его табу, запрещающее мне пить в поезде. 
Делегаты съезда жили в гостинице «Россия». У Маскаленко был скромный, однако, достаточно большой и удобный одноместный номер. Коробки с содержимым были аккуратно упакованы в специальную подарочную бумагу, перевязаны симпатичными цветными лентами, так хотел Череватенко. Наша задача была все это богатство доставить в номер Маскаленко; для этого надо было попасть в гостиницу, пройдя через кордон работников КГБ, они, мы надеялись, не будут обыскивать нас и наш багаж, и потом мы были свободны. Олега я хорошо знал, мы не однажды надирались с ним, и я знал, что проблем с выпивкой не будет.  Всю ночь мы пили из запасов делегата съезда профсоюзов Валентины Ивановны Маскаленко за ее здоровье, резонно посчитав, что Череватенко перестарался и Маскаленко ущерба, который мы нанесли ее багажу, не заметит. Спать с Олегом мы легли только под утро. На каком-то перегоне поезд резко затормозил и я свалился с нижней полки, на которой спал, на пол, ударился об угол  одной из коробок носом и несильно рассек себе переносицу; пошла кровь. Я разбудил Олега и показал ему нос и кровоточащую рану на переносице сказал, что в таком виде меня в гостиницу не пустят. «Будешь таскать коробки один» - испугал я Олега. Он налил в стакан водки,  намочил в ней платок протер мою рану, остатки водки в стакане я выпил в качестве анестезирующего и психотропного средства.  Когда мы подъезжали к Москве, я привел себя в порядок, у проводницы попросил пудры и припудрил нос. Когда я увидел себя в зеркале, мне стало не по себе.
         Командировка  в Москву была только у меня, у Олега ее не было, но я подумал, что с такой рожей никакая командировка не поможет и в гостиницу, где будут жить делегаты съезда профсоюза меня не пустят. Еще предстояла встреча с Матвиенко на вокзале. Она обещала машину, которая будет ее встречать, отдать мне, чтобы ее «скромный» багаж, которым снабдил меня Череватенко, я доставил в гостиницу. А сама она поедет на машине Калякина. Валентина Ивановна, не подозревала, что Череватенко будет действовать по пословице: «Заставь дурака молиться он и  лоб расшибет».  Она не видела багажа и думала, что все уместится  в багажнике машины. 
 Поезд катил уже по Москве, оставалось минут пятнадцать до его прибытия под своды Ленинградского вокзала, когда в дверь нашего купе постучали. Мы с Олегом переглянулись, гостей мы не ожидали, чай проводник нам принес, отдал билеты, все формальности были соблюдены, мы добавили для бодрости в чай коньячку, сидели и  кайфовали, как вдруг этот встревоживший нас стук. «Кто там»? - спросил я, не открывая дверь; мы везли драгоценный груз и должны были любой ценой доставить его по назначению. Пускай наш груз не был дипломатической почтой, как у Теодора Нетте, дипломата и коммуниста, в стихотворении Маяковского, однако это был багаж делегата съезда профсоюзов, и мы с Олегом отвечали за него головой перед Череватенко, и поэтому не могли открывать дверь на любой стук. Нужна была определенность. Мы должны были знать кто там за дверями враг или друг.  Вчера дверь у нас была открыта и многие пассажиры,  проходящие мимо нашего купе, видели, что мы пьем, и бутылки достаем  из красивой коробки, обернутой подарочной бумагой с бантиком, стоящей у наших ног. Может быть, кто-то пришел попросить похмелить его. Беда в этом поезде частая. Ночью здесь пили многие, и утром у них болела голова, в буфете была очередь, а в Москву приезжать с больной головой не хотелось и они пришли к нам. За дверью на мой  первый вопрос не ответили, и я повторил его снова: «Кто там»? – спросил я еще раз. Голосом Катаняна, аранжируя свою просьбу матом, меня довольно невежливо попросили открыть дверь в купе. Я обалдел от такой наглости и открыл дверь, впустил незваного гостя; им действительно оказался Катанян.  Он посмотрел на меня, на Олега Андреева, на наши запасы, которые сам помогал нам собирать и усмехнулся: - Нехорошо, нехорошо вы себя ведете. Череватенко был бы вами чрезвычайно недоволен. Вы вскрыли багаж делегата съезда профсоюзов, который он с такой любовью собирал. Это вам так с рук не сойдет - засмеялся он.
         - Андрей, - я протянул к нему руки, - тебя послал к нам сам господь бог, ты ангел спаситель, но прежде чем послать тебя к нам,  бог покарал меня. Не зря Иисус Христос говорил: «На чужой каравай рот не разевай».
       Катанян засмеялся: - Я не очень послушный сын церкви. Нагорную проповедь слышал в пол-уха, но такой заповеди Христа не припомню.
      -  Я тоже не открывал  библии, где-то слышал эти мудрые слова, и  всегда думал, по своей религиозной неграмотности, что так мог сказать только Иисус Христос. 
     Катанян посмотрел на мое мурло и спросил: - А где же ты умудрился себе нос разбить? – спросил он меня.
       - Здесь, в купе, где еще? Видишь чуть припудренная свежая рана. Олег дезинфицировал ее водкой. Мое здоровье в безопасности. Но нет гарантии, что Маскаленко, увидев меня с таким носом, захочет, чтобы у нее были такие помощники. Тогда моя квартира, когда вопрос, наконец, сдвинулся с мертвой точки, горит синим пламенем. Я должен доставить багаж Маскаленко в гостиницу «Россия», но кто меня пустит туда с таким фейсом? Андрей, только ты можешь спасти меня.  Помоги мне справиться с этим опасным для меня грузом,  отвези его по месту назначения. Ты сейчас на вокзале встретишься с Маскаленко, скажи ей, что я приболел, и ты заменяешь меня.
         Андрей понюхал коньяк в бутылке, плеснул из него  немного себе в стакан, выпил, закусил бутербродом с красной рыбкой и только тогда решил успокоить меня, сказал, что все сделает, отвезет багаж по назначению.
        -А как ты оказался в поезде? – спросил я его: - Где ты был, почему не пришел к нам? Что за самодеятельность и кто тебя послал в командировку? – спросил я Катаняна как его непосредственный начальник.
        - Очень много вопросов и не на один у меня, Эдичка, к сожалению, нет ответа, - коротко информировал он меня, как мой подчиненный.
        Я проглотил обиду на неуправляемого, пустившегося в самостоятельное плавание подчиненного и пытать его больше не стал, понимая, что свое любопытство утолить не удастся, понимая, что более того, что сказал Катанян, узнать у него мне ничего не удастся.
       Маскаленко, тоже ехала в  нашем поезде,  в вагоне «СВ», в отдельном купе, под номером 19. Отдельные купе с такими же номерами  в «Стреле» были во всех вагонах. Этими местами командовал лично начальник станции. В свободную продажу, в кассы вокзала, они никогда не поступали. Конечно, Маскаленко не был положен такой дорожный уют, но Череватенко наладил дружеские отношения с начальником станции, и у нее тоже появилась возможность ездить в Москву в одноместное купе. Она быстро привыкла к такому дорожному сервису и уже требовала  одноместное купе, как  законную привилегию. Такая привилегия позволяла ей брать с собой своего парикмахера, та обычно ехала в  обычном купейном вагоне, но утром, перед Москвой приходила к Маскаленко в купе, чтобы сделать ей прическу. Это было удобно. Маскаленко не тратила время на то, чтобы привести себя в порядок и могла сразу же   заняться  делам. 
          Я был очень далек от мысли, что появление Катаняна в «Стреле» может быть как-то связано с Маскаленко. Мне показалось, что в нашем поезде он оказался случайно, наверно, провожал подружку, с которой он познакомился  на вокзале, куда пришел проводить нас. Она оказалась из Москвы, увлекла его, и он бросил все дела; друг, начальник станции, Петя Панушкин, помог с одноместным купе и он провел эту ночь со своей новой знакомой в том же поезде, в котором мы ехали в Москву,  а теперь объявился  у нас.
       Прозрел я много времени спустя, и то опять с помощью Катаняна, когда и он и я в обкоме комсомола уже давно не работали. Мы сидели с  ним  у меня в гостинице, в которой я тогда работал; мы давно не виделись, радовались нечаянной встрече и потихоньку надирались в баре, он почему-то назывался Охотничьим; единственным атрибутом, который мог свидетельствовать о том, что здесь собираются охотники, были рога какого-то о козла;  кто-то подарил их бармену, и тот  повесил рога на стену на  видном месте. 
         - Все было просто, -  рассказывал мне Андрей: - На какое-то время Маскаленко превратилась для меня в какой-то фетиш, которому я готов был поклоняться, и просить снисхождения, милости, я боготворил ее и готов был  сделаться ее рабом, чтобы находиться с ней рядом. Она была моей богиней, прекрасной и недоступной и вся моя жизнь превратилась в одно стремление покорить ее, обладать ею. Мне казалось, что только я смогу дать ей то, что недоступно другим, пожелавшим ее поклонникам. Она не должна отвергать меня, предполагая, что я один из тех, кому нужно ее положение и кого привлекают возможности, которыми она располагает. Мне надо было доказать ей, что мне от нее ничего не надо кроме самой, этой истой, спелой, красивой молодой женщины.  Застать ее где-то одну было почти невозможно; ты же помнишь, охрана ей не полагалась, но рядом с ней всегда были люди. Я был у нее в кабинете, когда дежурил, пытался  расположить ее к себе, напомнить ей, что она молодая женщина и любить еще кого-то не грех, она отчитала меня, надежду на возможность между нами неформальных отношений назвала самонадеянностью, высмеяла меня и выгнала из кабинета.
        Почему Маскаленко так сильно привлекала меня как женщина, я определенно не могу ничего сказать, также как о мотивах, по которым я встречаюсь с другими женщинами, перебираю их как  крупу, но это другое, это поиски без адреса и без какой-либо перспективы. Просто я иначе не могу, здесь одна голая физиология, потребность плоти, желание иметь не одну, а разных женщин и как можно чаще; я веду себя так возможно из-за своей  гиперсексуальности; я не могу  существовать без женщины, если ее нет рядом, меня одолевает сексуальная озабоченность, это что-то вроде головной боли, она мучает, изводит, я вынужден все бросать и срочно заниматься ликвидацией этой проблемы. Это может быть шлюха, любая женщина, которую я прижимаю в каком-нибудь темном углу и чувствую, как ее  трусики в моих руках становятся мокрыми. Но как любой человек я подвержен и сильным влечениям, которые не похожи на мимолетную случку в подъезде. Эти влечения захватывают меня надолго, я становлюсь охотником, и мои действия напоминают охоту на дичь, какую-нибудь неуловимую лань. Я не знаю что такое любовь. Любовь, по-моему – это соединение фантазии мозга и деятельности семенных желез. Мои влечения - особая разновидность моей половой жизни, приятная разновидность. Желание раздеть женщину и овладеть ею, то чем я занят постоянно, здесь уступает достаточно длительному процессу обольщения моей пассии. Прежде чем я раздену женщину, я буду ухаживать за ней, и это доставляет мне массу приятных хлопот, но, в конце концов, все кончается также как и с другими, единственное отличие трехчастная форма сексуальных отношений, почти как в музыке: прелюдия, аморозо и скрябинский экстаз в финале. Это, конечно, намного интересней, чем в подъезде со шлюшкой. Ты согласен со мной? – спросил меня Андрей и засмеялся. Он помолчал, выпил глоток коньяка и вернулся к основной теме нашего разговора: - Почему, я так стремился к Маскаленко? Потому что она необычная, яркая, редкая, умная женщина и мое увлечение ею, ухаживание, обольщение и, наконец, если бы  это удалось овладение, превратилось бы в спортивное состязание, где от обоих партнеров потребовалась полная отдача душевных и физических сил. У меня в жизни никогда не было достойного «противника» и, скорее всего, желание иметь его влекло меня к ней. Я еще раз утверждаю, что ее общественный статус для меня ничего не значил.  Победа  в таком поединке, это то же самое, как если бы Дон Жуан достиг своей заветной цифры и тогда бы мог считать себя  повелителем женщин. Вот на какую вершину я стремился.
          Так я оказался в поезде, в котором Маскаленко и вы ехали на съезд профсоюзов. Это было единственное, причем идеальное место, где можно было попытаться разыграть нашу партию, и нам никто бы не помешал. Петя Панушкин, с которым я был уже накоротке, сделал мне купе по соседству с купе Маскаленко. Проводнице бригадир поезда сказал, чтобы ко мне никого не подселяли.  Когда-то я  работал  проводником поезда, просто никому этого не рассказывал, тонкости этой работы знаю, с девчонкой проводницей мы договорились; поезд  летел в сторону Москвы уже минут сорок, я надел форменную фуражку, взял в руки поднос со стаканом чая и понес его Маскаленко. Я знал она одна, и  спать еще не легла, потому что просила у проводника чаю. Постучал в дверь ее купе, сообщил, что несу чай, она  позволила мне войти к ней в купе. На проводника она не обращала внимания, была занята работой и поэтому головы от  стола не подняла.
       - Валентина Ивановна, - спросил я ее, - куда можно поставить ваш чай. Она показала свободное место на столике, не занятое бумагами. Какое-то мгновение она не двигалась, сидела в прежней позе, застыла в ней, казалось, она что-то мучительно вспоминает. Потом подняла голову и спокойно спросила, как будто ожидала меня: - Катанян это ты?
      - Я, Валентина Ивановна.
      Реакции Маскаленко по поводу моего появления в ее купе была непредсказуемой. Самая вероятная, конечно, ярость, гнев, от моей выходки, эмоциональный взрыв, за которым последует  предложение немедленно убраться из ее купе; испуг, растерянность от моего визита к ней были маловероятны. Она была не тот человек. Звать кого-то на помощь она тоже не стала бы. Она не могла и подумать о том, что я представляю для нее какую-то опасность.
      - Слушай, у тебя не плохо получается. И фуражка тебе идет. Спасибо за чай, надеюсь, заварил для меня покрепче. Чай, индийский?
      - Валентина Ивановна, простите, но чаем не занимался, взял с общего подноса у проводницы в купе. Поэтому, какой чай не знаю. 
      - И все-таки, какой наглец, - без негодования, скорее с удивлением  отреагировала Маскаленко на мое появление в ее купе: - Со своими талантами ты, Катанян, далеко пойдешь, - продолжала она. К своей цели, ты, идешь уверенно, никакие препятствия тебя не пугают, изобретателен, ничего не скажешь. Конечно, где меня еще можно застать одну? Охраны у меня нет, из-за тебя шум поднимать не стану, и звать милиционера не буду. Все рассчитал. Ты посмотри, со всех сторон прикрыт. Хорошо. Внешние препятствия ты преодолел, оказался со мной один на один и что дальше? Ты знаешь, я в поезде амурными делами никогда не занималась. Тем более не представляю себе как можно женщину заставить заниматься сексом с незнакомым ей человеком, только потому, что этого  хочется ему. Я понимаю, в поезд для свидания со мной тебя привлекла не экзотика этого места, просто это единственное место, где ты можешь быть со мной наедине и на что-то надеяться.  Я люблю отважных людей и не могу отказать тебе в смелости твоего  предприятия. Я не дура и понимаю, что такие рискованные трюки не выкидывают ради женщины, от которой хотят не любви, нет, хотят переспать с ней и уже  считать себя, ее бойфрендом,  чтобы эксплуатировать ее положение в своих интересах. То, что ты, несмотря на  наше с тобой неравенство в общественном положении смотришь на меня как на обычную женщину, которая тебя влечет, и ты делаешь все для того, чтобы она стала твоей, мне нравится. Где-то ты прав я постоянно занята делами и иногда забываю, что я женщина и мое время любить бежит и как у всех остальных его в жизни не так много; ты  лишний раз напомнил мне об этом.
        Катанян стоял возле столика с чаем, оперся спиной на стену, сесть было не на что, плюшевый диван, на котором сидела Маскаленко был единственный, присесть на него она  не приглашала. Он смотрел на Маскаленко, слушал ее и понимал только одно, игра началась, она включилась в игру. То, что она не выгнала его  сразу,  уже хорошо. Он кайфовал от присутствия рядом с нею и хотел невозможного, чтобы они хотя бы до Москвы были вместе. 
        - Конечно, - сказал он, - вам всегда будет некогда оглянуться вокруг, и вы свою женскую невостребованность, семья не в счет, огромный потенциал любви будете тратить вот так, как сейчас, в детских домах раздавать детям игрушки, гладить их по головке, таким микроскопическим образом освобождаясь от накопившейся  неутоленной любви.
       - Андрей, - сказала Маскаленко, - и он почувствовал  в ее голосе, какую-то нерешительность.
      -  Давай не будем спешить делать выводы. 
      - Присядь, - показала она ему рукой на свой диван: - Стоишь, как неприкаянный, а я не замечаю, ошарашенная, по-другому не скажешь, о твоем явлении; сесть не предлагаю, может быть, оттого что ты не гость, а самозванец, ведь хотела выгнать тебя - Маскаленко, впервые за все время пока Андрей был у нее в купе, улыбнулась: - Вот, хотела доделать кое какую мелкую работу, на нее всегда времени не хватает, и лечь спать, ведь уже ночь, уже устала, а тут ты. Конечно, какой тут сон, улетучился, теперь не заснуть и не хочется оставаться одной и поэтому не хочется, чтобы ты уходил.  И здесь нет никакого подтекста, не ищи его, здесь его нет. Если я чего-то хочу я называю вещи своими именами. Мне просто захотелось поговорить с тобой, сделать своим собеседником, неважно, что у нас с тобой  для этого ночного разговора почти нет тем, может быть, кроме одной. Мы с тобой такие разные люди. Хорошо давай поговорим о любви. Правда, это  многогранное понятие, так много значащее в жизни каждого человека, ты практически свел к одной его стороне, плотской, физиологической и поэтому вся твоя любовь это один голый секс, меняются  лишь  партнерши и их имена. Вот ты говоришь, что я теряю время в детских домах и там оставляю часть своей неизрасходованной, сексуальной энергии. Большей чуши ты не мог придумать? Как у тебя язык-то поворачивается такое говорить.
        - Не надо передергивать, - Валентина Ивановна, - остановил ее праведный гнев Катанян: - Есть масса людей обиженных Богом лишенных счастья материнства, у вас, Слава Богу, с этим все в порядке. У них же порыв сердца направленный на то, чтобы помочь бедным детям, крик отчаяния, компенсация собственной неполноценности. Богом так придумано, не нами. Какой уж тут секс, здесь катарсис изуродованной судьбы. И вам, если вы бываете в таких местах  с чистым сердцем,  зачтется у Бога, но осмеливаюсь и продолжаю утверждать, что в основе вашего, несомненно, бескорыстного желания  и таких же, как вы одиноких женщин - Маскаленко с недоумением посмотрела на Катаняна, - лежит совсем другое  обычное чувство сексуальной неудовлетворенности, как следствие образа жизни, ограничений на секс из-за всяких искусственных препонов, являющихся следствием, может быть общественного положения человека, его пола и других причин. Я могу утверждать, что при всей своей занятости на работе, при всем том, что дает вам дом, ваша семья муж и ребенок, когда кажется, что больше ничего не нужно, а если что и надо так это прибавить к суткам еще несколько часов, чтобы высыпаться, вам все равно чего-то не хватает; признайтесь, иногда вас прихватывает тоска, и причину ее вы знаете и  прячете это желание подальше, стараетесь забыть о нем, переводите его в подсознание;  так страус прячет голову от опасности под крыло. Но вы же знаете, это не выход, не освобождение от проблемы.
 - Освобождение от проблемы это ты? – засмеялась Маскаленко.
 - А почему бы и нет – ответил ей Катанян. 
  Говорили они с Маскаленко довольно долго, она не гнала его, а сам он от нее не уходил. То ли ночь или быть может ирреальность обстановки с несущимся в ночи поездом, а скорее всего что-то другое, то о чем он только что говорил, но она вдруг увидела Катаняна с другой стороны, Андрей почувствовал перемену в ее настроении, она все больше и больше проникалась к нему симпатией. Андрей  не пытался перевести их беседу в русло опасных разговоров вокруг их  дальнейших отношений, он боялся вспугнуть ее. Он понимал, что если  хочет закрепить хрупкие плоды достигнутого, желания Маскаленко и дальше общаться с ним вот так в неформальной обстановке, то, он это чувствовал, не надо спешить. Ему было с Маскаленко так хорошо,  как, наверно, бывает зверю, когда его гладят, ему это нравится, и он на время забывает, о своем зверином аппетите.
 У этого романтического путешествия продолжения не было. И не оттого, что у кого-то из двух людей, у которых возникла симпатия друг к другу, утром следующего дня, как какой-то легкий дым, не рассеялось очарование прошедшей ночи, и вместе с ним желание продолжить трудный путь сближения, прежде чем они смогли бы  оказаться в объятиях друг друга. Не было его по другой причине. Катанян не мог изменить самому себе, он мог оставаться только самим собой, он так был устроен. «Человек-зверь» не мог не подчиняться своим инстинктам и, прежде всего, самому главному из них - принципу удовольствия. Время шло, а между ними по-прежнему ничего не происходило. Встречаться в поезде, или в другом  потайном месте и какое-то время таким образом поддерживать отношения Маскаленко наотрез отказалась. Других возможностей для сближения и тем более перевода отношений в интимные  не существовало. Это был у Катаняна первый случай, когда он как охотник должен был признать, что цель неуловима и, наверно, следует отказаться от ее преследования. Он по-прежнему желал ее, но это был журавль в небе, которого он понял ему никогда не достать. Он видел ее, он встречался с ней, но это были все те же те мимолетные рабочие встречи. Иногда они ехали в лифте вдвоем. Он спрашивал ее, уже перейдя, без ее разрешения, на ты; так близка она стала ему, когда он думал о ней: - Валентина, когда мы сможем увидеться?
 - Андрей, я не знаю, все очень сложно. Так много препятствий, ты должен это понимать. Мне не хотелось бы, чтобы ты думал, что я забыла ту нашу поездку в поезде. Тогда я приобрела тебя, и терять не хочу. Я согласна идти с тобой до конца. Подожди еще немного. Я что-нибудь придумаю, надеюсь, у меня это получится, если ты что-нибудь не выкинешь, устав ждать. Прошу тебя, давай без экспромтов. Ты мне  можешь это обещать?
 - Нет, - говорил он и намеревался пересечь пространство лифта, чтобы оказаться с ней рядом, обнять ее. И не успевал. Раздавался колокольчик звонка и лифт распахивал двери; она казалась ему очаровательной бабочкой, выпорхнувшей из его рук. Он не поймал ее и на сей раз. Он говорил себе, - «в другой раз я тебя не упущу». Однако другого раза больше не было. События вскоре последовавшие, спровоцировал их не он, раз и навсегда унесли его от любимой прекрасной бабочки.
 Я спросил Андрея: - А как ты думаешь, что было бы дальше, если бы  не этот форс-мажор на Московском вокзале, ваш роман все-таки состоялся бы? Я знаю, ты слово любовь не любишь, не признаешь, однако в данном случае, это слово больше подходит к тем отношениям, которые складывались между вами, чувства, которые вы испытывали друг к другу, были настолько искренними и чистыми они должны были перерасти в любовь. Даже в самый критический для тебя момент, когда все бросили тебя, не верили твоим оправданиям,  Маскаленко, быть может, осталась одна, продолжая верить тебе, твоим словам; и в судьбоносный  для тебя момент, когда ее слово могло решить многое, не отказалась от тебя помогла тебе уже тем, что в отличие от других не закапывала тебя, а сделала все что могла, чтобы смягчить твою участь. 
         -Что могло быть дальше? вопрос без ответа, - сказал мне Катанян.  Ответа на этот вопрос я не знаю, потому что дальше просто ничего не было. А фантазировать, строить предположения, мечтать об утерянной по моей вине возможности быть с прекрасной женщиной, которая сама себе не знает цену, пустое занятие.
 
         Это случилось дождливым осенним вечером 29 октября в День рождения комсомола, который мы, как теперь принято говорить, корпоративно, то есть  всем управлением делами, отмечали в кафе «Сонеты». Были приглашенные, среди них выделялся человек в форме железнодорожного начальника. На галунах обшлагов его рукавов красовалась большая генеральская звезда. Это был Петр Панушкин, начальник станции Ленинград-Московский пассажирская. Его пригласил Катанян, он дружил с ним,  их дружбу скрепляла общая страсть, оба  без женщины и дня прожить не могли.  Петя был  жуткий кобель, к тому же из плебеев и если женщины, которых имел Катанян, как правило, были от него без ума и потом долго помнили секс с ним как единственное и исключительное ни с чем не сравнимое наслаждение, сумасшествие восторга, то женщины, побывавшие в постели у Панушкина, могли сказать о нем только, что это настоящий кобель и скотина. Его стремительная карьера совершенно необъяснима. Сам откуда-то из деревни, кончил ЛИИЖТ, был на Московском вокзале бригадиром носильщиков, потом помощником начальника вокзала, стал начальником Московского вокзала; такое ощущение, что его столь быстрому продвижению по службе постоянно способствовала чья-то рука. «Судьба – женщина, - писал в одном из своих трактатов Макиавелли, - и чтобы одержать над нею верх, нужно ее бить и толкать. В таких случаях она чаще уступает победу, чем в случае проявления к ней холодности. И как женщина она склонна дружить с молодыми потому, что они не столь осмотрительны, более пылки и смелее властвуют над ней». Петя Панушкин своих женщин бил, колотил, насиловал, издевался над ними,  не ставил ни во что, не считал их другим особым полом, к которому должно быть трепетное, галантное, предупредительное отношение; своих взглядов он не скрывал от друзей, к которым относил и Катаняна; его убеждение, что все они суки не претерпело изменений с годами, полученное в детстве  где-нибудь на скотном дворе у грубой деревенщины, соответствующее воспитание, превратило его в Дон-Жуана со скотного двора;  он и рассуждал как эти убогие люди: «бабу  как корову, разницы никакой, надо бить, хотя бы за упрямство». Возможно такая грубая прямота, наглость, невоспитанность, в отношениях с женщинами импонировали его ветреной подруге. Парадоксальность ее предпочтений иногда поражает своей, казалось бы, очевидной несправедливостью. То, что одно время ветреная непостоянная, изменчивая судьба заботилась о нем, несомненно; природа создала  из него на радость женщинам настоящего мужчину, самца, племенной экземпляр, Homo erotikus, c наглостью, не знающей предела; доверила ему полноценный и настроенный инструмент тела, такую viola d’amore, (скрипку любви) чтобы он мог играть на ней всю жизнь. Внешний облик этого буцефала,  ничем не выдавал в нем мужчину, со столь яркими достоинствами, он был не в духе модной сегодня физической красоты мужчины, эдакого жеребца с накачанными мышцами рук и ног, был строен и красив, в общем, внешне это был bel homo. Избранник судьбы, он был преисполнен собственного достоинства, говорил со всеми через губу надменно и поучительно. Видимо, как необходимое приложение к его достоинствам, виртуозно владел матом. Был мелок, имея высшее образование, необразован, скушен, неинтересен. Кого он там трахал в Управлении Октябрьской железной дороги, но не без этого; начальник отдела вокзалов была еще молодая  женщина, ее подруга, тоже молодая женщина, была секретарем партийной организации управления дороги,  однозначно, что без их помощи, ему никогда не стать самым молодым генералом, начальником самой крупной и престижной станции на Октябрьской железной дороге. Причем свой карьерный путь проделал со скоростью курьерского поезда, за несколько лет. Когда он стал начальником станции, ему было  33 года. Скоро он взял в полон весь город. Все хотели ездить с удобствами и он, используя свое служебное положение, обложил всех данью. Череватенко, например, по его записке, которую он передавал через Катаняна, устраивал ему детишек своих деревенских родственников или детишек начальства Управления дороги в пионерские лагеря, «Артек», «Орленок», отправлял бесплатно в молодежные лагеря «Спутника» в Сочи, на Чегет, повеселиться своих подружек, которых пользовал постоянно. Коньячные заводы города исправно снабжали его дорогим коньяком. В ресторан на вокзале он приходил не как посетитель, а как лицо уважаемое, высокочтимое, ел и пил вволю, приводил своих знакомых, среди них  бывал и Катанян, но никогда не платил, считая ресторан своей вотчиной. 
В тот ненастный октябрьский вечер  Панушкин был с нами в «Сонетах». Ему очень нравилась одна волшебная девушка из управления делами: инструктор-контролер, очаровательная, на щечке ямочка, прелестно картавила; познакомил их, конечно же, Катанян; он приводил ее к  Пете на вокзал за билетами, однако от его предложения провести с ним вечер она отказалась. Он не забыл ее и сегодня рассчитывал, что не упустит ее; его не смущало то обстоятельство, что она была с женихом. Все быстро напились, стоял какой-то пьяный базар. Петя подумал, что пора действовать и получил по морде от жениха за то, что стал лапать его невесту. Их еле разняли. Разгневанный генерал покинул «Сонеты» и за ним увязался Катанян. Они пошли по направлению к Московскому вокзалу, но не по Невскому, а кружным путем,  его машина ползла за ним. Он не мог успокоиться. Пинал, встречающиеся по пути тротуарные тумбы с мусором, бил  руками по водосточным трубам, но это было все не то. Не было настоящего противника. Чесались кулаки. Они сели в машину он приказал шоферу, чтобы вез их к гостинице «Октябрьская». Для него здесь всегда если не держали, то находили номер, в котором он мог придти в себя. Отоспаться перед работой или вызвать дежурную шлюшку, чтобы отсосала ему почмокала губами и успокоила. Сейчас он хотел другого, возмездия и  ему нужна была жертва,  какая-нибудь женщина чем-нибудь вызывающая, раздражающая его; насилием, зверством над ней он отомстит за унижение, которое ему нанесли. В гостинице с Катаняном они пошли в бар и здесь опять пили, не смотря на то, что ему сегодня надо было отправлять «Стрелу» и вообще он с ночи дежурил по станции. С Катаняном  они почти не разговаривали, пили молча, смотрели по сторонам; Панушкин выбирал себе жертву.
          В бар вбежала явно под кайфом смеющаяся, стройная, молодая, красивая девчонка. Она не искала ни места, ни знакомого, залетела просто так. Панушкин вздрогнул, как зверь, который увидел свою жертву, он почувствовал прилив крови, ему стало жарко,  желание тот час же оттрахать эту незнакомку лишило его рассудка и способности держать себя в пределах разумного и не переступать черту, за которой могли быть самые непредсказуемые и ничего хорошего не обещающие последствия. Он грубо схватил ее за руку и толкнул на место возле себя.
       - Что будешь пить? – спросил он у нее.
       Она или не поняла вопроса или не расслышала его,  и дергалась в каком-то только ей известном ритме, непрерывно смеялась, на  грубое с ней обращение не обратила внимания и вообще все, что происходило вокруг нее, не затрагивало ее сознания. Она находилась в виртуальном мире и  сейчас жила только в нем.  
 - Ты слышишь, блядь, что я тебе говорю, - он дернул ее за руку и повернул лицом к себе:
 - Я спрашиваю тебя, что ты будешь пить?
 Девушка смотрела на него, явно не понимая, что он от нее хочет.
 - Хочешь покурить травки? - предложила она ему.
 - Ах, ты блядь, за кого ты меня принимаешь, сука! - заорал он на нее. 
 Девушка посмотрела на него без страха, единственно, что проникло в ее сознание это непонятная ей его агрессивность.
 - Отчего ты такой сердитый. Какая на тебе форма? Ты кто? Летчик? - спросила она его и засмеялась опять: - Дай поносить фуражку, она мне пойдет, - девушка протянула руку к его голове,  за фуражкой;  он, как татарин, сидел за стойкой бара в головном уборе.
 Панушкин с силой ударил ее наотмашь рукой по лицу. Девчонка от такого удара свалилась с барного табурета на пол. Она заплакала и с пола не поднималась. Катанян поднял ее и посадил на стул, стал ее успокаивать. Сильный удар по лицу, видимо, пробил брешь в ее сознании, она пришла в себя, испуганно смотрела на Панушкина, ей было больно, она не понимала, за что ее ударили, видела, что человек в форме смотрит на нее зверем, и хочет ударить опять. Подошел бармен. «Петр Афанасьевич, не трогайте девушку, она живет в гостинице, в люксе, отец у нее  большой человек, сейчас его нет. У вас могут быть  большие неприятности. Она балуется  марихуаной, и не пьет. Отец не поощряет ее увлечение,  это она в его отсутствие расслабилась. Оставьте ее в покое». Панушкин тупо смотрел на него. Бармен пошел на свое место. Катанян продолжал успокаивать девушку, и она потихоньку пришла в себя. Он спросил, в каком номере она живет, и повел девушку из бара прочь. Он был уже в коридоре и вел девушку  в ее номер, когда его догнал Панушкин.
      -  Андрей, мы что, не трахнем ее, так отпустим? - недовольно спросил он.
     - Успокойся Петя, здесь ты пролетел, сам виноват, нашел на ком свою злость выместить. Возвращайся в бар, найди кого-нибудь попроще,  я сейчас приду. 
     Они с девушкой стояли в холле на пятом этаже гостиницы.
 -Присядем, - предложил девушке Катанян.
         Она согласилась.
         - Мне к себе возвращаться еще рано. Давай покурим, - предложила она Катаняну.
       Они закурили. Панушкин не уходил; присел с ними, курить не стал, сидел и молчал, казалось, он задремал. Девушка опять поплыла, повеселела, спросила Андрея: - А здесь есть место, где можно потанцевать?
       Панушкин открыл глаза, сказал: - Конечно, пошли в ресторан на вокзал. Там потанцуем.
       - А ты не будешь больше драться? - спросила его девушка.
       - Нет. Если будешь себя хорошо вести.
      - Это как? – спросила она.
      - Не будешь дурачиться и будешь слушать меня, что я скажу. Договорились?
      - Я согласна. Пойдем танцевать?
      Катанян попытался отговорить Панушкина от его затеи: - Петя, может не стоит? Ты же видишь. Она не в себе. Найдем другую. 
     - Нет. Я хочу эту. Трахну и отпущу. А ты не будешь?
     - Нет, я не сумасшедший. С нею будут одни неприятности.
     - Как хочешь. Все равно пойдем на вокзал. Я ее оттрахаю у себя в кабинете. Она сейчас шелковая и уговаривать не надо.
      - А танцы? Когда будут танцы?- спросила Панушкина уже все забывшая девушка:
      - Я хочу танцевать, - повторяла она, заранее ликуя от предстоящего  развлечения.
      - Ты знаешь пословицу? - спросил  у нее Панушкин.
      - Какую?
     - А вот такую. Будут тебе санки, будет и свисток. Но все в свое время. 
     - Нет, не слышала и вообще о чем она не понимаю. Говоришь загадками.
     -  Скоро поймешь. Санки не знаю, а салазки, я тебе обещаю, сделаю.
    Они втроем сели в машину объехали площадь и остановились у Московского вокзала.
    - Приехали, вылезай,  - сказал он девушке и вышел из машины. 
    В ресторане при вокзале они были недолго. Девушка за столом сидеть не хотела, и если играл оркестр, она выбегала на танцплощадку и танцевала сама с собой; к ней сразу же начинали цепляться кавказцы, ими был забит весь зал. Надо было уходить, чтобы не нарваться на мордобой. Девушка идти никуда не хотела. Панушкин был  в форме, он подозвал милиционера, который кормился при ресторане, присматривал за порядком, и тот буквально вынес ее на руках из ресторана.
        - Куда ее, Петр Афанасьевич? - показал на девушку услужливый милиционер, когда они вышли из ресторана: - Отведи девчонку ко мне в кабинет - попросил Панушкин милиционера.
 Сопротивляющуюся девушку милиционер, через зал ожидания, где было полно народа, повел к Панушкину в кабинет, входная дверь в него находилась в углу зала ожидания, перед выходом на платформу, там же, где и депутатская комната. Сам кабинет начальника станции, находился на втором этаже прямо над ней. В приемной начальника станции никого не было. Милиционер посадил девушку на стул, откозырял Панушкину, и ушел. Андрей Катанян  не покинул своего приятеля и был здесь же. Панушкин скинул  с себя шинель и фуражку и остался стоять у входных дверей кабинета. Огромной длины стол заседаний, с зеленым бильярдным сукном в оправе из полированного дуба, упирался в столь же массивный, с крышкой из зеленого сукна, дубовый стол начальника станции.
 - Куда ты меня притащил, - спросила девушка у Панушкина; она вошла в его кабинет и оглядывалась по сторонам.
 - Ты плохо вела себя в ресторане, и сейчас я тебя здесь буду наказывать. Разложу на столе и выпорю. 
 Панушкин стал расстегивать брючный ремень. Девушка повернулась к дверям, хотела бежать, но он перехватил ее на выходе из кабинета, легко поднял и бросил, в чем она была, в шубе и в сапогах на стол заседаний.
 - Петя,  остановись, - попытался урезонить его Катанян.
 -Уйди не мешай.  Если хочешь, можешь быть вторым - предложил ему Панушкин  и показал на девушку, лежащую на столе; она пыталась подняться, но он крепко держал ее, прижимая рукой к столу.  
 Катанян вышел из кабинета.
 Ночью по залам ожидания  вокзала, по территории, примыкающей к вокзалу, бегала  обезумевшая, босая, в шубе одетой на голое тело, девушка. Она  забежала в отделение транспортной милиции и просила о помощи, но из милиции ее грубо прогнали.  И только  случайно проезжавшая  машина с оперативниками из  ГУВД, увидев обезумевшего, босого человека остановилась и подобрала его. Девушка ничего не могла рассказать о себе, сказала, что ее насиловали на вокзале, в большой комнате на столе с зеленым сукном. Тело у нее было все в кровоподтеках, и искусано так, что на нем остались следы зубов. Сосок на одной груди был перекушен и еле держался.
         Панушкина вычислили;  нашли без брюк и трусов, спящим за столом, у себя в незакрытом кабинете. Повсюду было раскидано нижнее женское белье. Сапоги, чтобы девушка не убежала, были спрятаны в сейфе. Милиционер из ресторана показал, что насильников было двое. С Панушкиным был еще один человек. Катаняна взяли спящим, у себя дома, с какой-то шлюхой в четыре часа утра; его  привезли в отдел транспортной милиции на вокзале и закрыли в «обезьяннике».
        «Стрелу» утром встречал заместитель Панушкина. Второй секретарь Обкома партии Можаев, видимо, трепетно относившийся к регламенту встречи этого элитного поезда, он сам сегодня приехал из Москвы на «Стреле», не преминул спросить у заместителя начальника станции, почему поезд не встречает Панушкин. 
       «Где он»? - поинтересовался секретарь Обкома.
       - Его допрашивает у себя в кабинете транспортный прокурор, - несколько смущенно, шепотом, доложил ему  заместитель Панушкина.
       - Что?! - вскинулся Можаев.
       Он не поленился с заместителем начальника станции подняться в кабинет Панушкина. Прокурор встал, увидев такого посетителя. Панушкин сидел тут же, он почти протрезвел. Можаев брезгливо посмотрел на его расхристанный вид, спрашивать ничего не стал, он попросил выйти с ним в приемную прокурора.
       Таким образом, дело об изнасиловании дочки одного из министров правительства страны приобрело общегородское значение. Романов находился на отдыхе, и дело взял под личный контроль сам Можаев. 
При обыске в кабинете Панушкина чего только не нашли. Сотни визитных карточек заслуженных, уважаемых, высокопоставленных людей. Многочисленная элита города приходила к нему на поклон. Стали обзванивать этих людей выяснять, почему  их визитные карточки оказались у Панушкина. И выяснили интересные вещи. Конечно, большинство их них поддерживали отношения с начальником станции только по причине существующих билетных проблем. У них поинтересовались, что просил в обмен на билеты начальник станции. И поразились аппетитам и алчности человека занимающего столь ответственный пост, оказавшийся для него бездонной кормушкой. В его кабинете по закромам:  в шкафах, специально оборудованной кладовой, всюду, где только можно было, он спрятал столько  различной товарной продукции, в основном продовольственного назначения, что  в кабинете, не выходя из него можно было жить не один год. Когда стали разбираться с делишками, которые проворачивал Петр Федорович, невыносимо запахло парашей, не только насильника, прокурору показалось она потребуется и другим высокопоставленным чиновникам города, так или иначе связанным с ним. Можаев понял, что если это дело раскручивать по полной программе то разразится грандиозный скандал, затрагивающий многих известных в городе людей и не только в нем, кое какие следы вели в московские кабинеты. У Панушкина конфисковали не все, кое какой компромат на людей «во власти» у него остался. Это было опасно.
       Прокурор только вошел в служебный раж, он чувствовал у себя на плечах уже генеральские погоны. Его вызвал помощник Можаева и изложил мнение обкома партии, по нашумевшему делу об изнасиловании  девушки в кабинете начальника станции на Московском вокзале. Он предложил прокуратуре закончить дело в кратчайшие сроки, но в суд его пока не передавать. Пусть   партийные комитеты организаций, в которых работали обвиняемые, займутся ими и примут свои решения; в партийном порядке накажут  коммунистов насильников, исключат их из партии, и потребуют от руководителей организаций суровых кадровых решений.
             Оставалась проблема с девушкой и ее отцом, крупным государственным чиновником. Он требовал наказания  насильников в суде, потому  что считал,  как и все другие, кто был знаком с этим делом,  что изнасиловали дочку  и терзали ее два подонка. Он не понимал, почему они должны быть наказаны только в партийном порядке. Его вызвали на Старую площадь и кое-что объяснили. С тяжелым сердцем несчастный отец принял доводы партийных товарищей по поводу  случившегося с его дочерью несчастья. Девушка десять дней боролась со смертью. Воспаление легких в купе с другими страшными травмами, насильник разорвал ей матку, и у нее было внутреннее кровотечение, держали ее жизнь на волоске от смерти. Она победила смерть, выжила, и это примирило ее отца с несправедливой судьбой. Когда ее жизнь была уже вне опасности, в Смольном вздохнули с облегчением. Прокуратуре дали отмашку, что дело можно закрыть.
Катаняна исключили из партии  и уволили с работы. Панушкина тоже исключили из партии,  сняли с должности начальника станции Ленинград-Московский пассажирская, но с железной дороги не выгнали. Он стал начальником станции на Адмиралтейском заводе. Скоро после перехода на новую работу Панушкин погиб; его сбил маневровый паровоз. Начальник станции переходил железнодорожные пути в неположенном месте. Андрей несколько лет работал инженером по технике безопасности на Балтийском заводе. Сумел получить там квартиру. Потом началась перестройка, со всеми ее кульбитами, но последовавшее за ней разрешение на частное предпринимательство позволило ему заняться бизнесом. У него было несколько начинаний и все неудачно. Уже при новой власти он еще раз попробовал заняться бизнесом, ввязался в авантюру, которая привела его в африканскую тюрьму. В этой африканской стране правитель был каннибал. Народ не был таким, ел в основном растительную пищу. Четыре года в африканской тюрьме не прошли для Андрея бесследно; он вышел из заточения  тяжело больным человеком. В этой стране не было российского посольства, не было консульства, ни одной российской  кампании, ни одного россиянина и все же Андрей сумел передать весточку о себе в Верховный Совет Российский Федерации. Поскольку Андрей писал, что он ленинградец его записка попала к Маскаленко, она была депутатом Верховного Совета от округа,  в который входил  Ленинград. Помочь Андрею по дипломатическим каналам обычным путем было невозможно, по решению суда он должен был сидеть в африканской тюрьме еще несколько лет, возможности его освобождения сводились к каким-то частным инициативам. Короче кто-то должен был выкупить его или помочь бежать из тюрьмы. 
 Я уже от Андрея, после его освобождения мы разговаривали с ним по телефону, знаю, что Маскаленко не оставила его в беде и в этот раз; и то что освобождение стало возможным, в этом несомненно ее заслуга. Его освобождение из африканской тюрьмы детективная история и возможно Андрей когда-нибудь сможет рассказать ее. После своего возвращения из Африки мне говорили, что он работал в аппарате Калякина, представителя города Москва в Санкт-Петербурге. Где Катанян сейчас и чем занимается, я не знаю.
 Когда первым секретарем обкома комсомола был Александр Калякин, то решение моего квартирного вопроса во многом зависело от него.  Мы с ним почти не общались, следовательно, он меня не знал, и помогать мне с получением квартиры, у него не было никакого резона. Череватенко должен был взять на себя труд и убедить его в том, что у меня плохие жилищные условия, мне самому их не улучшить, обком комсомола имеет такую возможность, может помочь своему работнику улучшить свои жилищные условия, за счет лимита на жилье, который выделяет горисполком. Убедить Калякина, почему он должен помочь мне, Череватенко не сумел. И пока Калякин не ушел в Москву секретарем ЦК ВЛКСМ мой вопрос с улучшением мне жилищных условий не продвинулся ни на йоту, завис на мертвой точке. Была очередь, были первоочередники, а были еще и внеочередники, и я понял, что, кажется, опять пролетел. Надеясь  наверстать упущенное, вернувшись в комсомол, я взрослый дядя,  впал в маразм детства, и уже не один год бежал, «задрав штаны, за комсомолом», но все оказалось напрасно,  я зря потерял время, которого у меня уже не было совсем. Надежда хоть в чем-то состояться в жизни таяла на глазах. Тем не менее Череватенко не забыл обо мне, и не оставил мысли о том, чтобы помочь мне с жильем. Его альтруизм, касающийся распоряжения казенным жильем, да еще в моем варианте мог выйти ему боком и он это хорошо понимал. Он не хотел решать этот вопрос один, да и не мог, и ждал подходящего случая; зорко сек комсомольскую конъюнктуру, и когда Ленинградскую областную комсомольскую организацию возглавила Маскаленко, появилась надежда, что мой вопрос можно будет включить в повестку дня при разговоре Череватенко с ней на соответствующую тему. Она постоянно интересовалась, и сама занималась  вопросом улучшения жилищных условий, работников аппарата обкома ВЛКСМ, ее занимало в этом вопросе все: размер ежегодного лимита на жилье выделяемый  обкому комсомолу городом и кому, в каком порядке, предоставляется жилая площадь. Интересовалась у него кому из работников управления делами необходимо улучшить жилищные условия. Среди других он озвучил и мою фамилию.
 Я уехал в Москву в Управление делами ЦК ВЛКСМ, решать вопросы, связанные с обеспечением наших заказов в Лениздате материальными ресурсами. Типография Лениздата отказывалась работать с нами, пока мы не обеспечим свои заказы  типографской бумагой. Опять надо было что-то срочно печатать, и я загрузил на складе типографии «Комсомольской правды» несколько трайлеров типографской бумагой, отправил их в Ленинград, а сам решил, что побуду в Москве, отдохну дня два в гостинице ЦК ВЛКСМ «Юность». Однако моим планам безмятежного отдыха в Москве сбыться было не суждено. В управлении делами ЦК ВЛКСМ, куда я зашел отметить командировку, мне сказали, что меня разыскивает Череватенко, я ему зачем-то срочно понадобился. Я набрал его номер. Он, не здороваясь с разбегу, накинулся на меня, - «Где ты шляешься, когда надо, тебя никогда нет на месте, с тобой хочет переговорить Маскаленко, - выпалил он.
 - Что я должен для этого сделать? - спросил я его.
 - Быть здесь в семь часов вечера, - ответил он.
 Было два часа дня. Я попросил Володю перенести разговор с Маскаленко на другой день, но мои доводы, что сегодня я не успею, он принять во внимание не захотел.
 - Это нужно тебе, потом у нее не будет времени и твой вопрос останется не решенным. Надо ковать железо пока горячо, у Маскаленко есть  договоренность, - он говорил со мной   в телеграфном темпе: - Люди ждать не будут, найдут  кого-нибудь другого. 
 - Володя, о чем ты?
 -  Быстро лети сюда, я тебе все расскажу, - закончил он разговор и повесил трубку.
 Как я не старался, в Ленинграде я был только  в шесть вечера. Череватенко я сообщил номер рейса самолета, и  его машина ждала меня в аэропорту. В семь часов я был  у него в кабинете.
 - Пойдем, - ничего не объясняя,  повел он  меня к Маскаленко.
 У нее никого не было. Она была одна, работала за своим письменным столом. Мы посидели, подождали, когда она закончила что-то писать, подняла голову и посмотрела на нас. Поздоровалась со мной, спросила, как в Москве, все ли успел сделать, посмотрела на меня, помолчала, сказала:
  - Я пригласила тебя к себе, хотя давно собиралась это сделать, но сейчас появился повод для разговора с тобой, и дело, о котором я хочу переговорить не терпит отлагательства. Не надоело работать в комсомоле? - спросила она меня: - Претензий к твоей работе  у меня нет, можешь работать и дальше. Но сколько тебе лет? Ты работаешь в молодежной организации, в которой быстрая смена кадров нормальное явление. Поработал, показал себя и вперед на самостоятельную работу. Если засиделся в комсомоле, вон как твой начальник, тринадцать лет работает в управлении делами! В этом ничего хорошего нет. Ну, хорошо, у финансово-хозяйственной работы есть своя специфика и здесь могут работать и люди некомсомольского возраста. Но мне кажется, для Череватенко рамки управления делами уже тесноваты, ему нужна другая работа, другие масштабы, он способен на большее, явно засиделся в комсомоле, ему надо тоже менять работу, однако это другой разговор, и он тоже состоится, всему свое время.
  Череватенко покраснел, на лбу выступил пот, он испуганно смотрел на Маскаленко;  никак не ожидал, что разговор обо мне может затронуть и его положение,  он явно струсил, наверно подумал, что у нее и для него есть сюрприз.
 - Если Череватенко задержался в комсомоле, то у него, наверняка, на это есть свои резоны, - продолжала Матвиенко: - У него кругозор шире, чем у тебя, возможностей больше; ищет, выбирает, хочет не продешевить. Я ему не мешаю. Но думаю, я последний  первый секретарь обкома комсомола, который терпит все прелести работы с Володей. Однако речь у нас не о нем. Поговорим о тебе. Тебе столько же лет, сколько и Череватенко, он сидит на комсомоле еще и потому так долго, что другой работы практически не знает, боится неизвестности и ищет для себя место в системе власти, работать в которой привык. А ты ведь ушел с комсомола сам, тебя никто не гнал, пытался заняться  хозяйственной работой, наверно, рассчитывал сделать карьеру. Почему не получилось? Я не хочу слушать того, что ты мне скажешь в свое оправдание. Время все равно ушло, и я думаю, причина того, что у тебя ничего не получилось в жизни, твоя несостоятельность. Ты ушел из комсомола, ушел, не продумано, практически в неизвестность, когда еще не созрел  для самостоятельной работы. Для некоторых, таких как ты, комсомол может оказаться в какой-то мере инкубатором. Посмотри на Череватенко, ему явно пошла на пользу работа в комсомоле. Лицо округлилось, вырастил живот, привык к сладкой жизни, законных привилегий у него  нет, но он все равно находит пути к их получению, пользуется ими и все потому, что работает в обкоме комсомола на хозяйственной должности.
  Череватенко опять заерзал в кресле, котором сидел: - Валентина Ивановна, но я же годами сижу, работаю без отпуска, бывает, кручусь круглые сутки без сна и покоя. Какие привилегии? Одни шишки. Как где-то что-то случилось, зовут Череватенко. Нашли палочку–выручалочку, - попытался  защищаться Володя. 
 Маскаленко не обратила внимания на его причитания.
 - Рано ты ушел, - сказала она мне, - наверно, отсюда все твои беды. Мне, кажется, пришло время тебе вновь попробовать себя на хозяйственной работе. Хватит протирать штаны в комсомоле. Я сегодня была в Ленинградском отделении «Интурист» разговаривала с его генеральным директором, мы решали с ним вопросы взаимодействия Ленинградского отделения Международного молодежного бюро «Спутник» и «Интуриста» и когда прощались, он сказал, что его заместитель по кадрам ищет на должность заместителя директора гостиницы инициативного, грамотного,  делового, человека. Я пообещала ему, что найду ему такого человека среди работников аппарата обкома ВЛКСМ. Вот подумала, почему бы, не рекомендовать тебя на это место. Как ты, думаешь, справишься с новой работой? Можно тебя рекомендовать? Твой начальник считает, что ты справишься, говорит что, все данные для этого у тебя есть. Что ты скажешь по поводу моего предложения?
 - Да что тут говорить, Валентина Ивановна. Спасибо за доверие, за интересное предложение. Мне действительно  давно пора было уйти из комсомола. Я работал с «Интуристом», неплохо знаю эту организацию, и думаю, справлюсь с работой, которую вы мне предлагаете. И перешел бы на эту работу хоть завтра, но я не могу уйти из комсомола, не решив проблему с жильем.  Благодаря вашему вмешательству дело с мертвой точки сдвинулось. Сейчас я в очереди на улучшение жилья среди первых. Мне Череватенко сказал, что я могу рассчитывать на то, что получу квартиру уже в этом году. А как быть теперь, если я уйду из комсомола? Меня  вычеркнут из очереди.  А в «Интуристе» с жильем туго, как и везде люди годами стоят в очереди на улучшение своих жилищных условий. Начинать все заново, помилуете, Валентина Ивановна, времени у меня уже нет, моя жизнь скоро покатится под гору. В моем возрасте люди начинают уже пользоваться ее плодами. А что я?
 -Ты, вот что, не драматизируй ситуацию, не надо сочинять себе эпикриз; это герой рассказа Чехова  бегал по комнате и кричал, что ему 34 года, а он еще только учитель, ничего не успел, не рассчитал и не заметил, как жизнь пролетела мимо. Ничего заново начинать не придется, не надо высиживать в комсомоле квартиру, тебе давно пора заниматься делом, это здесь мимо тебя пролетает жизнь, потому, что ты взрослый мужик занимаешься ерундой. Если ты согласен с моим предложением, ты уходишь в «Интурист», в гостиницу, и работаешь там. Я обещаю тебе, что как только горисполком отдаст остаток лимита на жилье, причитающийся нам в этом году, он превратиться реальные квадратные метры, я подпишу все необходимые документы, и ты, вместе с другими очередниками, получишь свою квартиру. Ну что, решай, как ты поступишь, откажешься от места в «Интуристе» и будешь ждать квартиру или согласишься с моим предложением? Думай, но только недолго.
 - А что тут думать, Валентина Ивановна, не верить вам я не могу, - ответил я на ее предложение: -  Еще раз спасибо за помощь.  Конечно, я согласен.
 Череватенко остался у Маскаленко, а я попрощался с ней и пошел к себе. Скоро он вернулся довольный. 
 - Ну, ты поступил, правильно. Ее слово это железная страховка от непредвиденных обстоятельств. Я тебе не успел сказать, я  говорил  с директором гостиницы, хороший мужик, Морев Алексей Алексеевич, он оказывается, тебя знает. Сказал, что он не против твоего назначения к нему заместителем. Он, если будет нужно, поддержит твою кандидатуру. Генеральный директор «Интуриста», я знаю, к нему хорошо относится и прислушается к его  мнению.
 Мы, как водится, выпили с Володей по рюмке конька и разбежались. Я стал готовиться к новой работе. Однако перешел на работу в гостиницу только в октябре. В декабре, незадолго до Нового года, мне позвонил в гостиницу Череватенко. И как обычно, когда он говорил кому-то неприятные вещи, гнусавя, недовольным голосом сказал, что с квартирой ничего не получается, нужны еще какие-то документы, какие он скажет, надо для этого приехать сегодня, прямо сейчас, к нему в обком комсомола. Я так расстроился, что не мог работать, у меня тряслись руки, я чувствовал, как где-то копятся слезы, нужно было совсем немного, чтобы у меня началась истерика. Меня как мог, успокаивал главный инженер гостиницы. Его лекарство, конечно, было универсальным на все случаи жизни. Он был армянин, пользовался большим авторитетом в армянской диаспоре, его уважали, с ним считались, приезжали советоваться; он устраивал на хлебные места совсем неизвестных ему армян приехавших из Армении, оказывал материальную помощь попавшим в беду соотечественникам, в общем, это был замечательный мужик. У него никогда не переводился хороший армянский коньяк.  Мы выпили с ним бутылку коньяка, и я ничего не почувствовал, был трезв как стеклышко. Алоянц дал мне вторую бутылку и взял с меня слово, что выпью я ее только дома и сразу лягу спать. Я, конечно, пообещал ему сделать так, как он просил, и поехал в обком комсомола. 
 Череватенко был у себя в кабинете; хмурый, сидел за столом. Дверь в кабинет заместителя Череватенко была открыта, он увидел меня, когда я проходил мимо; зашел  за мной в кабинет Череватенко и закрыл за собой дверь на замок.
 -Ну, что, приехал? - не здороваясь со мной, спросил меня Череватенко, и полез в холодильник; достал бутылку коньяка и уже порезанный присыпанный сахаром лимон, достал тарелку с бутербродами, поставил все на стол. Я прибавил свою бутылку коньяка. Череватенко взял  мою бутылку коньяка в руки: - Вот что, значит, работать в гостинице «Интуриста» - похвалил он мой коньяк.  Его заместитель, Миша Монахов, смешливый, улыбчивый  парень засмеялся: - Упъемся же ребята. Чье безутешное горе заливать будем? – спросил он Череватенко и при этом хитро улыбнулся. 
 -  Круткова, ему отказали  в квартире, -  в горисполкоме сказали, что пока не женится, квартиры не получит. 
 -Так мы ему сейчас девчонку найдем, устроим комсомольскую свадьбу, - сказал Монахов.
 Я понял, что меня разыграли. 
 -Володя, разве можно такие провокации устраивать? У меня нервы испорченны тяжелой жизнью, а ты им такие испытания устраиваешь. Я чуть с ума не сошел, так расстроился. Мне и сейчас плохо, все еще трясет.
 -Пьешь, наверно, много, вот и трясет, вон какой коньяк принес. Даже во втором дворе Смольного такого конька не бывает, 25 лет выдержки.
 - Кончай. Колись,  говори, зачем позвал.
 Он полез в сейф и достал синего цвета, как белютень, гознаковскую бумажку. Это был ордер на мою квартиру.
 -Держи, мы победили. Теперь ты с квартирой, - обрадовал он меня.
 Какое-то время я ничего не чувствовал, стоял как истукан. Шутка Череватенко вогнала меня в стрессовое состояние и в этом состоянии, понимать что-либо был не способен. Только тренированные люди способны выдержать такую психическую атаку на нервную систему. Естественно от состояния глубокой подавленности к безудержной радости в одно мгновение перейти нельзя, этого фокуса  не может проделать даже очень хороший актер, чтобы придти в себя, необходимо какое-то время. Только постепенно вернулось ощущение бытия, палитра чувств приобрела цветность, и теплая радость случившегося стала заполнять мое сознание; ускорению выхода из ступора, в котором я находился, способствовала  окружающая меня обстановка; из соседней комнаты пришли ребята, с которыми я работал, они тоже радовались моей победе; наконец, поверив, в реальность происходящего, мое настроение, как в барометре, при резкой смене погоды, поменяло свой знак на противоположный, я окончательно пришел в себя и был готов со всеми вместе отметить столь знаменательное в моей жизни событие.
 Шофер Череватенко отвез мое неподвижное тело домой, на Садовую, в коммунальную квартиру, занес в комнату, и положил на диван. Я спал счастливым сном, не раздеваясь, чтобы не расставаться ни на минуту с голубой гознаковской бумажкой, ордером на квартиру, лежащим у меня в кармане пиджака.
Постепенно я привык к своему ощущению, чего-то большого, свершившегося в моей жизни, оно утвердилось, быстро стало привычным и радость  пошла на убыль. Появились заботы и какие-то приятные хлопоты по дому, тому дому, который я так долго ждал, который я считал уже своей собственностью, хотя с точки зрения права он не был моим; де юре моя квартира, принадлежала государству, я был всего лишь квартиросъемщиком, но меня это не волновало, проблемы собственности, в том числе и жилья, по-моему, тогда  не волновали никого. Новая квартира была в безобразном состоянии, по существу  в ней надо было заново  делать полный ремонт: надо было менять всю сантехнику, рамы в окнах,  двери, делать косметику: заниматься потолком, клеить новые обои, менять жуткий линолеум на что-то другое. Нужны были деньги, которых у меня никогда не было и немалые и радостное событие, наконец, случившееся в моей жизни по-прежнему согревающее меня, заставило меня ломать голову, решать воистину шахматные задачи,  как сделать так, чтобы я смог почувствовать себя  в своей новой квартире комфортно. 
 Кредитных учреждений в той стране, в которой я когда-то жил, для физических лиц не существовало. «Все вокруг народное, все  вокруг мое», - пелось в советском пропагандистском фильме о народной собственности; власть знала об этом глубочайшем заблуждении советского человека, и продолжала утрамбовывать в мозги советских людей эту химеру и создавать для них кредитные учреждения не собиралась. Зачем они раз и так все кругом мое. Загнав советский народ в эту недобросовестную коллизию, власть предлагала искать выход из нее каждому советскому человеку самостоятельно. Для многих попытка поставить знак равенства между вымыслом и действительностью заканчивалась плачевно. Люди путали  государственную собственность с народной и оказывались за решеткой.
  Говорят, к Брежневу пришли ходоки просить повысить зарплату работникам торговли, «уж больна она у них мала» - говорили они. Генсек и генералиссимус вскипел, не выдержал такого наглого обмана, лоббирования интересов прослойки самой зажиточной части советского общества. «Так они ж воруют!!», -  указал он на источник счастливой жизни этой части советских людей. В реальной действительности воровала не какая-то прослойка советских людей, а вся страна,  другого способа существования с стране развитого социализма не было;  у разных слоев (классов) советского общества разнились только размеры наворованного, часто в разы: в зависимости от места занимаемого в иерархии власти, степени близости к материальным ценностям и возможности распоряжаться ими. Я помню как у нас в институте, на  занятиях по политэкономии, преподаватель, говоря об эффективности советской экономики и ее успехах, говорил, что они могли бы быть еще больше, но существуют пережитки прошлого, которые влияют на темпы развития народного хозяйства. Они глубоко укоренились в массовом сознании, и  удалить их пока не удается, пробовали и кнутом и пряником, но все безуспешно, нужны, видимо, какие-то другие радикальные меры. «Какие же это пережитки так крепко сидят у советских людей, - помню, подумал я: - Неужели   власть, у которой столько  заслуг, в борьбе с врагами народа, ее славные «Щит и меч»,   даже эти каратели не могут справиться с чем-то таким, что как зараза сидит буквально в каждом советском человеке, так надо было понимать слова нашего преподавателя. Он  не стал мучить студентов догадками насчет того, кто пытается помешать нам строить коммунизм, а прямо назвал болезнь, которой поражено все общество и для этого провел небольшой эксперимент со студентами, после чего всем стало ясно, от чего страдает наша экономика, наше общество, от чего мы не можем избавиться с помощью репрессивных мер, не смотря на то, что их арсенал в нашей стране огромен; болезнь оказалась наследственной, передается генным путем, и является составной частью менталитета русского, на нее в генах у него нет табу. Эта зараза, как любая другая, поражает и другие нации; в дружной семье народов Союза Советских Социалистических республик было не принято отгораживаться заборами границ друг от друга, тем более от старшего брата русского, которому были обязаны всем  и у которого учились всему, вот и научились на свою голову, одетую в тюбетейки, воровать по-русски. Преподаватель задал студентам  несколько  вопросов. Он спросил студентов: - «Кто из них приобрел молоток для дома, для ремонтных нужд, в магазине строительных товаров»? И попросил  таких студентов поднять руку. Студенты смотрели друг на друга, смеялись дикости вопроса преподавателя; в аудитории не оказалось ни одного человека, кто бы купил молоток в магазине. «У всех ли дома есть молоток? - спросил преподаватель? Все дружно подняли руки. Преподаватель пошел в аудитории по рядам, спрашивая каждого студента, где он или его родители приобрели молоток. Выяснить историю появления молотка хотя бы в одном доме ему не удалось. «Вот та ржа, которая подтачивает устои нашего государства, его силу и мощь», - сказал преподаватель. Мы, создавая его, сами его разрушаем. Наше общество, наш общественно-политический строй обречен, если мы не найдем радикального средства, как уничтожить в каждом из нас вора, потенциального или уже действующего. Несуны – это низшая ступень в иерархии этого национального несчастия. Им нет числа, предполагаемое их количество потрясает воображение. Как невозможно сосчитать крыс обитающих в городе, так и  дать хотя бы приблизительную цифру, статистические методы здесь не пригодны, о количестве людей в стране, тех, кто ворует не по призванию, а по нужде. Масштабы этого национального бедствия невероятно огромны. Часто вор это не тот, кто примитивно крадет, вор из плебеев, кто грубо и откровенно ворует из карманов, а тот, кто вынужден это делать, потому что другого пути, овладеть чужой собственностью, в этом государстве не существует. И, вообще, это тема, скорее политическая, нежели экономическая. Это вопрос социально-экономической политики государства. Поэтому оставим «Кесарю кесарево»» - на этой оптимистической ноте преподаватель распустил студентов.
 Наверно и мне теперь предстояло встать в строй несунов, потому что другого выхода для себя я не видел. Денег на ремонт взять было негде и надо было искать какие-то другие пути,  используемые  при расчетах в нашей стране; товарно-денежные отношения в моей ситуации не годились. Бартерные отношения вошли в практику взаиморасчетов гораздо позже с приходом к власти  плагиаторов, сочинителей уродливой модели нового общественно политического устройства: хищнического российского капитализма, где важным условием его становления, особенно в период первоначального накопления капитала, стала возможность безнаказанно воровать; она была жизненно необходима  кучке жидов организаторов бархатной революции Ельцина и разномастной российской сволочи,  чтобы выжить и утвердиться с новым строем мутантом. Это они после бартерной прихватизации все стали олигархами. Бартер в моем положении все время буксовал.  Я работал в гостинице, занимался хозяйственной деятельностью; размещением в гостинице занимался другой заместитель, и мне  все время приходилось у него клянчить номера для нужных людей. И все же даже такой бартер в какой-то мере, стал палочкой-выручалочкой, в моем  казалось безнадежном деле.
 Работая в гостинице, занимаясь вопросами  ее хозяйственного обеспечения, я столкнулся с тем, что большинство проблем связанных со снабжением гостиницы необходимыми материальными ресурсами в порядке установленном  государственными органами материально- технического снабжения, не решалось. То о чем мне трендели в институте пять лет, о существующей и хорошо отлаженной системе снабжения материальными ресурсами народного хозяйства оказалось туфтой, такой системы просто не существовало. Снабжались в централизованном порядке монстры отечественной индустрии, крупные предприятия, на которых были заняты десятки тысяч людей, и оборонная индустрия, которая, как известно, составляла 80% промышленного потенциала страны. Туда как в черную бездонную дыру, уходило все, что производила страна. Остальная часть народного хозяйства кормилась сама и гарантией того, что предприятие сможет жить и быть на плаву являлась предприимчивость ловких людей, евреями или прохиндеями их не хочется называть; это была какая - то особая  порода  или каста талантливых людей, которая создала свою систему снабжения, но правила игры в ней отличались от прописанных в учебниках студентов экономических вузов, как день и ночь. В этой системе осевым несущим принципом  конструкции, являлись личные отношения людей. Это они устанавливали свои правила обеспечения системы материальными ресурсами. Ключевым  термином в этом снабжении было слово «связи». Если человека брали куда-то  на руководящую работу заниматься снабжением, то в первую очередь его спрашивали о связях с людьми в системе материально-технического снабжения страны, от которых зависела жизнь предприятия.
 В гостинице я  появился приглашенным варягом, и меня неприлично было спрашивать о связях. Вот, наверно, почему А.А.Морев до последнего патрона сражался на баррикаде, которую создал в надежде не пропустить меня, своего хорошего знакомого, работать в гостинице своим заместителем, варяга и как ему было известно человека в снабжении разбирающегося, но и только; соответствующих связей, он знал это отлично, у меня не было. В гостинице мне пришлось  постигать науку снабжения заново. Гостиницу все время ремонтировали, переделывали, пытались сделать и внутри и снаружи это здание, в котором должно было быть общежитие, более привлекательным, комфортабельным, чтобы чуть-чуть этот уродец в результате адских трудов принял вид достойный недорогой, конечно, без «звездочек», интуристовской гостиницы, в которой мог бы жить без особых претензий небогатый иностранец. И здесь мне повезло, когда я работал в обкоме комсомола,  то часто приходилось сталкиваться со строителями. Дворец молодежи, в плане общения со строителями, стал неплохой школой, и потом уже, позже, заместитель Череватенко познакомил меня с руководителями 5 треста Главлениградстроя. 
 Я подружился со многими из них, и когда я столкнулся с проблемой перманентной стройки в гостинице, в которой начал работать, они не бросили меня и помогали чем могли, помогали неплохо. Ни у Морева, ни у главного инженера гостиницы ко мне серьезных претензий не было. Строительные, отделочные материалы в гостиницу возились
машинами. Конечно, все строительные   материалы оплачивались. И все равно все это было незаконно. Строители не имели права помогать мне. Такое право дало бы им магического слово «фонды», но в наших отношениях его не было. Помогали они мне по  дружбе и, слава богу, по этому поводу никогда ни с одним контролирующим органом встреч не было. 
 И тут вдруг появилась новая проблема. Я сам получил квартиру. И мне надо было отремонтировать старую комнату и сдать ее жилищной конторе и самое главное в новой квартире по существу заново выполнить отделочные и сантехнические работы. Спасти меня могли только мои друзья из УНР. Я позвонил Коле Шендеровичу, договорился по телефону с ним о встрече и вечером они с его начальником, тоже моим приятелем, ждали меня у себя в управлении
  Вечером я был у них. Максимыч, начальник Шендеровича, уже знал, что я получил квартиру. Поздравил, мы налили по рюмке, и  выпили. Я сказал ему о цели своего визита, спросил его, где Шендерович?  Максимыч засмеялся и сказал, что Коля занят, но если я   ему не помогу, освободиться он не скоро.  И отправил меня к нему. До его кабинета я не дошел, встретил Шендеровича в коридоре. Непонятно почему,  но он очень обрадовался нашей встрече. Сказал, что тоже знает о моей долгожданной радости,  и уже приготовил подарок. Самым большим подарком от него  стала бы для меня сейчас его помощь: «мне нужно отремонтировать квартиру» - объявил я ему о своем самом заветном желании.
 - Помогу, помогу, - пообещал он, - только пойдем к Максимычу и там обо всем договоримся. У меня кабинет сейчас занят.
 - Ну что? Наелся? Уже друзьям предлагаешь? - спросил Максимыч, входящего к нему Шендеровича. 
 О чем у них идет речь, я не понял.
 - Слушай, Максимыч, затрахала, сидит  у меня в кабинете целый день, мешает работать, люди смотрят, - стал жаловаться ему на кого-то Коля.
 - Так ты дай  ей работу. Ведь обещал? Она без работы.  Поэтому из общежития ее выгнали, - «Езжай к себе в Кронштадт» - говорят, - «блядей здесь и без тебя хватает». Денег у нее нет, работы тоже, жить негде. Работать тебе мешает? Так  ты ее все время под стол к себе загоняешь отсасывать. Посмотри, у нее губы распухли, конечно, мешает, если ты, когда кончаешь, лезешь на потолок.
 - Да будет ей работа, вот на курсы какие-нибудь пошлем, получит другую специальность, пока ей где-нибудь надо перебиться, - рассердился Шендеровский.
 - Да ты уже дал ей хорошую специальность, она теперь может работать профессиональной минетчицей, - стукнул кулаком по столу разъяренный Максимыч. Все! Кончай базар, - закончил он дебаты  и перешел к конструктивной части своего выступления: - Вот ему, - он показал на меня, - надо сделать ремонт. Пусть она этим займется, помощь ты ей пришлешь.  Пока поживет у него, - захихикал Максимыч, - не все коту масленица.  Дай и другому попользоваться. 
 - Максимыч, ты опередил меня,- стал оправдываться Шендеровский: - Я как раз хотел ему сделать от нас подарок  на новоселье. Раздумывал, что лучше? Кошку, собаку или женщину? Остановился на последнем варианте. Увидишь ее, не пожалеешь - обрадовал он меня.
 -  Тем более Коля проверил и твоему здоровью ничего не угрожает. Зато сколько приобретений, - засмеялся Максимыч.
 - Это называется без меня, меня женили, - пришлось  поблагодарить их за подарок: - А мое согласие, что не обязательно? - спросил я  сватов: - А подарок посмотреть? - Дареному коню в зубы не смотрят, - хитро сощурившись, заулыбался Шендерович: - И вообще от подарков отказываться не принято. Нас обижаешь. Я тебя прошу, как друга, забери девчонку, пусть она у тебя поживет, тело класс, а как е….. ! Я через неделю, другую  ей что-нибудь подберу. 
 - Кобеля или работу? - спросил я его.
 - Не знаю, возможно, и то и другое, если тебе не понравится, и не оставишь себе. Но я уверен, будешь доволен. А как сосет, как сосет! Если надо механическую дойку заменит.
 - У меня нет коровы. А х.. только один. Боюсь, она без работы останется, побежит на сторону. 
 Коля засмеялся: - Ну, договорились?  И потом она же тебе ремонт сделает. Она по специальности каменщик. 
 - Мне же не печку перекладывать надо.
 - Она все может, вот затрахал, еще придирается, мне бы такой подарок кто-нибудь предложил я бы даже не раздумывал.  Ну, Максимыч, скажи ему что-нибудь.
 - Хватит, надоело, - вмешался Максимыч, - зови девчонку, - приказал он Шендеровичу.
 В кабинет к Максимычу вошла девушка и осталась стоять у дверей. За ней появился Шендерович  он прошел к столу начальника и сел рядом с ним. Горела одна люстра, и по углам большого кабинета было темно. Темно было и при входе в него.
 - Света, иди сюда поближе, и садись рядом с ним, -  приказал девушке Максимыч и показал на меня. Она прошла через кабинет и села рядом со мной. Мне было неудобно разглядывать ее, и не было повода обратиться к ней, чтобы  хорошо  рассмотреть.
 Максимыч распорядился: - Вот что, - сказал он ей. Хватит у Шендеровича в кабинете ошиваться и заниматься ерундой. Все. Мы нашли тебе работу. Поживешь у него, - он показал на меня, - поможешь ему с ремонтом, посмотри, что надо сделать в новой квартире. Скажешь мне или Шендеровичу.  Что будет нужно, мы пришлем; людей тоже дадим. Из квартиры пока не сделают ремонт, не уходи. Это приказ. Что будет потом, решите с хозяином квартиры сами.  Решили твои проблемы? - спросил он меня.
 - Спасибо.
 - Ладно, ладно, будет случай, рассчитаемся. Смотри, девчонку нам не испорти, не понравится, как справляется со своими обязанностями, вернешь нам в целости и сохранности - он засмеялся как-то чересчур  весело.
 - Света, вон там холодильник, - показал  Максимыч в угол. Рядом стол. Сделай нам чего-нибудь выпить и закусить. И принеси сюда.
 Света стояла у холодильника спиной ко мне в длинном, черном, легком, не для зимы пальто. Она наклонилась  что-то взяла в холодильнике, распрямилась, повернулась  ко мне лицом. Действительно фигура у девчонки была отличная. Длинные ноги, затянутые джинсами, грязно-голубого цвета свитер плотно облегал фигуру, обтягивал небольшую грудь и кончался чуть, чуть ниже пояса. Она наклонилась над столом, и свитер полез вверх, оголив втянутый живот. «Горячая девушка» - подумал я про нее.  Света стягивала свитер на задницу, но  он упорно лез вверх. Я увидел ее лицо, и только сейчас смог его хорошо  рассмотреть, и от удивления чуть не присвистнул. Оно не вписывалось ни в какие нормы. Его нельзя было назвать безобразным, страшным и даже некрасивым. На нем несомненно  был чей-то грех. Назвать ее лицо оригинальным слишком неточно. Как будто Создатель начал  свое творение с тела, а на лице споткнулся, кто-то помешал, и, не закончив лицо,  он начал заниматься другим делом.  А может быть, запил и вернулся к творению рук своих нетрезвым, у художников и даже творцов гениального, бессмертного, того, что остается в веках, это часто бывает, и закончить лицо, как хотел он уже не смог. Глаза  у девушки были разного цвета, такое случается  у кошек, и широко расставлены. Большие, они были смещены относительно друг друга, прикрыты светлыми густыми длинными ресницами, одна бровь убежала от переносицы и  летела стрелой к виску, а другая выгибалась обычной дугой; небольшой нос хорошей формы, красиво очерченный рот, отчего-то припухшие, как у ребенка губы, лицо чистое, бледное, светлые длинные волосы спрятаны под черной шапочкой. Света стала готовить закуску, видимо, устала стоять, наклонившись над столом, разогнулась, посмотрела на меня как на пустое место или столб и опять наклонилась к столу; продолжала резать рыбу и делать бутерброды,  потом поставила тарелки с ними на стол, за которым мы сидели.
 Я сказал, что мне надо идти. - А тебя никто не держит, - успокоил меня Максимыч - выпей с нами на посошок и иди. Девчонку захвати с собой. Пусть привыкает к тебе. Вот что я хочу сказать по поводу твоего новоселья. - Максимыч встал из-за своего рабочего стола.
  Я понял, что это будет напутственный тост, в котором будет пожелание, забыть прошлое и начать новую светлую жизнь; это будет, так сказать, его нравственное поучение, в котором он попытается дать мне совет как жить дальше и какими должны быть  мои первые шаги на новом для меня неизведанном пути новосела. 
 - Раз ты получил квартиру, - начал он говорить, - ты должен озаботиться, чтобы в ней всегда присутствовала жизнь. И должен кого-то завести:  женщину, кошку, собаку, или всех сразу. Ты должен приходить домой, чтобы кто-нибудь тебя там всегда ждал: может быть, подать тапочки, помурлыкать возле ног или завилять хвостом и радостно залаять. Ты сразу ощутишь домашний уют, любовь, ласку и заботу. Знаешь как это приятно? Ты будешь стремиться домой, а не как сейчас, пропивая последнее, шляться по кабакам, находиться среди таких же неприкаянных людей,  блядей, пить с друзьями  гопниками. Вы напиваетесь для того, чтобы пороть чепуху, строить на песке замки, принимать неосуществимые решения, о которых забудете уже завтра. И чем больше вы пьете, тем больше воодушевление и грандиознее планы, вам не нужен никто, вы самодостаточны, это помогает избавиться от одиночества, домой вы попадаете только затем, чтобы рухнуть в койку и забыть все, о чем наболтали, потому что это все ненужное, фантазии нетрезвого ума. Я не советую тебе этот  образ жизни  совка из коммуналки переносить в новую квартиру. С этим,  коли ты, радикально меняешь свой быт,  ты должен покончить навсегда и жить совсем по-другому. Мы хотим помочь тебе в твоих усилиях начать новую жизнь и  вносим в нее свой вклад, так сказать, материального свойства, архинеобходимый тебе, чтобы ты не стремился убежать из дома к своим гопникам, не искал блядей, чтобы они тебя утешили; получив наш подарок, мы надеемся, что ты станешь домоседом, займешься делом, станешь обустраивать свой дом, свое гнездышко, в котором теперь будешь жить вдвоем. Мы не сомневаемся, что тебе понравиться наш подарок. 
Максимыч посмотрел на Шендеровича и они засмеялись: - В нашем дружном коллективе мы вырастили тебе верную подругу, - он  захихикал, - молодую, красивую, способную, ласковую, заботливую и сегодня передаем тебе из рук в руки. Я надеюсь, что скоро ты оценишь наш вклад в твое семейное счастье. Света, иди ко мне, - обратился он к девушке. Она встала из-за стола и подошла к нему. 
-Ты слышала, что я сказал. Жить тебе негде, денег у тебя нет,  потому что работать по специальности ты не можешь, значит, и заработать тоже. Давай отправляйся с нашим другом к нему домой. По поводу ремонта ты все поняла?
-Да, - коротко ответила она.
- Вот помоги ему, если ты не против такого моего решения.
- Нет, - совершенно спокойно ответила Света.
- Ну и хорошо, - сказал Максимыч, довольный тем, что  не пришлось уговаривать девушку и «сватовство» прошло буднично, спокойно.
- Мы выпили. И я стал прощаться.
- Коля, попросил я, выйдем со мной на минутку. Мне нужно тебя кое о чем спросить, так сказать, тэт а тэт.
Максимыч понял, о чем я хочу его спросить. Света стояла к нему спиной. Он покрутил пальцем у виска, махнул рукой и сказал: - Да все у нее в порядке.
Коля добавил: И  на месте, сам проверял. 
Так Света оказалась у меня дома. Какая-то обреченность чувствовалась во всем, что она делала, в том, что почти все время молчала. Не иначе, как только с помощью клещей или другого пытошного инструмента из нее можно было  что-то вытянуть заставить заговорить, рассказать о себе, о своем прошлом. Только через несколько дней, когда она немного привыкла ко мне, поверила в то, что я не хочу ей зла, что Шендеровский это прошлое, она оттаяла, стала немного веселей, ее настроение улучшилось,  и мне удалось что-то узнать о ней. Она заговорила, но на вопросы о своем прошлом отвечала неохотно. В первый вечер нашего знакомства она, как испуганный зверек забилась с ногами на диван, сидела, молчала, смотрела, что я делаю и явно со страхом чего-то ждала. По пути мы зашли в магазин, я купил поесть и выпить бутылку водки. Я не стал просить ее ни о чем, приготовил все сам. Когда мы ели я увидел, какие у нее грязные руки, с трауром под ногтями. И сама она чувствовалось, тоже давно не мылась, неплохо бы было постирать и одежду, в которой она была. Мы закончили есть она выпила со мной и все также жалась в углу дивана.
 - Чего ты боишься? - спросил я ее.
 - Ничего, - односложно ответила она.
 Я сел рядом с ней. Не смотря на то, что я пил, у меня не было ни малейшего желания воспользоваться «подарком» и предложить ей себя. Я чувствовал она уже меньше боится меня, испуг прошел, но ее по-прежнему, видимо, беспокоила все та же мысль, когда мы начнем  с ней трахаться. Наверно она решила, что это неизбежно и взяла инициативу в свои руки. Все также молча подвинулась ко мне, расстегнула на моих брюках молнию и посмотрела на меня, как бы спрашивая: «продолжать»? Ее рука двинулась дальше в трусы, и я почувствовал, как меня заполняет желание, однако я пересилил себя, отнял руку от расстегнутого гульфика и положил рядом с собой. Потом взял ее руку в свою и положил ладонью вниз к ней на колени, показал  на ее грязные пальцы, спросил:
  - Света, ты не хочешь помыться?
 - А где? - не стала отказываться она. Я не думал, что она так обрадуется, когда я отвел ее в ванную комнату.
 - Может быть, тебе нужно постираться? - предложил я.
 - Неплохо  было бы, - согласилась она со мной.   
 Я дал ей во что переодеться, пока будет сохнуть ее одежда, и она закрылась в ванной комнате. Мы начали нашу совместную жизнь с чистоты. И только потом стали трахаться. Причем я ее не принуждал. Она захотела сама. Света  была классной трахальшицей. Но я чувствовал, что что-то не так. Чувствовал, что ей не хватает того, что я могу ей дать. Я грешил на себя. Не удовлетворяю девушку, переживал, не знал что делать. Когда она привыкла ко мне, стала более разговорчивой и немного рассказала о себе. В прошлом у нее оказалась изуродованная жизнь и тогда же по вине мерзавцев, приобретенная болезнь, которую надо было лечить у сексопатолога. Мне было жалко ее, я хотел ей помочь, но ничего не получалось. Мы с ней, если  можно о наших взаимоотношениях так сказать, подружились. Потому что помимо секса, нас сблизила наша с ней совместная жизнь, мы много времени проводили с ней вместе. У нее оказалась неплохая голова, просто девчонкой никто не занимался. Она была из Кронштадта, отец когда-то плавал на атомоходе Ленин, потом на других ледоколах, все время в море. Мать дочку не любила с рождения, больше того ненавидела. Это был комплекс вины перед дочерью, маниакальный бред, ей казалось, что окружающие считают дочь безобразной, она стыдилась ее, и страдание матери проявлялось  патологической ненавистью к дочери. 
 В школе девочку прозвали чучелом, так звали героиню фильма «Чучело». Школу Света не закончила. Пацаны, одноклассники заперли ее в квартире у своего товарища и хором насиловали целую неделю. Они приходили к нему по утрам, как в школу на урок физкультуры. И беззащитную девчонку насиловали. Заступиться было некому. А милиция? Она боялась  милиционеров, боялась, что будет еще хуже. Света сбежала из дома. Так она оказалась в Ленинграде. Как она попала к Шендеровскому я не знаю. 
 Когда  Света жила у меня она не раз приезжала ко мне в гостиницу, в которой я работал. Ей нравилось трахаться в номерах, где в спальне стена, в которую упиралась кровать, была зеркальной. Главный инженер гостиницы Валерий Степанович Алоянц, большой любитель экзотики,  и выдумщик, при ремонте гостиницы, переделывал номера на свой вкус. Когда приезжала Света, заведующая этажом, с которой мы дружили, по моей просьбе задерживала сдачу свободного номера в службу портье. Я не раз пользовался этой возможностью, для того чтобы покувыркаться со Светой в гостинице днем, на работе. Трахаться у себя в кабинете я не мог. Кабинет находился на служебном этаже, куда постороннего провести незаметно было сложно, и ко мне все время приходили люди.  В один из дней, когда Света сидела у меня в кабинете, приехал Овчинников. Обета верности Света мне не давала, она отдохнула от Шендеровского, пришла в себя, стала замечать жизнь вокруг себя, интересоваться ею, в общем, ожила, как это бывает с бабочкой побывавшей в сачке, ей хотелось летать. В этот день мы пили в баре, затем в номере, здесь тоже пили и стали трахаться втроем, так  хотелось Свете. Потом поехали ко мне домой, пили и трахались опять. Я уснул.  А проснулся один. На столе стоял стакан с водкой, рядом лежал кусок хлеба с ветчиной и записка, написанная рукой Светы: «Не плачь, я ушла, больше мы не увидимся, я люблю тебя больше всех, спасибо за все»!  
 Среди тех с кем трахалась Света, естественно, Овчинников был не первый и не последний, он воспользовался ее болезненным состоянием, ей все время хотелось трахаться. Он не знал о ее болезненном недуге, украл у меня, потом бросил и тем самым подтолкнул к распутной жизни, от которой я хотел ее спасти. Как-то я встретил  Свету еще с Овчинниковым. Нам как всегда не хватило, и мы зашли к Валере Максимову,  в Союз художников. Света ему страшно понравилась. У художников она задержалась надолго. Там она попалась на глаза одному из приятелей Максимова. Великий Боттичелли, был без ума от одной проститутки, и все время ее рисовал, она присутствует почти на всех его полотнах, он изобразил ее даже в образе «Весны».  Приятель Валеры тоже потерял голову от Светы, сделал ее своей любовницей и натурщицей и хотел, чтобы она принадлежала только ему. Он вылечил свое божество. Уехал с ней  куда-то и продолжал ее рисовать. Она стала источником его творческого вдохновения. Они долго жили вместе. Света стала другим человеком. Где-то на кого-то выучилась. В Союзе художников друг Светы был свой человек, он помог ей, и она стала директором Дома творчества художников в Старой Ладоге. Потом случился переворот 1991 года, и она в нем исчезла. Где она и что с ней теперь я не знаю. 
 Шендеровский выполнил обещание и с помощью Светы,  она руководила бардаком,  в который превратилась моя комната в старой квартире, и новая квартира, где все переделали заново, ремонт, который я сам никогда бы не осилил, он сделал мне, не взяв с меня ничего; сказал, что это маленький подарок мне на новоселье от него и Максимыча. «А девушка, Света? – забеспокоился я, - ты был прав, я без нее теперь не могу». Коля был широкий человек во всех отношениях. Он напомнил мне, что Света это их с Максимычем подарок на новоселье, который они сделали мне раньше. Максимыч, - сказал он, - был прав, когда говорил, что дом не может быть пустым. Какое-то живое существо обязательно должно быть. У тебя трудности с этим. Попугаи дорого стоят, а научить говорить такую птичку надо нанимать репетитора. Это тебе не по карману. А девчонка хорошая, и с ней проще, она уже прошла свой курс производственного обучения и особых хлопот с ней у тебя не должно быть - засмеялся он. Смотри только, чтобы не увели, она очень ненасытная, как Каштанка, все время голодная, любит вонючую колбасу. Будет обидно, если потеряешь ее, замену ей будет трудно найти, - сказал он с хитрой усмешкой. Когда грязная часть ремонта кончилась, я устал таскать на помойку мешки со строительным мусором и каждый день мыть полы, наступила передышка; в новую квартиру я переехал позже, там не было ничего и холодно, спать там можно было с большими трудностями. Из старой комнаты в коммуналке я не взял ничего, считал это плохой приметой, даже холодильник, который мне подарили, оставил не взял с собой, он мог служить еще очень долго, так как в новой квартире холодильник появился только через несколько лет, после того, как я вселился в нее. Трахаться в новой квартире соответственно можно было  или на полу, подстелив тоненький матрас с моего дивана, в этом есть определенный кайф, но только не в марте в не отапливаемой и без воды квартире; или на диване для него любимого я сделал исключение и взял с собой в новую двухуровневую квартиру, поставил его внизу у входа. С ним было столько связано. До апреля, когда стало потеплей, мы со Светой жили в старой отремонтированной комнате, тем более нас никто из нее не прогонял. Какое-то время я  владел и старым и новым жильем. Наступила весна,  пришло тепло, в новой квартире пустили горячую воду, я собрался переезжать  туда насовсем, не хотел ехать один, без живого существа, я думал им будет Света. Разговора об оформлении отношений у нас не было, это устраивало нас обоих. В качестве кого она будет жить со мной мне было неважно. Она говорила мне, что готова переехать  на новую квартиру, и мы назначили день, когда я сдам комнату на Садовой улице, и станем жить там, где у меня теперь была квартира.  Овчинников поломал тогда эти планы, и Света исчезла из моей жизни. В новую квартиру я въехал один и даже без попугая. Так начался новый этап моей жизни. Новоселье без того чтобы не пустить впереди себя какое-нибудь живое существо? Это нонсенс.  Но я был все время пьян, и то, что прихожу в пустую квартиру, меня не смущало. Если верить в приметы, то я сделал задел, который не обещал в будущем ничего хорошего. Квартира должна была превратиться в тыл, который ежедневно бы укреплял меня, делал меня менее зависимым от обстоятельств, которые могли выбить из колеи, квартира, в конце концов, это то место, где я  мог прийти в себя, отлежаться, для того чтобы с новыми силами встретить день и все то, что несет он с собой.  Но все это было возможно, если в квартире была жизнь, а не торчало бы по углам одиночество. Единственным утешением для меня была мысль, что это временное явление. Мне тридцать восемь и  все еще впереди. Действительно один в новой квартире я  жил недолго, но оказалось, что приметы, эти выводы народной статистики,  не только фиксируют случившееся, вроде черной кошки перебежавшей дорогу, они говорят о беде, которая обязательно случится. Мой случай новоселья в  пустой без животных и людей квартире обещал мне  когда-нибудь выйти боком. Тем более жизнь так по-настоящему и не зацепилась за стены новой квартиры, она все время стремилась покинуть ее. Не однажды оставался  я в стенах уже обжитой квартиры один. Мизансцены надо менять считал я и не видел в этих предзнаменованиях одиночества ничего страшного. Пришло успокоение, я перестал метаться искать неизвестно что и кого. Встречи со случайно встреченными женщинами, которые  на время становились моими подругами, с ними я проводил дни и ночи в этой квартире,  случались все реже.
  И вдруг повезло  я встретил молодую женщину и мне показалось, что это то, что мне надо, хватит перебирать как крупу, случайных попутчиц, пора остановиться и Катя, так звали женщину, которую я встретил,  может стать якорем моих поисков спутницы жизни и не только якорем, но и той половинкой, что поможет мне в моем сиротстве, наполнит мою жизнь семейным счастьем, о котором я, до встречи с ней, мог только  мечтать.
 Иногда коллизии, которые  случаются в жизни, вдруг оказываются для тебя благотворными. Так Овчинников увел у меня необыкновенную женщину и гораздо позже, когда мы с ним стали работать опять вместе, к комсомолу это не имело никакого отношения, стали поднимать целину, ею можно было бы назвать занятие бизнесом в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, он подарил мне другую тоже замечательную женщину, и она стала мне подругой «дней моих суровых» и радостных тоже, поскольку это был отрезок моей жизни до предела насыщенный событиями; впервые в моей жизни я занимался делом, работал на себя не на дядю, крутился двадцать четыре часа в сутки и мне нравилось это. 
 Познакомил меня с Катей Овчинников случайно. Он не знал ее, так сложились обстоятельства, это был итог его игры в своеобразный тотализатор, где он взялся исполнять роль букмекера. Мы где-то сидели и пили. Была мужская компания, одни мужики и как водится в таком сообществе собутыльников, пьяные разговоры не могли не затронуть тему женщины, вернее половых отношений, потому что говорить о женщине в возвышенным смысле, как идеале или какой-то святыне, говорить у нас не умеют, особенно это касается кабацких разговоров, где все подается о ней только с клубничкой. Шла пьяная похвальба кто, где кого, конечно без фантазий и некоторых преувеличений не обошлось и нашем разговоре. Все было как в том анекдоте: «Мы славно трахались на рояле она кончала, и в экстазе играла революционный этюд Шопена». Это не смешно и мне было так же не смешно от тех сочинений моих товарищей, которые я  должен был слушать в компании собутыльников. Кто-то сказал, что я импотент и меня эта тема не волнует, поэтому я сижу ничего не рассказываю; хочу все время видеть пустым дно своего стакана, стараюсь поскорее набраться, чтобы свалить домой.
 Вдруг Овчинников встал на мою сторону и решил защитить мою честь homo erotikus, он утверждал, что я могу еще участвовать в сражениях, правда уже как тот старый конь, который глубоко не вспашет, но и борозды не испортит, но это не главное. Он уверен со мной все в порядке. Обращаясь ко мне, он сказал: «Когда твои товарищи по оружию, в данном случае я не имею в виду по застолью, говорят, что  секс больше тебя не интересует, это, значит, намекают они, - ты плохой командир и проку, от тебя мало и тебя надо менять. Надо искать кого-то вроде Катаняна, чтобы фаллос, как шашка по земле волочился; я в таком случае  всегда вспоминаю пословицу, которую тебе только что привел. И чтобы отмести неоправданные подозрения, и в зародыше подавить бунт недовольных твоим правлением, я решил доказать им, всем сомневающимся, что если сперма у тебя из ушей не выливается, то это еще не показатель твоего полового бессилия, ее у тебя достаточно для того, чтобы решать наши неотложные дела, которые по Фрейду успешны только у людей, у которых спермы столько, сколько молока дает корова в Израиле, для справки сообщаю, что корова в Израиле дает ведро молока, и для всех сомневающихся в твоей потенции предлагаю устроить тотализатор. И, кроме того, я лично считаю, что твое время еще не пришло  «коней на переправе не меняют». Ты не все еще что мы хотели сделал. Тебе рано уходить на покой. Сейчас появились  демократические возможности не только публично нести всякий псевдореволюционный бред, вроде того словоблудия, которым пробавляется Ельцин, но и таким же образом заявить о своем неудержимом желании трахаться. Для этого и существуют средства массовой информации. Мы  воспользуемся популярной в массах газетой «Двое» и дадим там объявление, по поводу твоих сексуальных страданий, таким образом, ты получишь возможность выбрать себе подругу жизни, а мы проверим тебя на «вшивость». В кабаке, его пьяной атмосфере на той пьянке были  и мои друзья и враги и тотализатор устраивал обе стороны. Овчинников был доволен, он не сомневался, что не проиграет и получит свой приз. Обещанное им объявление в газете «Двое» появилось на следующий день. И как только я получил первое приглашение на свидание с кандидатом на мою руку и сердце он заторопил меня.
 - Не теряй попусту время,  лишнего его у меня нет, я на тебя поставил и не хочу проигрывать. Я хочу получить свой приз.
 - Надеюсь, ты меня не считаешь скаковой лошадью? И я не на скачках, где ты букмекер, и собираешься сорвать за меня хороший куш? Боюсь, что разочарую тебя.
 - Ну, какая же ты лошадь? Ты конь, с седыми яйцами, - успокоил он меня, - и мы обязательно выиграем, - попытался придать Овчинников мне уверенности.
 Фирма, занимающаяся подбором пар для бракосочетания, а по существу сводничеством, дала мне несколько предложений для случки. Но приходили какие-то кикиморы, и даже в пьяном бреду я не решился бы не с одной из них лечь в койку. Овчинников изменил требования к претенденткам на мою руку и сердце, в частности, значительно снизил возраст невест. И дело пошло. Одна претендентка так понравилась Овчинникову, что он, чтобы ее трахнуть, пошел на подлог. Сказал мне, что не против сходить с ней  в ближайшие  кустики на разведку и чтобы я пропустил одно свидание. Невеста была в восторге от Овчинникова и брачное агентство стало уговаривать меня не отказываться  от брачных уз с невестой, которую я  никогда не видел. Невеста оказалась настойчивой и нашла меня, вышел казус, меня хотели оштрафовать и исключить из клиентов брачного агенства. Овчинников еле замял скандал.  И тут появилась Катя. 
 Я увидел молодую, приятную женщину с роскошными каштановыми распущенными волосами, хорошо одетую, легко идущую на контакт, в ее разговоре не чувствовалось фальши, и он не был вымученным, таким, когда люди не знают что сказать друг другу. Мы говорили легко и просто, в основном, нас интересовали биографии друг друга и профессиональные интересы. Я узнал, что брак для Кати не является самоцелью, и это еще больше расположило меня к ней. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что мы где-то уже встречались, а, может быть, она напоминала мне кого-то. Кого, думал я? И мучился не долго. Конечно! Я видел ее у Боттичелли, среди красавиц, изображенных на его полотнах. Действительно, в ней было что-то от них, неуловимое, молодое, изящное, волнующее, так же притягивающее, может быть завораживающее, проявляющееся в движениях, походке, повороте головы, грубо, но зато точно, в экстерьере. И эти роскошные волосы. В общем, она мне понравилась.
 Первое время мы знакомились и привыкали друг к другу. Исходили все улицы вокруг Троицкого собора и набережную Фонтанки. Овчинников был недоволен и стал говорить, что пора приступать к делу.
 - Не спеши, - попросил я его: - Доверяешь сомнительным теорийкам какого-то Фрейда, недоделанного еврея, для многих ставшего идолом в постельных делах, сформулировавшего закон о зависимости творческих возможностей человека от его либидо. Певцу и поэту Абеляру отрезали яйца, он перестал петь и писать стихи. Представь себе, была такая ужасная история, ее рассказал в своей книжке Мечников. Возможно, этот закон где-то действует, но не в нашем деле. Для нас и я думаю, ты согласишься со мной, этот закон решающего значения не имеет.У нас же солидное предприятие, а не публичный дом. И ты, один из идеологов нашего дела, все-таки мент, а не мадам в борделе. Продал меня за бутылку водки и торопишь. Хочешь, чтобы я поскорее доиграл роль шута, соблазнителя сексуально-озабоченных старушек, которую ты мне навязал. А последний акт? Семяизвержение. Его как? Производить публично? В колбочку? Ты как режиссер-постановщик должен продумать эти мелочи. Ведь иначе тебе могут не поверить. И ты проиграешь.
  - Я не расслышал. Какой ты сказал акт? - переспросил он меня: -  Мне нужно чтобы это был половой акт. Смотри, не подведи. Надеюсь со здоровьем у тебя все в порядке? Может быть, тебе не пить несколько дней? И не дрочить? Копи драгоценный материал, это хороший стимулятор и питательный пищевой продукт. Что ты вылупился на меня? Разве ты не знал этого? Конечно, он не для тебя, впрочем, если хочешь, попробуй. Цвет лица, общий тонус. Тебе, как жениху, советую. Посмотри на Гайдара. Какая у него бархатная кожа, какой румянец, как у женщины, и не бреется, выдирает редкие  кустики поросли, эпилятором. Такой сопливый розовый поросенок. А все от чего? От того, что берет.
 - Что берет? - не понял я.
 - Х.. в рот! Сосет. И все, что несут! - рассердился на мою непонятливость Овчинников. 
  - В общем, - вернулся он к основной теме нашего разговора, - она от тебя ждет решительных действий, а ты как всегда тянешь резину. О музыке, о цветах говорите. Взрослые люди, ведь это так просто.  А то подумает, что ты педераст, как Гайдар, или  какой-нибудь мазохист. Повернется и уйдет. Я этого не допущу.
 Трахаться мы стали не сразу. Катя уже приезжала ко мне домой, но мы по-прежнему, вернее я, все чего-то тянул, говорил, говорил, все больше об искусстве: о поэзии, музыке. Овчинников знал меня, как облупленного и был прав, когда говорил, что вместо дела я затрахаю кого хочешь рассказами о лягушках-квакушках, о цветах, о бабочках, а затащить себя в постель, сделать это, предоставлю  подруге, или вообще останусь без бабы. Моей визави, невольной участнице тотализатора Овчинникова, все эти рассказы порядком надоели, мне почему-то казалось, что ей будет особенно интересно прослушать в моем изложении курс музыкальной литературы,  я старался вовсю и просто достал ее. Она была, пианистка, закончила консерваторию, поэтому не выдержала и сказала:
- Я на работе так устала от музыки и музыкантов, разве мы не можем заняться
 чем-нибудь другим?
 - Отчего же, - согласился я с ней, и мы стали трахаться.
  Трахаться с Катей было хорошо, но ей выкраивать на это время и мчаться ко мне через весь город было сложно, потому что первое время нашего знакомства она не порывала с домом, где жила в квартире с матерью и маленьким сыном, поэтому часто видеться с ней мы не могли, у нее были и другие проблемы. Она познакомила меня со своими домочадцами: пятилетним сыном, благодаря стараниям матери и в первую очередь бабушки очень продвинутым мальчуганом, и мы быстро подружились с ним; мать еще совсем не старая совершенно очаровательная женщина, и взрослый  брат; все они жили вместе в двухкомнатной «распашонке». Я стал бывать у нее дома, теснота была невероятная, брат Кати приводил на ночь подругу, с которой жил, и создавал дополнительные трудности общежития, тем не менее, семья была очень дружная, из старых петербургских, интеллигентных семей. Теснота по большей части была связана с обилием книг, которые заполняли все пространство квартиры и, казалось, что это они выживают людей. Пианино стояло в спальне у Кати, у самой кровати, здесь же для  ее сына Алеши, был выделен угол, что-то вроде детской комнаты, в котором он играл со своими монстрами, терминаторами, здесь же рисовал; мне даже показалось, что в его рисунках присутствует что-то от способностей к этому виду творчества. Обстановка в квартире, теснота, не позволяли Кате, когда мы собирались все вместе, поиграть для нас. Очень редко, когда мы были одни, и была возможность помузицировать, Катя никогда не использовала ее,  я почти не помню такого случая, чтобы она играла бы только для меня. А жаль, я слышал ее в концертном зале, заполненном публикой, играла она очень хорошо. Она говорила мне, что, играя,  она все время ощущала мое присутствие, помнила о нем, и это заставляло ее волноваться немножко больше чем обычно. Она знала, что я в прошлом несостоявшийся музыкант, и мое мнение об ее игре ей было не безразлично. Я знаю, что теперь она лауреат международного конкурса. Мы расстались, но ее профессиональный рост продолжался, наш разрыв никак не отразился на нем. И, Слава Богу. Наша с ней связь, не во что не оформилась, в ее жизни она, наверно, осталась как какая-то проходная тема в одном из многочисленных музыкальных произведений, которые она исполняет, ничем не отмечена, никак не повлияла на судьбу. Она не отвлекла ее от основного дела жизни, не помешала ему. 
 Катя ушла с «первым звонком». Я попал в больницу, и последняя в моей жизни постоянная подруга навестила меня здесь и сказала, что пришла сюда и вообще ко мне, в последний раз: - Горшки выносить и быть сиделкой мне вроде еще рановато, я еще не жила, мне надо растить сына и у меня работа, которую я люблю и ради тебя, ее не брошу. Что у меня тогда останется? Наверно, я не для того родилась, чтобы закончить сейчас все и стать сестрой милосердия. Извини, но я не видела жизни, она у меня вся еще впереди. А с тобой я пропаду. Я не готова к такой жертве. Ты сам во всем виноват. По краю пропасти ты идешь давно, я тебе говорила об этом. Странно, что этого не случилось раньше. Она замолчала.
 - Конечно, - почувствовав в груди жгучую боль, торопливо поддержал я ее, - ты, безусловно, права. И у тебя вся жизнь впереди, не надо ничем жертвовать, живи как жила, работай, расти сына. Во всем, что со мной случилось, виноват я один. Было бы нечестно к моему несчастью пристегнуть тебя. Я этого не хочу и не имею на это никакого права. Знаю, это не просто и все же забудь, как дурной сон, наше прошлое, прости, если можешь меня и попытайся быть счастливой, для этого у тебя  все есть.
 Катя была моложе меня на пятнадцать лет. И нас ничего не связывало. Мы вместе ничего не создали, я не посадил даже березки на ее участке в садоводстве, где у нее  вместо  дачного домика, стояла приспособленная под жилье избушка из фанеры. Конечно, она была свободна. И она ушла.
 С ее уходом кончилась часть моей жизни, когда она была движением вперед. У меня никогда в жизни не было ясной, четкой, осознанной цели, такой, чтобы я точно  знал, чего хочу. Поэтому зигзаги моей жизни напоминали броуновское движение. И, тем не менее, подсознательно, подспудно, я ощущал, что в итоге все равно двигаюсь в правильном направлении. «Ты зриши нужды, которых я не зрю. Зри! - и сотвори со мной по милости твоей»! - с надеждой о наставлении на путь истинный взывает к Иисусу Христу в своей молитве Святитель Филарет Дроздов, Митрополит Московский. Быть может, и мне до какой - то поры была доступна Божья милость и, не осознавая этого, я пользовался ею? Не смотря на кажущуюся хаотичность,  до самого ссудного дня, когда я первый раз попал в больницу, продолжалось мое медленное продвижение вперед, неэффективное, с огромными потерями, но, в конце концов, вперед. Наконец появилась цель,  она приобретала четкость, по мере моего приближения к ней, я почувствовал, что больше смысла стало в моей жизни. Был миг, когда вдруг показалось, что непостижимая судьба улыбнулась мне и настроена благосклонно. Мои неуклюжие попытки оседлать ее, ничего не дали, более того скоро она совсем отвернулась от меня. Я едва прикоснулся, нет, только-только почувствовал вкус жизни, как все оборвалось. 
 Что какие-то форс-мажорные обстоятельства, тем более болезнь, вот сейчас, помешает мне, или остановит меня, кто-то распорядится моей жизнью прекратит ее движение и моя жизнь «как поезда с откоса» полетит вниз, в пропасть, из которой уже будет не выбраться, не могло мне присниться и в страшном сне. Это могло быть игрой расстроенного воображения, но тогда мое место было в дурдоме. То, что ушла Катя и моя жизнь пошла под откос, просто случайное совпадение. Она не была катализатором этого процесса. Просто ее уход стал точкой отсчета времени, когда случилось непоправимое. Она нечаянно оказалась свидетелем «момента истины», когда моя жизнь перешла в другую плоскость. С нее был невозможен возврат в привычный мир, ко всему тому, чем я занимался до того, как болезнь выбила меня из седла. Я вдруг, в одно мгновение, превратился в изгоя, человека не нужного никому и, прежде всего, себе, потерявшего сразу все, и обреченного теперь если хотел продлить свое существование, быть попрошайкой у Бога и людей.
 Мы прожили с Катей вместе, наверно, лет пять. Она переехала ко мне с сыном; у нее были грандиозные планы по обустройству квартиры. Наверно все это можно было осуществить, квартира двухуровневая и после определенных дизайнерских стараний и достаточно сложного труда строителей, по реализации фантазий  друзей Кати из института им. Мухиной это было бы модерновое жилье, в которое было бы приятно жить. Однако планы так и остались в намерениях, хотя мы с Катей прожили достаточно много времени вместе и за это время можно было еще несколько раз переделывать квартиру, найти для нее идеальное архитектурное решение, чтобы уже никогда не возвращаться к вопросам благоустройства своего гнездышка, в котором мы собирались жить долго и счастливо. В том, что ничего из наших планов не вышло, конечно, виноват  только я и мой образ жизни. Денег было достаточно, я занимался бизнесом и он приносил неплохие результаты. Мы могли с Катей позволить себе жить, не отказывая ни в чем. Но у меня  никогда не было времени заняться домом, собственной квартирой, тем более дачей, которую я обещал Кате построить у нее на участке. Я приезжал домой, как, правило,  поздно вечером, пьяный, только для того, чтобы выспаться придти в себя. Утром приезжала машина и увозила меня к «подельникам» по бизнесу и так было изо дня в день. С Катей я встречался только в постели или за столом, да и то только тогда, когда был аппетит, стимулировал его графинчик холодной водки из холодильника. Катя не хотела потерять меня, проявляла героическое терпение, если срывалась и говорила мне что-то резкое, то сердилась не долго. Мы виделись с ней мало, явно недостаточно, для того чтобы назвать это совместное проживание семьей. Кате очень не хотелось расставаться со мной, тем более, несмотря на мой иногда непотребный вид, ко мне все больше привязывался ее сын Алеша. Она продолжала во что-то верить и возможно еще долго  бы терпела меня, если бы  меня не свалила болезнь, итогом которой могла быть только моя инвалидность. К этому она готова не была и ушла; взяла с собой сына и вернулась в свою тесную квартирку к матери. С доходами у нее было туго, и пока те люди, кто остался  рулить моим бизнесом, не выкинули меня из него, я помогал ей, поддерживал с ней и ее сыном связь.
 Скоро я сам стал нищим и мне в пору было самому побираться. У меня был вклад в сбербанке,  так теперь называют сберкассу. Завел я его еще в советское время. Когда власть захватила банда Ельцина я попытался  спасти свои сбережения, снять деньги со счета и купить что-то, хотя бы щитовой сборный домик для Кати на участок. Она так мечтала о нем. Не тут-то было, стараниями «либерала» Гайдара мои сбережения превратились в дым. Суммы вклада, которую я получил, хватило мне на две бутылки водки. После моего перехода в состояние  человека лишенного средств существования, мне оставалось одно. Смерть. Но и здесь я получил отлуп. Достойно умереть не получалось. Травиться или вешаться не хотелось, а с эфтаназией человеколюбивые депутаты никак не могли определиться.  «Если делать эфтаназию всем желающим  бюджет России не выдержит» -  запротестовал Жириновский: - Этих любителей сладкой смерти будет слишком много», - забеспокоился  радетель бюджета России. Ельцин много говорил о гуманизме власти, о пенсионном рае и других льготах, которыми новая власть обеспечит, потерявших все свои сбережения людей и обещал, что не даст их в обиду, голову на рельсы за них положит, даст ее дурную паровозу отрезать,  если инфляция, увеличится хотя бы на один процент. Один Гайдар в этой своре преступников бы честен и цитировал Ницше: «Сострадание есть расточительность чувств – вредный для морального здоровья паразит; …Сострадание покоится  не на максимах, а аффектах: оно патологично. Чужое страдание заражает нас, сострадание – это зараза». Что ж, пожалуй, эта цитата из Ницше, похоже, стала кредо новой власти.
  А с Катей мы  перестали встречаться и даже не звоним друг другу. Что с ней теперь я не знаю.
   С Валентиной Ивановной Маскаленко мне довелось  встретиться еще раз, как раз перед событиями начала девяностых годов, незадолго до переворота  Ельцина; острый политический нюх, позволил ей сделать верную ставку на этого юродивого партийца, члена Политбюро ЦК КПСС, и переворот 1991 года прошел для нее гладко она осталась у власти и не просто осталась, сама стала властью. Но это к слову, просто небольшая ремарка, имеющее косвенное отношение к теме моей книжки. Наша случайная встреча с Маскаленко произошла в гостинице, которой я работал как ее protege. Маскаленко была первым секретарем Красногвардейского райкома КПСС. В районе должна была состояться партийная конференция, и где-то надо было кормить делегатов конференции. Единственным достойным местом в районе, где можно накормить делегатов посчитали гостиницу «Карелия». Буквально накануне конференции Маскаленко заехала в гостиницу лично проверить готовность  кухни и ресторана к приему почетных гостей. Директор гостиницы, Николай Ефимович Демидов, тоже  в недалеком прошлом комсомолец, председатель КМО, перешел к нам в гостиницу из «Прибалтийской», где был заместителем директора гостиницы по кадрам. Маскаленко неплохо относилась к Демидову, они тепло поприветствовали друг друга и отправились в ресторан через гостиницу. Она интересовалась, как гостиница выполняет план, в частности по валютной выручке, которой в плане доходов гостиницы отводилось важное место, посетовала на то, что гостиница расположена неудобно, и из-за это теряет туристов, так как они отказываются  жить в этой гостинице. Над входом в гостиницу была натянута сетка. Маскаленко поинтересовалась у  директора гостиницы,  что это значит. Демидов объяснил, что это страховочная мера, сетка натянута, потому что осыпается фасадная плитка, которой облицована гостиница. Тут Маскаленко вспомнила, что на хозяйстве в гостинице работает ее protégé, и захотела увидеть меня. Демидов кого-то послал за мной. Шеф повар и директор ресторана  стали докладывать как будут кормить делегатов конференции. Шеф-повар показал ей меню, Маскаленко осталась довольна. Она поблагодарила всех и двинулась с Демидовым к выходу из ресторана, остальных отпустила на свои рабочие места. Я подошел к ней, когда она с Демидовым была уже за пределами ресторана. Я поздоровался. Она не так радостно как Демидова, но все же довольно дружелюбно  приветствовала меня. 
 Ее первый вопрос ко мне касался ремонта гостиницы, «когда туристы не будут испытывать неудобств, связанных с ведущимися строительными работами, которые выполняют альпинисты и достаточна ли квалификация у этих людей, качественно отремонтировать фасад гостиницы, и гарантировать администрации гостиницы что плитка снова не будет сыпаться. «Безопасность людей должна быть обеспечена  и это главное, что должно быть достигнуто в ходе ремонта»,  - сказала она мне. Спросила, как мне работается с новым директором, помогаю ли я ему войти в курс дела. Демидов, как всегда жевал конфетку, у него было что-то с желудком, и соска  во рту у него была постоянно; он не сделал исключения и для Маскаленко, не вынул ее, поэтому говорил невнятно и Маскаленко приходилось его переспрашивать. Это ее раздражало. Как я ему помогаю, он решил рассказать ей сам. Сказал, что пока я  исполнял обязанности директора гостиницы, накопилось много проблем. Что-то стал говорить о бунтующих горничных, и других работниках гостиницы, которых я хотел перевести на двенадцатичасовой рабочий день. Ему пришлось отменять мои решения. Этим  своим непродуманным решением  я настроил коллектив против себя, спецслужба докладывает, что и в плане моральной чистоплотности не всегда аккуратен, иногда номера гостиницы использует  не по назначению. Маскаленко не стала слушать его дальше. Спросила меня: - Ты что, действительно был директором гостиницы?
 - Да, полгода, исполнял обязанности, пока не пришел Николай Ефимович. Более достойной замены у отдела кадров Интуриста, видимо, не было, - Маскаленко с явным неудовольствием посмотрела на меня, хотела что-то резко ответить мне,  однако промолчала. По моему ответу она почувствовала, что согласия между мной и Демидовым нет, но разбираться, почему мы не можем  найти общий язык и работать дружным тандемом, не стала. 
 Спросила: - Ты женат?
 - Нет, Валентина Ивановна, я по-прежнему холост.
 - А я ведь помогла тебе получить квартиру только потому, что думала, вот женится, пойдут дети, коммунальный рай не для них, пусть растут, не зная, что это такое, у семьи должны быть нормальные жилищные условия. Неужели ты, за все это время, что мы не виделись, так и  не смог никого найти, для того, чтобы создать семью, жить вместе с любимым человеком рядом, завести и воспитывать детей, в аппарате обкома и горкома комсомола столько приличных во всех отношениях девочек работало, не может быть,  чтобы никто не нравился. Впрочем, что я перед тобой распинаюсь. Я не жалею о своем решении, и когда помогала тебе, думала, что этот кредит доверия оправдает себя. Ты же  распорядился моим кредитом,  как эгоист, так и не понял ничего, почему я так поступила. И это удивительно, ты в своем эгоизме не понял очевидного.
 Жизнь летит стремительно, она расписана у каждого человека по часам, у тебя к счастью есть еще время исправить ошибку, быть как все и не стыдится этого. Конформизм устоявшихся традиций благотворен. Если бы его не было, жизнь давно бы исчезла. Экологи, биологи говорят, что на земле постоянно исчезают отдельные виды животного и растительного мира. Потому что исчезает среда обитания. Человек тоже имеет  свою среду обитания и важнейшая ее составная часть это дом, квартира, где он может продолжить себя, воспитывая детей, своих детей, которые появились у него в этом доме. Неужели у тебя ничего не происходит в душе, когда ты берешь за руку ребенка, его теплую ручку, видишь его улыбку или слезы, ничего не переворачивается в душе и тебе не хочется утереть их, сделать ребенка счастливым. Ты можешь это, победи же, наконец, свой эгоизм, лень, отбрось свои дурацкие принципы. Я думала, что ты поймешь это сам. Ты не захотел  помочь себе, изменить свою жизнь даже тогда, когда у тебя появились для этого все условия. Что ж мне жалко, что мои усилия пропали даром. Бог тебе судья. Ко мне не приходи. Ты не оправдал моего доверия и поэтому не можешь рассчитывать на мою помощь. Прощай.
 Маскаленко повернулась и пошла к выходу из гостиницы. Демидов посадил ее в машину, и она уехала.
 После своего последнего разговора с Маскаленко я еще какое-то время оставался в гостинице, продолжал трудиться, но не долго. Это было уже в конце восьмидесятых годов, когда общественно-политическая обстановка в стране стала изменяться. К власти пришел Горбачев, который пытался расшевелить  Кремлевский ареопаг, он заставил   Политбюро  ЦК КПСС принять реформы, они вошли в историю КПСС под общим названием «перестройка». С помощью своего бездарного сочинения  он хотел добиться успеха, кардинально изменить ситуацию в стране. Эти поверхностные, часто ошибочные утопические программы,  или буксовали, встречая сопротивление  партийного аппарата на местах или просто, проваливались, как было с антиалкогольной кампанией. По его мнению, реформы должны были спасти страну, он чувствовал, что у коммунистов под ногами начинает гореть земля, инстинкт самосохранения, требовал от них решительных действий; ему казалось, что реформы  как раз такой инструмент скорой помощи с их помощью еще можно вытянуть страну из пропасти, куда она стремительно скатывалась, сбить накал страстей, отвести от себя недовольство населения перевести  его в такое русло, где виноваты будут другие, они будут оправдываться перед  народом, будут отбиваться от разбушевавшихся масс. Для этого на Старой площади придумали ловкий ход, переложили всю ответственность за провалы в экономике, пустые полки в магазинах на хозяйственных руководителей, которых сделали козлами отпущения  в своей игре. По-прежнему линия партии и ее авторитет оставались незыблемыми, решение всех проблем стали  трубить все СМИ лежит на местах. Там нерадивые хозяйственники коммунисты саботируют все предпринимаемые партией меры по выводу страны из сложного социально-экономического положения. Реформы,  санкционированные Кремлем, предусматривали послабление тисков тоталитаризма в стране; в рамках скромных демократических преобразований, о которых много  говорил Горбачев, предусматривалось ввести на всех предприятиях и организациях страны выборность руководителей. Это привело к еще большему хаосу в стране, а введение сухого закона в конце концов довело страну до коллапса. Кремлевские руководители делали ошибку за ошибкой, и скоро аксиома диалектического материализма об обязательном переходе накопившегося количества  в качество, воплотилась в реальной действительности. Горбачев и компания старцев из Политбюро КПСС потеряли реальную власть, еще и потому, что внутри самой КПСС успешно действовали кроты вроде Ельцина, Гайдара и других подонков тех, кто  деморализовал партию, вместо того, чтобы сплотить ее перед идеологическим и финансовым террором из-за рубежа.  Коммунисты побежали, кто куда, бежали как крысы с тонущего корабля, большинство, чтобы спастись поменяли окрас и присягнули триколору.
  Маскаленко, естественно, не могла оставаться в стороне от этих процессов. Чтобы самой остаться во власти ей пришлось, как и другим здравомыслящим коммунистам присягнуть на верность  термидорианцам  в Кремле и лицедействовать делать вид, что принимает правила игры, установленные новой властью. Старый лозунг Бухарина «Обогащайтесь», стал фундаментальным кредо этой власти, она разрешила разномастной сволочи  из-за рубежа организовавшей переворот и оборотням-коммунистам: вождям бархатной революции Ельцина, Троцкий называл их термидорианцами, разворовать, развалить страну; («термидор» - уничтожение существующего режима его вчерашними сторонниками под прикрытием революционных лозунгов).
 Маскаленко  претила ненасытность, алчность, порочность людей, которые стали хозяевами жизни. Как между Сциллой и Харибдой пробиралась она между этими  людьми, стараясь не запачкаться о них, старалась делать свое дело честно и декларируемые намерения власти о социальной поддержке населения  превращать в реальные дела. Ей бы уйти заняться бизнесом, приобрести какой-нибудь свечной заводик и жить спокойно. Но нет. Ее гнала в этот зверинец воля к власти, потому что без нее, без власти она не представляла себе жизнь. К счастью воля к власти гнала туда и других порядочных умных людей, сложился баланс сил, и он пока выручает страну. Но не факт, что  этот баланс прочен. Чья возьмет от этого зависит будущее России. Пока олигархи-вурдалаки выигрывают и тянут на себя одеяло, потому что на их стороне верховная власть. Неужели так сильна ее зависимость от людей из «золотой сотни», список которой опубликовал журнал «Форбс»? Видимо, влияние олигархов, заключено не только в капитале, которым они владеют, и который представляет серьезную угрозу новой власти. Возможно кто-то из российских олигархов входит в мировое правительство, где решаются вопросы планетарного масштаба и в том числе быть или не быть России и эта угроза не оставляет верховной власти выбора как быть только в вассальной зависимости от собственных вурдалаков-олигархов. Эти мутанты строящегося капитализма России, если не делать ничего то, как любое злокачественное новообразование уничтожает жизнь человека, они тоже  способны довести Россию до состояния коллапса и  смерти.  
В гостинице меня добило, как раз нововведение властей, предусматривающее выборность руководителей предприятий и организаций, поломавшее судьбу многих достойных людей. Заместитель директора гостиницы по размещению, еще та гнида, естественно, бывший  опричник, подполковник КГБ, зам начальника отдела кадров ленинградского управления КГБ, готовил партийное собрание, в повестке дня которого один вопрос: «Отчет коммуниста Круткова о своем вкладе в перестройку. Перестройка - это мертворожденное дитя коммунистов прессовала всех приличных людей. Партийные собрания на  тему вклада коммуниста в перестройку тогда были в ходу. Они были прелюдией к общему собранию коллектива трудящихся, на котором выносился окончательный вердикт по поводу профпригодности  кандидата на выборную должность. Я не стал дожидаться собрания, не захотел слушать, как в очередной раз, только теперь с оргвыводами, будут полоскать меня и уволился из гостиницы.
 Вообще мою жизнь в гостинице нельзя было назвать сладкой. Работая в ней, я все время получал по голове, набивал себе шишки. Должность почему-то считалась синекурой, на самом деле таковой была должность заместителя гостиницы по размещению, но не моя, хозяйственника. Я же все время получал втыки, партийные взыскания; по представлению народного контроля и бухгалтерии гостиницы на меня не однажды делались денежные начеты, штрафовали пожарники, СЭС.  Я понимал, что спокойно работать мне не дадут, устраивались все время какие-то провокации: то из моего кабинета утащили новенький цветной телевизор, то банщик из сауны, по совместительству сексот  куратора гостиницы из КГБ, потащил меня в суд, поводом для его обращения в суд, стал  выговор, полученный им за то, что все время таскал в сауну левых клиентов, или кто-то разбил ящик с витринным стеклом, предназначавшимся для  срочной замены, выбитых в ресторане окон, то ревизионно-финансовый  отдел Интуриста, после очередной проверки, писал на меня телегу, обвиняя во всех смертных грехах, и так далее; меня все время кто-нибудь терроризировал, поводом для нападения на меня мог послужить любой пустяк. Сегодня вспоминая годы, которые я отработал в гостинице, я считаю их самыми тяжелыми в своей трудовой биографии.
 Однажды я не выдержал постоянных нападок на себя и необоснованных обвинений в свой адрес, Сережа Соболев, бывший референт Маскаленко, работал  собкором Ленинградской Правды, я пожаловался ему на свою собачью жизнь, мы сидели у меня в гостинице, пили по какому-то поводу, и он сказал: «Ты напиши обо всем, что тут у тебя твориться и передай мне, а я постараюсь, чтобы то о чем ты накропаешь стало достоянием гласности. «Интурист» контора закрытая и статья об этой организации, приоткрывающая завесу над ее крышей, я думаю, произведет большой переполох. Конечно в «Интуристе ты станешь персоной нон-грата, и тебе надо будет подыскивать работу, но какое-то время трогать тебя побояться и ты будешь жить спокойно.  Хочешь, рискни. Статью я пропихну. Это я тебе твердо обещаю». Мне терять было нечего. Меня все равно бы скоро добили. Директор в гостинице еще раз поменялся. Сергей Степанович Зотов, бывший директор ресторана гостиницы «Европейская», после соответствующий обработки в парткоме «Интуриста»,  был настроен ко мне далеко не лояльно. 
Я быстро написал статью для газеты и отвез ее Соболеву. Он тоже особенно не тянул и скоро большая статья, под громким названием «Под крышей Интуриста», целый подвал в газете, появилась в Ленинградской Правде. Это был шок для многих. Не в «Интуристе», не в отделе зарубежных связей обкома партии не могли понять, как  статья такого содержания могла появиться в печати. Я стал знаменит. В «Интуристе», на меня, как на какого-нибудь  известного артиста показывали пальцем. Как-то, сразу после появления статьи в газете, в  рабочей столовой гостиницы, во время обеда, когда в ней было много народа, как только я вошел, наступила мертвая тишина, она длилась недолго, так как  через мгновение сменилась на недружный треск аплодисментов. Меня поздравляли, хвалили за смелость, некоторые жалели. Зотов вызвал  к себе. Он ничего не стал говорить мне по поводу моей статьи, тем более ругать меня за самодеятельность, единственное, о чем он сказал, о том, что я совершил большую ошибку, трогать меня никто не собирается, тем более наказывать за статью, но работать в гостинице мне не дадут. «Ты имей это в виду» - сказал он мне: Завтра тебя ждет у себя генеральный директор Интуриста. Потом будет партком, на котором тебе тоже надо быть». Я сидел у себя в кабинете, и мне позвонила инструктор обкома партии, пригласила к себе. Пришлось съездить в Смольный, в отдел зарубежных связей. Инструктора обкома партии больше всего интересовало, каким образом статья попала в печать и почему, прежде чем напечатать статью я не обратился  к себе в партком, где мне бы непременно помогли, уверял меня партийный чиновник, плохо знающий  оборотную сторону жизни опекаемой им организации, где порядка не было.  «Теперь поднялся невообразимый шум, в даже за рубежом говорят об этой статье. Ваша выходка, - сказал мне инструктор обкома партии - может сказаться на связях Интуриста с зарубежными фирмами, это может привести к уменьшению числа туристов посещающих нашу страну. Представляете, что вы наделали»? Я молчал, чем я его мог успокоить?
Немного раньше, всего несколько лет назад,  то, что я сделал, было бы невозможно. Ветер перемен уже реял над страной. Слова, которым обучил страну Горбачев: плюрализм, демократизация, гласность – стали набирать силу и стали в какой-то мере щитом для меня. Если бы уже не действовал протекционизм слов «нового мышления» меня, как клеветника, отправили бы сумасшедший дом или в тюрьму КГБ на Литейном. 
Сразу в Интуристе избавиться от меня не могли; все отлично понимали, что преследование за критику наказуемо.  Была осень, шли дожди, гнил на полях урожай, и меня отправили помогать селу. Я возглавил отряд работников Интуриста направлявшихся в  Новую Ладогу в совхоз, выращивающий племенных бычков, убирать турнепс. Сначала мне очень импонировала эта командировка, мне казалось, что смогу отдохнуть, от тайной злобы, всех тех, кто точил на меня зуб за статью в газете.  Я уже забыл, когда  проводил отпуск на природе, а здесь почти целый месяц на свежем воздухе. Мне была  положена отдельная комната в доме, стоящем отдельно от барака, где разместились работники Интуриста, призванные трудиться на полях совхоза, и положено трехразовое  питание в совхозной столовой.
В Старой Ладоге, это недалеко это недалеко от Новой Ладоги, находился Дом творчества Союза художников. Я знал, что сейчас  директором Дома творчества работает мой старый  приятель, Валера Максимов. Естественно, мне не терпелось увидеть его.
Я знал, что у Валеры был очередной кризис между самооценкой своей творческой потенции и того чем ему приходится заниматься. Ему надоело быть начальником отдела реализации «шедевров мастеров кисти» Союза художников, кроме того, его прижала бухгалтерия, запретив  самому получать деньги за реализацию произведений художников, художественная лотерея, которой он занимался уже много лет, стояла у него поперек горла, надоела;  ему хотелось настоящего дела, перестройка была еще только в начале, еще не было принято ни одного закона разрешающего вольное предпринимательство, до закона о кооперации оставалось рукой подать, но пока его не было, ОБХСС свирепствовал, как и прежде, в общем,  о своем деле было думать еще рано. Валера страдал от невостребованности своих способностей, оттого, что не может заработать и жить достойно и не зависеть ни от кого.  Как всегда он гасил душевные муки известным способом, не смотря на то, что в стране ввели сухой закон, для него это ровно ничего не значило, он по-прежнему пил коньяк, правда, теперь это был его фирменный напиток,  он  производил его сам.
Когда ему в очередной раз предложили стать директором Дома творчества, в Старой Ладоге, отказываться он не стал. И уехал туда в ссылку до лучших времен, которые чувствовал уже не за горами. 
Организация сельскохозяйственных работ работников Интуриста отнимала у меня все время и наша встреча с Максимовым все время откладывалась. В стране царил жестокий сухой закон, достать выпить была большая проблема. Я пас отряд работников «Интуриста», который должен был, убрать богатый урожай турнепса. В отряде были официанты, горничные, повара, бармены, и другие работники  гостиничного бизнеса. У них проблем по поводу сухого закона не было. Находившиеся все время под кайфом они, конечно, клали с высокого дерева на дисциплину в отряде, на меня и установленный порядок, запрещающий покидать до окончания сельхозработ, место расположения отряда дислоцированного на территории совхоза. Численность отряда постоянно менялась, и я никогда не знал, сколько у меня  сегодня бойцов, какие силы я могу бросить на уборку турнепса.  «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко» песню  допел до конца», - написал  Михаил Светлов, в своем замечательном стихотворении. Увлеченность отряда песней, не позволила бойцам заметить смерть своего товарища. Я же не мог не замечать своих потерь.  Подчиненные мне люди, пьянствовали и не хотели убирать турнепс; заставить их  трудиться на полях совхоза я не мог; мог только  наблюдать, как мой отряд редеет на глазах и ожидать того момента, когда, убирать турнепс будет некому. Утром на уборку турнепса собиралась кучка нетрезвых людей, это были все, кого удавалось поднять от хмельного сна. Их привозили на поле  в надежде, что они станут работать. Наклониться к грядке с  турнепсом  сборщики урожая не могли, потому что их сразу тянуло блевать и тогда они рационализировали уборку турнепса: вместо того чтобы, наклонившись, руками  его выкапывать, турнепс стали ногами затаптывать в землю. Бригадир докладывал мне, что поле убрано, то есть, затоптано ногами; по нему прошел мой отряд. Я загрустил и позвонил Максимову, сказал, что приеду  к нему в гости тем более, впереди было воскресенье. Я имел, в конце концов, право на отдых. Мне гарантировала его Конституция.
 Дом творчества художников расположился в живописном месте, на берегу реки Волхов, недалеко от первой советской гидроэлектростанции спроектированной и построенной Графтио, знаменитым ученым, одним из создателей плана ГОЭРЛО. В отличие от Чубайса, Графтио был профессиональным гидростроителем, и имел то, чего нет, и не было у рыжего злодея, ваучеризатора всей страны. Графтио имел честь, то есть был честным человеком, в наше время качество у отечественной породы Homo sapiens весьма редкое. На золото, выделенное ему правительством, Графтио закупил в Германии необходимое оборудование, и в 1925 году станция дала ток. И позже реализация плана ГОЭРЛО стала возможной лишь благодаря таким патриотам России как  этот ученый.  За время руководства Чубайсом РАО ЕЭС не построено ни одной станции, энергетика страны ввиду того, что выделяемые государством средства  в валюте на  ее модернизацию,  оказались в руки мошенника и вора, находится в плачевном состоянии; техногенные катастрофы на электростанциях, подстанциях, линиях электропередачи, стали обычным явлением.
 Ближе к вечеру появился Максимов на своей голубой «Ниве». Это было какое-то чудовище, слабо напоминающее продукцию автомобильного завода в Тольятти. Сидеть в машине было негде. Валера переделал ее под грузовик, и даже сиденье рядом с водителем было занято каким-то железом. Пока мы ехали по асфальту, сидеть на этом железе было терпимо, но когда мы съехали на проселочную дорогу, железо зашевелилось, и была полная гарантия того, что я приеду к Максимову с раздавленными гениталиями.
 - Положи что-нибудь на железо, - попросил я его.
 - Потерпишь, осталось недалеко, - ответил он на мою просьбу.
 - Я не доеду, ты мне сейчас раздавишь яйца, - сказал я ему.
 - Кастраты сейчас в моде. Их учат петь, они такие бабки зашибают. Голос называется не то контральто, не то контрабас.
 - Сам ты контрабас. Останови машину, - уже потребовал я у него.
 - Не могу. Будет не завестись. А дорога видишь пустынная. Будем стоять. Что лучше? Ехать, имея все основания бояться, что раздавишь себе яички, или стоять и ждать помощи неизвестно сколько. Осталось немного. Если ушибешь яички, я напою тебя козьим молоком. Говорят, оно помогает при таких травмах. Ну, а если раздавишь, тут уж никто не поможет, - успокоил меня Максимов: - Будешь петь в церковном хоре, я тебя пристрою. Как сыр в масле будешь кататься. А монахи, как тебя будут любить! Они мне за тебя, как какому-нибудь архиерею, руки всю жизнь целовать будут, и свечки каждый день ставить за мое здоровье. Пользовать тебя будут. Не бойся. Это только сначала больно, потом привыкнешь. Зачем тебе «Интурист», твоя сраная гостиница, вся эта шопла-ебла, которой ты командуешь, она же издевается над тобой.
- Останови машину, - заорал я, - или я выброшусь из нее:  - На, возьми. Максимов, - кинул мне толстый резиновый коврик: - Чего ты перепугался? Я шучу. Это чтобы тебе жизнь не показалась малиной.
 - Дурак, ты, Макс и сестра твоя е…..  .
 -  Ну и что? Правильно делает. Сублимация  у женщин не делает их гениальными.  В отличие от мужчин только разврат способствует развитию их творческой  потенции. Примеров в искусстве не счесть. Тебе рассказать?
 - Потом. Кажется, приехали.
       Дом творчества, как какой-то островок, или заброшенная усадьба, стоял среди полей с турнепсом. Была осень. Место, выбранное художниками для натуры, старая усадьба с вековыми деревьями, услаждало взор. На пригорке, на зеленой травке, среди кустов ольхи и ивовых зарослей паслось стадо коз. Своей живописностью эта натура  просилась прямо на полотно к какому-нибудь художнику. Козы принадлежали Дому творчества художников, его подсобному хозяйству. Больные художники отпивались здесь козьим молоком, восстанавливали силы. Максимов, как директор жил, как и положено начальнику, в сохранившейся старой барской усадьбе, здесь у него был кабинет,  рядом бухгалтерия и другие службы. В доме в жаркие летние дни, было, наверно, душно и прежнее начальство соорудило недалеко от  рабочего места, то есть барской усадьбы, сарайчик, времяночку, где  ночевало; здесь было тихо, нежарко, сладко пахло свежескошенным сеном, которое хранилось здесь же в пристроечке; сено предназначалось белым козочкам, которых в солнечные дни, на зеленом пригорке рисовали художники. Козочки ночевали в загородочке, примыкающей к сарайчику, где ночевал директор Дома творчества, то есть, Максимов.
 Мы подъехали к  крыльцу его резиденции. «Слава Богу, все осталось цело, и при мне» - восславил я, некрещеный, Господа, и поднял глаза к небу, и, таращась в хмурые бегущие по небу серые тучи, на всякий случай перекрестился.  
 - Вместо релаксации, такой стресс, - попенял я беззлобно Максимову, и попытался добиться от него компенсации своих страданий: - Мне  необходимо снять напряжение, которое ты устроил, - сказал я. - Ты устроил провокацию. Покушался на мою жизнь.
 - Нет. Это не я, таковы законы игры в рулетку, в которую твои яички играли с моим железом. Се-ля-вив. Тебе повезло, я довез тебя целым и невредимым. Сейчас выпьем
 за твое здоровье.
  Он вынул из-за сидения бутылку с какой-то мутной жидкостью.
 - И ты молчал, что у тебя есть выпить, - возмутился я.
 -Тогда бы ты точно прищемил себе яички. Потерял бы бдительность – успокоил меня Максимов.
 - И потом пьяный ты мне здесь не нужен. У меня хозяйство, ты умеешь доить коз? -
 спросил он меня.
 - Каких коз?
 - Белых, симпатичных.
 -Ты с ума сошел.
 - Ничуть. Будешь доить, тебе понравится. А молоко какое вкусное! И полезное. Помогает при травмах различной этиологии, - вспомнил Максимов, что он когда-то в армии был фельдшером. Козырнул передо мной своей ученостью.
 Мы пошли в столовую. В ней было пустынно. Сидело несколько человек что-то пили. Нас накормила толстая баба с большими титьками, каких любит Максимов. Он отдал ей бутылку, и она ту же мутную жидкость принесла  уже в графине.
 - Конспирация. Сухой закон в действии. На территории Дома творчества распивать спиртные напитки запрещается. Я по этому поводу издал приказ, все должны его исполнять и мы тоже, - сказал он и налил мне в стакан пойло из графина.
  Я выпил, и глаза у меня полезли на лоб.
 - Что это? - с ужасом спросил я его.
 - Брэнди. Прямые поставки из Англии.
 - А почему не из Африки?
 - Фрахт парохода дорогой. Если весь Союз художников будет рисовать свою живопись в течение месяца, все равно не потянем. Из Англии дешевле. Тебе понравилось? Повторить?
 Мы выпили бутылку до дна. Эта была такая мерзость, пить ее было все равно, что пить одеколон.
 - У тебя, что нет ничего другого, получше?
 - Десертное, яблочное, - тебе подойдет?
 - Максимов  позвал бабу с кухни, и она принесла еще графин с какой-то отравой.
 Жидкость в графине была еще более мутной, чем прежняя, которую мы уже выпили; в этой мути   действительно плавали кусочки сухофруктов из яблок. 
 - Ну вот, видишь, не обманул. Вино, и ты можешь убедиться в этом сам, из яблок.  У нас здесь есть старый запущенный сад. Яблок было в этом году много всех не убрать, правда, яблони одичали, ухода нет, поэтому яблоки мелкие, кислые; в сад пустили попастись свиней, чтобы добро не пропадало. Вот были рады. А то, что собрали, наш завхоз пустил в дело и ты видишь перед собой готовый продукт, основу которого составляет сухофрукты из яблок. Вино мы хотели запатентовать, Алик обещал свою  помощь, ты его должен был знать, юрист Художественного фонда, его за пьянку выгнали, он работал у меня завхозом, это в  какой-то мере и его продукт, он внес большую лепту при создании напитка. Как настоящий дегустатор работал над составлением рецептуры пойла, теперь у вина благородный цвет, и вкус коньяка, это  ноу-хау Алика, он добавляет в настойку в листья от дубовых веников. В  бане были недовольны, но я сказал, чтобы на вино отдавали, только использованные веники и утвердил поправки юриста, которые он внес в рецептуру вина.  Пребывание на свежем воздухе, целебное вино, которое  он изобрел, почти вылечили его от запоев, они стали реже, потому что вино Алика необыкновенное. Попробуй, тебе понравится. Он опять пошел на повышение. Алик ушел от меня и возглавил юридический отдел Горисполкома.  
 Мы выпили и этот графин,  так сказать, вина. Кажется в жизни я большей гадости не пил. Вино действительно обладало целебным действием. Максимов пошел показывать мне свои угодья, стал рассказывать о грандиозных планах преображения  этого заповедного места, оставшегося нетронутым среди окружавших его совхозных полей,  до горизонта засаженных ставшим ненавистным мне турнепсом; я слушал Максимова с трудом, так как меня одолела медвежья болезнь, я подозревал, что  ее причина в вине Алика, ибо вынужден был, как какой-нибудь зверь, метить свой путь и постоянно для этого покидать Максимова; он увлеченно рассказывал о своей мечте  и моих кратковременных отлучек не замечал, с воодушевлением, вдохновенно, размахивая руками, испуская гамму звуков, захлебываясь собственным смехом, он мечтал о будущем этих мест и не замечал моих страданий. На его железный желудок вино Алика не подействовало. Наконец он опустошил себя в поэзии преображения и остановился, огляделся вокруг. Меня опять не было, я в очередной раз присел на обочине дороги и ставил  очередную метку в нашем путешествии.
 - Мой друг! Ты где? - позвал меня Максимов, не обнаружив с собою рядом.
 - Я, знаешь, - сказал он мне, сидевшему на корточках со спущенными штанами - взял еще бутылочку яблочного десертного. Как ты думаешь, справимся, не упадем?
 - Я от этой гадости, как какой-нибудь скунс все время вынужден метить твою территорию, словно боюсь заблудиться, - пожаловался я Максимову на качество почти запатентованного вина.
 - Не может быть. Я же пью и ничего. Правда, Алик тоже жаловался. Уезжая отсюда, на новую работу он прихватил с собой бутыль вина. И в дипломате, с документами по борьбе с пьянством, таскал на работу фляжку винца. Говорят, как корова, таким же жидким говном, обосрал, все горшки в туалете Марининского Дворца. Уборщица ругалась, не могла понять, откуда в горисполкоме корова. О том, что Алик такой засранец, конечно, подумать никто не мог. Уборщица подняла шум, и вопрос был вынесен на очередное заседание  депутатов Ленсовета. Депутаты единодушно решили, что  коров в Мариинский Дворец пускать не следует. Алику поручили оформить волю депутатов секретным решением исполкома Ленсовета. Он  как раз обосрался и жопу вытирал свежим решением исполкома Ленсовета написанным собственноручно.
 Ты знаешь, в чем творческая сила изобретателя? Нет? В непобедимости, неутомимости  духа творчества, в бесстрашии перед опытом, который он  ставит на себе,  часто не зная всех последствий своего эксперимента. Алик был творческим человеком такого плана. Он изменил рецептуру вина, и первый попробовал результат своего опыта.
 - Почему был, - испуганно спросил я Максимова: - Почему про Алика ты говоришь в прошедшем времени?
     -  Что  обосрался?
 - Немного, - согласился я с ним, и вспомнил сколько раз я присаживался в кустиках у дороги. Если бы я  гадил в одном месте это была бы огромная куча говна.  «И где столько говна умещается в человеке», - пробежала у меня светлая мысль.
 - Я тебе дам попробовать из бутылки, которую прихватил с собой; это вино тоже по рецептуре Алика, усовершенствованной рецептуре. Оно не имеет  эффекта слабительного,  пьется легко и весело, и когда утром просыпаешься, в голове, как от шампанского, одни пузырьки. Давай выпьем и помянем Алика. Горисполкому не повезло, потерял такого юриста.
 - Не буду, - отказался я от предложения испуганный тем, что говорил Максимов.
 - Поздно, Эдюля, надо было раньше отказываться. На халяву-то как навалился.
 - Но и ты же со мной пил. 
 - Я принял противоядие, прежде чем сел пить с тобой, - рассмеялся Максимов. - Нет, Эдюля, ты не Моцарт, а я не Сальери,  ты не мешаешь мне, и завидовать мне тебе не приходится. Возишься с какими-то засранцами, будь моя воля я бы их всех отправил винцом Алика на тот свет или хотя бы дал просраться.
      - Послушай, Макс, это никогда не поздно.
      - Что, отправить на тот свет?
      - Нет, дать им просраться.
      - Твои говнюки оттого, что просрутся работать лучше не станут. Оставь их в покое и сматывайся, а то потеряешь свой партбилет. Скажешь, заболел желудком, поел  в совхозной столовой. Еще шухер подымешь. Эпидемиологи набегут.  Если надо будет представить анализ кому-нибудь из райкома партии, или совхозному начальству, чтобы поверили, отпустили; выпей винца и насри им под носом.
 Максимов разлил усовершенствованное вино Алика по грязным залапанным стаканам, которые прихватил с собой. Отставил мизинец и вылил стакан вина себе в рот.  Я понюхал очередную порцию пойла, которым продолжал меня потчевать Максимов, пахло также отвратительно. Понимая, что уже поздно бояться все-таки спросил у него: - А отчего умер Алик? Перебрал или от запоя?
     - Нет, - ответил Максимов, его пьяного сбила машина, «Волга», из горисполкома. Шофер с «Волги» повез хладный труп Алика в больницу, там констатировали смерть от многочисленных травм не совместимых с жизнью. Пей, не бойся, после себя Алик оставил технологию и рецепт производства хорошего вина, от которого не проносит. Это вино можешь спокойно пить, теперь не обосрешься.
 Я с внутренней дрожью выпил пойло и помянул Алика, которого в Художественном фонде трезвым видеть не приходилось. Было еще не поздно, но мы устали гулять и пошли назад. Мы прошли еще на берег Волхова, посидели там, опять дернули яблочного десертного, мне было уже все равно, пронесет или нет, меня почему-то такой важный вопрос моего бытия не тревожил. И о чудо, наверно оттого, что я только пил, ничего не ел, срать я перестал.  Пьяный Максимов, не смотря на осенний холод, плюхнулся в грязную  быструю воду реки и поплыл на другой берег. Я вспомнил как он  также, но только в жаркий летний день, мы поспорили на бутылку, он переплыл грязнущий канал Грибоедова у моего дома, там, где он впадает в Фонтанку. Когда он плыл мне казалось, что он  загребает руками не воду, а говно. Но самое главное было в том, что в самом глубоком месте канала Максимов встал, и вода оказалась ему по пояс. Я хотел признать заплыв недействительным. Но Макс запротестовал, ссылаясь на эпидемиологическую обстановку, потребовал немедленно расплатиться мне как проигравшему, выставить ему бутылку водки. Я испугался за здоровье товарища и отдал его выигрыш, бутылку водки, которую он, не выходя из воды, и заглотил, задавив всякую надежду дизентерийной палочки проникнуть в организм смелого пловца.
 До другого берега Максимов не доплыл. В борьбе с сильным течением реки он растерял все силы, и благоразумно повернул назад, и вылез на берег там, куда его снесло рекой, метрах в ста от того места, где плюхнулся в воду. И пешком, босой, по бережку, вернулся к понтону, где осталась его одежда, и сидел и  ждал его я. Максимов дрожал от холода и чтобы ему согреться, мы опять выпили его яблочного десертного. Он оделся, и мы вернулись восвояси. В Доме творчества была тишина. Все художники, наверно, ушли рисовать вечерние сумерки, соревноваться в мастерстве с Куинджи. Делать было совершенно нечего; от пойла Максимова я стал какой-то ватный, меня тянуло в сон. Я сказал Максимову, что нагулялся и пора баиньки. Как у директора у него были еще какие-то дела, и он попросил меня подождать немного. 
 - Сколько? - спросил я его.
 - Ну, вот допьем бутылку, это будет означать, что рабочий день окончен и мы свободны, если хочешь, пойдем играть в билиард или в карты, других развлечений у меня нет, баб тоже.
 - А та на кухне?
 - Она занята. Ее обслуживает местный  пастух. Поживи монахом, воздержание полезно, сублимация стимулирует творческие способности.
 - Что-то я не вижу, что бы  у тебя были заметны позывы к творчеству. Стихи больше не пишешь?
 - У меня нет вынужденного воздержания. Мои сексуальные потребности на природе невелики. Я два раза в неделю отлучаюсь в Новую Ладогу, ты же знаешь, я книгочей, подружился с местным библиотекарем, хожу к ней в библиотеку, вместе книжки читаем. Очень полезное чтение. Ты помнишь одно стихотворение?
       - Какое?
 -Ну, как же, очень известное: - «На виноградниках Шабли пажи принцессу ублажали, они сонеты ей читали, а после все-таки е…». Невольник своей неодолимой страсти, я тоже паж, правда, среди полей турнепса,  и ублажаю не принцессу, а носителя местной культуры, пропагандиста вечных, культурных ценностей, интеллигентную молодую девушку, библиотекаря; она все-таки не как совхозные скотницы, выхаживающие бычков, от нее не пахнет навозом и прежде чем лечь со мной в постель, чтобы что-нибудь мне почитать она моет руки, но это не меняет сути дела, потому что чтение, как и в стихах о принцессе, только предлог, для того чтобы заняться с ней сексом. Моя находчивость, в корыстных целях завязать дружбу с представителем местной интеллигенции, - похвалил он себя, - спасает меня от опасной сублимации, которая иногда просто изводит и может спровоцировать неизвестно на что. Особенно по пьянке, иногда таких дров наломаешь.
 - Ты только что хвалил сублимацию, стимулятор творческого процесса, и здесь же называешь ее опасной для психического здоровья.
 - Ну не всех она зовет к творческому процессу, наиболее одаренных, остальные разбираются с ней по-разному. Вон у Льва Толстого, он пишет об этом в одном из своих рассказов;  монах, отец Сергий, на сексуальной почве отрубил топором  себе палец на руке.
 - Какие интеллигентные любовники, читают в постели Льва Толстого. Это, наверно, тебе твоя библиотекарша подсунула, чтобы страстей начитался и не отлынивал от исполнения долга, не сублимировал, не копил продукт для других красавиц. 
 - Что ты, говорю тебе как на духу, отдаю ей все до капли. Она, дурочка молоденькая, боится, что брошу, оставлю одну с книжками здесь в деревенской глуши, как Евгений Онегин Татьяну Ларину.
 - Ты что-то путаешь, плохо учился в школе, Онегин не трахал Татьяну. И Новая Ладога на глухую деревню не похожа. У тебя от десертного яблочного, наверно, крыша поехала. 
 - Нет, отчего же, речная вода меня освежила и я вполне в форме. Образность в выражении мысли и метафора, - это стиль моей речи. Мне хочется представить тебе свою интрижку, не как простую необходимость избавиться от лишней, сексуальной энергии, девушка, с которой я читаю книжки, достойна того, чтобы я рассказал тебе о ней в романтическом  ключе.
 - Ну, представляй, я слушаю.
 - Ты знаешь, она готова для меня на все,  вот не умела делать минет, пришлось научить. Теперь, когда она его делает, мне хочется лезть на потолок, так сладко становится. Стала классной минетчицей.
 - Такой же, как Лена?
  Максимов вдруг замолк, как будто кто-то ударил его по голове, но не сильно,  посмотрел на меня, спросил: - А причем здесь Лена? Это моя незаживающая, душевная рана, прошу тебя, пощади меня, не напоминай о былом и еще не забытом. 
 - С кем она теперь? – спросил я его.
 - Не знаю.
 - Врешь, знаешь, только мне наплевать, у меня в отличие от тебя все зарубцевалось. Я вдруг вспомнил один твой визит с ней ко мне, когда я еще жил на Садовой. Она уже ушла от меня, и мне казалось, что путалась с Овчинниковым. Дверь в комнату у меня была не заперта, замок в очередной раз я пьяный не мог открыть и сломал. Я спал и не слышал, как вы вошли.
 Ночью я проснулся, мешал спать глухой стук, словно где-то рядом равномерно стучал паровой молот, я хотел встать и выглянуть в окно, хотел спустить ноги на пол, и оказалось, что сделать  это невозможно, так как сам почему-то лежу на полу,  не на своем любимом диване, на коврике, который  кто-то заботливо подстелил мне. Это ты, когда я находился в пьяной нирване, подумать только, какая наглость, согнал меня  с собственной постели, и как какую-нибудь собаку дворняжку положил на коврике, не грана заботы в этом не было, был голый эгоизм, иметь с Леной плацдарм, на котором тебе с ней будет удобней трахаться.
  По причине отсутствия у меня штор все вокруг заливал лунный свет.  Я помню  одно прекрасное стихотворение Ивана Алексеевича Бунина, где лунный свет имеет огромное значение: «Я к ней вошел в полночный час, она спала – луна сияла в ее окно, - и одеяла светился спущенный атлас. Она лежала на спине, нагие раздвоивши груди, - и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне» - написал поэт о таком мгновении, свое tutti  лунно-эротической симфонии. То, что я увидел в лунном свете, в своей комнате, ничуть не напоминало мирную сцену любования прекрасной, нагой девушкой  в описании Бунина. Здесь тоже было нагое женское тело, и в окне луна, однако  девушка лежащая на спине не спала, в том, чем она занималась, поэзии не было; девушка лежала, раздвинув ноги, и было такое впечатление, что ее распластанную, кто-то огромный пытается растоптать, расплющить своей задницей. Огромная жопа поднималась и опускалась, словно это был паровой молот; оказалось звуки, которые разбудили меня, не слуховая галлюцинация, а реальность. Казалось, жопа сейчас раздавит девушку. Я ждал криков ужаса, мне казалось, что я уже вижу,  как рекой течет кровь, в лунном свете белое тело девушки, вздрагивало, извивалось, подпрыгивало,  у меня создалось впечатление, что его рубят на части. Я затаил дыхание, боялся пошевелиться, обнаружить себя. Жопа истязала девушку, я подумал, что будет со мной, если она доберется до меня. Страх парализовал меня, и как это бывает во сне, мне хотелось кричать, но я не мог, не получалось, меня одолела немота. Я смотрел на это представление в лунном свете молча. Слышно было нечленораздельное бормотанье истязаемой, ее стоны  совсем не страшные, сладострастные, от которых  у меня проснулось желание и понимание того, что происходит на самом деле. Кто-то трахался на моем диване и собирался кончить, потому что скоро крик и хрипенье слились в одном алилуя. Удары молота прекратились. Наступила относительная тишина, слышно было, как на диване устраиваются удобней. Я не способен  был сейчас ссориться и скоро опять заснул, а когда утром проснулся диван стоял пустой,  не званные гости исчезли.
 - Эка невидаль, - спокойно отреагировал на мой рассказ Максимов, - ты видел, как я ее трахаю? Признайся, не можешь забыть девушку? Вот и я с нею влип, заболел от нее: помимо триппера, который я лечил на легендарном крейсере Аврора, заболел каким-то еще психическим заболеванием, названия которому я не знаю, оно состоит в том, что я не могу забыть ее. Она что-то чего у меня не было в жизни. Меня тянет к ней как  медведя на мед. Что ты смотришь на меня такими большими испуганно-удивленными глазами; ты чему удивляешься, моей неизлечимой страсти или тебя удивляет место лечения венерического заболевания? Да не смотри ты на меня так, мне удалось единственный раз побывать на крейсере и то по нужде, у доктора, который лечил команду корабля революции от разных заболеваний, а заодно и нахимовцев от простуды. Мое заболевание у сведущих людей тоже в какой-то мере считается простудным, его тоже лечат антибиотиками, ну, а  доктору один хер, кого колоть в жопу, нахимовца или меня.
 - Ну не скажи, размеры твоей жопы впечатляют. Попасть в жопу с кулачок, нахимовца или  твою. Вот если разрисовать твою жопу как мишень для игры в перышки все будут выигрывать, попадать в очко. Просто не промахнуться. А что касается девушки. Раньше, когда  я ежедневно встречался с Овчинниковым, работали вместе, естественно, мы с ним часто говорили о женщинах и он всегда был категоричен, говорил, что плохих женщин не бывает у него была собственная шкала их  оценки:  «хорошие и разные», как видишь, позиций немного, поэтому действовал соответственно; такие нюансы, о которых ты рассказываешь, ему неизвестны. Овчинников мне часто говорил: - «Ты у нас с придурью». Наверно, эту его присказку, можно было бы отнести и к тебе, но здесь другое. Лена удивительная девушка. От нее сходят с ума, вот и тебя  она приворожила. Лена, не колдунья, но мне кажется, что-то  от эзотерического в ней есть. Об этом говорит хотя бы ее необычная внешность. Так что, возможно, ты влип не случайно. Без исключений из правил не бывает ничего, а в отношениях с  женщинами тем более. Вообще же для тебя, как  и для Овчинникова, характерен общий подход любознательных мужчин к женскому полу. Любознательный мужчина – достаточно расплывчатое и неточное определение того, о чем я говорю. Однако назвать тебя кобелем я не решаюсь, обидишься.  Кобель нюхает сзади и у большой и у маленькой собачки. Он всеяден. Твоя философия сексуальных взаимоотношений с женщиной: не западать, не задерживаться на ком-то одном, потому что задержка всегда чревата непредвиденными осложнениями. Философия Овчинникова более примитивна: «Е.. все, что шевелится» - в этом заключаются все его сексуальные устремления. Овчинников, часто показывая мне на какое-нибудь женское туловище, говорил мне: - «Засадить бы ей по самые яйца». Я пожимал плечами, не понимая сексуального порыва товарища. Наши оценки часто не совпадали, потому что оценивали мы разное. Он трахал всех подряд, молодых и не очень; требования у него к партнерше были минимальные, как к любой шлюхе: на месте должны быть жопа, сиськи и п…. . Отработала и ушла, если понравилась, осталась. Он оценивал женщин как лошадей; его интересовали их внешние данные, наряды, косметика его  интересовали постольку поскольку. «Мы же не на конкурсе красоты» - обычно раздраженно говорил он: - «Разденется, вымоется, ляжет и будет такой, как мать родила». Он знал о моем особом отношении к женщине. Я не мог рассматривать их как взвод солдат, трахаться и через пять минут не помнить с кем, не спросить имени той с кем провел ночь; у Овчинникова это было обычным делом. У него была жена, этого ему было достаточно, чтобы не заводить  себе другой постоянной связи. Иметь любовницу было накладно и хлопотно. Поэтому он трахался, но любовниц не заводил. Наблюдая за моими действиями в сфере сексуальных отношений,  зная многих из тех женщин, что видел со мной, говорил: «У тебя с головой не все в порядке. Ты не состоявшийся извращенец. Тебе нужна только женщина с червоточиной, других ты не видишь» –  ставил он  диагноз моему сексуальному поведению. С женщиной он обращался даже не как с партнером по сексу, он  низводил ее положение до уровня  куклы из  секс-шопа, он не видел целесообразности в других отношениях. Наверно в чем-то он был прав, когда говорил о моих предпочтениях в отношениях с женщинами.
  Мне не хотелось подражать ему, походя трахать все что шевелиться, и двигаться дальше ничем не обременяя себя. Я всегда стремился в сексе не только к плотской связи, хотел и каких-то человеческих отношений. Если я видел, что у женщины есть не только чудо между ног, но и голова на плечах, в придачу она красива, мне хотелось задержать такую женщину у себя. Я   любил странных женщин, которые не сразу раздвигали ноги, а требовали внимания к себе и отдавались, только после того, как измучат партнера. Я любил женщин ведущих себя нестандартно – это всегда возбуждало меня. Овчинников, Катанян считали такую потерю времени на ухаживание роскошью. 
 Да. Я не любил спешить, набирать количество женщин, с которыми спал, я хотел смаковать каждую связь, получать сполна от каждой подруги. Ведь каждая новая подруга, которая задерживалась со мной, это было всегда  путешествие в неизвестность. Среди таких подруг оказалась и Лена. Нет, я ее не любил. Да и слишком мало времени мы были вместе. Но мне хотелось, что бы она у меня задержалась подольше. Не получилось. Она очень нравилась мне как раз своей нестандартностью. Ладно, хватит о бабах, пойдем доить коз.
 - Спохватился, их давно уже подоили. И молоко выпили.
 - А что же мы будем пить? – поинтересовался я у Максимова, потому что яблочное десертное мне можно было вводить только ректально. Если я пытался залить его в  себе в  рот, оно тут же выливалось назад. Возможно, эта была защитная реакция, инстинкт самосохранения, который спас меня от более  тяжелых последствий. Но он не спас меня от тех мучений, которые начались ночью.
 - Пойдем спать, если ты не хочешь больше яблочного десертного, - сказал мне Максимов, и мы пошли к сарайчику, в котором намеревались заночевать. Завтра утром  он должен был отвезти меня  в Новую Ладогу, убирать урожай турнепса. Я хотел выспаться, лечь пораньше.
 В сарайчике стояли две железных кровати, были два тюфяка набитых свежей соломой, подушки, в общем, было все  необходимое, чтобы переночевать не с ахти какими, но удобствами. В стену  сарайчика там, куда мы должны были лежать головой, кто-то стучал. Стук был беспорядочный, никакого ритмического рисунка. «Кто это будет помогать нам уснуть? - спросил я Максимова: - «А это козы стучат рогами, - успокоил он меня - 
 - И долго будет продолжаться этот стук? -  на всякий случай поинтересовался я у него.
  - Какой ты странный, откуда я знаю. Бывает, стучат всю ночь. Чешутся, бодаются, выясняют отношения между собой. Два козла, у них патриархат, поддерживают порядок. Все как у людей.
 - Но мы же с тобой не бодаемся. И в стену не бьем копытом.
 - Это у кого копыта? - уточнил у меня Максимов.
 - Ну, это я для образности, ты же любишь образность, она – твой стиль, сделал ты давеча программное заявление.
 -Да. И не отказываюсь от него, - зевнул он: - Козы, - сделал он еще одно программное заявление, - после свиней, ближайшие человеку родственники. Тот, кто родился под созвездием козерога, имеет маленькие рожки, ты не замечал?
 - У тебя  их, слава богу, я не заметил, но ты же не козерог и жены не имеешь. Вообще по поводу рогов на голове, которые бывают у людей, я должен тебе сказать, что для этого совсем не обязательно родиться под созвездием козерога. Жил  когда-то давно в XIX веке, в Париже, анатом Галль, который составил так называемую френологическую карту мозга. Он локализовал в коре головного мозга такие участки, как любовь к родителям, честолюбие, агрессивность, независимость, верность, ну и так далее. Многим импонировала сенсационность открытия Галля. Дело в том, что некоторые черты характера особенно развитые у человека, предполагают гипертрофию соответствующих участков мозга;  гипертрофированный участок мозга давит на черепную коробку и меняет  ее форму. На месте увеличенного мозгового поля возникает выпячивание  черепа – шишка. По этим шишкам френологи угадывают склонности, характер и способности человека. Рожки козерога – это элементарная ревность, предполагают френологи, и чем больше человек страдает от  неверной жены, тем больше становятся у него рожки, у некоторых они превращаются в ветвистые рога. Ты видел, что некоторые артисты не снимают головных уборов; что они прячут под ними? На Кавказе вообще не принято снимать головные уборы. Неужели там все рогоносцы? Или это превентивная мера, на всякий случай, чтобы избежать позора, в случае измены какой-нибудь из жен? Что ты думаешь по этому поводу? - спросил я Максимова. В ответ услышал его мощный храп. Я не заметил, как он завалился на свой тюфячок и мгновенно отрубился. Мне не осталось  ничего другого кроме, как последовать примеру приятеля и тоже завалиться спать. Его страшный храп, от которого содрогались стены сарайчика и пугались козы, они  притихли, не блеяли, не стучали рогами в стену, меня не смущал, я провалился в яблочно-десертный сон, как только моя голова коснулась подушки. 
 Но спал я недолго. Мне снился навязчивый сон, я хочу пить, слышу, как где-то рядом бьет в землю струя воды, кто-то все время топчется за моей головой, и я прошу у него пить, и сразу наступает тишина. Через какое-то время все повторяется вновь. После моей просьбы дать мне воды, опять тишина. Сон мне кажется, длиться вечно. Жажда становится нестерпимой; я с трудом открываю глаза и просыпаюсь. В сарайчике темно ни зги не видно. Максимов храпит. Больше никого нет. Нет, вот опять за головой топтание чьих-то ног. Я слышу, струей полилась вода. И здесь я окончательно просыпаюсь. «Это козы» - вспоминаю я.  Впотьмах кроме бутылки с яблочным десертным  найти другой сосуд, в котором была бы вода не удается. Я выползаю наружу. У дверей валяется пустая кружка. Она пахнет вином. «Где же вода - думаю я, - неужели и козы пьют только пойло Алика? А как же закон по борьбе с пьянством. Они что его не соблюдают? Мысли у меня заплетаются как пересохший от жажды язык. Должна же быть здесь какая-то вода». Узкий серп луны единственный источник света на территории Дома творчества.
 В загончике у коз темно. Увидев меня, козы сбиваются в кучу, и громко блеют. «Да не трону я вас, дайте воды», - прошу я у них. Я шарю в загончике, ищу какую-нибудь посудину с водой; в руках отвратительно пахнущая  кружка. Воды нигде нет. Кто-то больно толкает меня в зад, - наверно проснулся Максимов, - я оборачиваюсь обозленный его пинком в зад, хочу попенять ему на отсутствие воды, смотрю назад. И вижу черта с бородой и рогами, он смотрит на меня злыми козлиными глазами, наклонил голову, я понял, сейчас я получу еще один пинок в зад. Я проворно перемахиваю через ограду загончика. «Только чертей здесь не хватало» - испуганно думаю я. Возвращаюсь в сарай и пытаюсь разбудить Максимова. Все мои попытки растормошить его заставить проснуться напрасны. Он отпихивает меня руками, что-то бормочет. «Где вода?» - спрашиваю я его.  В ответ он только мычит, как Герасим в «Му-Му». Я начинаю подозревать, что мне суждено здесь погибнуть от жажды. Максимов специально напоил меня отравой, чтобы я в муках здесь у него помер. Он тихо закопает меня, зная, что меня никто не хватится. Не могу понять только какой резон ему в моей смерти. Ведь я не Моцарт и мы объяснились с ним по этому вопросу. Пьяные слезы текут у меня рекой. «А еще друг называется», - бормочу я. И тут мне приходит мысль простая и такая доступная, «Как я раньше не подумал об этом. Надо подоить коз. Это же так просто». Я возвращаюсь в загон. Козы опять в куче. Козел готов к нападению. Я вижу веревку, висящую на ограде. Сопротивляющегося козла я привязываю за рога к ограде и вхожу в загон. Темно. Я встаю на колени и перебирая руками, ползу по подстилке унавоженной говном и мочой коз к ближайшей из них. Подставляю кружку, ничего не видя во тьме, к тому месту, где у козы, должно быть вымя. Дергаю за соски, коза блеет и не дает ни капли молока. «Испугалась дура» - говорю я ей и ползу к следующей. Эта коза крупная, я нащупываю у нее вымя, оно какое-то необычное, плотное, большое, не могу найти сосков, тяну за вымя, коза блеет, оборачивает морду с рогами и одним ударом рогов в плечо, заваливает меня на бок. Кружка выскакивает из моих рук.
  Из сарайчика вышел Максимов стоит и спокойно ссыт, он  спрашивает меня: - Что ты там делаешь? Ты что козлом стал? Смотрю, выясняешь отношения с вожаком стада.
 - Дурак, я пить хочу, воды у тебя не нашел, решил подоить коз.
 Максимов продолжает ссать, он предлагает: -  Хочешь, налью, у меня еще много, свежая моча залечивает раны; тебя козел не зашиб? - участливо спросил он, - она полезна для здоровья. Уринотерапия передовой и универсальный метод современной медицины. Вот если тебе, скажем, ноги покусали комары. Надо поссать на них и зуд как рукой снимет.
 - А вонь?
 - Свежая моча не пахнет. И потом от тебя сейчас тоже не французскими духами пахнет.
 - Где вода,  пить хочу, - взмолился я.
  - В доме. Забыл, что после яблочного  бывает жажда.  Ладно, за водой сходим после, я так и быть  покажу тебе, как надо доить коз, - сжалился он надо мной. 
 Мы зашли в загон. Максимов с моей кружкой присел у одной из коз, и я услышал характерные при дойке звуки сцеживания молока. Я выпил несколько кружек теплого странного вкуса молока, и не напился. Я сказал об этом Максимову: - «Пойдем в дом. В холодильнике у меня есть вода «Полюстрово», в бутылках. Припас для тебя».
 - Гад, что же ты мучил меня, заставлял пить козье молоко.
 - Я приучал тебя к жизни в экстремальных условиях. Проверял на выживаемость. Видишь, выжил, может еще, яблочного десертного? А? - спросил он и засмеялся. 
Я напился воды, взял в холодильнике у Максимова две холодные,  сразу запотевшие в тепле, бутылки «Полюстрово», выдул их, и жажда  на какое-то время притихла, и мы отправились спать. Я провалился в глубокий  сон и если бы Максимов рано утром не разбудил меня,  то спал бы еще неизвестно сколько долго. 
     - Вставай, поехали, а то твои говнюки уедут без тебя на работу. Вот будет позор, - стал тормошить он меня: - Иди, помойся, от тебя говном воняет, ночью с  козлом в загоне выясняли отношения. Я не знал, что у тебя склонность к зоофилии. Вот как иногда совершенно неожиданно открываются самые сокровенные тайны человека. Не вышел бы я поссать и ничего бы  не узнал о твоем позорном увлечении белыми козочками, - Максимов засмеялся.
    - Перестань говорить глупости. Лучше помоги мне привести себя в порядок. У тебя не вино, а отрава. Я напишу на тебя донос в КГБ, о том, что  вы с Аликом террористы и травите замечательных советских художников своей бодягой. Алика прибрал Бог, а ты продолжаешь свою деятельность. Когда окажешься в пытошном застенке тюрьмы КГБ на Каляева, то вспомнишь меня, Сальери. Но ты можешь получить у меня индульгенцию. Отдай  кому-нибудь почистить мою одежду, а пока я моюсь, ты закажи мне завтрак и обязательно похмелиться чем-нибудь настоящим. Если это опять будет твой коньяк, я выполню свою угрозу.
    - Ладно, давай, топай, мойся. Я чего-нибудь придумаю. Все- таки гость дорогой. Мы поели, я похмелился, Максимов расстарался и угостил настоящей водочкой, потом сели в его драндулет и он отвез меня восвояси; на сей раз он под мою задницу заботливо подстелил резиновый коврик. Мне было хорошо, свежий утренний кайф  согревал мою душу, вообще пока я был с Максимовым, я оттаял от того холода суровой действительности связанной с моей миссией руководителя анархистов из Интуриста. Максимов предложил свои услуги, сказал, что в пять минут наведет порядок в шайке моих головорезов. Все будут шелковые и  станут исправно, строем ходить на сельхозработы, станут ударниками коммунистического труда. 
     -Почему этого не получается у меня? – спросил я его
    - Ты плохо знаешь, свои права и не использовал еще все свои резервы. Они все дорожат своими рабочими местами. В Интурист устроиться не так просто. Ты сыграй на этом, - стал учить меня Максимов.
    Мы приехали, к бараку, где жили  мои подопечные. Максимов уехал, а я остался со своими проблемами. Я послушал совета Максимова, и скоро дело у меня наладилось. Я вернулся в город, выполнив задание парткома, злополучный турнепс мы убрали.
    Я вышел на работу в гостиницу, где,  казалось, все было тихо и можно было подумать, что меня оставили в покое. Однако я помнил слова Зотова, и когда узнал о том, что готовиться партийное собрание, где я буду мальчиком для битья, я сделал упреждающий ход и скоро работал в Леноблисполкоме, там, в соответствии с требованиями горбачевской перестройки, создали новый отдел комплексного социально-экономического развития Ленинградской области, меня назначили куратором пяти районов области; теперь я должен был развивать экономику этих районов, заботиться об их социальной составляющей. В общем, это была очередная туфта того времени, но меня она устраивала, и три года я занимался такой ерундой,  как планово-убыточные предприятия.
Как-то мне позвонил Овчинников, он работал в ГУВД и был уже подполковник, сказал, что надо встретиться и переговорить, у него для меня есть интересное предложение.
-Ты предложишь мне стать постовым милиционером? – пошутил я.
-Да, что-то вроде этого, - ответил он, - не пожалеешь, если все получится, так как я хочу, ты будешь в шоколаде.
Так для меня начался новый этап в моей жизни. Как потом оказалось последний, однако, до какого-то момента вполне благополучный. В своей книжке «Между прошлым и будущим», в предисловии к ней, я писал об этом моменте истины: 
 «Несправедливость устройства жизни раздражала меня и загоняла в депрессию. Бутылка и стакан в кругу друзей, приключения вокруг этих нехитрых радостей и работа, всегда бесполезная, лишенная смысла, не приносящая ни денег, ни  удовлетворения, заполняли всю мою жизнь. Эта бесцельность существования, угнетала меня, я всегда хотел вырваться из очерченного кем-то мне круга бытия, но не смог. Наверно это была судьба, а ее, как известно, не перешибешь, не исправишь. Я чувствовал в себе силы и способность на большее, но доказать это не представлялось возможным, это было никому не нужно, устраивало то, что я делаю. Надеяться, что что-то круто изменится в моей жизни и пробьет мой звездный час, не приходилось.
 В массе людей иногда встречается особый тип человека, способного генерировать идеи. Людей генерирующих идеи очень мало. Большая удача оказаться рядом с таким человеком. Он как паровоз обязательно потянет тебя за собой. Случайно со мной оказался такой человек им был Сережа Овчинников. Он, как и я, тоже почему-то при всех своих способностях  вел  беспорядочную,  неустроенную,  бесцельную  жизнь,  и  Богом отпущенный ему талант разменивал по мелочам, тратил на дела, которые не стоили того, чтобы он ими занимался.
 В стране  повеял ветер перемен, ослабли путы госмонополии  на  всю экономическую жизнь страны. Овчинников, как и большинство людей тогда, жил на зарплату, левых доходов не было и денег при его образе жизни, естественно, ему всегда не хватало. Сережа, пользуясь благоприятной ситуацией, быстро нашел способ, как поправить свое материальное положение. Это был переломный момент и в моей жизни. Овчинников попросил меня заняться реализацией идеи, автором которой он был, и знал, как воплотить ее в жизнь. Скоро я впервые почувствовал настоящий вкус жизни, и не только оттого, что у нас появились деньги. Теперь в работе появился смысл, мы знали, для чего мы работаем. Это было здорово! Мы могли думать о будущем и строить его сами. По крайней мере, мне так казалось».
Это были счастливые годы, ничего подобного до этого времени со мной не случалось, да и не могло случиться в том прошлом, которым мы  все тогда жили. Я не собираюсь петь алилуя новому строю, он ужасен, особенно отвратительны люди, которые пришли к власти в 1991 году и верховодят по-прежнему; конечно, те, первые, кто еще жив, как насосавшиеся клопы  уже отвалились от государственной кормушки, крутят теперь «своими», наворованными тогда огромными финансовыми средствами, сейчас правит уже следующее поколение  ельцинистов, которое свято чтит заветы своего вождя основателя строя-мутанта: особенного изощренного российского фашизма. Защищать  старый строй  и коммунистов смешить людей и, тем не менее, достаточно было тех послаблений, в экономической и политической жизни страны, которые они допустили, и энергия миллионов предприимчивых людей выплеснулась, зажатая тисками всевозможных ограничений идеологического плана, вышла  на свободу, и страна зашевелилась, ожила; мы были среди тех, кто не растерялся и пытался не упустить свой шанс.
 Вообще-то защищать или ругать тот или иной строй и власть, которая его охраняет бессмысленное занятие. Государство никогда не защищало и не отражало интересов  всего народа, проживающего в той или иной стране. Достаточно вспомнить Карла Маркса, он говорил: «Всякое государство есть особая сила для подавления угнетенного класса. Поэтому всякое государство несвободно и ненародно». Процесс борьбы за власть, я думаю, никогда не останавливается ни на минуту. Это обычная эволюция общественного развития, объективный исторический процесс. Сейчас власть, существующая в стране, защищает и обслуживает интересы кучки обогатившихся в одночасье людей, их называют олигархами. Это вызывающее, раздражающее не только простой народ, одиозное, продолжающее разорять страну, мероприятие; поэтому, даже не смотря на пассивность народа при его ужасающей нищете, открытое признание этого факта невозможно; инстинкт самосохранения, диктует власти как крышевать столь неприглядное явление и она с помпой,  в Думе и где только может, говорит о существующем в стране и растущем бурными темпами среднем классе, хотя такого класса нет, не было, и никто не знает такой политической силы. Учиться лгать наследникам Ельцина не приходится, они умеют это делать просто фантастически ловко; в данном случае власть выдает желаемое за действительность. Когда проснется народ одному Богу известно, но то, что  существующие разнополярные силы по  своим весовым и  стоимостным  показателям находятся в вопиющем дисбалансе очевидно. Борьба за власть продолжается, а значит неминуемо рано или поздно существующий дисбаланс политических сил рухнет, а вместе с ним и власть олигархов; скорее всего, установится власть сил, которые ликвидируют существующую кричащую диспропорцию, и  тогда жизнь людей будет регулироваться более или менее гуманными социал-демократическими законами исключающими нищету и бесправие, рабство.
В этом плане, то есть плане проведения определенных мероприятий с целью достижения поставленной цели, которой может быть выравнивание колоссальной диспропорции в доходах населения  с одной стороны и олигархов с чиновниками с другой, в истории России есть пример успешного решения задачи не менее сложной, такой как наделение 9 миллионов крестьян собственной землей. Всем людям, изучавшим историю России, известен Петр Аркадьевич Столыпин, председатель правительства России, с 1906 по 1911 год. Коммунисты его иначе как  палачом и вешателем  не называли, современные любители истории, власть предержащие, считают его великим реформатором и патриотом России. Имя его, растоптанное при коммунистах, ныне реабилитировано. Не смотря на такие полярные характеристики одного и того же человека обе стороны  правы. Столыпин был двуликим, как Святой Янус. Как ни странно на земельные реформы,  благодаря которым он собственно и прославился, его подтолкнули террористы. В 1906 году ими были убиты 1600 губернаторов, генералов и жандармов. В ответ на террор социал-революционеров в отношении царских чиновников по приговору  военно-полевых судов учрежденных Столыпиным было повешено в короткий срок, за три месяца лета 1906 года 600 человек террористов, именно тогда народ прозвал петлю палача «столыпинским галстуком». Террористы еще висели на веревках, а премьер-министр уже  взялся за основную земельную проблему. Не правда ли хороший пример для подражания? Методы, которыми  царя и власть заставили  кардинально раз и навсегда решить архиважную для России проблему  и сегодня являются столь же современными и эффективными.
Россия, к сожалению, больна политической  импотенцией, нет  партии, которая могла бы взять на себя бремя ответственности в разговоре с властью. Единственный пример, наказания особо опасных преступников из окружения Ельцина, это покушение на Чубайса и то оказалось неудачным. Все остальные прохиндеи, мошенники, воры которых уничтожили по делам их просто мелочь. Основные фигуранты кого следует подвергнуть казни за преступления против народа России известны. Я думаю исполнителей воли народа более чем достаточно, нет только политической воли у людей, которые рвутся к власти. Они могут стрелять только по воробьям.  
Овчинников уговорил меня стать директором охранного предприятия. Закона об охранной деятельности еще не было, и этим видом деятельности стала монопольно заниматься милиция. Милиционеры, в основном офицеры, у них было табельное оружие, в свободное от работы время стали охранять предприятия, появившиеся шопы с разными шмотками, концерты поп-звезд,  заниматься экспедированием грузов и  даже охраной частных лиц. Все было новым, неизвестным и часто связанным с серьезным риском. Мои функции, поскольку я был гражданским лицом,  в основном, сводились к руководству конторской деятельностью: я занимался заключением договоров, контролем за их исполнением, контролем за своевременным перечислением денег за выполненную работу, расчетами по заработной плате. Работу с кадрами, когда мы развернулись, у меня были десятки охраняемых объектов, Овчинников взял на себя.  Так мы работали, пока не появился Закон об охранной деятельности. Мы были в городе монополистами, а теперь черножопые бандиты с Кавказа мешались у нас под ногами. У многих из них были поддельные удостоверения воинов-афганцев, по Закону об охранной деятельности при создании охранного предприятия им отдавался приоритет. Скоро они стали делить охраняемые территории, стали создавать рынки, которые сами охраняли и там же занимались рэкетом. Работать  было сложно, работающие у нас милиционеры, все время вступали в стычки с бандитами, которые пытались отобрать у нас охраняемые нами объекты. Если бы черножопые бандиты не видели, что контора, которой  я командую, крышуется милицией, они бы давно расправились со мной и с нашим бизнесом, которым мы по-прежнему успешно занимались с Овчинниковым. Мы с ним все время думали о расширении нашего предприятия, других направлениях его деятельности. Мы арендовали в одной из типографий города цех, завезли туда современное оборудование и стали выпускать полиграфическую продукцию. На Кировском проспекте открыли Торговый дом «Охрана-сервис», в котором стали торговать техническими средствами охраны и средствами индивидуальной защиты: газовыми баллончиками, шокерами, хотели торговать оружием. Тогда в городе подобных предприятий просто не было. В общем, мы стремительно развивались. И я глядел в будущее с оптимизмом, потому что не все  наши с Овчинниковым идеи были еще реализованы. Когда бухгалтер мне выписала первую зарплату, я боялся ее получать, настолько непривычно большой  она оказалась. Еще функционировал ОБХСС, не смотря на то, что у нас не было финансовых нарушений, мы действовали по нормативным документам, определяющим финансово-хозяйственную деятельность нашего предприятия,  и все равно было боязно. Так мы дожили до 1991 года. Я хорошо помню тот августовский день, когда на нашу страну свалилось несчастье. Теперь, спустя годы,  этот день можно сравнить с 22 июня 1941 года, когда на нашу страну напали фашисты. Как тогда в 1941 году,  для советских людей  тот июньский воскресный день, так для меня  19 августа 1991 года поделил мою жизнь пополам: до нашествия оборотней-предателей и другую ее часть, которую я живу под триколором с теми, для кого моя Родина стала, как когда-то для фашистских захватчиков Россия, всего лишь  завоеванным территориальным пространством, стала территорией, которую можно, топтать, грабить, делить; народ ее ненавидеть и превратить в материал для садистских экспериментов на выживание. 
 Началось то страшное, что мы все пережили. Захватчики  крушили государство и не жалели народ. Миллионы людей были обречены на преждевременный уход из жизни,  вымирание социально незащищенных слоев населения, стало результатом политики геноцида проводимой новой властью, власти человеко-зверей. В стране хозяйничали фашисты, поскольку методы, которыми устанавливали новый строй, иначе как фашистскими не назовешь. 
 Эта был «Большой террор», но уйти от него, спрятаться, не замечать, что происходит в стране, было невозможно никому.  Пока мог я занимался бизнесом  презрительно относился к власти Ельцина, людишкам вокруг него, тем демократам, которых скоро народ по их заслугам стал обзывать дерьмократами;  мне казалось, что эта власть продержится недолго; так считал не только я, а весь народ.
  Все чудеса, которые совершил «Сын человеческий», Иисус Христос, наперечет. И казалось, новых чудес больше не будет. Однако люди не успокоились и просили у Бога еще чудес. Наверно, Он не выдержал и решил еще раз удивить  человека. Местом  для своего чуда, Бог почему-то выбрал нашу страну,  решил показать такое чудо, которое бы отбило охоту у людей просить у Него чудес. То, что на  1/6 части суши земли уже пятнадцать лет находятся у власти фашиствующие человеко-звери, иначе как чудом не назовешь. Остается перекреститься и удивиться парадоксальности и кажущейся нелогичности выбора места для показа Его божественной прихоти.  Однако Господь всегда был неравнодушен к нашей отчизне и ее народу. Самые горькие, самые тяжелые и, кажется, самые несправедливые испытания достаются нам. Какой-то испытательный полигон на людскую терпимость устроил Господь на нашей земле.
  Случилось так, что именно тогда, когда на страну надолго опустилось несчастье, я заболел и скоро оказался зрителем того, что происходило за окном моей квартиры и в бизнесе, которым я так успешно занимался в течение нескольких лет. Я не имел права заболеть в этот момент. Я должен был  быть в строю тех, кто стал участником сопротивления поганой власти и если бы понадобилось с оружием в руках. Смести ее, пока она была занята грабежом и еле держалась на рахитичных ножках, не имея серьезной опоры в силовых структурах. Но у нее был, как и положено человеку-зверю,  зверский аппетит и она быстро набирала вес и силу. Одним словом, зверела. Как известно: «человек предполагает, а Бог располагает», - получилось так, что я все   время отдалялся от того, что происходило в стране, и все больше замыкался в себе и своей болезни. Болезнь тоже озверела и моя жизнь быстро покатилась под гору, и я даже иногда подумывал, что это начало конца. Скоро моя квартира превратилась в берлогу. Из-за болезни я стал редко  выходить  на улицу. В 1995 году моя трудовая деятельность закончилась. Работать я больше не мог. Не позволяло здоровье. Полнокровная жизнь с постоянным, нервным и физическим перенапряжением, требовала сил, а их у меня уже не было. Я стал аутсайдером, а все кто был со мной, не оглядываясь назад, на упавшую «загнанную лошадь», побежали дальше. Я стал им не нужен. Я пытался вернуться в строй и упорно боролся с болезнью. Мне иногда казалось, что мои дела не так уж плохи, и я скоро выберусь, одолею болезнь, но этого не случилось. Я остался там, где упал. Для того чтобы окончательно понять, что возврата к прошлому нет, мне понадобилось дожить до 1997 года, когда болезнь, нищета,  и одиночество стали невыносимы, достали меня и довели до суицида. Я уже был готов заглянуть по ту сторону добра и зла, однако, чья-то высшая воля не дала завершить его и оставила жить. Постепенно я пришел в себя и вернулся в жизнь, в ту, которая стала продолжением моей судьбы. Я перестал думать о смерти, как единственном выходе из той жизненной коллизии, в которую я попал. Для этого мне понадобился стол и пишущая машинка, я стал писать,  о недавнем прошлом, обо все, что произошло со мной в последние годы, когда я оказался один на один с собственной судьбой. Эта работа принесла мне облегчение и удовлетворение, я жил в виртуальном мире, и окружающая действительность с ужасами бытия уже меньше травмировала меня. Мне казалось, что через работу, которой я занимаюсь, лежит путь к моему духовному возрождению, пробуждению интереса к сегодняшней жизни, и быть может к здоровью, как определенному  психофизиологическому состоянию.
 Готовясь к собственной смерти, я собирался сделать так, чтобы когда она произойдет, после нее не сталось никаких следов о том, что я существовал в этом «прекрасном и яростном» мире. Следы моего пребывания на голубой планете должны были исчезнуть вместе со мной. Стремление, по Фрейду, всего живого к смерти,  к возвращению в неорганическое состояние, в моем варианте ухода из жизни, превращения в земную или космическую пыль, стало бы подтверждением гипотезы великого врачевателя. Предваряя смерть, я сжег все, что горело, свой архив, в основном, состоящий из фотографий и каких-то, памятных и дорогих моему сердцу вещиц. Не осталось ничего, чтобы могло напомнить о том или другом эпизоде из моего прошлого и теперь в своем ренессансе, в новой жизни, которую я собирался начать заново, я мог использовать только память, но она была вся в дырках перфоративной амнезии. Но это была моя единственная опора в поисках пути, по которому я теперь должен буду идти.  

                                                       ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 Когда-то  в далекой юности я довольно серьезно занимался музыкой, у меня были успехи, наверно, если бы была жива моя мама, она не позволила  мне бросить эти занятия,  и возможно, высшее образование у меня было бы другое, не экономиста. Однако я остался один, знаний полученных в музыкальной школе было недостаточно для того, чтобы стать профессиональным музыкантом, надо  было учиться дальше, что для меня было большой проблемой, надо было чем-то зарабатывать на жизнь, вариантов трудоустройства было немного, и все они никак не были связаны с музыкой; постепенно я отдалялся от своей мечты, примирился с действительностью, и больше не делал попыток  вернуться в мир, который должен был стать моей судьбой.  Я изменил мечте, и наверно, поэтому редко вспоминал то время,  когда я учился  в музыкальной школе и  хотел стать музыкантом. Теперь я еще раз вспомнил то время и то, что когда-то мечтал играть музыку. «А что если попытаться в том далеком прошлом найти спасительное настоящее?» - решил я однажды.
 Многие из тех ребят, кто учился со мной, после школы сразу же, благо возраст был  почти призывной, попали в военные оркестры города, благо различных военных училищ в городе было много и все они имели неплохие оркестры. Поэтому, города никто не покинул, и в увольнение мои однокашники бегали домой. Тогда мы встречались все вместе и школьная дружба,  соединившая нас, так казалось нам тогда, на всю жизнь, вспыхивала с новой силой. Несколько человек из класса, в том числе и я, не служили в армии по разным причинам, все где-то работали, но труд  наш не был связан с музыкой, заниматься ею профессионально мы теперь не могли, в отличие от других одноклассников, которые продолжали шлифовать свое мастерство в военных оркестрах города. И, тем не менее, когда мы собирались вместе, мы отлучившие себя от музыки, мечтали хотя бы на время сбежать от подлой жизни, взять в руки инструменты и играть где-нибудь в свое удовольствие. Эта мысль не покидала нас. Деньги, конечно, имели значение, но выше этого было желание быть вместе и играть музыку. 
 Я не боялся потерять свое место на заводе, грузчики требовались везде, и первые два года самостоятельной жизни летом я сбегал от тоски, которая постоянно грызла меня в городе, увольнялся с завода. Хотелось свободы, не хотелось скуки и серой убогой жизни, хотелось, как когда-то, быть вместе, хотелось на миг вернуть прошлое, превратить его в реальность. Я опять становился музыкантом. Со школьными друзьями мы играли в небольшом оркестре, который организовали сами. Наш оркестр приютил у себя пионерский лагерь завода «Красный Выборжец». Это было счастливое время. В пионерском лагере мы играли бесплатно, только за то, что нас кормили. Мы отрабатывали бесплатную кашу и участвовали во всех мероприятиях пионерского лагеря и иногда вечерами играли для пионеров на танцах. У нас был хороший репертуар для танцев. Юра Голубев, талантливый музыкант, наш товарищ, для состава нашего оркестра сделал оркестровки многих популярных тогда шлягеров; земля слухами полнится, о нашем творчестве говорили в округе и поэтому часто за небольшие деньги нас приглашали в дома отдыха расположенные неподалеку, вечерами играть там на танцах. Поэтому у нас водились деньги, на них мы покупали вино, приглашали к себе пионервожатых, симпатичных девушек студенток из педагогического института им. Герцена и неплохо проводили с ними время.  
 Что-то в том далеком прошлом, как это ни странно, напоминало мой сегодняшний день. Тоска безрадостного существования, жизненная неопределенность и желание найти себя в жизни, найти собственную нишу, в которой я мог бы чувствовать себя комфортно, получать от дела, которым занимаюсь удовольствие, лейтмотив темы из далекого прошлого, вдруг напомнил о себе, он звучал вполне актуально. Особенно в плане решения проблемы как жить дальше. Тот способ нейтрализации действительности мог помочь и сейчас. Мог получиться неплохой ремикс. Деньги опять, как когда-то, имели второстепенное значение. Намного важнее для меня сегодня было мое психологическое состояние. Решив для себя  вопрос со способом, который, как мне казалось, вытащит меня из тупика, надо было придумать какую-то схему того, как осуществить эту утопию, как решить почти нереальную фантастическую задачу: собрать вместе несколько человек, которые не виделись много лет, заставить принять их мою фантастическую идею и участвовать в ее реализации вместе со мной. Я нашел несколько человек, которые учились со мной  в моей музыкальной бурсе и сегодня не потеряли связь с музыкой: могли взять в руки инструменты, и согласны были играть все вместе,  как когда-то, в свое удовольствие. В осуществлении своей мечты, конечно, сказывалась моя наивность, романтический подход к делу, которое не было таким легким, как мне казалось в моих фантазиях. Все мы решившиеся на эксперимент прожили большую часть своей жизни и давно уже не были теми наивными, полными ожидания бесплатного счастья, влюбленными в жизнь молодыми людьми, воспринимающие ее с восторгом и надеждой на взаимность. Горечь в напитке судьбы каждого доминировала, и мы мешали ее с вином, чтобы жизнь казалась слаще;  все мы, кто опять собрался вместе, шли проторенной дорожкой, так делали во все времена, все люди, где бы они не находились на дне или вскарабкавшись на вершину.  Пропорция, в которой мы мешали горечь бытия, и сладкий яд у каждого была своя. Это, конечно, сказалось на итоге жизненного пути и теперь, когда мы были вместе, не видевшиеся много лет,  смотрели друг на друга, еще не наговорившись, никто толком не знал, как прожил свою жизнь тот или иной школьный приятель, смотрели и видели пожилых не очень симпатичных людей, на лице каждого образ жизни отложил свой отпечаток. Почти все, кто собрался у меня, кроме музыки любили Бахуса и на первой, после продолжительной разлуки встрече, где предстояло обсудить мое предложение, вместе играть музыку, я хотел дать слово нашему товарищу, хорошему музыканту и человеку непьющему, редкое качество в  нашей среде, Валере Звереву.
 В школе он не блистал успехами по гуманитарным предметам, читал мало, страдал косноязычием, и поэтому больше молчал, говорили другие. На флоте, куда Валера попал после окончания института, ему не повезло, получил травму, которая поломала всю его жизнь. Он, мо- лоденький лейтенантик, стоял на высокой палубе военного фрегата и дирижируя оркестром приветствовал адмирала, который проходил мимо. Влюбленными глазами провожал он своего командира, и, забыв от волнения, что стоит на самом краю палубы, ограждения почему-то не было, в экстазе восторга, на «forte» взмахнул руками, пошатнулся, его потянуло назад, и не имея за собой никакой опоры, свалился вниз. Валера долго лечился, травма головы, как это ни странно, сделала благое дело, у него вдруг открылся фонтан красноречия. Если он начинал говорить, его было не остановить. И говорил по теме аргументировано, гладко. Стал тамадой на всех торжественных мероприятиях, куда его приглашали. Валеру списали с флота, но его не оставила в беде родная музыкальная школа; он окончил Московский институт  военных дирижеров, поэтому в школе стал дирижировать детским оркестром, был завучем школы, потом ее директором; здоровье стало подводить и он остался в школе простым преподавателем по классу тромбона. Он неплохо владел этим инструментом. При новой власти искусство оказалось в забвении. Музыкальную школу-интернат для сирот и детей малообеспеченных родителей, просуществовавшую полвека, закрыли. И вот Валера и последний директор школы Саша Лапенков сидели у меня. Эти люди были ближе всего к музыке,  не порвали с ней окончательно и теперь. Мне казалось, что, дав первое слово на нашей встрече Валере, он сможет  ввести наш разговор в соответствующее русло, предложит практическую форму реализации моей идеи.
 Я не мог допустить, чтобы наша встреча превратилась бы в обычное застолье или какой-то вечер встречи, где вспоминали бы прошлое, а будущее у каждого осталось бы «по умолчанию» ибо впереди практически ни у кого ничего определенного не было. Определенно можно было только сказать об одном: у каждого  за плечами  жизнь, хорошо или плохо она прожита это частный вопрос и к нашему делу он имел лишь косвенное отношение, жизнь, которую уже не исправить, это, увы, никому не дано. Мы должны были определиться с нашим будущим, которое, как мне казалось, еще находится в наших руках и мы способны совместными усилиями творить его сами, для этого надо было предложить всем какой-то проект, реализация его и была бы тем будущим, о котором  мы все так жадно мечтали. Что будет с нами  завтра, был совсем не праздный вопрос. Как сделать так, чтобы с максимальной пользой  использовать оставшееся время, затем, чтобы, уходя в Вечность, каждый мог о себе сказать, что остаток своих дней прожил разумно и с удовольствием, и при этом в своей последней исповеди не кривить душой. 
 Я встал, успокоил расшумевшихся товарищей и сказал, что хотел бы на правах хозяина первое слово на нашей встрече предоставить Валере Звереву: сказать несколько слов по поводу моего предложения, собственно оно стало причиной нашей встречи, чтобы его обсудить мы и собрались здесь у меня, заочно такие вопросы не решаются. Опережая Валеру, не удержался, и сам  сказал несколько слов в защиту своей инициативы, которую предлагал обсудить всем вместе. 
- Идея, которую я хочу обсудить с вами, может показаться кому-то экстравагантной, но не настолько, чтобы сразу от нее отречься и не обсуждать ее, отмести как что-то неприемлемое, сказочное, наверняка созданное нетрезвым умом; поговорить о чем-нибудь другом, напиться и разойтись, разойтись навеки. Подумайте,  какое страшное слово - навеки. Чтобы не обсуждать мою идею, совсем несложно найти реальные причины и трудности, с которыми мы обязательно столкнемся, как только возьмемся за воплощение того, что я хочу вам предложить. Это может быть, возраст, отсутствие практики, многие не держали инструмент в руках уже достаточно долго; да мало ли что, болезнь, запои и многое другое, сопротивление властей, конкуренция; каждый из нас может сказать что-нибудь против, а если на минуту абстрагироваться от всех этих проблем, иметь в виду и преодолевать их мы будем потом, останется субстрат того, о чем мы долго тосковали по окончании нашей школы. Возродить братство людей, которые дружат всю жизнь, но были разъединены судьбой, вновь всех соединить вместе, сделать необходимыми друг другу. Для этого нужно объединить их общей любовью или страстью к чему-то, такой тайной страстью я знаю для многих все эти годы была музыка не многие из нас могли реализовать себя в ней - теперь, когда все опять свободны, мы можем  вновь посвятить себя ей.  Создадим маленький оркестрик и займемся любимым делом, будем играть музыку. Я не верю, что кто-то из нас, из тех, кто ею занимался всю жизнь, устал от нее,  пресытился, и  мое предложение его оставит равнодушным, и он будет голосовать против него. В худшем случае он  не станет с нами играть, но не уйдет, будет нашим наставником и болельщиком, переживать вместе с нами все наши победы и поражения. Мы все равно останемся вместе.
Я сказал, что хотел и сел на место. Валера не стал вставать, сказал:
- Давайте по-домашнему. Выступая стоя, я ощущаю себя на трибуне и невольно начинаю по привычке ориентироваться на аудиторию, которая слушает меня, хочется услышать от нее «одобрям». Невольно начинаешь потрафлять ее вкусам, сглаживать острые углы, многое упрощать и в результате из оппонента, превращаться в соглашателя, оставив собственное мнение при себе. Я не хочу, чтобы нечто подобное, произошло со мной сейчас. Гипноз трибуны  здесь, сейчас, ни к чему. Я знал  о «повестки» дня» нашей сегодняшней встречи заранее. Собрал все за и все против того предприятия, которое предлагает наш товарищ и сказать что-то за всех, чтобы отразить общую, точку зрения и не могу этого сделать, у меня ничего не выходит. Наверно потому что слишком велико давление, которое оказывает на меня мое личное отношение к этому проекту и  мои возможности участия в нем. Я вижу в этом  проекте одну авантюру, никакой романтики здесь нет. Наверно у Эдика его воспоминания детства и уже внешкольной юности самому делать музыку, главное, что заставляет его так настойчиво предлагать идею объединения, для этого создать свой оркестр, как панацею от безрадостного существования сегодня и недалекого страшного будущего, которое у всех маячит на горизонте., Чем старше мы становимся, тем реже становятся наши ряды, дорожить кругом друзей, который у тебя есть обязательно надо. Мы совсем не общаемся, знаем только, что Петров не умер, что Сидоров в больнице еще кто-то из наших товарищей поссорился с внуком и тот ударил его топором по голове, но, Слава Богу, наш товарищ остался жив, правда, стал идиотом. Ведь нам не так много лет. Кажется, что мы смогли бы еще многое, тем более если объединиться. Отвести от себя многие беды одиночества. Мы можем многое, но где-нибудь в другом месте, не в творчестве, не в музыке, здесь нам делать нечего. Можем использовать наши знания, наш, так сказать, совокупный, интеллектуальный потенциал на благо общества. Что конкретно мы должны делать в этом направлении, я этого не знаю. Я знаю одно, нельзя ничего не решив, разойтись навеки. Нельзя допустить, чтобы поганая власть, нищетой добивала нас по отдельности, власть нелюдей, ницшеанских человеко-зверей, ненасытных животных, потому что мы перед нею оказались слабаками. Именно по этой причине, я умоляю вас друзья, принимайте любое решение, мы должны быть вместе и все же сегодня оркестр из нас, простите меня ребята, но это какой-то нонсенс. Я не смогу в нем участвовать не оттого, что считаю, что  идея мертворожденная, наверно, что-то подобное возможно. Но как только мы высунемся, нам дадут по башке, и на  этом вся романтика предприятия кончится, - сказал Валера, обращаясь ко мне: - Главная причина, почему я не буду участвовать в этой затее - это мое здоровье. Я не брал инструмент несколько лет. Кем я могу быть в оркестре? Ударником? Играть на большом барабане? И этого не могу. У меня что-то с рукой. Много дирижировал, говорит Боря Колтушин, он восстановил подвижность руки, но  все равно работает она плохо. Быть вам полезным я вряд ли смогу. Разве что аранжировки писать?
Масик, уже пьяный, вскочил и остановил  Валеру.
- Кончай жаловаться у всех болячки. Ты за оркестр или принципиально не воспринимаешь идею  создать наш оркестр, в котором мы будем играть? Мы заработаем и на лечение твоей руки и на все, что нам будет нужно. У меня в отличие от всех вас есть опыт игры  в составе оркестра, подобного тому, который вы хотите создать. Поэтому у меня нет страха перед тем, что тебе Валера кажется авантюрой. Есть несколько вариантов решения нашей проблемы, и мы выберем какой-то с минимальным риском, тот который позволит нам на первых порах существовать и не обосраться. Я возьму эти организационные хлопоты на себя. Везде, где я играл в составе такого самодеятельного оркестра, мы неплохо существовали. Если бы не моя пьянка, можно было бы неплохо заработать. Для заработков существует такая неохваченная музыкой область, как кладбища. Там нигде пока нет постоянных оркестров. Надо не прозевать. Я за идею играть вместе.  Валера так ты за или против?
- Ребята я с вами, но без вас – вот мой девиз. Я буду рядом и если смогу всегда  приду на помощь – объявил о своем нейтралитете Валера.
 - Доктор, - спросил Колтушина Масик, - а у тебя в поликлинике спирт есть?
- Есть, но мало. Медсестрам не хватает. Жопу перед уколом сухой ваткой трут. Сейчас пользуются каким-то заменителем спирта. Ты не расстраивайся, я тебе рецепт на спирт выпишу, раз ты такой любитель этого зелья.
- Давайте по делу, - остановил я любителя выпить.
- Так я по делу, - отозвался Масик. Без подогрева мы работать не сможем. Я по опыту своей деятельности в составе бродячего оркестра знаю. Особенно зимой. Дуба дашь. Спирт нам будет нужен и для производственных целей. Ты же знаешь, духовые инструменты промывают спиртом.
- Оставь ты эти детские байки. В нашем оркестре мы постараемся не пить. Тем более злоупотребляющих спиртными напитками среди нас нет, - сказал я и засмеялся: - Моя болезнь вроде эсперали, теперь постоянно угрожает мне летальным исходом, в случае если мне захочется выпить. У меня,  это всегда рискованный трюк.
- Плохо - сказал Масик: - Ну, это дело поправимое. Разыграешься на свежем воздухе, на морозце, водка со слезой, такая лепота. Ты у нас болеть не будешь. На кладбище воздух чистый, попы поесть дают, когда музыку они заказывают; обязательно выздоровеешь, и мы еще выпьем, -  пообещал мне приятель. 
- А почему кладбище, что других более приличных мест, где мы можем играть, для нас не найдется? Что ты все нам сватаешь кладбище? - высказал я свое недовольство по поводу предполагаемого места нашей концертной деятельности Масику.  
- Ты что не слышал, что сказал Валера, высовываться надо с умом. Только недоделанные идут играть в людные места: к  метро или еще где-нибудь. Там слишком много тех, кто собирает дань. И если не поделишься с ними, то вероятность получить по башке вполне реальна. Нет нам не нужны концертные площадки, нам нужны места, где оркестр требуется лишь как нечто, что украшает какое-то торжественное событие, наполняет всех радостью, или наоборот помогает скорбеть, плакать, перенести человеку его горе. Скорбеть под музыку так красиво, самый отъявленный негодяй, который  должен гореть в аду, на кладбище под музыку становиться почти родным и  любимым. Священники очень любят музыку, она их вдохновляет говорить неправду. Хоронят злодея, отморозка,  а святой  отец, не кривя душой, поет ему аллилуйя  и обещает царствие небесное, потому что где-то в его церковных книгах сказано, что все мы сыновья божьи и не нам судить почившего в бозе, прав он или нет. Церковь первая стала эксплуатировать музыкантов и музыку. Великие композиторы отдали свой талант, воспевая  Бога и его наместника на земле, святую апостольскую церковь.
-  Не надо меня агитировать, - попросил я Масика, - хорошо, если ты считаешь, что начинать надо  свою творческую деятельность с траурного марша Шопена, пусть будет по- твоему. Только помоги. От твоей помощи очень много зависит. Ты практик, ты знаешь, что делать, с чего начинать. Помоги от слов перейти к делам. Давай ввяжемся в бой, а там посмотрим. Я очень на тебя надеюсь. Твой оптимизм вселяет в меня уверенность, что у нас все получится.
После слов Масика поднялся невообразимый шум. Выступлений присутствующих как таковых уже не было. Технические вопросы решили оставить на завтра. Все согласились с тем, что начало положено, не смотря на отсутствие консенсуса, идея, существовавшая только у меня в голове,  стала общей, захватила всех, все мы горели желанием уже завтра попробовать себя в столь желанной роли. Но до практической реализации того, о чем мы договорились в тот день, когда собирались у меня,  прошло еще много времени, прежде чем мы попробовали себя в роли музыкантов  оркестра, который по существу был от начала и до конца детищем Масика. Без него, конечно, у нас вряд ли что-нибудь получилось путное.
 Масик достал у себя на службе, в военном оркестре академии тыла и транспорта, инструменты и ноты. Валера сделал аранжировки тех вещей, которые мы собирались играть, под состав нашего оркестра; пока было тепло, на даче у Валеры мы обкатали многие вещи. Ближе к осени Масик сказал, что оркестр неплохо звучит и может уже где-то играть. Работу для оркестра они стали искать  с  доктором Колтушиным.  Борис в отличие от нас был не бедным человеком, работал в поликлинике невропатологом, но это было прикрытие той нелегальной деятельности, которая приносила ему, видимо, приличный доход. Он занимался мануальной терапией и иглорефлексотерапией,  неплохо знал свое дело, у него была обширная практика, и среди клиентов были нужные нам люди. 
Время, которое мы провели на даче у Валеры, не пропало даром. Кроме реабилитации наших музыкальных способностей, что было делом архиважным, оно гарантировало  наше процветание в той нише музыкального творчества, которую для нас выбрал Масик, пребывание на свежем воздухе, конечно, благотворно сказалось на нашем здоровье; подкрепляли его и постоянные тренировки  на духовых  музыкальных инструментах.  Мы заново учились читать ноты, для развития техники, как много лет назад, играли гаммы, в общем, опять становились музыкантами.
Однажды, уже наступили первые дни осени, но было тепло и светило солнце, мы были на даче, приехал Масик и Колтушин. Чувствовалось, что Масик поддавши, Колтушин не пьющий человек, врач, который все знает про вред от алкоголя, но никогда никого не уговаривает, не пить и не стращает пьющего ужасными последствиями злоупотребления спиртного, поэтому Масик в его компании чувствовал себя совершенно спокойно. Они привезли радостную весть:  - «У нас намечается премьера», - сообщили они нам: - Будем играть для покойника на одном сельском кладбище возле Гатчины. Смотрите не облажайтесь. 
-А ближе где-нибудь нельзя было найти нам покойника? - спросил валторнист Саша Черняев.
Сашка давно не служил в КГБ, был на пенсии, когда работал, служил в штабе округа, возил каких-то генералов оттуда, с некоторыми был по много лет, становился для них своим человеком, они не боялись его, доверяли многое, а он регулярно стучал на них своему куратору из КГБ. Теперь стучать было не на кого. Ему стало скучно, он пил и раньше, теперь превратился в закоренелого пьяницу. Говорят у опричников не бывает отставки, сексотами они остаются до самой смерти. Родине служат по велению сердца, это что-то вроде психической болезни, не настучат, болеют; как доноры, те тоже страдают, если не сдают кровь, в какой-то мере компенсацией неутоленной страсти для многих сексотов служит пьянство.
 Я нашел Сашку в Доме культуры им. Дзержинского, он там поигрывал в оркестре. Сашка на мое предложение согласился сразу. Я потом узнал почему. В оркестре надо было играть два  раза в неделю и бесплатно. Во время репетиций тем более во время концерта пить запрещалось. У старого чекиста давно запои и иногда запои совпадают с днями репетиций в оркестре.  В эти дни он играть не может. И когда отходняк тоже болеет, сидит дома; он к врачам не ходит у него своя методика избавления от запоев. «Во всем, - говорит он, - нужна постепенность». У него уже внучка большая, он женился, ему еще и восемнадцати не было; жена, Наташка, уже на сносях была. Так вот внучка каждый день незаметно для него убавляет ему дозу спиртного, и постепенно  тяга к зелью пропадает. Я посвятил ему в школе свои стихи:  «И кохтлая дырка на шапке у Сашки ширеко шарталась поширше  шара», - чтением вслух этого стихотворения мы доводили учительницу литературы до белого каления. Нас выгнали из школы за двухголосное пение примера из сольфеджио: «Сашка и Гришка  делали ду-ду», который превратился в шлягер, его распевала вся школа. Пожалел меня и Сашку наш классный руководитель; как дети малообеспеченных родителей мы были восстановлены в школе, правда, были переведены в другой класс. По поводу нашего возвращения в школу на педсовете развернулось настоящее сражение. Признавая наши музыкальные способности, комсомольский вожак школы и она же пионервожатая настаивала на изгнании из школы  уже растленных улицей, потенциальных малолетних преступников. «Вы послушайте, что они поют еще кроме известного теперь всем примера из сольфеджио. Вот послушайте: «Огни горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке целуется». Их надо гнать из школы не то они улицей развратят всю школу»».
- Примите их в комсомол и воспитывайте» - посоветовал комсомольскому вожаку классный руководитель. 
- Никогда - с яростью ответила она ему, - комсомол не пустит в свои ряды подобную шпану.
-  А вы спросите, что думают ваши комсомольцы о своих товарищах, - заступился за нас классный руководитель. 
- У бюро комитета комсомола единое мнение по этому вопросу. 
 - И какое же?
- В комсомол не принимать.
 В школе мы с Сашкой из-за упрямства нашего комсомольского вожака, в комсомол так и не попали; школьной комсомольской организацией командовала еврейка, для тех лет это было более чем непривычно; евреи в то время, были изгоями,  поэтому вызывало удивление как она сумела пробраться на руководящую должность, пускай даже на такую пустяшную, как освобожденный секретарь комсомольской организации школы; к тому же она была очень некрасива, и это обстоятельство было тоже не в ее пользу. Только острая нехватка в школах освобожденных комсомольских работников, скорее всего, была причиной появления Марьи Израилевны в нашей школе. 
Сашка не простил ей своего унижения и того, что она позорила его, говорила о нем неправду. Он давно был комсомолец и чекист, в комсомол вступил в армии. Марья Израилевна, наш бывший комсомольский вожак, работала в институте культуры, чем-то заведовала. Василий Сергеевич Толстиков, первый секретарь Лениградского обкома КПСС, известный антисемит, послал в ссылку поднимать культуру заведующего сельскохозяйственным отделом обкома партии Зазерского. Он стал ректором бывшего библиотечного института. С его приходом институт стал называться институтом культуры, при нем появились новые кафедры, пришли новые  лица, часто известные люди из мира искусств. Зазерский и сам был необычайно интересный и, безусловно, незаурядный человек, я встречался с ним, незадолго до его смерти; он тоже отдыхал в реабилитационном центре больницы им. Свердлова, в Солнечном. Слушать его всегда было интересно. Особенно словоохотливым он не был, только иногда какой-нибудь рассказ собеседника вызывал у него свои воспоминания и некоторыми из них он делился с нами. Не помню, почему я тогда рассказал школьную историю, где главным действующим лицом была обидевшая меня Марья Израилевна. Я несколько раз называл ее по имени отчеству. Заозерский спросил как ее фамилия. Он вспомнил один эпизод из своей деятельности в должности ректора института культуры. Его как-то вызвал. Толстиков и сказал: «Мне доложили, что в твоем институте свили гнездышко евреи, так недалеко и до создания организации сионистов, и если это случиться ты будешь отвечать перед партией, потому пригрел их в своем институте. Всех убрать», - распорядился он. «И евреи из института культуры исчезли, а вместе с ними и ваша Марья Израилевна» - сказал Зазерский
Сашка сексот, выполнил свой долг перед Родиной и был отмечен правительственной наградой, за бдительность.
Итак, волнуясь, как будто собирались  играть на конкурсе им. Чайковского, или по крайней мере, не меньше чем на какой-нибудь известной в городе концертной площадке, где будет много людей, которые соберутся послушать нас, мы поехали на свой первый «концерт», хоронить покойника в поселок Выра под Гатчиной. Вернее на кладбище в Выре. Однако похоронная процессия шла от дома пешком, и мы играли всю дорогу до кладбища. Покойник был заслуженный человек, успел снять сливки с бардака первых лет после революции Ельцина, торговал цветными металлами, которые по дешевке ему сбывали местные ханыги, на ворованном металле поднялся; по одномандатному округу, его выбрали депутатом в Госдуму, в общем, обычная история. Умер от цирроза печени, спился бедный от сладкой жизни. 
Кладбище обычное сельское, но уже появились могилы нуворишей с богатыми надгробьями, павших жертвами в «борьбе роковой», при дележе награбленного, Наш клиент решил не отставать от товарищей и заказал себе мраморный мавзолей. Из воинской части, что была поблизости, прислали взвод солдат. Хоть покойнику и не полагались такие почести, солдаты, когда  гроб опускали в могилу, все же пальнули в небо несколько раз. Мы сыграли многострадальный гимн нашей родины, каким только прохиндеям его сейчас не играют. Когда-то давно, в своей книжке «Между прошлым и будущим», я написал о гимне несколько слов, которые процитирую здесь в этом месте: 
Гимн страны – это особое музыкальное произведение. Музыку и слова к которому написать великое искусство. Слова гимна должны знать все без всякого принуждения, это долг гражданина страны, в которой он живет, слова гимна должны обладать особой силой, чтобы проникнуть в сердце каждого. Они как молитва Иисуса, «Отче наш», также просты и вдохновенны. При звуках гимна должна трепетать и волноваться душа, как будто прикоснулась к божественному творению, чем должна  стать для каждого из нас наша Родина.
Чьи стихи и музыка запоминаются лучше всего? Тех авторов, в творчестве которых присутствует божественное вдохновение. Их творчество пронзает сердце, освещает потемки души: «и в душу залетев, как в хижине огонь убогое убранство освещает». Разве не присутствует божественное вдохновение в строчках стихотворения: «Я помню чудное мгновение»? Что я ощущаю, прочитав эти божественные строки? Восхищение чистотой и прозрачностью звучания стиха, желание читать, не останавливаясь, все дальше и дальше. Память, как резонирующая от легкого ветра струна, донесла до меня, далекое, невозможное, кажется навеки забытое. Была, конечно же, была и у меня подобная встреча. Я вновь ощущаю чувственное волнение, потрясение и мурашки. Невольная слеза застилает глаза. Я заново переживаю то, что когда-то было со мной. Этого не произошло бы без волшебной силы вдохновенных строк.
Вот магия творчества и недостижимый образец потрясения души. У людей поющих или слушающих гимн, он каждый раз должен вызывать волнение, гордость, слезы радости, душевный трепет. Воспевают и славят его Родину ее величие и красоту. Ощущение благодарности к ней не покидает вас. Как будто это кто-то родной и близкий. Так и есть. Ведь Родина – это мать, она у нас одна. Ее надо беречь и охранять. Какая может быть сопричастность  с Родиной у бандитов и оборотней, засевших в Кремле. Нет у них ничего в душе, кроме мерзости, нечему отозваться,  у них нет Родины и нет Бога. Помните у Александра Розенбаума  строчки из его раннего альбома «Вялотекущая шизофрения»? «Земля вас не возьмет и море вас не примет» - писал он про таких кого хоронили мы сегодня.
 Одного подонка под гимн страны опускали в землю, и он уже не мог слышать и видеть,  тех почестей, которые были оказаны ему, а другие, кто был с ним, его подельники? Гимн и пальба вышибали у них слезу, по другой причине, они осиротели, потеряли кормильца, человека обремененного не столько государственными делами, сколько делами, которые, если бы он остался жив, должны были интересовать прокурора. Гимн и пальба нужны были им, чтобы все недруги покойного видели, что это не так, усопший прохиндей был святым человеком. Мне кажется, слишком часто мы становимся свидетелями таких спектаклей, когда под гимн страны, хоронят всевозможных проходимцев разного ранга, от президента до такой мелочи, как наш покойник. Гимн на похоронах стал в некотором роде индульгенцией святости, подтверждающей кристальную честность и особые заслуги перед страной любого государственного чиновника почившего в бозе. Поэтому неизбежна девальвация гимна, как одного из символов державы. Уже нет мурашек, уже нет слез на глазах при его исполнении, гимн превратился в ничего не стоящий атрибут власти, как копейка, которая валяется под ногами, и все пинают ее.
 Распорядитель похорон, какой-то тип цыганской внешности из местной поселковой администрации, больше похожий на уголовника, растрогался так ему понравилась наша игра. Попросил остаться на поминки и поиграть еще за дополнительную плату. Расчет как в старые времена по бартеру паленой водкой. Уже сильно нетрезвый Масик было, согласился, но остальные не остались, и он поехал домой вместе со всеми. Мужик распорядитель не обиделся, сказал, что мы теперь постоянно будем приглашаться в Выру на подобные мероприятия. Домой мы возвращались на микроавтобусе, который выделила нам поселковая администрация. Все были возбуждены, немного пьяны, конечно, стали сразу же обсуждать  свое премьерное выступление. Масик сказал, что все херня. Мы состоялись и это самое главное.
Осень перешла в зиму, и вот уже скоро запахло весной, мы все играли, заматерели, теперь у нас был богатый опыт концертных выступлений. Через месяц другой после нашего премьерного выступления мы смогли отказаться от помощи доктора Колтушина, его посреднических услуг и не беспокоили по пустякам и больше не просили его, чтобы он нашел нам покойника, которого надо хоронить с музыкой. Масик много пил, но держался и обязанности антрепренера или как теперь их называют, продюсера взял на себя. Беспокоили запои Сашки и его здоровье, он уже несколько раз подводил нас не приезжал играть, и покойники, которых мы «отпевали» обходились без его валторны. У нас были варианты его замены, но пока мы держали место в оркестре за ним. Теперь без работы мы не сидели, иногда  играли несколько раз в день, если «наших» покойников, которых мы обслуживали, хоронили на одном кладбище. Время похорон каждого из них было разное, наша задача была успеть всюду.  Мы познакомились с агентами из городского похоронного бюро и они, конечно, не за так, за долю от нашего «концертного» выступления перед покойниками составляли наш график работы на кладбищах города. По области мы теперь не ездили. Скоро администрация любого кладбища в городе, да и в других местах, стала узнавать наш оркестр, так сказать выделяла его среди других оркестров. Нас предпочитали другим конкурентам. Все-таки музыка не дает  человеку скурвиться, стать рвачом, диким зверем, как это происходит, и мы это видим каждый день на экранах наших телевизоров, в других сферах бизнеса. Пока мы интеллигентно решали все споры со своими конкурентами. Наш оркестр отличался еще тем, что у нас были новенькие духовые инструменты. Их в кредит отпустил нам Валя Галузин, директор завода музыкальных инструментов; выпускник нашей школы, закончил консерваторию и много лет играл в оркестре Мариинск ого театра на тубе. Он тоже приболел, тяжело переживал отлучение от любимого дела; у него всегда была светлая голова и она выручила его и теперь; как все умные люди сумел использовать тот бардак, который устроила новая поганая власть, стал владельцем и директором завода музыкальных инструментов и был им до самой своей смерти. Валентин от кого-то из «школьников» узнал о нашем оркестре, пригласил нас к себе; мы посидели, поговорили. Он понял, что мы не рвачи и гонимся за длинным рублем, стараемся играть музыку, чтобы быть вместе, нас, прежде всего, объединяет школьная дружба. Поле нашей концертной деятельности конечно не симпатично, но там наш бизнес, играть в свое удовольствие, сделать музыку своим хобби мы, к сожалению, не можем.  Деньги нам нужны постоянно. Вот инструменты. Играем на арендованных у академии тыла и транспорта. Своих пока нет. Валя обещал помочь с инструментами и выполнил обещание. Теперь мы играли на шикарных инструментах и даже внешне мы теперь выглядели убедительнее многих наших конкурентов
Вроде к нам, в наши души, заглянула осень, теплая, спокойная, осенних ненастных туч вокруг себя мы не видели, над нами раскинулось бескрайнее синее небо, осеннее нежаркое солнце пригревало наши седые головы; как было бы хорошо существовать в этой почти нирване долго, долго, до самой смерти. Наверно каждый из нас мечтал об этом. Налетающие порывы холодного осеннего ветра вроде не пугали нас; чаще стали болеть наши музыканты, свалившееся на головы «богатство», зарабатывали мы не плохо, наших товарищей привычных к выпивке пугало; им казалось, что если его не пропить, оно исчезнет, и вместо того, чтобы грамотно распорядиться своим заработком, они по-прежнему пропивали его, однако внесли коррективы в свой стиль жизни, к хорошему быстро привыкаешь, они стали постоянными посетителями различных питейных заведений, для людей, не думающих о деньгах и уверенных в завтрашнем дне, заведений с билиардом, боулингом, и другими удовольствиями для души и тела,  где в отличие от нуворишей мои друзья просаживали свои кровные, заработанные. У нас пока было все спокойно, однако, уверенности, что этот штиль продлиться и дальше у меня  не было. Такой образ жизни не мог не сказаться на  игре нашего оркестра. Мы стали играть хуже. Инструменты брали в руки, только когда ехали на кладбище к нашим покойникам. Это был симптом неблагополучия в нашем коллективе, это был тот холодный ветер, отгоняющий эйфорию успеха, но никто старался не обращать на него внимания, все оставалось как прежде. Мне казалось, что надо как-то встряхнуть моих друзей, чем-то не сильно напугать их, и они станут ответственнее относиться к  работе; мы почти не говорили о деле, которым жили, возможно, те из нас, кто всю свою жизнь занимался музыкой «наелся» разговорами о ней, у него была стойкая аллергия к таким разговорам, что касалось понизившегося уровня нашей игры, и отношения к делу мне непрофессиональному музыканту обсуждать игру профессионалов  было неприлично; они сами трезво оценивали свой уровень подготовки; в общем, все все знали, и говорить вроде было не о чем. Что касалось репертуарной части, то мы обходились малым, тем, что было сделано Масиком для нашего оркестра, и менять, что-то здесь никто и ничего не собирался. Это было как раз то, что устраивало всех, позволяло  играть, будучи неподготовленным. Репертуар все знали почти наизусть, а разыгрываться, перед тем как играть покойникам траурный марш  из сонаты Шопена было делом совести каждого из нас. Мы перестали заниматься музыкой, и это было печально. Программная идея моей затеи, прежде всего, играть музыку, провалилась. Не то чтобы бизнес стал главным приоритетом нашего совместного существования, нет, просто после работы на кладбище не оставалось «духа» или попросту сил, на то чтобы играть для себя.
Пугать никого не пришлось, потому что события стали разворачиваться не в нашу пользу  и так быстро, что страх перед завтрашним днем невольно проник в душу каждого из нас. У нас был постоянный состав оркестра в нем играли только те из моих друзей, кто был на пенсии и другого заработка не имел, остальные участники той первой организационной встречи приходили поиграть, когда хотели и  мы честно делились с ними заработанным,  их устраивала эта лишняя копейка. Доктор Колтушин я помню, и в школе не блистал игрой на тромбоне, но иногда приходил к нам, как он говорил, развлечься, вспомнить молодость и играл вместе с двумя валторнами аккомпанемент. Приходил и Валера Хлопушин, хороший флейтист, много лет «сидел» в оркестровой яме театра им. Пушкина. Был не освобожденным секретарем партийной организации театра, вносил свою лепту в цензуру театральных постановок театра, говорил, что  таким образом помогал главному режиссеру театра, при выборе репертуара театра. В театре считался уважаемым человеком, чем гордится и сегодня. Корифеи этой известной тогда на всю страну сцены искали его общества, первые кланялись ему при встрече. С Игорем Горбачевым, тогда главным режиссером театра, народным артистом СССР, как он говорит: «они были непримиримыми противниками, идеологическими врагами». К нам он приходил с флейтой-пикколо и Масик разрешал ему свистеть, так как партии для  флейты-пикколо в оркестровках не было. Валера иногда, в трудных ситуациях, в условиях кладбищенской тесноты, солировал ему аккомпанировал большой барабан с тарелками, они первыми пробирались между могил; мы шли за ними. Мы отставали, но наша «легкая кавалерия» все время была рядом с гробом покойника. Валера превращался в пастушка с дудочкой, так он представлял себе свою игру на флейте, который один знал, куда надо идти всему стаду; ему очень нравились такие прогулки по пересеченной местности,  провожать покойника к месту его последнего пристанища. Большой барабан и тарелочки очень помогали ему в таких ситуациях. У Валеры болела печень, но все равно он не отказывал себе в удовольствии после путешествия среди свежих могил, получив от прогулки по кладбищу заряд какого-то почти мистического оптимизма, и веры в  свое бессмертие, надраться с Масиком до бесчувствия. Странные все-таки бывают люди. Некоторые боятся всего, что связано со смертью, как черт ладана, а другие наоборот, как  при игре в рулетку, когда пуля и барабан никак не могут найти друг друга, начинают верить, что они  чуть ли не помазанники божьи и там наверху отмечены для жизни на земле вечно.
 Концертирующих с нами гастролеров было много, но для нашего существования было важно иметь постоянный состав оркестра, или возможность дублировать выбывающих из игры  музыкантов. У нас было три тубы, три кларнета; кроме Масика, который бесподобно играл на трубе, когда он был не форме, его мог заменить Саша Лапенков. Еще один доктор травматолог Володя Израилев, тоже трубач, у него в отличие от Масика труба звучала мягко по-женски, печальные мелодии в его исполнении вышибали слезу у наших слушателей, я помню как в Капелле он играл на своем корнете концерт для трубы с оркестром Беме, имел бешенный успех, а музыкантом не стал, всю жизнь мотался по гарнизонным госпиталям, стал доктором лечил у солдат триппер и сифилис. Да уж воистину «каждому свое».  Он, в конце концов, тоже какое-то время мог играть у нас на постоянной основе, потому что я понял работа в поликлинике доктором травматологом это у него что-то вроде халтуры и он не держится ее. В общем, запас прочности  был, но, к сожалению, не во всех звеньях. Слабыми звеньями в нашем оркестре был Сашка Чернов со своими запоями и  известный в городе музыкант, тоже учился в нашей школе, бывший ударник, Олег Серов, по той же причине. Хандрил и Валера Зверев, он периодически появлялся  у нас, но был среди нас только зрителем, тромбон в руки не брал, поэтому надеяться на него было нельзя. У Валеры, кажется, появились проблемы с головой. Пятидесяти пяти летний мужик, не обрезанный, всю свою жизнь проживший в России, вдруг стал всем  нам говорить, что он еврей, пытался разыскать свои документы в каком-то архиве Горисполкома, не нашел, но все равно готовился отправиться на родину своих предков. Мы думали, что эта блажь пройдет. Колтушин направил  Валеру к психотерапевту; разубедить Валеру  тому не удалось, он по-прежнему считал себя евреем и собирался  в Израиль. «Зов предков,  словно пепел Клааса, стучит в моем сердце» - говорил он всем. Мне кажется, его болезнь обострилась от  личной неустроенности, бардака в России, от общего стремления многих россиян к «исходу» из страны; Валера, подсознательно ощущал эту тягу, и она у него проявилась в виде навязчивого ощущения себя иудеем. 
В конечном счете, любой из нас по большой нужде мог на время стать ударником нашего оркестра, взять в руки большой барабан или тарелочки, а то и просто играть на одном большом барабане с тарелочками.  Обладая музыкальным слухом, и чувством ритма это  мог сделать каждый. Дело было в другом. Любой коллектив неоднороден, он состоит из просто хороших товарищей, которых ты знаешь давно, привык к ним, вас связывает дружба  и этого достаточно, и членов коллектива, которые чем-то выделяются среди вас, какой-то своей неординарностью, я не хочу называть их лидерами, это определение не для музыкального коллектива, нет, людей выделяющихся своими способностями, особенностями характера; к ним, как к магниту, тянутся все остальные, без них скучно, без них  все пресно, обыденно, они появляются среди нас, как   яркий луч света, и что-то меняется в настроении людей, появляется легкость во всем, они начинают  делать с удовольствием, и то, что только что не нравилось им. У нас, конечно же,   такими харизматическими  свойствами обладали Масик, и Сашка Чернов, обладавшие особой энергетикой, способностью сплачивать людей, умением дружить со всеми. Валерик Зверев, когда еще не заговаривался, не собирался в Израиль, потешал всех своими рассказами  о своих  приключениях, которых в его жизни было предостаточно. Он рассказывал, что после травмы его определили лечиться в больницу Скворцова-Степанова, заурядный дурдом, в котором лечение начиналась и заканчивалось аминазином, от которого, он спал как сурок или медведь сутками. Ему стало лучше, но не от лечения, которого как такового здесь не было. Организм  человека самонастраивающаяся система и устроен так, что имеет всего  в избытке. Избыток, скажем, мозгового вещества  проявляется с помощью генетической памяти человека, ею обладает каждый из нас, именно поэтому мы называем  биологический вид, к которому принадлежим homo sapiens. Генетическая память включается и тогда, когда мозг терпит катастрофу, заставляет работать участки мозга, дремавшие до сих пор, и человеку становится лучше, а иногда он и совсем поправляется. Выздоравливающего Валеру определили при  буфете отделения, в котором он находился на лечении. Ему доверили даже ключи от отделения, и он три раза в день привозил для больных еду, за которой ездил на грузовике на центральную кухню больницы, так велика территория этой «здравницы» для сумасшедших людей, так много их оказывается у нас. Мы об этом ничего не знаем. Это не «Военная тайна» писателя Гайдара, для детей. Это тайна для нас с вами, это лакмусовая бумажка, общества, где правят такие человеко-звери, как внук писателя Егор Гайдар и его патрон, почивший в бозе президент Ельцин. Дурдома России переполнены настолько, что в палатах, как в тюрьмах, стоят двухярусные кровати, в каждой такой палате иногда держат двадцать и больше человек, больных людей.  
В школе  Валера был добрый, покладистый, симпатичный, кудрявый мальчик. Родителей у него не было. Все учителя любили его. Они радовались, когда узнали, что он окончил институт военных дирижеров в Москве. После распределения в ВУЗе, Валера поехал куда-то на «север крайний», дирижировать гарнизонным оркестром. Теперь они были спокойны за него, у их любимца все в порядке.
 Лариса Владимировна, учитель географии, молодая красивая женщина, навещала в больнице Скворцова-Степанова, какую-то родственницу. Шла по огромной территории  старой больницы; когда-то посаженные молодые деревья теперь выросли, и если не знать, что ты находишься в больнице, можно было подумать, что ты в парке. Она шла по одной из таких аллей вдоль пылившей дороги; только что, пыля кирзовыми сапогами, прошла колонна больных в цветной как у клоунов в цирке одежде; учительница слышала, что ее догоняет машина, которая непрерывно подавала сигналы. Лариса Владимировна не обращала внимания на сигналы: «наверно, впереди идущая колонна больных мешает ей», - подумала она. Нет. Машина притормозила возле нее. Лариса Владимировна! – позвали ее из машины. Чей-то очень знакомый  голос. «Не может быть» - вздрогнула она, вспомнив, чей это голос. Она обернулась. Из кузова машины ей махал шапкой ушанкой, какой-то человек стриженый наголо и в ватнике. Она узнала его, и, обомлев сердцем, подошла к машине.
- Боже! Валера, что ты здесь делаешь? – спросила она его.
- Лечусь, - наигранно веселым голосом, - ответил он ей.
Поговорить им не дали. Подошедший санитар погнал машину дальше. Так в родной школе узнали, что Валера Зверев в больнице и нуждается в помощи, и если ее не получит, останется инвалидом на всю жизнь. 
Валере, конечно, помогли, определили «по блату» в институт им. Бехтерева, где он получил квалифицированную помощь, болезнь отступила, спряталась надолго. Рассказывая нам о своем пребывании в дурдоме Валера смеялся, вспоминая в какой ужас  привел тогда любимую учительницу. Лариса Владимировна, спустя много лет на встрече с учениками, когда Валера вспомнил этот эпизод и благодарил всех учителей школы за помощь: и здравствующих, и  тех, кого уже не было с нами, плакала, наверно, она знала что-то, о чем Валере было лучше не знать. 
 Валера стал нашей первой потерей. Он жил у приятеля, тоже музыканта, тот как-то  позвонил Саше Лапенкову и сказал, что уже долгое время Валера не приходит ночевать и не звонит ему, такого с ним никогда не было. Своего жилья у  Валеры не было, он ввязался в какую-то аферу, в результате которой прекрасную огромную комнату с окнами на Невский проспект, правда, в коммунальной квартире, он потерял. Приятель временно предоставил ему комнату в своей квартире.
 Валера, всегда был занят какими-то обменными операциях с жильем; правда, в отличие от риэлтера, менял, продавал только собственную жилплощадь, кроме нее у него ничего другого не было. Скорее всего, это была какая-то нездоровая  страсть; какое-то время у него была даже отдельная квартира, но жил он в ней недолго,  поменял на комнату в коммунальной квартире на Невском. Мне, кажется, эти неумные занятия Валеры были проявлением болезни, ее рецидивом, на который никто не обращал внимания. Он рассчитывал, что комнату купит у него богатый  нувориш, который захочет выкупить всю коммунальную квартиру. На вырученные за комнату деньги Валера приобретет себе элитную квартиру в новом районе. Он нашел покупателя квартиры, оказавшегося мошенником, Валера подписал жулику документы на продажу своей комнаты, но денег за нее не получил. Вскоре пришли «качки» из фирмы по выколачиванию долгов и выкинули  его  из своей комнаты с вещами на панель. Он двое суток охранял  свой нехитрый скарб, потом почти все бросил и перебрался к приятелю. 
 Валера исчез. Саша Лапенков обратился в отдел виз и регистрации иностранцев при ГУВД, там у него работал какой-то знакомый, и скоро узнал, что Зверев Валерий Семенович получил визу в Израиль, на основании договора с какой-то фирмой, которая брала его на работу тестомесом в булочную, и уже улетел и находится в Израиле. Больше мы о нем ничего не слышали. Сам он на связь с нами не выходил.
Следующим, кто покинул нашу команду, был Саша Чернов. Запои его добили совсем и он часто болел. Скоро наш валторнист и  чекист по совместительству перестал  играть с нами, просто физически не мог и мы какое-то время обходились без него, потом взяли ему дублера, нашего школьного товарища Володю Красникова, но с ним играли не долго, в нашем  деле, все- таки, большое значение имел возраст и состояние здоровья. Им Володя похвастаться не мог и, не дождавшись возвращения Чернова, он  как-то накануне  нашей игры, мы опять должны были  играть на  кладбище, позвонил мне и сказал, что заболел и вообще больше не сможет играть с нами, он нужен в семье, у него растут внуки. Нам еще доверяли. Наши агенты по-прежнему загружали нас работой, но выполнять обязательства было все труднее. Я видел, Масик держится из последних сил, и последние силы дет ему привычный допинг, он  наверно пропитался водкой, его сизекрасное лицо выдавало в нем горького пьяницу.
Он как-то сказал мне: «Мы, наверно, долго не продержимся. Эта игра на кладбище, она хоть и на свежем воздухе, однако в таком темпе, почти ежедневно, нам не по силам. Мы должны играть реже иначе загоним себя в гроб. И кто-то из наших, кто останется в живых и сможет держать в руках инструмент сыграет что-нибудь красивое, редкое, уже для нас. Я не против «Аве Мария», Баха-Гуно, а ты? 
-Ты же знаешь я материалист. Я, думаю, мне будет ровным счетом наплевать, станут играть у меня на могиле или нет. Как только я закрою глаза и вздохну последний раз, чтобы выдохнуть, то, что во мне есть вечное, в церкви говорят: «испустил дух», я стану глухим, немым, незрячим, в общем, никем, а никто не заказывает и тем более не слушает музыку. Живые закажут для себя что-нибудь, чтобы погрустить о нас. «Аве Мария», чистая, светлая мелодия, конечно, пусть играют.
 Это плохо, что нам становится не по силам наше занятие, - сказал я Масику: - Когда мы планировали, как теперь принято говорить, нашу акцию, мы рассчитывали, что она будет длительна по времени, но всего ведь не просчитаешь. Математика бессильна высчитать энергетический потенциал, старых, уставших, спившихся, больных людей. Когда наши данные засунут в  какую-нибудь вычислительную машину, она, скорее всего, запищит что-нибудь вроде того что: «в файле содержатся ошибочные данные» - и откажется работать с ними.  Но это не значит, что мы должны закругляться. Я согласен с тобой, давайте играть реже. Вот только кто нам предоставит такую возможность. Наши агенты, как только мы запросим пощады, бросят нас, уйдут к другим, молодым, полным сил музыкантам и мы опять сами будем искать  себе работу.
Масик, помнишь? Гайдн, его симфония «Прощальная». Прекращение деятельности нашего оркестра, чем-то напоминает мне эту симфонию, там музыканты покидают оркестр, уходя, гасят за собой свечи, остаются два скрипача, они завершают своей игрой симфонию и тоже уходят. Пятую часть симфонии, Adagio, Гайдн написал по просьбе музыкантов, сочинил необычный финал, чтобы они могли, исполняя его, дать понять князю, что играть на дармовщинку больше не будут. Князь задерживал им выплату жалования. У нас нет экономических причин прекращения нашей деятельности, у нас все хуже мы не можем играть, жизнь покидает нас понемногу. Я прошу тебя, наш оркестр, это последнее, что у меня есть в жизни, есть еще правда квартира, моя единственная собственность, но в ней пусто, она для меня что могила, я тоскую в ней, поэтому пока мы играем, я живу. Давай не сдаваться, давай играть, хоть нам и тяжело, это лучше чем замуровать себя в четырех стенах, потерять счет времени и дойти до состояния невменяемости, когда не знаешь, ты жив или умер.
- Ты не тоскуй, - сказал мне Масик,- у меня такая же ситуация, я тоже один, ну ты же знаешь, был у меня,  мы соседи. Помнишь, как-то  слушали с тобой Шестую симфонию Малера, под холодную, запотевшую водочку, которую мы пили тогда?
- Помню. Мне кажется, это было так давно.
- Всего каких-то десять лет. Как будто вчера. Пойдем, выпьем, стал соблазнять меня Масик, - разгоним тоску, послушаем молодых, какую-нибудь  «фабрику звезд», современный авангард отечественной поп культуры. Боже! До чего мы дожили, как глубоко в дерьмо может свалиться все, в том числе и культура. 
Я пропустил мимо ушей его причитания и не отозвался на его призыв, сказал: - Вся жизнь человека  - это несколько десятков лет. Вот мы их прожили, и действительно, как один день. Говорят человек, когда умирает, успевает, как в кино, просмотреть всю свою жизнь: в одном кадре день из жизни человека. Уже ничего нельзя изменить, вся жизнь пролетает перед ним в считанные мгновения; какое-то самоедство, самоистязание, напоследок, чтобы еще горше, еще больнее? Ты не знаешь, зачем Бог, если верить этим рассказам, устраивает эту прелюдию преисподней, чтобы человек, если ему повезет, не повторял своих ошибок в другой жизни? Исходя из  идеи «вечного возвращения» Ницше, ведь она вполне возможно у него состоится, через сотни, через тысячи, может быть, через миллионы лет, здесь все случайно и сама другая  жизнь, утверждает он, может  состояться не один раз. Таких ошибок в жизни человека может быть много. А может быть одна, роковая, после нее вся жизнь пошла прахом. Ведь жизнь это светлая материя, человеку в жизни по идее ее создателя должно житься хорошо, почему же так не получается, Масик? Ты заметил, какого цвета больше всего в нашей жизни? Серого. Вся наша жизнь измазана шаровой краской. Зачем это человеку? Зачем он устраивает жизнь такой, чтобы жить в ней было гадко? Мы говорим палитра цветов, мы говорим радуга, а пользуемся одной краской. Вот такой жизнь была у меня и у тебя и чтобы создать иллюзию другой недоступной нам жизни, мы пили, пили и эти несколько десятилетий в пьяном угаре  промчались и вот уже виден конец. Так для чего дана жизнь? Есть много ответов на этот вопрос. И, наверно, все они имеют право на существование, так как сводятся, в конце концов, к одному: Господь создал тварь необыкновенную и хотел, чтобы она превратилась в того, кого мы гордо называем homo sapiens. Для этого отправил ее на землю, чтобы она в соответствии со своим предназначением научилась всему тому, что уже сегодня умеет человек: строить, делать жизнь лучше, землю чище. Он научился созидать. «Превосходная должность - быть на земле человеком» - сказал об этой метаморфозе твари Горький. Однако не все твари становятся созидателями, многие ослушались Бога. Ослушники проводят свою жизнь на земле в грехе, живут по-своему, наделали ошибок, и теперь уходя из жизни, увидят свой постскриптум, каждый в своем кино? А для чего? А если нет той другой, еще одной жизни? Тогда зачем? – спросил я Масика.
-Чего дожидаться кино, -  ответил он, - мне кажется грубые жизненные ошибки, слишком очевидны, чтобы их не знать. Другой вопрос, что не каждый признается даже себе в том, что жизнь прожил зря и она вся из ошибок. Зачем лишний раз расстраиваться? Вот батюшка из нашей церкви, той, что в сквере около твоего дома стоит. Я иногда захожу туда, свечку поставить Антонию Сийскому, святому покровителю Божьего храма, заодно прошу у него что-нибудь.
- И как? Отзывается, помогает?
- Не замечал, - засмеялся Масик: - Ты не перебивай. Батюшка из этой церкви уже устал уговаривать меня покаяться. Представляешь, а мне каяться совсем не хочется. Он говорит облегчение наступит, прощу грехи твои, чай не тяжелые. А я не верю ему. Грехи - это ошибки наши вольные или невольные. Их отпущением грехов не исправишь. Ошибки притерлись, вросли в твою жизнь, стали частью твоей жизни. А ее разве перечеркнешь? Заново хорошо строить что-нибудь на песке. Построил, не понравилось, понял, что ошибся ты как зодчий; смахнул рукой песок, и не больно и легко опять творить, исправлять ошибку, которую допустил, «и с чистого листа, как будто все сначала». Ах, если бы так в жизни! Мы с тобой ведь спелись по-настоящему только сейчас. В школе мы с тобой тусовались в разных компаниях. Общались мало. Я метил высоко, и у меня все для этого было. 
 - Да, помню, из образцового оркестра штаба округа приезжали специально слушать тебя и Борьку Виноградова.
 -  Боря Виноградов музыкант от Бога. И он не отлынивал от своего предназначения. Не один десяток лет был первым тромбонистом оркестра филармонии. Захватил еще Мравинского, с ним работал. Сейчас профессор консерватории.
- Постой, вроде и ты тогда, тоже состоялся. 
- Да, состоялся. Только в отличие от Бориса, не был однолюбом,  свою любовь скоро стал делить между музыкой и Бахусом. Конечно не сразу, постепенно,  как все, стал отдавать больше время Бахусу, чем трубе. Вот тебе и роковая ошибка. А могло ее не быть? Не знаю, по-моему, она был предопределена, я своих родителей не знаю. Возможно моя роковая ошибка - это всего лишь плохая наследственность. Да, что я перед тобой, как перед попом распинаюсь. Это ты виноват со своим кино. Не придумывай, нет ничего, человек приходит ниоткуда и уходит в никуда. С собой туда, куда все исчезают, с «поверхности земли» ничего не возьмешь. Какая память о прожитой жизни? В чем ее унести? И зачем? Память о живших когда-то людях может остаться и то храниться только какое-то время, по историческим меркам, совсем недолго. Кстати музыка один из видов творчества, который переживает века. Теперь современная техника позволит не только в нотах, но и «живьем» сколь угодно долго сохранять музыкальные записи, уникальные голоса  некоторых вокалистов. Пока живет музыка, пока ее помнят, играют, сохраняется память о человеке создавшем  незабываемые творения.  Вот тебе пример второй и третьей, и какой угодно жизни человека, просто существование человека претерпело метаморфозу: период его жизни, как вида биологического, закончился, и он продолжил свою жизнь, стал существовать в электронном виде. Возможно, когда-нибудь  для различных целей человек сможет превращаться и в тот и другой вид материи по собственному желанию; «смерти не будет, будет музыка» - так, кажется, поется где-то у Таривердиева.
- «Жизнь - это трагедия, исход которой предрешен» - написал когда-то Эрнест Хемингуэй; он был молод, писал книгу о трагических событиях первой мировой войны, как говорится, вошел в эту тему и этот его не бесспорный вывод, носил у него характер убеждения, как вывод коммунистов, что у человечества кроме коммунизма впереди ничего другого нет. Как и Хемингуэй, они наверно не знали высказывания Ницше о том, нет безусловной истинной ценности и нет, безусловно, ценной истины. Конечно, жизнь в своих проявлениях намного богаче и не эксплуатирует только трагическое, поэтому исход жизни не всегда только трагедия. Говорят нельзя актерам, долго играть со смертью это надоедает ей: с такими актерами, где они в спектаклях умирают, стреляются, вешаются, начинает происходить что-нибудь нехорошее и иногда трагическое. Актер тоже начинает, как его герои болеть и даже может умереть;  итог актерской работы может зависеть о тяжести груза лицедейства, того, как долго пребывал актер в той или  иной роли, в которой сталкивается со смертью. Мы тоже эксплуатировали смерть, встречались с ней почти каждый день, делали на ней деньги. Видимо, пришло то время, когда мы надоели  старухе с косой, ее благорасположение к нам кончилось, потому что на нас посыпались несчастья, - пожаловался я Масику на несправедливость судьбы, и так немилосердной к нам. 
- Мы старались, вроде опять поднялись, полудохлые, как цыплята только что вылупившиеся из яйца, немножко распетушились, думали, что свет в нашем окошке надолго, нет, опять небо затянулось тучами и руками их не разведешь. Наверно и впрямь не смотря на отчаянное желание продолжить наше существование, играть и дальше мы не сможем, ты, Масик, прав, протянем недолго и любые старания продержаться на плаву будут тщетны. - сказал я, прощаясь с ним.
Мы тогда разбежались с Масиком по домам: он пить водочку, а я грустить. Может быть, стоило пойти в церковь, благо она была рядом, молиться просить у Всевышнего, как все чуда, но я никак не мог приобрести веру в самого Господа, молиться же не веря,  грехом вроде не было, но и дивидендов не обещало. Я был бы в очереди просителей у Господа последним. 
 И предыдущий год, и этот год, который уже подходит к концу, оба года богаты запоминающимися смертями. Умерли те, кто составлял славу России и те, кому следовало давно умереть, кто обрек на долгие годы страну и ее народ на лишения и несчастья. Умер тот, кого следовало повесить на Спасских воротах Кремля или четвертовать на лобном месте у храма Василия Блаженного. В годы правления Ельцина в России умерли миллионы людей. Умерли преждевременной смертью и в этой смерти, прежде всего, была виновата власть, которая бросила людей старших возрастов на произвол судьбы, да и вообще она не жаловала свой народ,  отвернулась от него, и нагло почти не таясь, занималась грабежом страны и собственным обогащением.  Мы пришли в похоронный бизнес, когда многое из той вакханалии девяностых было далеко позади. По всей России на кладбищах самые почетные места и самые дорогие надгробия у тех, кто все эти долгие годы позорил Россию: бандиты, воры всевозможных мастей, мошенники, авантюристы; под дорогими надгробными плитами, и памятниками, стоящими огромные деньги лежит уголовный мусор, возведенный временем в некоронованных королей преступного бизнеса, в который был вовлечен почти весь трудоспособный народ России. «Каждому свое» - это цитата Гитлера оказалась сегодня к месту, когда мы говорим об итогах «бархатной революции». Все получили по заслугам. Одни дорогие надгробья на кладбищах России, остальные кто пока, возможно только до следующего передела собственности, остался в живых, построили  для себя и своих шлюх особняки и дворцы, на Рублевском шоссе в Москве. Рублевское шоссе, как когда-то были символом массового строительства жилья в стране Московские Черемушки, тоже стало символом строительства элитного жилья для нуворишей и олигархов. «Рублевки», как и богатые люди, свои  состояния сделавшие на преступном бизнесе, теперь есть в любом городе России.
Когда мы начинали хоронить «дорогих» покойников, то видимо раскрутившийся маховик смертей по инерции, продолжал еще действовать, и не было в этих смертях тех особенностей, которые стали проявляться сейчас. Террор  Ельцина забирал людей всех возрастов: детишек и стариков, больных и здоровых. Здоровые в основном не умирали, их убивали, как на любой войне. В стране шла криминальная революция и конечно без человеческих потерь она не могла обойтись. Теперь умирают так же: много, но у смерти появилась тенденция, теперь ее можно было сортировать по демографическим признакам. Смерть стала действовать по законам биологии. Танатология - наука о смерти. В частности, с помощью этой науки в блокадном Ленинграде решали проблему сохранении в норме психики здоровых людей, особенно весной, когда встал вопрос уборки не захороненных трупов, которых было множество, в квартирах на лестницах, в подвалах домов. Депрессия самый частый диагноз у врачей психиатров сегодня. Суициидальная тенденция в России поражает своими фантастическими цифрами. Так что танатология вполне современная наука, сохранение психики здоровых людей в норме опять актуальная проблема. Наверно танатология занимается возрастной статистикой смертей. Мне эти статистические данные, естественно, неизвестны. Танатология, безусловно, знает, в каком возрасте люди начинают умирать от естественных причин, и знает, сколько их умрет в том или ином возрасте в этом или  следующем году. 
Раньше, посещая какое-нибудь кладбище, я не рассматривал таблички с датами рождения и смерти человека, я делал это только в детстве, посещая «Литераторские мостки» Волковского кладбища, которое находилось рядом со школой, в которой я учился, там было похоронено много замечательных людей и было интересно знать когда эти люди жили и сколько лет прожили. Мне вообще «повезло» с кладбищами. Я попал в детский дом, который занимал  монастырские кельи бывшего Новодевичьего монастыря, я стал посещать Новодевичье кладбище, старое, красивое, заросшее вековыми деревьями, естественно, разграбленное, но сохранившее даже с разрушенными склепами и остатками богатых надгробий давно сгнивших людей, какой-то кладбищенский порядок и очарование. На Новодевичьем кладбище тоже похоронено много замечательных людей. Могилы их заброшены, ухаживают только за могилой известного русского поэта Николая Алексеевича Некрасова.
Теперь как только  мы оказывались на кладбище, где играли для какого-нибудь богатого покойника, на участке, котором сегодня хоронили простых людей, если мы проходили мимо него, мне невольно, все время лезли в глаза даты рождения и смерти  умерших. И я вдруг ужаснулся, когда осознал, кого хоронят, оказывается, в основном, людей моего поколения или других лет рождения, недалеко стоящих от даты моего появления на свет. «Вот значит как» - подумал я. Смерть стала косить тех, кто когда-то бегал,  как и я в школу, учился в институте, работал, а, получив пенсию, отправился прямо в могилу. Так много было моих сверстников, как будто смерть с косой специально прошлась по их рядам. Вид этих могил морально сломал меня. Я не мог больше играть в оркестре на кладбище. Дела в оркестре и так были совсем плохи, практически он совсем развалился, теперь мы играли редко, нам доставались невостребованные другими музыкантами заказы, по ним мало платили или были другие причины, которые не  устраивали  музыкантов похоронных команд. И теперь я чаще сидел дома, чем играл, психологический шок от кладбищенской статистики вывел меня совсем из игры. Мне никто не звонил, не звал  играть музыку.
 Как-то вечером позвонил Масик. Он был пьян, язык у него заплетался, мы говорили о какой-то ерунде, я его еле понимал и вдруг он выпалил: «Умер Серов, наш ударник, когда  никто не знает, с женой он не живет, но ключи от квартиры у нее есть. Она пришла к нему выяснять отношения, он  перестал платить дочке положенные ей деньги, в квартире была трупная вонь, из глазниц Олега лезли, как фарш из мясорубки, трупные черви, они испугались яркого света  и разбегались по телу, сыпались на пол. Завтра похороны. У него кто-то похоронен на Ново-Волковском кладбище, поэтому его похороны тоже там. Возьми инструмент, приедут все остальные, ты не можешь не приехать, это наш школьный товарищ и мы должны достойно похоронить его, приезжай, я приказываю. Похороним Олега, поговорим, как будем жить дальше. Я очень прошу тебя, приезжай» - сказал Масик и повесил трубку.
Я хорошо знал это кладбище, у меня там похоронена мать. Кладбище когда-то на окраине города, на картофельных полях совхоза «Предпортовый», на этих полях я школьником убирал картошку; теперь кладбище оказалось в давно застроенной части города, в Купчино.
 Утром я взял инструмент, подъехал Слава Тищенко на своей машине, он тоже учился с нами, но в нашей концертной деятельности участия не принимал. Когда-то в начале девяностых я привлек его  к своему бизнесу и бывший номенклатурный партийный работник, освоившись в нем, когда я заболел,  оставил мой бизнес за собой, стал полноправным хозяином, и мое дело стало его. Мы с ним не ссорились, но и особой дружбы между нами нет. Первые годы моей болезни он поддерживал меня, материально помогал мне, а потом посчитал, что это накладно и в помощи мне отказал, дальше я кувыркался уже один. До чего я дошел, говорит хотя бы тот факт, что болезнь, нищета и кажущаяся безнадежность моего положения довели меня до  попытки суицида, которая окончилась неудачей, и за нее я попал в сумасшедший дом. Суицид, если ты его не довел до конца, узнал я тогда, в нашей стране  наказуем, так как считается общественно опасным деянием; человека в принудительном порядке, что приравнивает подобное наказание к уголовному, лишают свободы и отправляют в дурдом. По тяжести наказания сумасшедший дом, для психики человека испытание более страшное, чем тюрьма, тем более для человека пережившего стресс и находящегося, как правило, в глубочайшей депрессии. Я испытавший все прелести пребывания в  сумасшедшем доме могу ответственно заявить, что более страшной пытки для психики, сознания человека нет. Человека в полном здравомыслии подобная пытка ломает, он не получает никакой помощи ни лекарственной ни психологической, он доходит до состояния близкого к помешательству или действительно у него едет крыша и этим пользуются не чистые на руку эскулапы и примазавшаяся к ним всякая сволочь, как правило, квартирные жулики. Это мафия,  пользуясь невменяемостью человека, до которой они его довели, лишает его жилья. Человек, если выходит из дурдома, становиться бомжом. Мне тогда помог приятель, Юра Мелешин, которого уже нет в живых, и я избежал обычной в этом случае участи «заключенного дурдома» и сегодня не живу в подвале, в люке канализации, или на помойке. 
Мы приехали на кладбище, когда все уже собрались. Как музыканта Серова  знали многие, и поэтому проводить его в последний путь пришло много его знакомых. Играть нам не пришлось. Играли те, кто играл с ним в прежние годы  в составе групп, ансамблей и оркестра, в котором он играл последние годы, откуда ушел на пенсию по болезни. Не смотря на болезнь, он по-прежнему много пил,  жил один, и это свело его в могилу. С нами он играл не регулярно, иногда он появлялся не трезвый говорил: «соскучился, дайте поиграть» - и мы ездили с ним на кладбище, где играли на похоронах какого-нибудь жмурика. Я спрашивал его: «Олег, неужели ты не можешь,  отвести душу в другом более приличном месте? 
-Конечно, могу, только с вами мне становится теплей что ли;  ты понимаешь о чем я говорю? Сам, как и я, живешь как собака в холодной, будке, я говорю о человеческом тепле, тоска, одиночество, понимаешь, загрызли. Обидно, что все закончилось. Пол жизни это не срок. Только разогрелся,. стал чувствовать музыку, стал играть, как хотел, Боже, сколько можно было еще сделать. И потом играть где-то это ответственность, меня все-таки ценили, как хорошего музыканта, зачем  же  лажаться? Ты знаешь, молодой танцовщик, Сергей Лифарь, страшно обидел Анну Павлову, сказав то, что другие не решались сказать ей. Он сказал, что ей пора уходить и тогда она останется в балете навечно, как великая танцовщица. Нельзя унижать свой талант, опускаясь в своем творчестве все ниже и ниже, потому что не можешь танцевать как прежде, надо найти в себе силы и вовремя уйти. Она поняла его, но сама уйти не смогла. Поэтому я играю с вами, привязан к звукам музыки,  которую играю сам, и пусть я иногда лажаюсь, здесь это, как громко пердеть в гальюне, вполне нормально.
Речей было не много. Талантливый музыкант, хороший семьянин, добрый отзывчивый товарищ, таких людей Бог делает  поштучно. И они, поэтому появляются в нашей жизни не часто. Живут почему-то, как правило, недолго, уходят из жизни с тоской о невыполненном долге - лейтмотив прозвучавших речей.  Кто-то сказал, что нет священника, потому что Серов был атеист. «Это неправда, - кто-то в черном, впрочем, как и многие здесь, из присутствующих, стал защищать его: «Мы все верим в Бога. Нет человека, у которого не было бы  Бога. Нигилист, заявляющий об этом, просто не знает о том, что Бог обязательно живет в нем и помогает ему преодолевать трудности на его пути. Как бы не был извилист и тернист путь человека, Бог  всегда с ним и помогает ему выйти на прямую дорогу, стать на верный путь. Если этого не происходит, это не значит, что Бог покинул человека, просто Бог оставляет своему подопечному свободу самовыражения, действий поступков. Бог не вмешивается в дела человека, не является его судьей. Многие понимают Бога примитивно, как  какого-то сверхчеловека, как инстанцию, куда можно обратиться с жалобой на несправедливость жизни: он всех накажет, он всех рассудит.  Нет такого Бога. Человек встречается с Богом лишь опосредственно, путем мысли или молитвы, путем действия и экстаза. И Бог не проявляется в мире непосредственно, а лишь путем всемирных, незыблемых законов, которые служат выражением Его мысли, осуществляемой человечеством, которое является представителем Его во времени и пространстве.
Мы поехали помянуть Серова в джазовую филармонию Давида Голощекина.  Именитый музыкант и Серов были хорошо знакомы. Когда-то в конце шестидесятых и в начале семидесятых они часто играли «джазсеймшен» во Дворце культуры им. Кирова. Тогда это были почти полулегальные концерты. Никаких афиш. Узнавали о концертах  от узкого круга лиц, знакомых музыкантов, принимающих участие в этих встречах. Потом концерты стали регулярными, по субботам, на них стали даже продавать билеты, в кассах дворца культуры им. Кирова. Я столкнулся с Олегом Серовым в обкоме комсомола, он работал инструктором отдела пропаганды и агитации; после окончания музыкальной школы, в которой мы оба учились, я не встречался с ним и ничего не знал о нем. О его увлечении комсомольское начальство знало, но как ни странно  Олега из отдела, который занимался идеологией и должен был воспитывать у молодежи патриотизм и горячую любовь к Родине и партии, не выгоняло. Тут все было не просто, не выгоняли из горкома ВЛКСМ, потому что Олег был нужен КГБ. Кроме настоящих любителей джаза на  эти концерты, как бабочки в сачок слетались все, кого достала своей ортодоксальностью в вопросах искусства идеология коммунистов. И не только искусства. Джаз вдруг сконцентрировал  вокруг себя инакомыслие, он стал для России протестным явлением, политическим инструментом противостояния идеологическим ценностям коммунизма. Музыканты меньше всего были политиками, они вообще, скорее всего, были аполитичны, они играли хорошую музыку и были довольны, что им позволяют делать это почти официально. Возня диссидентов вокруг них почти не интересовала музыкантов. Олег, не подозревая об этом, стал козырной картой в игре КГБ. Так как концерты были «освящены» разрешением   горкома ВЛКСМ, и представитель горкома ВЛКСМ был одним из организаторов и участников джазовых концертов, то многие диссиденты потеряли привычную осторожность в общении с властью и засветились на этих концертах, оказались в картотеке на инакомыслящих в КГБ. С помощью этих концертов опричники Кремля собрали неплохой улов. 
Я не помню по какой причине вечера «джазсеймшен» в Дворце культуры прекратились. В 1975 году сдали первую очередь Дворца молодежи. Голощекин с другими музыкантами, солисткой Эльвирой Трафовой, стал играть вечерами в ресторане Дворца молодежи музыку, которую он любил. Играть джаз ему не разрешили бы  больше нигде. Протежировал Голощекина, конечно, Серов. Секретарь обкома ВЛКСМ по идеологии Толя Тупикин, любил джаз; умный, удивительный, душевный человек, я не сомневаюсь, что в своих убеждениях он оппонировал власти, но должен был это скрывать. Я вообще не представляю, как ему удалось с привычками интеллигента, не будучи ортодоксальным коммунистом, который  бы постоянно клялся родной партии в любви, старавшийся как можно реже вспоминать о ней, стал секретарем обкома ВЛКСМ по идеологии; он не верил в идеологическую опасность джаза, не верил,  что эта музыка окажет вредное влияние на советскую молодежь, был убежден, что моральный облик советской молодежи не пострадает. Каким-то образом в обкоме партии услышали его доводы и разрешили играть джаз в Дворце молодежи. Серов какое-то время еще работал в горкоме комсомола, а потом ушел играть джаз к Голощекину.
Додик, как его называли свои, играл джаз всю свою творческую жизнь, это, безусловно, большой музыкант, но его  известность не так велика, возможно, он сам отказался от раскрутки, ему не нужна слава, ему нужна музыка, которую он играет, люди, которые его окружают, а шум пиара нужен только начинающим музыкантам, чтобы пробиться «в люди» и различному музыкальному кичу, который без дутой славы просто умрет. Наверно, создание джазовой филармонии, в помещении бывшего кинотеатра «Правда», на Загородном проспекте в Санкт-Петербурге, является осуществлением мечты Додика Голощекина, преданного слуги музыкального направления, у которого в нашей стране не так много поклонников, придание некой академичности джазовому искусству, конечно, его заслуга.
 Зрительный зал кинотеатра «Правда» был длинным  узким чулком, таким он остался и, превратившись в Мекку поклонников джаза. С нами  помянуть Серова приехало много всякого народа:  музыканты, друзья Серова, его поклонники. Зал ресторана был почти пуст и все кто хотел, уместились в нем за столиками. Голощекин вышел на сцену со своей необыкновенной трубой, за рояль сел пианист и они заиграли что-то негритянское, грустное, наверно, спиричуэлс. Скоро небольшая эстрада в зале ресторана филармонии Голощекина, превратилась в площадку, на которую выходили музыканты, и как в старые времена в зале зазвучал джазсеймшн.  Музыканты  играли предложенную кем-то из них тему, но каждый по-своему, потом начиналась импровизация, в которой, меняя друг друга, принимали участие все музыканты, вышедшие на сцену, завершалось все джазовым tutti.  Это был   концерт достойный памяти Серова. Голощекин подошел к нашему столику поздоровался со всеми, спросил Масика:  Гена я могу что-нибудь сделать для Серова?
- Ты уже делаешь. Принял нас у себя в этот скорбный для нас час, играешь с нами, как в старые времена.  Я думаю, Саша Серов был бы доволен, если бы мог знать, какие поминки ему устроили его друзья. 
- Пойдем, поговорим ко мне в кабинет, - попросил Голощекин  Масика.
Скоро на могиле Серова, конечно, не без помощи Давида Голощекина, появился красивый памятник музыканту.
 «А я иду за мной беда не прямо и не косо, а в никуда, а в никогда, как поезда с откоса» - написала Ахматова в одном из своих стихотворений. Вот так же и за мною теперь тоже постоянно ходила беда. Мои друзья, школьные товарищи один за другим стали уходить в никуда. Вдруг умер Юра Зуев, именно вдруг. Еще два месяца назад он играл с нами. Гена нашел нам халтуру в области, недалеко, на судостроительном заводе, был спуск небольшого корабля. И Юра ездил с нами.  Никто не думал, что мы видим его в  последний раз. Ему сделали операцию в клинике МАПО, как теперь назывался ГИДУВ, это сборище серых невежд, где повышают квалификацию знахарей и колдунов из области. Ибо уровень подготовки врачей из провинции может соответствовать только такому стандарту. Остепененные врачи из ГИДУВА, бездарные ушлые люди, безграмотные сами, ничего не понимающие в том, что преподавали и делали; чему эти мясники могли научить, таких же темных, давно дисквалифицировавшихся людей из провинции? Я помню, как попал в Покровскую больницу, где была кафедра кардиологии ГИДУВа, мне назначили врача молодую женщину, которая ходила с записной книжкой и смотрела в рот заведующему отделением. При осмотре больного она говорила ему: «ложьте одежду сюда». Сама она не могла решить ни одного вопроса. Мне назначили хинидин, она чуть не убила меня им. Я жрал его тоннами, и все вокруг меня позеленело; печень у меня вспухла, запор, отсутствие аппетита сопровождали  прием этого лекарства, я мучился до тех пор, пока не пожаловался на своего врача заведующей отделением; она отменила лекарство. И вот кто-то из таких эскулапов сделал Юре операцию. Через две недели он пожелтел, и его отправили в Боткинскую больницу, и там он скоро умер. В эпикризе было написано, что больной страдал тяжелым циррозом печени!!! Высшее образование в этой стране, где все покупается и продается, давно превратилось в профанацию подлинного, потому что приобрести диплом того же врача не проблема. Из-за невежества врачей умирают люди, много людей,  но статистика по-прежнему не признает ятрогенных смертей. Врач-это бог считают в статистическом ведомстве, у него не бывает ошибок, которые приводят больного к смерти,  они так считают потому, что коллеги по цеху смерти, патологоанатомы из морга, по дружбе напишут любой эпикриз. Если бы чаще были прецеденты, когда за смерть больного по вине врача его сажали на длительный срок, а не назначали бы наказание условно, таких случаев, как тот, что произошел с нашим товарищем, не было, они были бы невозможны.
С Юрой нас связывали особые отношения. Мы были с ним вместе в детском доме, вместе попали в музыкальную «бурсу» на Московском шоссе; вместе вживались там, среди маленьких негодяев, в среду отравленную ядом насилия, жестокости, ненависти, отстаивали  свою независимость, неприкосновенность; вместе учились музыке: он на тубе, я на тромбоне; вместе закончили музыкальную школу и оба не стали музыкантами. Он много ездил по стране, стал строителем, из тех, кого тогда называли шабашниками. Неплохо зарабатывал, купил квартиру, жил с женой, которую любил всю жизнь, она была для него единственная. Если бы она также относилась к нему, может быть, все могло быть иначе. Когда со страной случилось несчастье, к власти пришли фашисты, это  произошло в 1991 году, он как миллионы других людей стал в стране фашистов и их опричников никому не нужен. Я уже занимался бизнесом и привлек к нему его, своего товарища, друга. Юра отплатил мне за эту услугу черной неблагодарностью. Он почти разорил меня. Я никогда не спрашивал его, об убеждениях морального порядка, верил в его глубокую порядочность, но оказалось, что мы придерживаемся разных взглядов  на некоторые необязательные, а по его версии вредные убеждения подобного плана, в частности, в бизнесе. Оказалось, что, как и много других людей, он считал, что в  бизнесе нет друзей и если есть возможность подставить ногу другу, чтобы тот упал и больше не поднялся, а он благодаря такому, мягко говоря, нелояльному ходу займет его место, то это же бизнес, а в нем правила игры, отягощенные моральными соображениями, запрещаются. Он поступил также как и другой мой школьный товарищ, о котором я уже писал. Я вот думаю, это случайность или я что-то в своей жизни  не понял и придерживался старорежимных правил напрасно, потому что аморализм это уже давно даже не тенденция, а действительность. Исходя из сегодняшних реалий, когда  моральные догмы отрицаются вообще, надо признать, что мои товарищи оказались зорче меня.  Они, конечно, не читали Ницше, который открыл миру новость, оповестив всех, что «мораль всегда интуитивна». Моральная интуиция не подвела их, они перестроились вовремя. Потому что ныне можно ожидать, что Государственная дума возьмет и возведет в закон другую цитату из Ницше:  «Сострадание есть расточительность чувств, вредный для морального здоровья паразит; … Сострадание – патологично. … Сострадание- это зараза».
Болезнь сделала меня слабым, не имеющим сильной воли  и раньше, совсем безвольным человеком. Мне бы рассердиться на товарищей за их современность, способность жить без совести, не прощать и никогда больше не общаться с ними. Однако прошло какое-то время, и наши контакты возобновились, примирению способствовала безвыходность моего положения и  материальная помощь, которую стал иногда оказывать мне Юра. Она была архи-необходима, нищета была тотальной, власть копила деньги в резервный фонд, чтобы в него могли запустить руки всевозможные махинаторы и не тратилось на дармоедов: больных людей, в том числе и детей, стариков и старух. «Кто старое помянет - тому глаз вон» - этот принцип стал определяющим в наших отношениях с Юрой вплоть до его смерти. У пословицы, которую я привел здесь, есть, правда, и вторая часть, в которой говорится: «а кто забудет – тому два». Теперь можно о второй части пословицы, наверно, забыть, чтобы не ворошить прошлое,  однако, «из песни слов не выкинешь», в книжке, которую   пишу и уже заканчиваю, пусть будет и сладкое и горькое, так как это было в жизни.
Мне, кажется, почему-то неожиданным,  появление Юры в  нашей команде; то, что он согласится взять в руки инструмент, и будет играть с нами, я в это  просто не верил.  Несколько лет назад он по просьбе жены для ее сестры он купил квартиру в Санкт-Петербурге. Отделал ее под евростандарт. Готовая квартира стояла и ждала сестру ее жены. Поскольку та не приезжала, в квартире решила пожить его жена, да так в ней и осталась. Это по существу был неформальный развод. А операция с покупкой квартиры для сестры, оказалась лохотроном и не более того, на который, ничего не подозревающий Юра, купился. Так они стали жить раздельно. Его «единственная» иногда навещала его в старой квартире. Он верил  любым ее сказкам, о том, почему она должна жить в квартире сестры, постоянно. Лариса все время обещала вернуться: «вот как только» придумывала она что-нибудь оправдывающее ее нежелание жить вместе, и исчезала с деньгами, которыми Юра ее регулярно снабжал. Она ведь числилась кассиром в его частном  индивидуальном предприятии. Его работа давала ему приличный доход, он боялся потерять клиентов, и заказы от них принимал круглосуточно, так как конкуренция в его деле была сумасшедшая.  И Лорик, что скажет она, его «единственная», если  его доходы станут снижаться, и   поэтому его решение в каком-то смысле подкорректировать свой образ жизни, не могло понравиться ей. А его образ жизни - это сухомятка и работа без счета времени, на износ. И все же Юра появился у нас, сказал мне, что всех денег не заработаешь, а ему больше невмоготу тянуть лямку изнашивающего его труда. Он отдохнет с нами. Его бизнес скоро стал приносить ему совсем небольшой доход, та как стал разваливаться, он махнул на это рукой. Лариса была страшно недовольна этим, она не знала, чем Юра занимается еще, но его отсутствие на работе она восприняла как любая дурная баба: «у ее мужа завелась  пассия» и даже хотела вернуться к нему. Не успела.
 Юре нравилось играть с нами, он ожил, постоянная задумчивость исчезла, он стал улыбаться, смеялся шуткам Чернова. Психологически  ему стало лучше, это чувствовалось; наше мрачное дело, игра жмурикам, не травмировало его сознания. Юра относился к смерти спокойно,  у него не было оснований ждать ее в гости, поэтому  он не боялся ее, был уверен, что она не тронет его. У него не было родителей, родственников. Ни на одном кладбище города он не застолбил себе место; у нас это не принято, при жизни  копать себе могилу. И, самое главное, он не собирался умирать. И вот его нет. Его «единственная» появилась у него опять, когда он умирал, лежал в больнице Боткина. Говорят, что она, своим почти ежедневным присутствием, скрасила его последние дни. Ухаживала за ним, поддерживала, как могла. Лариса работала, так как Юра  раньше отдал ей все, что у него было, а последнее время деньги как в бездонную бочку уходили на врачей, лекарства, на то чтобы не лежать в больнице заброшенным, в густонаселенной больными палате. Содержать свою «единственную» он больше не мог. Официального волеизъявления как похоронить его Юра так никому не  сделал. Когда-то говорил, что хочет, если вдруг умрет, чтобы его не хоронили. А прах развеяли где-нибудь над рекой в живописном месте. Лариса не выполнила  это его  неофициальное завещание. Прах в земле, Лариса обещала поставить Юре красивый памятник.
 Конечно, мы сыграли Юре в последний раз, стояли, играли у морга больницы Боткина. Кладбища у Юры пока не было, и мы не могли пройти с ним  его последний путь до могилы. Мы сыграем  ему летом в месте, где покоится его прах, когда все цветет и будет голубое небо и кладбище преобразится: запестреет цветами, которые хотя бы на время скроют могилы, и быть может, он услышит нас. Там у больницы Боткина мы пообещали ему это устроить. После похорон Юры мы оставшиеся музыканты  кладбищенского оркестра, который как на фронте, нес потери, терял своих солдат, больше не собирались. 
Еще совсем недавно я думал, что мое возвращение в жизнь, где в качестве средства терапии я выбрал музыку, состоялось. Ведь только с ее помощью я смог вернуться  к  людям, заняться делом, к которому всю жизнь стремилась моя душа. Я вновь почувствовал вкус жизни, ожил, мне стало интересно жить, я  очень хотел,  чтобы это состояние перманентного, скромного удовольствия от того, чем живу, не покидало меня. Многое, к сожалению, не зависело от меня, я не мог быть мотором этого дела, не мог поддерживать его обороты, в таком режиме, чтобы  двигатель вдруг  не заглох. Здесь был главным наш Масик. Мотору естественно, требовалось питание, и с этим у нас до последнего времени не было проблем. Масик или он же Гена Белокопытов добровольно, взвалив на себя ношу, нет, не руководителя оркестра, скорее, продюсера, так теперь называют этих талантливых людей, занятых организационной и финансовой стороной любого дела, сделал очень много для того, чтобы мы всегда были обеспечены работой. Проблема была в другом. Нужны были свежие силы, которых у нас просто не было, и не могло быть по идее. Так  как в самой идее заложенной в основу создания  нашего предприятия, мы были закрытым для посторонних обществом, самодостаточным для своего долгого как мы надеялись существования. Потом, когда оркестр начал свою деятельность, конечно, жизнь внесла свои коррективы, мы довольно часто играли с музыкантами, которых знали, были с ними в добрых отношениях, но они были только «дублерами»,  моих товарищей, которые по разным причинам иногда игнорировали наши сборы, на кладбище. Мои коллеги не приходили по уважительным причинам. Они не приходили, и для очередного жмурика мы должны были играть с «чужими» музыкантами. Причина чаще всего была одна.  Болезнь человека.  Плохо, что чаще всего она была следствием продолжительного пьянства. Пили почти все. Среда, в которой  мы долго варились, испортила нас. Другой доли почти ни у кого не было. «Бытие определяет сознание» - аксиома диалектического материализма.  Валера Зверев,  Юра Зуев – это были исключения, они не пили из-за того, что  болели.  Я свою бочку выпил, и пить больше не мог. Был большой риск помереть досрочно. Овчинников, когда ему вшили под лопатку эспераль, экспериментировал. Начинал со столовой ложки водки, после этого ждал, что придет раньше смерть или кайф. Не дождавшись смерти, он потихоньку увеличивал дозу спиртного и надирался. Потом хвастался всем, что совершил подвиг и ему положена вторая медаль за храбрость, свою первую медаль он получил в Чечне. Он не знал, что его сестра попросила вшить ему под лопатку плацебо, она знала, что ее братца уже не остановить ничем, он будет пить и под страхом смерти. Я не обладал такой отвагой, в Чечне под пулями не был, у меня появился стимул жить, и кончать жизнь самоубийством еще раз, причем опять без гарантии того, что умру, я не хотел.
 Последнее время мы отказались от сотрудничества с агентами похоронного бюро, благодаря  нашей дружбе с ними и тому, что они знали наш оркестр, мы в первую очередь получали выгодные, хорошо оплачиваемые заказы и вообще они стали заваливать нас работой. Когда мы согласились с Масиком, с его предложением играть на кладбище, я, да и остальные музыканты, рассчитывали, что это будет, как говорил нам Гена, не обременительная  игра, на свежем воздухе в собственное удовольствие и нечасто. Чтобы мы могли отдышаться от предыдущей игры. Так первое время и было. Потом нас включили в городской  конвейер смерти, увы, темп работы этого конвейера не учитывал наши физические возможности. Мы должны были пахать, «отпевая» покойников, ежедневно и с утра  и до вечера. В городе ежедневно умирает  несколько тысяч человек и поэтому существует целая похоронная индустрия, занимающаяся тем, что убирает людей «с поверхности земли» и нас хотели присоединить к этому процессу, сделать частью его включить в похоронный бизнес, оркестр заказывают только богатые люди, мы были на хорошем счету и поэтому на нас рассчитывали. Отказаться от услуг хорошо отлаженной системы похоронного бизнеса нас заставило не только наше физическое состояние, но и тот внутренний кризис, котором находился наш коллектив. Никто не хотел умирать, и поэтому смерть наших товарищей произвела гнетущие впечатление на всех, состояние депрессии прочно поселилось среди моих школьных друзей. Играть на кладбище больше не хотел никто, другой работы у нас не было. Не стало дела, которое объединяло нас, регулярные встречи, стали не нужны, царила растерянность; что делать дальше, вот в чем был вопрос. Как сохранить наработанный опыт и где, кроме Домов культуры,  там были самодеятельные оркестры, мы могли бы встречаться, и играть вместе, продолжать общаться друг с другом никто не знал. Это было так важно, особенно теперь, когда смерть прошлась косой по нашим рядам. Не было гарантии того, что это нашествие не повторится.
Меня беспокоил Масик. Гена последнее время сдал, чувствовалось, что он выбирает силы из своих последних резервов. Он ужасно выглядел. И продолжал пить. Я боялся за него. Он приходил ко мне всегда с бутылкой, ставил ее на стол и спрашивал: «У тебя пожрать что-нибудь есть? Надо закусить, на голодный желудок пить вредно, - просвещал он меня в отношении  этикета пьянства. 
Морозилка в холодильнике у меня никогда не пустовала, пачка пельменей была ее постоянным атрибутом. Когда одна заканчивалась, я забрасывал очередную пачку пельменей. Я считал, что за пустой холодильник платить вроде обидно, а так есть иллюзия полного холодильника, «не зря работает» - успокаивал я себя. 
Мы садились с ним на кухне, он всегда предлагал мне выпить, но я не решался нарушить обет жить трезвой жизнью, боялся последствий, почему-то хотелось жить. 
 Масик, я уже столько лет живу трезвой жизнью, что просто обидно развязываться, было бы из-за чего. Ну, например, выздоровел. Вот это я понимаю повод, чтобы надраться. А так пьешь  и только хуже. А еще врач стращал, что при моей болезни сердце от пьянства может сорваться в штопор и из него не выйти.
-Причем здесь пьянство. К тебе теперь оно никакого отношения не имеет. А пить, те же врачи говорят, можно ежедневно, немного, граммов триста. Водка заменяет аспирин, разжижает кровь. Вот ты и подумай что лучше. С аспирином язву зарабатывать или получить двойную пользу от удовольствия кинуть рюмочку другую водочки и закусить канапе с икоркой: кайф словишь, и кровь будет хорошей. У тебя есть икра красная?
- Нет.             - Почему? Кончилась.            - Плохо живешь.           - Да, красной икрой угостить не могу, в прожиточный минимум пенсионеров она не включена. Впрочем, если хочешь?
- То что? В холодильнике где-нибудь стоит баночка, припрятана ради какого- нибудь торжественного случая. Я отгадал? Давай открою.       - Нет. Открывать нечего. Я сказал тебе правду, холодильник пуст. Если тебе так хочется красной икры, у меня есть предложение.
- Какое? Давай обсудим его.
- Вот мне на днях бомж, который в нашем доме застрял, за мусоропроводом присматривает, говорил, что у нас хорошо, живет лучше, чем на помойке. «Мусоропровод, - говорит - забит вполне съедобными продуктами. У вас живут богатые люди. Яблоко надкусил, не понравилось и в мусоропровод. Мясо показалось жестким тоже в мусоропровод. Торты, объелись ими, что ли, выбрасывают целыми коробками. Праздник крысам устраивают. И это притом, что четверть жителей страны нищие. Мясо не едят годами».
 Бомж не простой, видимо раньше был  толковым человеком. Власть опустила на дно.  Рассуждает здраво, говорит: «А как же с христианскими заповедями? Говорил же Христос, чтобы богатые делились с бедными. Грешат люди, грешат. Рано или поздно слеза голодного ребенка аукнется  и у них бедой. По-другому не бывает. Если не наказывать таких людей другие станут сомневаться, спрашивать: «А где же Бог»? Свиньи, - говорит про живущих в доме этот бомж: « И жрут, как свиньи, потому что никак не насытятся. Была бы возможность ели бы впрок. Увлечение, естественно, новых русских, которых много живет и в этом доме. Их не пугает пример купца из рассказа Ивана Шмелева, который объелся блинами с красной икрой. Съел триста блинов  с икрой, запил четвертью водки, заказал еще, и не дождался, так как от обжорства умер раньше, чем принесли блины. Обжорство русских отмечено за рубежом: вместе с пьянством оно теперь составляет еще одну примету, еще одну дурную черту нации. Что тут скажешь? Ведь столько лет голодали. Теперь, разбогатев, имеют право. Ты, я вижу, не богат, в одной солдатской шинелишке бегаешь, - говорит мне бомж: - Мне разрешили каморку тут у вас под лестницей соорудить. Заходи, если какие трудности с продуктами питания будут, - пожалел он меня: - У меня и икра красная есть в банках целехоньких, видимо, держали для форс-мажорных обстоятельств. В свое время Гайдар и Собчак, кто помнит, всех голодом пугали; «в городе продуктов на три дня осталось», - стращали они жителей города, и тех из них, кто  знает, что такое продовольственная блокада не по рассказам, на себе ее испытали. Красная икра в ней витаминов много, на такой случай держали, верили  сказкам прохиндеев, которые запугивая народ свои цели преследовали, хотели цены на продовольствие взвинтить и хапнуть побольше. К сожалению, их продовольственный шантаж и саботаж с поставками продовольствия в город тогда удался. Цены взлетели в поднебесье, по Гайдару произошла либерализация цен. Вот выродок, а его дед хороший детский писатель, в детстве помню его книжками зачитывался. Так вот к вернусь к нашим баранам, вернее, красной икре. Видимо срок реализации кончился, вот и выбросили. Поделюсь, если хочешь. У меня ее целая коробка», - похвастался  бомж своими запасами.
Я пересказал Масику  рассказ замечательного человека, который поселился в нашем доме под лестницей и предложил навестить его. 
- Ну, хочешь, пойдем, навестим моего знакомого? Будешь водку с  красной икрой пить.
- Нет. Спасибо к помоям не приучен с детства. А начинать привыкать уже нет резона. Думаю, как твой бомж, до скотского состояния дойти не успею. Я чувствую одну только усталость и отсутствие каких-либо желаний. Жуткая бессонница, раньше выручала водочка, а теперь и она иногда не помогает. Ты знаешь меня потрясла смерть Серова, мой ровесник, работали вместе не один год, а сколько выпито у нас с ним. И вот его нет. Если бы я не присутствовал у него на похоронах, мне бы казалось, что просто человек уехал, как Зверев, мы ему просто надоели, и может быть тоже в Израиль. Что всех туда так потянуло? Ты не знаешь?
-Всех их, кого ты имеешь в виду, кроме Зверева?
- Да  среди наших вдруг  объявилось много евреев. И все хотят на родину предков. Не все же сумасшедшие, как Зверев?
- Нет. Гена это общая тенденция бежать из России. Кто, под каким обличьем, и куда это уже детали. Бегут потому что умнее других, они понимают, у этой страны будущего нет. Фашисты дадут разорвать страну на части, а там недалеко и  до резервации для русских. Пойми, Россия нужна миру сейчас только как сырьевая колония, не больше, и какой-нибудь объединенный блок наций выполнит эту задачу, поэтому надеяться не на что и не на кого. Мы с тобой уже не побежим. Нам и так крышка. Старуха с косой уже давно пляшет вокруг нас. Давай выпьем, - предложил я приятелю. Гена чисто символически плеснул мне в мензурку, которая имелась у меня для такого случая.
Гена допил водку, съел тарелку пельменей, отставил все это в сторону.
- А теперь слушай то, что я тебе скажу, это серьезнее чем побег наших евреев к себе на родину, - сказал он: - Понимаешь, я получил какое-то странное предложение через посредника от одного олигарха, который живет на Крестовском острове, где-то рядом с дачей К-2, или на этой даче,  которую купил; ты должен ее знать, так, ее называли во времена Романова.  Не в этом суть. Олигарх фантастически богат как все эти вурдалаки России,  у него, по-моему, не все дома или он  уже просто не знает чем себя позабавить. У него по субботам бывают приемы, кроме приемов он справляет у себя на даче другие праздники. У него есть уже свой камерный оркестр. Но у него в башке сидит блажь, в детстве он играл в духовом оркестре; недавно видел в Мариинском театре сценический духовой оркестр, ему он очень понравился и такой же оркестр  олигарх хочет иметь у себя на даче. Мне он предлагает играть у него в этом оркестре, собирается вылечить меня от пьянства, и тогда я стану дирижером и руководителем этого оркестра. Я буду иметь право набирать в оркестр своих людей. Отчего такая милость ко мне спившемуся музыканту трубачу? Я спросил у посыльного. Тот сказал, что  олигарху нравиться звук моей трубы, моя манера игры на трубе. Он слышал где-то, как я играю, и не раз, и хочет только меня. Посыльный сказал, что об остальном, я узнаю у хозяина дачи. Мы поговорили с ним еще немного и он, очень  осторожно, говоря, что дача находится на острове, намекнул мне, что я буду как в крепости, и при этом многозначительно  посмотрел на меня.
-  «Быть в крепости» - еще одно определение крепостного человека - перебил я Гену.
- Я не дурней тебя, и сам догадался - обиделся он на меня: - теперь ты понимаешь, что мне сулит  это предложение, это то же самое, что положить голову, в пасть льва. Олигарх собирает в свой оркестр музыкантов не из кладбищенского оркестра, поэтому никого из вас я с собой взять не смогу. Я знаю также, что без меня наша мечта всегда быть вместе, не расставаться, даже если не будем больше играть так и останется мечтой. Все опять забьются в свои норки, и будут ждать визита старухи с косой. 
Я не стану врать тебе, я согласился на встречу с олигархом, если почувствую, что могу влипнуть, согласившись на его предложение, вернусь, и останусь с вами. Будем играть в самодеятельности, но будем вместе. Я не хочу больше терять друзей. В жизни так мало настоящего, кругом эрзац и его становится все больше, наша дружба – это мой единственный капитал, я им дорожу, потому что без него погибну, я знаю это точно. Мы с тобой встретимся, как только вернусь с переговоров. Ты жди меня, - сказал мне на прощание Гена. Он ушел, а  у меня заболело сердце, тяжелой тупой болью.
Гена не вернулся ни в тот день, когда у него были переговоры с олигархом, ни  позже, больше его никто не видел и не слышал. Он исчез. Саша Лапенков сделал запрос в милицию на Гену Белокопытова, как на пропавшего человека. Там заявление посмотрели, подчеркнули фамилию пропавшего человека, пошушукались, унесли куда-то и минут через десять вернули нам, сказали, что срок, когда исчез наш товарищ еще не большой. «Вернется - пообещали нам, спросили: - Он пьющий»? «Иногда выпивает». «Ну вот, где-то загулял, это бывает», - опять успокоили нас менты.
Я по какому-то поводу позвонил Мищенко, его торговый дом «Охрана-сервис» находится на Каменоостровском проспекте, недалеко от Крестовского острова. Я рассказал ему о том, что Гена исчез, но перед своим исчезновением получил предложение играть в духовом оркестре, который  завел у себя один олигарх, он вроде живет на даче К-2,  как будто бы теперь это его собственность, он купил ее у города. Музыканты живут на острове постоянно, вроде крепостных людей, правда, он их не купил, обманом заманил к себе и не выпускает. Возможно олигарх захочет приобрести музыкантов в собственность, хитрые жиды юристы постараются создать прецедент в праве собственности, и найдут лазейку, как узаконить покупку людей, продадут их олигарху в собственность как какой-нибудь скот. У  Абрамовича футболисты тоже его собственность, но они не лишены свободы и защищены законом.  А здесь другое увлечение и другие причуды, и соответственно намерения. Олигарх у себя на острове, в пределах территории своей дачи, решил воссоздать эпоху крепостного права, со всеми ее атрибутами и в частности  завести крепостных людей. Гена поехал к нему на встречу, и попал в западню; его, возможно, насильно оставили на острове исполнять роль крепостного музыканта. Ведь ты знаешь, предела самовластью этих российских вурдалаков нет. Они вне закона и экстерриториальны. Цыгане про себя говорят, что у них нет родины, они граждане вселенной. Эти тоже - Россия для них полустанок. Они неприкасаемые и власть обеспечила им их неприкосновенность.
- Знаешь, - сказал мне Мищенко, - в то, что ты мне рассказал, я не верю. Прямо скажу тебе - это чушь. Мне кажется версия милиции ближе к истине. Гена всегда пил, какое сейчас время тебе не надо рассказывать. Телевизор, наверно, хотя бы иногда, смотришь?
- Ну и что?
- А то, что Гена был пьян, и мог встретить каких - нибудь отморозков, они сейчас кругом, не уступил  кому-то из них дорогу, а дальше пошла «махаловка»,  в которой Гену могли ранить, убить. Чтобы замести следы, его тело куда-нибудь спрятали. Вот и все.
- Это тоже версия не больше. Тогда скажи мне, почему милиция не берет у нас заявление о пропаже человека.  Почему не хочет заниматься этим делом?
- Не знаю. У нее свои резоны. Не хочет портить статистику преступлений еще одним «глухарем». А  по поводу игры духового оркестра на острове, могу тебя обрадовать. Я сам слышал, играет.
- Значит, олигарх добился  того, чего хотел и теперь имеет свой духовой оркестр.
- Я не знаю свой или чужой, оркестр на острове играет часто. И потом, там же бывает много людей, Гена мог обратиться к кому-нибудь из них попросить о помощи.
- Теперь ты говоришь чушь. Все в этой дьявольской игре продумано, если он там, на острове,  то молчит, потому что жизнь ему дороже.
- Ну, знаешь, я не знаю, чем могу тебе помочь в этом деле.
- У тебя в магазине есть оптика специальная для ночного видения, телескопические объективы, и специальные направленные микрофоны. Когда в очередной раз на острове будет играть духовой оркестр, позвони мне, я приеду, сходим или съездим,  посмотрим, послушаем. Может быть, что-нибудь для себя проясним.
- Ты, однако, батенька, фантазер. Хорошо  я тебе позвоню. Попробую помочь.
Я повесил трубку и стал ждать  звонка от  Мищенко. Он позвонил очень скоро.
- Приезжай в эту субботу часам к семи вечера, -  назначил он мне день и время встречи.
Я приехал заранее, он хотел со мной поделиться кое, какими наблюдениями за местом, которое интересовало меня. Мы поздоровались, прошли к нему в кабинет, чтобы никто нам не мешал, на столе у него стоял монитор от камеры видеонаблюдения, чтобы видеть всех входящих в магазин посетителей. Кабинет он запер, мы присели у его рабочего стола, и Слава без лишних предисловий стал рассказывать, что ему удалось узнать. Он сказал: - Там вечером обычно собирается тусовка всякой элитарной дряни, бывают и отцы города иногда заезжает и Маскаленко.  Не гнушается  поручкаться, выпить шампанского с уважаемым и принимаемым в самых верхах бизнесменом, о котором ты рассказывал и, которого ты обвиняешь в краже человека. Все проходит тихо, под сурдинку, особенно не пылят, горожане, проходя мимо, могут увидеть среди зеленых деревьев мелькание разодетых людей, услышать тихие звуки музыки. Иногда слышно, что играет духовой оркестр. Ну, гуляют, ну, какой-то прием, что в этом недозволенного, гуляют хозяева города и вообще это те из кого состоит бомонд страны. Ведь должны же эти люди, в поте лица зарабатывающих свои миллионы, тоже  когда-то отдыхать, - засмеялся Мищенко: - К даче не с сухопутной стороны, не по воде, как и в старые времена, охрана не подпускает. На набережной  с  этой стороны против дачи К-2, пустынно; была трамвайная остановка снесли; никаких запрещающих надписей нет, однако, ротозеев, стоящих, рассматривающих, что делается на острове не видно. Правда, одна надпись, запрещающая стоянку автомашин, есть. Для нашего дела это плохо, придется «сломаться», пока эвакуатор приедет, мы, надеюсь, открытое пространство дачи с помощью оптики прошерстим и с помощью микрофонов попытаемся, услышать что-нибудь интересное.
- Слава, а ты не боишься, что когда мы сломаемся, нас тоже могут, как ты говоришь прошерстить?
-  Ну, тогда придется смываться, машина не моя, номера на ней липовые.
- Ты прямо детектив какой-то. Мегре, не меньше.
- Если без шуток исчезновение Масика, не смотря на его образ жизни, и всегда существующую для него возможность пьяного приключения, в этот раз, действительно настораживает, по причине его долгого отсутствия, и того, что он никому не звонит, ничего не сообщает о себе. Куда он мог пропасть? В какое дерьмо вляпаться, да так что, видимо, самому не выбраться? Давай хоть те косвенные улики, которые  у нас имеются, попробуем использовать для его розыска. Он уже давно ведет беспутный образ жизни, и ходит по краю пропасти, кто-то, видимо, подтолкнул его, и он свалился туда. Если это так, жалко Гену, хороший музыкант, талантливый человек. Ты помнишь, его «распевки» в туалете нашей школы? Гена в этом  необычном для импровизаций месте, правда, с хорошей акустикой, перед отбоем, когда ученики справляли там нужду, организовывал  хор и они импровизировали на тему Баха, приобщаясь к высокому искусству фуги  и так увлекались, что из туалета всех строем выводил разъяренный дежурный педагог. Это был почти хор Белокопытова, как сейчас, хор Турецкого, только вряд  ли этому современному менестрелю пришло в голову для своих упражнений выбрать подобное место, где мы от собственного творчества получали истинное наслаждение.
Мы посидели немного в его кабинете, конечно, в основном говорили о Гене,  вспоминали его многочисленные подвиги. Я спросил Славу,  что означает это странная кликуха: «Масик». Может быть, он объяснит ее смысл? 
- Нет, - ответил Слава, - я не знаю, почему у него такое странное прозвище. Гена, по-моему,  уже Масиком появился в школе и истории своего по существу второго имени никому не рассказывал.  Сам Гена ни с кем не захотел поделиться, откуда оно у него.  Ладно, время, - поднялся Слава со своего места: Пора ехать – сказал он.
 Мы вышли из магазина и сели в машину. В машине на заднем сидении лежала необходимая нам аппаратура.
- Меня, беспокоит то обстоятельство, что нам надо за один раз попытаться сделать всю необходимую работу по максимуму.  Второго захода я боюсь, у нас не получится – сказал я Славе.
-  Кое, какой навык есть. Постараюсь уложиться в срок, который нам отведет на этот раз госпожа удача. Может быть, подфартит и все будет о’кэй.
Машина встала прямо против дачи, прижалась к обочине. Вокруг никого не было. Слава открыл окно в машине со стороны где обычно сидит пассажир. Вышел из машины, поднял капот,  и постоял над двигателем. Оставив капот открытым сел в машину. Достал с заднего сидения  оптику, она у него была с фотоаппаратом и начал щелкать  затвором, снимать все, что происходило в этот момент на том берегу. Было время, когда там встречали гостей. Я услышал игру духового оркестра. Звуки были негромкие, оркестр был далеко, скорее всего, у въездных ворот на дачу.  Слава направил свою оптику в сторону оркестра и опять стал щелкать затвором фотоаппарата. Перед съемками он укрепил на передней дверце машины направленные микрофоны. Вместе фотоаппаратом они могли нам здорово помочь. 
- Все, - сказал Слава, - нас засекли. Я видел охранников, которые бежали к машине и тех, кто рассматривал  нас в специальную оптику, которая у них тоже есть. Сматываемся. Кое, что мы успели сделать.
Наш магазин был рядом, и проходными дворами мы проскочили к нему. Машину вместе с приборами мы оставили  во дворе дома, против магазина, не выезжая на Каменноостровский проспект. Слава взял только пленки из фотоаппарата и магнитофон.
- Я тебе позвоню, как только обработаю добытые нами материалы – сказал мне Слава, пожал руку, добавил, - береги себя. Мы сработали, как мне кажется чисто, и все же лишняя предосторожность не помешает. Поэтому сиди дома. 
  Слава позвонил в тот же день, поздно вечером. 
 - Я сейчас приеду к тебе, - сказал он и повесил трубку. Минут через сорок Слава появился у меня. Мы прошли в комнату, я освободил письменный стол и на него он высыпал фотографии. Включил магнитофон и, выбрав из россыпи несколько штук, положил рядом  с ним. Конечно, это был Масик. Я узнал его по трубе. На фотографии был виден трубач, лицо было очень мелким, черты лица не рассмотреть, но так держать трубу, как держал ее трубач на фотографии, мог только он, Масик. Ах, бедный Гена Белокопытов все-таки этот подонок поймал тебя, сделал рабом ради своего каприза. У Гены его труба всегда смотрит вниз. У собаководов есть термин прикус собаки. Он зависит от строения челюсти. У Гены манера игры, уникальный, удивительный звук инструмента были обусловлены дефектом амбушюра, так сказали бы музыканты-духовики, и по-другому он играть не мог. На фотографии была стопроцентная улика того, что на трубе играет Гена Белокопытов, но куда с ней пойдешь?
- Если сам не выберется, то мы ему помочь не сможем, - сказал Слава. Мы можем ему  только  навредить.
И все же мы предприняли еще одну попытку и с фотографиями и магнитофонной записью опять побывали в милиции. Ходил в милицию опять Саша Лапенков, ходил один; если спросят откуда  «улики», скажет, подбросили, нашел у себя в почтовом ящике, научили мы его на всякий случай. В милиции посмотрели на него как на сумасшедшего, когда он попытался изложить свою версию исчезновения человека. Вопросов по поводу фотографий и магнитофонной записи не задавали. Вместе с заявлением все оставили у себя. 
У Славы никогда не было связей на уровне руководства ГУВД, те же, кого я знал,  давно не работали в органах милиции, исчезли в бездне времени, ведь прошло столько лет, как я перестал заниматься охранной деятельностью, где их теперь икать? Кто-то был на пенсии, а кто-то как Овчинников упокоились навсегда. Как когда-то, ощущалась полная беспомощность, вроде той, что мы испытывали, когда с Максимовым отстаивали в Вешках свою невиновность в деле директора дома культуры в Вешках о спекуляции художественными материалами. Иногда, казалось бы, беспричинные, налетали приступы страха.
Очень оперативно, не прошло и месяца, как Саша Лапенков получил из милиции письмо стандартное по содержанию: «По результатам проверки факты, изложенные  в заявлении, не подтвердились. По фотографиям невозможно определить, место, где как вы утверждаете, находится ваш товарищ. Фотографии и магнитофонная запись могли быть сделаны где угодно.   Ваш товарищ до получения новых данных будет числиться пропавшим без вести». Масика украли в июне, а начале августа Саша вместе с женой возвращался домой со своей «фезенды», участка в шесть соток, который когда-то получил. Он обустроил его, и последние годы все лето проводил там. Березки плодовые деревья и кусты, которые он когда-то посадил, выросли, яблони плодоносили. Это был его маленький рай. Он когда-то купил машину, чем облегчил себе связь с местом, которое так любил, на машине не гонял, ездил как все пожилые люди, соблюдая все правила дорожного движения. На шоссе его стал обгонять трайлер, который почему-то вдруг резко затормозил, при этом машину стало разворачивать, и она закрыла собой проезд по шоссе. Столкновение стало неизбежным, и машина Саши врезалась в этот трайлер. Он и жена погибли на месте. 
Потом от Мищенко я узнал, что когда они ехали на встречу своей смерти, в их городской квартире в это время ловко орудовали какие-то молодчики, все было перевернуто вверх дном, молодчики не были грабителями, они  что-то искали в квартире. Этим что-то была кассета от фотоаппарата и магнитофон с  оригиналом кассеты с записью игры духового оркестра на даче К-2, запись была получена с направленных микрофонов, которые установил на машине Мищенко, в тот день,  когда мы  добывали «улики», чтобы спасти Масика. Неважно кто, менты или волкодавы олигарха из его службы безопасности, они ничего не нашли, потому что ошиблись адресом.. Саша погиб, так как был в цепочке подозреваемых, имеющих отношение к съемкам на  даче олигарха, на Крестовском острове. 
Я проклинал тот день,  когда мне пришла в голову идея собрать всех вместе, создать некое подобие братства людей, маленькое закрытое общество, храм духовного родства, пропуском в который стало бы общее прошлое и любовь к музыке. «Вот во что все это вылилось» с тоской и раскаяньем о содеянном думал я, о той метаморфозе, которая произошла с моими благими намерениями. Цепь смертей и теперь, когда казалось, что свой финал мы сыграли, неожиданно для себя ввязались в какой-то ужасный детектив, который раскручивается  каким-то злодеем с целью   уничтожить всех кто что-то знает об исчезновении Масика, злодей ищет того,  у кого в руках могут быть «улики», которые прольют свет на тайну дачи К-2.  
Как непостижимы причуды судьбы, которая вдруг решила столкнуть нас с чудовищем, современным Минотавром, олигархом этим страшным продуктом термидора Ельцина, его маоистского «Большого скачка» от коммунизма к капитализму, совершенного чудовищным способом, при помощи вурдалаков, вроде нашего Минотавра, обласканного высшими лицами государства, и другими сильными мира сего, сегодняшними хозяевами жизни. Мы не собирались ни с кем сражаться. «Допеть свою песнь до конца», - было нашей целью, для этого мы хотели быть вместе и лишь только поэтому пытались защищать друг друга.
Я приехал к Славе в магазин, прошел к нему в кабинет, успел только поздороваться. Он увидел меня и  приставил палец к своим губам. Дал знать, чтобы я молчал. Я сел в кресло у его стола. Он придвинул ко мне бумажку, где мелкими бисерными буквами на компьютере были набраны  слова, предупреждавшие меня, чтобы в разговоре был осторожен. «О наших делах ни слова» -  заключил он свою записку просьбой ко мне. Он встал из-за стола, не одеваясь, на улице было тепло, пошел из кабинета вон и рукой махнул мне, чтобы я  шел за ним. Когда мы отошли от магазина и свернули в подворотню, и вошли в нее, он спросил: «Зачем ты приехал»? 
- Хотел поговорить о том, что происходит вокруг нас.
- Тебе не следовало здесь появляться и звонить мне. Хотя теперь это не имеет значения. Волкодавы олигарха легко вышли на наш след: Масик, Сашка, оркестр, «почему у него такой странный состав  из одних и тех же пожилых людей? и они всегда  вместе, - задались они вопросом и ответили на него сами, - видимо, все эти люди связанны еще какой-то ниточкой. Ага, - обрадовались они своему открытию, - потому что учились вместе. А кто еще с ними»?  В архиве школьные дела лежат пятьдесят лет. Так легко они вышли на меня, ну и тебя заодно прихватили. Там, на даче в службе безопасности работают не лохи, профессионалы сыскники. Теперь вот следят за мной, что будет дальше, я не знаю. Сына с его женой, они работают у меня, отправил к ее родителям в деревню под Волховом.
- Слава, тебе реально грозит опасность, я думаю, они уже уверены, что фотографии и магнитофонная запись это дело твоих рук. Нельзя допустить, чтобы и с тобой что-то произошло. Надо что-то делать. Искать выход. Самый фантастический, который сможет остановить их. Да, на них нет управы, они всесильны, но и они боятся щекотки. Защекотать все знают можно до смерти. Мы устроим им это удовольствие. Они должны оставить нас в покое и я, наверно, знаю, как это сделать. В конечном счете, я создал эту ситуацию и мне исправлять.
- Что ты несешь, какую-то чушь. Ты всегда был фантазером, а в результате: кто ты? что ты? с кем собираешься ты сражаться? Ты не выиграл не одного сражения в своей жизни, все проиграны и вот ты на дне жизни и оттуда грозишь. Кому ты грозишь? Тебя раздавят как вошь, останется мокрое место и запах. Перестань, не придумывай ничего. Смывайся, если хочешь остаться в живых. Я ввязался в драку с неизвестным исходом. Я сделал это сознательно ради друзей и не жалею об этом. Ты знаешь меня не испугать. И этому виной не моя глупость. Это генотип, который передался мне от моих предков, они всегда в трудную для Родины минуту были воинами. Я против этой власти и никогда не скрывал этого, но лезть на баррикады, а еще хуже на трибуну не собираюсь. Так получилось, что, видимо, в очистительной борьбе нашего народа мне повоевать уже не придется. Но вот представился случай, когда надо было проявить волю, и попытаться наказать хоть одного мерзавца, из тех, кто продолжает насиловать страну.  Пусть эта попытка борьбы со злом была неравная, и не борьба, потому что везде сплошная подлость, я останусь верен себе и буду сражаться до конца. Чему быть того не миновать. Значит так определено мне судьбой.   
- Слава, у нас с тобой было по всякому, но я по-прежнему уважаю тебя, верю в тебя, благодаря твоим главным достоинствам: честности и бойцовскому характеру, способности говорить, кому бы то ни было, если он заслужил это, неприятные вещи прямо в глаза.  И сейчас ты говоришь мне то, что думаешь. Да, ты не веришь мне, не веришь, что я способен остановить уже несущийся на нас нож гильотины. Что ж мне остается только доказать тебе обратное, не все сражения в своей жизни я проиграл, одно сражение, скорее всего оно будет последним, я выиграю, обещаю тебе.
 - Пойдем, полководец, - подтолкнул меня в спину Слава: - Звонить от меня тоже нельзя, ты же не глупый, должен понимать. Так что делать тебе у меня нечего. Давай иди и держи меня в курсе дела, не делай глупости, это в твоем стиле, - засмеялся он. Он пошел по лестнице к себе в магазин, а я, не заходя к нему, двинулся  дальше. С уличного таксофона я позвонил в приемную Костиковой, заместителю Маскаленко по социальным вопросам. Трубку снял Юра Марусин. 
-Юра мне надо с тобой срочно встретиться. Очень надо, - вместо приветствия обратился я к нему с просьбой.
 Он опешил от такого натиска и  поучительным тоном ответил мне: У культурных людей принято здороваться, прежде чем начинать разговор. Что случилось? - спросил он меня.
- Случилось. При встрече все расскажу.
-  У тебя что горит?
 - Горит. Хорошо, говори, где встретимся.        Мы договорились, что встретимся в скверике возле Смольного сразу после работы.
Я знал Юру Марусина очень давно. Познакомились, когда строили Дворец молодежи. Я только пришел на стройку, а он уходил с нее в горисполком работать у Ходырева, председателя Ленгорисполкома, в его приемной.  Юра передавал мне дела по строительству, и за это время мы с ним хорошо познакомились. Как и я, он был холостяком, и если у него не было других планов, то вечера мы просиживали у Валентина, в баре Дворца Молодежи, его первая очередь тогда уже функционировала. Потом мы редко встречались с ним и то только благодаря его жене, которая работала  в Леноблисполкоме, заведовала сначала у Богданова, потом у Череватенко лечебным сектором. Это было сладкое местечко, синекура, на, которую завфинхозотделом Леноблисполкома сажал только своих хорошо проверенных людей. Распределение путевок, больница № 31 им. Свердлова, дачный сектор, все было в ее руках. Татьяна была женой Юры Марусина, раньше она работала в управлении делами обкома ВЛКСМ. Естественно, я ее хорошо знал. Я тоже перебрался на работу во вновь организованный отдел Леноблисполкома, и продолжал дружить с Татьяной. Марусины получили квартиру в доме по проспекту Просвещения, они стали моими соседями, и я стал часто бывать у них. Их союз продолжался недолго, виноваты в этом, по-моему, они были оба. Они разбежались. Татьяна вышла замуж за финна и уехала в Финляндию, прихватив с собой ребенка от Юры, он не возражал, тем более в стране начался бардак, спровоцированный термидорианцами Ельцина, Юра примкнул к ним и благодаря этому выжил, остался во власти, стал помощником Собчака. Потом неудачно занялся с турками бизнесом, строил в Сланцах паркетный завод, турки финансировали проект, скоро они обанкротились, и бизнес Юры заглох, он вернулся во власть, но теперь уже в Смольный, городская  исполнительная власть переехала из Мариинского дворца сюда.
Практически это была моя единственная зацепка во власти. Я очень рассчитывал на помощь Юры. Он занимал не бог весть, какую должность, но мне он нужен был как посредник, я хотел, чтобы он согласился им быть. Мы встретились с ним, как и договаривались в садике у Смольного.
- Ну, выкладывай, что там у тебя горит, - без какой либо преамбулы разговора давно невидившихся друзей спросил Юра сразу о том, что заставило меня примчаться к нему. У него была немного грубоватая, снисходительная манера разговаривать, ему наверно казалось, что так разговаривают все начальники.
- Юра, устрой мне встречу с Маскаленко, мне нужно всего пять минут, - попросил я его.
-Ты что с Луны свалился? Ты представляешь, о чем просишь? У тебя с головой все в порядке? Я за все время работы виделся с ней всего несколько раз и знаешь где? В коридоре Смольного. Первый раз она была в очках и поэтому наверно узнала меня. Остановилась, поздоровалась, спросила меня: «Юра что ты делаешь у нас, куда идешь»?
Я ответил ей: - Валентина Ивановна я иду к себе на рабочее место, в приемную Костиковой. Я работаю у вас в администрации уже два года. Наблюдаю вас, в основном, издалека, на аппарате в актовом зале Смольного и других мероприятиях. «Вот как, - улыбнулась она мне: - Ну, что же пожелаю тебе успехов, ты опытный аппаратчик, надеюсь, Костикова довольна тобой»? Что я отвечу ее уже не интересовало, она, не дожидаясь моего ответа, двинулась в  сопровождении своих холуев и охраны по коридору дальше.
Нужны очень веские основания, чтобы попытаться привлечь ее внимание к твоему вопросу,  и еще более серьезные доводы, чтобы она согласилась переговорить с тобой в течение пяти минут. У тебя, что есть информация, имеющая такую ценность, что кроме Маскаленко ее никому нельзя доверить, никто другой не сможет разобраться твоем вопросе и принять правильное решение?
- Да. Мне так кажется. Я сейчас расскажу тебе одну историю, а ты сам определишься  с тем, какого уровня эта информация и кто должен ее знать, кто должен принять решение. Причем  реакция на эту информацию должна быть незамедлительной, ибо  жизнь людей, которых я должен, во что бы то ни стало спасти, находится на волоске, который вот-вот оборвется. Я готов на все, пойду на акт самосожжения у Смольного, если  не найду помощи в этой цитадели власти, Поэтому я хочу попасть к Маскаленко, только она одна может помочь мне, достаточно ее воли, чтобы остановить движения ножа гильотины, который опускается на головы ни в чем неповинных людей.
- Ну, ты дурака не валяй, -  рассердился Марусев, кого ты своим заявлением пугаешь? Меня? Я сейчас пошлю тебя на х.. и на этом наша беседа окончится. Что еще за нож гильотины занесенный над головами людей, а проще ты выражаться не можешь? Давай, выкладывай, что у тебя, а я уже решу как отнестись к твоей информации и на чей стол ее положить.
Я рассказал ему о Масике, об олигархе, о наших попытках выручить нашего товарища из плена, о реально существующей угрозе физической расправы олигарха со всеми, кто причастен к истории с похищением музыканта, рассказал ему о гибели Саши Лапенкова. Показал Марусину фотографии и прокрутил ему магнитофонную запись. Юра действительно был опытный аппаратчик. Выслушав меня, он сказал: «И ты с этой мурой собираешься попасть к Маскаленко? Боже мой, какой ты дурак, - обласкал он меня: - Да кто там будет слушать твой бред про самодура олигарха, смотреть фотографии и слушать пленку? Опомнись. Ты от страха потерял голову. Так дела не делают. Тем более ты обвиняешь в насилии над человеком, в садизме знаешь кого? одного из самых уважаемых людей в государстве, человека из когорты руководителей Газпрома. Он всех твоих музыкантов из похоронной команды уничтожит одним плевком и ему это  как добродетельный поступок зачтется. Очищает город от унылых звуков. У Валентины Ивановны это лучший дружбан, он ее всегда выручает, когда денег не хватает, спасает город от финансового кризиса, кредитует городскую казну. Выкупил для города на аукционе в «Сотбис», Верещагина, Куинджи, западноевропейскую живопись, когда-то принадлежавшую Эрмитажу, и казалось утерянную навсегда. И перечень его альтруистических подвигов можно, если хочешь, продолжить.  На кого  замахнулся  ты, жалкий смерд. Юра остановился передохнуть, набрать в легкие свежего воздуха, ибо проговорил он свой монолог на одном дыхании. 
- Знаешь, Юра, я мог бы с тобой поспорить насчет бескорыстия и альтруизма олигарха, но  как ты понимаешь я здесь не за этим. У меня нет страха, и не за себя я приехал  сюда просить о помощи. Кроме тебя у меня нет никого, кто бы помог мне пробиться к Маскаленко. Если ты откажешь мне, погибнут люди, я поклялся, что не допущу этого.
- Он поклялся. Твоя клятва ничего не стоит, а люди, действительно, скорее всего, погибнут. Ты меня хочешь подставить, мне осталось несколько лет до пенсии государственного служащего. И ты ставишь меня перед выбором. И откуда ты взялся на мою голову.
Юра сидел и молчал, о чем-то думал, потом спокойно сказал как о чем-то будничном: -  Я, наверно, помогу тебе. Сформулируй все, что ты мне наговорил о твоей беде в трех четырех предложениях. Записку положи в простой белый конверт, заклеишь его и отдашь мне завтра утром здесь. Не забудь и подпишись под запиской и на конверте. Можешь на записке оставить свой телефон. Я думаю, реакция Маскаленко на твою записку тоже будет уже завтра, какой она будет  предположить трудно. Можно только надеяться, что тебе повезет, и все останутся живы. Большего я не могу. И так для меня эта операция, в которую ты меня втянул риск невероятный. Просто я надеюсь, что мне повезет и еще мое убеждение, что зло должно быть  наказуемо не позволяет отказать тебе. Я перестану себя уважать. А это хуже, чем не дослужить до пенсии государственного чиновника. Все, до завтра, - попрощался он со мной: Мы ни о чем другом даже не поговорили, Юра спешил. Махнул мне рукой и пошел в сторону пропилеев Смольного.
Марусев сумел передать мою записку в приемную Маскаленко. Она лежала в служебной почте, которую она читала ежедневно. Помощник Маскаленко отнес эту почту в ее кабинет. 
Валентина Ивановна, появилась у себя в кабинете с утра. Как обычно помощник прочитал   расписание ее занятий на сегодняшний день. В ближайшие два часа у нее не было ни с кем  встреч, она никого к себе не приглашала, с утра не было и мероприятий, где ее присутствие было бы обязательным, редкий обычный рабочий день, когда она могла поработать и подогнать немного запущенные из-за нехватки времени текущие  дела, поговорить по телефону  с людьми которым обещала, что позвонит, и если останется время прочитать служебную почту. Она отпустила помощника и осталась у себя одна. Она спокойно работала, ей никто не мешал, прямые телефоны молчали, а по другим телефонам секретарь никого с ней не соединяла. Осталось еще немного времени до первой назначенной встречи, и Маскаленко  решила  поработать над почтой, которую  оставил на рабочем стол ее помощник.  Она прочитала несколько служебных писем, оставила на них свои резолюции; следующее письмо, которое она взяла в руки, не стандартный, без «шапки» учреждения, простой белый конверт на нем ее имя фамилия отчество и внизу конверта подпись отправителя письма. «Как он попал в служебную переписку?» - раздраженно  подумала она. Повертела конверт в руках и уже хотела отложить его в сторону. Такие письма она читала в общественной приемной в другое время и то не все, а только отобранные для нее работниками этой приемной. Она один раз в неделю появлялась там, и читала эти письма, их раньше называли письмами от трудящихся. Она посмотрела на фамилию того, кто подписал конверт. «Фамилия как будто знакомая, но вспомнить где она ей встречалась, она не могла.  Не без раздражения, что ее отвлекают ерундой, она достала из конверта  письмо, всего несколько строк и прочитала их: «Валентина Ивановна! Только Вы, Ваше положение, авторитет, и то, что Вы прекрасно знаете этого человека, может спасти жизнь людей, которые  ни в чем не виноваты, разве что помешали его самовластью, помешали ему творить беззаконие, превращать  беззащитных людей  в своих рабов и тешить свои капризы. Все это происходит на даче известного Вам  Сафарлиева Владимира Яковлевича. Помощь нужна немедленно, завтра может быть поздно. Счет жертвам его произвола уже открыт». Маскаленко, прочитав эти несколько строчек письма, была взбешена. Она сейчас же даст распоряжение провести служебное расследование, как это письмо могло попасть к ней на стол. И второе, срочно найти пасквилянта, наказать его, провести медицинское обследование, не иначе как сумасшедший написал письмо, и отправить его в больницу для душевнобольных. Самая настоящая паранойя. Маскаленко вызвала к себе помощника. Она протянула ему злосчастный белый конверт. «Что это такое?», - еле сдерживая себя, спросила Маскаленко. 
- Видимо, письмо из почты, которую я положил вам сегодня на стол, - ответил ей растерявшийся помощник, увидев в каком состоянии находится его хозяйка.
-  Я вижу, что это письмо. Вы знаете, о чем это письмо?
Помощник развел руками и втянул голову в плечи. - Не знаю, - испуганно произнес он. - Как это письмо могло вместе со служебной почтой попасть ко мне на стол? - возмущенно произнесла Маскаленко. Помощник молчал.
- Все кто причастен к тому, как это письмо оказалось у меня, все ответят за это. Я хочу знать, как это письмо попало ко мне, - распорядилась Маскаленко, и с гневом добавила, -  всех виновных ждет самое суровое наказание. Все, пошел из кабинета, - выгнала она своего помощника, - и приказала ему, - пригласи ко мне начальника службы безопасности.
Незамедлительно появился начальник службы безопасности, как будто стоял  у Маскаленко за дверями.
- Я получила письмо пасквиль, в котором Сафарлиева, ты подумай только кого, - возмущенным тоном произнесла Маскаленко, - обвиняют в мерзостях, под письмом есть подпись и телефон. Срочно выясните, кто этот человек, чем занимается, я понимаю, это не ваше дело, но надо решить эту проблему не откладывая в долгий ящик, надо навестить его, поговорить с ним, скорее всего это психически нездоровый человек, которого гложет комплекс неудачника и зависть к богатым людям вот и придумывает черт знает что, на них, если надо отправьте его на обследование в стационар соответствующего профиля. И вот что еще. Пасквилянт пишет о якобы существующей угрозе жизни, каким то людям исходящей  от Сафарлиева. Я не верю ни одному слову из письма, и все же эту информацию надо проверить, хотелось бы знать о порядках, которые существуют на даче Сафарлиева. Как получить такую информацию я не знаю, попытайтесь что-нибудь узнать об этом. С людьми из службы безопасности Сафарлиева по этому поводу в контакт не вступать, можно навредить людям, о которых говорится в письме. Я сама поговорю с Владимиром Яковлевичем, попытаюсь узнать, чем он занимается у себя на даче. Все о чем я сейчас вас попросила я хочу знать сегодня. Договорились? - спросила Маскаленко своего охранника. 
- Сложно, все это за один день. Будем работать, - сказал ее верный опричник, откланялся и вышел из кабинета. 
- Наберите мне Сафарлиева, - попросила секретаря Маскаленко.     Секретарь по прямому телефону, сообщила Маскаленко, что Сафарлиева нет на месте,  куда он уехал и когда будет, никто не знает. «Мобильный телефон у него отключен», - добавила она.
- Хорошо.  Дозвонись до него и дашь трубку мне, - попросила секретаря Маскаленко. У нее оставалось несколько минут до приема первого посетителя. Тот уже сидел в приемной и ждал, когда она его пригласит к себе. Это письмо почему-то не выходило у нее из головы, мешало сосредоточиться на других делах; предстоял серьезный разговор с посетителем, а она никак не могла прийти в себя, собраться и быть, как всегда, готовой  к напряженной работе, которой был заполнен каждый ее рабочий день. Наверно потому что в письме говорилось о людях, которым грозит смертельная опасность. «Продолжать не верить этому горемыке писателю? А если действительно это правда»? - мучила себя Маскаленко вопросами, на которые у нее не было ответа. Ей нужен был Сафарлиев, они действительно были в хороших отношениях, и она могла позволить себе «вольность» вторгнуться в его частную жизнь и поинтересоваться дачей на Крестовском острове, задать вопросы, наверно, неприятные для него, по использованию дачи, появившиеся у нее в связи с письмом. «А если солжет, ведь в таких вещах не признаются.  Как узнать, что действительно делается у него на даче, которую она дала ему в аренду на  десять лет с возможной последующей передачей в собственность. В качестве компенсации этой уступки олигарх должен был по договору аренды произвести реновацию ландшафтного парка Крестовского острова реставрировать на нем все памятники архитектуры и уже через несколько лет этот зеленый остров в центре города должен был предстать перед горожанами в своем первозданном виде. «Съездить самой, посмотреть, что там делается?» - подумала она. Посмотрела на часы. «Все, работаем», - приказала  Маскаленко себе и пригласила посетителя в кабинет. 
  Часов в 12 дня мне домой позвонил Марусев. Я не узнал его голоса, он специально изменил его; Юра сказал, что все получилось. «Теперь смывайся. В квартире тебе оставаться нельзя ни в коем случае. Беги куда хочешь. Спрячься на несколько дней. Когда ситуация прояснится я позвоню тебе по твоему мобильному телефону, -  добавил он и повесил трубку.
 Пока я раздумывал, куда мне бежать, пока собирался, прошло минут сорок со звонка Марусева, когда в дверях зазвенел звонок. Я посмотрел в глазок. На площадке перед моей дверью стоял человек в форме работника милиции. Я спросил его: «Что ему нужно? Он ответил, что он участковый и у него есть ко мне разговор. «Если мы не поговорим сейчас у вас дома, то все равно вы должны будете явиться в отдел милиции к следователю, повестку я оставлю», - он сунул что-то в дверь, повернулся и хотел уйти.
 Я открыл ему дверь. Вместе с ним в квартиру вошли еще три человека,  в глазок их было не видно. Страха не было, только пронеслась мысль, что это конец,  психологически я давно был готов к этой минуте.
 -Что вам надо? Спросил я участкового? Я отвечу на все ваши вопросы, ибо секретов больше нет, только не пытайте меня, убейте сразу, выстрелом из пистолета, наверно, это не больно - попросил я его.
-Не торопитесь умирать, убивать вас никто не собирается, - успокоил меня участковый. «Вроде и, правда, из милиции» - подумал я. Мы поднялись наверх в комнату.
- Говорить будем здесь? - спросил меня участковый.
- Мне все равно где, – ответил я ему: - Вы действительно из милиции? - спросил я
 человека в форме милиционера. Он достал из  нагрудного кармана удостоверение.
- Ясно. А остальные откуда?
 Вместо ответа на мой вопрос, один из пришедших с милиционером спросил меня:
 - Вы писали Маскаленко?          - Писал.            - Ну, вот мы по ее поручению хотим разобраться, зачем вы это сделали.
- По- моему, в письме сказано об этом достаточно ясно.    
- Не все, нам нужны детали, иначе говоря, факты, документы, подтверждающие существующую смертельную угрозу людям, о которой вы пишите. 
Хорошо, что вчера Марусев ничего у меня не взял. Все было у меня. Это были фотографии и магнитофонная запись, все копии и пускай они немногого стоили  в цепочке доказательства вины олигарха, лишь косвенным образом они могли подтверждать его вину, расставаться  с ними мне не хотелось. Я попросил пришедших, чтобы они сначала выслушали меня, а потом решили, могут ли служить уликами имеющиеся у меня материалы. Я рассказал им все тоже, что Марусеву вчера. Они слушали меня молча. Ничего не уточняли, не переспрашивали, смотрели на меня и молчали. Когда я закончил свой рассказ, они попросили показать мою доказательную базу, обещали без моего разрешения мои «улики» не забирать у меня. Я выложил на стол фотографии, прокрутил магнитофонную запись. По-моему на них это не произвело впечатления. Мы сидели уже где-то около часа, они не уходили и меня не уводили с собой, чего-то ждали. У кого-то из них зазвонил мобильный телефон. После звонка они встали, милиционера оставили со мной, а сами вышли на кухню. Буквально через пару минут они вернулись. Попросили у меня мои «улики», сказали, что они могут пригодиться, попрощались со мной и вместе с милиционером ушли, оставив меня одного в растерянности и неведении. Я не знал бежать мне или оставаться дома. Миновала опасность или угроза расправы со мной еще существует.
Маскаленко закончила разговор с первым посетителем и хотела пригласить к себе следующего, но притормозила приглашение, секретарь дозвонилась до Сафарлиева. Валентина Ивановна взяла трубку телефона.
- Приветствую вас, Владимир Яковлевич, - первая поздоровалась она с олигархом: - У меня есть несколько вопросов, не терпящих  отлагательства, оторвитесь на несколько минут от дел, мне необходимо прояснить одну ситуацию и чем, скорее тем лучше.
- Валя, - ответил ей олигарх, они были на ты, - сейчас не могу, занят, уволь от допроса, давай свяжемся позже – попросил он  Маскаленко.
- Неужели я должна тебя упрашивать, - рассердилась Маскаленко, - я говорю, что мне срочно надо, мне лично, получить у тебя некоторые сведения по аренде дачи К-2. Наверно если не уважение ко мне, то мой статус, должен подсказать тебе что ты должен бросить все дела и переговорить со мной.
- Знаешь, Валя, ты зря сердишься, я тоже могу начать стучать кулаком в грудь и говорить кто я такой. Не буду, некогда. И на вопросы  твои по даче К-2 отвечу только позже, смотрю, ерундой какой-то занимаешься. Извини, больше не могу разговаривать, - сказал олигарх и повесил трубку. Это была не просто наглость, это был вызов, серьезная заявка на первенство в иерархии власти в стране.
- Маскаленко была ошеломлена этим откровением. Оказывается с ней можно не считаться. Какой-то сукин сын, сколотивший свое состояние на аферах с нефтью и газом, спасибо либералу Гайдару, который благословил всех жуликов страны, стать бизнесменами, оказывается, может не считаться с властью, и иногда, когда она пытается слишком зарвавшихся прохиндеев такого ранга немножко пришпорить, начинает кусаться.
«Дружба дружбой, а служба службой» - вспомнилась ей пословица.  «Я покажу тебе кто в доме хозяин» - гневно подумала она об олигархе. Однако времени на размышления по поводу хамства Сафарлиева не было, зазвонил телефон, и ей пришлось переключиться на текущие дела. Потом Маскаленко пригласила следующего посетителя и так в привычном темпе без роздыха, незаметно прошла половина рабочего дня. Валентина Ивановна сходила перекусить и вернулась к себе за рабочий стол. Сафарлиев не звонил. «Ну, ну,  подождем еще немного, дружок, а потом  я вызову тебя на ковер уже официально. Попробуй, отвертись тогда от моего приглашения, -  Маскаленко решила проучить олигарха. Ссориться она с ним не собиралась, но поставить на место человека, который не уважает в ее лице власть, было необходимо. Ближе к вечеру она попросила секретаря  сообщить Сафарлиеву, что она ждет его у себя в кабинете ровно в  семь вечера.  Маскаленко заканчивала в зале Карла Маркса, в Смольном совещание с председателями Комитетов правительства Санкт-Петербурга, когда ей передали от секретаря записку, в ней она писала, что Сафарлиева  не могут найти, его мобильный телефон не работает, и если он не объявится до назначенного ему времени, то запланированная с ним встреча не состоится. Маскаленко нервно теребила в руках клочок бумажки, записку, которую передала ей секретарь. Таких фокусов с ней уже давно никто не проделывал; проигнорировать ее, не позвонить ей, как обещал, и исчезнуть, ну и наглец этот Сафарлиев, это ему так не пройдет. Маскаленко читала его биографию. В начале девяностых зубной техник, спекулирующий зубным золотом, потом каким-то образом связался с компанией  Чубайса и Гайдара. Стал фанатичным революционером  и их спонсором, безошибочный инстинкт древней нации, к которой он принадлежал, подсказывал ему, что вложенные в этих людей деньги не пропадут. И когда пришло время пилить страну на части и раздавать разным прохиндеям, вроде этого зубного техника, сладкие куски, особенно нефтяные и газовые ресурсы он был тут как тут и своего не упустил. Этот хищник быстро освоился в новой для себя профессии, и скоро первые миллионы потекли в его карман. Он никогда не делился своими доходами с государством, нефть, газ гнал за рубеж и там оставлял  всю валюту за это подземное золото. Так он стал  олигархом, как Березовский, Абрамович, Ходорковский, и другие российские спекулянты, из тех, что вошли в золотую сотню богатейших людей планеты, и были перечислены в журнале «Форбс». Публичность этим людям была не нужна, и они приказали за эту вольность расстрелять редактора журнала, имевшего дерзость засветить их.  «С какими подонками приходится иметь дело», - с горечью подумала Маскаленко о некоторых своих коллегах в высших эшелонах власти. Чтобы самой остаться во власти ей пришлось в свое время лицедействовать делать вид, что принимает правила игры, установленные новой властью. Старый лозунг Бухарина «Обогащайтесь», стал фундаментальным кредо этой власти, он разрешил разномастной сволочи организовавшей переворот и, прежде всего, сторонникам вчерашнего режима, «оборотням-коммунистам», Троцкий называл их термидорианцами, разворовать, развалить страну. Ей  претила ненасытность, алчность, порочность людей, которые стали хозяевами жизни. Как между Сциллой и Харибдой пробиралась она между этими  людьми, стараясь не запачкаться о них,  пыталась делать свое дело честно и декларируемые намерения власти о социальной поддержке населения  превращать в реальные дела. Ей бы уйти заняться бизнесом, приобрести какой-нибудь свечной заводик и жить спокойно. Но нет. Ее гнала в этот зверинец воля к власти, потому что без нее, без власти она не представляла себе жизнь. К счастью воля к власти гнала туда и порядочных умных людей, сложился баланс сил, и он пока выручает страну. Но не факт, что  этот баланс прочен. Чья возьмет от этого зависит будущее России. Пока вурдалаки выигрывают и тянут на себя одеяло, потому что им помогает верховная власть. Пришли ведь умные зрелые руководители страны, но почему они так делают, неужели так сильна их зависимость от людей из «золотой сотни», список которой опубликовал журнал «Форбс». Видимо, влияние олигархов, не только в том компромате, которым они владеют, и который представляет серьезную угрозу президентской власти. Возможно кто-то из российских олигархов входит в мировое правительство, где решаются вопросы планетарного масштаба и в том числе быть или не быть России и эта угроза не оставляет пока верховной власти выбора как быть только в вассальной зависимости от собственных вурдалаков-олигархов. Эти мутанты строящегося капитализма России, если не делать ничего, вроде злокачественное новообразования, и без решения мирового правительства способны  довести Россию до состояния коллапса и  смерти.  
 Секретарь сказала, что с ней хочет переговорить начальник службы безопасности. «Пусть зайдет» -  пригласила она к себе своего охранника.
Маскаленко пригласила его присесть, спросила: «Ну, как наши успехи»?
- Валентина Ивановна, то, что  мне удалось узнать, по даче Сафарлиева и как вы говорите порядков на ней, требует срочного вмешательства прокураторы и милиции. Есть основания подозревать Сафарлиева в незаконном задержании людей и насильственного удержания их у себя, на даче. Человек, который написал вам письмо, пытался выручить своего товарища хорошего музыканта, трубача. Он был не один с неким Мищенко, директором Торгового дома «Охрана-сервис», у него была специальная аппаратура, они записали на магнитофон игру духового оркестра и сделали фотографии музыкантов. Фотографии и магнитофонная запись как улики большого значения не имеют. Известный музыкант, Давид Голощекин, которому дали прослушать запись и показали фотографию, по манере игры и характерному тембру звучания инструмента узнал своего знакомого музыканта, который в начале июня этого года внезапно исчез. Перед своим исчезновением его пригласил к себе на дачу Сафарлиев.  
-Достаточно, – прервала охранника Маскаленко: - Вы говорили с тем человеком, который написал мне письмо?
- Не я лично, но компетентные люди беседовали с ним, ведет он себя адекватно и на психопата не похож. Он предоставил нам соответствующие материалы, они в какой-то мере подтверждают ту версию, которую я вам изложил. Я думаю, что людям, которые находятся на острове, в частности тому музыканту, которого пытались выручить его товарищи, реально угрожает смертельная опасность. Необходимы какие-то немедленные меры по их защите.  
- Итак, у нас нет неопровержимых улик, с помощью которых мы могли бы  попасть на территорию дачи Сафарлиева и спасти находящихся в неволе людей? - задала Маскаленко уточняющий вопрос своему охраннику?
- Нет легитимизировать проникновение на дачу Сафорлиева, с целью освободить людей находящихся там в неволе, мы не можем, так как в настоящее время достоверных оснований для этого с нет, - подтвердил он ей существующее на данный момент положение вещей.
«Что ж ради спасения людей придется принимать экстраординарные меры» - спокойно решила Маскаленко непростую для нее задачу: - «Победителей не судят», - вспомнила она Макиавелли,  потому что была уверена, что  принимает сейчас безошибочное решение. Она никогда не боялась брать на себя ответственность и даже в случаях сомнительных, когда рисковала, оказаться в проигравших со всеми вытекающими отсюда последствиями. И сейчас как раз была такая ситуация.  
- Спасибо, - поблагодарила она своего начальника службы безопасности и отпустила его.
  Маскаленко взяла трубку телефона прокурора города.
Спецназ без шума проник на территорию дачи Сафарлиева и освободил людей обреченных быть рабами Сафарлиева, среди них был и Гена Белокопытов. Олигарх был объявлен в розыск. Но  в городе его уже не было.
 Поздно вечером Маскаленко была еще у себя, раздался звонок телефона прямой связи с президентом страны. Она сняла трубку телефона. Раздался недовольный голос президента:
- Здравствуйте, Валентина Ивановна. - Не дожидаясь ответа на свое приветствие, он спросил ее: - Что там у вас происходит. Почему Сафарлиев жалуется на вас. Вы незаслуженно обижаете его, устроили незаконный обыск на территории его дачи. Кто вам дал право нарушать закон? Вы понимаете, у кого вы устроили обыск, кого вы по оговору подозреваете в нарушении закона, кого вы ославили на всю страну. Я вам этого произвола в отношении одного из самых уважаемых лиц нашего государства не прощу. Ваш поступок это пощечина мне, это то же самое, что оскорбить меня. Я требую объяснений и завтра  в десять утра я жду вас для серьезного разговора у себя, - сказал он и повесил трубку. 
В Кремле у президента они договорились, Маскаленко помирилась с Сафарлиевым. Он протянул руку для примирения, она наступила на горло собственной песни, и пожала ее. «Ну, вот, - сказал президент, - хорошо, что вы опять вместе. Об инциденте надо забыть. Никого из людей связанных с этим делом не трогать. Да, возможно, были незначительные нарушения закона. Владимир Яковлевич шалун, немного переборщил, - засмеялся он. Это же надо додуматься: хотел завести у себя крепостной оркестр. А чего в следующий раз ему захочется? Вы, Валентина Ивановна следите за ним. Озорник такой, а какими делами в стране ворочает. Вот если бы во власти все были такие. Что бы мы тогда со страной сделали, куда привели. Надо стремиться к тому, чтобы таких людей становилось больше. Они становой хребет государства. Это они оттаскивают его от пропасти, куда мы все время сползаем. Сколько у страны еще ворогов, но мы справимся, правда, Владимир Яковлевич? Замочим их всех, как говорил  немного раньше другой президент. Ну, всего вам хорошего и больше не ссориться. Обещаете мне? - весело спросил он Маскаленко, когда  провожал своих гостей в приемную. Ее ответа он ждать не стал, повернулся и пошел к себе в кабинет.


  


      Эпилог

После освобождения Масика, страсти улеглись, страх, терзающий  всех нас участников освобождения Гены, прошел. Первый раз мы с ним встретились у Мищенко сразу после его освобождения. Гена не выглядел узником коцлагеря. Выглядел  неплохо, и то, что держали его в неволе, на здоровье его не сказалось. Он поблагодарил меня и Мищенко за хлопоты по его освобождению и рассказал нам то, что ему разрешили рассказывать о пребывании на даче у олигарха. Ему домой звонил кто-то,  и не захотел представиться. Возможно  человек олигарха, может быть освободители. Его проинструктировали, о чем он может говорить, и чего говорить нельзя, «если он будет много болтать, - сказали ему, - последуют санкции». В чем они будут выражаться, ему не объяснили. Гена рассказал нам то, что по его мнению не подлежало цензуре: «В заточении у олигарха вел трезвый образ жизни, пить не разрешали, да и никто не предлагал. Хотя во время тусовок шампанское лилось рекою, винное изобилие поражало воображение. Возле оркестра всегда стояла пара охранников, на всякий случай. Чтобы кого-то били, он не видел, все было в рамках Женевской  конвенции о военнопленных от 1914 года, - Гена засмеялся. Кормили  три раза в день. Еда простая, но не противная, мясо обычно давали, только после тусовок, наверно то, что оставалось от гостей и вообще в эти дни кормили на убой. Все равно все выбрасывалось или скармливалось собакам, вдоль берега реки была протянута проволока с кольцами для ошейников собак, они бегали по ней, громадные, злые псы. Так что мыслей о побеге не возникало. Жить было можно, вот  об освобождении только мечтать, потому что в планы олигарха оно не входило. Если отпускать на волю, тогда всем надо было вырывать языки. Все боялись одного, натешится  барин и натравит на них собак или еще какую-нибудь лютую смерть им придумает, превратит их смерть в очередное развлечение, гостей пригласит. Олигарх говорят садист, был зубным техником, тренировался в какой-то деревеньке, у мужиков зубы рвал без наркоза, от удовольствия писался и кончал в штаны. Ему бы в КГБ палачом работать. Слава приложил палец к его губам и показал на потолок. Я с ним разговаривал, - сказал Гена, - толстый боров, не то жид, не то чеченец, одним словом черножопый, губы сопливые, все время платком вытирает, жир или пот со лба по щекам стекает. Рассказал, что в детстве играл на трубе; взял  мою трубу и к своим сопливым губам приставил, меня чуть не стошнило. Надул щеки, пытался что-то играть, покраснел от натуги, труба шипит, ни звука, ему надоело надрываться, плюнул от злости и громко пернул. Отдал трубу и говорит, «я ваш поклонник. Вы играете как Бог». Слава опять постучал пальцами по столу пытаясь таким способом еще раз предупредить Гену не говорить лишнего. «Слава у тебя выпить есть,  спросил Гена, -  Давайте выпьем за встречу и за то, что я благодаря вашей помощи жив». 
 - Есть, - ответил Слава, но не хотелось бы, чтобы ты опять запил. 
 - Олигарх обещал вылечить. 
 - Я думал, что после помощи, которую он тебе оказал, ты сам завяжешь. 
 - Наверно не получится.
 Мы еще недолго посидели у Мищенко. Гена пил один, мы только символически с ним чокнулись и пригубили наши рюмки. Пожелали ему и себе здоровья и жизнь в дальнейшем без приключений. Мищенко остался у себя, а мы с Масиком разбежались, я поехал домой.
 Еще один круг бытия замкнулся. Что делать дальше я не знал. Денег опять как  до игры в похоронном оркестре было микроскопически мало. Работать у Славы я не мог, не было сил,  оказывать мне как когда-то помощь он  по-прежнему не хотел. Валера Григорьев, который играл одно время с нами в оркестре, пристроился охранником в детскую музыкальную школу. Платили мало, но хоть что-то, чтобы держались  штаны на жопе. Он смеялся, говорил: - «Опять работаю почти музыкантом, вот сторожу, пианино, рояли, на которых дети играют, вдруг кому-то на дрова понадобятся, и захочет этот кто-то их утащить. Радуюсь детскому смеху, звукам музыки, которые как из какой-нибудь оркестровой ямы  в дни моих дежурств обрушиваются на меня. Мне нравится наблюдать, как из гадких утят получаются лебеди. К сожалению не все стремятся в небо, законы жизни оставляют шанс взлететь в небо немногим. И когда это происходит, видишь первые полеты состоявшейся птицы, радуюсь, как будто сам взлетел в небо.
 -Ты по-прежнему романтик утешал я его.
 Как-то вечером, не прошло и недели после тех событий, которые были инициированы моим письмом Маскаленко, мне позвонили из ее канцелярии и попросили приехать в Смольный, меня хотела видеть сама Маскаленко. Встречу с ней мне назначили на следующий день, в семь  вечера. Я приехал в назначенное время, пропуск на меня был выписан, я получил его и один без сопровождающего, благо в Смольном ориентируюсь хорошо, поднялся по центральной лестнице устланной кремлевской ковровой дорожкой, на третий этаж. В Смольном было тихо и в коридорах не души, видимо, потому что рабочий день уже закончился. У коридора ведущего в приемную Маскаленко я еще раз предъявил пропуск стоящему здесь охраннику  и после еще одной проверки  моей личности он пропустил меня дальше по коридору в приемную  хозяйки города. Помощник сказал, что Валентина Ивановна сейчас примет меня и пригласил присесть. Ждать пришлось не долго. Минут через пять помощник впустил меня в кабинет Маскаленко. Она сидела за рабочим столом, увидев меня, поздоровалась и показала рукой на кресло возле ее рабочего стола куда я мог присесть. Пока я устраивался в нем, она молча смотрела на  меня. Я устроившись в кресле поудобней затих. Не то с одобрением не то разочарованно по ее интонации этого было не определить, Валентина Ивановна сказала: «Вот вы какой».
 - Вы наверно удивлены тем, что  я вас пригласила к себе?
 - Да уж. Откровенно говоря, никак не ожидал такой чести увидеть вас так близко, оказаться в вашем рабочем кабинете в Смольном. Наверно, вы пригласили меня к себе, не затем, чтобы я мог лично сказать вам огромное спасибо за ту помощь, которую вы оказали мне и людям, которым грозила неминуемая смерть. Но, теперь, оказавшись у вас в кабинете, не могу удержаться и от всей души благодарю вас, за то что вы сделали для меня и моих товарищей. Счастливый случай дал мне возможность сообщить именно вам об этом страшном случае произвола со стороны человека «неприкасаемого», неуязвимого для закона. Я был уверен, что если информация попадет к вам вы не оставите людей в беде. Я верил в это, потому что знаю вас давно, вы человек справедливый, смелый, и для вас не авторитет человека определяет его правоту, а закон и  беззакония вы не допустите, кем бы ни был в иерархии власти нарушитель закона.
 У меня с собой был хороший букет свежих белых лилий, охрана разрешила пронести цветы в кабинет, и я вручил их Валентине Ивановне. Она приняла цветы, поблагодарила меня, положила их на край стола, сказала: "Время нашей встречи ограничено, давайте не будем больше отвлекаться на любезности, вы правильно определили мою  позицию в отношении нарушителей закона, и в данном случае я выполнила свой служебный долг. То, что мне пришлось лично заниматься этим делом и довести его до конца, на это были серьезные основания. Передать его как и положено в следственные органы времени не было. Серьезные опасения за судьбу людей, требовали от меня немедленно принять решение и действовать". Она замолчала и смотрела на меня, как будто рассматривала что-то, словно изучая, потом спросила: "Мы что с вами  уже встречались где-то? По-моему какое-то общее прошлое у нас есть, - добавила она: - Вы сами только что сказали об этом. Напомните мне", - попросила она, я не могу вспомнить.
 -Валентина Ивановна, много лет назад мы с вами встречались почти каждый день, иногда я дежурил в вашей приемной, работал я в управлении делами обкома ВЛКСМ с Череватенко.
 - А вспомнила. Этот толстый старый жучок и сейчас работает в моей администрации у Сережи Бабаева заместителем. И вас вспомнила. Действительно, это было давно. Вы сильно изменились.
 -Время никого не красит. Особенно если судьба не балует, относится как к пасынку и подставляет ножку, в самый неподходящий момент, когда, казалось, все налаживается и впереди ждет успех  
 - Наверно вы сами виноваты. Как правило, те, кто обижен на судьбу, оказываются просто слабыми, не достойными ее симпатии людьми. Помните выражение: «на произвол судьбы». А судьба действительно немилосердна к людям ленивым, тем, кто опускает руки и плывет по течению, а не борется с ним. Вы работаете по-прежнему в гостинице?
 - Нет, что вы я работал там недолго.
 "Бог мой, она вспомнила меня, - подумал я и испугался. Я зря напомнил ей о себе. Сейчас она выгонит меня, как нашкодившего кота. Ведь действительно я ее когда-то обманул". Маскаленко как будто угадала мои мысли.
 - Ну и ладно, больше вспоминать наше общее прошлое мы не будем. Слишком часто теперь сталкиваешься с ним. И если задерживаться с каждым, кто когда-то работал рядом с тобой и расспрашивать его о том, как он живет или тратить время на воспоминания тогда надо бросать работу и уходить на пенсию, писать мемуары. Я этого делать не собираюсь. Пусть прошлым занимаются те, кому этим положено заниматься, историки. У них к прошлому профессиональный интерес и носит глобальный характер, - это общая история человечества или государства. История мемуарного характера удел писателей и пенсионеров, которым есть что сказать о своем славном прошлом.   
 Вернемся к нашим делам. Итак, зачем я вас пригласила к себе? Вы не поверите, но хотела взглянуть на человека смелого, выполнившего свой гражданский долг, который не побоялся противостоять  могущественному олигарху. В борьбе с этим монстром он отстаивал не свои шкурные интересы, а защищал жизнь, честь и достоинство свое и своих друзей. Мне вдвойне приятно, что этим человеком оказались вы, с кем, уже когда-то,  меня сводила судьба, комсомол наше общее прошлое, - Маскаленко доброжелательно улыбнулась мне, и помолчав продолжала говорить со мной уже как со старым знакомым, ее голос приобрел какую-то доверительность. Она сказала: - Я люблю наш город его людей истинных ленинградцев, петербуржцев и старых, их осталось совсем немного, и новую молодую поросль, которая своей интеллигентностью, интеллектом ничуть не уступает им. Когда совершается зло, и страдают люди и на их защиту встают простые петербуржцы и побеждают, я всегда, когда узнаю о подобных случаях, некоторые их них можно назвать подвигом, совершенным простыми горожанами, радуюсь за наш город, его менталитет, особый российский менталитет, который вопреки злословью, о потере городом своей культуры, а жителями города своего петербургского характера, -  крепнет, развивается и самое главное передается по наследству. Мне хотелось бы вам сделать какой-нибудь памятный подарок. Знаете что, подарю-ка я вам, пожалуй, портрет нашего президента с его подписью, символический смысл  моего подарка очевиден, я думаю,  президент не был бы против моего решения, узнав о вашем поступке,  я хочу, чтобы вы всегда знали, что президент с вами со всеми  честными, принципиальными и моральными людьми.
 Маскаленко сняла со стены небольшой портрет президента в простой белой пластмассовой рамке и вручила его мне. Подарок был, право, неожиданный. И я  удивленный ее подарком, среагировал на него бестактно, вместо благодарности за столь необычный подарок,  допустил  непозволительную глупость, задал  Маскаленко по существу  неприлично звучащий в этом кабинете вопрос. Я неожиданно для себя спросил ее: «А как же вы? Будете без президента?».
  Маскаленко, как говорится, и бровью не повела, простила  мне мой невольный ляпсус, сказала: - Нет что вы, без президента я не останусь, у меня есть его настольный портрет.
 Кто-то постучал в дверь кабинета, видимо, в приемной никого не осталось, и предупредить Маскаленко о  визитере  было некому. Вошел человек  в рабочей спецовке в сопровождении охранника. Он принес большую плоскую картонную коробку, я подумал, что это новый портрет вождя. Рабочий вынул портрет из коробки, освободил его от полиэтиленовой  упаковки и повернул его лицевой стороной. Это был портрет Петра I в дорогом позолоченном багете. Маскаленко показала рабочему, куда повесить портрет. Он повесил портрет царя-реформатора на место, где висел портрет президента, который Маскаленко  подарила мне. Рабочий и охранник вышли. Мы опять остались одни. У меня чесался язык спросить Маскаленко, почему у себя в кабинете она  повесила портрет Петра I. Явно какая-то знаковая замена. Она сама ответила на незаданный мною вопрос.
 - Я давно хотела повесить портрет, российского царя, которому Россия обязана всем. Петр I  был жесток, но справедлив, только  благодаря своей железной воле, харизме царя реформатора он поднял Россию с колен, вывел в число государств мирового значения. Это Петр I заставил Европу, прежде чем принять какое-нибудь внешнеполитическое решение, оглядываться на Россию. У себя в стране он каленым железом, дыбой и плетьми боролся с язвой коррупции, и она спряталась, притихла, сейчас опять мы впереди планеты всей, у нас эпидемия этой болезни. Эдуард, ну, ты же грамотный  человек, зачем я  тебе  все это рассказываю, ведь мы с тобой не на уроке истории.
 Она подошла к книжному шкафу и достала какую-то книгу в мягком переплете. 
 - Вот тебе еще от меня один подарок. Она  написала на внутренней стороне обложке книжки несколько слов, расписалась и протянула ее мне.
 «Время петровских реформ» - прочитал я название книги. Пришлось поблагодарить Валентину Ивановну и за этот подарок. Я не заметил, как она перешла со мной, на ты. Мне  такая простота обращения нравилось, напоминала прежние времена. Она посмотрела на часы и сказала: - Ну, наверно, это все, что я хотела тебе сказать. У тебя, быть может, есть какие-нибудь просьбы? - спросила она меня.
      - Есть. Конечно, но просить ничего не буду,  потому что не хочу испортить впечатление от встречи с вами. Это так грустно и некрасиво, когда приходишь поблагодарить человека за помощь и опять просишь у него, потому что он может помочь. 
 - Ты, не стесняйся, пользуйся моментом, другого не будет  я сегодня добрая,- засмеялась
Маскаленко. Должна же я тебя отблагодарить чем-то реальным в материальном смысле этого слова. Ты работаешь?
 - Нет. Живу на пенсию. К сожалению, проблемы со здоровьем не позволяют найти подходящую работу
 - Понятно. У тебя ведь есть квартира? - не то спросила, не то уточнила она.
 - Если помните,  я получил ее только благодаря вашей помощи.
 - Ты женат? Дети есть?
 - Был женат, - ответил я ей.
 Мне показалось, что спросила она о моем семейном положении неспроста, я подумал о ее способности помнить даже мелочи, о ее феноменальной памяти, «все помнит, наверно, вспомнила и мое обещание, которое я когда-то дал ей», и с некоторой тревогой стал ожидать ее вопросов на эту тему. 
 - Ну и то хорошо. Видишь, а я переживала когда-то из-за тебя. Думала, ошиблась в тебе, помогла не тому. Значит, семья была - с одобрением сказала она, вроде как похвалила меня.
 - Ладно, давай прощаться. С работой я тебе помогу, жить станешь лучше, веселей, -  пообещала она, в ее последних словах прозвучала едва уловимая ирония: - Прощай, наверно, больше не увидимся, не будет случая - сказала Маскаленко, выпроваживая меня из своего кабинета.
 Валентина Ивановна, как всегда, выполнила свое обещание. В детской музыкальной школе, с Валерой Григорьевым, старым школьным товарищем, я теперь, как и он, тоже работаю сторожем.  Мы охраняем расстроенные фортепьяно, плохонький концертный рояль, балалайки и другие народные инструменты, на которых играют дети, будущие звездные музыканты, здесь есть и духовые инструменты, вот только нет тромбона, но зато есть гусли.
  Иногда в какофонии звуков, которые несутся по школе, я забываюсь, и мне кажется, что я опять в начале жизни, в той бурсе, где играл свои первые гаммы, в руках у меня тромбон, и  сейчас я заиграю старый шлягер: «Когда весной цветет вишневый сад…».  
    
                                                                               КОНЕЦ
  
      

     
       
      
      
      
      
     

     

     




                                   
 

    
  

  

                            
                
                          

                          

                 
                                         
          
                

        
          
                 
         
 

        

 
  
        





 

   


 
        

 
       

         
        

 

        
            
                          
 

 
        
 


--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------