--------------------------------------------------------------------------
Эдуард Крутков - Между прошлым и будущим. Книга третья.
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru


   Часть третья. Палата №6
 
    Глава  тринадцатая

 Наконец, я мог покинуть сумасшедший дом. Выпускала меня старшая медицинская сестра. Я боялся, что не дождусь этого момента. Я боялся умереть в стенах  этого жуткого заведения. А всё шло к тому.
 О том, что меня выпускают, я узнал за несколько дней до своего освобождения от доктора, который по некоторым признакам был моим лечащим врачом. Он никогда не заходил в палату, наверно, боялся подхватить какую-нибудь заразу. Все больные были щедро ею награждены, кто чем, но без какой-нибудь дурной болезни никто не ходил.  Врач подходил ко мне, если видел меня бесцельно шатающимся по коридору, останавливал и  о чём-то спрашивал, обычно задавал всего несколько ничего не значащих  вопросов. Так было всего три или четыре раза. Один раз, в самом начале моего появления в сумасшедшем доме (я только поступил, и можно было надеяться, что у меня ещё нет лобковых вшей, или чесоточного клеща, или какого-нибудь другого кровососущего паразита) доктор пригласил к себе, видимо, в ординаторскую,  малюсенькую комнату, всю заваленную документами, где стояло ещё два или три письменных стола. И здесь провёл со мной единственную беседу.
 Теперь, как всегда, он остановил меня в коридоре и сообщил мне новость, которую я ждал с отчаянием, как помилования  приговоренный к повешению.
  Врач носил форму морского офицера, а сверху халат. Появлялся в больнице  не каждый день, видимо, не был её штатным сотрудником, наверно проходил здесь практику, а может быть, наблюдая больных, кропал диссертацию. В общем  «свой среди чужих, чужой среди своих», как герой известного фильма Михалкова.        - Вы мой лечащий врач? - спросил я его при поступлении. Он пропустил мой вопрос мимо ушей. Отвечать больным на их вопросы в этом заведении было совсем необязательно. Правила других лечебных учреждений  здесь не действовали.
 Весь лечебный процесс или что было чаще отсутствие такового, и вообще, всё, что здесь происходило, было  окутано секретностью. Хорошим больным считался тот, кто не задавал вопросов и ничего не просил. Больному при поступлении сразу внушали мысль о том, что задавать вопросы врачу бессмысленно, ответов на большинство из них он не получит. А если проявит настойчивость, то кроме неприятностей ничего хорошего он не добьётся. И старались убедить больного в этом, не откладывая в долгий ящик, на его собственном опыте. Неприятности могли быть простым рукоприкладством или были изощреннее. Для укрощения строптивых использовались медикаментозные средства - от простого снотворного до средств, использовавшихся в застенках КГБ и  гестапо, приводящих человека временно или навсегда в состояние полного маразма.
 Однажды, когда я провёл в сумасшедшем доме уже какое-то время, заведующий отделением в воспитательных целях показал мне образцового больного. Дурак, сложив руки ладошками вместе, изображая что-то вроде буддийского приветствия, всё время кланялся, а доктор спрашивал идиота:
 - Ну, как ты живёшь?
 - Спасибочки, доктор, очень хорошо, - отвечал больной, кланяясь, падая на колени и пытаясь лизнуть ему сапог.
 - Что у тебя болит, есть ли вопросы по заболеванию?
 - Спасибочки, доктор, почти здоров. Сам стоит, чешется, поджимает то одну, то другую ногу к яйцам, руки заняты, сложены в буддийском приветствии и прижаты к груди.
 - Значит, чувствуешь себя хорошо?
 - Спасибочки, доктор, - ползёт за ним на коленях, перебирая по полу руками. Целует следы его грязной обуви.
  - Вот только в паху всё чешется, пускай сестра зеленкой помажет, да и всего тоже не помешало бы. Весь чешусь.
 - Что это такое?! Ты только что сказал, что здоров, и это все слышали. Правдиво рассказал о своём состоянии. К чему эти фокусы? Лекарство выпрашиваешь? Или хочешь, чтобы наша новая симпатичная сестра тебе яички почесала?
 Доктор засмеялся и перешёл к следующему больному:
 - Вот как надо отвечать врачу: всё хорошо, всем доволен. У нас ныть не принято. Правда, Пряников? - обратился он за поддержкой к этому больному. Тот лежит, не поднимается, ходит под себя, но до столовой ползает сам, знает: хоть с голода подыхай,  в палату жрать не принесут, трусит говном по коридору, провонявший мочой, так и садится за стол. Должны перевезти в поднадзорную, где лежат умирающие и совершившие суицид больные. 
 - Что у тебя? - спросил доктор Пряникова.
 - Ничего, доктор, всё хорошо, сегодня попросил добавки. Значит, пошёл на поправку.
 - Вот видишь, какой молодец, - сказал мне про этого больного заведующий отделением: - А твоя ипохондрия довела тебя. Распустился, руки опустил, делать ничего не хочешь. Жизнь потеряла смысл, да? Смысл уже в том, что живёшь. Мироощущение - величайший подарок, глоток воздуха, как глоток вина, должен наполнять тебя радостью, заставлять чаще биться сердце и вселять в тебя уверенность в своих силах и способности преодолеть свой недуг. Смерть надо всеми силами отодвигать, а не приближать. Правильно я говорю, Пряников? Ты сегодня попросил добавки - это шаг в правильном направлении. Победа над болезнью, и ты это правильно понимаешь, в твоих руках.
  Пряников молчал. Одинокая слеза из угла глаза умирающего больного покатилась по щеке на подушку. Возразить он не мог ничего. Он знал, что надеяться здесь, в этой обители Сатаны, не на что и не на кого.
 Это было то проклятое место, откуда я с нетерпением ожидал выхода.  Последние дни с ногами становилось всё хуже. Сказывался постоянный стресс, в котором я здесь всё время находился. Это жуткое, запредельное, выше человеческих сил состояние добивало меня. Я еле передвигался. Я боялся, что, когда придёт освобождение, я не смогу встать со стула, спуститься по лестнице, да что там по лестнице - дойти до ворот и выйти за них. Только отойдя сотню метров от этого проклятого заведения и упав в какие-нибудь кусты, а лучше собрав в кулак остаток сил, пройти ещё совсем немного, хотя бы до трамвайной остановки,  можно почувствовать себя в безопасности.  И уже в трамвае, проехав пару остановок, среди людей, наконец, по-настоящему ощутить себя свободным, расслабиться, вздохнуть полной грудью, не обращая ни на кого внимания (в конце концов, я освободившийся сумасшедший),  прокричать:
  - «Свободен! О, Господи! Я свободен! 
 Мне так хотелось сказать Ему эти слова, и я так ждал этого часа.
 С утра я занял стул у выхода с отделения и уже не вставал с него до тех пор, пока сестра не лязгнула запором двери и не сказала:
  - Иди, переодевайся.
  Я взял в каптерке свою одежду. Она провоняла кислым запахом грязных, гниющих от сырости ватников и кожи кирзовых сапог - «говнодавов». В это гнильё, в сапоги-колодки, одевали сумасшедших при выходе на улицу. Моя одежда была связана в узел. Рубашка - измятый грязный комок.  Джинсы, старые, рваные (я носил их только дома), измочаленные в узле, имели ужасный вид, мятая куртка - всё превратилось в одежду бомжа. Возможности погладить, почистить одежду здесь не было. Не было и никакой гарантии, что я не принесу домой в карманах собственной одежды, швах брюк, за подкладкой куртки каких-нибудь кровососущих: вшей, клещей, клопов и другую заразу. Одевать всё это было омерзительно противно, но другого выхода не было. Надзиратель, она же медсестра, поторапливала. Внимательно смотрела за мной, чтобы я не унёс что-нибудь из больничной одежды, например, больничную шапочку, в синюю полоску или в цветочек, эдакий «колпак дурака».
 Каждый шаг, каждое движение оставляли у меня всё меньше и меньше сил. Но я должен был выйти из этого ада. Мне хотелось верить, что сил хватит дойти до ворот, и я выйду за них. Сяду в трамвай, а он идёт до самого дома.
  Старшая медсестра была властолюбивая садистка. Многолетнее общение с подопечными сделало её настоящей гестаповкой, развило в ней до гипертрофии, до патологии, природные данные: властолюбие и жестокость. Если у неё и были какие-то обычные человеческие чувства: способность ощущать чужую боль, сострадать, жалеть - всё это давно атрофировалось. Как мясник на бойне перестаёт замечать кровь, а убийство животных для него превращается в рутинную технологическую операцию, так и эта фашистка давно  перестала в больных видеть людей, а издевательства над ними приносили ей удовлетворение сродни сексуальному. Если бы ей разрешили пытать людей, она бы кончала.
  Короткая куртка не прикрывала моих рваных штанов. Я оделся и сидел, боясь встать.
 - Чего расселся, я, что с тобой - целый день буду возиться? - накинулась на меня старшая медсестра.
 - У меня на заднице брюки сильно износились, они домашние, в них по городу неприлично идти.
 - Давай выметайся! Могу успокоить - на твою задницу не клюнет и самый паршивый педераст.    
 Я не удержался, спросил, с издёвкой:   
 - Откуда такие познания?
 - Ты, сволочь, ещё одно слово - и  останешься здесь.
 Я вышел на лестницу. Сзади лязгнул запор. Из-за захлопнувшейся двери услышал, как она сказала кому-то:
  - Ты посмотри, жопа голая, а он по городу попёр, - и засмеялась довольная.
  До самых ворот я ощущал на своей заднице пару волчьих глаз моей фашистки. Она  по первому сигналу была готова вернуть меня в стадо потерявших себя людей, которых ей доверили стеречь.
 Почему-то я начал эту часть с описания тех событий, которые были финалом моего сражения с болезнью в течение нескольких лет, которая завалила меня, как охотник медведя, и постепенно добивала. Наверно, потому, что рассказ о моих хождениях по мукам, прежде чем я загремел в сумасшедший дом, в такой комбинации с эпилогом, мне кажется, будет  более оправдан. И потом, если это не отражается на содержании, композиционно мне больше нравиться такое начало,  с конца. 
 То, что я рано или поздно попаду в сумасшедший дом, было предопределено тем образом жизни, который я стал вести после того, как понял, что болезнь не уйдет и возврат к прежней жизни  невозможен, а прогрессирующий недуг мёртвой хваткой будет держать меня и превратится в моего постоянного спутника. Я ушёл в болезнь, и борьба с нею стала моей единственной целью, заполнив всю мою изуродованную жизнь. Всё, что связывало меня с жизнью, заполняло её, отпало само собой, потому что стало для меня недоступным по причине моей болезни. А люди, с которыми я был связан не один год не только служебными, но и неформальными, дружескими отношениями, «помогли» мне и поставили жирный крест в моих  претензиях, на праве участвовать в деле. Они выкинули меня из него.
 Уж так, видимо, устроена жизнь. Пока человек живёт и работает как все, говоря казенным языком, выполняет свои функциональные обязанности, он нужен. Если предприятие развивается и у него есть будущее, люди не сидят без дела и получают приличную зарплату - это его заслуга. Его ценят, от него ждут, что так будет всегда. Он гарант стабильной работы предприятия. Если с ним что-то случается, вакантным его место долго не остаётся:  жизнь продолжается, и его место занимает кто-то другой. Заслуги того, кто создал дело и вчера ещё руководил предприятием, становятся не в счёт. Они девальвируются и забываются так же быстро, как  фундаментальные ценности прежнего строя и  деньги нового государства.
   Вообще-то здесь всё зависит от порядочности людей, с которыми ты бок о бок работал не один день и многое сделал для них. Совести у тех людей, которым я дал работу и хлеб, не оказалось. Мало того, что меня выкинули из бизнеса, они оставили меня ни с чем. Я стал получать жалкие подачки, которые постоянно сокращались, пока не прекратились совсем. Овчинников опять оказался прав: я не умел подбирать себе компаньонов. Оказалось, взял мелких неблагодарных жуликов. А я думал, что партнёры поддержат меня в трудную минуту. Как глубоко я заблуждался! Беспомощность и нищета создадут ту ауру, в которой я буду продолжать сражаться в одиночку, пока не потеряю надежду на чудесное исцеление и терпение переносить физическую и душевную боль.
  Вот и закончилось всё. Я снова был дома. Снова один. Телефон молчал. День за днём скользили мимо, неразличимые, похожие один на другой, как падающие из крана капли воды: кто-то забыл закрыть его, и жизнь воды продолжалась, неполная, ущербная, никому не нужная. И как заезженная граммофонная пластинка, в голове крутилась одна мысль: и на хрена мне такая жизнь, если в ней ничего и никого не осталось. И если раньше я мог встать, одеться и пойти куда мне хотелось: на работу, к любимой женщине, в какое-нибудь присутственное место, где много народа, где весело, наконец, напиться и ловить кайф, - всё это теперь для меня стало недоступным. Идти было некуда и незачем.
 Произошедшие со мной физические изменения, когда отказал «сердца пламенный мотор» и я стал инвалидом, оставили в моей психике след  «тунгусского метеорита». Я не сошел с ума от всех свалившихся на меня несчастий, но и нормальным человеком, адекватно оценивающим всё, что со мной происходит, уже не был. Физически я превратился в ничтожество, которое какает, писает и ест. Во мне ещё видят полноценного человека, внешне это так, но это уже  всего лишь существо из класса Homo sapiens. Теперь моя жизнь поддерживается искусственно и может прерваться в любой момент, если не принимать лекарства, которые поддерживают работу сердца на самом низком, необходимом для жизни уровне. Эти лекарства с грехом пополам обеспечивают необходимые процессы жизнедеятельности организма. Это что-то вроде других изобретений медицинской техники: искусственной почки, аппарата искусственного дыхания. Пока они работают, человек живет, а отключили - больной умер.
 Необходимость поддерживать жизнь с помощью лекарственных средств уже загоняет человеческую психику в угол, а если болезнь сопровождается болью, человек всё время находится  в напряженном ожидании худшего. Работа организма напоминает какой-то  механизм вроде автомобиля. Застучали клапаны, автомобиль ещё едет, но водитель знает: если во время их не поменять, машина остановится. Боль - это сигнал опасности. И больной человек это так и воспринимает. И если ему не справиться с нею, боль изводит его отчаянием и страхом. Психика, подавленная физическим состоянием организма, всё время испытывается на прочность. Постоянное напряжение изматывает, разрушает психику. Такое состояние может продолжаться сутками, неделями, месяцами и годами. Организм не имеет таких ресурсов мобилизационной готовности мозга. Катарсис в любой форме неминуем. Это, как правило, хроническая депрессия, сумасшествие или самоубийство.
 Для любого человека изменение стиля, качества жизни, инвалидность-катастрофа. И люди, оказавшиеся в подобной ситуации, переживают её по-разному. Страшно осмыслить, привыкнуть и смириться с условиями, в которых ты оказался. Одиночество, невозможность вести привычный образ жизни, трудиться, зарабатывать, неизбежная нищета - страшная нагрузка на психику. Вкупе с физическими страданиями она вольно или невольно подталкивают тебя к мысли о смерти. Если человек сохраняет душевное здоровье, он как неизбежное, как удар неотвратимой судьбы принимает новые правила игры, новые условия существования. И таких людей большинство. Они хотят жить и довольствуются малым, им свойственна жизнестойкость и природный оптимизм. Их жизненное кредо теперь заключено в строчках молитвы: «Господи! Пошли мне душевный покой, чтобы я мог смириться с тем, чего нельзя изменить; пошли мне силу, чтобы я мог изменить то, что, возможно, пошли мне мудрость, чтобы я отличил первое от второго». Как бы мне хотелось быть среди них! Но у каждого человека свой иммунитет к жизненным невзгодам. Своя дорога и своя судьба.
 Я был из породы тех людей, кого ломают удары судьбы, опрокидывают навзничь  и больше не позволяют подняться. У меня появилась только одна мысль: расправиться с собой, не вести недостойную человека жизнь. «Человек - это звучит гордо!», я  всегда помнил эти слова великого гуманиста. Мысль всего лишь предтеча возможного. Для того чтобы лишить себя жизни, нужно особое состояние, когда смерть кажется избавлением от тяжкого груза бытия и ты жаждешь её, и последнее движение к ней не больше чем Вьяям йога, отрешенного от всего, сосредоточенного на выполняемом упражнении.
 Когда меня выписали из клиники Института экспериментальной медицины, я был близок к такому состоянию, которое описал. Меня беспокоила нестабильность болезни, частые приступы, болевой синдром. Подавленный своим состоянием, удрученный безнадёжностью своего положения, я впал в тяжелую депрессию.
 Смерть Земфиры, очаровательной бабочки-однодневки, яркого ночного цветка, красавицы-цыганки, ничего не знающей об этом мире и ушедшей, так ничего и не увидев, стала для меня ещё одним страшным ударом. Как много успела она для меня сделать! Каким солнечным ветром занесло её на миг в мою почти погасшую жизнь? Она смягчила удар судьбы, поселила во мне надежду на будущее. Земфира была слишком юна, слишком нежна, слишком красива, слишком желанна, чтобы я мог на что-то рассчитывать. И всё же наша встреча с ней помогла мне посмотреть на жизнь по-другому, перевести зашкаливающую стрелку моего отчаяния в более спокойное положение, поверить в то, во что я уже не верил, - в существование будущего. Она даже не подозревала об этом Конечно, жизнь станет другой, чем прежде, но не безнадёжной. Чудеса бывают только в сказках. Организм, - повторял я про себя как заклятие, - самонастраивающаяся система. Благодаря Земфире я почти поверил в эту чушь, и подспудная, подсознательная, благотворная работа во мне началась. Мне так хотелось ещё раз, когда  снова буду здоров, встретиться с цыганкой. И теперь её нет. Зачем? Для чего? - думал я о смерти Земфиры. Кому  надо было отобрать у меня надежду? Разве что сам Дьявол вмешался в мою судьбу. Карма Земфиры побывала в его руках. Она  хотела помочь мне, и он расправился с ней. Ей нельзя было оказывать помощь погибающему человеку, так, наверно, было сказано в подчищенной книге её судьбы. Бедная девочка! Но кто мог знать об этом, кто мог предупредить? «Он всё видит, всё слышит, всё знает, и всё оставляет, как есть». «Отче наш, Иже еси на небесех!» Конечно, только Он. Царь царствующих!
  Мои собственные физические страдания, потеря Земфиры - всё навалилось на меня страшным грузом, из-под которого, я думал, не выберусь. Раздавленный им, превращусь ни во что и тоже по всем законам божьим и человеческим должен буду «исчезнуть с поверхности земли». Сейчас я скользил по наклонной плоскости, и никто и ничто меня не задерживало. Беспомощный, брошенный всеми и не имеющий сил что-нибудь исправить, я бродил по квартире. С большими трудностями, но я ещё ходил. Сердце свалилось в штопор и  выбраться из него ему никак не удавалось Оно никогда раньше меня не подводило и сейчас старалось победить это длящееся без конца вращение. Иногда сердцу удавалось прервать падение, и были дни, когда мне казалось, что ко мне возвращается жизнь.
 Начиналась весна, на весну непохожая, с сугробами, морозами по утрам, неприветливая, с надоевшим серым небом и грязным снегом, который, казалось, будет лежать теперь вместо асфальта всегда.
  Я звонил Виктору,  звонил  Мищенко, у обоих просил машину. Но оба, как будто сговорившись, твердили, что машина занята.  Я ждал  звонка, ждал освободившейся машины, но меня никто не тревожил. Просьбу, наверно, нужно было повторять, и тогда я звонил снова. Противно было слушать, ерунду Мищенко о том, чтобы я сидел дома, занимался рекламой и маркетингом предприятия. Он уже забывался и командовал мною. У Виктора всё время что-нибудь ломалось в новой машине. Я съездил на работу несколько раз городским транспортом и больше ездить не смог. Сердце отвыкло от таких нагрузок и опять свалилось в «штопор».
 Я всё ходил и ходил по квартире, считая углы, на что-то ещё надеясь, и в невесёлых раздумьях,  мне казалось, уловил смысл происходящего. Время убежало вперед, а мои часы остановились. Я жил вчерашним днём и не хотел замечать изменений, которые произошли, о чём в своё время предупреждал меня Овчинников. Мищенко, имеющий от природы диктаторские замашки, пообтеревшись и поднаторев в деле, которым занимался,  почувствовав вкус власти, практически стал хозяином предприятия. Уступать власть кому бы то ни было другому, уже не хотел. Он давно потерял меня из виду, как аутсайдера в марафонской гонке, где был лидером. И вдруг вернуть мне власть? Этого допустить он не мог, да и просто не верил, что теперь, больной, я снова смогу рулить. Они с Виктором, который думал так же, просто списали меня и хотели бы забыть, как не нужное больше никому прошлое.
 Меня охватило отчаяние, и первый раз мне было не справиться с ним. Я напился. Потом было серое хмурое утро, стать днём, оно никак не хотело. Мне надоело ждать, когда придёт день. Я был растерзан бессонницей, аритмией, депрессией и похмельем. Я спустился вниз в парфюмерный магазин. Теперь здесь вместе, рядом с парфюмерией, лежали «сникерсы», «марсы» и прочая дрянь, какие-то шмотки, и здесь же стояли заморские вина. Как всегда, на русском языке подходящего слова не нашлось, и это злокачественное новообразование с неликвидами со всех помоек мира везде стали называть «шопами».
  Когда Мищенко посещал меня в последний раз в больнице, он выдал мне зарплату бумажками сторублёвого достоинства. Их количество он определил сам. Ведомостей на выдачу зарплаты тогда почти никто не составлял. Спасаясь от налогового грабежа, все доходы предприниматели переводили в «чёрный нал». Прибыль вообще не показывали. Он отслюнявил мне 2,5 миллиона рублей и сказал: «Сейчас больше не могу. Потом дам ещё». В его поведении чувствовался хозяин. Платил на глазок. Не по заслугам и не по должности, а столько, сколько считал нужным. 2,5 миллиона рублей тогда были уже небольшими деньгами. На них даже одеться прилично было нельзя. Поэтому я, как мне показалось, надолго затарился коньяком и французским шампанским. Наклейки на бутылке и настоящая пробка должны были убедить в подлинности пойла, и, чтобы забыть обо всём,  ушёл в глухое подполье.
  Я допился до галлюцинаций. Мне казалось, что я в квартире не один, кто-то ещё находился у меня. Какие-то люди пьют со мной, они приходят и уходят. Может быть, всё так и было: это в разрывы пьяных туч прорывалось сознание? Меня мучила похмельная жажда, и сон  на тему стихотворения Всеволода Рождественского повторялся каждую ночь: «На палубе разбойничьего брига лежал я, истомленный лихорадкой, и пить просил. А белокурый юнга, швырнув недопитой бутылкой в чайку, легко переступил через меня». 
 Я только пил и ничего не ел. Окна были плотно зашторены, и я скоро перепутал день с ночью. Как-то я вышел купить, что-нибудь поесть. Пошёл опять в «шоп». Он был закрыт. И вообще на улице было тихо и никого не было. Светила полная луна. Была глубокая ночь. Уже появились магазины, которые торговали  ночью. Я остановил машину и попросил отвезти меня в такой магазин. Взял целую упаковку консервов со шпротами, хлеб и вернулся домой. И продолжал пить. Так продолжалось долго, весь март, и только в первых числах апреля, серым вечером, со скандалом (я не хотел его пускать) впустил в дом Николая, двоюродного брата. Он по просьбе Ищенко, который приезжал ко мне и привёз ещё денег, примчался меня спасать. Еле уговорил меня выйти на улицу. Мы прошли метров сто, я забастовал, отказался идти дальше, и мы вернулись домой. Мы стали с ним пить, поссорились, и он ушёл. Операция по моему спасению на этот раз провалилась. Больше я к себе никого не пускал.  Я опять пил, и, казалось, корабль моей жизни, наконец, заполнился  мочой, шампанским, коньяком до отказа и быстро тонет. Я не прилагал  никаких усилий, чтобы остановить погружение, мне нравилось тонуть, наблюдать, как приближается тот миг, когда мой корабль перевернется и я пойду ко дну.
  Я спал и вдруг почувствовал боль: кто-то выкручивал мне руку, сильно растирал уши. Я открыл глаза. Надо мной стоял водитель Мищенко. Ничего, не понимая, всё ещё пьяный, я спросил его: «Как ты ко мне попал?»  Лёша сказал, что пустили соседи. Я совсем забыл, что когда-то давал на хранение соседке свои запасные ключи.
 - Я уговорил их, объяснил, что вам плохо, что скорая помощь вас не берёт, потому что вы пьяный, что я ваш шофёр и сам отвезу вас в больницу. Поедем? - спросил он меня. Я отказался. Сел за стол и стал пить шампанское. Леша сидел и наблюдал за мной. Это был молодой, симпатичный, здоровый парень. Он хорошо относился ко мне. Я когда-то взял его на работу, доверил водить новый микроавтобус «Тойота», который  купил в Финляндии. К сожалению, к машине он относился по-варварски, эксплуатировал её и днём и ночью. И машина быстро превращалась в говно. Мищенко почему-то не мешал ему распоряжаться машиной  как собственной, не требовал, чтобы машина после рабочего дня была на приколе, находилась на стоянке.
 Я выпил одну бутылку шампанского и полез за второй. Лёша остановил меня, сказал:  «Хватит, одевайтесь». Я сидел и, ничего не понимая, смотрел на него. Он принёс  мою дублёнку, надел её на меня, поднял меня как пёрышко со стула и понёс из квартиры вон. На работе Мищенко сказал Леше, чтобы он отвёз меня в клинику к Виктору, не зная о том, что клиники больше нет. Я, распластавшись, лежал в луже растаявшего снега у её закрытых дверей, а Лёша не знал, что делать со мною дальше.
  Таким меня увидела Светлана Николаевна, заведующая отделением клиники ИЭМ, где я недавно лежал. Я знал, что она хороший человек, прекрасный врач и что  клиникой практически командует она. У заведующей клиникой ещё одно отделение находилось в другом месте, и большую часть своего рабочего времени она проводила там. Светлана Николаевна, наверно, поняла, что я тону не в грязной луже, она увидела главное:  я погибаю. Она могла бы пройти мимо или оказать помощь и отправить меня в сумасшедший дом. Это было бы тоже гуманно, и она выполнила бы долг врача. Тем более, мне было всё равно, я не чувствовал ничего. И совесть её была бы чиста. Она была необыкновенным человеком. Достаточно долго работая врачом, она не забыла о милосердии, не очерствела, сохранила в себе способность сочувствовать, для неё было неприемлемо понятие «чужая боль», потому что, как настоящий врач, своё призвание она видела в том, чтобы боли вообще не было.
  Как опытный психолог, она почувствовала причину моего состояния, кризис, который я переживаю. Крутой перелом в образе жизни, с которым я не справился, привёл меня к мысли о смерти, к решению не сопротивляться болезни, ускорить исход, и самым доступным способом достичь поставленной цели стало моё пьянство.
 Она взяла меня к себе, я снова оказался в одноместной палате, и, как Овчинникову, теперь мне тоже делали гемодиализ, выводили дрянь, которой я пропитался. Светлана Николаевна приходила, смотрела на меня, ничего не говорила. Я протягивал к ней руки, хотел что-то объяснить, она говорила:  «Давай попозже, ты ещё очень слаб». Поворачивалась и уходила.
  Моё горе было так огромно, жизнь раскололась пополам. Нет, образовалась пропасть между прошлой жизнью, которой больше нет, и настоящей, которая  только начиналась. Это мучило меня, я по-прежнему не знал, как  буду жить дальше. По ночам я плакал. Капельница стояла у меня и ночью. Иногда ко мне заходила медсестра, она давно работала на отделении, у неё были золотые руки и доброе сердце. Поправляла капельницу, смотрела на меня, видела, что я не сплю, плачу, знала, что у меня болит душа. Она гладила то место, где у меня было сердце, и спрашивала:
  - Болит?
 - Да, - отвечал я ей.
 - Потерпи немного. Весна идёт. Ты должен поправиться, - говорила она. И, посидев со мной, уходила.
 На сей раз, я пролежал в клинике недолго. Как только мне перестали  ставить капельницы и, наконец, стало лучше, Светлана Николаевна сказала, что выписывает меня домой. Перед этим она пригласила ко мне психотерапевта.  Это был совершенно пустой разговор, я сказал доктору, который занимался душой, что всю жизнь пил, и пьянство в плане поддержки моего психического здоровья было для меня психотропным средством, которое позволяло чувствовать себя комфортно, создавало иллюзию благополучного существования, стимулировало мои способности, помогало карьерному росту. Оно было необходимой средой общения  с большинством из тех, с кем сводила меня судьба, наконец, виртуальной  реальностью, которая заменила мне скучный, убогий,  насквозь фальшивый мир, в котором я вынужден был существовать.
  - Родину не выбирают, - сказал я ей.  - Я родился и живу, другого не дано, в варварской, дикой стране с забитым, запуганным до смерти народом, где спасение, исторически уж так сложилось, видят в Боге и водке. Вся страна пьёт, это не просто национальная традиция, это образ жизни целого народа. А, как известно из курса диалектического материализма, бытие определяет сознание. Я не мог жить по-другому. Я стал как все. Это способ добровольного коллективного сумасшествия людей, существования страны, населенной этносом, который постоянно, на протяжении всей его истории, подвергался кровавой  прополке, когда была уничтожена  его лучшая часть, он почти полностью лишился пассионарности. Осталось то, что осталось: лишенный способности коллективно мыслить народ, не способный объединиться в гражданское общество, чтобы противостоять и давать отпор вождям, появляющимся как пузыри из пены в грязной воде, поднимающимся на вершины власти,  узурпирующим  её и ещё больше тормозящим развитие страны. Моё мироощущение зависит от  того, пил я сегодня или нет. Это вредная привычка, но что я могу с собой поделать. Теперь я болен и больше пить не могу, и, как для ребёнка, потерявшего любимую игрушку, это стало для меня настоящей трагедией, и  что делать мне дальше, я не знаю.
  Психотерапевт, женщина в возрасте, выслушала мой монолог, как мне показалось, внимательно. Что-то отметила у себя в тетрадке, сказала, что мне нужно лечиться в другом месте, но не уточнила в каком и ушла. Пришла Светлана Николаевна, сказала, что я свободен и могу идти домой.
 - Ты зря так вёл себя с психотерапевтом, во-первых, это просто невежливо,  во- вторых, не надо считать остальных глупее себя. Психотерапевт, опытный врач и видит тебя насквозь: своё отчаяние ты прикрыл глупым эпатажем. Я же не затем пригласила её к тебе, чтобы она выслушивала твои бредни. Мне важна была её оценка твоего психологического состояния, хотелось, чтобы у вас состоялся доверительный разговор, но ты не смог вылезти из своей скорлупы одиночества, куда ты забился и где, как мазохист, лелеешь своё несчастье. Уже привык к нему и не хочешь о нём говорить, не можешь раскрыться, рассказать доктору правду, что ты чувствуешь и что тебя мучает. Доверился бы ей, поделился своими  переживаниями, облегчил себя, возможно, вместе вы выработали бы алгоритм твоего поведения в изменившейся для тебя коренным образом  жизненной ситуации. Учти, самое страшное - всё носить в себе, всё переживать одному. Это смертельно опасно. К сожалению, мы  сошлись с доктором на том, что твоё психическое состояние по-прежнему внушает опасение. Ты можешь опять сорваться, и неизвестно, чем это закончится в следующий раз. Ты должен знать об этом. И ещё. Ты здорово завышаешь тяжесть своей болезни, внушил себе это и боишься своей выдумки, всё время ждёшь смерти. И совсем зря. Ты её не дождёшься. У тебя это превратилось в навязчивое состояние, болезненный синдром. Как тебе объяснить, заставить тебя поверить, что всё, что с тобой произошло, не так страшно, я не знаю. Хочешь, я тебе покажу больных из другого отделения клиники института? Там больные намного тяжелее тех, кого мы лечим здесь. И всё равно их не считают безнадёжными больными. Их тоже лечат и тоже надеются на выздоровление, но самое главное - это то, что у них совсем нет уныния, есть желание бороться за жизнь и победить болезнь. Как ни странно, поучительный парадокс: жизненный оптимизм тем больше, чем тяжелее заболевание. И наоборот. Им «прописан» психотерапевт, но часто он им не нужен. Так крепка их воля к жизни. А ты со своими болячками думаешь - всё. Опустил руки. Хочешь плыть по течению и быть здоровым? Нет, мой дорогой, так не бывает. Жизнь прекрасна, её иногда достаточно видеть глазами, радоваться изменениям, которые происходят вокруг, наблюдать, слышать, узнавать новое, чувствовать, как работает мозг.
 - Голова профессора Доуэля - сострил я.
  - Пускай так, но не сдаваться, ни на секунду не терять самообладания, не допускать уныния, всё время помнить, что жизнь - это сокровище. Каждый час, каждый день, отвоеванный у Вечности …
 Я прервал доктора: - «Ты Времени заложник, у Вечности в плену».
 - Перестань, не  ёрничай. Да, все мы смертны. Это знает ребёнок. Я тебе говорю о  биологической жизни, её уникальности и необходимости бороться до конца, не сдаваться. Начинать жить заново, как эти люди, иногда с движения пальца на руке. Пойми, воля, упорство, упрямство, наконец, достойны уважения, как и эти люди. А твоя ипохондрия? Тебе лечиться надо, тебе ещё никто не говорил? Только не у нас. Сердце у тебя в порядке, а голова не на месте. Возьми себя в руки, я хочу в это верить, надеюсь на это, тогда ты сможешь найти себя. И лечи голову. Ты позвони через несколько дней я, может быть, договорюсь в институте Бехтерева, там есть психосоматическое отделение для таких больных, как ты, когда основное заболевание осложнено расстройствами, скажем так, на нервной почве. Может быть, тебе там помогут.
 Увидев мою реакцию на её последние слова, она сказала: - Это не сумасшедший дом. Это стационар и поликлиника. Вход и выход свободный. Попасть туда очень трудно. Группы небольшие, занимаются с ними подолгу. 
 - Светлана Николаевна! - единственное, что я смог произнести, застрявший ком в горле помешал сказать всё остальное. Она поднялась и сказала:
  - Не надо слов. Я тебя прекрасно понимаю. Будь здоров. И не забывай, приходи хотя бы изредка провериться. Может быть, что-то надо будет тебе скорректировать в назначениях. И не забудь, позвони мне. 
 Я потом не раз  был в 3-ей городской больнице. В основном меня привозила скорая помощь в реанимацию или инфарктное отделение. Но Светланы Николаевны я больше не встречал. Что-то мешало мне увидеть её, какой-то внутренний стыд. Я не оправдал её надежд. Несмотря на мои старания следовать её совету и не опускать руки, я изо всех сил боролся с проклятой болезнью, но победа постоянно оставалась за ней. Лучше мне не становилось.
   Единственное, что я не забыл сделать - это позвонить ей и узнать, что с институтом. Она сказала, что сейчас есть проблемы с госпитализацией и чтобы я звонил и напоминал бы ей о себе. В институте им. Бехтерева я побывал года через два после нашего разговора со Светланой Николаевной, но по другой рекомендации, и это помогло мне, в какой-то мере, в освобождении, когда я стал врать заведующему отделением в сумасшедшем доме, что знаком с известными авторитетными учёными из этого института. Оказывается, он был их учеником и преклонялся перед ними.
  Конечно, всё было не так. Я даже не встречался с этими учёными, только слышал о них. Лежал в институте всего две недели, пока заведующая отделением  не поняла, что диагноз «отставленный абстинентный синдром» не имеет ко мне никакого отношения. Кроме того, она боялась диагноза, поставленного мне кардиологами: покойники ей были не нужны. И меня срочно выписали.
  - А с головой, - сказала она мне на прощание, - у тебя всё в порядке. Обычная ипохондрия, с нею справятся в поликлинике.
 Ходить я теперь почти не мог. От клиники до дома было совсем близко.  Раньше это был мой прогулочный маршрут. Частник за 20 тысяч рублей довёз меня до дома. В пустой заброшенной квартире был всё тот же беспорядок и следы пьянки, прибрать в квартире было некому. «От чего ушёл - к тому пришёл», - подумал я. Собрался с силами и выкинул всё лишнее в мусоропровод. Мне показалось: с чистоты начинать новую жизнь будет легче. 
 Пошли дни нового «летоисчисления». Я стал ездить на работу. Мищенко неохотно давал машину. Я пытался вникнуть в дела, но это мне плохо удавалось. Лишние люди, которых набрал Мищенко, сидели и ничего не делали. В торговом зале царило уныние. Торговля в розницу еле теплилась, оптовых покупателей почти не было. Бухгалтерия состояла из четырёх человек. Спрашивается, зачем? Ссориться не было сил. Я садился в машину и уезжал к Виктору смотреть, чем занимается он. И здесь было то же самое: товара не было, торговать было нечем. Он ссылался на отсутствие оборотных средств и машины. Мищенко возить товар на «Тойоте» ему не давал. Договориться они не могли, так как оба не переваривали друг друга. Новая машина уже требовала ремонта. Ни тот  ни другой делать его не хотели. Я отобрал машину у Мищенко и на свои деньги отремонтировал её. Деньги за ремонт они мне так и не отдали. Машина из ремонта вышла как новенькая, желтая, как одуванчик. Был уже май,  и весь город  превратился в огромную лужайку, заполненную солнечными весенними цветами. Я взял нового шофёра и отдал машину Виктору, чтобы тот возил на ней товар и когда надо давал  машину Мищенко.
 Видимо, правду говорят люди - судьбу не перешибешь. Неожиданно грянул гром, но не тот, о котором все, кто когда-нибудь учился в школе, знают от Ф.М.Тютчева: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром...». Совсем  другой. Этот же, тютчевский, подвиг меня в школьные годы написать собственное стихотворение, которое тоже начиналось со слова «люблю»: «Люблю я гречневую кашу, люблю поесть, люблю компот, посудомойку нашу Машу, красивый быстрый теплоход». Рифма подвела меня, а настроение и ощущение радости неважно от чего, грозы или компота, безусловно, присутствуют и у меня, и у классика.
  Сразу два удара обрушились на меня и изменили все планы. Скорая помощь увезла меня в 3-ю городскую больницу, прямо в реанимацию, которая всё чаще становилась для меня прибежищем в мои «критические дни», и когда я уже лежал в палате, приехал Виктор и сказал, что новый шофёр в хлам разбил «Тойоту». Без машины я к работе больше не возвращался. Да и моё физическое состояние было таково, что было уже не до работы. За лето я побывал в институте кардиологии и ещё в двух больницах.
 Несмотря на очевидное, я продолжал верить в невероятное и тщетно искал панацею от своего недуга. Больше всего надеялся на институт кардиологии. И сразу после 3-ей городской больницы лёг в него. Но это, наверно, был уже не тот институт, каким  был раньше, даже подход к лечению моей болезни, лекарства, которые мне назначали, не дали ничего нового - всё, как в обычной больнице. Врачи  тоже, чувствовалось, работают недавно, это были самые обычные лекари, заменившие опытных специалистов-кардиологов. Где была элита, которой славился институт? Мне не повезло: как и везде, она ушла и теперь консультировала, оперировала в разных  местах, в лечебных учреждениях города, там, где им хорошо платили. И все равно я несколько раз ложился в институт, надеясь на что-то, и уходил ни с чем. Действовал какой-то гипноз. Казалось, все-таки наука. Теперь я понимаю, какую глупость я совершил. Достаточно было лечь один раз, чтобы понять, что мне здесь не помогут. Я только терял драгоценное время, которого, как потом, оказалось, было у меня совсем  немного. В дальнейшем походы по больницам иногда вынужденные, когда меня туда отвозила скорая помощь или когда я ложился по собственной воле, растранжирили остатки времени и вовсе. Болезнь перешла в свою необратимую стадию. И бороться стало практически не за что. Разве что за жизнь?
 Под занавес, уже почти осенью, я лежал в Покровской больнице. Мне все рекомендовали её. Там лечилась сама Анна Ахматова, говорили мне. Господи! Когда это было! И всё же я лёг. Там пользовались ещё ламповым одноканальным кардиографом, единственным на всё отделение. Наверно, ещё этим кардиографом снимали кардиограммы у великой поэтессы. Здесь мне сказали, что ударят сильным разрядом тока, стали кормить хинидином и кордароном, готовить сердце к этой процедуре. У меня вздулась печень, всё вокруг стало зеленого цвета. Так было со мной в детстве, когда меня и других детей в садике кормили таблетками от глистов.  Заведующая отделением, непонятно из-за чего, ощущала по отношению ко мне почти нескрываемую неприязнь, тем не менее, она никак не сказывалась на моём лечении. Дефибрилляцию заведующая отделением мне отменила, решив, что эта небезопасная процедура ничего не даст. Классный доктор и прекрасный кардиолог, она хорошо знала своё дело. Её знали в городе, она работала в больнице очень давно, наверно, как и единственный ламповый кардиограф, и лечила Ахматову. Мне же говорила, что я придуриваюсь, что я, наверно, импотент, и все проблемы с сердцем у меня от этого. Я думаю, что она шутила, пыталась таким образом поднять моё настроение, но мне было неприятно. В общем, мы не дружили с ней, что не помешало мне быть в хороших отношениях со своим лечащим врачом, Еленой Михайловной, которая была её подругой. Елена Михайловна отправила меня на реабилитацию в Репино, в кардиологический санаторий. И там мне стало значительно лучше.
  Была чудесная осень, рядом, как когда-то, в моей прошлой жизни, шумел залив, в номере я был один, мне было так хорошо, как уже давно не было. Я ходил по берегу залива. Уходил далеко от санатория, как правило, в сторону, противоположную той, где стояла гостиница «Репинская» и  когда-то была «шайба». Мне не хотелось грустить, вспоминать прошлое, мне хотелось думать о будущем,  мне казалось, что я поправляюсь.
 Опять я был полон планов, хотелось думать, что всё позади, и когда вернулся в город, позвонил Елене Михайловне. Сказал ей, что, благодаря её заботам, почти здоров. Она с определенной долей скепсиса отнеслась к моим оптимистическим выводам, но была довольна, что у меня хорошее, радостное настроение и я готов к новому покорению  не взятых вершин, предупредила только, чтобы был осторожен с нагрузками и больше отдыхал. Рабочий зуд охватил меня. Но звонить на работу и  сообщать, что вновь в строю не стал. И правильно сделал. Правда, я перед своим отъездом из санатория звонил Мищенко и давал ему указание по поводу нашего уже традиционного участия  в специализированной выставке «Ленэкспо». В этом году она называлась «Охрана- 95». Сказал, что чувствую себя хорошо и, вернувшись, займусь выставочными делами, Он промолчал, считая мои благие намерения очередной фантазией. В городе я чувствовал себя хорошо ещё несколько дней, перестал прислушиваться к себе, стал забывать о болезни. 
 Я стал готовиться к активной работе с поставщиками,  набрал  газет с рекламой и сделал выборку крупных торговых баз, куда тоже хотел съездить. Важно было самим посмотреть, что собою на самом деле представляют рекламодатели, товар, который рекламируют, с производителями ходового товара  попробовать договориться о дистрибьюции или, как минимум, стать дилерами. 
 На Комендантском аэродрома бывшая овощная база была превращена во что-то напоминающее Бадаевские склады, и я решил начать с неё. Пришлось походить по территории и полазать по лестницам. Для меня это эта была непривычно большая нагрузка, и вечером я почувствовал себя плохо. Виктор отвёз меня домой, а утром я вызвал скорую помощь. Этим трудовым порывом и ограничился мой вклад в возрождение предприятия.
  Елена Михайловна посочувствовала мне и «обрадовала», осторожно посоветовала поискать спокойную лучше всего какую-нибудь надомную работу. Всё, что было в моих планах, рассыпалось на глазах. Я опять остался не у дел. Опять заточение в четырех стенах. Опять собирались в комок злость и отчаяние, как на танк с голыми руками, хотелось броситься на того, кто это мне устроил, и я стучал кулаками в стену от бессилия, бил посуду. Подвернулась под руки солонка, и я запустил ею в своё отражение в оконном стекле. Она, пробив два стекла, рассыпавшиеся на осколки, улетела в окно. Кому это нужно? Кто это сделал? За что? Я кричал на весь дом. Я ненавидел себя,  свою судьбу и весь мир. Я ненавидел того, кого называют Спасителем. Можно до дырки стучать лбом в пол, осатанело, кладя поклоны, звать, умолять, чтобы услышал, надеяться на его человеколюбие, на то, что вернет мне здравие и силы телесные. Потом я подумал: «Я, наверно, сошёл с ума». Кланяться, биться головой об пол, креститься... Кому? Картинке на стене? Надеяться на спасение, сотрясая воздух? Какая дурость! Превратиться в пращура, первобытного человека, тогда, может быть, стучать лбом о ноги какого-нибудь каменного истукана на острове Пасхи (его  появление больше походит на божественный каприз) или о стену, как делают это евреи? Но что-то не похоже, чтобы они были счастливее других народов, скорее наоборот: шесть миллионов уничтоженных в газовых печах. Что это за «благодать» такая?  Или, может быть, это наказание за самозванца, который осмелился, разве что был не в себе, назвать себя Сыном Божьим. «А был ли мальчик?» Или верить, не веря, как учит церковь? Но это то же самое, что держать под подушкой картинку с голой девкой и думать, что живёшь с бабой. 
 Не постичь мне, грешнику, всей божественной глубины учения, которое создаётся уже несколько тысяч лет. Мне кажется, что Бог есть всего лишь фантазия, созданная воображением людей, испуганных мощью природы, всё время угрожающей стереть их с лица земли. За всей необузданной мощью космоса им виделся кто-то, управляющий всем этим природным хаосом. Им трудно было поверить, что нет «единого Бога Отца, Вседержителя Творца небу и земли видимым  же и невидимым», есть только космос, в котором Земля всего лишь малая песчинка в нём, живущая по его законам. И у  всех живущих на земле людей появился свой рукотворный Бог. Фантазия пришлась людям по душе, она объясняла многое, письменности не было, и в пересказе её друг другу обрастала подробностями, на неё продолжали накручивать небылицы. Время шло, и скоро люди забыли о рукотворном создании истукана, которому стали поклоняться, и вокруг которого был создан культ. Небылицы они превратили в учение, центральным мифом которого стал сам Бог. Скоро у пропагандистов этого учения появился талантливый ученик, психически нездоровый человек, юродивый, безвестный, как сказали бы атеисты, тунеядец Христос. Он был не так прост, как о нём рассказывают церковные книги. Примазаться к Богу, объявить себя его Сыном - такая возможность открывала перед прохиндеем широкие возможности. Это вовремя поняли в Риме и дорога Сына Божьего к власти превратилась в Голгофу. 
 Мне кажется, что когда Ф.М. Достоевский писал роман «Идиот», историю своего героя, то некоторые черты в его внешности и характере он заимствовал  у Иисуса: запутанное рождение, внешний вид: огромный лоб, узкое лицо, ясные, голубые, широко раскрытые, излучающие гипнотическое притяжение глаза припадочного, жидкая бородка, и сам князь Мышкин - фантазёр, сочинитель, больной человек, неспособный противостоять злу, превративший эту слабость в свою добродетель, (так  учит Иисус, непротивление злу один из канонов Его учения), и так же, как Учитель, приобретает силу и оказывает влияние на людей во время припадков, когда открывается ему сокровенное и когда он становится провидцем. Сходство героя романа и Христа очевидно. Писателю нужен был портрет Идиота и он нашёл его классическое воплощение в образе  Человекобога.
 Христос, видимо, обладал огромной силой убеждения, владел приёмами массового гипноза. Сила его воздействия на окружающих людей и, прежде всего, на его учеников, скорее всего, тоже больных людей, во время его трансов (припадков) усиливалась. Он талантливо обновил учение о Боге. Бог из силы устрашения в его толковании стал защитником обездоленных, «униженных и оскорбленных». Если раньше учение о Боге было кастовое недоступно для всех, то теперь Бог стал мировым судьёй, необходимым  всем, а сам Иисус превратился в мессию, стал Спасителем: небожитель, пророк и судья, в общем, тот, кого мы называем Богом, без которого история человечества состояться просто бы не могла.
 Меня трясло, я не мог успокоиться. Проклятая боль не уходила. Опять «скорую»? Как можно так жить? - хотелось спросить у Господа Бога. Но Он, если даже существовал, был глух и нем. И опять, опять я жаждал смерти, я ждал её. Мне казалось: если сейчас она возьмёт меня с собой, я ничего не почувствую.         Я хотел избавления от страданий, избавиться от них сам я не мог, кроме экстремальных способов лишения себя жизни: вроде того, которым Лев Толстой лишил Анну Каренину жизни, или способов коими совершается большинство суицидов, других безболезненных, щадящих психику способов ухода из жизни я не знал. Эфтаназия уже существовала, но для простого смертного пока была недостижима.  Поэтому я нёс свой крест мученика ещё какое-то время,  прежде чем решился на суицид. 
 Пока Мищенко и Виктор привозили мне деньги, правда, с каждым разом всё меньше, несмотря на инфляцию, я мог жить более или менее сносно, не отказывая себе ни в еде, ни в лекарствах. Кругом заговорили о платном лечении, но почти нигде особенно не зверствовали. Всё оставалось по-прежнему. Только платные больные платили за все медицинские услуги. Постаралась быть в этом деле впереди всех 2-ая горбольница. Администрация превратила  её в палатку маркитанта и стала продавать всё - от презерватива до скальпеля и, конечно, себя. Продажная администрация, продажные врачи - всё это стало здесь нормой. Возможно, дурной пример заразителен. Всё здесь мне напоминало 122-ю медсанчасть. Только там я не видел хороших врачей. Здесь они были, но как раз те, кто не брал взяток,  лечил простых людей, не разгонял их, как мух, потому что не способны платить, для кого клятва Гиппократа не осталась пустым звуком и была священна. Другие, в основном администрация, некоторые заведующие отделениями, врачи быстро перестроились, превратились в хищников, выслеживающих свои жертвы с кошельками потолще. И осуждать их тяжело. Запрограммированная в бюджете депутатами Госдумы  нищета  врачей доведёт до чего угодно.
  Любопытно было посидеть, например, на урологическом отделении. Там врачи  даже не скрывали, что ловят «приличных», способных платить больных. Входящего больного здесь встречали, как говорит пословица, «по одёжке», а провожали, опустошив кошелек. Меня там поставили на очередь. Это было пять лет назад, так до сих пор и стою. Очередь умелыми действиями заведующих некоторыми отделениями, например, кардиологическим, урологическим  (палаты стоят пустые я сам это видел), искусственно поддерживается. Госпитализация в эту больницу «своего» человека  без очереди, взятка;  отдельная платная палата, взятка; дефицитные лекарства, опять взятка; ну и, конечно, благодарность, желательно в (у.е.) за часто бесполезное лечение, 
 Опять Коля Андреев позвонил кому-то во 2-ую горбольницу, и меня положили туда, так как мне срочно нужна была госпитализация. Заведующий отделением, ничуть не стесняясь, получил от меня взятку, и я стал больным кардиологического отделения этой больницы. Во всех действиях самого заведующего и лечащего врача ощущалась беспомощность. Лечащий врач, милая молодая женщина, плохо была знакома с моей проблемой, плавал в ней и сам заведующий отделением. Наученный горьким опытом, я не стал терять времени и покинул больницу, расплатившись с заведующим за бесполезное лечение рублями, а не в (у.е.). Наверно он расстроился. Молодой врач, что лечила меня, давала клятву Гиппократа совсем недавно, поэтому не перестроилась, ей не позволяла совесть, (какое экзотическое слово!)  брать «благодарность» за свою работу у больных людей, конечно, коллеги считали  её «белой вороной», потому что она  рассчитывала только на свою зарплату. 
 Наступила зима, приближался ещё один  Новый год. Я практически не покидал больничной койки, не вылезал из больницы, менялись только названия лечебных учреждений.  Открывать шампанское под бой курантов в этот раз я собирался в Покровской больнице. С сердечным ритмом становилось всё хуже, он восстанавливался всё реже и держался недолго. Меня успокаивали тем, что ничего нельзя сделать, и, как ни парадоксально, говорили мне, я почувствую себя лучше, если синусовый ритм не будет восстанавливаться вовсе. Я понимал одно:  это эндшпиль, после чего сердце пойдёт в разнос, быстро снижая свою мощность. Низкая  его работоспособность приведёт к другим осложнениям, и мне станет совсем хреново, хотя, казалось мне, дальше и так уже некуда. Святая наивность! Всё было ещё впереди.
 Я был дома, и мне было плохо. Зазвонил телефон. Вроде междугородний, подумал я и снял трубку. Как будто где-то совсем рядом со мной, заговорила Ольга. Не узнать её голос просто невозможно. Раздался металлический смех.
  - Привет! - продолжая смеяться, сказала она. - Ты ещё жив?! Мне сказали, что помираешь. Собиралась позвонить, но всё было никак. Наконец, собралась, звонила по твоему номеру наобум, кто откликнется, если умер, хотела спросить: может быть, знает, где могилка твоя? - вновь засмеялась она своим металлическим громыхающим смехом: - Вот нечаянная радость, удивил. Жив, значит, курилка? Я рада слышать твой бодрый голос. Ну, рассказывай, что у тебя?
 - Так уж и бодрый. Прикидываюсь. Впору кричать. Караул! 
  Мы не виделись с Ольгой уже несколько лет. Когда власть поменялась, она стала часто приезжать в Россию. Занялась бизнесом. Кругом были «лохи». Своих «лохотронщиков» было ещё немного, и она снимала пенки от деятельности дурной власти,  скорее, не делающей ничего, нежели делающей что-то, чтобы помешать экспансии жуликов и всякой «саранчи» из-за рубежа, от чьих набегов страдали наивные отечественные коммерсанты и просто граждане, которых объегоривали  тёртые иностранцы, сбывая в страну неликвиды.
  Ольга стала торговать подержанными машинами, и даже сама перегоняла их в Россию, пока  это стало небезопасно. Я помог ей по дружбе. На время пристроил у себя в конторе на Невском. Разрешил в рекламе использовать номер своего рабочего телефона. Овчинников свёл её с администратором Невзорова, и в его программе «600 секунд» несколько раз давали рекламу её фирмы. Она набрала заказов на несколько лет вперед. Мой рабочий телефон был всё время занят её переговорами с потенциальными заказчиками. пошутила. Невзорову она пообещала новую машину бесплатно. И сработала она, как всегда, в своём амплуа. Овчинников чуть не убил меня, когда Невзоров стал «доставать» его с обещанной машиной. Ольга исчезла и не появлялась несколько лет. Её фирма скоро лопнула, поскольку на этот бизнес накинулась свора «новых русских», и от конкуренции стало тесно. Потом ввели новые таможенные правила, и сам бизнес стал более цивилизованным. Одиночек, занимающихся перегоном машин, не стало.
  Я слышал, что теперь Ольга занимается антиквариатом и тащит из России в контейнерах старинную мебель в разобранном виде. Саша Макеев, с которым она когда-то трахалась, неплохо играл в теннис. Когда спорт перестал кормить его, он стал краснодеревщиком и теперь реставрировал антиквариат. Ольга пригласила его к себе в Голландию, и он жил в Леердаме, у неё в доме, почти целый год. Собирал и реставрировал антикварную рухлядь, которую она вывезла их России. Они вроде неплохо заработали на этом. 
 И вот этот звонок. Это был тот единственный случай, который мог изменить мою жизнь. Я сказал Ольге, что не вылезаю из больницы, но улучшения нет. В России я обречен, так как медицина, как и всё здесь, лежит в нокауте. Ещё не поздно, пока болезнь обратима и меня могут вылечить, но только не здесь. В Голландии моё заболевание в той стадии, в которой оно у меня  сейчас, вылечить не проблема. Ещё не поздно, повторил я ей.
  - Помоги мне, - попросил я Ольгу. - Ты живёшь в Голландии не первый год и, наверно, знаешь, как можно помочь таким, как я. Мне совсем не нравится твоё желание навестить мою могилку, но, если всё останется как есть, я думаю, очень скоро твоё желание сбудется.
  В первый раз я услышал, как кто-то пожалел меня. Она заплакала.
 - Не говори глупости, - сказала она. - Я просто  Я не знала, что у тебя всё так серьёзно. Я постараюсь помочь тебе, но мне нужно время, я не знакома с этой проблемой, не знаю, что можно сделать. Я узнаю и сразу же тебе позвоню.
  Мы поговорили о чём-то ещё, и она повесила трубку. Она  позвонила мне через несколько дней.
  - Наверно, я смогу помочь тебе, - сказала она: - У нас в городе сильная русская община, я говорила там о твоей проблеме, и мне обещали помощь через Красный Крест. И не раскисай, держись, - сказала она мне на прощание. - Летом я приеду, дождись меня, не смей умирать. Я тебе помогу.
  У меня появилась надежда, и я жил с ней до лета.
  В июле Ольга приехала на машине, которую хотела здесь продать. Она вывозила меня несколько раз за город. Мы прокатились по местам такой, казалось, недалекой молодости. Съездили в Курорт, где когда-то развлекались. На тех же спортплощадках играли знакомые лица, с кем когда-то мы здесь часто встречались. Всё это были мои сверстники: многие отрастили приличное брюхо, поседели, полысели, все постарели, но были ещё полны сил. На скамейках запасных и одновременно зрителей сидели их раздобревшие жены и взрослые дети, готовые  встать на площадке вместо отцов.  
  - И ты мог быть таким, - пожалела меня Ольга: - Что ж ты так загнал себя? 
  Мы хотели дойти с ней до залива, но на середине пути я остановился и сказал, что дальше не пойду: силы были на исходе. До залива было всего метров двести. Мы посидели на  теплом песке, и пошли назад. Ольга расстроилась, я это видел.
 - Собери все необходимые документы, врачи тебе подскажут какие. Ты скажи для чего и переведи на английский язык. Отдай мне. И жди. Я всё же надеюсь, что тебе помогу, - уже не так уверенно сказала она.
 - Что, есть проблемы?
 - К сожалению, есть. Сын едет на соревнования  по теннису в Новую Зеландию, потом в Австралию и Америку. Там будет юношеский чемпионат мира. Он сейчас в Голландии первая ракетка по теннису среди юношей. Я поеду с ним, Петер не может - работа.
 - А кто будет заниматься  моим делом?
 - Пока не знаю.
 - Я тебе, перед тем как с сыном уеду, позвоню и подробно расскажу, что и как. Всё должно получиться. Не вешай носа, - увидев, что я расстроился, сказала она.
 Скоро Ольга уехала домой, в Леердам, в Голландию. Я тщетно ждал от неё звонка или  письма хотя бы из нескольких строк. Прошло лето, осень пролетела, и наступила зима. В декабре я заболел, простудился, несколько дней температурил, и грипп сотрясал меня кашлем. Кашель был мучительный, приходилось напрягаться, и начинало болеть сердце. Грипп дал осложнение - болели слюнные железы, я не мог есть, больно было открывать рот. Я даже подумал, что заболел свинкой. Но где я мог её подхватить, если не выходил из дома? Участковый врач тоже решительно отвергла моё предположение.
 Чем бы это ни было, но перенесенные инфекции  не прошли даром. Синусовый ритм больше не восстанавливался, и пароксизмы мерцания больше не терзали меня. Болезнь сердца перешла в необратимую стадию. Теперь и Ольга, даже если бы объявилась, помочь мне уже не могла. Но она исчезла, и, я думаю, теперь навсегда. Любой больной теряет  чувство реальности и верит каждому, кто ему обещает помощь. У Ольги  желание помочь мне не могло быть серьёзным. Слишком легкомысленны  и поверхностны были её чувства. Она могла пожалеть кого-то, но это чувство было сиюминутным, таким, с которым гладят бездомную собаку, плачут над птичкой со сломанным крылом. Я знал за ней эту слабость, но вера в исцеление и зрячего делает слепым.
 Вечный спутник моей болезни  инфляция  крепчала. Виктор сказал, что разорился, и  больше не приезжал, не привозил денег, свой долг мне «простил», машину присвоил  и был таков. Ищенко тоже постепенно перекрывал тоненький ручеёк подачек, которые мне присылал, регулярно уменьшая их. Болезнь и нищета, худшее вряд ли себе можно представить, теперь уже брали меня за горло. Как-то незаметно с моего стола исчезли мясо, масло, молоко, фрукты, белый хлеб. Лекарства теперь я тоже покупал выборочно, ориентируясь не на эффект, а на цену.
  Весной, в апреле, я в первый раз опробовал, что такое суицид. На перекладине (казалось, совсем недавно я подтягивался на ней) прикрепил веревку с петлей, поставил под ноги табурет, долго стоял на нём с петлей на шее, не решаясь оттолкнуть его от себя, вроде как примеривался. Потом сказал про себя: «А пошли вы все на х..!», конкретно никого не имея в виду, и как будто нырнул в холодную воду, оттолкнулся от табурета. Больно полоснув по горлу, веревка  оборвалась. Петля даже не затянулась.  Я упал и коленями ударился о ступеньку лестницы и сильно до крови расшиб их. Я ничего не понял, кроме того, что остался жив. Верёвка не успела пережать мне горло, но все равно у меня было состояние какой-то оглушенности. Оно быстро прошло, однако второй попытки повеситься я решил не делать. «Хорошего понемножку», - сказал я себе и пошёл в магазин напротив своего дома. Купил две бутылки водки, выпил их и заснул. 
 Вешаться больше не хотелось. И жить тоже. Такая вот коллизия. Надо было искать способ как разрешить её. Суицидальная  депрессия держала меня в своих тисках и не выпускала. Я перестал замечать, что делается вокруг. Ходил на автопилоте, ел на автопилоте. На столе валялись счета за телефон, за квартиру, я не собирался платить, я считал, что они приходят по ошибке, меня уже нет.  Машинально попробовал считать -  ничего не получалось.
  Я лежал и слушал музыку. Без конца крутил реквием Верди. Вспомнил, когда я услышал его первый раз. Ещё в старой коммунальной квартире. Над городом бушевала июльская гроза. Было темно, в разрывах чёрных туч открывалось голубое небо. Раскаты грома, всё кругом полосующие молнии - и звуки реквиема.  Dies irae - эта часть казалась музыкальным переложением  страшной грозы, бушующей за окном. Мне было тогда хорошо, я наслаждался редким сочетанием звуков музыки и природы. Теперь реквием Верди, его прекрасная музыка  звучали у меня в доме совсем по другому поводу, как музыкальная форма специально придуманная  для прощания с людьми покидающими этот мир навсегда, чтобы оказаться там, в Вечности откуда они когда-то в него ненадолго пришли выполнить своё предназначение.
   Пришло лето, я стал выходить из дома, садился в трамвай и доезжал до Сосновского парка. Здесь выходил и шёл через него, пока не упирался в проспект Тореза. Однажды так прогуливаясь, я вышел к нему и неожиданно для себя бросился под машину. Это был милицейский УАЗ, скорость у него после светофора была небольшая, и он успел затормозить. Милиционеры оказались из транспортной милиции. Они привезли меня на станцию метро «Гражданский проспект», завели к себе в служебное помещение и отлупили, разбив мне палкой голову. Вывернули карманы, отобрали все деньги и вытолкали на улицу.
 Был август, и опять приближалась осень. Мне казалось, что я её не переживу, случится что-нибудь ужасное, и я умру в жутких мучениях. Я принял решение не допустить этого. Мысль о суициде оформилась окончательно. В голове всё крутилось вокруг смерти. На этот раз ко дню «Х» я стал готовиться заранее и обстоятельно. Прежде всего, я стал уничтожать документы, письма, фотографии, памятные вещи - всё, что могло напомнить обо мне. Сжёг тетради с дневниками, которым доверял подробности своей жизни. Они были  достаточно интимными, в них я делился своими переживаниями,  любовь проходила во всех тетрадях красной нитью. Продолжительные связи и мимолетные встречи всему нашлось место. Я рассказывал о людях, с которыми дружил, работал, и в общем, как положено для такого творчества, писал в дневниках о «времени и о себе». Сжег альбом фотографиями.  Они копились всю жизнь и запечатлели меня в разные периоды моей жизни. Не стал оставлять ничего, сгорело всё, как жизнь: фотографии  друзей, родных, любимых. Со мной происходило то же самое, как если бы я собирался куда-то в дальнюю дорогу. Только там, наоборот, стараются забрать с собой всё наиболее памятное и ценное. Я же уничтожал его. Взять с собой я не мог  ничего. «Всё остаётся людям», я же не хотел оставлять в чужих, равнодушных руках о себе ничего, даже памяти. Хотелось просто исчезнуть. Это стало потом надолго моей навязчивой идеей. 
  Меня смущала  неопределенность моего отношения к Богу. С церковью я давно определился и отлучил себя от неё сам. Я не верил, что «голубые братья» избраны Господом Богом быть его посредниками, отстаивать на земле его интересы,  быть «политработниками», доносить его слово, агитировать за него. Вера этих «политработников» была столь же крепка, как и тех, кого оставила без работы новая поганая власть. Те оборотни сразу запели осанну новой власти, неважно, что одна её половина состояла из дерьмократического сброда, а другая, - из разбойников с большой дороги. Эти же служили Господу, потому что больше было негде, и попали в самый раз: церковь опять оказалась у дел.
 Как бы там ни было, перед «дальней дорогой» инстинктивно, на уровне подсознания, меня потянуло к церкви. Я хотел уйти в мир иной  крещеным, хотя знал, что самоубийцы церковью, а значит, и Богом не приветствуются. Около дома я знал только одну церковь, в Шувалове, при погосте. Церковь стояла на горе, и маковка с золоченым крестом на ней живописно выглядывала из-за старых деревьев кладбища. На нём, по-моему, уже давно не хоронили. Был воскресный, солнечный день все отдыхали, и народу в церкви было немного. Я быстро договорился со священником, и он в подвале церкви, в специальной комнате для крещения, выполнил обряд.  Ему помогала какая-то старушка, которая тоже, видимо, служила в церкви. Заминка вышла с крёстными. Я был один, но священник каким-то образом решил эту проблему. Из церкви я вышел с золотым освященным крестиком на шее. Его скоро содрали с меня какие-то подонки, когда я сидел на лавочке в сквере. Их было трое, всем им было не больше восемнадцати лет.
 Моё желание умереть крещеным  принесло мне какое-то морально удовлетворение и умиротворение. Я был тот же, но что-то во мне говорило, что так будет лучше. И какое-то время я ходил довольный тем, что освободился от чувства неполноценности. Теперь я стал как все. Всю жизнь я сопротивлялся этому, а теперь мне было всё равно.
 Мне оставалось выполнить свой последний долг: я хотел съездить на могилу к матери. Я побывал на кладбище. Могила заросла, рядом, наступая на неё, образовалась помойка. Никто не убирал её. Но что я мог сделать? Я был нищим. Когда были деньги, я не приезжал сюда. Сказать, что мне было стыдно, - ничего не сказать. Ругать меня было некому. Острой тоскливой болью, как в детстве, когда мать ненадолго покидала меня, пронзило сердце. «Прости меня, мама», - попросил я у неё прощения. Услышала ли она тогда меня? Она была очень добрым и отзывчивым человеком. Конечно, она простила меня. Мама нигде не училась, но знала очень много: её школой стала тяжёлая жизнь, в которой были война и концлагерь. Она всё вынесла, не ожесточилась, сама нуждающаяся в помощи, оказывала её другим. Доброта и терпение её были воистину безграничны. Ей очень хотелось, чтобы я стал настоящим, чего-то стоящим человеком. Уже очень больная,  она устроилась гардеробщицей в Капеллу, чтобы я мог ходить туда и слушать больших музыкантов, симфоническую музыку, орган, хоровое пение.
 Я очистил могилу от грязи, обрезал ветки деревьев, нависшие над ней. Впустил свет. У могилы даже в солнечный день было сумрачно. Стало видно небо, лучи солнца, просвечивая листву, осветили могилу. Это было всё, что я мог сделать для матери. Я оказался плохим сыном. Она была права, когда в такой же солнечный день плакала на могиле деда, похороненного на Волковском кладбище, говорила, что скоро умрет и все забудут её. «И ты тоже, - с горечью, сквозь слёзы,  сказала она мне: - И зарастёт моя могила травою.  Я знаю, ходить ты ко мне не будешь, так хоть посади на могиле, прошу тебя, куст сирени, это несложно, я так люблю эти цветы». И крупные капли слёз потекли у неё по бледным щекам. Острая жалость к ней охватила меня. Я прижался к моему самому любимому и дорогому человеку на земле, и мы заплакали оба. Теперь она стала утешать меня, говорила:
 - Ну что ты, глупый, я не собираюсь умирать. Подожди, не плачь, я хочу посмотреть, как ты окончишь школу, поступишь в институт. А может быть, станешь музыкантом. Я всю жизнь хотела учиться музыке, видишь, не получилось. Война, потом растила тебя, потом заболела. Вот и вся жизнь. Мне учиться было некогда. Так что теперь все мои надежды на тебя. Оправдай их. Постарайся не огорчать меня, сынок.
 С тяжёлым сердцем я уходил с могилы матери. Ландыши заполнили всю раковину могилы. Когда-то я посадил их, и они прижились. Я провёл рукой по листве. «Мама, прости и прощай», - простился я с ней. Поклонился кресту, перекрестился и пошёл от могилы, думая, что больше её никогда не увижу.
 Кроме этой осмысленной поездки на кладбище, к матери, всё остальное я делал спонтанно, не сопротивляясь, подчиняясь желаниям, которые часто приходили ко мне внезапно. Так я крестился, так и сейчас, когда я ехал по местам, до боли знакомым с детства, мимо Волковского кладбища - там  похоронен мой дед, мимо «Литераторских мостков», где нашли вечный покой многие замечательные люди. Мы часто гуляли здесь, когда я учился в школе, она была совсем рядом. Вот проехали мимо неё, ко мне пришло непреодолимое желание побывать в местах, где прошла лучшая часть моей жизни. Моя молодость. Я даже не знал, хватит ли у меня сил доехать туда, но я уже ехал. 
 Я вышел у Никольского собора, зашел в церковь. На первом этаже всего несколько человек молились разным иконам, было тихо, трещал воск горящих свечей. Я тоже поставил свечку у иконы святого, который будет просить Бога о моем здравии. На втором этаже шла служба, я постоял, послушал, как поёт хор. Ничто не дрогнуло в моей душе. Сама церковь мне была памятна тем, что здесь отпевали мать. Я хотел пройти в тот угол, на первом этаже, где стоял её гроб, но теперь там был придел, здесь оставляли поминальные свечи. Я тоже поставил свечу. И вышел из храма. В сквере перед церковью присел на лавочку. Я  явно не рассчитал силы, устал, а до дома мне было далеко. Ехать в метро я боялся. Вспомнил о Людмиле, своей давней подруге. Она жила здесь, совсем недалеко. Мне казалось, она всегда рада мне. Последние годы мы почти не общались, муж её умер, она жила со взрослым сыном, и я решил, что отдохну у них. 
 Я задержался в её доме на несколько дней. Мне было хорошо, она ухаживала за мной, с её сыном у нас были товарищеские отношения, и мы с ним даже напились. Тем не менее, моё психическое состояние по-прежнему оставляло желать лучшего. Депрессия затаилась, притихла, но уходить не собиралась. Последнее время я пристрастился к различным настойкам, транквилизаторам, успокаивающим меня, подавляющим мою депрессию. Я продолжал эту практику и у Людмилы. Всё, что приносило мне облегчение, принимал лошадиными дозами. Квартира у Людмилы находилась на 3-ем этаже старого дома, и один раз, приняв на ночь уже привычную дозу снотворного, я чуть не вышел из открытого окна, перепутав его с дверью. Ночью я проснулся, плохо соображая, где нахожусь, услышал за окном какие-то звуки. Мне показалось там парк, потому что я видел заглядывающие в окна  листья клена. Шелест листвы, посеребренное луной темно-синее небо, какой-то неясный шепот, цоканье копыт, кто-то приехал. Спать не хотелось, и я решил выйти и поговорить с приехавшим незнакомцем. Я шастал по комнатам, пробираясь среди спящих к выходу. Это было окно. Мешало пианино, оно стояло почему-то не на месте, и всё было так, как будто в квартире переставили мебель. Людмила уложила меня в постель, я попросил её, чтобы она налила мне каких-нибудь, по-моему, валериановых капель.Шелест листвы за окном превратился в шум прибоя. Он убаюкивал меня. Светлело. Я знал: приближается ещё одно утро моей жизни. Мне, показалось, задул лёгкий бриз, и я снова заснул. Людмила испугалась моих ночных выступлений и отправила меня домой. Тем более у неё постоянно были гости, как правило, дети её институтских подруг. Они жили в других городах, а в Ленинграде учились все в разных институтах. Перед началом занятий приезжали пораньше,  любили погостить у Людмилы. Её родители, когда были живы, и она сама были очень хлебосольны. В доме часто было весело и полно гостей.  И тут я. Я мешал им, наводя на всех уныние. Они не понимали, что я здесь делаю. Потом Людмила скажет мне:
  - Когда я долго нахожусь с тобой, у меня начинает болеть голова и портится настроение. Ты источник нездоровой энергии.
  Поля, заряженные положительной энергией, заряженная вода, Кашпировский, Чумак, какое-то нашествие шарлатанов. Поэтому «поля» были в моде, и очень важно знать, какой энергией ты заряжен. А тут какой-то трахнутый друг молодости. Людмила  жалеет, терпит его. Но пора бы ему и честь знать. И я уехал к себе.
 Из того, что я наметил перед возвращением в «никуда», я выполнил, кажется,  всё. Что ещё могло задержать меня в этой жизни? Вокруг была пустота. Надо мной постоянно ходили тучи. Они угрожали смыть меня дождём или засыпать снегом. Я не мог, как поёт Аллегрова, «тучи развести руками». И так все силы и средства ушли на это. В поисках выхода я прошёл, казалось мне, свой путь по терниям, и бессмысленно было продолжать его, терпеть боль, впереди всё равно была только Голгофа. В отличие от Христа, я был волен смягчить себе наказание. Выбрать его сам. «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты», - пелось в одной старой грустной песне. Осталось несколько дней до сентября. Откладывать казнь было больше нельзя, или надо было признаться себе, что и на этот раз я струсил и не могу привести собственный приговор в исполнение и в палачи не гожусь. Кто-то должен был стегнуть меня так, чтобы мне стало невыносимо больно, это должен был быть порыв отчаяния, это должен был быть «момент истины», а я его не ощущал. И жить так дальше тоже было нельзя. Острого отравления жизнью у меня не было, она текла, как хроническая болезнь, и дожидаться  её обострения не стоило.
  Провоцировало обострение болезни, кроме собственного физического состояния, всё вокруг, что находилось вне четырёх стен, в которых был заточен. Постоянно сжимался, как шагреневая кожа, круг моих возможностей человеческого существования. Меня выталкивала из жизни та реальность, с которой я сталкивался ежедневно, и которая ни на йоту не зависела от меня. Я входил в ту группу населения, которая не могла жить без государственной поддержки и поэтому была обречена. Проводимая государством политика по отношению к этой части населения была проста и до изумления цинична: целенаправленное уничтожение тех, кто не может содержать себя сам. Так сказать, проводимая  находящимися у власти фашистами, выбраковка населения, чем-то напоминала санитарную вырубку леса. И методы, применяемые для этого, вполне цивилизованные: никаких газовых камер или массовых расстрелов стариков и больных, обвиненных в инакомыслии, хотя бы по поводу установленного прожиточного минимума и ориентированного на него размера пенсий. Всё вполне культурно. Замучить нищетой. Так чтобы смерть наступала от нехватки лекарств, от плохого питания. И виновных нет. И заботу с плеч долой. Вздохнуть с облегчением, пустить сэкономленные средства на фейерверки, в небо, бездарно растратить и себя не забыть. 
  Это был миропорядок, его устанавливали люди - продукт своего времени. Ненависть к ним была бы пустой тратой сил. Это уже другой мир, другие люди, они пришли к власти, и устанавливают свои правила игры. Я мог только посетовать: - «Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем.  А второе по достоинству для тебя - скоро умереть». Так сказал Ф. Ницше. Не мы выбираем время своего прихода и ухода из жизни, хотя  «мы выбираем, нас выбирают». Нет, в какой-то мере временем смерти мы можем иногда манипулировать. Обострение моей болезни от ненависти происходило, но умереть от неё я не мог, это был не тот случай. Я не собирался драться ни с кем на дуэли. И смерть хотел принять добровольно, как единственный исход неудавшейся жизни.
  Всё было готово, и я не стал дожидаться, когда и правда мне станет совсем невмоготу и будет не до смерти. Я буду сражаться с болью или другой напастью, и даже если сильно захочу умереть, я буду не в силах осуществить задуманное. «Не дай этого, Бог», - сказал я себе и разложил на столе перед собой всё, что было у меня приготовлено, чтобы умереть. Я подошел к выполнению задуманного, если так можно сказать, романтически.  Страшный миг своего исчезновения. Всё живое его отвергает и сопротивляется ему до последней секунды. Я же хотел превратить его в нечто приятное и если не желанное, то лёгкое по своему исполнению действие.
  Сейчас много говорят об эфтаназии, сладкой смерти. Оказывается, эта процедура дорога, и поэтому думские демагоги, ссылаясь на гуманизм, который в крови нашего народа (птичку жалко), не могут принять Закон, разрешающий «сладкую смерть». Тогда придётся её финансировать, а они не лыком шиты, подозревают, что будут стоять очереди желающих избавиться от счастья жить и умереть в нищете. А это опять из кормушки. Сколько же можно потакать слабостям избирателей? Теперь вот захотят умирать в неге. Нет, пусть подыхают сами: вешаются, стреляются, травятся, выбрасываются из окон, режут себе вены, в конце концов, «голь на выдумки хитра», придумают что-нибудь дешевое, чтобы умереть в сладких грёзах. Есть же такое средство! К сожалению, как рекомендацию Минздрава нельзя оформить и довести до широких народных масс. Несерьёзно, подростки балуются, так прост этот способ: мешок полиэтиленовый на голову и клей «Момент» (и название подходящее) в руку для полного счастья.
 Мне кажется, чтобы прекратить подобные разговоры среди думской сволочи, президент своим Указом должен обязать депутатов Думы (можно провести по этому вопросу в стране референдум) один раз в год играть в игру, напоминающую «спортлото». Закон об отзыве депутата в стране не действует, и подобное решение простимулирует  настоящую творческую, законодательную инициативу, повысит работоспособность думских чиновников.
 Все депутаты в игре, и как  принято в спорте, идут под номерами. Двести депутатов - двести номеров. Какой номер получил депутат, является государственной тайной. Президент в Указе определяет ежегодное количество «выигрышных» номеров. Оно непостоянно и может меняться в зависимости от пользы, приносимой тем или другим составом депутатов. Один раз в конце года в Государственной думе проводится тираж лотереи под названием, скажем, «Восемь из двухсот». Соотношение, как я уже сказал, может быть, любое. «Выигрышные» номера с фамилиями депутатов сообщаются специальному человеку, назовем его палачом, и он доводит механизм игры до конца. Нанятые палачом киллеры производят их отстрел. После тиража «выигравшие» депутаты лишаются права неприкосновенности, могут не ходить на работу, прятаться где угодно. Им запрещено только покидать территорию России. Задача киллера - убить приговоренного к смерти депутата, только тогда он получит своё вознаграждение. В общем, игра теперь называется  «кошки мышки», депутаты бегают, как зайцы, до тех пор, пока киллер не положит этой беготне конец. «Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает зайчик мой». Польза от этого мероприятия очевидна.
 Государственная Дума, давно превратилась в гнойник и отстойник всякой нечисти. Там зреют и прорываются лихом Законов поганые замыслы прорвавшихся к власти подонков, продолжающих грабёж страны. Теперь, под сенью триколора, они делают это на  «законных» основаниях. Государственная Дума - это место, где нашли убежище всякие «бывшие», кто уже порулил страной и набил карманы. Здесь столбят места, превратив их в династические, Жириновские и прочие, прячутся от судебного преследования олигархи и другая сволочь, они превратили недра страны в свою собственность. Это  то место, где как на бирже деньги делают деньги.  После  одной, двух санаций, инициированных верховной властью, есть надежда, что Дума превратится в место для тех, кто, наконец, будет думать о людях, живущих в этой стране, и о державе, восстанавливая её репутацию, пошатнувшийся престиж, мощь и независимость.
  Проводимый сейчас отстрел депутатов - всего несколько человек за все годы существования Думы - это ерунда. Отстрел спонтанный, государство, президент стоят в стороне. Причины убийства депутатов различные, но всё по делам их: наворовали и не делятся. Или пообещали что-то пролобировать, хапнули собственность, а дела не сделали.
 Было первое сентября, «День знаний», отметил я про себя. Что ж, хорошо, что свой последний урок в жизни я получу вместе со всеми, кто сядет сегодня за парты. Коллективная солидарность  людей, стремящихся к знаниям об этом мире, который я покидал, отозвалась во мне дрожью возбуждения перед последним испытанием. «Только бы хватило, - оценивающе посмотрел я на свои запасы отравы, - чтобы не пришлось потом мучиться».  Налил в большой стакан из чешского стекла, единственный, оставшийся из шести, сухого вина  и выпил его. Закусил таблетками фенозепама. Целой упаковкой. Дрожь, тревога, нерешительность ушли прочь. Почувствовал я себя хорошо и спокойно. Моей величайшей ошибкой на этом последнем смертельном уроке стало моё желание пококетничать со смертью, я хотел потянуть время и смертельную дозу отравы набирал постепенно.
  Я выпил две бутылки сухого вина, «закусывая»  фенозепамом. Потом стал принимать элениум, потом амитриптилин, сонапакс, снова не всё сразу, а постепенно. И всё равно полусонный бродил по квартире, слушал музыку, звонил кому-то, прощался и сделал звонок, который потом помог мне выбраться из дурдома. Юра Мелешин (я, естественно, не помню, как звонил ему) понял, чем я занимаюсь, что я не просто пьян. Он, конечно, стал уговаривать меня не заниматься глупостями, но я уже был глух к любым просьбам. Теперь, наконец, я был готов к смерти и, ничего не соображая,  продолжал начатое: принимал в себя отраву, пока не свалился без сознания в глубокий сон.
 В бессознательном состоянии я провёл три дня и три ночи и не умер. Сказалась высокая толерантность к транквилизаторам и постепенность в наборе  смертельной дозы. Теперь я понимаю: конечно, так не умирают. Суицид - одномоментная процедура, её не растягивают. Смерть, неважно от чего, должна  наступить сразу. 
 Четвертого сентября я очнулся в тягчайшем, болезненном состоянии, плохо соображал, лежал на полу, на кухне. Вокруг по всей кухне были разбросаны таблетки с транквилизаторами, антидепресантами, валялись пустые аптечные пузырьки. Видимо, я добавлял успокаивающие спиртовые настойки в смесь, которой травил себя.  На полу в прихожей была лужа крови. Порезов я нигде не обнаружил. И только посмотрев на себя в зеркало, увидел, что на лице запеклась кровь, а на голове глубокий порез.  Я сделал его стеклом от часов, они, разбитые, валялись в комнате на ковре. Была только одна мысль: я не умер. Не было страха, не было отчаяния.  Я ничего не чувствовал, всё атрофировалось. Надо было что-то делать.
  Я посмотрел на таблетки, разбросанные на полу, и понял, что их мало. Для того чтобы умереть, не хватит. Нужно было какое-то другое решение. Я позвонил Людмиле и спросил её, что делать. «Вызывай скорую помощь, - сказала она. - Тебя заберут в больницу, промоют желудок, и вернешься домой, когда станет легче».
  Я мог думать только о том, как избавиться от мучений, и альтернативы скорой помощи не видел.  Поэтому набрал её номер. В условиях отсутствия информации о существовании психиатрической помощи я сделал выбор, не представляя всех последствий своего решения. Я добровольно отдавался в руки слуг Сатаны, чтобы они отправили меня в ад и заточили в нём. Я просто не ведал, что творю. 
 Кто из простых граждан знает, куда повезёт скорая помощь самоубийцу, который не довёл дело до конца, остался жив, в сознании, спокоен  и ему ужасно плохо? Тотальная безграмотность населения страны в части, касающейся всего, что связано с психиатрией, которая из раздела медицины у нас превратилась в оборонную отрасль, где всё засекречено, вопиюща. Поэтому любой гражданин страны, называющей себя демократической, давая ответ на поставленный вопрос, скорее всего, ошибётся. Причём сделает это дважды. Скорая помощь, которую вызывают по 03, на такой вызов не поедет, а передаст его в специальную, скорую психиатрическую помощь. Это, во-первых. Во - вторых, оказывается, хочет несостоявшийся самоубийца того или нет, несмотря на то, что он находится в сознании, адекватно воспринимает действительность, его всё равно повезут в сумасшедший дом. Так прописано в инструкции Минздрава, она является единственным нормативным актом на этот случай. 
 Вообще по поводу такого непростого, я бы сказал, неординарного раздела медицины, каким является психиатрия, особенно её служба скорой помощи, по оперативности действий, нестандартности принимаемых решений,  методам, применяемым в экстремальных ситуациях, и своим полномочиям чем-то напоминает Министерство чрезвычайных ситуаций.
 Специальных законодательных актов, определяющих её статус-кво, просто нет. И, прежде всего, в стране нет Закона о психиатрической службе. Конечно, у МЧС функциональных обязанностей намного больше, и они сложнее, но и министерство, и психиатрическая служба заняты спасением людей, ликвидацией чрезвычайных ситуаций, обеспечивают  общественную безопасность в местах чрезвычайных происшествий.  МЧС в своих действиях руководствуется нормативными актами высшего порядка, определенных законодательством страны. Психиатрия, в том числе служба скорой психиатрической помощи, вмешивающаяся в жизнь человека, посягающая на его права и свободу, принимающая иногда судьбоносные решения в отношении подозреваемых в психическом заболевании людей, в своей работе руководствуется инструкциями Минздрава и подведомственных ему учреждений. Рассчитанные в первую очередь на чиновника и врача-садиста, они санкционируют произвол в отношении, попавших в их руки людей. Априори, только на основании одного подозрения, что человек болен, они разрешают применять к нему любые далеко не безобидные для него методы и средства, использование которых никем не контролируются.
 Новая власть ничего не сделала, чтобы изменить существующее положение. Организация психиатрии советского периода, ведомственная нормативная база, созданная в стране, где царил произвол, юридически несостоятельная, не учитывающая международный опыт  превентивной помощи и лечения психических больных, слегка адаптированная в связи с новым политическим реалиям вполне её устраивает.
  Эта «дырка» в законодательстве - просто «лафа», ничего не стоящий подарок для правящей чиновной сволочи, и что-то коренным образом здесь изменять думская «Коза-ностра» не собирается. Раньше законодательство определяло, что всё здравоохранение в стране, без  каких-либо исключений, должно было быть сосредоточено в руках Минздрава СССР, в том числе и психиатрия. И это понятно. В той стране по-другому  быть не могло.
 И больше в законодательстве ни слова  об опасной области медицины, где возможны различные злоупотребления и использование её в политической борьбе. Поэтому вся психиатрическая помощь, нахождение психически больных людей, их лечение в специальных закрытых стационарах по-прежнему регламентируются только инструкциями Минздрава и нижестоящих ведомств.
  Как и раньше, психиатрические  лечебные учреждения  по-прежнему являются прекрасным полигоном для испытания на людях новейших психотропных средств, а также надёжным местом расправы с политическими противниками. Эффективность арсенала средств воздействия на психику людей, прежде чем они поступят на вооружение к палачам из застенков КГБ,  отрабатывается в этих лечебных заведениях.  Я, кстати, не исключаю, что мой милый доктор был из этого ведомства, которое теперь называется ФСБ, но, как известно, от перемены мест слагаемых итог не меняется. Цели этого ведомства прежние.
  Психиатрию пора сделать вневедомственной, и начать надо с разработки и принятия в стране Закона о психиатрической помощи.
 
         
  
        
  
    Глава четырнадцатая

 Диспетчерская служба 03 была не занята. Я ответил на обычные вопросы диспетчера и почувствовал нестандартную реакцию. В трубке установилась тишина, правда, пауза длилась недолго. Диспетчерская зашевелилась, как лёгкий ветер, заставляет шелестеть листву, так и здесь достаточно редкое происшествие вызвало у диспетчера соответствующую реакцию. Мне сказали: - Подождите. Я слышал в трубке приглушенные переговоры, потом последовали вопросы уточняющего  порядка: о технической укрепленности квартиры, этаже, о том, кто встретит врачей. Почему-то тех, кто расспрашивал меня, перепугало, что встречу «гостей» сам. Меня осторожно спросили:
  - А вы в состоянии открыть нам дверь? 
 - Чёрт возьми, сколько можно отвечать на дурацкие вопросы. Задаёте вопросы «наводчиков» на квартиры, как будто собираетесь меня ограбить. Да, в состоянии, я в сознании, но мне очень плохо, и я прошу помощи, а не денег. Так приедет ко мне кто-нибудь или нет? Постепенно повышая голос, раздраженно закончил я свой монолог.
Переход на такой тон был принят диспетчером за развивающуюся у меня агрессивность. Опять последовала пауза. Видимо срочно  согласовывали меры укрощения  строптивого самоубийцы. Наконец все вопросы были улажены и другая женщина мягким ласковым голосом, сказала:
  - Ждите нас, мы едем и обязательно окажем вам необходимую помощь. Никуда из дома не выходите. Если хотите, мы можем, пока вы ждёте скорую помощь, побеседовать с вами.
 - У меня нет ни желания, ни сил, извините, - сказал я и повесил трубку.
  Я не дождался скорой помощи и заснул. 
 Проснулся я от стука, звонков и криков за дверями квартиры. Я всё забыл и не помнил, что звонил и вызывал скорую помощь. Чувствовал я себя немного лучше. Не обращая внимания на звонки и стук в дверь, пошёл в туалет, потом сидел на кухне, думая, что буду делать дальше. На какое-то время звонки и стук в дверь прекратились, и я лег на тахту опять. Раздался телефонный звонок, поднимать трубку и с кем-нибудь общаться я не хотел. Кто-то настойчиво пытался до меня дозвониться. И я снял трубку. Мне сообщили, что приехала скорая помощь, которую вызывал. « Я не вызывал никакой скорой помощи», - сказал я и повесил трубку. Звонки и стук в дверь повторились. Я понимал, что меня не оставят в покое и «выкуривают», чтобы я вышел из квартиры. Хотели со мной пообщаться. Мне надоел этот шум, я подумал, ну что они мне сделают за ложный вызов? Оштрафуют? А если я действительно вызывал скорую помощь? Если предложат ехать в больницу, я откажусь, и с этой мыслью я открыл дверь. Ввалились два здоровых  мужика в белых халатах, широко открыли входную дверь и не дали мне закрыть её. Один схватил меня за руку и заломил её назад.
  - Ты вызывал скорую помощь? - спросил он меня.
 - Ну и что. Это даёт вам право заламывать мне руки? Предъявите ваши удостоверения, - перепугавшись и подумав, что это бандиты, попросил я у них.
 - Одевайся, поедешь с нами, в больницу, - сказал один из них.
 - Никуда я с вами не поеду, пока вы не предъявите мне ваши документы.
 - Поедешь, как миленький, нечего было вызывать скорую помощь. Загибался бы один, не беспокоил никого - сказал здоровенный громила с лицом мясника или работника скотобойни.
 - Я отказываюсь от вызова и штраф за ложный вызов заплачу в установленном порядке, а, впрочем, могу заплатить сейчас, квитанции мне не надо - попробовал я отвязаться от них таким путём. Они посмотрели друг на друга, один покачал головой и сказал: - Нет, так не пойдёт.
 Я понял, от этих скотоподобных животных добром не отвяжешься. Надо ехать в больницу, там, подумал я, разберемся.
 - А почему с вами нет врача? - поинтересовался я. В бригаде скорой помощи должен быть врач.
 - Я тебе врач  и сиделка тоже, - сказал мне один из приехавших громил, не выдержал и рассмеялся: - Будет у тебя врач в больнице.
 Я плохо, очень плохо соображал, но понимал, что здесь дело не чисто. Дверь бандиты по-прежнему держали открытой, и не закрывали. Я подумал, что ждут кого-то ещё. Всё происходило в прихожей.
 - Хватит болтать, поехали, - сказал один из них. - Где твоя одежда? - спросил он меня.  Я показал на шкаф.
 - Одевайся, - сказал он мне и отпустил мою руку. 
За распахнутой в квартиру дверью у меня стоял приготовленный для таких гостей железный прут. Там же была кнопка тревожной сигнализации. Я дернулся к двери, бандит преградил мне путь.
  - У меня туфли остались за дверью, - сказал я ему. Он посторонился и пропустил меня. Внутри меня всё умерло, я плохо соображал что делаю, но был уверен, что это единственный, спасительный выход. Я дотянулся рукой до тумблера сигнализации и включил его. У меня была поставлена корабельная сирена. Она взвыла на весь дом. Одновременно я схватил прут, но мне было неудобно, и я почти без размаха ударил бандита по яйцам и попал ему в живот. Удар был слабый, под халатом была куртка, она ещё больше смягчила его. Бандит взревел, но не от полученного удара, от ярости.
 - Ах, ты, гадёныш! Я тебя сейчас соплей размажу по стене и скажу, что так и было! - Он замахнулся на меня, его пудовый кулак был нацелен мне прямо в глаз. Его вовремя за руку удержал другой громила.
 - Убьешь, - коротко сказал он ему.
 Сирена ревела на весь дом, но на лестнице никто не появлялся. Итог сражения был не в мою пользу. И теперь я был готов ко всему.
 - Одевайся, - повторил мне бандит, и сам полез в шкаф. Другой, скрутив мне руку, держал меня: - Да выключи ты сирену, никто к тебе на помощь не придёт, кому ты нужен, самоубийца чокнутый, - сказал бандит, который держал меня за руку.
 - Будем уходить, я отключу, мне надо звонить на пульт в милицию, кстати, она сейчас приедет,  - стал я блефовать. 
 - Не надо пугать нас, мы знаем, что делаем. Пошли, - натянув на меня куртку, сказал бандит. И тут я ещё раз попытался отвязаться от них.
 - Я буду ставить квартиру на сигнализацию. Сигнализация включается через сорок секунд после моего звонка на централизованный пульт наблюдения отдела вневедомственной охраны. Попрошу вас выйти и закрыть за собой двери, не мешать мне.
  Бандиты вышли из квартиры. Однако дверь оставили открытой. Один оставил ногу в дверях. Я со всей силы ударил  его по ноге, бандит взвыл от боли и убрал ногу; моя попытка захлопнуть дверь,  закрыть её на ключ, окончилась неудачей. Дверь рванули, и я вылетел на лестничную площадку. Бандит кулаком ударил меня по голове, сшиб с ног. В глазах потемнело, и я потерял сознание.
 Очнулся я в машине. Один бандит сидел впереди меня, другой сзади. У одного из них на толстом, как сарделька, пальце болтались ключи от моего дома. Мои руки были в наручниках, которые были прикреплены к специальной ручке вделанной в обшивку машины. Посередине машины стояли носилки.
 - В какую больницу мы едем? –задал я вопрос сопровождающим меня людям в белых халатах.
 - Ты ещё жив, гадёныш, услышав мой голос? -  отозвался бандит, - сейчас узнаешь, тебе там будет хорошо, - засмеялся он.
  Ворота открылись, и мы въехали на территорию больницы. На фронтоне, видимо, центрального здания я прочитал название лечебного учреждения: «Больница им Скворцова-Степанова». Сумасшедший дом, вот, оказывается, куда я попал.
 Дежурный врач приёмного покоя, куда меня привезли, показался мне добродушным, милейшей души человеком. Он, видимо, так привык к своей роли, что давалась она ему без труда. Он вежливо предложил мне присесть на стул возле стола, за которым сидел сам, я обратил внимание, что и стул и стол были привинчены к полу намертво.
 - Ну-с, молодой человек, - попросил он меня, расскажите, что с вами случилось, и почему вы деретесь с санитарами скорой помощи? Вам хотели помочь, а вы стали драться.
 - Вы, знаете, доктор, я не понимаю такой анонимной помощи, когда люди не говорят, кто они и начинают выкручивать руки. Наверно любой человек на моём месте поступил бы также. Без врача, два здоровых мужика, в халатах, накинутых на кожаные куртки, униформе бандитов, стриженные. Вот я и подумал, что под видом санитаров ко мне ломятся бандиты. 
 - По телефону, вы вели себя довольно агрессивно, и они перестраховались, немного, чуть-чуть, так сказать, вынужденный упреждающий шаг. Знаете, в нашей практике при работе, с больными, если они несколько не в себе, надо быть начеку. 
 - А удар по голове, который вырубил меня? Благодаря чему, не спросив, хочу ли я этого, вот оказался в сумасшедшем доме. Скажите, доктор, какая необходимость была везти меня к вам? Ведь эти бандиты видели что я вменяем и доказал им это.
 - Давайте начнём с того, что людей исполняющих свой долг вы не будете называть бандитами. Договорились?
 - Нет, доктор. Вели они себя в моём доме как бандиты, практически совершили похищение человека,  допустили произвол, нарушили мои гражданские права. На основании чего я был доставлен в сумасшедший дом? Вы можете мне сказать? Я требую сейчас же доставить меня туда, откуда меня похитили. Извиниться передо мной. Только после этого я буду считать инцидент исчерпанным.
 Мне опять становилось плохо, перед глазами всё плыло, встать я не мог и вежливый доктор это уловил. Сказывался удар по голове, у меня была афазия, каждое слово мне давалось с трудом, ещё тяжелее было сложить их в складную речь. Я физически ощущал каждое слово, которое произношу. Слова, как молоточки неисправного рояля, цеплялись друг за друга, отдавались в висках. Из последних сил я говорил доктору: - Уж если мне и нужна помощь, то не ваша. Прошу вас, отвезти меня в токсикологическое отделение любой больницы, которая есть поблизости. Помогите, доктор, с кем не бывает, не рассчитал, не довел дело до конца и теперь мучаюсь. Вы же не изверг, вы же можете понять моё состояние, вы не похожи на злого человека.
 Доктор моё признание в суициде аккуратно занёс в историю болезни, санитары стояли здесь же.
 - Ну вот, а вы говорили, что у нас нет оснований задержать вас и принудительно доставить к нам в больницу,  - сказал он удовлетворенный моей словоохотливостью.
 - Подпишите, - попросил он санитаров.
  И после того, как они подписали запись доктора в истории болезни, он протянул подписать мне какой-то документ. Я ничего не видел, в комнате был полумрак, и я отодвинул от себя лист неподписанным. 
 - Я ничего не вижу. Свои очки я оставил дома.
 - Я дам вам очки. У вас плюс или минус? - спросил он меня.
 - Подписывать в этом учреждении я ничего не буду.
 Доктор передернул плечами. Он начинал нервничать.
 - Вы отвезёте меня домой? - спросил я его.
 - Нет. Вы остаетесь у нас.
 - Вы не имеете права, - сказал я.
 - Теперь имею, и его дали мне вы, своим признанием в суициде, - рассмеялся доктор, - давайте не будем разводить балаган, мне, откровенно говоря, это всё надоело, идите, переодевайтесь и отправляйтесь на отделение. Помогите больному, - попросил доктор моих мучителей. Санитары подняли меня со стула и под руки повели в кладовую переодеваться. Один из них  надел на меня шутовской колпак прихлопнул его на голове и сказал: - Ну что, сука, допрыгался? Это удовольствие, - он сунул мне колпак под нос, - ты будешь носить теперь долго. 
 - Отдай, сволочь, мои ключи от дома.
 Он засмеялся: - Дурак, теперь ты дурак, зачем они тебе? Что ты собираешься отпирать ими?
  Но ключи отдал. Сказал:
 - Сдашь вместе с одеждой. А, за сволочь, дал бы тебе, да боюсь, рассыплешься. Я попрошу тут хороших людей, когда оклемаешься, тебе обо мне напомнят. Устроят тебе весёлую жизнь.
 Не смотря на то, что степень моей отрешенности, от того, что происходит со мной, была велика, физическое недомогание сковало меня хуже наручников, каждое слово, не говоря уже о движении, давалось с большим усилием и напряжением воли, мне хотелось одного, чтобы эти людоеды оставили меня в покое, но даже в таком состоянии я не мог смириться с потерей свободы, насилием над собой и водворением меня в сумасшедший дом.
 Какой-то бездушный врач садист, с заплывшими жиром от лени мозгами, вместо того чтобы объективно, и  пристрастно, как требует долг врача, разобраться со мною, зная в какое страшное учреждение я попал, не ломать мою судьбу и меня, пошёл по накатанному пути, посчитал, есть инструкция и нечего раздумывать: - «Раз привезли, не отправлять же назад, такого ещё не было. Оттого что не сумасшедший, оттого что соображает, ну и что? Сам виноват». И  оставил мучиться в сумасшедшем доме. И поручив санитарам остальную работу, забыл обо мне. Жернова отравленного мозга возмущённо проворачивались: - «Они вытащили меня из кабинета врача, затащили в кладовую, - в тумане отравы,  думал я: - И хотят, чтобы я напялил на себя полосатую одежду сумасшедшего? И превратился в него? Нет, этого не будет!» 
 Говорят, у людей, в экстремальных ситуациях появляется «второе дыхание», откуда-то берутся силы. Со мной произошло нечто подобное, я был ещё в приёмном покое, выход был рядом, какая-то сила подтолкнула меня, и я бросился бежать к нему. Опешившие от неожиданности  санитары-овчарки, всё ещё стерегущие меня,  бросились за мной. Я уже был на улице, и успел пробежать ещё несколько шагов, как мощный удар в спину сбил меня с ног. Я упал как подкошенный и санитар, своим коленом наступил на меня, и прижал к земле, и ладонями коновала лупил по ушам, по голове, по лицу, не давая поднять мне голову. Был солнечный, теплый сентябрьский день, мимо шли люди, и все они, видимо, работники этой больницы, смотрели на происходящее, воспринимая его, как нормальное явление, не заслуживающее внимания. Никто, не один из них, не остановился, не вмешался, и не прекратил избиение санитарами человека. «Где шприц?» - с раздражением спросил  санитар, который сидел на мне, другого моего мучителя. Я почувствовал лёгкий толчок в плечо. Меня потянуло в сон, прошла минута другая, я по-прежнему лежал, уткнувшись носом в землю.
А дальше, в течение нескольких дней, как любит говорить мой приятель, Валера Максимов, этому научил его я, задолго до своего знакомства с сумасшедшим домом, была сплошная перфоративная амнезия.
 Валера Максимов часто употребляет по делу или просто так, словосочетание, перфоративная амнезия. Ему нравится этот термин, определяющий симптом одного из психических расстройств. Впервые, я употребил его после одной из наших совместных с ним пьянок. Это было так давно в те счастливые времена, когда мы пили сколько хотели и повод находился всё время, и приключения случались столь часто, что и трезвому какие-то моменты было не упомнить ну, а пьяному тем более. И когда мы утром производили «разбор полётов», пытались вспомнить, что было вчера и не складывалось четкой, ясной для нас последовательности событий, наши действия для самих себя оставались загадочными и самое главное, мы не знали, как могло получиться так, что у нас вдвоём денег не было даже на кружку пива, я вспомнил о перфоративной амнезии и сказал о ней Максимову. Он сделал круглые глаза, не понимая о ком идёт речь, тёр виски, стараясь вспомнить, что за баба с таким редким именем вчера разорила нас с ним. Видя, что он в недоумении, озадачен моими словами, чтобы не мучился, я разъяснил ему значение употребленного мною термина. Сказал, что когда в целостной картине нашей пьянки не хватает отдельных эпизодов совместного времяпровождения, они куда-то провалились, исчезли, и память не в состоянии их восстановить, их съели сон и вино, такие выпадения памяти называются перфоративной амнезией. Максимову очень понравился термин, но он по-прежнему не верил мне. Пришлось притащить ему справочник, который назывался: «Человек. Производство. Управление». И в скобках: (Психологический словарь-справочник руководителя). Почему руководитель производства должен знать о перфоративной амнезии не понимаю до сих пор. Возможно, этот симптом в советское время, часто встречался у руководителей высшего уровня. В те времена надо было не одну бочку коньяка выпить, чтобы попасть наверх, поближе к власти. За примером, как говориться, далеко ходить не нужно, член Политбюро ЦК КПСС, Президент России, Б. Ельцин. Только я думаю, что у этого хроника уже вовсю манифестирует синдром С.Корсакова.  Это профессиональная болезнь алкоголиков, и Ельцин, ею, безусловно, болен. Если с перфоративной амнезией руководили империей, почему с синдромом С.Корсакова не порулить Россией?
 Тяжесть пережитого, давит на память, вызывает отторжение страшных воспоминаний, побывавшего в аду, портит настроение, писать об этом трудно, буквально клещами вытягиваешь из себя это совсем недалёкое прошлое, насилуешь память, заставляя её, ещё раз пройти тот ужасный путь, снова пережить то время, казалось, забытое навсегда, похожее на страшный сон. Зачем вспоминать всё это? Но это было, это происходит и сейчас. Нет никаких гарантий, что подобное не может случиться с любым жителем этой  страны, где законы, написанные, чтобы их исполняли, для тех, кто у власти не более чем благие пожелания, а для остальных что-то вроде декларации прав человека, или христианских заповедей. Что же можно ожидать в местах заключения людей, насильственным путём  лишенных прав человека, потому что Закон преднамеренно забыл о них,  где он подменяется инструкцией. Там царит произвол. Насилие к этим людям санкционировано всевозможными изуверами в белых халатах, которых достаточно. Для них несчастные люди всего лишь способ удовлетворить свои садистские наклонности. Благодаря им, сумасшедшие дома превратились в очаги Менгеля и других ископаемых из фашистского прошлого, только правят в них бал современные Щекотиловы и другие маньяки, убийцы, фашисты.
  В данном случае месть слишком абстрактное наказание. Слишком много виновных, слишком долго создавалась система. Она существует давно, и множество людей приложило руку к злодеяниям, творящимся  в этих местах. Все они преступники сознательно или невольно. Одни переступили черту, отделяющую врача от изверга сознательно, предали клятву Гиппократа, другие по неведению или поневоле. Но справедливо и то, что всех их преступниками сделала: Система. Вседозволенность. Скрытность. Садистов попавших туда по призванию я в счёт не беру.
 Там Бога нет, если же есть, или Сам сошёл с ума, или оставил  эти испытательные полигоны для будущего. Неужели человечество заслужило его таким?  Мы уже сейчас видим, как изымаются из оборота, как ненужный рудимент, моральные категории добра, совести, чести. Современные устроители миропорядка, скоро и Христа сбросят с пьедестала, а его евангельские заповеди объявят ересью, чем-то вроде принципов коммунистической морали. Им не нужен такой защитник, который говорит, что если тебя бьют по правой щеке, подставь левую, им подошёл бы какой-нибудь яйцеголовый недоносок, фюрер, жестокость и насилие  провозгласивший самыми большими  моральными ценностями на земле. Надо посмотреть пахана среди думского ворья. Жириновский уже стар и либерал, вот если вытащить из тени Чубайса, вор что надо, фюрер из него хреновый, мягковат, нет харизмы, но для чего же имиджмейкеры из КГБ, заплечных дел мастера, они эти недостатки устранят. Вот с ним они и пойдут завоёвывать мир заново.  С ним они будут устанавливать свой  die Ordnung.  И через две тысячи лет мир вернётся в своё первородное состояние, таким, каким видел его только Отец-создатель. Садизм станет нормой, жестокость и насилие вместо евангельских заповедей. Сумасшедшие дома, это только очаги будущего устройства их мира.
 Укол отключил меня ещё на три дня. Я только спал, не ел, не срал, не ссал,  лежал на каких-то нарах, один раз свалился с них, я спал на втором ярусе, разбил ногу, боли  не почувствовал, хотя колено было в крови. Ко мне никто не подошёл, я кое-как  залез к себе на нары  и снова заснул. Никакого гемодиализа никто мне не делал и, видимо, не собирался. Капельниц здесь я вообще не видел. Наконец, настал день, когда я проснулся, открыл глаза и почувствовал, что спать больше не хочу. На нарах матраца не было, я лежал на деревянном основании, покрытым простынёй. Из-за сердца я много лет уже не спал на левом боку, а сейчас лежал на нём, и видимо, давно, так как отлежал руку, и она ничего не чувствовала. Моя подвижность привлекла внимание здоровой и толстой надзирательницы, жидовки, с трубным командным голосом. Мне было видно её через нары, она сидела на входе за столиком и стерегла больных. Сначала она мне даже понравилась, показалась добродушной тёткой.
 - Ну, что проснулся? - спросила она меня.
 - А сколько я спал? - спросил я у неё. Она промолчала, проигнорировав мой вопрос.
 Может быть, не расслышала, подумал я и переспросил её снова. Тогда она без разбега спустила на меня своего «Полкана» и стала орать, что не обязана следить за каждым, сколько тот спит. И спустя какую-то минуту, как будто бы только что не орала на меня, сказала спокойным голосом:
  - Спал ты сколько надо. Сейчас дам слабительное и судно. Посмотрю, может быть, пущу в туалет.
 Разговор со мной был закончен, и она набросилась на кого-то другого. Тот стягивал с себя куртку и штаны и хотел остаться голым, чтобы все видели его гениталии. Часть палаты была мне видна, как раз та, где больной раздевался, и я стал наблюдать за ним.   - Оставь хер в покое, - заорала толстая жидовка. Эксгибиционист вытащил из штанов весь «прибор» и как  ни в чем не бывало со спущенными штанами, без куртки, пошёл к её столику, отчетливо бормоча: - Ты посмотри, какой голубчик. Нравится? Хочешь, дам подержать? Но не бесплатно. Сегодня минута 5.0 тысяч рублей. Знаешь, инфляция, - нашёл он причину для обоснования повышения цены на свою чечирку. (неологизм Романа Виктюка)
 В руках надсмотрщицы появилась металлическая линейка, и она стала лупить ею по его половым органам. Тот стал прикрывать их руками и продолжал её уговаривать:
  - Дешевле я не могу, не бей по яичкам, больно. Потом, под градом ударов взмолился: 
 - Хорошо, хорошо, только не бей, договоримся.
 - Договоримся? - задыхаясь, проговорила надзиратель: - Договоримся, - продолжая лупцевать больного, пообещала она ему, - если ты уберешь свой поганый хер в штаны.
 - А яички? - игриво спросил он её, - оставить?
 - Ну, собака, больше не могу, - сказала она. - Сейчас спрячется куда-нибудь под нары и всё равно разденется. Надо связывать руки.
 Как я понял, день начался. Палата, в которой я лежал, называлась, поднадзорной. Здесь круглосуточно дежурили медсестра или санитар. В функциональном плане разницы между ними не было, они только  стерегли  больных. Все процедуры приходила и делала процедурная сестра. Надо сказать, что она редко заходила в эту палату. Назначений почти не было. Здесь лежали и умирающие и особо отличившиеся больные, вроде меня, и те, кто не мог обойтись без посторонней помощи. Часть больных, как и я, лежала на двухъярусных нарах. Умирающих больных разместили, напротив, на кроватях, расставленных вдоль стены, к каждой имелся проход. Загораживая нары, стояли составленные в ряд стулья, на них сидели больные со связанными одной общей веревкой руками, концы веревки крепились к стульям, так, чтобы больные не могли с них встать. Увидел я это только потом, потому что с нар не спускался, так как не знал что мне можно, а чего нельзя. Обзор с нар был небольшой и видел я немного. Соседей по нарам, рядом лежал, до пояса голый, загорелый перемазанный зеленкой, молодой парень. Он совсем плохо говорил, и  понять его было весьма сложно. А он был активен, беспокоен и уже  неоднократно пытался вступить со мной в контакт и что-то  хотел узнать у меня. С другой стороны, постоянно ко мне спиной, лежал какой-то седой, патлатый мужик, он кашлял и всё время чесался. Нары были составлены вплотную друг к другу и только кое-где были проходы. Проход был со стороны нар, на которых лежал молодой парень. И ночью я в него свалился. Самым интересным из того, что я увидел в палате это группу людей сидящих на стульях со связанными руками. С нар я видел только головы сидящих людей. Можно было подумать, что все они присели отдохнуть, надоело валяться на нарах. Всего их было человек двадцать. Вели они себя довольно беспокойно. Я не видел, что делают эти больные, но их головы постоянно находились в движении, наклонялись в одну сторону, другую, поворачивались, чтобы посмотреть что-то у себя за спиной, склонялись на грудь, больные всё время крутились, сидя прикованными к стульям. Скрип стульев, звуки похожие на шепот и ни одного слова. Когда кто-нибудь из сидящих на стульях людей поворачивал ко мне голову, я видел лицо отрешенного сосредоточенного на чём-то человека. У некоторых из этих больных глаза были закрыты. Если надзиратель приближалась к ним, наступала полная тишина. Всё движение на стульях прекращалось. Вот, надзиратель отошла, села за свой столик и стала наводить марафет, мазать толстым слоем губной помады, фиолетового цвета, губы, на стульях вновь началось оживление.
  С улицы, в цивильном платье, пришла красивая девушка. Она пошла переодеваться куда-то в пустой, тёмный угол палаты, там не горел светильник дневного света. В поднадзорной палате эти светильники не выключались и ночью. Скоро она появилась опять, но уже в белом халате. Подошла к столику дежурной медсестры. Видимо, это пришла дневная медсестра.
 -Так у вас все больные разбегутся - сказала она Марье Израилевне.  
 Та продолжала румянить щёки, пудрить нос. Готовилась к большому выходу: поднимать больных и встречать врачей.  
 - Никуда не денутся, - спокойно сказала она девушке: - Все обоссались и обосрались, надо бельё  менять. 
  Девушка продолжала беспокоиться: - Они почти развязались, «профессор» сидит с развязанными руками.
 Марья Израилевна была старшая в смене.
 - Ладно, я всё вижу, - сказала она, - когда все развяжутся, позови Физуулина. Пусть татарин опять их свяжет, только без халтуры. Но это потом, сейчас будем менять бельё.
  - Кто хочет ссать? Обратилась она к сидящим на стульях. Ответом было молчание. Интереса к этой теме никто не проявил.
 - Ну, засранцы, поменяем белье, обоссытесь до прихода врачей, пеняйте на себя. Отстегаю ссаньём, мало не покажется, - грозно протрубила она: - Менять бельё больше не буду никому.
 Внимание к говорящей, было минимальным. Там спорилось дело. У большинства сидящих, сознание было занято путами или отсутствовало. Близилось освобождение, веревку развязали почти все, тому, кто ещё не развязался, помогали остальные, кто от неё уже освободился. На лицах больных появились улыбки. Им, казалось, что от ненавистной веревки они освободились навсегда. Им уже грезилась свобода. Симпатичный, упитанный мужик встал, и как ни в чём не бывало, правда, с отсутствующим видом, пошёл к выходу из палаты.
 - Куда? - заорала на него медсестра, с фиолетовыми губами: - Что, уже освободились, сволочи?
 Больной остановился и стал топтаться на месте и, подойдя к медсестре, тихо сказал: - Я писать и какать хочу.
 - А!? Что я говорила? - торжествующе заорала она: - Возьми судно и поставь на стул. Срать будешь здесь, в туалет вести тебя некому.
 Тот продолжал топтаться и не уходил: - У меня не получится, - сказал он.
  -Тогда жди Физуулина, он тебе ладошки подставит, - засмеялась она.
 - Не надо, он меня бьёт, - сказал больной.
 - Тогда  не знаю чем тебе помочь. Обосрешься или обоссышься я бельё менять не буду. Всё, можешь быть свободен, стоишь, воняешь, отойди от меня.
 Больной взял судно и сел на него. Его стул стоял рядом с моими нарами. Скоро удушающая волна совершенно невыносимого запаха накрыла меня, словно это была газовая атака 
 - Вот навонял, паразит, что они жрут? Не давать им посылки, - орала она.
 Физуулин всё не приходил и она тянула с открытием туалета. Туалет был единственный на всё отделение. Возле него  уже было столпотворение. На сто человек два унитаза и один писсуар. К ней уже приходили делегаты и требовали, чтобы она открыла туалет. Мерзавка, по своим соображениям, тянула с открытием туалета и мучила людей. В коридоре, больные открыто поливали её забористым матом. Она не выдержала и вышла в коридор, покинула свой пост в палате, чтобы сцепиться в этой матерной схватке языками с «противником» и заткнуть ему рот. Она стояла в коридоре и с кем-то ругалась. Её мат был произведением высочайшей пробы непечатного искусства. Это были вариации на тему, где ключевым было слово: - п…. . Кто-то говорил ей, что она п…. разэдакая не открывает туалет и мучает людей. Грубый осипший мужской голос говорил ей:
  - Слушай, ты, п…. , если твои куриные мозги ни хрена не соображают, и ради показухи ты держишь туалет закрытым, тогда я нассу тебе прямо в карман и устрою Маркизову лужу, не хватит  мочи у меня попрошу других, помогут. У туалета полно желающих нассать тебе в карман. И насру  у тебя на столе огромную кучу, хочешь в форме  Эйфелевой башни, чтобы ты его, как мороженое, с аппетитом  хавала  своим зашпаклеван - ным фиолетовой помадой ртом?
 - Казбек! Казбек!, заорала жидовка, вызывая себе подкрепление.
 Я услышал удары, звук падения тяжелого тела, продолжающаяся ругань помогала понять происходящее в коридоре.
 - Сука, я же костыль не взял, а ты толкаешься в спину и молотишь кулаками.
 Раздался довольный смех Марьи Израилевны: - Что искупался в Маркизовой луже? - Дура, я без костыля вот и поскользнулся, кто-то уже нассал. Открой, п….. , по-хорошему или я выломаю в туалете дверь.
 - Попробуй! Казбек! Ну, где тебя черти носили. Дай ему п…. , только не здесь, в палате, он мне надоел, - сказала она кому-то. 
 - Смотри, что наделали, кругом нассали. 
 Пришла баба, она была экипирована так, будто находилась в местности зараженной отравляющими веществами. В резиновых сапогах, резиновых рукавицах, резиновом фартуке, марлевой повязке на лице, волос  не было видно, они были укрыты марлевой тканью, на глазах торчали очки мотоциклиста. Это стала подходить новая смена. Из палат стали выгонять и вытаскивать больных:  лежачих, стонущих,  умоляющих их не трогать. Стоны и мольбы, действовали на медперсонал, как на собаку, испуганная ругань и отгоняющие взмахи рук человека, на которого её натравили. От жалобных стонов больных надзиратели тоже зверели и выгоняли из палат всех. Гнали в туалет, который, наконец, открыли, и мыться. После утренних процедур, на которые отводилось полчаса, загоняли всех в «комнату отдыха». Она всё время была закрыта и открывалась только утром на время уборки палат.
  В комнате отдыха стояла пара ломаных кресел, и такие же, разваливающиеся больничные скамейки. Дополнял интерьер цветной японский телевизор, подарок  отделению жены эксгибициониста, какой-то нонсенс в этом месте, больше напоминающем изолятор временного содержания задержанных преступников в отделении милиции. При вручении телевизора, говорят, она очень просила, чтобы её мужа сильно не били. В небольшой комнате, (тридцать квадратных метров, не больше), собирали почти всё отделение, около ста человек, кроме умирающих из поднадзорной палаты. Здесь больных, в непроветриваемом помещении, форточки не открывались, держали несколько часов, пока не уберут палаты.
Заступающая смена должна была принять их, а врачи сделать обход пустых палат. Всё это время в комнате стоит сумасшедший дом, в сумасшедшем доме. Сумасшедший дом в квадрате, наверно, неизвестен ни одной цивилизованной стране с гуманным отношением к психически больным людям. Вот куда нужно наблюдателей по правам человека. Но их нет, и не будет. Кто же будет поливать себя грязью. Так было при коммунистах и так при этих выродках, прибравших власть к рукам, плоть от плоти тех сумасшедших, просравших власть, только более жестоких, изощренных, бессовестных циничных, уже из другого времени. 
 Больные орут, размахивают руками, ругаются, плачут, дерутся. Единственно, кто чувствует себя комфортно в этих душегубках, это бомжи, которых в дурдомах полно, единственные люди для кого здесь рай, и попасть в него мечта всей их жизни, только они, не обращая ни на кого внимания спят на холодном бетонном полу. К концу заточения в «комнате отдыха», по холодным стёклам окон текут струйки совокупного пота сумасшедших.
 Пятую, поднадзорную палату, в которой я находился первые дни, в комнату отдыха не гоняли. Сажали в коридоре на поставленные в ряд, как в палате, стулья, но не связывали. Стеречь  больных из поднадзорной палаты старшая медсестра обычно просила уголовников, естественно, бывших. Их на отделении было несколько человек. В отличие от других больных, изолированных от внешнего мира, заключенных в стенах отделения, и не имеющих возможности выйти из него, двери отделения, металлические со специальными запорами, были всегда закрыты, уголовники могли шастать по всей больнице, выходить на улицу, ходить в магазин, покупать себе сигареты, чай. Тем не менее, они присутствовали на отделении постоянно, и даже спали в палате с другими больными.  Кем они числились, или на каких правах были тут, знал только медперсонал больницы.
  Рано утром, до подъёма и вечером они сидели в углу при входе на отделение, приспособленном под столовую и чефирили. На кухню заходили, как к себе домой, кипятили чайник, пользовались посудой, разрешения у дежурной медсестры не спрашивали. Для обычного больного это было просто невозможно. У них был «пахан» или старший, маленького роста татарин в кепке, которая, казалось, прилипла к его голове, без неё я его ни разу не видел. Все команды, что нужно сделать, они получали от дежурной старшей медсестры. Я понял единственное, что это опора и надёжный резерв среднего медицинского персонала отделения. Надзирателей на отделении не было, эту работу формально выполняли медсёстры, совмещая со своими основными обязанностями, поэтому они держали вместе с больными бывших уголовников, которые по существу выполняли функции надзирателей. Был видимо какой-то уговор, скорее всего, с администрацией больницы, оговаривающий условия нахождения  этих людей на отделении. Они надзирали за больными и наказывали их, выполняли всю грязную работу: водили больных в туалет, переодевали их, меняли постельное бельё, сдавали его в прачечную, помогали в «банный» день полоскать больных в ванных, назначали «добровольцев» убирать несколько раз в день туалет и мыть его ночью. Подметать и мыть полы в коридоре, надо было делать постоянно, так как пол всё время был залит мочой или испачкан говном,  тех больных, кто не смог, донести своё добро до туалета, куда к тому же попасть всегда  было проблемой. Уголовники, меняя друг друга, постоянно присматривали  за пятой палатой, помогали дежурившей здесь медсестре. Смотрели, чтобы больные не разбежались, утром поднимали их, выводили в коридор, усаживали на стулья, обтирали одним мокрым полотенцем лица 25-30 человек, игнорируя тот факт, что некоторые сумасшедшие болели дерматологическими заболеваниями. Переодевали в свежее бельё, так  как эти больные все до одного ходили под себя. 
 Потом, когда я перешел в соседнюю, шестую палату, и мог ходить по отделению свободно, по утрам я мылся в туалетной комнате, где были три раковины с брызжущей во все стороны холодной водой. Она открывалась только утром и всего на пятнадцать минут. В другое время воду можно было найти только в фонтанчике установленном в коридоре, и в туалете, где тоже был умывальник. Из-за трудностей с туалетом только в крайнем случае можно было рискнуть напиться воды в фонтанчике. В него постоянно ссали  и пить было невозможно из-за отвратительного устоявшегося запаха мочи.
 Туалет был превращен в орудие пытки больных. В особую изощренную форму издевательства, над ними. Он открывался каждый час на пятнадцать минут и опять закрывался. Постоянно открыт он был только ночью. Уже начиналась осень, и ночами было холодно. В туалете открывали настежь окно, включали мощный вентилятор принудительной вентиляции помещения, сквозняк был такой, что находиться в помещении было невозможно, сдувало с горшка, и так было до самого утра. Принудительная вентиляция и открытое, но, безусловно, с решеткой окно, по мнению местных врачевателей, естественным путём дезинфицировали туалет, в котором необоссанным был только потолок, мочу с пола совком  сливали в унитаз, потом вытирали пол тряпкой и сушили его с помощью мощного вентилятора, заоодно уничтожали невыносимый запах  от сранья и ссанья множества людей. Хлорку, из-за «беспокойства» о здоровье людей применять не разрешалось. Туалет, комната пятнадцать квадратных метров. Посередине в ней  стояли два огромных фаянсовых унитаза, без сидений и крышек, сделанных, наверно, по спецзаказу, под размер жопы великана. Они стояли на деревянном помосте, приподнятые повыше, вовсе не для удобства больных. Помост, правда, в какой-то мере, пока они стояли у горшка, спасал их ноги, не давал обуви, тапочкам на войлочной подошве, пропитаться мочой. В дверях туалета было большое окно из оргстекла, для того, чтобы сидящая напротив него за столиком надзирающая медсестра, видела, что делается в  нём. В углу  туалета ещё один источник воды, обычная раковина с краном холодной воды. Как и в единственный писсуар, который использовался по прямому назначению, самые нетерпеливые в раковину ссали, если всё остальное было занято.
 Туалет на отделении источник вожделения, постоянного напряжения и конфликтов, место издевательства и наказания больных. Туалет, место, возле которого всегда толпились люди и с нетерпением ожидали его открытия. Сюда приходили по нужде, покурить (это можно было сделать только в туалете), просто поторчать, как  бомжи, которые собирались здесь, располагались прямо на полу, рылись в мусорном ведре и ждали подачки. Остальные приходили за кайфом, который здесь доставали, проведя ряд обменных операций. Но это могли себе позволить только «состоятельные» больные и уголовники, которые, почему-то тоже любили это место. Все операции производились путём простого товарного обмена, без помощи денег. Менялись продукты, сигареты, лекарства. Приходили гомосеки, но большинство отвергало их предложения. Это были люди, потерявшие человеческое достоинство не из-за болезни. Порок, которым они страдали, сделал их тварями человеческого рода, готовыми на всё. Болезнь обнажила то, что они вынуждены были раньше скрывать. В дурдоме им нравилось, они чувствовали себя здесь в своей тарелке, чтобы их не выгнали, умело симулировали свою болезнь, превращали её в перманентное состояние. Сумасшествие давало им индульгенцию вести себя так, как они хотели, всё списывали на болезнь. Поймать их в фазе ремиссии было не просто.
  Тот больной, целующий следы сапог врача, был из этой породы. Иногда приступы действительного слабоумия, хронические, превратившие его в постоянного жителя дурдома оставляли его. Сознание возвращалось к нему. Он вспоминал, где он и  чем болен, но как любой безнадёжно больной человек, наверно, верил в скорое исцеление и боялся его, боялся, что выгонят из дурдома и он опять останется один в чужой враждебной  к нему среде, и поэтому продолжал разыгрывать из себя дурака. Иногда нечаянно, не замечая этого за собой, выдавал себя, трезво говорил о вещах, о которых не будет рассуждать сумасшедший. Потом пугался того, что сказал и надолго замолкал. Больные издевались над его страхом и пугали тем, что расскажут всё врачу.
  Бедный педик, стесненный пространством отделения, испытывающий трудности с реализацией своих сексуальных потребностей, дни и ночи проводил в туалете, общаясь там с братьями по классу, он готов был сосать хер любому, за хабарик или таблетку какой-то наркоты. Ему иногда везло, когда после просеивания бомжами, стоящей в туалете урны, он находил пустой хабарик «Беломорканала». Он   соплями   подклеивал   к нему   из газеты маленькую трубочку для табака и за пендель собирал табачок буквально по крохам, добывая свой кайф. Кто-то из сидящих на горшке «богатых» больных курил сигарету, а он, сидя напротив, на слизком от мочи и соплей полу, влюбленными глазами смотрел на огонёк сигареты, не упадёт ли с пеплом и полуобгоревший табак. Такое иногда случалось и он языком, как собака, слизывал его с вонючего пола, уже считая своей добычей.
 Я несколько дней провалялся на нарах в поднадзорной палате. Каждый день был похож на другой. Лежащие на нарах больные, непонятно за что оказавшиеся здесь, спали или молчали, не произносящие ни звука, словно немые, замкнулись в себе, и было непонятно в сознании они или витают где-то там, где должны уже быть, но жизнь ещё тихо струится, самодостаточная, чтобы не покинуть их, и не остановиться. Умирающие, лежащие тихо без стонов, без просьб, ожидающие своего часа, и здесь же, постоянно находящиеся в виртуальном мире, борцы за «свободу», неутомимые и неугомонные в своей борьбе с невидимым противником, который постоянно вырывает у них победу и делает их путь полным трудностей и бесконечным.
 Уголовники нашли здесь себе забаву, осваивали шкиперское мастерство. Изобретательно, почти не повторяясь, каждый раз заново, по-новому, связывали сидящих на стульях безумных людей, каким-нибудь особым узлом. Проходило какое-то время: час, два или больше, и больные вновь были свободны, находя способы развязать узел любой сложности. И те, и другие старались. Научный коммунизм утверждает, что  коллективный разум преодолевает любые преграды, но в данном случае он отсутствовал, его заменяло подсознательное стремление больных к свободе, и они побеждали. Развязывались они удивительно быстро, если судить по тому, как часто их перевязывали мучители. Уголовники так усердствовали, что у многих сидящих на стульях людей кисти рук синели, и пальцы должны были неметь. Приходилось только удивляться  тому, как хорошо знают уголовники такелажное дело. Придумать столько видов  узлов.  Для большей прочности они смачивали их, и, высыхая, веревка врезалась в руки. Хитрая, насмешливая, улыбка застыла на губах непокорных. Стремление к свободе было неодолимо. Упрямство и настойчивость, желание, во что бы то ни стало, победить своих мучителей, превратило сопротивление в бесконечный поединок. Сражение затихало только к вечеру, когда больные еле шевелили руками. Измученные они валились от усталости со стульев. Их развязывали и разводили по кроватям, непобежденными. Наверно, счастливые, в своём виртуальном мире, они засыпали, чтобы завтра начать всё сначала.
 Меня развлекал молодой парнишка с нарушением речи, сосед по нарам. Я спросил его, почему он измазан зеленкой, он показал мне руки, живот, где были расчесы от укусов каких-то насекомых. - «Комары»?  - показал я на расчесы. Он пожал плечами. Я сначала не понимал, почему, на мой взгляд, здоровый, молодой парень, без видимых нарушений умственных способностей, физически активный, подвижный, живой, находится в поднадзорной палате. В посторонней помощи он не нуждался, спокойно лежать на нарах не мог, и дежурившие сестры махнули на него рукой, и он, с их молчаливого согласия, носился по всему отделению. Он был довольно примитивен, невоспитан, в общем, без комплексов, и вел себя одинаково просто со всеми. Он ходил по отделению голый по пояс, весь вымазанный зеленкой, мог подойти к красивой молодой медсестре, которая работала у нас в пятой палате, и спокойно обнять её. И не отпускать до тех пор, пока она не поймёт того, что он хотел ей сказать. Приставал к больным, просил покурить и не отставал до тех пор, пока те не делились с ним своими запасами. Он не благодарил их, а похлопывал по плечу, одобряя вынужденную «щедрость». Связываться  с ним никто не хотел. Он был очень липкий, приставал надолго, и лучше было от него отвязаться. Уголовники тоже терпели его, у него с ними был мир.
  Врачи мало общались с больными, старались их избегать. Он один из немногих, кто не задумывался можно это или нельзя, ловил в коридоре врача, лечащий врач у него была молодая женщина, останавливал её, и на своём тарабарском языке объяснялся с ней, требовал чего-то и не отпускал, пока не выяснял для себя всё что хотел. Мог в благодарность за проявленное к нему внимание, как и медсестру, тоже обнять её и при этом жутко смеяться, как смеются немые. Не смотря на молодость и миловидность, обманчивую доступность, эта врач очень жестко относилась к больным, не вела с ними никаких переговоров, и кроме команд больным от неё никто ничего другого не слышал. Я потом, это испытал на себе. Странно, но к панибратству своего больного она относилась спокойно. Такой свободы общения с врачом не мог позволить себе не один больной. Было непонятно, как этот парень оказался в дурдоме.
  Он был иногородний. Я пытался расспрашивать его. И в результате, наконец, от него понял, что он делает в дурдоме, почему находится в пятой палате. Оказывается в дурдоме он уже не первый раз. Сейчас опять  лёг сюда сам добровольно.   
 В дурдоме есть врач, который экспериментирует с определенной группой немых больных. С их согласия, работает с ними, восстанавливает речь. Когда парень поступил в больницу, то был совсем немым. У него был паралич каких-то мышц отвечающих за речь. Как я понял для того, чтобы полностью восстановить речь, надо было несколько раз сделать ему пункцию спинного мозга, брать спинномозговую жидкость до тех пор, пока она не станет прозрачной. Это страшно болезненное и опасное вмешательство в спинной мозг. Решаются на него от безысходности. После пункции больной несколько дней лежит пластом, беспомощный, сам ничего делать не может. Вот почему парень лежит в пятой палате. У него недавно взяли очередную порцию спинномозговой жидкости. «Речь, - сказала мне молоденькая медсестра, - стала у него намного лучше. Теперь его можно понять. Скоро его выпишут, и он снова вернётся сюда, когда его опять вызовет врач».
 Эта медсестра была каким-то исключением в этой обители Сатаны. Видимо, действительно, работала совсем недавно. Она видела, как обращаются с больными другие медсестры, но не перенимала дурных привычек. Злость, ненависть к больным, ругань, рукоприкладство. Это был стиль работы, психологическая адаптация людей способных по складу своего характера к насилию и жестокости. Гипертрофированное развитие этих черт у них, своего рода издержки от долгой работы в дурдоме. Молоденькая медсестра, недавняя выпускница медучилища, была совсем другой. Оставила  коллегам их наработки обращения с больными людьми и сама обходилась без этого. Ко всем больным она относилась ровно доброжелательно, больные были разные, действовала она в основном на больного уговорами и тот, в конце концов, подчинялся. Она носила белый медицинский халат индивидуального пошива, который сидел на ней, как хорошее платье. Волосы были убраны под симпатичный белый колпак, у неё был маникюр, она была в этом недобром учреждении «белой вороной», случайно залетевшей в это чистилище, и мне её было жалко. Наверно, она это понимала и сама. Потому что скоро исчезла. Молодой сосед забеспокоился, почему её нет. Чтобы отвязаться от него Марья Израилевна сказала ему, что медсестра заболела.
 Старшая медсестра, видимо доложила заведующему отделению, что я пришел в себя,  и медсестра  в противочумном одеянии повела меня к врачу. Дверь, ведущую из отделения в коридор, она открыла специальным ключом, лязгнул запор, и мы попали в маленький коридорчик, в котором было несколько дверей, и у стены, составленные вместе, стояли два стола из столовой. Как я потом узнал, они были предназначены  для посылок, которые оставляли здесь родственники больных. На них и потрошили посылки. Смотрели, нет ли чего недозволенного, проводили цензуру посланий дорогих людей и складывали посылки с продуктами на тарелки, изымая  из них по своему усмотрению, «лишнее», как правило, наиболее ценное: сладкое, фрукты, табак. Таким образом, до больного не доходила  весомая часть посылки.
  Не всех больных грабили по-черному.  Подходили к этому делу персонально, как на партийном собрании, обсуждали каждого, достоин больной или нет, чтобы его грабанули. Имело значение, будет он скандалить или нет, это зависело от вменяемости больного, и такого важного фактора, как встречи с родственниками, которые могут спросить о полученном содержимом посылки. Носильные вещи, бельё, галантерею задерживали, больным не давали. Всё это делалось, открыто, средним медперсоналом и уголовниками, которым, в основном, и доставались все исчезнувшие из посылок продукты. Часть продуктов они съедали сами, оставшиеся шли на поощрение больных, которых уголовники «уговорили» убирать туалет и мыть полы в коридоре, а также тем, кто убирал палаты. 
  Я несколько раз получал посылки. И не знал от кого они. Имя отправителя не сообщалось. Меня удивлял подбор продуктов: одно яблоко, один банан и пачка печенья. Я, конечно, был рад и этому. Значит кто-то знает, что я в дурдоме,  и хочет поддержать меня. Узнать, от кого были посылки, как и всё, что происходило в стенах этого жуткого заведения, было почти невозможно, эти сведения были на уровне военной тайны. Я спрашивал медсестру, которая передавала мне тарелку со скромной передачей: 
 - От кого посылка?
  - Не знаю, отойди, не мешай работать, ты у меня не один, - лаяла она на меня, как на собаку.
  Ещё раз спросить её я уже не решался. И всё же потрошители посылок со мной прокололись. По моей просьбе у заведующего отделением побывал двоюродный брат и доктор, после разговора с ним, разрешил брату увидеть меня. Я вышел в коридорчик, где в это время потрошились посылки. Потрошил их татарин. «Пахан» не гнушался сам шерстить посылки. Мы поговорили с братом  под надзором  медсестры несколько минут. Она сказала нам: - «На разговор даю три минуты». Ни я, ни он ничего толком не успели сказать друг другу. Отведенное на встречу время ещё не окончилось, а она уже поторапливала меня заканчивать свидание с братом и стала довольно невежливо выпроваживать его. Я понимал, что делается это неспроста. И спросил его то, из-за чего она стала его выгонять ещё активней:
  - Это ты передавал мне посылку? - спросил я его.
 - И не одну, - сказал он.
  Здоровая баба стала гнать его на улицу почти взашей. Он отбивался от неё и продолжал говорить:
  - В посылках были яблоки, бананы, помидоры, огурцы, печенье, вафли, белье, свитер, - перечислял он. В записке к каждой посылке было указано, что я тебе пересылаю. Я знал аккуратность брата и, конечно, верил тому, что он говорил.  Медсестра от ярости, покраснела, надула свою огромную грудь и выдавливала ею брата на лестницу за дверь.
 - Я ничего не получал - сказал я ему.
 - Не может быть, - успел он сказать, к медсестре подключился татарин, и они вместе вытолкали брата  за дверь. Медсестра повела меня назад к себе в отделение:
  - Так, где же мои посылки? - спросил я её.
 - Съел и, наверно, не помнишь, - сказала она мне.
 -Тогда, где записки?
 - Наверно, в них, содержалось то, что тебе читать нельзя. И вообще, ты, что ко мне пристал? Я их не съела. Разбирайся сам, кто съел твои посылки, только делать этого не советую, тебе же будет хуже.
 - Это почему же?
 - Потому что ты дурак и твоё место на нарах. Лежи и  не воняй. Понял?
 - Нет.
 - Ну, как знаешь. Я татарину скажу, он тебе вправит мозги. А мы ему поможем. Ты видишь у нас убирать отделение некому. Убирают ходячие больные и бомжи, больше нет никого. Никого не заставишь. Убирают, не за так.
 - А почему я должен быть спонсором?
 - Это тебе объяснит татарин.
 Действительно, штатных санитаров не было, зарплата нищенская, и медсестры, скорее всего, по совместительству числились на их должностях. Медсестры уборкой помещений не занимались.
  Несколько дней коридор и туалет убирал пожилой почти слепой больной. Он ничего не видел и только размазывал грязь по полу. Татарин и ещё один надсмотрщик, «абрек» из его команды, материли его по-всякому, но не трогали. Мужик попался с характером, он недолго терпел ругань черножопых прихлебателей, когда татарин в очередной раз стал распекать больного, и татарский мат, в который русские внесли свои уточнения, сыпался на мужика, как из рога изобилия, он не выдержал, бросил швабру, подошёл к татарину вплотную, наверно, чтобы не промазать, и смачно харкнул тому в харю, повернулся и спокойно пошёл к себе в палату. Больных, кто бы мог работать, почти не было. А кто и мог «на дядю», за так, естественно, не стал бы.  Сами урки, убирать отделение, махать швабрами, не хотели. Они не стали наказывать старика, наградили его ворованными сигаретами, помирились с ним, и он ещё несколько дней размазывал грязь по  полу.
 Мы вошли в маленькую комнату, метров пятнадцать, оклеенную обоями, тесную от документов, сваленных по всем углам. Ими были заполнены и все стеллажи, расставленные вдоль стен. В комнате было негде повернуться. Называлась она ординаторской, в ней находились врачи. По расставленным в комнате столам, я понял, что на отделении работает всего несколько человек, четыре или три врача. В среднем, значит, на одного врача приходилось от двадцати до тридцати человек, тяжело больных  людей. О какой уж тут индивидуальной работе с больным, наблюдением за ним  и его состоянием могла идти речь, тем более врачи не горели желанием часто встречаться со своими подопечными. Работали, в основном, с документами, историей болезни, которая, сочинялась врачом по редким беседам с больным, и по данным оперативок, на основании субъективных рассказов враждебно настроенного к больным среднего медицинского персонала. Естественно любой крик о помощи, просьба больного воспринималась врачом негативно, как ненужная  ему дополнительная нагрузка.
  Была ещё другая комната, наверно, кабинет заведующего отделением. Дверь в неё запирать не имело смысла. Так как посередине стены, которая разделяла комнаты, было проделано окошко, касса для выдачи денег,  вроде тех, что существуют на всех предприятиях  в централизованных  бухгалтериях. Скорее всего, здесь тоже когда-то была бухгалтерия и касса. Стол врача стоял у окошка и он, не вставая, через него мог общаться с заведующим 
отделением.
 - Ну, как наши дела? - спросил  доктор меня.
 - Нормально, я хочу домой. Когда вы выпишите меня из этого гадюшника? Вы держите меня в изолированном от внешнего мира, закрытом заведении, куда меня поместили и удерживают насильственным путём, где даже в его пределах я не могу свободно перемещаться, где нарушения прав человека норма, где больные люди содержаться хуже, чем скот, где я лишен возможности обращения  в какие-либо инстанции по правам человека. Если, как и я, вы находитесь в своём уме и не хотите неприятностей, вы немедленно должны освободить меня. Я не сумасшедший, вы это прекрасно знаете, и если я совершил ошибку, то несу за неё ответственность только перед Богом, и наказать меня может только он и каково это наказание, скоро узнаю, так как уже сейчас страдаю физически и морально, неимоверно. То, что происходит со мной, я квалифицирую, как произвол, и расцениваю, как повод для обращения в прокуратуру.
 - Спокойно, спокойно, - сказал мне врач, - сейчас во всём разберемся, на что мы имеем право, а на что нет. И определимся со сроком госпитализации, и почему вас удерживают, как вы говорите насильственным путём, и мучают неимоверно. И пугать нас не стоит, пустое дело, мы никого не боимся, так как  всё делаем в рамках тех полномочий, которые у нас имеются и определены законодательством. Вы совершили общественно опасное деяние и в соответствии с законом привлечены к принудительному лечению. Да, имеются некоторые ограничения в свободе вашего передвижения и ваших действий, но это тоже делается в ваших интересах. 
 - Ах, вот как запереть нормального человека в сумасшедшем доме это в его интересах. Какое неуклюжее прикрытие произвола. И главное, ссылка на мифический закон, оправдывающий подобные действия. Я перешел дорогу в неположенном месте, перед близко идущим трамваем, вожатый резко затормозил, кто-то набил себе на лбу шишку, а меня в сумасшедший дом, потому что совершил общественно опасное деяние. Так, по-вашему, получается? Если исходить из ваших рассуждений, любой человек не застрахован от попадания в сумасшедший дом. Было бы желание и в сумасшедшие дома можно отправить половину страны. Достаточно принять соответствующий  закон, где общественно опасным деянием считать как вы, любое отклонение в поведении человека от стандартного, принятого конформистским обществом. Слава Богу, пока такого закона нет. Молчаливое большинство Думы больше устраивает существующее  беззаконие в этом вопросе. Психиатрия  для них бастион в борьбе за власть. Пока в стране нет закона о психиатрической помощи - это способ убрать противников бескровным путём, обойтись без киллеров, расправиться с неугодными, тихо, скрытно, не привлекая к своей подковёрной борьбе общественного внимания. Действующие поныне, инструкции Минздрава СССР их вполне устраивают. Они будут дорожить этим стратегическим резервом. Закон о психиатрической помощи им не нужен. Вот почему вы так спокойны, вот почему вы никого не боитесь. Поступаете так, как вам заблагорассудится.  И последнее. Я не понимаю в чём общественная опасность суицида. Если человек повесился, то, что обвалится потолочное  перекрытие и разрушится дом? Бросится под машину, то кто-то поскользнется в его крови и сломает себе ногу? В чем общественная опасность моего поступка? Человек волен, распоряжаться своей жизнью, и это его личное дело, и государство, общество здесь ни причём. И против нравственности он не совершает проступка. Он не призывает к повторению его опыта. Не заказывает посмертный ролик с рекламой суицида.  Скажем, человек принял решение пойти добровольцем на войну, в Чечню, воевать против тех, кого нужно содержать в резервациях, или уничтожить, потому что все они поражены коллективным недугом, умственно неполноценны, внушаемы, обладают звериной жестокостью, их зомбированный мозг знает только одно, как убивать. И что же, по-вашему, выходит, отважный человек, во имя спасения Родины, идущий на смерть, чтобы освободить свою землю от недочеловека, животного, оборотня в человечьем обличье, он по вашей классификации, что тоже самоубийца и должен попасть в сумасшедший дом? Выродки, в человечьем обличье сидят в Министерстве здравоохранения и вам сочиняют инструкции, по которым вы живёте, сами, напоминая зомбированных чеченцев, выполняя приказы, которые человек в здравом уме посчитает преступными.
 - Ну, знаете, хватит, - остановил меня врач, - ваши фантазии безграничны и к вашему делу не имеют никакого отношения. Оно конкретно и требует скорейшего решения, иначе вы останетесь здесь надолго, потому что вам в историю болезни внесут слово бред. И вы свои бредовые сверхценные идеи сможете развивать здесь, пока не устанете их сочинять. И в этом случае вам не поможет никто. Того, что вы сейчас сказали, да ещё и при свидетелях, уже достаточно, чтобы не выпускать вас отсюда. И только свобода слова и вероисповедания, с которым я смотрю у вас тоже не всё в порядке, и веротерпимость к таким как вы фанатикам прошлого, в какой-то мере мешает сделать это на законных основаниях. Кстати это заслуга тех людей, которых вы так ругаете, отстоявших на баррикадах у Белого дома, право свободно выражать ваши убеждения. Из вашего выступления, по-другому вашу речь не назовёшь, единственно я прокомментирую ваше заявление по поводу суицида и того, что, по-вашему, общественной опасности он не несёт. Неужели вы такой наивный человек? Что-то не похоже. Прикидываетесь? Пускаясь в опасные рассуждения вообще, вы не видите очевидного. Суицид, как правило, совершается в момент психического расстройства, человек готовый на самоубийство, практически невменяем, он сосредоточен на идее самоуничтожения, выбирает способ самоубийства, который и является источником наибольшей опасности для окружающих. В вашем случае в результате приема большого количества наркотических веществ, вы находились в бессознательном состоянии, продолжали совершать поступки, за которые не отвечали, на раздражение внешней среды психика могла отреагировать любым образом и, прежде всего, агрессией. Такая тенденция в вашем поведении  уже наблюдалась, в связи с её очевидной опасностью, вы были один, родственников рядом с вами не было, санитары вынуждены были привезти вас к нам. 
 Я видел, как за соседним столом дёргалась доктор, порываясь вступить в наш разговор, который, естественно, слышала. Она лечила соседа по нарам, молодого парнишку. Мой доктор, показывал ей рукой, что не надо. И все-таки доктор  не выдержала её терпение, видимо, лопнуло, и она сказала ему:
  - Что ты с ним церемонишься? Выгони его вон. Пусть полежит на нарах ещё пару недель, подумает, у нас время есть, это он торопится на волю, а когда успокоится, оставит свой гонор, перестанет угрожать, придумывать сказки, поймёт, что влип, мы поговорим ещё раз.
 Не дав сказать и слова своему доктору, я заговорил опять. Как будто и не слышал угроз Елены Владимировны. Как её звать я узнал от  медсестры одетой в противочумный костюм, когда мы пришли в ординаторскую:
  - Елена Владимировна! Кому больного? - спросила она. Мой доктор показал мне возле себя на стул, и мы стали с ним беседовать. 
 - Хорошо, - продолжал я, - меня привезли сюда насильно, обманом поместили на отделение, если я нуждаюсь, пускай даже в принудительном лечении, то где оно? Где хотя бы гемодиализ, который делают во всех подобных случаях, где хоть какая-нибудь терапия. Я тяжелый кардиологический больной не получаю ничего. Слабительное, это всё что мне предложили.
 - Вам не оказали помощь, - опять вмешалась Елена Владимировна, - это вы так считаете. Вы были между жизнью и смертью, могли стать инвалидом, ничего не соображали, ваше место было на стуле, с такими же больными. А сейчас? Откуда такое красноречие? Без нашей помощи сами преодолели последствия отравления? А что делать или не делать решать нам. Это наше дело и советы поднаторевших на психотропных средствах токсикоманов нам не нужны.
  Доктор разгрузилась, освободилась от негативных эмоций, вызванных моим поведением, спокойно посмотрела на меня, отвернулась, наклонилась над столом, и уже не отрываясь, стала писать что-то дальше.
 Мой врач, глядя мне прямо в глаза, словно гипнотизируя, спросил:
  - Ну, что будем говорить или пойдёшь думать на отделение? Я препираться и оправдываться не собираюсь, тем более выполнять ультимативные требования. Ни о каком освобождении, ни сегодня, ни завтра речь вообще не идёт. И сколько ты будешь здесь находиться, зависит только от тебя, оттого, что скажешь ты сейчас, а позже  твои родственники, которых мы сюда пригласим.  У тебя есть родственники?
 Я замялся.  - Близких нет, - сказал я.
 - Ну, кто хорошо тебя знает, твой образ жизни?
 - Есть двоюродный брат, он последние годы, с тех пор, как я заболел, опекает меня. Без его помощи я бы, наверно, не выжил.
 - Давай его телефон, - он посмотрел на календарь на столе  и на телефон, который я ему записал.
 - Он уже сам звонил мне. Мы договорились с ним о встрече в четверг.  Заведующий отделением  с ним хотел переговорить. Теперь ты расскажешь мне всё о себе, дашь коротенькую информацию автобиографического плана, то, что меня будет интересовать, дополнишь подробнее. 
 Я рассказал доктору всё, что он хотел знать обо мне.
 - Так, - сказал он мне, - всё более или менее ясно, надо только уточнить одну важную деталь. Ты настаиваешь на том, что у тебя была попытка суицида. Ты сознательно хотел уйти из жизни. Так?
 - Да- ответил я.
 - Что, запишем в историю твоей болезни суицид? - почему-то стал согласовывать со мной  формулировку записи врач.
 - А не было это простой передозировкой психотропных средств? Ну, перенервничал, достала болезнь, устал быть всё время в напряжении, решил расслабиться, покайфовать, и не рассчитал. Принял  дозировку психотропных средств выше допустимой. Может быть, так и было? И твой героизм и отчаянная решимость свести счёты с жизнью всего лишь твоя фантазия, но если принять её за рабочую гипотезу, то всё становится намного серьезнее.  Ты сам себя загоняешь в капкан, просто этого не понимаешь.
 - Какой героизм? Разве я упоминал его, и отчаянной решимости умереть не было, поэтому я и остался жив. Было безразличие ко всему, усталость, как следствие постоянной борьбы с болезнью. Вера в то, что что-то ещё можно изменить исчезла, ежедневные физические  мучения, страх смерти, измученная, доведенная до предела, психика, всё это стало невыносимо. Вот и пришло решение прекратить этот кошмар. Как это не парадоксально, противоядие от мучившего меня страха смерти, я нашел, перефразируя известные строчки, «жизнь, поправ, в воле к смерти». Решил добровольно уйти из жизни, и умереть, чтобы избежать впереди ещё больших мучений. Когда  сам уже что-то сделать с собой в плане самоубийства просто не смогу из-за физического состояния, останется только эфтаназия, но, как известно, её у нас нет.  Хорошо когда у людей, как и я, стоящих у края пропасти, есть Бог, вера в него, страх перед  карой  за самоубийство. И они живут. Это тот душевный стержень, который удерживает их у последней черты, как бы им плохо не было. Не зря говорят, переступить черту - это, значит, совершить роковой, непоправимый поступок. К сожалению, у меня такого стержня, такой точки опоры, нет. Наверно много грешил. Вот и извиваюсь по земле, как червь, перебитый лопатой. Разве это жизнь? Я забыл вкус жизни. Всё пресное, не моё, чужое. Мне на Земле делать просто уже нечего.
 Доктор слушал меня невнимательно, я это видел, о чём-то думал, что, видимо, имело к нашему разговору прямое отношение. 
 - Я понимаю вас, - опять перешел он со мной на вы. Елена Владимировна оторвалась от сочинения очередной истории болезни и опять прислушивалась к нашему разговору.
 - Я не должен говорить вам то, что скажу, просто долг врача, заставляет меня кое-что в вашем положении разъяснить. После, так скажем, недружественного приема, который вам здесь оказали,  конечно, вы теперь не верите никому. Наверно, считаете, что держать вас здесь наша основная задача. Отнюдь. Скажу, что вам повезло, вы не стали инвалидом, с психикой у вас, видимо, всё в порядке, хотя это требует дополнительной проверки, и будь на то моя воля, я выпустил бы вас хоть сейчас, но вот что мешает этому.  Вы утверждаете, что у вас была попытка суицида, которую вы не довели до конца, так как потеряли сознание. Вы упорно настаиваете на этом и я уверен, что вы говорите правду, но вы не понимаете одного, что в этом случае пресловутая инструкция Минздрава требует  задержать вас у нас, как минимум, на полтора месяца. «Се ля, вив», как говорят французы. Вы можете обратиться к главному врачу, я обязательно передам ваше заявление, но, думаю, что это бесполезно, если мы не изменим формулировку вашего поступка. Как вам помочь, если вы не слушаете советов, не доверяете мне, я не знаю. Давайте сделаем так. Я на неделю уезжаю, меня не будет, за вами присмотрит Елена Владимировна. Лечение я вам назначил, заведующий отделением переговорит  с родственниками. Как только я вернусь, мы встретимся с вами и окончательно решим  ваш вопрос. 
 Дверь в комнату открылась, и  вошёл полный, высокого роста, молодой мужчина.
 - А, ты уже здесь? - спросил он меня, как будто мы были давно с ним знакомы. Я понял, что это заведующий отделением. Он хотел пройти к себе в кабинет, но возле меня задержался:
  - Однако какой ты шустрый и когда, главное, успел, валяясь на нарах? Домашняя заготовка? Уже знал, что повезут сюда. Успел позвонить?
 - О чём вы? - не понял я его.
 - О твоих защитниках. Звонят, и просят люди, которым я не могу отказать. Откуда ты знаешь профессора Чижова, из института Бехтерева? - спросил меня заведующий отделением.
 Я его не знал, но отказываться в моей ситуации от полезного знакомства, которого не было, я не собирался. И рассказал  заведующему отделением полуправду, проверять которую всё равно бы никто не стал. Не тот случай. Я изложил ему правдоподобную версию событий, которые имели место, когда я лежал в Покровской больнице.
 - Я лежал в Покровской больнице, на второй кардиологии, профессор Чижов консультировал меня. Заведующий кардиологическим отделением был рядом. Профессор посмотрел меня и заведующий отделением сказал ему, что наблюдает интересный случай. По его мнению, у меня все признаки отставленного абстинентного синдрома. Профессор спросил, сколько лет я не пил. Я сказал. У него на кафедре, в институте, занимались проблемами  алкоголизма, и такой редкий случай не  мог не заинтересовать его. По его рекомендации я попал в институт Бехтерева, на отделение психосоматических болезней, такое же как и ваше, только без железных дверей с запорами и сумасшедших.
 - Ты мне будешь рассказывать, как будто я никогда там не работал. К твоему сведению, профессор Чижов, мой учитель - сказал мне Алексей Владимирович, так звали заведующего отделением.
 Он прошёл к себе и спросил моего доктора: - Что ты ему написал в истории болезни?
 - Решили, пока ничего, - ответил тот.
 - Как это? У него комиссия через несколько дней. Там будут решать, оставлять его или нет. История болезни должна быть оформлена.
  Заведующий отделением вышел из своего кабинета к нам. Сел на стол стоящий рядом, как бы подчёркивая своим поведением не формальность своей беседы со мной, и сказал: 
 - Если ты хочешь отсюда выбраться, то слушай, что тебе говорят. Оставь свои утверждения о суициде. Иначе останешься здесь надолго. И виноват в этом будешь сам. Только просьба уважаемых людей заставляет меня возиться с тобой, растолковывать тебе то, что я не обязан делать. Ты никому не веришь, но если сейчас ты не поймёшь, что тебе, действительно, хотят помочь, то пойдёшь к себе на место, в тот ужас, в котором живут все эти люди. И вместе с ними, по собственной глупости, будешь терпеть мучения здесь, столько, сколько положено в таких случаях. И помочь тебе я ничем не смогу, потому что сделать уже будет ничего нельзя, моё желание, после принятия комиссией решения, мало что будет значить. Система сложилась давно, и разрушать её, что-то в ней менять никто из тех, кто бы мог бы это сделать, не заинтересован.
 - Итак, договорились. И нечего на себя наговаривать.  Как опытный врач психолог Алексей Владимирович видел, что переубедил меня. 
 - Ты всё понял? - спросил он моего врача. Тот молча кивнул головой.
 - А сейчас иди к себе, - отпустил он меня. Пока всё. Что будет дальше, я тебе скажу.  Он позвал медсестру, уставшую ждать меня, и она отвела меня в отделение.
 Кто мог звонить незнакомому мне профессору и просить за меня? Вспоминал я и перебирал всех, с кем общался в тот день, когда решился на суицид. Таким человеком мог быть только Юра Мелешин, конечно, только он. Все остальные относились к моим словам несерьёзно: «Опять запил, и ещё одно «Прощёное воскресенье», устроил для себя», - думали они про меня. От разговора с Юрой у меня остались в памяти одни обрывки. Всё остальное провалилось в дырки амнезии. Но эти обрывки разговора с ним сохранили в памяти его предупреждение, о том, что попаду в дурдом, если буду продолжать заниматься ерундой. 
 Мой двоюродный  брат, тоже бросился спасать меня и договорился о встрече с заведующим отделением.  Это был образцовый пример помощи наоборот. На наивного человека Николай Николаевич не похож и как бы мало не знал об этом заведении системы здравоохранения, в которое я  попал, он должен был понимать, что в сумасшедших домах, изолируют от общества людей с нездоровой психикой, и больных психическими заболеваниями с хроническим течением, держат здесь очень долго, это могут быть годы.  Основной упор здесь делается на подавлении у больного активной фазы заболевания и переведении её в вяло текущий хронический процесс или ремиссию, по возможности длительную. И всё. Вот все функции  того места, где я оказался.  Братец, наверно, что-то перепутал. Или,  может быть, стены дурдома, пропитанные  ядом безумия сыграли с ним злую шутку и у него тоже поехала крыша.  Он решил, что раз я здесь, то серьёзно болен. И чем больше обо мне будут знать врачи, тем больше вероятность, что мне здесь помогут и вылечат. Только умопомрачение, в  котором  он пребывал, другого объяснения я не нахожу, объясняют его  невинные старания оставить меня в дурдоме.
 Заведующий отделением стал задавать ему вопросы, касающиеся различных сторон моей жизни, но за язык не тянул. Чего только в порыве братской любви и отчаянном стремлении  своим рассказом помочь мне, искренне желая моего выздоровления,  Николай Николаевич не наговорил. Его рассказ, если бы его можно было услышать в записи, но такой нет, не подходил для спасения, это были показания  близкого родственника, свидетеля моего образа жизни, усугубляющие моё положение. Факты, которые он излагал,  позволяли сделать врачу вывод, что у меня давно не «все дома» и будет правильно, если я останусь в дурдоме надолго.       Заведующий отделением выслушал его, и придавать  значения тому, о чём поведал  ему брат не стал, как и просьбе держать меня в дурдоме до полного выздоровления. Признания братца напрочь меняли ситуацию и лишали его возможности помочь просителям, которых он уважал. Отказать им он не мог.
 Мой брат, добрый, хороший человек, образованный, хорошо знающий литературу, искусство, особенно театр, он окончил театральный институт, но там почему-то ему не повезло; к сожалению, перестроиться, найти себя в другом деле он не сумел. И прозябание стало уделом его жизни. А неиспользуемые знания в его голове превратились в запылённую книжную полку. Ошибка молодости? Кто их в молодости не совершает. А здесь, ошибка оказалась роковой, сломала ему жизнь. И вины его в том, что всё так сложилось, нет. Наверно, упрямства, характера не хватило, чтобы достичь в жизни чего-то, а ещё у него были принципы, которыми сыт, как известно, не будешь, неприменимые в стране казарменного социализма и только осложняющие жизнь. Ему бы приспособиться, скажем, пристроиться к власти. И устроить свою жизнь, как это делают прохиндеи.  Не сумел, мешали принципы. Однако роскошь быть независимым - удел талантливых, достигших чего-то в жизни людей.  Да и они при нужде гнут выю. Вот и осталось Николай Николаевичу, вроде известных диссидентов, однако, не вступая с властью в конфликт на почве своих убеждений, работать, как и они, в  своей «кочегарке». Правда, в отличие от них,  всю  свою жизнь.   Справедливо считая власть преступной, в своё время, занимаясь актёрским мастерством, лицедействуя на сцене, постигая искусство, которым прохиндеи  владеют, с рождения, запустил братец марксизм-ленинизм, не читал классиков, у которых чётко прописано, что власть по своей природе не может быть не преступной. Любая! Из-за плохого знания основных постулатов марксизма-ленинизма, его бешенство по поводу времени правления коммунистов, вызывает у него небезопасное повышение адреналина в крови. Можно подумать, что сейчас без них, с нуворишами-хапугами, ему стало жить легче. Мою жизнь, он считает примером беспринципности продавшегося коммунистам за синекуру наивного в политике братца, который был заодно с ними, и стал таким же как они, спился, скурвился и теперь нуждается  в лечении. Он  зациклился на одном маленьком отрезке моей жизни. Времени, когда я работал в обкоме комсомола. Растянул его на всю мою жизнь. Дурные привычки и мой беспутный образ жизни считает, что всё оттуда. Красный цвет, как у быка, у него вызывает, врыв ярости. А если он ещё к тому же пьян,  патологически ненавидя коммунизм, он начинает нести известную чепуху, ибо не в состоянии отделить зерно от плевел. Попадало и мне: «Примазался, поимел  от них, - пинал он меня: - Верный помощник и надёжный резерв партии, - начинает заводить себя он, - её комсомол, те же прохиндеи, только власти  не было и привилегий меньше, а аппетиты такие же, идейным наставникам ни в чём не уступали. Так же пили, лгали и пели: «Работа наша такая, забота наша простая, была бы страна родная, и нет других забот». Проводя всё своё рабочее время в пивных, не пропуская ни одной рюмочной, готовили себя к службе Родине, кто в КГБ, кто в МВД, а кого-то ждала партийная карьера, хотелось порулить страной. Такую жизнь, такое напряжение, не все выдержали. Вот мой братец, - это Николай Николаевич, про меня, - и спился и здоровье загубил. Осталась звёздная болезнь, теперь радуется падающим звёздам. Так им и надо, - говорит, - тоже падают и сгорают.  Не мне же одному. Пить теперь столько не может, и всё мешает с «колесами». Стал токсикоманом».
  Алексей Владимирович поблагодарил брата за предоставленную информацию и отпустил, а моему положению посочувствовал. Подумал, - «не иначе как брат больного решил, своего родственника замуровать в дурдоме навечно». Если бы не было просьбы уважаемого человека, его учителя,  доктор мог принять и другое решение и «крыша» дурдома мне была бы обеспечена  тогда уже точно надолго.
После беседы с братом  он подошёл ко мне в коридоре отделения остановился и спросил: - Ты нашёл, кто из родственников поручится за тебя?
 - Нашёл, - сказал я: - Конечно, брат. 
 - Только не он.
 - Почему?
 - Без комментариев. Кто у тебя ещё есть?
 - А бывшую жену в поручители можно?
 - Пусть позвонит и подходит, поговорим с ней, раз у тебя никого другого нет.
Катя пришла, и они договорились. Как и обещал, через неделю вернулся мой лечащий врач. Как-то утром он подошёл ко мне в коридоре и сказал: - В пятницу мы тебя выписываем.
 - Спасибо, - поблагодарил я его.





     Глава шестнадцатая

 Ко времени своей выписки я доходил совсем. Мне было физически  и психически так тяжело, что этого не передать словами. После того памятного разговора с лечащим врачом, в его кабинете меня в тот же день перевели в шестую палату. Потом, когда всё будет позади, думал я, можно будет шутить, что в сумасшедшем доме, я лежал в шестой палате, как и герой одноименной повести А.П.Чехова. Но эта мысль не вызывала у меня энтузиазма, шутить, пережив те мучения, которые мне достались совсем не хотелось. В этой палате я переезжал с койки на койку несколько раз. Как и в палате, где я лежал на нарах составленных вместе, здесь кровати стояли  по тому же принципу вплотную друг к другу  с редкими проходами  между ними. Три ряда, в каждом, по двенадцать, пятнадцать кроватей. Между рядами узкие проходы. Я лег на свободную койку у стены, где между кроватями был проход. Подумал, что мне повезло. Оказалось, лёг рядом с умирающим человеком. Его здесь все звали «беременный папа» из-за огромного брюха, которое он носил, приседая под его тяжестью на полусогнутых ногах, впереди себя. Жена звала его Борис. Рядом никого не клали и в пятую палату его почему-то не переводили. Наверно, потому что он из последних сил старался всё делать сам. Он страшно кашлял и одновременно, от натуги, пердел, вонял и всё время, если не спал, просил у меня визитную карточку: - «Очень приятно», - говорил он, беря у меня какой-нибудь бумажный обрывок. Бумаги не было, как не было и тумбочек, где можно бы было хранить личные вещи, передачи. Иметь что-либо запрещалось, и хранить соответственно было нечего. Мою «визитку» Борис клал в карман больничной куртки и делал вид, что достаёт свою, протягивал мне кукиш и представлялся. Это был самый ужасный момент. Представиться по полной форме ему мешало огромное пузо. Он пытался привстать, расшаркаться и поклониться. С большим усилием  отрывался от  кровати, разда-
вался страшный пердёж, по звуку напоминающий пушечно-оружейный залп, сопровождае-
мый вонью гниющего внутри него ливера, и  сосед по койке снова заваливался на кровать, затихал, забывая о своём намерении, и лежал ни на что не реагируя. Что-то бормотал или спал. Палата была перенаселена. Все больные здесь считались ходячими. Народ был самый разный: от мальчика двенадцати, четырнадцати лет, всё время оравшего благим матом невесть что, а иногда нечто вразумительное, читавшего детские стихи, вспоминавшего бабушку и как она его любит, ходившего под себя и мазавшего руками, вымазанными в собственном говне, всех и всё кругом, до колоритного, заросшего седой щетиной до самых глаз, похожего на лешего, старика, которого чесотка  доводила до бешенства; он с остервенением расчёсывал себя, при этом скрипел зубами, страшно вращал глазами, шкура со счёсываемых мест летела, как тополиный пух, по всей палате. Чесоткой, в палате, болели все без исключения. Как известно, иммунитета против неё нет. Чесоточный клещ нападает на всех без разбора, толстый ты или тонкий, ему всё равно. Администрация больницы, чесоточного клеща давно считает неизбежным злом своего учреждения, вроде тараканов и крыс, поэтому не борется с ним, и он чувствует себя среди сумасшедших вполне комфортно. В палату, когда в ней были больные, врачи не заходили. Почти каждый третий лежал ещё с какой-нибудь заразой: туберкулезом, сифилисом, гонореей. Это тщательно скрывалось врачами  из «лучших» побуждений, чтобы не волновать лежащих вместе с  заразными больными  здоровых людей. 
 Я сказал своему врачу, встретил его в коридоре, что подхватил чесотку. Он посмотрел на расчёсанное место, осторожно взял мою руку в свою и стал успокаивать меня: - «Я вижу только вход, а должен быть и выход. Клещ не остаётся под кожей, отложит яйца и уходит. Кладка яиц сопровождается нестерпимым зудом, - объяснил доктор мне механизм болезни. Успокойся, тебя укусил комар. Помажь это место зеленкой, я распоряжусь, поручу это медсестре. Сказал, повернулся и спокойно пошёл дальше. Больных опасными инфекциями, отделить от остальных больных, наверно, не представлялось возможным. Ну, да, похоже, что эта проблема здесь никого, кроме самих больных, не волновала. Бунта не боялись. Больные были разобщены и тех, кто постоянно находился во вменяемом состоянии, было не так много. Беспокойных больных, задающих неприятные вопросы, я уже говорил, быстро успокаивали. Зараза, проникала в сумасшедший дом вместе со сбродом: пьяницами, потерявшими дом и человеческий облик, бомжами, то есть людьми которые по разным причинам стали никем. И тех и других подбирали на улице, вылавливали в подвалах и на чердаках, и привозили сюда. Раз в неделю сифилитиков, больных чесоткой, лобковой вошью и другими заразными болезнями мыли со всеми вместе, одного за другим, в больших ваннах, которые после каждого больного, кое-как дезинфицировали, обрабатывали укрепленными на палке мочалками, предварительно окунув их в раствор перекиси водорода. Эффект от такой дезинфекции, что припарки для покойника. Отказаться от мытья было невозможно. Тогда одежду с больных стаскивали и мыли их насильно, держать сопротивляющихся помогали уголовники. После помывки заразой начинали болеть те, кто, ею ещё не болел. Домой я вернулся с чесоткой.
 Неужели только одна медсестра в бахилах и другом инвентаре, используемом при ведении биологической войны понимала, что в дурдоме эпидемия заразы, которая представляла собой пышный букет дерматовенерологической дряни и что нужны были чрезвычайные меры, чтобы справиться с ней. Что заставляло медперсонал больницы молчать об этом и принимать происходящее как должное, не замечать его? Равнодушие, лень, боязнь огласки, скандала, неприятностей для себя? Я не знаю. Врачи спасались от заразы у себя в кабинетах. Они заходили в палаты, утром, после влажной уборки без хлорки, когда там не было больных. Они не видели своих пациентов, не общались с ними, всё лечение, если оно и было, происходило заочно. Возможно, здесь было так принято? Осматривать больного только при поступлении на отделение, поставить ему диагноз и больше с ним не встречаться. Нечто подобное я встречал уже в своих хождениях по мукам, пройдя не через одно лечебное заведение города. Например, в клинике урологии Первого медицинского института. И кто-то мне рассказывал, что такая же практика общения пациента с врачом принята и в Военно-медицинской академии. Но в обоих случаях используемая  практика общения больного с врачом  имела свой смысл. Врач был «бугор», а его окружали студенты, которым и поручалась вся текущая работа с больными. Свой смысл  в порядке общения с больным был и здесь, в дурдоме. Неохватное количество больных у каждого врача и высокая вероятность заразиться самому дерматологической или венерической дрянью. Принести в родной дом, жене или детишкам, какой-нибудь разноцветный лишай, или лобковую вошь. Как приятно! Поэтому всю «черную» работу общения с больными врачи перекладывали на средний медицинский персонал и уголовников. Сами, превращались в писателей, в основном, сочиняли истории болезни и делали назначения. Медсестры, выполняя назначения докторов, почти не предохранялись от опасных инфекций; ходили в обычных медицинских халатах и накрахмаленных колпаках, игриво (не скажешь же сексуально) сидящих на голове мегер, у которых повадки общения с больными были ближе к эсэсовским, далекие от сексуальных, хотя возможно для некоторых из них  имели сексуальную направленность; боль, которую они причиняли больному, их возбуждала. Медсёстры густо мазали губы помадой, делали маникюр и красили ногти. И никто не обращал внимания на медсестру, которая действовала по принципу: - «Лучше перибздеть, чем недобдеть», - так говорил мой главный бухгалтер Сережа Матвеев, переплачивая налоги налоговой инспекции, так как пьяный считать, не любил.
 На другой день я перешёл на другую кровать, тоже у стенки и с проходом между кроватями. Соседом стал  заросший, как неандерталец, старик. Я прозвал его леший.У него была морда бандита с большой дороги. Старик лежал на одном боку, заткнув уши, редко поворачиваясь страшной мордой ко мне, одетый, с поджатыми к жопе голыми ногами, руки держал в яйцах, наверно, высиживал кого-то. Периодически кровать начинала трястись, это он принимался ожесточенно чесаться. Сосредоточенно расчёсывая шкуру, стараясь добраться до клеща, с заткнутыми ушами, он диким взглядом смотрел на меня, и мне, казалось, сейчас достанет нож, чик по горлу и я отойду в лучший мир. Была  одна надежда, здесь, на этом отделении, буйных не держали. Вёл он себя спокойно, всё время лежал, почти не вставал, ни хрена не слышал, и ни с кем не общался. Если ему, казалось, что я слишком часто встаю и мешаю ему, согревать руки в яйцах, он начинал сердиться, страшно скалил почти пустой рот, что-то бормотал и показывал мне громадный кулак.
 Его сосед, с другой стороны, очень живой молодой парень, с усами, как у Чапаева.  Чтобы колечки усов не раскрутились, он их ежедневно утром подкручивал. Растирал в ладонях сопли и использовал их в качестве закрепителя, важной детали его внешнего облика, предающей ему индивидуальность и выделяющей среди других больных Леший, в основном, лежал, повернувшись на сторону беспокойного соседа, и молча наблюдал за его бурной деятельностью. Когда тот его доставал, он, как разъяренная собака, рычал на него. Иногда вдруг рычание внезапно прекращалось, и начинала трястись кровать. Он с яростью накидывался на чесоточного клеща, счёсывая с себя вместе с кожей шерсть, которой зарос, и забывал про парня.
  У парня, видимо, была травма позвоночника. Он с большим трудом вставал с постели, долго выпрямлялся, вытягивался в струну и стоял так, подстраховываясь стеной, как будто жердь проглотил. Опять согнуться, присесть, ему было трудно. И он или оставался стоять, или отправлялся в коридор, на прогулку, или искать собеседника, вернее слушателя, поскольку собеседник ему был не нужен. Он был чрезвычайно разговорчив. Заводил себя сам и говорил только на одну тему: обо всём, что было связано с блокадой Ленинграда. Он где-то на ней  «тронулся». Из него получился бы суперэкскурсовод музея истории Ленинграда. А он, почему-то, прозябал  здесь, в дурдоме.
 Самый простой вопрос, с него он начинал знакомство, и задавал вместо приветствия  больному, которого видел впервые: - «Сколько дней длилась блокада Ленинграда?» - спрашивал он. Если тот что-то отвечал на поставленный вопрос, и сразу не отходил, «экскурсовод»  начинал втягивать его в свой разговор, сначала в форме вопросов и ответов, потом, полностью подчинял себе собеседника и превращал его в слушателя, которому предлагался вводный курс по истории блокадного Ленинграда рассчитанный на много часов. Всё это происходило стоя, да и сидеть в коридоре было не на чем. До конца выслушать даже эту малую толику того, что знал экскурсовод, конечно, желающих не наблюдалось. Слушатель, как правило, спустя какое-то время уходил. Тогда мой сосед просто тренировал свою память, и, как  студент перед экзаменом, ещё раз проверял свои знания. Я как-то добровольно отдался в его руки и несколько вечеров подряд слушал его. И узнал для себя много нового. Так мы с ним обсуждали тему защиты города. Он приводил уникальные данные, знал, сколько пушек, две из которых были установлены на Вороньей горе под Ленинградом, выпустила Германия. Калибр орудия, вес снаряда, количество произведенных выстрелов по городу. От него, правда, уже не первого я услышал довольно распространенную версию о том, что у немцев не было цели разрушить город. Превращать его в Сталинград они не хотели, хотя все возможности у них для этого были. Они избирательно стреляли по городу и не уничтожали памятники мировой архитектуры. Маскировка золоченых куполов исторических зданий лишала немцев возможности более точно ориентироваться в городе. И могла служить только этой цели. Не более. Особенно в плохую погоду, а зимой, природа хорошей погодой ленинградцев балует редко. Немцы были расистами, фашистами, но не были вандалами, варварами. Им было далеко в их человеконенавистничестве до чеченских  выродков, вакхабитов, талибов. Тяжкий груз цивилизации не давал немцам уподобиться этим скотам. Геноцид в отношении рассовонеполноценных народов всего лишь следствие реализации идеологии фашизма, в политике проводимой  нацистами. Разве нечто подобное не происходило в нашей стране с «врагами народа». Чеченцы поздно оказались в их рядах. И поэтому выжили. А жаль! 
 Расстрелять Исаакиевский собор, Адмиралтейство, Зимний дворец из пушек с Вороньей горы, для артиллеристов не представлялось сложной задачей. У них такой задачи просто не было. Немцы думали, что город возьмут, задушат его голодом. И даже когда этого не случилось, мировые памятники архитектуры остались целы и невредимы. 
 Знания моего соседа по теме, на которой он «свихнулся», просто распирали его, он не мог молчать рассказы самому себе его, видимо, не удовлетворяли,  и тогда он почти насильно рекрутировал  себе слушателей из тихих, «себе на уме», бессловесных, несопротивляющихся больных. Им было всё равно, о чём с ними говорят, словоизвержение моего соседа, не затрагивало их сознания, они воспринимали его, как шум дождя, и ждали одного, когда оно закончится.
 Мой переезд в палате к лешему оказывается, не был санкционирован и заведующий отделением попросил меня освободить кровать у стенки, занятую мною самовольно. Кровать предназначалась для какого-то особенного больного. Я лёг на кровать, стоящую впритык с  другими составленным вместе. Теперь меня вплотную окружали соседи. Справа  дышал мне в нос какой-то бородатый мужик, а слева обдавал всеми ароматами гальюна, туалетчик из добровольцев. Он убирал гальюн по несколько раз в день, естественно, не переодеваясь, в той же больничной одежде, в которой валялся и на кровати. После уборки туалета мыл только руки, иногда без мыла. С утра огрызки его появлялись в гальюне, но сразу же исчезали. Ели их что ли? Расплачивались с ним за работу уголовники вечером сигаретами и фруктами из чужих пайков. Он становился «богатым» человеком. Тихо тронутый, плохо понимающий, что происходит вокруг, к тому же глухонемой, он легко раздавал заработанное попрошайкам, которые тянулись к нему. И случалось так, что утром сам стрелял в долг у уголовников сигарету. 
 А на моей прежней койке, рядом с лешим поселили тихого парня, интеллигентного вида, лет 27, в очках. Очки носить не разрешалось, но для него сделали исключение. Они были без оправы, стёкла имели режущий край, между собой крепились горбатой, для носа, золоченой перемычкой. Тонкие дужки очков одевались на уши и поддерживали на носу жидкое сооружение. У парня был рассеянный вид. Он, казалось, не замечал окружающих и вёл себя так, как будто был озабочен поисками какого-то предмета и не мог его найти. Кто-то сказал, что он сын уважаемых родителей. И отец и мать трудятся в системе Минздрава, в каком-то НИИ. Отец, профессор и доктор наук, мать тоже имела какие-то заслуги перед медициной. Им в виде исключения разрешили посмотреть, как устроился сын. Заведующий отделением был с ними, он показал место у стенки и сказал, что лучше у него на отделении ничего нет. Оба родителя с печатью вечного страдания на лице согласно кивнули головой. 
 - Мама, - сказал сын, - я хочу домой, мне здесь не нравится. Какое-то чудовище лежит рядом со мной.
 К счастью чудовище не слышало, что сказал новый сосед. Мать и отец испуганно переглянулись.
 - Игорь, не говори так, всё будет хорошо, не волнуйся, - стала успокаивать Игоря мать.
 Заведующий отделением сказал, что за Игорем будет постоянный надзор и одного его, без помощи не оставят. Родители ушли, а у меня защемило сердце, жалко было видеть их живущих с постоянно незаживающей раной, по существу врачей, бессильных помочь собственному сыну. Ещё я подумал, почему они оставили сына в дурдоме, а не пристроили в приличном месте, хотя бы в том же институте им. Бехтерева, да мало ли в городе профильных заведений, где условия содержания больных, несравнимы с теми, в которых будет находиться их сын. Но вопрос мой был без ответа. Что делают, родители знали лучше меня. Игорь посидел на кровати, огляделся вокруг, глазами нашёл выход и пошёл в коридор.
  Я устал сидеть на кровати, по-турецки, скрестив ноги. Спустить их я не мог, отсутствие прохода между кроватями делало это невозможным. Стульев в палате не было. Ни турком, ни чеченцем, я не был, и долго сидеть в такой позе, не опираясь спиной хотя бы на стену, было тяжело. Я встал и вышел в коридор, постоять у окна. Окно выходило на  заброшенный, заросший травою с протоптанными в разные стороны тропинками двор. В центре двора стояла старая большая яблоня. Чуть согнувшись под яблоней можно было ходить. Своей формой она напоминала елку. Ветки у неё начинались высоко, нижние широко раскинулись, а вверху, у самой макушки, становились совсем небольшими. То ли год был урожайный, то ли так было всегда, только вся яблоня была усыпана крупными красивыми яблоками. Странно было, что их ещё не оборвали, ведь желающих, наверно, было достаточно. Под яблоней трава была вытоптана. «Какой интеллигентный народ, - подумал я, - работает в больнице». Срывают по яблочку и довольствуются малым. Оставляют красоту другим и чтобы больные любовались, отогревали душу, вспоминали из детства что-то хорошее. 
 Ведь, наверно, у многих в нём был свой «яблочный спас». Конечно, всё было не так. Кто-то стерег яблоню, сохранял урожай для начальства. 
  На яблоню села ворона, ветка под ней прогнулась, она перебралась на другую, и, средь бела дня, стала нагло клевать золотистое яблочко, расправляться с ним. Ей никто не мешал. Нет, вот, вышел мужик и палкой с тряпкой стал отгонять ворону. Она отлетела в сторону и стала заниматься тем, чем уже несколько дней занималось воронье, потрошить дохлую кошку. Разодранная кошка, единственная нарушала идиллию осеннего дня во дворе сумасшедшего дома. Двор был пуст, пронизан солнечными лучами, заполнен тишиной и покоем. 
  Огораживающие двор больничные корпуса плотно не смыкались, оставляя проём, в который был виден небольшой кусочек больничной территории: живописный мостик, переброшенный через канаву, дорога, теряющаяся в зелени деревьев, стоящий в отдалении старый двухэтажный больничный корпус с высоким крыльцом, двумя колоннами, подпирающими свод второго этажа, нависший над входом. По дороге спешили люди в белых халатах, куртках, пальто, шли строем в ватниках и кирзовых сапогах сумасшедшие. На женщинах ватники сидели как нечто сногсшибательное, от кутюрье, потому что из-под этой униформы (на все случаи жизни), изобретения безымянного отечественного модельера, торчали тюремные платья. Вряд ли хоть один человек в этой грёбаной стране избежал участи одеть хотя бы раз в своей жизни ватник и хорошо, если это было добровольно. Не расшитая косоворотка с множеством пуговиц истинная национальная одежда русского, а он, родной ватник, спасший многим жизнь и здоровье.
  Как у узбека или казаха вонючий халат. На все случаи жизни. Универсален, не лишен определённой экзотики. Спасает от палящего солнца и пронизывающего ветра, и может  выполнять функцию, которую другие народы в уже многие века справляют в местах специально отведенных для этого. В  халате можно поссать и посрать, снять штаны, или шальвары, не шокируя сверкающей задницей окружающих. Присел, прикрылся халатом, Аллах только знает, что с человеком: сидит, думает, как Улук-Бек, или ему плохо стало. Эскимоса, говорят, моют один раз в жизни, только при рождении. Халат, я слышал, не стирают никогда, Аллах запрещает. Поэтому он такой вонючий.
  Драгоценные духи, стоящие бешеные деньги, имеют тончайший и стойкий аромат оттого, что в их составе есть субстрат китовой ворвани, обладающей самым вонючим, из существующих на Земле подобных запахов. Вонь халата красивой узбечки ненамного уступает запаху ворвани. «Шаганэ ты моя, Шаганэ. Там, на севере, девушка тоже, на тебя она страшно похожа…». Мариэтта Шагинян, внёсшая свой вклад в Лениниану, написавшая книжку «Четыре урока у Ленина», всю жизнь считала, что Сергей Есенин это стихотворение, строчки из которого я привёл, написал, очарованный её красотой. Но ведь она была еврейкой. Вот ведь незадача, какая. Ну, это простительно, для великого поэта. Говорят, он всё время ходил под шофе. И вообще. В чем его винить? Как известно, «любовь зла полюбишь и козла». И потом, этот волнующий запах. Горячей воды, наверно, не было, он кого хочешь, сведёт с ума.
 «Как много хороших мыслей приходит в голову, если смотришь из окна сумасшедшего дома», - подумал я про себя. Вообще окно сумасшедшего дома, это часть интерьера убогого помещения, где обитают больные, кроме того, оно несёт полезную нагрузку, связанную с охраной больных, а снаружи придаёт «фирменный» стиль зданию, по которому сразу определяешь назначение учреждения. Когда я лежал, случилось одно ЧП, где виновато было открытое окно, оно сыграло роль спускового крючка, помогло одному больному его вольнолюбивые мысли проверить практическим опытом.    Ему очень хотелось летать и не только во сне, но он никому не говорил об этом, молчал до поры до времени, обдумывал, как это лучше сделать, ждал подходящего случая. И дождался. Окна отделения сумасшедшего дома, где я лежал, были большие, без решеток,  рамы вроде дачных, в мелкий переплёт, в них вставлены специальные, толстые небьющиеся стёкла. В углу каждого стекла написано «закаленное». Когда в отделении было не продохнуть от вони, форточки не могли вытянуть всю дрянь, которая скапливалась  в непроветриваемых помещениях, открывали окна. Их открывали и тогда, когда мыли стёкла и всегда у открытого окна ставили сторожа. 
 В один из дней, на улице было тепло, светило солнышко и видимо перед зимой, погода могла измениться в любой день, на отделении решили помыть окна. Открывали их по одному. У открытого окна  ставили уголовника, а медсестра мыла стёкла. Больным в ту часть коридора, где мыли окно, ходить не разрешалось. Больной, который хотел летать, постоянно находился в состоянии беспричинной эйфории, общительный, весёлый, он всё время приставал ко всем, что-то рассказывал, но из-за плохой дикции его никто не понимал. Привычно не слушали его бормотанье и сегодня.
  Как и всегда, он был оживлён, в настроении и вместе с другими больными стоял у  закрытого окна в противоположном конце коридора, метрах в двадцати, от окна, которое мыли.  И этот больной, и те, кто стоял у окна, смотрели во двор. Погода была великолепная, синело небо, бежали куда-то, подгоняемые лёгким ветром, лёгкие белые облачка, страшно хотелось на волю, хотя бы в чащу деревьев, что были видны из окна и казались парком; грустно было стоять вместе со всеми и терзаться неосуществимым желанием. Сторожил окно татарин; ему надоело бесцельно торчать здесь, хотелось курить, рядом никого не было, он отошёл на несколько шагов, от окна и с кем-то заговорил. Вдруг весельчак подпрыгнул  козликом, сделал руки самолётиком, разбежался и мимо отвернувшегося татарина, с воем, изображая звук двигателя самолёта, сиганул в открытое окно. - «Лечу»! - радостно успел он крикнуть и штопором вошёл головой в землю. Его первый и последний в жизни полёт продолжался пару секунд. Он взлетел с третьего этажа.
 После этого случая больным несколько дней не разрешали подходить к окнам. Принимающая смена тщательно проверяла  запоры на них, форточки были слишком малы, и даже сумасшедший не стал бы пытаться просунуть в неё голову, однако для наших сторожей руководящими принципами в деле пресечения массовых полётов стали служить пословицы:  «лучше поздно, чем никогда» и лучше «перибздеть чем недобдеть», и все форточки  задраили наглухо. Вонь была такая, как будто из палат хотели устроить газовые камеры и травить в них больных, в наказание за воплощенную в полёте, мечту сокамерника сумасшедшего.
 Страх перед полетами больных, несколько дней не отпускал медперсонал отделения, но, в конце концов, они не выдержали самоубийства и форточки под строжайшим контролем дежурной смены, уголовникам уже не доверяли, стали по утрам опять открывать. Разрешили подходить к окнам. Я подошёл к окну и первым делом посмотрел на яблоню. Она стояла, ограбленная, опустошенная, печальная. Не осталось ни одного яблочка, ветки были обломаны, трава вокруг яблони вытоптана, как будто ходило стадо слонов. Уже несколько дней шёл дождь. Стало холодно, и пейзаж за окном изменился. Осень вступила в права и набирала силу. Всё как-то осунулось, поскучнело, стал  преобладать жёлтый цвет, печальное серое небо и затянувшая всё кругом дымка серого моросящего дождя, казалось это теперь навсегда, по крайней мере, до будущей весны.  По коридору шёл «проглотивший кол» сокамерник  он крепко  под руку держал  свою «добычу», на сей раз, это был  Игорь, и что-то ему втолковывал. Он  остановился с ним у палаты и прежде чем отпустить устроил ему экзамен, стал задавать вопросы, проверять, как тот усвоил материал,  который долго перед этим рассказывал и мучил парня. Потом я узнал, что у Игоря была сильная форма рассеянного склероза. Страшная болезнь. Он почти ничего не помнил. После каждого вопроса, не получив на него ответ, учитель награждал ученика затрещиной. Игорь не понимал в чём дело и просил оставить его в покое. Ни уголовников, ни медсестры не было видно. А экскурсовод продолжал допрос и затрещины, так и сыпались на Игоря, пока не вмешался бородатый сосед и не освободил парня. Вообще Игорь попал в крутой переплёт. Его лупили круглые сутки, особенно ему доставалось ночью. В первый же день он сел на очки. Оказалось, что он ещё и ничего не видит. У него была сильная близорукость. Без очков он ходил как лунатик. Родители приезжали каждый день, у них была машина, старая «Победа», в хорошем состоянии. Им разрешали забирать сына, и они несколько часов проводили с ним вместе. Но он не мог даже пожаловаться. Лупили его полотенцем, ладонью по шее, поэтому следов битья не было, а он ничего не помнил, даже того, что было два часа назад. Он возвращался с прогулки, медсестра его спрашивала:
   - Где ты был? Ему почти нечего было сказать. У него оставались жалкие обрывки того, что он видел, и что делал, находясь в отлучке с родителями.
  - Ел мороженое, - отвечал он ей односложно.
  - А что ещё? - спрашивала опять медсестра.
  - Не помню, - отвечал он  ей.
 - Куда ездили? На озеро? - подсказывала она ему.
 - Да.
 - Что видели?
 - Папа с мамой сидели в машине и я с ними.
 Обещанного надзора или хотя бы присмотра за ним не было. Он был «гадкий утёнок», которого клевали и щипали все кому не лень. Так глубоко заблуждаться, надеяться, что здесь, в этом гадюшнике из него сделают лебедя, вернут парня к жизни, в этом было что-то ненормальное, какой-то гипноз, болезненное самовнушение родителей, которые сами тронулись умом.
 Ночью Игорь вставал в туалет, выходил из палаты и пропадал. Из туалета он шёл мимо палат и подолгу стоял перед каждой, всматриваясь в таблички с номерами над ними, и всё равно попадал в чужую. Ложился в пустую постель больного, который вышел покурить или поссать, и засыпал. Тот возвращался и гнал Игоря с койки тумаками. Так он мог бродить полночи, пока кто-нибудь не отводил его на место. Валяясь по чужим постелям, он сразу же подхватил чесотку и она  стала расправляться с ним с особой жестокостью. Он чесался весь, даже лицо и ладони рук были расчёсаны до крови.
  Не знаю, где были родители, профессиональные медики, но его, как и всех, стали мазать зеленкой. Перед моей выпиской его перевели в поднадзорную палату. Не знаю, но думаю, что его надо было лечить, а не облегчать ему жизнь в сумасшедшем доме и класть рядом с умирающими больными.
 «Беременный папа» не понимал, что умирает. Он часами сидел на горшке, пытаясь из себя что-нибудь выдавить. Для него тоже сделали исключение, открывали туалет по его просьбе и за ним закрывали. Он сидел на горшке, как истукан, или каменная баба из тех, что заполняют городские скверы и парки. Экскрименты творчества современных художников, вроде памятника Петру I, Шемякина, в Петропавловской крепости. Плод больного воображения, явно психически нездорового человека, бывшего пьяницы, с не леченным отставленным абстинентным синдромом.  Апофеоз всей той хреновины, которую пытаются навязать горожанам его почитатели: вроде почившего в «бозе» Собчака и другие власть предержащие, по всем их делам, кажется, тоже  трахнутые люди.
 Складывается впечатление, что свернуть мозги набекрень, как у самих творцов подобных шедевров, нормальным людям со здоровой психикой, неискушенным в искусстве наскальной живописи, - их основная задача.
  Творчество Шемякина хорошо бы смотрелось, а ещё лучше принималось бы в сумасшедших домах, если бы на приобретение его творений для дурдомов городская администрация выделила бы деньги и установила их в больничных скверах или перед входом в сумасшедший дом. Здесь эти многочисленные материализованные плоды воображения больного человека нашли бы своих почитателей. Больные бы кланялись и молились: - «Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша», принимая его Петра, за своего, за кого-то хорошо знакомого, близкого им и родного. Таким, наверно, приходит к ним Бог в их неспокойных снах.
  Виртуальный мир Шемякина заполнен идиотами, и он спешит, заполняет ими наш мир, лепит их одного за другим. Идиотизм власти тщательно скрывается, но пристрастие к фантазиям подсознания помешанного единомышленника, как болезнь, прорывается выходками вроде приобретения «шедевров» психопата и в навязчивой идее устанавливать идиотов в самых публичных местах.
 Огромное пузо, умирающий держал руками. Все его потуги были тщетны. Выход для дряни, которая продолжала накапливаться в нём был закрыт. Несколько раз его увозили куда-то, через час, другой возвращали, пузо становилось меньше. Ему там, куда увозили, делали прокол и огромным шприцем выкачивали накопившуюся в утробе жидкость. Бориса всё-таки перевели, в поднадзорную палату, после того как  он потерял сознание, когда находился в комнате отдыха. Разрешили приходить жене. Она переодела его во всё чистое, цивильное, что принесла из дома: майку, трусы, рубашку и спортивные штаны. На это у неё тоже было согласие врача. Наконец, его перестали мучить, выгоняя по утрам, вместе со всеми, в комнату отдыха. Сам врач у постели больного не появлялся. Он, наверно, уже написал эпикриз.
  Равнодушие безразличие, чёрствость, характерные черты в поведении медперсонала сумасшедшего дома поражали меня. Хотя наверно в этом ничего странного не было. Заочное общение врачей с больными, вывихи сумасшедшего дома, были обусловлены не только боязнью заразиться чем-нибудь от больных. Нет, сами врачи от долгого общения с ненормальными людьми, становятся не совсем здоровы. Их психика заражается энергией виртуального поля, образованного больным совокупным мозгом множества людей находящихся  «по ту сторону добра и зла». Я помню, как-то, сосед из моей палаты, «экскурсовод» по блокадному Ленинраду, медленно шёл по коридору и вдруг неожиданно упал, как подкошенный. Нет, опрокинулся назад, плашмя всем телом, врезался в бетонный, покрытый линолеумом пол. И застыл. Я думал покойник. Больных в коридоре не было, он лежал, не двигался, подойти к нему, помочь я не решался, да и был не способен оказать ему помощь. Мимо проходили две молодые женщины в белых халатах, коридор был проходной, и они шли на другое отделение. Увидели упавшего больного, остановились над  лежащим, как мне казалось, бездыханным телом, но не для оказания помощи. Одна, как я понял врач-стажёр из МАПО, стала объяснять другой, что произошло с больным.
 - Типичный случай проявления сумеречного помрачения сознания, тоническая фаза - сказала она другой: - Как правило, в таком состоянии больные травм при падении не получают. Сейчас он очнётся, и как ни в чем не бывало, пойдёт дальше, - пообещала она.
  Они  не стали ждать, когда больной придёт в сознание, а пошли по своим делам.
 Что это? Разве не проявление профессионального заболевания, названия которому я не знаю. Атрофия нормальных человеческих чувств. И это в дурдоме норма, стереотип поведения большей части врачей и среднего медперсонала. Какое-то особое сумасшествие, патологическая душевная черствость, способность не видеть больного смотреть сквозь него и неспособность объективно оценивать его состояние и принимать необходимые меры.
 Помню, как  в детстве мы смеялись по поводу одной сцены в фильме о войне, который нам показали:
 «Только что прошёл жестокий бой, была рукопашная схватка, кругом много убитых. Оставшиеся в живых приходят в себя. Два солдата сидят в окопе и делают самокрутки. Из радио, невесть откуда  взявшегося здесь, льётся музыка. И вот можно поверить, что у режиссёра или сценариста с головой всё в порядке, «все дома»? По сценарию солдаты в этот страшный час, в атмосфере  царящей кругом смерти, ведут   задушевный разговор о музыке. Возможно это обычные пропагандистские вывихи  партийных органов, их указание тиражировать эдакого тупого, ни на что не реагирующего, Василия Тёркина, храбреца-солдата?  От этого не легче: 
  - Чайковский, - говорит один солдат другому и самокруткой показывает на  «колокольчик» радио.
 -  Пятая симфония, - соглашается с ним второй солдат.
 -  Часть вторая, - окутав себя дымом злого самосада, с наслаждением уточняет первый.
 - Andante cantabile, - по-итальянски, проявляя свои глубокие  знания в симфонической  музыке, заканчивает разговор солдат-эрудит». 
  Так и здесь, вместо того чтобы оказать больному помощь, свихнувшиеся эскулапы рассматривают и обсуждают состояние больного без сознания. Что-то вроде экскурсии в морге.  Большинству больных дурдома требуется серьезная повседневная лечебная помощь и наблюдение врача психиатра, а не фельдшерский надзор, когда больному достаётся только одно: равнодушие, хамство, жестокость, что и продемонстрировал случай с Борисом, которого мучили вплоть до смертного часа. Самодурство и ненависть, вот всё на что  могут рассчитывать больные.
 Я помню, стал рассматривать таблетки, которые мне ссыпала в руку медсестра. Что давали и от чего, узнать было невозможно. Она увидела это и заорала на весь коридор:
 - Жри, нечего рассматривать, я давно за тобой смотрю, думаешь хитрый, перехитришь, спрячешь и выбросишь, не получится. Жри!
  И ударила меня по руке. Таблетки рассыпались по полу. Я повернулся и пошёл в палату.
 - Абрек! - приказала она уголовнику, - верни его. Тот догнал меня.
   - Иди назад, - беззлобно приказал он мне. Я не стал сопротивляться и вернулся.
  - Чтобы всё, что рассыпал, подобрал и сожрал при мне, - сказала мне медсестра, - а я прослежу.
  Я отказался поднимать таблетки с пола. Толпа «немых» больных в очереди за своими лекарствами безмолвствовала, безразлично наблюдая за происходящим.
 - Ну, гад, ты не выведешь меня из себя. Я тебя научу быть послушным. Тебя ещё не лечили, по-другому. Поэтому ломаешься. Дай мне шприц, - сказала она другой  медсестре помогавшей ей раздавать лекарства.
  Бородатый сосед сказал мне шёпотом:
  - Подними это говно. Хуже будет. Эта стерва садистка.
  Я переломил себя, понимая всю бесполезность сопротивления, и поднял рассыпанные по полу таблетки.
  - А, испугалась, сволочь, - сказала мне медсестра почти ласково.
  В руках у неё был шприц на двадцать кубиков, наполненный прозрачной жидкостью.
  - Запомни, заруби себе на носу, это в последний раз. В следующий раз увижу, что рассматриваешь назначение, уговаривать не буду, получишь в задницу укол, и интерес к тому, что тебе дают, пропадёт сразу, я тебе гарантирую, - засмеялась она. 
 - Дай, сюда, - отобрала она у меня таблетки, которые я поднял с пола.
  Я думал она заменит их мне. Сестра взяла мензурку ссыпала в неё таблетки и стала их чем-то толочь.
 - Открывай рот, - сказала она мне.
  Я послушно выполнил приказание, и она зашвырнула мне в него всё что натолкла.
 - Воды, дайте воды, - попросил я у неё запить сухую смесь, которой давился, и от которой меня тошнило, она не проходила в горло, на глазах  выступили слёзы.
   - Проглоти и покажи мне язык и под языком и получишь воду, - сказала садистка. Я видел, мои мучения доставляют ей настоящее удовольствие. Напротив был фонтанчик с питьевой водой. Он был открыт. Я оттолкнул какого-то больного, закрывающего мне к нему дорогу, и ринулся к фонтанчику. Наклонился и набрал полный рот воды. Откинул голову назад и проглотил превратившуюся в кашу горькую смесь.
 - Сволочь, - заорала стерва, мучившая меня.
  Чуть не опрокинув столик с лекарствами, она ринулась ко мне и стала бить меня кулаками по спине:
  - Тебе кто разрешил, сволочь. Сволочь! - повторила она, - покажи язык, открой рот, шире, - как дантист, требовала она.
 Её явно не устраивал такой конец, просто так она не могла успокоиться. В надежде, что что-то осталось, я не проглотил, выплюнул, она подошла к фонтанчику, и осмотрела поддон. Адреналин ударил ей в голову, и злоба распирала её.
 - Это тебе так не пройдёт, - сказала она.
  Всё это время пока она сражалась со мною, больные терпеливо стояли и ждали, когда она успокоится. Теперь она накинулась на них. Я пошёл к себе в палату. Теперь все лекарства я получал только в толчёном виде.
  Случай, который произошёл со мной, не был единичным проявлением садизма и издевательства над  бесправным человеком. Такое отношение к больным не было исключением, а скорее правилом. Здесь, к ним, относились, как к скоту, который не понимает слов и самый лучший метод  к повиновению, насилие, грубость. Конечно, с больными, которые находились в этом учреждении, работать было тяжело. Многие действительно не понимали, что от них хотят, что нужно делать, но это были глубоко несчастные, тяжело больные люди, они требовали к себе  особого отношения, но никак не издевательств, пинков, подзатыльников, рукоприкладства, оскорбительного крика, особых приёмов подавления воли, применения определенных психотропных средств, которых боялись даже самые оторванные от жизни люди. Врачи смотрели на издевательство над больными сквозь пальцы и делали вид, что не замечают или не знают об этом, тем более больные, как правило, не жаловались на грубое обращение с ними.
 Как-то утром, когда больных выгоняли из палат, чтобы навести показушный марафет  раздалась ругань старшей смены, чьи сутки уже заканчивались. Марья Израилевна рассвирепела, она не могла сдать поднадзорную палату. У выхода из неё сидел в коляске, без сознания, Борис, голова его болталась где-то на пузе. Такой длинной и костлявой как у ощипанного цыпленка шеи я никогда не видел. Коляска стояла в луже, которая постоянно увеличивалась. Марья Израилевна ругалась:
  - Обоссал всё, что можно, клеенку маленькую положили, матрац весь мокрый, где я теперь его буду сушить, - расстраивалась она.
 Её это беспокоило больше, чем ещё живой, без сознания человек. Она выбежала  из палаты с обоссаной, мокрой простынью и стала хлестать ею умирающего:
 - Ну, всё обоссал, зассыха, ну, что мне с ним делать? - орала она. - У него, наверно, живот лопнул, - сделала она открытие, - столько нассать, это же уму непостижимо, а из него всё льётся и льётся. Подняла рубаху. Живот был на месте.
  - Что с реанимацией? - спросила она другую медсестру.
 - Не берут, сказали, пусть умирает у нас.
 - Вези, - распорядилась Марья Израилевна, - откажутся взять больного, я им покажу «где раки зимуют».
  Бориса повезли по коридору, голова на длинной шее болталась из стороны в сторону. Скоро из реанимации позвонили и сказали, что откачают жидкость и больного вернут назад.
 - Твою мать, - выругалась Марья Израилевна, - покойника везут к нам.
  Пришёл заведующий отделением и с ним врач из реанимации. Они долго препирались друг с другом, сердились, не могли договориться, на чьей территории должен умереть больной. Реаниматор ушёл, Борис остался у них. Он умер до обеда, не приходя в сознание. 
 От того, кто в смене был старший, зависело отношение и остальных медсестер к больным. Старшей одной смены была молодая симпатичная медсестра. Вспоминая её, я вижу стройную, даже изящную, фигурку молодой женщины в чёрной эсэсовской форме, вот такая конфабуляция сознания, хотя она, как и весь медперсонал отделения носила белый медицинский халат. Марья Израилевна по сравнению с ней была сущим ангелом.
  У этой садистки были свои методы общения с больными. Абсолютно спокойная, холодная безжалостная дрянь. Она не ругалась с больными и, в основном, для наведения порядка использовала уголовников. При ней они крутились как заводные, сидеть и чефирить она разрешала им только ночью. И использовала в немереных количествах психотропные средства.
  - Ты мне надоел, - говорила она какому-нибудь беспокойному пациенту и всаживала ему двадцатикубовый  шприц с аминазином.  или другое психотропное средство покруче. В её дежурство даже мужик с палкой не ругался по поводу закрытого гальюна. Орущего и рассказывающего стихи и сказки пацана она  безжалостно успокаивала, как и взрослых больных, аминазином. Лежать на кровати в её смену не разрешалось никому. Больные люди маялись много часов, терпели незаслуженное наказание, топтались в пустом коридоре. Сидеть было не на чем, а комната отдыха была закрыта.
 Я как-то сказал бородатому соседу:
  - Какая тишина, когда дежурит эта стерва.
 - Это уж точно. Я здесь уже полтора года, мне приходилось сталкиваться с ней. Здесь, в дурдоме, я перенёс два инфаркта и воспаление легких и когда попал на это отделение, меня положили в этой палате под форточкой. Была её смена, я обратился к ней с просьбой перевести меня в другое место, свободные кровати были, но она отказала. Тогда я перелег на другую кровать сам. Мерзавка ходила с тоненькой самшитовой тросточкой, удобной, как объясняла она закрывать форточки, до которых ей было рукой не достать. Она стала хлестать меня этой тросточкой по рукам до тех пор, пока я не встал, и продолжала хлестать по спине, подгоняя меня, пока я не лёг на старое место. «Запомни, - сказала она, - без моего разрешения здесь не делается ничего. Если ещё раз проявишь самостоятельность, то пожалеешь об этом».
  Только на следующий день я добился через заведующего отделением, чтобы меня положили в другое место. У неё призвание издеваться над человеком, ей это доставляет удовольствие. Она садистка. Если она человеку делает больно и видит это, она получает удовлетворение сродни сексуальному. Поэтому она так старается, тросточку ей всё-таки запретили носить, тогда она стала наказывать больных с помощью специальных психотропных средств, от которых они в ужасе. Их ужас её только подстёгивает, ей хочется большего, смотреть, как  больных  ломает или они мечутся от боли. Ей от этого хорошо. Я не исключаю того, что, делая  больно другим, она кончает и ходит всё время в мокрых штанишках, - сосед тихо засмеялся. Стерва-медсестра, о которой мы только что говорили, как раз проходила мимо нас. Она обернулась и спокойно, как кобра, перед прыжком, посмотрела на нас, гипнотизируя  взглядом. Не найдя к чему придраться, пошла дальше.
 - Учится в медицинском институте, а ей надо находиться здесь, пациенткой. Кое-кто из врачей подозревает, что её жестокость в обращении с больными не вызвана необходимостью, а потребность развращённой психики, которая наложилась на природную патологию, но для них важен результат, а не способ его достижения. Её смены самые спокойные и их это устраивает. Вон через кровать от тебя пацан, засранец, орёт всё время. В её смену он всё время спит и давит говно под собою. Через пару лет, если его не заберут отсюда, у него вывалятся все зубы, и он станет импотентом, ни разу в жизни не трахнув ни одной бабы. В этом доме нет милосердия, но даже Марья терпит крик пацана, и если уж совсем достаёт колет реланиумом, снотворным, не имеющим таких страшных разрушительных последствий, как аминазин.
 - Мы с тобой уже вторую неделю спим нос к носу, а так и не познакомились, - сказал я бородачу.
 - Александр, - представился он, - а тебя как звать? - спросил он меня.
  Я тоже  назвался.
 - А как тебе «повезло» здесь два инфаркта получить? - поинтересовался я.
  Мы стояли у окна уже длительное время. Я устал, но присесть было негде.
 - Не могу больше, - сказал я, - пойдём, посидим, в палате. 
 - Зачем  давать лишний повод кончать этой суке. Пойдём в столовую, -  предложил Саша.
 - Оттуда татарин прогонит, я уже пробовал как-то устроиться там, - сообщил я Саше о своей попытке найти место, где бы можно было посидеть отдохнуть.
 - Со мной не прогонит. Пойдём, - успокоил он меня.
 Под столовую приспособили небольшое помещение перед выходом с отделения. Здесь поставили несколько столов со стульями, по четвергам устраивались встречи с родными. Ветки дуба с ещё зелеными листьями закрывали окна, и в столовой было сумрачно. Ощущение было такое как будто сидишь в беседке в саду, хотелось расслабиться, освободиться, от напряжения, которое не покидало меня ни на минуту.  Отдохнуть мы не успели, минут через пять, появился татарин.
 - Вы что здесь забыли? Давайте быстро отсюда, - стал он выгонять нас из столовой.
 - Да пошёл ты, -  отмахнулся от него сосед.
  Татарин к предложению отнёсся спокойно. Встал у стола, за которым мы сидели, постоял, запустил руку под кепку и, не снимая её, почесал свою репу, отодвинул стул и сел  за стол рядом с нами.
 - У тебя, что другого места нет? - спросил его Саша: - Дай с человеком поговорить.
 - На нарах не  наговорились? - усмехнулся татарин.
 - Ладно, кончай трендеть. Не я у фашистки на службе. И привилегий: отдельного угла и отдельной постели, не имею.
  Татарин ничего не ответил, остался сидеть за столом, стал слушать наш разговор.
 - А инфаркт я получил  с непривычки к собачьей жизни. Когда меня сюда поместили, обрадовали, сказали, что пожалели и не поместили с буйными, где меня сразу бы, «сделали» и через неделю уже зарыли  где-нибудь на городской свалке, сжечь умершего дорого, больнице не по карману. Ты даже не подозреваешь, как тебе повезло, что теперь татарин со своей командой выполняет работу санитаров. Больные на отделении должны на него молиться. Сейчас нет того, что творилось здесь совсем недавно. Тебя кто-нибудь из них бил? - спросил меня Саша.
 - Нет. Наверно потому что, ещё не успел совершить что-нибудь наказуемое.
 Совсем недавно поводом, чтобы избить человека, могла стать любая мелочь. Здесь санитарами держали выродков и садистов, они лупили за всё. За то, что сигарет не имеешь, посылок не получаешь, амитриптилин не дают, эсэсовку не слушаешь. Вот у неё при них был кайф, всё время кончала, а может быть они её хором трахнули, ходила спокойная, с больными не развлекалась, не трогала. Или целкой ходит? А, татарин?
  Татарин засмеялся. Я первыё раз увидел, что он смеётся.
 - Я знаю, ты к ней клеишься, хочешь сам проверить, только мне кажется, что она просто так мужикам не даёт, ей нужен какой-нибудь мазохист, никто другой не сумеет заставить её кончить. Татарин, представляешь ты её трахаешь, а она подстёгивает тебя кнутом по голой заднице, не иначе, по - другому она не даст.
 - Слушай, Саша, шутки у тебя дурацкие. Зачем о ней плохо говоришь. Она хорошо работает, этих засранцев, - он показал на меня, - распускать нельзя. Нужно, чтобы её боялись, а то дурдом будет.
 - Вот и договорились, - засмеялся Саша, а где же ты сейчас находишься?
 - В больнице для душевнобольных людей, а не сумасшедших. Разницу понимаешь?
 - Нет.
 - А зря, - сказал татарин: - В сумасшедшем доме хаос, а  здесь всегда порядок  и тишина. 
 Это наша заслуга и медицинского персонала, добросовестно относящегося к своим обязанностям, как эта медсестра, о которой ты так плохо отзываешься.
 - Ты, что, речь по бумажке выучил. Кому ты собираешься такой туфтой пудрить мозги?
 - Тебе, - опять засмеялся татарин.
 - А куда делась та команда, которая перед вами была здесь? - спросил я татарина.
 - Не знаю, - ответил он мне. 
 - Да, брось ты. Не знаешь. Покрываешь бандитов, - пристыдил татарина Саша. Их выгнали. Потому, что неуправляемые были, они не растерялись и в больнице охранниками пристроились. Днём делали вид, что охраняют дурдом, а ночью, место глухое, грабили всех подряд. Их вроде поймали.
 - Посадили? - спросил я.
  - Нет, зачем, охраняют кого-то в другом месте.
 - И что с инфарктом? Не здесь же тебе на отделении в поднадзорной палате его лечили? - продолжал я расспрашивать Сашу.
 - Зачем? У них здесь своя реанимация есть. Общая, специализированной, кардиологической, нет. Так вот свезли меня туда, и я там чуть Богу душу не отдал, не знаю, наверно, пожалел, я, считай, с того света вернулся. Реанимация большое помещение на первом этаже, облицовано старым, пожелтевшим от времени кафелем, старый, рваный линолеум. Дверь, как ворота, створки не закрываются, тележкой  её с любой стороны толкаешь, и она открывается, удобно. Туда везут, головой открывают, обратно, ногами вперёд, прямо в морг, он рядом. Лежишь голый, в реанимации холодно, сквозняк. Хорошо хоть кровати не составлены вместе. Несколько дней лежал, как бревно, никто не подходил, помощи никакой, ждали, когда подохну. А я взял и выжил. Через неделю кардиограмму сделали и отвезли назад на отделение, в поднадзорную палату. Лежал там, стал потихоньку вставать. Мне надо было контрольную кардиограмму сделать, сестра перепутала и повела меня на энцефалограмму, а может быть, так  было задумано, не знаю. Надо было в другой корпус идти и подниматься на четвёртый этаж, медсестра подгоняет, лестница крутая. Вечером прихватило. Утром опять в реанимации оказался. Снова инфаркт. Стал поправляться, в реанимации подхватил воспаление лёгких. На этот раз отвалялся там две недели. Реабилитацию проходил в поднадзорной палате. И вот теперь здесь, уже абориген, зачем лежу, сам не знаю. Меня оставили в покое, никуда не вызывают, никто из врачей моим здоровьем не интересуется, ко мне не подходит. Вместо прежних садистов пришли татарин и другие. С больными они обращаются почти хорошо, как няньки в домах престарелых. Теперь у нас татарская мафия, или у тебя интернационал? - спросил Саша татарина и засмеялся, - мы ладим. Правда, Витёк? - назвал он татарина по имени.
  Татарин встал и сказал:
  - Я пошёл, а вы тут не шумите. Скоро ужин. Потом идите в палату. Открыл ключом входную дверь и вышел.
 - Саша, - спросил я соседа, - а почему ты так долго находишься в дурдоме. На сумасшедшего ты не похож. Я почти  две недели лежу с тобой всё жду, когда засветишься, что-нибудь выкинешь. Насрёшь, заорешь, маму звать будешь. Ну не зря же ты в сумасшедшем доме оказался, да ещё такой срок тянешь. Я бы давно уже только от того, что здесь нахожусь, сошёл с ума, вжился бы в роль, которую мне отвели; окружающая обстановка не оставляет выбора, как только стебануться. Поневоле свихнёшься. Я бы только от одной  тоски сдох, не говоря уже о физических страданиях, уже сейчас дошёл до ручки, а здесь меньше месяца. Как ты можешь в этих стенах столько времени находиться? Ты же не болен, почему тебя держат?
 - Значит это кому-нибудь нужно, - сказал мне Саша, - уходя от прямого ответа: - Мне бежать некуда.
 Я иногородний, из Москвы, что там дома делается, не знаю. А может быть,  у меня и дома больше нет. Мне, наверно, пока, лучше чем это, места не найти. Я как волк, которого загнали за флажки, моя территория теперь только дурдом. Для тех, кто загнал сюда, удобно, и целиться не надо, прихлопнут, если что, как муху.
 - Как из Москвы? - переспросил я Сашу. Там что уже своих дурдомов не хватает? Или, как тот парень из пятой палаты, лечится от немоты, потому что больше негде и с твоей болезнью справиться могут только здесь? Может быть, в этом  заурядном дурдоме фонтаном забила наука и тут лечат от редких заболеваний?
 - И не только. Здесь, как в моём случае, содержат больных до Ссудного дня с квазипсихическими заболеваниями, сочиненными теми, кто определил их сюда. Так  хранят штаммы опасных бактерий, чтобы в определенный момент, их использовать или уничтожить.
 - Если это удобно, ты не можешь мне сказать, что это за экзотическая болезнь, и где ты её подхватил, что тебя, как  особо ядовитое вещество, со всеми полагающимися мерами предосторожности, и как я понимаю, не по своей воле, доставили из Москвы сюда. Если ты теперь заложник в игре тёмных сил, неужели для той роли, которую тебе отвели, другого, более подходящего места, чем это далеко не богоугодное заведение, не нашли? - спросил я Сашу.
 - Ты прав попал я сюда не по своей воле. Я не думал, что болен и нуждаюсь в лечении. В психиатрии это бывает часто. Не я выбирал место своего лечения. Доставили меня сюда за казённый счёт. Наверно, можно было оставить меня в первопрестольной, но решили отправить подальше, проявили дальновидную гуманность, на всякий случай оставили жить, привезли сюда, и заточили в этом сумасшедшем доме. И я им почти благодарен. Мне оставили шанс выбраться отсюда. А в чьей игре я заложник, это большой вопрос. Я и сам бы хотел знать на него ответ. От этих игроков зависит моё освобождение. Обо мне пока забыли, и мне остаётся надеяться, что скоро понадоблюсь, и время моего заточения не будет слишком длинным.
 - Я так ничего и не понял. Говоришь какими-то загадками. Какой на хрен штамм? Держат только за то, что кому-то нужен. Квазипсихическая болезнь. Какая-то ересь. Ты меня разыгрываешь или заговариваешься? Так я начну тебя бояться и в правду подумаю, что ты сумасшедший. Болезнь не типична и признаки стёрты и проявляется редко. Действительно редкая форма сумасшествия. Через чесоточный клещ не передаётся? -  спросил я Сашу и засмеялся. Я не верил ему. Он явно что-то скрывал.
 - Слушай, - сказал Саша, - мне очень не хочется говорить на эту тему, я мало могу, что тебе сказать, но ты где-то близок к истине. Я случайно узнал то, что не должен был знать. Шлёпнуть меня посчитали преждевременно. Борьба за власть, я имею в виду на самом верху, продолжается, и я, может быть, в качестве козырной карты, ещё в этой борьбе пригожусь. И вот меня спрятали сюда. Какой экзотический диагноз у меня в истории болезни, что с ним можно держать в сумасшедшем доме сколько угодно долго я не знаю. Я, знаю одно, если я открою рот, доброхотов стукачей тут предостаточно, (тот же педик-астролог в нашей палате), мне будет плохо. Это почти всё, что я тебе могу о себе сказать. Мудрые люди говорят: «Кто много знает, тот умрёт молодым». Зачем тебе это? Тебе скоро выходить, зачем мне тебя нагружать информацией, которой я владею, я не хочу тебе зла, не хочу, чтобы ты, как и я  застрял в обители Сатаны. Понял? Больше меня не о чём не спрашивай. За то, что я тебе сейчас сказал, я не боюсь, бред сумасшедшего, да и только, завышенная оценка собственной ценности. Ты же, наверно, так и отнёсся к моему откровению? - спросил он меня. В сумасшедший дом просто так  не сажают, ты уверен в этом, нас так воспитали. К сожалению, ты   по своей наивности заблуждаешься. Если бы здесь только я  был бы таким сумасшедшим. Нас здесь целая кампания, замурованных, исчезнувших из жизни людей. Антисоветчиков давно выпустили, они сидели годами. Но свято место пусто не бывает. Теперь нас осеняет триколор, для некоторых наступили золотые времена в подлинном значении этого слова, вчерашняя голь перекатная, оказавшаяся ближе всех к государственной кормушке, гребёт из неё лопатой, а другие под шорох сыплющегося золотого песка болтают вволю, столько лет молчали. Многие уже уходят в тень, отбомбились и как самолёт, сбросивший бомбы, стали лёгкими и пустыми, на публике делать больше нечего. Неизвестно откуда взявшиеся в России демократы, захватившие власть, в основном из оборотней  коммунистов, вроде их главного пахана из Политбюро, никого из помощников не забыли, вчерашним, нищим, жителям коммуналок, вроде Коха или Чубайса, сопли вытиравших рукавом, не им, эти обеспечили себя сами,  другим евреям, отписали в собственность, кому заводик, например, Норильский никель, кому нефтеносный район с территорию Франции. В общем, отблагодарили за художественное оформление звериного рывка к власти.
  Инакомыслие новыми хозяевами страны  не поощряется, однако пока приходится терпеть. Время затыкать рты противникам, разоблачающим термидор новой власти, открытый грабёж страны, ещё не пришло. И, тем не менее, вакантными места антисоветчиков в дурдомах не останутся. Уже начался первый передел собственности. Её отбирают у тех, кто рвался вместе с Ельциным к власти или помогал ему, зажрался, не делится или плохо управляет дорогими подарками. И не всем,  им уготована пуля. Это чистилище скоро для многих из них  станет  родным домом: для тех, кто не захочет расстаться с приобретенной по случаю собственностью добровольно, считая своей, станет угрожать разоблачением, цепляться за власть. Уже сейчас в коллекции  этого дурдома есть подобные экспонаты. С ними активно работают эскулапы с Лубянки, - засмеялся Саша.  Ладно, ещё наговоримся. Сейчас будем ужинать. Пойдём. Видел у нас в палате мужика с костылями? Лежит, с трофической язвой, ну и по совместительству сумасшедший. Тоже давно лежит. Интересный тип. Я тебя с ним познакомлю.
 По ночам я не спал, иногда забывался ненадолго, но скрип кроватей, храп, кашель, шум в коридоре, (дверей в палатах не было) и всё, что в нём происходило, хорошо было слышно. Раздражающий свет лампочки, прямо напротив  входа в палату, все прелести ночного сумасшедшего дома, мешали заснуть и немножко отдохнуть. Каждую ночь какой-то придурок  устраивал скачки, изображая из себя кентавра, пока кто-нибудь не останавливал его ударом в ухо, тот с грохотом падал на пол, лежал в одних трусах на холодном бетонном 
полу и как полагается человеколошади плакал и фырчал на весь коридор, смахивая с себя сопли и слёзы. Сон, конечно, улетучивался  и находящийся в постоянном напряжении мозг опять вставал на круглосуточную вахту.
 Сегодня я как обычно не спал, мешал далёкий разговор на повышенных тонах, кто-то ругался в гальюне. Была середина ночи, часа три, мне надоело крутиться на своей доске, которую выпросил, её положили на провисшую сетку матраца, сон не шёл, разговор делался громче, я встал, вышел из палаты и пошёл в туалет, ночью это можно было сделать свободно. В туалете были двое. На корточках сидел и курил татарин в кепке, а напротив него в другом углу стоял здоровый мужик с палкой, тот, что всегда ругался с Марьей Израилевной. Он и других сестер не жаловал, как впрочем, и врачей, если они попадались ему под руку, был на отделении самый буйный и его не раз грозились перевезти на отделение для буйных, но он с руганью, матом, отстаивал своё право оставаться на месте. Он стоял, спустив до колен, белые кальсоны. Он свои дела, видимо, сделал, но штанов одевать не спешил. Стоял, раздвинув ноги, чтобы кальсоны не свалились на мокрый от ссанья пол, опирался на палку и ругался с татарином. Говорил ему то, что не должны были слышать посторонние уши. Татарин попросил его: - Подожди, помолчи, дай поссать человеку, не видишь ты ему мешаешь, стоит, развесив уши, и не ссыт. 
 Мужик не обратил внимания на его просьбу  продолжал с ним ругаться, говорил: 
 - Что, татарин, обоссался, ссышь кипятком, когда я правду говорю, боишься, что другие тоже узнают? Я вас ворюг на чистую воду выведу, опять в клетку засажу. Кто вчера снова мою передачу потрошил? Думаешь, я не знаю, что в ней было и что осталось после вашего шмона? Суки, здесь голодом морят, а ты у людей последнюю радость забираешь, 
последнюю надежду то, что из дому присылают, чтобы штаны держались.
 - Говорю тебе, по ошибке в твою залезли, знали, что вонять будешь, ничего не тронули. А ты давай, сматывай, - стал гнать меня татарин.
 - Нет, хер тебе в обе руки. Моё яйцо хочешь почесать? Пусть стоит, пусть слушает.
 - Опять хочешь чтобы тебе вломили? - спросил  татарин с угрозой мужика с палкой.
 - Ты меня не пугай, татарская твоя морда. Где твои дружки? Сейчас как прилажу палкой по кепке, вон в ту кучу говна носом и сунешься, - он показал палкой куда: 
 - А будешь потрошить передачи, клянусь твоим Аллахом, накормлю свининой, попрошу, принесут. Не будешь жрать, в твой поганый  рот, сам, своей рукой запихаю.
 - Ты что, гад, не уходишь? - накинулся на меня татарин.
 - Не сосредоточиться, ваша ругань мешает.
 - Факт, - поддержал меня мужик, насри ему в кепку, - попросил он меня: - Ты его татарин не трогай, это мой человек, он моих друзей знает, это хорошие люди, тронешь, будешь иметь дело со мной. Ты здесь банду собрал. Свои делишки обделываешь, думаешь, я не знаю? Я всё вижу.
 Татарин как к полу прирос, сидел, слушал и с места не трогался.
 - А ты чего не сидишь, как положено правоверным мусульманам, а на корточках, не чтишь обычаи, веры не держишься - перешёл мужик на другую тему. - А как же независимость? Создание исламского государства, боевики-вакхабиты, которые новое иго России готовят?
 - Иди ты на х.. , лучше не заводи меня, - выругался татарин. Мужик достал его, гнул своё  и не  обращал внимания на предупреждение:
  - Вы, сколько себя помню, подмётки и каблуки подбивали и кланялись с облучка в ноги русскому, а теперь расшумелись. Да вы на лошадях разучились ездить, знаете по-татарски только матерный. Сраные националисты. Только пикните, ошибки, как в Чечне не будет, и резервации из вашего ханства делать не будем. Голодом задушим. Свиней с Украины пригоним, нате, жрите. Аллах  с вами, или дохните.
  Татарин встал, подошёл к мужику, который ещё долго бы говорил и спросил:
  - Сейчас дать п….  или потом, сам попросишь?
  Постоял перед ним и пнул его ногой в живот. Мужик скорчился от боли.
  - Это не всё, - сказал татарин, в палате добавки получишь.
  Повернулся и хотел уйти. Но не успел. Мужик выпрямился, опёрся спиной о стену и палкой, в гальюне не размахнуться, не сильно ударил татарина по спине.
  - Всё, бляди, я вашу богадельню здесь прикрою, - сказал он ему: - Травка-муравка, про дурь теперь забудь. Или съезжайте отсюда, с отделения, куда хотите.
 Татарин даже не оглянулся, открыл дверь вышел в коридор и захлопнул её за собой. Стало тихо если не считать рёва вентилятора, из-за чего нормальным голосом говорить было невозможно, приходилось кричать. 
 - Женя, - так представился мужик при нашем первом знакомстве, по-прежнему стоял в углу со спущенными штанами, опираясь на палку. Я хотел уже уходить, но он задержал меня. Он забыл, что только что ругался с татарином, ему хотелось курить: 
 - Дай покурить, - обратился Женя ко мне.
 - Не курю, - ответил я.
 - Ну и мудак. Тогда что ты здесь делаешь? 
 - По твоей просьбе хотел насрать в кепку татарину, но не получилось.
 - А, - с пониманием отнёсся он к моей неудаче.
 - Слушай, - вспомнил он первый наш с ним разговор: - А этот Мирзоян, он работал у меня, только не в буфете, а кладовщиком.
 - Да, хороший был человек, - сказал я только чтобы отвязаться от него и уйти.
 - Армяне - хорошие люди, не то, что этот чистильщик сапог.
 В первый раз, при нашем знакомстве, я сидел на горшке и давил какашку, Женя, тыкая грязной палкой в плечо, он стоял  также как и сейчас, сказал, что знает меня. Я подумал, что это обычный закидон сумасшедшего, и поэтому, чтобы только отвязался, спросил его, откуда знает меня. Он вспомнил, что когда работал заместителем директора ресторана «Арагви» я часто заходил к ним.
  Действительно, гостиница, в которой я работал, располагалась рядом. Пить на работе было не всегда удобно, и армянин, главный инженер гостиницы, у него в «Арагви» буфетчиком работал не то родственник, не то кореш, познакомил меня с ним. Странно у этих горных народов, не говоря уже о кровном родстве, сильно развиты всевозможные узы. У себя дома они могут враждовать друг с другом, жить порознь, никогда не встречаться, быть чужими людьми, но стоит им спуститься с гор оказаться, на равнине, где-то, скажем, в России они моментально, как бараны, сбиваются в кучу, стараются не расползаться, живут компактно все становятся кунаками и друг за друга стоят горой. Турки вырезали  полтора миллиона армян, только потому, что они находились у себя дома и были разобщены. Буфетчик, армянин, никогда не брал с меня денег.
  Я не злоупотреблял его гостеприимством, мы мало общались с ним, но я хорошо помнил его. При своём знакомстве с Женей, когда я сидел на горшке, я спросил его о нём. Он тогда сказал, что не помнит такого. Мы нашли ещё общих знакомых и теперь тоже были по корешам. Он взял меня под свою «крышу». Сейчас ему было скучно одному, без курева, и он не хотел отпускать меня. К счастью пришёл сосед по койке, который убирал гальюн, и Женя забыл про меня. Я пошёл к себе.
 - Что там у тебя? - спросил меня Саша.
 - Слушал, как ругались в гальюне татарин и Женя с палкой.
 - А, - протянул он, отвернулся от меня и заснул.
 




  
    Глава шестнадцатая

 Дни в сумасшедшем доме тянулись мучительно медленно, каждый день пребывания здесь отнимал у меня силы. Дома я принимал лекарства от аритмии, нитраты, витамины, аспирин - это была подобранная кардиологом, проверенная на практике, поддерживающая терапия. Болезнь терзала меня меньше и прогрессировала не так быстро.
 При поступлении на отделение в разговоре с врачом я сказал ему, что у меня больное сердце, позже мне сделали кардиограмму, но пока лежал на нарах кроме слабительного других лекарств не получал вообще. Потом стали давать толчёную смесь. Из чего она состояла, можно было только догадываться. Знаю только, что мне день за днём становилось всё хуже. Я слабел не по дням, а по часам. И в первую очередь это затронуло  ноги. Мышцы ног не хотели слушаться меня, их размеры таяли на глазах,  они частично атрофировалась и не сокращалась. С каждым днём ходить становилось всё тяжелее. Мне казалось ещё несколько дней, и я слягу и больше не поднимусь. Временами меня охватывала паника. Из врачей никого не было видно. Почти ежедневно, в течение дня, во внеплановом порядке в палату, когда там находились больные, заходил заведующий отделением, один, что-то спросить у интересующего его больного, его появление напоминало налёт. Выяснил, что его интересовало, пошутил и исчез, пролетая по отделению дальше. Когда я пытался задержать его и обратиться к нему с просьбой, он словно глох и делал вид, что не замечает меня. Своими опасениями по поводу ног, я поделился с соседом, пережившим нечто подобное. Он сказал, что это от нервов. Мне должны назначить витамины и пирацетам.
  - Держи себя в руках и не распускайся, - посоветовал он мне. Больше спи, а то я смотрю у тебя бессонница. Скоро на свободу, тебе есть чему радоваться. Тебя там вылечат. Ты забудешь всё, как дурной сон.
 - А как же ты? Что будет с тобой? Я не верю, что ко всему этому ужасу можно привыкнуть. Что ещё могут сделать с тобой, испытывая твоё терпение. Всему есть предел, условия нахождения в этом очаге безумия, издевательств, подлости, тайн, могут  измениться и не в лучшую для тебя сторону, что тогда и в правду сойти с ума?
 - Ну, ты не нагнетай страха. Я, по-моему, уже ничего не боюсь, ко всему готов, меня ничем не запугаешь, ну разве что если будут пытать. Испытывать на мне какие-нибудь новые психотропные средства, но это мало вероятно, так как незачем, у меня выпытывать нечего, всё что знал, рассказал, за что и поплатился тем, что нахожусь здесь. И потом, я уже не новичок. Насмотрелся, натерпелся, наслушался, приспособился, привык. Познакомился с большинством  новых «старожилов». Их мало, и находятся здесь не так долго, не то, что раньше, но все интересные люди. Тут сидел один антисоветчик все рекорды побил двадцать четыре года сидел, когда произошёл переворот, его освободили предложили все прелести жизни  в свободной демократической стране. Показали освободителя. Он посмотрел на портрет Ельцина, отхаркался и смачно, выбрав всю слизь, накопившуюся в трахее, от души  на картинку плюнул. 
  - Иуда, -  соплей, как печатью, заверил он подлинность своих слов и остался в дурдоме. Недавно умер.
 Я беседовал с некоторыми из «старожилов». Из тех, кого посадила в сумасшедший дом уже новая власть. Сам понимаешь таких людей вместе даже в дурдоме не собирают. Все разбросаны по разным отделениям. С приходом татарина и его людей всё стало значительно проще. С ним всегда можно договориться. Он несколько раз сопровождал меня на процедуры в другие корпуса больницы, и там я встречался с некоторыми из этих «больных». Конечно, по предварительной договоренности, но об этом позже. У некоторых есть мысли и идеи совсем не бредовые и бесценные, как у шизофренников, в которых они числятся. Всё это заслуживает внимания, плюс информация, которой располагают, даже не верится, что они находятся в изоляции, сразу становится ясно, за что они здесь сидят. Эти люди потенциальная сила, свернуть шею, уродцу, незаконнорожденному общественно-политическому строю, у которого нет даже названия. Мутанту с самой плохой наследственностью, «не в мать, не в отца, а в проезжего молодца», пока он ещё не окреп. И смести поганой метлой с престола, на котором он ещё не утвердился, не легитимного временщика,  лжецаря Бориса. Они из тех, кто представляет реальную опасность, для захватчиков, помешать им отпраздновать десятилетие эпохи большого «хапка», превратившего эту разношерстную мразь в правящий класс со всеми атрибутами власти, и отметить десятилетие криминальной революции объединившей их всех: и воров в законе и олигархов и новых русских в преступное сообщество.
  Ублюдочная власть справедливо полагает, что тех, кто владеет рецептом смены поганой власти нужно держать подальше. Они будут стремиться восстановить справедливость. Их не остановит ничто. Купить их нельзя. Серия их разоблачений, не даст  больше рулить Ельцину, под диктовку «семьи». Поставит под вопрос саму возможность его правления и дальше. Они прервут цепь подвигов слона в посудной лавке, перекроют олигархам доступ к закромам Родины. Тайное станет явным, когда страна узнает, что «король голый». Президент недееспособный маразматик, в стране правит «семья» и олигархи.
  Благодаря этим людям, страна узнает всё о «семье», этой российской «Коза ностро», и её подвигах. У «семьи» и олигархов отберут то, что стало принадлежать им благодаря тандему, состоящему из маразматика-президента и педераста, премьер-министра Гайдара,  а также многочисленной дряни, окружающей «голого короля» этих людях «ниоткуда», внезапно появляющихся на политической сцене.
  Этих «больных», с которыми удалось побеседовать, не устроит игра в импичмент, Ельцину предложат на выбор, вариант Чаушеску или добровольную отставку и тюрьму пожизненно.
  Мои беседы с этими людьми прибавили мне оптимизма. Не всё так плохо, не всё так безнадёжно и у меня перемены могут быть не только в плохую сторону. И самое главное появилась цель, достичь которой значит, получить освобождение и теперь я знаю, ради чего я терплю этот ад и поверь мне, такого уныния, такого упадка духа, как у тебя у меня нет.
 - И, если не секрет, как ты собираешься её осуществить? Каким образом выбраться отсюда? 
 - Помнишь кредо молодого капитана из книжки, которую мы в детстве любили и читали по несколько раз от корки до корки? «Бороться, искать, найти и не сдаваться». Бороться с теми, кто держит меня здесь, они остались за стенами дурдома и командуют оттуда у них есть свои люди здесь среди врачей. Администрация, когда получает от них команды, встаёт по стойке смирно и делает под козырек и, тем не менее, капля воды камень точит, так и я посильно расшатываю линию их обороны. Путы на руках и на ногах слабеют, я это уже чувствую.
 Искать, я тебе объяснил, что не все здесь безумны, тех, кто не потерял надежду выбраться отсюда и продолжить борьбу со Злом, временно одолевшим страну. Наладить контакты  с ними и вместе проторить дорогу к свободе. Они владеют информацией обладающей взрывной силой. Передать эту информацию гласности, значит освободить нас всех  здесь незаконно удерживаемых. Наконец, деньги решают всё. А они обязательно будут. Такая информация стоит дорого и покупатели на неё найдутся. В общем, ежедневно, заниматься кропотливой организационной работой  и успех по крупицам, я уверен, придёт. Итогом нашей работы кроме освобождения должно стать создание нелегальной организации из «сумасшедших» поневоле в этом нам помогут  наши друзья  и единомышленники, находящиеся за пределами дурдома на воле. С их помощью своё освобождение мы разыграем как по нотам. Добытая свобода станет следующей главой нашей жизни. Кое-что уже делается. Медленно не так как хотелось бы. Но надо помнить, что осторожность прежде всего, опричники всё из того же ведомства поменявшего вывеску, но не повадки не оставляют нас без внимания. Вот почему поспешать надо медленно. Провал - это смерть.
 - Однако, сложный ты выбрал путь к освобождению.
 - У меня нет другого.
 - Мне  кажется это так сложно и нереально, прости меня, но нелегальная организация, конспирация, единомышленники, связь с волей. Верится в это с трудом.
 - Это потому, что ты ничего не знаешь, я тебя не посвящаю в наши дела специально, чтобы ты спокойно выбрался отсюда. Наш предприятие опасно, если кто-нибудь узнает, что мы снюхались, без труда найдут повод задержать тебя здесь и даже, если посчитают нужным, оставят надолго, и ты станешь вечным пленником, как мы. Как ты понимаешь нам это совсем не нужно.
  - Очень хочется верить тебе. И время чтобы убедиться было достаточно, что это у тебя не приступ шизофрении и что это не сочинение больного человека, помешанного на политике, одержимого фантазией на актуальные темы, свихнувшегося на «ельцинизме».  Пример подобного рода рядом, наш сосед по палате, парень с больной спиной, что день и ночь рассказывает о блокаде Ленинграда.
 - Шизофрения может быть и перманентной, - успокоил меня Саша: - «Майн Кампф» Гитлера, сочинение не одной ночи, а вдохновение одержимого, парализованного всепоглощающей идеей, шизофреника. Замкнутый в своей виртуальной реальности больной человек, далекий от насущных нужд народа, парящий в облаках со своими идеями сумасшедшего завоевать мир, создать тысячелетний рейх, он вдруг случайно попадает в больное место нации, попадает в её солнечное сплетение, становится ей нужен, его идеи овладевают массами, и он становится их вождём. Немцам вдруг становится мало места на своей земле, их гложет позор национального унижения  от проигранной войны и итогов послевоенного устройства, определенных в Версале. Обладая даром убеждения, он находит для них формулу счастья, его идеи оказывают гипнотическое воздействие на вчера ещё далёкого от политики простого немца и позволяют делать с цивилизованным народом всё, что хочет вождь. Мы видим добровольное сумасшествие нации и плачевный итог обмана. Казалось, такого больше не повторится и, тем не менее, сегодня мы видим кальку истории. Добровольное зомбирование, народа огромной страны бездарным враньём, политизированных прохиндеев и тот же итог, развалины великой страны и позднее  прозрение её народа 
 - Ладно, - сказал я, - оставим Гитлера с его шизофренией и с его сверхзадачами, овладевшими массами и его формулой счастья, для отдельно взятой страны и одного народа в покое. Это уже история. Гитлеру удалось многое, а в результате ничего. Восстановил против себя весь мир и проиграл. В лёгкости зомбирования нашего народа нет ничего удивительного. Другого результата не могло быть. Отделенный от остального мира железным занавесом, воспитанный на одной идеологии убеждённый политруками в её непогрешимости, вдруг пережил  прозрение, оказалось, что это не так. Идеологический вакуум должен был чем-то заполнен. Не умея, самостоятельно разобраться в представившемся широком выборе возможностей общественно-политического устройства страны, вот откуда лёгкость зомбирования, он доверился тем, кто громче всех кричал и больше всех обещал. Только что освободившийся от коммунистического рабства наивный, как олигофрен, готовый верить любому краснобаю, чего бы тот ни наобещал, не способный сам выбрать себе проводника, чтобы пройти посуху, народ выбрал Сусанина, с пьяной рожей Ельцина, потому что вокруг него было больше всего шума.  И теперь тонет в болоте из-за своей наивности, поверив пьяному проводнику-лиходею. Вытащить его оттуда задача нелёгкая. Но вполне по силам тем, кто всерьёз захочет заняться делом спасения страны и народа.
 - Ваши усилия мне импонируют. Мне бы хотелось чем-то помочь вам. То, что ты не говоришь о многом, что у вас уже наработано это мне понятно. Зачем зря рисковать. Я, наверно, должен оправдать чем-то ваше доверие. С другой стороны для меня остаться здесь равносильно смерти. А любой мой прокол может задержать меня. Поэтому может быть не сейчас, а когда я выйду и немного приду в себя, я смогу более активно сотрудничать с вами. К сожалению, в этой стране раскачать народ на борьбу против злодеев, обманом захвативших власть невозможно, с учётом менталитета и исторического опыта это должны быть какие-то чрезвычайные условия, ибо его терпение безгранично. Это уникальный народ. 
 Я не могу, как при коммунистах, стоять в стороне и спокойно смотреть на то, что происходит в стране. Болезнь мешает мне занять активную позицию. Но посильную помощь ты, Саша, подумай, я, наверно, смог бы вам оказать, тем самым, хоть как-то поддержать людей пострадавших от власти, кого она боится, и упрятала сюда. Может быть, освободившись, они не утратят дух сопротивления и желание помешать, безнаказанно творить со страной всё, что взбредёт в голову ублюдочной власти. Я надеюсь, что бывшие «сумасшедшие» инициируют создание Боевой террористической организации, которая наведет порядок в стране.
 Саша постоял подумал, внимательно посмотрел на меня сказал: - Ну, если это твоя позиция, она, наверно, во многом, совпадает с нашим видением способа переустройства власти, нам люди нужны, возможно, мы найдём что-нибудь и тебе, какую-то работу на воле, двигающую наше дело вперёд. Ты упоминал Гаера, я не удивляйся, не спятил, встречал, видел и слышал эту мразь. Находился с ним рядом, из-за него нахожусь здесь. Об этом супермерзавце, продавшем душу дьяволу, разговор впереди. Тебе надо быть вдвойне осторожным, особенно после нашей с тобой беседы. Не вступай ни с кем в конфликты. У тебя пока одна задача, выбраться отсюда. Мы будем на тебя рассчитывать.
 Утром, перед завтраком, когда прошёл обход, и можно было опять зайти в палату, Саша подвёл меня к молодому мужику, ему, наверно, было, лет тридцать пять, не больше, единственному больному, которого не выгоняли из палаты на время её уборки и обхода врачами. Его кровать стояла не как все, в ряд, а была развёрнута поперёк и спинкой упиралась в стену. И в этом не было никакого исключения, так поступить заставила реальность, отсутствие проходов между кроватями, больной ходил на костылях, и мог подняться с кровати только отжавшись на них, но для этого он должен был упереть их хотя бы в пол. Он лежал на не заправленной постели, под одеялом. Под головой, поперек изголовья у него лежали костыли, а на них была положена подушка. Голый по пояс он, как и большинство больных в палате, был разукрашен зеленкой. Лежал, положив руки под голову, и, увидев, что мы направляемся к нему, ожидал нас.
 - Ну, - спросил он Сашу, - с чем пожаловали? Присаживайтесь на кровать.
 Саша сел к нему в ноги, а я остался стоять. Представлять меня он не стал. Все в этой палате лежали уже не один день. Вроде незачем. Примелькались. И этого было достаточно. Больные 
не общались друг с другом, поэтому, как звать больного, к которому подвёл меня Саша, я не знал. Он представился сам:
  - Олег. А тебя как звать? - спросил он меня. Мы познакомились. Он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил:
  - За веревкой пришёл? Я смотрю плохо тебе здесь. Ночами не спишь. Всё шастаешь. На доске своей крутишься, Саше спать мешаешь. Не можешь привыкнуть? Хочешь повторить свою попытку уйти из жизни? Мы можем тебе помочь. Осечки, как у тебя, не будет. Правда, Саша? Подушка подойдёт? Саша навалится, я помогу, подержу, чтобы очень не дёргался, - засмеялся он.
 - Я могу и обидеться, - надулся я на него.
 - На здоровье. Вот испугал, - сказал Олег: - Умереть чего проще, а ты здесь оказался наверно плохо хотел. Тебя тут, поверь мне, научат радоваться малому, раем покажется твоя жизнь вне дурдома, а срать на персональном горшке высшим наслаждением.
 - Кончай человеку душу травить, - попросил его Саша.
 - Это вместо знакомства, пусть не обижается, психотерапевтическая  беседа, а то я смотрю, понурый всё время ходит, так ведь нельзя, загонит себя и домой не попадёт здесь останется.
 - Я же не идиот, у меня нет постоянного ощущения эйфории, и не смеюсь на палец, и не кончаю на горшке, оттого, что выдавил из себя какашку.
 - Слушай, Олег, мы пришли по делу, а не пикироваться, - напомнил ему цель нашего прихода Саша.
 - Так и я по делу. Заведующий отделением хер на него положил, всё равно скоро выписывается. Помочь ему некому. Психотерапевты здесь не водятся. Выйдет и опять превратится в Гамлета, опять будет решать давно уже решенный вопрос: «Быть или не быть»?
 - Вот поэтому я и привёл его к тебе, - сказал Саша. 
 - Так я же не психотерапевт. Сам инвалид, сам каждый день сражаюсь с собой, помнишь у Мандельштама, - спросил он меня: - «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой…».
 - Ты же не дал мне слова сказать, напал на меня, за что-то пытаешься обидеть, - ответил я Олегу: - Решение умереть и попытка суицида были всерьёз, клясться и доказывать, что это было так, я не собираюсь. Не получилось оттого, что долго собирался, решил умереть не сразу, а в рассрочку, превратить суицид в свой последний на земле праздник. Конечно, всё глупо. Я хотел избежать страха и боли, но это наверно невозможно, когда ты полностью не выключен из жизни. У меня не было обреченности приговоренного, мне казалось, я могу сколько угодно долго оттягивать смерть, постепенно приручая себя к ней. Теперь я понимаю, что это не более чем неумная фантазия. А тогда я потерял сознание. Когда  очнулся, мне было страшно плохо, сил повторить суицид не было, я не мог больше мучиться и позвонил в скорую помощь. 
 - Ладно, ты не обижайся, я не хотел тебя обидеть, когда вокруг тебя сплошное скотство, черствеешь, вот и шутки у меня дурацкие. И потом, ты прости меня, но я не понимаю таких как ты людей. Я сам калека и в дурдоме уже два года, иногда всё становится настолько невыносимым и всё равно мысль о смерти мне противна, если закрадывается иногда ко мне. Я ведь тоже здесь не по своей воле. Помог одному мерзавцу занять на российском Олимпе не последнее место. Пришлось приложить много усилий, чтобы отмыть патрона, а тогда просто институтского товарища от грязи коростой висевшей на нём. Я знал о нём, естественно, всё. Придя «во власть» он не захотел видеть возле себя людей напоминавших ему его прошлое, ему показалось и этого мало, подонок пошёл до конца, жадный, и трусливый, киллера нанимать не стал, а отправил меня сюда, попросив здесь промыть мне мозги, сделать их стерильными. Тут было ретиво взялись за меня и даже имеются издержки интенсивного воздействия на мой мозг, вот видишь, теперь хожу на костылях, но ведь война за власть не прекращается ни на минуту, нашлись благодетели, которым понадобился компромат, который у меня на товарища есть. Решили мои мозги оставить в покое. Но самого не выпустили. И, похоже, про меня забыли. Теперь боюсь одного, как бы товарища не сковырнули и без меня. Тогда я буду никому не нужен. Что будет со мной? Вопрос пока остаётся открытым. Остались вот с Сашей наблюдателями той мерзости, которая творится здесь, информации никакой, читать нельзя, даже Библию, если родственники принесут, отберут. Чтение травмирует психику, ненужные мысли, бесполезное волнение, человек начинает думать, а это опасно. Кроме нас с Сашей разве что ещё нескольких человек постоянно находятся в сознании. Тут и читать некому, до них и Святое слово не дойдёт, разве что догадаются им жопу подтереть. Им ложки с кашей в рот засовывают и хер в руках держат, чтобы не мимо горшка.
  Сюда один пацан бездомный, припадочный, настоящий волчонок, постоянно попадает. Скорая подбирает, его уже знают и везут сюда. Не знаю, почему к нам, а не на детское отделение. Воет, как настоящий волк, и всех подряд кусает. Если гадёныш вцепился зубами в задницу, как настоящий, бешеный пёс, старается вырвать из неё кусок мяса. Его даже татарин боится. Волчонок, когда туалет открывают, расталкивает всех начинает кусаться люди шарахаются, он врывается в него и сгоняет с горшка тех, кто его уже занял, поливает их мочой. Дождётся, что все зубы выбьют, хорошо если ещё молочные, тогда когда поменяет другими кусаться будет, а так навсегда успокоится, перестанет кусаться и как все, только кашку глотать будет.
 Родственники эксгибициониста подарили отделению телевизор, ты видел, стоит в комнате отдыха, иногда удаётся посмотреть новости и видишь всё тоже. Всё та же  «куча-мала». Одни стервятники клюют других. Кремлёвский массовик-затейник не любит, чтобы одни и те же лица долго на экране мельтешили, периодически меняет заставки. Производит косметический ремонт, хотя самому уже пора на капитальный. Ну, у них же в Политбюро было принято сидеть в Кремле до тех пор, пока ногами вперёд не вынесут, и этот того же дождётся. А в стране всё по-прежнему. Реальная власть в руках отпетых негодяев. Столько желчи скопилось и уровень адреналина всё время скачет и тихое бешенство охватывает меня и тогда я забываю где нахожусь и о своей немощи. Мне хочется жить с ещё большей силой, чтобы однажды заварить бузу, в которой эти засранцы уже привыкшие к мысли, что будут у руля вечно, исчезнут.
 Я разговариваю так откровенно с тобой только потому, что тебя подвёл ко мне Саша, с которым мы хлебнули здесь лиха, и я ему доверяю и хочу  сказать тебе, что в этой жизни надо испытать всё, что предопределено Судьбой, и горечь поражения тоже. Попытаться переломить судьбу найти новый смысл в жизни и если смерть нельзя победить, то её можно отодвинуть. Ты человек, ты не имеешь права покидать жизнь просто так от отчаяния, оно, как дурное настроение, проходит, а смерть не платье в магазине модной одежды, её не примеряют. Смерть только кажется, что имеет какую-то кармическую предопределенность и непостижима, как Бог, как Вечность, сама определяет у кого сегодня отберёт жизнь. Забирает жизнь у молодых и старых, больных и здоровых, она бессмысленна и справедлива, жестока и неотвратима, но в этом нет её заслуги, она всего лишь надсмотрщик и санитар, выполняет волю Всевышнего, присматривает за порядком на Земле, своевременным обновлением человеческого рода, заботится о его чистоте и будущем. Не подставляйся ей. Она не разбирает, не сортирует добычу. Ей один хер, что в куче. Её задача  избавиться от дерьма. Несправедливость содеянного, это не по её части. Живи сколько тебе отпущено. Глупо не истратить жизнь до конца, а ещё лучше с пользой.
 Тебя не убивают, не запирают, здесь. Сколько нас будут тут держать, мы этого не знаем. То, что нас отпустят, вероятность этого ничтожно мала, мы обречены, и наше спасение в наших руках. А ты внушил себе, что из-за болезни выпал из жизни и можешь быть только пассивным её наблюдателем. Ты, даже сейчас, такой, какой есть, можешь принести пользу людям, включишься в нашу работу, мы проверим тебя в деле, я так понимаю, вы пришли ко мне не просто поговорить, ты хочешь заняться тем, чем заняты мы, помочь нам не только выбраться отсюда,  но и участвовать в работе нашей организации. Что ж у тебя будет такая возможность, только ты должен усвоить, что цена нашего дела огромна при любом его исходе. Победа или смерть, лозунг, но для нас он имеет практическое значение. Всегда существует мрачная перспектива возможного провала нашего движения, прекращения борьбы с режимом криминальной власти, применения репрессий к  его участникам, когда сумасшедший дом или застенки КГБ превратятся для нас в гестапо, и ты должен отчетливо себе это представлять и крепко подумать, прежде чем согласиться на сотрудничество с нами. Если ты боишься попасть в эту мясорубку, то лучше в неё не влезать. Оставим всё как есть. Поговорили и разошлись. Потом будет поздно, ты возьмёшь на себя определенные обязательства, станешь участником нашего движения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наградой участия в нашем деле для тебя может стать моральное удовлетворение оттого, что ты занимаешься полезным делом и опять в строю, мало того участвуешь в политической деятельности, цель которой  свергнуть ненавистный антинародный незаконнорождённый режим. Ты опять будешь жить, дышать полной грудью, к тебе вернуться утраченные за ненадобностью чувства: волнение, страх, тревога, радость. У тебя будет насыщенная событиями опасная работа, не будет одного, одиночества и пустоты  проживаемых дней. Цель, которую мы поставили перед собой, позволит ощутить братство людей, уверенных, как и мы, в победе. И потом, как говорил вождь всех народов, уважаемый мною, за то, что создал, а не развалил государство, наше дело правое и мы должны победить. Даже если ты приносишь на алтарь Отечества в жертву свою жизнь, это, наверно, лучше, чем отдать её просто так, потеряв всякую надежду что-либо в ней изменить.
 Олег перевёл дух и сказал: - Сейчас мы пойдём и позавтракаем, если там ещё что-то осталось. Потом уже конкретно поговорим о том, как будем добиваться и какими средствами поставленных целей. Собираться вместе нам часто не следует. И так этот педик-стукач, прислушивается к тому, о чём мы говорим.
  Вот говорят, давайте педерастов простим, статью в уголовном кодексе вымараем. И будем относиться к ним как к нормальным людям. Подумаешь не та сексуальная ориентация. Дело вкуса и только. Нет тут дело глубже. Ты знаешь, или слышал хоть об одном порядочном человеке, страдающем извращённой тягой к мужеложству. Когда либидо человека перемещается в задний проход, вся грязь этого места перемещается в голову и жопа начинает командовать человеком. Разве может из этого получится что-нибудь хорошее? Были Содом и Гоморра, и Бог проклял погрязших в грехе людей.
 Гомосексуализм, чтобы не говорили, обычная сексуальная патология, но возникает она не на пустом месте. На каком-то этапе развития психики человека, чаще всего в  детстве, происходит спровоцированное кем-то или само по себе отклонение в сексуальном развитии ребенка. В основном же, это следствие целенаправленных развращающих действий педофилов. Эта тема исследована вдоль и поперек и всё же подход к ней однобокий, в основном, с точки зрения сексопатологии, спорят заболевание это или добровольное помешательство.
  Сексуальная жизнь педераста вырабатывает у него черты мерзавца. Педераст не может быть порядочным человеком в силу своих сексуальных наклонностей. Не только необходимость, из-за отношения общества, скрывать свой порок делает из него подлеца, сама половая жизнь двух мужиков отвратительна, кроме того, она влияет на психологию поведения педерастов в социальном плане. Половая ориентация и половая  роль в паре любовников заставляет их вести себя и в обществе соответственно. Пара педерастов-любовников - это  какой-то отвратительный нонсенс. Особенно омерзителен тот, у кого задница становится местом удовлетворения его сексуальных вожделений, кто подставляет её партнёру для того, чтобы испытать оргазм. 
 - Например, Гаер, - привёл я пример.
 - Он многостаночник. И сам жопу подставляет, и не прочь какого-нибудь мальчишку испортить. А ты откуда знаешь, что он педераст? - спросил меня Олег
 - По-моему об этом вся страна знает. Это давно уже секрет полишинеля.
 - А Саша тянет лямку сумасшедшего. Его упрятали сюда за то, что случайно узнал,  страной управлял педераст, - открыл Олег мне причину, по которой Саша находится в дурдоме. 
 В столовую мы пришли к «шапочному» разбору. Бомж, калека без ног, отрезанных по самые яйца, доедал нашу кашу. Тарелки стояли на полу и он, как собака, низко склонившись над одной из них, вылизывал последнюю. Облизав её и собрав остальные, поставил их на стол у раздачи. Баба, санитарка, стоявшая на раздаче, увидев нас, заорала, что у неё ничего нет. - «Спать надо меньше», - сказала она. Потом сжалилась и выделила из бидончика с кашей, который приготовила домой, наверно, собаке, по ложке слипшейся, пустой, без всего, перловой каши, на которую было противно смотреть, а не только есть. Налила пойла с запахом кофе, дала по куску хлеба и захлопнула окошко. Я был голодный, но эту мерзость есть не стал и отставил тарелку.
 - Какой гордый, - сказал Олег, забирая мою порцию. Запихал кашу в рот, она у него, как у удава, перекатилась через кадык, и исчезла, провалилась в пустую утробу. Олег запил её пойлом, хлопнул рукой по столу и всем довольный, сказал: - «Хорошо,  вот только мало».  С лестницы, открыв дверь своим ключом, вошёл татарин. Как всегда в кепке он хотел пройти мимо нас, но Олег остановил его.
 - Витёк, подожди, есть разговор.
 - Ну, чего тебе, мне некогда, говори скорей - сказал татарин, но задержался у нашего стола. Чувствовалось с Олегом у них тоже неплохие отношения.
 - Слушай, не трогай нас, мы посидим здесь, надоело лежать в палате, а здесь прёт зелень в окошко, сидишь, как в беседке, темно, тихо, тянет подремать. Дай отдохнуть, почувствовать себя на минуту человеком.
 - Чего захотел. Для этого не надо было попадать в сумасшедший дом. Сам виноват. 
Татарин снял кепку, у него были густые прямые, черные, сопливые от грязи волосы, зачёсанные назад. Почесал ею «репу», решая для себя трудную задачу, надел кепку на голову спросил: - Сигареты есть? Олег курил  и сигареты у него были. Он дал несколько штук татарину.
  - Сидите, - разрешил он. Мне что, вы не мешаете. Только ты же знаешь, сейчас в столовой убирать будут: вынесут  столы и стулья, станут пол мыть.
 - Скажи, чтобы нас не трогали, - почти приказал ему Олег.
 - Хорошо. Сегодня все на конференции и врачи и медсестры, из всех районных диспансеров врачей пригнали, будут говорить о чём-то важном, о депрессии. Этим заболеванием страдает каждый второй житель страны, сказал мне заведующий отделением. Распространенность заболевания угрожает, чуть ли не национальным интересам страны.
  - Ну, конечно, не надо доводить страну до такого состояния, - посочувствовал заботам власти Олег.
 - Я думаю это надолго. Так что, «сидите не совейте в моём Моссовете», - неожиданно огорошил нас цитатой пролетарского поэта татарин и хитро улыбнулся.
 - Татарин, ты что, в школе учился? - спросил его Олег.
 - «Мои университеты» - зона. Там всему научили. А Маяковского я люблю, хороший татарский поэт, - засмеялся татарин: - Ладно, сидите, никто вам мешать не будет, заговорщики, - сказал он, повернулся и ушёл.
 - Вот выдал, - удивился Саша, а прикидывается дурачком: - Татарин убил или украл? - спросил  он Олега.
 - Говорит, свинью убил. У них, как и в России, их, тоже много последнее время стало. Без свиней и грязи, кондового свинства и воровства, как особой, исключительно монопольной, национальной черты россиян, считает татарин, разговор о менталитете русских будет неполный. Все беды русских от этого. Бог разрешил войти бесам в свиней, чтобы глупые животные с крутизны в озеро бросились и потонули, и вместе с ними сгинули бы бесы, а глупые русские поселили свиней рядом с собой. Да ещё и жрут их. И нация выродилась, превратилась в сатанинское отродье. Татарин говорит, не мог смотреть как тупое рыло не то свиньи, не то сатаны, легионера из Кремля, командует народом, под которым Россия была триста лет. Сосед  дома, тоже татарин, стал пить, есть свинину, к его жене приставать, перестал молиться, забыл  Аллаха, татарин не смог перенести всего этого и зарезал его как свинью. И сел на нары. Зато одной сатаной стало меньше, считает он.
 - А был сельским учителем, читал детям Маяковского. Поэт, уверяет татарин, не ел свинины. Ты этого не знал? - спросил меня Саша и засмеялся: - Нет. Я знаю, что он жил в Грузии, отец укололся швейной иглой и умер от заражения крови. Береги себя и не штопай носки ржавыми иголками, проинструктировал я Сашу по техники безопасности домоводства.
 - У меня носки, из такого же материала, как и платье, у короля из сказки Андерсена. Ты этого не заметил? - показал он мне голую ногу.
 - Кончайте трепаться. Доедай свою отрыжку собаки и проваливай, - Олег стал выпроваживать Сашу: - Не мешай нам. Или сиди тихо, я буду говорить, ты не встревай.
 Саша доел свой завтрак, зажмурившись, ничего не говоря по поводу еды, сказывалась привычка, он забыл, как выглядит пища, которую едят, а не глотают от голода, как в блокаду столярный клей. Он посмотрел на меня и сказал:
  - Не будешь есть, подохнешь, не дотянешь до дома. Вид пищи ненужная роскошь главное содержание и убеждённость, что ешь вкусную и здоровую пищу, развивай воображение, вспоминай картинки из книги, вышедшей большим тиражом,  для народа, по рекомендации Сталина: «О вкусной и здоровой пище», последнее издание её было в 1953 году, - засмеялся он: - Ну, ладно, я пошёл, оставляю вас, беседуйте, - встал и пошёл в палату.
 Мы остались одни. Олег посмотрел мне в глаза и сказал: - То о чём я тебе собираюсь поведать, вряд ли будет для тебя каким-то открытием, или чем-то секретным, о чём ты ничего никогда не слышал. Путь, который мы избрали для борьбы с великим Злом, поразившем страну, как ржа, саранча, или стихийное бедствие, методы, которые собираемся использовать, чтобы его уничтожить - всё это давно и успешно применяется в мире, и даже в нашей стране. Так что это не какое-нибудь, «ноу-хау», мы идём хорошо проторенным путём, и с хорошо подготовленной почвы собираемся  бороться  с ненавистным антинародным режимом. Вряд ли есть один универсальный метод освобождения заложников. Всё зависит от ситуации и её масштабов. В нашем случае в заложниках у террористического государства и его правящей клики оказался народ уже исторически обреченный попадать из-под одного ярма в другое. Это перманентное состояние можно рассматривать как тяжелую хроническую болезнь целого народа огромной страны. Иногда, когда нет другого метода, и врачи не знают, как  вылечить больного, прибегают к последнему средству так называемой шоковой терапии. В нашем случае освободить народ от рабской покорности, от чувства унижения, привить достоинство, пробудить национальное самосознание, и самое главное научить его сопротивлению можно только таким методом. В России он хорошо известен и наша страна  родоначальник в использовании терроризма, как наиболее эффективного метода вооруженной политической борьбы.
  В дореволюционной России терроризм, к сожалению, приобрёл печальную славу и негативное отношение народа к бомбистам, а также не был принят  радикально настроенными кругами политиков России. Идеология терроризма рассматривала применение террора, как необходимое и единственное средство достижения конечной цели, захвата и смены власти, программой установки партии эсеров. Ключевой пункт программы - убийство царя и его сатрапов. Эту акцию осуществляла созданная эсерами террористическая организация. Решая задачу смены политического строя в России, таким образом, террористы только дискредитировали себя. Вера народа в то, что царь - это продолжение на земле Бога и вся власть от Него была несокрушима. И всё, что было направлено против царя и его сатрапов считалось богопротивным.
  Хотя террор самый эффективный метод решения неотложных практических  задач, своего рода «скорая помощь»  народа,  этот потенциал специфического вида вооруженной борьбы с властью в дореволюционной России использовался достаточно в скромных масштабах. В узко партийных целях: для пополнения партийной кассы, когда путём экспроприации добывались нужные денежные средства, расправы с предателями и жандармами; террор успешно и много раз  применялся большевиками.    
 У нас в стране терроризм должен быть реабилитирован. Я считаю, что у России нет другого пути и нет будущего если с помощью террора не выбраться из тупика, куда загнали её, сделали заложником своих геополитических и экономических амбиций отечественные и иностранные последователи теории обскурации России. Из теории, превратившейся в реальность, следует, что развал России продолжится. Уже в ближайшее время ей грозит потеря государственности, раздел на колонии принадлежащие США, Китаю, европейским странам. Весь Кавказ станет колонией Турции. Ещё совсем недавно могучая империя скоро превратится в сырьевую базу промышленности развитых стран. Народ окажется в резервациях, его ждёт нищета, болезни, смерть. И в конечном счёте исчезновение как этноса с карты народонаселения  Земли.
  Россия удивительная страна, она когда-то чем-то прогневила Бога и оказалась проклятой им. Изумительная по красоте, богатейшая по сырьевым ресурсам, она оказалась населена народом, вся история которого связана с унижением властью, иноземными захватчиками и геноцидом. В результате появилась нация, ведущими типологическими признаками которой, стали рабская покорность, лень, воровство, пьянство, вырождение. И как результат потеря пассионарности, её темпы были ускорены «прополками» Сталина.
  Всё, что есть в этой стране промышленность, культура, искусство, создано европейскими народами, их лучшими представителями. Последние триста лет Россия обязана своими успехами, прежде всего, немцам и итальянцам. Влияние неметчины на Россию огромно. Триста лет на Российском престоле восседали немцы, и это не могло не иметь исключительных (в основном) положительных последствий. Политика фритредерства принесла свои плоды.
 Вытравить из себя раба видел в этом основную задачу русского человека А.П.Чехов. Коммунисты превратили рабство  в хроническую болезнь и не собирались лечить от него народ. Таким он достался нынешним победителям. Влезать в эту проблему: победителей и побежденных, от которой, когда начинаешь в ней копаться тянет блевать я не хочу. Её придётся затронуть лишь потому, что она понадобится нам в свете той проблемы, о которой мы говорим. 
 С народом, который хочет жить хорошо, но большинство не знает, что для этого нужно, который хочет на ёлку залезть и жопу не ободрать, который совсем недавно знал только одну партию, КПСС, с таким народом хорошо играть в «лохотрон», это сразу уловили пришедшие к власти прохиндеи. Потому что восемнадцать миллионов человек, членов партии, Устав и Программу партии зубрили, не интересуясь содержанием,  потому что совершенно искренне верили в то, что партия существует только для того, чтобы пристроиться к синекуре, и с её помощью куда-то пробиться в жизни. Партия - палочка-выручалочка не больше, думали они, и как только партия перестала им это гарантировать, она рассыпалась. Прохиндеи срочно создали десяток никому неизвестных карликовых партий, чтобы наверняка, по партийным спискам, выбрать в Государственную Думу своих людей, и нашли лейтмотив своих предвыборных обещаний. И превратили выборы Президента, депутатов в государственную Думу, выборы в краевые и другие выборные органы в профанацию. Что хотели то и творили. Народ всё по старой традиции «одобрям». И, наконец, получил то, что имеем. Это называется: «А по утру они проснулись» или в другом варианте «Не ждали».
  Игра в «лохотрон» и период предвыборных обещаний остались позади. Все получили, что хотели. Теперь есть время  отработать «лохотрон» до совершенства, выборы превратить в практическую дисциплину по захвату власти. Гаером уже создан под нейтральной вывеской Институт экономики переходного периода, который займётся отработкой всех проблем связанных с выборами. Конечным продуктом, который выпустит институт, будет теория захвата власти в условиях России. Практически этот будет  учебник по захвату  власти.  Его, как в своё время Устав КПСС, будут учить наизусть  прохиндеи всех мастей, независимо от партийной принадлежности, ибо партийные программки не более чем книжки для детей «Раскрась сам» и когда дело коснётся  практической стороны выборов, победят не  программные обещания из рекламных книжек, раскрашенных в самые яркие цвета радуги, а сила и деньги, тактика и стратегия партии.
  Для тех, кто будет контролировать выборы,  они превратятся в сверхприбыльный криминальный бизнес. Кресло президента, депутата Думы, любая другая выборная должность, будет предметом обычной сделки по купле продаже специфического товара, который имеет стоимость и приносит доход. Возможно, уже сейчас, где-то есть прайс-лист на всю политическую конъюнктуру от  президента до последнего посла России, где-нибудь в Тринидад и Тобаго.
 Спрашивается, зачем народу вообще нужны такие выборы. Он получает «кота в мешке», нового узурпатора и самодура  и «неприкасаемых» из олигархов и новых русских, купивших свою неприкосновенность, манипулирующих властью как им заблагорассудится, естественно, в целях своего дальнейшего обогащения.
 За что ни возьмись в системе власти названной, как будто в насмешку демократической, всё прямо или косвенно попирает интересы народа, направлено против него, и только изощренная ложь, переплюнувшая геббельсовскую пропаганду, рассчитана на него, как и программы  СМИ зомбирующие население, и, прежде всего, молодёжь. Первые «демократические», а потом и другие, выборы народ проиграл. Он увидел «народных» избранников в деле и дряхлеющего на глазах царя Бориса, для которого быть лидером страны, сделать для неё что-нибудь полезное непосильная задача. Единственным его развлечением стали рокировки в среде своего окружения, но народ, опять остался нем и стал привычно ждать, когда  президента, как когда-то членов Политбюро вынесут из Кремля вперед ногами, на погост у кремлевской стены. Может быть, тогда что-то изменится к лучшему, опять надеется он.
  Поднять такой народ на вооруженную борьбу, смести власть нуворишей, дело совершенно бесперспективное. Нужны другие нетрадиционные, экстраординарные методы воздействия на преступную верховную власть и камарилью вокруг неё и силы способные изменить убийственную политическую и экономическую ситуацию в стране. Налицо в стране политическая катастрофа. Народ  готов и дальше терпеть унижение и нищету, и не способен к политической не говоря  уже о вооруженной борьбе с властью объединившейся в солидарный блок вурдалаков из нуворишей и криминалитета.
  Террор (лат. terror  страх, ужас) - политика устрашения, подавления противников насильственными мерами, террористическими актами, вплоть до физического уничтожения.
 Единственный выход из сложившейся политической, социально-экономической ситуации в стране иметь противовес преступной власти, террористическую организацию, которая будет противостоять экстремизму власти направленному против народа. Она не допустит ухудшения его положения, возьмёт под свой контроль деятельность Президента, правительства, Государственной думы, прервёт выборный «лохотрон», будет контролировать выборы, восстановит справедливый выборный демократический процесс. И будет гарантом баланса сил необходимого в противостоянии с антинародной властью, заставляя её действовать в интересах большинства народа.
 Ясно, что борьба с властью может быть только вооруженной. Мы видим, что происходит с безоружным народом сегодня, не имея «крыши» он подвергается постоянному ограблению властью. Терроризм имеет в стране историю, но не имеет корней. Социал-революционеры, их партия, одна из первых была уничтожена Сталиным. На сегодня в стране по терроризму, кроме исторических архивов, воспоминаний террориста Б.Савинкова и недоступных нам архивов КГБ ничего нет. По существу Российскую террористическую организацию приходиться организовывать с чистого листа. 
  Существует практика уголовно-националистического и религиозного террора в Чечне имеющего совершенно другую идеологическую направленность. Сама практика кровавого исламского терроризма неприемлема, чтобы использовать её в работе той террористической организации, которую мы создаём в России. Там терроризму служат звери в человечьем обличье им безразлично кому перерезать горло барану или человеку. Это фанатики-исполнители, не больше. Нам такой террорист не нужен.
  Нам не нужна кровь. Если можно обойтись без неё мы будем делать всё, чтобы её не было. Простые люди страдать не должны. И заложниками они никогда у нас не будут. Достаточно чиновной сволочи и других прохиндеев, чьей жизни не жалко. Мы должны стараться не проводить акции устрашения с большим количеством жертв. Удары по власти должны быть точечные. Конкретно по носителям зла. Я не исключаю отстрела коррупционеров: депутатов Госдумы, чиновников из правительства и президентского окружения, но прежде чем кто-то из них  получит пулю в лоб у нас должно быть доказательство его вины.
  Впору вспомнить евангельскую притчу, о виноградной лозе: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой - виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую приносящую плод, очищает, что бы более принесла плода». Отечественный организованный терроризм должен стать для России таким виноградарем.  «Богу богово», однако, видимо у Всевышнего забот хватает, раз оставил страну без присмотра, и мы поможем Ему. «Виноградная лоза» захирела, одолела виноградник тля, наша задача очистить от неё страну.
  Отсутствие отечественной теории терроризма, создаёт определенные трудности в работе по созданию Боевой террористической организации.  Нет пока и современной отечественной идеологии терроризма, и она должна быть срочно создана. Это будет документ, который промоет власти мозги, заставит уважать отечественный терроризм, как любую другую политическую организацию и самое главное объявляющий ей, что в России появилась организованная  сила, с которой придётся считаться всерьёз. Вместо заявки с думской трибуны о начале своей практической деятельности мы провёдём какую-нибудь акцию устрашения. Скажем, взорвём Кремль со всеми его обитателями. 
  Олег сказал об этом совершенно спокойно и засмеялся.
  - Шутка, - добавил он, но начать с чего-то придётся. Столько гнойников, столько разбойничьих гнёзд, и все достойны того, чтобы их уничтожить, так что долго выбирать с кого начнём, не придётся.  
  А пока нужно готовить боевиков, может быть обращать в свою веру тех, кому не безразлично будущее страны, и кого власть сегодня вынудила заниматься преступным бизнесом. Это их хлеб, они делают единственно, что умеют, за деньги отстреливают мерзавцев. Наша задача заставить поверить их в наше дело, привлечь на свою сторону, направить их способности в нужном направлении, бороться со Злом, «отсекать не приносящую плода ветвь».
 Особым направлением в деятельности террористической организации станет  возмездие тем, кто сделал для страны всё что мог, чтобы она оказалась в том положении, в котором находится сегодня. И, прежде всего, оно настигнет бывших руководителей государства. Ельцин, Гайдар, Чубайс и другие должны получить по заслугам. Обычно за любую выполненную работу производят расчёт. С этими мерзавцами почему-то не рассчитались. Кроме Ельцина все они покинули политическое поле, ушли в тень, благополучно занимаются бизнесом, наукой, пишут книги. Эти отечественные современные Макиавелли ещё не старые люди, полны сил и возможно лелеют мечту в недалёком будущем, вернуться на Олимп власти, в политику. Что стоит Чубе купить место президента страны? Ничего. У Гаера, несомненно, тоже есть заветная мечта. Возможно, скоро он её озвучит. Чтобы этого не произошло надо поторопиться произвести с ними расчёт. Это задача палачей нашей организации. Никто не должен уйти от справедливого возмездия. Кроме того, это повысит наш рейтинг. Мы должны будем заботиться об общественном мнении, оно должно быть всегда на нашей стороне. Наши дела должны вызывать одобрение населения. И никакая бешеная контрпропаганда, которую развернут по указке своих хозяев средства массовой информации (СМИ), не сможет навести тень на нашу деятельность тем более опорочить её.
 Отдельный вопрос об инструментах возмездия. И вообще об оружии террористической организации. Придерживаясь принципа как можно меньше крови, основным оружием террориста станет автомат Калашникова и то больше для устрашения, а также  для проведения масштабных акций. Ликвидация преступников будет производиться обычным стрелковым оружием, наиболее удобным для  исполнителя. Взрывчатка, мины различного принципа действия, управляемые с часовым механизмом, дистанционные, здесь нам никуда не деться и они должны быть у нас, как и в любой террористической организации.
  Остро будет стоять вопрос финансирования нашей деятельности, естественно, спонсоров мы не дождёмся. Чем природа не захочет делиться с нами, мы должны будем взять у неё это сами, приблизительно так, говорил великий натуралист И.Мичурин. Основу банковского капитала в России составляют денационализированные золото-валютные резервы прежнего государства. Когда власть выпала из одряхлевших рук коммунистов различные отечественные хищники и проходимцы, с благославления Гайдара их присвоили и разорили великую страну и её народ.  Мы должны будем  убедить потенциальных спонсоров вернуть часть награбленные средств, и финансировать российский организованный терроризм или придётся взрывать их банки. Другого варианта у нас не будет. Мы должны будем заявить об этом открыто, чтобы новоявленные банкиры толстосумы готовились к экспроприации заранее. Банкиры неглупые люди, все учились в школах, а некоторые из «молодых и талантливых», детей тех, кто грабил страну, в которой они родились, успели поучиться за рубежом. Они должны знать, что экспроприацией экспроприаторов занимался сам товарищ Сталин, это был талантливый террорист, а потом вождь и учитель советского народа. Так что в этом ничего нового нет, просто повторение хорошо забытого прошлого. Банкирам придётся смириться со своею судьбой до лучших времен, когда обстановка в стране более или менее нормализуется и народ заживёт лучше. В противном случае частая смена банкиров негативно отразится на стабильности положения банков и их депозитах.
 Коммунисты, в своё время, обещая советским людям при их жизни рай на земле и те говорили о некоторых условиях, выполнение которых гарантировало его пришествие. Так к 1980 году должна была быть построена материально-техническая база коммунизма.
  Любое строительство, начинается с фундамента, террористическая организация не исключение, её функционирование может быть успешным только после создания  базы с соответствующими  материальными, финансовыми, людскими и иными ресурсами. Специфика создания и деятельности нашей организации требует иметь сеть разветвленных и хорошо подготовленных специализированных баз обеспечивающих  всем необходимым подготовку и деятельность террориста. Это самая сложная часть нашей программы. Мы должны иметь базы подготовки террориста, рассредоточенные склады с различными видами вооружения и боеприпасов; базы, где в постоянной, боевой готовности будут находиться наши люди. Последнее, наверное, самое сложное. Сделать незаметным пребывание где-то, кроме глухой тайги, вооруженных отрядов людей, в современных условиях почти невозможно. Как это будет обеспечено, я не знаю. Но это уже практика работы террористической организации и задача тех военных специалистов, которые будут работать с нами.
 Современные системы связи делают многое раньше невообразимое  возможным. Ты должен понять это всего лишь обзор той проблемы, которой мы заняты и в ближайшее время собираемся решить. О конкретных делах, что уже сделано, я тебе не рассказываю. Не могу, не в праве, да и сам многого не знаю. Нельзя спешить, но и оттягивать начало деятельности организации нет смысла, так как в полном объеме задуманное придётся решать в рабочем порядке. Нужны первые акции. Как говорил Ленин, сначала ввязаться в драку, а там посмотрим. И ещё, тоже он говорил: «сегодня рано, а завтра будет поздно». Надо учесть, что ждать нас, пока мы будем готовы, никто не будет. В КГБ никогда не было приличных кадров, это всегда была синекура, организация бездельников, тихарей, мерзавцев, садистов, пьяниц. В СССР им работать было легко. Их жертвой мог стать любой невинный человек. Обвинения, у кого была хорошо развита фантазия, лепили, выдумывая, прямо из головы, другие не тратили время и пользовались готовыми шпаргалками из архивов ГПУ.
 - Я думаю, - сказал Олег, - продолжая наш разговор, - что с тех времен в стиле, методах, подборе кадров, в этой организации мало что изменилось. Ушли на заслуженный отдых те, кто создал  сомнительную славу этой организации, имитировал  бурную деятельность КГБ, наводнил страну шпионами, антисоветчиками, вредителями и предателями, придумывал громкие дела, создал отряды спецназа для борьбы с терроризмом. На самом деле это, по сути, были подразделения международных террористов, выполняющих задания в других государствах, они вмешивались в их внутренние дела и даже, как это было с Амином в Афганистане, меняли правящие режимы на  лояльные к СССР.  Бен Ладен был потом. Международный терроризм начал своё шествие с территории СССР. В собственной стране был запуганный, затравленный КГБ народ и делать огромной карательной машине было нечего. Всё высасывалось из пальца.
 На самом деле другой работы, кроме травли учёных, писателей, поэтов, музыкантов, тех, кого называли антисоветчиками, у КГБ, в последние годы до развала СССР не было. В 1991 году народ пытался штурмом взять оплот КГБ, его главную базу на площади Дзержинского, но до конца дело довести не удалось. У кого-то в голове из «гэбистов» нашлась пара извилин, и народ отвлекли сносом памятника Дзержинскому. Архивы КГБ остались целы. И теперь никто не узнает, какой кровавой бесполезной работой занималось это ведомство. По количеству крови выпущенной здесь, славные чекисты могли бы поспорить с Малютой Скуратовым и его опричниками. Немцы оказались умнее. И памятника Э.Хонекеру, надёжному вассалу Кремля, перед штази не было, ничто не отвлекало, и они разгромили архив охранки Восточной Германии. Там говорят, нашли много интересного.
  Что изменилось в КГБ сегодня? Техническая база, вооружение и люди. И направленность работы. Не стало антисоветчиков. Не стало того, что составляло основу деятельности КГБ. Выпал огромный объём ненужной, преступной работы держать в стране под колпаком всех и каждого в отдельности. Но ведомство не стало меньше, не сдало ни квадратного метра площади, по-прежнему в центре Москвы. По-прежнему ненавидимо и неуничтожимо. Опять все при деле. Опять борется с народом и охраняет новую власть. Теперь это охрана VIP персон: высокопоставленных прохиндеев из Кремля, из правительства, Госдумы. Раньше достаточно было одного 9-го Управления, теперь этим занято чуть ли не всё КГБ. Сколько людей занято ерундой. Вместо того чтобы охранять стирающиеся, беззащитные границы государства, сокращающегося как  шагреневая кожа, бороться с международным терроризмом, служить Родине, они служат холуями. Одна Чечня достойна стать головной болью всего КГБ. Но опричники бздят, сидят, протирают штаны в кабинетах, в центре Москвы, а там погибают другие, пойманных бандитов им привозят на Лубянку и они здесь их допрашивают. 
   Я думаю, сегодня кадровый состав КГБ (ФСБ), это продукт своего времени. Понизился профессиональный уровень, преданность работе не может идти ни в какое сравнение, с тем усердием, страхом и самоотдачей, с которыми работали  в этом ведомстве до них, палачи и садисты, когда пачками допрашивали и мучили людей. Стало возможным предательство, и оно не столь уж редкое сегодня существует, раньше это были единичные случаи.
  Одно из немногих достижений КГБ и сегодня, это отряды спецназа, вооруженные до зубов, натренированные, натасканные на людей, как овчарки. Зомби, у которых перед глазами кроме цели, которую надо уничтожить, ничего нет. Система подготовки как серная кислота выжигает в них всё человеческое, всё ненужное, мешающее убивать.
 Во всём остальном они ничем не отличаются от того поколения людей, которое получило воспитание при новой власти, и одержимо его пороками, от своих коллег, занимающих ответственные должности и кресла на Лубянке. Общечеловеческие принципы, особенно, такие как совесть, долг, честь, подвергнуты у них кастрации. Ограниченный интерес к знаниям, убогий кругозор, духовная пустота и их бог, золотой телец, которому они все поклоняются. Эталон и мерило всех в мире ценностей. Индикатор, определяющий все поступки в их в жизни, включая предательство. Что ж это издержки времени, когда воспитание быть иным не могло, так как получили они его от тех, кого охраняют, кто пытается строить государство на крови расстрелянного парламента. Маяковский писал: «Вам ли, любящим баб, да блюда жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!». Они пока этого не понимают. Служат и охраняют  исправно и если прикажут,  отдадут свою жизнь за тех, для кого убить значит сделать доброе богоугодное дело. 
 Итак, надо  начинать действовать, стране изнемогающей от всевозможных кровопийц, необходима экстренная помощь, и радикальная терапия, дающая быстрый эффект, который повергнет в шок власть нуворишей не ожидавшей организованного отпора, уверенной в своей безнаказанности  и отсутствии в стране вооруженной оппозиции. Его может дать только обоснованный, целенаправленный террор. Он эффективен, нагляден и устрашающ. Как только мы начнём действовать мы сможем решать любые локальные и глобальные задачи. От казни коррумпированного депутата, по вине которого вместо сквера и детской площадки строят элитный дом до изменения курса правительства, смены приоритетов финансирования, например, направления средств бюджета на  ликвидацию нищеты.
 Нам надо быть готовым к тому, что как только мы начнём действовать, мы столкнёмся не только с вооруженным противоборством спецназа из КГБ, преследованием и попытками уничтожить  нас, но и лихорадочной вознёй в Госдуме, которая законодательным путём попытается предать нас анафеме. Даже сейчас, несмотря на видимое спокойствие, отсутствие в стране организованного политического терроризма наиболее дальновидные политики из олигархов и новых русских ощущают запах жаренного и подозревают, что время их вольницы и вседозволенности в стране, где они хозяйничали, как у себя в кармане кончилось. Оказывается и беспредел имеет предел, позволю себе такой каламбур по поводу их страданий по веревке, которая для них уже приготовлена. Чутьё им подсказывает своевременность и архинеобходимость появления Закона об экстремизме, включающем и терроризм. И где-то в недрах Госдумы уже идёт работа над ним.
  Понятно, что такой Закон нужен, прежде всего, самой власти. Ей он просто архинеобходим. Как меченосцы, его «Щит и меч», выручил в своё время Сталина. Написанный в удобном для думских засранцев ключе, Закон защитит от отстрела, прежде всего их самих, а также проворовавшуюся, погрязшую в преступлениях бюрократию. Новый Закон - это индульгенция на право расправы со всеми теми, кто посягнул на собственность и честь бесчестных людей. Их честь - это нравы гангстерской «семьи», где ворон ворону глаз не выклюет.
 Депутатам Госдумы необходим  рамочный Закон, чтобы под него думские борзописцы состряпали ещё десяток подзаконных актов. Они поставят тех, кого, называют экстремистами или террористами, в условия, когда их будут искать у собственной жены под кроватью, когда любой человек, оказавший им помощь, имеющий двустволку, изучающий каталог по стрелковому оружию, может быть обвинен в терроризме. Когда не донесший на террориста, будет наказываться  исправительными работами или сроком в тюрьме, когда работа стукача, как работа донора будет оплачиваемой, когда террористы станут повседневными, отрицательными героями голубого экрана.
  Наша задача донести до людей правду об отечественных террористах и причинах появления в стране  политического террора. Объяснить людям, что террористы - это люди с оружием в руках, противостоящие власти, олигархам, криминальному бизнесу новых русских, защищающие Родину от захватчиков с помощью обмана и вооруженного мятежа захвативших её, защищающие страну от тотальной коррупции.
  Террористы - это народные мстители, партизаны, такое определение напрашивается само собой, принимая во внимание методы борьбы, цели и образ жизни этих смелых людей.
 Всё больше людей замученных нищетой, и уставших верить обещаниям сказочников завтра или послезавтра, с помощью «лукавой» статистики удвоить или утроить ВВП, начать борьбу с бедностью, понимают, что конец перманентному термидору Ельцина можно положить только с помощью политического террора. Отечественные террористы - единственная, реальная сила способная, что-то изменить в стране в лучшую сторону, сделать жизнь человека достойной, избавить его от нищеты. Для этого не нужно гражданской войны. Не нужно много оружия, войсковые соединения. 
  Поражение режиму будет нанесено с учётом горького опыта войны в Чечне. Мы должны научиться у чеченских бандитов, вакхабитов и террористов Бен Ладена, воевать в условиях города. Побеждать придётся не на полях сражений: на Боровицком холме, Краснопресненской набережной, Тверской и других местах сосредоточения погани. 
 Закон об экстремизме - ловушка для народа. Власть в стране опять попадёт в руки охранки. Берия не сумел стать вождём народа. Теперь охранка не упустит шанс, который даёт Закон и на троне окажется её человек. Народ ещё не успел забыть страшное прошлое, а оно под другим флагом вновь возвращается в страну. Закон об экстремизме, без сомнения развяжет руки КГБ, сделает его опять всесильным, опять будут карать невиновных. Закон гарантирует произвол.
 Можно принять Закон об экстремизме и начать борьбу с терроризмом, перестрелять и посадить кучу людей. Создать элитные войска для борьбы с ним. Но провал этой войны с народом можно предсказать заранее. Это будет что-то вроде борьбы войск СС с партизанами во время Отечественной войны советского народа с фашизмом. Оттого, что будет принят Закон о борьбе с экстремизмом, терроризм не исчезнет. Потребность в терроре - это состояние души. Когда тебя грабят, в твоём доме не осталось ничего, нет средств к существованию, хуже, на лечение ранения, которое ты получил, выполняя  приказ Родины, или ты всю жизнь работал, что-то скопил на старость, а кто-то отобрал это и теперь тебя даже похоронить не на что, а рядом бегут вереницы дорогих машин, магазины ломятся от изобилия товаров, кто-то отдыхает и лечится за границей, ему это по карману; телевизор показывает отъевшиеся, жирные, лоснящиеся морды «котов-депутатов», которые «заботятся» о тебе, Президента, правительство - все сытые, холеные, в костюмах от кутюрье, довольны жизнью, интерьеры офисов, дачи народных избранников, бронированные автомобили, охранников, голова и туловище у которых срослись, не может не возникнуть желания у  нормального человека,  морально оправданного желания,  восстановить справедливость.Ты  не завидуешь никому, ты не вспоминаешь о справедливости, её в мире нет, так устроил Бог, ещё он говорил, что если тебя бьют по правой щеке, подставляй левую. Ну, это уж слишком. Не нам, грешным, осуждать Господа и все-таки странное это беспредельное милосердие. А кто же сказал око за око и зуб за зуб? Не он? Вопреки Его наставлениям ты чувствуешь отчетливый зуд в руках, и указательный палец начинает  помимо воли сгибаться и дёргаться, в душе появляется отчетливый холодок отчуждения к «радетелям» народного счастья. Так рождается то состояние души, которое находит спасение в приобщении, пока мысленно, к делам тех людей, кого называют террористами, кто занят нужной работой, восстанавливает справедливость радикальными средствами, где только автомат Калашникова даёт нужный эффект. 
 Для нашей страны терроризм спасение. Он страшнее атомной бомбы, он неуязвим и неуничтожим - это на сегодня самое страшное и эффективное оружие возмездия. И оно будет использовано для борьбы с антинародным режимом, наиболее одиозными его представителями, их физического устранения,  как инструмент казни тех, кто нанёс стране непоправимый ущерб и ушёл от справедливого наказания, для санации криминального бизнеса олигархов и их ликвидации. В нашей стране террор при массовом зомбировании населения и распоясавшейся от безнаказанности власти панацея от грядущих бед, растаскивания государства по частям и его исчезновения  на политической карте мира.
 Первое выступление Боевой организации российских террористов даст понять власти и всем, кто с ней заодно, что настал «момент истины». Термидор или мирный переход к другому общественному строю закончился. Мирный переход был возможен лишь потому, что у власти остались те же люди, только поменявшие окрас и лозунги.
 Л.Троцкий в своё время назвал такое перерождение политического режима «термидором» - особой формой контрреволюции, совершаемой в рассрочку и использующей для первого этапа элементы той же правящей группы - путём их перегруппировки и противопоставления».
  И Ельцин и Зюганов, как бы прилюдно не бычились друг на друга были коммунистами и ими остались, а залитое кровью алое полотнище поменяли на симпатичный свежий триколор. Первое время флаги всё время срывали. Модницы ходили завернувшись в триколор, как в юбку. Государственное устройство, которое смастерили под триколором Ельцин с Зюгановым напоминало олигофрена. Они не ведали что творили. Особенно Ельцин, но то что состряпали устроило обоих. Чтобы модели придать законченный вид призвали Гайера и Чубу, те завершили метаморфозу прежнего государственного устройства 
 Первопроходцы, выжавшие из своего изобретения всё, что только было можно, стали мультимилиардерами и с политической сцены исчезли. Новое государство, как распутная девка, стоит у дороги в никуда, его трахают кому не лень, сутенеры-мытари тут как тут,  хотят что-нибудь получить, но это, тоже самое, что доить нетелившуюся корову.  Казна не наполняется. Идеологи приватизаторы позаботились об этом. Баррикад нет, но олигархи, сытый средний класс (нувориши), о создании которого так заботился Гаер, и государство стоят по разные стороны невидимой линии. И не понимают друг друга. Нувориши не понимают, почему за их счёт должно создаваться мощь страны, если она для них чужая, а государство думает, почему они не хотят платить, не обязанные ему ничем.
  Сплошь жулики, научившиеся хапать и крутить деньгами при Гаере они вовсе не созидатели, и кидать деньги в бездонную бочку государственных интересов не намерены. Гаеровское жульё (его средний класс) приобрело лоск, значительно увеличило  свой капитал, теперь они солидные бизнесмены, но всё равно бздят, боятся передела собственности, завели охрану, состояние позволяет, всю вырученную в стране валюту отправляют в офшор, на какие-нибудь райские острова, где у них фиктивные фирмы. Пока там спокойно. Они не забыли, что капитал сколочен преступным путём, поэтому и живут по закона преступного мира. Нет, с государством, в сущности, таким же бандитом, как сами, делиться они не будут. Смотрят на него как на дойную корову, случись с ним что, вместо помощи, помогут прикончить его, как корову, если она перестанет давать молоко. 
 Эти засранцы, от природы обладая неплохим чутьём, начинали со спекуляции валютой, вовремя уловили момент, когда можно было хорошо заработать, сделали свои состояния не для того чтобы однажды, из-за людей называющих себя властью потерять его. Эпоха первоначального накопления капитала закончилась. Их лафа тоже. Они это понимают. Мирного врастания в капитализм, нуворишей, как обещает власть, не получится, потому что другие и их большинство, не хотят нищеты и её консервации. Поэтому уже сидят на чемоданах, ждут сигнала. Начало отстрела  нуворишей их раскулачивание, выстрелы,  взрывы будут тем сигналом, которого они ждут. Организованный политический террор выметет их из страны.
 За десятилетие существования нового государства так и не создано серьёзной оппозиционной партии, которая была бы массовой и имела поддержку народа. Имела бы серьёзный политический вес и могла бы противостоять цинизму власти расколовшей общество на кучку нуворишей, и массу людей ставших нищими благодаря ей. Все эти «Медведи», «СПС», «Яблоко» и другие - это элитарные, из нуворишей, клубы по интересам - профанация партийной деятельности, поскольку партиями не являются, созданы только под выборы, на которых проводят в Госдуму своих людей. Это, как правило, обделавшиеся партийцы. Его надо за воровство сажать на нары, рядом с парашей, а он уже в Думе сидит, защищает экономические интересы эвенков. Ни чьих интересов, кроме собственных, такие подонки в Госдуме не защищают. А сама Государственная Дума, кормушка, где кормятся сами депутаты. Они откровенны, не скрывают, что «помогают»  Отечеству лоббируют интересы всё тех же нуворишей, а о том, сколько получат в случае успеха за помощь, помалкивают, как и о том, какие состояния успевают сделать за время работы народными избранниками. Получая процент с «нужных» людей содержат партии, членов которых можно пересчитать по пальцам. Вроде ЛДПР, где членами партии являются: сам Жириновский, его сын, заместитель председателя партии, придурок, специалист по геополитике Митрофанов, и уборщица-нянька, которая убирает за ними говно и вытирает им сопли.
 - Ты не устал, - спросил меня Олег.
 - Нет, слушаю тебя и соглашаюсь почти со всем, что ты говоришь. Всё знакомо. Просто лишний раз проверяю себя, свои ощущения, мысли. Потому что иногда мне кажется, что я заблудился, слышу одно, а вижу другое, мне начинает казаться, что я потерял чувство реальности, из-за болезни не могу быть объективным, всё кажется плохо, начинаешь бояться за свой завтрашний день, нарастает тревога за будущее страны, чем дальше, тем становится хуже. И одна болтовня у тех, кто себя причисляет к оппозиции. Может быть, я не вижу за  деревьями подрастающего леса и всё не так страшно, переходный период, всё устаканится и страна опять будет на подъеме, начинаю успокаивать я себя. Печально, но когда тебя слушал, убедился, что ужас происходящего реален, не снится. Твой вывод по поводу необходимости срочных радикальных мер, и что только нестандартные подходы, решения, действия могут изменить политическую ситуацию в стране, к  лучшему, совершенно обоснован. Термидор Ельцина слишком дорого обошёлся стране и народу. И дальше его терпеть нельзя. В нашей стране надо действовать только так как ты говоришь и организованный политический террор в России не просто оправдан, но и объективно необходим. Народ надо раскачать. А то действительно, большинство сжилось с нищетой, и будет привычно терпеть её, лишь бы не было потрясений. Слово потрясения завораживает. Народ, который постоянно истреблялся, и даже сейчас, в мирное время, без учёта потерь в Чечне, численность его ежегодно уменьшается, и счёт идёт на миллионы, не хочет потрясений, срабатывает инстинкт самосохранения, но это не в его власти. Делается все, для того чтобы пропасть между народом и властью разверзлась ещё больше и превратилась в жерло вулкана. Власть цинично цитирует Столыпина: «Нам не нужны потрясения, нам нужна великая Россия». Великой России уже нет, и теперь никогда не будет. И это факт. Если народ не проявит характер, и будет по прежнему согласен с любым меню, которое ему навязывают кашевары из Кремля, он потеряет страну, и последнее что ещё имеет, свободу. Там, на Боровицком холме, всегда находят повод устроить ещё одну, очередную встряску народу. Надо понять одно, нежелание народа связываться с властью развязывает ей руки. Полярность мира обусловлена природой. Когда отсутствует равновесие политических сил из-за отсутствия реальной оппозиции, происходит то, что и происходит в нашей стране. Нужен баланс сил. С учётом сложившейся в стране политической ситуации, противовесом однополярных политических сил должна стать  вооруженная оппозиция, её Всероссийская Боевая террористическая организация. В противном случае хочет того народ или нет встряски и потрясения  в будущем и постоянное ухудшение его положения ему обеспечены. 
 Наверно все-таки ты прав: как символом царской власти был Зимний дворец в Санкт-Петербурге, так сегодня символом всех бед в России является Боровицкий холм и Кремль с его обитателями. Там сейчас престол и власть вот с них и надо начинать.
 - Я рад, что ты согласен с тем, что я говорю, - сказал Олег, - и самое главное признаёшь, что терроризм является единственным средством, которое спасёт страну. Будем считать, разговор состоялся. Носит он, как ты сам понимаешь, предварительный характер. Это скорее знакомство с тобою, твоим кругозором, взглядами на различные аспекты политической жизни в стране, мне надо было убедиться в том, что ты придерживаешься нашей позиции о возможных путях изменения положения в стране и готов сотрудничать с нами. Теперь, когда мы переговорили с тобой, я буду говорить о тебе, о твоём членстве в нашей организации, и о возможности твоего участия в нашей работе.
 - Итак, ты согласен участвовать в нашей работе?
 - Да, - подтвердил я Олегу своё желание участвовать в работе организации, которая создана для борьбы с существующей властью.
 - Тогда тебе надо будет представить кое-какие о себе данные. Я передам все сведения о тебе и скажу, о твоём желании работать с нами, человеку, с которым регулярно встречаюсь. В нашей секции, в которой я состою, примут решение, и от того каким оно будет, зависит, будешь ты работать с нами или мы останемся с тобой просто хорошими знакомыми и дальше.
 - Что ж буду надеяться на  лучшее.
 Мы посидели молча, и я вспомнил о предложении Олега начать деятельность Боевой террористической организации с запоминающейся, впечатляющей, символической акции. Снести Кремль, а сам Боровицкий холм сравнять с окружающим ландшафтом. И на месте, где столько веков гнездилось Зло установить какой-то памятный знак или построить сооружение. «Что бы это могло быть? - подумал я про себя: - Какая-нибудь башня, которую бы было видно, как Эйфелеву башню в Париже, далеко и отовсюду?» Я поделился своими размышлениями с Олегом.
 - Олег, а что будет на месте  Боровицкого холма, если его снести?  
 - А это так важно? - засмеялся он, - да что угодно. Главный архитектор города решит. Мне, кажется, гораздо важнее уничтожить этот символ поганой власти. Цитадель бесстыдства, зла, лжи. «Сатана там  правит бал», сразу же вспоминаются строчки известной арии, когда думаешь об этом месте. Конечно, нельзя допустить, чтобы на этом месте вновь
было построено какое-то правительственное здание, скажем, опять что-то вроде резиденции Президента страны. Ты сам пофантазируй, представь себе, что может быть построено на месте снесенного Боровицкого холма.
 Олег опять засмеялся, таким чудовищно нереальным  казался ему наш разговор. Наверно, даже для сумасшедшего чересчур. Я вспомнил, как на Первом Съезде депутатов нового парламента СССР, писатель или журналист Корякин предложил вынести мощи Ленина из Мавзолея. Какой поднялся страшный шум. Коммунисты уже искали подходящий крест и хотели распять Корякина на лобном месте у Кремля. Скандал еле замяли.
  - Мне кажется, что строить там вообще больше ничего не надо, - сказал Олег: - Я, например, думаю, что в этом месте должен быть мемориал, единственный в своём роде. Он будет посвящен Злу и Власти, которые всегда под руку, вместе. Это должно быть какое-то оригинальное сооружение, которое можно поручить создать любимцам поганых временщиков, управляющих сегодня страной, Шемякину или Церетелли. Надо создать что-то такое, чтобы, увидев немыслимое, выворачивало наизнанку, хотелось бы блевать и рычать от злости. И появлялось бы атавистическое желание совершить насилие, хотя бы над идолом, который олицетворяет прошлое. Здесь нужны мозги бывшего пьяницы и хулигана, бандита с большой дороги, убийцы или шизоидное мышление свихнувшегося любителя гигантских форм. Только такие ваятели смогут создать что-нибудь достойное этого места.
  Мемориал поставить там, где стоял уничтоженный взрывом татарский Кремль, почему-то олицетворявший символ власти русских, Мавзолей и погост, а также Дворец съездов. Безликое здание, никак не вписывающееся в архитектурный облик Кремля, но удобное, не далеко от кремлевских кабинетов, комфортабельное по меркам времени его создания. Форум для торжественных сборищ, бесславно сгинувшей в никуда прежней власти, так же ненавидимой, как и та, что будет похоронена под развалинами Кремля. А вокруг мемориала, в месте унавоженном говном и пеплом злодеев, может быть последних в длинной русской истории, где навсегда будет погребено русское Зло, разбить вишнёвый или яблоневый сад, и он станет продолжением Александровского сада.
  Кстати, - прервал себя Олег, - почему бы ни возродить традицию казни  принародно, и не перенести после взрыва Кремля,  лобное место, которое откопают, как историческую реликвию, на Краснопресненскую набережную и вершить правосудие над проворовавшейся властью там, отрубая головы и сажая на кол в зависимости от тяжести совершенного преступления. Ходить только, боюсь, никто не будет. Народу на всё насрасть, если он по-прежнему будет занят заботами о хлебе насущном, который от него отняла вся эта погань, её так много, что если рубить ей головы, она зальет своей кровью всё кругом, поднимется и станет красной вода в Москве- реке.
 Холуй прежней власти Церетелли, на месте Спасской башни, поставит памятник, не меньше её, вождю и основателю государства, просуществовавшего по историческим меркам микроскопически недолго, столько же, сколько были у власти фашисты в Германии и меньше срока жизни собаки. Он изобразит голого, как писающий мальчик в скверике на месте бывшего когда-то здесь вытрезвителя, на углу улицы Моховой и набережной реки Фонтанки, в городе на Неве, понуро ссущего Ельцина. Тряпки прикрывающей срам, как принято в классицизме, не будет. Он ссыт на карту государства  российского. Карта расползается на обрывки, сжимается как шагреневая кожа от его ядовитой мочи. Благодарные заокеанские и другие новые хозяева территориальных пространств, принадлежавших России, сгрудились вокруг него, бывшего «Цезаря» и ему рукоплещут.
 В отдалении перед бывшим кремлёвским погостом, лицом к нему стоит скульптурная группа изображающая коленопреклоненный народ, склонив голову, он прощается с вождём, которого так горячо любили. «Ведь жили хорошо, и весело, водки при нём было море. Что ещё этим террористам не хватало?» - убиваются бедные люди. Теперь им опять предстоит искать свою долю. У каждого за спиной котомка. Кто будет Моисеем? Жириновский? Он поведёт несчастный народ мочить ноги в Индийском океане? А может быть теперь, всех будут мочить в сортире?! -  с пафосом закончил Олег свой экспромт - фантазию присказкой, ставшей известной совсем недавно, от одной новой тёмной кремлёвской лошадки: - Понравилось? - спросил  он, улыбаясь, меня.  
 - Да. Вполне реально. Здорово. Мне бы так не сочинить, - признал  я талант сочинителя.
 - Вот, кстати, сочинение одного «сумасшедшего», работавшего в администрации Ельцина. Хозяин, обиделся на помощника за то, что тот сказал ему правду. Осмелиться на это мог, действительно, только сумасшедший. Кроме того, вопрос, на который обратил внимание его помощник, касался его внешности. Это была неслыханная дерзость. Те, кто отвечает у него за имидж, обиделись и отомстили чиновнику. Вот он и оказался здесь. Сверхподозрительность черта любого диктатора и этого самодура тоже. Имиджмейкеры написали  донос, что с головой у его помощника не всё в порядке. Хозяин на доносе написал: «Отправить в сумасшедший дом». Обычная крысиная война в кремлёвских кабинетах. «Сумасшедший», передавший нам это сочинение, говорит, что вроде осмелился сказать своему бывшему товарищу и кремлёвскому начальнику правду.  Хорошо зная Ельцина, сказал, что не только государством управлять, ему нельзя доверить коров пасти. В зеркало бы на себя посмотрел. Как с такой бестыжей, расплывшейся от обжорства и пьянства рожей можно выходить к людям спокойно. Перешёл бы к радиообращениям, если так уж не не терпится прочитать то, что подсовывают, те, кто от его имени рулит в стране, не лез бы на экран ТВ, не смешил бы народ. Поскольку визажистам бесполезно с его рожей работать, умней не становится, уволил бы бездельников или разрешил бы им только педикюр себе делать. Говорит, что знает Ельцина хорошо, а сморозил такую глупость. 
 Видимо, приказано, добить его лютой смертью. Вот увезли подальше от Москвы, наверно, подумали что там, обязательно, кто-нибудь выручит из плена. Например, протрезвевшие друзья-демократы, кто вместе с другими привел этого недоделанного, а может быть ещё в пелёнках головкой ушибленного к власти. С беднягой москвичом, как и со мной, поначалу, развлекаются, испытывают на нём новейшие психотропные средства, на применение которых разрешение Управления по внедрению лекарственных препаратов Минздрава России отсутствует, нет достаточной практики использования, или надо запрещать уже на стадии опытов с «добровольцами», такими, как наш кремлёвский  подопытный.  Его наверно скоро добьют. Совсем плох.
 Олег сунул мне в руку гармошку из листа  или двух бумаги из школьной тетради. Я делал такие шпаргалки, когда учился в институте.
 - В конспиративной работе это называется, прочитай и передай товарищу? - пошутил  я по поводу шпаргалки.
 - Читай здесь и отдашь мне. Я передаю по частям, хранить негде, как только страничка другая готова, получаю и сразу передаю на волю. Если автор не помрёт, допишет своё сочинение до конца, во что верится с трудом, напечатаем полностью. Он написал уже довольно много. Это, видимо, середина. Дописать осталось всего ничего, - засмеялся Олег. 
 Почерк на гармошке был мелкий, каллиграфический, понятный и читалось легко.

 
        
          
        
             
    Глава семнадцатая

 «Наталья Петровна с тревогой ехала к «государю», так она про себя называла этого разваливающегося на глазах маразматика, который по традиции до последнего вздоха будет цепляться за власть и выпустит  её из рук только со смертью. Власть реально давно уже находилась в других руках, «семья» руководила страной.
  Ему приносят  лишь Указы, на подпись, прежде чем дать подписать, что в них ему разжевывают, но едва ли он понимает что делает. Он ещё кусается, выползает из берлоги в Бочаровом ручье и по привычке переставляет фигуры в команде. Слушаются, куда денешься. Какие-то оловянные солдатики. Политрук из пожарной части Степахин у него вырос до ферзя, он сделал его премьер-министром, правда, с самым кратким, как воробьиная любовь, временем правления, всего девяносто дней.
 - Сядьте, Сергей Владимирович, - сказал Президент Степахину и показал на место рядом с собой, рукой  сделал отмашку Примачкову и грозно на него посмотрел, тот понятлив, давно крутится в кремлёвской обойме, сразу поднялся и пересел в кресло подальше. Зачем, к чему, какая польза от этой рокировки и сам не знает.  Действует интуитивно, на авось, вдруг интриги против него плетут, а он карты им и смешает. 
 Наталья Петровна вспомнила, что прежние правители не очень жаловали её. Премии, награды, официальное признание, это да, всё-таки гордость советской науки, а личной встречи не удостаивали. К себе пригласить боялись. Кремлёвским политесам не обученная, скажет правду, то чего они пуще всего боялись, что править им нельзя, все такие недуги имеют, что на горшок ходить надо осторожно, как бы чего не вышло. А они  представить себе не могли, как это без них страна останется. Рюмочка хорошего коньяка для них была лучшим психотерапевтом. Нет, к себе не пускали. 
  История движется по спирали и всё повторяется, только на другом витке, подумала она. Те прятались, боялись, отсиживались где-нибудь, помощники скрывали насколько можно долго их маразм, а этот ничего не боится. Вот прижало, а правду сказать некому, никто не хочет, боятся, молчат, как в рот воды набрали. Не побоялся, позвал её. Только ведь она не врач-психиатр, не скорая помощь, в руках у неё фундаментальная наука, которая не даёт рецептов, как голову привести в порядок, не занимается диагностикой и лечением психических болезней. Вряд ли пользующие его врачи знакомы с её трудами, а если интересовались, то в основном прикладными разработками. Может  быть, сочиняя свои докторские, они что-то использовали из этого арсенала. Конечно, у него есть и хорошие специалисты, которые всё видят, всё знают, но боятся его. Вот её пригласили, собирают консилиум.
 Внешне у «государя» все признаки сенильноподобной деменции. Старческий маразм. Рановато. А если копнуть поглубже, что скажет томограмма, энцефалограмма? Ждут её, конечно, не с пустыми руками, но произнести вслух боятся, хотят, чтобы сказала она, а уж потом, кого он позовёт, пойдёт с ней в гости к нему. Боятся неспроста, реакция его непредсказуема, одно слово, Хозяин, чёрт знает, что может выкинуть. Надеются на её авторитет, она и не таких осаживала. Вон Кириленко из его Политбюро, запойный пьяница, тихо закончил свои дни в сумасшедшем доме. Она Чазову, тогда министру здравоохранения, давно сказала, что так будет.
 Наталья Петровна, как и все издалека, наблюдала борьбу Ельцина за власть. Конечно, ему помогали, но и он не терялся, не без пользы для себя использовал полученные у помощников уроки лицедейства. У него оказался небольшой актёрский талант и способность перевоплощения. Он неплохо сыграл тогда роль, завоевал симпатии зрителей, когда понадобилось вызвать сочувствие. Из оратора по бумажке громящего злодея коммуниста Горбачёва, он превратился в скулящего, затравленного теми же коммунистами доброго пса дворнягу, ищущего защиты и получающего её у простого народа. С помощью таких нехитрых приёмов и речей, написанных для него  лучшими из литераторов и политологов демократов, которые почему-то купились на его игру, и популистские обещания, он победил. И вот он теперь на Кремлёвском Олимпе. Типичный «прораб» перестройки из окружения Горбачёва, невоспитан, необразован, бездарен, косноязычен, впрочем, как и многие коммунисты на всех этажах партийного руководства страной. В смысле серости, посредственности, отсутствия харизмы не был исключением и самый верхний эшелон власти. «Кто ясно мыслит - ясно выражается», кажется так у Горького, когда он цитирует Шопенгауэра? Речь членов Политбюро КПСС без бумажки свидетельство состояния души убогих людей, их скудоумия.  Только отчаяние, с такими данными заставляло Ельцина рваться к власти. Боялся исчезнуть в политическом небытие, вслед за теми из Политбюро, кто отлучил народного любимца от управления страной, не дал больше рулить, впервые указав на его место: лжеца и клоуна из балагана.
  Упрям как бык и за властью готов шагать по трупам. Его диктаторские замашки были хорошо известны  Москве, когда он был первым секретарём Московского горкома партии. Что стоила одна его пресловутая ротация кадров, сколько наделала беды, сколько сломала человеческих судеб.
  Так бывает, у недалёких, необразованных, людей, когда они ничего, не понимая в деле, которым должны руководить, поставленные на командную высоту, вдруг узнают о каком-то, как сегодня говорят, «ноу-хау», и зажигаются им, потому что это новое даёт хорошие результаты там, где они и должны быть. Эта идея или метод  полностью овладевает их воображением. И они, как в басне И.А.Крылова «Мартышка и очки», начинают примерять их ко всему, с чем приходится им сталкиваться, предлагая «очки» в качестве панацеи от всех бед. Другого-то они ничего не знают. Н.С.Хрущёв засеял всю страну, до самого Полярного круга, кукурузой, ну а «прораб перестройки» вцепился в ротацию, бесконечная чехарда с кадрами казалась ему самым надёжным способом произвести в России революционные изменения. И другие решениями самодура, спонтанные, непродуманные, лишенные смысла, диктовались не разумом, чем-то другим, инстинктом, и, прежде всего, страхом, что его выкинут из политической обоймы, оставят без власти. Страх потерять всё заставлял его делать ещё большие глупости, он держался только за счёт популярности, которую, как изгой, имел в народе, и бескорыстной помощи людей, их теперь называют имиджмейкерами, тогда политологов и психологов, кто боролся за него, исправлял что можно.
  Расправы с людьми, убожество, косноязычие кандидата, его лживость, беспринципность, и другие пороки почему-то не смущали их, умных людей. Они были словно загипнотизированы им, как дети тащили чудовище на веревке в дом, думали приручить, чтобы и остальные полюбили его тоже. Это было уму непостижимо. Они сделали его другим, многому научили, они любовались своей работой и верили в него. 
 Наталья Петровна всё это видела, и как стал президентом, как первым делом сбросил маску с лица, тщательно подобранный ему имидж. Превратился в держиморду, даже внешне. Он расплылся, обрюзг, постарел моментально, но не стеснялся этого, стал таким, каким был прежде. После победы предал тех, кто помогал ему, перестал с ними встречаться, прислушиваться к их советам. Подбирая себе новую команду, освободился от них, кому он был обязан всем и без них никогда бы не состоялся. Люди для него всегда  были ничто. И всё же по совету холуёв из своей администрации, которой забил все кремлёвские кабинеты, предложил бывшим помощникам полную свободу в плане личного обогащения и тёплые места на дипломатическом  поприще. Кто-то воспользовался предложением и набил полные карманы, они стали первыми российскими «олигархами», как его верный холуй, бывший заведующий кафедрой научного коммунизма Свердловского университета, при нём Государственный секретарь с неопределенными функциями, и подбирающий мячики «мальчик на побегушках», спаринг-партнёр по теннису Бурбулис. А были такие, и их было большинство, кто отверг подачку с барского плеча и ушёл сам. Как пришёл, так и ушёл ни с чем. Они презирали себя за ошибку, которую совершили. Они ошиблись в кандидате на власть. Не смогли рассмотреть подлеца, помогли занять ему «трон», люди совестливые, теперь сожалели, что помогли стране сделать выбор. Они не желали участвовать в санкционированном новым самодержцем грабеже Родины.
 Многие разобрались в нём, но слишком поздно. Ещё вчера их кумир, оказался циничным и бессовестным человеком. К сожалению, в политике отсутствуют такие понятия, как совесть и порядочность. И здесь Ельцин попал в «десятку»».
 Я прочитал эти жалкие сложенные в гармошку листки с чувством какого-то морального облегчения, как будто не кто-то, а я сам выполнил важную миссию и  снял с души камень и рассказал ослепшим людям правду, о том, чего из-за своего недуга они не могли знать. Я подумал, что если это сочинение бывшего кремлёвского сподвижника Ельцина найдёт дорогу к людям, то станет для народа холодным душем, он быстро протрезвеет. Говорят «от любви до ненависти один шаг». И образ доброго царя батюшки, созданный для него его имиджмейкерами, изгоя, народного героя, защитника униженных и оскорбленных, своего в доску пьяницы, (они же хотели такого) померкнет. Реакция  народа не предсказуема. Рассказ его бывшего сподвижника, опубликованный в печати, для «народного героя» и своего в доску пьяницы может стать сокрушительным ударом и свалить его окончательно. Поэтому практически задача сводится к скорейшему донесению до народа всей правды о его вожде. Хотелось бы, конечно, чтобы был организован политический  процесс, вроде Нюрнбергского, на котором предстали бы в качестве обвиняемых все подельники Ельцина и, конечно, сам он, как главный обвиняемый. Но меня бы устроил пример Чаушеску. Расстреляли бы  у кремлёвской стены и делу конец. А «Семью» и подельников в каторжные работы на урановые рудники.
 - А кто такая Наталья Петровна? Почему он пишет от её имени?
  Олег отобрал у меня гармошку с сочинением и  сказал:
  - Просто автору не хочется писать сухим канцелярским языком. Это же не донос в КГБ. Выбрал такую манеру изложения материала. Это его воспоминания о времени его работы с Ельциным. Он был свидетелем его свидания с Натальей Петровной Бехтеревой. Она известный учёный психиатр, академик, член РАМН, здесь, в Ленинграде, работает в Институте мозга, ездила в Москву в ЦКБ на консилиум, посвященный психическому здоровью вождя. Он проводился в плане комплексного обследования его здоровья и в связи обострением у него ишемической болезни сердца и подготовки к шунтированию. Автор беседовал  после консилиума с Натальей Петровной, он знал её и раньше, так как работал в аппарате ЦК КПСС, курировал здравоохранение. Здоровье руководителей партии и правительства было тайной, по степени секретности превосходящей всё остальное в стране. А тут психическое здоровье, которое шалило у многих. Второй человек в партии, Суслов выходил из дома в калошах, в дождевике, с зонтиком, чтобы сесть в машину и доехать до Кремля. Шёл по кремлёвским коридорам, не снимая доспехов, до своего кабинета, эта процедура у него занимала около часа. Приходил в кабинет и только здесь снимал калоши и дождевик. Иногда забывал их снять так и сидел в них  за рабочим столом. И вот этот маразматик устроил настоящую травлю А.И.Солженицына. Кровавую по себе память оставил в Эстонии, когда уже после войны, опять пристёгивал её к СССР.
   Нашему писателю не однажды приходилось решать неудобные вопросы по поводу состояния психики больных вождей. Зная его, как честного, порядочного человека, Наталья Петровна  была с ним довольно откровенна и была более словоохотлива и не ограничилась сообщением только диагноза. Они говорили по более широкому кругу вопросов касающихся здоровья вождя. Затрагивали разные стороны кремлёвской жизни Ельцина и влияния нездоровой энергетики вождя на окружающих его людей и принимаемые решения и вообще на его способность руководить государством. Вот об этом он и пишет в том отрывке, который ты читал. Это не всё, рассказ о встрече Натальи Петровны с Ельциным ещё впереди. Будем надеяться на лучшее, что автор допишет своё сочинение до конца. Хотя всё в руках божьих. Если замучат  нашего сочинителя до смерти, тогда мы полностью скандальную информацию о Ельцине не получим. Ну что пошли, отдохнём? Мы обо всём договорились. Пока лежи и попукивай. До пятницы, когда ты выписываешься, мы с тобой определимся.
 Мы пошли с Олегом в палату, в столовой наши посиделки с ним  продолжались, наверно, часа два. Делать было как всегда нечего, лежать в палате было невозможно, из-за истошных воплей пацана, и ходить по коридору взад и вперёд осточертело. Пацан отчего-то развеселился, читал стихи, опять вспоминал бабушку и голый, с жопой вымазанной в собственном говне, которое давил всю ночь, убегал в коридор, орал у поста медсесты в пятой палате. Мешал ей, там опять ждали смерти больного. Мужик  лежал давно, и смерти его ждали с облегчением. К нему боялись подходить, и даже человек татарина, который следил за палатой поднадзорых больных, отказывался менять у него постельное бельё и переодевать в чистое исподнее. У умирающего всё тело было покрыто   какими-то чёрными бубонами. Он опух, был весь ватный, глаза заплыли, из щёлочек оставшихся вместо глаз, постоянно текли слёзы. Он был в сознании, стонал и ничего не просил. Его кровать отодвинули от других, насколько это было можно подальше. Приходил дерматолог, что он сказал, было неизвестно. Но, скорее всего, это был не его больной. И вот, наконец, мужик должен был отойти. К покойнику были готовы, а этот пацан, как назойливая муха мешал всем и даже больной, слушая его сказки, никак не умирал, наверно ему было интересно, и мучил, задерживал, отрывал от других дел медперсонал. Марья Израилевна не выдержала, подозвала пацана, взяла из кучи грязного белья наволочку вытерла ему жопу и засадила в неё полный шприц снотворного. В отделении наступила относительная тишина. Только где-то плакал мужик-плакса. Он плакал не переставая. Особенно его расстраивали гастрольные концерты Иосифа Кобзона в  Украине, которые смотрел по утрам в комнате отдыха. Он рыдал навзрыд и переставал реветь только, если кто-нибудь переключал программу. И опять разбирался с «татарской мафией» Женя. Его голос гремел и разносился по всему отделению. В палате я лег на своё место. Саша тоже лежал. Сегодня никто не сгонял с кроватей. Разговор с Олегом поднял настроение. «До пятницы два дня, скоро выпишусь», - подумал я. И от этой мысли стало совсем хорошо.
  - Ну, что переговорили? - спросил меня Саша.
 - Да в общих чертах, - ответил я. Что-то вроде сожаления прозвучало в моих словах. Возбуждение после разговора с Олегом ещё не прошло, и я был настроен решительно 
 - А ты что хотел сразу получить задание? Например, прихлопнуть главного врача больницы? Как нашего самого близкого и непосредственного врага. Испытать себя. И быть повязанным с нами  кровью террора?         - Ну, это слишком мелко. Какой террор. Даже киллер посчитает, что его оскорбили, предложи ему такую работу. Я так понимаю любое убийство, я имею в виду в рамках террора, должно быть оправдано целесообразностью.
 - А ты думаешь, что наши мишени только там, наверху, где власть и у нас нет других забот? Санация власти, безусловно, необходима, причём, как уборка влажной тряпкой, чем чаще протираешь, тем чище. Проводить её надо регулярно. «Наезды» власти наиболее опасны для общества. Однако замыкаться на одной, хотя и очень важной проблеме мы не собираемся. Нести круглосуточную вахту наши снайперы, как нес её в своё время кремлевский полк охраны у Мавзолея Ленина, не будут. Просто периодически надо ликвидировать наиболее одиозных представителей правящей сволочи, отстреливая её, как кроликов в Австралии. Они там опасные вредители сельхозугодий.
  Власть должна постоянно ощущать нашу опеку. Этим будет заниматься центральная структура нашей террористической организации. Гай  любил квазинаучную терминологию. Говорил, захлебываясь соплями, и проглатывая слова, о чём бы его ни спросили, везде у него фигурировали макропоказатели, он говорил в них даже о собственном поносе. Насрал столько-то килотонн. Используя его поносный язык, мы убеждены, что корректировка макропоказателей социально-экономического положения страны нашими методами дело нехитрое. Достаточно ультиматума и снайперов. И «дело в шляпе» - рассмеялся Саша:
   - Вот ты думаешь, что наши цели вокруг престола и сам трон. Ты такой не один. Заблуждаются многие. Россия - это не только Москва и Ленинград. Там находится её центр и поганая власть. Кондовая, истинная Россия вся в провинции. А она в жопе, задыхается от нищеты, безработицы, серости населения, живёт ещё в прошлом веке. Какая культура, какой научно-технический прогресс? Россия благодаря Ельцину за период его правления превратилась в лоскутное одеяло, состоящее из формально управляемых центром провинций. Россия огромная страна. Это тебе не какая-нибудь Франция. Центральная власть должна быть сильной и местную держать в узде, не давать ей распускаться. А сейчас каждая волость - это удельное княжество. Мы это проходили. Всё плохо кончилось. Триста лет под татаро-монгольским игом ходили. Местная власть теперь посылает центральную на хер и правильно делает. Такую власть надо не посылать, а просто смести. Нет, не хотят, слабая центральная власть устраивает. Оборзевшие новоиспеченные городничие, волостные начальники, чиновничество, нувориши, прохиндеи, криминалитет, - все живут теперь припеваючи. Любая волостная администрация змеиный клубок из этих подонков. Что хотят, то и творят. А народ опять в дураках ходит. Вот где огромное поле деятельности для нашей организации. Вот где пострелять и повзрывать придётся, пока не наведём порядок. Без рытья братских могил, будет не обойтись. Много всякой дряни придётся в них уложить, а особенно чиновничества.
 - Подождём пока всех, убивать. Надо кого-то на развод оставить - засмеялся я: - Останемся в пустыне. Уж лучше свои чиновники, чем чужеземцы. А то налетят китайцы. Поменяем «шило на мыло». Говорят лучшие в мире взяточники. Вон и так уже половину страны захватили. Чтоб их! Стратегические партнёры. Всех лягушек слопали! Я ещё был здоров, как-то ходил весной на болото. Раньше там такой лягушачий гвалт стоял. А теперь тихо. Всех лягушек переловили, высушили, продали китайцам. Знаешь анекдот про китайцев?
 -  Не знаю, расскажи, - попросил меня Саша.
 - Был когда-то в городе, первым секретарём Обкома партии некто, Василий Толсти-
ков. Страшный антисемит. Тяжело при нём жилось в городе евреям. Тут подоспели события в Китае. Мао объявил культурную революцию, советско-китайская дружба испарилась. Есть на Амуре остров Даманский, на который стали претендовать китайцы. Было вооруженное столкновение. С обеих сторон  были потери. Мы потеряли убитыми и ранеными, целую заставу, китайцы пару пехотных дивизий. Хорошо поработал «Град». Остров отстояли. Китайцы в истерике осаждали советское посольство в Пекине, дипломатическая служба в этом посольстве превратилась в ад.
  К власти пришёл Брежнев. Толстиков не уловил изменившуюся конъюнктуру, и что-то где-то о нём не так сказал. Надо было говорить об успехах нового руководства страной в превосходной степени, а он отметил лишь положительные тенденции. Говорить так о Брежневе было всё равно, что подписать себе приговор. Его сослали послом в Китай. И вот он прилетел в Пекин, сошёл с трапа самолёта, его встречают китайцы, не как раньше, по рангу не меньше заместителя Председателя КНР, а какая-то дипломатическая шелупонь. Новый посол молча постоял перед ними, не пожимая протянутых рук, и спросил: - «Ну, что, жиды, прищурились»? Сел в машину и поехал в посольство.
 Одна встреча с В.С.Толстиковым была у меня в реальной жизни. Она произошла, как это тебе не покажется странным, в туалете Смольного. Потому что вообще встретиться с ним, вот так, один на один, я не мог в принципе, разве что по теории вероятности, что, видимо, и произошло. Раньше было проще, и Толстиков ходил по Смольному без охраны. Наверно, ему было не дойти до своего персонального туалета, и он зашёл  в тот, что был по пути. Кстати, такая примечательная деталь, туалет находился у лестницы, под которой убили Кирова. Я со всего размаху влетел в туалет и хотел ринуться дальше, а мне мешает какой-то мужик. Я решил уступить ему дорогу и он мне тоже. Вежливо, пропуская друг друга, мы постояли так, ожидая, кто двинется первым. Я уже рассмотрел, что это Толстиков и не двигался с места. Он понял, что я застыл, как часовой на посту №1, у гроба Ленина, и чуть склонив голову в  лёгком поклоне, прошёл мимо меня.
 - А что ты делал в Смольном, как ты говоришь, в столь юном возрасте?
 - Ну, конечно, не был поставлен стоять навытяжку в гальюне и приветствовать пионерским салютом вождя ленинградских коммунистов. Тогда наша встреча должна была развиваться по другому сценарию. Он, выходя из туалета, с лёгкой душой, если предположить, что она находится в мочевом пузыре, должен был приветствовать меня традиционным пионерским приветствием: «Будь готов!», предупреждая о трудностях, с которыми я могу столкнуться у писсуара, зная, может быть, по личному опыту, какими они бывают при простатите или аденоме простаты, если бы и я, как Пётр I, был поражен этим страшным недугом, чего, слава Богу, в юном возрасте, не бывает. А я ему, как старшему товарищу, заботливому наставнику, коммунисту должен был ответить: «Всегда готов!» Но на лацкане моего пиджака был комсомольский значок. Я был уже в комсомоле. Работал в обкоме комсомола. Вожди и аппарат, надёжного помощника и резерва партии, размещались тогда в 5-ом подъезде Смольного.
 - Понятно. Как тебе понравилось сочинение аборигена из Кремля? Там что мёдом намазано? Этот, как я понял, успешно служил коммунистам, потом, как и его патрон перекрасился. Он стал его помощником. И в кабинете, который Ельцин оставил за ним, зазвучали новые лозунги и слова доселе в Кремле неизвестные, и кремлёвская служба чиновника покатилась дальше, как будто в стране ничего не произошло. Так и было для него на самом деле. Горбачёва убрали и дырочку от гвоздя, на котором висел портрет,  замазали. На столе, теперь стены портить не модно, он поставил нового кумира. С открытой доброй улыбкой, с седой прядью, чуть прикрывающей почти сократовский лоб. Прямо кинозвезда, чем не любимец народа. А как говорит. Заслушаешься. «Голову, на рельсы за вас положу, - обещал он, - если хоть на копейку жизнь ваша станет дороже». И слово сдержал. Труд человека в стране нуворишей стал дешевле рабского. Для этих целей нашёл достойного единомышленника: - «У меня такой сподвижник, такой сильный экономист, ему сам В.Леонтьев (автор плана ЦРУ по развалу СССР) руку жал и благословил на премьерство. Гай прославился тем что, не смотря на свою родословную, громил коммунистов на Съезде советов за бюджетный дефицит. «У Егора Тимуровича, - пообещал Ельцин, - вообще дефицита не будет». 
 Ельцин не был бы самим собой если бы опору не находил в себе подобных отморозках, способных переплюнуть его по части организации афёр, масштабных операций, по своей подлости и жестокости превосходящих все злодеяния крупнейших злодеев 20-го века и средневековья. Гаер, Чуба, Коржиков, их так много уже прошло, побывало «во власти». Это всё его открытия и находки. Неизвестно кто был у них учителями в школе, в институте, но что они читали видно по почерку: Сталин, Гитлер, Макиавелли. Современные  отморозки  учились у них.  Их можно отнести к Homo sapiens только условно, по внешним признакам, потому, что у них тоже есть голова руки и ноги.
  Этот Охотник на подонков, обнаружил в этих мерзавцах себе родственные души, нашел у них способности, которые имел сам, но тщательно скрывал, не имел права показывать. А как же его имидж? Он такой симпатичный на портретике, в рамочке, она стоит  в кабинете у всех верных псов опричников и любого чиновника. Нет, творить зло, мерзости должны были другие. Он их только покрывал. Например, Чубу, когда тот где-то стырил огромный короб с долларами и притащил их Хозяину в Кремль. Пришлось сослаться на государственные интересы, которые можно было решить только таким образом.
  Его протеже соединяют в себе,  интеллект,  как Гаер и Чуба, преступную дерзость, злобную хитрость и презрение ко всем моральным законам. Для реализации замыслов  кремлёвского Самодура или «Семьи», чёрт ногу сломает, не разберешься чьих, - это то, что нужно. Гаер, он уже ограбил население, помог в развале страны и поэтому на хорошем счету у Ельцина, который других кремлевских чиновников тасовал, как карты в колоде. Теперь, когда бывший премьер решил реализовать свои фантазии больного человека Хозяин не стал препятствовать ему в этом, а наоборот поддержал. В институте, созданном под него, где Гаер теперь трудится, и который Ельцин подарил ему в благодарность за верную службу, помимо основной работы: - создания теории захвата власти,  и которая создаётся втихаря, от Ельцина в тайне, ведь свергнуть в первую очередь предстоит самого Ельцина, в свободное от создания этого оружия претендентов на власть время  сексуально-патологические пристрастия маньяка и шизофреника воплощаются  в другом грандиозном проекте. Здесь в институте создаётся программа сексуального перевоспитания народа. Гаеру нравится, когда его трахают в жопу и пендель от Ельцина для него всегда был наградой. Теперь он хочет, чтобы всю страну трахали тоже туда, куда и его. Программа предусматривает проведение в стране «голубой революции», создаёт условия для развития в стране порноиндустрии, привлечения в неё капитала отечественных нуворишей и зарубежных инвесторов и получения доходов. То, что они будут огромны, это подтвердила не одна экспертиза бизнеспроекта. Программа уже одобрена на  секретном совещании  у Ельцина. Создать в стране индустрию развлечений, неотложная государственная задача, так считает бывший голубой премьер. Для этого в первую очередь надо легализовать порнобизнес, чтобы он открыто существовал, как,  например, игорный бизнес.  А сколько рабочих мест даст порнобизнес  стране, уже только это говорит в пользу того, чтобы ему быть. Текстильные города под Москвой превратятся в один огромный центр порноиндустрии, зачахнувшие, разрушающиеся они, как «Феникс из пепла», возродятся вновь. Появятся роскошные бардаки и жилые кварталы, где уставшие «гёрлс», бывшие безработные ивановские ткачихи, будут приводить себя в чувство, в собственных бассейнах и джакузи. В Америке  Голливуд, россиянам «Грёзы любви», так можно бы было обозвать это сладкое местечко. Что нам американская Мечта, наша лучше. Там создают продукцию для души, у нас будет получать наслаждение и отдыхать тело. 
 Проектом предусматривается создание традиционных публичных домов  и клубов для «голубых». Гаер уверен, что их будет не меньше. Он лично участвовал в разработке этой части программы сексуального  перевоспитания народа. Она включена в проект. В ней предусматриваются появление лечебных заведений, где будут заниматься вопросами сексуальной ориентации пациентов и смены пола. В случае успешной реализации проекта, в чем  никто не сомневается, задача подобных лечебных заведений и mass media, всей пропагандистской машины, состоит в том, чтобы превратить чуждый половому воспитанию и традициям народа гомосексуализм в альтернативный вид половой жизни. И здесь не последнее слово за нашими мастерами искусства. «С кем вы, мастера культуры? – правда, по  другому поводу, спрашивал в своё время Ленин. Культурная революция в Китае быстро выявила всех, кто пытался отстать от перемен в жизни: скуэров, консерваторов, конформистов Они были строго наказаны, а некоторые даже казнены. Видимо, не смотря на имена, и у нас придётся некоторым деятелям искусства прочистить мозги. Упорствующих, убежденных в своей правоте отправить в клиники, чтобы они сменили пол, и почувствовали всю прелесть свежих, неиспытанных ощущений. И помогли стране в культурном строительстве, создали новое искусство, где воспевалась бы однополая любовь. А то пока только Борис Моисеев один воюет на фронте голубой любви. Надо помочь ему. Организовать и других актёров, музыкантов, танцоров, скрывающих свои истинные сексуальные пристрастия для пропаганды голубого искусства. Жаль, умер Зиновий Карогодский, бывший главный режиссёр Ленинградского ТЮЗа, известный педофил, которого освободил от тюрьмы Гаер. Его авторитет  мог бы повлиять на расстановку сил в искусстве, если бы он сказал своё слово в защиту перверзий. А Роман Виктюк? Этот гений сценического искусства, живёт в наше время, мы его современники, он не должен оставаться втуне. Его голубые убеждения, таран в искусстве, они должны быть озвучены, за ним пойдут миллионы. Ролики с задницей Бориса Моисеева, звуками из неё, утверждающими гласность голубой культуры, будут конкурировать с рекламой пива на голубом экране. Искусство, имеющее голубую окраску, несомненно, будет влиять на эротическое воспитание народа. Табу на считавшиеся ненормальными гомосексуальные отношения уйдёт из подсознания. Расцветёт «голубая культура».
 Гаер был бы плохой гомосексуалист и экономист, если бы не видел и не планировал за невинным приручением к «голубой культуре» соотечественников, особенно молодёжи, сверхдоходов «голубого братства», которые бы, как сейчас нефть, газ, лес,   стали бы огромным потоком вливаться в экономику страны. И ещё. Порнобизнес и наркотики неразделимы. Доходы от наркобизнеса по недавно ставшей известной пословице: «котлеты и мухи раздельно», достанутся Гаеру. Если удастся полностью реализовать свой проект он станет крупнейшим наркобароном среди прочих и останется заботливым гражданином страны, многодетным отцом, ну ещё незаурядным пидером. Насмешки, презрение порядочных людей это для него, как о стену горох. Он же верный соратник Ельцина. Тому ссышь в глаза, а он говорит, что божья роса. С Гаером та же история. И это только один проект, больного, спятившего на гомосексуализме, бывшего премьер-министра. Возглавляемый им институт экономики переходного периода готов представить и другие подобные проекты. Идей много.
 Саша замолчал. Наверно устал. Его монолог был для меня откровением. С другой стороны он был как бы  продолжением печальной повести «кремлёвского сумасшедшего»,  отрывок из которой дал почитать мне Олег. В палате, после того как  заснул  мальчишка-засранец, было относительно тихо. По-прежнему чесался и вращал глазами леший.
 Педераст-астролог сегодня лежал спокойно и не бегал взад и вперёд к гальюну и обратно подгоняемый тоской неосуществимого желания.
 - Пойдём, постоим у окна? - предложил я Саше. Он согласился и мы вышли в коридор - Скажи, - спросил я Сашу, - ты тоже был чиновником  при Гаере? Может быть, помогал в интимных делах? Или работал у него в институте? Мне Олег приоткрыл тайну из-за чего ты здесь. Вернее из-за кого. Я обещаю тебе, как будущий член организации, о существовании которой я узнал от тебя, что буду нем и сразу же забуду, кто мне рассказал, то, что ты знаешь о Гаере. 
 - Хорошо. Но если ты вляпаешься из-за меня во что-нибудь, расскажешь кому-нибудь или где-нибудь то, что я тебе расскажу, пеняй на себя сам. За мной следит не КГБ. Следят его люди, собственная охранка, наймиты, он платит им деньги за свой покой и реноме порядочного человека. 
  Я почувствовал внутренний холодок, как будто я стоял у края пропасти заглянул в неё и отпрянул. Если людям, поместившим сюда Сашу, станет обо мне что-нибудь известно то, можно было только предположить, что они со мной могут сделать. И о досрочной выписке придётся забыть. Нет, к этому я не был готов.
 - Ну что не пропало желание, будешь слушать то, что я тебе сейчас расскажу?
Саша опередил  меня с ответом и предложил: - Давай не будем спешить. Я уверен, что скоро я и Олег последуем  за тобой и тоже окажемся на свободе. И тогда ты и не только, все, кто находится там за стенами этого дурдома узнают много интересного из того, что я мог бы рассказать тебе сегодня. 
 Наша уверенность не зиждется на фантазиях, не абстрактна. Я уже сказал тебе, что пока мы собираем компромат и занимаемся организационной работой. Собираем компрометирующие материалы на наиболее одиозных представителей верховной власти, зарвавшихся подонков, потерявших всякую осторожность, чувствующих себя неуязвимыми от упоительного чувства  безнаказанности. В правовом поле их не достать. Прикрыты щитом депутатской неприкосновенности, а там, где иммунитет не действует, их грехи, они уверены,  надёжно прикрыты мантией Хозяина Кремля, не подозревая, что Цезарь голый, его мантия, как у любого сумасшедшего, всего лишь виртуальная реальность, а обещания прикрыть срам своих подручных не более чем фикция.
  Помнишь генерального прокурора, которого в междоусобных разборках съела мафия, противостоящая кремлевской  «Семье» Была видеокассета с компроматом, которую получил генеральный директор  телеканала «Россия». У него не было выбора показывать её или нет. После получения кассеты таймер отсчитывающей минуты его жизни был включен. И поздно ночью в специальном выпуске новостей он показал порнокассету, где главным  порногероем стал генеральный прокурор. И «Семья» не смогла спасти своего человека. Ельцин, наверно, в первый раз увидел, что кафтан у него дырявый.
 Так будет и у нас. Уже сейчас мы имеем достаточно  компрометирующих материалов на ближайшее окружение Ельцина. Есть видео материалы и у меня, которые я, и в этом нет ничего странного, страшная случайность, не более,  получил от одного бывшего  работника ФСБ. Они, в частности, о Гаере. Кассета с оргиями, которые он устраивал, где-то на даче под Москвой, когда был премьер-министром и позже. В них участвуют многие хорошо известные в стране люди из разных кругов нынешней элиты, есть даже представители церкви, её высшие иерархи. Притон принимает только голубых и оргии носят соответствующий характер. Вот откуда становится ясно, почему церковь чувствует себя так свободно, стала частью государственной машины, заполнила собой идеологический вакуум, проповедует поповщину, вместо догм коммунизма, которые втюхивать теперь некому. Опять востребована, опять рассказывает сказки и портит детей в прямом и переносном смысле. Православная церковь насквозь голубая. Правда, этим грешит вся церковь, не только православная. Может быть там, наверху, у Господа, тоже какая-нибудь перестройка или не досуг, занят и сейчас не до этих гоморритян. Ты можешь спросить меня, почему я не мог использовать эти материалы раньше? Не было уверенности, что они дойдут до адресата, т.е. СМИ. Теперь, когда у нас есть связь с волей, создана организация, их время пришло. Это наша козырная карта, используя её, мы выйдем на волю и грянет буря такой силы, что освежит всё кругом, я уверен, станет намного чище от мерзости, которая взяла в полон страну и людей. Не смотря на то, что Достоевский назвал Россию большим недоразумением, я верю, что приличное государственное устройство можно создать и на её просторах. Вот то единственное, что я могу сказать сегодня, не опасаясь того, что после нашего разговора у тебя будут неприятности.
  В разговорах прошёл весь день, и это было лучше, чем бесцельно шататься по коридору и как на каком-то карнавале всё время встречаться с ряжеными, больными, которые, как звери в клетке, ходили взад и вперед. В цветочек, красные, желтые, синие курточки, штаны и колпаки, раздражали. Бог мой, неужели, и, правда, уже послезавтра я буду дома. Иначе я тоже сойду с ума. Во всех  издевательствах над людьми, которые попали сюда, в сумасшедший дом, казалось, есть дьявольский расчёт. В меньшей степени это касалось больных,  сошедших с ума, и живущих в своём виртуальном мире.  В нём свои краски свои радости и страдания. «Счастливые» люди, они были всем довольны, отсутствовали в этом мире, и он не угнетал их своими проблемами, большинство из которых они не могли решить, когда были здоровы, потому что их решение не зависело от проявления их воли или пассивности. Слабые, нищие духом, сопротивляться насилию со стороны общества они не могли. И не могли, как талантливые люди, уйти в себя, построить свой храм, возвести вокруг себя крепостные стены, создать свой мир, забыть обо всём на свете. Хлеб и вино, чтобы жить, мольберт или нотный стан, чтобы творить. Им ничего не оставалось, как накачивать ядом страдания своё сознание, свой мозг. В конце концов, он не выдержал накала перенапряжения и перегорел, вроде лампочки накаливания. И они оказались здесь. Эта часть больных вписывалась в рамки норм поведения больных страдающих психическими заболеваниями. И хлопот с ними почти не было. Они были спокойны, ничего не просили. Их «воспитателей», правда, не устраивало то, что отрешенность больных не позволяла дрессировать их как собак, и получать необходимый результат. Сумасшедшие не понимали и не запоминали команд: «К ноге, к руке, апорт, фас», - что-то вроде этого. Их виртуальный мир сопротивлялся насилию и полностью превратить себя в рабов не позволял. Стерегущие  больных садисты, понимая, что большего не добиться, не трогали этих больных, а отыгрывались на остальных  тех, кто был в сознании, создавая для них удушающую психологическую атмосферу, издевались над ними постоянно, главным образом запрещая всё, что могло облегчить жизнь больному. Вывести такого больного из себя, довести до сумасшествия, чтобы не думал, что зря попал в это учреждение, вот их цель. Для этого больной должен постоянно находиться в напряжении и страдать: от отсутствия лечебной помощи, отвратительного питания, искусственно созданных проблем, из-за того, что не может вызвать лечащего врача, получить необходимые лекарства,  как подопытный кролик получает неизвестно что, носит одежду дурака, и слышит постоянные угрозы физического воздействия. И всё это оттого, что эти, другие, те, кто в сознании, считают себя нормальными людьми, не согласны с принудительным лечением в сумасшедшем доме. Насильно помещённые сюда, они пользуются горшком, моют  руки с мылом, требуют соблюдать права человека, насилие над собой отвергают. Вот этих борцов с произволом, и надо привести к норме, заставить сойти с ума. После того как я сам побывал в дурдоме у меня нет сомнения: главная цель врачей-ветеринаров больницы, этих помощников Сатаны - превратить людей в животных. Я вспоминаю фильм М.Ромма «Обыкновенный фашизм», жуткие кадры, где мальчик-скелет, как автомат рвёт траву и запихивает её себе в рот. На его лице не удовольствия, ни отвращения, одна отрешенность.
  Сбрендившим злодеям от медицины, прирождённым садистам и другой сволочи, которая нашла в дурдоме крышу и возможность реализовывать свои патологические наклонности, наверно, хотелось, чтобы и у них было также. Чтобы говно, которое они выдают за пищу, больные с наслаждением запихивали себе в рот, ходили по команде, стали послушными роботами. На все вопросы отвечали: «есть, или слушаюсь».
 «Вышли мы все из народа», кажется, так пелось у коммунистов в их гимне. Врачи-изверги откуда? На инопланетян не похожи. Не будет ничего с этой страной путного, народ весь замусорен, как гречневая крупа. Крупу можно перебрать. А как очистить от мусора народ?
  После переворота, за последнее десятилетие, новая власть с её культурной революцией мусора прибавила ещё больше. Старалась не без умысла, упор был сделан на «образование» послесовкового поколения молодых людей. Власть постаралась, мусора стало непропорционально много. Это входит в её планы. Тотальная неграмотность, серость населения всегда была целью любого фашистского режима. Легче управлять. Нынешние правители так и живут, как завоеватели, как оккупанты. Пограбят, разорят страну и исчезнут.
  Сейчас нет классового деления общества, наверно, это правильно. Потому что класс - это часть общества, обладающая определенными, только ему присущими признаками. А нынче признаки нивелировались: одно совкое дерьмо и  богатые и бедные. Какие классовые признаки? Есть только один, доходы разные. Когда дерьмо, достигшее в обществе положения и власти, называет друг друга господами, становится смешно и горько от нелепости происходящего. Всего каких-то три, четыре поколения назад, предков этих «господ» в переднюю к барину не пускали. Поэтому предки уничтожили настоящих господ, по которым наследники, мародёров, организаторов и участников кровавого красного террора, теперь льют, крокодиловы слёзы, не имея на это ни малейшего морального права. Только в силу своей тупости, наглости, безнаказанности, необузданности амбиций, осмелились они украсть и присвоить то, что им не принадлежит.
 Это они устроили спектакль под названием «Шабаш некрофилов». Тревожат могилы, стаскивают с рассыпающегося праха предков портянки и будёновки со звездой и переодевают их в форму белогвардейских офицеров. И когда хриплый волчий вой Газманова, холуя кремлевских подмостков, затягивает: «Господа, офицеры», ничто же су мнящиеся самозванцы подтягивают, принимая обращение певца-конъюнктурщика на свой счёт. Боже мой! Ведь многие их тех, кто сейчас подпевает, учились в советских школах, где учили, что предательство самый страшный грех. И это народ моей страны, которую мы потеряли. Оказывается не только её, но и совесть, стыд, честь,  тоже.
 Вы, ряженные! Хотя бы вспомнили школьную историю. Недоделанные, недоумки, недоучившиеся, недоросли! Ваши предки 73 года уничтожали культурный слой нации, грабили страну, сбивали кресты с куполов, а теперь вы уже 10 лет как сами восстанавливаете «справедливость». Продолжаете «подвиги» рабочих и крестьян, из которых вы все вышли. Отрекаясь от них, стыдясь своего прошлого и своих предков, не смотря на это, проявляете с ними классовую солидарность, тоже грабите страну и не хотите остановить беспредел. Всё не насытитесь, «господа»? 
 А.П.Чехов говорил: «вытравить из себя раба», с этим нувориши успешно справились, нет, не справиться с тем, что, осталось на генном уровне, психологией рабоче-крестьянского быдла: ссать мимо горшка, вытирать жопу пальцем и воровать. Это вытравить не так просто. Исправлять придётся не одному поколению. Так что, пожалуйста, обойдёмся без господ. Ну, что, нувориши? Договорились? Мать вашу так, да не так, а раком!
 День проходит скорее, когда есть чем заняться. Когда делать нечего и мозг не получает свежей информации, читать нечего и нельзя, обсасываешь одно и тоже близлежащие, далеко в глубины памяти не забираешься. Больно. Хотя вся наша жизнь это прошлое, с первого дня, как только ты осознал себя. Но не всё прошлое отзывается болью. Есть ностальгия, которая заботливо очистит от грязи прошлое и вытащит из глубин памяти самое светлое, чистое, дорогое. Но этим психотропным средством надо пользоваться редко, беречь его, иначе превратиться в заезженную пластинку. Тогда одна надежда на ностальгию будущего, ждать, когда оно превратиться в прошлое. Я надеюсь, что когда я выйду, моё пребывание в сумасшедшем доме сразу, как ненужный компьютерный файл, отправится в «корзину». Должна сработать психологическая защита, что-то вроде перфоративной амнезии. Ностальгия по сумасшедшему дому такое и в дурном сне не должно присниться. Литературное норма требует употреблять слово ностальгия в значении тоска по родине. 
 Саша не спал. Я спросил его, - родина для тебя, в камерном звучании значения этого слова, место, где ты появился на свет? Где струёй из своего брандспойта на окружающих ты делаешь официальную заявку, расписываешься в том, что ты состоялся? Или  место, где тебя зачали: под кустом сирени, на сеновале или в доме, в койке, на которой спали твои родители?
 Саша пожал плечами. Что он мог сказать, настолько неожиданно прозвучал для него этот вопрос. 
 - Место погребения человека фиксируется, ставят памятный знак. Палка с порядковым номером захоронения или роскошный из белого мрамора памятник, в память о его пребывании на земле. Неважно, что этого он уже не видит. Увидят другие,  кто будет жить ещё долго, никто не захочет палки, белый мрамор станет для них показателем успешно прожитой жизни человека покоящегося под ним. Ординаром усердия для живущих, чтобы они хорошо трудились, прежде чем тоже лягут в землю. И может быть, после их смерти, теперь уже они не увидят, увидят другие, памятным знаком у кого-то будет мавзолей.
 С меткой погребения, памятным знаком, над местом окончания путешествия человека по земле, ритуалом поминовения, у него всё в порядке. Этот вопрос отработан им в деталях ещё тысячи лет назад. Чувствуется, что над решением этого вопроса, человек поломал голову. Пирамиды в Египте. У скифов курганы. В те времена человеческого детства люди после смерти, тащили за собой в пирамиды, курганы, в другую жизнь всё, что приобрели в этой. Пока не поняли, что иногда достаточно для памяти о себе и палки с порядковым номером погребения, всё приобретения в жизни ненужный хлам, который в другой загробной жизни будет не нужен, перестанет быть ценностью.
 Но вот почему-то никто никогда не старался превратить место зачатия тоже в особо почитаемое, Богом освященное место, человеческого начала, и поклонения ему. Странно, что никто никогда никого не просил об этом. Почему? А ведь оно в появлении человека на свет имеет не меньшее значение, чем место его последнего упокоения. Даже у девы Марии святое зачатие, когда она понесла от Святаго Духа, случилось не на завалинке, а предположительно,  она мемуаров не оставила, в Вифлееме, в доме Иосифа. Хотя прямо об этом нигде не говорится. От Матфея мы узнаём только, что: «Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святаго». Я считаю, что своей истинной и единственной родиной надо считать место, где свершилось таинство, возникновения жизни. Человек должен испытывать инстинктивный, священный и таинственный трепет в месте своего зачатия, но большинство не знает его, родители не сообщают. Они и сами часто не помнят, где это 
было. Почему церковь не сделала место, где Мария зачала святым? Может быть, потому что зачатие Марии от Святого Духа было символическим? И нет, просто не существует, места, где это случилось? Э.Ренан в своей книге «Жизнь Иисуса» описывает жилище Иосифа и тоже уходит от описания главного момента, связанного с рождением Христа, интимных отношений Святого духа с Марией, обходит это место молчанием. Мне кажется, что я, используя  глагол зачать, ещё больше запутываю и так не простую ситуацию. Если предположить, что в те библейские времена глаголы зачать и понести были словами-синонимами, то и нечего копья ломать. Зачала от Святого духа или понесла от него, какая разница? Таинство святого зачатия свершилось, и это для церкви главное. Поэтому и таинство, что о месте зачатия, и было ли оно вообще, не знает никто. Дело было не в коммунальной квартире, и в замочную скважину тогда никто не подглядывал. Видимо, в этом первопричина отсутствия у церкви желания установить священный праздник «День зачатия». И потом. Это тебе не могилку пометить. Ведь где только не трахаются. Человеку, регистрирующему этот факт, пришлось бы стать кем-то вроде голубя или задирающей ногу собаки. Это ж столько мест надо пометить. У человечества появилась бы ещё одна древнейшая профессия. Уже были шлюха, мытарь и вот теперь добавился бы стукач, человек к которому бы люди стучались и докладывали, что сношались, и вели бы на то место, где занимались любовью. А он метил его. Если бы Бог позволил, чтобы такое случилось, как бы гордились древним происхождением своей профессии стукачи, они обязательно как-нибудь себя бы отличали от других. Чем-нибудь метили. Брились бы наголо и на голом черепе татуировку делали. Например: «задравшая ногу собака». Тогда логотип КГБ стал наверно другим.  Стукачи уступили бы свой. Сексот, стали их называть позже, так как они стучали уже по любому поводу. Татуировки пришлось бы скрывать. Иначе набили бы морду. Как евреи-ортодоксы они стали бы носить тюбетейки. Те бреют балду и носят бархатную камилавку и бороду, как у Карла Маркса. Тот тоже был евреем, но ортодоксом не был и носил бороду по другим соображениям. Был очень беден, имел большую семью и очень любил свою жену, её звали Жени. Любил ходить в гости, где рассказывал, как «призрак коммунизма по Европе бродит». Его вкусно угощали, слушали его бред с удовольствием. В общем, развлекал, безбожно врал, как некоторые наши паяцы, со сказками вроде удвоения ВВП и борьбы с бедностью. Карла считали чудаком и подкармливали, а он капиталистам такую свинью подложил. Некоторые его страшилки сбылись. Своими сказками Карл, как тапёр, добывал себе на хлеб насущный, и тем с Жени они и жили.
  Я перевёл дух и сказал: - Надо исправить явную несправедливость и установить в стране новый праздник, «День зачатия». Саша, как ты думаешь, перед кем лучше инициировать это предложение? Перед Госдумой или просить православную церковь объявить такой праздник?
 - Не знаю. Неужели ты так наивен? Святое зачатие. Получается, что она понесла, а того, кто её, так сказать, пользовал, не видела. Что это Святой дух ей на ушко шепнули. Ты встречался с такими случаями в жизни? 
 - Слава Богу, нет. Лапшу на уши никто не вешал. 
 - Почему тебя интересуют такие не богоугодные вопросы? Можно ли считать родиной место сношения? От кого понесла Мария? И причём здесь Карл Маркс? Был Карл Маркс коммунистом-ортодоксом или не был? Какая разница?
 - Вообще-то большая. Ленин был ортодоксальным коммунистом, хотя бы потому, что утверждал: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» и сам как  дядя  в известной поэме у А.С. Пушкина, «был самых честных правил», до конца отстаивал свои убеждения о неоспоримости марксистских догм, не то, что Ельцин или Зюганов коммунисты-оборотни. Но я говорил о евреях-ортодоксах их приметах. Читают талмуд, постоянно бьются головой о Стену плача, носят камилавки и бороду. И в связи с этим вспомнил, что у Карла Маркса тоже была борода. Ассоциативные логические связи иногда заводят в такие дебри, что  самому приходиться удивляться  как в них попал, потому что забываешь о причине заставившей тебя в них забраться.
 - Знаешь что? Твои кроссворды как раз лучше всего решать в сумасшедшем доме. Может быть, мы просмотрели и ты тоже «крези». Напоследок вдруг прокололся и сделал заявку на нашу встречу в будущем. И в пятницу мы распрощаемся, но получается, что ненадолго?- Саша засмеялся.
 - Нет со мною всё в порядке. Я тут подумал, что  многие обитатели сумасшедшего дома, при всём ужасе их положения, находят здесь свой второй родной дом. Ведь ты не будешь спорить с тем, что у человека может быть не одна Родина. Например, малая и большая. Там, где он только родился малая, и другая, большая - это страна, в которой он живёт. Есть физиологическое рождение, и связанная с ним часть жизни, которую человек проводит дома, в семье. Потом на каком-то этапе жизни у него появляются психические  сдвиги, которые начинают замечать окружающие; если заболевание прогрессирует, «чем дальше в лес…», короче, в конце концов, человек оказывается здесь. И это чистилище, этот ад становится для многих, как это не дико звучит, родным домом. Родина и родной дом понятия тесно связанные. На этой родине некоторые обречены, жить годами, а кто-то и умереть и чем дальше, тем я думаю таких больных, здесь будет становиться всё больше.
 Для меня пребывание в сумасшедшем доме тоже, только ты не смейся, - попросил я Сашу, - в какой то мере стало этапным событием в моей жизни и если хочешь знать, я не могу подобрать другого слова, роддомом. Здесь останутся мои ясли, в которых я впитывал молоко терроризма. Я понял, что рано складывать руки на пупке, тренируясь застыть в «бозе». Это, действительно, никогда не поздно. Когда такие, как я говорят о том, что поздно вмешиваться в жизнь, участвовать в ней и пытаться что-то исправить, наверно, они правы. Оторванные от неё, и как им кажется  лишенные средств воздействия на тех, кому поручена государственная опека больных и старых людей, цель которой в одном, оказать им «помощь», достаточную, чтобы она не помешала им умереть, они давно положили на всё, примирились, как им кажется, с неизбежным злом и живут, как в пустыне, рассчитывая только на себя.
 А старость у всех разная. Одни превратились в бомжей и довольны судьбой, если попадают в дурдом или на свалке в вонючих теплых испарениях находят себе и пищу и кров. Другие успели когда-то, ещё при советской власти построить дачку и теперь тоже живут припеваючи. Хоть это пока не отнимают. И тем довольны. Жалко остальных, большинство, кто остался ни с чем. А на свалке жить не хочет. Им надо помочь. Как это не покажется странным и даже смешным, но в дурдоме я нашёл себя, не стало того вакуума, пустоты, одиночества на миру, которые делали жизнь невыносимой, мыслей о нищете бытия и духа, уверенности в ненужности, бесполезности суеты в окружении смерти. Выход из положения, в котором я теперь нахожусь, мне видится в другом, я больше не ищу лёгкой смерти. Он, как ни странно, в моём исцелении, в которое я опять верю. Моё исцеление, возможно и теперь я в этом убежден, и в этом плане для меня много значит, возможность работать в организации, главная цель которой участвовать в борьбе со Злом одолевшим страну. Совесть гражданина не позволяет мне оставаться в стороне, я тоже должен внести свою лепту и может быть отдать свою жизнь, восстанавливая справедливость.
 Зло - это государство нуворишей, и власть, которой оно представлено. И то и другое мутанты, порождение Сатаны. Человеконенавистническая сущность несущий стержень его конструкции. Главный идеологический постулат устроителей нового общественно-политического строя: «Человек человеку волк». Стыдливо прикрываясь, фиговым листком, за ни чем не подкреплёнными словами социально ориентированное, они  по существу создают в стране фашистское государство. Нувориши всё больше приспосабливают механизм  государственной власти к реализации модернизированных идей фашизма и кое в чём уже преуспели. За десять лет практики нового государственного строительства эта цель почти достигнута. Сформировалась олигархическая структура власти, к ней примыкает прослойка присосавшихся  жирующих котов-нуворишей и противостоящая им огромная масса людей, граждан этого государства, отстранённых от него и предоставленных самим себе. Сложились два враждебных полюса интересов людей, непримиримых в силу проводимой государством нуворишей политики. Поэтому столкновение между этими разнополярными силами неизбежно. Когда это произойдёт вопрос теоретический. Когда он разрешиться и страна в очередной раз поделится на красных и  голубых, мы ждать не будем. «Мы не должны ждать милостей у природы, мы должны взять их у неё сами», - сказал  великий натуралист Мичурин.
  Я рад, что нашёл здесь единомышленников, кто, как и я понимают, что в сложившейся ситуации любая форма демократии стране вредна. Мы это уже проходили и только печальный результат или итоги десятилетнего правления новой власти заставляют трезвомыслящих людей браться за оружие уже сейчас. И чем, скорее, тем будет лучше. Ползучая, перманентная контрреволюция тащит фашистов к власти. Государство почти полностью находятся в их руках, народ брошен на произвол судьбы. Власть не намерена решать практические, насущные вопросы улучшения жизни народа. Его беззастенчиво, открыто обманывают, грабят, тратят, тощий бюджет, богатой страны, на капризы правящей сволочи. Разгоняют тучи, устраивают фейерверки, строят дворцы, в то время, когда три четверти населения страны еле сводит концы с концами. Это напоминает «пир во время чумы».
  Кому-то надо заставить власть опомниться, привести её в чувство, более того, заставить вспомнить, что она служит народу, а не нуворишам. Заставить её бояться народа, в лице его представителей, людей в камуфляжной форме с автоматом Калашникова. Переключить её интересы с обслуживания нуворишей на нужды народа. Создать правительство народного доверия. Разогнать Госдуму, сомкнувшуюся с фашистами. Этот представительный орган давно потерял связь с народом, да, пожалуй, никогда её не имел. А сейчас всё больше превращается в орган напоминающий рейхстаг в Германии 1933 года, когда фашисты пришли к власти. Знамя контрреволюции, флаг со свастикой, давно уже должен осенять входящих в это здание, где постепенно законодательно закрепляют, существующий де-факто, приход фашистов к власти.
  Президент, в условиях нашей страны, фигура достаточно декоративная. Я бы сказал, что при том наборе властных полномочий, которые отхватил себе Ельцин, реально воспользоваться ими он не может. За него это делают другие люди. Поэтому президент удобен  многим, и, прежде всего тем, кто правит вместо него, а также законодательной власти и правительству. Ельцин напоминает чиновника, у которого на стуле висит пиджак, демонстрируя его присутствие, тогда как сам он отсутствует на работе. В его физическом состоянии нынешний президент марионетка, не больше. У нас народ без самодержца жить не хочет. И хотя и дорого обходиться народу он со своими холуями, наверно надо его оставить, пусть представляет Россию, нужно только ограничить его властные полномочия. Назначить опеку, в связи с недееспособностью, пусть проверяют, что подписывает. А то не узнаем, как вдруг окажемся чьими-нибудь подданными. Подарит какому-нибудь Блин Клинтону Россию. И приставить человека, чтобы сопли вытирал, а то для самодержца «Всея Руси» как-то не солидно. Будет править, вроде королевы-матери в Англии. Там её очень любят. Глядя на него, рассыпающегося маразматика, все будут вспоминать пословицу: «Рыба с головы гниёт». Может быть, задумаются. Хотя вряд-ли. Сколько лет правил его подельник Леонид Ильич Брежнев, до генералиссимуса дорос, а так и не «заметили», что человек из ума выжил.
 «Презрение к массе, наплевательское отношение на её интересы с одной стороны, и пронзительное недовольство масс существующими порядками - с другой сами по себе революцию вызвать не могут. Недостаточно для неё и разложения власти, потери ею авторитета. И то и другое может создать лишь медленное и мучительное гниение страны, если в ней нет сил, способных взорвать этот порядок».
  Взорвать застоявшееся болото безразличия народных масс, к происходящему в стране, в этом я вижу основную задачу, той организации, которой я собираюсь служить верой и правдой до последнего вздоха. В служении, я не люблю пафоса, но куда деться, делу народа, я вижу теперь смысл своей жизни и меркантильную цель, не хоронить себя заживо. Двадцатилетние девчонки не видевшие жизни становятся смертницами, глупые, выполняя волю обманувших их негодяев. Их плоть разлетается на кусочки только потому, что кто-то им пообещал где-то нирвану. Не дай бог, чтобы  такая же участь постигла и меня, но если и мне придётся умереть за правое дело я, наверно, приму смерть с чувством выполненного долга и не зря прожитой жизни. Я правильно рассуждаю, Саша?
 - Наверно, правильно. Я слушал тебя и уснул. Под твоё бормотанье, как в июльский дождь, тёплый, долгий, монотонно шумящий, хорошо спится.
 - Ну вот, а я распинался. Думал, какой благодарный слушатель. Я ему наболевшее, выстраданное. Слышу, молчишь, сопишь, думаю, вот чувак, как губка всё впитывает, одно слово, единомышленник, даже не переспрашивает. Со всем согласен. И забираюсь в своих мыслях всё дальше и дальше. А ты оказывается спал?
 - Нет, кое-что слышал, только не услышал ничего нового. Знаешь, у тебя оригинальная манера изложения. Наговорил с большой короб, а взять нечего. Кто-то скажет: злопыхатель и будет, наверно, прав. Потому что пока кроме, как выпускать пар, разоблачая «героев», мы ничего не можем. Это кухонный атавизм  советских времен и с ним надо кончать. Слово не должно пропадать втуне, за ним должно всегда следовать действие. Обозвал Ельцина лгуном. И справедливо. Помнишь пословицу: «Подлецу всё к лицу»? Его, как ни обзови, всё в масть. Но, теперь так каждый может. Оплевывать это проще всего. А с другой стороны. Громоотвод, как на высотном  доме, должен быть у каждого человека. Совсем недавно и этого не было. А почему теперь можно? Ты думаешь, новая власть стала такой добренькой? Страна стала демократической и поэтому грязное нутро любого политика можно полоскать, скажем, в речке, где тонул всё тот же Ельцин, до чистоты  и без «Тайта»? Нет, хрен в обе руки. Просто эта власть, и об этом мы уже говорили, больна и один из симптомов: бесчувственность, полное безразличие к общественному мнению. Её поносят, а ей хоть бы что. У преступной, нелегитимной власти не может быть, уже в силу её человеконенавистнической сущности, и грана  доброты. Ты посмотри, какие звериные клыки показывает она, когда скалится, на бывших своих подельников, олигархов в опале. Идёт на любой подлог, на любое преступление, если не поделит с ними что-то, полюбовно не договорится, добром не разойтись. Дело Ходорковского тому пример. Ведь ничего не изменилось. От прежней власти сохранились в целости и пока в неприкосновенности все инструменты устрашения и расправы с неугодными. Первое время новая власть приссала и дело не в демократических завоеваниях, просто, побаивалась, что сковырнут, чего чуть не случилось в 1993 году. Пока собственность не поделила, не заручилась хоть какой-то поддержкой нуворишей, прибегать к серьёзным репрессиям опасалась. Не было ясности и в отношениях с КГБ. Людей оттуда тоже надо было прикормить. Освежить кадры. Пердунов отправить в отставку и чтобы не держали обиды дать что-нибудь в собственность, какой-нибудь водочный заводик.
 В настоящее время ФСБ и другие дочерние структуры - это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым, кровавым авторитетом КГБ, и страхом людей перед этим ведомством, его связями, технической базой, творят свои гнусности. Все крупные политические убийства совершены людьми из этого ведомства. Это очевидно. Почему они не раскрываются? Не только потому, что нет опытных кадров. Так надо наверху.
 - Ладно, хватит болтать, скоро ужин. Кашка с каким-нибудь пойлом. Что-то Олега долго нет. Когда ещё, ушёл, и всё нет. Сходи, попросил меня Саша посмотри в столовой. 
  Я встал и пошёл в столовую. Встреча с родственниками закончилась, и было пусто. Старуха-санитарка накрывала  на столы. Ставила на них алюминиевые тарелки с хлебом. Каждому больному  полагалось по куску черного и белого хлеба.  Открылась дверь, ведущая в отделение. Вошли Олег и татарин. Олег сел за ближайший столик у дверей, костыли поставил рядом. Татарин пошёл на кухню. Кухни, как таковой не было. В закутке стояли мармит, на котором разогревали пищу, шкаф с хлебными полками и хлеборезка. Он стал хозяйничать, мешать палкой в котле, который  привёз с больничной кухни. Старуха помогала ему и разливало пойло в кружки. Кружки и так были для детского сада, но даже такую маломерную посудину она умудрялась заполнить только на две трети её емкости, и не разу не промахнулась. Руки у неё дрожали, просто фантастика, как ей удавалось не передать и не обидеть никого, не налить меньше нормы установленной каким-то местным вором «в законе». Места были закреплены, ели в три смены,  в коридоре уже выстроилась очередь. За порядком в столовой следила медсестра или кто-нибудь из уголовников, потому что часто возникали скандалы. Больные путали смены и садились не на свои места. У меня и у Саши  была третья смена. Поэтому я не спешил и хотел уйти в палату, но Олег остановил меня. 
 - Садись, сказал он мне. Столик был двухместный и его визави, безногий бомж, за столом ел редко, в основном, на полу, куда перемещалось всё, что ему полагается, со стола. Это приметил молодой парнишка, который лежал со мной в пятой палате и стал подсаживаться к Олегу и считать место бомжа своим. Только я присел к Олегу, татарин плюнул мне в тарелку каши, бабка дала кружку с пойлом, как у меня над головой раздался нечленораздельный вой. Парень сгонял меня с места, злой, как все немые, он завёлся, и не давал мне ущипнуть из тарелки кашки, которая стыла прямо на глазах. Олег среагировал быстро. Чтобы  немой замолчал, огрел его костылём.
  - Заткнись. Научили говорить на свою голову. Молодой, подождёшь, надо уважать старших, - остудил Олег парнишку. 
 Немой, огрызаясь, отполз назад и стал в очередь с другими больными. Наступила относительная тишина. Я поковырялся в кашке, съел кусок хлеба, запил пойлом, и был готов освободить место. Олег тоже всё съел: 
 - Отстрелялся? - спросил он меня.
 - Да уж.
  Что ещё я мог сказать по поводу той мерзости, которую выдавали за еду.
 - Сейчас посылки принесут, раздавать будут. Тебе что-нибудь есть?
 - Думаю, что нет. В прошлый раз из посылки мне дали  один огурец и одну вафлю.
 - Ты скажи своему другу Жене. Он быстро восстановит справедливость.
  Женя стоял где-то сзади в очереди, и что-то бубнил себе под нос. Был в прострации, никого и ничего не видел.
 - Нет сейчас он не в форме. Жаловаться ему в таком состоянии, как в профсоюз, бесполезно.
 - Тогда пойдём. Сашке надо сказать, что может вставать. Ужин подали, его любимая перловка.
 Саша лежал в палате один. Остальные ушли ужинать. 
 - Ну, что там? - спросил он Олега
 - Что ты имеешь в виду? Ужин готов и ждёт тебя. Твоя любимая перловка. Ну, а что касается другого. Я ходил на встречу, человек пришёл, мы разговаривали с ним по вопросам текущей деятельности организации и в частности о нём, - Олег указал на меня пальцем. Люди нужны и связник подтвердил это, работа найдётся и для больного человека. Болезнь, не то чтобы не в счёт, но не препятствие. Конечно, минус, но плюсов больше. Живёт один. Отдельная квартира, телефон. Тебя за недельку проверят, и ты уже будешь дома, когда с тобой свяжутся, если будет принято положительное решение, тогда узнаешь что делать дальше.
  Олег из-за пазухи достал тоненькую брошюру и отдал её мне:
  - Вот, прочитай. Это то, что составляет  фундамент любого политического движения. Устав и Программа нашей организации. Документ весьма опасный, но мы со связником решили, чтобы ты ознакомился с ним здесь, под моим надзором. И знал куда лезешь. И отдавал себе в этом отчёт. Потом будет поздно. И пока ты не член нашей организации дать с собой тебе эти документы я не имею права. Ты мне нравишься, я верю тебе, поскольку немножко разбираюсь в людях,  надеюсь, что ты будешь вместе с нами. Но пока вот только так.
 - Спасибо, - поблагодарил я Олега за доверие. 
 - У тебя есть ночь. Я договорюсь с татарином и он разрешит тебе посидеть в столовой. Формат документа небольшой, часа за два освоишь.
 Саша ушёл есть кашу, а мы остались с Олегом в палате. Брошюра вызывала нетерпеливое желание ознакомиться с ней. Хотелось достать её из штанов и читать, но это было невозможно. Олег лежал и молчал. Может быть, задремал. В палату стали возвращаться  с ужина больные. Они получили посылки от близких и расправлялись с ними, добирая то, что им не додали. Сейчас их целью было избавиться хотя бы на время от чувства голода и накопить говна хотя бы на один поход на горшок. Я ничего не получил и у меня не было такой задачи. 
  Олег выполнил обещание и татарин  разрешил мне ночью, когда уснёт дежурная медсестра, посидеть в столовой. Он не интересовался, что я там собираюсь делать, читать или дрочить ему это было безразлично. Саша говорил, что он «постукивает», но, по-моему, если и делал это, то без особого энтузиазма, нечасто, по необходимости. Кроме того, Олег дал ему сигарет, и он был доволен. Часа в три ночи я встал, сходил в туалет, там, как всегда, ночевал Женя, он хотел меня задержать, никого не было, и ему одному было скучно. Я не стал слушать, что он бубнит, и сразу из туалета пошёл в столовую. Урки чефирили и на меня не обратили внимания. Света было мало, только тот, что освещал коридор, но читать было можно. Брошюрка была совсем тоненькая. Чтобы её прочесть и выучить наизусть хватило бы и получаса. Это был уж какой-то очень скупой на слова документ. Где он принят и кем утвержден не было сказано ни слова. Он мне показался скелетом сочинения, на которое ещё предстояло нарастить мясо. Может быть, дописать? Наверно, так и было.
  На титульном листе, вверху, я прочитал:  «Когда поднимется «Народная воля», Россия вздрогнет, мир затаит дыхание и замрёт». Прочитав, цитату откуда-то, мне неизвестную, я сразу подумал о том, что мои мысли не беспочвенны. Заявить о себе надо громко. Оказывается, не только я один, как мне казалось, думаю в правильном направлении. Обложка с заглавием указывала на содержание брошюры. В ней был напечатан: Устав Российской организации по борьбе с преступлениями против народа «Народная Воля» и Программа этой организации. Я начал читать эти  документы. Порядок изложения содержания  ничем не отличался от устава других  организаций и партий. Маленькая преамбула из нескольких абзацев освещала существо проблемы. Чтобы понять, о чем эта брошюра, которая должна была стать настольной книгой  российского террориста, стать для него чем-то вроде Библии, стать наставлением и руководством к действию,  мне хватило двух часов. В течение них я ознакомился с достаточно ярким документом, воплощение идей которого на практике было бы большой и неприятной неожиданностью для  существующей власти.  Заключительный пассаж из брошюры  больше напоминал последнее предупреждение всем тем, кто мог помешать реализации  Программы «Народной воли»:
 «Мы требуем не мешать нам выполнить свою миссию. Мы наведём в стране порядок. Подчёркиваем, мы поступили честно и предупредили вас о последствиях войны с нами заранее. Уверены, что  наше обращение заставит задуматься каждого, если не о судьбе страны, то хотя бы о своей собственной и вашей семьи. Не обрекайте её на преждевременное одиночество и страдания».
  Утром я отдал брошюру Олегу.
 - Ну, как? - спросил он меня: - Изучил?
 - Да. Впечатляет.
 - Ну, переваривай и готовься к выписке. Ходи больше. 
 Может быть с ногами станет лучше. А то не дойдёшь до дома, останешься здесь, - неудачно пошутил Олег. Я действительно еле ползал. Меня охватывал страх, когда я думал о том, как доберусь до дома. «Поползу на руках, но здесь не останусь» - подумал я невесело.
 Пришёл из столовой, позавтракав, поев кашки, Саша.
 - А ты что? Не ходил?
 - Нет. Я завтра уже буду дома. Наварю себе громадную кастрюлю борща, куплю курочку и отъемся за все недели голодовки. Он тоже спросил меня, - Ну, что ознакомился с документом?
 - Да. С одной стороны уж больно круто, с другой, всё верно, по-другому нельзя. Правда, выглядит всё это несколько утопично, а местами заманчиво, красиво и неправдоподобно. Во многое верится с трудом. Например, вооруженные формирования. Кто позволит их создать?
 - А никто не собирается ни у кого спрашивать разрешения. Появятся явочным порядком, заявят о себе, проведя какую-нибудь акцию устрашения, вот и всё. А как была создана армия Дудаева в Чечне?
 - Ну, нашёл, что вспомнить. Другие были времена. Брошенное оружие валялось на дороге. Его надо было только подобрать. У генерала Лебедя в расположении дивизии находился арсенал с оружием и боеприпасами для ведения полномасштабной войны в течении нескольких лет. Не зря румыны зарились на него. Арсенал остался в Приднестровье. Хрен бы, что осталось от самостийной Приднестровской республики не будь его. Повезло, что такая оказия оказалась под боком. А сейчас за всё надо платить. Когда поделятся новоявленные капиталисты-нувориши: Полторанин, Березовский, Абрамович да мало ли кто? Боюсь, что ждать придётся долго. Этих прохиндеев не так много, а владеют почитай всей бывшей собственностью Советского Союза. И как такие поганки вырастают? На каком навозе? Как попадают в обойму тех, кто правит страной? Вот где настоящие тайны. Вот о ком надо ставить боевики. А какие бы получились роскошные детективы.
 - Ну, заставить их поделиться с нами  дело техники. И наших зубодёров, - подытожил наши рассуждения о крупном капитале Саша: - Ты знаешь, мне, откровенно говоря, надоела эта тематика. Давай передохнём. Поговорим о чём-нибудь безупречно чистом.
 - Вообще, хорошая драматургия, всегда учитывает твоё пожелание. Вот в книжке у М.Туровской названной «Герои безгеройного времени»». Написана она давно, где-то в шестидесятых годах, писательница  жалуется, что в мире не осталось подлинных героев, некого поднимать на щит. Mass media, так она называет СМИ, остались без работы или в лучшем случае «анатомируют», за отсутствием подлинных героев сенсации, подонков, вроде тех, о которых мы ведём речь. Они становятся «героями» разоблачений журналистов. С того времени мало что изменилось.  
 Где набрались своих знаний, те, кто стоит у руля страны сегодня? Конечно же в советских  школах, в которых многие из них  ещё учились. Только эти знания, как ненужные и вредные сегодня они вытравили какой-нибудь кислотой и забыли. Библиотек дома они не держат, есть другие возможности получения интересующей их информации. Но все они фашисты по своим убеждениям и направленности своих государственных интересов. И политики и нувориши, правящие в стране бал. От лозунга «Хлеба и зрелищ» они отсекли его первую часть и финансируют в, основном, вторую. Бизнес не должен быть убыточным, а у народа не должно быть в душе вакуума. И вот страну заполнила вакханалия безумия, жестокость, насилие становятся нормой. Фашисты готовятся захватить власть, им понадобятся  исполнители. Это будут терминаторы и человеческих слабостей у них не должно быть. Стратегический подход. И Гитлер и Гебельс перед такими  пропагандистами культа силы облажались бы это точно. В душе у людей накачанных мерзостью с экрана не вакуум, а помойка. Многие нуждаются в наркологической помощи от тех знаний, которые получили с экрана и в Интернете.
  Устраиваются «Фабрики звёзд» для «развития» ума. Теперь куда не плюнешь везде «звезда», а можно и прямо плюнуть в звезду придумали и такое. У гостиницы «Россия». В Москве. Пожалуйста! Молоденькая красивая девочка на одной из «Фабрик звёзд», кстати, она уже «звезда» поёт: «Когда я буду кошкой». Она ещё только собирается к своему первому превращению. А мне, иногда, кажется, что у меня было несколько превращений уже в этой жизни, так одна часть жизни отличается от другой, и так они не похожи одна на другую. Время, события, люди. Саша ты слушаешь меня?
 - Говори, говори,  я здесь, я слушаю, слушаю. Только мы договорились не надо больше о грязном, и страшном. Я устал сжимать кулаки.
 - Я собираюсь рассказать тебе о любви. Чистой, нежной, красивой. Это было в первой жизни. Рассказать? - спросил я его.
- Валяй, - разрешил он.
        
                 
                           
    
    Глава восемнадцатая
 
 Дело было летом. Я отдыхал в Псковской области, в деревеньке, которая называлась Боровичи, у родственников.  Деревня была небольшая, дворов может быть двенадцать или немного больше. Несколько домов были заколочены, хозяева уехали в поисках лучшей жизни куда-то в казахские степи  поднимать целину. И там пропали. От них не было ни слуху ни духу. Деревня доживала свой век вместе со своими хозяевами. Жили одни старики и старухи и десяток семей, где хозяевами были  ещё крепкие предпенсионного возраста люди и  живущие с родителями их  младшие дети. На этом десятке семей и  держался колхоз. Летом в деревне становилось веселей. Приезжали, как их здесь называли, дачники, родственники деревенских жителей. Они помогали родителям зарабатывать в колхозе на сенокосе и уборке льна трудодни, а их детишки были предоставлены сами себе и радовались жизни. Деревня была расположена в живописном месте. Я, конечно, пристрастен, но мне, кажется, такого красивого места я в своей жизни больше никогда не встречал.
  Дома стояли на горе, старые, бревенчатые, крытые потемневшей от дождей и солнца соломой, окруженные садами. Садам было тоже немало лет, но они ещё плодоносили. Каждый год ветки прогибались под тяжестью созревших, красивых плодов. Яблок всегда было много. Сладкие, кислые, на любой вкус. Ранет, антоновка, белый налив. За садами начинался спуск к реке. Когда-то, в незапамятные времена здесь, наверно, протекала полноводная река, от неё теперь осталась маленькая речушка, а широкая пойма реки заросла заливными лугами. Здесь косили траву на сено всему колхозу. После сенокоса на лугах паслось колхозное стадо лошадей и коров. Своё стадо паслось на отдыхающих, пустующих полях. На сено выделялись участки в кустах или в лесу. Косить там было нечего. Повезло тому, у кого кто-нибудь работал на железной дороге. Вдоль неё «железнодорожникам» под покосы отводились участки. Сенокос был здесь всегда хороший. Поэтому в деревне коровы были не у всех, чтобы не быть без молока совсем, у кого коров не было, держали коз.
 Родство в деревне так переплелось, что почти все жители деревни приходились друг другу родственниками. Разница в отношениях между дальними и близкими родственниками, конечно, была, но касалась, прежде всего, узкосемейных  дел, а в остальном дальним родственникам была предоставлена полная свобода и дискриминации в чём – либо они никогда не испытывали. Молодёжь меньше всего волновали вопросы родства. Все они, и дальние и близкие родственники, жили дружно, за лето настолько сплачивались, что становились единой семьей. Я был дальним родственником многим домам в деревне. Мои родственники, двоюродные дяди, племянники, троюродные сестры и братья, жили по всей деревне. Я помню, как обижались  родственники, у кого я останавливался, из-за кружки молока, которую я выпивал в чужом доме у людей не связанных с моими гостеприимными родственниками кровным  родством. 
 «У нас, что своего молока тебе мало»? - спрашивали обиженно меня. И писали письмо моей маме, жаловались на моё плохое поведение. Если ей удавалось приехать, когда  она приезжала, устраивала мне показательный разнос, чтобы гостеприимные родственники видели, что нарушитель деревенского этикета наказан, потом и сама извинялась за меня перед ними.
  А я, помню, очень привязался к соседке, старухе-староверке. Из-за своей веры, она жила нелюдимо, одиноко, родственников у неё не было. Вот у неё я выпил ту злополучную кружку молока. Степанида была ещё крепкая бабка. В колхозе она никогда не работала, вера не позволяла, и пенсию не получала. Чтобы как-то заработать  какие-нибудь копейки и в магазине купить себе мыла кусок, соли, спичек, что-то по мелочи, самое необходимое, она ходила драть лозу около деревни, в разросшейся чаще ивовых кустов, на деревенском диалекте, в «грудьях». Потом корьё сушила и сдавала на заготовительный пункт в соседнем посёлке. Нелюдимая, она ни с кем, и с дачниками тоже не общалась, сделала для меня исключение. Если так можно сказать подружилась со мной. Она много знала о деревне её жителях, прошлом этих мест, рассказывала о прошедшей войне, немцах, которые были в деревне, о партизанах. О том, что они были хуже немцев. Мордовали крестьян, по существу грабили их, забирая всё, что было в доме. Действовали так, как рассказывает крестьянин в фильме «Чапаев». Жалуясь легендарному комдиву на произвол, он произносит ставшую потом крылатой, фразу: «Белые придут -грабят, красные придут - тоже». Степанида говорила, что в войну так и было. Как выжили, до сих пор не понимает. Бог, говорит, помог. Весной, когда сойдёт снег, опухшие от голода ходили на поля собирали колоски. Немцы колхоз разгонять не стали, оставили. И был даже председатель колхоза. Половину урожая оставляли крестьянам. При них, сказала она, тогда крамольную фразу, можно было жить, если бы не партизаны, которые забирали всё. Партизаны, не выходили из деревни, одни уйдут, приходят другие. На самом деле настоящих партизан было мало, а те, что приходили, это, в основном, были дезертиры, спасавшиеся от войны и расстрела. На Псковщине лесов почти не осталось. А те, что есть, так, не лес, не кусты, спрятаться партизанам здесь негде. Дезертиры с немцами не воевали и те их не трогали, карательных отрядов в лес не посылали, а то бы сразу всех прихлопнули. Потом, когда немцы покатились назад, и вернулась Советская власть, СМЕРШ прочесал лес, загнал туда солдат и всех дезертиров выгнал. Кого здесь же расстреляли, а кого увезли с собой. Председателя колхоза тоже расстреляли, как пособника оккупантов.
  Взрослые разговаривали со мной мало, рассказать о том, что интересовало меня, у них никогда не было времени. Со Степанидой мне было интересно, и я много времени проводил у неё, слушая её рассказы. Это у неё в избе у божницы, на полочке с церковными книгами я увидел никак не церковную книгу, 45-тый том энциклопедии: «Советская медицина и Великая Отечественная война. Опыт лечения венерических заболеваний в условиях фронтового госпиталя». Степанида рассказала, что у неё отдыхали дачники: военный врач с семьей. Ему не понравилось, что она держится старой веры, что посуда  у неё своя, не ест с ними, изба тёмная, мрачная, сама не очень приветлива, ребёнок её пугается. В общем, собрали вещички и укатили, а вот книжку забыли. «Красивая, корешок с золотым тиснением, и сама толстая я подумала что-нибудь о боге. Дачник её, как библию, всё время читал. Вот и поставила книжку поближе к божнице» - объяснила она мне причину местонахождения книжки. Степанида и меня тоже соблазнила, ходить с ней в грудья  драть лозу. Сказала:  «Заработаешь на конфеты».
  Мы несколько раз ходили с ней в ивовые кусты. Я надрал несколько вязанок ивовой коры. Но за Степанидой мне было не угнаться, она работала как молодая, без устали. Ногти от работы у неё загрубели, были словно железные и зубы, крупные, белые, и все в сохранности. Я сразу обломал все ногти и действовал только зубами, а это намного снижало производительность моего труда. Она и зубами и ногтями, как какой-нибудь зверь,  ловко обдирала кору, надрала её столько, что сразу было не унести, и она возвращалась за ней ещё несколько раз.
 Стояла сухая, жаркая погода, дождей давно уже не было. Земля на полях высохла, растрескалась, ничего не росло. Через несколько дней Степанида позвала меня к себе. Моё ивовое корье высохло, и из нескольких вязанок сырого корья  получилась одна, совсем лёгкая.
 - Не расстраивайся, - утешила она меня, - на конфеты ты  всё равно заработал.
 - Пойдём, - позвала она меня с собой.
 Мы сдали на приёмном пункте корьё и мне дали за него тридцать копеек.
 - Ну, вот на конфеты у тебя уже есть, - похвалила меня Степанида.
 Мы зашли в магазин. Он был в одном доме с приёмным пунктом, только вход был с другой стороны. Магазин был совхозный и деревенских, колхозников, в нём не обслуживали. Продавали им всякое говно, в основном, залежавшийся товар. Мы со Степанидой не были колхозниками, но все знали, что мы из деревни. Когда мы вошли толпа, человек двадцать, неодобрительно зашумела. Продавщица Фрося сразу увидела нас. Она хотела прогнать Степаниду, но она была со мной. Фрося приходилась мне троюродной сестрой. И она ничего не сказала. Мы встали в конец очереди. Было душно, очередь двигалась медленно, мне уже не хотелось конфет. Я дёргал за руку  Степаниду. «Пойдём», - тихо говорил я ей. Фрося видела, что я стою и мучаюсь, осадила какую-то покупательницу, которая была готова скупить весь товар в магазине, и подошла ко мне.
 - Что тебе? - спросила она меня. Я показал ей тридцать копеек.    - Вот, конфет, подушечек - тихо произнёс я. 
 - В очереди рассмеялись. «Ему водку пора с парнями пить и с девками на сеновале забавляться. А он подушечек хочет, - сказал кто-то из покупателей.
  Конфеты подушечки были в большом дефиците. Это был нормированный товар. Совхозный рабочий имел право на один килограмм подушечек в месяц. Потом я узнал, за неимением сахара самогон гнали из подушечек. Поэтому они были в таком почёте.
 - Тихо, бабы, - цыкнула Фрося на расшумевшуюся толпу.
 - Тебе чего Степанида? Привела мальца в такую жару. В другое время прийти не могли?
 - Да мы корьё сдавали и сразу решили  зайти к тебе. Мальчишка заработал немного, отпусти  ему конфет. А мне ничего. Я потом к тебе зайду.
 Фрося ничего не сказала, взяла у меня десять копеек и вернулась к себе на место. Под прилавком что-то сыпанула в кулёк, принесла его и отдала мне.
 - Спасибо, - поблагодарил я её.
 - Да ладно, потом ещё придёшь. Приходи вечером, днём всегда много народа. Всё, иди с богом. 
 Мы со Степанидой вышли из магазина на солнечное пекло и пошли  по белой от пыли дороге к себе в деревню.
  Вечером Степанида поставила самовар и мы пили с ней чай. Отметили мой трудовой почин. Степанида пила чай впустую. Сказала, что не любит сладкое. Наверно, не хотела обидеть меня. Конфеты я брал из кулька, он лежал на столе. Её вера не позволяла пользоваться чем-то общим с иноверцем. А может, и в правду, не любила сладкое? Немного конфет из моего кулька она высыпала на блюдечко и поставила в буфет. «Потом придёшь ещё попить чайку,  когда свои конфеты слопаешь», - сказала она мне.
 Жара без дождей стояла уже много дней и речка, которая и так уже в некоторых местах была по колено, ещё больше обмелела, и купаться можно было только в глубоких затонах. Самый близкий был у моста через речку, где и собиралась вся  неработающая деревня, одни дачники. Целыми днями плескались они в тёплой воде и пеклись на солнце. Почернели, обгорели под его палящими лучами, но от воды не уходили. Да и делать было больше нечего.
  Мама и Степанида, обе рассказывали мне, что очень  давно, был жив ещё мой прадед, он и другие жители деревни, каждый напротив своего дома, углубляли протекающую мимо речку. Клали поперек неё громадные камни, валуны, устраивали запруды, которые местные жители прозвали каменками. Камни тащили издалека, с полей, волоком. 
 Там на полях они вырастали как грибы. Их убирали, но каждый год весной при вспашке земли плуг снова выворачивал из неё новые камни. Каменки получили имена хозяев домов, напротив которых они были устроены.  Так на речке напротив дома, где я жил, была каменка Романова, названная в честь моего прадеда. В саду ещё плодоносила яблоня, которую посадил прадед. Это было с толстым стволом, старое, большое, широко раскинувшее свои ветви, дерево. Яблоки с него были крупные, красивые, пахучие, вкусные. Прадед умер, когда ему было 106 лет. Он был здоровый мужик. Его каменка сохранилась лучше всего. На ней самые крупные валуны.  Не верилось, что камни притащили на речку откуда-то с поля, они давно сжились с рекой, стали её частью. Под камнями водятся налимы и пескари. Иногда попадаются раки. Течение на реке быстрое, валуны занесло песком, и они потеряли своё значение запруды, через небольшие камни, они были теперь под водой, вода несётся снова, ничем не сдерживаемая, как и прежде. Каменки не были плотинами, они не перекрывали реку, просто прудили воду, задерживали её возле камней, от этого речка в этих местах становилась шире и глубже. 
  Из деревенских, редко кто днём прибегал искупаться и отдохнуть у воды. Купались они, в основном, вечером после работы. Мост давно разрушился настолько, что редкая машина решалась переехать его. По этой причине дорогой кроме велосипедистов и пешеходов никто не пользовался. Из-за того, что, видимо, починить мост через речку было некому, деревня казалась заброшенной и никому не нужной, зато была избавлена от шума и пыли проезжающих мимо машин. Новые лица в деревне появлялись не часто. У реки собиралась одна и та же компания. Моего возраста из дачников были только: Светка, моя троюродная сестра, Толик, троюродный брат,  Васька, тоже какой-то родственник, и детвора, она была под нашим присмотром, и принимала участие в наших играх. Деревенские ребята присоединялись к нам только вечером. По вторникам и четвергам в совхозном клубе показывали кино, и мы дружной ватагой ходили в клуб. Без деревенских ребят ходить в клуб было стрёмно. Совхозная  шпана не любила деревенских, и своё отношение к ним, она распространила и на нас, дачников. Деревенские ребята могли постоять за себя и поэтому, когда мы были все вместе то, как теперь бы сказали, разборок нам не устраивали. Ловили нас и деревенских, в основном, по одиночке. Кино было самым увлекательным из всех деревенских развлечений, и я всегда с нетерпением дожидался того дня, когда в совхозе показывают кино.
  И в том нетерпении, с которым я ждал этих дней, была ещё другая, более важная причина. Я влюбился. Предметом моей любви была Светка. Я просто таял от своего чувства к ней. С Толиком она была в близком родстве, приходилась ему двоюродной сестрой. Они  жили в доме у деда, который был моим двоюродным дядей. Я жил на другом краю деревни и мог свободно общаться с ней только у реки. В доме у  деда за нами, где бы мы ни были, в избе, в саду, на сеновале, везде ходила её бабка. Мне мало было общаться со Светкой у реки, дома у деда, я хотел видеть её всё время, не хотел отпускать от себя ни на минуту. И дорога в кино и обратно, весь путь, что шли мы рядом, превращался для меня в праздник. Вечер и звёзды и луна, добавляли таинственности и очарования нашему путешествию. Моя любовь  цвела алыми маками, от нетерпения я весь горел, освобождённое от дневных пут, моё чувство рвалось наружу.  Толик нам не мешал, уходил со всеми вперёд, а я  тащил Светку целоваться в придорожные кусты. 
 Она приезжала отдыхать в деревню каждый год. Мать старалась спихнуть её от себя как можно раньше, дочь ей мешала. Светкина мать была непутёвая женщина, у неё почему-то не сложилась жизнь и свои неудачи в ней она, как это у нас принято, привыкла скрашивать вином, скоро привыкла к нему и уже обходиться без него не могла.
 Образования у неё не было никакого, она работала в общепите, посудомойкой, но нигде долго не задерживалась; из-за пристрастия к зеленому змию, её отовсюду выгоняли. Она перестала работать, стала заниматься проституцией, этим ремеслом кормила себя и дочку. Потом ей попался какой-то козёл, на котором она застряла. Они пили с ним вместе, при этом он её нещадно лупил, она так орала, что Светка стала заикаться. У неё от постоянных, нервных срывов и с головой стало не всё в порядке. Дочкой Клава не занималась совсем, она была заброшена, росла как бурьян, в школу не ходила, была никому не нужна и какое-то время жила в деревне у деда с бабкой. Дед Светки грамотный человек, всю жизнь прослужил на железной дороге. На пенсию ушёл с должности начальника станции; он не знал, как помочь своей беспутной дочке, написал письмо моей матери и попросил спасти Клаву от пагубной страсти, которая губила её. Моя мать всё принимала близко к сердцу и старалась помочь любому человеку, если видела что ему плохо. Я уж не знаю, как, мама мне не рассказывала, но она вытащила Клаву из говна, заставила бросить пить, козла, с которым жила, Клава выгнала. Нашла себе приличного мужика, дочку из деревни забрала, и она стала учиться в школе. Моя мама водила Светку к логопеду, и постепенно тот избавил её от заикания. Всё вроде наладилось, но за Клавой нужен был глаз,  иногда она срывалась и у неё случались запои. Моя мама не оставляла её и присматривала за ней до самой своей смерти.
 Я стал общаться со Светкой уже после всего того, что случилось с нею по вине её матери. Раньше я её просто не замечал. Теперь она уже не была той Светкой, заброшенной, глуповатой, не развитой, смешливой девчонкой. Изменение образа жизни её матери, конечно, благотворным образом сказалось и на ней. Она избавилась от страха, постоянно травмирующего её психику. Перестала комплексовать и стала расти и учиться, как все нормальные дети, быстро навёрстывая упущенное. Светка перенесла тяжёлую душевную травму девочкой – подростком, и это спасло её. В этом возрасте всё быстро заживает, но она хорошо запомнила тот ужас человеческого бытия на дне жизни, и возвращаться в него не собиралась. Сейчас она была в том возрасте, когда вроде куколки, превращалась в красивую бабочку, но  полностью ею себя ещё не ощущала. Панцирь куколки валялся рядом. Даже внешне это была уже молодая красивая девушка и поэтому с нами она чувствовала и вела себя иначе, нежели год назад. В ней просыпалась женщина, и она смотрела на нашу кампанию и на мальчишеские забавы другими глазами; прикосновения, объятия в дружеской игре, воспринимались ею уже совсем по-другому. 
 Мы были с ней одногодки, участь взрослеть не обошла и меня, я тоже менялся. Последнее время влюбленность была моим привычным состоянием. Я не мог жить ни дня без любви. В десятом классе я сидел за партой с Наташей Вербиной, хорошенькой, умной весёлой девочкой и, конечно, какое-то время, был влюблен в неё без ума. Она знала это и принимала, как должное. Мы  с ней поссорились по какому-то пустяку, и она пересела за другую парту. На этом, наша любовь закончилась.
  Дома у меня была собака, дворняжка, я принёс её щенком когда-то из школы, ещё из той музыкальной бурсы, в которой я учился  на Средней Рогатке. После окончания школы я должен был служить музыкантом в каком-нибудь оркестре Советской армии. Но школу расформировали. Я стал учиться в другой школе, и меня опять не было дома. Собака стала маминой заботой, пёс платил ей за это редкой верностью и любил её, как умеют любить только собаки. Когда мама умерла, она умерла в больнице, собака не видела маминой смерти, но каким-то своим, необъяснимом на языке физиологии, чутьём почувствовала, что её больше нет, забилась под мамину кровать и стала выть; пёс не выходил оттуда не гулять, не есть. Тщетно я звал его, пытался выгнать из-под кровати, всё было бесполезно. Он стал огрызаться, рычать, чего раньше никогда с ним не было. За всю свою недолгую собачью жизнь этот добродушный, веселый пёс ни разу не оскалился, не укусил не одного мерзавца, или того, кто плохо с ним обращался, пытался ударить ногой или прогнать с палкой в руках. Собака страшно мучилась, но из-под кровати не выходила. Надо было что-то делать. Когда меня не было пришла моя тётка, мамина сестра, ей удалось надеть на пса ошейник и вывести собаку на улицу. Моча у неё не держалась и лилась рекой. Собака, сделав свои дела, хотела рвануть домой, но тётка повела её в ветлечебницу. Пёс сначала сопротивлялся, а потом перестал. Он сам забрался на стол. Ему сделали укол. Пёс по-прежнему стоял спокойно. Сделал шаг к тётке, вильнул хвостом, лизнул её в лицо. Потом лёг, вытянул лапы и положил на них голову. Как человек,  решившийся на что-то, пёс вздохнул и с облегчением выдохнул, при этом жалобно заскулил, открыл жаркую пасть, так, что розовый язык вывалился из неё и свесился набок, в последний раз открыл глаза, посмотрел мутнеющим взглядом на людей находящихся в комнате; сквозь застилающий глаза туман, всё ещё на что-то надеясь, поискал среди них того, кто был ему дороже всего на свете, хотел махнуть хвостом, попрощаться, но уже ничего не увидел, закрыл глаза и спокойно умер.
 В выходные дни я давал маме отдохнуть и гулял с собакой сам. Как-то раз мы гуляли с моей дворняжкой у Львиного мостика, что на канале Грибоедова. Я жил рядом в доме по Большой Подъяческой улице. Собачка описала все деревья, которые нам встречались по пути и мы уже собирались домой, как вдруг появившийся  откуда-то огромный дог стал нюхать у моей собачки под хвостом, к тому же он, как и моя собачка, тоже оказался кобелём. Я испугался за мою дворняжку, но красивая девушка, оттащила дога от моей помертвевшей от страха собачки. Я сказал девушке, что у меня собачка очень нервная и дог испугал её.
 - Почему он не на поводке? -  спросил я девушку.
 - Он добрый, - успокоила она меня. 
 В общем,  мы разговорились, она сказала, что собака не её, а друга, художника, который, как оказалось, живёт в моём доме. Я его немножко знал, правда, собаки у  него  никогда не видел. Художник был старше меня,  лет двадцати пяти, совсем взрослый парень. У него всё время были новые девушки. Я завидовал ему. Ещё я знал, что когда он трахался, то не закрывал окно, по тем временам это был экстрим, потому что двор колодцем, а он жил на втором этаже, позволял половине дома видеть и слышать, как он это делает. Участковый по требованию жильцов дома уже разговаривал с ним на эту тему. Художник не понимал, почему у себя дома он не может делать, что ему хочется: «Пусть те, кто возмущается, сами закрывают свои окна. Что плохого в том, что я делаю? Пускай смотрят, это красиво. Это лучше, чем смотреть в замочную скважину. Закрывать или не закрывать окно это моё личное дело» - спорил он с ним. Участковый был пожилой, добрый дядька, и чтобы художник почувствовал, насколько он заблуждается, посадил его пока на пятнадцать суток за хулиганство, чтобы на параше, которая светила ему надолго, если  будет качать права,  одумался. 
 Девушка, её звали Аня, отвела собаку к  художнику, и мы с ней посидели ещё немного на лестнице, на подоконнике, у дверей моей квартиры. Я полюбил её сразу. Она относилась ко мне как к младшему брату, хотя была старше, может быть, на год или два. Была зима. И мы с ней несколько раз ездили в Сестрорецк, в парк «Дубки». Я катал Аню на финских санях. Один раз сани опрокинулись, и мы оказались в снегу. Я поскользнулся, когда бросился её поднимать, и упал на неё. Она засмеялась. Я лежал, обнимая её, и не двигался. Моя добыча лежала, не сопротивляясь, спокойно и, быть может, первый раз с интересом смотрела на меня,  не пытаясь освободиться  из моих объятий.  Выпал свежий снег, его было так много. Он укрыл всё вокруг. Тяжелые ветки деревьев вздрагивали, освобождаясь от него. Было тихо и красиво. Я осторожно поцеловал Аню в губы.
  Мы могли встречаться с Аней только по выходным. Такое расписание её явно не устраивало. И она исчезла. Я тосковал и ходил к Львиному мостику в надежде встретить её и как брошенный пёс был готов выть на луну. Но она не появилась. Потом я любил Наташу, но уже другую и тоже из школы. Была весна, распускались деревья, зацвела черёмуха, мы с нею ходили целоваться на кладбище. Оно было рядом со школой и было цивилизованным, здесь были могилы А.Куприна, А.Добролюбова и других известных литераторов, композиторов, поэтов, чьи произведения мы изучали  в школе; к их могилам были проложены дорожки и стояли скамейки, на которых мы утоляли наши скромные желания. 
  И вот теперь летом я опять был влюблен. Я повзрослел.  Вершиной детской любви были невинные поцелуи. Мои сексуальные фантазии ограничивались этим пределом. О чём-то более серьёзном тогда я даже не помышлял. Летом всё, что зимой обычно тщательно укрыто, как правило, обнажено. И мой Минотавр, моё чудовище, его незрелое либидо вдруг проснулось, оказалось прожорливым и требовало уже другой пищи. Мне уже недостаточно было быть просто рядом, видеть волнующий меня  облик. Я знал, что любовь не кончается на поцелуях. Мне хотелось продолжения. Продолжения хотела и другая сторона. Если огонь моего познания горел ярким пламенем, то с её стороны это было робкое любопытство. Я становился всё более нетерпеливым. Светка спокойно сносила мои ухаживания, становившиеся всё более назойливыми. Иногда она напоминала мне:
 - Мы же с тобой родственники.         - Дальние и потом это не страшно, даже если у нас будут дети.  Живут  же в браке двоюродные сёстры и братья? 
 - Дурак, - говорила  мне Светка.
 - Света, - канючил я, всем своим видом показывая,  что страдаю, - я жить без тебя не могу.
 -  А где я? - спрашивала она: - На Луне? Я рядом.
 - Ну и что? Мне этого мало. Я хочу, чтобы мы были  не только вместе, а стали единым целым, чтобы у нас были одни ощущения, одни желания, чтобы ты не могла без меня, а я без тебя. 
 - Так не бывает.
 - Бывает. Вот я кладу тебе руку, - я положил ей руку на колено и повёл её выше, - и ощущаю, как всё во мне напряглось и мне хорошо, и чем дальше, тем лучше и такие же ощущения должны быть у тебя. Я ладонью коснулся её трусиков, и она  со смехом сбросила мою руку: - Светка, ну дай, я не буду снимать с тебя трусиков, дай только подержать в них немного руку.
 -Чего захотел.
  Вдруг  она спросила: - А у тебя есть конфеты?
  Такой напряженный момент, я почти достиг цели, ещё один натиск и я бы был в вожделенном месте.
 - Какие конфеты? Светка!
 - Такие. Без конфет говорить нам с тобой не о чем. Понял? Ты со Степанидой в грудья ходил у тебя деньги есть, наверно, и конфет купил. Ты говоришь одни ощущения, одни желания. Пока одни ощущения. Вот выполнишь моё желание и получишь, что хочешь.
 Конфеты я уже съел и сегодня её желание выполнить не мог:  - Светка, я куплю тебе конфет завтра, - сказал я.
 - Вот завтра и будем говорить. Я опять повёл рукой по её ноге выше колена. Она остановила продвижение моей руки.
          - Всё игра в одни ворота окончена. Отвали.
 - А в долг? Я не могу, сгораю от желания. До завтра не доживу, умру  от нетерпения.
  Не взирая на запрет, я всё же проник в её трусики. Мы оба замерли, ощущение какого-то блаженства охватило меня.  
 - Ну, всё? Теперь не умрешь до завтра? Учти, это в долг. С тебя конфеты, - засмеялась  Светка и оттолкнула меня. 
 - Ты настоящая сестра, - сказал я ей.  Потом добавил, -   сестра милосердия.
 Мне так хотелось её всю. Не смотря на отчаянное желание трахаться, решиться на это мы пока не могли, ни я, ни тем более она. Ещё действовали тормоза, сдерживавшие желание броситься в омут.На следующий день, у реки, Светка вспомнила про конфеты. Я прошептал ей на ухо, рядом был Толик и другие ребята:
 - Тебе понравилось? Да?
 - Не говори глупости. Раз должен отдавай - сказала она громко.
 - А что он тебе должен? Во что вы играли? - поинтересовался Толик.
  Светка не ожидала вопроса и не могла сообразить, что ей ответить.
 - Да мы, - лёжа на спине, уставившись в синее небо, лениво промямлила она, - играли в карты, в дурака, на конфеты. Он проиграл. За ним конфеты.
 - Ну, да, так я и поверил - усмехнулся Толик, - это как в том анекдоте.
 Анекдоты мы рассказывали без купюр. «Русский язык без мата, как булка без масла», - говорил мой школьный товарищ Боря Колтушин. В деревне матом ругались все и взрослые и дети, это казалось  совершенно естественным. Матерные слова были опорой речи любого деревенского оратора. А животные: коровы, лошади? Без мата они вообще не воспринимали человеческую речь.
  - Дело было в бане, - стал Толик рассказывать анекдот. - Моются папа с мамой и сын с ними. Заинтересовался сын, что у мамы находится между ног. Спрашивает её. Она объясняет ему: - Это, - говорит, - мы с папой баловались, и нечаянно он мне топором сюда угодил.
  - Прямо по п…. ! - удивился сын.
 - Врать надо уметь, - сделал Светке выговор Толик. Наверно на качелях катались? «Туда сюда обратно, тебе и мне приятно». Я отгадал?
 - Дурак! - обиделась Светка на Толика.
 - Ладно, не расстраивайся, я пошутил.
 Я решил поддержать Светку и набросился на Толика:
 - Шутки у тебя дурацкие. Не придумывай. Ничего не было. Она тебе правду говорит. Толик понял, что большего ему не узнать и отступил. 
 - Тогда покупай нам конфет, - перевёл он разговор в другую плоскость.
  - А тебе с какой стати? - спросил я его
 - Ну, мы же со Светкой  родственники. Это я научил её играть в карты.
 - Обойдёшься, учитель.
 Я пообещал Светке: - Должок отдам тебе сегодня вечером. Пойдём в кино пораньше, зайдём в магазин куплю тебе конфет.
 - Я сейчас хочу, а вечером можешь ещё купить, - засмеялась она.
 - Пойдёшь со мной, пойду в магазин сейчас.
 - Нет, ладно, давай до вечера, а то Фрося будет ругаться.
 Я оставил всех на реке и пошёл к Степаниде. Она была в огороде, полола капусту. Увидев меня, она оставила своё занятие, и мы зашли к ней в избу. Здесь было хорошо. Прохладно, сумрачно, маленькие окошки, заставленные цветущей геранью, совсем не пропускали солнечный свет.
 - Ты со Светкой то не балуй, – сказала Степанида мне вместо приветствия: - Она такая же, как и мать, беспутная девка. Завалишь её где-нибудь, а потом что будете делать? Прасковья, её бабка, уже просила у меня какого-нибудь зелья, отвадить тебя. На Светку кобелем, говорит, смотришь. Боится. Ты ей не мешай, ты ей не пара, она пускай в деревне остаётся. Вон Федька на неё глаз положил. А ты побалуешься и бросишь.
  Я слушал Степаниду и ничего не говорил. Мне было неудобно говорить с ней на эту тему как, наверно, и с матерью, если бы она была здесь.
 - Я тебя понимаю. В таком деле разговоры пустое дело. Присох к ней. Всё застило. Кроме неё никого не видишь. Дело молодое, хочется, - засмеялась она дребезжащим старческим смехом: - Эта сила неподвластна человеку. Может, я сварю тебе травки? Попьёшь, и как  рукой снимет. Будешь смотреть на неё спокойно. Это дьявольское наваждение, давай сниму его?
 - Не хочу. Она мне нравится, - выдавил я из себя.
 - А, то, как же, это он, дьявол тебя привораживает. Готовит к грехопадению. Ты, тем более, некрещеный, у тебя нет заступника, ангела-хранителя.
 - Степанида, я комсомолец, я атеист и в бога не верю.
 - Вот дурак, прости ты мою душу грешную. Вот со своим комсомолом и остался без божьей защиты. Я твоей матери говорила, хочу крестить тебя по старой вере. Она не возражает. Вот сходим на днях к батюшке нашему. Поговоришь с ним.
 - Ладно, - пообещал я ей. - А в грудья мы пойдём ещё?
 - Что понравилось? Давай, пока погода позволяет. Завтра с утра и пойдём. Конфет опять захотелось? Светку угощать будешь?
 - Нет, на кино денег нет.
 Был четверг и часов в пять, пораньше, мы втроём, Толик, Светка и я пошли в Шилово, совхозный посёлок, где были магазин и кино. Мы зашли в магазин, в нём  было пусто.
  - А нет товара, и хлеб до сих пор не привезли, - сказала  нам Фрося.
 В деревне хлеб пекли сами. Те, у кого кто-то работал на железной дороге, ходили в железнодорожный магазин. Туда иногда завозили даже белый хлеб.
 - Опять конфет? Вы, городские, без них, что ли не можете? - спросила она, насыпая под прилавком в кулёк конфет.
  Пользуясь тем, что в магазине никого не было, Фрося отпустила конфет на все деньги, на двадцать копеек, которые я заработал, сдав корьё.
  - Спрячь под рубаху, - сказала она, подавая мне кулёк с конфетами: - Их надо  есть дома, в городе, а здесь сладкого достаточно; сейчас всё поспело: земляника, смородина, крыжовник, ранние яблоки, морковка. Это полезнее твоих конфет.            Мы вышли из магазина. Светка сразу полезла в кулёк.
 -Ты слышала, что сказала Фрося? - спросил я её.
 - Ну, и пускай, а я хочу конфет.
 Сегодня, в кино, только один раз, показывали картину с Лолитой Торос и народ собирался заранее. Кино крутили в переполненном зале. Как сейчас смотрят боевики, или ещё  совсем недавно сериалы из Латинской Америки, народ также восхищённо, растопырив глаза, смотрел на Лолиту, слушал её чарующий голос. У собравшихся здесь людей  в их бедной, маленькой, трудной жизни это были  редкие минуты настоящего счастья, и хотелось, чтобы оно длилось бесконечно и никогда не кончалось. Притихшие и счастливые они выходили из душного зала, как из церкви,  где как будто только что  у них на глазах  произошло чудо, они видели, как Бог кому-то отпустил все его грехи. Тоже притихшие после кино мы возвращались к себе домой. Белая пылящая дорога, голубые сумерки. Над Пушкинскими горами небо было совсем ещё светлым, где-то там недавно спряталось солнце; его лучи остались, и постепенно рассеиваясь в небесном пространстве, уступали дорогу наступающей тьме. Мы прошли мимо аллеи очень  старых чудом сохранившихся  громадных берез. Березовая аллея была вся изранена; макушек у многих деревьев не было, некоторые стволы обгорели, следы  когда-то бушевавших гроз, с прорехами вместо стоявших там некогда таких же берез, она вела в никуда. Когда-то в конце аллеи стояла церковь. Ещё до войны её разрушили, а колокола где-то поблизости спрятали, зарыли в землю. И иногда вот в такой  вечерний час, когда становится темно, особенно зимой, когда метель и ни зги не видно, вдруг из-под земли раздаётся тихий колокольный звон. Редко бьёт набатный колокол, чаще колокола поменьше, у тех малиновый звон. Говорят, кто услышит звон спрятанных колоколов, тому будет счастье. И каждый, проходя мимо этого места, хочет услышать колокольный звон.
 - Светка, тебе понравилась Лолита? - спросил я её.
 - Конечно.
 - Ты хотела бы стать такой как она?
 - Ну, да. Петь, быть счастливой,  любить. Я хочу быть артисткой. И тогда я стану такой как  она. У меня всё для этого есть.
 - Кроме одного пустяка, - заметил ей шедший рядом с нами Толик, - у тебя  нет способностей. Я уж не говорю о таланте. У тебя нет слуха, тебе медведь на ухо наступил. Певица. Ты даже не пробуешь петь. Внешность это ещё не всё. С нею ты можешь соблазнить Федьку или ещё какого-нибудь дурака.  Он насмешливо посмотрел на меня: -  Он купит тебе конфет. Но разве это награда за твоё искусство? Где тут творчество? Актриса, даже если ты ею станешь, с твоею внешностью это возможно, ты будешь иметь успех у поклонников, не потому что у тебя талант, а потому что тебя будут хотеть как красивую женщину. Это совсем другое. У Лолиты Торос красота всего лишь необходимое приложение к таланту. Её успех это, прежде всего, труд и талант. Не вбивай себе в голову глупости. Нет у тебя ничего, кроме самовлюбленности и беспочвенной самонадеянности. Найди себя. А то наделаешь глупостей. Сгоришь, как мотылёк. Не повторяй ошибок других.
 Толя не сказал: ошибок матери. Пожалел её. Но она поняла.
 - Ну, ты меня совсем раздел. Ни на что не пригодна. Кроме как собой торговать. И от кого я это слышу? Брат называется. Похвалил. Да пошёл ты, обойдусь без твоих нравоучений. Настроение только испортил.
 - Ладно, всё, - прервал я их спор:  - Брэк, разошлись по своим углам, не ссориться. Не дал девушке помечтать. Все имеют право на мечту.
 - Постой, - придержала меня Света, - постоим, пусть идёт. Не хочу идти с ним рядом, - рассердилась она на Толика.
  Он пожал плечами и пошёл вперёд. Мы остались одни. Сошли с дороги, и пошли по полю. Оно было засеяно рожью. Скоро она успокоилась и над чем-то уже смеялась. Рожь была  по колено, уже колосилась, кое-где колос пожелтел. Как её собирались убирать, было известно одному Богу. Цвели васильки, они совсем заглушили рожь. Так, что иногда казалось, сеяли не рожь, а полевые цветы. Светка нацепила венок из васильков на русые, выгоревшие волосы, заплетенные в две длинные косы. Подошла ко мне, насмешливо улыбаясь, посмотрела мне в глаза, как бы спрашивая: - «Я тебе нравлюсь»? Она была бесподобна. Стоя в поле хилой ржи и васильков, я схватил её, прижал к себе, и грубо тискал. А она, смеясь, отбивалась от меня. Она не носила бюстгальтер. Одевала выцветшую, застиранную майку. Иногда и вовсе была без неё, как сейчас. Легкое ситцевое платье, красное в белый горошек, слегка обтягивало её фигуру, и грудь при движении  соблазнительно подрагивала. Опять желание овладеть ею охватило меня. То, что Светка творила со мной, едва ли было осознанным кокетством, это были естественные движения проснувшейся плоти, подсознательно направленные на то, чтобы я окончательно потерял голову и увяз в своём чувстве к ней. Мы оба хотели друг друга. Мы шли одной дорогой и сопротивляться тому, что с нами происходит,  казалось, было бесполезно. Это был процесс, отработанный природой в тысячелетиях.
  Я потащил Светку к высохшей канаве. Она заросла клевером. Её с дороги прикрывали кусты ивняка. «Светка, я куплю тебе много конфет, давай попробуем» - прошептал я охваченный безумством желания. Что попробуем,  я толком не знал.  Скатился в канаву сам и стащил её, держа  за руку  за собой,  повалил на стенку канавы и стал стаскивать с неё трусики. Она не мешала мне. В  пожаре охватившего меня  нетерпения я стащил их только к коленям. Расстегнул пуговицы на платье и увидел её грудь. Волнующая привлекательность этого места лишь подстегнула меня. Я навалился на неё и хотел быть у неё между ног, но это было невозможно, мешали её трусики, пришлось снять их совсем. Теперь между нами ничего не было, я был так близко у цели и пытался овладеть Светкой; ей были приятны мои ласки, она принимала их, отвечала взаимностью, но как только чувствовала, что моя настойчивость приводит к желаемому результату, ещё мгновение и будет поздно, она освобождалась от моей опасной близости; прогибалась как кошка, её попа уходила назад, прижималась к стенке канавы и исчезала надежда получить  то, к чему я так стремился. Она тоже хотела, но не до такой степени как я, табу было сильнее. Новые безуспешные попытки овладеть ею ни к чему не приводили. Я застрял на вершине айсберга своего желания, оно распирало меня, огромное, неудовлетворенное, сводящее меня с ума, заставляющее продолжать безнадёжный штурм Светки, но она, закрепощённая спасительным страхом перед бабкой, не сдавалась. Заставить её сдаться, мне было не под силу. Доведя себя до исступления, так и не достигнув цели, я должен был признать своё поражение. Мы ещё немного побарахтались в канаве, наконец, Светка освободилась от моих объятий, привела себя в порядок, и мы полезли с ней на дорогу. Особой горечи от неудачи не было, терзала, постепенно затухая, неудовлетворенность от того, чего так и не получилось. Степанида была права. Попутал бес. Как только мы со Светкой оказались на дороге, мне захотелось её снова. Это, несомненно, было какое-то наваждение. Я остановился, взял её за руку, повернул лицом к себе, обнял и стоял так, прижавшись к ней, истекая сладкой истомою. От Светки пряно пахло клевером. Она отстранилась от меня, сказала:
 - Уже поздно, пойдём, мне сейчас от бабки достанется. Посмотри, платье сзади чистое?
  Неверный лунный свет позволил мне оценить состояние её платья приблизительно. Я осмотрел его и сказал:
  - Оно, тебе очень к лицу.
 - Да? - засмеялась она. Не грязное?
 - Нет, успокойся, всё так и было. Светка, я говорил тебе, что жить без тебя не могу?
 - Говорил. Даже конфет купил. Зачем?   
  -Ты же просила.
 - Чтобы купить меня, так говорит Толик.
 - Не говори глупости.
 - Это он их говорит. Ты, правда, любишь меня?
 - Если то, что я ощущаю к тебе, называется любовью.
 - А что ещё ты ощущаешь ко мне?
 - Большую, большую нежность.
 - А ещё?
 - Я опять хочу тебя.
 Она засмеялась: - Нет уж. Пойдём. Твоя настойчивость до добра не доведёт. Твои атаки меня утомили. Я чуть не сдалась тебе. Что бы тогда со мной было, просто не представляю.
 - А что? Давай вернёмся, узнаем?
 - Ты сумасшедший. Кто-то идёт к нам на встречу.
 Это был Толик: - Светка, ты прости меня, но я не собираюсь ждать тебя всю ночь. Ты же знаешь нашу бабку. Если мы не придём вместе, она всю деревню на ноги подымет. 
 И ему, он показал на меня, достанется. Его мать вызовут и твою тоже. 
 - Не говори мне о матери, - сердито сказала Светка. 
 - Дед ходил на станцию, Клава звонила. Спрашивала, как ты живёшь. Говорит, соскучилась по тебе. Сказала, что, может быть, приедет навестить тебя и стариков.
 - Пусть приезжает, я тогда уеду, не хочу её видеть.
 Мы вошли в деревню, когда проходили мимо дома Степаниды, она не спала, стояла у  калитки и смотрела на нас.
 - Завтра пойдём в грудья? - спросил я её.
 - Ты, малец, - сказала она мне, - отпусти ребят и зайди ко мне на минутку.
  Распрощавшись со Светкой и Толиком, я зашёл к Степаниде.
 На завтра я договорилась с батюшкой, обрадовала она
 меня: - Оденься почище. Пойдём в церковь. Может быть, батюшка сразу и окрестит. Бес сгинет. Избавишься  от лукавого. Светка тебе сестра, а не подстилка какая. Я хорошо чувствую, что у вас рукой до беды подать. Не трожь её, Богом прошу, только хуже ей сделаешь. Я всё вижу. У неё судьба итак, не весёлая. Не путайся у неё под ногами. Оставь её. Обещаешь? Иначе поссоримся.
 Я стал выкручиваться с ответом: - Давай после церкви. Мне тогда Бог поможет, а сейчас я для него посторонний, а мне самому не хватает духа. Я не могу без неё.
 Первый раз я честно признался Степаниде в своей грешной страсти.
 - Как ты можешь такое говорить. Типун тебе на язык. Нет для Бога посторонних людей. Неважно верующий ты или нет. Бог любит всех одинаково. Служить ему честно и беззаветно, долг всякого. Это, значит, быть, кем тебе написано на роду, нести свой крест, как бы тяжело тебе не было. Крещение - это, прежде всего, твой обет, твоё обязательство, перед Господом нашим не грешить, всегда исполнять Его Волю и, конечно же, приобщение к Его милости, которую Он дарует тебе.
 К сожалению  Степаниды у неё не получилось так, как она хотела.  Да, честно говоря, я  сам не очень стремился быть крещеным. Меня привлекала экзотика церкви, особенно, старообрядчество и не больше. Стать старообрядцем мне казалось это совершить нечто вроде героического поступка. Красивые молитвы, церковное песнопение, убранство церкви: иконостас, иконы, образа, хоругви - вот что привлекало меня. Я не думал в церкви о Боге. Мне, казалось, я смотрю хорошо отрепетированный красивый спектакль, не больше. И потом быть крещеным; Степанида говорит это, значит, взять на себя какой-то обет. Отказаться от Светки? Такая жертва для меня была неприемлема. 
 Суровый поп был неласков со мной. Знаю ли я молитвы, буду ли ходить в городе в свою, (старообрядческую) церковь? И самое главное, верую ли я в Бога? Врать я не стал, сказал, что не верю, но добавил, как учила Степанида, что хочу найти Веру, здесь, в храме. Поп спросил, почему пришёл к нему, а не в православную церковь?  Не был ли крещён родителями раньше? Вопросы, вопросы. Церковь была домовая. Обычный сельский дом, с церковной маковкой и крестом на ней. Большая комната с потемневшими иконами. Амвон, за ним что-то напоминающее алтарь. В большой комнате, где проводятся службы, стояли скамейки. В церкви можно было сидеть. Поп сказал, чтобы я выучил молитвы и ближе к осени, зашёл со Степанидой ещё раз. Она отдала попу за «консультацию» полную корзинку  крупной спелой смородины и наверно десяток свежих, отборных, чистых, белых куриных яичек. 
 Светка осталась со мной. Не пришлось ничего придумывать, чтобы не креститься, и я был счастлив. Ангела-хранителя у меня по-прежнему не было и это меня пока не беспокоило. Степанида поворчала немного. Потом успокоилась и сказала:  «На всё Божья воля». Перекрестилась на церковь, и мы пошли восвояси. В грудья мы не пошли было уже поздно. Солнце палило всё также, голубое небо, без единой тучки,  дождей не обещало. Было жарко. У затона, где уже собралась вся кампания, мы со Степанидой расстались.
 - Эй, старовер, приветствовала меня Светка, - тебя научили креститься? Покажи.
  Я наклонился к её уху и сказал:
 - Я тебе кое-что поинтереснее, потом покажу. Ты же в потёмках, там, в канаве, ничего не видела. Хочешь?
 Неожиданно она громко сказала: - Хочу. Все засмеялись.
 - Каждый воспринимает всё в меру своей испорченности. Я всего лишь предложил искупаться. Никаких пошлостей,  а ты что подумал? - спросил я Толика.
 - А зачем тогда шепотом? - не поверил он мне.
 - Ну, как у вас прошла вчера встреча с бабкой? -  поинтересовался  я  у  Толика.
 - Да так, - неохотно поделился он со мной о том, что было у  них вечером в доме. 
 - У Светки всё платье на жопе было измазано какой-то зеленью. Бабка ругалась и вспоминала тебя. Сказала, что больше тебя, кобеля, на порог не пустит. И Светке запретила  с тобой встречаться.
 - Светка, оказывается тебе со мной нельзя встречаться. А купаться?
 Мы прыгнули с ней в воду. Вдоволь, до мурашек, наплававшись, мы легли на берегу, у самой воды, и грелись на солнце. Светка, накупалась, замёрзла. У неё посинели губы, и появилась гусиная кожа.  «Мурашки, мурашки, от взгляда милашки, а ты не веришь, что это любовь», - продекламировал я чьи-то безымянные стихи и  лёг рядом с ней. Она лежала на животе. Положила голову на руки, повернула её лицом ко мне, косы закинула за спину и смотрела на меня. Говорить мы ни о чём не могли. Лежали и молчали. Общая беседа тоже не клеилась. Опять становилось жарко. Решили уйти с реки. Что делать никто не знал. Я остановился у дома, где жил сказал, что пойду, полежу на сеновале. Толик со Светкой пошли домой. Я придержал его и спросил:
  - Это серьёзно, что мне нельзя приходить к вам?
 - Не приходи пока, - попросил Толик, - пусть бабка утихнет. Дед-то ничего, а она всё боится, что ты трахнешь Светку.
 - Да, такого обещания, что смогу устоять и не трахну твою сестру дать бабке Проске не могу, но насиловать, обещаю, не буду. Ты же лучше других понимаешь меня. Вон Степанида говорит, это меня бес попутал. Наверно так оно и есть. А я не хочу и не могу освободиться от этих пут. Мне нравится быть опутанным ими. Мне скучно без неё, мне плохо без неё, любовь к ней заполняет меня, всё моё существо, она для меня, как пища, я должен её получать всё время. Я ничем не занят и поэтому думаю только о ней. И мне уже недостаточно платонических отношений. Я хочу её всю. Знаешь, поют: «Очарованный, околдованный» - так это обо мне.  Вместо того, чтобы своё признание в любви адресовать твоей сестре, я о своей любви рассказываю тебе. Странно да?   
 - Потому что это не для неё, она не поймёт. Она дура. Неужели ты не видишь этого? Она пустая как пробка. У неё из-за матери замедленное развитие, её умственное развитие на уровне школьницы пятого класса. А внешне всё в порядке. Я тебя прошу об одном, не навреди. С ней надо быть очень осторожным. Ты её трахнул вчера? - спросил меня Толик.
  - Нет, ничего не было, -  с чистой совестью ответил я: - Что вы все, как сговорились. Степанида, теперь ты.
 - Потому что ты кое-что не понимаешь. У неё плохая, наследственность, досталась от матери. Стоит ей попробовать, понравиться и она пойдёт по рукам. Ей надо выйти замуж, жениха найти здесь, в деревне, сразу забеременеть, родить и жить крестьянкой. Вот её счастливая доля. Всё другое не для неё. Понял? Береги её, она тоже твоя сестра.
 Он повернулся и хотел уйти.
  - Когда увидимся? - спросил я его.
 - Наверно только завтра. Опять на речке. Сегодня я пойду с дедом на станцию. В магазин. Надо ему помочь. Сам знаешь, там не скоро. Светка будет сидеть дома, бабка её никуда не отпустит. Так что только завтра. Сходи за орехами или земляникой, поспела, её много в камнях вдоль полей. Не скучай.
  Я ещё ничего не подозревал, но это было начало конца моего романа со Светкой. Толя серьёзно, как и положено брату, отнёсся к моим словам и ситуацию оценил по-своему. Вряд ли он поверил мне, подумал, что я своего добился  и теперь меня не остановить, возникшие между мной и Светкой новые отношения я буду стремиться закрепить и перевести в постоянную связь. Даже он не мог допустить этой мысли и тем более остаться безучастным. Покрывая меня, он невольно становился нашим сообщником. Его такая роль явно не устраивала. Тейп, как теперь бы сказали, обыгрывая чеченские мотивы, был у нас один, а интересы у членов тейпа разные. И Толя встал на сторону бабки. Я и сегодня, тридцать лет спустя, не знаю, было ли это элементарной перестраховкой мудрой бабки или  «предчувствием горькой судьбы» внучки, в любом случае она была права, царство ей небесное. Бабка боялась за Светку и не зря. Дурой  она не была, но уж очень не по годам была легкомысленной, доверчивой, легкоранимой, беззащитной.  Издержки жизни с вечно пьяной матерью. Наверно, может быть, то о чём говорил мне Толик, и могло произойти. Один раз не распробовав, она ещё и ещё раз потянулась бы к запретному плоду, и с каждым разом он казался бы ей всё слаще. Но при моей влюбчивости не было гарантии, что любовь к Светке скоро, после возвращения в город, «не растает в тумане дымкою». И потом жених родственник. Нонсенс. Деревня к таким вопросам относилась неодобрительно. Конечно, Светка не осталась бы одна и сразу же нашла мне замену, стала бы водиться с Федькой, который тоже сохнул по ней. Но главная опасность как не странно исходила от матери. У неё случались запои. И тогда  в  её доме появлялись мужики. Если бы в этот момент Светка находилась с матерью, Бог знает, что тогда могло случиться. Поэтому, наш единственный, невинный грех с ней, благодаря плотной опеке бабки, не стал спусковым крючком, механизма, существовавшего только потенциально, который запустил бы процесс ее растления, падения вниз, к распутной жизни, единственному будущему, как все ей пророчили.
 Грубо, под каким-нибудь надуманным предлогом, запретить мне встречаться со Светкой Толик не мог, да и не хотел. Мы дружили с ним уже несколько лет, он тоже был мне троюродным братом, и поэтому нет, ссорится со мной, он не собирался, и выбрал другую тактику. До очередного похода в кино я видел Светку только у реки и только с ним. Наедине с ней он меня не оставлял. Я звал её в грудья со Степанидой по грибы. Не смотря на сушь, в кустах, где, видимо, сохранилась сырость, было море грибов. Подосиновики  гигантских размеров, некоторые со шляпками  по периметру с крышку ведра, и только проклюнувшиеся, россыпь грибов, я столько их в одном месте больше никогда в жизни не видел. Светка согласилась, но Степанида  ни за что не хотела в таком составе идти по грибы.   Я с нетерпением ждал вторника, когда мы пойдём в кино. И по пути в кино и обратно Толик не отходил от нас,  словно прилип, стал кем-то вроде телохранителя Светки. В общем, скоро Светка для меня стала одним их членов нашей кампании и только. Я видел её ежедневно, она не избегала меня, всё было как прежде. Не было только самого главного возможности общаться с ней наедине. Толик отнял её у меня.
 Потом приехала моя мама, и надо было быть с ней. Светка стала приходить к нам, к маме, но что это были за встречи. Я встречался с ней только в присутствии мамы, и видел не каждый день.
 Приближалась Богородица, большой, деревенский праздник, в последних числах августа. Отовсюду несло самогоном. Из сундуков доставались наряды, деревенские парни начищали сапоги и отливали кастеты. Осталось несколько призывников и Федька. Его в армию не брали; здоровый бугай страдал диурезом, писался в штаны как маленький мальчик. Без драки не обходился не один праздник. Это было святое дело, деревенский обычай, доставшийся в наследство от пращуров, но в те далёкие времена бились только на кулаках, увечили друг друга редко, тем более убивали, тогда этого не было. Теперь потасовки деревня на деревню с кольями, с кастетами редко оканчивались спокойно, без убийства кого-нибудь из дерущихся.
 Богородицу мы с мамой  отмечали у деда и бабки Толика и Светки. Она сидела рядом со мной; когда все разгулялись, нам тоже налили бражки; я со Светкой выскользнул в сени. Но и здесь было беспокойно; мимо нас  всё время сновали гости, приставали к нам. «Тили-тили тесто, жених и невеста» - дразнили они нас со Светкой. Мне было грустно.
 - Ты когда уезжаешь? – спросила она меня.
 - Завтра, если твой дед достанет нам с мамой билеты на поезд.
- Тебе хорошо, - сказала она.
 - Чего же хорошего, Светка? Какое-то блокадное кольцо вокруг тебя создали. Не подпускают к тебе. Даже прощаемся в сенях. Тебе так больше нравится?
 - А тебе хотелось бы на сеновале? – невесело пошутила она. - Я тут не причём, это всё бабка. Я тоже хочу в город. Мне говорят рано и не отпускают. 
 - Где ты будешь жить?
 - Твоя мама хочет меня в ремесленное училище устроить, оно готовит мастеров индивидуального пошива. Стану портнихой. Там и жить буду, в общежитии училища.
 - А как же наша дружба?
 - Слушай, не доставай меня со своей дружбой и так каждый день бабка тобой попрекает. А что у нас было? Ничего. А бабка тебя пугалом сделала. Говорит: «Таким как ты только одно нужно. Испортить девку, а потом, хоть трава не расти. Будешь с ними водиться, станешь такой же, как твоя мать».
 - Называется, поговорили, - обиделся я на Светку
 Она решила меня утешить, сказала: - Не расстраивайся. Ты хороший. Просто нам с тобой не повезло. Может быть, в будущем повезёт? Когда я стану самостоятельной. Хочешь, я буду тебя ждать? Долго, долго, пока не надоест.
 Естественно я сказал, что хочу. Разве мог я сказать ей тогда что-нибудь другое? Она чмокнула меня в щёку.
 - Пойдём, - закончила она разговор. И мы вернулись к столу.
 На следующий день мы уехали. Светку я больше никогда не видел. Клава после смерти моей матери, много лет поддерживала отношения с моей родной тёткой. Как-то, лет десять спустя, после того памятного для меня лета в разговоре о деревне, о том кто жив и кто умер, тётка спросила меня:
 - Ты знал дочь Клавы?
 - Да, а что с ней?
 - Ничего. Вернулась в деревню. Когда дед, а за ним и бабка умерли, она вернулась в опустевший дом стариков, вышла замуж за Федьку. Живёт с ним уже несколько лет и  вроде неплохо. Две девочки растут.
 - А что же из города уехала? Чем она здесь занималась? Пошла по стопам матери? Все же ей только один путь пророчили. Что ремесло надоело?  Проститутки как балерины на пенсию рано уходят. Но ей, как и мне нет ещё и тридцати, с возрастом у неё всё в порядке.
 - Ты, что?  О чём ты? Она прекрасная портниха. Просто потянуло на родину. Личная жизнь в городе не сложилась. А Федька всегда любил её.
 На мгновение под натиском прошлого,  распахнулись  створки души, плотно закрытые для враждебного вторжения, я переживал не лучшие времена,  и вдруг что-то щемящее, грустное, светлое, выпорхнув оттуда, вспыхнуло искрой, осветило  заветный уголок памяти сердца, и погасло.
 - Хочу водки, - попросил я, - и  конфетку подушечку. Закусить. У тётки всегда было и то и другое. Я выпил. И мы заговорили уже о чём-то другом. 
 - Ну, как тебе понравилась история, которую я тебе рассказал? - поинтересовался  я  у Саши, закончив свой рассказ. Сосед молчал. «Наверно стало скучно, и он заснул» - огорченно подумал я и повернулся к нему. Саша лежал на спине, глаза у него были открыты. 
 - Ты, знаешь, - не сразу отозвался он, - наверно не надо рассказывать такие истории в этих местах. Если на минуту поверить в эту выдумку о переселении души, допустить, что человек переживает несколько превращений и живёт не одну, а несколько жизней, и при этом сохранить ему память о прошлой жизни, тогда все станут пациентами дурдома. Как курильщики кальяна они станут грезить, погружаясь в своё счастливое прошлое, чтобы избавиться от мучительного настоящего. Реальная жизнь у человека будет напоминать жизнь любого животного; он будет занят в ней настолько, насколько это надо будет для удовлетворения своих физиологических потребностей в пище и воде, чтобы обеспечить необходимые условия своего существования в виртуальном мире.  
 - Там, - показал он на сердце, видимо имея в виду свою душу, - останется одно только чистое, светлое, плохое  будет отфильтровываться, и по собственной воле ты сможешь смотреть истории из своей жизни только со счастливым концом. Твой рассказ, типичный пример истории из виртуальной жизни, он рафинирован, очищен от бытовых подробностей, сладок как мёд и приятен своей чистотой, наивностью, искренностью, от него веет свежестью, как будто то о чём ты рассказал, было вчера.  Почему я говорю, что лучше не вспоминать здесь такие истории. И ты, и я мы беззащитны перед чувствами, которые они вызывают. Их переживать в этих стенах крайне опасно. Я вот вместе с тобой «сностальгиро- вал»- в твоё прошлое, окунулся в него, словно в омут, всего на минутку и меня закрутило, понесло в запретную зону, которой касаться так больно и теперь я чувствую себя не в своей тарелке. Эх! Так хочется водки и закусить конфеткой, ты так закончил свой рассказ? - неожиданно затосковал Саша: - У тебя была возможность это сделать. А что делать нам? Это тоже самое что обжечься и не иметь под рукой  ничего, болеутоляющего. Разве что только подуть на больное место. А что делать, если заболит вся душа? Не надо, больше не рассказывай ничего из своего прошлого. Слишком много общего в любой человеческой жизни.
 - Я не хотел расстроить тебя, - пожалел я Сашу.
 - Ничего, уже почти всё прошло, твой рассказ  немного выбил из привычной колеи, мысли увели в сторону, на минуту забыл, где нахожусь, оторвался от действительности, ощутил себя свободным, распустился, раскис, а когда вернулся, ощутил себя свежеиспечен- ным в неволе, как будто только что сюда засадили. Сам понимаешь, чувство не их приятных. Вечером мы устроили последние посиделки в столовой. Татарин разрешил, гнать нас не стал, Олег угостил его сигаретами. Мы не говорили о том, что было сказано. Я волновался за будущее товарищей.
 - Не ссы, -  успокоил меня своей любимой присказкой Олег, - мы тоже скоро будем на свободе. Уже есть план нашего с Сашкой освобождения. Элементарный шантаж придурков, которые держат нас здесь. В заложники брать пока никого не будем, - он засмеялся. А если брать, то не знаю кто ценнее главный врач или татарин. Татарин как раз заглянул к нам.
 - Что, суки, побег готовите? Заложу, так и знай, - хмуро сказал он Олегу.
  В его голосе не было угрозы. Он вообще не слышал, о чём мы говорим. И наши посиделки ему были до «фени». Важнее для него было то, что уже несколько суток они мучились с больным из пятой палаты, который по всем показателям должен был умереть, но попал в пробку, очередь к смерти двигалась медленно, она подбирала других, а он всё никак не попадался к ней под руку. Больного боялись, думая, что он заразный.
 - Вот, живучий, гад, - сказал он про больного. Есть такие. На него посмотришь, соплей перешибёшь, божий одуванчик, а всех переживёт. И мемуары ещё успеет написать, о времени и о себе.
 Татарин плохо относился ко мне, но не трогал. Конечно если бы не Олег, такой «вольницы» у меня бы не было.
   - Ты ничего не пишешь? - спросил татарин меня: - Похож, на поэта, они все мудаки и такие же патлатые. 
 -Ты же любишь Маяковского, говоришь, что хороший татарский поэт, - вспомнил о его любви к поэзии Олег.
 - Ну, ты тоже, сравниваешь жопу с пальцем. Татарские поэты, это крутые наездники, прочно оседлавшие поэтического коня, вот только забыл, как его кличут, - запнулся татарин.
 - Пегас – подсказал ему Олег. 
 - Да, кажется так. Они берут  с ним любые  поэтические кручи, не то, что твой  сокамерник, такие как он способны только на сопли-вопли, на сладкий сироп, блядей ублажать. И потом  Маяковский стригся наголо, не разводил, как твой приятель, вшей и другую нечисть, которой и так кругом полно.
 - Ну, насчёт кругом, я не знаю, но то, что делается в сумасшедшем доме,  тут я с тобой согласен, паразитам созданы идеальные условия, условия наибольшего благоприятствия и чьи-то патлы, как ты выражаешься, здесь не причём, я, как и твой любимый татарский поэт, быть может, тоже подстригся бы наголо, но боюсь от заразы это не спасёт; и потом какое отношение к творчеству имеет состояние поверхности черепа. Хорошие стихи сочиняют и стриженные наголо, и лысые, и патлатые; имеет значение, что у тебя в голове, а не на голове. Я так думаю, - мудро заметил Олег и засмеялся.
 Татарин не придал значения словам Олега, он решил процитировать великого поэта, соотечественника, потому что был уверен, Маяковский татарин, хотел дать нам почувство- вать особую поэтическую силу художника слова, которая, по его мнению, проявлялась особенно ярко, только при отсутствии  у поэта на голове волос.
 - Ты послушай, какие стихи он писал:
  - «Я пригвождён к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне всё - равно…» - продекла-мировал с чувством татарин.
 - Постой, постой, я не такой любитель татарской поэзии, но это не Маяковский, - перебил татарина Олег.
 - А кто же? - сердито спросил его татарин; он расчувствовался, разлетелся, готов был читать нам и дальше, а его так грубо остановили; не верят, что он читает  известное стихотворение татарского поэта.
 - Ты разве не знаешь? Должен знать. А ещё школьный учитель. Это Джамбул. Тоже великий татарский поэт. Помнишь, у него был стишок, и все дети знали его?- Олег стал читать Джамбула: - «Мы росли совсем не так, нас держали как собак и когда под солнцем мая пионерский наш флажок…».
 - А пошёл ты на х..! Всё врёшь. Ладно, что с вами трендеть, от этого в кармане не прибавляется, - татарин поднялся со стула.
 - Здесь ты попал в точку, - согласился с ним Олег.
 - Пойду, посмотрю больного, может быть, отбросил копыта?
 - Как образно ты выражаешься. Что значит сын степей. Конину ешь?
 - А ты что хочешь угостить? – спросил татарин Олега.
 - Нет, только интересуюсь, настоящий ты татарин или уже обрусел: сало ешь, имеешь одну жену, не обрезанный.
 - Так я же не иудей. А жены  в данный момент вообще нет.
 - Как же ты обходишься. Дрочишь?
 - Ты что, это вредно и у Аллаха сказано, что это большой грех. И потом здесь что ли баб мало? 
 - А, ну да. Знаю твою пассию. Эта эсэсовка, медсестра с нашего отделения, которую ты всё обхаживаешь. Думаешь, даст? Ей х.. не нужен, она от другого кончает.
 - Не надо говорить о человеке плохо, ведь ты её совсем не знаешь. 
 - Ну, да. Она вылитая Мария - Магдалина. Смиренная грешница. Только вот каяться не спешит, грехи набирает.
 Татарин не стал развивать эту тему. Перевёл стрелку разговора в другую сторону. Сказал: - Обещали  конской колбасы прислать.
 - Угостишь? – спросил его Олег
 - Х.. тебе в нос! – сказал татарин, повернулся и хотел уйти. Олег остановил его. 
 - Слушай, - попросил он  татарина: - Каждую ночь какой-то всадник, «друг степей – калмык», скачет по коридору. Спать мешает. Вы не можете что-нибудь сделать? Путами ему ноги связывать или кровать какими-нибудь ремнями безопасности снабдить и привязывать его к ней на ночь?
 - Посмотрим. Регулярно п…. получает, не помогает. Главное по часам, гад, приноро- вился скакать. Ровно в три часа ночи из палаты выруливает. Руки подожмёт и вскачь. 
 - А вы ему в руки метлу и между ног пропустите, вроде помела. Своя баба-яга будет.
 - Ладно, что-нибудь придумаем, - с серьёзным видом пообещал Олегу татарин.
  Вопросов к татарину больше не было, он какое-то время стоял возле нас, потом сказал: «Всё, я ушёл» и исчез в глубине коридора. Мы остались одни. Сидели, молчали  - Нет, татарин мне явно нравится, пусть живёт, - прервал молчание Олег: - Хотел бы я знать, в какой такой дремучей деревне он преподавал? Чему он мог научить детей? Где учился он сам?
 - Преподавал он, наверно, в обычной Казанской школе, и дети у него были самые обычные, не какие-нибудь олигофрены, - предположил Саша: - Теперь они выросли, и все заняты делом, кормят страну, её народ, создают материальные ценности, утверждают себя в искусстве. 
 - Саша, не надо песен. Это из его учеников появились «новые русские» одни стали грабить страну, а другие рулить.
 - Ну, слава богу, что делают это только у себя в Татарстане. Татарин в Москве, как  лошадь Пржевальского, такая же редкость. Они были уже в Москве, триста лет сидели в Кремле, потом пересели на облучок и стали чистить ноги русским. Вернуться в Кремль им не светит, а ноги чистить не прибыльный бизнес, в другой их не пустит чеченская и азербайджанская мафия. Теперь они  хотят независимости Татарстана, как Чечня, как этот устроитель Нью-Васюков, президент-бандит, миллиардер, Илюмжинов, и другие. Все они  находятся в стойке собаки, которая ждёт команды «фас», чтобы растащить Россию на мелкие кусочки. Самый трезвый из них татарин Шаймиев, нового Куликова поля он не допустит. Он и другие, оставшиеся трезвыми головы, сдерживают ситуацию. А то зеленое знамя Аллаха уже развевалось бы в гордом одиночестве, поправ триколор, по всем пока ещё считающимся российскими весям, особенно там, где родина, иноверцев.
  В Думе полно придурков, которые готовы помочь этому освободительному движению. Один Ковалёв, диссидент-Иуда, чего стоит. Сейчас совсем не видно, затих. А прецедентом с Чечнёй, в плане политической поддержки, мы обязаны ему и таким, как он думским борцам за национальное освобождение от гнёта Москвы. Слава Богу, некоторых утихомирила пуля, как Старовойтову, советника президента по национальным вопросам. И вовсе не за отстаиваемую национальную идею. Оказалось банальные гангстерские разборки. Думала неприкасаемая. И пуля её не догонит.  И  других слуг народа, из этого осиного гнезда, пока не потеряли Россию, надо безжалостно расстреливать и вешать. Расстреливать и вешать. Этот Ковалёв настоящим диссидентом никогда не был, стал им случайно, у него своего, ничего нет, безмозглый дурак. Сидел в какой-то психушке и сучил, сволочь, за обещание, что его выпустят, если будет себя хорошо вести. Многих заложил. Его освободили и отправили в один из спецлагерей, для политических, там ему череп проломили, и за дело, пытался  и тут сучить; ты замечаешь, что  у него не все дома. Когда переворот случился, он героем стал, плёл всякую ахинею, народ дурной, плюрализм мнений, разную дурь вот таких ковалёвых, за откровение принимал. Эту гадину под руки и в думское кресло. А он форменный идиот, психиатра, который  на него  архив собирал, чеченцы шлёпнули, чтобы их игру не испортил.
 - Да пошли они все на х.., Саша, у нас с тобой другие заботы и, прежде всего, самая главная выбраться отсюда, уцелев, сохранив ясную голову. А то какая-нибудь садистка, вроде нашей фашистки, услышав твои речи, засадит тебе в жопу кубиков двадцать какой-нибудь дряни. Ты будешь корчиться от боли и возбудишь её, чем доставишь ей наслаждение, она кончит, глядя на твои муки. А ты даже за мочалку не сможешь её ухватить.
 - Она, кстати, сегодня дежурит, скоро припрётся, гадюка, - обрадовал нас Олег.
 - Вот ты говоришь только об одной гадюке, - обратился я к Олегу. - А мне иногда кажется, что всё население страны, хотят поместить в огромный террариум. Складывается впечатление, что там наверху задались целью вывести новую породу людей. Ведь, если вспомнить, кто раньше ходил в героях? Космонавты, учёные, писатели, врачи, нормальные люди, те, кто по требованию времени оказался на Олимпе славы. И тогда кто-то заказывал музыку, и СМИ доносили до людей их заказ. Героев показывали на экранах телевизоров, мы читали о них в газетах или в срочно написанных по следам событий, бестселлерах. Что изменилась с того времени? Система поиска героев, донесения информации до потребителя? Нет, только сами герои. И кого же нам предлагают на незанятые места героев «безгеройного времени» заказчик, новая власть? Бандитов, охранников, вечно пьяных беспредельщиков, следопытов из милиции и частного сыска, проституток, теперь их называют топ-моделями, от кутюрье: Юдашкина, Мудашкина и прочих дорогих сутенеров. Проститутки в сногсшибательных прикидах, всё продумано до мелочей, даже п…., для большей сласти смазана сахарной пудрой. Это тебе не от какого-нибудь портного. От кутюрье. Портной-сутенер не звучит. Появилось столько неологизмов. Скоро русский язык превратится в мёртвый язык, как латынь, говорить станут на птичьем языке, напоминающем  эсперанто. 
  «Любить по-французски» - стонала несколько месяцев подряд с эстрады,  какая-то поп-звезда. Я наивный, как какой-нибудь чукча, спросил кого-то, а это как? Мне сказали любить «по-французски» - это, значит, трахать в жопу. Этот вариация секса и у женщин и мужчин последнее время завоевывает всё большую популярность, как и способ «делать в троллейбусе новых людей». Разве это не гадюшник, разве это не зоопарк, не террариум? Знать, как слизывать сахарную пудру с п…., как трахаться по-французски. Это всё, что предлагает знать счастливым людям новая власть. Ну, а для воспитания бесчувственности с экрана должна литься рекою кровь. Кто как не бандиты, лучше всего знают, как это делать. Экранные навыки, подрастающим мальчишкам пригодятся в реальной жизни. Новое поколение людей - это зомби,  любящие по-французски, не знающие жалости и пощады. Слово жалость, будут врать детям в школах, производное от глагола жалить. И скоро на триколоре может появиться новый символ власти - змея. А проявлением доблести в стране будет считаться жестокость и змеиная изворотливость. Я заметил последнее время жестокость злоба, ненависть пронизывают всё. Потому, что остальное не рационально, не приносит денег, не делает тебя богатым. Это хоть и анекдот, но он очень смахивает на реальную жизнь.
  Папа спрашивает сына: - Кем ты хочешь стать?
 - Бандитом, - отвечает сынок.
  - Почему? - испуганно спрашивает папа сынишку: - Может быть, все-таки, лучше стать банкиром, или бизнесменом? Бандит не ладит с Законом, может попасть в тюрьму. Его могут убить.
 Сынок, исправляет близорукость отца, объясняет ему:
  - Быть бандитом - это престижно, во-первых. Это денежно, во-вторых. Все уважают и боятся - это тебе в третьих. Тот же банкир или бизнесмен обращается к бандиту, как платной, скорой помощи. А закон, папа, для них для всех и бандита и банкира, «как дышло, куда повернёшь, оттуда и вышло». В этом плане они ничем не отличаются друг от друга. 
 Место бандита в табели о рангах, не зафиксировано, но оно выше мытаря. Не налоговый инспектор, а бандит первым собирает дань и в отличие от него берёт столько, чтобы курочку несущую золотые яйца не задушить, не довести до банкротства тех от кого кормится. И информирован он на счёт реальных доходов своих подопечных  всегда лучше, нежели мытари-пентюхи.
  В этом анекдоте-притче квинтэссенция образа мышления достаточно большой части населения, тех, кто при Советской власти был ещё в пеленках или жил при ней так мало, что не успел  разобраться в том, что хорошо, а что плохо. Философская истина: - «Бытие определяет сознание», как говорится, налицо. И с этим надо считаться. Эта часть населения никогда не будет с нами. Она плохо воспитана, у неё отсутствуют элементарные понятия о нравственности, моральные нормы для неё пустой звук. Между нами не трещина, пропасть, преодолеть которую, благодаря  разнузданности и цинизму СМИ, уже невозможно. Это готовый задел для гражданской войны, на которую нарывается существующая ныне поганая власть. Это даже не враги, пушечное мясо, не подозревающее, что живёт только до урочного часа, когда будет безжалостно брошено в топку войны ради интересов правящей сволочи, своими воспитателями, которые научили их немногому: любить по-французски и ненависти. Что-то вы притихли? - спросил я своих товарищей: - Чтобы несколько разрядить обстановку, расслабиться хотите, я расскажу вам добрый старый анекдот, который немножко вас развеселит?
 - Валяй, - как всегда разрешил Саша.
 - Симпатичная девушка катит коляску. В коляске ребенок. Ребёнок плачет, заливается, наверно, обоссался, ему холодно. У мамы в руках, надкушенный батон и бутылка молока. Ребёнок мешает ей. Спокойно так она говорит ему: 
- Как дам, блядь, батоном по голове и дух вон.
 - Или вот ещё. На столбе объявление: «Молодая пара хочет жить без родителей. Нужна комната или квартира. Кровать не скрипит, тишину гарантируем»    -  - Всё? - спросил меня Саша.
 - Всё, - ответил ему я.
 - Тогда пошли по койкам.
 - Что, больше нам сказать друг другу нечего? - спросил я Сашу с Олегом. Это наша последняя беседа в этих стенах. Завтра мне будет не до разговоров. Завтра полная мобилизация физических сил и духа, для того чтобы, как можно дальше оказаться от этого страшного места. Добраться до дома. Я боюсь, что дома мне придётся сразу вызывать врача и проситься в больницу. Надо что-то делать с ногами.
 - Не ссы кипятком, - подбодрил меня Олег. Я вон на костылях и не унываю. Тебя вылечит свобода. У тебя обычное нервное истощение.
 - Обычное?
 - Конечно. Видимо в жизни сладко ел и много спал. 
 - Да, уж. Что-то не припомню. Используя устоявшийся штамп, могу сказать только, что через всю мою жизнь красной нитью прошла нищета. Я всегда в разговорах о том, кто как жил вспоминаю пример из своей жизни. Бедность, в которой мы с матерью жили, была потрясающая. Так сковородку после того, как что-то на ней жарили, мы не мыли, если там оставался жир. Чай пили только грузинский. Другого, просто не было. Теперь даже старики стали забывать, что за чай они пили. Одно название. Одну и туже порцию дрянного чая заваривали несколько раз.
 - Ладно, кончай жаловаться на жизнь, - прервал меня Олег: - Она прекрасна. Если что-то хотел спросить, спрашивай, пользуйся  моментом, в палате такой возможности не будет. Вот что ты точно надолго запомнишь так это палату номер шесть, где провёл дни и ночи, весь срок своего пребывания в этом сумасшедшем доме. Номер символический. Герои повести Чехова тоже лежали в шестой палате. Ты жалуешься на содержание. Условия не те. Горшка персонального нет. Кормят отбросами. Надо относиться к этому философски. Прогресс в эти места не спешит, однако незначительный, но есть. Надо помнить, что прошло всего каких-то сто лет с небольшим гаком с того времени, когда Чехов описывал порядки провинциального дурдома.
  Надзиратель Никита, у Чехова, убеждён, «что их надо бить. Он бьёт по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и у верен, что без этого не было бы здесь порядка». В этом плане с убеждениями людей работающих  здесь существенного ничего не произошло. И вряд ли произойдёт ведь всё также больной для врача, медсестры, надзирателя в силу долгого общения с ним, становится до такой степени безразличен, как вид крови, «для мужика, который на задворках режет баранов и телят» - замечает Чехов. И всё же бьют меньше.  Татарин, ему можно  при жизни ставить памятник во дворе сумасшедшего дома. Тебе от него доставалось?
 - Нет.
 - Вот, видишь. Кроме того уже и обстановка не та. Занавесочки, и нет решеток на окнах.  Для красоты и душевного равновесия ставят стекло специальное, закаленное. Бейся  лбом, не прошибёшь. Ничего не скажешь, технический прогресс. То, что срут, то, что кругом вонь, то, что орут, от этого никуда  не деться, специфика заведения. Нет, конечно, во многом и сейчас, повесть Чехова, калька с нашей с тобой действительности. Те же вши, те же тараканы, мандавошки, чесоточный клещ и другая зараза. И не истребляют её не от отсутствия средств, всё того же наплевательского отношения к больному.
  Врачи на работу ходят не каждый день. «Зачем живут эти люди, - думают они, - к чему их лечить? Пушкин перед смертью ужасно страдал от боли. Гейне несколько лет лежал в параличе. В страшных мучениях умирали гении духа и богоносцы нации. И помочь им никто не мог. А здесь кто лежит»? Иногда милосердный доктор не открывает истории болезни, чтобы не знать прошлое больного, не дай бог проснётся жалость. Ему спокойнее, когда перед ним тени прошлого. «Жизнь их бессодержательна, пуста, похожа на жизнь амёбы». Ах, да их страдания. Что ж Бог терпел и нам велел. Шприцы, ты видел шприцы? тебе делали уколы? Им сто лет. На них страшно смотреть. А их кипятят и опять тупые иголки засаживают в жопу. Половина лекарства выливается мимо, потому что иголки не пропускают его и давно засорились. Кого это волнует. «Учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей» - это пишет доктор Чехов, произнося этот диагноз устами врача из его повести  характеризуя состояние, в котором пребывали тогда эти очаги человеческой помощи. И сегодня, наблюдая страдания больных, для которых здесь с описываемых Чеховым времен в плане милосердия, нравственности ничего не изменилось, приходим к такому же выводу. Ещё Чехов пишет о том, «что такая мерзость, как палата № 6, возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги». Здесь писатель ошибся. Налицо прогресс, такой очаг безумия, где безумны  все и лекари и больные стал возможен и в культурной столице России.
  Я не зря тебя спросил кто ценнее, татарин или главный врач дурдома. Вчера человек, который навещал меня, наш связник, мне кое-что о нём, главкоме сумасшедших, порассказал. Главный врач тот ещё прохиндей, достался больнице от прежнего режима. Ещё у коммунистов привык стоять по стойке смирно, когда появляется начальство, и беспрекословно выполнять все команды, не задумываясь, насколько они законны. Служил, пёс поганый, старой власти исправно. Не одна загубленная душа на его совести. Новая  власть его тоже не тронула наслышанная о его покладистости. Пока держат в резерве, особо ответственных поручений мало, полностью не доверяют. Старую власть он боялся до икоты, пикнуть не мог, знал, что перешибут, как соплю, если что не так подушкой задушат и  на территории дурдома закопают. Шприц с хлористым кальцием на него пожалеют. Он обычно после звонка ему по «вертушке» полдня невменяемый ходил.
  Новые хозяева позволили вздохнуть. Никогда ему не жилось так вольготно. Не мог поверить, что всё это правда. Ждал подвоха. Вот завтра придут. Поэтому не думал о завтра, выполнял редкие просьбы холуев новых хозяев. Сами до него не спускались, «вертушку» отобрали. Зачем она в дурдоме? Общаться с ним только руки марать. Засветится где-нибудь, обосрёт их, имидж испортит. А это деньги. И вся работа имиджмейкеров насмарку. Дурдом место гнилое, без криминала здесь работать нельзя. Они своим нутром, сгнившим от пьянок ливером, это чувствовали. И не зря.
  Почувствовав свободу, оглядевшись вокруг, наблюдая тот беспредел, что воцарился в стране главком дурдома стал размышлять: «К чему бы пристроиться»? Сам сидел на таком месте, что и стащить нечего. Подушки, ломаные кровати. Разве что психотропные препараты, наркотики? Он не дурак, конечно, делится этим товаром с аптечной мафией. Но это всё крохи. Ему хотелось размаха. Вон  появившиеся  «новые русские» строят дворцы, покупают мерседесы последних моделей. А он что же хуже?
 Помощь пришла от мафии, только квартирной. «Риэлтеры» этой конторы ему такой бизнес-план нарисовали, что отказаться было грешно. И он снюхался с ними. Стал заглавным в системе хорошо структурированной подпольной квартирной мафии. Он привлёк людей из больницы, они стали помогать ему в деле, которое сулило им неплохие барыши.   Его подельники понимали, что без них он был голый король. Главный прохиндей дурдома принялся за дело, не откладывая  его в долгий ящик. В мафии, на которую он трудился, весь процесс лишения больных жилья и продажи его в собственность различному жулью был расписан, как по нотам. Каждый из участников преступной группы знал, что ему делать. Больной приходил в больницу, имея в городе квартиру или комнату, одним словом владел собственностью, и духом не ведая, что скоро останется без неё. Сам, как правило, надолго  поселялся  в дурдоме, не подозревая, что другого жилья, кроме сумасшедшего дома, где он замурован навек, у  него теперь нет.
 В структуре мафии каждый отвечал за свой участок работы. Были врачи-эксперты, юристы и просто бандиты и убийцы. Они убирали больных с «поверхности земли». Людей или списывали, как использованный материал, придумывая эпикриз: кровавый понос, недостаточность мозгового кровообращения, инсульт, алкогольный делирий, или переводили в другие города, в дурдома, которых не существовало в природе. Но и те, и другие больные - все они оказывались на городской свалке. По договоренности  с бомжами оттуда, которые иногда отдыхали от трудов праведных в дурдоме, те сжигали у себя на свалке то, что им привозили из дурдома,  «не разглядывая».
  Конвейер стал работать с начала 90-х годов. Как только поменялась власть. С тех пор они многое успели сделать и почти без проколов. Вдруг однажды возникший интерес общественности к квартирному вопросу заключенных в сумасшедший дом одиноких больных, происки врагов, не застал их врасплох. Чиновники из Главного управления здравоохранения СПб, проституированные насквозь, простимулированные, чтобы с большим подъёмом прочитали написанное для них на бумажке убедительное враньё, отрапортовали народу и всем заинтересованным лицам о полном порядке и неусыпном контроле при решении этих весьма животрепещущих вопросов, как для больного, так и его родственников
 Теперь он был «крутой», и имел почти всё о чём мечтал. Каждое утро нанятый им шофёр на своём автомобиле, сам за руль не садился, бздел, ему какой-то дурак  сказал, что первая пуля всегда достаётся тому, кто за рулём, привозил его на работу на «Мерседесе», подкатывал машину к крыльцу административного корпуса. Он был бог и царь. Мог казнить и мог миловать.
  Что ему до его патрона с ГУЗ. Какой-то жид пархатый, Каган, мелкий воришка и аферист неудачник. Завалился на инсулине. А ведь опытный жулик. С большим стажем. Видимо, всё мало, никак не насытиться, а сам «ни уха, ни рыла», вот чуть шею себе не свернул. Спрятался с инфарктом, думает, простят, забудут. Он не забыл, как Каган с квартирным вопросом подъезжал к нему. Предложил ему то, чем они занимаются сейчас. Можно бы было взять его в долю, вдруг пригодился бы. Евреи они шустрые. Но самостоятельно, один, он не мог решить этот вопрос, не имел полномочий, а еврей всё хотел сделать чужими руками, и сам остаться в стороне. Он не стал с ним связываться, дал отлуп, пристыдил, сделал вид, что рассердился, напугал еврея, сказал, что пожалуется куда надо, ему было это легко, пархатого он не боялся. 
 Каган в дерьме по самые уши. От того, что он творит в своей епархии, несёт за версту тюремной баландой. Он создал целую систему поборов, своеобразного рэкета своих подчиненных. Он обдирает их как липку и они вынуждены, чтобы не остаться ни с чем, создавать подсистемы коррупции во вверенных им  учреждениях здравоохранения. Воровство, вымогательство, взятки захлестнули когда-то стерильный мир больниц и поликлиник. Он хотел было прибрать к рукам и платную медицину, бизнес, где крутились бешеные деньги, куда приходили больные, которые верили  своим деньгам больше, чем Богу, считали, чем дороже лечение, тем надёжней результат. Но в платной медицине сидели тоже не лыком шитые люди и еврея отогнали прочь. Тогда он прибрал к рукам систему лицензирования. Тарифицировал взятки на лицензии в зависимости от соотношения спроса и предложения на тот или иной вид лечения. Этому обрезанному надо было сидеть бухгалтером в синагоге, а он возглавил здравоохранение в городе и переделал его в контору по сбору налогов. 
 Зная, что Каган не вякнет, если кто-то замученный поборами донесёт ему, сам в дерьме, главные врачи больниц занялись самодеятельностью по выколачиванию денег с вовсе небогатых людей, а часто и нищих инвалидов, пенсионеров. Диагностические услуги, которые больные должны были получать по страховке, бесплатно, стали им продавать. Всё лечение, от консультации врача,  кончая лекарствами, и одноразовыми шприцами больные оплачивают сами. Система взяток и поборов перешагнула все мыслимые границы. Всегда, считалось, что врача за его заботу о больном, милосердие, его золотые руки и щедрое сердце надо отблагодарить. И никто не видел в это ничего плохого при существовавшем скудном материальном обеспечении рядовых врачей и среднего медицинского персонала. Это стало больше чем традицией, это было мышление, отражающее образ жизни советского человека. И вдруг то, что делалось добровольно от чистого сердца, стало нормой другой системы медицинской помощи, превратившейся в дорогой бизнес, но, как и всё в стране, в основном, существующий в тени. Медицина стала обирать человека до нитки и, причём, дважды: официально и неофициально. Медицинская страховка, вроде громоотвода, напечатанная на плохой бумаге, наверно из-за скудности своих размеров, (жопу не подтереть), гарантировала только оплату койко-дней и анализ кала.
 В медицинские институты всё такие же конкурсы. Но теперь они отражение совсем иных устремлений молодёжи. Преодолеть конкурс попасть в институт теперь означает совсем другое. Теперь это не начало пути к интересной, престижной работе, профессиональному успеху, славе, нет, сегодня это путь к синекуре, к тёплому месту, теперь это тонкий  математический расчёт, как стать богатым. Медицина теперь для многих  доходный бизнес. И поступая в институт, они открывают первую страницу своего личного бизнес-плана. Может быть, в этом ничего страшного нет. Всё устаканится и всеобщее тяготение капитала к образованию во всех отраслях производства средней нормы прибыли, отрезвит многих  из тех, кто сейчас стремиться в медицину только с одной целью заработать, поскольку здесь сейчас образовывается сверхприбыль. Одни уйдут и займутся шоу-бизнесом: станут топ-моделями, певицами и по совместительству дорогими шлюхами, хотя последнее из перечисленных занятий скорее всего будет основным, остальные ипостаси для души и реклама собственных достоинств, другие станут охранниками или бандитами, киллерами и станут «чистильщиками» общества, от которого уже сейчас настолько смердит гнилью, что только альтернативное хирургическому вмешательство санитаров в защитной форме с Калашниковым в руках, единственное, радикальное средство очистить его от больных людей.
 Страшно, что если этого не произойдёт медицина превратиться в дорогую «скотобойню», где рубщики мяса будут заниматься операциями на глазах или на сердце. Так будет, если  лекари вроде Кагана будут возглавлять медицину повсеместно в городе и стране; если в больницах, вроде этой, где мы находимся, будут работать врачи - садисты, а там где лечат сердце – мясники. Что тогда делать больным людям? Ты знаешь, ответ? – спросил меня Олег.
 - Мне, кажется, знаю. По крайней мере, знаю, с чего надо начать.
 - Неужели? Тогда открой мне глаза. 
 - С обычного устрашения, как это делают террористы;  надо произвести санацию всего «народного» здравоохранения, и начать её с показательной казни какого-нибудь мерзавца, вроде главного врача нашего дурдома. Она будет показательной в том плане, что послужит сигналом для остальных хищников от медицины, обирающих несчастный народ. Все будут знать, пощады не будет. Я уверен, станет тихо. Как в советские времена все будут бздеть и кланяться любому даже нищему больному долу, а не только тому, кто наел пузо и у кого  на счету в банке не меряно наворованных денег.
  - Ты что предлагаешь  начать превентивное лечение  здравоохранения с казни главного врача  сумасшедшего дома? –  уточнил Олег у  меня, имя человека, с  кого бы  уже конкретно я хотел начать санацию здравоохранения в городе.
 - У тебя есть возражения по поводу предложенной кандидатуры?
 - Нет, но ты забыл, что главному врачу дурдома отводится роль заложника в деле нашего освобождения и пустить его в расход мы сможем только после того, как окажемся на воле.  
 - Что ж кто-то сказал, что поспешать надо медленно. Всему своё время. Мы же не обсуждаем с тобой план конкретных действий, которые надо выполнить уже на этой неделе. Конечно, надо бы разобраться с подонком. И чем скорее, тем лучше. Поставить его к стенке или  без шума задушить подушкой, чтобы другим было неповадно. Подобная показательная казнь заставит вздрогнуть всех взяточников, превративших здравоохранение в городе в прибыльный бизнес. Почему не оздоровить обстановку в городе? Может быть таким путём, если по-другому никак не ликвидировать мафию в здравоохранении, поубавить её прыть, заставить действовать с оглядкой, всё время чувствовать себя на мушке, навести этой акцией хоть какой-то порядок в городе в сфере здравоохранения. Быть может, даже весь ГУЗЛ, всех его начальников, и главных врачей городских больниц посадить в «Кресты», там лекари смазывать вазелином раздолбанные у петухов жопы всегда требуются. Так сказать, произвести полномасштабную ротацию кадров. Я думаю те, кто придёт на их места, хотя бы какое-то первое время будут вести благопристойно, не брать взяток.
 - Для показательной казни мы лучше возьмём Кагана, - сказал Олег: - Он больше подходит для такой акции. А нашего прохиндея оставим в покое. Оказывается, прохиндей уже подписал себе смертный приговор. Я тебе не всё рассказал о нём. Оказывается наш главврач, теперь носится с новой сногсшибательной идеей. Хочет заняться бизнесом, сулящим колоссальные доходы. Квартирный бизнес ему поднадоел, он поручит заниматься им людям из своей команды; оставляет за собой контрольные функции в нём и долю в доходах, а сам будет раскручивать новое дело, станет его мотором; для этого потребуются огромные деньги. Он их нашёл. Сам вышел на людей готовых профинансировать проект, но для того чтобы увидеть результат этой сумасшедшей идеи  нужно время.
 Очень хорошо, что больница находится по существу на окраине города; на  огромной территории когда-то отведенной под сумасшедший дом  разбросаны  лечебные корпуса; часть корпусов больницы  отдадут под проект, они превратится в новостройки,  и от старых зданий останутся только стены. Новостройки напичкают современным оборудованием. Здесь  появится лучший в городе операционный блок. Фирма «Сименс» уже подписала с фирмой «невидимкой» контракт на огромную сумму, по которому поставит и установит оборудование, используемое трансплантологии человеческих органов. Конечно, никто в Смольном  или какой-нибудь прохиндей вроде Кагана не будет ничего знать об этом проекте. Вся затея будет курироваться людьми из Управления делами президента страны. Это не означает, что проект будет иметь официальный статус. Однако всё что будет здесь делаться,  станет охраняться как объект государственной важности и в высшей степени секретный. После окончания строительства, монтажа оборудования и сдачи объекта «под ключ», все кто был причастен к проекту, участвовал в его реализации, будут ликвидированы; возможно, что некоторые из них станут первыми донорами человеческих органов, которые будут отправляться во все концы света, туда, где имеются современные клиники по пересадке человеческих органов.
 Наш садист, главный врач сумасшедшего дома, думает оседлать ситуацию, стать кем-то вроде вождя племени каннибалов, рассчитывает, что его назначат директором строительства центра трансплантологии, а потом он пересядет в кресло главного врача этой сверхсекретной, закрытой, по существу, подпольной клиники. Однако спокойная жизнь притупила у него инстинкт самосохранения; он не ведает что творит. Как там говорится: Не рой другому яму – сам в неё попадёшь»? Он идеолог проекта. Это его идея создать на территории больницы донорский центр человеческих органов. Его не мучает совесть, он глубоко убежден, что будет заниматься гуманным делом, забирать здоровые органы у людей  бесполезных и не нужных; нахлебников,  крысятничающих, объедающих казну государства, значительно уменьшающих кормушку чиновничества. Освобождая общество от нахлебников, иждивенцев, он уверен, что может рассчитывать на благодарность тех, кто находится  у руля государства. И он её получит. Нашего вождя сумасшедших ждёт пуля в лоб и безымянная могилка где-то на территории сумасшедшего дома. Донора из него не получится. Его органы уже ни на что не пригодны, слишком много зла впитали они. Он очень долго находился во вредной среде. Аура сумасшедших людей разрушает иммунитет здорового сознания, и постепенно, сначала незаметно для окружающих, врачи в дурдомах становятся больными людьми, такими же, как их пациенты. Доктор Чехов первый обратил на это внимание и не зря; подозревая такую метаморфозу, происходящую с организмом человека, долго общающегося с больными людьми, он в конце своей повести «Палата № 6», посадил доктора Андрея Ефимовича Рагина, по нашему табелю о рангах главного врача
больницы, в палату к сумасшедшим. Так закончить повесть заставил его опыт врача и правда жизни. 
 Проект грандиозен и решает все проблемы связанные с получением донорских органов от людей. Трансплантат собираются получать не только от больных, находящихся в сумасшедшем доме. Безродных сумасшедших не так много, правда, от многих больных родственники отказались и их оставляют здесь навсегда. Чаще всего истинная причина отказа родственников от больного проклятый  «квартирный вопрос» и болезнь родственника имеет второстепенное значение. Однако привлекать этих больных в качестве доноров не безопасно. Лучше иметь вариант, не осложненный последствиями; у больного берут то, что надо и он исчезает. И никто никогда не задастся вопросом, «а был ли мальчик»? Таким образом, не все сумасшедшие могут стать донорами. И, потом, если слишком часто начнут пропадать  пациенты сумасшедшего дома, как объяснить любопытным их неожиданное исчезновение? Эпидемией, смертельной, скоротечной чахотки, вдруг разбушевавшейся в сумасшедшем доме? В тюрьмах чахотка нового образца не поддающаяся лечению современными лекарственными средствами свирепствует, словно выпущенное на волю какое-то химерическое чудовище; дурдома пока не могут похвастаться, что опережают по этому заболеванию родственные себе заведения. И списать на чахотку исчезающих больных будет сложно. Мандавошки и чесоточный клещ, для которых отечественные тюрьмы и дурдома отличный инкубатор  этой заразы, впрочем, как и любой другой, не представляют собой  большой опасности для здоровья заключенных в неволе людей. Наличие этих заболеваний там, где созданы все условия для их распространения, показатель заботы подлого государства о здоровье людей, особого «сурового отечественного гуманизма» правящей сволочи; определение, изобретенное поэтом Сурковым для сталинского террора, цель подобного гуманизма заключается в ненависти к людям, в истреблении  людей. 
 В городе за год исчезают  тысячи людей, и никто не объявляет их в розыск. Поэтому специально созданные бригады скорой помощи, вроде фургона Шарикова по отлову бродячих собак, будут денно и нощно патрулировать город искать свои жертвы. Ими могут стать загулявший бизнесмен, шлюха, одинокий прохожий. Все они будут доставлены в центр трансплантологии, который уже в совсем недалёком будущем  появится на территории сумасшедшего дома. Их примет специально обученный персонал, который будет знать, что делать с человеческим материалом, поступившим в «центр» - так для краткости я буду называть это уникальное заведение,  прежде чем этого представителя животного мира, вид homo sapiens, признают пригодным для изъятия у него донорских органов. Центр будет иметь свой крематорий, единственный путь выхода для всех поступивших сюда потенциальных доноров человеческих органов. Идея Фрейда, об имеющейся  у человека вечной бессознательной тенденции  к саморазрушению и возврату в неорганическое состояние, его (Todestriebe),  влечение к смерти, в условиях искусственной стерильности опыта, когда принципу удовольствия (Lustprinzip) делать будет нечего, найдёт здесь своё практическое воплощение. Видимо, у центра будут свои средства доставки адресату донорских органов: самолёты, наземный транспорт. 
 Конечно, полностью скрыть деятельность этой в высшей степени законспирированной организации как ни старайся, будет невозможно и рабочая активность центра теми же бездельниками из ФСБ будет быстро обнаружена. Но я думаю, что за дело не стали бы браться, если эти вопросы не были отработаны. Придётся «Семье», этим настоящим хозяевам центра, делиться доходами с ними или нет, это дело десятое и нас не касается.
 Мы в перспективе планируем использование центра для решения программных задач нашей организации. Многие из тех, кто нашим трибуналом будет приговорен к ликвидации,
вполне могут оказаться в центре, и кто-то из них вполне вероятно продолжит свою жизнь печенью какого-нибудь умирающего мерзавца-алкоголика из думских проходимцев, (в Думе они быстро спиваются от сладкой жизни, становятся запойными, вроде вождя в Кремле); кто-то станет почками  олигарха ограбившего страну, или сердцем нувориша, сделавшего бабки на спекуляции и прочих мошеннических  операциях. В основном донорские органы, конечно, пойдут за рубеж. Нашим прохиндеям из властных структур, скурвившимся,     проворовавшимся, превратившим государственную службу в кормушку, от которой как свиньи, они самостоятельно оторваться не могут, в своей алчности, забывшие о стране и её бедах, о долге, о своём назначении и тех, кому призваны служить, мы такую индульгенцию устраивать не будем. Пусть подыхают от болезней. Они их честно заработали. Хоть в чем-то божья кара для них, как и для всех простых смертных, должна быть неотвратимой.
 Возможность продолжить жизнь, скажем, селезенкой в теле какого-то  реципиента у нас будет считаться смягчением приговора, такую участь надо, естественно, заслужить: предательством или раскаянием. Наших врагов, получивших помилование и возможность фрагментарной жизни в теле другого человека, в  камерах или палатах, где они будут содержаться до ссудного дня, утешат плакаты, специально созданные для них опытными психологами; будущее ценного донора не должно травмировать его психику. Это будет что-нибудь ассоциативное, близкое по теме к тому, во что им предстоит скоро превратиться.  Например: «Нет, весь я не умру и сердцем прохиндея стану, оно мой прах переживёт». Правда, трогательно? Своих доноров мы будем продавать центру; я думаю, мы договоримся с его руководителями об этом, - сказал Олег и как-то странно рассмеялся. Наверно и сам не верил в то, что говорил, настолько фантастически всё выглядело в его рассказе. Он как будто  прочитал меня. Спросил: - Не веришь? Но так будет, уверяю тебя. Годика через два ты придёшь сюда, и всё увидишь своими глазами. Я обещаю тебе устроить сюда экскурсию.
 - Нет, благодарю,  не надо, - отказался  я от предложения  больше напоминающего приглашение к  людоеду на кухню.        
 Я думаю, - стал закругляться со своим удивительным рассказом Олег, - что контролировать процесс исполнения приговора нам не придётся. В превращении, скажем, того же Кагана в печень какого-нибудь Шмидта; Чубы в яйца любимой собаки его друга и соавтора Алика Коха; Гаера в гениталии трансвестита, будет прямая заинтересованность врачей центра. Попав в руки эскулапов центра, которые отлично знают, сколько стоит печень или лёгкое здорового человека  наши доноры от них живыми уже не уйдут. И, кроме того,  в центре будут работать настоящие мясники и вурдалаки, которым неизвестны такие понятия как жалость, сострадание, не чувствующие ничего кроме чудесного опьяняющего запаха свежей человеческой крови.
 Мы всё никак не могли разойтись. По-прежнему сидели за столом, в столовой, и, казалось, наш разговор будет продолжаться вечно. Тема была неисчерпаема. Проблемы, которые мы всё время тревожили, конечно, не решались  в словесных баталиях  в сумасшедшем доме. В, основном, говорили я и Олег. Саша редко вступал в разговор. Я подумал, как мне повезло, что хотя бы последние дни своего пребывания в сумасшедшем доме я нахожусь в окружении своих новых друзей, команды из трёх человек, товарищей по несчастью. И какое хорошее слово, затасканное понятие «товарищ». Какой глубокий в нём смысл. Мне сразу вспомнился Ремарк, его «Три товарища». Вещь удивительная, в ней он поднимает слово товарищ на немыслимую высоту. Мои товарищи, своим кратковременным участием в моей судьбе, может быть, изменили её и будущее это покажет и оттого, что они были рядом, мне стало, по крайней мере, психологически гораздо легче переносить все тяготы этого ада. Если бы меня не тормошили, не заставляли напрягать извилины, работать мышцами, наверно, я бы пропал. И из дурдома не вышел. Они подняли мой совсем упавший дух. Теперь я знал, если завтра буду не в силах победить свою немощь и выйти отсюда, или вдруг не дойду до ворот и вернусь в эти стены пропитанные ядом безумия, страхом и ненавистью,  то снова смогу рассчитывать на их помощь.
 Я опять вспомнил Ремарка. Как не похожи мы были на героев его романа. И всё остальное: любовь к умирающей девушке, самопожертвование её друзей, товарищей по оружию, враждебность мира окружающего их, который был фоном повествования, всё это ничуть не напоминало нашу историю. Там был пример идеальной мужской дружбы. Мы едва знали друг друга. Там  все надежды на будущее  остались с Пат в крематории; впереди у героев не было ничего. Мы же только обсуждали наши планы на будущее, были полны решимости, осуществить их. Казалось, совпадений нет. Не было прямых сюжетных совпадений. Действительно Ремарк писал других людей и другую историю. И всё же что-то общее с ними у нас было. 
  Нас объединяло с героями его романа поражение, которое и они, и мы пережили. У них это была война, у нас потеря Родины. Чувство унижения и оскорбленного достоинства, страдания от предательства людей которым верил, было и у них и у нас за плечами. И их считали людьми второго сорта, с которыми необязательно считаться. И нас те, кто находится у власти считают дерьмом и поэтому можно соответственно обращаться, не принимать во внимание и строить государство по своим чертежам. Строить под себя, строить «элитарное» общество, сытых довольных людей: казнокрадов, мошенников,  мздоимцев, воров и хапуг, в котором нет места для нас. Создавать партии, защищающие их интересы, писать законы, закрепляющие по существу власть фашистов, чтобы не только кулак утверждал их право командовать и управлять народом. Ремарк не произносит в романе слово фашизм, хотя ясно в потасовке с кем погибает Ленц. Наша борьба  с этим Злом ещё вся впереди. И мы, как и герои романа Ремарка, яростно не принимая навязываемые нам ценности и образ жизни с однополярным мышлением, тоже становимся в ряды антифашиствов. Мы говорим: «No passaran!».
  Мы все трое оказались в дурдоме только потому, что в рамках принятых  в этом обществе понятий о душевном здоровье лишились ума, вступили с цензорами душевного здоровья в конфликт. «Горе от ума» привело нас в дурдом. Находиться в застенках и спокойно наблюдать, как всё больше затягивается петля на шее народа, как всё больше страна превращается в «страну рабов и господ» мы не можем.  У нас не осталось выбора, как только борьба с ненавистным режимом.
 - И мы будем с ним бороться, - сказал я, обращаясь к Олегу, как бы подводя итог, нашим дискуссиям: - Победа будет за нами!
  - Ты цитируешь Сталина? - удивился Олег
 - Отчего же, не повторить того, что он когда-то сказал и оказался прав. На этой возвышенной ноте или если хочешь цитатой заключающей в себе прозрение великого человека, я хотел бы закруглиться и закрыть наш совсем не круглый стол. То, что я хотел спросить и прояснить для себя в ходе нашей беседы я  выяснил. Спасибо вам за помощь.
  Какая-то тёплая волна благодарности к этим людям, поддержавшим меня и давшим мне надежду, захлестнула меня, у  меня защипало в глазах. Саша заметил это и сказал:
 - Ну, ты ещё заплачь. У нас  только один плакса, помощники ему, по-моему, пока не нужны. Мы с Олегом привлекли тебя, потому что увидели, что ты вроде нормальный мужик. И можешь ещё сражаться и помочь нам. Диагноз твоей ипохондрии мы определили, и лекарство определили, завтра выйдешь на волю, подлечишься и за работу. Мы не будем давать гарантий по своему освобождению, то, что оно произойдёт в ближайшее время  это точно. Лечись, мы с тобой свяжемся. Завтра, когда ты выйдешь из отделения на улицу, я
встану у окна. Посмотрю, чтобы у тебя было всё в порядке. Может быть, татарина попросить проводить тебя? 
 - Не надо. Мне сейчас после нашего разговора, кажется, что я пешком дойду не только до ворот, но и до дома. Ей богу мне жалко расставаться с вами. Я буду ждать новой встречи.
 - Она обязательно состоится, но уже на воле - уверено, как клятву, произнёс эти слова Саша.
 - Ну, что, пошли? - поднялся со стула Олег.
 - Куда? - спросил я, так как занятый своими мыслями, что забыл, где нахожусь, и  поэтому не сразу понял его вопрос. 
 - Можно подумать, что у нас большой выбор. Палата №6 тебя устроит? - предложил он пока единственный маршрут.
 - Неужели нет ничего другого? – я рассмеялся.
 - Есть, конечно, есть. У всех у нас может быть другой путь. И он уже проложен. «Через тернии к звёздам». Ты можешь отправиться по нему уже завтра. Мы всё обсудили? 
 А теперь за работу. Мы должны победить! 

    Конец.


              
        
 



























































 
 
 
 
     







   

















































         
 
 
 
 
 
 
        
                                             
                 
 
 
      
 
         
         
                          
  














            
 

 
 
 
 












                                              
                   
                 
        
 
        
 
       
 
              

 

 




 
 
  
 
 
  












       



 
 
 
        
 
 
 
  
 






 



































                  
                 
 
                  
 
        
         
          
                 
 
                
 
 
           
 
 
 
 
 
 
 
 
 



















         







  





















































 
 







































































 

















--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------