--------------------------------------------------------------------------

Морган Робертсон - Тщета или крушение Титана

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Этот корабль был крупнейшим плавучим средством и величайшим из всех

произведений человечества. В его постройке и обслуживании участвовали каждая

отрасль науки, каждая профессия и ремесло, бывшие в арсенале цивилизации. На

его мостике были офицеры, которые, помимо того, что являлись цветом

Королевского Флота, прошли строгие экзамены по всем предметам, связанным со

знаниями ветров, приливов, течений и морской географии. Они были не просто

моряками, но учеными. Профессиональные навыки того же класса обнаруживали

работники машинного отделения, а с выучкой коридорных сравнилась бы выучка

персонала отеля высшего уровня.

Два музыкальных ансамбля духовых инструментов, два оркестра, и

театральная труппа развлекали пассажиров во время их бодрствования. Корпус

врачей смотрел за тленным, корпус капелланов -- за духовным состоянием всех

людей на борту, покуда великолепно обученная пожарная команда рассеивала

страхи нервных пассажиров и увеличивала число судовых развлечений

ежедневными упражнениями со своей машиной.

От его величественного мостика скрытно бежали телеграфные линии -- к

носу, кормовому машинному отделению, "вороньему гнезду" на фок-мачте, и ко

всем ответственным участкам судна. Каждый провод завершался у размеченного

циферблата с подвижным индикатором, изображавшим знаки каждого приказа и

ответа, требующихся для управления тяжелым корпусом в доке или в море.

Благодаря этому почти исчезли из обихода пронзительные, нервирующие возгласы

офицеров и матросов.

Поворотом рычага на мостике, машинном отделении и еще в дюжине мест на

палубе могли закрываться в течение полуминуты девяносто две заслонки

девятнадцати водонепроницаемых отсеков. Этим заслонки могли закрываться

также и автоматически с случае поступлении воды. При затоплении девяти

отсеков корабль еще оставался бы на плаву, а так как в любом известном

морском инциденте невозможно затопить такое их количество, "Титан" считался

практически непотопляемым.

Построенный только из стали, и только для пассажирских рейсов, он не

предусматривал и горючий груз, чреватый разрушительными возгораниями. Это

позволило конструкторам избавиться от присущего грузовым судам плоского, как

у чайников, днища. Чему, в свою очередь, корабль был обязан своими формами

паровой яхты с косыми бортами, улучшавшими его мореходные качества. Его

длина была восемьсот футов, водоизмещение семьдесят тысяч тонн, мощность

семьдесят пять тысяч лошадиных сил, и в своем испытательном плавании он шел

на скорости двадцать пять узлов в час, невзирая на все ветра, приливы и

течения. Иными словами, это был плавучий город, за стальными стенами

которого было все, что уменьшает опасности и неудобства Атлантического

плавания -- все, что полезно для жизни.

Непотопляемый -- то есть неразрушимый -- он был оснащен столькими

спасательными шлюпками, сколько предписывалось законом. Эти шлюпки, в

количестве двадцати четырех, содержались для надежности укрытыми и

привязанными за полуклюзы к верхней палубе, готовыми при спуске на воду

держать на плаву пятьсот человек. Он обходился без громоздких спасательных

плотов, однако, согласно предписанию законов, один пробковый жилет

приходился на каждую из трех тысяч коек в отделениях для пассажиров,

офицеров и экипажа. Кроме того, около двадцати спасательных кругов

размещались вдоль ограждения.

Ввиду его абсолютного превосходства над любым другим судном судоходная

компания объявила о применении к "Титану" особого правила навигации,

которое, хотя исполнялось еще не вполне открыто, у некоторых капитанов

вызывало безоговорочное одобрение. Согласно этому правилу, корабль ходит на

полной скорости в тумане, в шторм, в ясную погоду, на Северном Пути, зимой и

летом, учитывая следующие обстоятельства. Во-первых, "Титан" может

подвергнуться удару другим судном, но при высокой скорости сила удара

распределится на большей поверхности, отчего другой корабль понесет больший

ущерб. Во-вторых, если агрессию совершит "Титан", он разрушит другое судно

даже на убавленной скорости, ограничиваясь повреждением своего носа; на

полной же скорости он разрежет судно надвое с ущербом для себя не более, чем

на толщину слоя краски. В любом случае, меньшим из двух зол было повреждение

меньшего корпуса. Третьим соображением было то, что на предельной скорости

можно скорее уклониться от опасности. Четвертым предусматривался айсберг --

единственный плавучий объект, который непобедим. При ударе об айсберг нос

корабля окажется раздавленным, однако лишь на несколько футов дальше при

полной, нежели малой скорости, -- отчего самое большее три отсека затопятся

при еще шести остающихся.

Таким образом, была совершенная уверенность в том, что при полной

нагрузке машин "Титана" его пассажиры смогут высаживаться на удалении три

тысячи миль с быстротой и регулярностью железнодорожного поезда. В своем

первом плавании он уже побил все рекорды, однако, вплоть до третьего

обратного рейса, время передвижения между Новым и Старым Светом еще не

сократилось до пяти дней. И оттого среди двух тысяч пассажиров, поднявшихся

на борт в Нью-Йорке, украдкой ходил слух о намерении приложить к этому

решающее усилие.

Глава 2

Силами восьми буксиров огромный корабль был выведен на середину реки и

развернут носом вниз по течению. На мостике лоцман что-то сказал, первый

помощник дал короткий свисток и повернул рычаг. Буксиры подобрали свои

канаты и отошли. Из внутренностей судна послышался запуск малого двигателя,

открывавшего дроссели трех основных машин. Три гребных винта начали

вращаться, и гигант, по колоссальному корпусу которого пробегала частая

дрожь, медленно двинулся в море.

Восточнее Санди-Хука лоцман был высажен, и началось плавание. В

пятидесяти футах ниже палубы, среди адского шума, жара, света и тени,

контролеры угля перекидывали отборное топливо из бункеров на участок

заслонок, откуда полуобнаженные кочегары с лицами измученных чертей швыряли

его в горнила топок. В машинном отделении смазчики с масленками и ветошью

двигались взад и вперед среди порывистой, крутящейся, сверкающей стали.

Старание смазчиков контролировалось людьми, улавливавшими фальшивые ноты в

смешанном звуке нагруженного подшипника -- нескладное стальное щелканье,

производимое ослабленной шпонкой или гайкой. Палубные матросы установили на

двух мачтах треугольные паруса, добавляя их импульс к внутренней силе

плавучего рекордсмена. Пассажиры, разбредшиеся по палубе, находили занятия

по своему вкусу. Некоторые погрузились в кресла, хорошо укутавшись -- ибо,

хотя стоял апрель, соленый воздух был холодным. Некоторые гуляли по палубе,

осваиваясь с "морскими ногами", другие слушали оркестр в музыкальном зале,

иные читали или писали в библиотеке. Было несколько оставшихся в своих

койках -- одолела морская болезнь, вызванная легкими качаниями судна на

донных волнах.

После очистки палуб, с началом полуденной вахты, возобновилась

нескончаемая уборка, которой так много времени уделяют моряки на пароходе.

Бригада, возглавленная боцманом шести футов роста, по правому борту

направилась к корме с ведрами и кистями, и матросы заняли свои места у

ограждения.

"Шлюпбалки и пиллерсы, ребята, забудьте о леере (1)", сказал боцман.

"Дамы, вам лучше немного отодвинуть назад свои кресла. Роуланд, слезай

оттуда -- не то упадешь за борт. Забери вентилятор -- нет, ты краску

разольешь -- убери ведро и возьми у старшины немного наждачной бумаги.

Работать внутри корабля, пока не выведете его из себя."

Матрос, к которому он обращался, подвижный человек в возрасте около

тридцати лет, черная борода и бронзовый загар которого создавали впечатление

здоровой энергичности, несмотря на бледно-голубые глаза и порывистые

движения -- оторвался от поручня и потащился вперед со своим ведром.

Поравнявшись с дамами, к которым обращался боцман, он остановился взглядом

на одной из них -- молодой женщине с золотистыми волосами и глазами морской

голубизны, -- вставшей, когда он приблизился. Он вздрогнул и отшатнулся в

сторону, словно избегая ее, и прошел дальше, слегка подняв руку в смущенном

приветствии. На удалении от боцмана он прислонился к рубке и красил, прижав

к груди свою руку.

"Что это?", пробормотал он утомленно; "действие виски или прощальный

трепет угасшей любви. Прошло уже пять лет... и одного ее взгляда достаточно

для замирания крови в венах... может разбудить всю страсть и чувство

беспомощности, доводящие мужчину до безумия... или это." Он взглянул на свои

дрожащие руки, все в шрамах и смоле, прошел вперед и вернулся с наждачной

бумагой.

Молодая женщина была столь же возбуждена их встречей. На ее миловидном,

но слегка усталом лице промелькнуло выражение, смешанное из удивления и

тревоги. Не отвечая на его беглое приветствие, она схватила маленькую

девочку, стоявшую за ней на палубе, и, повернувшись к салонной двери,

заспешила в библиотеку, погрузившись в кресло рядом с господином военной

наружности. Тот поднял глаза от книги и заметил: "Привиделся морской змей,

Мира, или Летучий Голландец? Что случилось?"

"Ох, нет, Джордж", ответила она возбужденным голосом. "Здесь Джон

Роуланд -- лейтенант Роуланд. Я его видела только что... он так изменился...

он пытался заговорить со мной."

"Кто? Это тот мучительный предмет твоей страсти? Тебе известно, что я

его никогда не видел, и ты сама не много рассказывала о нем. Что он -- в

первом классе?"

"Нет, он скорее всего обычный матрос, он работает, и у него поношенная

одежда... такая грязная. Кажется, что он опустился... очень низко. И это все

потому, что..."

"Потому, что ты невзлюбила его? Но ведь это не твоя вина, дорогая. Если

в мужчине это есть, он опускается в любом случае. Чувствует ли он себя

оскорбленным? Жалуется он или злится? Ты ужасно встревожена. Что он сказал?"

"Я не знаю... он ничего не сказал... Я всегда опасалась его. После

этого я встречала его всего три раза, у него был такой пугающий вид... и он

был очень вспыльчив, упрям, и ужасно сердит... тогда. Он обвинял меня в том,

что я ввела его в заблуждение, что я играла с ним; он также что-то сказал о

вечном законе удачи, и о высшем равновесии событий... всего сказанного им я

не могла понять -- кроме того, что, поскольку все свое страдание мы

навязываем другим, оно ложится на каждого равными частями. Потом он ушел...

очень взволнованным. Я всегда после этого ждала, что он будет как-то мстить

-- он может похитить нашу Миру -- нашего ребенка." Она прижала улыбавшуюся

дочь к своей груди и продолжила. "Сначала он нравился мне, до того, как я

узнала, что он был атеистом... да, Джордж, он в самом деле отрицал

существование Господа -- и это при мне, исповедующей христианство."

"Должен сказать, он был удивительно смелым", сказал он с улыбкой "не

зная тебя достаточно хорошо."

"После этого я уже с трудом его понимала", заключила она. "Я

чувствовала себя словно в присутствии чего-то нечистого. Я все же думала,

как славно было бы сохранить его для Господа, и пыталась убедить его в

оберегающем милосердии Иисуса, но он лишь высмеивал все, что свято для меня.

И сказал, что, как бы он ни чтил мои убеждения, он не настолько циничен,

чтобы соглашаться с ними. И что он хотел бы оставаться честным к себе и к

другим, искренне выражая при этом свое безверие -- свою идею. Как будто

возможна честность без Божьей помощи... и затем, однажды, я уловила в его

дыхании запах спиртного... от него обычно исходил табачный запах... и я

потеряла надежду. И уже после этого он исчез из виду."

"Выйдем, и покажи мне этого нечестивца", сказал ее муж, поднимаясь. Они

подошли к двери, и молодая женщина выглянула за нее. "Он последний среди

людей, там дальше... рядом с каютой", сказала она обернувшись. Ее супруг

вышел наружу.

"КакНаш отпетый разбойник надраивает вентилятор? Вот так

Роуланд-мореход! Недурное падение. Не из-за лишения ли офицерства он

ударился в беспутство? Упился до чертиков на приеме у Президента, не правда

ли? Я, кажется, читал об этом."

"Я знаю, что он лишился своего места и был ужасно опозорен", ответила

его жена.

"Что ж, Мира, теперь парень обезврежен. В следующие несколько дней мы

еще встретимся, но на верхней палубе тебе лучше держаться от него подальше.

Если он не совсем еще стал бесчувственным, он в таком же смущении, как и ты.

Сейчас лучше оставайся в помещении -- делается туманно".

Глава 3

Во время полуночной смены вахт дул близкий к штормовому

северо-восточный ветер, который в сочетании с движением парохода создавал,

насколько это было заметно на палубе, вполне штормовой натиск холодного

воздуха. Встречная волна, слишком изменчивая для столь протяженного судна,

часто билась о "Титан", усиливая беспрерывные машинные вибрации. Каждую

такую волну сопровождало густое облако брызг, достигавшее "вороньего гнезда"

на фок-мачте и ударявшее по рулевой рубке на мостике текучими снарядами,

способными разбить обычное стекло. Сырой и непроницаемый сгусток тумана, в

который корабль погрузился с полудня, все еще окутывал его. И в толщу это

серой стены впереди, с двумя палубными офицерами и тремя впередсмотрящими,

чье зрение и слух предельно напрягались, великолепный гонщик мчался на

полной скорости.

В четверть первого из темноты по краям восьмидесяти-футового мостика

явились двое и выкрикнули первому помощнику, только что заступившему на

дежурство, имена сменивших их людей. Опершись на рулевую рубку, помощник

повторил имена старшине-рулевому внутри рубки, который занес их в вахтенный

журнал. Затем люди ушли -- к своему кофе и "нижней вахте". Скоро на мостик

явилась еще одна промокшая фигура, доложив о смене в "вороньем гнезде".

"Роуланд, ты говоришь?" -- гаркнул офицер, заглушая вой ветра." Это тот

человек, которого вчера взяли на борт пьяным?"

"Да, сэр."

"Он еще пьян?"

"Да, сэр."

"Хорошо, достаточно. Старшина, пустите Роуланда в "воронье гнездо,"

сказал помощник и, образовав своими ладонями рупор, прогрохотал: "Эй там, в

"вороньем гнезде!"

"Сэр," пришел ответ, слишком отчетливый и чистый для такого шторма.

"Смотреть в оба и безотрывно наблюдать."

"Слушаюсь, сэр."

"Судя по ответу, это бывший военный. Мало пользы от таких" пробормотал

офицер. Он вернулся на свое место спереди мостика, где деревянные перила

создавали некоторое укрытие от сырого ветра. Начиналось его долгая смена,

заканчивавшаяся только с появлением его подвахтенного, второго помощника,

спустя четыре часа. Разговоры -- за исключением необходимых -- запрещались

на мостике между офицерами "Титана", и его напарник, третий помощник, стоял

возле большого палубного нактоуза, только что изменив позу для беглого

взгляда на компас, казавшийся его единственным занятием в плавании. Укрытые

одной из рубок, боцман и вахтенный перемещались вперед и назад, наслаждаясь

бесценными двумя часами перерыва, дозволенными судовым режимом, ибо с

окончанием следующей вахты дневная работа завершалась, а в два часа начнется

уборка межпалубного пространства -- первая из работ нового дня.

Между тем, пробила первая склянка, повторенная в "вороньем гнезде" и

далее протяжным криком -- "все хорошо!" -- впередсмотрящих, когда ушел на

покой последний из двух тысяч пассажиров, оставив вахтенным пространные

каюты и помещения третьего класса. Тем временем, капитан мирно спал в своей

каюте за штурманской рубкой -- командир, никогда не командовавший, исключая

угрожающие кораблю события, ибо во время захода и выхода из порта управление

совершал лоцман, а в море помощники капитана.

Пробила вторая склянка и прозвучали ответы на них. Пробила третья

склянка, а боцман со своими людьми еще только готовились к последней затяжке

табачного дыма, когда сверху раздались звон и крик из "вороньего гнезда":

"Что-то впереди, сэр,... не могу разобрать."

Первый помощник бросился к телеграфу в машинном отделение и схватил

рычаг. "Кричи громче, что ты видишь", заревел он.

"Лево руля, сэр... справа по носу корабль... совсем близко" прозвучал

крик.

"Лево руля... руль на борт" повторил первый помощник старшине-рулевому

у штурвала -- тот повторил и исполнил. Однако с мостика еще ничего не было

видно. В кормовом отделении мощный рулевой двигатель повернул румпель до

отказа; однако, прежде чем курсовая черта пересекла три деления картушки

компаса, неясный туманный сумрак впереди разрешился квадратными парусами

тяжело нагруженного судна, пересекающего курс "Титана" на расстоянии меньше

чем в половину своего корпуса.

"Адское проклятье!" зарычал первый помощник. "Рулевой, держать курс"

крикнул он. "Внимание всем на палубе и внизу." Он повернул рычаг закрывания

водонепроницаемых отсеков, нажал кнопку с меткой "каюта капитана" и слегка

присел в ожидании крушения.

Случившееся едва ли было крушением. От легкого толчка сотряслась

передняя часть "Титана" и, соскальзывая по фор-марсу и грохоча по палубе,

дождем посыпался мелкий рангоут, паруса, шкивы и канаты. Затем невидимые в

темноте правый и левый борт столкнулись с двумя еще более темными

очертаниями -- двумя половинами разрезанного корабля. С одного из этих

очертаний, где еще светился нактоуз, послышался голос моряка, выделившийся

из смеси криков и воплей:

"Да настигнет проклятие Господа вас и ваш нож для сыра, вы, конченные

убийцы."

Темнота за кормой поглотила темные очертания, крики заглушились гулом

шторма, и "Титан" возобновил свое движение прежним курсом. Рукоятку

телеграфа к машинному отделению первый помощник не поворачивал.

Нуждаясь в инструкциях, боцман скачками преодолел ступени, ведущие к

мостику.

"Поставьте людей на участки для собраний и к дверям. Всех, кто придет

на палубу, посылайте в штурманскую рубку. Скажите вахтенному, чтобы был в

курсе всего, что узнали пассажиры, и как можно скорее уберите эти обломки."

Когда помощник отдавал эти указания, его голос хрипел от напряжения, а слова

боцмана "да, да, сэр" звучали так, словно он задыхался.

Глава 4

"Наблюдатель" из "вороньего гнезда" с высоты 60 футов от палубы видел

все детали этого кошмара -- от появления впереди из тумана верхушек парусов

обреченного судна до того момента, когда внизу его товарищи по вахте срезали

последний узел на запутавшихся обрывках снастей. В четыре склянки его смена

закончилась, и он спустился вниз, будучи едва в силах держаться за канаты.

Возле ограждения его встретил боцман.

"Доложи о смене, Роуланд," сказал он, "и ступай в штурманскую!"

На мостике, называя имя его сменщика, первый помощник пожал его руку и

повторил распоряжение боцмана. В штурманской рубке он увидел сидевшего за

столом капитана "Титана", с бледным лицом и напряженного, и всех вахтенных с

палубы, за исключением помощников, впередсмотрящих и старшины-рулевого. Были

также каютные и некоторые из нижних вахтенных, включая кочегаров и

контролеров угля, а также лодырей-осветителей, старшин-сигнальщиков, и

наконец мясников, разбуженных внезапным сотрясением огромного полого ножа,

внутри которого они жили.

У двери стояли помощники плотников с футштоками в руках, только что

показанными капитану -- сухими. Всех лица, начиная с капитанского, выражали

ужас и ожидание. Старшина-рулевой проводил Роуланда в помещение и сказал:

"Инженер из машинного отделения не ощутил столкновения, сэр, и в

кочегарке не заметно беспокойства."

"Вы, дежурные, тоже говорите о тишине в каютах. Что в третьем классе?

Он вернулся?" Когда капитан говорил это, явился другой дежурный.

"В третьем классе все спят, сэр," сказал тот. Старшина-рулевой доложил

то же самое о состоянии носового кубрика.

"Очень хорошо," сказал капитан, вставая; "по одному заходите в мой

кабинет -- вахтенные первыми, затем старшины, следом матросы.

Старшины-рулевые будут наблюдать за дверью, чтобы никто не вышел до того,

как закончится наш разговор." Он прошел в другую комнату в сопровождении

появившегося старшины-рулевого, который теперь выходил на палубу с заметно

более приятным выражением лица. Другой человек зашел и вышел, затем еще один

и еще, и так через священные пределы прошли все матросы кроме Роуланда. На

лице каждого возвратившегося отражалась такая же радость или удовлетворение.

С появлением Роуланда капитан, сидевший за столом, указал ему на кресло и

спросил его имя.

"Джон Роуланд," ответил он. Капитан записал.

"Мне известно," сказал он, "ты был в "вороньем гнезде", когда произошло

это злосчастное столкновение."

"Да, сэр; и я доложил о том корабле, как только увидел его."

"Ты здесь не для выслушивания упреков. Ты прекрасно знаешь, конечно,

что ничего не могло быть сделано -- ни избежать эту ужасное бедствие, ни

спасти жизни после него."

"Ничего -- при скорости двадцать пять узлов в час в густом тумане,

сэр." Капитан глянул на Роуланда внимательно и нахмурился. "Мы не будем

обсуждать скорость корабля, дорогой мой" сказал он, "или правила компании.

При получении расчета в Ливерпуле ты найдешь адресованный тебе пакет с

сотней фунтов банкнотами. Это будет платой за твое молчание об этом

столкновении -- сообщение о котором свяжет компанию долгами и никому не

поможет."

"Наоборот, капитан, я не возьму его. Наоборот, сэр, я буду говорить об

этом оптовом убийстве при первой возможности!"

Капитан откинулся назад и пристально взглянул на искаженное лицо и

дрожащее тело матроса, которые так мало сочетались с его вызывающая речью. В

обычной ситуации он послал бы его на палубу к своим помощникам. Но сейчас

был особый случай. Водянистые глаза отражали потрясение, ужас и благородное

негодование. Его произношение выдавало образованность. Последствия же,

грозившие капитану и его компании -- уже осложненные попыткой избежать этих

последствий, -- которые Роуланд мог усугубить, были столь серьезными, что

неуместно было призывать его к ответу за дерзость и нарушение субординации.

Капитан должен был идти навстречу демону, умиротворяя его на почве

человеческих отношений.

"Осознаешь ли ты, Роуланд," спросил он спокойно, "что ты останешься в

одиночестве... что будешь дискредитирован, потеряешь место и наживешь

врагов?"

"Я осознаю больше этого, ответил возбужденный Роуланд. "Я знаю о

власти, которой вы наделены, как капитан. Я знаю, что по вашему приказу меня

могут заковать в кандалы за любое преступление, какое вы только сможете

вообразить. И я знаю, что ваше никем не засвидетельствованная, ничем не

подкрепленная запись обо мне в вахтенный журнал будет достаточна для моего

пожизненного заключения. Но я также кое-что смыслю в законах адмиралтейства,

так что из места заключения я могу послать вас и вашего первого помощника на

виселицу."

"У тебя ошибочное понимание свидетельства. Я не могу обосновать твою

виновность записью в вахтенном журнале, как и ты, будучи заключенным,

безопасен для меня. Кто ты, позволь мне спросить -- бывший адвокат?"

"Я выпускник Аннаполиса (2), равный вам как профессионал."

"И у тебя есть связи в Вашингтоне?"

"Никаких абсолютно."

"И чем тогда объясняется эта твоя позиция -- которая не может принести

пользу тебе, ни, бесспорно, нанести вред, о котором ты говоришь?"

"Тем, что я могу совершить один хороший и сильный поступок в своей

бесполезной жизни -- я могу поднять такую бурю негодования в двух странах,

которая навсегда покончит с этой бессмысленной тратой людей и имущества во

имя скорости. Это спасет сотни рыболовных судов, и других, теряемых ежегодно

их владельцами, спасет экипажи для их семей."

Оба встали, и пока Роуланд с горящими глазами и сжатыми кулаками

излагал свое заявление, капитан расхаживал по комнате.

"Такая цель может обнадеживать, Роуланд," сказал последний после паузы,

"но для ее достижения недостаточно твоих сил или моих. Вполне ли достаточна

сумма, которую я назвал? Назначишь ли ты собственную ставку в этой игре?"

"Я могу назначить выше, но ваша компания не так богата, чтобы купить

меня."

"Ты как будто человек без честолюбия. Но у тебя должны быть

потребности."

"Пища, одежда, жилье... и виски," сказал Роуланд с горьким,

самоуничижительным смешком. Капитан взял из подвесного лотка графин с двумя

стаканами и, поставив их перед собой, сказал:

"Вот одна из твоих потребностей, наливай." Роуланд с блеснувшими

глазами наполнил стакан, и ему последовал капитан.

"Я выпью с тобой, Роуланд," сказал он; "за лучшее взаимопонимание между

нами." Он выпил залпом, после чего ждавший его Роуланд сказал: "я

предпочитаю пить один, капитан," и одним глотком выпил свой виски. Лицо

оскорбленного капитана вспыхнуло, но он сдержался.

"Сейчас иди на палубу, Роуланд," сказал он; "Я поговорю с тобой еще

раз, прежде чем мы увидим берег. А до тех пор я требую -- не прошу, а требую

-- чтобы у тебя не было лишних разговоров об этом со своими товарищами.

Первому помощнику, сменившемуся после восьмой склянки, капитан сказал:

"Он сломленный человек с временами пробуждающейся совестью. Но его не купишь

и не запугаешь -- ему известно слишком многое. Однако мы узнали его слабое

место. Если он вдрызг накачается прежде, чем мы станем в док, его

свидетельства не будут стоить ничего. Вы его напоите, а я встречусь с врачом

для подготовки наркотика.

Когда после семи утренних склянок Роуланд явился завтракать, в кармане

своего бушлата он нашел фляжку объемом в пинту, которую он почувствовал, но

не извлек на глазах у своих товарищей по вахте.

"Так, капитан," подумал он, "вы, стало быть, один из тех наивных и

скучных негодяев, какие обычно ускользают от закона. Я оставлю для вас как

улику это спиртное с наркотиком." Но спиртное было без наркотика, как он

узнает позже. Это были добрые виски Leader для согревания внутренностей,

покуда капитан находился в раздумьях.

Глава 5

Утром случилось происшествие, далеко отвлекшее мысли Роуланда от ночных

событий. За несколько часов яркий солнечный свет собрал на палубе

пассажиров, словно пчел, и две широкие процессии напоминали городские улицы,

судя по их окраске и оживлению. Вахта занималась обычной уборкой, и Роуланд,

с шваброй и ведром, драил окрашенный в белый цвет правый гакаборт, будучи

скрытым из виду рубкой, которая загораживала тесный участок на корме. В это

укрытие забежала девочка, смеющаяся и кричащая и, скача от избытка энергии

вверх и вниз, прицепилась к его штанинам.

"Я бежала," сказала она "я бежала от мамы."

Осушая влажные завязки своих брюк, Роуланд поднял ребенка и ласково

сказал: "Вот что, малышка, давай беги обратно к маме. Здесь для тебя плохая

компания." Невинные глаза улыбнулись ему в лицо, и затем -- глупый поступок,

совершаемый только холостяками -- он поднял ее над ограждением с забавно

угрожающим видом. "Выбросить тебя рыбам, детка?" спросил он, и его лицо

смягчилось неуместной улыбкой. Ребенок издал легкий испуганный крик, и тут

из-за угла появилась молодая женщина. Словно тигрица она прыгнула к

Роуланду, схватила ребенка, пристально взглянула на него расширившимися

глазами, и исчезла, оставив его обмякшим и обессиленным, тяжело дышащим.

"Это ее дочь," простонал он. "Так смотрят матери. Она замужем...

замужем." Он снова взялся за работу чистильщика, с лицом, подтверждавшим

совпадение цветов морского загара и очищавшейся краски.

Спустя десять минут капитан в своем кабинете слушал жалобу мужчины и

женщины, чрезвычайно встревоженных.

"Так вы говорите, полковник," сказал капитан, "что Роуланд является

вашим старым врагом?"

"Он является, -- или был раньше -- отвергнутым поклонником миссис

Селфридж. Это все, что мне о нем известно -- кроме того, что он намекал о

возмездии. Жена уверена в том, что она видела, и я считаю, что его нужно

арестовать."

"Именно, капитан," страстно сказала женщина, держа под наблюдением свою

дочь, "вы бы только видели его; он уже почти бросил Миру, когда я схватила

ее -- и, к тому же, его лицо было таким страшным. Ах, это было так ужасно.

Мне уже не будет покоя на этом корабле, я это знаю."

"Я бы просил вас не обременять себя беспокойством, мадам," серьезно

сказал капитан. "Недавно мне стало известно кое-что о его прошлом -- что он

разжалованный и сломленный морской офицер, но здесь уже третий рейс, и я

убедился как в его готовности работать простым матросом, так и в его

слабости к алкоголю, которую ему не удовлетворить без денег. Однако -- как

вы считаете -- он мог вас преследовать. Мог ли он разузнать о ваших

движениях -- что вы намеревались гулять по кораблю?"

"Отчего нет?" воскликнул муж; "он наверное знает некоторых друзей

миссис Селфридж."

"Да, да," сказала она нетерпеливо; "я слышала как о нем говорили,

несколько раз."

"Тогда ясно," сказал капитан. "Если вы, мадам, согласитесь

свидетельствовать против него в английском суде, то я сейчас же одену на

него наручники за попытку убийства."

"Ах, сделайте это, капитан," воскликнула она. "Я не могу чувствовать

себя в безопасности, пока он на свободе. Конечно, я буду свидетельствовать."

"Что бы вы ни сделали, капитан," злобно сказал муж, "уверяю вас, что я

пущу пулю в его голову, если он опять сунется или затронет меня. Тогда вы

сможете надеть наручники на меня."

"Я прослежу, чтобы он был под надзором, полковник," повторил капитан,

откланиваясь им у порога своего кабинета.

Однако капитан понимал, что обвинение в убийстве есть не всегда лучший

путь дискредитации человека. В то же время, было невероятно, что его

противник мог оказаться детоубийцей. К тому же, такое обвинение в любом

случае трудно доказывать, не доставляя затруднений и беспокойства ему

самому. Поэтому он не приказал арестовать Джона Роуланда, а только

распорядился, до поры, назначать его днем на работы между палубами, куда не

заглядывают пассажиры.

Роуланд удивился внезапной смене работы чистильщика на "солдатские

обязанности" красителя спасательных кругов в межпалубном тепле. Он был

достаточно проницателен, чтобы заметить утром какое-то особенное внимание

боцмана. Гораздо сложнее узнавались симптомы наркотической интоксикации,

стоившие его встревоженному начальству больших расходов виски. Ввиду его

прояснившихся глаз и спокойного голоса -- за счет целительного морского

воздуха -- когда он в четыре часа явился на палубу на первую утреннюю вахту,

в штурманской рубке капитан и боцман начали диалог, где первый сказал: "Не

надо тревожиться. Это не яд. Он на полпути к кошмарам, и это только ускоряет

их. Ему привидятся змеи, призраки, гоблины, кораблекрушения, пожары, и

всякие другие вещи. Их действие продлится два-три часа. Просто, пока левый

кубрик пустует, опустите это в его кружку."

Во время ужина в правом кубрике -- куда относился Роуланд -- случилась

драка, которую нет нужды описывать, кроме упоминания о том, что Роуланд,

бывший в стороне, отшвырнул свою кружку с чаем на третьем глотке. Взяв новую

порцию, он завершил ужин; после, равнодушный к обсуждению моментов драки его

товарищами по смене, он улегся на свою койку и курил до восьмой склянки,

прежде чем ушел вместе со всеми.

Глава 6

"Роуланд," сказал важный боцман, когда вахтенные собрались на палубе;

"заступишь на мостик впередсмотрящим по правому борту."

"Не моя очередь, боц," удивленно сказал Роуланд.

"Команда с мостика. Становись туда."

Роуланд послушался, заворчав, как это свойственно рассерженным морякам.

Смененный им матрос назвал свое имя и исчез. Первый помощник неспешно сошел

с мостика, произнес обычное: "смотреть в оба" и вернулся на свой пост. Вслед

за тем спереди корабля водворились тишина и одиночество ночной вахты, и на

их союз с неумолчно гудевшими машинами покушались только звуки отдаленной

музыки и смех в театре. Вследствие попутного для "Титана" свежего западного

ветра на палубе установилось почти безветрие. А поскольку густой туман,

освещенный ярким звездным небом, был крайне холоден, самые малообщительные

пассажиры сбежали вовнутрь к свету и общению.

Когда в половине девятого раздались три склянки, и Роуланд, в свою

очередь, издал положенный ему сигнал -- "все хорошо", -- первый помощник

оставил свой пост и направился к нему.

"Роуланд," сказал он, приблизившись; "Я слышал, и ты был вхож в

офицерское отделение."

"Не понимаю, с чего вы это взяли, сэр," ответил Роуланд; "Я не имею

привычки упоминать об этом."

"Ты говорил капитану. На мой взгляд, курсы обучения в Аннаполисе и в

Королевском Военно-Морском Колледже сравнимы по своей полноте. Что ты

думаешь о теориях течений Мори?"

"Они кажутся правдоподобными," сказал Роуланд, невольно опуская слово

"сэр"; "но, по моему, в большинстве случаев теория Морли приводила к

ошибочным результатам."

"Да, и я тоже так считаю. Случалось ли тебе когда-нибудь в тумане

определять расстояние до приближающихся льдов по уровню падения

температуры?"

"Без сколько-нибудь надежного результата. Но, по-видимому, это зависит

только от вычислений и их продолжительности. Холод есть отрицательное тепло,

поэтому он может рассматриваться как энергия излучения, которая уменьшается

соразмерно квадратному корню от расстояния."

Одно мгновение помощник стоял, устремив свой взгляд вперед и мурлыча

про себя какой-то мотив. Затем, сказав: "да, согласен," ушел на свое место.

"Должно быть, у него железный желудок," пробормотал он, всматриваясь в

нактоуз; "или боцман ошибся кружкой, и наркотическую дозу принял кто-то

другой."

Роуланд циничной улыбкой проводил помощника. "Удивляюсь," спросил он

про себя, "как н снисходит до разговора о навигации с матросом у фок-мачты.

Зачем я здесь, вне своей очереди? Может это связано с той бутылкой?" Он

возобновил свои короткие пассажи по краю мостика и довольно мрачное движение

мыслей, потревоженное офицером. "Надолго ли," размышлял он, "хватило бы его

амбиции и любви к своему делу, после того, как он встретил, завоевал и

потерял свою единственную женщину в этом мире? Зачем неудача в отношениях с

одной из миллиона женщин, живущей и любящей, способна возобладать над всеми

жизненными благами и, вывернув естество человека его адской стороной,

погубить его? Чей женой она стала? Какого-то, наверное, незнакомца,

увлекшего ее некоторыми внешними и умственными достоинствами спустя много

времени после моего изгнания. Которому не нужно было любить ее... он и без

этого имел больше шансов. И он ступил в мой рай спокойно и легко. Говорят,

"дела Господа превосходны," а на небесах исполняются наши заветные желания

-- поскольку искренна наша вера. Это значит (если это что-нибудь значит),

что, заслужив лишь страх и презрение в ответ на свою не узнанную верность,

меня после такой жизни ждет награда -- любовь и благосклонность ее души.

Люблю ли я ее душу? Обладает ли ее душа красивыми лицом и фигурой, осанкой

Венеры? Имеет ли ее душа темно-синие глаза и сладкий, мелодичный голос? Есть

ли в ее душе остроумие, элегантность, очарование? Обильна ли она

состраданием к страждущим? Это то, что я любил. Я не люблю ее душу, если она

у ней есть. Мне не нужна ее душа. Я хочу ее... мне нужна она." Он перестал

ходить и склонился над поручнем ограждения мостика, устремившись взглядом в

туман. Сейчас он произносил свои мысли вслух, а первый помощник, чертивший

внутри курс судна, секунду послушал, и вышел наружу. "На него

подействовало," прошептал он третьему помощнику. Затем он нажал кнопку

вызова капитана, коротким сигналом парового свистка вызвал боцмана, и

продолжил наблюдение за впередсмотрящим, одурманенным наркотиком, покуда

третий помощник вел корабль.

Паровой сигнал для боцмана настолько обычен на корабле, что чаще всего

оставляется без внимания. Сейчас сигнал вызвал, кроме боцмана, кое-кого еще.

Маленькая фигура в ночной рубашке поднялась с койки в каюте-салоне и, широко

открыв глаза, нащупала дорогу к палубе, оставшись незаметной для вахтенного.

Белые босые ступни не испытывали холода, семеня по настилу верхней палубы,

и, когда капитан с боцманом подошли к мостику, фигурка достигла входа в

отделение для пассажиров третьего класса.

"И говорят," продолжил Роуланд, когда трое наблюдали и слушали его, "о

прекрасной любви и заботе милосердного и всемогущего Господа -- давшего мне

мои недостатки, и способность любить, и затем встречу с Мирой Гонт. И это

милосердие ко мне? Великий эволюционный принцип, согласно которому жизнь

расы продолжается живым индивидуумом, отчасти совместим с идеей Бога как

первопричиной. Но неужели тот, кто гибнет из неспособности выживать, должен

любить или благодарить этого Бога? Не должен! Я отрицаю это согласно

гипотезе, что Он существует! А ввиду полного отсутствия свидетельств Его

бытия я утверждаю для себя единство причины и следствия -- которого

достаточно для объяснения Вселенной и меня. Милостивый Господь... добрый,

любящий, справедливый, и милостивый Господь..." Его одолел приступ

невольного смеха, прерванный хлопками его рук по своему животу и голове.

"Что у меня болит?" спросил он с одышкой; "У меня такое чувство, словно я

проглотил угли... и моя голова... и мои глаза... Я не вижу." Боль на

мгновение исчезла, и он снова засмеялся. "Что с правым якорем? Он движется.

Он меняется. Он... что? Что это, в самом деле? В конце... и оконное

стекло... и запасные якоря... и шлюпбалки... все ожило... все движется."

Зрелище было бы ужасающим для здравого рассудка, но в нем оно вызвало

только сильное и неудержимое веселье. Два нижерасположенных поручня, ведших

к корме, вознеслись перед ним туманным треугольником, ограждавшим названные

им палубные предметы. Оконное стекло стало страшилищем, черным и угрожающим.

Пара концевых бочонков явились выпученными, темными глазами неописуемого

монстра с ногами и щупальцами из многочисленных проводов. И это существо

ползало внутри треугольника. Кат-балки были многоголовыми змеями, пляшущими

на своих хвостах, якоря сами собой изгибались и извивались в виде огромных

мохнатых гусениц. Лицами последних были две белые маячные башни,

ухмылявшиеся на него. Взявшись руками за поручни мостика, он безмолвно

смеялся над этим неземным зрелищем со слезами, стекавшими по его лицу.

Беззвучно приблизившаяся к нему троица отступила в ожидании, в то время как

под ними маленькая белая фигура, словно влекомая смехом, свернула на

лестницу, ведшую к верхней палубе.

Фантасмагория поблекла, явившиесь глухой стеной из серого тумана, и в

Роуланде сказалось остающееся в нем здравомыслие, когда он пробормотал: "они

меня одурманили". Но он тотчас оказался в темноте сада -- казавшегося

известным ему. Вдалеке были огни в доме, а поблизости молодая девушка,

которая отвернулась от него и убежала, как только он позвал ее.

Огромным усилием воли он вернулся к яви, к мостику под ним и к своим

обязанностям. "Почему это преследует меня, год за годом" стонал он; "пить

вслед за тем... пить с тех пор. Она могла меня спасти, но она предпочла меня

проклясть." Он пытался ходить вверх и вниз, но пошатнулся и прильнул к

поручню. Тем временем, три наблюдателя снова приблизились, а маленькая белая

фигура вскарабкалась на верхние ступени мостика.

"Естественный отбор," бессвязно говорил он, уставившись в туман

"причина и действие. Этим объясняется Мироздание -- и я." Он поднял руку и

заговорил громко, словно какому-то своему невидимому знакомому. "Каким будет

последнее действие? Где в схеме критического равновесия -- согласно закону

энергетической взаимосвязи, моя отверженная любовь будет сосредоточена,

измерена и удостоверена? Что будет ее мерилом, и где буду я? Мира,.. Мира,"

позвал он, "знаешь ли ты, что ты потеряла? Знаешь ли ты, со всей своей

добродетелью, чистотой и правдивостью, что ты сделала? Знаешь ли ты..."

Исчезло основание, на котором он стоял, и он чудом сохранял равновесие

в сплошной серости невыразимого мироздания. Огромная и необозримая пустота

была беззвучна, безжизненна и неизменна. В его сердце не было страха, ни

удивления, ни малейшей эмоции, кроме одной -- бесконечной жажды своей

несчастной любви. Но казалось, что он не был Джоном Роуландом, а кем-то или

чем-то другим. Ибо сейчас он увидел себя, далеко -- за неисчислимые

миллиарды миль, словно на самом дальнем краю пустоты -- слушая собственный

зовущий голос. Угасающий, но отчетливый, раздался наполненный отчаянием его

жизни призыв: "Мира,.. Мира."

Был ответный зов другим голосом, и он увидел ее -- любимую женщину --

на другом краю мира. В ее глазах была нежность, а в голосе такая мольба,

какие ему виделись лишь во сне. "Вернись," звала она "вернись ко мне." Но

они оба как будто не слышали, ибо до него опять доносился отчаянный крик:

"Мира, Мира, где ты?" и снова был ответ: "Вернись. Вернись."

Потом далеко справа возникла мерцающая пламенная точка, которая

увеличивалась. Она приближалась, а он бесстрастно наблюдал нее. Когда он

снова взглянул на тех двоих, они исчезли, и вместо их были два туманных

облака, разрешившихся в мириады цветных искрящихся точек -- кружившихся и

рассеивавшихся, по мере наполнения ими пространства. А через них шел более

обильный свет, исходивший все сильнее прямо на него.

Раздался сильный звук и, всмотревшись, он увидел напротив бесформенный

объект, бывший настолько же темнее пустой серости, насколько ярче ее был

свет. Объект также увеличивался, приближаясь. Эти свет и тьма казались ему

добром и злом в его жизни, и он наблюдал, что из них первым должно

настигнуть его. Увидев, что первенствует зло, он не удивился и не пожалел.

Оно все приближалось, и уже касалось его сбоку.

"Что тут у нас, Роуланд?" произнес чей-то голос. Кружение точек сразу

стало смазанным, серая вселенная сменилась туманом. Сияющий свет сменился

луной, а бесформенная тьма сменилась очертаниями первого помощника.

Маленькая белая фигура, только что прошедшая трех наблюдателей,

остановилась. Словно предостереженная чувством опасности, она, нуждаясь во

внимании и защите, невольно устремилась к любовнику своей матери -- сильному

и слабому -- разжалованному и опозоренному, но возвышенному -- гонимому,

одурманенному, но только не беспомощному Джону Роуланду.

С живостью, с какой дремлющий на ногах человек отвечает на разбудивший

его вопрос, он сказал -- заикаясь от убывавшего влияния наркотика: "Дочь

Миры, сэр, она спит." Он поднял маленькую девочку в ночной рубашке, которая,

пробудившись, вскрикнула, и обернул свой бушлат вокруг маленького озябшего

тела.

"Кто такая Мира? спросил офицер угрожающим тоном, в котором были также

огорчение и разочарование. "Ты сам спал."

Прежде чем Роуланд смог ответить, воздух наполнился криком из

"вороньего гнезда".

"Лед!" кричал впередсмотрящий "впереди лед. Айсберг. Прямо под носом."

Первый помощник побежал в середину судна, а остававшийся там капитан кинулся

к телеграфу в машинном отделении, и тотчас рычаг был повернут. Но не прошло

и пяти секунд, как нос "Титана" стал подниматься, а через туман по обеим

сторонам показалось ледяное поле, видевшееся под наклоном до ста футов к

линии курса. Музыка в театре стихла, и среди неразберихи криков и возгласов

-- включая оглушительный стальной гул стали, скребущей и разбивающей лед, --

Роуланд слышал страдальческий голос женщины, кричавшей со ступеней мостика:

"Мира... Мира, где ты? Вернись!"

Глава 7

Семьдесят пять тысяч тонн, -- дедвейт -- мчащиеся сквозь туман со

скоростью пятьдесят футов в секунду, устремились на айсберг. Если бы удар

пришелся на отвесную стену, то сопротивление растяжению гнущихся листов и

шпангоута превзошло бы ударную силу. Вдавилась бы носовая часть, пассажиры

пережили бы страшную встряску, и погиб бы только кто-нибудь из вахты в

машинном отделении. Со слегка потупленным носом на малом ходу корабль

завершил бы плавание, восстановился за страховые деньги и в итоге выиграл бы

от рекламы своей неуязвимости. Но "Титану" противостоял отлогий берег,

созданный, вероятно, после недавнего переворота айсберга, резавшийся килем

словно лед стальным полозом буера. Навалившись всей своей тяжестью на правую

часть днища, корабль все выше поднимался из моря вплоть до обнажения

кормовых винтов и, угодив правой стороной носа на небольшой спиральный

подъем льда, он накренился, лишился равновесия и обрушился на правый бок.

Болты крепления двенадцати паровых котлов и трех машин тройного

расширения, не способные держать такие тяжести на отвесном настиле,

сорвались, и эти огромные массы стали и железа, через переплетение лестниц,

решетчатых люков и продольных переборок прорвали борт корабля даже в местах,

подпертых сплошным крепким льдом. Наполнивший машинное и котельное отделения

жгучий пар вызвал быструю, но мучительную смерть каждого из сотен людей,

исполнявших свои обязанности в инженерных помещениях.

Среди рева вырывавшегося пара, и схожего с жужжанием пчел хора почти

трех тысяч человеческих голосов, составленного из криков и призывов в

запертых помещениях, а также свиста воздуха через сотни отворившихся

иллюминаторов, вызванного притоком воды через дыры и разрывы в правом борту,

"Титан" медленно двинулся назад и спустился в воду. Там он всплыл с глубоко

погруженным боком, точно умирающий монстр, стонущий от смертельной раны.

Когда пароход поднимался, слева от него был плотный ледяной бугор

пирамидальной формы, выступавший над верхней, или шлюпочной палубой. При

опрокидывании судна этот бугор, в свою очередь, захватил каждую пару

шлюпбалок по правому борту, сгибая и отрывая их, сокрушая шлюпки, срывая

тали и грепы. Покуда корабль очищался таким способом, лед впереди и вокруг

него покрывался сломанными пиллерсами с мостика и другими обломками. И в

этом разбитом вдребезги коробчатом сооружении, ошеломленный стремительным

броском по дуге с радиусом семьдесят футов, съежился Роуланд с кровоточащей

раной на голове, все еще прижимавший к груди маленькую девочку -- сейчас

слишком испуганную, чтобы плакать.

С усилием воли он встал и посмотрел. Из-за искаженного наркотиком

зрения пароход виделся ему чуть больше кляксы на белом, из-за лунного света,

тумане. Все же ему казалось, что он видит людей, карабкавшихся и применявших

шлюпбалки, и ближайшая шлюпка No 24 виделась качающейся на талях. Корабль

скрылся в тумане, но его местоположение еще обнаруживалось ревом пара из

железных легких. Рев прекратится, останется лишь страшное жужжание и свист

воздуха. Когда последние тоже внезапно стихли, и в тишине раздались

приглушенные, раскатистые взрывы -- наверное, взрывались отсеки -- Роуланд

понял, что жертвоприношение свершилось. И что непобедимый "Титан", с почти

всеми своими людьми, неспособными лазить по вертикальным полам и потолкам,

погрузился в море.

Непроизвольно -- точнее, не будучи способным в полной мере осмысливать

ужас всего этого -- он воспринял оцепеневшими чувствами и зафиксировал

впечатления от последних минут. Но он вполне осознавал опасность для

женщины, чей призывный голос он слышал и узнавал -- женщины его грез, матери

ребенка на его руках. Он спешно исследовал место крушения. Ни одной

исправной шлюпки. Сползши к кромке воды, он окликнул изо всех сил своего

слабого голоса вероятные, но не видимые за туманом шлюпки. Он взывал к ним

прийти на помощь ребенку, и найти женщину, которая была на палубе под

мостиком. Он выкрикивал имя этой женщины -- которое он знал -- убеждая ее

плыть, ступать в воду, держаться за обломки, и отвечать ему, пока он не

встретит ее. Ответа не было, и когда его голос усилился до хрипоты и тщеты,

а его ступни онемели в талом льду от холода, он вернулся к обломкам,

придавленный и почти сломленный ужаснейшей бедой, какая когда-либо приходила

в его несчастную жизнь. Девочка плакала, и он пытался ее успокоить.

"Я хочу маму," всхлипнула она.

"Тише, девочка, тише," ответил он, с усталостью и горечью. "И я тоже

хочу, больше Рая, но я думаю, что наши шансы теперь почти равны. Ты

замерзла, малышка? Мы зайдем сюда, и я сделаю для нас дом."

Он снял с себя куртку, ласково обернул ею маленькое тело, и с

наставлением; "Теперь не бойся," поместил ее в угол мостика, покоившегося на

своей передней стороне. Когда он делал это, из его кармана выпала бутылка

виски. Казалось, истекла вечность с того момента, как она нашлась там, и ему

пришлось напрягать ум, чтобы вполне припомнить ее назначение. Он поднял ее,

чтобы бросить на ледяной склон, но остановился.

"Я оставлю ее," пробормотал он; "в малых количествах это может быть

безвредно, и на льду может понадобиться." Он поставил бутылку в угол. Затем,

оторвав брезентовое покрытие одной из разбитых шлюпок, он повесил его над

открытой стороной и краем мостика, и заполз вовнутрь. Там он накинул на себя

свою куртку -- готовое платье из баталерки, скроенное для человека крупнее

его -- и, застегнув ее вокруг себя и маленькой девочки, лег на жесткое

деревянное основание. Она все еще плакала, но скоро, убаюканная теплом его

тела, смолкла и заснула.

Кое-как устроившись в углу, он предался терзающим его мыслям. Две

мысленных картины по очереди завладевали его сознанием; в одной была женщина

его мечты, умоляющая его вернуться -- в напоминание ему о даре прорицания;

другая с той же женщиной, холодной и безжизненной в морской глубине. Он

взвесил ее шансы. Она была вблизи мостика или на ступенях к нему, а шлюпка

No 24, которая почти наверняка была снесена на его глазах, при опускании

качалась рядом с ней. Она могла взобраться в нее и спастись -- если только

шлюпку не заполнили люди, выплывшие из дверей и люков. В мысленном

исступлении он проклял этих пловцов, предпочитая видеть ее единственным

пассажиром в шлюпке с гребцами из палубной вахты.

Сильный наркотик внутри него еще действовал и вкупе с мелодичными

накатами моря на ледяной берег и приглушенным скрипением и хрустом под ним и

вокруг него -- голос айсберга -- совсем его одолел. Он уснул, чтобы

пробудиться от дневного света с одеревеневшими и онемевшими ногами -- почти

замерзшим.

А всю ночь, пока он спал, шлюпка No 24 с дюжими матросами-гребцами на

веслах и офицерами с блестящими пуговицами на руле шла к Южному Пути --

магистральному для весенней навигации. В той же шлюпке была присевшая на

корме женщина, стонущая и молящаяся, плакавшая то и дело со вскриками о муже

и ребенке. Она не успокаивалась даже когда один из офицеров с блестящими

пуговицами убеждал ее, что ее дочь, несомненно, спасена в другой лодке

Джоном Роуландом, бесстрашным и преданным матросом. Он умолчал, конечно, что

Роуланд отчаянно призывал с айсберга, когда она находилась без сознания, и

что если ее дочь еще была живой, то она была с ним там -- брошенная.

Глава 8

Роуланд, с некоторой опаской, отпил немного спиртного и, завернув еще

спящего ребенка в свою куртку, вышел на лед. Рассеявшийся туман открыл

раскинувшееся до горизонта голубое пустынное море. Позади него лед вздымался

горой. Он поднялся выше, и с обрыва высотой в сотню футов рассмотрел

открывшееся его взгляду пространство. Слева лед сходил к берегу круче,

нежели позади него, а справа горизонт закрывался нагромождением торосов и

высоких пиков, пересеченных множеством каньонов, пещер и блистающих

водопадов. Нигде не было ни паруса, ни пароходного дыма, могшего его

воодушевить, и он пошел обратно. На полпути от места крушения он увидел

белый объект, приближающийся со стороны пиков.

Ситуация казалась недостаточно ясной при его еще нарушенном зрении. И

он побежал, поскольку загадочный белый объект находился ближе к мостику, чем

он, к тому же быстро сокращал расстояние. На удалении в сто ярдов его сердце

замерло, а кровь в жилах застыла так же, как лед под ним. Объект оказался

пришельцем с крайнего Севера, тощим и изголодавшимся -- белым медведем,

который предвкушал еду и искал ее -- тяжело продвигаясь с огромной

полураскрытой красной пастью и желтыми обнаженными клыками. Из оружия

Роуланд имел только большой складной нож в кармане, который он на бегу вынул

и раскрыл. Ни секунды он не колебался вступить в схватку, где его почти

наверняка ждала смерть, ибо медведь смертельно угрожал ребенку, чья жизнь

стала для него важнее его собственной. Он ужаснулся, увидев девочку

выползавшей из укрытия в своем белом облачении, в то время как медведь

поворачивал за угол мостика.

"Назад, детка, назад," закричал он, бросившись со склона вниз. Медведь

первым настиг девочку, без заметного усилия швырнул ее своей тяжелой лапой

на дюжину футов в сторону. Зверь ринулся к неподвижно лежащей фигуре, но на

его пути уже стал Роуланд.

Медведь поднялся на задних лапах, пригнулся и атаковал. Роуланд ощутил

кости своей левой руки раздробленными, после ее укуса большими челюстями с

желтыми клыками. Но в падении он погрузил лезвие ножа в волосатую шкуру, и

медведь, сердито зарычав, нанес ему раненой конечностью размашистый удар,

пославший его по льду дальше, нежели ребенка. Он встал, едва чувствуя боль

от сломанных ребер, и приготовился к следующей атаке. И он опять принимал

удар, опять беспомощная рука сжималась желтыми тисками, опять был оттеснен

назад. Но на сей раз нож был применен толково. Огромная морда давила его в

грудь, обдавая из ноздрей горячим зловонным дыханием, а голодные глаза над

его плечом сверкали прямо против его собственных. Он ударил в левый глаз

зверя, и ударил верно. Пяти-дюймовое лезвие вошло по рукоятку, пронзив мозг,

и животное, совершив конвульсивный скачок, который почти вернул его с

раненой рукой на ноги, встало на дыбы во весь свой восьми-футовый рост с

вытянутыми лапами, затем обмякло. Лежачий зверь несколько раз конвульсивно

брыкнулся и утих. Роуланд совершил то, на что не решится ни один эскимосский

охотник -- он бился ножом и убил Северного Тигра.

Все это случилось за минуту, но в эту минуту он сделался калекой на всю

жизнь. Ибо восстановить раздробленные кости его сникшей руки, вернуть на

место сломанные ребра -- почти безнадежная задача даже для лучших хирургов в

условиях больничных покоев. А он был на плавучем ледяном острове, где

температура близилась к точке замерзания, лишенный элементарных средств

помощи.

Страдая от боли, он направился к крохотной бело-красной кучке и, хотя

наклон стоил ему большого мучения, он поднял ее здоровой рукой. Девочка

истекала кровью из-за четырех страшных, кровоточащих царапин, шедших

наискось через спину от правого плеча. Но он осмотрел ее и убедился, что

мягкие и податливые кости целы, и что сознание она потеряла после удара о

лед головой, отчего на маленьком лбу выступила крупная шишка.

В силу здравого смысла, первую помощь следовало оказать ему самому;

поэтому, завернув девочку в свою куртку, он положил ее в свое укрытие и

сделал из брезентового обрезка петлю для своей раненой руки. Затем, применяя

нож, пальцы и зубы, он частично снял медвежью шкуру -- вынужденный то и дело

останавливаться во избежание обморока от боли -- и вырезал из теплого, но не

очень толстого, слоя жира широкую пластину, которую, после обмывания ран в

ближайшей луже, он плотно прикрепил к спине девочки, употребив для перевязки

разорванную пижаму.

Он отрезал фланелевую подкладку своей куртки, сделав из ее рукавной

части брюки для маленьких ног, удвоив за счет лишней длины материал на

голенях и завязав эти места канатными прядями от слаблиня. Туловищную часть

подкладки он обернул вокруг ее пояса вместе с руками, а поверх всего этого

он перекрестными витками брезентовых лент зашнуровал напоминающий мумию

сверток, почти так же, как матрос крепит защитную обмотку раздвоенной части

швартового троса. В итоге получилось нечто возмутительное для любой матери,

случись ей это увидеть. Но он был только мужчиной, страдавшим душевно и

физически.

Ко времени окончания его работы к девочке вернулось сознание, и она,

жалуясь, подала слабый стонущий плач. Но внимание только к ней для него было

чревато окоченением от холода и боли. Там было много чистой талой воды,

собравшейся в лужи. Медведя можно было есть, но им нужен был огонь, чтобы

готовить эту пищу, хранить их тепло, сдерживать в сердцах приступы отчаяния,

а также для дымового сигнала проходящим кораблям.

Нуждаясь в стимулянте, он беспечно отпил из бутылки, предполагая,

возможно справедливо, что обычный наркотик не способен овладеть им в его

нынешнем состоянии. После этого он рассмотрел обломки кораблекрушения --

множество деревянного горючего материала. В середине этой груды находилась

стальная шлюпка с опалубкой над ее герметичными концами, теперь согнутая

пополам и лежащая на боку. Достаточно было укрыть брезентом одну ее половину

и развести маленький очаг в другой, чтобы при должном умении здесь

образовалось более теплое и лучшее убежище, нежели под мостиком. Моряк без

спичек -- аномалия. Он настрогал стружек, развел огонь, повесил брезент и

принес девочку, жалобно просящую воды.

Он нашел оловянную кружку -- наверное, оставленную в протекавшей шлюпке

раньше, чем та была последний раз поднята на шлюпбалке -- и напоил девочку,

добавив в воду несколько капель виски. Затем он приготовил завтрак. Отрезав

кусок мяса от задней части медвежьей туши, он достаточно поджарил его на

конце лучины и получил приятную на вкус пищу. Чтобы девочка могла есть, ей

следовало освободить руки -- и он сделал это, пожертвовав для защиты их от

холода левый рукав своей рубашки. Такая перемена и пища остановили ненадолго

плач, и он лег в теплую шлюпку рядом с ней. Виски закончились прежде

окончания дня, и он бредил в лихорадке, в то время как ребенку стало

несколько лучше.

Глава 9

Бредовое состояние длилось три дня, включая периоды ясного сознания,

когда он поддерживал огонь, готовил медвежье мясо, а также кормил девочку и

перевязывал детские раны. Страдал он чрезвычайно. Рука, источник

пульсирующей боли, раздулась вдвое от естественного размера, а бок постоянно

мешал дышать полной грудью. То, что он не обращал внимания боль, объяснялось

либо его стойким, вопреки долгому разгулу, организмом, либо некой

анти-лихорадочной особенностью медвежьего мяса, или же исход битвы решили

закончившиеся виски. Вечером третьего дня он снова разжег огонь последней

спичкой и глянул на темнеющий горизонт вокруг него -- в ясном сознании, но

ослабевший телом и умом.

Если бы тем временем появился парус, он не осознал бы этого, да и не

было теперь паруса. Слишком слабый для лазания по склону, он вернулся к

шлюпке, где теперь спала девочка, обессиленная бесплодным плачем. Его

нехитрая, но довольно смелая манера укутывания, имевшая целью спасение

девочки от холода, оказала главную помощь в закрытии ее ран. Ведь тем самым

ребенок оставался неподвижным, хотя и ценой лишних страданий. Он быстро

глянул на бледное, со следами слез личико с челкой из перепутанных кудрей

поверх укутывающей ее парусины и, болезненно наклонившись, нежно ее

поцеловал. Но поцелуй разбудил ее, и она стала криком звать свою мать. Он не

мог успокоить ее, даже не пытался сделать это. Всем своим сердцем беззвучно

прокляв судьбу, он оставил ее, и сел на обломки на небольшом расстоянии.

"Мы, скорее всего, пойдем на поправку," мрачно размышлял он, "если

огонь не затухнет. Что будет потом? Мы протянем не дольше айсберга, и не

много дольше медведя. Мы должны быть удалены от корабельных маршрутов -- мы

прошли девятьсот миль перед столкновением. Течение приближается к туманному

поясу там -- примерно к западо-юго-западу -- но это поверхность воды. На

глубине тоже есть течения. Тумана нет, и мы должны быть в южной части этого

пояса -- между Путями. Они, я думаю, направят свои шлюпки по следующему Пути

-- эти алчные подлецы. Будь они прокляты, если они утопили корабль. Будь они

прокляты, с их водонепроницаемыми отсеками и их отчетами наблюдателей.

Двадцать четыре шлюпки на три тысячи человек -- принайтованных шлюпочными

найтовыми -- тридцать человек для их обслуживания, и ни одного топора на

шлюпочной палубе или охотничьего ножа у матроса. Могла ли она спастись? Если

они спустили ту шлюпку, они могли взять ее с лестницы; и помощник знал, что

у я был с ее дочерью -- он мог сказать ей об этом. Ее имя тоже должно быть

Мира; ее голос я слышал в том сне. Это была марихуана. Зачем они

одурманивали меня? Но те виски были добрыми. Теперь все кончено, если я не

пристану к берегу -- пристану ли?"

Над звездным скоплением слева от него взошла луна, разливая по ледяному

берегу пепельно-серый свет, искрящийся тысячами точек на водопадах, потоках,

подернутых рябью лужах, отбрасывая в черную тень каналы и лощины, и порождая

в нем, несмотря на причудливую красоту этой сцены, убийственное чувство

одиночества -- или ничтожества. Невероятное отчаяние, охватившее его,

казалось намного важнее его самого, со всеми его надеждами, планами и

страхами его жизни. Девочка выплакалась и снова уснула, а он ходил по льду

туда и сюда.

"Там высоко," задумчиво сказал он, смотря в небо, где несколько звезд

едва светились в лунном потоке. "Там высоко -- неизвестно, где именно -- но

где-то очень высоко, есть христианский Рай. Там высоко есть их добрый Бог --

по воле которого дочь Миры находится здесь -- их добрый Бог, воспринятый ими

от дикого и кровожадного народа, который его выдумал. Под нами -- опять

где-то -- находится их ад с их дьяволом, придуманным ими самими. Из этого

следует наш выбор между раем и адом. Это не так -- не так. Великая загадка

не разгадана -- человеческий дух остается беспомощным на этом пути. Этот

мир, или его состояния, был сотворен вовсе не добрым и сострадательным

Богом. Из чего бы ни исходили тайные для нас причины мироздания, бесспорно

доказано то, что столь ценные для нас сострадание, доброта и справедливость

исключены из плана высшей организации. Но утверждают, что вера в эти

ценности питает все земные религии. Так ли это? Или же влияет трусливый

человеческий страх перед неведомым, из-за которого дикарка бросает крокодилу

своего ребенка, из-за которого цивилизованный человек вынужден содержать

церкви. Вот из-за чего, из века в век, благоденствуют толпы прорицателей,

знахарей, священников и церковников -- всех, живущих за счет упований и

страхов, ими же и возбужденных.

"И миллионы молятся, утверждая, что получают на это ответ. Получают ли?

Разве когда-либо мольба, устремленная озабоченным человечеством к небесам,

вызвала отклик, или даже была услышана? Сомнительно. Люди вымаливают себе

дождь и солнечный свет, которые появляются вовремя. Люди вымаливают себе

здоровье и успех, но то и другое естественные спутники жизни. Это не

доказательство. Но они свидетельствуют исполнение своего духа знанием того,

что они услышаны и тотчас же умиротворены. Чем не психологический

эксперимент? Не будут ли они так же умиротворены, если повторят таблицу

умножения или перечислят все румбы компаса?"

"Миллионы верили, что их мольбам дается ответ -- а у этих миллионов

были разные боги. Правы все они, или все они не правы? Дается ли ответ на

пробные молитвы? При всей ненадежности и обманчивости "библий", "коранов" и

"вед", может ли не существовать то невидимое и неведомое, что читает мое

сердце и сейчас наблюдает меня? Если это так, то это же Существо под свою

ответственность допустило мои сомнения в Нем. А что, если Он, существуя, не

считает порочным то, что я делаю невольно, и примет молитву от меня, как

только от жертвы неизбежных ошибок? Может ли неверующий, со всей его

рассудительностью, оказаться таким злополучным, что из своей беспомощности

он обратится за помощью к воображаемой силе? Может ли такое время настать

для разумного человека -- для меня?" Он взглянул на темную линию чистого

горизонта за семь миль от него. Нью-Йорк был за девятьсот миль, луна на

востоке за более чем двести тысяч, и за миллионы миль звезды над ним. Он был

один, не считая спящего ребенка, мертвого медведя, и Неведомое. Он осторожно

подошел к шлюпке и мгновение смотрел на малютку; затем, с поднятой головой,

он прошептал: "За тебя, Мира."

Упавший на колени атеист обратил лицо к небесам, и слабым голосом с

усердием, подобающим беспомощному, молился отрицаемому им Богу. Его мольба

была о сохранении жизни создания, о котором он заботился, о спасении столь

нужной малютке матери, о даровании силы ему ради содействия их встрече. Но

сверх призыва о помощи другим его молитва ничем не обнаруживала его

собственные нужды. Столько в нем оставалось гордости. Когда он встал, из-за

льда справа от береговой полосы появился бом-кливер барка, и еще через

мгновение явилась освещенная луной ткань, развевающаяся на западном ветру,

не далее чем в полумиле.

Забыв о боли, он бросился к огню и схватил дровяной факел. С неистовым

возбуждением он звал: "На барке! На барке! Возьмите нас!" И через море

донесся басистый ответ.

"Проснись, Мира," крикнул он, подняв ребенка; "проснись. Мы уходим."

"Мы идем к маме?", без капли слез спросила она.

"Да, теперь мы идем к маме -- то есть," добавил он при себя, "если та

оговорка в молитве была принята."

Спустя пятнадцать минут, наблюдая приближение белой спасательной

шлюпки, он пробормотал: "Барк был там -- в полумиле по этому ветру -- прежде

чем я подумал о молитве. На эту ли молитву дан ответ? Спасена ли она?"

Глава 10

На первом этаже Лондонской Биржи есть большие апартаменты, покрытые

столами, вокруг и между которых течет торопящаяся, кричащая толпа брокеров,

клерков и посыльных. Обрамлением этих апартаментов служат двери и вестибюли,

ведущие в соседние кабинеты, где расставлены доски бюллетеней для ежедневных

сообщений со всего мира о морских происшествиях. В одном конце находится

возвышенный помост, освященный присутствием важной персоны. На специальном

языке Сити эти апартаменты известны как "Комната", а персона как "Позывной",

который своим сильным монотонным голосом называет имена членов, ожидающих в

дверях, и голые подробности новостей, должных быть вписанными мелом в

бюллетени.

Это штаб-квартира Ллойд -- огромной ассоциации страховщиков, брокеров,

и транспортных конторщиков, которые с конца семнадцатого века обслуживали

клиентов в кофейне Эдварда Ллойда, чтобы, оставив это имя для названия,

развиться в корпорацию столь хорошо оснащенную, столь прекрасно

организованную, что короли и государственные министры обращаются к ней

временами за новостями из-за границы.

Под английским флагом ходят в море лишь те капитаны и помощники, чьи

записи (даже о драках в кубрике) сведены у Ллойда в таблицы для ознакомления

потенциальных клиентов. В рабочее время страховщиков на необитаемые берега

этого мира выбрасываются лишь те корабли, о которых Ллойд в течение тридцати

минут извещает сильным монотонным криком.

Одна из примыкающих комнат называется "Картографической". Здесь, в

совершенном порядке и последовательности, каждая на своем валике, находятся

новейшие карты всех стран, наряду с библиотекой навигационной литературы с

описаниями мельчайших подробностей заливов, огней, скал, мелководья, и

навигационных курсов у любой береговой линии, изображенной на карте; следы

последних штормов; перемены океанских течений, местонахождения судов,

покинутых экипажем, и айсбергов. У одного из членов Ллойда имеются

предположительные сведения о морях, с которыми редко расходятся наблюдения

мореплавателей.

Другие апартаменты -- "Капитанская комната" -- выделены для веселья и

кутежа, тогда как еще одна -- "отдел Исследований" -- является полной

противоположностью первой, поскольку там люди озабочены розысками и

получением последних новостей о том или ином опаздывающем судне.

В день, когда скучившаяся масса страховщиков и брокеров ринулась на

зычно и страшно провозглашенное известие о том, что погиб гигантский

"Титан", а газеты Европы и Америки через дополнительные тиражи

распространяли скудные подробности о прибытии в Нью-Йорк одной шлюпки с

пассажирами, в этом учреждении собрались плачущие женщины и озабоченные

мужчины, которые спрашивали, и оставались для ожидания свежих новостей. Как

только пришла последняя телеграмма с рассказом о кораблекрушении и именами

капитана, первого помощника, боцмана, семерых матросов, и одной спасенной

пассажирки, раздался голос худощавого пожилого мужчины. Восклицание было

настолько пронзительным, что его слова заглушили хор женских рыданий:

"Моя невестка спасена, но где же мой сын, -- где мои сын и внучка?" Он

поспешно вышел, но появился на следующий день, и на следующий тоже. И когда,

на десятый день ожиданий и наблюдений, он узнал о прибытии в Гибралтар еще

одной шлюпки с моряками и детьми, он медленно покачал головой и,

пробормотав: "Джордж, Джордж," вышел из комнаты. Этой же ночью,

телеграфировав о своем прибытии консулу Гибралтара, он пересек Ла-Манш.

В первые шумные приступы расследования, когда страховщики взбирались на

столы и друг на друга, чтобы снова слушать о крушении "Титана", один --

самый шумный из всех, мясистый, с крючковатым носом и вспыхивающими черными

глазами -- вырвался из толпы и направился к "Капитанской комнате". Там,

после порции бренди, он тяжело сел со стоном, вышедшим из глубины души.

"Праотец Авраам," пробормотал он, "это погубит меня."

Зашли другие люди, некоторые чтобы выпить, другие чтобы выразить

сочувствие, все -- чтобы поговорить.

"Тяжелый удар, Мейер?" спросил один.

"Десять тысяч," мрачно ответил он.

"Ты бы придерживался правил," сказал недобро другой; "заведи больше

корзин для своих яиц. Знал, что ты вынесешь это на обсуждение."

Хотя Мейер сверкнул на сказанное глазами, он смолчал, но напился до

безумия и ушел домой с помощью одного своего клерка. После этого, забросив

свое дело -- кроме чтения иной раз бюллетеней -- он все время пьянствовал в

"Капитанской комнате", жалуясь на свою судьбу. На десятый день его

водянистые глаза узрели, в бюллетене с новостью о прибытии в Гибралтар

второй лодки с людьми, следующее:

"Спасательный буй с "Королевского Века", Лондон, подобран среди

обломков С. широта 45-20, З. долгота 54-31. Корабль "Арктика", Бостон,

капитан Брандт."

"Ах, мой Бог," изумился он, бросившись к "Капитанской комнате".

"Бедняга... бедный олух из народа Израилева," сказал один наблюдатель

другому. "Он застраховал весь "Королевский Век" и наибольший кусок "Титана".

Для улаживания дела ему пригодятся бриллианты жены.

Три недели спустя мрачную летаргию Мейера нарушила толпа кричащих

страховщиков, которые, вломившись в "Капитанскую комнату", схватили его за

плечи и поволокли к бюллетеню.

"Читайте, Мейер -- прочтите это. Что вы об этом думаете?" С некоторыми

затруднениями он читал вслух, покуда остальные наблюдали за выражением его

лица:

"Джон Роуланд, матрос с "Титана", с ребенком из числа пассажиров,

возраст неизвестен, на борту "Peerles", Бат, в Кристиансанде, Норвегия. Оба

серьезно больны. Роуланд говорит о разрезанном надвое корабле в

предпоследнюю ночь "Титана".

"Что вы с этим сделаете, Мейер? "Королевский Век", не правда ли?"

спросил один.

"Да," воскликнул другой, "я уже сообразил. Единственный корабль,

который не упоминался последнее время. Двухмесячное отставание. Говорилось,

что он тем же днем был в пятидесяти милях восточнее этого айсберга.

"Ясное дело," сказали другие. "И как странно выглядит молчание об этом

в заявлении капитана."

"Ну так что с этого," произнес слабо соображавший Меер болезненно: "в

полисе "Титана" есть оговорка насчет столкновения, и я просто уплачу деньги

пароходной компании вместо люди "Королевского Века."

"А для чего капитан скрыл это?" кричали ему. "Его цель -- снять с себя

вину за столкновение."

"Как видно, это так -- скверный случай."

"Чепуха, Мейер, что с вами? От какого исчезнувшего племени вы произошли

-- вы не похожи на свой народ -- так впору напиваться доброму христианину. С

"Титана" я имею тысячу, и если я должен платить ему, я хочу знать почему. У

вас есть рискованное дело и мозги для его выигрыша -- вы должны это сделать.

Идите домой, распрямитесь и сосредоточьтесь на этом. Мы будем следить за

Роуландом, пока вы не возьметесь за него. Мы все возьмемся."

Его усадили в кэб, отвезли в турецкую баню, а оттуда домой.

Следующим утром он был за своим столом, с ясными глазами и головой, и

несколько недель был образцом занятого, изобретательного человека дела.

Глава 11

Однажды утром, по истечении около двух месяцев после известия об утрате

"Титана", Мейер сидел за рабочим столом, занятый деловой перепиской, когда в

кресло перед ним сел пожилой господин, пришедший нетвердой походкой в

кабинет "Исследований".

"Доброе утро, г-н Селфридж," сказал он, едва взглянув; "Я полагаю, вы

пришли узнать, что страховка окончательно выплачена. Шестьдесят дней

истекли."

"Да, да, г-н Мейер," утомленно сказал пожилой господин; "разумеется,

как простой держатель акций, я не могу влиять на ход дела; но здесь я на

правах члена, и несколько обеспокоен. Все, что меня было в этом мире --

включая моего сына и внучку -- осталось на "Титане".

"Это очень прискорбно, г-н Селфридж; уверяю вас в своем глубочайшем

сочувствии. Я знаю, что вы крупнейший акционер "Титана" -- около ста тысяч,

не так ли?"

"Около того."

"А я крупнейший страховщик. Поэтому, г-н Селфридж, эта борьба идет

большей частью между вами и мной."

"Борьба... неужели есть какое-то затруднение?" озабоченно спросил

Селфридж.

"Возможно -- я не знаю. Страховщики и сторонние компании отдали дело в

мои руки, и не заплатят, пока я не сделаю первого шага. Мы должны выслушать

некоего Джона Роуланда, снятого с айсберга вместе с маленькой девочкой и

доставленного в Кристиансанд. Он был слишком слаб, чтобы покинуть нашедший

его корабль, и на нем его доставят этим утром до Темзы. Я послал экипаж в

порт, и ожидаю его в мой конторе после полудня. Именно там мы решим наше

меленькое дело -- не здесь."

"Девочка -- спасена," с надеждой произнес пожилой господин "Боже, это

может быть малютка Мира. Ее не было в Гибралтаре с другими людьми. Я не

беспокоюсь -- я не очень беспокоюсь за деньги, если бы ее спасли. Но мой сын

-- мой единственный сын -- пропал; и, г-н Мейер, я погибший человек, если

эта страховка не будет выплачена."

"А я погибший человек, если она будет выплачена," "Не продолжить ли нам

в конторе, г-н Селфридж? Я полагаю, что адвокат и капитан Брюс сейчас уже

там." Селфридж встал, и они вместе вышли на улицу.

Довольно скромно обставленная частная контора с именем Мейерса на окне,

выделенная из большего офиса на Треднидл-стрит, приняла двух мужчин, одному

из которых исход дела сулил разорение. Их ожидание длилось едва ли минуту,

как появились капитан Брюс и г-н Остен -- блестящие, упитанные, с

благородными манерами образцы британского морского офицера. Они вежливо

поклонились Селфриджу и Мейеру и сели, представившись капитаном и первым

помощником "Титана". Чуть позже явился рассудительного вида человек, бывший,

по словам Мейера, адвокатом пароходной компании. Адвокат не был представлен,

согласно условностям английской классовой системы.

"Теперь дальше, господа," сказам Мейер, "Я надеюсь мы сможем несколько

продвинуть наше дело -- возможно и больше. Г-н Томпсон, имеется ли у вас

письменное показание капитана Брюса?"

"Имеется," сказал адвокат, подавая документ, на который Мейерс взглянул

и передал обратно.

"И в этом заявлении, капитан," сказал он "вы присягнули, что в плавание

проходило без происшествий вплоть до момента крушения -- то есть," добавил

он с льстивой улыбкой, заметив бледнеющее лицо капитана, "что ничто не

случилось в ущерб плавучести и управляемости "Титана"?"

"Об этом моя присяга," сказал капитан с легким вздохом.

"Вы являетесь совладельцем, не так ли, капитан Брюс?"

"Я владею пятью акциями капитала компании."

"Я изучил соглашение и регистрационные листы компании," сказал Мейер;

"каждое судно компании является самостоятельной компанией, поскольку

упоминаются имущество и дивиденды. Я нашел, что вы указаны как владелец двух

шестидесятивторых капитала "Титана". Это делает вас, согласно закону,

совладельцем "Титана", и постольку вы несете ответственность".

"На что вы намекаете, сэр, этим словом "ответственность"?" торопливо

спросил капитан Брюс.

Вместо ответа Мейер поднял свои черные брови, с полным вниманием к

говорящему глянул на часы и направился к дверям. В открытую комнату донесся

звук экипажных колес.

"Идите сюда," позвал он своих сотрудников, затем обратился к капитану.

"Что я имею в виду, капитан Брюс?" прогремел он. "Я имею в виду, что в

своем заявлении под присягой вы скрыли все, что относится к факту

столкновения и потопления судна "Королевский Век" в ночь, предшествующую

крушению вашего корабля."

"Кто сказал это -- откуда вы это знаете?" зашумел капитан. "У вас есть

только помещенное в бюллетене заявление Роуланда -- безответственного

пропойцы."

"Он поднялся на борт в Нью-Йорке пьяным," вмешался первый помощник, "и

оставался в белой горячке до самого кораблекрушения. Мы не встречали

"Королевский Век" и не несем никакой ответственности за его утрату."

"Да," прибавил капитан Брюс, "в таком состоянии человек обманывается во

всем, что ему видится. Мы слышали его бред в ночь кораблекрушения. Он был

наблюдателем -- на мостике. Г-н Остен, боцман, и я были рядом с ним.

Прежде чем льстивая улыбка Мейера подсказала возбужденному капитану,

что он вымолвил лишнее, дверь открылась, и вошел Роуланд, бледный и слабый,

с пустым левым рукавом, опираясь на руку могучего рыжебородого гиганта,

несшего Миру на другом плече, который сказал беззаботным тоном обитателя

шканцов:

"Ну, я их доставил, полумертвых; но почему вы не дали мне времени

поставить корабль на стоянку? Помощник не может управиться со всем."

"Это капитан Барри, с "Несравненного" сказал Мейер, пожимая его руку.

"Все хорошо, друг мой; вы ничего не потеряете. Это г-н Роуланд -- а это

маленькая девочка. Сидите, мой друг. Я поздравляю вас с избавлением."

"Благодарю вас," со слабостью в голосе сказал Роуланд, когда он сел;

"мою руку отрезали в Кристиансанде, и я до сих пор живой. Это и есть мое

избавление."

Капитан Брюс и г-н Остен, бледные и скованные, тяжело уставились на

него. В его изможденном лице, облагороженном страданием почти до религиозной

одухотворенности, они едва узнали беспокойного матроса с "Титана". Его

одежда, несмотря на чистоту, была изношенной и заплатанной.

Г-н Селфридж встал и тоже уставился, но не на Роуланда, а на девочку,

которая, сидя на коленях у капитана Барри, смотрела на все удивленными

глазами. Ее одежда была неповторимой. Платье из мешковины, сшитое -- равно

как ее брезентовая обувь и шляпа -- руками парусных мастеров, по три стежка

на дюйм, одевалось поверх юбок и нательного белья из старых фланелевых

рубашек. Очевидной была многочасовая работа нижних вахтенных, любовно

выполненная экипажем "Несравненного"; ибо искалеченный Роуланд не мог шить.

Г-н Селфридж приблизился, рассмотрел эти занимательные персоны вблизи, и

спросил:

"Как ее зовут?"

"Ее имя Мира," отвечал Роуланд. "Она его помнит; но я не запомнил ее

второго имени, хотя я знал ее мать когда-то -- до ее замужества."

"Мира, Мира," повторил пожилой господин; "ты знаешь меня? Знаешь ли ты

меня?" Он заметно дрожал, когда нагнулся и поцеловал ее. Маленький лоб

хмурился и морщился когда ребенок боролся со своей памятью; наконец он

просветлел, и улыбка разошлась по лицу.

"Дедуля," сказала она.

"Ох, слава Богу," пробормотал Селфридж, беря ее в свои руки. "Я потерял

моего сына, но нашел его дочь -- мою внучку."

"Но сэр," спросил Роуланд с нетерпением; "вы -- дед этого ребенка? Ваш

сын погиб, сказали вы? Он был на борту "Титана"? А ее мать -- была ли она

спасена, или она также..." он остановился, не в силах продолжить.

"Мать в безопасности -- в Нью-Йорке; однако об отце, моем сыне, ничего

до сих пор не известно," произнес безрадостно пожилой господин.

Голова Роуланда упала, и его лицо на мгновение закрылось его рукой,

лежавшей на столе перед ним. Это было лицо такое же старое и изношенное, как

лицо седого человека напротив него. Когда же он поднял его, на нем --

вспыхнувшем, с сияющими глазами и улыбающемся -- засияла юность.

"Я уверен, сэр," сказал он, "что вы телеграфируете ей. Я сейчас без

гроша, и, кроме того, я не знаю ее имени."

"Селфридж -- разумеется, как и мое собственное. Это имя полковника

Джорджа Селфриджа. Наш адрес в Нью-Йорке хорошо известен. Но я уже должен

послать ей телеграмму; и поверьте мне, сэр, хотя я понимаю, что наш долг

перед вами не может исчисляться в деньгах, вам не придется долго быть без

гроша. Вы, очевидно, способный человек, а у меня есть состояние и связи."

Роуланд только слегка поклонился, Мейер же пробормотал про себя:

"Состояние и связи. Может быть и нет. Теперь, джентльмены," добавил он

громко, "к делу. Г-н Роуланд, не расскажете ли вы нам о столкновении с

кораблем "Королевский Век"?"

"Это был "Королевский Век"?" спросил Роуланд. "Я ходил на нем в одно

плавание. Да, безусловно."

Селфридж, больше увлеченный Мирой, чем предстоящим объяснением,

уединился с ней в угловом кресле, где осыпал ее ласками и говорил, по

обыкновению всех дедов мира. Роуланд до сих пор едва замечал присутствие тех

двоих, кого он пришел уличить. Начав говорить, он стал постепенно

вглядывался в их лица, покуда те стискивали свои зубы и вонзали ногти в свои

ладони, слушая страшный рассказ о разрезании корабля надвое в первую ночь на

пути из Нью-Йорка вплоть до неудачной попытки подкупа рассказчика.

"Итак, джентльмены, что вы об этом думаете?" спросил Мейер, обозревая

всех.

"Ложь, от начала до конца," взорвался капитан Брюс.

Роуланд встал, но сел обратно под нажимом сопровождавшего его мужчины

-- который обратился к капитану Брюсу и произнес спокойным голосом:

"Я видел полярного медведя, убитого этим человеком в равном бою. Я

видел после этого его руку и, покуда он оставался между жизнью и смертью, я

не слышал ни стонов, ни жалоб. Он может драться за себя когда он здоров, а

когда он болен, я сделаю это за него. Если вы еще раз оскорбите его при мне,

я вобью ваши зубы в вашу глотку.

Глава 12

Наступившая пауза, когда два капитана смотрели друг на друга,

прервалась адвокатом, сказавшим:

"Истинный это рассказ или ложный, он, безусловно, не влияет на

юридическую законность полиса. Если это случилось, то уже после вступления

полиса в законную силу, и прежде крушения "Титана".

"Но утаивание... утаивание," вскрикнул Мейер в волнении.

"Не влияет, так или иначе. Если он что-то утаил, это было сделано после

крушения, и после подтверждения ваших обязательств. Это не было даже

баратрией. Вам придется выплачивать эту страховку.

"Я не буду платить. Не буду. Мы будем спорить в суде." Возбужденный

Мейер затопал по полу туда и сюда, вдруг остановился с торжествующей улыбкой

и покачал пальцем перед адвокатским лицом.

"И даже если ввиду этого сокрытия полис остается в силе, достаточно

одного факта, что во время столкновении "Титана" с айсбергом у него

наблюдателем был пьяный человек. Выдвигайте свой иск. Я не буду платить. Он

был совладельцем."

"У вас нет свидетелей этого утверждения," сказал адвокат. Мейер

посмотрел на собравшихся и улыбка сошла с его лица.

"Капитан Брюс ошибся," сказал Остен. Этот человек был пьяным в

Нью-Йорке, наравне с другими членами экипажа. Но он был трезвым и вполне

компетентным, будучи наблюдателем. Я обсуждал с ним на мостике вопросы

навигации во время его вахты, и он говорил здраво."

"Но еще и десяти минут не прошло, как вы сказали, что он вплоть до

столкновения находился в белой горячке," сказал Мейер.

"То, что я сказал, и мое признание под присягой -- это две разные

вещи," напряженно сказал офицер. "Я мог произнести что-то в драматический

момент -- когда нас обвиняли в столь постыдном преступлении. Теперь я

говорю, что Джон Роуланд, каким бы ни было его состояние в предшествующую

ночь, во время кораблекрушения "Титана" был трезвым и вполне сведущим

впередсмотрящим."

"Благодарю вас," сухо произнес Роуланд первому помощнику и, глядя в

вопрошающее лицо Мейера, сказал:

"По моему, не самое лучшее -- выставлять меня на весь мир пьяницей,

чтобы наказать судоходную компанию или этих двоих. Баратрия, насколько я

знаю, это незаконное действие в море капитана или экипажа, повлекшее за

собой повреждение или утрату. Но это при условии, что виновники относятся к

наемным работникам. Верно ли я понял, что капитан Брюс был совладельцем

"Титана"?"

"Да," сказал Мейер, "он владеет капиталом; а мы покрываем ущерб от

баратрии, однако действия совладельца страховка не покрывает."

"Тогда как незаконное действие," продолжил Роуланд "совершенное

капитаном-совладельцем, могшее вызвать кораблекрушение, и при совершении

которого кораблекрушение имело место, лишает полис его юридической силы."

"Конечно," торопливо сказал Мейер. "Вы были пьяным впередсмотрящим --

вы были чрезвычайно пьяным, по его словам. Вы поклянетесь в этом, мой друг,

так ведь? У страховщиков не принято доверять. Этим отменяется страховка. Вы

это признаете, г-н Томпсон, так ведь?"

"Таков закон," холодно сказал адвокат.

"Был ли г-н Остен также совладельцем?" спросил Роуланд, невзирая на

точку зрения Мейера.

"Одна акция, не так ли, г-н Остен?" спросил Мейер, потирая руки и

улыбаясь. Остен оставил это без возражения, и Роуланд продолжил:

"Таким образом, повредив сознание матроса наркотиком и доверив ему

наблюдение в этом состоянии вплоть до столкновения "Титана" с айсбергом,

капитан Брюс и г-н Остен в качестве совладельцев совершили действие,

аннулирующее договор о страховании этого корабля."

"Ты проклятый, лживый негодяй!" взревел капитан Брюс. С угрожающим

выражением лица он рванулся к Роуланду. На полпути его остановил удар

огромного загорелого кулака, который его заставил двигаться, спотыкаясь и

шатаясь, через комнату к Селфриджу с девочкой, через которых он сполз на

пол. Глядя на эту взлохмаченную кучу, вскочили на ноги все, кроме капитана

Барри, отвлеченного следами зубов на костяшках руки.

"Я предупреждал вас быть осмотрительным", сказал капитан Барри.

Оказывайте к моему другу уважение." Он внимательно взглянул на первого

помощника, словно приглашая его на повторный вызов. Но тот отступил

усаживать в кресло поверженного капитана Брюса, который пробовал свои

шатающиеся зубы, плевался кровью на пол, и мало-помалу осознавал факт

нокаута -- причем от руки американца.

Крошка Мира, невредимая, но очень испуганная, начала плакать и звать

Роуланда на свой манер, к удивлению, и даже стыду деда, старавшегося

успокоить ее.

"Деми (3) " кричала она, вырываясь к нему; "Мне нужен Деми... Деми...

Де-е-ми."

"Ах, какая серьезная девочка," насмешливо сказал Мейер, глядя на нее

сверху вниз. "Где ты научилась этому слову?"

"Это мое прозвище," сказал Роуланд, невольно улыбаясь. "Она сама

выдумала это слово," разъяснил он встревоженному Селфриджу, который еще не

вполне понял, что произошло; "я так и не сумел прекратить это, не в силах

прибегать к строгости. Дайте мне ее, сэр." Он взял девочку и сел, а она

прильнула к нему и, довольная, вскоре успокоилась.

"Теперь, мой друг," сказал Мейер, "вы должны рассказать нам об этом

снадобье." Когда Роуланд излагал события, происшедшие до и после

кораблекрушения, мучимый воспоминаниями об ударе капитан Брюс наполнялся

безумным гневом. Остен слушал, держа на плече капитана свою руку, готовый

призвать его к спокойствию. Адвокат устроился в кресле и записывал рассказ,

а Селфридж в обществе Миры утратил интерес ко всему остальному. Роуланд

вспомнил бутылку в его кармане, обязанности впередсмотрящего справа на

мостике, необычный интерес Остена к его ass=p class=nbsp; esspan style=; навигационным знаниям, боль в

животе, страшные фигуры на палубе и свои видения -- исключая образ любимой

женщины. Он рассказал о ходившей во сне девочке, разбудившей его, о

столкновении со льдом и крушении, и о симптомах нарушенного зрения. История

завершалась -- дабы объяснить его пустой рукав -- зрелищным отчетом о

схватке с медведем.

"Все это я хорошо обдумал" сказал он в заключение. "Меня одурманили --

уверен, гашишем, вызывающим странные видения -- и поставлен наблюдателем на

мостике, где меня могли видеть и записывать мой бред, с единственной целью

дискредитации опасного свидетеля столкновения в предыдущую ночь. Но за

ужином я выплеснул часть моего чая, и благодаря этому был только частично

одурманен. В этом чае, я убежден, был гашиш."

"Ты знаешь об этом все, конечно," огрызнулся капитан Брюс, "это был не

гашиш, это была настойка индийской конопли; вы не знаете..." Рука Остена

закрыла его рот, и он сник.

"Самоосуждение," сказал Роуланд, со спокойной улыбкой. "Гашиш

производится из индийской конопли."

"Вы это слышали, джентльмены?" воскликнул Мейер, вскочив на ноги и

заглядывая каждому в лицо. Он обратился к капитану Барри. "Вы слышали это

признание, капитан; вы слышали, как он говорил об индийской конопле? Г-н

Томпсон, у меня теперь есть свидетель. Можете подавать свой иск. Вы его

слышали, капитан Барри. Вы лицо не заинтересованное. Вы свидетель. Вы

слышите?"

"Да, я это слышал... убийство руками подлецов," сказал капитан.

Мейер пританцовывал от радости. Адвокат, убирая свои записи в карман

перед уходом из конторы, бросил расстроенному капитану Брюсу: "Вы величайший

глупец из всех, каких я знал."

Когда Мейер успокоился, он, обратившись к двум офицерам, мягко и

выразительно сказал, тыча указательным пальцем почти в их лица:

"Англия замечательная страна, друзья мои -- замечательная страна для

того, чтобы иногда оставлять ее. Есть и Канада, и Соединенные Штаты, и

Австралия, и Южная Африка -- это все тоже прекрасные страны, -- прекрасные

страны для жизни там с новыми именами. Друзья мои, в течение меньше чем

получаса о вас будут даны сведения в бюллетени Ллойда, и вы никогда не

будете плавать под английским флагом как офицеры. И, мои друзья, позвольте

мне сказать, что через полчаса после публикации в бюллетене весь Скотланд

Ярд будет вас разыскивать. Однако мои двери не будут закрыты."

Они молча встали, бледные, робкие и удрученные, и через соседний офис

вышли на улицу.

Глава 13

Селфридж начал проявлять интерес к событиям, и после ухода тех двоих он

встал и спросил:

"Достигнуто ли соглашение, г-н Мейер? Страховка будет выплачена?

"Нет," прогремел страховщик в ухо озадаченного старика, энергично

шлепнув его по спине, "она не будет уплачена. Я или вы должны были

разориться, г-н Селфридж, и это предстоит вам. Рассчитываться за "Титан" не

буду ни я, ни другие страховщики. Наоборот, поскольку включенная в полис

оговорка о столкновении утрачивает силу, ваша компания должна возместить мне

сумму, которую я как страховщик должен уплатить собственникам "Королевского

Века". -- Если только наш добрый друг г-н Роуланд, бывший тогда

наблюдателем, не присягнет о погашенных огнях.

"Нет" сказал Роуланд. "Бортовые огни светились... гляньте на старика,"

воскликнул он. "Смотрите на него. Поддержите его!"

Селфридж доковылял до кресла, схватился его, ослабил хватку и, прежде

чем кто-либо успел но него дотянуться, упал на пол. Он лежал с бледными

губами, глаза его блуждали, а дыхание прерывалось.

"Сердечный приступ," сказал Роуланд, опустившись возле него на колени.

"Вызовите доктора."

"Вызовите доктора," повторил Мейер своим клеркам через дверь; "и

пришлите экипаж, быстрее. Не хватало, чтобы он умер в конторе."

Капитан Барри поднял беспомощную фигуру на кушетку, и они увидели, что

по мере уменьшения конвульсий ослаблялось его дыхание и синели губы. Смерть

пришла скорее экипажа с доктором.

"Эмоциональное потрясение, судя по всему," сказал подоспевший доктор.

"К тому же, чрезмерное расстройство. Услышал плохие новости?"

"Плохие и хорошие," ответил страховщик. "Хорошо было узнать в этой

дорогой маленькой девочке его внучку, и плохо -- что он разорен. Он был

крупнейшим акционером "Титана". Он владел капиталом в сто тысяч фунтов, и

ничего из них не получит этот бедный маленький ребенок." Выглядевший

опечаленным Мейер поглаживал голову Миры.

Капитан Барри кивнул Роуланду, который, немного покраснев, стоял у

неподвижного тела на диване и следил за лицом Мейера, на котором сменяли

друг друга выражения раздраженности, удовольствия и наигранного потрясения.

"Обождите," сказал Роуланд после того, когда доктор удалился. "Так ли,

г-н Мейер," обратился он к страховщику, "что г-н Селфридж владел капиталом

"Титана", и был бы разорен, если бы остался жив, из-за утраты страхового

вознаграждения?

"Да, он стал бы бедняком. Он вложил все, до последнего фартинга -- сто

тысяч фунтов. И если бы у него что-то осталось, это ушло бы на покрытие его

компанией убытков владельцев "Королевского Века", который я также страховал.

"Была ли оговорка о столкновении в полисе "Титана"?"

"Да, была."

"И вы принимали на себя риск, зная о его плавании Северным Путем через

туман и снег на полной скорости?"

"Да -- и все это делают."

"Тогда, г-н Мейер, мне остается сообщить вам, что страховка за "Титан"

будет уплачена, так же как по всем другим обязательствам, которые в

страховом полисе связаны с оговоркой о столкновении. Короче, я, единственно

способный этому помешать, отказываюсь от свидетельских показаний."

"Что?"

Мейер схватился за спинку своего кресла и, перегнувшись через него,

уставился на Роуланда.

"Вы не будете свидетельствовать? Как это понимать?"

"Так, как я сказал; и я не вижу необходимости в объяснении вам своих

мотивов, г-н Мейер."

"Мой дорогой друг," сказал страховщик, подступая с распростертыми

руками к Роуланду, который попятился и, взяв за руку Миру, двинулся к двери.

Мейер, опередив, закрыл их поворотом ключа и обратился к ним.

"О, майн Готт," вскрикнул он, употребляя в своей возбужденности более

звучный язык своего племени. "Ну что я вам сделал? Ну зачем вы отказываете

мне? Разве я не платил по счету доктора? Разве я не платил за экипаж? Разве

я не вел себя с вами как джентльмен? Может нет, а? Я принял вас в своей

конторе и звал вас господином Роуландом. Неужели я не был джентльменом?"

"Откройте дверь," спокойно сказал Роуланд.

"Да, откройте," повторил капитан Барри, и на его смутившееся было лицо

вернулась решительность. "Откройте двери, или я выломаю их."

"Но вы, мой друг... вы слышали признание капитана -- о наркотике. Один

свидетель это хорошо, а два лучше. Вы присягнете, мой друг, вы не погубите

меня."

"Я поддерживаю Роуланда," хмуро сказал капитан. "Так или иначе, я не

помню, что я сказал; у меня скверная память. Отойдите от двери."

Скорбные сетования -- плач, причитания и слышимый скрежет зубов, --

вперемешку с еще более отчаянными криками испуганной Миры и резкими

напоминаниями о двери, наполнили, к изумлению соседних клерков, этот частный

кабинет, и наконец завершились вышибанием дверей из петель.

Капитан Барри, Роуланд и Мира, сопровождаемые красноречивыми

проклятиями возбужденного страховщика, покинули контору и ступили на улицу.

Экипаж, привезший их сюда, все еще ждал.

"Оставайтесь здесь", сказал капитан извозчику. Мы возьмем другого,

Роуланд."

За ближайшим углом они встретили кэб и, когда все сели, капитан Барри

приказал извозчику -- "барк "Несравненный", Ист-Индийский док."

"Думаю, эта игра мне понятна, Роуланд," сказал он, когда они тронулись;

"ты не желаешь оставить девочку без средств."

"Верно," отозвался Роуланд с подушек голосом, ослабшим за последние

минуты от истощения душевных сил. "А насчет оправдания моего поступка -- у

нас есть нечто кроме проблемы с впередсмотрящим. Причиной крушения было

движение в тумане на полной скорости. Даже если бы весь экипаж стал

впередсмотрящим, айсберг нельзя было бы заметить. Страховщики, зная о

скорости, взяли на себя риск. Теперь пусть платят."

"Правильно, в этом я с тобой согласен. Но ты должен оставить эту

страну. Мне не известна буква закона, но свидетельские показания берутся и

принудительно. Ты уже не больше не сможешь нести матросскую службу, это

ясно. Но ты можешь рассчитывать на место помощника, пока я вожу корабль --

если захочешь. Запомни, моя каюта на любое время может стать твоим домом.

Правда, тут еще нужно помнить о девочке. Если ты останешься со мной на все

плавание, и путь в Нью-Йорк займет месяцы, то ее можно будет лишиться в

случае нарушения английских законов. Но лучше оставь это мне, ведь здесь

поставлены на карту большие интересы.

Роуланд был слишком слаб, чтобы оценить замысел капитана Барри. Когда

они прибыли на барк, его друг помог ему устроиться на кушетке в каюте, где

он, обессиленный, оставался весь день. Между тем, капитан Барри опять сошел

на берег.

Вернувшись к вечеру, он сказал Роуланду, лежавшему на кушетке: "Я

получил твою долю, взяв расписку за нее у того адвоката. Он уплатил из

своего собственного кармана. Ты мог бы взыскать с той компании пятьдесят

тысяч или больше; но я знаю, что ты не дотронешься до их денег, и поэтому

выбил из него только твою заработную плату. Тебе полагались ежемесячные

начисления, и вот они -- около семнадцати, американскими деньгами." Он дал

Роуланду свернутые трубкой банкноты.

"Здесь есть еще кое-что, Роуланд," продолжал он, доставая конверт.

"Учитывая, что по вине офицеров компании ты лишился всей своей одежды, и

позже руки, г-н Томпсон предлагает тебе вот это." Когда Роуланд открыл

конверт и нашел там два билета первого класса от Ливерпуля до Нью-Йорка, он

покраснел и сказал с горечью:

"Мне кажется, я уже не смогу избежать этого после всего, что

случилось."

"Забирай, забирай их, старина; честно говоря, я взял их для тебя --

точнее, они заказаны для тебя с ребенком. И я убедил Томпсона, что нужно

уладить дела со счетом для доктора и с этим шини (4). Это не взятка. Я

снабдил бы тебя и сам деньгами, в крайнем случае, но ты же ни черта не

возьмешь от меня. А тебе еще нужно завоевать ту женщину без чьего-либо

содействия. Старик был американцем, а здесь, по моим сведениям, находился

один, даже без адвоката. Корабль отплывает утром, а ночной поезд отходит в

два часа. Подумай вот об этой матери, Роуланд, -- когда я плыл кругосветку,

я ведь был для Миры на месте тебя. И сейчас у меня есть свой ребенок." Глаза

капитана часто моргали, а глаза Роуланда сияли.

"Да, я принимаю это," сказал он с улыбкой. И взятку тоже принимаю."

"Отлично. На берегу ты поправишься, и если благодарность ее матери к

тебе иссякнет, и тебе придется думать о себе, помни -- я ищу напарника и

останусь здесь на месяц до отплытия. Пиши мне, не забывай Ллойда, если

понадобится место, и я вышлю тебе авансом деньги на возвращение.

"Спасибо, капитан," сказал Роуланд, взяв его руку и посмотрев на свой

пустой рукав. "Но мои плавания закончены. Даже напарнику нужны две руки."

"Делай как тебе угодно, Роуланд; я возьму тебя напарником даже и без

рук, за одни твои мозги. Удачей было встретить такого, как ты; и, старина,

ты же не ввел меня в заблуждение? Это не мое дело, но ты просто бесподобный

по части выпивки. Ты два месяца воздерживался, собираешься ли возобновить?

"Больше никогда," сказал Роуланд, поднимаясь. "У меня теперь есть

будущее, и уже есть прошлое."

Глава 14

Ближе к полудню следующего дня Роуланд сидел с Мирой в кресле на

салонной палубе трансатлантического лайнера, глядя на расшитый парусами

голубой отрезок, когда он вспомнил, что еще не телеграфировал миссис

Селфридж о спасении ее дочери. Стало быть, этот факт остается неизвестным,

если Мейер или его компаньоны не передали сообщение в прессу.

"Однако," размышлял он, "радостью не убивают, да и лучшим рассказчиком

будет тот, кто доставит ей такой сюрприз. Но скорее известие попадет в

газеты, чем она узнает его от меня. Вряд ли Мейер сохранит молчание."

Но известию суждено было запаздывать. Страховщики "Титана" на созванной

Мейером конференции решили придержать этот козырь и истратить немного

времени и денег на розыски других свидетелей из экипажа "Титана", а также

для общения с капитаном Барри в надежде улучшить его память. Нескольких

бурных встреч с последним убедили их в тщетности дальнейших усилий в этом

направлении. К тому же, по истечении недели выяснилось, что все выжившие

наблюдатели по левому борту "Титана" и некоторые по правому борту ушли в

плавание к Мысу Доброй Надежды, или, другими словами, исчезли. Страховщикам

оставалось предать гласности рассказ Роуланда, надеясь, что с его

публикацией найдется подтверждающее свидетельство.

И эта история, которую Мейер совершенствовал по мере общения с

репортерами, и которая дальше украшалась газетчиками (особенно в части

поединка с белым медведем) выставлялась напоказ крупнейшими ежедневными

газетами Англии и Континента. Ее же телеграфировали вместе с названием

парохода, на котором плыл в Нью-Йорк Джон Роуланд, которого держали под

надзором. Телеграмму отправили тем утром, в которое Роуланд с Мирой на плече

спускался по сходням в порту Норт Ривер. Как следствие, в порту его окружили

безотвязные репортеры с его историей на устах и ожиданием подробностей. Он

отказался разговаривать, бежал от них, и через боковые улицы скоро оказался

в толпе на Бродвее. В офисе злополучной пароходной компании он взял список

пассажиров "Титана" с адресом миссис Селфридж -- единственной спасенной

женщины. Затем на уличном транспорте он доехал до крупного бродвейского

универмага.

"Мы скоро увидим маму, Мира, уже скоро," шептал он в ее розовое ухо; "и

на тебе должна быть лучшая одежда. Моя одежда меня устраивает, но ты ребенок

Пятой авеню -- маленькая аристократка. Этот старый наряд не годится." Но она

забыла слово "мама" и о своей одежде, увлеченная звуками и оживленностью

улицы. В универмаге Роуланд нашел нужный ему детский отдел, где находилась

молодая женщина.

"Эта девочка пережила кораблекрушение," сказал он. "У меня есть

шестнадцать с половиной долларов на все расходы. Нужно ее искупать и

постричь, а остальные деньги пустить на платье, обувь, чулки, нижнее белье,

и шляпу." Молодая женщина нагнулась и поцеловала девочку из чистой симпатии,

но пожаловалась, что она может сделать не все.

"Сделайте, что сможете," сказал Роуланд; "это все, что я имею. Я

подожду здесь."

Час спустя, снова без гроша в кармане, он вышел из универмага с Мирой,

нарядно одетой в новое пышное убранство. На углу он был остановлен

полицейским, наблюдавшим его выход, и пораженным таким сочетанием лохмотьев

и лент.

"Чей это ребенок с вами?" спросил он.

"Я думаю, это дочь миссис Селфридж," заносчиво ответил Роуланд --

слишком заносчиво, как покажет дальнейшее.

"Вы думаете... но вы не знаете. Зайдите обратно в магазин, и мы

выясним, у кого она похищена."

"Отлично, офицер, я смогу удостоверить ее принадлежность." Они пошли

обратно, полицейский держал Роуланда за шею, и в дверях были встречены

выходившей группой из трех или четырех человек. Одна из них, молодая женщина

в черном, испустила пронзительный вопль, и кинулась к ним.

"Мира!" закричала она. "Дайте мне мою девочку -- дайте мне ее."

Схватив девочку с плеча Роуланда, она обнимала ее, целовала, плакала, и

голосила над ней. Наконец, среди увеличивающейся толпы она упала в обморок

на руки разгневанного пожилого господина.

"Ах ты негодяй! воскликнул он, размахивая своей тростью над головой

Роуланда свободной рукой. Офицер, заберите его в участок. Я пойду с вами, и

стану обвинителем от имени моей дочери."

"Так это он похитил ребенка?" спросил полицейский.

"Безусловно," ответил пожилой господин, сопровождая вместе с другими к

экипажу остающуюся в бесчувствии молодую мать. При посадке Мира, которую

держала одна из женщин, кричала имя Роуланда, пока экипаж не уехал.

"А ну, пошли," произнес офицер, сбивая арестованного с ног ударами

дубинки по его голове.

Затем, под аплодисменты толпы, нью-йоркский полисмен поволок по улицам

человека, одолевшего в поединке голодного белого медведя, словно он был

больным животным. Ибо таково идиотское следствие всеобщей цивилизованности.

Глава 15

В Нью-Йорке есть дома, наполненные атмосферой такой чистой, такой

возвышенной, такой восприимчивой к чувству человеческой беды и неудачи, что

их обитатели совершенно свободны от всех раздумий, кроме как о духовном

содействии злосчастному человечеству. В такие дома не вхожи ежедневные

газеты, живущие за счет собирания новостей и сбыта сенсаций.

В том же городе есть высокие судьи -- члены клубов и союзов -- которые

настолько заняты по вечерам, что часто по утрам не могу подняться вовремя

для чтения газет до того, как откроются заседания.

В Нью-Йорке есть также городские издатели, желчные темпераментом,

запальчивые в речах, а также беспощадные к чувствам и профессиональному

достоинству репортера. Такие издатели, когда репортер, успешно берущий

интервью у знаменитостей, потерпел неудачу (но не собственную неудачу),

иногда отправляют его собирать новости в суде, где мало что достойно

публикации.

Утром, наступившим после ареста Джона Роуланда, три репортера,

посланные тремя такими издателями, заняли места в зале суда под

председательством одного из упомянутых, поздно пробуждающихся судей. В

приемной этого суда, оборванный, изрядно отделанный дубинкой, и неопрятный

после ночи в камере, стоял Роуланд и другие бедолаги, более или менее

повинные в покушении на общество. Когда назвали его имя, его вытолкали через

дверь вдоль цепи из полицейских -- каждый из которых усугубил свою

полезность, толкая его к скамье подсудимых, под проницательные глаза

усталого на вид судьи с суровым лицом. В углу зала суда сидели вчерашний

пожилой господин, молодая мать с малюткой Мирой на коленях, и несколько

других дам -- все в возбуждении; все они, кроме молодой матери, нацеливали

на Роуланда свои ожесточенные взгляды. Миссис Селфридж, бледная и с

ввалившимися глазами, но со счастливым лицом, к тому же, не удостаивала его

сколько-нибудь постоянного внимания.

Офицер, арестовавший Роуланда, дал присягу, и свидетельствовал, что он

остановил заключенного на Бродвее убегающим вместе с девочкой, чья роскошная

одежда привлекла его внимание. Из угла зала донеслось презрительное хмыканье

с брезгливыми репликами: "Конечно роскошная... это мысль... тончайший

рисунок." Мистер Гонт, свидетель обвинения, был вызван давать показания.

"Этот человек, ваша честь," взволнованно начал он, "был когда-то

джентльменом и часто навещал мой дом. Он просил руки мой дочери, и когда его

предложение было отклонено, угрожал мщением. Да, сэр. И посреди Атлантики,

где он преследовал мою дочь под видом матроса, он пытался убить этого

ребенка -- мою внучку; но он был обнаружен..."

"Подождите," вмешался судья. "связывайте ваше свидетельство с настоящим

преступлением."

"Да, ваша честь. Потерпев в этом неудачу, он похитил, или выманил

ребенка из его постели. Когда, через пару минут, случилось кораблекрушение,

он, должно быть, сбежал с ребенком в...

"Вы были этому свидетелем?"

"Меня там не было ваша честь; но мы опираемся на слова первого

помощника, и этот джентльмен..."

"Идите на свое место, сэр. Этого достаточно. Офицер, это преступление

было совершено в Нью-Йорке?"

"Да, ваша честь; Я лично арестовал его."

"У кого он похитил девочку?"

"У той женщины."

"Мадам, прошу вас на трибуну."

Со девочкой на руках, миссис Селфридж произнесла присягу и низким,

дрожащим голосом повторила сказанное ее отцом. Она была женщиной, и

постольку искушенный в женщинах судья разрешил ей изложить дело по-своему.

Когда она говорила о попытке убийства возле гакаборта, она оживилась. Она

рассказала об обещании капитана заковать его в случае ее согласия дать

обвинительное свидетельство... об ослаблении, в этой связи, своего внимания,

и о потере дочери накануне кораблекрушения... о ее спасении любезным первым

помощником, и его заявлении, что он видел ее дочь на руках у этого человека

-- единственного, кто мог нанести ей вред... о сообщении, что лодка с

моряками и детьми подобрана средиземноморским пароходом... о расследовании

детективами того, что человек с его внешностью отказался передать ребенка

консулу в Гибралтаре и исчез с ним... о ее радости в связи с известием о

спасении Миры и отчаянии вплоть до вчерашней встречи с ее ребенком на руках

этого человека. На этом месте ею овладел приступ материнства. С горящими

щеками и глазами, пылающими презрением и гневом, она указала на Роуланда и

почти закричала: "Он калечил... истязал мою дочь. На ее спинке есть глубокие

раны, и прошлой ночью доктор сказал, что они сделаны острым орудием. Он

также наверняка пытался исковеркать детское сознание, или подвергнул ее

страшным опытам. Он выучил ее ужасному ругательству, а прошлой ночью, когда

я рассказывала о Елисее (5), медведях и детях, она стала безумно кричать и

плакать.

Здесь ее свидетельство перешло в истерический припадок, и ее рыдания

перемежались с увещеваниями девочки не говорить плохого слова; ибо

заметившая Роуланда Мира называла его прозвище.

"Что это было за кораблекрушение... где это было?" спросил, ни к кому

не обращаясь, озадаченный судья.

"Титан," выкрикнули с полдюжины газетчиков через комнату.

"Титан," повторил судья. "Стало быть, это преступление было совершено в

нейтральных водах под английским флагом. Я не вполне понимаю, зачем оно

рассматривается этим судом. Арестованный, есть ли у вас какое-нибудь

заявление?"

"Нет, ваша честь." Ответ прозвучал как сухое всхлипывание.

Судья изучил пепельного цвета лицо человека в лохмотьях, и сказал

помощнику:

"Поменяйте обвинительную статью на бродяжничество... да..."

Помощник, подстрекаемый газетчиками, был уже рядом. Он разложил перед

ним утреннюю газету, указал на крупный шрифт и отошел. Судебный процесс

прервался на чтение новостей. Спустя минуту или две, судья обратился в зал:

"Заключенный," быстро сказал он, "достаньте свой правый рукав из

одежды!" Роуланд повиновался механически, и рукав повис на его боку. Судья

заметил это и продолжил чтение. Затем он свернул газету и сказал:

"Вы подтверждаете, что вы тот самый, кого спасли с айсберга?"

Арестованный склонил свою голову.

"Свободен!" -- слово произносилось не обычным для суда тоном. "Мадам,"

добавил судья с теплым блеском в глазах, "этот человек только спас жизнь

вашей дочери. Если дома вы прочитаете, как он защищал ее от белого медведя,

я сомневаюсь, что вы будете еще рассказывать ей сказки про медведей. Острое

орудие... гм!" Что было уже совершенно неуместно в суде.

Миссил Селфридж, с озадаченным и довольно уязвленным выражением лица,

покинула суд в обществе раздосадованных отца и друзей, в то время как Мира

оскверняла себя обращенными к Роуланду криками, который попал в руки

репортеров. Они пытались развлечь его по-матросски, но он не поддавался ни

на развлечения, ни на разговоры. Он ушел и растворился в большом мире, так

что вечерние газеты лишь воспроизвели утренние события в суде.

Глава 16

Утром следующего дня однорукий праздношатающийся в порту нашел старый

рыболовный крючок и обрывки шнура, которые он связал. Затем он выкопал

какую-то наживку и поймал рыбу. Голодный и без огня, он обменял рыбу на пищу

у кока каботажного судна, и до темноты поймал еще две рыбы, одну из которых

он обменял, а другую продал. Он спал под причалом, рыбачил, менялся и

торговал в течение месяца, чтобы заплатить за костюм с чужого плеча и услуги

парикмахера. Его изменившуюся наружность оценил начальник грузовой службы

порта, нанявший его подсчитывать грузы, что было выгоднее рыболовства и

позволило со временем обзавестись шляпой, парой ботинок и пальто. Он снял

комнату с постелью и вскоре нашел конверты в адрес работодателя -- почтовой

фирмы, -- где его красивый и быстрый почерк дал ему постоянную работу. Там

через пару месяцев ему разрешили запросить об экзаменах для поступления на

гражданскую службу, которые он осилил, продолжив писать адреса на конвертах.

Между тем, в новой и лучшей одежде он уже легко убеждал встречных людей в

том, что он джентльмен. Через два года после экзаменов его назначили на

хорошо оплачиваемую правительственную должность. Усаживаясь за стол в своем

офисе, он заметил мысленно: "Теперь, Джон Роуланд, твое будущее принадлежит

тебе. Прошли твои страдания, случившиеся из-за неверной оценки женщин и

виски."

Однако он был не прав, ибо через шесть месяцев он получил письмо,

содержавшее, в частности, следующее:

"Не думай, что я безразлична или неблагодарна. Я наблюдала со стороны,

как шло твое удивительное сражение с твоими старыми убеждениями. Ты победил,

и я рада поздравить тебя. Но Мира не позволит мне успокоиться. Она постоянно

спрашивает о тебе и иногда плачет. Я не могу больше вынести это. Придешь ли

ты встретиться с Мирой?"

И он пошел на встречу -- с Мирой.

Примечания

(1) Пиллерс -- вертикальная стойка, устанавливаемая в межпалубном

пространстве и в трюме судна; леер -- туго натянутый и закрепленный обоими

концами трос, служащий для крепления парусов и ограждения борта.

(2) Аннаполис - имеется в виду Военно-Морская Академия США в г. Аннаполис,

штат Мэриленд.

(3) "Dammy" - звучание этого прозвища напоминает ругательство "damn it"

(проклятье!).

(4) sheeny -- оскорбительное название еврея.

(5) Елисей -- ветхозаветный праведник, насмехавшиеся над которым дети

были растерзаны двумя медведицами (4 кн. Царств, 2:24).

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------