Эдуард Крутков Между прошлым и будущим 2001

--------------------------------------------------------------------------

Эдуард Крутков - Между прошлым и будущим

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Эдуард Крутков



МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ. Книга первая



Предисловие



Книга вчерне написана в 2001 году. Первоначальная версия книги была очень пухлая и лежала у меня в столе не востребованной. Напечатать ее из-за моих финансовых трудностей никак не удавалось. Может быть, это и к лучшему. Потому что я периодически возвращался к книжке и капитально переделывал ее. Как мне кажется, книжке это пошло на пользу. Она серьезно похудела. Остался один "субстрат" - слово Солженицына, без лишнего многословия, в котором иногда теряется мысль. В книжке рассказывается о нелегких испытаниях, которые пришлось пережить простому человеку оказавшемуся в переломный момент истории Родины в водовороте тех событий, которые относительно недавно происходили в нашей стране. Личная трагедия героя соединилась с общенациональной, когда в результате политики "Большого хапка" Ельцина страна превратилась в «гуляй-поле» батьки Махно. Новая власть пилила и грабила страну и о народе не думала. Человек остался один на один со своими проблемами. Как их приходилось решать герою в какой-то мере тема книжки. В результате из казалось бы безнадежной ситуации он вышел победителем. Известное утверждение, что "один в поле не воин" оказывается иногда может давать осечку. В книге есть рассказы из прошлого моего героя, я их называю ремиксами, мне кажется они хорошо встраиваются в основное повествование. "Между прошлым и будущим"- это прежде всего рассказ о безвременье, которое мы все пережили, когда многому научились и к любым новым "вождям", которые, как грязная пена на воде, иногда вновь появляются на политической сцене, наученные горьким опытом, относимся теперь пристрастно, особенно к их обещаниям. Потому что действующие вожди тоже много чего обещали и сейчас уверяют нас, почти дословно цитируя товарища Сталина, о том что жизнь стала лучше, жить стало веселей. Вот только кому? Той кучке олигархов и нуворишей кого они обслуживают? И еще, наверно, собаке Путина, черному лабрадору.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЭЙНА



ГЛАВА ПЕРВАЯ



В сберкассе очередь в окошко по вкладам была небольшая, всего несколько человек. Я решил постоять, и пополнить свой вклад, увеличить сумму своих сбережений. Деньги у меня сейчас были, но купить что-то из необходимого я не мог, ничего нужного мне в магазинах не было. Вклад у меня был 'срочный' и для вкладчика неудобный, положенные на него деньги 'замораживались' на срок вложения, снять со счета, раньше установленного срока, необходимую мне сумму я не мог, и все же 'лишние' деньги я решил положить на свой срочный вклад, привлекал более высокий процент по этому вкладу. Другого способа легальной капитализации накоплений не существовало. На вкладе сейчас лежало 2.0 тысячи рублей, и даже 3.0 тысячи рублей сумма, до которой я хотел сейчас его довести, погоды не делала, вклад все равно оставался незначительным, крупную покупку на него не сделаешь. Обойтись без этих денег я мог, а проценты по вкладу, которые я получу, когда закрою его, превратятся в дополнительную сумму к нему, пускай небольшую, но не лишнюю. Инфляция была заморским чудом о том, что она вдруг появится у нас, не верил никто. Правительство гарантировало сохранность вкладов их неприкосновенность, стабильность. Политические коллизии, которые уже бушевали за окнами, казалось, к Сбербанку не имели никакого отношения, гарантами спокойной, без потрясений, жизни народа стали: избранный Президентом страны М.С. Горбачев, и премьер-министр, правительства СССР, В.С. Павлов. Люди верили им и бесстрашно держали накопленные на все случаи жизни деньги в банке: на дорогую вещь и на свадьбу, откладывали на похороны, делали завещания. В своих планах на будущее я хотел, имея сейчас такую возможность, довести срочный вклад до приличной суммы и знать, чтобы не случилось со мною, у меня есть средства обеспечить себе сносное существование и не надеяться только на пенсию. Последнее время меня беспокоило здоровье и если, не дай бог, я заболею, вклад выручит меня. Я внес в кассу деньги, женщина кассир ласково улыбнулась мне, отдавая мою сберегательную книжку. Дома я положил её туда, где лежали другие документы, и деньги на текущие расходы и на время забыл о ней.


Я приехал на работу. Юра Найгас, как всегда, сидел на рабочем месте, на телефонах. Увидев меня, он поздоровался и сказал, что все нормально. ЧП, неприятностей, ничего беспокоящего нет, есть два договора на охрану и их надо оформить. Юриста у нас пока не было, и я занялся договорами сам, просмотрел их, один был на приличную сумму. Мы, влезли в дело всерьез, и, казалось, надолго. Охранный бизнес, когда все вокруг разваливалось, оказывалось брошенным, растаскивалось, тому, кто еще что-то производил или оказывал населению услуги, особенно торговле, нарождающемуся частному бизнесу, был просто необходим. Нестабильность в стране сказывалась на всем. Предприятия терпели большие убытки от хищений продукции и комплектующих. Ведомственная охрана справиться с 'беспределом' не могла, а частенько и сама грешила тем, что воровала то, что должна была охранять. Конкурентов у нас, практически, не было, на работу к себе мы брали только милиционеров, охрана объектов и охраняемого имущества организовывалась профессионально, поэтому даже крупные предприятия старались заключить договор на охрану с нашей фирмой.


Было 18 августа 1991 года. Я закончил оформление договоров, оставалось подписать их у заказчика. Я решил, что сделаю это завтра. Позвонил Сергей Овчинников, из ГУВД.


Он спросил: - Ты ничего не слышал?


- Нет, - ответил ему я.


- Включите телевизор, - сказал он, - в Москве переворот. Ельцин пытается захватить власть. Для его нейтрализации, и экстремистских сил, которые он возглавляет, создано ГКЧП. Бунтари из всякого псевдодемократического отребья, поддерживающие Ельцина, призывают народ к бунту, к гражданскому неповиновению, призывают его не признавать ГКЧП, который заменит Горбачева до его возвращения из Фороса. Я сейчас приеду, - сказал Овчинников и повесил трубку.


В ожидании Овчинникова я вышел на Невский. Царило обычное оживление. Был теплый день, и только группка лохматых хиппи, с триколором в руках, осаждала троллейбус. Прикатил Овчинников на милицейском 'козле'. Мы пошли в рюмочную на углу ул. Рубинштейна, выпили водки, поговорили о том чего можно ожидать от бунтовщиков.


- Ничего, - сказал Овчинников, - очередная буча непризнанного вождя. Жаль что недосягаем, депутат, а так аккуратно бы ёбнули, чтобы стал заговариваться, оратор сраный, и помнил бы только детство, сиську просил, или в речке, где уже тонул, утопили. И все бы сразу успокоились. А все оттого, что не помнят заветов вождя всех народов. Что он говорил: 'Есть человек, есть проблемы. Нет человека и нет проблем'. Таких провокаторов, как Ельцин, надо сразу же отстреливать, как взбесившихся в стаде животных, чтобы не будоражили других.


Мы выпили ещё и поехали домой, по дороге я купил себе бутылку шампанского. Сел на балконе пил и смотрел сверху на зеленеющий у дома сквер, наслаждаясь теплом и покоем. Я рано лег спать. Утром на работу поехал в метро. Вокруг всё было спокойно. К разговорам я не прислушивался. Думал о том, что бухгалтерский учет надо переводить на компьютер, это удобно и быстро, а главный бухгалтер нашего предприятия, Сережа Матвеев сопротивляется, у него свой резон. Это был упрямый и не уважающий мнение других, себе на уме, грубый человек. Надо было с ним ссориться. Обращаться к Овчинникову, чтобы тот ему вправил мозги, я сейчас не хотел. Овчинников был единственным человеком в нашей команде кого он боялся, тот пригласил его на работу; мне казалось спешить не стоит и вопрос решиться сам собой.


Место моей работы находилось во Дворце Штакеншнейдера, у Аничкова моста, напротив исполкома Куйбышевского Совета депутатов трудящихся. Первое, на что я обратил внимание, подходя к месту своей работы, это развевающийся на здании исполкома триколор, старый российский флаг, больше известный как флаг армии предателя, генерала Власова, созданной гитлеровцами во время Отечественной войны. Я подумал, что эта очередная выходка дерьмократов но, придя на работу, понял, что это не так. В последнее время новоявленные российские демократы, которых народ скоро прозвал 'дерьмократами' сделали триколор своим символом и использовали на своих мероприятиях, метили себя, места своих собраний, как волков в загоне. Они даже чем-то напоминали их. Такие же голодные, нетерпеливые, готовые перегрызть глотку любому оппоненту. В основном, это были обиженные властью люди, евреи, и те, кому при коммунистах пробиться к 'кормушке' с привилегиями без партийного билета не удалось. Они сбежали из страны, а сейчас, почувствовав, что пахнет жареным, вернулись, рассчитывая, что когда власть коммунистов рухнет, новая власть их стенания за рубежом не забудет, и все они окажутся при деле, где-нибудь на кремлевской кухне, и насытятся. Этих людей называли диссидентами.


Ельцин, ещё задолго до 19 августа 1991 года, почувствовал, что ему не удержаться в Кремлёвском ареопаге, в Политбюро. Он был кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС. Кремлёвские старцы и Горбачёв, наелись им досыта и не собирались и дальше терпеть его в составе Политбюро, оставаясь только наблюдателями его неумной шумной политической игры, по существу направленной против них, терпеть самовлюблённого индюка, его глупость, пьянство, они больше не хотели и собирались выгнать его из Политбюро, ему грозила политическая смерть, ибо человек пиарящий себя, скандалами с власть предержащими, человек по своим деловым качествам неспособный быть дельным руководителем никому был не нужен. Несмотря на всю свою примитивность, чтобы не исчезнуть в политическом небытие, Ельцин всё-таки нашёл выход из казалось безнадёжной для него ситуации, превратился в оборотня, устроил театрализованное представление в зале заседаний Верховного Совета СССР, где отрекся от партийного прошлого и сдал Горбачёву свой партийный билет, таким образом, публично порвал с коммунистами, обвинил старцев из Политбюро в его травле за демократические взгляды, и вскоре стал лидером набравшего силу демократического движения в стране. Ему поверили, тем более, Горбачёв всё время публично критиковал, закусившего удила, потерявшего чувство реальности, своего коллегу, с трибуны Съезда Советов. 'Борис, ты не прав' - говорил он ему. Скоро эта фраза стала весьма популярной благодаря артисту эстрады Максиму Галкину.


В результате народ стал смотреть на Ельцина как пострадавшего за правду, опального, преследуемого коммунистами бунтаря. Страсть русских людей к таким властью обиженным людям и юродивым известна, он стал самым перспективным политическим деятелем в стране, развил бурную уличную деятельность и скоро стал вождём маргинальных слоёв населения, которые не очень разбирались в политике, но жаждали, как и весь народ демократических перемен. Ельцин, чувствуя, что у коммунистов почва уходит из-под ног, решил не упустить подходящего момента взять власть в свои руки. Таким 'моментом истины' стало 19 августа 1991 года. Политическая обстановка в стране была настолько накалена, что без армии, введения войск в крупные города, без объявления чрезвычайного положения успокоить страну уже было невозможно. Кровопролитие было неизбежно. Горбачёв испугался развития событий, необходимости стать диктатором и сбежал 'отдыхать' в Форос, вместо себя оставив ГКЧП, который должен был любыми мерами успокоить страну. Бегство Горбачёва, неприятие народом ГКЧП, его бездействие, дали так необходимый Ельцину карт-бланш.


В результате контрреволюционного переворота, он вошёл в историю России, как «бархатная революция», Ельцин получил власть, практически брошенную коммунистами, она свалилась в первые, подхватившие её руки. К сожалению, она попала в руки авантюриста, лжеца, человека случайного, не обладающего и толикой харизмы необходимой вождю, но такова была воля Всевышнего, в который раз обрекающего страну и народ на новые испытания.


Не смотря на то, что власть в стране поменялась, пока кроме внешних признаков, стали громиться, сноситься или меняться символы прежней власти, других существенных перемен, которые негативно отразились бы на нашем существовании или нашей деятельности мы не ощущали. И даже наоборот, период, когда новая власть обозревала свои владения и расставляла на местах своих людей, когда составлялся план первоочередных мероприятий, когда власть ещё только собирала силы для тотального захвата страны, готовилась к «Большому Хапку» царило безвластие, силовые структуры были охвачены параличом, потихоньку стал раскручиваться маховик махновщины, мы это сразу почувствовали, наше предприятие, ориентированное на охранную деятельность, ощутило небывалый всплеск спроса на наши услуги, которые мы по-прежнему исправно оказывали. Конечно, нас это радовало. Правда такая наша монополистическая деятельность продолжалась недолго.


Вскоре вышел «Закон об охранной деятельности», который разрешал практически любому гражданину России заняться частной охранной деятельностью. Первыми частные охранные предприятия организовали бывшие милиционеры. В законе при организации охранного бизнеса им отдавалось предпочтение. По началу у охранных предприятий были проблемы с оружием. Смешно, но оружие, по новому закону частным охранным предприятиям иметь не разрешалось. Но скоро это препятствие было преодолено. Подзаконными документами была разрешена аренда оружия в своих территориальных управлениях МВД, но только бывшим работникам органов МВД, КГБ и военнослужащим, принимавшим участие в боевых операциях в составе воинских контингентов воевавших за рубежом. Под завесой Закона, создали свои охранные предприятия бывшие «афганцы», настоящие, и те, кто там никогда не был, имел фальшивые документы, занимался рэкетом и одновременно давал «крышу» своим предпринимателям, не позволял грабить их другим. Эти охранные предприятия, как правило, состояли из кавказцев. Они стали делить охраняемые территории на свои и чужие, стали заниматься оптовой торговлей, организовали рынки, там хозяйничали разные этнические группировки, в основном, азербайджанцы и чеченцы, последние сохранили свой бизнес, и когда в Чечне началась война, они передали своё дело подставным лицам, а сами ушли в подполье. В таких предприятиях грань между охранником и бандитом была неразличима.


После такого поворота событий нам ничего не оставалось, кроме санации своего бизнеса. Благодаря хорошим отношениям Овчинникова с командиром ОМОНа милиционеры его отряда по-прежнему работали на наших объектах, но дело глохло, люди не хотели у нас работать, в других местах им платили больше.


Наконец мы нашли выход. Прикрыли охранный бизнес и организовали производство штемпельно-граверовальной продукции. Тогда этот бизнес был не поднятой целиной. ПО 'Парус' давно монопольно занималось выпуском этой продукции и конкурентов у него не было, разрешительная система ГУВД строго следила, чтоб так было и дальше. Единственное в городе, не считая 'закрытой' типографии ГУВД им.Урицкого, оно не справлялось с объемом заказов. И все же директор ПО 'Парус', когда ему предлагали помощь, был против, не хотел появления конкурентов. Но начавшийся бум предпринимательства, огромные очереди на приемном пункте, большие сроки выполнения заказов, недовольство людей, заставили Ленгорисполком и 'разрешителей' пойти на расширение производства печатей и штампов и отрыть еще одно предприятие.


У «разрешителей» уже лежало подготовленное мною письмо в адрес Ленгорисполкома с просьбой разрешить нашему предприятию заниматься производством печатей и штампов. Все было разыграно как по нотам. Овчинников переговорил со своим начальником, разрешители подчинялись ему, и они после разговора с ним, с его визой на моём письме, поехали в Ленгорисполком. В итоге появилось распоряжение Ленгорисполкома за подписью Щелканова, тогда председателя Ленгорисполкома, разрешающее производство штемпельно-граверовальной продукции двум предприятиям города: ПО 'Парус' и нашему предприятию. Заканчивалось распоряжение словами: 'считать дальнейшее расширение производства печатей и штампов в городе и области нецелесообразным'. Ура! Это была наша победа. Первое время у нас, как на 'Парусе', стояла очередь заказчиков. Опять появились деньги, но надо было всё время думать о будущем. Не смотря на распоряжение горисполкома, потенциальные конкуренты уже ходили вокруг нас.


Пока наши дела шли хорошо, будущее не особенно волновало нас. Мы иногда бросали все дела и уезжали куда-нибудь расслабиться. Большим любителем по устройству таких мероприятий был у нас главный бухгалтер, Сережа Матвеев. В городе мы часто по его инициативе заезжали в кафе 'Пельчевар', тем более, что оно находилось рядом с моим и его домом. Было удобно. Если кто-то из нас перебирал или перебирали мы оба, дом был всегда рядом. Нас считали в одной команде, жили мы по соседству, нас связывал общий бизнес. Я доверял ему, старался не обижаться на ту заносчивость, с которой он вел себя, на попытки командовать и принимать решения не согласованные со мной, я хотел жить с ним дружно, все-таки главный бухгалтер, но ничего не получалось и не по моей вине. Несмотря на его поведение, я вел себя по отношению к Матвееву лояльно. Работать с ним было архитяжело, но его привел Овчинников, он знал Матвеева, и свой выбор главного бухгалтера сделал сам, не согласовывая этот вопрос со мной. И теперь я вынужден был терпеть неудобного, тяжелого в общении человека. Единственным утешением было то, что бухгалтер он был действительно неплохой. Правда, на работе это сказывалось странным образом. Он много пил и поэтому часто запускал дела, и мы платили налоговой инспекции штрафы, деньги для нас совсем не лишние. Но каким-то образом ему удавалось эти штрафы аннулировать или переводить в зачёты по другим платежам. Его расхлябанность не касалась сроков сдачи балансов, которые он всегда сдавал вовремя; балансы и годовой и квартальные принимали у него с первого раза, что удавалось не каждому.


Матвеев дружил с Овчинниковым, кроме того, у них все время были какие-то дела, и он участвовал в этих интригах. Овчинников в совершенстве владел мастерством подковёрной игры. Он был вдохновителем и организатором всей 'кухни' предприятия, считая себя выше всех, полагал, что он мотор всего дела и без него все рассыплется. Он работал в ГУВД и считал себя 'куратором' нашего предприятия, без его ведома не принималось ни одного решения. Даже 'крышу' предприятию организовал он. Если возникала угроза нашему бизнесу или людям, занятым в нём Овчинников привлекал ОМОН, с командиром которого был в приятельских отношениях. Он участвовал во всех наших пьянках, так как на них часто решались все наиважнейшие дела предприятия, которое он считал своим. Пока мы занимались охранным бизнесом, я, естественно, находился в сильной зависимости от него. Людей в милицейской форме для наших объектов подыскивал Овчинников. Он договаривался с командирами подразделений ГУВД и МВД о выделении милиционеров для работы у нас. Теперь с ликвидацией охранного бизнеса я стал зависеть от него намного меньше. Акцент в распределении ролей сместился, и это раздражало его. Внешне все было хорошо, но идиллии отношений в нашем треугольнике не было.


На этот раз мы поехали в Жихарево, местечко под Выборгом, на базу отдыха гостиницы «Ленинград». Была весна, было чистое голубое небо, было тепло и кое-где в городе, на солнце, распускалась черемуха. Мы ехали отдыхать и радовались как дети. У всех было хорошее настроение. Овчинников взял с нами своего приятеля Кирилла, у него был микроавтобус РАФ, и мы ехали в нем. РАФ, принадлежащий нашему предприятию, я гнал за нами, на всякий случай. Мы ехали, смеялись, рассказывая, друг другу какую-то чушь, пили, закусывали, в общем, отдыхали после тяжелой рабочей недели. На базе нас должны были кормить, но для импровизированных фуршетов на свежем воздухе, в каком-то ресторане по пути мы взяли много вкусной и разной провизии.


Был праздник, страна отмечала День Победы, и поэтому на базе мы собирались пробыть два дня. Машину трясло, пить было неловко, и мы часто останавливались где-нибудь в понравившемся месте. Присаживаясь или стоя, пили под тост или просто так. Овчинников взял удочки, они у него были фирменные, и собирался рыбачить. Ему было невтерпеж, и если мы останавливались у воды, у какого-нибудь водоема, он доставал удочку и пробовал закинуть крючок с приманкой, но почти везде стоял лед, открытая вода была только у берега, и у него ничего не получалось. Мы смеялись над ним, он прятал свои снасти, и мы ехали дальше.


На базу мы приехали вовремя. Нас ждал обед. На базе были еще какие-то гости, небольшая группа туристов из Эстонии, работники гостиницы «Интурист» из города Пярну. Редкие гости по нынешним временам. Не смотря на существующую теперь границу, люди продолжали дружить и ездить друг к другу. Они приехали на выходные в гостиницу «Ленинград», с которой у них были давние партнёрские отношения. В группе, в основном, были молодые девушки. Мы были уже навеселе и немедленно стали знакомиться с ними. Матвеев галантно раскланивался и загадочно улыбался. За обедом решили объединиться. Мы с Овчинниковым сели за стол с двумя прелестными эстонками. Одну звали Эйна, другую Ыйя. Запоминающиеся имена. Ыйя хорошо говорила по-русски, у Эйны был небольшой акцент делающий её речь очаровательной, тем более она почти не делала ошибок при произношении русских слов. За обедом к общим для всех блюдам мы поставили на стол из своих запасов шампанское и водку. Все радостно зашумели. Обед, как говорится, прошел в теплой и дружественной атмосфере.


После обеда мы пошли прогуляться к озеру и пригласили новых знакомых. Ыйя и Эйна пошли с нами. Овчинников взял с собой спиннинг. Кирилл, зная заранее, что тот ничего не поймает, рыба еще спит и клева не будет, взял из наших запасов два свежих сига. Рыба была большая и красивая и наверно еще вчера плавала в Ладоге. Овчинников был настроен решительно и вечером собирался из пойманной рыбы варить уху. Кирилл ничего не сказал ему. Матвеев и Юра Найгас несли шампанское и водку.


Озеро было в низине. Довольно крутой берег зарос деревьями и кустами, и чтобы спуститься по нему, надо было продираться сквозь чащу леса. Как ни странно льда на озере почти не было. Овчинников обрадовался. Мы собрали сухостой и зажгли костер. Овчинников ходил по берегу и забрасывал снасть с хитрыми импортными приманками. Но все было напрасно. Никто не хотел попасть к нему на крючок, рыбка еще спала и ждала лучших времен. Я позвал Овчинникова к костру. Девочки по-деловому, быстро и умело приготовили и разложили закуску. Вылетела пробка от шампанского и мы выпили опять за знакомство, потом за рыбку, чтобы ловилась большая и маленькая. Овчинников все еще надеялся что-нибудь поймать. Выпили за дружбу. Дружба соединяет людей и приносит всем много радости и счастья. С нами у костра сидел шофер с нашей машины, человек не пьющий. Ехать ему было никуда не нужно, радостная, приподнятая атмосфера встречи подействовала и на него, и он тоже решил выпить с нами и немного расслабиться. Первый, второй и третий тосты следовали почти без перерыва. С непривычки, от спешки, с которой чередовались тосты, шофер опьянел. Девочки пили мало. Мы же, наш коллектив, такие бойцы, как я и Овчинников, привыкли к космическим нагрузкам. Когда взяли первую высоту, нагрузились немного, решили сделать небольшой перерыв между тостами, сидели ловили кайф. Рассказывали девочкам о себе, о жизни в большом городе и о проблемах связанных с жизнью в этом большом муравейнике, о недоброжелателях и завистниках, которых в нём полно. Они мешают нам мешают нам радоваться и дышать свободно. Кирилл взял спиннинг Овчинникова и ушел к озеру. Эйна и Ыйя работали в бухгалтерии гостиницы. Матвеев стал рассказывать им, как непросто нам живется: - «Все кто может грабит нас, забирают заработанное. Испортить нам жизнь стремятся и налоговые органы и бандиты, я подсчитал, - сказал он, - что если всем отдавать что просят, то при выручке в 100 рублей придется поборов отдать 101 рубль, один рубль добавить из своего кармана. И идти по миру с протянутой рукой. «Горе от ума», и только, если голова на плечах и знаешь, как делать деньги. Если честно помогаешь государству накормить убогих, тех, кто не может заработать себе на хлеб, то имеешь одни неприятности». «Так жить нельзя», - еще одной цитатой завершил он свой монолог.


Конечно, Матвеев кокетничал, пускал девочкам «пыль в глаза». Он хорошо знал, что официальной «крыши» у нас нет, и бандитам мы ничего не платим. Была история, когда пришли к нам какие-то кавказцы, мы только открылись, и охраны у нас не было. Был обед, и в приемном пункте было пусто. Бандиты стали требовать выручку: Ольга, приемщица заказов, успела снять трубку прямого телефона с Овчинниковым, тот, к счастью, оказался на месте и моментально примчался сам и ОМОН вызвал в подкрепление. Кавказцы не успели даже удивиться, так все быстро произошло, ребята из ОМОНа сложили их как дрова и увезли. Hа озере мы находились уже довольно долго. Вечерело. Солнце опустилось за деревья, его стало не видно, только отдельные лучи пробивались сквозь голые ветки деревьев. На озере потемнело. Мы стали собираться на базу, пора было ужинать. Пришел Кирилл и принес две давеча заготовленные рыбины, показал их нам, чем вызывал восторг присутствующих. Сказал, что поймал. Овчинников недоверчиво смотрел на него. Рыба была холодная и мокрая. Сережа поверил и расстроился. Похолодало. Мы выпили на дорожку и полезли вверх на дорогу. Чистить рыбу, охранять костер и имущество, преимущественно водку, остался Кирилл и Виктор-шофер. Виктор был заметно пьян, но держался и все соображал. Мы быстро поужинали, взяли все необходимое для ухи и опять пошли к озеру. Наши эстонки сказали, что немного отдохнут и придут к нам. «Не забудьте взять ложки побольше, - пошутил Овчинников, и добавил: - и тарелки на всех, а то есть уху не с чего».


На озере было совсем темно. Белый дым от костра шел в нашу сторону. Скоро, сквозь деревья, внизу у озера, мы увидели и сам костер. Теперь продраться к нему было нелегко. В темноте мы натыкались на деревья, прутья кустов стегали нас и лезли в глаза. У костра все было готово. Рыба была почищена, картошка, специи, лучок лежали рядом. Мы закинули все это в большую кастрюлю, которую взяли на кухне. Виктор повесил кастрюлю над костром, и мы стали ждать, когда уха закипит. Пока уха варилась мы выпили за удачную рыбалку, за то, чтобы уха получилась вкусная. И тут Овчинников вспомнил, что для густоты и вкуса ухи нужна бы еще и рыбная мелочь: - «Ершей, карасиков бы хорошо», - мечтательно вздохнул он. Ему не давала покоя пойманная Кириллом рыба: - «Послушай, Кирилл, а в каком месте на озере ты поймал сигов? - спросил он Кирилла и хитро сощурился: - Завтра покажешь»? Хоть и пьяный, но он понимал, что его разыграли.


Уха была готова, ждали к столу гостей: Матвеева, который с нами не пошел и эстонок. Уху сдвинули на край костра, чтобы не кипела, подбросили валежник, чтобы было светлей, и белый дым, который повалил от костра, указывал к нам дорогу. Опять выпили. Юра Найгас пошел встречать девочек и привел их. Они не забыли и принесли тарелки и ложки. Матвеева с ними не было.Пока девочек не было, все притихли, присутствие красивых эстонок будоражило наших мужчин. Ах, природа мать, влечение полов, и знаешь, что ничего не будет, но что-то уже не так, кровь бежит быстрей, по-другому, и болтаешь, говоришь глупости, и водку пьешь чаще. Чтобы заметили? Чтобы быть на виду? А зачем? А вот нет их и тишина и говорить не о чем. В природе тоже безмолвие, никто не щебечет, не ухает. Трещит, догорая костер, от костра по деревьям ползают какие-то страшные тени, голые ветки, словно чьи-то руки, цепляются и норовят утащить от костра, в темноту, прочь. Весна, но все еще спит, и все равно хорошо. Этот покой, и выпитая водка наводят беспричинную грусть.


Пришли наши эстонки все встрепенулись, опять приободрились. Виктор стал разливать всем уху. К нему потянулись тарелки. Он стоял у костра и пошатывался. Ыйя взяла у него разливную ложку и стала раздавать уху сама. Уха удалась на славу с дымком, и получилось её много. Я сказал: - «Завтра, кто захочет, сможет попробовать заливной ухи. Всю сегодня не съесть будем доедать завтра. Она с похмелья хорошо идёт», - вспомнил я свой личный опыт.


Никто не отозвался. О завтра никто еще не думал, не закончили пить сегодня. Было совсем темно, медленно догорал костер. Кругом было тихо и таинственно. Казалось мы в глухом лесу. Оставшуюся уху и водку мы решили оставить здесь, чтобы завтра прийти сюда похмелиться. Чувствовалось, что все устали. Овчинников обнял Ыйю. Они сидели, накрывшись его кожаной, на меху, милицейской курткой. Эйна сидела с Юрой Найгасом. Они молчали. Надо было собираться домой, на базу. Стали гасить костер. Виктор стоял, наклонившись к нему, и заливал его водой из ведра. Костер зашипел и погас, вырвавшийся белый дым устремился куда-то вверх. Стало совсем темно, вдруг, видимо, оступившись, Виктор потерял равновесие и рухнул в костер. Искры от еще не погасшего костра разлетелись из-под него в разные стороны. Виктор был массивный мужик килограммов сто с лишним весом. Еще минута и он бы сварился в костре. Мы с Овчинниковым изо всех сил тащили его прочь, медленно вытягивая его из костра, и только подбежавший Найгас спас нашего товарища, схватил его за пояс, приподнял над костром и перенес в сторону от него. Виктор был цел и невредим, и поджарить себе ничего не успел. Он лежал у костра, не поднимался, и, как Герасим в 'Му-му', что-то мычал. Одежда была тоже цела, только вся испачкана пеплом. Сначала мы растерялись, а теперь пришли в себя и радовались, что все закончилось благополучно. Наверх, на дорогу, через кусты, которые во тьме стали непроходимыми, Виктора мы несли на руках. Кирилл пригнал с базы, до которой было метров двести, автобус, все погрузились в него и поехали.


В холле, в мягком кожаном кресле, дремал Матвеев. Ему, видимо, было до нас не дойти, рядом стояла початая бутылка водки. От шума он очнулся, посмотрел на нас, и пьяным голосом спросил:- С кем сыграть в шахматы на бутылку'?


С Виктором, - предложил ему Овчинников, мы несли того на руках мимо дежурной. Дежурная не удивилась, увидев нас с поклажей, спокойно смотрела, как мы заносим пьяного товарища в номер: - 'А грязи-то на нем сколько'! - ужаснулась она и дала нам щетку. Пришлось Виктора чистить. Мы поставили его у стены дома и пытались привести его одежду в порядок. На ногах он не держался и все время норовил присесть, а одежду оставлял в руках того, кто его держал. Выполнив поручение дежурной, все получили от неё ключи от своих номеров. Виктора занесли в один из них, и сами разбрелись по своим номерам.


Наши номера были на втором этаже. У меня был номер на двоих с Овчинниковым. Большой и неуютный. Мебель самая необходимая. Кровати скрипели и, видимо, были из списанных, из гостиницы 'Ленинград'. Был еще стол, два стула, по коврику у кровати, вешалка, зеркало и умывальник. Туалет в коридоре. Я спросил Овчинникова:


- Какие у нас на сегодня планы и чем будут заниматься наши новые знакомые? Я подумал, что у костра он сидел с Ыйей и, наверно, должен знать, чем они собирались заняться сегодня вечером. Он сказал, что по программе у нас поход в гости к девочкам из Пярну. 'Они приведут себя в порядок, и попозже мы пойдем к ним с визитом вежливости. Они пригласили нас'. Пришел Матвеев все с той же недопитой бутылкой водки.


-Тебе что, все никак не справиться с нею? - спросил я его.


- Да уж помоги, - предложил он.


Мы выпили. Я понял, что он пришел к нам, как это было принято у нас, поговорить о делах наиболее важных, и которые на трезвую голову решались трудно, они касались нас самих или близкого окружения кого-то из нас, и тут без обид и ссор ничего не делалось. Оказалось, ошибся. Матвеев выглядел, усталым, расслабленным и настроенным благодушно. Он в своей манере пьяной душевной расхлябанности приставал к Овчинникову: - Ну, давай, ну сыграем со мной в шахматы на бутылку - уговаривал он того. Овчинникова за шахматами я вообще никогда не видел. Он не играл ни в какие игры.


Помню на даче обкома комсомола, на Суходольском озере, зимой, пьяный, он любил прятать в снег водку и затаптывал это место. А утром чтобы похмелиться водочкой 'со слезой' искал её, доставляя себе мазохистское наслаждение от поиска и не всегда удачных раскопок. Психовал если не находил бутылки, бросался на всех, уговаривая: - 'Отдайте, ведь также нельзя, садисты, на вас креста нет, вы не знаете какая это мука, я не выдержу этой пытки'. Конечно, никто не собирался его мучить, ему наливали из другой бутылки, и он затихал. Как свежий ветер налетал на него первый кайф, становилось легко и безоблачно, глупое счастье стучало в висках, ему казалось, что он видит, как под снежным покровом расцветают фиалки, в ушах звучала музыка; его охватывала сладкая дрожь, он опять праздновал короткие именины сердца. А потом, летом, я находил спрятанную зимой водку где-нибудь у дома в траве.


Когда мы с Овчинниковым работали в обкоме комсомола, первыми секретарями были Александр Калякин, а потом его сменила Валентина Матвиенко. Калякин на дачу приезжал часто, попить водочки, поохотиться, а Матвиенко была здесь всего несколько раз, ей все нравилось, но она считала, что очень далеко от города и нет телефона, поэтому предпочитала отдыхать на госдаче, в Репино. Были и другие гости, но большее время года дача пустовала.


Дача была в ведении управлении делами обкома комсомола, в котором мы работали, и, практически, находилась в нашем распоряжении. Тут было хорошо и зимой и летом; в стороне от посёлка, у самого озера. Тихо, пустынно. Это место когда-то выбрал и построил здесь свой дом писатель и хороший человек, Василий Лебедев. Его первая книжка об этих местах. Дом был зимний, он жил в нем круглый год, писал книжки и в соседнем посёлке учил детей грамоте.


Случайно, познакомился с Ростиславом Николаевым, тогда первым секретарем обкома комсомола, они подружились, тот приезжал сюда к егерю поохотиться, теперь стал останавливаться у писателя.


Как это практиковалось в то время, Николаев, попросил в Союзе писателей, чтобы на молодого, самобытного, писателя, пишущего о деревне, обратили внимание. Тогда о писателях из глубинки, 'деревенских писателях', только заговорили, 'открывать' их было модно, появился даже литературный жанр, «деревенская проза». Распутин, Проскурин, стали самыми заметными и талантливыми представителями этого направления в советской литературе и именно тогда заговорили о них.


Василий Лебедев благодаря покровительству Николаева стал членом Союза писателей, а скоро получил за первую и пока единственную книжку: 'Маков цвет', премию Ленинградского комсомола. Свой дом он продал обкому комсомола, а на другом берегу озера построил новый, большой двухэтажный дом, тоже на отшибе, подальше от людей. Добраться до него можно было только на лодке, по озеру, или от поселка Лосево по шоссейной дороге, протянувшейся до Ладоги, на автобусе.


У молодого, но уже отмеченного высшей наградой Ленинградского комсомола, писателя были большие творческие планы. Исторический роман «Рябиновый цвет» он еще не написал, а по нему уже что-то ставили или снимали. Не дописал он роман. Он был очень близорукий и рассеянный человек и водил машину. Погиб он трагически, случайно. Навстречу ему по шоссе, под гору, спускался молоковоз с бочкой. Была ранняя весна, по утрам ещё примораживало, на дороге лёд, скользко, и водитель стал притормаживать, бочку занесло на встречную полосу, и она смяла «Москвич», на котором ехал писатель.


Старый дом развалили и на его месте построили, как он официально назывался во всех документах: лагерь комсомольского актива. Территория под дачей обкома комсомола стала больше, её огородили забором. Кедр, который посадил писатель недалеко от своего старого дома, теперь был на её территории. Не знаю хуже это или лучше по нынешним временам, дом приватизировали, и никто не знает, что делается за забором, которым обнесли теперь бывшую дачу комсомольских вожаков. Когда писатель жил здесь, мы как-то шли по участку, подошли к дереву, которое прижилось, быстро росло вверх, набирало силу, радовало свои жизнелюбием, погладил шероховатый ствол, потом как бы в шутку, улыбаясь, продекламировал строчку стихотворения А.С.Пушкина: - «Я памятник воздвиг себе нерукотворный», - и добавил: - «Вот посмотри, лучшая память, о человеке. Посади такое дерево. Живет пятьсот лет и больше. Представляешь, сколько всего случится за это время на земле. Прах забвения останется от нашего времени, обычная земная пыль, а дерево все будет расти, зеленеть, и память о наших днях оно будет хранить в самом сердце, в сердцевине, в самых маленьких годовых кольцах ведь они его юность».


Когда, в последний раз, а это было давно, я видел кедр, который посадил когда-то писатель, он был совсем взрослым и уже плодоносил, на ветках красовались кедровые шишки. На даче был водопровод, газ, камин, бильярд, роскошный, старинный. Он долго стоял в Смольном, там, в пятом подъезде, размещался обком комсомола до переезда в здание Дома политического просвещения. Когда переезжали в новые помещения обкома ВЛКСМ места для бильярда не нашли или не захотели компрометировать себя этой игрой. Играть в бильярд на публике секретарям обкома комсомола было несподручно. Игра не запрещенная, но и не культивируемая среди комсомольцев как какой-нибудь вид спорта, например, 'городки'. Бильярд считали игрой азартной, как карты, кое-где в него играли на деньги. Какая-то нехорошая тень падала на руководителей комсомола города и области, играют в бильярд, да ещё почти на рабочем месте. В общем, кто-то распорядился убрать бильярд с глаз долой, куда-нибудь подальше. Так он оказался на даче обкома комсомола, но прежде Юра Мелешин, из управления делами, свез его в город Пушкин на бильярдную фабрику и отреставрировал. Специалисты на фабрике дали высокую оценку раритету и бережно, как какой-нибудь музейный экспонат, приводили его в порядок. Потом, на даче, без ухода, он опять быстро принял затрапезный вид, таким он стоял в Смольном, как и там кто теперь только не играл на нём. А в каком виде? Как правило, за игру принимались, когда игроки уже плохо стояли на ногах, плохо видели, и плохо соображали.


Как-то зимой, мы с Овчинниковым провели на даче целый месяц. На станцию Громово пришел целый состав с домиками для организации лагеря комсомольского актива. Нам надо было решить эту проблему. Это был 1980 год. Уже было ясно, что Олимпиада-80 провалилась. Стране, мировое сообщество объявило бойкот. 'Империя зла' начала войну в Афганистане, языком переговоров с ведущими государствами мира стала ядерная мощь СССР. Это не нравилось никому.


ЦК ВЛКСМ, где-то в Сибири, с каким-то заводом, заключил договор на поставку нескольких тысяч домиков, переделанных из строительных вагончиков, для организации олимпийского лагеря, где-то под Москвой. Теперь, когда стало ясно, что олимпиада пройдет по другому сценарию и будет намного скромней и количество участников олимпиады ожидается меньше, и в таком количестве домики не понадобятся, волевым решением, никого не предупредив, ЦК ВЛКСМ составил для завода разнарядку, по которой тот стал эшелонами рассылать домики по обкомам и крайкомам страны. Они приходили в города, неделями простаивали на станциях, пока решали, куда их деть. Их разворовывали, обкомам и крайкомам ВЛКСМ, ЦК ЛКСМ республик, железной дорогой выставлялись огромные штрафы за простой вагонов. В конце концов, все, кто как мог, решили вопрос с домиками и куда-то пристроили их. Продавать домики, ни частным лицам, ни организациям, не разрешалось.


Мы свезли свои домики к даче обкома ВЛКСМ. Помогали военные летчики. Их часть стояла рядом. Целый месяц мы сидели на даче и занимались домиками. От станции до дачи 16 километров. Свозили домики на санях тракторами. Стояли сильные морозы. Обогревали мы себя, трактористов и всех кто работал с нами спиртом, которым выручали летчики. К летчикам мы ездили не только за спиртом возникали и другие вопросы, которые без их помощи мы решить не могли.


Летная часть стояла недалеко от железнодорожной станции и шоссе, которое шло вдоль полотна железной дороги. Были видны въездные ворота и метров за двести до них, на бетонном основании большие буквы лозунга: 'Слава КПСС'.


Как-то мы ехали к командиру части с очередной просьбой. По шоссе проехали мимо станции и метров через сто свернули на дорогу, ведущую к летной части. Дорога от снега не чистилась и стала совсем узкой, оттепели и морозы превратили её в каток. Мы ехали на стареньком 'Москвиче', у которого барахлили тормоза. Это было в субботу, накануне выборов в Верховный Совет СССР. По дороге, навстречу нам, двигалась большая машина 'МАЗ', с краном, из летной части. 'МАЗ' перекрыл почти всю дорогу, нам было с ним не разъехаться. Наш шофер запаниковал, нажал на тормоза, и его понесло прямо на 'МАЗ'. Молоденький солдат, шофер 'МАЗа', чтобы избежать столкновения, сделал то же самое. Его машину развернуло, она нырнула в сугроб и стрелой крана снесла часть букв на бетонном сооружении, поставленном вечно славить КПСС. Наша машина остановилась. Мы, с Овчинниковым вышли, чтобы перевести дух. Онемевший от страха шофер остался за рулем. К нам бежал солдат и прапорщик-крановщик. Мы посмотрели туда, куда нырнула машина и остолбенели. Оставшиеся буквы бетонной здравицы, славили другую организацию: 'Слава СС', - прочитали мы. Солдат почти плакал, что-то причитая, прапорщик грозно ругался матом. Бетонное сооружение было специально поставлено так, чтобы его можно было видеть отовсюду и с шоссе, и с железной дороги. Разговор с прапорщиком был короткий и эмоциональный, он виртуозно владел матом и хотел пустить в ход монтировку и кулаки, но, взглянув на Овчинникова, бить нас передумал. Тот стоял, расставив ноги, заложив руки за спину и сурово, насупив брови, из-под очков, смотрел на прапорщика, как на человека только что совершившего тяжкое преступление. Всем своим видом он показывал, что говорить с ним не о чем, драка только усугубит положение, и нары и так ему уже обеспечены. Прапорщик присмирел.


Командира части не было. Замполит и помощник по комсомолу обещали принять срочные меры и убрать провокационный призыв. Мы уехали. Вечером к нам на дачу пожаловали чекисты из части. Мы рассказали свою версию происшедшего на дороге. Что они написали в своем донесении, не знаю. Нас больше никто не трогал. На выборы мы поехали в летную часть, а не в совхоз, который был намного ближе. Когда проезжали мимо места, где вчера попали в неприятный переплет, увидели, что здравицы в честь КПСС нет, осталось одно бетонное основание. Мы проголосовали за кандидата в Верховный Совет СССР, доярку с рекордными надоями молока, и зашли к командиру части. У него сидел какой-то невзрачный мужичонка, в ватнике защитного цвета, без погон, в валенках. Мы поздоровались. «Вот наш герой, - показал на мужика в ватнике командир части, - газорезчик Петров. Это он вчера спас нас от больших неприятностей. Сегодня уже звонили из политотдела округа, пришлось объясняться. Приказано славу партии, попранную стрелой крана, восстановить. Виновные, солдат и прапорщик уже наказаны. Газорезчик Петров беспартийный, - сказал генерал, - а политический момент оценил правильно, трудился вчера до самого вечера, но задание выполнил. Будем рекомендовать его в партию».


Генерал нажал на столе кнопку от звонка. Из приемной в кабинет, с графином в руке, вошел помощник по комсомолу.


- Слушаю, товарищ генерал, - вытянулся он.


- Наливай, - показал ему на графин генерал.


Мы выпили. В графине был разбавленный спирт. Выпили за героя, спасшего честь полка и нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Мы поблагодарили генерала, пожали ему руку, потом герою, сказали генералу, что приезжали к нему по делу, он замахал руками: - 'Давайте не сегодня', - попросил он, и вежливо выпроводил нас из своего кабинета.


Я сидел отключившись. Сладкая волна воспоминаний захватила меня. Я смотрел на водку, которую налил мне Овчинников и не пил. Они, с Матвеевым о чем-то с явным удовольствием, улыбаясь друг другу, тихо говорили; как это бывает только у нас, когда много выпито, объяснялись в любви друг к другу. Бутылку они допили без меня, только тогда Матвеев встал и сказал, что пойдет к Найгасу играть в нарды. Он ушел. Хлопнула дверь, я совсем очнулся, омут прошлого отпустил меня.


- Ну, как ты? - спросил меня Овчинников.


- Я ничего. Хочешь ещё выпить?


- Я не о том. Пора. Надо идти к девочкам. Наверно не дождались нас, легли спать, тогда не пустят, - сказал он.


Я достал бутылку водки. Овчинников с удивлением посмотрел на меня: - Тебе что мало?


- Нет для храбрости, и ощущения раскованности, я, как приемник, мне надо настроить себя на хорошую волну, хочу быть приятным во всех отношениях.


- Ты смотри, чтобы у тебя в штанах все было настроено, не опозорься перед иностранками. По тебе они будут судить обо всех русских. Ты своеобразный эталон поведения россиянина без штанов, - засмеялся он: - Ты должен оттрахать их так, чтобы они запомнили тебя хотя бы до Пярну, помнили тот Эдем, который ты им подарил, и ночь сексуальных фантазий, вспоминали бы тебя и ни на кого другого не обращали внимания. Ты способен на такой подвиг? Если нет, я не возьму тебя с собой. Мы пойдем с кем-нибудь другим.


Я выпил водки и сказал: - Сережа, ты не прав. Во-первых, почему всю ответственность, за успех нашего визита к милым эстонкам ты перекладываешь на меня одного, а где будешь ты? Во-вторых, они не вчера родились и русских, как и все эстонцы, они отлично помнят, от той грязи, хамства, набегов на магазины по воскресным дням они не оправились и сегодня. Их всех долгие годы оккупации русские 'трахали' ежедневно. Так что с этим у них должно быть все в порядке. В третьих, девушки ведут свободный образ жизни, узы Гименея, не 'пояс верности' и слабеют от шампанского и когда они хотят экзотики, они не отказывают себе в этом, и я уверен, что 'новые русские' уже побывали у них в постели. И последнее: опозорить Россию тем, что вдруг у меня забарахлит 'инструмент', а я уверен, этого не случится, я не в состоянии. Не мой уровень возможностей сделать что-то позорящее страну. То, что я могу, это так микроскопически мелко, не выше сплетни, что у русских все импотенты. Россию уже сделали, если говорить на уголовном слэнге, уголовники сегодня в почёте, они заказывают музыку; Россию опустили, титаны мерзости, подлости, злодейства, сексуальные маньяки-извращенцы, её продали, как девку из борделя, на турецком базаре, её трахают во все дырки!


- Хватит трендеть, ты чего разошелся? Оставь эти риторические упражнения на потом, - остановил меня Овчинников. Время тикает не в нашу пользу. Ты готов, ничего не забыл, помыл шею, уши, мама мне всегда напоминала об этом, когда я шел на свидание с девушкой.


- Вот как? Мне почему-то казалось, что у тебя никогда не было свиданий.


- Ты думал, что я как ты все время втихаря онанирую, стою над унитазом, вроде писаю, а сам занимаюсь этой ерундой?


- Нет, я в плане того, что это лишнее, платоническое, цветочки, поцелуйчики, на тебя не похоже, ты такой мужественный, у тебя отношения с женщиной складываются по-другому: - 'Пришел, увидел, победил'. Ты свои победы куешь не на поле брани, как Александр Македонский, а в постели, просто модернизировал его кредо и подражаешь военному быту героя: видишь, моешь шею, уши, прости, уточню, очень важно, в какой последовательности?


- Сначала мою хер с мылом, подмываюсь, понял?


- Мылом, хозяйственным?


- Нет, французским, и натягиваю розовый презерватив с пупырышками, чтобы как корчетка, продирал, и путана орала от вожделения и умоляла ещё. Всё? Тебе больше ничего объяснять не нужно? Ликбез окончен. Больше ко мне не приставай. А то несешь какую-то ахинею. Давай наливай, дёрнем, ты меня достал.


Я налил и мы выпили: - Ты, прямо садист какой-то, на девушку с корчеткой, а потом у неё бешенство матки будет, у меня в практике был такой случай, но сейчас не время, напомни, потом тебе расскажу. Надо идти, а то опоздаем, я уверен, они ждут нас. Во всех отношениях приятных молодых людей, пахнущих хорошими духами, хорошим табаком, немножко ажиотированных в предвкушении предстоящей встречи и выпитого вина, сверкающих проборами модных причесок и белизной свежих манишек. Овчинников загоготал: - 'Особенно молодой у нас ты', - не унимался он, зная, что моложе меня на девять лет.


- Ладно, успокойся, это совсем не препятствие, и в данной ситуации не имеет ни какого значения. Мы же не стометровку с тобой побежим? Ты лучше скажи, у тебя есть хорошие духи? Надо позаботиться о впечатлении, которое мы произведем на наших новых подружек. Ты же будешь сегодня целоваться, а от тебя разит, как от винной бочки.


- Какие поцелуи? С чего ты взял? Я лично сегодня, - проинформировал он меня, - собираюсь налаживать международные связи, серьёзно подпорченные импотентами политиками. Соединиться в коэтусе с юной прекрасной эстонкой если не навечно, то хотя бы этой ночью. И доказать, что конец распрям между странами, как и конец любой глупости, часто находится не там, где его ищут, в данном случае он находится у меня в штанах, и сегодня я это докажу: на местном уровне наведу с Эстонией мост дружбы. Вообще у меня к сегодняшней встрече научно-практический интерес. О практической части предстоящего коллоквиума я тебе рассказал, а вторая касается вопроса, вернее претензий русских шлюх на какое-то особенное, недосягаемое для остального интернационала блядей место в мире. Их в нашей поднебесной обители, почему-то считают, начитавшись Достоевского и Марининой, супершлюхами. Бесспорно, многие из них красивы. У них есть душа, сострадание, им птичку жалко, их волнует, словно это кровиночка, слеза, пролитая бездомным ребёнком. У меня не было эстонок, мне кажется, сегодняшний вариант поможет пролить истину на такой для меня животрепещущий вопрос. Выяснить какие шлюхи лучше? Иностранные или наши. Как ты думаешь? Ведь Эстония - это уже Европа.


- Безусловно. Это значит, твои интимные места должны сверкать как медный таз и благоухать как цветочная клумба.


- А если в неё кто-нибудь насрал?


- Ложка дёгтя не испортит бочки мёда.


- А я слышал наоборот.


- Не слушай врагов народа. Ты же 'мент', а не дипломат и должен быть бдительным.


- Не будем пикироваться. Лучше закончим наши сборы.


- Ты мне так и не ответил. Есть у тебя духи?


- Конечно, на туалетной полочке рядом с зубной пастой. Какой-то 'спрэй' уничтожает запах пота при выполнении тяжелой физической работы, по моему тебе в самый раз. Возьми и надуши у себя всё, что ты хочешь. Не забудь про свой 'прибор'.


- Ты думаешь, он мне сегодня понадобится?


- Если так будешь лакать водку, то нет.


-Тебе кто нравится?


- Мне Эйна, - признался я: - А тебе?


- Мне тоже, - засмеялся Овчинников.


- Как будем делить?


- Пилить. Пойдем, - сказал он, - а там будет видно.



Глава вторая



Эйна была красивая девушка, светлые волосы свободно падали на плечи, темные брови, сероглазая, ямочка на щеке, хорошая улыбка. Ярко накрашенные губы подчеркивали белизну зубов. Среднего роста, стройная, она была в джинсовом комбинезоне и клетчатой, в крупную синюю клетку, рубашке, на голове красная кепка с большим козырьком, которая ей очень шла.


Ыйя была менее эффектна, одета скромней, светлый плащ, хорошее шерстяное платье, с открытой головой, тоже светловолосая, тоже белозубая, но какая-то бледная. Ей не хватало каких-то ярких красок, чтобы её внешность заиграла и стала более броской и запоминающейся. Волосы были гладко причесаны и сзади стянуты красивой резинкой. Она не красилась, не подводила глаза, была какая-то домашняя. Наверно она любила всё натуральное и не хотела меняться от косметики, как хамелеон.


- Ты думаешь, у нас что-нибудь выйдет? Я с Эйной и парой слов не обмолвился, ты всё время старался переговорить меня. Наверно, боялся остаться в тени, остаться незамеченным, - пытаясь определить свои шансы на успех, слегка поддел я Овчинникова. Он не обиделся. Сказал: - Ты что не понимаешь? Всё зависит от тебя. Если будешь ныть и строить из себя галантного кавалера и ждать у моря погоды, то сегодня опять будешь дрочить в углу номера, в лучшем случае на её фотографию, которую у неё выпросишь. Нужен кавалерийский наскок и уверенность, что именно сегодня и только тебе она хочет показать свою тайну, свое чудо между ног.


- Сережа, мне почему-то не нравятся твои наскоки времен гражданской войны. Я привык, что всё делается само собой, без спешки, без кавалерийской атаки. Моя сексуальная практика, если хочешь, опыт общения с прекрасным полом настраивает меня не только скептически к твоему методу покорения неприступной цитадели, но и требует проявлять определенную осторожность со спешкой сорвать покрывало или если хочешь трусики с места, которое не зря окутано тайной и недоступно просто так, оно стоит того, оно для этого так устроено и поэтому находится между ног. Как-то надежнее перспектива, когда знакомство не заканчивается кавалерийским наскоком. Как известно, из учебника кавалерийской стратегии под редакцией маршала Буденного, можно получить и отлуп за атаку, всё зависит на кого попадёшь, а он, говорят, насчёт тайны между ног, и не только лошади, был чрезвычайно хорошо осведомлен, тот был ещё кобель. Но я не о том. Естественное развитие отношений полов без спешки, с поцелуями, охами, вздохами, гуляньем при луне, предполагает, что проникновение в тайну между ног происходит целомудренно, без нажима, без натиска, но не менее страстно и с таким же азартом, как ты предлагаешь. При кавалерийском наскоке ты в спешке можешь не рассмотреть чудо между ног, тем более насладиться им досыта. Хорошо если кончишь до того, как тебя сбросят в сторону. И вся Love Store. И ещё одно очень важное обстоятельство заставляет меня учитывать мой сексуальный опыт, перед нашим походом в Эдем. Это последствия кавалерийской атаки. Я не буду портить тебе праздничное настроение, но ты должен помнить плакаты на стенах всех вендиспансеров: «Оберегайтесь случайных половых связей». Ужасно, когда воспоминания о прекрасной даме ассоциируются у тебя с болью в мочеиспускательном канале или какой-нибудь ползающей у тебя в штанах тварью, которая сводит тебя с ума, особенно, когда ты начинаешь потеть. Ты буквально выпрыгиваешь из штанов.


- Это хорошо, что ты такой осторожный, - заметил Овчинников, - однако мой сексуальный опыт говорит о том, что это не тот случай. Твоё половое воспитание отличается от моего тем, что ты приобрел его в общежитиях лимиты, в парикмахерских, где дешевые шлюхи обслуживали тебя по полной программе: сначала стригли, а потом делали минет, в грязных кабаках, у грязных официанток или с вьетнамскими проститутками, которых одно время ты очень любил и даже защитил в университете дипломную работу по использованию


иностранной рабочей силы на ткацких предприятиях города. У тебя было трудное сексуальное детство. Плохие воспитатели. Поэтому ты перестраховщик. Знаешь пословицу: «С кем поведёшься от того и наберешься». У тебя не было приличных женщин, может быть это твоя беда, а может быть, ты извращенец и я не знал об этом? - Я посмотрел на Овчинникова с неудовольствием: - Нет, я не о том, о чём ты подумал. В том плане, что есть такая порода мужиков для них, чем женщина хуже, тем вкусней. Но тогда, тебе делать со мной нечего, оставайся в номере.


Я не стал развивать эту тему с Овчинниковым и тем более спорить, что-то опровергать - Ты много знаешь обо мне, как и положено «менту», - сказал я, - но говорить это своему товарищу совсем не обязательно, меня твои домыслы не трогают. Но в том, что ты сказал, есть сермяжная правда и поэтому я на тебя не обижаюсь. Более того, я не только не обижаюсь, я благодарен тебе за возможность, которой без тебя у меня бы не было. Твои способности к кавалерийскому натиску в общении с прекрасным полом позволяют мне забыть о моём тёмном сексуальном прошлом, оказаться среди красивых женщин, и надеяться, что сегодня вечером мы не зря проведём время. Я твой раб, учи меня и дальше: сей доброе, разумное, светлое, - стал валять я дурака, - я готов, как пионер, брать с тебя пример. Твой призыв к кавалерийской атаке я принимаю, как руководство к действию. Со своими страхами я, конечно, старомоден. И потом средство от лобковой вши продаётся на каждом углу. Мы в безопасности. Я хочу увидеть тайну между ног. Будь моим поводырём и дальше. Я верю в тебя.


- Слушай, - сказал мне Овчинников, - кончай свои упражнения в ослоумии. Пойдём. Ты, увидишь, всё устроится само собой, ты только сам ничего не испорти. Не налегай так на бутылку, мне за тебя неудобно. Что наши подружки подумают о тебе?


- Но я же не напился. Я, как пионер, всем ребятам пример. Всегда готов выполнить поставленную задачу.


- Молодец, вот это ты сегодня и должен будешь доказать иначе я тебя перестану уважать, не подведи меня, - сказал Овчинников, - я провел большую подготовительную работу. Я девочкам рассказал о тебе, напустил тумана, они, наверно, подумали, что ты какой-нибудь крутой, - рассмеялся он, - теперь тебе ничего не остается, как быть им, и не разочаровывать их. Ты уж постарайся. Я не такой жмот, как ты.


Помнишь одну историю на даче, - вспомнил он, - когда ты не дал мне трахнуть свою Ольгу и Катаняну тоже, никому, и сам не трахнул её, она тебе не дала.


- Не мог же я допустить, чтобы при мне её изнасиловали, а Катанян, просто напугал её своим прибором, по даче ходил совсем голый, «нудист» сраный. Они с подружкой приехали на дачу отдохнуть, а не затем чтобы здесь их оттрахала вся команда. И потом Ольга не блядь и не какая-нибудь тебе проститутка. Она никогда не трахалась за деньги. Таких женщин, как она много. Они просто любят породистых мужиков. Это идет у них на уровне подсознания. Им не надо смотреть мужику в штаны. Определитель сексуальности не там, он в породе, такие, как Ольга, определяют её также хорошо, как знатоки породистую лошадь.


- Помнишь Федорова, доцента из университета? – спросил меня Овчинников.


- Да, помню - ответил я.


- Когда ты уснул, она пошла к нему, и они трахались, она так орала, что мешала всем спать. Это к твоей теории сексуальности.


- Ну и что. Я был пьян и она не хотела трахаться с пьяным, даже не бойфрендом, а просто приятелем и бывшим начальником. А Фёдоров? Что ж, здесь никакого противоречия сказанному нет. «Свято место пусто не бывает», наверно он ей понравился и был рядом, в отличие от вас, тоже пьяных, молодой, здоровый, трезвый мужик. Она почувствовала в нем породу, её потянуло к нему, и она оказалась у него в постели. Ладно, - сказал я, - давай закончим эту тему. Когда это было. Я уже все забыл. Ольга в Голландии, любящая жена и заботливая мать. Порядочная женщина. Пишет письма, вспоминает тебя, не может забыть Катаняна, а его фаллос произвел на неё неизгладимое впечатление, говорит в Голландии таких не видела. Он мог бы стать символом «мужского достоинства» России, представлять страну на конкурсах стриптизеров, вместо шлюх, которых привозят сюда на конкурсы красоты, это единственное чем теперь может гордиться страна. Товарный экспорт: черная икра и шлюхи. Ольга знает его историю с Бакинскими кондиционерами, которые он взялся продавать в Африке и попал в Буркина-Фасо, в маленькой африканской стране, за решетку и теперь неизвестно, сколько лет проведет в тюрьме. Там нет даже российского консульства, связи с ним нет. Она говорит, что Катанян со своим инструментом любви, viola d’amore, (скрипка любви), мог поехать на Запад, там есть мужской стриптиз, и заработать кучу денег. «Какая ужасная несправедливость», - жалеет его Ольга.


А по поводу моего полового воспитания, о котором ты имеешь такое негативное представление, безусловно, признавая твои заслуги в деле кавалерийских наскоков, где ты большой мастер, и как возможно мог это сделать Семён Михайлович Буденный, ты тоже способен написать трактат, например, по тактике и стратегии действий в отдельных сопредельных с гинекологией областях, в частности, такой малоизученной области, как кавалерийская сексология, кандидатскую, или докторскую диссертацию, на тему: «Введение в женские гениталии мужского полового члена с помощью метода убалтывания», и привлечь к обсуждению этой фундаментальной проблемы широкую, быть может, даже и зарубежную общественность. Я должен тебе сказать, и ты сам напомнил об этом той дачной историей, что твоё утверждение, по поводу того, что только ты обладаешь отменным вкусом, в отношении женщин, бездоказательно. Приписывать себе, этот талант разбираться в женщинах и спать только с необыкновенными, удивительными, достойными восхищения экземплярами этой породы homo sapiens, по меньшей мере нескромно. Чем ты лучше таких, по твоим словам, падших, как я? Я лично не вижу разницы между нами в этом вопросе. Когда тебя припрёт или перед твоим носом у тебя спящего кто-то поводит женскими трусиками ты цепенеешь, глаза наливаются кровью и не только они, твой гульфик трещит по швам, оттопыривает штаны так, что находиться с тобой рядом просто неприлично, сексуальный маньяк, да и только. Где твоё половое воспитание, которым ты так кичишься? В этот момент ты готов оттрахать кого угодно. И если ты обвиняешь меня в неразборчивости и приклеиваешь мне ярлык извращенца, то позволь мне напомнить тебе один эпизод из твоей сексуальной биографии, одну невинную забаву с друзьями, у которой были последствия. Случай показательный для ниспровержения тебя с пьедестала плейбоя.


С одной из вьетнамских проституток, да, я действительно дружил, я спал с ней и не хотел делиться ни с кем. Однажды, мы все пьяные, наша тогда постоянная компания: я, ты, твой друг морской волк Виталик, ещё кто-то и эта вьетнамская девушка приехали ко мне домой из Репино, где пьянствовали в «шайбе», и уже у меня продолжали пить. Скоро все напились, но домой никто не поехал, остались у меня. Я лёг со своей вьетнамской подружкой на то ложе, сплю на котором по сей день: прежде чем отдаться Морфею, оттрахал её и заснул. Утром вы разбудили меня, и стали смеяться надо мной, говорить, что у меня крепкий сон, и я проспал свою подружку. Теперь она всем нам сестра, а мы все молочные братья. Тхо тихо плакала и боялась, что я накажу её и выгоню.


Через несколько дней, ты вдруг стал бросаться на меня, грозился прибить и говорил, что я нехороший не предупредил тебя, что моя девушка больна и наградила всех триппером. Оказалось, был болен твой друг Виталик. А мы с Тхо ни при чём. Мы даже не заразились. Так бывает. Не зря люди говорят: «Бог шельму метит». Зачем я тебе сейчас в преддверии блаженства, в столь торжественный, одухотворенный предстоящей случкой с красивыми девушками момент рассказываю эту далеко неизящную историю? А только потому, что ты разозлил меня, рассказываю я для того, чтобы больше не задирал нос со своим арийским половым воспитанием. Веди себя, мой друг, Серёжа, скромнее, - отчитал я приятеля.


- Хорошо, - выслушав меня - как мне показалось, даже не обидевшись, подвёл жирную черту под нашим половым прошлым Овчинников. Наверно потому, что впереди нас ждало светлое будущее с девушками из Эстонии, шампанским и утехами, на которые он уже рассчитывал, как на билет в самолёт, заказанный заранее. Настроенный благодушно Овчинников решил облагодетельствовать меня. Он сказал: - Я так и быть не буду претендовать на девушку, которая тебе нравится. Если Эйна пойдет с тобой, я не буду препятствовать твоему выбору. Пошли. И не забудь шампанское.


Номер наших эстонок был рядом. Мы постучали. Нам ответили и мы вошли. Девушки сидели за столом у окна и играли в карты.


- Во что играем? – спросил я.


- В подкидного дурака, - ответила Эйна.


- А нам можно? – спросил я разрешения присоединиться к играющим.


- Пожалуйста, я не против, присаживайтесь, - пригласила она нас.


Мы присели к столу. Помолчали, ждали, когда закончится партия. Девочки смешали карты, не закончив игру.


Надо было с чего-то начать разговор. Я не придумал ничего лучше, сказал:


- А у нас шампанское, будете пить? - спросил я девушек: - Быть может с ним нам будет веселее?


- Если только немножко, - согласилась Ыйя, - целый день гуляем. Устали. И у нас только два стакана.


Я сходил к себе в номер за стаканами и, прихватив еще одну бутылку шампанского, вернулся к девочкам. Овчинников, увидел у меня в руках вторую бутылку шампанского, пробурчал: - «Не пей Иванушка много, а то козленочком станешь». Девочки засмеялись, Эйна оторвалась от карт и посмотрела на меня внимательно, будто увидела только сейчас. Внутри что-то дрогнуло, я почувствовал, какой-то озноб, лёгкое волнение, словно кто-то легко прикоснулся ко мне, и это прикосновение было чрезвычайно приятно. Со мною что-то происходило, и это было связано с Эйной, её присутствие действовало на меня так, как будто кто-то испытывал на мне старинный приворот, я был очарован ею, сражен, повержен, и принадлежал уже только ей. Сила, приковавшая меня к ней, не тяготила. Мне это пленение нравилось. Я разлил шампанское по стаканам, и мы выпили, чокнувшись, без слов. Эйна раздала карты, и мы стали играть. Мы играли парами. Я с Эйной и Овчинников с Ыйей. Мы выигрывали. Овчинников посмотрел на меня, на мой стакан, который я опять наполнял шампанским, девочки пить больше не стали, и сказал: - «Везет дуракам и пьяницам». Он разговаривал на озере с Ыйей, расспрашивал о Пярну, о работе, о семье, и многое уже знал о наших новых знакомых. Я же узнавал многое о жизни девушек только сейчас. Самое главное, из того, что я узнал, они подтвердили слова Овчинникова, действительно, обе были замужем. Ыйе было 27 лет, а Эйне - 25. Детей у них не было. Поэтому они были свободны насколько это можно, имея мужей, и дома старались не сидеть. Занимались спортом: Эйна увлекалась спортивными танцами, Ыйя любила горнолыжный спорт. Дома, у себя в Пярну, они любили посидеть в каком-нибудь ресторанчике, послушать музыку, потанцевать. У них было много друзей, и поэтому всегда был повод собраться у кого- нибудь: отмечали праздники, дни рождения свои и друзей, какие-то события, связанные с изменениями в личной жизни, приезжали в гости друзья из других городов – в общем, особенно скучать не приходилось. Иногда, как сейчас, они уезжали из дома, ездили куда-нибудь отдохнуть, развлечься. Раньше Ыйя ездила в горы, любила Домбай, там она каталась на лыжах с гор.


- «А как вы оказались здесь, на базе»? - спросил я девушек. Ыйя сказала, что попали они сюда случайно. Приехали в Ленинград и как всегда должны были жить в гостинице и провести эти дни в городе. Была намечена какая-то культурная программа. Магазинами они не интересовались и в праздники они не работали. Хотели сходить в ресторан. Им очень нравилась «шайба», гостиницы «Ленинград». Потом они собрались на экскурсию, в Приозерск, там их ждала знакомая, администратор гостиницы «Корелла». На праздник в город приехало много гостей: ветераны войны, участники обороны города. В нарушение установленной квоты, часть гостей, Управление гостиниц обязало администрацию гостиницы «Ленинград» принять на остающиеся у гостиницы места, которые были уже распределены. Все делалось, как всегда, в авральном порядке и отменить визит эстонских друзей не успели. Хозяева, принимавшие гостей из Пярну, как вариант, не очень надеясь на то, что те согласятся, предложили им базу отдыха гостиницы. Пообещали все удобства, хорошее питание, поход в ландшафтный парк Карельского перешейка, где все будут наслаждаться удивительной природой заповедного места, дадут автобус, чтобы они могли ездить куда захотят, например, в тот же Приозерск. Служебный транспорт, доставит их туда и обратно. В общем, их уговорили, и они согласились.


- Приозерск, - я посмотрел на Овчинникова и засмеялся, - мы хорошо знаем этот город, у нас когда-то было много связано с ним.


- Да, подтвердил Овчинников, мы там раньше часто бывали. В гостинице «Корелла» нас всегда хорошо принимали. Мы всегда жили в «люксе», на третьем этаже. С администрацией гостиницы поддерживали дружеские отношения, - сказал он и хитрая, загадочная улыбка, при воспоминании об одном эпизоде из прошлого, тенью пробежала по его лицу.


Приозерск и дача обкома комсомола, это был небольшой эпизод из нашей жизни с Овчинниковым, счастливого времени, когда мы работали с ним в обкоме комсомола. На даче, как правило, мы жили только летом. Зимой останавливались в гостинице в Приозерске на даче было холодно и мы прежде должны были протопить её приготовить к приезду каких-нибудь гостей, или когда сами управлением делами проводили какое-нибудь увеселительное мероприятие. Как-то справляли на даче Новый год, однажды мой день рождения. Всё было с размахом. Приезжали на несколько дней.


Когда я с Овчинниковым вспоминаю те времена, у него сразу начинается зуд он несколько дней ходит и строит планы нашей поездки в Портовое, забывает, что давно уже другие времена и на даче живут другие люди. Когда случился переворот в 1991 году, комсомола не стало, дачу за бесценок продали. Теперь там вокруг дачи шумно. Недалеко от бывшей комсомольской дачи построила свой коттедж В. И. Матвиенко. Стоят там дачи и другие бывшие комсомольские вожаки, полюбившие эти места, теперь они их обживают уже в качестве полноправных хозяев.


Играть в карты больше никто не хотел, и мы отложили их в сторону. Делать было нечего. Эйна попросила нас: - Расскажите какую-нибудь интересную историю, связанную с Приозерском, вы, я так понимаю, когда-то часто бывали в нем, с удовольствием вспоминаете город и гостиницу, в которой жили. Наверняка в этом городе у вас было какое-нибудь романтическое приключение, и возможно, я думаю, не одно. Мы поедем в этот город, и нам будет интересно. И на места вашего «прекрасного далёко», мы будем смотреть совсем по-другому, как вы, вашими глазами, и, быть может, тоже немножко грустить, по ушедшему прошлому. Овчинников отчего-то стушевался, стал говорить, что бывал в Приозерске, в основном, по работе и ничего интересного не помнит. Я не стал ломаться и рассказал девочкам одну историю нашего пребывания Приозерске, и приключения связанного с гостиницей, и почему нас там долго помнили.



Была зима, и было жутко холодно, а из Ленинграда мы выехали вечером, и было уже темно, валил густой, хлопьями снег. Поехали мы в Приозерск на УАЗе, машине с брезентовым верхом, правда, утепленным «байкой» и с печкой. Но всё равно было холодно. Где-то за Парголовом, на шоссе, в лесу, машина остановилась и заглохла. И не заводилась. Пока водитель, молодой парень, его, как и Овчинникова, звали Сергей, и самое главное, без чего не было бы этой истории, у них совпадало и отчество, возился с машиной Овчинников достал бутылку «Посольской водки» и мы отхлебнули из неё по приличному глотку. Сергей, покопавшись в машине, вылез из-под капота и сказал, что не знает в чем дело, и машину не завести. Машина была без хозяина, новая, предназначалась для поездок по области секретарей обкома комсомола. Но они любили комфорт, трястись на УАЗе им не хотелось, и поэтому в область ездили тоже на своих «Волгах». Сергей возил первого секретаря горкома комсомола на новенькой «Волге», и впервые, только потому, что его попросил Овчинников, отказать он ему не мог, сел за руль УАЗа. Перед поездкой было всё некогда, и он выехал на новой машине, даже не осмотрев её.


Спешка, молодость, безответственность, надежда на то, что машина новая и подвести не должна, сыграли с ним злую шутку, машина не заводилась, и мы по его вине оказались на шоссе одни, среди леса, в мороз. Надо было принимать какое-то решение. На шоссе не было ни одной машины. Снег густыми хлопьями заваливал все кругом. Он падал на капот машины и уже не таял. Машина стремительно остывала. Мороз был наверно градусов двадцать. В командировке я был старшим. Неуверенно, не зная, что делать, я сказал шофёру: - «Ну что, Сергей, закрывай машину, сливай воду, пойдем в город по шоссе пешком, может быть, кто-нибудь подберет, поможет. В Парголове зайдем в воинскую часть попросим помощи».


Я видел, как Овчинников закипал, словно медный чайник, да и водителю, который был легко одет, такая перспектива не нравилась. Овчинников закрутил руками, как это делал всегда, когда психовал, подошел ко мне, насупившись, стекла очков заиндевели, он ничего не видел и зло сказал: - Ты что, с ума сошел, оставлять здесь машину. Её, пока мы ищем помощь, угонят, или разграбят, все что можно снимут с неё.


- Что ты предлагаешь? - спросил я. Он молчал. Я предложил ему: Давай тогда впрягайся, потащим машину бечевой, как бурлаки на Волге, заодно и согреемся.


- Ладно, - сказал Овчинников, - кончай, не до шуток, надо как-то завести машину. Сергей, - с угрозой в голосе обратился он шофёру: - делай что хочешь, но чтобы машина через десять минут завелась, иначе твоей трудовой биографии на автобазе обкома КПСС конец. Если мы здесь сейчас не замерзнем, будешь помнить меня всю жизнь. Уж я расстараюсь, чтобы тебе выдали соответствующий документ, с которым на работу тебя нигде не возьмут, и если говночистом устроишься, то только по великому блату.


Водитель дрожал от холода, как церковная мышь; он и сам понимал что машину бросать нельзя и до Парголово мы не дойдем, замерзнем. Но всё равно огрызнулся: - «Да пошел ты», - но куда, сказать Овчинникову не решился. И полез под капот. Овчинников знал, что Серега напропалую халтурит, копит деньги на свадьбу и за место держится. Машина первого секретаря горкома комсомола была со специальными номерами, и её никто не проверял и не останавливал. Вдруг под капотом раздался треск электрического разряда, оттуда вырвался сноп искр, машина дернулась, и Серега свалился с неё в снег. Он заматерился и опять полез под капот, но был там не долго; снова вылез, и, не закрывая капота, сел за руль. Попробовал завести машину. Машина не сразу, но завелась.


- Ну, вот можешь, когда припрет, - сказал ему Овчинников.


Серега закрыл капот, мы сели в машину и, до самого Приозерска, доехали без приключений. Серега сидел за рулем злой как черт и молчал. На одной руке пальцы у него были черными, как будто сажей измазаны. Я спросил его: - Что с рукой?


- Ничего, - неприязненно ответил он, - в руку коротнуло.


В гостиницу мы приехали за полночь. Входную дверь уже закрыли. Мы постучали. Нам открыл милиционер, который здесь отогревался. Он позвал дежурного администратора. Нас ждали. Мы оформили на троих «люкс» и пошли спать. Часа в три ночи нас разбудил стук, пришел первый секретарь горкома комсомола г. Приозерска. Он поздоровался с нами и спросил: - Вы что так поздно? Я уже звонил в Ленинград, дежурный по обкому сказал, что давно уехали. Поздно вечером позвонил в гостиницу, мне сказали, что никто не приехал. А сейчас шел из гостей, зашел, говорят тут твои, ну, думаю, слава богу, а у меня и грибочки солененькие, несу из гостей, бутылку сейчас сообразим.


- Не надо, - остановил его Овчинников, - у нас всё есть. Грибочки это хорошо, не отравишь? – в шутку спросил секретаря Овчинников.


- Ну, ты же не Моцарт, а я не Сальери и делить нам нечего. Хотя, спохватился он, - а кто будет платить за «люкс»? «Дружба, дружбой, а служба, службой», - нашел он убедительный аргумент, - так что денюшки врозь. У меня весь бюджет горкома на сутки проживания в «люксе».


- Вот его и пропьем, - засмеялся Овчинников: - Ты не прибедняйся, оплатишь из внебюджетных.


- Откуда они у меня? За субботники, за лотерею, за какие-то марки - все перечисляю вам. Хозрасчетной деятельностью не занимаюсь, кружков: по «дзю-до», или бальных танцев нет. Городской клуб пустует, танцы, да кино.


- Слушай, Саша, не ной, не мне тебя учить, где найти денег. Попроси на мебельном комбинате, скажи, ревизия приехала.


Овчинников достал еще одну бутылку «Посольской водки» и открыл банку красной икры: - Давай, - сказал он секретарю, и разлил по стаканам водку, - мы уж думали не доберемся. Мороз, машина застряла, не заводится, кругом ни души, уже начали замерзать, еле завелись. Чудом спаслись. Кому-то испытать нас хотелось. Наверно надо было всю дорогу молиться о спасении, а мы водку пили, литровую бутылку одолели, пока ехали и не в одном глазу, вот как перенервничали. Ладно, давай выпьем за то, что пронесло и мы здесь, и мы живы. Я фаталист. Чему быть того не миновать, мы живем в России и кругом я наблюдаю играют в одну игру, в «русскую рулетку», все подвиги и герои у нас от потери чувства, не страха и не опасности, а самосохранения. Вся страна живет, надеясь на авось. Когда-нибудь пуля в барабане и ствол совпадут, и всем придет пиздец, так выпьем же за то, чтобы это случилось не так скоро.


Мы выпили, не чокаясь, помолчали, потом Саша сказал:


- По-моему ты, Сережа, очень усложняешь и даже драматизируешь ситуацию вообще и в частности, ту переделку, в которой вы оказались. Настоящему партийцу и комсомольцу чужды эти нотки обывательского малодушия. Бороться до конца и побеждать - вот наш девиз. Ну и что? Застряли в пути. Снег, мороз, ерунда, тут нет безысходности. Взяли, утеплили машину, в машине есть печка. У тебя есть «кубик Рубика»?


Овчинников посмотрел на секретаря горкома как на сумасшедшего.


- Сиди и верти его, решай головоломки, и спокойно жди помощи, ты должен быть уверен, тебя уже ищут. Как только я позвонил в обком и сказал, что вы пропали, дежурный по обкому стал звонить в ГАИ. И, потом, с таким солидным багажом «скорой помощи», - он посмотрел на стол: - «Посольская водка», икра - вы и сами не пропали бы.


Саша говорил это Овчинникову, словно хотел ему доказать, что тот не прав и проявил малодушие.


- Забыл героев комсомольцев, Павку Корчагина и других.


Говорил убедительно, серьезно, казалось, он даже отчитывает Овчинникова. Тот дождался, когда секретарь закончил свою пламенную речь и спросил его:


- Это всё?


Саша с невозмутимым видом спросил Овчинникова:


- Тебе что, того, что я сказал мало?


- Нет, вполне достаточно, чтобы после твоего словоблудия почувствовать желание послать тебя подальше и пожалеть, что тебя не было с нами. Ты что? Боишься моих откровений? Говоришь как с трибуны. Ночь на дворе, а ты из роли комсомольского «гуру» никак не выйдешь. Я бы посмотрел, как ты крутишь «кубик Рубика», с отмороженными яйцами, «голубыми, как у дрозда».


Саша засмеялся и обнял Овчинникова: - Здорово я тебя сделал? А ты поверил, я видел, как ты смотрел на меня, готов был трахнуть по голове бутылкой. Растерялся от неожиданного и незаслуженного нравоучения. И сразу не сообразить, что сказать, она казалась последним аргументом.


- Нет, почему же, я всё сказал. Если бы я не знал тебя и твои розыгрыши, конечно бы обиделся.


- Ладно, прости, больше не буду, ты с дороги, устал. Давай выпьем за то, что всё хорошо кончилось, вы в Приозерске, где живут самые лучшие в мире комсомолки, завтра мы организуем с ними вечер встречи, само собой порезвимся, отдохнешь, забудешь о происшествии, потом можно будет и о работе подумать. Я так думаю.


Последние слова он произнес с кавказским акцентом. Мы выпили. Хлеба не было, водку мы заедали красной икрой и грибами. Сергей-водитель проснулся и присоединился к нам. Он уже отогрелся, теперь выпил, стал сразу «веселый и хмельной» и его потянуло на подвиги, он стал одеваться, достал громадный в чехле, охотничий нож и собрался уходить.


- Ты куда? – спросил его Саша.


- Пойду, прогуляюсь.


- Все закрыто. В городе ночь. Ты не местный, с ножом, наживешь неприятности.


- Нож в чехле, на всякий случай, от шальных людей. Или вдруг кабан попадется, в город забежит чем-нибудь поживиться.


- Не дури. Какие здесь кабаны? Людей напугаешь, и в милицию заберут. Но Сереги и след простыл. Мы допили бутылку, и секретарь засобирался домой. Было уже пять утра.


- Ну, вы отдыхайте. Саша стал с нами прощаться: - Я скажу, чтобы в номер подключили телефон. Созвонимся и решим когда завтра встретимся, определимся с программой.


Мы с Овчинниковым приехали в Приозерск, провести ревизию финансово-хозяйственной деятельности горкома комсомола. Рассчитывали не спеша, за неделю управиться. Саша оделся и ушел, мы завалились спать. Овчинников заснул сразу, а я все вертелся и не спал, когда пришел шофёр. Он разделся, но ложиться не спешил, сидел за столом, склонившись над ним, и скреб чем-то по столу, звук был противный, словно в номере завелась мышь, я, подумал, съест наши запасы и с этой нелепой, полусонной мыслью, наконец, заснул.


Гостиница была провинциальная, ничего особенного, роскоши никакой. То, что называлось номером «люкс» была большая комната с окном-«фонарем», во всю стену, выходящим в торец здания. В «люксе» была пальма, ковер, полированный стол, трюмо, двухспальная кровать, на которой мы спали с Овчинниковым, диван и пара мягких кресел. В номере были туалет и ванная комната. Овчинников курил «Беломор», курил постоянно, казалось, без папиросы он не бывает. С окурками не церемонился, распихивал, приклеивал их куда попало. Через день кадка с пальмою была завалена окурками. Они валялись на ковре, были приклеены к обратной стороне крышки стола. Из «люкса» мы практически не выходили и уборщице не позволяли убирать у себя в номере. Всю необходимую документацию доставили из горкома сюда в номер.


На следующий день Саша был занят. У него была учеба в горкоме партии, нам пришлось скорректировать программу, имея документы, мы стали работать. Решили сначала заняться ревизией, закончить проверку, а уж потом расслабиться и отдохнуть.


Финансовые документы оказались в порядке. Все было в пределах разрешенного, никаких сомнительных финансовых операций, объем работы небольшой и мы её скоро закончили. Наконец, мы покинули номер, и пошли в горком партии, который был рядом, доложить о результатах проверки. Туда приехал и Саша. Услышав, что мы ревизию закончили, нарушений финансовой дисциплины не обнаружили, и акт проверки будет без замечаний, обрадовался. Мы поехали на его машине в горком комсомола, который был рядом с гостиницей, в деревянном двухэтажном доме.


Мы закончили проверку досрочно, и Саша был не готов отметить радостное событие. Он быстро провел мобилизацию аппарата горкома и в авральном порядке превратил свой кабинет в банкетный зал. Девочки из сектора учета быстро сбегали в магазин и накрыли стол заседаний под портретом генералиссимуса Брежнева в кабинете Саши. Скоро мы сняли напряжение рабочих будней, расслабились. Саша, как и обещал, пригласил отметить с нами его успех, лучших комсомолок города Приозерска. Мы отлично провели с ними время. Он был прав, самые лучшие комсомолки в мире живут в Приозерске. Это были очаровательные, милые, ласковые, отзывчивые девушки, они хотели того же чего хотели и мы, единодушие было полное. С ними было легко и весело, мы пили на «брудершафт», целовались, и уже хотели большего, но жалко было комкать вечер, он еще только начинался, и не здесь же под портретом генералиссимуса, который осуждающе смотрел на нас, потому что Овчинников уже забрался к одной из комсомолок рукой в штанишки. Она весело смеялась и на его почин ответила встречным движением, держала его член в своих руках и иногда исчезала под импровизированной скатертью, переходящим знаменем ЦК ВЛКСМ, «Победителю конкурса «Умелые руки»». Нам было хорошо! Но мы знали, будет еще лучше. Мы уже решили продолжить вечер, не расставаться и пойти к нам в гостиницу, в гости.


Однако, как это иногда бывает, в бочку с медом попала ложка дегтя. За Сашей пришла жена, и это нарушило наши планы. Мы с Овчинниковым как-то были у Саши дома, его жена милая приветливая молодая женщина, была вся в хлопотах, пришли друзья Саши, он предупредил её об этом заранее, и ей хотелось, чтобы было всё хорошо и понравилось нам. И все же чувствовалось в её стараниях, прежде всего, желание услышать похвалу Саши, угодить ему, и таким нехитрым способом привлечь его внимание к ней как женщине и жене. Саша был очень занятый человек, она часто оставалась одна и конечно скучала и поэтому ревновала его ко всем, кто отнимал его у неё, особенно женщинам. Саше часто звонили, он подходил к телефону, и она каждый раз спрашивала: - «Саша, кто звонил»? Её очень беспокоили его комсомолки, его активистки, с которыми он проводил очень много времени. Их активность не шла ему на пользу, он приходил после встреч с ними пьяный, от него пахло духами. Она интересовалась у него: - «Почему»? Её интеллигентную женщину коробили его ответы: - «А ты хотела, чтобы от меня пахло коровьим говном? Увы, - пьяно ухмылялся он, - виноват, собрание проходило не в коровнике, а среди девушек и женщин нашего гастронома, где мужчины только грузчики».


Вот и сейчас женское чутье не подвело её. Саша гулял с комсомолками. И опять с активистками из гастронома. Разрумянившиеся от вина, смеющиеся от любого пустяка, зима, а они легко одеты, открытые платья, возбуждающие наготой мест, которые в подобных учреждениях принято держать закрытыми, вызывающе нескромные, и кажется, такие доступные, и соблазн так велик, она вовремя оказалась здесь, неизвестно чем бы все это закончилось. Ей это не нравилось.


Вся жизнь в Приозерске кипит в центре города. Это одна центральная улица, здесь и находится всё: органы власти, (горком партии и горисполком), которые разместились в одном здании, не подрались, живут мирно и всем хватает места, не то, что в других городах области; здесь же на центральной улице и торговля и учреждения быта, милиция, гостиница, почта, хлебозавод и немножко в стороне, дом культуры. А за гостиницей горком комсомола и пивной ларек. Зачем поставили? Пива в нем всё равно никогда нет. Наверно, по генеральному плану положено было. Немного поспешили. Дом Саши был в метрах пятистах от горкома комсомола, гостиница от него находилась в двухстах метрах.


Саша в коридоре тихо сказал Овчинникову: - Я скоро вернусь.


- Ты усыпишь жену? – шутливо спросил его Овчинников.


- Нет, у неё курсы домохозяек и она скоро уйдет.


Саша с женой ушли, а мы с девочками оделись и пошли в гостиницу. Саша закрыл горком на амбарный замок.


Жена Саши, оберегая их семейное счастье, самостоятельно овладела агентурной работой. Она знала все места, где Саша мог задержаться со своими комсомолками. Гостиница была таким местом. И если Саша был здесь, администратор обязательно сообщал ей об этом.


В гостинице мы продолжили вечер. Девочки не отставали от нас, и пили наравне с нами. Опьянение нарастало, ощущение вдохновения, легкости, исчезло, я все больше погружался в вату дурмана, а мне этого не хотелось, требовалось изменить ситуацию, обострить обстановку, возбуждение из другого источника должно было оживить мозг, наверно, это ощущали все. Напиться для того, чтобы забыться? Нет, это был другой случай. Овчинников первый сделал шаг в правильном направлении. Нашептывая что-то на ухо, очень симпатичной комсомолке они пошли в ванную комнату и уединились там, видимо, надолго, чтобы не мешать мне за это время определиться с выбором, и перейти с одной из оставшихся комсомолок, тоже приятной девочкой, из-за стола на что-то мягкое и более удобное для других занятий, перестать заниматься словоблудием, что по причине выпитого, делать становилось всё тяжелее, и трахаться, к чему я сейчас был более расположен, тем более именно это мероприятие было центральным пунктом программы сегодняшнего вечера, а возможно и ночи.


Я только собрался сменить стол на двуспальную кровать как пришел Саша. Он не нашел Овчинникова и расстроился, но не из-за того что не нашел приятеля, а потому, что он увел в ванную комнату его любимую комсомолку. Он выпил почти стакан водки, посидел с нами молча, надеясь, что просто его подружке стало плохо и Овчинников, как настоящий джентльмен, пошел помочь ей, скажем, наклониться, чтобы было удобней, и делает всё, для того чтобы ей стало лучше, и сейчас они выйдут. Я не стал разубеждать его в этом, так как из ванной стали доноситься еле сдерживаемые вопли, наверно, действительно, все было хорошо, оздоровительные процедуры они видимо уже заканчивались, и Сережа с любимой подружкой секретаря горкома комсомола скоро появится здесь. И все же Овчинникова он не дождался, опять пришла жена и увела его домой, теперь уже совсем. Нам ничего не оставалось делать, как продолжить вечер без него.


Отсутствие «визави» не смутило оставшуюся без партнера комсомолку, и мы славно провели время. Все вместе в номере мы оставались до утра. Серега-шофер, который появился откуда-то позже, молодой, курчавый, на цыгана похожий, понравился комсомолкам и тоже не остался обделенным любовью и лаской.


Утром, с похмелья хмурые и как будто чем-то расстроенные, наверно, от сознания того, что «не повторяется такое никогда», мы разбежались, пообещав, друг другу, встретиться снова, когда приедем в следующий раз. Сами пошли позавтракать в столовую, которая находилась в соседнем доме, а когда вернулись, и проходили мимо администратора, мне показалось, она как-то по-особому посмотрела на нас. Мы вошли к себе в «люкс» и буквально опешили, он был пуст, из него исчезла часть обстановки, отличающая номер от других, и превращающая его, по мнению администрации гостиницы, в «люкс»: не было ковра, пальмы, унесли трюмо. Полированный стол, который всегда был накрыт скатертью и стоял у стены, поставили в центре номера, скатерть исчезла, и он сверкал полированной крышкою. Я подошел к столу и увидел, что на крышке стола по полировке аршинными буквами были вырезаны инициалы: «С. А.» . Когда Овчинников увидел изувеченный стол, он на какое-то время онемел. Потом он спросил нас присутствующих в номере:


- Кто это сделал? Кто? Кто это? Зачем? – повторял он вопрос, надеясь услышать ответ от кого-нибудь из нас ответ. Я и шофер молчали.


Овчинников, растерянный, не зная, что делать, наклонился над столом, как бы любуясь работой «доброжелателя» оказавшего ему такую недобрую услугу, оставив память о его пребывании в номере «люкс», и тотчас отпрянул, так как в дверь постучали. Он бросился к кровати, хотел взять покрывало и накинуть его на стол, но его не было. Вошла администратор. Она имела гордый и неприступный вид, была возмущена тем, что обнаружила уборщица. Администратор заявила, что ей поручено сказать нам следующее:


- Мы, принимая вас, и предоставив вам лучший в нашей гостинице номер, никак не думали, что он попадет в руки вандалов, которые к тому же устраивают ночные оргии и мешают отдыхать соседям. Мы вынуждены были сообщить о вашем поведении в горком партии. Мы согласовали меры, которые примем в отношении вас. Сообщим о вашем поведении по месту работы и, кроме того, взыщем с вас за испорченный стол его полную стоимость. Мы стояли и молча переживали случившееся. Отпираться было бессмысленно. Как доказать что это не мы? Ситуация преглупейшая. Администратор, не дожидаясь наших объяснений, повернулась и пошла к выходу.


- И, кстати, - выходя из номера, сказала она, - ваше проживание в «люксе» не оплачено до сих пор.


Пришел Саша. Мы сидели и молчали, всё это могло обернуться для нас с Овчинниковым очень плохо. Когда шофёр куда-то вышел Саша сказал: - Я, думаю, знаю, кто оказал вам такую медвежью услугу. Вспомните ту ночь, когда вы приехали, шофер ходил гулять и у него был охотничий нож. По моему он болен, псих, но никто не обращает на это внимание, а ему нельзя пить. Милиционер, который дежурил у гостиницы, видел его. Он ходил по городу, как в лесу, держал нож так, словно кабана хотел завалить. Милиционер не задержал его только потому, что видел с вами. Стол он испортил этим ножом. Инициалы на столе его. Ведь он тоже Сергей Александрович? – спросил он Овчинникова.


Я вспомнил той ночью, когда мы приехали, скребущий звук, вспомнил сидящего за столом, склонившегося над ним, шофера и сказал об этом Овчинникову.


- Саша, кажется, прав, это он.


- Я ему голову отверну, - сказал Овчинников, - пусть идет извиняется, отмазывает нас, не знаю что хочет делает, но чтобы с нас обвинение сняли.


- Слушай, Сережа, тут не только стол, а и уделанный номер, превращенный в помойку, вчерашняя пьянка, оргия до утра. Испорченный стол это только предлог. Покаяние водителя ничего не даст. Уезжайте, я все улажу. Пусть шофёр съездит на мебельный комбинат и привезет другой стол. Я позвоню, чтобы стол ему отпустили в долг. Потом заплачу.


- И скажи, чтобы заплатили за «люкс», - попросил Сашу Овчинников.


- Хорошо. Только вы уезжайте. Чтобы здесь никого не дразнить. Посидите на даче, отдохните несколько дней, я всё улажу и позвоню егерю, он вам мой привет передаст, тогда спокойно можете возвращаться в Ленинград.


Из «Кореллы» мы уехали в тот же день. Снова в Приозерске мы оказались только летом. Секретарём горкома был уже другой наш товарищ из орготдела обкома ВЛКСМ. В «Корелле» мы опять жили в «люксе». Саша выполнил своё обещание, здесь всё забыли и зла на нас не держали. Я иногда напоминаю Овчинникову тот эпизод в Приозерске, пугаю его, говорю, что тёзка в ту ночь мог кого-нибудь из нас принять за кабана и по ошибке завалить. Ему не смешно. Когда я закончил рассказывать свою историю, то почувствовал, что это совсем не то чего ожидали и хотели услышать от меня наши эстонки.


Еще в начале своего рассказа я понял, что совершил ошибку. От меня ждали если не рождественской сказки то веселой, забавной истории, небольшой рекламы Приозерска, где присутствовали бы природа, достопримечательности города и интрижка, кого-то из нас, с местной красавицей. Они надеялись, когда приедут в город смогут побродить по тем местам, о которых шла бы речь в моем рассказе, почувствовать бег времени, загрустить или развеселиться, на минуту почувствовав себя свидетелями невыдуманной истории, а я им рассказал довольно неприятный эпизод одной нашей поездки в Приозерск. История, которую я им рассказал, как бывают документы внутреннего пользования, которые не предназначены для посторонних, не для развлекательного рассказа, ничего интересного для них в ней, конечно, не было. Глупо было пытаться развлечь ею кого-то, особенно молодых девушек. Здесь я рассказал историю нашей рабочей поездки с Овчинниковым без купюр, ничего не приукрашивая, и, естественно, в таком виде рассказать её девушкам я не мог. Мне пришлось на ходу импровизировать, присочинять, непристойное убирать, и в результате остался, как выражается Солженицин, скучный «субстракт», в нем фигурировали: псих-шофер, совпадение инициалов, испорченный стол, бегство из гостиницы и Приозерска. Об Овчинникове я постарался рассказать в теплых мажорных тонах. Сделать его привлекательным. Идеальный мужчина. Настоящий товарищ. Я дезавуировал его вредные привычки, но у него «чесались» руки, без курева он не мог, попросил у девушек разрешения закурить, задымил как паровоз и уже норовил незаметно приклеить хабарик к ножке или крышке стола, так как пепельницы не было. Когда он пытался куда-нибудь засунуть окурок, я толкал его и делал строгое лицо. Он сразу понимал в чём дело и сопливую размочаленную мерзость зажимал в кулаке, не зная, что с ней делать.


Чем больше я пил, тем больше мне нравилась Эйна. Я не отводил от неё глаз. Когда мы встречались глазами, она смущённо отводила взгляд. Шампанское я практически выпил один и наверно это было заметно, потому что Овчинников посмотрел на меня и сказал: - «Козленочком станешь»! Он встал и освободил стул рядом с Эйной. Я пересел на него. Мы больше не играли. Сидели и ничего не делали, о чём-то всё время говорил Овчинников. А я как завороженный смотрел на Эйну. Какая красивая девочка бесконечно, как на испорченной пластинке, повторял я назойливо крутившиеся у меня в голове слова. Её красота привела меня в транс, я не мог ни о чем другом думать, все мысли, как пузырьки от выпитого шампанского, улетучились, осталась одна, самая глупая. Предложить ей погулять? А вдруг не откажет, пойдет, мне так хотелось этого. Жгучее желание быть рядом с ней, остаться, стать ей необходимым, иметь возможность смотреть на неё, охватило меня. Конечно, я был пьян, но здесь не было оптического обмана, вино не увеличивало, оно обостряло мое чувство. Я хотел как-то проявить себя, сказать ей что-нибудь приятное, чтобы она почувствовала, как она мне нравится, но ничего не придумал, сказал, то единственное что у меня было на уме, сказал ей глупый комплимент:


- Эйна, ты мне очень нравишься и ты не представляешь себе какая ты красивая.


Она засмеялась и посмотрела на меня. Но на этот раз своего взгляда не отвела. Я взял её за руку и заглянул в бездонную глубину её глаз.


- Что ты предлагаешь? – спросила она.


- Погулять.


Она посмотрела в окно, а не на часы, сказала: - Уже поздно. Фонари не горят и холодно, - и зябко передернула плечами.


- Тогда я не знаю, что предложить тебе. Танцев здесь нет, музыки тоже, гости развлекаются, кто как может. Пойдем к нам у нас есть шампанское. Где-то есть конфеты.


- Нет, - отказалась она, - шампанского не хочу, да и тебе, наверно, достаточно, ты и так, по моему, им слишком увлекся. А конфеты? Прибереги к чаю, вместе завтра его пить будем, - она загадочно улыбнулась и опять посмотрела мне в глаза.


Я вздрогнул, сердце часто, часто застучало в груди.


- И Сережа с Ыйей тоже наверно будут, - добавила она и засмеялась.


Наверно так могло продолжаться долго: вздохи восхищения, молчание, выжатые из себя ничего не значащие слова, хождение вокруг да около самого главного, я хотел её, но не знал, как об этом сказать. «Прагматик» Овчинников взял на себя роль ведущего, мне оставалось следовать в фарватере его действий. Ыйя ушла от стола и сидела на покрытой покрывалом кровати, откинулась к стене, под спину положила подушку. Овчинников сел к ней на кровать, посидел рядом и обнял её.


- Я знаю, чего ты хочешь, - сказал он. - Тебе хочется остаться с Эйной наедине и смотреть на неё как на живое воплощение неземной красоты, молиться в какой-нибудь угол и благодарить судьбу за подарок и говорить ей любовные глупости.


Он засмеялся: - Что смотришь? Бери за руку скучающую, от твоих угрюмых взглядов и нечленораздельного бормотания девушку и веди её к себе в номер пить чай с конфетами. Эйна, сделай ему крепкого чая, чтобы он пришел в норму, а то он от шампанского совсем потерял голову, у него состояние прострации, он не замечет вокруг ничего, смотрит на тебя, как на икону, и сейчас будет объясняться тебе в любви. Спаси нас с Ыйей от этой сцены. Завтра будут другие конфеты, у нас, их много. Он хороший, он сказочник, если ты любишь сказки, то послушай его, рассказывает он интересно, тебе понравится.


Ыйя встала с кровати взяла Эйну за руку и отвела к окну. Овчинников подмигнул мне. Пошептавшись о чем-то, и, видимо, всё, решив для себя, Ыйя вернулась к Овчинникову и сказала ему: - Эйна решила, что мы с тобой пойдем к вам в номер, а они с твоим другом сказочником чай будут пить здесь.


Овчинников все также сидел на кровати. Ыйя, наклонилась к нему, оценивающе посмотрела на него, погладила по щеке: - «У, небритый, - сказала и добавила, - ну что пойдем»?


Мы остались одни. Боже! Как ждал я этого мгновения. Я стоял рядом с Эйной у окна и держал её за руку. Потом положил ей свои ладони на плечи, хотел обнять, но в эту минуту без стука в номер вошел Овчинников. Он принес конфеты и бутылку шампанского. Всё это поставил на стол, погрозил мне желтым от табака пальцем, и предупредил: - «Много не пей». Повернулся, вышел из номера, и захлопнул за собой дверь


«Всё», - подумал я. Мы, с Эйной, по-прежнему стояли у окна. - «Погаси свет», - попросила она. В комнате, стало темно, и несколько мгновений я видел, только окно и её силуэт. Я подошел к ней, обнял её и стал целовать. Какое-то время мы стояли так, наслаждаясь предтечей ожидающего нас блаженства. - «Подожди», - освободилась она от объятий, отошла к стулу и стала раздеваться. Я расстелил постель и стал раздеваться сам. Эйна уже лежала, я лег рядом, потом наклонился над ней, передо мной было дивное создание, я поцеловал её в губы, стал целовать её всю, руки, которыми она меня обнимала, шею, грудь, живот, опустился ниже. Мы ничем не укрылись. Как чиста и прекрасна была она. Я чувствовал огромное желание и нежность, Эйна поцеловала меня в губы, прижала к себе и прошептала: - «Я хочу тебя». Не знаю, сколько времени длилось это счастье. Она была гибкая, как змея и все время находилась в движении. Я устал, когда устала она, лег рядом и молчал. Она тоже успокоилась и тихо лежала ничем не прикрытая.


-Тебе не холодно? - спросил я её.


- Нет, - ответила она.


В окно светила полная луна. Она освещала комнату и нас. Я почему-то вспомнил одно стихотворение Ивана Алексеевича Бунина: - «Я к ней вошел в полночный час. Она спала - луна сияла в её окно, - и одеяла светился спущенный атлас. Она лежала на спине, нагие раздвоивши груди, - и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь её во сне».


Я хотел прочитать эти строчки вслух, но передумал.


- О чем ты думаешь? – спросила меня Эйна.


Она повернулась ко мне и обняла меня.


- О том, как мне было хорошо с тобой и о том, какими должны быть слова, чтобы передать то, что я испытал. Я знаю одно, мне хочется, чтобы эта ночь никогда не кончилась. И чтобы ты навсегда осталась со мной. Это было так прекрасно! Но я знаю другое, что это невозможно. То, что было между нами всего лишь божественный каприз, волшебный случай и такое никогда не повторяется. Но как любой эгоист, или собственник я не хочу в это верить, я думаю: «Почему это божественное создание, эта богиня не может принадлежать только мне? Что для этого нужно? Мне хочется крикнуть: «Эйна! Я хочу наслаждаться тобою один. И пусть как сейчас нам светит луна. Луна превращает наше занятие в какое-то волшебное действие, освещает тебя нагую и такую прекрасную. Если бы не было лунного света, в темноте, исчезла бы красота всего происходящего с нами и вокруг нас. Наши чувства стали бы беднее. Мы бы не видели друг друга. Возбуждение, желание не стало бы меньше, просто луна, как свет рампы придает действию совсем другое настроение и краски. Магия лунного света привносит дополнительную красоту, таинственность, покой и тишину. Лунный свет превращает тебя в богиню из мрамора.


- Не хочу быть богиней из мрамора, хочу быть живой и настоящей. Мне тоже было хорошо с тобой. Правда. Она поцеловала меня:


- Давай поспим немножко? Ладно? Отдохнем. А утром повторим всё сначала, - предложила она и через минуту уже спала.


Я лежал на спине, слушал, как тихо дышит Эйна во сне, и не заметил, как уснул сам. Утром я проснулся раньше её. Я спал на боку у стены, Эйна, безмятежно раскинувшись на спине, досматривала последние сны. Мы были укрыты одеялом. Она так сладко спала, я не удержался и тихонько поцеловал её в губы. Она проснулась и открыла глаза. Потянувшись, улыбнулась, сказала:


- Здравствуй, милый. Что уже утро? Сколько сейчас времени? Наверно совсем еще рано.


Я встал, часы лежали на столе, посмотрел время. Был седьмой час утра:


- Да, - сказал я Эйне, - еще, пожалуй, рано, ты права, прости, что разбудил, можно ещё долго и сладко спать.


И лег к ней опять. Оперся на локоть и смотрел на неё. Было уже светло. Утро не сделало Эйну хуже, она была без косметики, но выглядела свежей и такой же красивой. Разве что чуть-чуть незнакомой. И я любил её, только еще больше. Это было неумно, по крайней мере. Я отлично всё понимал, и вроде был уже трезв, своего добился, однако рассчитывать на дальнейшее развитие наших отношений не приходилось, слишком далеко, во всех отношениях, была она от меня. Но вопреки всему Эйна как заноза уже сидела в моем сердце. Это было плохо, это было ужасно плохо, я это знал. Я хорошо изучил себя. Я моментально привязываюсь к людям, которые нравятся мне, особенно к женщинам и, конечно, к тем с кем у меня что-то было. Мы провели с Эйной только одну ночь, а я уже хотел от неё чего-то особенного, невозможного, невыполнимого, хотел, чтобы она стала моей, полюбила меня, скучала бы без меня и ждала, если меня долго нет. Мне хотелось приручить её. Это была чистейшей воды фантазия, явно расстроенного ума, но мне так хотелось.


Я думал, что Эйна спит, и тихо сказал вслух:


- Эйна, я люблю тебя.


- Не надо, - не открывая глаз, попросила она.


- Прости меня, я думал ты спишь.


- Нет, я не сплю, - она открыла глаза, - я чувствую себя выспавшейся, - положила мне руку на грудь и стала гладить её, - и у нас еще столько времени, только не надо мне объясняться в любви, это пустое, если хочешь, поговорим об этом потом.


Откинула одеяло, приникла ко мне, и, глядя мне в глаза, улыбаясь, сказала: - Любовь требует доказательств.


Это была слишком длинная фраза, я больше не мог вынести напряжения неудовлетворенной страсти, и мы как голодные любовники, соскучившиеся от долгого воздержания, бросились друг к другу в объятия. Теперь не луна, а уже восходящее солнце освещало наши извивающиеся, задыхающиеся от любви и объятий тела.


- Я люблю тебя, Эйна, - задыхаясь, повторял я все время.


- И я тебя, - со стоном сладостного изнеможения отвечала она.


Освещенная розовым солнцем, она была прекрасна в экстазе приближающегося оргазма. Разметавшиеся волосы, искаженное сладкой мукой лицо, стоны, напрягшееся, прогнувшееся, на встречу моим движениям, как у кошки тело. В какой-то момент она застыла, прижавшись ко мне так сильно, как будто хотела, чтобы мы слились в единое целое, превратились в сиамских близнецов, потом вся как-то ослабла, отпустила меня и с вырвавшимся последним, сладостным стоном затихла. Иногда вздрагивая, она постепенно успокоилась. Отдыхала и лежала молча. Потом повернулась ко мне и спросила:


- Ты доволен? Мне было хорошо с тобой.


Она поцеловала меня и добавила:


- Если б ничто не мешало нам, не существовало непреодолимых препятствий, я была бы свободна, то, наверно, могла полюбить тебя. И мы были бы вместе.


- Нет, - поправил я её - ты сказала, что любишь меня.


- Конечно, когда мы занимались любовью.


- Жаль. Я думал, что ты влюбилась в меня с первого взгляда. Теперь бросишь мужа, уедешь из Пярну, я построю тебе где-нибудь на берегу залива дом и мы будем жить в нем долго и счастливо.


- Размечтался, - вернула меня Эйна к прозе жизни.


- Значит, мне просто повезло, наверно, в первый и последний раз, услышать твое признание в любви.


- Почему? Возможно у нас с тобой всё еще впереди, - засмеялась она.


Я вспомнил, что Эйна сегодня, уже после завтрака, уезжает в Приозерск, мне стало грустно и как-то не по себе. Это осталось от детства, постоянная боль разлуки, превратившаяся позже во что-то из клиники Фрейда, в один из его «комплексов неполноценности».


Совсем еще пацаном я учился в школе военно-музыкантских воспитанников, такая бурса закрытого типа, из которой редко отпускали домой, в школе говорили: «в увольнение». Мне хотелось как всем детям домашнего тепла и ласки, но дома я бывал редко, только по воскресеньям. Поэтому к вечеру, когда мне надо было возвращаться в школу, у меня развивалась точно такая же симптоматика, что и сейчас, когда я был с Эйной. Я начинал считать часы до окончания срока увольнения. Мне страшно хотелось задержать время или даже остановить его. Мне нужна была собственность, альтернатива домашнему счастью, которое я теряю, что-то, что я любил бы так же, как маму и свой дом, какой-то эрзац, вроде «томогучи». Я вспомнил про шампанское.


- Эйна, можно мне выпить шампанского? Ты не прогонишь меня?


- Пей, - сказала она спокойно, - и мне можешь налить.


- Послушай, ты говоришь, что любишь меня. А пьешь шампанское. Его ты любишь больше? Что с тобой?


- Не знаю, Эйна. «Мне грустно потому, что я тебя люблю», - прочитал я ей строчку из стихотворения поэта, испытавшего состояние, в котором я сейчас находился.


- Ладно, разбирайся со своей хандрой, пей своё шампанское и мне принеси тоже. У нас ещё столько времени для любви. Давай любить друг друга. Я хочу тебя. Пройдет твоя грусть.


- Эйна, можно я поеду с тобой в Приозерск, возьми меня с собой, продли моё счастье, мою любовь, мою радость! Эйна! Пожалуйста!


- Я, думаю, что это возможно. Давай всё решим за завтраком, я поговорю с нашими.



Глава третья



Я ушел от Эйны только перед завтраком. В столовую мы спустились с Овчинниковым вместе. За столом собралась почти вся наша команда, не было только Виктора, которому было тяжело из-за того, что вчера перепил. Вчерашний эпизод был редким исключением в его трезвой жизни. Он еще спал и сегодня конечно не рассчитывал сесть за руль. Это был для него неприятный сюрприз. Я уже переговорил с Овчинниковым. Он, конечно, интересовался подробностями нашей сегодняшней ночи с Эйной, но я молчал как партизан, и пытать меня он не стал, не от большой чуткости, просто понял, что моё отношение к Эйне отличается от стандартных ситуаций, которых у нас с ним было достаточно, и я ничего не расскажу и больше приставать не стал. Чтобы он не обиделся, я сказал ему, что он всегда был настоящим другом, так было и в этот раз. Его жертва неоценима. Эйна просто потрясающая девушка, и мне с ней было очень хорошо. И я, кажется, в неё влюбился.


- Ну, ты и дурак, - сделал он вывод из моего интимного признания.


- Я хочу с Эйной сегодня поехать в Приозерск, и провести с ней ещё один вечер и если получится то и ночь, а потом провожу её в аэропорт. Поедем с нами, - предложил я ему. Ты будешь с Ыйей. Она тебе понравилась? Вам было хорошо?


Овчинников только усмехнулся и оставил мой вопрос без ответа.


- Нашу команду оставим, пусть отдыхают, до города их довезет Кирилл. Сами заберем машину Виктора, если нас не возьмут в «Икарус», и поедем.


Сережа выслушал меня и сказал: - Теперь послушай что я скажу. Ыйя, действительно, трахается что надо. Чувствуется школа и постоянные тренировки с разными партнерами. Я не строю иллюзий, в отличие от тебя, и думаю что у Эйны школа не хуже. Если не хочешь называть их шлюхами, то это как раз твой случай, это то, о чем ты рассуждал недавно, про каких-то неведомых «нимфоманок». Обе они особенно ничем не обремененные, ездят куда хотят, молодые, красивые, партнеров выбирают сами, трахаются в своё удовольствие. Себе цену знают и с такими как ты, или я, - себя «к таким» он прибавил после паузы, - не трахаются. Тебе просто повезло, что они оказались здесь. У тебя уже яйца седые, ты уже мужик и не Рокфеллер чтобы тебя любили такие. Я знаю, ты никогда не трахал красивых баб, они стоят больших денег, которых у тебя нет. Всегда обходился тем, чем придётся, хотя не спорю, красивых баб достаточно и не все продаются, и не потому, что это их принципиальная позиция. Просто «любовь зла – полюбишь и козла». Эта аксиома палочка- выручалочка для таких, как ты. Так что изменилось сейчас? Для тебя влюбиться, ну скажем, в ту же Эйну по-прежнему непозволительная роскошь. И она никогда не примет твоей любви. Я не понимаю, зачем тебе это нужно? Или что у тебя, уже, «как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь»? Остановись, просохни, отдохни, освободись от вдохновляющего тебя на нелепые подвиги кайфа. Переживаний, душевных мук, боли, хватает без этого. Ты хочешь застрять на бабе, с которой нет никаких перспектив. Ты что давно не трахался или это твоя «лебединая песня»? Будет тебе, всё еще у нас впереди.


-Так говорит Эйна, - заметил ему я.


- Что? - не понял он. Я повторил ему слова Эйны.


- Нет у вас ничего впереди, - сказал он и продолжил:


- Сейчас мы позавтракаем, посадим девочек в автобус, скажем им еще раз спасибо и auffidersein. У нас осталась уха, водочка. Я взял снасти и хочу порыбачить. Я за этим сюда приехал и потом ребят неудобно бросать и с Матвеевым нам надо поговорить. У него есть идея привлечения иногородних заказчиков. Надо расширяться, увеличивать объем производства, время не ждет. Иначе нас сожрут. Мне тут передали информацию по одной конторе КГБ: - «Эхо-штамп», называется. У них всё готово, современное производительное оборудование. Делать будут многоразовые печати. «Разрешители» их пока водят за нос, меня все-таки уважают, ссылаются на распоряжение Щелканова, но они уже стучат по столу ногами, хорошо не по голове, там серьезные люди они вложились и хотят получить своё, их не остановить.


Обо всем этом мы беседовали с Овчинниковым перед завтраком. Он говорил мне всё это таким тоном, как будто я в чем-то провинился, и при этом строго смотрел на меня из-под стекол очков.


Словно холодным душем окатила меня его информация. Я на какое-то время забыл об Эйне и думал над тем, что он сказал. Спокойно размышляя, я нашел, что в информации Овчинникова нет прямой угрозы нашему бизнесу. В любом случае без конкурентов нас не оставили бы. Слишком лакомый кусок мы урвали, чтобы на него не претендовали другие. А что касается тупика в развитии наших отношений с Эйной, правда была на стороне Овчинникова, но в данной ситуации мне хотелось оставаться идеалистом и романтиком надеяться неизвестно на что. И не хотелось думать, что будет завтра, потому что, зная правду, я сознательно, закрыл на это глаза, как страус прячет голову под крыло, но не от страха. Все кругом давно, уже было так противно, мог же я позволить себе помечтать?


Пускай ловит рыбку, - подумал я про Овчинникова, - поеду один, с Виктором, возьму к себе в машину Эйну и Ыйю чтобы не было скучно. Пьянки надоели, одно и тоже.


У Овчинникова был врожденный талант, неплохого психолога. Создать напряженность он мог, подбросив простую деловую информацию, превратив её в нечто катастрофическое, заставить отказаться человека от намеченных планов и переключиться на ерунду, которая выглядела бы первоочередной задачей, причем, если вдруг возникшую проблему быстро не решить, в привычном пьяном кругу: Матвеев, он и я - то случиться что-то ужасное. Сейчас он, таким образом, пытался отвлечь меня от Эйны и хотел, чтобы я остался и пьянствовал с ним, не хотел, чтобы я уезжал.


В столовой мы поздоровались со всеми и сели завтракать. Матвеев передал нам бутылку водки. Ыйи и Эйны не было. Овчинников сказал: - «Это тебе прочистить мозги», - и налил мне и себе по полстакана водки.


-Ты что, я не буду надираться с утра, - попытался я отказаться от угощения: - Ведь ты только что мне советовал отдохнуть, не пить алкоголь и тем более с утра. Это убийственно, весь день летит к чёрту, расстраиваются все планы. Нет, не буду, - сказал я решительно


-Ты выпей и закуси чем бог послал, - стал уговаривать он меня, - у озера нас ждет заливная рыбка под водочку со слезой, тебе надо всё это обязательно откушать. Рыбка-это фосфор, водочка разжижает кровь, густая кровь, и отсутствие фосфора приводят к беде, слабоумию. Беседы с тобой иногда наводят меня на мысль, что у тебя сейчас пограничное состояние, твой мозг раздумывает, ринуться в бездну безумия: отрезать себе хер или ухо, наделать других глупостей, к которым ты себя уже морально подготовил, чтобы потом всю оставшуюся жизнь сожалеть о сделанном или остаться с нами, пить водочку и трахать баб, хороших и разных, жить так, чтобы не было мучительно больно и стыдно, ну ты дальше знаешь, мы все учились понемножку, чему-нибудь и как-нибудь.


- Остановись, - перебил я его фонтан красноречия, - сколько ты уже выпил? В номере ты вроде был трезвый. Когда ты успел? Только по пьянке можно услышать такой потоп: семяизвержение и менструацию слов. И ради чего?


- Ради чего? - переспросил он меня.


- Только для того чтобы убедить тебя выпить и почувствовать как это хорошо.


-Я подумал, что он не отстанет, чокнулся с ним и выпил. Овчинников осуществлял свой замысел, хотел, чтобы я напился с утра и сам отказался от поездки в Приозерск, с Эйной.


Она уедет, а я останусь, и мы будем отдыхать как обычно, по не раз уже отрепетированному, сценарию. Весь день будем пить, а вечером поедем домой, пьяные, хмурые, сонные.


Пришел Виктор, я видел как ему тяжело. Есть он ничего не мог, попил чайку и закусил сухариком. Я подсел к нему.


- Виктор, - спросил я его, - ты сможешь сегодня поехать в Приозерск?


- Ох, тяжело, - хриплым, как будто простуженным голосом, ответил он, - ну, если надо поедем, только не быстро. А что там? - поинтересовался он.


Видя как ему тяжело, я не стал врать и что-то придумывать, сказал правду.


- Возьмем эстонок, с которыми вчера познакомились, у них в Приозерске заказана гостиница, администратора они знают, помогут нам устроиться, отдохнем вместе, я в Приозерске давно не был, покатаемся по городу.


- Хорошо, когда надумаешь ехать позовешь меня. Я буду в номере. Не могу. Пока вы собираетесь, полежу.


- Ты лучше сходи на озеро, поешь вчерашней ушицы, легче станет, гарантирую, проверенный способ лечения.


- Наверно сейчас съезжу. И чего я вчера так надрался?


- А ты помнишь, как завалился в костер?


- Нет, ответил он.


- Найгаса благодари он тебя спас, из костра вытащил.


Вошли Ыйя и Эйна. Почти все уже позавтракали. Овчинников сидел за столом и ждал меня. Я встал и пошел к нему. Виктор подсел к Найгасу. Девочки поздоровались с нами и сели завтракать. Водка приятным дурманом расползалась по всему телу. Теплый, приятный кайф пришел в голову. В ушах играла какая-то мелодия, и я не мог вспомнить что это. Я увидел Эйну и всё сказанное Овчинниковым исчезло, растворилось, как дым. Я опять был влюблен. «Лебединая песня», - вспомнил я слова Овчинникова, - ну и пускай, - подумал я, почему-то радостно. В этот момент наверно ничто в мире не могло меня опечалить. Я радовался, но не знаю чему больше, первому, свежему кайфу или тому, что опять увидел Эйну. Наверно здесь всё было вместе. Эйна подозрительно посмотрела на меня.


- Вы что, пьете? – с ужасом спросила она меня.


- Нет, это он пьет, - сказал Овчинников и указал Эйне на меня.


Овчинникову надо было выпить достаточно много, чтобы стало заметно, что он пьян. Он не пьянел от первой рюмки. Я наоборот, пьянел от первой рюмки, но когда первый, свежий кайф проходил, в погоне за ним, я мог тоже выпить много, без заметных внешних проявлений. Я не стал оправдываться и тем более обижаться на ложь приятеля, готового на любую уловку и невинную ложь лишь бы я никуда не уехал.


- Эйна, когда вы поедете в Приозерск? – спросил я.


- Наверно через час или чуть позже.


- Я поеду с вами?


- Если будешь пить водку, то нет.


- Я больше не буду.


- Посмотрим. Наши не хотят брать в автобус никого из посторонних.


- Ну, мы же вроде знакомы?


- Они не слепые, видели, что ты пьёшь, от тебя будет пахнуть водкой. Им не нужны заморочки. Да и водитель тоже может запротестовать.


- И как мы договоримся?


- Когда «Икарус» подадут к подъезду, выходи.


Овчинников перебил Эйну, он что-то задумал, стал просить Ыйю взять его тоже с собой в Приозерск. Она посмотрела на Эйну, та пожала плечами. Ыйя сказала:


- Надо опять договариваться с нашими. Это неудобно, извини Сережа, я думаю уже поздно. И вообще, зачем вам в Приозерск. Вы там были, знаете все достопримечательности этого старинного городка, что новое вы хотите там обнаружить? В таких городах жизнь течет медленно и неинтересно, там ничего не изменилось с тех пор, когда вы там были последний раз.


- Это было лет десять назад. Там было тихо, скучно, уныло. Сейчас время свободного предпринимательства, частной инициативы, «новых русских», которые не могли оставить такой город без внимания и у нас есть в городе свой интерес, мы имеем в нем свой филиал. Но сами никогда там не были. И, наконец, просто побыть с вами, если вы не против этого, и у вас нет в Приозерске других предложений.


- Хорошо, - сказала Ыйя, - встретимся у автобуса.


Эйна и Ыйя ушли собираться. Мы с Овчинниковым все еще сидели в столовой. Я спросил его: - Что означает сия метаморфоза? Такая критика и безжалостное разоблачение, показавшейся мне невинной и ослепительно красивой девушки, неутешительные выводы по поводу нашего знакомства с ней и убийственная оценка моих умственных способностей и твои шаги, направленные на то, чтобы разорвать нашу связь и вдруг такой пассаж. Ты что тоже после выпитого стакана водки влюбился. Скажи мне в кого? Если в Эйну я буду ревновать. И умру от горя.


- Хватит дурачиться, тебе это не к лицу.


- Не к лицу только подлецу, Овчинников, чего ты хочешь, что ты задумал? Зачем тебе Приозерск, скажи? Он взял корочку хлеба, понюхал, налил себе в стакан водки и выпил.


- «Будешь»? – предложил он мне.


Я колебался, установка Эйны на трезвость меня пугала. Первый кайф прошел, за ним было бессмысленно гнаться, я это знал по собственному опыту многолетнего пьянства. Почти вернулось привычное состояние, как сказал про меня Овчинников, я находился в пограничной зоне, когда еще мог остановиться или броситься в пучину ирреального мира, в котором легко дышалось, и всё было просто. Слова и поступки были невесомы, чувства обострены, не существовало препятствий, многое действительно удавалось, можно было сочинять стихи, музыку, танцевать, объясняться в любви, добиваться успеха, однако цена этого погружения, как у наркомана, перманентное употребление «допинга самоуничтожения». В этой ситуации нужно волевое решение. У меня не было воли, и я решил пить дальше. Водка делала жизнь проще, настроение стабильным, не зависящим от капризов подержанной истраченной психики, впадающей в эйфорию от небольшой удачи и в отчаяние от пустяка. Водка в наших отношениях с Овчинниковым, и вообще, давно стала постоянным атрибутом решения сложных жизненных коллизий и средством освобождения от стрессов перенапряженной жизни. Конечно, мы злоупотребляли ею. Надо было что-то упорядочить в жизни, но не было ни времени, ни желания разобраться в ней. Я выпил и как Овчинников закусил водку корочкой хлеба.


- Ну, так скажи, - попросил я его, - объясни мне, почему ты изменил свое решение?


- Я, действительно, не хотел, чтобы ты с Эйной поехал в Приозерск, не хочу и сейчас. Я знаю тебя давно, твои причуды, твою слабость, как любовь к таким женщинам, вроде Ольги. Ты их называешь нимфоманками, надо же, придумал для своих блядей какой-то особый статус. Единственно, что твоих нимфоманок отличает от заурядных блядей, это то, что они сами выбирают себе партнёров, с кем будут трахаться. Их, действительно, много. Ыйя и Эйна из них. Тебе повезло Эйне вчера было всё равно с кем из нас двоих она будет трахаться. И она пошла с тобой. У них есть мужья, наверно, неплохие трахальщики, изменить им, для них развлечение и, увы, физиологическая потребность, потому что они уже развращены и без сексуальных излишеств, жить не могут. Им становится скучно. Как видишь, я только повторяю тебя, твои слова.


- Нимфоманками, я тебе уже говорил об этом, я называю определенную породу женщин. Это не мой неологизм. Впервые нимфоманка появилось у Набокова в «Лолите». Там это совсем другое. Ты мне лучше скажи, что из того, что ты сейчас сказал, следует. У тебя отсутствует вывод. Посвяти меня в тайну твоих рассуждений, – попросил я Овчинникова, не перебивая, выслушав его сентенцию.


- А вывод такой. Ты потерял голову и заигравшихся блядей, прости, нимфоманок, принимаешь всерьёз, и скоро захочешь серьёзного отношения к себе, чтобы, скажем Эйна, от которой ты потерял голову, была только с тобой и когда тебя кинут, в прямом и переносном смысле этого слова, перечеркнут твои надежды на взаимность как глупую блажь недалёкого, самонадеянного ухажёра, отвергнут твои домогательства, зная тебя я боюсь, что естественную реакцию блядей, ты воспримешь как нанесенную тебе незаслуженную обиду, не сможешь пережить её спокойно и можешь натворить чёрт знает каких глупостей, которые потом будет не исправить. Ты уверен, что Эйна до конца будет с тобой, что интерес к тебе не иссяк сегодняшней ночью, и она не будет терять с тобой время, и не уйдет к другому? И тогда, поверь мне, «менту», который кое-что соображает в своём деле, ты вляпаешься с нею или без неё в какую-нибудь историю. Она, действительно очень красива. К ней всё время, где вы будете сегодня и завтра, будут приставать различные подонки, а защитить её ты не сможешь. Если же она уйдет с другим, и ты попытаешься её остановить, в лучшем случае тебе набьют морду, в худшем искалечат или убьют. Сейчас времена такие. Тебе бы кого попроще, и жопу потолще и чтобы не высовывалась. Но я тебя знаю, коллекционера красивых бабочек. Вот только пуст твой сачок и твоя коллекция, пара картинок с голыми бабами, пылится в «красном углу», где должна висеть иконка и ты там дрочишь вместо того чтобы молиться. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за Эйны, но тебя не остановишь, и поэтому я поеду с тобой. На хрена нам «Икарус», пусть едут. Мы возьмем РАФ и в Приозерске все равно будем раньше. Виктор поедет по бетонке, «Икарус» по ней не пустят. Поедем, водочки попьем, хочешь, возьми шампанское, и ребятам оставим.


- Ладно,- сказал я, спокойно выслушав его нравоучение, - наверно, ты прав. Спасибо, Сережа. Воистину доброта твоя бесконечна: - «Поступай со мной не по злобе моей, а по беспредельному милосердию Твоему», - так, кажется, сказано в какой-то умной церковной книге. Ты настоящий товарищ. Вариант с микроавтобусом Виктора я тоже предусмотрел, он согласен.


Мы вроде все обсудили, все предусмотрели и пошли к себе в номер одеться и забрать наши запасы: водку, шампанское, консервы, всякую мелочь и рыболовные снасти Овчинникова.


- Ты будешь здесь? – спросил я его.


- Да. Соберусь и немножко полежу, отдохну.


- Тогда я схожу на озеро и предупрежу всех, что мы уезжаем.


В коридоре я увидел Кирилла, и мы вместе вышли на улицу:


- Ты остаешься за старшего, - пошутил я, - мы с Овчинниковым уезжаем. Скажи, если никого не увижу, остальным. Все, наверно, на озере, пойдем, пройдемся со мной, - предложил я ему.


- А вы куда? - спросил меня Кирилл.


- Хотим с Овчинниковым в Приозерск съездить.


- Что вы там забыли? Скучный, грязный городок.


- Сердцу не прикажешь, - пошутил я, - у Овчинникова такая любовь. Поедем укреплять российско-эстонскую дружбу, которая на официальном уровне напоминает холодную войну.


- Ну, бог вам в помощь. Любовь сметает все преграды. Ты помнишь движение хиппи? Ходили и рисовали где попало цветы, гандоны и сердечки, трахались где придется, курили марихуану, увязли в наркоте, но победили. Пала Берлинская стена, правда, оказалось, что лучше было этого не делать. Холодная война, СССР- империя зла, оказалось нужны, чтобы жить в мире. Не стало жупелов угрозы, и мир развалился. Нации, объединенные одной общей угрозой, угрозой всемирной катастрофы в случае начала ядерной войны, свалив эти вериги, освободились, чтобы вспомнить давние обиды, чей вассал на моего нассал и стали лупить друг друга. Большие маленьких и маленькие больших, причем, государства размером с Тверскую область побеждают чаще. У них нет самонадеянности и мощи больших государств, у них, как правило, вера в Аллаха и звериная ненависть к «поработителям». Они сражаются не числом, а умением. По-суворовски. Их сразу окрестили террористами. Лозунг: «Миру-мир», на который не обращали внимания, стал актуальным. Нужен был общий Враг, чтобы исправить допущенную политиками ошибку, прервать цепь локальных войн: этнических, религиозных, пожар которых бушует по всему миру, и опять объединить мир перед угрозой всеобщего уничтожения. И таким Врагом объявили терроризм. Мистическому Врагу объявили войну. Во всех отношениях чья-то грамотная фантазия. Сразу хочется верить в существование мирового правительства. Только на таком уровне можно было придумать «крышу» для государств и их правительств, проводящих агрессивную реваншистскую, террористическую политику, внутри страны и вовне, чтобы все свои грехи чохом списывать на всемирную террористическую угрозу. Фашизм живёт и непобедим, да здравствует фашизм, ибо сочиненная конструкция не что иное, как его мимикрия. Фашизм - будущее человечества, единственная форма устройства мира и его существования. Это не открытие, всего лишь констатация факта. В государстве, где вся идеология сводится к одному бухаринскому призыву: «Обогащайтесь» и способы обогащения не имеют значения, всё остальное фашизм, ибо только он может обеспечить достижение поставленной цели, так как по своей сути стерилен, у него нет «химеры совести», она удалена, как аппендикс. «Победителей не судят» и мы скоро увидим, подтверждение сказанному: законодательное оформление награбленного и лавровые венки на головах главных бандитов переворота 1991 года.


Россия многонациональное государство. После переворота 1991 года некоторым народам показалось тесно жить в союзе с Москвой. Так появилась проблема Чечни во многом искусственная, высосанная из пальца, но жизнеспособная, как любой бизнес-проект, если обещает хорошие барыши. Генералы, а их туча в России, остались без дела, кормушка, из которой они горстями черпали, оказалась пуста. Германия их выгнала, учения не проводятся, воровать стало сложно, списывать технику и боеприпасы, не на что. Не зря ест хлеб Генеральный штаб Красной армии. Там, наверно, и зачали Чечню. Грандиозную операцию, которая сулит неслыханные барыши, маршальские звезды, высшие награды Родины, разработали в кратчайшие сроки. Благодарность главкома была обеспечена, его портрет держали на столе, целовали и крестились на него вместо иконы. Теперь все они носят кресты и стали верующими, как Главком, тот, что на столе в малиновом берете. Первое, что сделали, вооружили туземцев, отдали им современное оружие, научили стрелять. Бывшее Главное политическое управление Советской армии, претерпев метаморфозу, переместилось теперь в главную обитель Русской православной церкви; заполненная попами пока ещё, Слава Богу, не в армейской форме, оно провело идеологическую обработку высшего офицерского состава Российской армии. Пропагандисты на партсобраниях, тфу ты, проповедники, с амвона, стали говорить, что Дудаев, бывший советский офицер, Россию предал, требует для Чечни независимость. Нужна маленькая победоносная война, чтобы наказать сепаратистов. Чтобы закончить операцию уже нашли боевого генерала, в армии его зовут «Паша-мерседес». Планируемые потери, в этой войне, несколько десятков солдат, цена вполне приемлемая. Зато сколько наворуют! Все сыты будут.


Спрашивается, зачем Чечне свобода и независимость? Они живут еще в каменном веке. Они даже не дикари, а питекантропы. При коммунистах приобрели человекообразный вид. Вот такая жуткая история. Берия плохо выполнил задание товарища Сталина, не уничтожил их всех, до единого. А горы и долины, где они жили, не превратил в заказники для отстрела диких зверей. Сегодня бы генштабу пришлось искать других. Можно было попробовать воевать с чукчами, сказать, что те хотят независимости Ледовитому океану.


Мы подошли к озеру, Кирилл замолчал.


- Ладно, я всё всем скажу. Салют! - поднял он руку в приветствии и хотел попрощаться со мной. У озера я увидел свой РАФ, и мы вместе стали спускаться вниз. Виктор, Юра Найгас и Матвеев сидели у костра. Пили водочку, и закусывали заливной рыбкой. Уха застыла и дрожала, как хороший студень. Я положил себе ухи, Матвеев налил мне водки. Я выпил, и стал есть. Уха была холодная и вкусная. Я сказал Виктору, что мы готовы.


- Вы куда? – спросил Матвеев.


- С Овчинниковым, в Приозерск, потом в город, домой. Теперь увидимся только в понедельник, на работе. С вами остается Кирилл, отдыхайте, станет скучно, он отвезет вас в город.


Больше вопросов не было. Юра и Матвеев знали, с кем мы были сегодня ночью. Я доел уху. Виктор встал и сказал, - «Поехали»? Когда мы подъехали к базе «Икаруса» у подъезда не было. Я поднялся в номер. Овчинников в одежде, готовый к отъезду, лежал на кровати, на покрывале и курил.


- Ну что, поехали? – спросил я его: - Я готов и всё моё со мною. Я всех предупредил. Надо только сказать Эйне, что мы поедем в Приозерск на нашей машине, и пригласить её и Ыйю с нами.


Овчинников промолчал и продолжал лежать. Я вышел из номера и пошел к Эйне.


Ыйя с Эйной сидели за столом и говорили о чем-то по-эстонски. Увидев меня, они рассмеялись.


- А мы только что говорили о тебе, - сообщила мне Эйна.


- Я догадался об этом.


- Ты что, понимаешь по-эстонски?


- Нет, но мое имя на всех языках звучит одинаково.


- И что же вы обо мне говорили? – поинтересовался я у Эйны.


- Я беспокоилась, - сказала она, - что ты со своим другом Сережей будешь пить водку и не сможешь поехать с нами, а я этого очень хочу.


Я посмотрел ей в глаза, и она рассмеялась.


- Что ты так смотришь? Не веришь? Это правда.


Мне стало легко и радостно, мне хотелось обнять её, я забыл, зачем едет со мной Овчинников.


- Ты видишь, я сдержал своё обещание, и больше не пью, - соврал я Эйне, - но боюсь, что оно не понадобится мне. В Приозерск я в автобусе не поеду.


- А что случилось? – немного растерянно спросила она меня.


Вдруг мне стало страшно. Я подумал, что Эйна сейчас скажет: - «Ну что ж, в таком случае давай будем прощаться».


Что бы про неё не говорил Овчинников, не смотря ни на что, я уже был не в силах отказаться от неё, любовь овладела мной, я превратился в «раба любви», своего нового увлечения, и хотел услышать другое. Я смотрел на неё, а она недовольно, почти с обидой сказала мне:


- Ну, мы же договорились, так не поступают, ты хочешь меня обидеть?


Я ликовал: - Эйна, у меня есть другое предложение, поехать в Приозерск на нашей машине.


- Да? - спросила она обрадовано. Это можно?


- Конечно. И в Приозерске мы будем раньше всех, устроимся в гостинице, и погулять ещё успеем.


Ыйя опять стала говорить с Эйной по-эстонски.


- Ыйя, какие трудности? – перебил я её, думая, что она уговаривает Эйну не ездить с нами.


- Никаких, - ответила она, - а Сергей едет с тобой?


- Конечно. Он же тебе сказал, что тоже хочет поехать в Приозерск.


- Ну что, договорились?


- Да, только предупредим наших, - сказала Эйна.


Она подошла ко мне и поцеловала, стояла рядом и улыбалась. Я взял её ладони в свои и слегка, сжав их, сказал:


- Вы собирайтесь и спускайтесь вниз. Машина уже ждет нас, она у подъезда.


Овчинников по-прежнему лежал на постели. Когда я вошел он открыл глаза.


- Ну что? – спросил он.


- Поехали, - девочки поедут с нами, - сообщил я ему.


Он посмотрел на меня внимательно и, почувствовав моё радостное возбуждение, презрительно сквозь зубы, как это делал, когда говорил кому-то неприятные для того вещи, медленно произнес:


- Я тебе всё сказал. Какой ты все-таки лопух. Видишь только то, что хочется видеть.


Мы выехали в одиннадцатом часу и рассчитывали, что, самое позднее, часа в два дня будем уже в Приозерске. Когда мы отъезжали, к подъезду подкатил «Икарус», здесь уже стояла, тоже готовая к отъезду группа из Пярну. Мы помахали им из машины рукой.


Погода была хорошая, дорога тоже. Виктор уверенно вел машину, и она быстро бежала вперед. Овчинников с Ыйей сидел в левом ряду молча и отчего-то хмурился. Он был не в настроении. Мы с Эйной сидели справа по ходу машины, она сидела в кресле у окна. Вокруг проносились незнакомые места, я плохо знал эту дорогу. Плохое настроение Овчинникова объяснялось тем, что он рассчитывал, мы поедем одни, девочки не поедут с нами. Ехать два часа в машине и не выпить – это было для него мукой. Он очень хотел выпить, чтобы приобрести равновесие и уверенность, их у него сейчас не было. Эта незапланированная поездка его раздражала. Он злился на себя, на свою инициативу, злился на меня, я оторвал его от рыбалки, отдыха, где никто не мешал, и можно было вести себя так, как хотелось, быть самим собой. А со мной он вынужден держаться, иметь пристойный вид и, самое главное, не пить. Для него это было невыносимо, нужна была точка опоры, чтобы он почувствовал себя естественно и свободно. Надо было ему помочь, хотя я знал, что последующие мои действия у Эйны не вызовут одобрения.


- Эйна, можно мы с Сережей выпьем? - спросил я у неё разрешения, не придумывая ничего в оправдание странного желания.


Она поморщилась и спросила: - А без этого никак нельзя? Только у вас, русских, существует этот варварский обычай пить с утра. Это что-то ужасное, зачем тебе это?


- Я не могу тебе объяснить. Возможно, я болен, эта потребность на уровне подсознания.


- Мне, кажется, это простая распущенность и ничего больше. Если всё называть своими именами и не жонглировать словами как ты. Гадкая привычка и только. Ладно, я не хочу разбираться во всем этом, это не моя тема. Если хочется, пей – разрешила мне пьянствовать Эйна. Она отвернулась от меня и стала смотреть в окошко.


- Ты обиделась? - спросил я её.


- Нет, но если ты напьешься, я уйду от тебя, как только мы приедем в Приозерск.


Я наклонился к ней и сказал, так чтобы Овчинников не слышал: - Прости меня, но мне надо помочь Сереже. Если смогу я потом тебе все объясню.


- Поступай так, как считаешь нужным. Не надо отчитываться передо мной. Просто мне не хочется терять тебя. Я не хочу, чтобы ты напился. Я не слепая и вижу, как много вы пьете. Если в вашей компании так принято это плохо, как вы можете хорошо работать, страдает ваш бизнес, вы разоритесь, тебя все бросят, и ты никому будешь не нужен. Вот так, мой милый, а теперь выручай своего товарища, я не сержусь, правда, она улыбнулась мне.


- Эйна! Ты…


- Не надо. Перестань кривляться.


- Я обернулся к Овчинникову и сказал:


- Что-то выпить хочется и повод есть.


- У тебя всегда повод найдется, - всё ещё недовольным голосом ответил он: - Давай попозже.


Испугавшись, что я соглашусь, поспешил смягчить свой отказ: - Ну, давай, но только по чуть-чуть, если тебе так хочется, - исправился он.


- Сережа, тебе не кажется, что вы с другом слишком много пьете, всё время под «наркозом», так ведь нельзя, - спросила его Эйна.


- Да нет, - нахмурился Овчинников, - так мы ведем себя только по праздникам и выходным дням. Хочется расслабиться, почувствовать себя по-другому. А то работа и больше ничего.


- А другого способа нет?


- На другое время не хватает, вот и остается одна радость. У нас, русских, очень узок круг развлечений. Базовое гуманитарное образование на всю оставшуюся жизнь, как прививку от оспы, получают в школе, считается, что этого достаточно, чтобы быть культурным человеком, поэтому людей по настоящему увлеченных культурой, искусством мало.


- Видишь, Эйна, Сережа даже объяснил тебе, почему мы так себя ведем. Для вдохновения, для остроты ощущений. Кругом так сладко пахнет, просыпается природа, и мне кажется, что я слышу пенье птиц. Это прилетели скворцы. «Весна идет! Весна идёт! Мы молодой весны гонцы, она нас двинула вперед!» - продекламировал я слова из романса великого композитора.


- Вот, Сережа, а ты говоришь, что ваш кругозор ограничен школьным образованием, а твой товарищ готов сыпать стихами, и чуть не исполнил сейчас нам романс Чайковского.


Овчинников достал бутылку. Стакан вынул из «бардачка» Виктор. Ыйя ничего не сказала, она молча смотрела на наши приготовления. Стакан был мерзкий, залапанный, грязный, с отбитыми краями, как будто им закусывали. Я подставил его Овчинникову и попросил:


- Налей немного, помою.


Я сполоснул стакан и вылил водку на порог машины, вытер его не очень свежим платком. Все было готово. Мы с Овчинниковым по очереди выпили.


- Ыйя сказала: - Хорошо, что Эстония отделилась от России. У нас стало намного меньше пьянства. Пьют одни только русские.


- У них горе, - сказал я, они стали национальным меньшинством и людьми второго сорта.


- Перестали качать права, так им и нужно, - пожалела русских Ыйя: - А то пьяный, невежественный коммунист из Москвы управлял трезвым трудолюбивым народом.


- Горбачев же не пьяница, - заступился я за него.


- Не он так его наместники.


В Эстонии я был несколько раз. В Таллине, в Нарве. В Нарве в свое время поселилась подруга, её муж закончил ЛЭТИ, в Ленинграде, и по распределению попал на строящуюся тогда Эстонскую ГРЭС. Я несколько раз приезжал к ним. Бывал в Усть-Нарве, курортном местечке под Нарвой, останавливался в гостинице «Ноорус». Светлые воспоминания юности.


В районе погранзаставы, в нескольких километрах от Усть-Нарвы, проводилась Всесоюзная военно-спортивная игра «Зарница», веселое развлечение для детей пионерского возраста: жизнь в палаточном городке, еда с полевой кухни, соревнования, слезы радости победителей в пионерских галстуках. Я тоже присутствовал на игре, от управления делами обкома ВЛКСМ, занимался какими-то хозяйственными дделами, но жил в гостинице, где мы вечерами устраивали свои развлечения: танцевали на дискотеке, тогда большая редкость; но это была уже Эстония, почти заграница, мы танцевали с молоденькими пионервожатыми, такими же, как я был сам. Их детишки во сне воевали на потешных полях сражения, мы пили шипучее венгерское газированное вино, ночью ходили на пляж купаться, из воды нас выгоняли пограничники, которые делали обход побережья, валялись на холодном песке, целовались. В гостинице была финская баня, для избранных: комсомольского начальства из ЦК ВЛКСМ и приглашенных на игру генералов; я не был комсомольским вожаком, и тем более, генералом. Когда все расходились по номерам, мокрых, продрогших нас запускал туда погреться, капитан первого ранга, веселый остроумный человек, начальник штаба Ленинградского отряда «Зарница». Он тоже оставался с нами, и мы заканчивали свой вечер под утро, когда пионервожатым надо было бежать к своим детишкам. У меня была машина управляющего делами Ленинградского обкома ВЛКСМ, поэтому мне было легче.


Места здесь были нетронутые, заповедные, тут была запретная зона, обосновались пограничники. Недалеко отсюда прямо у дороги, стояла огромная старая сосна, и я несколько раз приезжал сюда полюбоваться ею. Кажется, она вросла в землю навеки, мощные, толстые корни, как щупальца какого-то неведомого животного, далеко расползлись от неё. Это была сосна Шишкина, так издавна здесь её называли. Художник много раз рисовал её, она и тогда была уже старой и такой же могучей. Наверно сохранилась она только благодаря тому, что её, как границу, охраняли от браконьеров пограничники.


Нарва была преимущественно заселена русскими, которые работали на Эстонской ГРЭС, на различных стройках, железной дороге, Креймнгольской мануфактуре, она стояла на другой стороне реки Нарова, в Ивангороде. Это была уже территория Ленинградской области. Не смотря на почти полное отсутствие в Нарве эстонцев, в Нарве все же была Эстония. Ивангород и Нарва были города – антиподы. Чистая и ухоженная центральная часть Нарвы и Ивангород, большая грязная деревня, с раскиданными как попало новостройками общежитий. Такими запомнились мне эти два города бывшего СССР. Новостройки Нарвы и Ивангорода были, как правило, заселены, приезжими русскими, их раньше называли «лимитой». В, основном, это была деревенщина и жители небольших поселков из глубины России. Они привезли сюда за собой: клопов, мат и пьянство. Даже на этом бытовом уровне эстонцам было, за что ненавидеть русских и принять освобождение от иноземного ига, как божью благодать. Поэтому я не обиделся на Ыйю. В её словах ничего оскорбительного для моего национального самосознания не было. Правда, оно у меня находится в рудиментарном состоянии. Она сказала, выстраданную её народом правду. Я видел, Овчинников ожил, перестал хмуриться. Он опять почувствовал себя в своей тарелке. В машине от двигателя было шумно и мне не было слышно, о чем он тихо заговорил с Ыйей. Я тоже переживал свой ренессанс, свое обновление, и почувствовал какой-то приятный толчок. И суррогатное чувство душевного подъёма, сродни вдохновению, вдруг посетило меня. Моя любовь к Эйне подстегивала меня, не давала покоя. Мне хотелось сказать ей что-то особенное или прочитать стихи. Правда, своих стихов у меня не было, когда-то сочинял, потом выдохся, а что записывал, потерял или забыл.


Эйна спокойно сидела у окна и смотрела, как бежит дорога, убегает назад лес, чернеют поля, проносятся какие-то поселки, и думала о чем-то своем. Что особенного я мог ей сказать? Чтобы она услышала и почувствовала мою любовь, мою страсть, мою нежность. Не отвергала их насмешливо, а приняла бы и ответила мне, выразив свое отношение к моим чувствам словами, поступком, внушила бы мне надежду. Я стал читать: - «И странной близостью закованный, смотрю за темную вуаль. И вижу берег очарованный и очарованную даль». Она перестала смотреть в окно и насмешливо посмотрела на меня.


- Я же говорю, что ты поэт, - сказала она.


- Это не я.


- Ну, все равно, читаешь мне стихи.


- Наверно, потому что в них наиболее концентрировано, выражены чувства.


- Ты много знаешь стихов? - спросила меня Эйна.


- Много, - ответил я.


- Это хорошо. Я тоже знаю стихи, но немного и никогда не читаю их вслух. И, поэтому, отвечать тебе стихами не буду. И у меня нет твоей восторженности.


- Причина моей восторженности ты.


- Мне, кажется, не только. Ну, всё равно, ты же видишь мы вместе. Ты требуешь от меня признания. Ты хочешь услышать, люблю ли я тебя? Она засмеялась. Да, я люблю тебя, но странною любовью. Я люблю тебя, когда мы остаемся одни и занимаемся сексом. И если мне хорошо я знаю, что это ты. Разве тебе недостаточно этого?


- Нет, - сказал я. Эйна погладила мои волосы, провела рукой по щеке.


- То, чего ты хочешь, не возникает на пустом месте. Мы познакомились с тобой только вчера. Я тебя совсем не знаю. Мы почти не были вместе. Нужно время, чтобы появилось чувство похожее на любовь. Это привязанность друг к другу. Когда один не может жить без другого. Ты не герой из «Плейбоя», встречи с человеком, похожим на фотомодель оттуда, не часты, когда любовь налетает как ураганный ветер, и ты не сопротивляешься ей, и она сводит тебя с ума. Любовь, как дерево, вырастает постепенно. Она требует терпения и времени. Любовь, как озарение, один раз увидел и полюбил - это нонсенс. Вот так, мой милый. Это всё, что я могу тебе сказать. Ты слишком самонадеян и нетерпелив. Повода для твоих иллюзий я не давала. Ночь с тобой не в счет. Мне было хорошо с тобой и это всё. Для дальнейшего это не имеет никакого значения. Твоя любовь, это ваш «допинг» с Сережей, на котором вы всё время сидите и самовнушение. Если хочешь, сочинение, в пьяном угаре, на заданную тему, о котором ты забудешь, как только я сяду в самолет. И горечь разлуки и слезы. Всё исчезнет как дым.


Эйна подумала, что, может быть, переборщила, не надо было говорить всего этого. Раздавила человека. С другой стороны если уж говорить, то всё до конца. Чтобы всё стало на свое место. Он, конечно, не обидел её ничем и восхищение ею у него искреннее. Но эта уверенность во взаимности чувств, надежда на продолжение отношений в будущем. Нет, всё правильно. Эйна высказалась, и ей стало легче.


Я сидел подавленный словами Эйны. Мне было обидно и горько, хмель улетучился куда-то. Теперь я потерял точку опоры и какое-то время находился в беспомощном состоянии, не знал, что мне делать дальше и как вести себя с Эйной. Мы подъезжали к Приозерску. Еще полчаса и мы будем в гостинице. Первая мысль, которая пришла ко мне после полученного удара в солнечное сплетение от Эйны, надо выпить и всё станет, как было. Ведь ничего не произошло. Эйна жестокая девчонка. Но обижаться не на что. «За что боролся, на то и напоролся», всего лишь. Я своим приставанием к ней, требованием взаимности чувств, вынудил быть её откровенной.


Эйна повернулась ко мне и сказала: - Я сожалею, что так получилось, наверно, обидела тебя, но, по крайней мере, была с тобой честна. Не хмурься. Ничего страшного не произошло. Теперь, когда ты лишился иллюзий, они больше не мешают нам, мы можем оставшееся время до моего отъезда домой, в Пярну, если ты не против такого предложения, провести вместе. Я обещаю тебе быть верной подружкой. А то ты совсем расстроился. Она поцеловала меня. Этой ночью я буду с тобой. И ты забудешь про свое горе. Пересиливая себя и проглотив горечь обиды, я кисло улыбнулся.



Глава четвертая



Я поднялся из кресла, в котором сидел и шагнул по проходу к Овчинникову. Он сидел с открытыми глазами и смотрел вперед. Голова Ыйи лежала у него на плече. Она вроде дремала. Я достал стакан из карманчика сидения и сказал ему: - « Насыпь. Чтобы было чему осыпаться». Он не понял, что я сказал, но понял, чего я прошу. Достал зажатую в ногах открытую бутылку водки и стал наливать из неё мне в стакан. Я встал к Эйне спиной, чтобы она не видела, сколько я выпью, и остановил Овчинникова, когда он налил полстакана водки. Я выпил. Водка успела нагреться, была теплая и противная. Я поморщился. Он дал мне закусить жевательную резинку.


- Что с тобой? - спросил он меня: - Поссорились?


- Нет, помирились, - сказал я.


Он налил себе тоже и выпил. Я вернулся к Эйне.


- Устала? - спросил я её. - Да, есть немножко, - потянулась она в кресле.


- Мы уже почти приехали.


- Ты пил водку? - спросила она: - Тебе стало легче?


- Да, когда вместе с ней проглотил обиду, и разобрался в себе, и теперь нет ни мифов, ни рифов, под всем подведена жирная черта. Остается сочинить постскриптум.
- Ты на меня обиделся?


- Нет, Эйна, на себя. На собственную дурость, что не внял предостережению Овчинникова, который видел, что, я вопреки здравому смыслу, пытаюсь присвоить то, что мне не принадлежит, на себя после того, как ты вежливо указала мне моё место, на себя после промывания мозгов, которое я сейчас устроил себе, на себя, за то, что по-прежнему тебя люблю.


Эйна умоляюще посмотрела на меня.


- Я не буду. Всё равно мы еще не доехали. Молчать неприлично. Я просто, скажу несколько общих слов, о чувстве, которое не поддается законом разума и не управляется им. О нем говорят: нагрянет как ураган или солнечный ветер. Именно поэтому я бессилен отменить его волевым усилием. Пускай остается все как есть. Тем более мы все сказали друг другу. Остается постскриптум, о нем мы тоже договорились. Я буду жить оставшееся до нашей разлуки время, находясь как бы в двух измерениях. Вот послушай: «Я не люблю тебя мучительно, любя. Я, полюбив, стал не любить тогда-то. Я жду тебя, когда не жду тебя, и сердце то огнем, то холодом объято».


- Уж это, наверно, точно твои стихи, написанные после не одной выпитой рюмки водки. Чушь, какая-то, - сказала Эйна.


- Это ты зря. Я даже в трезвом виде не могу срифмовать пару строк. Это стихи чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды. Когда его обвинили в том, что он пишет свои стихи, не рифмуя, оттого, что не умеет этого делать; поэт своим оппонентам подарил стихотворение, четверостишие из которого я тебе прочитал. Это единственное у него стихотворение, которое имеет рифму.


Человек по своей натуре конформист, стереотипы в быту, в искусстве привычней и поэтому кажутся проще, надежней, ценнее. Холст Карла Брюллова или ничем не заполненный, пустой чёрный квадрат на холсте Казимира Малевича? Где настоящее искусство, что ценнее? Большинство выберет Брюллова. А ведь вся жизнь на земле есть отрицание отрицания. Если бы мы погрязли в конформизме, остались бы одни клоны. Новаторов, как правило, встречает непонимание, их не принимают в искусстве, их путь тернист и не усыпан розами. Это люди, опередившие свое время. Они не обращают внимания на возню вокруг них, им просто некогда. Немногие их них доживают до старости. Заложники Времени им отпущено так мало, а так много хочется успеть. Я могу только представить, как больно уходить, не сделав всего того, что хотел. Какая это мука! Иногда они смеются над своими хулителями. Вот Пабло Неруда, издеваясь над конформизмом в искусстве, написал свое единственное стихотворение имеющее рифму. А Сергей Прокофьев, которого тоже в чем только не обвиняли: в конструктивизме, какофонизме, да просто в невежестве и шарлатанстве, чтобы от него отстали, взял и написал гениальную «Классическую симфонию», - в лучших традициях симфонического классицизма.


- Как интересно. Ты оказывается не простой, а образованный пьяница. Эйна прижалась ко мне, засмеялась и поцеловала.


- Ты и музыку любишь? – спросила она меня.


- Я когда-то учился в музыкальной школе. На сольфеджио в два голоса пел «Савка и Гришка делали ду-ду». Играл на тромбоне.


- И что же, почему не стал играть в оркестре, ты был бы наверно хорошим музыкантом?


- В те времена на общесоюзном уровне шел диспут физиков и лириков о том, что важнее, созидательный труд, создающий материальные ценности и приближающий нас к коммунизму, наука, позволяющая нам проникнуть в космические дали, овладеть атомом, или искусство, превращающее человека в мечтателя и фантазёра. Я определился с этим быстро, стал поднимать народное хозяйство, работать грузчиком на заводе. Нужны были деньги, я жил один.


Мы въехали в Приозерск, машина остановилась у гостиницы, в центре города.


- Дурачок, - мягко, чтобы не обидеть, обласкала меня Эйна: - Какой ты смешной. Потом расскажешь мне что-нибудь еще из твоей насыщенной биографии?


- Обязательно, а сейчас в качестве аванса с тебя поцелуй. Она обняла меня и поцеловала долгим и вкусным поцелуем.


В «Корелле» Эйна сразу же нашла свою хорошую знакомую, администратора гостиницы. Она была за стойкой портье и занималась своими делами. Увидев Эйну, она обрадовалась, они обнялись, поцеловались и сразу же защебетали о чем-то своём. Эйна на какое-то время забыла про нас. У стойки портье никого не было, а они всё не могли наговориться. Мы сидели в машине и ждали, когда Эйна позовет нас. Витринные окна гостиницы были не зашторены. К Эйне подошла Ыйя и она, наконец, вспомнила про наше существование и через минуту уже махала рукой, чтобы мы заходили в гостиницу. Нам с Овчинниковым опять достался двухместный номер. Виктор поселился рядом с нами. Эйна сказала своей знакомой, что остальные приедут позже, мы получили ключи и стали подниматься по лестнице к себе в номер. С Эйной мы договорились, что соберемся, все в холле гостиницы через полчаса и решим, что будем делать дальше.


В архитектурном плане, а также в дизайне гостиницы существенных изменений не произошло. Та же вьющаяся лестница. Люстра, в виде елочной гирлянды в её пролете. Тот же длинный, с номерами по обе стороны, коридор, и по середине него красная дорожка. Обстановка номера самое необходимое, ничего лишнего, здесь же совмещенные туалет и душ.


Овчинников, Серега! - позвал я его. Ты не хочешь взять «люкс»? Окно фонарем, витринные стекла, ковер, пальма, всё как тогда. Выпьем по рюмке на полированном столе, всплакнем, вспомним прошлое.


- Нет. Ностальгия дорогое удовольствие. Нам «люкс» теперь не поднять. Пусть их. Не хай в нём живут «новые русские». Заработали браконьерскими вырубками леса. Осталась одна плешь болотная, до самой Финляндии. Ни флоры, ни фауны всё уничтожили, лягушек и тех китайцам продали. Вот это бизнес. Хищнический, беспардонный, характерный для русских всегда. О природе, будущем своих детей, не думающих. Сукины дети! Берут пример с прихватизаторов Чубайса: крупных хапуг и мерзавцев «во власти», а также иностранцев спонсировавших переворот Ельцина, его «бархатную революцию», кто, пользуясь своим положением, разворовывает национальное достояние, недра страны, кто прибрал к рукам всю сырьевую промышленность ещё недавно богатейшего в мире государства.


Рюмку водки, говоришь? - вспомнил Овчинников о моем предложении. Пожалуй, выпил бы с удовольствием, тэт-а-тэт с тобой, в люксе из хрустальной рюмки. А то пьешь с оглядкой, боишься, что скажут, лишняя. Эстонские «зеленые», чтоб их, не пьют, нашли, чем хвастаться.


- Причем здесь экология? - спросил я Овчинникова.


- Притом. Трезвость, природоохранное мероприятие, сохраняет флору и фауну желудка. Эстонцы не пьют, не дезинфицируют его, сохраняют в девственном состоянии.


Я помню, - стал он развивать затронутую им по ассоциации тему с экологическим уклоном, - когда Олега Бородина пристроили заместителем главного врача в больницу им. Свердлова, элитная больница и поликлиника, ты её знаешь, мы когда-то в ней стояли на учёте, а мне там два раза ногу делали, первый раз неправильно срослась, пришлось ломать, эскулапы херовы, одни блатники работали. Я смотрю, врач взял аппарат Елизарова и смотрит на него, как будто в первый раз видит, мне страшно стало. На ноге надо было закрепить место перелома, я под местным наркозом, лежу, гляжу, что он делает. Не поверишь, он аппарат разбирает, вновь собирает, как с детским конструктором играет, шпильки гаечки в руках крутит; кое-как его присобачил, стервец. Через неделю рентген сделали, увидели, что натворили, испугались, рентгенологу плохо стало, валерианкой отпаивали. Этот горе-эскулап ко мне в палату боялся зайти, я бы ему голову проломил сломанной ногой.


Олег стал наводить там порядок. Первое, что сделал, была еще советская власть, спирт был «валютой», стал разнарядки на него составлять сам, рэкетом обложил всех, тех, кто пытался сопротивляться, замучил расчетами потребности и нормами на списание. Потом отделился от администрации, поселился в особнячке, за поликлиникой. Главный врач больницы побаивался его. Все-таки протеже Обкома КПСС и не перечил. Олег обновил мебель в кабинете, говорил, что хотел поставить для большей комфортности гинекологическое кресло здесь же, за шторкой, да приятель, гинеколог отсоветовал. Ты его знаешь, хромой молодой парень, толстый такой, пьяница. Помнишь, развлекались у него. Он выдавал нас за практикантов ГИДУВ(а), и водил к себе на гинекологическое отделение. Мы в смотровой комнате смотрели его больных. Оказалось не интересно, мы всё это видели, не заводило, ни один мускул не дрогнул.


- В этом месте, - показал я на гульфик - у тебя нет мышц - просветил я Овчинникова.


- Олег стал трахать всех молоденьких медсестер, тех, кто ему попадался, когда он пьяный шастал по больнице, или если они заглядывали к нему на огонек. «Огоньки» он любил и устраивал часто Жил он тогда хорошо и если бы не демократы с их заскоками, привилегии прочь, больницу отдать народу, и сам не спился, может быть, дерьмократы и не тронули его, поскольку блажь скоро прошла. И у них появились комплексы: геморрой в одной палате с избирателями лечить стало стыдно.


Так вот, когда он там еще работал, я бывал у него, он познакомил меня с патологоанатомом из морга, вместе пили, и он рассказывал интересные вещи. «Раньше, - говорил он, - когда больница была закрытой, и лечилась одна номенклатура, в морге лежала одна пьянь. Неинтересно было. Одно и тоже, разрежешь один сгнивший ливер, у всех одна и таже болезнь, цирроз печени. С трезвенниками стало интересней, чего только не увидишь. Не пьют и в желудке болото, только крокодилов, ни разу не видел, а лягушки иногда квакают. Бывает, разрежешь такого, и вылезет здоровый солитер и, как кобра, на тебя бросается».


- Наверно ему это спьяну мерещилось, - предположил Овчинников


- Перестань сочинять гадости. Тошнит, противно слушать, что ты плетешь – попросил я его.


- Вот я и говорю, давай водочки выпьем, заморим червячка. Приятного тебе аппетита. Он с наслаждением проглотил теплую водку. Замолчал, наверно, ожидал, когда его «солитер» зашевелится и ударит по башке, встряхнет её и поставит на место. Почувствовав удар, он как боксер, получивший нокдаун, немножко поплыл.


- Ты лучше скажи, что у вас произошло с Эйной? – спросил он меня: - Чего ты разнервничался? Сказала, больше не даст?


- Сказала, что любит, но странною любовью.


- Овчинников спросил меня: - Ты, любишь, минет? Знаешь, как Ыйя его хорошо делает? Может сегодня, махнемся? Тебе она, мне Эйна.


- Сережа, не надо. Пошлость тебе не к лицу. Ты должен блюсти нравственность. Ты охраняешь закон.


- А что минет вне закона? - засмеялся он: - Я знаю, отчего ты так раскис в машине. Тебе Эйна указала твоё место? Несчастный растлитель нимфоманок. Ты ей уже надоел. Я тебе серьезно говорю. Давай ты сегодня будешь с Ыйей, не пожалеешь. Замена равноценная. Иначе будешь спать с Виктором, а она сегодня в кабаке найдет себе другого. Помяни мое слово. Ты знаешь, я редко ошибаюсь.


Зашел Виктор: - Вы всё пьете? - спросил он.


- Как видишь. Перед обедом, для аппетита немножко, - зачем-то соврал я ему: - А ты как себя чувствуешь?


- Да вроде ничего, отошел. Надо бы пообедать. А куда после обеда поедем?


- Сейчас все соберутся внизу, пообедаем и определимся.


Администратор сказала, что столовой в соседнем доме больше нет, пообедать можно в ресторане, там есть обеденное меню.


Мы из холла гостиницы прошли в ресторан. Там было пусто. На сцене разминались музыканты. Громко стучал барабанщик. Окна в ресторане были зашторены, царил полумрак, но свет не зажигали, не зажгли его и когда мы сели за стол. Барабанщик действовал на нервы. Как и договорились, я вышел в холл, и встретил наших спутниц. Предложил им пообедать с нами. Они согласились. Тем более что автобуса все ещё не было. Полумрак, когда не видно, что у тебя в тарелке, барабанщик в эпилептическом припадке, непрерывная барабанная дробь, мешали сосредоточиться над едой. Мне даже показалось, что это делается специально, обед был невкусный, и ударнику приплачивали, чтобы, не давал засиживаться посетителям, и вместо швейцара своим стуком выгонял их. Мне это надоело, стук барабанов заполнял всё пространство зала и, не смотря на то, что стоял такой грохот, который, казалось было не перекричать я встал, и перекрывая эту симфонию для ударных, заорал ударнику: - «Эй, ты! Заткни фонтан»!! Барабанная дробь споткнулась на синкопе, в такт он хотел ударить по тарелочке, но, услышав мой окрик, так и застыл с поднятой рукой, палочка зависла в воздухе. Наступила мертвая тишина. Все смотрели на меня. Ударник от такой наглости явно обалдел. Он был в разрисованной кожаной куртке, зашипованный множеством кнопок, потный, лохматый, волосы скрывали лицо, он их откинул назад, спросил: - Фраер, ты что?!


- Ничего. Кочумай, дай нам пообедать. Потом можешь стучать дальше. Ты что, сегодня упал со шкафа и повредил голову? – попытался я успокоить барабанщика.


Последние слова, наверно были лишними. Чтобы завести его достаточно было моего окрика, с головой у парня явно было не все в порядке. Может быть, накурился, я в этом ничего не понимаю, но он и сейчас продолжал дергаться в такт только для него продолжающегося стука барабанов. Ударник медленно сполз с табурета и направился к нам, не выпуская из рук палочек, остальные музыканты их было трое, остались на своих местах.


Одно время Овчинников отрабатывал на мне один прием самбо. Начинался он с захвата руки. Я уже боялся ездить к нему в управление. Я заходил к нему в кабинет протягивал ему поздороваться руку, а он проводил прием и я оказывался на полу или на диване. У меня все время болела рука, потом он отстал. Со мной было не интересно, подчиненные, на которых он тоже тренировался, оказывали ему сопротивление, это его больше устраивало. Затуманенные балдой мозги барабанщика не могли взять в толк, как это его, почти рок-звезду, остановил какой-то хмырь: «Да если он захочет, его растопчет толпа поклонников, да он сейчас из него сделает отбивную», - наверно примерно так думал барабанщик обо мне. Он остановился у нашего столика. Волосы опять закрыли ему лицо, он мог видеть только то, что делалось у него под ногами. Не представляю, как так можно было ходить?


- Прежде чем со мной разговаривать сходи подстригись, а то нечаянно налетишь на кулак, ты же не за этим пришел сюда? – сказал я ему.


- Нет, совсем по другому поводу. Я хочу послушать, как звучит твоя пустая башка. И пусть это услышат твои сучки. Неужели она такая пустая, что ей не сообразить того, что если я играю, лучше мне не мешать. А теперь ты пожалеешь об этом. В правой руке он держал обе палочки. Барабанщик замахнулся ими, намереваясь отхлестать меня, и не успел. Овчинников перехватил его руку отработанным приемом, я подумал, что мои мучения не пропали даром, так как парень лежал на полу с заломленной за спину рукой:


- Ой, мне больно, - заорал он: - Моя рука, я музыкант, ударник, умоляю, рука - это для меня всё.


Овчинников отобрал у него палочки. Пихнул в жопу ногой и сказал: - «Пошел вон», - и отпустил его руку.


Барабанщик, корчась от боли, медленно поднялся с пола. Он продолжал стоять у стола.


- Пошел вон, тебе сказали, - повторил Овчинников.


- Отдайте палочки они очень дорогие, фирменные.


- Подстрижешься наголо, приходи, отдам. А сейчас сам сыграю. Пойдем, - позвал он меня.


Я поднялся из-за стола и пошёл с Овчинниковым на сцену. Я ничего не понимаю в ударных установках, но, видимо, это была неплохая. Фирменные наклейки, надписи на барабанах. Тонкая звенящая кожа была натянута на большой барабан с двух сторон. Я взгромоздился на табурет, Овчинников дал мне палочки, и я отвел душу, стал стучать по всем котлам, котелкам и тарелочкам. Со злостью однако не сильно бухнул ногой в самый дорогой барабан. Ударник при каждом ударе по инструменту корчился, как от боли.


- Что, засранец, научишь стучать? - спросил я его.


С кухни высыпал народ. Все смотрели на нас. Здесь такого ещё не видели. Овчинников приказал какому-то пузатому мужику, в белом халате, наверно, повару:


- Чего уставился, иди к плите, работай лучше, а то совсем готовить не умеете, подаете отраву. Кто к вам ходит? Не поесть, так ещё какие-то шизанутые мудаки развлекают, на сдачу. Вышел ещё мужик в цивильном пиджаке и сказал Овчинникову:


- Вы что, гражданин, хулиганите?


- Что? - взорвался Овчинников, - я тебя, сволочь, сейчас засуну в машину и сдам на пятнадцать суток.


Тот быстро ретировался. Надо было и нам кончать спектакль и уходить. Наши спутницы и Виктор сидели и спокойно наблюдали за происходящим. Виктор каким-то образом комментировал наши с Овчинниковым действия. Он сказал, что всё закончится хорошо; они сидели и ждали конца представления.


Наконец, мы вернулись на свои места. Подошел официант, и мы расплатились за обед. Потом встали и вышли из ресторана опять через холл гостиницы на улицу и сели в машину.


Подруга Эйны, администратор из гостиницы, сказала, чтобы мы сходили во вновь отреставрированную церковь, она рядом, сходили бы на озеро, к огромным гранитным валунам, походили по парку, Сережа бы взял снасти. Напрокат можно взять лодку, и попробовать половить в озере рыбку.


Церковь недавно отремонтировали, выполнили реставрационные работы. В ней проводили службы, и сейчас она была открыта, заходить мы не стали. Перед церковью был установлен бюст Петру-I. Этот маленький городок, чьим только не был. Был шведским. У шведов его отвоевал Петр-I Потом город попал в руки к финнам. У них его отобрали советские войска. С тех пор Приозерск русский город. Говорят финны еще недавно приезжали в эти места, искали могилы своих родных и близких. Но разве в этой варварской стране когда-нибудь существовало уважение к чужим гробам. Сколько своих кладбищ уже сравняли с землей. Память редкого русского знает что-то о своих предках дальше второго третьего поколения. Страна, не помнящих родства.


Финны кланялись кресту на заброшенной церкви и уезжали ни с чем. Всё исчезло, распахано, могилы разграблены и потеряны навсегда. Когда, до войны, финны владели этой землей, вдоль полей, дорог и дренажных канав, высаживали маленькие елочки, чтобы они росли здесь, а, став взрослыми, защищали поля от ветра и холода, и сберегали бы влагу. Еще и теперь кое-где можно встретить поля, по границам которых выстроились спелые красавицы ели. Вот только они и берегут, пока стоят сами и не пали под топорами и пилами «новых русских», устраивающих у своих особняков, солнечные лужайки для игры в гольф, память о тех ушедших в вечность людях, таких же суровых, как их природа, и щедрых к ней, не скупившихся тратиться на неё. Содержать в чистоте и порядке леса, сохранять прозрачными реки и озёра был их нравственный долг перед Богом, и будущими поколениями тех, кто придёт после них, и будет жить здесь, на этой земле.


Смотреть в городе собственно было нечего. Он как был, так и остался маленьким провинциальным городком. Конечно, приметы новой жизни появились и здесь. Всё те же ларьки, коммерческие магазины с той же дрянью, которой торгуют теперь повсюду. Поддельной водкой, платьем и бельем от цеховиков, вышедших из подполья, китайскими пуховиками, кожаными изделиями из Турции, презервативами всех размеров и цветов радуги, заморскими фруктами: бананами и ананасами, которых теперь навалом. Некому только покупать это богатство. Промышленности в городе почти не осталось. Как живет, чем зарабатывает и кормится город, из окна машины не увидишь. Проехали мимо бывшего горкома комсомола. Двухэтажная изба была цела. В ней разместилась какая-то контора. Больше смотреть было нечего, и мы вернулись в гостиницу. Мы вышли из машины. Овчинников с Ыйей прошли вперед и вошли в гостиницу, Виктор за ними, я отстал немного и попридержал Эйну. На улице было хорошо, и мы постояли на крыльце гостиницы. Мне не хотелось расставаться с ней даже на полчаса.


Я опять вспомнил Пабло Неруду. Не то чтобы я очень люблю этого поэта, да ещё в переводе. Что остаётся при переводе от стихов? Содержание, форма, размер стиха, рифма и наверно всё. Если переводчик талантлив, часто получается неплохой плагиат оригинала. Или, как теперь принято называть подобные вещи: remix или trance version. Я не представляю себе Пушкина в переводе на английский или любой другой язык. Какой тяжкий грех перед людьми и Богом взял на себя человек осмелившийся соревноваться с гением, быть с ним на равных. Хотя говорят, переводов хватает. И их хвалят. Ну, это плоды деятельности трутней от поэзии, рейтинг поэтов-переводчиков, цеховая конъюнктура, кого выдвинуть, кого задвинуть, их работа.


В случае с Пабло Нерудой меня устраивали его переводчики. Его стихи опять понадобились мне. Тогда с Ольгой, как сейчас с Эйной, на меня нашло какое-то умопомрачение, мне казалось я схожу с ума. Что бы я ни делал, я думал только о ней, если её не было рядом, мне было тоскливо, она была со мной, я боялся отпустить её и на минуту, в общем, это было «затмение сердца». Из прежнего, горького опыта я знал, что оно пройдёт, но только после разлуки. Я вспомнил Ольгу, своё отчаяние, бессмысленность, жестокость происходящего тогда со мной и мне стало страшно. Я боялся повторить пройденное, не хотел этого и не знал, что мне делать сейчас. Воспользоваться советом Овчинникова и сказать Эйне aufwidersein я уже не мог. Тогда мне помогли стихи Пабло Неруды, его «Сто сонетов о любви», которые я повторял, как молитву до тех пор, пока не выучил наизусть, когда вдруг почувствовал, что мне стало легче. Это был мой морфий, боль растворялась во мне, как только я начинал читать стихи, именно то, что мне было нужно в тот момент. Стихи были созвучны моему настроению, чувствам, желанию, действовали, как гипноз успокаивали, утешали меня. И со временем боль ушла совсем, куда-то спряталась, и очень редко напоминала о себе, как какое-нибудь эхо далёкого горного обвала.


Я знал, что стихи Стихи Пабло Неруды не потерялись, хранятся в памяти сердца и сегодня они вновь зазвучали во мне:


«Не уходи далеко ни на день,


затем что – как расскажешь? – день так долог,


и я прожду тебя, как на вокзале


ждут поезда, который где-то спит.


Не уходи далеко ни на час, …….


не оставляй меня ни на минуту!


Ты и за миг так далеко уйдешь,


что я пройду весь мир с одним вопросом:


мне ждать тебя иль умереть скорей»?


Я спросил Эйну: - Что ты сейчас будешь делать?


- Не знаю, пойду в номер отдохну, придет Надя, посидим, поговорим, выпьем чаю.


- Ты ещё не наговорилась с ней?


- Нет. Она была у нас прошлым летом, отдыхала, жила у своей подруги. С Надей нас на пляже познакомил один общий знакомый, парень из Москвы. Мне он очень нравился, но у нас с ним ничего не было, кроме общих заплывов в море: - Эйна засмеялась: - Встречаться с ним было негде, и потом Пярну не такой большой город, чтобы кто-нибудь из моих знакомых не увидел нас вместе. Общались мы с ним только на пляже.


И тут нам повезло. Подруга Нади уехала на соревнования, она теннисистка, и как будто бы неплохо играет, ключи от квартиры оставила Наде. Я не знала, что у неё с этим парнем, но догадывалась. Конечно, как и везде на отдыхе, у них завязался пляжный роман.


Однажды, она пригласила меня к себе. У неё был её парень из Москвы. Я подумала: «зачем она пригласила меня, я лишняя, что мне здесь делать?» Мы посидели, выпили, потанцевали. Моё либидо проснулось, чувственное влечение к парню переполняло меня, но рядом была Надя. И мне казалось надо встать и уйти, чтобы освободиться от невыносимого притяжения к её другу. И вдруг парень, которому я тоже нравилась, очень спокойно, как -то буднично, как что-то совершенно естественное, предложил нам секс втроем.


Я, конечно, растерялась. Надя сказала мне, что заметила, мне нравится её парень, и она не против его предложения, поэтому она пригласила меня к себе. Ей кажется, стоит попробовать, сразу отказываться не стоит: - « Не понравится, уйдешь» - добавила она.


- И вы стали развлекаться втроем? – спросил я Эйну.


- Да. И я не жалею об этом. Это оказалось так здорово. Ты же сам мне недавно говорил о том, что всё необычное вызывает, по крайней мере, интерес. Привлекает новизна ощущений, возникает желание попробовать «запретное», почувствовать себя в другой роли, получить наслаждение как-то иначе, способом, который раньше я считала неприемлемым для себя.


- Интересно. Я вроде говорил об искусстве, что новое вырастает из старого из его отрицания.


- А разве в том, о чем я тебе рассказываю, не присутствует это?


- Наверно.


- Вот видишь, - обрадовано сказала Эйна: - В любом случае новое не отбрасывает старое просто так прочь. Оно остается, и ты можешь выбирать. Новое отрицает старое, а это совсем другое. Раздражает, шокирует, интригует, влечет – это уже дело вкуса. А вкусы, как и мода не постоянны, меняются. Приверженность, постоянство, верность чему-то одному в жизни, например, сексу с одним партнёром, часто необходимость и только. Нет возможности выбора. Тогда как в человеке самой природой заложена мотивация к переменам пристрастий, как способ самосовершенствования. Изменить чему-то или с кем-то, всего лишь возможность реализации потребности, которая объективно существует в человеке. Самая модная, самая любимая пластинка со временем надоедает. Нельзя крутить её бесконечно. Всё приедается, становится пресным. И требуется что-то новое раздражающее, придающее остроту чувствам, приводящее их в возбуждение. А иначе так можно и умереть от скуки. В конце концов, это закон природы. Аристипп, друг Сократа, ещё в V веке до н.э. основал философскую школу киренаиков. Созданное им этическое учение (гедонизм) проповедовало что чувство удовольствия, наслаждения выступает в качестве главного побудительного мотива всего поведения человека. Об этом же пишет и Фрейд, называя принцип удовольствия (Haupthrinzip) главным определяющим принципом всей жизни человека. Сегодня гедонизм не потерял своего значения, а наоборот переживает расцвет, после заката морали ханжей, стал благодаря СМИ «официальной» философией молодых. И я, однажды, перешагнув закомплексованность и страх перед неведомым нашла в практике применения постулатов гедонизма точку опоры и оправдание перемене своих сексуальных пристрастий.


То, что казалось немыслимым, вдруг вошло в мою жизнь. Я пошла на это и потом не никогда не жалела о сделанном. Примерять что-то в магазине модных платьев, перебирать наряды, прежде чем выберешь что-то считается нормальным, естественным, ни у кого не вызывает протеста. И так должно быть во всём.


- И в сексе тоже?


- Конечно, а для чего я всё это рассказала. Хочу объяснить тебе историю своего «грехопадения» - с иронией произнесла это слово Эйна.


- Как интересно ты говоришь. Какие потрясающие вещи рассказываешь. Какая интерпретация того, что я сказал. А аргументация, Эйна, я потрясен!


Она посмотрела на меня, ей не понравился тон, с которым я восторгался её рассказом, наверно, показался фальшивым. Тем не менее, она продолжала говорить. - Секс не приложение к половому акту с репродуктивной целью, для продолжения себя в будущем. Чтобы люди не выполняли эту обязанность как пилку дров двуручной пилой, и сотворение человека не напоминало бы зачатие в пробирке, Господь подарил ему возможность испытать при этом сладчайшее наслаждение, быть может, самое сильное из всех тех, что отпущены ему природой. И поэтому деторождение навсегда осталось только деторождением в его неизменном виде, и с точки зрения появления человека на свет странно было бы, если здесь появилось что-нибудь новое. А вот инстинкт потребности в половой близости мужчины и женщины для продолжения рода homo sapiens и получаемое при этом удовольствие разбудили и привели к бурному развитию сексуальную жизнь человека, превратили её в сферу самых изысканных фантазий и место для поисков самых острых ощущений, предела которым, кажется, нет. Секс стал самостоятельной частью жизни человека, мощным стимулом его жизненных устремлений.


Моё совковое половое воспитание, которое привили мне родители, гвоздем сидело во мне и дальше, за рамки традиционных способов секса с мужчиной, я сама выйти не могла. Нужен был кто-то или кем-то созданная ситуация, в которой не опасно было бы отклонение от наезженной колеи, если я вдруг почувствую, что ошиблась, возврат к привычному для меня сексу выглядел бы естественно и не вызвал бы у партнёра недовольства или непонимания. Мой первый опыт у Нади оказался удачным. Мне понравилось. Я оказалась в другом мире, в нём я приобрела массу новых бесподобных ощущений. И то чего я сначала боялась, что считала недопустимым, чего я стеснялась, вдруг мне понравилось и стало моим, мне хотелось уже самой заниматься этим и снова испытать это неведомое мне раньше наслаждение.


- И долго у вас это продолжалось? – спросил я Эйну.


- К сожалению, нет, не долго. Я с мужем уехала отдыхать в отпуск, а Надя и её друг скоро разъехались по домам.


- Эйна, как увлекательно, ты можешь рассказывать. Ты меня заинтриговала. Пойдем в гостиницу, и пригласи меня на чашку чая с Надей.


- Если хочешь, пожалуйста - сказала Эйна. - Но ты зря на что-то рассчитываешь. Надеяться тебе не на что. Треугольника у нас не получится. Я вижу, ты уже облизываешься, как кот. Иногда, как нечто виртуальное, мне вспоминается то, что было тогда со мной, и поэтому я так обрадовалась встрече с Надей.


- Эйна, а с Ыйей у вас что-нибудь подобное было?


- Нет, что ты, это невозможно. Мы работаем вместе. Рядом живем. Наши мужья общаются между собой.


- Эйна, может быть, сделаем transe version на основе той виртуальности, в которой так когда-то хорошо тебе было, и которой ты иногда живёшь в своих воспоминаниях. У Гете в Фаусте дьявол забирает у человека душу если тот скажет в какой-то момент своего блаженства: «Остановись мгновение ты прекрасно». Как страшно. Задержать мгновение, чтобы насладиться им досыта мы, конечно, не в силах, а вот повторить его? Почему бы нам ни попробовать? И не надо платить той страшной цены, которую платит человек оставшийся в нирване. Я, думаю, Надя не откажется ещё раз испытать так запомнившиеся ей минуты вашей встречи втроём.


- Не говори глупости. Это чушь. Ты к роли третьего участника нашего треугольника не подходишь. И не только потому, что не знаешь Надю. Ты слишком увлечен мною и у тебя ничего не получится. У нас было правило, никто не должен отдавать кому-то предпочтение, а у тебя так не выйдет. Ты «зависнешь» со мной и всё испортишь. И вообще, перестань думать об этом. Твой интерес к этой теме может быть только абстрактным. Это невозможно, так и знай. Иначе я не буду больше тебе ничего рассказывать.


- Но приглашение на чай остается в силе?


- Ну, куда ты денешься без меня? Ладно, приходи. Только много не пей и веди себя хорошо. Посиди тихо. Отдыхай. У нас, сегодня с тобой последняя ночь. Я хочу, запомнить её, ты нравишься мне.


С какой-то особенной нежностью она поцеловала меня. На нас сердито посмотрела пара пожилых людей, входящих в гостиницу: «Нашли место, где обжиматься, Бога бы побоялись, церковь напротив», - сказала женщина, видимо мужу.


- Ну, всё, иди, - отпустила меня Эйна - приходи минут через двадцать. Хорошо?


Она осталась в холле гостиницы, а я поднялся к себе в номер.


- Где ты был? – спросил меня Овчинников.


- С Эйной дышали свежим воздухом на крыльце гостиницы. Сережа, у нас есть еще шампанское? Мне надо.


- Зачем тебе? Если мы скоро уже пойдем в кабак, слушать твоего любимого барабанщика.


- Я иду в гости к Эйне пить с Надей, администратором гостиницы, чай.


- А, это такая пухленькая, с толстой жопой. Хорошенькая, я бы не отказался, а ты не можешь проговорить этот вопрос, когда будешь пить с ней чай?


- Как ты это себе представляешь? Там же будет Ыйя. Тебе нельзя. Ты должен сохранять ей верность, хотя бы для приличия, не позорить нас. Сексуальная распущенность тебе ни к лицу. Об этой твоей слабости, офицера органов общественной безопасности, смело заступающегося за униженных и оскорбленных, отстоявшего сегодня, перед девушками мою честь, знаю только я. Ты меня знаешь. Твои секреты хранятся в надёжном месте. Можешь быть спокоен. И, потом, Надя сегодня на работе. Лучше я пришлю тебе Ыйю, чтобы она не мешала нам пить чай. Завтра наши эстонки уезжают, поэтому я попытаюсь «застолбить» тебе Надю, если хочешь, на завтра?


- Ты «застолбишь», от тебя дождешься, ты, по-моему, с Эйной, последних извилин лишился, уже на ударника бросаешься. Под боевой грохот барабанов, пища лучше усваивается, здесь это поняли раньше всех. Грохот барабанов идет гарниром к вонючим котлетам. Не надо мне присылать Ыйю, она мне надоела, хочу Надю.


- Ыйя сделает тебе вкусный минет, это тоже твоя, слава богу, не половая, а сексуальная слабость.


- По-моему, что в лоб то по лбу.


- Поясняю разницу. Половая слабость - это клиника, когда не стоит, а сексуальная слабость это - распущенность. Пробелы школьного воспитания, у вас же в школе не было курса сексологии, только пестики и тычинки. От распущенности недалеко и до маниакально-сексуальных побуждений, вот видишь, ты, во что бы то ни стало, хочешь трахнуть Надю, яркий симптом, подтверждающий мои подозрения. Тогда, это тоже клиника, обливайся холодной водой, на половые органы побольше, и всё будет в порядке. Читай «Деточку», Порфирия Иванова. Выучи его молитвочки. И прежде чем положить руку на жопу приглянувшейся тебе красавицы и пожелать её вспомни их.


-Ты что совсем спятил, какие молитвочки? - отозвался Овчинников.


Он, как всегда, лежал на постели и курил.


- Ну, ты же не станешь, как Отец Сергий рубить себе палец, чтобы плоть свою ненасытную успокоить. Вот тоже, я не имею в виду тебя, дурак был, ну дразнила его эта сучка, ему бы оттрахать её, свидетелей нет, и дело с концом и он бы с пальцем остался, нет, Толстой решил помучить мужика, молитвой, мол, защищайся, на неё обопрись, вера-то и поможет. Тот читает, молитва красивая, а что толку: «Царь небесный, утешитель, души истина, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша». От сучки так вкусно пахнет. Ещё пуще трахаться охота. Это его бес попутал. Соблазняет. А спасение-то рядом. Не было тогда еще Порфирия Иванова, с его молитвочками, не родился ещё, а то бы подсказал. На улице зима, оттепель, кругом вода талая, студеная, плеснул бы монах водички шаечку, или ведерочко, себе на яйца, а не топором по пальцу. Как кипятком бы обожгло, побежал бы от бабы, только пятки засверкали.


Оральный секс, я это помню, стоит у тебя не на последнем месте. Любишь, минет?


- Странный вопрос, - отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, Овчинников,- конечно, люблю и даже очень. Можно подумать, он тебе незнаком.


- Предпочитаю стандартные положения описанные ГОСТ(ом), если говорить по научному.


- А что, на минет стандарта нет? - заговорил стихами Овчинников. Вот уж не думал, - засмеялся он.


- Видишь мне кажется стандартизация минета невозможна в принципе и, кроме того, она государству в копеечку обойдётся. Ты затронул сложную проблему. Вот Пабло Неруда восхищаясь своей возлюбленной, пишет: - «Твой рот огромен - можно сделать два, но поцелуи свежи, как арбузы». Такой рот примет с удовольствием хер любого размера. А как быть если в рот какой - нибудь злой сучки с трудом влезает чайная ложка? Чтобы её рот соответствовал разработанному государством стандарту на минет ей что, придётся делать пластическую операцию за казённый счёт?


- Пусть так сосёт, без стандарта - разрешил Овчинников.


- Знаешь, сколько лет занимались стандартизацией отечественных презервативов?


- Нет и знать не хочу. Слава богу, сейчас хватает импортных, хороших. А на твой вопрос по поводу минета я отвечу так: я люблю вкусный, профессиональный минет. Чтобы не чавкали, не жевали, а сосали, понимаешь, сосали, работали как пылесос. Есть такие минетчицы, что через твой конец могут высосать твой мозг. От такой минетчицы и прямо в дурдом. Это секретное оружие КГБ, - засмеялся Овчинников: - Ладно, вернёмся к нашим баранам. Помнишь, когда тебе дали квартиру, сразу понадобился ремонт, так дома тогда строили, и ты побежал к Шендеровскому, в УНР-45. Он помог, и ремонт тебе сделали. Но я не о том. Коля подарил тебе такую бабу, о которой можно только мечтать. Она работала у него и поэтому каким-то образом участвовала в ремонте твоей квартиры, кажется, была сметчицей, а оказалась классной минетчицей. Произвела на меня такое впечатление. Ты ей надоел, призналась она мне. Сосать твой хер она больше не хотела. Я, чтобы она не мучилась, помог ей в этом. Не могу видеть, когда хорошему человеку плохо. С тобой её талант глохнул не раскрывался полностью. Прости задним числом, если это тебя утешит, за то, что тогда сломал тебе кайф, - засмеялся Овчинников, - Очень переживал? - спросил он меня.


- Что ты украл её? Не минетчицу, а хорошую двадцатилетнюю девчонку? Мне было её очень жалко. Ты же ничего не знаешь о ней. То, что она стала такой не её вина. Нашёл себе развлечение и только, нашёл себе забаву и больше ничем не интересовался. Всё не так просто. В УНР она работать не могла, Шендеровский держал её вроде скорой сексуальной помощи. Но это не могло продолжаться долго, ему надо было от неё как-то избавиться. И то, что она появилась у меня, в какой-то мере спасло её.


Я как-то случайно зашёл к Максимычу, ну ты его знаешь, начальник Шендеровского. Он уже знал, что я получил квартиру. Поздравил, мы налили по рюмке, и выпили. Я сказал ему о цели своего визита, спросил его, где Шендеровский? Он засмеялся и сказал, что тот занят, но если я Коле не помогу, освободиться он не скоро. И отправил меня к нему. До его кабинета я не дошёл, встретил в коридоре. Непонятно почему, но он очень обрадовался нашей встрече. Сказал, что тоже знает о моей долгожданной радости, и уже приготовил подарок. Самым большим подарком от него стала бы для меня сейчас его помощь: «мне нужно отремонтировать квартиру» - объявил я ему о своём самом заветном желании.


- Помогу, помогу, - пообещал он, - только пойдём к Максимычу и там обо всём договоримся. У меня кабинет сейчас занят.


- Ну что? Наелся? Сплавляешь друзьям? - спросил Максимыч, входящего к нему Шендеровского. О чём идёт речь, я не понял.


- Слушай, Максимыч, затрахала, сидит у меня в кабинете целый день, мешает работать, люди смотрят.


- Так ты дай ей работу. Ведь обещал? Она без работы. Поэтому из общежития её выгнали, - «езжай к себе в Кронштадт» - говорят, - «блядей здесь и без тебя хватает». Денег у неё нет, работы тоже, жить негде. Работать тебе мешает? Так ты её всё время под стол к себе загоняешь отсасывать. Посмотри у неё губы распухли, конечно, мешает, если ты, когда кончаешь, лезешь на потолок.


- Да будет ей работа, вот на курсы какие-нибудь пошлём, получит другую специальность, пока ей где-нибудь надо перебиться, - рассердился Шендеровский.


- Да ты уже дал ей хорошую специальность, она теперь может работать профессиональной минетчицей, - стукнул кулаком по столу разъяренный Максимыч. Всё! Кончай базар, - закончил он дебаты и перешёл к конструктивной части своего выступления: - Вот ему, - он показал на меня, - надо сделать ремонт. Пусть она этим займётся, помощь ты ей пришлёшь. Пока поживёт у него, - захихикал Максимыч, - не всё коту масленица.


- Максимыч, ты опередил меня,- стал оправдываться Шендеровский: - Я как раз хотел ему сделать от нас подарок на новоселье. Раздумывал, что лучше? Кошку, собаку или женщину? Остановился на последнем варианте. Увидишь её, не пожалеешь - обрадовал он меня.


- Тем более Коля проверил и твоему здоровью ничего не угрожает. Зато сколько приобретений, - засмеялся Максимыч.


- Это называется без меня, меня женили, - пришлось поблагодарить их за подарок: - А мое согласие, что не обязательно? - спросил я сватов: - А подарок посмотреть? - Дареному коню в зубы не смотрят, - хитро сощурившись, заулыбался Шендеровский: - И вообще от подарков отказываться не принято. Нас обижаешь. Я тебя прошу, как друга, забери девчонку, пусть она у тебя поживёт, тело класс, а как е….. ! Я через неделю, другую ей что-нибудь подберу.


- Кобеля или работу? - спросил я его.


- Не знаю, возможно, и то и другое, если тебе не понравится, и не оставишь себе. Но я уверен, будешь доволен. А как сосёт, как сосёт! Если надо механическую дойку заменит.


- У меня нет коровы. А х.. только один. Боюсь, она без работы останется, побежит на сторону.


Коля засмеялся: - Ну, договорились? И потом она же тебе ремонт сделает. Она по специальности каменщик.


- Мне же не печку перекладывать надо.


- Она всё может, вот затрахал, ещё придирается, мне бы такой подарок кто-нибудь предложил я бы даже не раздумывал. Ну, Максимыч, скажи ему что-нибудь.


- Хватит, надоело, - вмешался Максимыч, - зови девчонку, - приказал он Шендеровскому.


В кабинет к Максимычу вошла девушка и осталась стоять у дверей. За ней появился Шендеровский и прошёл к столу начальника, сел рядом с ним. Горела одна люстра, и по углам большого кабинета было темно. Темно было и при входе в него.


- Света, иди сюда поближе, и садись рядом с ним, - приказал девушке Максимыч и показал на меня. Она прошла через кабинет и села рядом со мной. Мне было неудобно разглядывать её, и не было повода обратиться к ней, чтобы хорошо рассмотреть.


Максимыч распорядился: - Поживёшь пока у него, - он ещё раз показал на меня, - поможешь с ремонтом, посмотри, что надо сделать в новой квартире. Скажешь мне или Шендеровскому. В помощь мы кого-нибудь завтра тебе пришлём. Всё. Решили твои проблемы? - спросил он меня.


- Спасибо.


- И за подарок тоже?


- Конечно.


- Ладно, ладно, будет случай, рассчитаемся. Смотри, девчонку нам не испорти, - засмеялся он как-то чересчур весело.


- Света, вон там холодильник, - показал Максимыч в угол. Рядом стол. Сделай нам чего-нибудь выпить и закусить. И принеси сюда.


Света стояла у холодильника спиной ко мне в длинном, чёрном, лёгком, не для зимы пальто. Она наклонилась что-то взяла в нём, распрямилась, повернулась лицом. Действительно фигура у девчонки была отличная. Длинные ноги, затянутые джинсами, грязно-голубого цвета свитер плотно облегал фигуру, обтягивал небольшую грудь и кончался чуть-чуть ниже пояса. Она наклонилась над столом, и свитер полез вверх, оголив втянутый живот. «Горячая девушка» - подумал я про неё. Света стягивала свитер на задницу, но он упорно лез вверх. Я увидел её лицо, и только сейчас смог его хорошо рассмотреть, и от удивления чуть не присвистнул. Оно не вписывалось ни в какие нормы. На него нельзя было смотреть без удивления. Его нельзя было назвать некрасивым. Но на нём был чей-то грех. Назвать её лицо оригинальным слишком неточно. Как будто Создатель начал своё творение с тела, а на лице споткнулся, кто-то помешал, и, не закончив лицо, он начал заниматься другим делом. А может быть, запил и вернулся к творению рук своих нетрезвым, у творцов, создателей прекрасного, это бывает часто, и закончить лицо, как положено, он уже не смог. Глаза разного цвета, такое случается у кошек, были прикрыты густыми светлыми ресницами; большие, они, казалось слегка смещены относительно друг друга, наверно от того, что одна бровь бежала от переносицы и летела стрелой к виску, как будто девушка не переставала удивляться чему-то, а другая выгибалась обычной надбровной дугой, небольшой нос хорошей формы, красиво очерченный рот, отчего-то припухшие, как у ребенка губы, лицо чистое, бледное, светлые волосы спрятаны под чёрной шапочкой. Света разогнулась от стола, посмотрела на меня как на пустое место или столб и продолжала резать рыбу, делать бутерброды, потом поставила тарелки с ними на стол.


Я сказал, что мне надо идти.


- А никто тебя не держит, - успокоил меня Максимыч - выпей с нами на посошок и иди. Не забудь приданное. Я вот что хочу сказать, - решил он произнести что-то вроде напутственного слова или пожелания в связи с моим новосельем: - Раз ты получил квартиру, ты должен озаботиться, чтобы в ней всегда присутствовала жизнь. И должен кого-то завести: женщину, кошку, собаку, или всех сразу. Ты должен приходить домой, чтобы кто-нибудь тебя там всегда ждал: может быть, подать тапочки, помурлыкать возле ног или завилять хвостом, радостно залаять. Ты сразу ощутишь домашний уют, любовь, ласку и заботу. Знаешь как это приятно? Ты будешь стремиться домой, а не как сейчас, пропивая последнее, шляться по кабакам, находиться среди людей, блядей, с друзьями гопниками. Вы напиваетесь для того, чтобы пороть чепуху, строить на песке замки, принимать неосуществимые решения, о которых забудете уже завтра. И чем больше вы пьёте, тем больше воодушевление и грандиознее планы, вам не нужен никто, вы самодостаточны, это помогает избавиться от одиночества, домой вы попадаете только затем, чтобы рухнуть в койку и забыть всё, о чём наболтали, потому что это всё ненужное, фантазии нетрезвого ума.


Заведи себе женщину, - Максимыч посмотрел на Шендеровского, они засмеялись: - В нашем дружном коллективе мы вырастили тебе верную подругу, - он засмеялся опять, - молодую, способную, ласковую, заботливую и сегодня передали тебе её из рук в руки. Я надеюсь, что скоро ты оценишь наш вклад в твоё семейное счастье.


Мы выпили. И я стал прощаться.


- Коля, - попросил я, - выйдем со мной на минутку. Мне нужно тебя кое о чём спросить, так сказать, тэт а тэт.


Максимыч понял, о чём я хочу его спросить. Света стояла к нему спиной. Он покрутил пальцем у виска, махнул рукой и сказал:


- Да всё у неё в порядке.


Коля добавил: - И на месте, сам проверял.


Так Света оказалась у меня дома. Какая-то обреченность чувствовалась во всём, что она делала, в том, что почти всё время молчала. Не иначе, как только с помощью клещей или другого пыточного инструмента из неё можно было что-то вытянуть заставить заговорить, рассказать о себе, о своём прошлом. Только через несколько дней, когда она немного привыкла ко мне, поверила в то, что я не хочу ей зла, что Шендеровский это прошлое, она оттаяла, стала немного веселей и мне удалось что-то узнать о ней. Она заговорила, но на вопросы о своём прошлом отвечала неохотно. В первый вечер нашего знакомства она, как испуганный зверёк забилась с ногами на диван, сидела, молчала, смотрела, что я делаю, и явно со страхом чего-то ждала. По пути мы зашли в магазин, я купил поесть и выпить бутылку водки. Я не стал просить её ни о чём, приготовил всё сам. Когда мы ели я увидел, какие у неё грязные руки, с трауром под ногтями. И сама она чувствовалось, что тоже давно не мылась, неплохо бы было постирать и одежду, в которой она была. Мы закончили есть она выпила со мной и всё также жалась в углу дивана.


- Чего ты боишься? - спросил я её.


- Ничего, - односложно ответила она.


Я сел рядом с ней. Не смотря на то, что я пил, у меня не было ни малейшего желания воспользоваться «подарком» и предложить ей себя. Я чувствовал она уже меньше боится меня, что испуг прошёл, но её по-прежнему видимо беспокоила всё та же мысль, когда мы начнём с ней трахаться. Наверно она решила, что это неизбежно и взяла инициативу в свои руки. Всё также молча подвинулась ко мне, расстегнула на моих брюках молнию и посмотрела на меня, как бы спрашивая: «продолжать»? Её рука двинулась дальше в трусы, и я почувствовал, как меня заполняет желание, однако я пересилил себя, отнял руку от расстёгнутого гульфика и положил рядом с собой. Потом взял её руку в свою и положил ладонью вниз к ней на колени, показал на грязь у неё под ногтями и спросил:


- Света, ты не хочешь помыться?


- А где? - не стала отказываться она. Я не думал, что она так обрадуется, когда я отвёл ее в ванную комнату.


- Может быть тебе нужно постираться? - предложил я.


- Неплохо было бы, - согласилась она со мной.


Я дал ей во что переодеться, пока будет сохнуть её одежда, и она закрылась в ванной комнате. Мы начали нашу совместную жизнь с чистоты. И только потом стали трахаться. Причём я её не принуждал. Она захотела сама.


Ты, Сережа, прав, как всегда. Света была классной трахальшицей. Но я чувствовал, что что-то не так. Чувствовал, что ей не хватает того, что я могу ей дать. Я грешил на себя. Не удовлетворяю девушку, переживал, не знал что делать. Я говорил тебе, что когда она привыкла ко мне, стала более разговорчивой и немного рассказала о себе. В прошлом у неё оказалась изуродованная жизнь и по вине мерзавцев, приобретенная болезнь, которую надо было лечить у сексопатолога. Мне было жалко её, я хотел ей помочь, но ничего не получилось и отчасти виноват в этом ты.


Мы с ней, если можно о наших взаимоотношениях так сказать, подружились. Потому что помимо секса, нас сблизила наша с ней совместная жизнь, мы много времени проводили с ней вместе. У неё оказалась неплохая голова, просто девчонкой никто не занимался. Она из Кронштадта, отец когда-то плавал на атомоходе Ленин, потом на других ледоколах, всё время в море. Мать дочку не любила с рождения, больше того ненавидела. Это был комплекс вины перед дочерью, результат самовнушения. Ей казалось, что окружающие считают дочь безобразной, она стыдилась её, и страдание матери сказалось в патологической ненависти к ней.


В школе девочку прозвали чучелом, так звали героиню фильма «Чучело». Школу Света не закончила. Пацаны, одноклассники заперли её в квартире у своего товарища и целую неделю хором насиловали. Они приходили к нему по утрам, как в школу на урок физкультуры. И беззащитную девчонку насиловали. Заступиться было некому. А милиция? Она боялась милиционеров, боялась, что будет ещё хуже. Света сбежала из дома. Так она оказалась в Ленинграде. Как она попала к Шендеровскому я не знаю.


Я тогда, если ты помнишь, работал в гостинице. В один из дней, когда Света была у меня, приехал, Сережа, ты. Обета верности Света мне не давала, она отдохнула от Шендеровского, пришла в себя, стала замечать жизнь вокруг себя, интересоваться ею, в общем, ожила, как это бывает с бабочкой побывавшей в сачке, ей хотелось летать. Мы сначала пьянствовали в гостинице, потом поехали ко мне домой и пили опять. Ты предложил трахаться втроём. Я отказался. Как уснул, я не помню, а когда проснулся, то в комнате был один. На столе стоял стакан с водкой, рядом лежал кусок хлеба с ветчиной и записка, написанная рукой Светы: «Не плачь, я ушла, больше мы не увидимся, я люблю тебя больше всех, спасибо за всё»!


В череде тех с кем трахалась Света, ты, Сережа, был не первый и не последний, и обвинять тебя вроде не в чем, не ты совратил её, просто воспользовался тем, что она постоянно хочет трахаться. Ты же не знал о её болезненном недуге, украл у меня, потом бросил и тем самым подтолкнул к распутной жизни, от которой я хотел её спасти. Как-то я встретил её с тобой. Нам как всегда не хватило, и мы зашли к Валере Максимову, в Союз художников. Света ему страшно понравилась. У художников она задержалась надолго. Там она попалась на глаза одному из приятелей Максимова. Великий Боттичелли был без ума от одной проститутки и всё время её рисовал, она присутствует почти на всех его полотнах, он изобразил её даже в образе «Весны». Приятель Валеры тоже потерял голову от Светы, сделал её своей любовницей и натурщицей и хотел, чтобы она принадлежала только ему. Он вылечил своё божество. Уехал с ней куда-то и продолжал её рисовать. Она стала источником его творческого вдохновения. Они долго жили вместе. Света стала другим человеком. Где-то на кого-то выучилась. В Союзе художников друг Светы был свой человек, он помог ей, и она стала директором Дома творчества художников в Старой Ладоге. Потом случился переворот 1991 года, и она в нём исчезла. Где она и что с ней теперь я не знаю.


Я замолчал. Овчинникову было лень что-либо ответить мне. Воспоминание, его не грело. Я спустился в машину и поискал рукой, под сидением, коробку с шампанским. Оставалось несколько бутылок. Я взял две бутылки и вернулся в номер. Овчинников по-прежнему лежал на кровати курил и смотрел в потолок. В таких, не имеющих продолжения знакомствах, каким было наше знакомство с эстонками, он начинал скучать и искать что-то другое. Отдавать ему Эйну я не собирался и на это он не рассчитывал. Оставалось одно пойти в ресторан, может быть, там повезет. И он найдет себе что-нибудь новенькое. Было еще рано, и что делать сейчас он не знал. Он сказал:


- Лучше бы я остался на базе, походил бы со спиннингом, может быть, кого-нибудь поймал.


- Поймать можно только триппер, а ты бы напился и ловил спиннингом свою задницу. И потом вытаскивал из неё крючок. Он увидел шампанское, которое я принес из машины, попросил: - «Открой, давай выпьем». Я открыл бутылку, он налил мне полный стакан. Сам взял откупоренную бутылку шампанского, и всё содержимое из неё вылил себе в рот. Смачно рыгнул: - Иди пить чай. Пора. Позови мне Ыйю.


- А вдруг у неё уже другие планы? - предположил я: - Их группа тоже пойдет в ресторан и она захочет пойти с ними. Твоё охлаждение к ней довольно заметно, она приехала сюда не для того чтобы провести последнюю ночь перед отъездом в одиночестве. В дымной наэлектролизированной, пьяной атмосфере ресторана водятся щуки, и ей захочется поймать в ресторанном водовороте хотя бы крупного аппетитного карася.


- Ты, давай зови её сюда, - сказал мне Овчинников, - а мы сами как-нибудь без тебя разберемся, кто куда пойдет и кто с кем будет. Иди, ты мешаешь мне думать.


- Сережа. Ты, наверно, раньше меня будешь в ресторане, займи где-нибудь столик получше и подальше от оркестра. А еще было бы лучше, если бы ты ударника пристроил на «сутки». Повод есть, он провоцировал драку с посетителями ресторана. Виктор, как «дружинник», за милиционером сходит, ты же знаешь отделение милиции напротив.


Овчинников рассвирепел: - Да пошел ты на х..! Уйдешь ты или нет!


Я взял бутылку шампанского и ушел. Подошёл к номеру Эйны, постучал в дверь, и услышав: «Входите», - вошел в комнату. В номере была обе девушки. Я поставил бутылку шампанского на стол.


- Оно, что у вас никогда не кончается? - Эйна показала рукой на шампанское.


- Нет, Эйна, никогда. Мы пьем его, как минеральную воду и поэтому покупаем коробками.


- Странные вы с Сережей люди, - сказала Ыйя: - Люди стремятся на природу, едут куда-то, толкаются в электричках, чтобы погулять подышать чистым воздухом, наслаждаются окружающей красотой. Кругом весна, стоит хорошая погода, тепло, всё распускается, появились первые лесные цветы, поют певчие птицы. Вам нужен активный отдых. А вы никуда не выходите, Овчинников много курит, и вы все время пьете. Неужели глоток чистого воздуха и тот дурман, в котором вы живет равноценны?


- Ыйя, ты права. Права во всем, но несколько преувеличиваешь, когда акцентируешь внимание на нашем нестандартном поведении за городом, придаешь слишком большое значение в нашей жизни вредным привычкам. А как же уха, прогулка по Приозерску сегодня, разве это не активный отдых? Мы его вовсе не игнорируем, - засмеялся я: - Как раз хотел тебе сказать, что Сережа приглашает тебя прогуляться с ним перед ужином. Он ждет тебя у себя в номере.


- А я думала уже, что он забыл про мое существование, отчего-то сердитый, молчит и всё о чем-то думает. И только пьет.


- Ыйя, ты пойдешь к нему? - спросил я её.
- Да, сейчас иду, - сказала она.


- Ужинать будем в ресторане, если вы не против моего предложения - сообщил я девушкам наши планы. Здесь просто больше негде.


- Я хочу танцевать, сказала Эйна и закружилась по номеру, - я соскучилась без движения. Ты танцуешь? - спросила она меня.


- Когда я учился в школе, в первом классе, то танцевал в хореографическом кружке дома пионеров и школьников. На новогодней елке в Доме культуры им. Капранова, у меня был почти сольный номер, я играл зайчика, сидел под елкой на сцене, а все остальные детишки из моего кружка кружились вокруг елки в веселом хороводе. Я знаю несколько балетных позиций, танцевал падекатр, и другие бальные танцы, танцую твист, чарльстон, и летку-енку. Как видишь у меня большой репертуар и хорошая подготовка. Я буду тебе хорошим партнером, не буду наступать тебе на ноги, даже если мы с тобой будем танцевать в самом темном углу, что для меня было бы предпочтительней.


- Так, с тобой всё ясно. Может быть, твой друг сможет стать мне достойным партнером на танцах?


- Я, Эйна, никогда не видел, как он танцует, лишь однажды у него на свадьбе я видел как он с невестой, или нет, уже женой, Ольгой, у него очаровательная жена, кружился в вихре вальса. И никто не заметил его хромоты, так как незадолго до свадьбы он сломал себе ногу. Ах, какая это была замечательная пара.


- А где его жена теперь? - спросила Эйна.


- Они расстались. Разбежались в разные стороны. Слишком независимыми людьми оказались. Оказавшись вместе, они не смогли примирить свои принципы; консенсус в личной жизни не складывался.


В истории их любви есть всё, переплетаются вместе и романтическое и трагическое. Сережа увел свою будущую жену из под венца, отобрал у друга, когда те уже направлялись в Дворец бракосочетания. Он посадил её в машину и увез. Вскоре состоялась их свадьба. Невеста, молодая, красивая, изящная, милая девочка всё время плакала. И бывший жених присутствовал на свадьбе. Каким-то образом они сумели договориться. Сначала они хотели стреляться, драться, кидать жребий, но Ольга решила по-своему. Она осталась с Сергеем. На свадьбе было так много народа, что Дворец культуры, где устроили свадьбу, на время её проведения был закрыт. На свадьбе был и «миллион алых роз», море красной и белой гвоздики. Шампанское лилось рекой. Прямо со свадьбы жених и невеста уехали в свадебное путешествие в Болгарию, на курорт, «Златы Пясцы». Потом они вернулись оттуда загорелые и счастливые, и по нашим меркам, в брачном союзе жили долго. Вот только счастье где-то затерялось. В подарок на свадьбу они получили квартиру, но и она не удержала их от развода. Так что не зря некоторые прекрасные вальсы заканчиваются, растворяются в грустном «фермато» коды.


У Сибелиуса есть «Грустный вальс». По-моему он гениален. В нем есть сюжет с трагической развязкой. Вальс в миноре, я его обожаю. Сейчас я, думаю, Сережа ничего не танцует не оттого, что боится танцевать. В конце концов, не вальс же поломал ему жизнь. Вальс замечательный танец он может быть легким, праздничным, нарядным и грустным, при свечах, для двоих. Вальс пишут в мажоре и в миноре. В музыке не создано ни одной другой музыкальной формы, которая столь часто использовалась бы творчестве композиторов: например, вальсы Шопена, или известные всем вальсы из больших симфонических произведений, таких как симфония. Чайковский и другие гениальные композиторы с удовольствием «грешили» с этой музыкальной формой включая трёхчастный размер в свои произведения.


Несомненно, что вальс навсегда, останется для всех танцующих, самым изысканным и прекрасным танцем. Сережа не танцует ещё и потому, что не хочет получать эрзац того, что обычно получают от занятий сексом. Эмоции, имеющие сексуальную природу, лучше не выставлять напоказ. Танец - это атавистический экстаз, когда то, чем человек отличается от приматов, его разум, покидает его. Слияние в танце: ритма, музыки, тел и движений приводит человека в первобытное состояние. Раскрепощает его, освобождает от излишней сексуальной энергии. В танце его «либидо» на уровне подсознания подбирает себе полового партнера. Танец - это предтеча оргазма. Освобождающейся в танце сексуальной энергии недостаточно для достижения оргазма. Танцующие не получают полного сексуального удовлетворения. Танец - это не половой акт - это путь к нему. И большинству это нравится. А вообще всё и всегда лучше получать в натуральном виде. И поэтому свое счастье мы с Сережей чаще ищем на дне стакана. Так проще и энергии расходуется меньше. Меньше потеешь.


- Сегодня, кажется, на дне стакана ты уже побывал, и нашел свое счастье, - заметила Ыйя.


Она собралась идти к Овчинникову и сообщила об этом нам: - Я ушла. А ты, - она посмотрела на меня, - не пей больше, а то уже заговариваешься.


Мы оказались одни. Эйна села рядом со мною.


- Понимаешь, Эйна, - стал я объяснять ей подоплеку своего поведения и слов, которые говорил сейчас в присутствии Ыйи: - Танцы - это необычайно красивый вид пластических движений человеческого тела. И, несомненно, это искусство. А сказал я всю эту чушь только от зависти к тем, кто умеет танцевать. Я не танцую, не научился танцевать и поэтому, когда оказываюсь на танцах, у меня такое чувство словно участвую в стриптизе, в публичном месте. Кто-то из друзей подшутил надо мною пьяным, раздел и вытолкнул на эстраду, все смотрят и смеются. И мне мучительно стыдно.


То ли дело душевный стриптиз, перед человеком, который тебе не безразличен, и ты его хочешь во что бы то ни стало завоевать. И ты выпил столько, что хочется раздеться душой и рассказать ему о самом для тебя сокровенном, прочитать стихи, наговорить много хорошего, быть нежным и говорить глупости, только чтобы он слушал и был рядом.


Я взял её ладони и стал целовать их: - Эйна, я…


Она перебила меня: - Я знаю, о чем ты мне хочешь сказать. Почему бы тебе действительно, как ты говоришь, не раздеть душу и не повесить её на крючок. Немножко просушить для свежих порций твоего вдохновения, а самому рассказать мне о твоем сокровенном. Быть со мною нежным, не говорить глупости. И не повторяться. А то, как заезженная пластинка в музыкальном автомате, на тебя это не похоже. Ты умеешь быть интересным. Не пей больше, только чай, сейчас придет Надя.


- А шампанское?


- Только с Надей она его тоже любит. Это же твой допинг и если ты его вовремя не получишь, не дай бог, умрешь. Я не хочу твоей смерти. Не умирай, пожалуйста. Живи, как ты привык. Мне так хочется побыть с тобой ещё, мне нравится чушь, которую ты несешь, смотреть на тебя, обнимать, стоять рядом, держать твою руку, думать, что ты мой, что это надолго и самое лучшее у нас впереди. - Она прижалась ко мне: - Мне завтра будет жалко расставаться с тобой.


- Уже завтра, - подумал я с горечью.


Пришла Надя. При заполнении документов на проживание в гостинице мне обычно всё равно кто находится за стойкой портье, хоть сама Мэрилин Монро. Официальный представитель гостиницы и мой интерес к нему этой темой исчерпывался. Так уж я был воспитан, не смотря на очевидную привлекательность девушки за стойкой портье, я не обратил на неё внимания. Рядом была Эйна, солнце в моем окошке, и Надя осталась мною незамеченной. Я знал об этом, своем «грехе» давно. Правда, это замечательное качество одно из немногих, из тех, что имеют для меня значение моральной установки и помогают в жизни не совершать плохих поступков, случалось пропадало, когда напор обстоятельств был так силен, что под их натиском оно просто пасовало и пряталось.


Так произошло у меня с одной девушкой, которую я сильно любил. Она хорошо рисовала, и хотела стать профессиональным художником. Я в это время учился в институте. Нечасто в моей жизни случалось так, чтобы красивая, оригинальная, сумасбродная девчонка полюбила меня. Любовь оказалась взаимной; в моей беспутной жизни это был довольно редкий казус. Гораздо чаще бывало, что любил только я молча, безнадежно, без объяснений в любви, принимая нахлынувшую любовь как бедствие, которое надо просто пережить.


Её звали Наташа, и я всё время проводил с ней. Художник чувствует время в цвете. Как у Пикассо: голубой, потом розовый периоды творчества. Я уже не помню, каким цветом была окрашена наша любовь. В начале наших отношений она была настолько яркой, что её свет ослепил меня, и что делалось вокруг я не замечал. Любовь была так сильна, что надёжно охраняла меня от любого искушения. Изменить с кем-то мне казалось совершенно невозможным.


Творчество говорят - зеркало души. Традиционная история, на экзаменах в художественное училище Наташа провалилась. Её попросили нарисовать школьную работу, куб и с помощью падающей на него тени показать, его в пространстве. Она сделала это не так, как требовали этого строгие законы искусства. Врожденный талант и воображение позволяли рисовать ей, как хотелось. Наверно, к счастью, не подправляемая ничьей рукой, как «нужно» рисовать ей никто не показывал, несостоявшаяся ученица сама нашла свой почерк, свой мир тем, язык общения и своё место среди непризнанных художников, где-то в авангарде. У неё была даже персональная выставка, она имела успех, работы повезли в США, там их тоже показали, несколько работ продали, но где-то что-то не склеилось, и она по-прежнему в тени и теперь большей частью рисует в своё удовольствие.


Мне, кажется, что женщину не может не привлекать цвет и если она художник, то, безусловно, выберет краски. Наташа сразу отказалась от реалистической живописи, от цвета. Натюрморты, пейзажи, по-моему, она даже не пробовала рисовать. В изобразительном искусстве её призванием стала графика.


Я не люблю черно-белое изображение, оно мне кажется скучным, оно угнетает или раздражает. Например, у Тарковского в «Зеркале», который мешает черно-белое изображение с цветным. Наверно черно-белое кино ему было нужно, чтобы подчёркнуть важность той или иной сцены, и этим он доводит до исступления обезумевшего, уставшего от такой херни зрителя, всё время, отнимая у него цвет. Однако это творчество художника кино, и он как режиссёр вправе экспериментировать и зритель должен согласится с ним или уйти и никаких гвоздей. Тарковский искал новые средства выражения и мало заботился о массовом зрителе. Показывая «элитарное» кино он на скандалах вокруг своих фильмов сделал себе имя, как сегодня бы сказали, раскрутил себя, приобрёл славу оригинального нестандартно мыслящего художника. Конечно же, после черно-белой скуки экранных метров кино Тарковского, кадры его фильма с врывающимся в него пейзажным цветом ничего не значащей пустяшной сцены с великолепной Маргаритой Тереховой смотрятся соскучившимся по цвету зрителем, с истинным наслаждением и сама незначительная сцена, звучит, совсем по-другому, видимо, так как хотел автор.


Черно-белый цвет, им хорошо снимать сгоревшие трубы печей Освенцима, и то только потому, что иначе, наверно, нельзя. Запечатлеть это место в цвете, все равно, что солгать. Те, кто погиб в печах перед смертью стали дальтониками, как стал им, наверно, и Михаил Ромм, когда делал свой «Обыкновенный фашизм».


В графике черно-белый цвет имеет другую природу, другое мышление, другое видение художником натуры и вызывает другие ощущения.


Хаос, который изображала Наташа, она «прятала», чтобы все его видели в черепной коробке. Сначала был шок, казалось тебя дурачат, было не разобраться, с чего начать, так много всего было изображено и уместилось в ограниченном пространстве. Это был срез мозга человека мыслящего. Осталось набраться терпения и изучать его, постараться. догадаться, о чём хотел поведать художник, зачем пытается говорить с нами таким непростым языком.


Наташа была разносторонне одаренный человек, и графика для неё так и осталась увлечением, при мне она никогда не работала, мне она показывала всегда уже готовые работы. Графика кропотливый вид творчества. Когда она им занималась? Ночами, как правило, мы были заняты другим, особенно в период расцвета наших чувств. Она увлекалась театром, режиссурой, у неё были какие-то творческие проекты, которые она хотела обязательно реализовать, и она разрывалась на части между своими пристрастиями. Любовь, тоже занимала свое место в её насыщенной увлечениями жизни. Но, как и все остальные увлечения, она не переросла во что-то большее, хотя бы в привычку любить одного человека, а как любое увлечение пресытило её, и скоро от нашей любви ничего не осталось, и мы расстались.


Наша группа часто после занятий, или пропуская их, собиралась у меня дома. Мы немножко пьянствовали, слушали музыку, танцевали, и как водится, обнимались, целовались, потом особенно нетерпеливые пары шли в ванную комнату, кто-то запирался в кладовой. В группе было несколько молоденьких девочек, и пока у меня не было художницы, когда все расходились, кто-нибудь из них скрашивал моё одиночество и оставался со мной до утра.


Когда появилась художница всё изменилось, мы по-прежнему проводили у меня наши «школьные» пьянки, иногда Наташа принимала в них участие, и, естественно, ночевала у меня теперь только она. Я не был однолюбом, но теперь, казалось, Наташа прочно заняла место в моей жизни и право быть единственной и неповторимой. Я не хотел никого другого, даже если такая возможность представлялась. Правда, такой стереотип моего поведения не срабатывал, когда я пил без неё, и рядом сидел кто-то, кто был не против того, чтобы оказаться со мной в одной койке. Тогда я терял контроль над собой, напивался, забывал обо всем на свете, и любовь к моей художнице тонула в стакане.


На первом курсе нашего института училась подружка Наташи, совсем молодая, стройная, симпатичная девочка. Мы познакомились с ней у моей художницы. И скоро почти ежедневно я стал встречать её в институте. Она сидела на подоконнике на лестнице, курила, и ждала меня, видимо, изучила расписание моих занятий. Мы здоровались, Марина начинала меня о чем-то расспрашивать и своим поведением всячески подчеркивала, что хотела бы перевести наше знакомство во что-то другое, дружбу, которая привела бы нас в постель. Она не то что бы не давала мне прохода, но всё время маячила у меня на горизонте.


В моей группе у меня был приятель, Валера, у него была своя машина, «Запорожец», машина не очень элегантная, обогревалась керосиновой печкой, поэтому в салоне всегда пахло керосином, но ездила исправно, а это было главное по тем временам. Валера был очень кампанейский, свой человек, у него водилась деньги, большой любитель пива и вообще всякого застолья, веселых кампаний и развлечений с девочками, мы проводили с ним много времени вместе. По утрам мы часто начинали свой день под Думой в пивной. Была когда-то такая пивная на Невском. Там не продавали пива в розлив, и поэтому может быть, не было такой грязи, какой славились другие пивные. Обычно здесь подавали холодное, запотевшее бутылочное пиво «Московское» и сушки. Иногда баловали раками или креветками.


Как-то мы с Валерой по уже сложившейся традиции с утра отметились в этой пивной, а потом пошли в «школу», как мы называли свой институт. Мы учились в Ленинградском финансово-экономическом институте. Собирались стать крупными экономистами, как А.Вознесенский, его именем был назван институт. Но скоро поняли, что это невозможно, так как очень любили пиво и очень много времени посвящали ему, вместо того, чтобы изучать экономику снабжения и сбыта, страны развитого социализма, удивительное изобретение коммунистической системы хозяйствования, что-то вроде карточной системы. Оказалось, мы правильно делали, что пили пиво и не забивали себе голову этой ерундой. Вроде той ерунды, которую изучают теперь и называют капиталистическим рынком.


Учиться мы в тот день не стали, в класс не пошли, стояли, курили на лестнице, ждали приятельницу Валеры из нашей группы, чтобы взять с собой и поехать ко мне домой вместе делать курсовик. Так он с ней договорился, ну, а на самом деле продолжить разминку, ту, что мы начали под Думой. И тут ко мне подошла Марина, с которой мы теперь встречались часто.


- Откуда? Куда? - спросил я её.


Что она мне могла ответить? Сказала, что была на лекции, на потоке, теперь занятия в группе, если есть предложения, может их пропустить. У меня не было намерения предложить ей провести занятия с нами, однако Валера уже загорелся и сказал, что Марина поможет мне переписать курсовик, так будет лучше, интересы дела, прежде всего. Помощь младших старшим не пропадает для них даром. И улыбнулся своей неподражаемой улыбкой, окутав себя непроницаемым облаком дыма. Я сказал ей, что переписывать курсовик мы будем у меня дома, на что она с радостью согласилась.


Пришла Нина Калинина из нашей группы, подруга Валеры. И мы поехали ко мне. Он со мной пил пиво, тем не менее, спокойно сел за руль. Мы по пути взяли сухого вина, пива, плавленых сырков - отличная закуска и дешево, и в предвкушении застолья и общения с приятными спутницами, что будут рядом с нами, мы летели по булыжной Садовой, как будто участвовали в гонках Париж-Монте-Карло. Обогнали несколько трамваев, у Никольского собора проехали перекрёсток на красный свет, полетели дальше, обогнули Покровский садик и были у дома. Валера резко затормозил, как и положено настоящему гонщику. Вспугнул голубей и бабку из моей квартиры, которая шла из мясного с кошелкой, из неё торчали хвосты какой-то дешевой рыбки для любимой кошки. И себе на уху. Сын не баловал, жила старушка на колхозную пенсию 14 рублей в месяц. Это, как сейчас 1000 рублей. Платили бабке такую мизерную пенсию, потому что предполагалось, что имеет дом и приусадебный участок и кормится с него. А сейчас из каких расчетов платят пенсию сравнимую с той? Наверно депутаты учитывают урожаи с балконов и лоджий горожан.


Ворюги, думские, прохиндеи, устраивают настоящие спектакли, проливают горькие слезы о нищих стариках и старухах, у которых они украли все, что им можно было отдать, и плачут так, как будто делают себе обрезание, когда голосуют за эту статью секвестированного бюджета. Жалостливые суки! Добрая половина депутатов Думы евреи и сочувствует им, не понаслышке знают как это больно.


Часть депутатов Думы решила организовать в ней не партию, а тейп для поддержки чеченского освободительного движения, а в него принимают только обрезанных и с тонзурой, выбритой только Дудаевым, собственноручно. Жидам сказали, что обрезание будет делать главный муфтий страны, недоучившийся ветеринар, он сам будет священнодействовать.


Бюджет страны на 80% состоит из отчислений сырьевых отраслей. Промышленность: черная и цветная металлургия, тяжелое машиностроение, электроэнергетика, станкостроение, стараниями депутатов-компрадоров, единомышленников, вернее подельников, премьер-министра Гайдара, давно уничтожена в угоду «олигархам», и иностранному капиталу.


Бюджетообразующие сырьевые отрасли, крупные нефтегазодобывающие и перерабатывающие компании собственность отечественных «иностранцев» с жидовскими мордами и «Семьи». Глава небедного семейства небезызвестный десантник в малиновом берете, беспалый Теннисист. Бюджет формируется из добровольных пожертвований нефтяных «олигархов». Те 80% бюджетных отчислений крохи и сравнимы с бюджетом какой-нибудь банановой республики. Страна продана с молотка. Поэтому пенсии величина неопределенная, и зависит от прихоти и настроения владельцев собственности и может корректироваться разве что только в сторону уменьшения.


У бабки, 14 рублей пенсии были, как рубль в той стране, величиной постоянной. Другой вопрос, что можно было на эти деньги купить? По крайней мере, пенсия, в установленном размере, была гарантирована ей до самой смерти.


Мы пили день и весь вечер, Калинина и Марина почти не пили, но сидели с нами. Старались одни мы с Валерой. Машину он сначала решил оставить у меня под окнами, но, не надеясь на мой чуткий сон, и подумав о неудобствах коммунальной квартиры и то, что придется трахаться вчетвером в одной комнате и о том, чтобы устроить промискуитет не могло быть и речи, решил ехать с Калининой к заливу, за Кировский стадион. Я его уговаривал не делать этого, предлагал остаться с подругой у меня в чуланчике, который был обкатан для таких дел, но у Валеры была молодая жена и маленькая дочь, к ним надо было тоже поспеть. У него были грандиозные, невыполнимые планы, но он привык брать намеченные рубежи. Поэтому они с Калининой все же уехали. Мы остались с Мариной. Я был пьян и она могла уйти даже не попрощавшись со мной. Она осталась. Моя совесть утонула в вине, там же, где и страстная любовь к моей художнице. Ах, Марина! Она была такая чистая, нежная, невинная. Утром она привела всё в порядок, вымыла посуду, подмела пол, и мы поехали с ней в «школу», учиться.



Глава пятая



Надя была старше Эйны, наверно ей было где-то около тридцати лет. Знать паспортные данные в этом возрасте не обязательно. Она была молодая симпатичная, обаятельная, «сексопильная» женщина. На ней был служебный темно-синий костюм и кофточка с белым отложным воротничком. Волосы крашеной блондинки, сзади были перехвачены симпатичной цветной резинкой, юбка чуть выше колен и хорошие туфли на каблуках подчеркивали стройность красивых ног. В этом наряде Надя казалась какой-то официальной, строгой, деловой женщиной, пока не улыбнулась. Улыбка у неё была приятная, на щечках ямочки и румянец молоденькой девушки, как будто она всё время чего-то стыдилась. Её надо было срочно переодеть во что-то другое. Форма ей была не к лицу. Я сказал об этом Наде, она улыбнулась своей мягкой приятной улыбкой и сказала:


- У вас тепло. Я посижу без пиджака, раз тебя так раздражает форма.


Мы с ней сразу перешли на ты. Она сняла пиджак и повесила его на спинку стула. Присела на него. Я стоял рядом и смотрел на неё сверху. Кофточка расстегнулась, пуговочки убежали в сторону, и приоткрылась прелестная округлость её грудей.


- Ты посидишь с нами? – спросила её Эйна.


- Конечно, - ответила Надя, - только недолго. Начинается вечер, народу в гостинице немного, но время самое беспокойное. Надо находиться всё время на месте. Мало ли что. - Ну, давайте тогда пить чай, не будем спешить, а то все удовольствие от чаепития смажем, - сказала Эйна.


На столе был чай в пакетиках, ресторанный сахар, коробка конфет, «Птичье молоко», по-моему, из наших запасов с Овчинниковым, и какое-то сухое печение.


- А в кондитерском цеху вашего ресторана пирожные не делают? - спросил я Надю.


- У нас нет кондитерского производства. Кондитерская, напротив, там пирожные делают, они, наверно, не понравятся вам. Здесь они идут нарасхват, сегодня к тому же праздник. Я могу позвонить, но вряд ли у них уже что-нибудь осталось.


-Ты любишь пирожные? – спросила меня Эйна.


- И даже очень. Особенно фирменные.


- И разбираешься в них?


- Конечно. Я не так давно работал в одной интуристовской гостинице. Какой там в ресторане кондитерский цех. Я сам пользовался его продукцией и выполнял просьбы друзей и знакомых. Поэтому кое-что знаю о сладком производстве.


- Что травить душу о том чего нет, давайте пить чай с тем, что стоит на столе, - сказала Надя: - Значит мы коллеги? - спросила она меня.


- Были. Я не люблю вспоминать это время. Всё давно в прошлом. Всё хорошее и плохое там и осталось. Некогда вспоминать, сейчас я занят совсем другими делами.


- Чем если не секрет? - поинтересовалась Надя.


- Секрет. Так, небольшой бизнес у него неплохая перспектива, поскольку со временем мы можем иметь свои представительства в других городах, наша продукция пользуется спросом. Конкуренция пока минимальная.


В первую очередь, я, уже в ближайшее время, собираюсь открыть представительство своей фирмы в Эстонии, но не в столице, а в городе Пярну. Там живут две очаровательные эстонки. Я с ними познакомился только вчера. Теперь мы большие друзья. Приезжая в Пярну по делам, я всегда смогу увидеть милых подруг и, быть может, провести с ними и вечер. - Это ты сейчас придумал? - не поверила мне Эйна: - Смотри, бизнесмен, не промахнись. Прогоришь у нас со своим бизнесом, останешься без денег, кому ты будешь нужен, кто тебя будет любить? - насмешливо сказала она; с лукавой улыбкой посмотрела на меня и улыбнулась Наде. Обе засмеялись.


- Да ну его, сидит, сочиняет, а мы уши развесили, сидим и молчим, как будто язык проглотили и самим рассказать нечего, - в шутку рассердилась Эйна


- Уже молчу, уже исправился, слушаю только вас, - успокоил я её. И не пью, - добавил я многозначительно.


Чайник был небольшой, его с собой принесла Надя, и весь кипяток мы скоро выпили. Поставить ещё? – спросил я. Надя и Эйна отказались. Может быть шампанского? – предложил я, - с конфетами. Фруктами мы, правда, не запаслись.


- Ты пьешь его хорошо и так, пей, я не буду, - осталась равнодушной к моему предложению Эйна.


- Я так хочу шампанского, - сказала Надя, - но я на работе и мне нельзя.


- А ты приходи, когда все улягутся и в гостинице будет тихо, - предложил я Наде.


- А вы что, не собираетесь сегодня спать? Если пригласите, приду, - с какой-то особенной, многозначительной интонацией в голосе произнесла она последние слова и посмотрела на Эйну.


Эйна сказала: - Мы, наверно, уже скоро пойдем в ресторан. Поужинаем, послушаем музыку, потанцуем. Сейчас подойдут и Ыйя с Сережей. Завтра рано утром мы уезжаем и поэтому, наверно, спать не придется. Мы хотим провести оставшееся время с нашими новыми друзьями. - Она взяла меня за руку и посмотрела мне в глаза, взглядом, в котором я впервые почувствовал чувственное влечение ко мне, и нежность. Так смотрят, когда не только хотят близости, но и любят, или может быть, мне это показалось. - Отоспимся в автобусе, а потом в самолете. Надя! – обратилась к ней Эйна, - Мы вернемся из ресторана и приходи, обязательно приходи. Слышишь?


Эйна подошла к ней и они обнялись.


- А я не помешаю вашему прощанию? – спросила её Надя.


- Нет, - засмеялась Эйна, - мы будем прощаться сразу все вместе. Ты помнишь, как у нас уже однажды так было?


- Конечно, - ответила Надя и улыбнулась, посмотрев на меня.


- Тогда освежим удивительные ощущения прошлого. Ты согласна? - спросила её Эйна.


- О, кей, согласилась Надя, мне нравится твоё предложение.


- И мне, - сказал я и внимательно посмотрел на Эйну.


И увидел, что стоит хищная, красивая пантера и загадочно улыбаясь, смотрит на меня.


Мы посидели ещё за чайным столиком, шампанское я открывать не стал. Мы шли в ресторан, и мне надо было сделать передышку, отдохнуть, чтобы начать всё сначала. Правда, я настраивал себя на умеренность. Напиваться сегодня было никак нельзя. Последняя ночь с Эйной. Пришел Овчинников с Ыйей, она привела его на чай, но, увидев, что опоздали, они не расстроились. Овчинников был в настроении, хмурый вид исчез, я понял они опять трахались с Ыйей.


- Когда пойдем в ресторан? – спросил он меня.


- Хоть сейчас. Мы ждали только вас, а Наде надо идти на рабочее место. Овчинников отозвал меня в сторону.


- Хорошая девушка, - сказал он о Наде. Ты, выполнил мою просьбу? Говорил с ней? - спросил меня Овчинников шепотом, наклонив свою голову к моему уху, скривив при этом рот и прикрыв его ладонью.


- Она на работе, ей нельзя, если только завтра.


- Послушай, я же тебя просил, чтобы она дала мне сегодня. Что ты меня кормишь завтраками. Ты с ней говорил? – повторил он свой вопрос.


- Да, - соврал я.


- И что?


- Я же сказал. Завтра, пожалуйста. Утром она пойдет с дежурства домой, и ты можешь её проводить до дому. Наши эстонки уже уедут, она будет грустить, и ты утешишь её.


- Упустили, - сказал он мне также тихо. Опытный «мент» раскусил мой обман.


- Ты читал Достоевского? – вдруг спросил он меня.


- Конечно.


- Посмотри на себя сейчас в зеркало. Идиот, - ты вылитый идиот из романа Достоевского, я себе его таким представлял. Сегодня смотрел на тебя и думал, кого ты мне так напоминаешь, и вот сейчас понял. Ты, как и он такой же блаженный, любовь тебя сделала дураком. Может тебе на паперти встать, не прозевай момент. Люди будут думать, что ты чокнутый, подавать будут. Заработок будет больше нашего.


- Ладно, - оборвал я Овчинникова, - потом разберемся, кто из нас больше чокнутый. Я на тебя не обижаюсь, только потому что ты пьяный и счастливый, наверно еще одну бутылку шампанского из горла всю выпил, а из интеллигентной семьи, бабушка у тебя сколько языков знает? Сестра тоже эсперантистка. Бабку каждое утро до сих пор мучаешь с похмелья носки не надеть она тебе, уроду, их натягивает. Я ментам, твоим подчиненным, расскажу какой у них командир.


-Только попробуй, посажу на 30 суток по закону о борьбе с пьянством, его никто не отменял.


- Зато страну отменили. Законы СССР не действуют. Ты лучше скажи, где вы были с Ыйей?


- В библиотеке, читали эротику, - он засмеялся: - Ыйя сделала мне такой сладкий минет!


Ыйя, наверно, что-то услышала, по крайней мере, своё имя, спросила: - Сережа, о чем вы там шепчетесь?


- Я ему говорю, что барабанщика зря обидел. Извиняться придется, деньги платить за испорченную технику.


- Это правда, Сережа? - забеспокоилась Ыйя, вы же ничего не поломали.


Надя тоже захотела вступиться за нас:


- Я поговорю с руководителем оркестра, и всё уладим, - сказала она.


- Ладно, я пошутил, - сказал Овчинников, - просто пора идти в ресторан. Все готовы? - спросил он. Все молчали.


- Ну, тогда пошли. Наверно уже пора.


Мы вышли из номера и спустились вниз. Надя пошла к себе, работать.


- Мы договорились? - спросила её Эйна.


- Да, конечно. Ты только жди меня, я как освобожусь обязательно приду, - ответила ей с улыбкой Надя.


Мы опять через холл гостиницы прошли в ресторан. Было ещё рано и народа было немного. Мы сели за свободный столик, подальше от оркестра и танцевальной площадки, недалеко от входа в ресторан.


- Как ты хотел, - сказал мне Овчинников, - и у колонны. Я думаю, здесь будет тихо, и мешать нам никто не будет, только бы мы кому-нибудь не помешали.


Он был подозрительно заботлив и не то в шутку не то всерьез сказал:


- Если тебя опять будет доставать барабанщик, можешь спрятаться за колонной. А ты сам сегодня не полезешь на сцену? - явно подтрунивая надо мной, спросил он меня.


- Зачем? - ничего не понимая, спросила его Эйна.


- Ты просто не знаешь, Эйна, иногда, когда у него есть настроение, твой друг поет. Когда-то он пел в детском хоре, солиста из него не получилось, но любовь к песне, музыке, осталась. И как старый полковой конь несостоявшийся музыкант теперь вздрагивает при звуках трубы. Когда напьется, лезет на сцену, у него болезненное непреодолимое желание, ему хочется петь или играть на трубе. Это его тайная страсть и слабость, проявляется только таким образом. Если ему дают спеть, он счастлив безмерно, какое-то помешательство тогда находит на него, Карузо, не меньше, думает он о себе и долго не может выйти из образа, улыбается всем, ходит гоголем, доволен, и когда пьёт и с ним чокаются, он принимает этот жест, за признание его таланта. В ресторанах города, у него есть знакомые музыканты, и он, иногда, таким образом, отводит душу, вспоминая недопетое в прошлом.


- Я, думаю, сегодня не тот случай, тем более этот сумасшедший барабанщик. Обойдемся без песен, - заступилась за меня Эйна.


- Эйна, - я стал зачем-то оправдываться, - Сережа жалкий лгунишка, не верь ему. Придумал какую-то чушь обо мне и доволен. Ему нравиться разыгрывать людей. Он радуется как ребёнок, если кто-то поверит в его обман.


- К чему это? Сережа? - спросила Эйна.


- Он без этого не может. Это его хобби, подставить кого-нибудь и потом смеяться, - пояснил я ей мотив его поступка.


- Но ты же действительно занимался музыкой, - сказала Эйна, - и любовь к ней, конечно, не испарилась, осталась, она просто не должна проявляться в каких-то неуклюжих действиях, вот, прорываться пьяными выходками. Сережа, наверно, имел в виду, такие поступки, просто надо стараться сдерживаться, и не педалировать это чувство, - засмеялась Эйна, - не всё, что было в прошлом, можно повторить или вернуть, тем более сделать это хорошо, как получалось когда-то.


- Эйна, конечно, это не забывается, это как первая любовь, она проходит, но след от неё обязательно остается. Я не обижаюсь на Овчинникова, сочиняя небылицы, он иногда, приводит факты, которые действительно имели место в моей жизни. Ложь, замешанная на правде, всегда выглядит убедительно, мой друг это учитывает. И он не придумывает, когда говорит, что меня тянет на сцену. Слыша звуки музыки, мне иногда, бывает, так хочется взять в руки тромбон, у него такой мягкий, чарующий звук, подняться на сцену и сыграть что-то очень хорошее, из прошлого.


- Например? - спросила меня Эйна.


- «Опавшие листья», Шарля Азнавура. Ты знаешь эту мелодию? - спросил я Эйну: - Её прекрасно исполнял Ив Монтан.


- Нет. Старый и наверно очень грустный шлягер. Я не люблю такие депрессивные, печальные вещи, - ответила мне она.


- Эйна, ты меньше слушай Сережу, то, что он плетёт обо мне. Не бойся, со мной всё будет хорошо. Никаких неверных пьяных жестов. Нам нужен приятный, спокойный вечер. Мы пришли отдохнуть. Разве перед тобой сумасшедший? Успокойся, на сцену я не полезу. Но если закажу эту мелодию, ты станцуешь её со мной?


- А почему бы и нет? - ответила Эйна. А петь не надо у тебя многое получается лучше.


- Тогда я буду пить, это у меня, слава богу, получается.


- Ты пей, но не забывай, у нас сегодня последний вечер и цель его совсем другая. Я хочу, чтобы мы здесь отдохнули, у нас тобой впереди бесконечно длинная ночь, - последние слова Эйна произнесла тихо, наклонившись ко мне.


Она нашла под столом мою руку и слегка сжала её и посмотрела на меня, как будто оценивала добычу, перед тем как её съесть, как тогда, когда показалась мне изящной, красивой пантерой,


В меню не было фирменных блюд, и мы взяли поесть, то, что посоветовал официант. Что будем пить, мы особенно не задумывались. Себе заказали водки, Эйна и Ыйя взяли бутылку какого-то импортного вина. Народ прибывал, и зал постепенно заполнялся, и скоро свободных столиков не осталось. Заиграл оркестр, и стало веселей. К своей радости я увидел, что играет совсем другой состав музыкантов. Обычный состав танцевального оркестра любого кабака. Барабанщика, которого я так люто возненавидел, не было.


В заполненном зале оркестр стал звучать тише, как-то уютнее, ударник не выделялся и громил свои барабаны и бил по тарелкам только когда это было необходимо. Появились танцевальные пары. Оркестр не играл чего-то сверхмодного, отчего приходят в свинячий восторг тинэйджеры и начинают так дергаться, что, кажется, сейчас оторвутся и руки и ноги и голова отлетит куда-то. Как будто проверяя занятое ими танцевальное пространство на наличие в нем чужих они постоянно протыкают его своими дергающимися руками; и со стороны, кажется, что эти гопники, того и гляди, заденут танцующих рядом, заедут им в глаз или затопчут ногами, которыми бьют об пол в такт с большим барабаном, с силой парового молота.


Эйна, услышав звуки оркестра и увидев танцующие пары, встрепенулась и, зная о нашей несостоятельности по части танцев, стала оглядываться вокруг в поисках партнера и ждать приглашения на танец. Я не стал ждать появления варягов и решил пригласить её сам. Оркестр играл не очень быструю музыку, под которую можно было делать вид, что танцуешь, передвигать ногами и покачиваться ей в такт.


- Эйна, - пригласил я её, - пойдем, потанцуем?


Я встал и поклонился ей, приглашая на танец. Она удивленно посмотрела на меня. Я отодвинул у неё стул, взял её под руку и мы пошли на танцевальную площадку. Я положил ей свою руку на талию и осторожно привлек к себе. Другой рукой я взял её руку и положил себе на грудь. Медленно передвигаясь мелкими шажками, и покачиваясь, в такт мелодии, мы стали с ней танцевать. Танцплощадка освещалась прожекторами с цветными фильтрами. Царил цветной полумрак. Ее лицо было рядом с моим и я видел её сияющие глаза, мне хотелось коснуться её прелестных губ поцелуем, но сделать этого я не решился.


-Ты так любишь танцевать? – спросил я её.


- Да, очень, - ответила она, - музыка, цвет, ритм, движение, то о чем ты с таким пренебрежением говоришь, моя стихия.


- Ну, Эйна, извини меня. Я же объяснился. Это эпатаж, настроение, зависть. Танцевальное искусство - предмет, о котором я ничего не знаю. Белое пятно в моем воспитании. Я не очень раздражаю тебя своим шарканьем рядом?


- У тебя есть музыкальный слух и чувство ритма, и ты вполне сносно ходишь рядом.


- И даже не наступаю тебе на ноги, ты обратила на это внимание?


- И на это тоже, - сказала Эйна.


- А на что еще? - спросил я её.


- Я, пока, не видела никого, кто бы умел танцевать. Все танцуют на твоем уровне.


- Видишь как хорошо, что иногда отсутствие хорошего воспитания, хороших манер у тех, кто пришел сегодня в ресторан отдохнуть, становится критерием общего уровня культуры и, наверно, не только пришедших сюда, но и вообще; нечаянно из гадкого утенка, я боялся, что меня заклюют, я превратился если не в лебедя, то в гуся. Эйна, ты рада моему повышению статуса ресторанного кавалера? Согласна иметь дело с гусем?


- Нет, не согласна. Может быть, из тебя получится хороший гусь, если и дальше будешь жить, так как живешь сейчас. Но сегодня тебе превращаться в него еще рано. Тебе в жизни повезло. Случайно или нет, кто-то дал тебе крылья, маленькие, почти как у гадкого утенка, но они стали расти, крепнуть, кажется осталось совсем немного, и ты должен был полететь. Так лети, в чем дело, не поздно и сейчас, кто тебе мешает? Овчинников, водка? Попробуй, у тебя все для этого есть. Или тебя уже не тянет в небо и крылья тебе не нужны? Или что-то случилось раньше и я об этом не знаю? И теперь ты не можешь оторваться от земли, от своих друзей, беспросветной пьяной жизни? «Вдохновенье приходит во время труда», только такое вдохновение плодотворно. А то, что вы ищете на дне стакана, к вдохновению не имеет никакого отношения это не более чем эмоциональная паранойя, с этого не взлетишь. Руки талантливого пианиста, пробежавшие по клавишам рояля и рука с тряпкой, протирающая те же клавиши заставят звучать инструмент по-разному. В первом случае - это вдохновение, во втором - это ты со своим допингом. Мне просто жалко тебя. Ты не веришь в бога, и все же послушай: - «Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что все в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое божье намерение, направленное к тому, чтобы все в этом мире было хорошо и что усердное исполнение божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость и гордость». Так говорит Бунин в своём рассказе «Бернар» о призвании человека.


Ты не должен оставаться втуне. Даже сейчас, когда ты многое растерял, растратил, пропил, в тебе еще осталось что-то, что выделяет тебя из массы серых неинтересных людей. Я рада нашему знакомству, ты мне нравишься, мне хорошо с тобой. Не зарывай в землю хотя бы то, что осталось. Пользуйся тем, что тебе дано. Может быть, еще взмоешь птицей в поднебесье, и я буду гордиться знакомством с тобой. В одной из песен Эдит Пиаф есть такие слова: «Настанет день и звёзды среди дня заблещут в синем небе для меня. Тогда прощайте серые дожди. И здравствуй жизнь, и счастье впереди!»


Эйна огляделась вокруг и сказала: - Танец кончился, а мы всё стоим. Пойдем на свои места, а то заговорились и забыли где мы.


Мы вернулись на свои места. Недовольный Овчинников спросил: - Что с вами?


- Ничего, просто немного отвлеклись от заданной темы. Перестали слышать музыку.


- На вас смотрел весь ресторан. Сейчас начнется паломничество.


- А мы даже не поели - ничуть не жалея об этом весело сказала Эйна.
Она вдруг показалась мне чересчур, оживленной. «С чего бы это»? - подумал я, привыкший во всем видеть какой-то подвох. Естественность проявления чувств мне казалась подозрительной. Что значит, мы с Овчинниковым не один пуд соли съели вместе. Оказалось, что и он думает также. Он спросил меня:


- О чем вы так долго болтали с Эйной? Отчего она так оживлена. Кажется, ты скоро будешь оленем. Рога тебе точно обеспечены.


- Поживем, увидим, - сказал я ему.


Овчинников, как всегда оказался прав. Конечно, пока мы с ней танцевали, Эйну заметили. Вновь зазвучала музыка и из разных углов ресторана к нашему столику, наперегонки, рванулись несколько кавалеров. Я попытался отбить атаку упреждающим маневром: - Извините, господа, но мы еще не ели, - предупредил я разбежавшихся кавалеров. «Господа» постояли, нахмурившись, и ушли. Мы, действительно, не ели. Я предложил: - Эйна, давай сначала поедим: закусим, выпьем, принесут горячее. Ты ведь, наверно, проголодалась, а уж потом пускай бегут кавалеры, и ты будешь танцевать. Вечер еще только начинается, успеешь, еще натанцуешься.


- Я и правда проголодалась, хочу есть и потом я обещала, что буду танцевать только с вами. В зале нет более достойных танцоров. Если кто-то появится, думаю, ты будешь не против того, чтобы я с ним танцевала.


- Спасибо, Эйна за высокую оценку моих способностей и потом я же не какой-нибудь держиморда. Разве можно удержать в неловких руках трепетную лань, которая должна чувствовать себя свободной и быть вольной при выборе партнера.


- Не расстраивайся, мой милый, твоя лань ручная, ты её приручил. Я не собираюсь от тебя убегать. Это правда. Я надеюсь, ты мне веришь?


Мы посмотрели друг на друга, она улыбнулась мне и положила свою руку на мою. Когда «господа» ушли Овчинников пристально, в упор, посмотрел на меня и покачал головой, как бы говоря, я же тебя предупреждал, что так будет. Он налил Эйне и Ыйе в их бокалы вина, мне и себе водки. Мы выпили. И стали есть. И опять пришли кавалеры уже обеих девушек пригласить на танец. Мы опять отказали. Какое-то неясное чувство тревоги зашевелилось во мне. Мне стало как-то не по себе. Я выпил еще, Эйна внимательно посмотрела на меня. Со всех сторон на наш столик пялились нетрезвые кавалеры. Дальше отказывать было бессмысленно. Пока девушки ели, наглеющей публике, с кобелиным азартом в глазах, мы еще какое-то время могли противостоять. Дальше мог начаться неуправляемый процесс, который ничего хорошего нам не сулил.


Эйна спросила меня: - Тебя что, беспокоит повышенное внимание к нашему столику со стороны окружающей нас публики? Не нравится паломничество застоявшихся кавалеров? Вы не ожидали такого наплыва желающих потанцевать с нами?


- Признаться нет. И лучше бы было, чтобы этого не было. Как-то спокойнее. Пришли отдыхать, а тут такое.


- Чтобы никто не мешал, надо было заказать ужин в номер и цыган. Они здесь есть? - спросила Ыйя.


- Да. Только не те, которых ты имеешь в виду. Настоящие давно вывелись. На станции бегают грязные попрошайки, другие свиней разводят, живут оседло. Табор, песни цыган, это что-то из прошлого.


- Да я просто так, выпила вина и опьянела, несу чушь. Ресторан для того и существует, чтобы можно было куда-то пойти развлечься, послушать музыку, потанцевать, завести новое, приятное, с многообещающей перспективой, знакомство - Ыйя засмеялась: - Наконец, просто вкусно поесть.


- Нет, мы так и хотели. А что, правильно, и себя показать и лицом в грязь не ударить, - добавил я к тому, что сказала Ыйя.


Овчинников засмеялся: - Ну, вот теперь, чтобы в неё не попасть придется, наверно, приложить определенные усилия.


- Послушайте, - сказала Эйна, - успокойтесь. Потанцуем и спокойно уйдем. Никто нам мешать не будет. А будут приставать, встанем и уйдем в гостиницу. Я Надю попрошу, она дежурного милиционера даст нам в помощь, если это потребуется.


Мы с Овчинниковым выпили еще, но на душе не стало спокойнее. Эйна сказала мне:


- Пойдем, потанцуем? Играла тихая спокойная музыка. Я встал и пошел с ней. Мы стали танцевать.


- Ты очень напряжен, - сказала она мне, - расслабься, слушай музыку и танцуй и смотри только на меня, а я буду смотреть на тебя, думай о приятном. Я хочу тебя. Очень! Ты мой, и всю ночь сегодня мы будем вместе. Разве тебе этого мало?


- Эйна! Моя мечта, моя любовь, моя радость! Наверно, для одной ночи с тобой достаточно. Но моя жизнь несколько длиннее одной ночи, а что дальше, моя хорошая, моя любимая Эйна? Ты можешь ответить мне на этот вопрос?


- Сейчас нет. Еще слишком рано. Если я повторюсь и скажу, что все у нас впереди ты не поверишь, поймешь, что я просто ухожу от ответа. Солнце всходит не сразу и трава зеленеет постепенно, не надо спешить, если чему-то суждено быть, поверь - это обязательно сбудется. Научись верить. Я не просто обмолвилась, сказав, что ты почти приручил меня. Это так. Мне будет тяжело расстаться с тобой. И я боюсь этого. Пойми, ты вторгся в мою устоявшуюся жизнь, расшатываешь её, и я спрашиваю себя, пока не поздно, а мне это надо? И уверенности не чувствую. Вот так, мой милый, давай не будем пока заглядывать далеко. Я с тобой и сейчас мне никто другой не нужен. Давай танцевать. Ты совсем неплохо танцуешь, хорошо понимаешь меня и у тебя уже меньше скованности в движениях, ты уже пытаешься импровизировать. Прямо на глазах делаешь успехи. И это замечательно. Я думаю, - сказала она, - что это у нас с тобой сегодня не последний танец и твои успехи к концу вечера будут впечатляющи


- Я тоже надеюсь на это, - ответил я Эйне, и крепко прижал её к себе за талию, когда мы делали с ней поворот.


- Ты боишься, что меня могут отобрать у тебя?


- Да, - честно признался я.


- Ну, во-первых, я не игрушка чтобы меня отбирали. Меня надо тоже спросить хочу ли я этого. А, во-вторых, вы с Сережей редко ходите на танцы со своими девушками. И вам кажется, что все хотят отобрать их у вас. И, потом, поверь мне, если я пришла на танцы с тобой, то с кем бы ни танцевала, каких бы заманчивых предложений не получала, я тебя не покину. Я уже сделала свой выбор.


Танец закончился. Музыка задержалась на fermato, чтобы танцоры закончили свои «па». В последний раз печально и нежно вздохнули скрипки, и всё затихло. Я легким поцелуем тронул губы Эйны, взял её под руку и мы пошли к нашему столику. На наших местах сидели два «качка» в кожаных куртках, оба коротко стриженые, с золотыми бирюльками: у одного на груди большой золотой крест на толстой цепи, грудь нараспашку, у другого на толстой бычьей шее золотая цепь толщиной с мизинец. У них шел мирный разговор с Овчинниковым. Когда мы с Эйной подошли к столику, они встали.


- «Ты всё понял»? – спросил один из «качков» у Овчинникова.


Тот взял бутылку водки спокойно налил себе рюмку, выпил, взял канапе с красной рыбкой, закусил и продолжал сидеть молча, глядя по обыкновению куда-то в сторону. «Качки», не дождавшись ответа, повернулись и ушли. Пришла оживленная, с кавалером Ыйя, он раскланялся с ней и она села на своё место.


- Что случилось? - спросила Эйна, - кто это?


- Мои новые знакомые, - ответил ей Овчинников.


По своему характеру Овчинников не был спокойным, флегматичным человеком. Он был подвижный, общительный, взрывной человек, многое у него зависело от настроения и это не украшало его, а создавало дополнительные трудности при общении с ним. Работа в милиции, ситуации в которые он попадал, научили его быть сдержанным и прятать свои эмоции подальше. На лице у него появилось выражение безразличия ко всему, а в поведении неторопливость и уравновешенность флегматичного человека. Он взрывался только когда напряженность ситуации переваливала допустимый предел и требовалась эмоциональная разрядка, но, справившись с ситуацией, он брал себя в руки и на лице появлялось знакомое выражение. Маска, которая, казалось, к нему приросла. Вот и сейчас он продолжал делать вид, что всё в порядке и что разговор с бандитами никаких последствий иметь не будет. Но я видел, поскольку его хорошо знал, что произошло что-то очень серьезное. Его напряжение выдавало хотя бы то, что, закурив папиросу и сделав одну затяжку, уже тянулся за другой. Возле него уже лежало несколько таких папирос. Он начал отвечать невпопад, и вообще отсутствовал. Я чувствовал, что он лихорадочно ищет выход из положения, в которое его, видимо, поставили приходившие бандиты и пока его не находит. Он спросил меня: - А где Виктор?


- Наверно в номере у себя отдыхает.


Опять пришли кавалеры. Они увели Ыйю и Эйну танцевать. Эйна что-то все же почувствовала, уходя, обернулась и с тревогой посмотрела на нас.


Мы остались за столиком одни. Овчинников спокойно сказал: - У нас времени практически нет. Бандиты, те, что сейчас подходили, были шестерки. Они предложили нам с тобой убираться и не поднимать шума. Тогда дадут возможность уехать и не тронут. Девушек сказали, чтобы мы оставили в ресторане на своих местах. Пускай танцуют. Свою отлучку им чем-нибудь объяснить, сказать, что придете через несколько минут. - Чуть помедлив, спросил: - У тебя есть предложения?


В отличие от Овчинникова я в подобных ситуациях не умею мгновенно мобилизоваться, сразу забыть обо всем другом и думать, как отразить «нападение», как отвести беду, как нейтрализовать ситуацию. Я теряюсь, и какое-то время мне надо, чтобы прийти в себя, перестроиться. Именно в таком положении я находился сейчас, и своим вопросом Овчинников застал меня врасплох. Я стал беспомощно суетиться, руки у меня тряслись, сердце билось как у испуганного кролика, во рту стало сухо, я трясущейся рукой налил себе воды, выпил её, запил рюмкой водки, которая стояла тут же почему-то наполненной. Овчинников мрачно, почти с ненавистью, смотрел на мои телодвижения. Я пытался хоть как-то сосредоточиться взять себя в руки, и думать о деле, искать выход.


- Сережа, мне ей богу, ничего не приходит в голову, то, что я скажу не выход из положения, но, может быть, как-то поможет оттянуть время.


Овчинников прервал меня: - Что ты суетишься, как баба, видела бы тебя сейчас Эйна, еще ничего не произошло, а ты уже обосрался, противно смотреть. Если есть что сказать говори, но короче.


- Только не перебивай меня, даже если я по твоему скажу глупость, потерпи, дай мне сосредоточиться и сказать все, что как мне кажется, может нам помочь. Может быть, еще не поздно уйти в гостиницу, попросить помощи у дежурного милиционера. Наконец, наши девушки иностранки, надо попросить позвонить или связаться милиционера с кем-то из ответственных лиц в городской администрации, просить защитить иностранных граждан, предупредить руководителя группы о возможной бандитской акции. Если удастся запереться с девушками в номере, попросить Надю позвонить в Ленинград, в ГУВД, связаться с дежурным по области, и последнее, может быть, в консульстве Эстонии тоже кто-то есть, пускай помогают.


Овчинников еле дождался конца того, что я ему сейчас сказал. Он сжал кулаки. Схватил папиросу, хотел закурить, но смял её и отбросил.


- Слушай, - сказал он мне, - я всегда знал, что ты дурак. Зачем, сейчас, ты мне доказываешь это еще раз?


В другой ситуации он разошелся бы и сказал все, что обо мне думает. На этот раз обошлось без вспышки ярости.


- Какой милиционер, какая от него помощь, неужели ты сам не понимаешь, какую херню ты несешь? Они все повязаны общей кровью, все заодно, снюхались с бандитами, служат им, кормятся от них. На 10 литрах бензина в день далеко не уедешь и зарплата на уровне пенсий стариков и старух. Понять их можно, прощать нельзя. Карать надо оборотней, беспощадно карать, как и их покровителей тоже в милицейской форме, различных начальников: отделений, управлений, отделов в системе ГУВД и выше, с самыми большими звездами на погонах, все преступники, все коррупционеры. Взяточничество в системе тотальное. Органы развращенны безнаказанностью, безразличием и беспомощностью верховной власти.


Помнишь, похожий на правду анекдот про Брежнева? Его как-то попросили прибавить зарплату работникам торговли и общепита, уж больно маленькая, докладывают ему. Он аж взвился от негодования. Наивность ходоков его просто сразила: - «Так они ж все воруют! - решил он открыть им глаза: - Минфин при определении фонда заработной платы Министерства торговли не может этого не учитывать, - разъяснил он политику государства по этому вопросу.


В барской Руси крепостных крестьян барин отпускал кормиться на сторону. Вот и сейчас проще закрыть глаза на сращивание правоохранительных органов с криминальными структурами, чем навести порядок в экономике и в целом в стране, чтобы было с чего платить зарплату работникам правоохранительных органов.


Мытарей наплодили, они всех такими налогами обложили, вздохнуть не дают, задушили, а где всё что собрали? В бюджете говорят, аккумулировали. Хер там Жириновского обрезанный, говорят, валяется, а больше ничего нет. Все по карманам, депутаты вонючие, «народные избранники», распихали, на банковские счета за рубежом положили, прирастать процентами, как на политэкономии капитализма в СССР их учили, мать их так, да не так, а раком. Страну превратили в «олигахическое», буржуазно-криминальное государство.


Нет. В милицию нам ходить не резон. В лучшем случае нас задержат до завтра. Они выполнят любой заказ хозяев, чтобы убрать нас с дороги, или хотя бы нейтрализовать. А девчонки достанутся этим подонкам. Здесь на выезде из города есть часть МВД, спецназ, я знаю командира, встречаемся с ним в Главке. Телефон у меня в записной книжке, в номере. Молодой мужик, не скурвился как другие. Чтит свято: честь, долг и Родину. Если на месте, поможет. Попробуй принести книжку, позвоню от Нади, может быть получится. Надо сделать так, чтобы то о чём буду говорить, не услышал пригревшийся в холле милиционер. Если услышит нам крышка.


- Сережа, это не реально. Даже если я успею принести книжку, не удастся позвонить незаметно.


Овчинников, в бешенстве, еле сдерживая себя, чтобы не заорать на меня, с угрозой в голосе сказал: - Делай, что я тебе говорю. Принеси записную книжку, она в моей черной сумке.


Я встал и вышел в холл гостиницы. Швейцар и милиционер сидели у входа и о чем-то неспешно беседовали. Надя рассчитывала отъезжающих. Я поднялся по лестнице в номер. Черная сумка была на месте. В ней, как и во всех вещах Овчинникова, царил беспорядок. Воспитание эдакого советского барчука, любимого внука бабушки, свое дело сделали. Без посторонней помощи он обходиться не мог, и был страшно несобранный человек. «Бабушкин внучок» - иногда обзывал я его. Старая 80-летняя бабка до сих пор ходила за ним по дому, собирала разбросанные им вещи, наводила порядок в его комнате. «Бабуля, где мои носки»? - кричал он ей, и старая женщина ползала по квартире, искала его носки, которые он куда-то забросил.


Книжки я не нашел. Я поискал её в куртке, в карманах брюк, больше искать было негде, я схватил черную сумку и выбежал в коридор и стал стучать в соседний номер к Виктору. Я нажал на ручку замка, и дверь открылась, так как была не заперта. Виктор услышал как я вошел и открыл глаза. Он не спал. У меня не было времени объяснить ему в чем дело, но по моему лицу он догадался, что произошло что-то непредвиденное.


- Виктор, возьми ключи от машины и быстро пошли со мной. У нас неприятности - сказал я ему.


- Я вижу, - Виктор был смышленый мужик, - влетели с вашими эстонками, теперь спасаетесь бегством?


- Не совсем так. Я не знаю, что из этого выйдет, вот тебе сумка Овчинникова в ней должна быть его записная книжка. Попытайся её найти. Возможно, от этого зависит наша жизнь. Стой около администратора. К тебе, если удастся, выйдет Овчинников. Пока все. К машине не выходи, чтобы её раньше времени не обнаружили. Где она?


- Напротив, во дворе отделения милиции. Я с ними договорился. Сигнализации у нас нет, всё надежнее, если она будет там.


Я не знал плакать мне или смеяться. Еще одно препятствие. Что произошло дальше мне в подробностях не известно до сегодняшнего дня.


Я знаю, что Овчинникову удалось самому дозвониться до командира части. И тот помог ему, практически, спас нас. Его бойцы примчались на БТР(е) к ресторану уже через двадцать минут. Помог Овчинникову и постовой милиционер, который сидел в холле гостиницы. Сначала он отказался помочь нам, не смотря на то, что Овчинников представился ему.


- Вы уедете, а я останусь со своим начальством, и буду разбираться с ним. В результате, в лучшем случае, останусь без работы, хорошо, если дело только этим и закончится, - сказал он Овчинникову.


- У меня семья, дети. Без приказа я в ваших разборках участвовать не буду.


- Тогда я тебя посажу, - вразумил его Овчинников, - в твоем положении тебе грозит не безработица, а нары. Я думаю объяснять почему, тебе не надо, а бандиты в благодарность за нейтралитет, как нежелательного свидетеля, тебя без лишнего шума шлепнут. Как ни крути, по-твоему, не выходит.


Их разговор прервали бандиты, которые пришли в холл гостиницы блокировать дверь в ресторан, для того, чтобы, когда мы будем выходить с Овчинниковым из ресторана, перехватить нас здесь. У Овчинникова в сумке были наручники. Записную книжку Виктор отдал ему вместе с сумкой. Овчинников не стал дожидаться, что предпримут бандиты, а заученным движением, как только один из бандитов подошел к нему, уложил его носом в пол и застегнул на запястьях браслеты. Милиционер оказался не робкого десятка, браслеты были и у него, и он умело повторил действия Овчинникова и уложил второго бандита рядом. Его распирала злость, попал как кур в ощип, ему пришлось подчиниться, и милиционер оторвался на бандите с крестом, приложил того головой пару раз об пол. Кровавая дорожка побежала от носа бандита.


- Суки, - поднимаясь с колена, неизвестно кого, обласкал милиционер.


- Ты покойник, - пообещал бандит.


Я сидел за столиком один. Эйна и Ыйя ни о чем, не подозревая, продолжали танцевать. Минуты неизвестности были самыми мучительными. Не верилось, что всё закончится хорошо. Ко мне за столик сел Виктор. Он сказал, что Овчинников остался в холле и звонит по телефону. К нам опять подошел всё тот же бандит «качок» и, обращаясь ко мне, процедил сквозь зубы:


- Ты, почему ещё здесь? Сваливай. Через пару минут тебя и твоего охранника вынесем за ноги. Но уже тогда церемониться не будем. А где твой друг? - спросил он меня: - Пошёл пописать, - ответил я ему.


Виктор был здоровый мужик и тоже в кожаной куртке, и его принимали здесь и вообще за моего охранника. Я боялся, что «качок» пойдет в холл гостиницы искать Овчинникова в туалете. Но, постояв возле меня, и видимо все-таки опасаясь, что Виктор сидит здесь, не зря, принимая его всерьез, приставать ко мне больше не стал, повернулся и пошел к выходу из ресторана на улицу. Эйна и Ыйя вернулись за столик. Они удивились, увидев Виктора на месте Овчинникова. Я сказал, что Сережа сейчас придет, а Виктор проспал всё на свете, теперь хочет есть, а свободных мест в ресторане нет, и я посадил его за наш столик. Официант обещал организовать еще одно место, и если возражений нет, то пока Виктор посидит с нами. Возражений не было.


Минут через двадцать к нам подошел Овчинников, взял стул и подсел к Ыйе. Я вопросительно посмотрел на него, но он молчал и ничего не говорил. Он так хорошо владел собой, что казался совершенно спокойным. Обнял Ыйю и сидел, отключившись, всё ещё находясь там, откуда только что пришел. Пепел от папиросы падал ему на брюки, а он не замечал этого. Напряжение, которое его держало всё последнее время, еще не отпускало его. Меня волновало, чем закончилась история с ультиматумом бандитов и что будет дальше, но сейчас я не решался задать этот вопрос Овчинникову. Эйна опять пошла с кем-то танцевать, уходя, она наклонилась к моему уху и спросила: - «Отчего Сережа такой задумчивый»? Я пожал плечами. Взял бутылку водки и спросил Овчинникова: - «Ты будешь»? Он кивнул головой. Я стал наливать ему водку в его рюмку. Он остановил мою руку, вылил водку из рюмки в фужер и сказал: - «Сделай полный». Потом взял у меня бутылку и тоже налил мне полный фужер. Чокнулся со мной и сказал:


- Тебя с днем рождения, ты везучий, родился в рубашке. Пей до дна.


Я послушно выпил фужер водки. Теперь появилась уверенность, что беда опять прошла стороной, что всё закончилось хорошо. Я видел, как после выпитой водки напряжение покидает Овчинникова. Он повеселел, встал и когда кавалер вернул ему Ыйю, обнял её, и они пошли танцевать. Когда танец кончился, и все вернулись за стол, Овчинников пришел довольный улыбался, шутил, и было видно, что для него все происшедшее теперь позади. Эйна вернулась за столик и сказала мне, что ей надоели кавалеры, которые пристают к ней и хотят одного, уже почти все пьяные, того и гляди, начнут раздевать прямо на танцплощадке. Она будет танцевать только со мной, и я должен оградить её от этих разгулявшихся жеребцов


- Он тебя оградит, - насмешливо, сказал ей опьяневший и благодушно настроенный Овчинников: - А со мной ты пойдешь танцевать? Я тихий и приставать к тебе не буду.


- Ты же знаешь с удовольствием. Приглашай, пойду. Разве ты из тех, кто может меня обидеть? - спросила его Эйна.


- Нет, конечно, - заверил он её пьяным голосом.


И предложил: - Давайте закажем всё заново, мне надоело, есть всё холодное.


Эйна сказала: - Ты где-то долго ходил, и всё остыло.


- Грязь разгребал, - сказал он довольный.


- Успешно? – спросила его Эйна.


- А ты спроси у своего друга. Возможно, мы с ним сегодня родились во второй раз.


- Ты что-то скрываешь. Что-то произошло? Мы же ничего не знаем, расскажи нам?


- Ничего особенного. Просто мы выиграли в рулетку.


- Здесь нет рулетки.


- Это я так для образности. Чтобы было более понятно. Шанс выиграть был минимальный. И всё же удача оказалась в наших руках, судьба улыбнулась нам. Мы выиграли. Наверно это ваша заслуга. В конечном счете, это ваш выигрыш, - обратился Овчинников к девушкам: - Ты видела бандитов, которые подходили ко мне? - спросил он Эйну. Они предложили нам с ним, - Овчинников показал на меня, - быстро по-тихому исчезнуть и таким образом остаться в живых. А вас оставить здесь, как их добычу. И вот если бы нам чуть-чуть не повезло, конец у этой истории, о которой, вы, Слава, Богу, узнаёте от нас, мог быть каким угодно, но, скорее всего, плохим. Если бы мы проиграли, то вы стали бы призом бандитов: - Ыйя и ты, Эйна. Вот почему меня так долго не было.


- А что они хотели от нас? – спросила Ыйя.


- Не знаю, хотели куда-то увезти, машины уже стояли и ожидали вас у выхода из ресторана.


- Но тут же были вы, Виктор, наша группа, милиционер у входа.


- Я, думаю, что операция похищения девушек из ресторана здесь давно и хорошо отработана. Участники её: работники ресторана, бандиты и милиция. В случае удачи все имели свой куш. В нашей ситуации бандитов привлекало то, что девушки эстонки у них здесь нет родственников, и пока раскрутится маховик розыска, искать их начнут не скоро, все следы похищения можно будет убрать.


Дела более страшные с кровью, насилием, экономические преступления на миллионы долларов остаются нераскрытыми. Их просто некому раскрывать. Органы сыска, следствие прокуратура, целенаправленно уничтожены, массовым бегством от нищеты, опытных специалистов. Ни технических средств, ни зарплаты. Всё это есть у криминалитета. В созданных ими бандах есть всё: подразделения разведки, контразведки, экономического шпионажа и другие, где трудятся бывшие высококласные специалисты из различных силовых ведомств. Бояться им практически некого. То, что сейчас удалось предотвратить преступление большая удача. Органы МВД на боку, завалились, беспомощны и не скоро превратятся в силу способную противостоять преступности. Остались боеспособные подразделения и честные люди, готовые в трудный час поддержать друг друга, но их немного. Если бы у меня сегодня не было бы такой поддержки, то вряд ли мы сейчас смогли продолжать беззаботно сидеть за столиком и веселиться.


- Официант! - позвал он человека, который нас обслуживал.


Тот, конечно, уже все знал и ужом, не зная чем нам угодить, крутился перед Овчинниковым.


- Шампанского, водки и поесть, а то все остыло, - как приказ, отдал он распоряжение официанту.


Мгновенно нам перестелили свежие скатерти, поменяли приборы и в считанные минуты принесли всё то, что мы заказали. Наш столик обслуживали сразу несколько человек, они смотрели Овчинникову в рот, ждали его распоряжений и готовы были нестись во весь опор, чтобы выполнить любое его желание. Эйна и Ыйя были в восторге. Сережа стал для всех нас героем дня.


Опять подошел официант, который обслуживал наш столик и застенчиво из-за спины достал коробку с французским коньяком. Он поставил его на стол и сказал:


- Руководство нашего ресторана приветствует дорогих гостей и просит принять скромный подарок в память о посещении нашего заведения.


- К чему такая честь и почему в разгар веселья, а не тогда когда мы входили в ресторан? – спросил Овчинников официанта.


- Не знаю, - сказал официант, - начальству виднее. Тогда вы были просто гости, а теперь уважаемые гости. Видимо что-то произошло за это время, и не без вашего участия. Руководство ресторана высоко ценит ваше присутствие и бутылка коньяка просто знак внимания к дорогим гостям.


- Хорошо, оставь коньяк, - сказал, не поблагодарив его, Овчинников.


Официант открыл шампанское и разлил его в фужеры. Бутылку поставил в ведро со льдом: - Больше ничего не надо? – спросил он и ушел.


Мы выпили за героя дня, подполковника милиции, Овчинникова Сергея Александровича, его храбрость и выдержку проявленные при задержании бандитов, предотвратившего преступление, жертвами которого могли стать наши подруги. Ни Эйна ни Ыйя даже не почувствовали той степени опасности, которой они подвергались. Для них это было всего лишь приключение, которое благополучно закончилось. Если бы не рассказ Овчинникова они бы, скорей всего, так ничего и не узнали. Овчинников был недоволен, что я сказал, где он работает, и назвал его звание.


Он «раскрывался» только по делу. Только если человек его не слушал, не подчинялся, и дело было дрянь, не избежать столкновения, только тогда аргументом убеждения становилась служба в органах. Он не любил носить форму. Быть инкогнито было практичней. Но чего сейчас было скрывать, то, что стало в ресторане секретом полишинеля? Я сказал об этом Овчинникову, он промолчал. Виктор поел и ушел. Мы остались за столиком, как и в начале вечера, вчетвером. Эйна сдержала слово и танцевала только с нами. Правда, Овчинников танцевал с ней только один раз. Когда они вернулись, я спросил её:


- Как партнер?


-Танцует и очень прилично, - сказала она.


Овчинников, довольный хмыкнул. Мы выпили еще и это для меня, наверно, было уже лишнее. Перед глазами поплыл мягкий цветной туман. Шум голосов и оркестра сливались и убаюкивали, и мне показалось, что я сижу на берегу моря с прекрасной девушкой. Она склонилась ко мне и что-то говорит. Я очнулся. Эйна была рядом, спокойным голосом она говорила мне: - Ты что загрустил? Пойдем, потанцуем, тебе надо шевелиться, а то ты совсем раскис. И больше не пей. Как мы с тобой договаривались, ты помнишь? Я уйду от тебя, если ты не возьмешь себя в руки.


Эйна, а как же твоя клятва. Прийти и уйти со мной?


Мне никак было не прийти в себя, и усилием воли я пытался, отогнать обволакивающий, пеленающий меня туман. Овчинников сидел напротив, тоже пьяный, но я не видел этого, смотрел на меня в упор, молчал, и я подумал, что он просто не хочет мне помочь. Я хотел, чтобы он что-то сказал Эйне, успокоил её.


- Ты меня слышишь? - спросила она.


- Конечно.


- Так вот послушай. Я клялась тебе, потому что ты мне нравишься, и я хочу быть с тобой, а не пьяному человеку, которому всё равно где и с кем он. Я понимаю твои трудности, но наш договор остается в силе.


Я не знаю, что было, если бы я не пришел в себя, скорее всего, Эйна от меня бы ушла. Но она хотела достучаться до меня, пробить мою глухоту, потому что просто так уйти от меня, как обещала, она уже не могла. Между нами, действительно, что-то возникло, привязало её ко мне, чувство еще не оформившееся, без названия, не позволяющее бросить меня даже в таком состоянии. Она хотела одного, чтобы я к ней вернулся, кроме того, просто боялась остаться одна, после всего что случилось. Ей хотелось быть со мной. Эта ночь, она так рассчитывала, что я буду с ней. Она верила, что её слова, её угроза подействуют. Её слова, действительно, дошли до меня, и я расстроился. Я не стал трезвей, вернулось сознание, пришло понимание того, что Эйна уходит, и мне стало больно. Этого я не мог допустить. Эйна увидела, что её слова подействовали на меня.


- Ну вот, видишь, ты оказывается, всё понимаешь, стоило мне тебя немного растормошить, напугать и ты расстроился. Милый, мой! Давай танцевать, хмель, я надеюсь, немного пройдет, тебе станет легче. Пойдем, потанцуем, увидишь, у тебя все получится. Мы вошли с ней в круг танцующих. Музыка подействовала на меня, разбудила мой спящий мозг, заставила шевелиться. Моё сознание, освобожденное от комплексов зомби своей цивилизации, от запрещающего псевдоморального «Я», отряхнулось и с почти первобытной свежестью, слушало музыку, ритм и отвечало естественно, органично, сливаясь с ними. Это был почти первобытный танец, украшенный, фантазиями моего раскрепощённого сознания. Я танцевал и неплохо, выполнял фигуры, повороты, какие-то «па», чего я никогда не учил, но видел, как танцевали другие. У меня почти всё получалось!


Я кружил Эйну вокруг себя, отпускал её, и она танцевала одна, я шел рядом и, доверяя своей фантазии, плел ногами узоры, импровизировал, был снова с ней, я нежно прижимал её рукой к себе. Танец кончился и удивленная, и пораженная, Эйна, с восхищением смотрела на меня. Она ничего не понимала. Я тоже.


- Тебе что, надо было напиться, чтобы я увидела, что ты умеешь танцевать?


- Эйна тебе понравилось?


- Еще бы! Ты танцевал лучше всех.


- Я счастлив.


- Я тем более, - сказала Эйна.


Она положила руки мне на плечи, пригнула мою голову и поцеловала.


- Ты пришел в себя, ты опять в форме? Вот очевидная польза танца. Вот почему я люблю танцевать. Приходишь иногда на тренировку, усталая, расстроенная, кажется, ноги не оторвать от пола. А домой уже летишь на крыльях.


Она взяла меня за руку, положила её на талию, и я слегка прижал её к себе. Глядя мне в глаза, она сказала: - Я хочу тебя. Мы долго еще будем сидеть в ресторане?


- Как скажешь. Если хочешь, мы можем уйти.


Мы подошли к столику. Овчинников сидел и курил, в другой руке у него была рюмка водки. Ыйя ела мороженое и запивала шампанским. Мы сели на свои места. Овчинников сказал мне:


- Ну что, выпьем?


- Нет, - сказал я, - сегодня больше не могу. Мой лимит исчерпан.


- Как хочешь, - спокойно сказал Овчинников и проглотил рюмку водки.


- Сережа, мне что-то надоел кабак, мы с Эйной пойдем, если ты не против нашего исчезновения?


- А вы оставайтесь, посидите ещё.


Он огляделся вокруг. Или потому что был праздник или здесь так было всегда, однако ресторан продолжал работать. В зале за столиками сидели люди, играл оркестр, а швейцар продолжал впускать с улицы подъезжающих на машинах гостей.


- Нет, - сказал он, - вместе пришли и вместе уйдем. Я чертовски устал. Не смотря на то, что неплохо отдохнули. Сказываются перегрузки. Сколько нервов стоила эта история с задержанием бандитов.


- Ты расскажешь мне, чем всё закончилось? - попросил я его.


- Потом, завтра, - устало сказал Овчинников.


Пришел официант. Я попросил его рассчитать нас и пошел с ним к его столику, чтобы закончить расчеты там.


- Включите в счет и коньяк тоже, - напомнил я.


- Не могу, - ответил он.- Это символический знак признательности нашей администрации. Ваш товарищ сегодня спас нас от большой беды.


- И не только вас, - сказал я официанту.


- Да всё цело, гости спокойны, мы продолжаем работать. Если бы спецназ провел операцию по захвату преступников в ресторане мы бы, наверно, долго еще не смогли бы работать. Старший метрдотель хотел лично поблагодарить вашего товарища, но не знает, как он к этому отнесется.


- Почему? - спросил я.


- Не знаю. У него свои соображения по этому поводу.


Моё дело передать коньяк, что я и сделал.


- А где директор? Только что появился. Хотите, чтобы я его пригласил?


- Нет, я ничего не хочу. Только рассчитаться.


Я получил счет, посмотрел итог и отдал деньги официанту.


- Спасибо за всё, - поблагодарил он, - поверьте, мы вам очень признательны.


- Оставайтесь, посидите ещё – предложил он.


И добавил: - Сегодняшнее происшествие могло поставить крест на моей работе.


Он поклонился и ушел.


- Чего ты так долго? – спросил меня Овчинников.


- Застрял из-за коньяка, официант не хотел включать его в счет, - объяснил я ему свою задержку с расчетом.


- Черт с ним, это не взятка, я его заработал. Возьми коньяк с собой.


Мы встали и пошли к выходу. У шторы прикрывающей вход в служебные помещения, стоял молодой мужчина, в дорогом костюме. Он подошёл к Овчинникову в холле гостиницы, и придержал его за локоть. Ыйя отошла в сторону, а мы с Эйной пошли дальше. На лестнице Овчинников с Ыйей догнал нас. Он объяснил мне задержку: - Это был директор ресторана, подходил, извинялся за доставленные хлопоты, благодарил за то что спецназ ювелирно выполнил свою работу никто в ресторане не пострадал и самое главное всё цело, всё на своих местах. Приглашал приезжать ещё. Я ему сказал, что вряд ли мы, после сегодняшнего инцидента, с ним встретимся, скорей всего он будет находиться другом месте. Он открыл рот, хотел что-то сказать, но не смог, наверно язык проглотил, так и остался, с открытой пастью, стоять на месте.


Овчинников засмеялся.


- «Давай коньяк, - забрал он у меня бутылку, - я его заслужил. А вам с Эйной дальше. Не заблудитесь»? - дурашливо забеспокоился он.



Глава шестая




Эйна видела моё состояние и сказала: - «Я сейчас иду в душ и беру тебя с собой, и пока ты не приведешь себя в порядок оттуда не выйдешь. Ты понял меня»?


В душе я настроил воду. Из душевого рожка била сильная струя горячей воды. Мы с Эйной встали под него прижались друг к другу, и сверху нас стал хлестать поток горячей обжигающей воды. Душевая заполнилась паром, стало тепло и приятно. Вода действовала возбуждающе. Мягкой намыленной губкой я провел по всему телу Эйны, намылился сам. Мы встали по душ ополоснуться, опять прижались друг к другу и разъединиться уже не могли. Она обняла меня за шею руками, обхватила ногами, я прижал её к теплой стене, горячая вода низвергалась на нас. Наслаждение, которое я испытывал, было невыносимым, я зарычал, вода шумела, и ничего не было слышно, глаза у Эйны были закрыты, она улыбалась и стонала, прикусив губу, открыла глаза, посмотрела на меня сквозь поток льющейся ей на лицо воды, расширенными зрачками, закрыла их снова, стала целовать меня, опять застонала, задергалась в моих руках, как наездник, ускоряя темп скачки, вдруг вздрогнула и застыла, вода заливала нас шумным потоком.


Эйна несколько раз меняла струю горячей воды на холодную. Я вздрагивал, прижимался к ней, но терпел. Она в последний раз пустила горячую воду. От постоянной смены температуры воды мне стало легко и приятно. Усталость прошла. Я был трезв и опять полон сил: взял Эйну на руки отнес в комнату и положил на кровать, взял полотенце, вытер её, потом взял другое сухое полотенце и еще раз, слегка растирая им её, прошелся по волшебному, чистому, божественному телу. Потом вытерся сам. Я перенес её на другую кровать, положил на сухую постель и лег рядом, сверху мы укрылись простынями. Лежали и отдыхали. Эйна лежала с закрытыми глазами и чему-то улыбалась. Я поцеловал её в глаза, она открыла их, глубоко, с удовольствием вздохнула, посмотрела на меня и произнесла: - «Если б навеки так было». Повернулась и обняла меня вся еще горячая. Не остыла от купания под душем. Сказала: - Мне вообще нравится заниматься любовью, когда на меня обрушиваются потоки воды. Получаешь особое удовольствие. Ни на что не похожее. Какая-то экзотика. Это совсем другой секс. Ты согласен? Тебе было хорошо?


- Мне было здорово.


- Мне кажется, - продолжала она, - нас не зря тянет к воде, человек любит воду не может жить без неё. Видимо в этом есть что-то от нашего прошлого. Мы вышли из воды, из пены морской, наверно, там, в море, наша родина. В Пярну тоже есть море, я люблю его, часто брожу по берегу. А летом, когда тепло, я захожу в него и уплываю далеко, далеко. Я хорошо плаваю. Соревнуюсь с волнами. Они не хотят меня отпускать, зовут, тянут с собою в пучину.


- Эйна, признайся, наверно, скрываешь. Ты часом не русалка? Хвост свой оставила в Пярну, но долго жить без него не можешь и теперь спешишь к нему, соскучилась.Все русалки прекрасны, и ты одна из них. А любовь их омут. Освободиться от неё нельзя. Есть древнее поверье, кто полюбит русалку обязательно погибнет. Неужели и меня ждёт подобная участь? Я угадал?


Эйна погрустнела: - Нет, мой милый, с тобой будет всё хорошо. Я не русалка. Но «хвост» у меня в Пярну остался. - Она посмотрела на меня, как бы изучая: - Мы с мужем живем уже несколько лет, он хороший, я любила его, а сейчас не знаю. Это, наверно, не любовь, а привычка. Мне с тобой лучше. И дело не в том, что он хуже. Нет с сексом у нас всё нормально. Но с тобой мне хорошо, а с ним я теперь скучаю. Ты это понимаешь? Мы целых два дня вместе, а я не устала от тебя. Ты мне не надоел. Мне не хочется расставаться с тобой, хочется быть рядом, слушать тебя, танцевать. - улыбнулась она, видимо, вспомнив что-то: - Такое со мной случается редко, поверь мне, и с головой у меня всё в порядке, в отличие от тебя я не пью, твоей, мой милый, «слабости» не замечаю, что в отношениях с другим было бы недопустимо. Что со мной? Завтра я вернусь к своему «хвосту», который скучает и ждёт меня. Но это не радует. Мне, наверно, захочется к тебе. Обними меня, милый мой!


Боже! Как же она была желанна. Мы опять так хотели друг друга.


Было уже поздно, часа три ночи, в дверь постучали.


- Это, наверно, Надя, - сказала Эйна.


Она не одеваясь, пошла к дверям. Спросила: - Кто?


Это была Надя. Эйна открыла ей дверь, и она прошла в комнату.


- Ну, как вы? – спросила Надя и села в кресло: - Я вас разбудила наверно?


- Нет, мы же договорились, мы ждали тебя, - сказала Эйна.


- Как у тебя со временем, ты к нам надолго?- спросила она Надю


- Могу, если хотите, побыть с вами часов до шести утра.


Эйна подошла к Наде наклонилась и поцеловала её.


- Это хорошо, - обрадовалась она, - значит, время у нас есть. Тогда не будем терять его, присоединяйся к нам. Эйна попросила меня: - Помоги Наде.


Я на секунду замер, подумал, что не одет и потянулся к одежде. Эйна поняла моё намерение. Сказала: - Не занимайся глупостями. Окна зашторены и в номере достаточно темно.


Я встал и, не одеваясь, преодолев неловкость, подошел к Наде.


Она взяла мою руку и задержала в своей.


- Эйна, подожди, - сказала она. У меня есть другое предложение. Я взяла ключ от «люкса», это здесь же, на третьем этаже. Мы можем пойти туда.


- Надо одеваться? - спросил я.


- Конечно, - засмеялась Надя.


- А что взять с собой?


- У вас осталось что-нибудь выпить? – спросила Надя.


- Будешь шампанское? - предложил я.


- Так это же прекрасно, - обрадовалась Надя. Я люблю шампанское. Бери и пошли.


Люкс был тот самый, в котором мы жили много лет назад. Была в нем и пальма, конечно уже другая, но такая же, как и наша и тоже в крашеной бочке, с металлическими обручами, более подходящая для интерьера овощного магазина. Единственное новшество - это раздвижная импортная ширма, делившая номер пополам. Мебель была современная. Кожаный диван, кресла, огромная двуспальная кровать. Надя зажгла настольную лампу, с красным абажуром. Свет лампы почти весь остался в абажуре, а то, что попало вниз, на ковёр, отразилось от него и рассеялось в золотистых шторах. Красноватый полумрак разлился по номеру. Я поставил бутылку шампанского на полированный стол. Не дожидаясь просьбы, открыл бутылку и спросил присутствующих: - Кому налить?


- Налей мне и Эйне, пожалуйста, - попросила Надя.


Я разлил шампанское в фужеры, которые нашел в серванте, и мы выпили. Эйна подошла к Наде и они со смехом стали раздевать друг друга.


- Раздевайся тоже, - сказала мне Эйна, - и иди к нам.


Я присоединился к ним. Ничего подобного в жизни я не испытывал. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Каждый раз, когда приближался оргазм, сладостное чувство захватывало меня, накрывало, захлестывало, и я тонул в нем, я рычал и стонал и захлебывался от неописуемого блаженства. В последний раз мы с Эйной одновременно пришли в экстаз, она с криком упала на меня, затихла и только дрожала, лежала так, медленно приходя в себя. Она откинулась на кровать и лежа на спине, отдыхая, уже спокойно спросила, обращаясь ко мне и Наде: «Правда, здорово»?


То, что я испытал тогда, той ночью, мне кажется, я переживаю заново, когда слушаю «Ночь просветленную», Арнольда Шенберга.


И атмосфера ночи и радостное и немного волнующее ожидание чего-то чудесного и предчувствие необыкновенных переживаний и путь к ним. Сплетающиеся и распадающиеся тела, одержимые единственной целью достичь сладчайшего наслаждения, самого сильного из всех известных человеку удовольствий. И, наконец, сам экстаз. И постепенное умиротворение, и покой, взрывающийся новыми поисками блаженства, насытиться которым невозможно.


Кажется, что Шенбергу удалось заглянуть в мир запредельных ощущений человека, и человек, слушая эту музыку, испытывает наслаждение, его охватывает лёгкое приятное волнение, чем-то напоминающее экстаз. Это что-то вроде резонанса. Я слушаю «Ночь просветленную» и в памяти всплывает та дивная ночь, что была в моей жизни однажды, потом уже я никогда не испытывал ничего подобного.


Всему приходит конец. Надо было расставаться. Наде привести себя в порядок, стать опять официальным лицом: строгим и неприступным, а мы с Эйной должны были идти к себе. Мне не хотелось расставаться с Надей. Мы все ещё были вместе, Эйна была рядом, с другой стороны от меня.


- Надя! - она повернула ко мне голову.


- Мне было с тобой хорошо.


- И мне, - сказала она.


- Если Эйна бросит меня, не забывай, что у тебя теперь есть еще один друг, приезжай ко мне в Ленинград. Я обнял и поцеловал её.


- И вы с Эйной, - сказала она нам, - не забывайте обо мне.


- Эйна, одевайся, пойдем, нам пора, - сказал я и встал с кровати


- Сейчас, - ответила мне она и подвинулась к Наде, они никак не могли расстаться. В бутылке оставалось шампанское. Эйна сказала, что не будет, Наде было нельзя. Я налил себе фужер и выпил. Оделся, Надя с Эйной были еще не готовы. Я допил остатки шампанского, чтобы не пропадали. Наконец, Эйна была готова. Мы попрощались с Надей. Вдруг больше не увидимся. Надя осталась прибраться, а мы с Эйной вышли в коридор, и пошли к себе в номер. Была половина шестого утра.


Когда мы пришли в номер, я спросил Эйну:


- Как у нас со временем? Мы успеем ещё поспать?


- Наверно нет, - сказала она, - в восемь мы уезжаем. Скоро, наверно, придет Ыйя.


- Вам долго собираться?


- Нет.


- Давай полежим немного, отдохнём, соберемся с силами, - предложил я Эйне.


- Мы легли на кровать, не раздеваясь, лежали и молчали, наверно всё было уже сказано. Знакомая тоска заныла у меня в груди, и я знал, что теперь мне с ней будет не справиться. Я приподнялся, наклонился к Эйне и поцеловал её. Она вдруг спросила меня:


- Ты и в правду собираешься встречаться с Надей?


- Нет, Эйна, нет, моя милая. Ничего не получится. Мы живем с ней также далеко друг от друга, как и ты. Два часа лету к тебе и столько же до Приозерска, на электричке. Три часа проведенных вместе, мало, чтобы рваться сюда. Надя замечательная девушка. А почему ты спрашиваешь?


- Ревную, - сказала Эйна.


- Ты кого ревнуешь меня или Надю?


- Я не хочу, чтобы вы встречались без меня. Я хочу, чтобы ты встречался только со мной, это же так просто. Всего два часа и мы можем увидеться снова. Только прилетай. Я не хочу быть без тебя. Мне без тебя будет плохо!


Эйна обняла меня и прижалась ко мне щекой: - Ты как маленький принц из сказки Экзюпери, - сказала она с нежностью: - нехорошо поступил со мной, приручил меня, теперь я буду скучать без тебя. Приезжай ко мне развивать свой бизнес. Мы будем часто видеться с тобой, я очень хочу этого.


- Эйна, милая. Ты же просила, чтобы я зря не говорил тебе о своей любви. Поэтому не могу тебе сказать всего того, что чувствую. Да и думаю уже ни к чему. Вот ты в шутку говоришь, что я приручил тебя к себе. Если бы я мог, сделал бы это обязательно. Я вижу, как за эти два дня изменилось твоё отношение ко мне. Ты говоришь, что к настоящей любви дорога долгая. А у меня сердце в груди прыгает и радуется, значит, часть пути мы уже прошли. Время нашей с тобой встречи было так спрессовано, мы почти не разлучались с тобой, два дня и две ночи были вместе. В результате мы с тобой прошли за это время ускоренный «курс знакомства», а значит и наши чувства, изменялись столь же быстро, и отношение друг к другу стало другим. Я ведь за это время тоже прошел часть своего пути, проверил чувство в его истинности. От внешнего обожания, восхищения твоей красотой, влюбленности, я пришел к уверенности в том, что не ошибся и ты не кумир, созданный мной. Как ты сказала: из настроения, расстроенного воображения и неудовлетворенного желания. Я люблю тебя, живую, настоящую, какая ты есть, и с этим не могу, да и не хочу ничего делать. Господь так мало времени отвел для нашего счастья. Но, быть может, это не всё, а только начало. А, Эйна!? И наша разлука, только первое испытание?


- Знаешь, милый, когда два дня назад я говорила, что это у тебя не серьезно, пьяная блажь, я верила, что это так и что, как только я сяду в самолет, всё у тебя пройдет, «как с белых яблонь дым». Так, да? - улыбнулась она: - А любовь и горечь расставания растворятся в первом же стакане вина, который ты выпьешь за мой счастливый полет. Теперь я вижу, что ошиблась, мы ведь тогда ничего не знали друг о друге. Я уже говорила тебе, что мне повезло на встречу с тобой. И что бы ни ожидало нас дальше, если мы с тобой сегодня разлучимся навсегда и нам не суждено больше встретиться, знай, я всегда буду помнить тебя и хранить память о нашей встрече в своем сердце. Милый мой, я могу признаться тебе. Я, наверно, люблю тебя.


Я обнял Эйну и стал целовать её с таким наслаждением, как будто мы целовались с ней первый раз. Наши объятия кончились, когда в дверь постучали. Вошла Ыйя. Мы поздоровались. Девушки сразу стали говорить об отъезде, что надо привести себя в порядок, собрать вещи, позавтракать и быть готовыми к отъезду.


- Где вы будете завтракать? – спросил я их.


- Вчера вроде бы договорились с рестораном, что покормят, - сказала Ыйя.


- Вы с Сережей придете? - спросила меня Эйна.


- Мы не договаривались. Поэтому вряд ли.


- Сережа спит, - сказала Ыйя, - вы же всё равно поедете позже, так он мне сказал. Мы, как будто, не договаривались, что вы будете нас провожать и поедете с нами в город. Вы какое-то время будете еще здесь, у Сережи какие-то дела, связанные с вчерашним инцидентом. Я уже попрощалась с Сережей и больше его не увижу.


Эйна растерянно посмотрела на меня:


- Мы что, расстанемся в Приозерске? - спросила она меня.


- Получается что так, - сказала Ыйя.


- Ну, ладно, - сказал я, - Сережа пускай поступает как ему надо, а я поеду с вами, мне в Приозерске делать нечего. Пойду, переговорю с Овчинниковым и подойду к автобусу.


- Не опоздай, автобус ждать никого не будет, иначе мы не успеем на самолет. И мы не увидимся больше. Пожалуйста, не опаздывай! Эйна подошла ко мне с глазами полными слез. Она обняла меня и прижалась ко мне. Ыйя покачала головой и сказала:


- Ну, вы, ребята, даете.


- Послушай, Эйна! Мы ни о чем с тобой не договорились!


- Мы еще успеем обо всем договориться, иди, и возвращайся, и не опаздывай, я жду тебя, - сказала Эйна, чмокнула меня в щеку, и выпроводила из номера.


Овчинников спал, и я еле разбудил его. Он протер глаза, взял очки, одел их, посмотрел на меня и сел.


- Чего тебе? - недовольно спросил он меня, - который час?


- Половина седьмого. В восемь уйдет «Икарус». Эйна с Ыйей уедут. Разве мы не поедем с ними?


- Зачем? Я с Ыйей попрощался. И даже сказал ей спасибо. Разве мы собирались ехать с ними в город? И потом мне надо закончить, то, что не сделал вчера, по той лишь причине, что был выходной день. Довести дело до точки. Если бы это произошло с кем-то другим, может быть, мне было бы и наплевать. Но тут побеспокоили меня, помешали мне отдыхать. Я привлек людей из спецподразделения. Они что, просто так, прокатились? Если не будет продолжения и мерзавцев сегодня отпустят на свободу меня не поймет полковник, командир части.


- Ты же мне вчера так толком ничего и не рассказал.


- А и рассказывать нечего. Преступник должен сидеть за решеткой. Чем я сегодня и займусь.


Овчинников посмотрел на стол, на коробку с коньяком, сказал: - Наливай.


Бутылка была почти полная. Я взял стаканы и налил в них французский коньяк. Ему больше, а себе совсем немного. Была банка шпротов и конфеты «Птичье молоко».


- Больше ничего нет?


- А тебе что, этого мало? - спросил у меня Овчинников: - Шампанского больше нет. Так что похмелись тем, что бог послал.


- Нет, я думал закусить чем-нибудь посущественней. Я так понимаю, это наш завтрак?


- Правильно понимаешь, - подтвердил мою догадку Овчинников: - Все запасы кончились, радуйся тому, что есть.


Мы выпили молча, я подержал коньяк во рту, посмаковал его, как положено, подумал, что коньяк «говно» и проглотил его. Конфеткой закусил. Хлеба не было и шпроты открыть было нечем.


Спросил у Овчинникова: - А что коньяк и, правда, французский?


- Ага, - хмыкнул он, - только разливали на Рощинской фабрике детских игрушек. Там охрана серьёзная, только ДОТ(а) нет. Ты не знаешь, нам в свое время предлагали охранять эту фабрику. Как узнали что будем охранять, Нелидов с ОМОН(а) ездил, смотрел, сразу отказались.


Мы выпили еще по чуть-чуть, Овчинников сказал: - Значит так. Виктор с машиной остается со мной. Мне надо будет здесь покрутиться. Вечером буду у вас на работе, дождись меня. А сейчас сматывайся. Эйне привет. В другой раз тебе её не уступлю.


- Другого раза не будет.


- Ты что, женишься?


- Нет, она улетает. Я остаюсь. И всё будет как прежде.


- Только не пей. А то я тебя знаю. Ну, влюбился на старости лет, - засмеялся он: - Присох к ней. Жизни без неё не представляешь. Летай в Пярну, и правда, открой там наш филиал, может быть, что-нибудь и получится. И там тебе скорее морду набьют, приведут в чувство, меня рядом не будет. Не распускай нюни, твоя любовь не горе. Вспомни, сколько у нас с тобой было, хороших и разных и ещё столько же будет. И пойми ты, наконец. Эйна создана не для таких, как ты. Ты её не удержишь, она уйдет от тебя или отберут, как хотели вчера. Я помог тебе, так как был рядом, а может так случиться, ты ж её не запрешь, будете где-нибудь, к ней пристанут. И что тогда? Цени мою дружбу. Лучше пиши стихи. У тебя хорошо когда-то получалось. Я помню кое-что из твоего поэтического наследства. Помнишь, мы сидели на партийном собрании, в зале Дома политического просвещения, Матвиенко делала доклад что-то по материалам очередного съезда партии. Мы перед собранием сходили в пивную, у тебя было лирическое настроение, тянуло к творчеству, ты написал стишок и стал читать его нам. Стишок был о превратностях судьбы навозного жука. Мы, спрятавшись за спинками кресел, слушали тебя и смеялись. Матвиенко сделала нам замечание. Сказала, что вот наглядный пример отношения некоторых коммунистов и комсомольцев к важнейшим документам партии. Оргвыводов делать не стали, замяли по семейному, времена уже, слава богу, были не те. В этом стишке у тебя впервые появляется имя Эйна. Наверно, не случайно. Творческая интуиция, вдохновение навеяло имя той, с кем тебе предстояло встретиться наяву, через много лет. Да, не зря говорят, что в каждой случайности есть своя закономерность. Конечно, наши чувства зорче нас, и то, что нас иногда безотчётно, подспудно беспокоит, так иногда гладишь по головке чужого ребенка, оказывается простым желанием иметь своих детей. И только когда они появляются, ты понимаешь, чего тебе в жизни не хватало.


- Боже мой! Сережа что я слышу от тебя, сурового воина, какая светлая речь, прямо какое-то откровение. Что с тобой? Ты не заболел?


Я в шутку хотел потрогать его лоб, он загнул мне руку за спину, так, что я от боли присел.


- В стишке была Ева, а не Эйна, - поправил его я.


- Один хрен. Я запомнил кое-что из него. Ты потом нам подарил, каждому по авторскому экземпляру и расписался. Вот, послушай, ты сочинил? «Навозный жук в говне копался и прелестью сей наслаждался. Вдруг чья-то мерзкая скотина говно жука, бац, раздавила. Жук без говна на солнце млеет, никто его не пожалеет. Кричали: - Ева! Подожди! Раздались легкие шаги, тень зонтиком над ним спустилась, девчонка без трусов в его говно мочилась».


- Я не соврал? - спросил он меня.


- У тебя великолепная память, даже я не помню, ни одного высохшего экскримента своего творчества.


- Мы хотели тебя показать психиатру, он под видом пожарника должен был к нам прийти. Но когда узнал, что ты пьешь и стихи пишешь, а не дерешься, сказал, что не надо мешать. Творчество, как цветок, любит, чтобы его поливали, и желательно водкой, так оно быстрее крепнет. Мы ждали, что из тебя выйдет свой придворный поэт, а ты стихи забросил, пришел в себя и стал только пить. «Муза» с тобой, с пьяницей, жить не стала. Покинула. Пить все умеют, дело не хитрое. Ну, давай на посошок, коньячка французского, крепчал в бочке из-под этиленгликоля. Помнишь в Приозерске, ЧП на целлюлозно-бумажном комбинате? Труба с этиленгликолем у них потекла. Думали спирт. Все стали заполнять емкости, которые под руками были: чайники, кастрюли, всю подходящую тару заполнили. Тогда было массовое отравление. Тринадцать человек богу душу отдали. Остальные ослепли.


- Ты чего с утра развеселился? Страсти рассказываешь? После твоего рассказа пить не хочется.


- Не трусь, - я вчера лично с французского коньяка пробу снимал, видишь, жив. Давай, пей.


Мы выпили: - Время, - сказал Овчинников. Давай иди к автобусу.


Он выпроводил меня из номера, а сам завалился спать. Я спустился в холл гостиницы. Надя сидела на своем месте.


- Иди скорей, - сказала она, - все уже в автобусе.


«Если уедут, у меня нет даже адреса Эйны», - подумал я.


- Звони и не забывай, беги, а то опоздаешь! - попрощалась со мной Надя


Я поцеловал её и выбежал из гостиницы. Эйна увидела меня и вышла из автобуса.


-Ты едешь с нами? - спросила она тревожно.


- Да, но мне нужно договориться с водителем автобуса. У меня нет машины, я оставил её Овчинникову.


- Подожди. Стой здесь, - сказала Эйна и пошла к автобусу.


Шофер автобуса уже знал о вчерашней истории и подвигах Овчинникова и поскольку видел меня рядом, сразу согласился, чтобы я ехал вместе с ними. Тем более свободных мест в автобусе было более чем достаточно. Как только я сел он закрыл дверь, и мы тронулись. Я прошел в конец салона. Бросил сумку на свободное сидение и сел в кресло у окошка. Эйна села рядом.


- Я так боялась, что ты опоздаешь, и мы даже не попрощаемся с тобой. Милый мой!


Она засмеялась, не скрывая своей радости: - Я даже водителя просила подождать минутку, другую и он нехотя согласился, а тут ты и без Овчинникова, я подумала, что ты остаешься, и уже расстроилась. А теперь так рада. Ты проводишь меня до аэропорта?


- Конечно, Эйна! Милая моя!


Подошла Ыйя: - Ты, что так задержался? Мы чуть не уехали. Вы, наверно, с Сережей дегустировали коньяк?


- Нет. Мы проводили с ним утреннее совещание, с коньяком, но без кофе. И знаешь, что мы решили? У нас один из вопросов совещания касался расширения зарубежной сети нашего предприятия. Я проработаю вопрос открытия филиала нашего предприятия в Эстонии. Мне оплачиваются все командировочные расходы.


«А почему бы и нет»? - подумал я. «Буду заниматься делом и видеть Эйну. Мы не расстаемся», - обрадовался я.


- Это правда или опять сочиняешь? - спросила меня Эйна.


- По крайней мере, к этому нет никаких препятствий. Можно попробовать, а там посмотрим. Зато я смогу видеть тебя. Поэтому мы говорим, друг другу до свидания, а не прощай. Тебя устроит такой вариант?


- Конечно, милый. Чем еще важным вы были заняты на совещании? - продолжала интересоваться Эйна.


- Читали стихи. Овчинников вдруг вспомнил наше общее прошлое, и время когда я писал стихи.


- Ты сказал, что не пишешь стихов, - поймала меня на неправде Эйна.


- Эйна, был очень короткий период творческого запоя, когда я кропал то, что потом разорвал без сожаления и стихов больше не писал никогда. Так что я сказал тебе правду, и этот эпизод не в счет. Мои стихи, о которых напомнил мне Овчинников, очень специфические, рассчитанные на определенного слушателя и, чтобы слушать их надо иметь соответствующее настроение. Он вспомнил один трудный час в моей жизни, когда и меня потянуло к стихам. Мне нужен был эпатаж. Чтобы обратить внимание, привлечь к себе. Меня засасывала трясина всеобщего конформизма, я чувствовал себя Гаврошем, мне хотелось смести всё, закидать всех камнями, что-то переменить, найти себя, снять маску, которую носили миллионы людей, вся страна. Поэтому я писал плохо рифмованные непечатного содержания стихи, хотел шокировать слушателей, расшевелить их болото, вызвать возмущение, чуть-чуть растревожить этот вечный покой, посмеяться, - объяснил я Эйне суть своего творчества.


- Чтобы бы это тебе дало? - спросила Эйна.


- Эйна, иногда бывает так скушно и гадко от окружающей действительности, что хочется её взорвать. Нельзя пить бесконечно - это аксиома. Это когда-нибудь плохо кончается. И подобная страусиная политика ничего не дает. Нельзя постоянно держать голову под крылом. Всё равно иногда приходится её вынимать оттуда. И вся мерзость жизни опять бьет тебя по ушам, только ещё больнее, так как уши отвыкли от шума, стали нежнее и чище. С истерзанной душой и глазами полными слёз, ушами, которые хотят слышать только «Полет шмеля», Римского-Корсакова, а на ночь «Ave Maria», Баха-Гуно, жить нельзя. Жизнь обхватывает тебя своими грязными лапами буквально с пеленок, она пеленает тебя так, чтобы у тебя обязательно появился горб, и ты превратился бы в Маленького Мука, а может быть, в крошку Цахес, потом, она выхаживает тебя и старается обойти места почище, водит в места погаже, чтобы твоя душа превратилась в отхожее место. Из тебя воспитывают «рабочего муравья» и создают в миллионах экземпляров. Это те с кем ты сталкиваешься ежедневно. Они горбаты, но не знают об этом. Не знают они и того, что горб это нужник или копилка для всякой мерзости, которой их обучили. Это весь их интеллектуальный потенциал. Самое страшное, что они кругом. От них никуда не спрятаться и не скрыться. Тебя тошнит оттого, что они вытворяют. Ты задыхаешься оттого, что они говорят, и когда бесишься от ощущения собственного бессилия перед этой армией зомби, ты придумываешь что-нибудь такое, что было бы неприемлемо для них, дразнишь их, но здесь нельзя пересолить, а то попадешь в психушку. С этим у убогих никогда проблем не было. Механизм отлажен, как у Кремлевских часов. Кстати, сейчас, говорят, его настраивают на другую мелодию: «Боже, царя храни», как более соответствующую статусу Кремлевского держиморды, конечно, по «желанию народа». Вот по подсказке Хозяина его холуи затеяли возню ищут подобающую мелодию со словами для гимна. Хотели пропихнуть «Боже, царя храни», но это уж чересчур откровенно и до времени отложили. Пригодился «немой» гимн М.И.Глинки. Придворные борзописцы слова подбирают. Скоро пробу снимать будем. Народ должен знать и должен слышать, что нравится злодею-оборотню в «дерьмократической» шкуре за кремлевскими стенами. Народ, конечно, одобрит. Всенародное «одобрям» дряхлый обманщик слышал ещё в своей родной шкуре члена Политбюро ЦК КПСС.


Мне, лично, нравится старый гимн страны, торжественный, величавый. Настоящий гимн. Есть же гимн Великому городу, Глиэра. Прекрасная музыка, но не тянет на гимн страны. Гимн страны - это особое произведение, музыку и слова к которому написать великое искусство. Музыку и слова к гимну должны знать все, без всякого принуждения, это долг гражданина страны, в которой он живет. Слова гимна, написанные с расчетом дойти до сердца каждого, они как «Отче наш», также просты и вдохновенны. При звуках гимна должна трепетать и волноваться душа, как будто прикоснулась к Божественному творению, чем должна стать Родина для каждого из нас.


Чьи стихи и музыка запоминаются лучше всего? Тех авторов, в творчестве которых присутствует Божественное вдохновение. Их творчество пронзает сердце, освещает потемки души: «И в душу залетев, как в хижине огонь, убогое убранство освещает».


« Я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты, как мимолетное видение, как гений чистой красоты». Что я ощущаю, прочитав эти божественные строки? Восхищение чистотой, прозрачностью звучания стиха, желание читать, не останавливаясь, дальше и дальше. Память, как резонирующая от легкого ветра струна, донесла до меня, далекое, невозможное, кажется, навеки забытое. Была, конечно же, была и у меня подобная встреча. Я вновь ощущаю то чувственное волнение, потрясение и мурашки. Невольная слеза застилает глаза. Я заново переживаю то, что когда-то было со мной. Этого не произошло бы без волшебной силы вдохновенных строк.


Вот магия творчества и недостижимый образец потрясения души. Такими должны быть слова и музыка гимна. У людей поющих или слушающих его он каждый раз должен вызывать волнение, гордость, слезы радости, душевный трепет. Воспевают и славят его Родину её величие и красоту. Ощущение благодарности к ней не покидает вас. Как будто это кто-то родной и близкий. Так и есть. Ведь Родина – это мать, она у нас одна. Её надо беречь и охранять. Какая может быть сопричастность с Родиной у бандита или оборотня, засевшего в Кремле. Нет у них ничего в душе, кроме мерзости, нечему отозваться, у них нет Родины и нет Бога. Помните? У Александра Розенбаума: «Земля вас не возьмет и море вас не примет» - это про них.


- Эйна, я надоел тебе своим стебом? Ты не слушай меня. Или толкни в бок, чтобы я замолчал. Ыйя посмотрела на меня внимательно и спросила:


- Сколько ты сегодня выпил?


- Граммов сто коньяка и фужер шампанского.


- Что-то не похоже, - определила она.


- Тогда действительно слабоумие. Ыйя, я тщательно это скрываю и поэтому напиваюсь, чтобы мои рассуждения походили на пьяный бред. Какой с пьяного спрос?


- Ты действительно так ненавидишь власть? – спросила меня Ыйя.


- Скорей пришедших «во власть», потому что подавляющее большинство из них мерзавцы, карьерная сволочь, оказавшиеся на олимпе власти лишь за тем, чтобы набить карманы, и вовремя смыться, чтобы не прихватили, хотя говорят «рука руку моет», и прихватить-то некому. Народ для них быдло, и помеха, на пути к обогащению. Они видят его только из окна своих дорогих лимузинов и ничего не знают о нем. В России всегда была масса чиновников: от Акакия Акакиевича, из Гоголевкой шинели, переписчика красивым почерком исходящих бумаг, до председателя правительства, толстопузого, наглого, скурвившегося газовика. Все они власть, все они что-то делят, распределяют, выделяют, решают, и чем больше функциональных обязанностей у чиновника, тем больше возможностей брать. Характерная черта русского чиновника, его ненасытность. Один русский купец умер, объевшись блинами. А эти никак не могут достичь стадии насыщения, слишком долго голодали, и популяция уже другая, изменения произошли на генном уровне и поэтому необратимы. А за ними очередь, как раньше в обеденный перерыв в столовую, тех, кто еще не был у корыта. У коммунистов статистику те, кто соображал в ней, называли лукавой. Потому что могла любую цифирь угодную власти изобразить. Некоторые традиции, старого строя перекочевали в новый. Ложь - главное оружие в идеологической обработке масс, их зомбировании, новая власть заимствовала у коммунистов. Скучно, но еще пару фраз, чтобы закончить тему, к которой неровно дышу, скажу, послушайте – попросил я своих слушательниц.


Они закрыли глаза и, наверно, давно уже не слышали меня.


Ежегодный промышленный прирост промышленного производства в стране каждый год с момента прихода к власти этой разномастной сволочи объявляется не ниже 5 – 7%. Выручает всё та же лукавая статистика. Численность чиновничьей рати, во много раз превышает численность армии, и продолжает расти. Три четверти трудоспособного населения не сеет, не пашет, не стоит у станков, ничего не производит, сидит за чиновничьими конторками. Пока выручают сырьевые отрасли, но недры страны не бездонны. Вот поэтому я ненавижу власть. За паразитизм, корысть, бессовестность и продажность. Ненавижу думских придурков, кто за пачку долларов продаст и отца и мать родную, не говоря уже о Родине.


-Ты всё сказал, чтобы слить желчь, накопившуюся за ночь? - спросила меня Ыйя, - Со мной это тоже бывало, особенно, когда у власти были русские. Послушай меня, успокойся, твои стенания, это всё бесполезно. Ты один ничего не изменишь. «Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые». Тебе повезло, ты живешь на изломе эпох, когда одна сменяет другую, с грязью, мерзостью, подлостью, обманом, так, наверно, было всегда и так будет. Просто по-другому нельзя. Революции делают люди, а это как ни крути, как бы гордо не звучало: «Homo sapiens» - звери, животные, которые не могут не гадить. Когда все спокойно они научились прятать своё дерьмо. Когда же происходит, нечто, что обзывают по-разному: смута, переворот, бархатная революция, короче бардак, как сейчас, в котором мы все живём, это дерьмо вылезает наружу. Особенно это заметно у русских, нации особой, существующей с момента её зарождения и до наших дней в рабстве и неволе, нации по историческим меркам совсем молодой, имеющей совсем небольшой срок своей государственности, какие-то пятьсот шестьсот лет, нации у которой никогда не было национального самосознания, нации постоянно подвергающейся самоуничтожению, лишенной пассионарности, и поэтому у неё почти не было вождей с харизмой. Так какие-то собственные лиходеи или варяги, в основном немцы, которых русские были вынуждены из-за своей немощи приглашать занять престол своего царства-государства. Дикость, варварство, свинство, кровь, много крови, потому что вся история вашей страны пропитана кровью, кровь, говорят у вас о ней, «водичка», сопровождает переход власти из одних грязных рук в столь же грязные, и еще более отвратительные. Если искоренена пассионарность, откуда же взяться цивилизованной власти и вождям. Ты должен молиться богу, ваш вождь-маразматик прав, когда говорит, что произошла бескровная, «бархатная революция». Это явно не его заслуга, Господь Бог устал смотреть на страдания народа и пошевелил пальцем. Молись и не пей. Пьянство и Вера жить вместе не могут.


Эйна, все время пока мы общались с Ыйей смотрела в окно и не мешала нам. Теперь видимо ей это надоело, и она сказала:


- Слушайте, давайте поговорим о чем-нибудь другом, вы говорите о какой-то ерунде. Нашли тоже время.


Она сказала мне обиженно: - Мы с тобой уже можно сказать последние минуты вместе я хочу услышать от тебя совсем другое.


- И я тоже. Я хочу говорить только о тебе, какая ты, но стесняюсь Ыйю.


- Говори что хочешь, - сказала Ыйя, встала из кресла, пошла по проходу и заняла недалеко от нас свободное место.


- Эйна, - затосковал я, когда остался с нею один, - мы так с тобой ни о чем и не договорились. Если бы автобус ушел без меня, я потерял бы тебя. Я не пережил бы этого. Конечно, я что-то бы сделал и не допустил этого. Всё равно на чем, хоть на БТР(е), но я был бы раньше тебя в аэропорту. Я не могу тебя потерять. А Надя знает твой адрес?- спросил я её.


- Нет, - ответила Эйна.


- А как вы общаетесь?


- Она звонит и пишет на мой почтовый ящик. Ты будешь писать мне письма? Ну, хотя бы изредка? Ты хорошо говоришь и рассказываешь. Я, думаю, мне интересно будет читать твои письма. Они, как встреча с тобой, я буду с нетерпением ждать их. Они будут помогать мне не делать глупости, если я не дождусь от тебя письма, не заставят не объясняя никому ничего бросить всё и прилететь к тебе. По телефону много не скажешь. Я не люблю междугородний телефон, он только расстраивает, кажется, что ты где-то рядом и стоит сесть на трамвай, немного проехать, и я увижу тебя. Это больно, я не хочу так, я не буду тебе звонить. Ладно?


- А как же я буду жить, без твоего голоса? Живой голос, пускай даже искаженный, с помехами, всё равно это ты. И если мне или тебе станет совсем плохо, мы захотим встретиться, во что бы то ни стало? Только по телефону можно предупредить друг друга о встрече.


- Хорошо, - разрешила Эйна, только в крайнем случае.


- Эйна, я напишу тебе завтра, можно?


- Дурачок, мой любимый, пиши, можешь уже сегодня, я буду ждать. Послушай, ты говоришь, что теперь по делам будешь часто бывать в Эстонии, когда тебя можно ждать у нас?


- Я думаю скоро, может быть уже в начале лета. Если всё будет хорошо, я постараюсь вырваться к тебе, обязательно. Только ты меня очень жди. Я буду это чувствовать и стремиться к тебе. Если ты меня забудешь, как фотографию в запылившемся альбоме, я тоже это буду знать. Ты думай обо мне чаще, это мне, кажется, помогает не забыть о человеке, которого с тобой сейчас рядом нет.


Я прочитал ей по памяти дорогие для меня строки: «В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого – и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак».


Здорово!? Мне кажется это о том же. Но какие слова, образы, красота какая!


Эйна прижалась ко мне. Мы замолчали. Каждый задумался о своем. Лента шоссе стремительно убегала назад. «Икарус» шел на хорошей скорости. Белая разделительная лента извивалась перед нами, и то забегала в лесную чащу, и становилось темно, то вырывалась из неё на солнечную поляну. Свет и тень играли в кошки-мышки.


Эйна сказала мне: - Я посплю немного. Ты разбуди меня, когда тебе станет скучно. Возьми мою руку, я хочу быть с тобой.


Она откинулась в кресле и мгновенно заснула, покачиваясь в такт рессорам автобуса, который вез нас к разлуке. Я не будил её, и она проспала почти до самого города.


В «Осиновой роще» автобус первый раз остановился у светофора, и теперь мы поехали тише. Мы въехали в город. У Поклонной горы, я показал Эйне улицу, на которой живу, и хотел показать свой дом, хотя бы издалека, но автобус у светофора не задержался, проскочил его на зеленый, и мы ничего не увидели. В намеченное время мы были в аэропорту. «Икарус» подкатил к входу в вестибюль аэропорта, шофер высадил всех, попрощался и уехал.


В аэропорту было пустынно. Не смотря на то, что была середина дня народа, было немного. Эйна и Ыйя прошли регистрацию и были свободны. Мы поднялись на второй этаж и прошли в бар. Сели за стойку я заказал бутылку шампанского, огляделся и подумал, сколько же здесь было выпито.


Я любил этот «новый» аэропорт, и застал еще старый. Он никуда не делся, но теперь оттуда отправляли делегации VIP и группы иностранных туристов по линии Госкоминтуриста, и других иностранцев. Это было небольшое двухэтажное здание, с антресолями по второму этажу, небольшим ресторанчиком. Потолок в зале ожидания был расписан в духе сталинского соцреализма. Голубое небо, белые, не обещающие дождя тучки, веселые планеристы по углам этого довольно большого панно и голенастые девушки, провожающие их в полет. Когда мы напивались в ресторане, и выходили на антресоли, Сережа Кочкин, приятель полярник и гидрометеоролог, указывая на тучки, нарисованные на потолке, знакомил меня с азами гидрометеорологии, про потешные рисованные облака, важно говорил: - «Это «Нимбус - стратусы»». Его уже нет в живых, а я по-прежнему не знаю, что это значит, а тогда не спросил, не до этого было. В старом аэропорту продавали, бутылочки с водкой по 50-100 граммов. Их называли «мерзавчики». Это были очень популярные сувениры из Ленинграда.


Потом появился новый аэропорт, большой, красивый, наверно, тогда один из лучших аэропортов в стране. Мы быстро поменяли свои симпатии и стали обживать этот аэропорт. В те годы я проводил в нем довольно много времени. Сам я летал мало, в основном встречал, провожал: официальных лиц и неофициальных, друзей, знакомых.
Поездка в аэропорт по любому вопросу заканчивалась пьянкой. На самом высоком уровне или таком низком, что я не мог заползти на сидение «Волги». Я приезжал пьяный домой и мне, казалось, что я побывал где-то очень далеко, на острове Барбадос или в Африке и чуть не покорил Килиманджаро. Я засыпал счастливый уверенный в том, что я теперь знаменит и завтра обо мне узнает вся страна. В стране о том, что я вчера нажрался и облевал горшок первыми узнавали соседи по коммунальной квартире. Бабка соседка требовала за уборку туалета деньги, а сосед предлагал похмелиться «чернилами», он сбегает, если я оставлю ему половину бутылки этого жуткого пойла. «Чернила» продавались в плетеных бутылках емкостью 3 и 5 литров. Стоили подозрительно дешево. Вино было из Африки, из Алжира. Конечно, я отдавал соседу все, что у меня было, чтобы он купил мне вина из Африки и побольше. Когда я справлялся со своей половиной бутылки черного, как сами алжирцы, вина, я начинал вспоминать Африку, снега Килиманджаро, черный виноград, из которого делали это убойное вино, и говорил соседу о том, что вчера был там, чуть не покорил Килиманджаро, не хватило времени, и еще летал на Барбадос. Я чувствовал, что становлюсь знаменитым. Когда шел в гальюн меня пропускали без очереди, соседка говорила, пропусти этого пьяницу, у него крыша поехала, говорит что вчера только из Африки, а сам с твоим отцом пьет алжирское говно, от которого мухи дохнут, и прижимала дочку к себе. Соседи жалели меня, и моя слава покорителя Килиманджаро осталась только в коммунальной квартире.


Когда-то, совсем давно, ещё из старого аэропорта, я провожал девушку моё первое настоящее увлечение. В далекий поселок Тикси. У нас с ней был такой спокойный роман, в котором было всё, кроме вспышек безумной любви, объяснений, ревности, мы ровно дышали друг к другу, такая любовь без особой страсти. Она была только в одном и касалась сферы наших интимных отношений, мы всё время хотели трахаться и днем и ночью, если бы это было возможно, мы не вылезали бы из постели. Когда это удавалось, мы предавались этому, с наслаждением, без устали, забывая обо всем на свете. Мы были молоды. Тогда эта девушка была моложе Эйны. Она окончила педагогический институт и по распределению поехала учить детей в Тикси. И если при распределении в институте все дрожали от страха, потому что, скажем, получить направление учительствовать где-нибудь в Подпорожье, в деревянной избе, учить шалопаев, которые кроме десятка матерных слов писать ничего не умели, было трагедией. Но это была Ленинградская область, каких-нибудь 360 километров и ты дома; ей же, как перспективной выпускнице бояться было нечего, она уже имела предложение, продолжить учебу в аспирантуре. И вдруг, как гром среди ясного неба, будущий аспирант «выбирает север крайний», за тысячи километров от дома. Поселок Тикси, где собирается учить детей чукчей грамоте. «Девчонка свихнулась на романтике рассказов о заполярье, о красоте северных сияний и вечных снегов от зомбированных комсомольских вожаков», - подумали её педагоги. Про себя, не обсуждая её решение, не отговаривая, они пожалели перспективную студентку-выпускницу, и отпустили к вечным снегам.


Так она оказалась на взлетной полосе аэродрома, в самолете ТУ-104. Нашу клятву мы не сдержали оба. Подруга в Тикси тоже не осталась одна, но её очередной роман закончился свадьбой. Боже, мой! Как мне не хотелось обладать этими знаниями, как хотелось верить, что существует другая любовь, просто я разминулся с ней в жизни. Ах! Как это хорошо любить и быть любимым! И знать, что даже разлука не принесет разочарований. Этой уверенности не было ни у меня, ни у Эйны. Сейчас моё сердце разрывалось на части от любви к ней. Я был готов на все, чтобы сделать её чувство ко мне необратимым. Но как? Я этого не знал. Какая глупость сейчас клясться ей в своей любви и вообще говорить о ней. И я стоял и молчал. Разлил шампанское по фужерам. Эйна положила мне руку на плечо, сказала: - «Присядь». Я сел на табурет возле неё, она погладила меня, слегка взлохматила мне волосы.


- Ну, вот и всё, мой принц, - сказала она: - Мне, кажется, я знаю, о чем ты думаешь, и думаю о том же. И все же не смотря ни на что, говорю тебе: До встречи. Я обещаю, если не выдержу разлуки, прилечу первой. Я хочу видеть тебя уже завтра. Я люблю тебя.


Мне не хотелось, чтобы мои чувства вырвались наружу, рядом была Ыйя. Горечь разлуки застряла комком где-то в груди, мешая дышать. У меня запершило в горле, я взял фужер шампанского Эйна и Ыйя тоже. Через силу, прокашлявшись, я предложил тост: - За скорую встречу?!


Мы выпили. До объявления о посадке в самолет еще оставалось время. Мне, кажется, Эйна поняла моё состояние. Она сказала Ыйе: - Ты иди, я тебя сейчас догоню.


Ыйя подошла ко мне, мы обнялись с ней и поцеловались. Она отошла несколько шагов, повернулась лицом к нам, подняла над головой руку. «Салют!» - попрощалась она с нами. И пошла к выходу из бара.


В баре было темно. Светильников за стойкой не было. Маленькие с отражателями лампочки были спрятаны в подвесном, черного цвета, потолке. Они едва освещали лица посетителей сидящих за стойкой бара. В зале было почти пусто. Несколько посетителей сидели за стойкой далеко от нас. Я смотрел на Эйну и не мог наглядеться. Мне казалось, что вот, сейчас, она встанет, уйдет, а я не запомнил её лица.


- Эйна, милая, скажи, что мне делать, я не смогу и дня без тебя прожить?


- Потерпи, милый, до нашей встречи осталось совсем немного дней. Скоро лето. Всё, мне пора, - сказала она.


Мы встали и пошли к выходу. У самых дверей, я прижался к стене и придержал Эйну. Я обнял её, поцеловал, посмотрел ей в глаза и отпустил.


- Не провожай меня, дальше я пойду одна, так будет лучше, - попросила она.


Эйна прошла несколько шагов, обернулась, улыбнулась мне, открыла дверь и исчезла за ней.



Конец

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------