--------------------------------------------------------------------------

Николай Александрович Бердяев - Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность.

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. Предисловие.

Разбивка страниц настоящей электронной книги сделана по:

Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. Издание М.В. Пирожкова, С-Пб 1907 г.

Должен предпослать своей книге небольшое психологическое предисловие. Я реалист и объективист по своим стремлениям, стою под знаком ныне незримо совершающего всемирно-исторического перехода к религиозному универсализму, но назовут меня романтиком и субъективистом за мой литературный темперамент, но поверхность настроения моей книги может показаться индивидуалистической. Заранее принимаю эти упреки; мне чужд академизм и всего более я верю в интуицию, субъективную по внешности, объективную по внутреннему существу. Будут, конечно, говорить, что идеи моей книги бездоказательны и не научны, но сами не знают, что говорят, сами не обосновали, убедительно ли, заразительно ли, истинно ли только «доказательное». Доказательна ли истина и что такое эта пресловутая научная доказательность? А что, если истина усматривается и видится, но не выводится и не доказывается?

Исхожу из того, что я не пролетарий: *) я получил наследство от предков своих и должен обрабатывать и умножать полученные богатства. Аристократичность духовного происхождения — моя исходная точка, она налагает обязанности благородства. Плебейская обида на мир, подпольная озлобленность, уязвленность — неблагородны, уродливы. Нужно почитать своих предков и любить полученное от них наследство. Истина не с

* Не в социальном, конечно, смысле я употребляю это слово.

V

меня начинается и я бы не поверил в истину, которая с меня началась бы. Неправдоподобно это было бы и не ценно. Раскрытие истины мной, моим поколением лишь продолжается, и я обязан быть не только революционером, но и консерватором. Отрицание этого консерватизма, столь распространенное в нашу эпоху отрицание, есть нигилизм и хулиганство, есть страшная опустошенность. «Догматическое» развитие человечества есть поднятие по ступеням лестницы: высшая ступень не уничтожает низшей, а на нее упирается, все ступени лестницы тверды, все вместе ведут на небо. Искатель лишь тот, кто находит, а человечество долго ищет и вряд ли найдет что-нибудь, если было так бездарно, что до сих пор ничего не нашло. Развитие не отрицает прошлого, а вбирает в себя его вневременное достояние, обогащает мир. Развитие есть творческий процесс, а его слишком часто понимают как всеобщее истребление.

Сознание близости к Богу, сознание того, что мы – дети Божьи, а не рабы, есть психологическая подпочва моих религиозно-философских идей. Самолюбивый бунт против Бога не аристократичен, не благороден. Повторяю, уязвленность эта, тщеславность эта — низкое состояние. Рыцарская верность Богу, Отцу своему, родному – прекраснее, благороднее. Религиозное мироощущение в последней глубине своей — радостно, хотя исходит из трагедии мира, имманентно непреодолимой. Мир имманентно взятый, натуральный мир — ужасен, безысходен, не может быть оправдан, но религиозная вера и есть прозрение трансцендентного исхода, преодоления, оправдания. Благодать — вот сущность религиозной жизни, и не верится в ту религию, которая не сделает жизнь благодатной.

В книге своей я не претендую дать окончательное решение вопросов, только ставлю вопросы и намечаю путь. Лишь соборным, сверхиндивидуальным деланием может быть раскрыта теократическая идея, лишь новый религиозный опыт поставит нас на твердую, незыблемую почву. И я неуверенной рукой писал последнюю главу. Книга эта направлена против

VI

трех исторических сил, трех могучих течений, сходящих со сцены и вступающих на сцену истории: 1) против старой, омертвевшей церкви, старого, остановившегося религиозного сознания и освященной им государственности, 2) против позитивизма и атеизма, старого рационалистического сознания и освященной им социал-демократической лжерелигии, 3) против анархического иррационализма, хаотической мистики и основанного на них общественного нигилизма. Новое религиозное сознание, условно именуемое неохристианством, лежит в основе того, что я противополагаю ложным направлениям. Первое и последнее в моем религиозном, философском и общественном отношении к бытию есть реально-мистическое ощущение личности, напряженное самоощущение, вопрошающее мировую тайну об индивидуальной судьбе.

Выпуская в свет эту книгу, не могу не вспомнить, как много дало мне общение с Д. С. Мережковским, 3. Н. Гиппиус, Д. В. Философовым и А. В. Карташевым.

Петербург. 15 апреля 1907 г.

VII

МИСТИКА И РЕЛИГИЯ

I

Религию можно рассматривать с разных точек зрения: с философской и научной (с моральной и эстетической, антропологической и исторической), может быть философия религии, наука о религии (мифология и др.), история религии, но есть еще одна точка зрения, которую слишком часто забывают — религиозная точка зрения на религию. Ценность нерелигиозного исследования религии очень относительна и условна, так как понять тайну всякой религии можно только религиозно. В исследовании религии не только объект, но и субъект должен быть религиозен, субъект должен переживать религиозные ценности. Нерелигиозный субъект делает мертвым и пустым религиозный объект своего исследования. На религию нельзя смотреть со стороны, — со стороны ничего почти не видно. И это религиозное отношение к религии не совпадает с теологическим, богословско-апологетическим. Апологетическое богословие давно уже превратилось в мертвую дисциплину, в навязанное воспоминание о былой религиозности. Для богословского исследования совсем не нужна живая религиозность субъекта, хотя и требуется формальная принадлежность к какому-нибудь вероисповеданию. То, что я говорю, должно быть развито религиозной гносеологией, намеченной уже рядом религиозных мыслителей. Я делаю опыт религиозного рассмотрения мистики и религии, и потому рассмотрение это неизбежно должно превратиться в исповедание веры.

В религиозном исследовании религии неизбежно предполагается существование в мире объективной, абсолютной, вселенской религии, раскрывающейся человеческому сознанию на разных ступенях, под разными образами и данной в полноте своей лишь на протяжении всего мирового процесса. *) Допущение объективной, вселенской религии, религии как аб-

*) Шлейермахер считал, что христианство есть религия религий, универсальная религия.

IX

солютной реальности, есть а рriоri такого религиозного исследования. Если религия есть только религиозность, субъективно-психологическое состояние, принимающие произвольные формы в истории, то религии нет как реальности, то сама религиозность есть лишь самообман и иллюзия, то объект религиозности — лишь проекция человеческих переживаний, и остается вслед за Л. Фейербахом рассматривать религию антропологически. В мировом процессе раскрытия объективно-реальной, вселенской религии есть единственная, неповторимая мистическая точка соединения человеческого и Божеского, воплощения мирового смысла — религиозный центр мировой истории, к которому все в мире шло и от которого все в мире идет. В мистической точке этой дано нам восприятие Божества как конкретного исторического факта. Без Христа религия осталась бы отвлеченностью и не было бы путей к реальному соединению с Богом.

_____

В современном мире к мистике существует пренебрежительное отношение. Очень далека мистика от существенных интересов, которыми живет наш мир, трудно связать ее с общественным устроением, которым так занята наша эпоха. Господствующее сознание этого мира видит в мистике или психологическую ненормальность, или индивидуальное, неинтересное для людей жизни чудачество, или подсознательную жажду фикциями и призраками остановить реальный и разумный прогресс жизнестроительства. С мистикой перестали считаться в наши дни; человека, вступившего в эту область, признают ныне отпетым, относятся к нему как к ненужности, и гуманные социалисты подготавливают уже для подобных людей богадельни, в которых будут обращаться с ними как с тихими помешанными. Таково отношение современных «сознательных» людей, для них не существует проблемы мистики, эти «скептики» все знают и ни в чем не сомневаются. Бессознательная же масса просто отождествляет мистику со всем таинственным, загадочным, непонятным, безумным: истины религии смешиваются с грубыми суевериями, мистический опыт с оккультическим и спиритическим шарлатанством. Люди поверили, что солнечный свет рациональности окончательно победил лунный свет мистики. Но заболевшие рационализмом не видят солнечного света, живут в подземелье при слабом, искусственном освещении и даже отраженный лунный свет, свет переходной романтики, ближе к солнечной мистике, к зрячему мистическому реализму. Тусклое освещение нашей эпохи, гордящейся своей здравостью, не солнечное и даже не лунное, а керосиновое. Керосиновую лампу смешали с солнцем, рассудок — с разумом.

X

Пора рассеять мрак, который окутывает мистику и некоторыми «мистиками» охотно поддерживается. Прежде всего нужно отказаться от заблуждения, свойственного и врагам и друзьям мистики, будто мистика — какое-то особое призвание, особый дар, свойственный немногим, чуть ли не особая специальность и профессия, или искусство, подобное поэзии или живописи, не всем доступное. Когда мы говорим, что П. П. — мистик, мистически настроен, обладает мистическим опытом, то этим мы даем психологическую характеристику человека, определяем его психологический тип. Но что значит, когда мы, мистики по философским убеждениям и религиозным верованиям, для которых мистика есть что-то объективно-реальное, а не субъективное только, когда мы говорим, что П. П. совсем не мистик, что у него никогда не было и никогда быть не может никакого мистического опыта, и к этой категории относим большую часть людей? Мы стоим перед каким-то роковым недоразумением, очень опасным для судьбы сознательного мистицизма.

Мистика есть лишь субъективное состояние, ничем не отличимое от галлюцинации и иллюзии, особый вид психологической рафинированности и не более того, если она не свойственна объективной природе человека и мира. Или мистика есть самообман, от которого мы должны освободиться, или она есть объективное состояние природы человеческой и природы мира, которое только, в большей или меньшей степени, ощущается и сознается. Я утверждаю, что все люди в известном смысле мистики, и не хотят признать себя таковыми лишь по ошибке ложного рационалистического сознания и по слабости своего сердца, слишком привязанного к тускло-керосиновому освещению; утверждаю, что всем людям свойствен, в большей или меньшей степени, мистический опыт. Только потому я и верю в объективную истинность мистицизма, в реальность мистики. Если же стать на почву чисто субъективную и видеть в мистике лишь индивидуальную, иррационально-произвольную особенность, то падает различие между мистикой и мистификацией, и мы не выходим из клетки психологизма, которую мистика прежде всего призвана разбить. Мистика субъективная и не реальная, не связанная с объективной природой мира, и есть мистификация. «Мистики» иногда любят мистификации и это значит, что не перешли они еще к реализму и объективизму, что заключены еще в слепой субъективности, что не вырисовалась еще личность из иррационального хаоса. Нельзя сказать: будь мистиком, и найдешь путь к спасению, так как мистика есть только подлинная стихия человеческой и мировой природы, а не исход.

Мистика не есть учение о мире, не есть искусство, с помощью которого люди идут к свету, не есть путь, которым утверждается добро

XI

и отрицается зло. Мистика — первоначальная стихия, общая у человека с мировым бытием, стихия, в которой соединяется человеческая природа с первоосновами мирозданья, прикасается к «древнему хаосу». Это транс-психические переживания, самые первоначальные, первозданные — стихийный корень человеческого существа. Мистика есть трансцендентная искренность, преодоление всех лживых условностей эмпирической жизни, обнаружение своей подлинной действительности. Есть мистика в ощущениях и чувствованиях, связанных с жизнью пола, с тайной любви, в единении и слиянии с природой, в тайне рождения и смерти, в тайне всякого творчества. Все истоки человеческого бытия — мистичны, и человек постоянно возвращается к своим мистическим, транс-субъективным корням. Ощущение мировой тайны есть мистическая стихия, и в стихию эту погружается человек в важных и значительных событиях своей жизни; бывают минуты в жизни самого здравого позитивиста, когда ему дается подлинный мистический опыт, хотя он с упорством, достойным лучшей участи, не называет его по имени. Конечно, Огюст Конт, основатель позитивной философии, был мистиком и ему знаком был мистический опыт, об этом свидетельствует вся его биография, его культ вечной женственности, его позитивная религия. И все-таки мы его называем позитивистом, а Плотина, Якова Бемё или Шеллинга — мистиками. Конечно, некоторые позитивисты и материалисты испытывают мистические переживания, когда слушают музыку, когда любят, когда приходят в экстаз от красоты природы. И все-таки мы продолжаем называть их позитивистами и материалистами, мистиками же называем совсем других людей. Если мистический опыт и мистические переживания заложены в природе всех людей, если мистики — не только Мейстер Экхарт или Вл. Соловьев, но равно и Огюст Конт и многие позитивисты, способные к экстазу, восторгу и вдохновению, то не стираются ли все краски и не будет ли различие между мистикой и не-мистикой исключительно интеллектуальным, т. е. не в переживании бытия, а в учении о бытии?

Нужно подвергнуть мистику более точному философскому и гносеологическому анализу. Для теории познания мистика противоположна рациональному, закрывающему первооснову мира, рационализм же с его разновидностями (эмпиризмом и критицизмом) покоится на разъединении субъекта и объекта, на разрыве между познающим духом и бытием, в силу чего объект рационализируется, обусловливается, бытие делается мертвым. Вот почему рациональное познание так трагически не удовлетворяет нас, как будто бы бьет мимо цели, отделяет нас окончательно от бытия, а не соединяет с ним, дает нам, вместо живого существа

XII

мира, мертвые отвлеченности. Рационализм (и эмпиризм и критицизм) не питается соками живого бытия; не ощущается в нем трепетанье объекта, слитого с субъектом, бытия, вошедшего в познающий дух. При рационалистическом отношении к миру человек сносится с ним через посредников, которые делают невозможным слияние. Мистика прорывается из клетки субъективности, условно рациональной ограниченности на свежий воздух жизни вселенской. Строго гносеологически мистика может быть определена, как состояние, покоящееся на тождестве субъекта и объекта, как слияние человеческого существа с универсальным бытием, как общение с миром, ничем мира не обусловливающее. *) Такое определение мистики вполне оправдывается историей философии и не может быть названо произвольным. Мистиками всегда и называли тех, которые допускали возможность сверх рационального слияния с существом мира, с первоосновой бытия, которые снимали противоположность между субъектом и объектом, интуитивно проникали в мировую душу. Элементы мистические можно найти у всех великих, больших философов, так как все они утверждали сходство между субъектом и объектом, все интуитивно проникали в сущность мира, как бы рационалистически ни звучала их теория познания. Ведь всякое познание соборно, а не индивидуально, разум соборен по своей природе. Поэтому я отношу к философам-мистикам не только Плотина, но и Платона, не только Якова Бема, но и Спинозу, не только Шеллинга или Баадера, но и Гегеля и Шопенгауэра. Неужели платоновский Эрос, спинозовская «познавательная любовь к Богу», гегелевское свержение логики и отождествление субъекта и объекта не есть мистика? **) Рационалистическая же анти-мистика вся основана на разрыве, разъединении, отвлечении, на создании условного, кажущегося, мертвого бытия. Мистика утверждает непосредственную данность бытия, безграничность бытийственного опыта, испытывания бытия, отрицает грани, отделяющие субъект от объектов; но интуитивно-мистическое познание бытия затрудняется мировым распадом, разрывом, испорчен

*) «Интеллектуальная интуиция» и есть способ познания мира, не обусловливающий и не рационализирующий мир; это особый орган мистико-метафизического знания. В этом отношении я следую за Шеллингом и русскими философами.

**) Н. О. Лосский в своей замечательной книге «Обоснование интуитивизма» справедливо расширяет область интуитивного, мистического в познании, хотя я не могу согласиться с ним в полном почти устранении противоположности между мистическим и рационалистическим.

XIII

ностью мира, мы все же не видим Божества и увидим его окончательно лишь по преображении мира. *) Мистика есть реализм, ощущение реальностей, слияние с реальностями; рационалистический же позитивизм есть иллюзионизм, потеря ощущения реальностей, разрыв между реальностями мира. **) Реальности, реальные существа внутренне разъединились в мире, а внешние приковались друг к другу законом необходимости. Рационалистическое сознание есть отражение внутренней разъединенности, потери свободы, и внешней скованности вещей, торжества необходимости, есть наше волевое потворство этому печальному состоянию.

Мистический опыт, т. е. соединение с первозданной стихией бытия в значительных событиях жизни, заложен в каждом человеческом существе, у всех есть потенциальная мистика, но не все, переживающие эти первичные состояния, могут быть уже названы мистиками. Нельзя отождествлять художественное отношение к миру с мистикой, как это склонны делать иные в наше время, хотя в художественных прозрениях есть потенция мистики. Нельзя также иррациональность и хаотичность душевной жизни, всякую психическую дезорганизованность и безумие принимать за мистику, как это делает вульгарное мнение. Когда человек испытывает экстатическое состояние от музыки, но причины этого своего состояния видит в физиологии и психологии, в фактах здешнего, эмпирического мира, то это еще не мистика. Не мистика еще, когда человек переживает необыкновенные состояния, связанные с половой любовью, но причины этого своего состояния относит к фактам эмпирической действительности, все к той же психологии и физиологии. Не мистика еще любое переживание, опыт самый необычный и безумный, если он связан лишь с эмпирической действительностью и нет в нем трепетанья чего-то нездешнего. Мистика есть стихия, погружаясь в которую человек ощущает и сознает реальность иных миров ***) и в них видит источник своих особенных переживаний, своего нового опыта. Мистиками мы называем только тех, которые ощущают и сознают подлинную реальность иных миров и с ними связывают основ-

*) Только святые на высших ступенях религиозного экстаза достигали непосредственного познания Бога, как результата непосредственной близости к нему. Великие философы познавали Бога интеллектуальной интуицией, но все еще не видели его.

**) Позитивисты и новейшие критицисты приходят к отрицанию бытия. Отрицание реального бытия есть догмат современной философии.

***) «Иные миры» я понимаю не так, как их понимают дуалисты, отрывающие трансцендентное от имманентного: «иные миры» и в здешнем мире заключены.

XIV

ные события своей жизни Мистика связана не только с отношением к Богу, но также и с отношением к миру. У многих людей потенциальная мистика есть толь­ко психологическое, субъективное их состояние, не относимое ни к каким объективным реальностям, и людей этих не называют мистиками, хотя и для них открыта возможность мистического опыта. Все почти люди способны испытать чувство благоговения, но благоговение из субъективно-психологического состояния превращается в мистический опыт, когда оно отнесено к абсолютной реальности, т. е. к Божеству. В человеческой психике заключена потенция мистики, но настоящие мистики всегда разбивают грани психологизма, субъективности и реально соединяются с объективным бытием, с объективными существами, с иными мирами, с настоящей действительностью. Мистика есть менее всего солипсизм, противоположна солипсизму. Мистики все значительное в «физической» жизни плоти относят не к эмпирической данности, а к реальностям трансцендентным и тем отличаются от людей, которые просто испытывают силу физических ощущений. Так, например, Розанов — мистик в своем отношении к полу, так как в половом акте видит трансцендентное общение с иными мирами, слияние с Божеством, и этим бесконечно отличается от материалистов, восхваляющих физиологическое удовлетворение.

Конечно, не интеллектуальное различие существует между мистиком и не-мистиком, не в учении о мире тут разница, но мистику необходимо сознание, что иные миры существуют реально, необходимо источники своих переживаний относить к мирам нездешним. Мистика непримирима с позитивным, рационалистическим сознанием. У мистика должен быть известный минимум интуитивного знания о бытии мира, об интимной сущности мира, хотя он может не иметь никакой философской системы и даже отрицать всякую философию. Вл. Соловьев говорит о Тютчеве: «Все действительные поэты и художники чувствуют жизнь природы и представляют ее в художественных образах, но преимущество Тютчева перед многими из них состоит в том, что он вполне и сознательно верил в то, что чувствовал, — ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину. Эта вера и это понимание стали редки в новое время, — мы не находим их даже, например, у такого сильного поэта и тонкого мыслителя, как Шиллер. В своем знаменитом стихотворении «Боги Греции» он предполагает, что природа только была жива и прекрасна в воображении древних, а на самом деле она лишь мертвая машина». Тютчев же «был убежден в объективной истине поэтического воззрения на природу». Тютчева я и называю не только поэтом, но и мистиком, так

XV

как его поэтические переживания, связанные с природой, были вместе с тем ощущением и сознанием, даже знанием живой души природы как объективно существующей, как мистической реальности. Шиллер же был великий поэт, но не был мистиком, так как одухотворение природы было только его субъективным, психологическим состоянием, не связанным с реальностью иного мира, живого организма, а не мертвого механизма.

Мистика прямо противоположна разорванности, «отвлеченности» душевной жизни, при которой разум отделен от воли, воля — от ощущений и чувствований. Мистика есть живое, органическое соединение в полноте бытия человеческого, и потому нельзя ее противополагать всякому знанию, всякой разумности и нельзя настаивать на ее исключительно иррациональном характере. Повторяю, что мистические переживания заключают в себе некоторое знание реального бытия, некоторое отличие его от своей субъективности, от своих фантазий и галлюцинаций, мистический опыт есть уже начало интуитивного знания. Само резкое противоположение между стихийностью и сознательностью, между опытом и разумом есть продукт рационализма, есть условное рассечение. В стихии мистики загорается светлая точка сознания, это среда, в которой происходит прозрение, искание, движение к какому-то смыслу, хотя сама по себе мистика не есть еще выход из тьмы и рабства, а только транс-психическая фактичность. В мистике самой по себе, в оторванном факте ее наличности, нельзя еще найти ни «нет», ни «да», это лишь живая атмосфера бытия, в которой мы должны двигаться.

В мистической стихии, в опытном общении с недрами бытия можно искать только религиозного смысла и можно двигаться только к религии. Всякое событие в мистической жизни носит уже характер не просто мистический, но и религиозный. Прозревающая мистика становится религией. *) Оставаться в сфере мистики и не переходить к религии значит не двигаться, значит навеки утверждать слепоту. Религия есть зрячая и реальная мистика. Желать мистики и не желать религии — ужасный самообман; это значит желать, чтобы ничего не происходило в мистической стихии, желать слепоты и иллюзионизма, стояния на месте или безысходного кружения, отрицать всякое творчество, вверять судьбу мистики субъективным мистификациям. Адогматическая мистика, гордящаяся своим

*) Эпохи особенного, напряженного развития мистики, ночной мистики, когда мир наполнялся демонами, обычно предшествовали сильному религиозному свету. Так было в последние дни жизни античного мира: язычество перед явлением Христа заболело мистикой. Такова же религиозная роль мистики и в нашу эпоху.

XVI

свободолюбием, легко превращается в насилие над волей к свету, над свободной жаждой движения и событий. Религиозные же «догматы», завоеванные нашей свободой, не «статические», а «динамические» догматы — это обострение нашего внутреннего зрения и события от этого обострившегося зрения происшедшие, радостные, давно желанные встречи. *) И я признал бы только один вид догматической статики: статику, как максимум движения, как абсолютную полноту движения. Такого статического догматизма я хочу, жажду, так как свободная моя воля направлена на завоевание для меня полноты, максимума событий и встреч с тем, кого полюбил, объятий и лобзаний с живым существом мира, Догмат — это компас, помогающий двигаться вперед, а не назад или в сторону. Мистики же слепые, иллюзорные, адогматические как бы ничего не хотят, никаких встреч и событий, хотят ничего не увидеть или ничего не сказать об увиденном. В существе своем они хотят и хотят, быть может, тех же встреч, что и мы, но находятся во власти неразумения. Хотелось бы особенно подчеркнуть, что я понимаю мистику в расширенном смысле и утверждаю объективный и общеобязательный характер мистики. Мистика не должна быть отождествлена с визионизмом в духе Сведенборга или исключительным экстатическим состоянием, которого добивался Плотин. Объективная мистика, связанная со смыслом всемирной истории, — вот мой тезис.

II

В чем существо религии, основной нерв ее, зачем и почему религия нужна нам? Религия есть гнозис, не отвлеченное знание, а конкретное, органически полное постижение и испытывание смысла жизни личной и мировой. **) Сущность религиозной жизни в таинстве, в действии, но таинство предполагает некоторый гнозис: чтобы таинство было, нужно знать Бога, во имя которого оно совершается. Мне нужна религия, чтобы открылся смысл моего существования и смысл мировой истории и чтобы связался, скрепился навеки мой личный смысл со смыслом мировым. Я уповаю, что в религии, в религиозном гнозисе, религиозном прозрении откроется мне тайна о моей личности, откроется, что я, откуда я и зачем я, и тайна о мире, о реальности, с которой я связан бессмысленно, а

*) Основные догматы христианской религии — не теории, не идеи, не отвлеченные учения, а факты. Что Христос — Сын Божий, это конкретный факт вселенского бытия, а не теория.

**) Я хотел бы идти не за лже-христианствующими гностиками, как Валентин, Василид и т. п., а за подлинно христианскими гностиками, как Ориген, Климент Александрийский и многие восточные богословы-философы (Максим Исповедник и др.).

XVII

хочу связать себя осмысленно. Если не приоткроется таинственный смысл мирозданья, мое предназначение в универсуме, то мне жить неинтересно, тоскливо и не знаю, как жить. Я не могу найти себя, утвердить свою юность, если не ведаю смысла мировой жизни. В существе своем религия индивидуальна, так как открывает тайну личной судьбы, разрешает томление индивидуальности, и универсальна, так как связывает судьбу личности со смыслом мира, с Личностью универсальной, всеединой. Глубокий корень всякой религии в том, что так ужасна и нестерпимо бессмысленна судьба личности, если она оторвана от судьбы мира и предоставлена слабым силам человеческим. Смерть — самый страшный, трагический факт разрыва между личностью и миром, и все религии пытались осмыслить смерть, сделать ее менее ужасной, более для человека выносимой, хотя бы путем подчинения роду, обоготворения предков и пр. Мне нужна религия, потому что я хочу жить вечно, хочу утвердить свою личность во вселенской жизни, хочу соединиться с миром свободно, а не в силу роковой необходимости.

Религиозный гнозис есть озарение, свет раскрывающейся мистической реальности, доступный самым простым людям, и только на дальнейших ступенях свет этот превращается в гнозис высшего порядка. *) История мировых религий есть постепенное, частичное открытие, откровение мирового смысла под разными образами и аспектами. В этой поучительной истории мы видим искание слова, в котором выразилась бы сущность мира, сверх-рациональная тайна мира, смысл его. И в Слове (Разуме, Логосе) мы находим адекватное отражение мировой тайны, мирового смысла, но в нем заключена не мертвая, рациональная отвлеченность, а живое, конкретное бытие. История Слова есть великая история открытия для человечества абсолютного смысла вещей и в истории этой есть точка воплощения Логоса, явление Слова во плоти. Откровение Логоса во мне не остается отвлеченным, а связывается с исторической плотью и кровью. **) Судьба религии, сама ее возможность связана с признанием

*) Для апостолов — простых рыбаков, и для первых христиан религиозный гнозис был светом, исходившим от личности Христа, и только на дальнейших ступенях религиозного сознания этот первоначальный мистический опыт был обработан в гностическую религиозную систему. Но ведь и самый изначальный мистический свет от Христа был уже христологией, т. е. гнозисом.

**) См. очень ценное исследование кн. С. Трубецкого: «Учение о Логосе в его истории». У всех больших философов можно найти в той или иной форме учение о Логосе, о большом Разуме, но не все связывают его с конкретным воплощением в истории. В XIX веке для учения о Логосе больше всего сделали Гегель, Шеллинг и Вл. Соловьев.

XVIII

или отвержением той великой истины, что в Слове выразим смысл жизни мировой и личной, что в Разуме этот смысл бытия не рационализируется, а остается живым и непосредственным. Все философское творчество, вся судьба философии связана с той же мукой выражения в Слове, отображения в Разуме сущности бытия, смысла бытия. Я верю в возможность метафизики, так как верю в эту сверх-рациональную выразимость мирового смысла в Слове, Разуме, Логосе и вижу в истории философии победное шествие раскрывающегося Слова, откровение Разума. *) Мы должны быть консерваторами по отношению к истинам, открытым в прошлом, и на этом охранении истины, уже завоеванной, покоится наша надежда на будущие завоевания.

В Логосе, этой центральной религиозной и философской идее, таинственно соединяется природа моей личности с природой всемирной. Учение о Логосе есть основа объективной, вселенской по своему значению мистики и преодоление мистики субъективно-произвольной, иррациональной, от мирового смысла оторванной. Логос открывает мне, что в основе мирового бытия и моего личного бытия лежит тот же Смысл. Разум во мне и Разум в мире — один и тот же божественный Разум и потому открыть путь для моего соединения с Разумом — Смыслом вселенским. Учение о Логосе равно возвышается над рационализмом и над иррационализмом и утверждает сверх-рационализм. **) Ведь рационализм и иррационализм сходятся в том, что одинаково отрицают выразимость мировой тайны, не могут и не хотят назвать имени, одинаково убеждены, что всякая попытка выразить эту тайну, постигнуть смысл мира есть умерщвление и рационализирование. Модный ныне иррационализм находится в рабстве у рационализма и не в силах его ниспровергнуть. Иррационалисты и рационалисты — единомышленники и различаются лишь по привязанностям сердца. Позитивизм, агностицизм в такой же степени рационалистичны, в какой и иррационалистичны. Печальную тут роль сыграло ложное истолкование психологии и метафизики волюнтаризма. Воля была понята как отвлеченное начало и оторвана от разума. Стали утверждать слепоту воли, в то время как она целе-

*) Планомерное раскрытие абсолютной истины видит в истории философии Гегель и, за ним, Куно Фишер. В России с особенным блеском отстаивал эту важную идею кн. С. Трубецкой (см. его «Метафизика в Древней Греции». Введение. В сущности, философия невозможна, если не видеть в истории философии раскрытия абсолютной истины в откровениях Разума. Так же смотрели Чичерин и Вл. Соловьев.

**) Все большие философы были сверх-рационалисты, т. е. верили в большой Разум. Даже иррационалист по преимуществу — Шопенгауэр неизбежно допускал Разум и оперировал им.

IXX

стремительна и от органической полноты человеческого и мирового существа не может быть оторвана и отвлечена. Логос — не отвлеченное интеллектуальное начало, не рассудок рационалистов, не ограниченная человеческая логика, а целостный организм, смысл, разум, соединенный с бесконечностью живого бытия, и потому преодолевает ограниченность как рационализма, так и иррационализма. К природе Логоса неприменимы законы логики, и в мистической диалектике троичности не иррационально, а сверх-рационально, по закону вселенского разума, преодолевается рациональный закон тождества. Человеческий рационализм есть ограниченное место, с которого мало и плохо видно; стоящие на этом месте к геометрии трех измерений применяют истины геометрии на плоскости, плоскостную логику применяют к бытию многомерному, которое разом есть и а и не а, которое не только цвета совершенно белого, но и совершенно черного, в котором третье не исключается. Иррационализм, этот вывернутый наизнанку рационализм, отрицает в нас логику сверхчеловеческую, не плоскую, логику Божественную, отрицает разум не Евклидовский, и потому не сходит с того места, с которого видно так мало и так плохо. Мы же думаем, что слепая, иррациональная мистика неизбежно переходит в зрячую, сверх-рациональную и разумно-осмысленную религию. Религия есть мистика, в которой засветился Логос, началось прозрение смысла вещей. Религиозно-мистический свет враждебен всякому мракобесию, смертоносен для бесов мрака, бесов с именами позитивными или мистическими.

Если религия не есть самообман и фикция, а подлинная реальность, то ее всегда должно считать откровением объективных реальностей, а не субъективным человеческим состоянием. Те, кто признают религию, но лишь в качестве субъективной, лишь как индивидуальное переживание, находятся во власти странного недоразумения и смешивают с религией психологическую утонченность, индивидуальный придаток, создаваемый каждым по субъективному произволу. Религия — объективное, вселенское дело, исход из субъективности, из тоски уединенности, реальная связь с объективным смыслом мира, хотя религиозно-объективное, вселенское, есть вместе с тем и наиболее интимное, наиболее индивидуальное наше состояние. Религия — самообман, если она только лирична, если никогда не было и не будет откровения мистических реальностей. Что такое откровение? Слово это пугает людей нашей эпохи, чуждо и враждебно всем, кого коснулась зараза рационалистического позитивизма. Самые тонкие люди готовы признать религиозность, ощущают в ней психологическую потребность, но откровения никогда не согласятся признать, не перейдут к религиозному реализму. Само понятие

XX

откровения не выяснено и полно ассоциаций традиционных и слепых. Невыносимая теория авторитета в религии и ужасная практика этой теории все еще мешают проникнуть в сущность откровения. Большинство думает, что откровение есть авторитет, авторитет навязанной нам, внешней фактичности. Свободную религиозность противополагают религии откровения, которую отождествляют с религией авторитета, традиционализма, внешнего повеления почитать то-то за истину. Такой взгляд возможен только в дни полного затемнения религиозного сознания, хотя в затемнении этом повинен не только новый рационализм и позитивизм, но и в еще большей степени авторитет старых исторических церквей, изменивших религиозной свободе. Откровение не есть слепая власть над нами фактов, происходящих во внешней истории, и слов, в ней произнесенных, не есть авторитет чего-то для нас внешнего, нам навязанного. Откровение может совершаться только в нашей внутренней мистической стихии, в нашем свободном и реальном соединении с первоосновой бытия. Откровение есть таинственный внутренний акт рождения Логоса в нашей внутренней мистической стихии, это наш мистический опыт, осмысленный Разумом. Откровение религиозное в существе своем родственно философскому открытию истины и отличается только большей полнотой и органичностью. Религия есть откровение Разума во мне, в моем мистическом общении с мировой реальностью, открытие Смысла мироздания не в субъективной моей замкнутости, а в таинственном вхождении в меня объективной реальности. И философия есть откровение Разума во мне, но под одним только углом зрения, не в синтетической полноте. Откровение всегда свободно-мистично и противоположно только всему субъективно-человеческому, исключительно психологическому, разобщенному с мировыми реальностями, оторванному от центральной точки бытия. Первичный элемент откровения дан в любом вхождении вселенской реальности в меня, в любом мистическом переживании, преодолевающем противоположность между субъектом и объектом. *) Но основу откровения нужно видеть в тождестве Разума, светящегося во мне, с Разумом всемирным, в Логосе, с которым мы не разобщены, а соединены. В откровении естественные силы человека становятся сверхъестественными, человек не рабски подчиняется, а свободно поднимается,

*) Эта противоположность чаще преодолевается в глубоких переживаниях, чем это принято думать. В метафизическом познании всех больших философов снималась противоположность между субъектом и объектом, так было даже у старых рационалистов, напр. у Спинозы и Лейбница.

XXI

так как исчезает противоположность между человеческим и Божеским, преодолевается разрыв и человек ощущает свое божественное происхождение. Противополагать истину религиозного откровения разуму, философии, свободе, высшей культуре — это мракобесие и дикость, поддерживающая религиозные суеверия и предрассудки, но более всего препятствующая религиозному возрождению. Не от простецкого, неразумного, темно-традиционного, примитивно-авторитарного религиозного сознания ждем мы спасения, мы ждем откровений во исполнении чаяний разума, мировой культуры и личной свободы. Есть люди, которые все еще считают религиозность уделом простоты, примитивности и бессознательности, сложность же, свободность от традиций и высшую сознательность отдают во власть скепсиса. Против этой лжи мы более всего протестуем, мы не хотим опроститься, хотим веры разумной, свободной, сложной и культурной. *)

Откровение имеет свою живую историю в мире, свои воплощения, свои великие этапы. Бывают моменты исключительного по напряженности вмешательства Божьего в судьбу мира. То, что открывает во мне Разум, осмысливая мою мистическую стихию, и свободно избирает моя воля, то открывается и воплощается в истории, то дано в ней, как конкретность. Во мне свободно открылась истина о Смысле истории и без этой связи с историей открывшееся во мне осталось бы отвлеченностью. Данное же мне откровение в истории было бы чуждо мне, непонятно, факты и слова были бы мертвы и пусты, если бы в себе я не носил того же, если бы не истолковал во мне всего этого Разум. **) И поистине поразительно неразумие тех, которые видят основу религиозной веры в исключительном авторитете текстов и традиций. Логос воплощенный, Слово евангельское, авторитетен для меня не тем, что так сказано в Писании, которому я должен верить, что таков традиционный завет откровения в истории, а потому только, что и в себе я ношу Логос, что и во мне свободно открылась истина о Слове, в котором воплотился смысл мира. Традиционная теория авторитета подменяет истину голым фактом авторитета и в сущности не верит в силу истины, в возможность ее обнаружения. Философия откровения, которая зарождалась в неоплатонической философии, защищалась великими мистиками-философами, и в XIX веке более

*) Этим не отрицается глубокая религиозность простого народа, но людям сложным, прошедшим через бездну сомнения, доступна высшая форма религиозности.

**) На этой точки зрения уже стоял великий христианский философ — Иоанн Скот Эригена, средневековый продолжатель неоплатонической философии.

XII

всего нашла себе выражение у Шеллинга и у Вл. Соловьева, *) имеет двух врагов (если не считать главного врага — рационалистического позитивизма) — теорию авторитета в религии, слепого традиционализма, застывшего догматизма, и теорию субъективизма, анти-реалистического психологизма, слепой мистики. Этим ложным направлениям, затемняющим сущность религиозного сознания и религиозного откровения, мы противополагаем авторитет Разума, в котором осмысливается свободный мистический опыт, и объективный реализм, в котором преодолевается слепота нашей субъективности. С этой точки зрения решительно отвергается догматизм статический, полагающий, что откровение закончено в мире, что оно дано раз навсегда и его авторитету должно подчиниться, и утверждается догматизм динамический, движение в откровении, творчество религиозное. Догматизм исторического христианства в сущности отрицает дальнейший религиозный процесс в мире, для него прекратилась история религиозного сознания, отрицает религиозную жизнь, так как она невозможна без религиозной свободы, без творчества, без продолжающегося откровения. Все закончилось для старых догматиков и человечество стало на мертвую точку. **) Мы же верим в новые откровения, ждем их и с ними связываем надежды на религиозное возрождение, на религиозный исход из болезненного кризиса. Если для догматиков, поклоняющихся авторитету, все кончилось и нечего уже ждать, то для адогматиков и субъективистов никогда ничего не было, а потому и не будет. Развитие религиозного сознания, религиозных догматов не есть упразднение старых религиозных истин, не есть отмена старых догматов, а их продолжение, пополнение, новое завоевание, предполагающее охранение старого завоевания. ***)

В прошлом нам открыты были великие истины, и только потому мы верим, что и в будущем что-то откроется, но наша эпоха — мертвая точка религиозной истории, старые религиозные истины, не пожелавшие рождать истин новых, омертвели. Заговорили об авторитете, потому что не пожелали люди свободно принять божественную истину, потребовали подчинения традициям, так как порвалась кровная связь с

*) Вл. Соловьев является то свободным мыслителем, свободным исследователем Разума, то апологетом и традиционалистом, поклоняющимся авторитету веры отцов.

**) Вл. Соловьев очень остроумно доказывает, что догматы развиваются, в «книге первой» своей «Истории и будущности христианской теократии».

***) Коренным образом ложна та теория развития, которая начинает все ценное и истинное с сегодняшнего дня, не видит в прошлом благ, отвоеванных для вечности.

XXIII

прошлым. Наступил период субъективизма, уединенного индивидуализма и адогматизма, в лучшем случае слепой мистики, которая всегда есть только переходное состояние. Из этого круга нельзя выйти простой реставрацией старых форм религиозного сознания или легким их подновлением, подогреванием завядших чувств. Ведь почему-то же износились эти формы, оледенели старые чувства и привели к этому кризису? Ведь не бессмысленная случайность — неудача христианства в истории? Что-то новое должно произойти. С новым опытом нужно считаться, новых открытий ждать, которые возродили бы старую, вечную истину, пополняя ее, преодолевая ту односторонность и частичность, которые вели к невыносимым антитезам и дуализм превратили в хроническую болезнь. *)

История религий рассказывает нам о сведении человечеством счетов с реальностями, данными ему в опыте. Начало религий всегда реалистично, всегда есть встреча с подлинным бытием. Такой реальностью является наша современная трагедия, неведомая былым эпохам. Личность ощутила небывалую еще оторванность от мира, отъединение и тоску, необычайную жажду самоутверждения, жажду полноты и воссоединения, ужас небытия, ужас смерти и скуку недействительной жизни. Старые рецепты уже перестали действовать, средства оказались слишком слабыми. Наш болезненный субъективизм и индивидуализм по-новому должен перейти к объективизму и универсализму, на новом религиозном пути трагедия индивидуальности должна не замалчиваться и не затираться, а благодатно разрешаться. Мы не можем уже просто подчиниться старому объективизму, объективизму авторитета и традиций, не можем уже просто отказаться от нашей трагической свободы. Личное начало восстало из глубины мирового бытия с небывалой мощью, рождает небывалое зло, но и небывалое добро должно от него родиться. Проблема личности обострилась в атмосфере субъективизма, в атмосфере хаотической, анархической мистики, но разрешается она в совсем иной атмосфере. Личность есть объективная реальность, единственная и неповторимая, отличная от всех остальных реальностей мира, и субъективизм, неспособный к различениям, часто связан с потерей ощущенья личности и своей и чужой, личное самоощущенье и самосознанье тонет в хаотических и дезорганизованных психических состояниях. Уни-

*) Современные религиозные реставраторы и обновители видят в историческом христианстве и исторической церкви сплошную ересь, сплошное уклонение от Христа и все-таки боятся нового и хотят возродить старое, которое привело уже к ереси и уклонению.

XXIV

версальная, объективная и реальная религия, которой мы ждем, может быть связана только с утверждением личности, с осуществлением ее мирового назначения и индивидуальных упований. В мире разъединенном, разорванном и вместе с тем скованном, порабощенном, образ личности затерян, разбит и угнетен, но он будет найден и утвержден в своей чистоте и единственности во вселенском бытии, освобожденном, соединенном в мировую гармонию.

III

Прежде всего я бы хотел отвергнуть моралистическое, кантовско-толстовское понимание религии, которое видит в моральности самую сущность человеческой природы, то, что делает человека человеком — образом и подобием Бога. Огромная масса людей смешивает религиозность с моральностью, видит единственный завет религии в моральном подвиге, измеряет степень религиозности моральностью и людям недостаточно моральным по природе отказывают в праве на религию. Морализация религии основана на совершенно ошибочной психологии и метафизике, на отвлечении морали от целостной полноты человеческой природы и придании этой отвлеченной части какого-то особенного, исключительного значения. Ошибка морализма очень родственна ошибке рационализма и даже связана с ней. Истинная психология и метафизика человеческой души должна понять человеческую природу в ее органической связанности и подчиненности высшему центру, т. е. признать ее сверх-моральной, как и сверх-рациональной, именно сверх-моральной, а не имморальной, что было бы ошибкой, подобной иррационализму. Психология, которая видит сущность души глубже всех ее отдельных, оторванных элементов и не принимает части за целое, подготовлена всем развитием этой науки. Органическая психология оправдывает мистику, так как мистика враждебна только психологии, принимающей отвлеченные элементы (ум, волю, чувство, ощущение) за сущность. Природа человеческая не моральна по своей сущности, не моральна по преимуществу, но и не антиморальна, потому что она мистична и органична, потому что основа ее гораздо глубже моральности. Допустима мораль лишь как функция подчиненная, функция высшего мистического организма, тогда она — часть абсолютной правды; мораль самодовлеющая, отвлеченная, слишком человеческая, — превращается в злое начало, является искушением добродетелью. Ошибка моралистов в религии коренится не только в ложной психологии, но и в ложном учении о грехопадении. Морализирующее религиозное сознание видит в грехопадении «моральный» факт, нарушение мо-

XXV

рального закона и потому в восстановлении моральности ищет единственного спасения для человечества. Это совсем не религиозная постановка вопроса, слишком ограниченно-человеческая точка зрения. Грехопадение есть религиозно-метафизический, а не моральный факт, оно лежит несоизмеримо глубже моральности, этого производного и частного явления человеческой психики. Грехопадение совершилось в самой глубине мистической стихии мира, это таинственный акт метафизической свободы, разрыв бытия и порабощение его частей, а не нарушение моральной законности. Чисто моральное понимание грехопадения — слишком человеческое и рациональное, не религиозно и не мистично. Почти смешно было бы отпадение мира от Бога, религиозно-метафизический раскол, таинственный распад бытия назвать безнравственностью, простым нарушением морального закона. Моральных, рационализированных норм вовсе и нет в той первичной мистической стихии, в которой произошла распря между Творцом и творением, в которой тварь восстала на Творца. Эта распря, эта трагедия изначальной свободы преодолевается не человечески слабой моралью, а мистической диалектикой божественной Троичности, явленной во всемирной истории, искуплением мира Спасителем. Мораль, как единственный путь спасения, не есть непременно соединение с Богом, она сама по себе ничего не производит, ничего не изменяет в первооснове бытия и может оказаться безбожной. История мира знает мораль безбожную, поставившую мертвый закон выше живого Бога, мораль, поддерживающую отпадение мира от Бога, обоготворяющую человека. «Моральные» люди часто бывают самыми крайними и страшными безбожниками, не по разуму только, но и по воле своей и по сердцу распинают Бога во имя моральности. Как ужасна моральность книжников и фарисеев, как часто моралисты бывают жестоки и лицемерны! Мораль, взятая отвлеченно, оторванная от своего Первоисточника, устанавливает только законный распорядок в этом мире и не возвышается до отношения этого мира к его смыслу, не соединяет еще частей мира с мировым Логосом. Малый разум земли хозяйничает в морализме, а не разум большой. Мораль, как таковая, как особое начало, пытается решить проблему добра и зла, проблему религиозно-метафизическую, независимо от источников добра и зла, независимо от Смысла мира. Очень прегрешил в этом отношении старый Кант и многих отравил, но даже такие люди, как Вл. Соловьев, поддались искушению морализма в религии и часто употребляют неверное словосочетание «религиозно-нравственный».

И почему, например, эстетика хуже морали, менее спасительна, менее определяет собой сущность человека и мира? Ведь можно и грехопадение истолковать эстетически, как разрушение вселенской красоты,

XXVI

как отпадение от эстетической гармонии, в грехе можно видеть уродство, для чего есть большие основания, в красоте путь к спасению, для чего есть примеры и в самом Евангелии. Много говорят о демонической, безбожной эстетике, но, право же, мораль может быть не менее демонической и безбожной. Правда, чисто эстетическое понимание религии могло бы повести к большим непорядкам в жизни, к неустойчивости нашего эмпирического бытия, но это утилитарное соображение, для религии не существующее. Мне даже представляется эстетизм в религии менее опасным, чем морализм, менее принудительным, менее он способен превратиться в антирелигиозное моральное самодовольство. Уж, конечно, Христос гораздо больше приходил для спасения грешного Оскара Уайльда, чем для тех моральных лицемеров, что забрасывали его камнями: Христос посетил Уайльда в тюрьме. Мы очень нуждаемся в эстетическом освежении религиозной жизни, но отвлеченный эстетизм в религии так же ошибочен, как и отвлеченный морализм. Красота и добро в первоисточнике бытия — едино есть, и только мистический источник санкционирует как красоту, так и добро. Эстетика и мораль для меня совершенно равноценны и одинаково подчинены высшему религиозному началу. Грехопадение — факт не моральный и не эстетический, как и не интеллектуальный, а религиозный, распад бытия, в котором повреждена и красота, и добро, и истина. Путь спасения не моральный и не эстетический, а религиозный, которому подчинены и добро, и красота, как части. Путь спасения — Христос, а не моральный закон и не естественное человеческое совершенство. Спасение человечества есть акт мистически-бытийственный, таинственный акт свободы и любви, сверх-моральной и сверх-рациональной. Этим, конечно, нисколько не отрицаются условные и относительные права морали, которая должна быть подчинена высшему религиозно-метафизическому началу, т. е. утверждается не имморализм, а сверх-морализм, — религиозная мораль. Мораль есть часть религиозной жизни, неотъемлемая ее часть. Религия, которая не приводила бы к новой морали, к моральному перерождению, была бы безжизненной, ненужной. *)

Моралисты в религии должны были бы остановиться перед тем общепризнанным психологическим фактом, что моральность и религиозность не совпадают: моральные люди часто бывают не религиозны и даже лишены всякого религиозного чувства, религиозные люди, с силь-

*) Религия Н. М. Минского, которую он развивает в своей интересной книге «Религия будущего», не имеет никакого отношения к морали, да и вообще к жизни, к истории, а мораль его не имеет отношения к религии, отдана во власть утилитарных критериев. Таким образом получается отвлеченная мораль и отвлеченная религия.

XXVII

ными религиозными переживаниями, иногда бывают недостаточно моральными, слишком часто являются беззаконниками. Более глубокое проникновение в психологию религиозности должно научить нас той истине, что к религии люди приходят не всегда по моральным мотивам и соображениям, что отсутствие вкуса к моральности, ощущение ее пресности, невозможность спасения путем «моральным» часто ведут к пути религиозному, к жажде сверхчеловеческого, а «моральная» природа, вкус к моральности иногда закрывают путь религиозный, делают его как бы ненужным, как бы закрывают трагическую глубину бытия. Психологическая основа религиозных исканий и религиозного сознания есть переживание трагизма бытия, недостаточность для излечения средств только человеческих; только человеческой моральности, скучность вещей только здешних. Не в исполнении закона, не в моральности поведения сущность религиозности, а в томлении по мирам иным, в усилии увидеть свет нездешний. Христос проповедовал любовь, а не моральную законность, не отвлеченный долг.

Характерно, что моралисты в религии, люди твердых моральных вкусов обыкновенно исходят не из трагедии и даже мало к ней чувствительны; трагические разрывы и провалы кажутся им недостаточно «моральными», но в самой религии они хотели бы усилить трагедию как обязанность моральную, как долг самоистязания, как подвиг нравственно-религиозный. Исходят не из трагедии (моральная уравновешенность от слишком большого трагизма спасает), но приходят в самой религии к трагедии, как моральному императиву. Мы идем путем совершенно противоположным, более соответствующим природе вещей. Достоевский открыл трансцендентные глубины религиозной психологии и лучше всех показал несостоятельность моралистической интерпретации религии. Мы исходим из фактов глубокого трагизма нашего бытия, ищем Смысла вещей и приходим к разрешению трагизма в религии, к религиозному исходу из трагизма. Историческое христианство, аскетическое и морализирующее, говорит: Христос умер на кресте и воскрес, поэтому наша религиозная жизнь бесконечно трагична, поэтому жизнь должна быть самоистязанием. Но можно сказать. Христос умер на кресте и воскрес, поэтому мировой трагизм преодолим, поэтому мы спасены, когда принимаем внутрь себя Христа, когда соединяемся с Ним, и наша религиозная жизнь радостна. По мере приближения нашего к религиозной жизни уменьшается трагизм, ужас жизни, скорбь и страдания, растет радость, ощущение смысла жизни, предчувствие спасения. Не ужас во мне усиливается, когда я слышу голос Бога и соединяюсь с Ним, — ужас проходит. Религия есть трансцендентное ощущение окончательной радости бытия. Трагедия, ужас, страх — не в религиозной жизни, а вне ее, в недостаточной еще

XXVIII

реальности религиозной жизни. Трагическая печаль не покинет нас до последнего конца, зло мира воздвигнет гонение на верующих, но религиозная радость растет. Христос приходил к грешникам, любил их и понимал трагедию греха как религиозное испытание, проповедовал избавление и освобождение от мук, спасал людей, а не истязал их. «И если кто услышит Мои слова, и не поверит, Я не сужу его: ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир». Человечество выстрадало себе новое сознание, лучше раскрывающее истину Христа, чем это делало христианство историческое. Тут мы подходим к проблеме аскетизма, основной для современного религиозного кризиса.

Чисто моральный пафос — отрицателен, он не творческий, он отрицает зло в себе и в этом отрицании, воздержании от зла, видит добро, добра же положительного не творит. Недостаточно обращают внимания на чисто отрицательный характер нравственности, на ее обуздывающие, ограничивающие, воздерживающие тенденции, и на положительный, творческий характер религии С морализмом связан аскетизм. Аскетизм есть особая религиозная метафизика, враждебная жизни, влюбленная в смерть, путь отрицательный избравшая, от пути положительного отвернувшаяся. Аскетизм — продукт болезненного дуализма: разрыва между небом и землей, духом и плотью, трансцендентным и имманентным, вечностью и временем, загробной жизнью и жизнью здешней.

В силу исторической ограниченности аскетическое сознание пытается смерть победить смертью же, трагизм жизни — усилением трагизма, преобразить землю окончательным ее отрицанием, освободить плоть окончательным ее умерщвлением. Аскетизм, столь могущественный в историческом христианстве, подражает не воплощению Бога-Слова и не воскресению Его, спасающему мир, а исключительно смерти Христа, распятию. В сущности для мрачного аскетизма Христос — менее всего Спаситель, менее всего Победитель смерти, а скорее Учитель умиранья. Слишком часто историческому христианству Христос представлялся не Освобождением и Любовью, не изнутри воспринимался, а все еще казался внешней силой, зовущей к самоистязанию. Только у немногих избранников было интимное отношение к Христу, любовная связь с близким существом; в господствующем сознании жил далекий Бог, не столько радующий, сколько пугающий.

Аскетизм последовательный, аскетизм как начало «отвлеченное», превратившееся из средства в цель, а в истории христианства он слишком часто именно таким являлся, должен примириться с неправдой и злом в мире, должен терпеть диавольское насилие, так как в зле этом видит лишний повод для подвига страданья, так как неправдой утоляется жажда

IXXX

самоистязанья. Аскетическая религиозность не имеет в себе сил бороться за освобождение мира, за торжество Царства Божьего и на земле, так как для аскетического сознания свобода и земная правда уменьшат количество поводов к страдальческому подвигу, сделают как бы ненужным самоистязанье. Аскетизм не может обойтись без зла, живет фактом существования зла в мире, злого соблазна, с которым должно бороться; вот почему пафос его в значительной степени нигилистический, буддийский. Аскетизм, пессимистический и враждебный мировой жизни, всегда верит в силу и реальность зла более, чем в силу и реальность добра, находится ближе к черту, чем к Богу. Положительная, творческая религиозная мистика должна вести к ощущенью иллюзорности и ничтожности зла, реальности и могущества Божества. Аскетическая религиозность в силах бороться только с индивидуальным злом в человеке, но от зла мирового она может только отворачиваться, может только страдать по его поводу; ей нет дела до Вселенной, до преображения мира, до освобождения земли и торжества на земле религиозной правды; эта старая религиозность индивидуалистична в плохом смысле этого слова, она не соборна в хорошем смысле, а лишь жаждет подчинения авторитету. Забывают, что Христос не сам себя распял, а Его распяло зло этого мира, которое Он пришел победить Хотят, чтобы мы сами себя распинали, от себя предупреждали деятельность зла по отношению к нам. Да, мы должны радостно умереть за религиозную правду, когда зло этого мира станет распинать нас, но не сами себя распинать, не играть роль этого зла по отношению к себе. Возлюбить Смысл жизни превыше всего и этой свободной, творческой любовью отсекать все враждебное этому Смыслу — вот единственный праведный аскетизм, заповеданный нам. Подражать Христу должно, а не тем, которые мучили Его и распинали. Христос — жизнь, торжество жизни над смертью, воплощенье и воскресенье. И мы должны победить смерть жизнью, воплощаться и воплощать Смысл, Логос в себе и во Вселенной, должны завоевывать себе и всей земле воскресенье. Начало смерти не в Христе, как это, увы! слишком часто думало христианство в истории с его панихидным и похоронным пафосом, а в мировом зле. Наша православная панихида — это какая-то мистическая влюбленность в сладость смерти, религия смерти, а не жизнь в ней чувствуется. Но сказано: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых», «предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Голгофа не была ни обожествлением страдания, ни проповедью страдания, как высшего добра, а победой над страданием.

Вселенская жертва Христа освободила от жертвоприношений и отвергла навеки отношение к Богу как к силе, которую нужно умилостивливать.

XXX

В исторически ограниченных и частичных формах религиозности все еще живет это древнее сознание Божества как далекой, мрачной, почти жестокой силы, которую только кровавыми жертвами можно умилостивить, которое сменяет гнев на милость лишь при условии самоистязания. Древнему, ограниченному сознанию Божество открывалось в аспекте силы, страшной силы, и кровью людей и животных орошали землю, чтобы спастись. В язычестве и Ветхом Завете жажда искупления выражалась в кровавой жертве. Новый Завет любви заменил кровавую жертву бескровной евхаристией. В культе темной силы отразились жестокость и звериность старого человечества. В кострах инквизиции, в религиозных преследованиях, в средневековых истязаниях приносились еще кровавые жертвы Богу-Силе. Но ведь после Христа и Его жертвы Бог не сила уже, а Любовь, не далекий, а близкий, не авторитет, а свобода. «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», «Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим», «ибо иго Мое — благо, и бремя Мое — легко». Вот об этой благости и легкости бремени забыли инквизиторы всех времен. *) Как бы забыли, что Бог-Сын, кроткий и смиренный сердцем, соединил нас с Отцем нашим. Кровавых человеческих жертв не приносят уже (т.е. почти не приносят, так как все еще казнят людей во имя «добра»), но приносят не менее страшные жертвы, жертвы всем богатством жизни, полнотой личного бытия. Этим бескровным, но страшным жертвам настало время положить религиозный предел и таким пределом может быть только более полное, новое религиозное сознание, которое окончательно узнает Бога, Отца нашего, бесконечно любящего, — Свобододателя, и отвергнет Бога жестокого, истязающего людей. Кровь жизни победит кровь смерти, таинство евхаристии, приобщение к плоти и крови Христа-Логоса победит жертву самоистязания и истязания других. Христос пришел спасать нас, а не карать, и мы хотим любить Его не страха ради. Благоговение и обожание должно победить страх и подчинение. Бог требует от нас творчества, созидающей свободной любви, а не жертв и страданий. И если я верю во что-либо безусловно, так это — в доброту Божью, в любовь Его, и благость к нам, детям Своим, в свободу, которую дает слияние с Ним, и, скорее, готов усомниться в силе Его и всемогуществе, чем приписать Ему жестокость и

*) См брошюру В. Свенцицкого и В. Эрна «Взыскующим Града». У Свенцицкого и Эрна опять слышатся мотивы религиозного изуверства и религиозного самодовольства Кто уполномочил их судить и отличать? Как мало Христова духа в этой жестокости к грешным, в этих злых обличениях.

XXXI

суровость. Бог жестокий, страшный, Бог-начальство, Бог-авторитет — это слабость зрения первых дней человечества, запуганность воображения, ограниченное отражение собственной звериности. После грехопадения далеко отошли люди от Бога и пораженность силой Его, ставшей внутренне им чуждой, вылилась в образе страшного бога. Но главная цель религии — победить всякий страх и обосновать мужественное, отважное отношение к жизни. Для развитого и полного религиозного сознания Бог — не сила, а смысл, не власть, а любовь, не необходимость, а свобода. Тайна отношения между человеком и Богом — невыразима и всего менее выразима как подчинение и устрашение. Приближаясь к Богу, соединяясь с Ним, я освобождаюсь и радуюсь; отдаляясь от Бога, я порабощаюсь и страдаю. Единение с Богом в радостных таинствах религиозных, а не в моральных упражнениях. Это процесс творческий, свободно-созидательный, а не отрицательно-аскетический. Преступление богоотступничества побуждается лишь положительным воссоединением с Волей Божьей, безмерной любовью к Спасителю, припаданием к Его ногам. Средневековый монах, спасая свою душу от мира, отворачиваясь путем аскеза от соблазнов, воздерживаясь от жизни, создавал в своей келье отрицательные, злые образы и мучился ими. Перед христианским аскетом восставал соблазн, напр., злой образ женщины, воплощался для него диавол и все эти отрицательные воплощения создавал он сам. Его религиозный пафос питался образами отрицательными, соблазнами и искушениями, он жить не мог без «злой» плоти, «злой» земли. Люди нашей эпохи все еще отравлены этим дуализмом, этими соблазнами и искушениями и, освободившись от христианской веры, все еще пропитаны христианскими суевериями, нигилизмом исторического христианства. Человечество должно было пройти через аскетизм, в нем была настоящая трагедия. Нельзя отрицать великого, всемирного значения восточной христианской мистики, подвига самоотречения, вольного отказа от самоутверждения у святых и подвижников. В них происходило обожение человека. Но аскетизм исторической церкви жесток и кровожаден, его служители часто проклинают жизнь, оправдывают казни и насилия, кощунственно прикрываясь именем Того, Кто был любовь и свобода и жизнь, жизнь бесконечная. Вот ужас аскетического сознания, вот Немезида старой религиозности.

Но ведь есть иной путь. В положительной религиозной жизни, в творческих порывах воли к Божеству может явиться образ вечной женственности, божественной красоты. Вл. Соловьев наполовину принадлежит старому, аскетическому и морализирующему религиозному сознанию, но есть в нем и много нового, пророческого. Самый поразительный факт

XXXII

его личной жизни — это его путешествие в Египет, в пустыню, на свидание с «прекрасной дамой», описанное в стихотворении «Три свидания». Образ «прекрасной дамы», вечной женственности — не злой соблазн, не искушение, а мистический опыт слияния с Божеством путем положительным; это не отрицание зла, а творчество добра. В другом замечательном стихотворении Соловьев говорит:

Вечная женственность ныне

В теле нетленном на землю идет.

В свете немеркнущем новой богини

Небо слилося с пучиною вод.

Все, чем красна Афродита мирская,

Радость домов, и лесов, и морей, —

Все совместит красота неземная

Чище, сильней, и живей, и полней.

Где же Афродита небесная в исторической церкви земной? Медленно идет в мир вечная женственность, побеждающая тленность старой Афродиты мирской. Нет в историческом христианстве «радости домов, и лесов, и морей». Мы ждем этой «радости». Побольше радостных свиданий, побольше творческих сближений с Мировой Душой, в них истинная религиозная жизнь, подлинный мистический опыт. Ужас морально-аскетической религиозности в том, что для нее открыт мистический опыт единения со злом, с чертом, но почти закрыт мистический опыт положительного единения с Божеством. Благодати нет, радости общения со своим Богом, интимности религиозной нет, религиозная жизнь бедна положительным содержанием. История христианства знает великий образ, о котором почаще следовало бы напоминать всем изуверам, образ — Франциска Ассизского, самого совершенного подражателя Христу. Когда являлся Франциск Ассизский — являлась радость, от него сияние исходило, звери укрощались, с Богом природа сливалась, земля преображалась от появления этого благодатного человека. А вот Савонарола, более характерный представитель исторического христианства, внушал ужас, звал к самоистязанию. Великие преступления исторической церкви против свободы, личности, культуры, антихристианская жестокость церкви, вытекают из ложно понятого аскетизма, из ложной религиозной антропологии или полного ее отсутствия. Но за великого праведника, «бедняжку Божьего» Франциска, за несколько восточных святых простятся историческому христианству многие грехи. Что более влечет к себе людей нашей эпохи, Франциск ли, с его богатой, положительной религиозной жизнью, полной радости, свободного, интимного общения с Богом, или Савонарола

XXXIII

с его отрицательной религиозной жизнью, полной ужаса, мрака и исступления, общение более интимного с чертом, чем с Богом? Только в Франциске видим мы задатки религиозности, способной преобразить и осветить землю, слить ее с Небом, хотя и он не преодолел дуализма. Скажут: Франциск был аскетом и аскетом крайним, он венчался с невестой своей — бедностью. Да, но это не тот аскетизм, в котором мы видим язву религиозной жизни, это не отвлеченный аскетизм, превратившийся в цель, не аскетизм самоистязания, мрака и рабства. У Франциска аскетизм все-таки был подчинен высшему, положительному, творческому началу, он любил свою невесту — бедность, так как видел ее несметные богатства. Франциск был «бедняжка», но «бедняжка Божий», а не чертов, как иные мрачные аскеты, полюбившие небытие. Он любил природу и зверей, любил радость, проникал в «иные миры» силой любви, а не мукой и истязанием. Во Франциске Ассизском не было этого страшного дуализма, он как бы уже возвышался над историческими формами вероисповедания и далеко опередил созданный им католический орден. Тот же благодатный религиозный дух сказался в раннем христианском ренессансе, в живописи Фра Беато Анжелико, в искусстве радостном и светлом, в религиозном творчестве жизни, полной красоты. Но того религиозного утверждения «плоти» мира, космоса, которого мы ждем, не было еще в истории христианства. Часто пробовали соединить религиозный дух с эмпирической плотью, с физической жизнью, но мистической, религиозно освященной плоти еще не было в христианской истории мира. С трудом понимает современное сознание, что речь ныне идет о «плоти» как мистическом космосе, а не о физических явлениях, не об эмпирической материи. Аскетический дуализм был особого рода манихейством, признанием самостоятельного метафизического начала материи как злого, противоположного Богу. Но источник зла не в «материи», а в разорванности, раздоре и рабстве — результате отпадения от мирового центра, от Смысла. Утверждение и освящение «плоти» связано с идеей богочеловечества, обоженного тела человечества, и с идеей смысла всемирной истории. *)

Сам Христос не был аскетом. В жизни Его нет ни одной черты мрачного самоистязания. «Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». Христос посещал пиры, пил вино, общался с грешниками и говорил фарисеям: «Мытари и блудницы вперед вас

*) Постановка религиозной проблемы «плоти» составляет главную заслугу Д. С. Мережковского.

XXXIV

идут в царствие Божие». Христос учил условной бедности во имя безусловного богатства полевых лилий. Христос благословил роскошь религиозной жизни, когда грешница обливала ноги Его драгоценным муром и отирала их волосами своими. Эту расточительность Христос поставил выше помощи нищим. Но, по глубочайшим причинам, скрытым в мистической диалектике всемирной истории, в христианскую эпоху не открылась еще человечеству полнота религиозной истины и не воплотилась в ходе истории. Христианство получило отрицательно-односторонний характер антитезиса язычеству и отвернулось от первозданной мировой стихии. Должны были пройти века сознательного умирания, подражания Голгофе, Исаак Сирианин и христианские подвижники должны были совершить свой мистический подвиг отречения, чтобы человечество возродилось к новой жизни, чтобы пошло оно по пути воскресения. Средневековое религиозное сознание не в силах было соединить и примирить идеал аскетического монашества с идеалом рыцарства, утверждавшего личность, личную честь и воинственный поход в мир против зла. Религиозный идеал остался двойственным. Если эпоха Возрождения была возвратом к правде язычества, возвратом к жизни земной, то наша эпоха есть начало возрождения религиозного смысла жизни, соединения правды язычества с правдой христианства, начало новой эры, связанной с диалектическим переворотом в мистической основе мира.

Морально-аскетическое воздержание и отрицание само по себе не есть еще религиозная жизнь, так как эта жизнь всегда уже благодатна, всегда есть положительное и радостное общение с Богом. *) В основе религиозной жизни лежит подвиг не отрицательный (моральная жертва, истязание себя страданиями), а положительный, творчество светлых образов, освобождение от ограниченности и рабства здешнего мира, обожение человеческого в Боге. Религия есть исход из трагедии и муки непримиримых противоположностей, начало соединения земли и неба, плоти и духа, человечества и Божества, личности и универсума. Не в аскетическом воздержании и гедонистическом удовлетворении дело, а в том, чтобы быть личностью, утверждать свое мистическое я в божественном Космосе. Новая мистика, к которой приходят «декаденты», отражающие на себе кризис современной души, приоткрывает положительный опыт общения с иными мирами, опыт мистической чувствительности, и ее за-

*) Если понимать аскетизм буквально, как упражнение, то он, конечно, необходим в религиозной жизни, но я все время вкладываю в это слово более глубокий метафизический смысл, связанный с Дуализмом духа и плоти.

XXXV

слуги в критике старого, для нас слишком малого религиозного сознания, отвлеченного аскетизма и отвлеченного морализма, — несомненны. Мы отвергаем не мистическую религиозность. Не религия должна быть моралистична, а мораль — религиозна и мистична. Но чтобы совершился религиозный исход из современного кризиса, рискующего превратиться в перманентную трагедию, необходимо преодолеть мистику, возлюбившую слепоту, нужно отвергнуть притязания мистики адогматической.

IV

Современная душа вновь обращается к своей мистической стихии, и там совершается глубокий кризис. На почве этого кризиса вырастают цветы «декадентства» в очень разнообразных формах: новейшего демонизма, иррационализма и анархизма на мистической подкладке и т.п. Явления эти легко превращаются в поверхностную моду и шарлатанство, но корни их заложены глубоко. Тут сказалась неутоленная рационализмом жажда, невыносимость позитивизма, невозможность возврата к старой религии, недостаточность всех реставраций, тут — гипертрофия индивидуализма, личности не обретающего и с мировым всеединством враждующего. Индивидуальность человеческая себя ищет, хочет музыкально соединиться с великими богатствами мира и не находит ни себя, ни богатств этих. Анархизм в мистике (одна из трансформаций современного декаданса), или, как иные неудачно говорят теперь, «мистический анархизм», не преодолевает кризиса индивидуализма, а навеки хочет закрепить его. Анархическая тенденция в мистике превращает частную истину о мистической свободе в истину полную, тем самым отрицая другие стороны истины. Таким образом и мистическая свобода превращается из истины в ложь. Я готов назвать себя и мистиком и анархистом, обозначая этим чисто формальные и частичные моменты моего миропонимания и мироощущения, но менее всего мог бы выразить свой символ веры словосочетанием «мистический анархизм», так как это была бы вера пустая и бессодержательная. Я мистически свободен и хочу что-нибудь сделать со своею свободою, применить ее, хочу поскорее выйти из приготовительного класса и идти дальше. Мистическую свободу, как исходную точку, утверждал протестантизм и утверждает всякая настоящая религия, называя это свободой совести. «Мистический анархизм» есть как бы программа минимум и попытка выдать его за максимум, за нечто очень радикальное, есть грубое смешение формального с материальным. Мистика есть стихия, в которой должно что-то произойти, должно открыться «да» и «нет», но сама она не есть еще событие, в ней нет еще ни творческого «да»,

XXXVI

ни непримиримого «нет». Мистика ничего не преодолевает, а в ней преодолевается. Мистика не есть исход из кризиса индивидуализма, но в ней должен найтись этот исход, когда благодатная сила Божественного Разума откроется в мистическом опыте. Анархизм уже совершенно отрицательное понятие, и ничего положительного, творческого, созидательного в себе не заключает. Анархизм есть только отрицание власти, насилия, государства, при расширенном понимании — природной необходимости, при демоническом уклоне — восстание против Бога. Во имя чего все это отрицается, какими положительными силами отрицается — об этом мы можем узнать в других ведомствах, и это положительное не анархизмом уже будет называться. Хотят от индивидуализма, от уединенности перейти к соборности, но как можно собрать разрозненные и разорванные части мира таким отрицательным путем, не имея имени, в котором соединение совершается? Мистические анархисты, по-видимому, надеются, что из анархического «нет» родится мистическое «да», подобно тому как марксисты верят, что из «нет» — капиталистического зла — рождается «да» — социалистическое добро. У направления этого нет средств против мирового распада, и хаотический индивидуализм в настроении этом может направиться против личности человеческой и против Личности Всеединой.

Школы «мистического анархизма» не существует, не имеет это направление ни своих философов, ни своих книг, но есть такое настроение, и оно существенно. *) Анархическая тенденция в современной мистике питается ошибками иррационализма и ложного волюнтаризма. Согласно этой философии, сущность мира и человека есть воление, и воление слепое, иррациональное; есть только малый, отвлеченно-отсеченный разум, которым нельзя постигнуть тайну мира, нет разума большого, органического, бытие воспринимается только музыкально. Вот философские посылки, на которые опираются мистико-анархические тенденции. Тут ошибки иррационализма (отрицание большого Разума) соединяются с ошибками рационализма (признанием единственности малого разума, закрывающего, а не открывающего нам бытие). Мы же утверждаем: сущность мира и человека есть волнение, от разума не отвлеченное, не разделенное, а с разумом соединенное, т. е. целестремительное, прозревающее волнение. Волнение не может быть беспредметным, бессодержательным. Волящая монада стремится к полноте, к бесконечности бытия, к мировой гармонии

*) Если, с одной стороны, к «мистическим анархистам» причисляют себя такие утонченно-культурные, даровитые, полные творческих идей, люди как Вячеслав Иванов, то, с другой стороны, течение это вульгаризуется и легко переходит в нигилизм и духовное хулиганство.

XXXVII

и всеединству. Иначе стремление монады к свободе приведет к пустоте, к небытию. Свободное воление впитывает в себя весь мир, соединяется с миром и эту полноту мирового бытия имеет целью, которую прозревает. В мистической стихии с ее волнениями наступают настоящие события, открывается исход, когда Логос в нее проникает, когда индивидуальное самоопределение монады сочетается с мировым Смыслом. Музыка есть только одна из форм восприятия тайны бытия. *) Только во имя Смысла мира, Логоса, возможно соединение монад, соборность в мире. Тогда от мистики мы переходим к религии, от анархизма — к теократии.

Иррациональная и анархическая мистика как бы не хочет реализма, боится слишком определенных встреч, ей как бы нравится ничего не находить, ничего не видеть, так как всякое завоевание кажется ей неприятным догматизмом, не освобождением, а порабощением. Эта мистика хочет не слишком далеко уйти, задержаться на как можно большем расстоянии от цели, от религиозной истины. Утверждать, будто бы слепое воление, оторванное от большого Разума и не ведающее Имени своего объекта, может привести к свету, к утверждению высшего бытия, — чудовищный психологический и метафизический абсурд. Подобный иррационализм обыкновенно соединяется или с пессимизмом (буддизм, Шопенгауэр) или с позитивизмом и материализмом, которые тоже отвергают телеологичность мирового процесса и Разум в мире. Нельзя одновременно и томительно ждать света и закрывать себе глаза, искать Бога и бояться Его найти, из страха застойной догматики подчиняться власти застойной слепоты. Опять говорю, что истина не в иррационализме, утверждающем волю, «отвлеченную» от Смысла мира, от большого Разума, и не в рационализме, тоже отрицающем большой Разум и подчиняющем все «отвлеченно» взятому малому разуму. Истина — в сверх-рационализме, в Разуме органическом, в Смысле, который волится. Мы ищем Слова для выражения событий, которые совершаются в глубине нашей мистической стихии, и Слово это Разум находит, Разум — Слово, Логос, Смысл переживаемый и постигаемый. Во имя Его свободные монады мира собираются, соединяются в полноту и гармонию бытия, во имя Смысла, открываемого Разумом, выражаемого Словом, мы идем к соборности. История всемирной культуры есть прежде всего история Слова, Его воплощения, откровения Разума, растущего сознания Смысла.

*) На музыкальную тенденцию в мистике подавляющее влияние оказали Шопенгауэр и Р. Вагнер. Шопенгауэровский иррационализм, отрицающий Смысл мира, многих соблазнил, подошел к настроению.

XXXVIII

Удивительно, как часто иррационализм пользуется аргументами рационализма, как послушен он малому разуму. Возлюбившие иррационализм и анархизм в мистике часто оказываются богоборцами, не видят в Боге ничего, кроме власти и насилия, так как человеческим здравым смыслом судят о мистической природе Божества. Когда мистические иррационалисты жаждут освобождения от Бога, когда проклинают Бога из-за царапины на пальце, то я знаю, что все это взято напрокат у рационалистического позитивизма, так как фактическое состояние своей временной и случайной эмпирики ставят выше своих вечных и мистических корней. Не могут возвыситься до понимания Бога как свободы, к которой мы идем от природной необходимости, не могут бессмысленное и несправедливое в мире постигнуть в откровениях большого Разума. Судят о мире разумом малым, осмысливают Бога миром этим, а не мир этот — Богом. Иван Карамазов своим эвклидовым умом, малым разумом, здравым человеческим смыслом судил Бога за грехи мира, и богоборчество его было слепотой рационализма, самообманом человеческого рассудка. Богоборчество, как плод рационалистической ограниченности сознания, мистика должна была бы преодолеть, но для этого прежде всего нужно преодолеть иррационализм. *)

Велико значение дионисизма в религиозной жизни; можно приветствовать современное возрождение Диониса как путь к примирению христианства и язычества. Но сам по себе дионисизм, взятый в чистом виде, не спасителен и может привести к бесовскому хаосу. Слабость Дионисизма в том, что он не прозревает еще правды о личности, в этом он далек еще от правды Христовой и все еще близок к безличным языческим религиям. Дионисизм должен быть соединен с аполлонизмом, хаос — гармонизирован, стихия — осмыслена. Разум, взятый в его сверх-рациональности и органичности, не убивает силы первозданной стихии, не умерщвляет древний хаос, а лишь направляет к свету, осмысливает и гармонизирует. Без дионисических сил нет мистической стихии бытия, нет жизни, но без Разума, формирующего хаос, нет смысла жизни и цели бытия, нет надежды на достижение вселенской гармонии и красоты. Резкое противоположение между хаосом и гармонией, стихией и разумным смыслом, дионисическим содержанием и аполлоническими формами совершенно условно и есть продукт рационализма и его обратной разновидности — иррационализма. Дионисизм есть жизнь, аполлонизм — смысл

*) Самое манящее и предельное в религиозной жизни есть ослепительно яркое, светлое, ясное солнечное утро, восход солнца — мирового Божественного Разума.

IXL

жизни. Смысла не может быть без жизни, но и жизни не должно быть без смысла.

Не может быть религии на почве чистого психологизма, религии субъективных переживаний. Это — религиозное бессилие, неспособность к творчеству, предоставляющая каждому иметь произвольный придаток, необязательное религиозное добавление душевной жизни. Религия может быть только объективная и реалистическая; она утверждает объективно-реальную личность и связывает ее с объективно-реальным мировым Смыслом. Те, которые отрицают объективизм и реализм во имя прав автономной личности, во имя индивидуальности, находятся во власти ужасного, рокового недоразумения, неразумения. Психологически утонченная вершина субъективизма, произвольная для каждой индивидуальности, не есть религия и ничего общего с религией не имеет. Религия всегда признавала и всегда будет признавать орган, который соединяет человека с реальным Божеством, реальность проникает через этот орган в человека, наполняет его. Мистики признают такой орган и тем возвышаются над психологизмом и субъективизмом, но мистики-иррационалисты не хотят видеть разумности, осмысленности этого органа, не хотят видеть внутренней связи этого нашего органа с Логосом. Так, иные люди думают, что усиление прав субъективности и есть признание прав религиозности. Это либерально и гуманно, это не так дико, как отрицание прав религиозности у материалистов, грубых позитивистов, марксистов и пр., но ужасно, но ложно. Религия начинается там, где психические, индивидуальные состояния переходят в транс-психические, сверх-индивидуальные, где субъективность развивается, сливаясь с вселенской объективностью.

Утончение и усиление хаотического субъективизма ведут к небытию, к исчезновению личности как некой реальности, Хаос субъективности, уловляющий психические миги текучего бытия, не только соборности враждебен, но, и прежде всего, индивидуальности; интимной индивидуальности и неповторимой единственности личного предназначения нельзя найти в этом хаосе. Личность есть некоторая реальность в мировом бытии, имеющая свое особое назначение в мировой гармонии, отличное от назначения других реальных личностей, с ними связанная и соединенная, но не смешанная. Субъективизм смешивает свою личность со всеми вещами мира, которые принимает лишь за свои состояния, не отличает реальностей в мире и не чувствует своей личности в ее единственности и осмысленности. *) Как субъективизм и психологизм в рели-

*) Переживания еще не реальность, они могут быть иллюзорны

XL

гии, так и иррационализм в мистике теряют реальность личности, — объективной, составной части мирового бытия, так как одинаково не хотят знать Смысла, определяющего всему иерархическое место. Нужно перейти к мистическому реализму и сверх-рациональному объективизму.

Религия меоническая — вот характерное изобретение опустошенного сознания современного, тоскующего человека, продукт полной потери реализма, реального ощущения бытия, и разрыва с живой историей мира, с истиной прошлого. Меонизм, который так искусно и искусственно защищает Н. М. Минский в своей «Религии будущего», и есть опыт человека, порвавшего всякую связь с реализмом истории, потерявшего всякую надежду, опыт выдумать религию, прийти к религиозному экстазу независимо от мировых реальностей, помолиться Богу, независимо от того, существует ли Он реально, или не существует. *) Это иллюзионистская мистика, порождение чисто отрицательной работы последних столетий, разрушавшей все мосты к абсолютной реальности, подрывавшей самое первоначальное ощущение бытия. Это хитрая попытка религиозно утешиться, признав абсолютную истинность позитивизма и атеизма. Критический идеализм в современной философии есть тот же меонизм, ценности и нормы Виндельбанда и Риккерта это — меоническая святыня. Подобно Минскому, германская иллюзионистская философия предлагает нам молиться несуществующему богу, меону, не сущему, небытию. Уже философия Фихте вела к пониманию бога исключительно как абсолютной цели мира, а не абсолютной его сущности. Для современного анти-реалистического, иллюзионистского сознания Бог перестал быть «он» и в лучшем случае остался, как святой «меон». В меонизме есть тоска и томление, но нет никакой связи со смыслом всемирной истории, нет никакого религиозного исхода. Это — болезнь современного человека, детище рационализма, не допускающего данности нам реального бытия, продукт «отвлеченного» и чисто отрицательного развития, разрыва с тысячелетним ростом истины в истории.

и становятся реальными, лишь когда отнесены к объективно узнанным существам, к некоторым субстанциям. Реальность переживаний связана с различением объективных реальностей мира.

*) Главный грех Минского, резко отделяющий его от нас, это полный разрыв между религиозной мистикой и нравственностью. Мистика Минского имеет мало отношения к жизни, нравственность не подчинена мистике, не мистична и не религиозна, а утилитарна. Яд позитивизма и утилитаризма повлиял и на два моральных пути Минского — путь удовлетворения и путь отречения. Есть один только моральный путь: не удовлетворение и отречение, а утверждение мистической личности. Слабость ощущения мистического призвания личности — главная беда Минского.

XLI

Значение «декадентской» мистики несомненно, в ней накапливаются материалы для нового религиозного сознания, в ней новый опыт сгущается. Для претерпевших декаданс, для переживших подпольный мистический опыт многие вещи старого мира сделались пресными. Пресен отвлеченно-моральный и отвлеченно-общественный пафос, пресна позитивная, рациональная жизнь, пресно служение рационализированному добру, лишенному индивидуальной интимности и красочности. Нет уже вкуса к простому и обязательному служению благу человеческому, нельзя уже тревожные отпады и провалы предотвратить во имя отвлеченных идей прогресса, нравственности и интересов человечества. Обостряется вопрос об абсолютном Смысле жизни, об абсолютном утверждении индивидуальности, усиливается жажда общения с иными, не пресными мирами. Хотят иных, нездешних, необычайных переживаний, так как здешнее стало невыносимо скучно и серо. Переходят к мистической религии, новой вере, более полному сознанию. *) Но для перехода этого необходимо преодолеть декадентство, которое больно самой страшной болезнью — потерей реальностей. Обвиняют декадентов в безнравственности, в безумии, в противообщественности и многом другом, но есть одно только сильное обвинение, еще не высказанное, — в отсутствии реализма, в переживании бытия как иллюзорного, в потере различия между «я», состояниями этого «я» и миром «не-я». Религия эстетизма и есть потеря всякой надежды на реальное бытие, замена реального бытия созерцанием кажущегося.

V

Подпочва всякой религиозности есть первоначальное ощущение объективного, абсолютного Смысла мировой жизни, ощущение связи со вселенской жизнью. Современная потеря религиозности в сущности связана с глубоким пессимизмом. В основе позитивизма лежит неверие в смысл жизни, в Разум мира. Люди, потерявшие религиозное ощущение, пытаются заменить погибший объективный, абсолютный смысл бытия «смыслом» субъективным, условным. Нет сознания безмерной ценности жизни, абсолютного предназначения личности, затмился смысл происходящего, исчезла первоначальная мистическая чувственность. Самая пламенная

*) Люди старого сознания и старых чувств проявляют поразительную грубость и примитивность в оценке того, что иногда называют «глубинами сатанинскими», рационализируют и морализируют над непонятной трагедией. Даже Вл. Соловьев оказался не на высоте и читал нотации, взывал к прописям. Побольше чуткости и мягкости, поближе к Христу, — христиане!

XLII

революционная вера в прогресс, самая могучая энергия, направленная на благо человечества, в корне своем — пессимистичны; эта вера — лишь субъективно-человеческая, иллюзионистская вера, подменившая веру объективную, абсолютно-осмысленную, эта энергия с горя направлена на ближайшее, заглушает ужас бессмысленной жизни. Жизнь не имеет никакого смысла и никакой ценности, в мире нет Разума, нет Добра как силы, поэтому — будем мы, несчастные существа, помогать друг другу, тесниться друг к другу, обоготворять свое относительное, слишком временное, человеческое существование, будем поклоняться плохой бесконечности прогресса, в котором будущее пожирает прошлое для того, чтобы и его пожрало новое будущее, когда само превратится в прошлое. Бытия полного, вечного, абсолютного по своему смыслу нет и быть не может, поэтому будем цепляться за отрывки, куски бытия, будем жить иллюзией, смыслом, нами самими созданным, выдуманным, а не реально данным. В самом позитивизме, жизнерадостном и бодром, есть что-то буддийское, так как последняя перспектива и крайний предел всякой позитивистической веры есть небытие, смерть всех и вся, а начало и исход — бессмыслие данного бытия.

Низко ценится жизнь, не смотрит современный человек на себя как на сосуд с драгоценной влагой, который нужно бережно нести к высшему источнику. Часто герои революции отдают жизнь свою, жаждут жертв, так как жизнь не представляется им ценностью, данной свыше, так как не дорожат они этим бессмысленным существованием. Лихорадочным деланием и слепым подвигом заглушают нередко свой пессимизм, свое неверие в смысл мировой жизни, потерю связи с первоисточниками жизни. Так страшно становится это делание без веры в высшую и окончательную цель, без связи со смыслом объективным, что хотелось бы прописать рецепт толстовского «неделания». Постигнуть смысл жизни, ощутить связь с этим объективным смыслом, есть самое важное и единственно важное дело, во имя его всякое другое дело может быть брошено. Интересно, что исторические религии тоже как бы отчаялись постигнуть смысл жизни, не верят, что человеку может быть доступна Божественная истина, и потому требуют подчинения слепому авторитету. Толстой не проповедует неделания, он предостерегает от «делания», заглушающего ощущения смысла вещей, призывает сделать перерыв, чтобы задуматься над целью жизни. И есть в этом великая правда. Всякое дело, всякий подвиг человеческий должен иметь своей основой веру в объективный смысл жизни, должен связать себя с объективной целью мира.

Самой коренной причины этой потери смысла жизни, этого пессимизма, ведущего к самоубиению, этой смерти религии, нужно искать в дуализме

XLIII

старого религиозного сознания, в разрыве между религией и земной судьбой человечества. В исторической судьбе христианства есть что-то странное и таинственное. Вся человеческая жизнь, человеческая общественность и культура, вся «плоть» этого мира, вся мировая история остались как бы вне христианства, остались анти-христианскими, религией не освященными. Победа христианства в истории была не столько победой христианства над этим миром, сколько приспособлением к этому миру, победой этого мира над христианством. Языческое государство, языческая семья, языческая наука и искусство торжествовали в истории, и церковь противоестественно соединялась со всякой мирской силой, когда потухал огонь костров, на которых сжигались мировая культура и свобода. Не оказалось христианского пути истории, христианского решения проблем общественности и культуры. Христианство торжествовало лишь как индивидуальное религиозное настроение, лишь как путь индивидуального спасения и в очищенном, бескомпромиссном своем виде создавало идеал аскетической, монашеской, уединенной от мира, святости. Что такое святость, соединенная с миром, утверждающая мировую историю, мировую культуру творящая общественность, — историческое христианство не знает, никакого пути тут не указывает. Все земное признавалось лишь слабостью, лишь уступкой греховной человеческой природе. Евангелие было признано для земли несбыточной утопией. Всякое обращение исторического христианства к земле, к мирской культуре, к государству, было отвратительным компромиссом, падением, предательством или жестокостью. Многому хорошему научило христианство о смерти и индивидуальном спасении, но ничему почти хорошему не научило о жизни и о спасении мира в земной истории. В сущности, старое религиозное сознание отрицает смысл всемирной истории, признает всю культуру недоразумением, не понимает предназначения земной плоти. Сама земля для исторического христианства есть соблазн, ни для чего не нужный. Мировое освобождение, мировое творчество культуры есть зло и, скорее, регресс, нежели прогресс. Старая религия сходится с позитивизмом в признании бесцельности исторического прогресса, но первая не любит этого процесса, второй же любит его. И вся наша надежда на религиозное возрождение, на возвращение к нам сознания смысла вещей основана на том, что религия обратится к земной судьбе человечества, осмыслит и освятит великую культуру, обратит нас к творческому созиданию будущей праведной общественности. Новое, более полное религиозное сознание тесно связано со смыслом всемирной истории, с «плотью» мира, с верностью земле. Единственная христианская книга, в которой говорится о завершении смысла всемирной истории, «Откровение св. Иоанна», игнорировалась всеми историческими формами христианства, и апокалипсические пророчества остались непонятыми. Чисто инди-

XLIV

видуальная, лично спасающая, от мира отвращающая религиозность нам недостаточна уже, не удовлетворяет нас, она привела к трагическому кризису, к потере смысла всего происходящего в мире. Таинства в исторической церкви совершаются уединенно, не соединяют с людьми и миром, в церкви нет соборности, как ни дико это звучит.

В наших «черносотенных» митрополитах и архиереях, этих фарисеях, продавших Христа, в звероподобных христианах — кровожадных погромщиках, сказываются плоды религиозного дуализма, как некогда плоды эти сказывались в кострах инквизиции. Историческое христианство создало страшное сочетание личного благочестия с каким-то озверением и одичанием в жизни, с общественной неправдой и насильничеством. Ведь Иоанн Грозный был «благочестивым христианином»; ведь еврейские погромы, в которых теряется облик человеческий и люди превращаются в зверей, — совершаются «христианами» во имя своей веры. Сказано: «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царствие Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного». И можно спокойно не признавать христианами всех этих христопродавцев, защищающих казни и убийства. Но историческая церковь должна смыть с себя позор. Мы подходим к великой проблеме: как жить религиозно, а не только религиозно умирать, как сливаться религиозно с землей, а не отрывать от нее небо. И потому реставрации старой, неполной формы религии для нас не может быть, нельзя повторять старой истории. Религия должна сделаться светской, чтобы мир сделался духовным; не функцией жизни она должна быть, а самой жизнью, всепроникающим духом жизни. Таинства религии должны слиться с таинствами жизни, и благочестие, отвлеченное от всей полноты жизни, противоположное всему, что творится благочестивым в мире, не должно больше существовать. «Христианство» как хождение в церковь по праздничным дням и выполнение мертвых обрядов, и безбожие и бесчеловечие в жизни есть ложь и мерзость. Неудача исторического христианства была в невозможности для него подчинить себе все стороны жизни.

VI

Если бы меня спросили, в чем кризис человеческого бытия, давно уже начавшийся, что надломилось в человеческой жизни и причиняет нестерпимую боль, то я бы сказал: родовое *) начало рушится, начало

*) Понятие рода, родового быта, я употребляю в гораздо более обширном, философском смысле этого слова, чем это принято в науке, которая говорит о родовом строе, предшествовавшем образованию государств. Метафизика рода и до сих пор правит миром.

XLV

личное против него восстало. Человек не может уже довольствоваться натуральным бытием, натуральным продолжением своим, он захотел чего-то сверх-натурального, сверх-природного, так как в натуральном, природном бытии нет еще личности, соединение людей там безлично, продолжение человечества антагонистично личности. Человечество натуральное есть род, безличная и противоличная сила, метафизико-биологическая стихия, для которой личность человеческая всегда есть средство, капля в море. На безличном родовом начале покоился до сих пор весь человеческий быт, все формы государственности, семьи, нравственности, все устои жизни. Общественность эволюционировала, сменялись разные формы, сменялся так называемый «родовой быт» более развитыми государственными формами, но натуральный род в нашем смысле не оставался субстанцией человеческого бытия. Люди натурально-родовым путем соединялись, натурально-родовым путем размножались, во имя поддержания рода совершенствовали свои общественные формы и нравы. Натурально-родовое, безличное начало восходит к изначальной метафизической связанности, к потере личности в грехопадении, к порабощению природной необходимостью, к проклятию жены — рожать в муках. Вместо вечного личного бытия, находящего свою полноту в бытии абсолютном, торжествует бытие безличное и временное, с вечной сменой рождения и смерти. Чисто природное бытие всегда безлично, несвободно, порабощено необходимости, подчинено роду, в котором смерть торжествует наряду с рождением. Рождение есть начало смерти, в нем личность уже распадается. Личность есть то, что не рождается и не умирает, не подчинено природной необходимости, есть не родовое, а побеждающее род начало. А между тем все человеческое существование около рода и во имя рода создается, к смене рождения и смерти приспособлено, безличное начало культивируется в государстве, в семье, в морали, во всем быте. И религии вокруг рода, вокруг рождения и смерти возникали и развивались. Натуральные таинства былых религий были таинствами рождения и смерти, а не самой жизни, вечной, личной жизни. Розанов могущественно восстает против религии смерти, но не во имя религии жизни, религии вечного бытия личности, а во имя религии рождения, т. е. опять-таки безличного родового начала, несущего в себе потенциальную смерть, вечный распад. Родовое начало творит, но творит плохую бесконечность, множит несовершенство в мире, дробит личность и ведет к вечному возвращению.

Религия Христа, Личности по преимуществу, восстала против родового начала с небывалой силой, осудила природное, безличное, не победившее смерти бытие. «Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и мать». «Я пришел разделить человека с отцом

XLVI

его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, — недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня». А сущность родового начала, которое все еще царит в нашей жизни, в предпочтении «брата, и сестры, и матери» — «Отцу Небесному». Христос пришел разделить мечем природно-родовое, безличное соединение людей во имя соединения личного и сверх-природного в любви к Отцу Небесному. Христос пришел спасти личность от смерти, утвердить ее бытие в вечности и потому отверг род, дробление во времени с постоянной сменой рождения и смерти. Христианство в истории поняло и приняло истину о личном спасении на небе, но не сделало отсюда никаких выводов для земли. На земле по-прежнему торжествовало родовое, натуральное начало, исчезла в нем личность и христианство все это оправдывало. Христианское государство, христианская семья, весь христианский быт — безлично-родовой и только отдельные праведники побеждали род, но путем аскеза, ухода от мира. В монашеско-аскетическом отрицании рода и рождения проявляется не личная жизнь, а безличная смерть. Для мира, для земли, для жизни историческое христианство предоставляет быт языческий, языческую общественность, полное торжество естественного рода, для личности же вместо жизни — смерть как путь спасения. В христианстве, кроме аскетического, монашеского идеала святости, выработался еще светский идеал святости как верности роду, идеал хорошего семьянина, верного сына отечества, хорошего слуги государства, человека с хорошими традициями и нравами, полезного для процветания человеческого рода, именно рода, а не человечества как соединения личностей в сверх-природном единстве. Для массы человечества христианского периода истории религиозность сводится к добрым родовым нравам, к выработке рода своего и к соблюдению обрядов, связанных преимущественно с рождением и смертью. А жизнь личности, а утверждение ее в вечности, преодолевающее смерть и рождение, а соединение личностей в человечество — богочеловечество? Религия как бы сбилась в истории с пути.

В нашу эпоху консерваторы, в глубоком и опасном смысле этого слова, это те, которые хотят охранить родовое начало, которые с родовым бытом связали свои религиозные чувства. Такими консерваторами являются не только исторические христиане, не только пребывающие в первобытной языческой темноте, но и передовые позитивисты и атеисты, поклоняющиеся человеческому роду, рождающему и смерти не побеждающему. Революционно в истинном смысле слова сейчас восстание личности против рода, именно личности в сверх-природной ее сущности, а не хаоса эмпирической психики и физики, который часто принимают за личность. Только с личным началом

XLVII

может быть связано религиозное возрождение. Религия будущего противопоставит родовому государству — соединение личностей в сверх-природном человечестве, т. е. в богочеловечестве; родовой семье — соединение личностей в сверх-природной любви, о которой Христос сказал: «Могущий вместить да вместит». Тайна христианской любви еще не разгадана, и мы уже хорошо знаем, что разгадка эта не в альтруизме, не в филантропии, и не в сентиментальности, не в смиренном служении долгу относительно ближнего, а в мистическом влечении, радостной встрече, творческом соединении в божественной гармонии. Религиозное значение пола безмерно, в нем сокрыта тайна всякого соединения. Новое отвержение рода будет не старым аскетизмом, воздержанием от жизни, как это было в историческом христианстве, а утверждением сверх-природной плоти, сверхприродной любви, сверх-природного соединения людей, преображения земли. Родовому, безличному, подчиненному закону необходимости и закону тления состоянию человечества возрожденное религиозное сознание противопоставит начало личности и соборности, т. е. соединения в Боге, а не в природе. Богочеловечество утверждает не только полноту духа, но и полноту плоти, но плоти не тлеющей в противоположность человечеству природному. Наша проблема — соединение личностей в единство сверхчеловеческое, а не соединение безличностей в единство под-человеческое. Судьба религии зависит от того, возможно ли личное, свободное от естественной необходимости и естественной смерти утверждение плоти, возможна ли новая любовь в мире. В чем последняя метафизическая основа бытия: в страдании ли или в мистической радости? В чем путь спасения: в отрицательном только страдании или в положительном и радостном мистическом влечении? В идеализации страдания есть соблазн честолюбия: ложная гордыня духа нередко ведет к жажде жертвы. В метафизическом упоении страданием есть опасность соблазняться духом небытия и утонченным садизмом. Наша религия должна быть более, чем христианской, она должна быть религией богочеловеческой, религией совершенного соединения Божества и человечества, совершенного воплощения Духа в жизни человечества, восполнением и дополнением истины христианства. *) Уже явление Христа было преодолением как безбожного человечества, так и бесчеловечного божества, но преодоление

*) О религиозном раскрытии природы Духа в историческом процессе говорят Гегель и Шеллинг, у нас говорил даже Чичерин, предчувствовал Вл. Соловьев, но яснее всего почувствовал Мережковский Следует отметить, что Сен-Симон очень глубоко почувствовал необходимость религиозной реабилитации плоти и говорил о неполноте христианства. Много поучительного также мы находим у романтиков и теократов начала XIX века.

XLVIII

это совершилось лишь в личности Богочеловека. Ныне должно это совершиться в человечестве, в богочеловечестве, в религиозной соборности. Настали времена поворота человеческого рода к богочеловечеству, преодоления кажущегося разрыва между Богом Отцом и Богом Сыном. *) В истории христианства мы не видим еще богочеловечества, в ней все еще торжествует человеческий род, природное состояние в якобы христианской, а в сущности языческой семье, государстве, морали, быте; и все еще Божество кажется бесчеловечным, Богом мертвых, а не живых, отвращающим от жизни, от земли, от истории мира. Богочеловечество есть прежде всего преодоление дуализма божеского и человеческого, одухотворение плоти в человечестве и воплощение духа, синтетический момент в мистической диалектике бытия. Бесчеловечной религии, насилующей личность, умаляющей жизнь, оправдывающей убийство как кровавую жертву Богу, враждебной матери-земле, мы не только не можем и не захотим принять, но и точно знаем, что это не религия, а сатанизм. Если представители церкви выступают против свободы, против достоинства личности, защищают насилия и казни, отрицают науку и искусство, ненавидят жизнь, то мы знаем, что они слуги церкви сатаны, что их бесчеловечный бог есть выдумка безбожного человека. Также знаем мы теперь, что такое безбожное человечество: оно враждебно личности и свободе, враждебно вечной жизни и находится во власти смерти, оно также жестоко и насильственно, как и бесчеловечное божество. Совершенная человечность и совершенная божественность — одно, должно стать одним в богочеловечестве, было одним в Богочеловеке. Окончательное освобождение и окончательное соединение человечества, не человечества-рода, а человечества-соборности личностей, не рождающих и не умирающих, есть полнота и гармония бытия в Боге. Религия истинного Бога прежде всего человечна, ложная же религия человечества прежде всего недостаточно человечна, насильственна и жестока к личности, злобна по отношению к мирозданию. Жестокость к лич­ности, насильственность и злобность есть корень сатанизма, так узнаются черты дьявола, как Дух Божий узнается по любви, доброте и высшей свободе. С молитвы начинается религиозная жизнь. Молитвенность да станет основой всего нашего отношения к миру!

__________

*) Величайший из мистиков Мейстер Экхарт учил о первоначальном Божестве (Gоtthеit), которое первоначальнее Бога (Gоtt), глубже всех ипостасей Св. Троицы. Тут чувствуется прозрение, разрывающее грани религиозной диалектики мировой истории.

IL

Эти основные идеи о мистике и религии устанавливают исходные посылки для моей книги, в которой с религиозно-философской точки зрения будут рассмотрены проблемы государства, социализма, анархизма, пола и церковности. Основная мысль моя та, что мистика должна быть религиозна, что безрелигиозная мистика не реальна и ведет к распадению личности и небытию. Вместе с тем всякая религия мистична, таинства — мистичны, религия же не мистическая так же не реальна, как и безрелигиозная мистика. Мы ждем откровений Св. Духа о новой общественности, о религиозном ходе вселенской культуры и религиозном ее завершении, ждем преодоления дуализма религии и мировой жизни, небесной святыни и земной истории. В книге этой я делаю опыт религиозной постановки проблем общественности и верю, что на пути этом нас ждут новые открытия. Посильный вклад в религиозную философию общественности, исходящую из идеи богочеловечества, есть обязанность каждого мыслителя, который по-новому подходит к религии. Каждый из нас должен нести камень для будущего здания синтетического религиозного учения. Исхожу я от зрячей, сознательной мистики, от мистического реализма, который противоположен «здравому смыслу», но может быть оправдан разумом. Начну с боговдохновенной легенды о «Великом Инквизиторе» Достоевского, в которой сходятся все нити религиозного смысла истории и общественности.

«И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». (Мф 4, 3, 4)

I

С тех пор, как человек отпал от Бога и пошел устраивать жизнь свою вне Бога, преследует его древнее проклятие: «Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей». И началась для человечества тяжелая борьба за существование, в поте лица своего добывал человек хлеб свой. В основе всей человеческой культуры лежит необходимость победы над природой, мучительное решение проблемы хлеба насущного. После смерти самое сильное проявление мировой испорченности, метафизического зла в мире это – тягота борьбы за существование, нужда и бедность, добывание хлеба из проклятой земли. Своими слабыми силами защищает себя человек от хаотических, безумных сил распавшейся природы, укрывает себя от дождя и ветра, от холода и непогоды, извлекает себе из слепых природных сил пищу, спасается от голода. Почти нечеловеческими усилиями защищается от разъяренных стихий мира, создавая искусственную социальную среду. Человечество поддерживало свое существование и развивало культуру, но никогда не могло

69

решить справедливо, безболезненно и окончательно проблему хлеба насущного, не могло победить ужас борьбы за существование, ужас голода и бедности. Мировое освобождение человечества от старых уз и мировое развитие культуры не столько решают основные проблемы человеческой жизни, сколько обостряют эти проблемы до последней крайности, раскрывают внутреннюю антиномичность и трагичность человеческой жизни в здешнем мире.

В XIX веке наступили времена, когда особенно обострилась антиномичность человеческого существования. Начался какой-то коренной, еще невидимый поворот в самой основе человеческой жизни, и старая проблема хлеба, поддержания жизни, проблема бедности, сделалась основной, от ее решения была поставлена в зависимость судьба человечества. Значение экономической проблемы организации питания было подмечено марксистским пониманием истории, хотя понимание это приняло уродливые и ложные формы. Отныне социализм, претендующий окончательно разрешить проблему человеческого существования, обещает устранить ужас вопроса о хлебе, делается основой новейшей истории. Вокруг социализма вращаются все вопросы общественности и с ним связаны все проблемы культуры. Социализм сразу же заявил претензию стать религией для нового человечества и внутренняя связь его с религией не подлежит сомнению. Обожествленными человеческими силами обещает социализм снять древнее проклятие, устроить греховный мир, не воссоединив его с Богом.

В былой экономической жизни человечества труд был связан с религией, так или иначе освящался религиозно, так как и отпавший от Бога мир все же сохранял мистическую связь с абсолютным источником своего бытия и Бог промышлял о своем творении. Экономические материалисты совершенно верно устанавливают связь между производственным экономическим процессом, между формами труда и религиозными верованиями народа, но для них остается закрытой та окончательная правда, что не религия зависит от экономических отношений, а экономические отношения от религии. Социализм стремится к тому же, к чему стремятся все религии, к освобождению человечества от гнета природы, от необходимости, от страдания. В

70

социализме чувствуется религиозный размах, универсальность цели, и эта связь с целями религиозными особенно чувствуется в самой совершенной форме социализма – в социал-демократии. Социал-демократия есть самый большой соблазн современного человечества, симптом религиозного перелома и грядущего разделения в мире.

Есть два типа социализма, две в нем стихии, очень различные, и в социал-демократии, как явлении двойственном, эти два типа соединены и должны быть расчленены философским анализом. Есть социализм нейтральный, организующий питание человечества, целесообразную экономическую жизнь, решающий проблему хлеба насущного, не претендующий заменить хлеб небесный хлебом земным. Этот тип социализма имеет огромное значение в жизни современного человечества и будет играть большую роль в грядущей истории, но в конечном, религиозном смысле он нейтрален, он только расчищает почву, на которой могут произрасти самые различные цветы. Социализм этот не претендует быть вероучением, не заменяет религии, он действует в социальной среде, которая будет ареной битвы противоположных религиозных начал, но сам по себе не есть еще ни одно из этих начал. Образование нейтральной социальной среды, накопление в ней богатств и нарастание социальной справедливости есть исход из природного, звериного состояния, есть очеловечение человечества. То, что я называю нейтральным социализмом, есть человеческая правда, не превратившаяся еще ни в сверхчеловеческое добро, ни в сверхчеловеческое зло. Этот человеческий процесс, это преодоление первобытного зверства и первобытной власти природы заключает в себе божественную правду, первоначальную, исходную правду и над ним есть благословенье Бога Отца. О нейтральной социальной среде и нейтральном социализме мы будем говорить в следующей главе, а сейчас присмотримся к социализму религиозному или, вернее, претендующему заменить религию.

Социалистическая религия не есть организация экономической жизни, удовлетворение экономических потребностей человечества, не есть установление экономической целесообразности, не есть уменьшение рабочего дня или увеличение заработной платы, это – целое вероучение, решение вопроса

71

о смысле жизни, о цели истории, это проповедь социалистической морали, социалистической философии, социалистической науки, социалистического искусства, это подчинение всех сторон жизни хлебу насущному, это – замена хлеба небесного хлебом земным, искушение превращением камней в хлеба. В социализме, как религии, происходит замена былых религий, решаются по-своему все вопросы религиозного сознания, появляется уже не человеческая правда, не о нейтральной среде, из которой вырастают противоположные религиозные начала, идет в нем речь: в нем является уже что-то сверхчеловеческое, последнее, религиозно-тревожное, религиозно не безразличное. Появляется социалистически-религиозный пафос, и в нем чувствуется уже начало сверх-историческое, начало атеистическое, пафос этот связан с обоготворением грядущего человечества, с человеческим самоутверждением, и есть в нем страшная жажда устроить этот мир не только помимо Бога, но и против Него.

Социал-демократия, обоснованная марксизмом, есть самая совершенная и законченная форма социализма, и именно социализма религиозного. Марксистский социализм особенно настаивает на том, что существует социалистическое жизнепонимание и жизнеощущение, что социалистический мир есть мир преображенный, что социалистическое общество есть начало уже сверх-исторического процесса (или исторического, если считать все, что было до сих пор, введением в историю), что человек, социалистически мыслящий и чувствующий, есть новый человек, нормальный человек, что пролетариат есть истинное человечество. Социал-демократия провидит не только новые экономические формы, новую организацию производства и распределения, но и новую социалистическую культуру, которую целиком выводит из экономического коллективизма, подчиняет хлебу земному. Социал-демократия жаждет рая земного и ненавидит рай небесный. Она проповедует, что религия есть частное дело, что религия ее не касается, но это хитрость, это только чисто формальное утверждение свободы совести. В действительности социал-демократии есть очень большое дело до религии, так как она сама хочет быть религией. Для нее религия не частное дело, для нее всякая религия есть

72

ложь и зло, мешающее устроить земной рай, дурманом поддерживающее эксплуатацию трудящихся классов. Лишь по тактическим, оппортунистическим соображениям социал-демократия, как политическая партия, не касается религиозных вопросов, не ведет антирелигиозной пропаганды и даже допускает в число своих членов людей религиозных. Но ведь социал-демократия не только политическая партия и даже менее всего она чисто политическая партия, это – новая культура, новая жизнь, новая лжерелигия, и всем духом своим проповедует социал-демократия атеизм, обоготворяет социалистическое человечество, утверждает призрачно-реальную жизнь на земле помимо и против религиозного смысла жизни. Религия не частное дело, ни для кого она не частное дело, а самое объективное, самое вселенское. Формальная истина декларации прав, свободы совести не должна от нас заслонять той материальной истины, что религия есть главное дело жизни, самая суть ее, что от религии зависит судьба Вселенной. Да и свободу совести социал-демократия признает лишь на словах, социал-демократический дух не имеет вкуса к свободе совести и вообще к свободе, на деле она отменит свободу слова, если это понадобится в интересах пролетариата, социализма и революции. Социал-демократия хотела бы изнасиловать человеческую совесть во имя счастья людей, во имя земного рая, принудить хотела бы человечество к мыслям и чувствам, избавляющим от мучений, связанных с вопросом о смысле и цели жизни, о вечности, о свободе сверхчеловеческой и пр. Религия есть частное дело – это экзотерическая часть социал-демократического учения, но есть еще часть эзотерическая, гораздо более важная, в которой религии объявляется непримиримая война, в которой Бог должен быть устранен во имя счастья людей, во имя освобождения пролетариата от всех ценностей, чтобы сделать его самого высшей ценностью. У русских социал-демократов все это обнажается, радикализм русской природы снимает культурные покровы европейской оппортунистической социал-демократии и бьет в самый центр.

О, конечно, в социал-демократии есть много элементов религиозно-нейтральных, не претендующих заменить религию, стать новой религией, организующих лишь питание че-

73

ловечества, решающих проблему хлеба, не подменяющих хлеба небесного земным. Эти элементы нейтрального, не «отвлеченного» социализма, готовые подчиниться высшему началу жизни, а не подчинять себе всю жизнь, очень могущественны в современном социальном движении, но сейчас не это нас интересует. 8-ми часовой рабочий день, фабричное законодательство, муниципальный социализм, кооперативное движение, ослабление экономической эксплуатации, общественно-целесообразная организация производства – все это явления религиозно-нейтральные и оправдываются религиозным смыслом жизни, который требует освобождения человечества от всякого экономического и политического гнета. Самое радикальное уничтожение эксплуатации, упразднение рентных доходов и частной собственности на орудия производства, коллективизация производства – все это не есть еще переход социализма в религию и остается нейтральным по отношению к религии и потому способно подчиниться религиозной истине. Социалистическая лжерелигия начинается там, где хлеб земной подчиняет себе всю жизнь и культуру, где во имя дележа «хлеба» человек отрекается от своего первородства, где во имя социального рая отвергается хлеб небесный, где обоготворяется пролетариат и грядущее человечество, где начинает строить социализм вавилонскую башню, где устраивается человеческая жизнь без смысла, без цели, без Бога.

Я говорил уже, что в Карле Марксе, отпечатлевшем свой сильный дух на социал-демократии, чувствуется злая стихия. Маркс ненавидел самую мысль о Боге, о которой богоборец Иван Карамазов сказал: «До того она свята, до того трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку». Богоборчество Маркса было совсем иной природы, нежели благочестивое богоборчество Ивана Карамазова: это было волевое и сердечное отвращенье к Смыслу мира, волевое и сердечное, страстное стремление устроить мир и человеческую жизнь по своему субъективному, выдуманному смыслу, это – дух Великого Инквизитора. Марксизм полагает, что злоба есть единственный источник добра, что нужно раздувать, усиливать зло, чтобы правда явилась в мир. Маркс не даром любил Мандевилля. Он не видел положительного источника добра в мире,

74

не понимал доброй стихии. Капитализм есть зло и зло это есть единственная надежда жаждущих социалистического рая. Распадение общества на классы, классовые антагонизмы есть зло, но только от разжигания классовой ненависти и злой классовой борьбы может явиться в мир социалистическое добро. Нужно злобой и ненавистью напоить пролетариат и тогда от него произойдет грядущее совершенное человечество. Отношение марксизма к человеческой личности беспощадно и по своей жестокости может сравниться лишь с отношением старого абсолютного государства. Личность никогда не является целью, всегда – средством; личность сама по себе не обладает ценностью и оценивается лишь по полезности ее для завоевания пролетарско-социалистического рая; по отношению к личности все дозволено во имя благих целей социализма, можно лишить личность свободы и прав ее, можно не уважать ее достоинства, можно давить ее, если это понадобится для справедливых общественных целей. Нигде так не проявляется злое начало марксизма, как в этом безбожном и бесчеловечном отношении к лицу человеческому, к индивидуальности, и сам Маркс прегрешил более всех в этом отношении. В Лассале, более сложном и более человечном, нет этого злого начала.

Марксисты – социал-демократы делают себе фетиш из революции, из пролетариата, из будущего социалистического общества, из экономического коллективизма, но проходят мимо личности человеческой с холодом и равнодушием, не видят в ней никакой самоценности. Стихия безличности, отвлеченных средних величин окончательно торжествует в социал-демократии и потому враждебна она религии, для которой личность, всякая личность имеет абсолютное значение и абсолютное предназначение, не может быть обращена в простое средство.

II

Где искать последней социал-демократической святыни, где сокрыт бог социалистической религии? Социалистическая религия ни в прошлом ни в настоящем не видит ничего самоценного, теперь для нее никто и ничто не есть

75

цель, все – лишь средство для будущего. Не только живая личность и анти-социалистически настроенные классы общества являются средством, но и сам пролетариат, обожествляемый пролетариат, тоже средство для будущего, для завоевания социалистического общества. Но и всякий последующий миг человеческого существования будет мыслиться не как цель сама в себе, не как ценность, которую нужно глубоко пережить, а как средство для дальнейшего будущего.

Когда же цель будет достигнута, когда перестанет все превращаться в средство, когда народится поколение, которое будет само жить, а не унавоживать почву для жизни будущих поколений? Социалистическая религия не знает святыни высшей, чем человечество, чем человеческое благо, религия эта обоготворяет человеческое и отвергает все сверхчеловеческое. Почему же она так жестока к человечеству и человеку? Тайна тут в том, что обоготворение пролетариата, социалистического общества, грядущего человечества, земного совершенного человеческого состояния есть уже потенция новой религии сверхчеловеческого, есть устремленье к новому земному богу который явится в конце прогресса и во имя которого все и само человечество превращается в средство. Казалось бы, что в религии человечества есть часть истины религии богочеловечества, что в ней за человеком признается безусловное достоинство и значение, но очень быстро теряет религия человечества свой нейтральный характер и вступает на путь сверхчеловеческий. Человек признается средством для грядущего человечества, затем и грядущее человечество – средством для еще более далекого сверхчеловеческого состояния и в последнем счете для сверхчеловека, для земного бога. Этот грядущий земной бог, с которым связывается всякое земное совершенное состояние, последнее и окончательное, и есть святыня социалистической религии, во имя которой приносятся кровавые человеческие жертвы, жертвуют длинным рядом живых поколений. Конечное земное совершенство без источника своего – Бога будет не совершенным человечеством, соединением совершенных человеческих личностей, как мечтают наивные гуманисты, а явлением земного бога, – сверхчеловека, для которого все есть средство, который осчастливит «тихим, смиренным счастьем, сча-

76

стьем слабосильных существ» миллионы младенцев, – собранное насилием стадо человеческое. Не даром марксизм так охотно теперь соединяется с ницшеанством. Самоновейшие марксисты проповедуют пошловатый титанизм. То будет окончательным воплощением духа Великого Инквизитора, которому бессознательно служат предтечи социалистической религии, религии человеческого самообоготворения. Социалистическая религия, покорная духу Великого Инквизитора, хочет осчастливить людей, презирая людей. Предвечно-сущего, небесного Бога подменить богом земным, последним сверхчеловеческим воплощением мировой вражды к истинному Богу – вот окончательный пафос религии социализма, религии самодовольного человечества. Жалки и слабы надежды добрых людей, что все, наконец, станут земными богами, что к этому поведет социалистическое равенство, свобода и братство. Нет, земной бог в последнем конце будет один, как один Бог небесный, для него одного всякая человеческая личность и все человечество превращаются в средство, о нем мечтают, не ведая истины, земные мечтатели. К этому новому единобожию с диалектической неизбежностью ведет внутренняя логика религии социализма, да и вся позитивная теория прогресса. Перспектива плохой бесконечности прогресса, отрицая все самоценное в жизни, роковым образом ведет к обоготворению впереди какой-то земной точки. К чудовищному земному богу, вырастающему на груде человеческих трупов, на развалинах вечных ценностей, ведет тот дух, который отрицает абсолютное значение личности и связь ее с абсолютным источником бытия, который плохую бесконечность будущего предпочитает хорошей бесконечности вечности. Ужасна по своей жестокости теория прогресса, доведенная марксизмом до крайнего выражения. Будущее общество, будущее человеческое поколение, совершенное и благое состояние, к которому ведет прогресс, это какое-то чудовище, пьющее кровь поколений былых и современных, истязающее каждую живую личность во имя свое, во имя своей отвлеченности. И происходит погоня за призраком, каждое новое поколение оказывается таким же средством для будущих, как и все предшествующие, все не являются те счастливцы, для кото-

77

рых уготовано царство мира сего. Да и нет справедливости в том, чтобы когда-нибудь эти счастливцы явились, благополучие их не искупит былых страданий, былых несправедливостей.

Пути плохой бесконечности прогресса можно противопоставить путь иной: для каждой данной человеческой личности, для каждого данного человеческого поколения должно быть осуществлено высшее благо, должна быть утолена жажда, ничто живое не может быть превращено в средство, должно рассматриваться и как цель. Тогда прекратятся человеческие жертвоприношения грядущему земному богу, сверхчеловеческому результату прогресса, все превращающему в средство и никогда не достигающему цели, конца. Марксистский социализм гордится своей эволюционностью, своей преданностью теории развития, но глубоко чужд настоящего историзма, так как отрицает накопление вневременных ценностей в истории и отрицает органичность развития, не видит в прошлом семени, из которого вырастает мировая жизнь, а лишь сплошное зло, подлежащее упразднению, не понимает прогресс как раскрытия ценностей, заложенных в глубине вечности. Марксистский социализм не дорожит людьми, хотя не знает ничего высшего, чем человечество, не дорожит и абсолютными ценностями культуры, которыми полно и прошлое человечество, марксизм враждебен всему, что для вечности, что вне будущего времени приобретает ценность, что связывает личность с абсолютным источником жизни в каждую данную минуту. Марксистский социализм хочет образования в будущем огромной силы, которой все должно служить и во имя которой все может быть терзаемо и уничтожено, и личность в ее внутреннем значении и все вневременные ценности. Эта грядущая сила все уравнивает и умаляет, но чувствуется в ней дух сверхчеловеческий. Богоподобные человеки грезятся марксистскому социализму, новая порода, но последний конечный предел есть одна богоподобная сила, единое воплощение земной власти, отвергнувшейся от смысла мироздания. Скажут: социал-демократы прежде всего хотят сделать всех людей богоподобными, всех уравнять, а не одного возвеличить. Но это самообман. Тогда только равенство людей было бы справедливым и праведным, если бы

78

установить равенство абсолютно всех людей, всех живых лиц, когда-либо существовавших на земле, а не только грядущих, всех человеческих поколений, если бы такое равное право на счастье и благо было установлено. Социал-демократия начинает с того, что признает преимущественное право на счастье за поколениями будущими, и этим устанавливает аристократизм. Затем устанавливает преимущества пролетариата перед остальным человечеством: только пролетариату открывается истина и только эта новая аристократия может быть носителем добра. Наконец, социал-демократия устанавливает преимущества общественно-полезных и приспособленных людей и обрекает на гибель бесполезных и неприспособленных. Словом, социал-демократия утверждает аристократический подбор грядущей силы, по роковому закону необходимости надвигающейся, которой приносится в жертву все остальное человечество, все былые и современные жизни. О вселенском братстве тут не может быть и речи. Социал-демократическое равенство оказывается призрачным, разбивается законом временности.

Справедливое равенство, равенство прав всех человеческих поколений и всех живых личностей в мире не может быть установлено позитивно, а лишь религиозно. Только в религиозном порядке не забывается безбожно слезинка некогда замученного ребенка и признается равное право этого ребенка с правом последнего счастливца в грядущем совершенстве. Для социал-демократической религии не существует проблемы замученного в прошлом ребенка, не знает она жажды искупления его страданий, и потому нет в этой религии окончательной справедливости, истинного равенства. Религия прогресса и религия социализма строят жизнь в перспективе временности, временного совершенствования, но ведь можно строить жизнь в перспективе вечности, обращающей каждый момент бытия к абсолютному благу, и это для каждой личности, а не для отвлеченности еще не рожденных людей. Тогда настанет настоящее и радикальное улучшение, прогрессирование, а не призрачное и поверхностное. Нужно увидеть в жизни побольше самоцельного и самоценного, нужно установить тождество между целями и средствами. А этот подбор силы для грядущего, это отрицание безусловного значения челове-

79

ческого лица и какого бы то ни было блага и ценности прошлого и вечного ведет к постепенному выделению из мира высочайшей земной полезности и высочайшего земного могущества, т. е. к воплощению сверхчеловеческого начала противоположной религии, враждебной вселенской истине. Жить для только человеческого в других людях, для других времен и для призрака временного будущего – вот жестокий и несправедливый завет религии грядущей земной силы. Жить для сверхчеловеческого в себе, для всего живущего в мире во все времена и для вечности – вот завет истинной вселенской религии. Религия прогресса, религия поклонения будущему социалистическому обществу есть продукт родового начала, подчинение природному порядку, рабство у временности с круговоротом рождения и смерти. Не будем ничего делать для будущего времени, не будем думать о будущем, о временном, будем все делать только для вечности, будем смотреть не вперед, а вверх и вглубь, в хорошую бесконечность, не плодящую без конца несовершенства в мире.

Во времени должно время преодолеть и это и есть прогресс. Коренной враг, изначальное зло жизни – время, а религия социализма и прогресса на времени хочет воздвигнуть свое царство, создать справедливость в жизни.

III

Душа марксистского социализма – в ожидании всемирной социальной катастрофы, великой, невиданной социальной революции, всеобщего zusammenbruch'а, после которого наступит социалистический земной рай. Теория социальной катастрофы, zusammenbruchtheorie – не наука и не философия, а религия, религиозное упование, это эсхатология, учение о социалистическом конце истории и о страшном социалистическом суде. В социалистической вере в социальную катастрофу и наступление социалистического рая на земле возрождается хилиазм на новой почве, хилиазм, противоположный христианскому. Верующие социалисты ждут Нового Иерусалима, тысячелетнего земного царства, но не Христа, а иного бога. Марксистская теория социальной катастрофы не выдерживает научной критики и может считаться вполне

80

опровергнутой, теория эта не может ничего дать для реальной политики и отброшена практическим социал-демократическим движением в Германии, но она полна религиозных надежд сердца, религиозных предчувствий грядущего в мир земного бога и потому непреодолима на почве науки и политики. Если эволюционно-реформаторский социализм совершает свое справедливое дело в нейтральной социальной среде, то социализм революционный, социальная катастрофа, социальный переворот, превращающий царство необходимости в царство свободы – вращается в плоскости религиозно-мистической. Ведь социальных катастроф и революций, строго говоря, никогда не было и никогда не будет, бывает лишь социальная эволюция большей или меньшей интенсивности. Даже Великая французская революция не была социальной катастрофой в марксистском смысле этого слова, а лишь этапом в длинном процессе социального развития, изменения форм хозяйства, многовекового перехода от феодального строя к капиталистическому. Вера мыслителей ХVIII века в наступление либерального «естественного порядка», с которым связывалось совершенство на земле, очень мало осуществилась, далеко от этой мечты буржуазное общество XIX века, сформировавшееся в результате великой революции. И социал-демократическая вера в будущее социалистическое общество, которое должно образоваться в результате социальной революции, очень походит на былую веру в «естественное состояние». И судьба этих вер окажется схожей.

Социалистическое общество для верующего социал-демократа есть как бы конец истории, переход к процессу сверх-историческому, в котором все будет по-иному, наступит абсолютное добро, совершенное земное состояние и свершится страшный суд над злом. Для социалистической религии, формулированной лучше всего марксизмом, до социальной катастрофы «мир во зле лежал», вся культура покоилась на грехопадении, на экономической эксплуатации трудящихся классов общества, вся история сводилась к злой борьбе классов. После социальной катастрофы мир делается добрым, эксплуатация прекращается, борьба классов и самое их существование упраздняется и наступает царство правды. До социальной катастрофы не было че-

81

ловека, был только представитель того или иного класса, после социальной катастрофы рождается человек, пролетариат превращается в истинное человечество. Рождение социалистического общества в социальной катастрофе, в мировой революции не есть исторический факт, как и всякий другой, более или менее важный, это факт исключительный и единственный в истории мира, это почти мистический переворот в основе мировой истории. До этого переворота царствовала в мире лишь злая необходимость, после него в мире будет царствовать лишь добрая свобода. Это ли не мистика, это ли не чудо! Научно аргументировать против этой веры в «тысячелетнее царство» социализма, против этой религиозной жажды войти в Новый Иерусалим было бы бесполезно. О Царстве Божьем грезит человеческое сердце, снятся ему сны о золотом веке, в эсхатологии, в последнем конце и разрешении смысла мучительного мирового процесса неискоренимо нуждается человеческая природа. Но о царстве какого бога на земле грезят верующие социалисты, того ли Вечно-Сущего, что и на Небе? Эсхатология марксизма и религиозного социализма противоположна христианской, она провидит иной конец, хочет закрепления на веки этого испорченного мира и царства князя его, а не преображения этого мира, не свержения безбожного царства. По этой эсхатологии будут, после социальной катастрофы, царствовать на земле во веки веков богоподобные, обожествленные человеки, будет человечество окончательно замкнуто в своей человеческой субъективности, так как отвергнет, как призрак, мечту об иных мирах, о небе, о вселенском смысле и обоготворит лишь себя. Но обоготворившие себя человеки смерти все же не победят и останутся во власти закона тления. Христианская эсхатология провидит в конце страшную трагедию, последнее разделение мира и человечества, последнюю борьбу двух начал и окончательную победу Агнца. Эсхатология позитивно-социалистическая видит лишь одну половину, лишь победу врагов Агнца, торжество «князя мира сего», который осчастливит человечество, и не видит той трагедии, которая должна привести к концу этого мира, к новому небу и новой земле, – но этим только подтверждается истинность эсхатологии христианской. На-

82

рождение позитивной социалистической религии, с особой эсхатологией, с верой в «тысячелетнее царство» на земле новой правды, человеческой, а не божеской, обостряет проблему религиозного смысла всемирной истории и обнаруживает двойственность будущего, в котором не новое добро победит старое зло, а будет лишь расчищаться и освобождаться почва для окончательного выявления, как религиозно-доброго, так и религиозно-злого начала, будет готовиться окончательная трагическая борьба.

В социал-демократии, как религии, нарождается в мире демонизм гораздо более коренной и страшный, чем демонизм «декадентский», ницшеанский, чем демонизм моды. То, что на поверхности современной культуры принято называть «демонизмом», есть кризис души, переходное состояние, провалы, обострение трагизма, легко превращающееся в моду, но у всех демонистов, сатанистов и пр. и пр. не чувствуется силы и власти, грядущей в мир, не предчувствуется во всем этом воплощение земного бога. Слишком этот декадентский демонизм импотентен, слишком большое место в нем занимает мистификация. Жертвы современного демонического поветрия – люди слабые и печальные, раздавленные трагедией жизни, не находящие исхода, раздвоенные до последней крайности. Не «декаденты» будут строить вавилонскую башню, не люди трагического опыта и безысходной тоски, не Ницше и Иван Карамазов будут управлять земным царством. Черносотенство, хулиганство и реакционное изуверство представляют гораздо более реальную опасность, но все это силы, не имеющие будущего. В социал-демократической религии нарождается культ земной силы и власти, в ней грядет в мир земной бог, воплощение могущественного земного царства. Именно марксизм учит, что только сила, и сила злая, а не добрая, создаст царство земного божества, в нем земное властолюбие найдет себе окончательное оправдание, стихия природного, натурального, отпавшего от Бога мира найдет себе полное выражение. А сущность демонизма – в устройстве человеческой жизни на основе природной необходимости, в соблазне бытия призрачного, вечно умирающего, в соблазне владычества в мире тлеющем. Стихия демонизма – безличность, обольщающая личность счастьем

83

мигов бытия. Гипертрофия личности, отделение ее от вселенной это не есть еще последний предел демонизма, это лишь переходное состояние, которое ведет часто к потере личности, а иногда к ее обретению. В марксистском социализме царит стихия безличного демонизма, демонического и культа безличной силы, огромного бескачественного количества, культ земной власти без цели и смысла. Грядущее счастье, сулимое этим демонизмом, есть соблазн и самообман. Никогда не наступит золотой век, если человечество пойдет по пути природной необходимости и натуральной силы. Земное божество, которое воплощается и царствует на пути природно-человеческих, смертных сил, есть источник небытия и окончательной смерти.

Что страшно в социал-демократии, так это отсутствие в ее религии положительного, творческого содержания, бедность и убогость положительных перспектив. Весь ее пафос отрицательный, обращен на отрицание прошлого, с этим обращением назад связаны самые сильные страсти и социал-демократическое вдохновение, но все тускнеет, когда мы обращаемся вперед. Злоба к тому, что называется «буржуазной» культурой, есть самое сильное социал-демократическое чувство, этой злобой живет и дышит революционный социализм, к ней присоединяется лишь отрицательное чувство зависти к «буржуазным» богатствам. Все достоинство и честь революционного социалиста покоится на существовании гонителей, эксплуататоров и насильников, тюрьмы и штыка, словом, некоторого зла в жизни. Психология революционизма сплошь отрицательна, относительна и к той неправде, против которой революция направлена. Нет окрыленности и полета в революционизме, нет творческой способности перенестись в иные миры и глядеть вдаль. Выкиньте из души верующего социал-демократа и отрицательные чувства, связанные с буржуазией, эксплуатацией рабочего класса, государственным насилием и пр., и в ней ничего почти не останется. Революционер – тень былого зла, раб ненавистного прошлого. Сила революционного настроения измеряется злобой и ненавистью к злу, а не любовью и благоговейным уважением к добру. Обобществление орудий производства не может стать содержанием души, трудно прикрепить свой пафос к социальной

84

технике, к материальным предметам. Остается страшное желание воздвигнуть вавилонскую башню, устроить земной рай, остается страстная мечта о грядущем могуществе, но какое положительное содержание может быть в вавилонской башне, в этом устроенном земном царстве? Люди будут счастливы, вот и все, что говорят нам. Ценности прошлые и вечные отвергнуть: иные миры отстранены как вредная иллюзия, сверхчеловеческий объект воли исчезает. Остается воля человека, направленная на себя, на самообоготворение, т. е пустая, бессодержательная воля. Люди будут счастливы, зло былого насилия и угнетения исчезнет, но ничего не будет, не для чего будет жить, новым ужасом небытия будут охвачены миллионы счастливцев. Социал-демократическая религия в положительной своей части, обращенной вперед, есть религия небытия, и немудрено, что в свое оправдание ей приходится апеллировать к своим отрицательным заслугам, своим делам, обращенным назад, на искоренение старого зла. Но в этой отрицательной части она во многом сходится с нейтральным социализмом, как мы увидим ниже. По глубоко верному замечанию Вл. Соловьева, ложь социализма не в том, что он так много требует для рабочих в материальном отношении, а в том, что так мало для них требует в духовном отношении. Ложь социализма, как религии, не в устранении экономической эксплуатации и создании экономического довольства всей человеческой массы, в этом правда социализма, ложь – в уготовлении для человеческого духа небытия, в умалении вечных ценностей. В социал-демократической религии сочетается аскетизм и культ бедности и угнетенности с идеалом окончательного довольства и сытости. По социал-демократическому учению бедность и угнетенность поднимают человека на привилегированную высоту, открывают ему истину и делают его носителем справедливости, всякое улучшение экономического положения пролетариата, всякое материальное довольство рабочих несет с собой опасность обуржуазивания. Целью же является как можно большее материальное довольство, окончательная буржуазная сытость. Тут двойная ошибка: бедность и слишком большая материальная угнетенность не облагораживает, а озлобляет и озверяет, и потому немедленно же нужно

85

улучшать материальное положение угнетенных классов, чтобы они не дичали и духовно развивались; и безобразен идеал окончательной сытости и земного довольства, взятый в предельной своей отвлеченности. Аскетизм есть такая же ложь, как и гедонизм.

Демоническая природа социал-демократии особенно обнаруживается в эпохи революций, обнажается в стихии революции. Революционная социал-демократия окончательно превращает всякую человеческую личность в средство, безличная стихия насилия и властвования достигают своего высшего выражения и уподобляются революции по духу своему и по приемам борьбы той консервативно-реакционной силе, против которой направлена, власть которой жаждет свергнуть. Просыпается зверь политики, взаимного истребления, зверь, не знающий пощады. Старого зверя новым зверем и хотят изгнать и изничтожить, но новый зверь оказывается все тем же старым зверем, старым насилием, старой жаждой политического могущества и власти, старым раздором в человечестве. И происходит постоянная борьба внутренней очистительной правды революции с злым зверем революции, гуманизма с озверением, освобождения с изнасилованием. Революционное восстание против насилия над личностью слишком часто само превращает личность в средство, смотрит на современное поколение, как на удобрение почвы для поколений будущих. Зверь политики, превращенной в отвлеченное начало, раздирает сейчас несчастную Россию, обливает ее кровью, и революционный социализм хочет дать волю этому зверю, довести его до полного воплощения в жизнь. О, как безумна и преступна мысль, что можно вывести теперь Россию из того ужасного состояния, в котором она находится, путем одной политики, оторванной от высшего центра жизни. Эту потерю ценности жизни, эту кровавую жестокость, казни, убийства и разбой не преодолеть никаким политическим насилием. В русском народе должно загореться новое сознание ужаса происходящего, новые кровные чувства должны стать органической гарантией свободы и минимума жизненной гармонии. Революционеры смотрят слишком механически на жизнь, не видят органической глубины народной жизни. Демон революции жаждет крови и человеческих жертв, подобно

86

демону реакции, который совершил уже свои неслыханные преступления. Революционеры исповедуют языческую религию жертвы, а не христианскую религию любви. Против этих демонов должна восстать новая сила духа, в душах людей должно что-то измениться, что-то переродиться.

Социализм останется демоническим и насильственным до тех пор, пока не подчинится религиозному началу жизни, не превратится в функцию религиозной жизни, пока не оторвет своего дела от стихийной борьбы корыстных человеческих воль и не свяжет его с благоговейным подчинением Воле сверхчеловеческой, не откажется от своей самостоятельности и верховенства. Социал-демократия хочет насильственно, путем внешней необходимости соединить людей, создать механизм, а не организм, стадо, а не человечество. Ей чуждо соединяющее начало любви, мистическое притяжение частей мира, поэтому под внешней соединенностью и организованностью социалистического общества всегда будет скрываться внутренняя разъединенность, будет ощущаться мучительная насильственность соединения. Не из свободной любви рождается механизм социалистической общественности, а из горькой необходимости, вынужденно создается из страха гибели. Не понимают социал-демократы, что задача человечества не в том, чтобы насильственно создать тот или иной строй и им осчастливить всех, а в том, чтобы победить грех и зло, внутренне соединить свою волю с Божьей, полюбить Бога и любовью завоевать себе богатства полевых лилий. Никогда, никогда социал-демократическая религия не преодолеет ужаса уединения и оторванности от мира и не освободит от насилия и необходимости. Социалистическая гармония не может быть осуществлена злобой и насилием, неуважением к высшей воле и самообожанием. Социал-демократия гордится своим радикализмом, но радикализм этот кажущийся, определенный по критерию базарной суеты. Ничего радикального, коренного нет в социалистической революции, так как все остается на поверхности жизни, в области внешней социальности, вращается в призрачной феноменальности. В социалистическом перевороте нет прикосновения к иным мирам, нет изменения в основе человеческой и мировой природы, в корне вещей. Все остается по-старому, меняется только

87

одежда, внешность, и это называется, почему-то, радикализмом. Правда, много говорят о новых социалистических чувствах, о социалистической психологии, но ведь этот новый социалистический дух целиком коренится в мещанском обществе, тождествен с буржуазным пониманием окончательной цели жизни, подобно буржуазному духу подчиняет личность и свободное ее призванье устроению земного здания, предает за хлеб земной великую мечту о небе. Происходит только арифметическое перераспределение благ, уравнение того, что и раньше было, но переворота никакого не происходит, ничто новое в мире не появляется. Социал-демократическая религия продолжает мещанско-буржуазное дело устроения жизни, укрепления царства земного и последовательный буржуазный позитивизм должен привести к социал-демократизму. «Новый» человек будущего социалистического общества и есть последовательный, окончательный «буржуа», гражданин этого мира, устроивший благополучно мир. В социал-демократии нет никакого противоядия от мещанства, от неблагородства будущего социалистического человека, для этого она недостаточно радикальна. Социал-демократическая религия очень крайняя и в своем роде предельная, но не радикальная, не глубокая, это религия призрачного бытия, действительного небытия. А может ли быть небытие радикально, имеет ли небытие корни в основе мироздания? Социал-демократическая религия не уничтожает царства мещанства, а всех делает мещанами, чтобы были «миллионы счастливых младенцев». «Счастливые младенцы» так и умрут, не ведая смысл жизни, не исполнив своего высшего предназначения.

Демонизм этой религии страшен потому, что страшно небытие, что страшна безличность, что страшно мещанское счастье этого мира, пустое, освобожденное от вечных ценностей. Поразительно, до чего отсутствуют в социал-демократии поэзия и талантливость, до чего невозможен в ней гений. В социал-демократическом духе нет никакого стиля, дух этот убивает стиль в человеческой жизни, революционеры с религиозно-социалистическими надеждами всегда бессильны. Ведь стиль есть кристаллизованное богатство бытия, есть качество, а не количество, индивидуальность, а не массовая безличность. Стильная культура связана с

88

глубочайшими различиями в мире, с подъемами, а не с всеобщим безразличием и безличием. В лучшей части аристократии было много благородных, дорогих нам черт, которых нет, увы, в нарождающейся демократии, нет в ней рыцарства и мало в ней благоговения к священному. Есть вечная эстетика в старом стиле, есть прелесть в старых вещах, в иных старых чувствах, а демократы новой религии не любят красоты, не ценят уже никаких предметов, не восхищаются перед благородными вещами. Когда чувства тысячелетние, вечные будут вытравлены, когда исчезнут ощущенья, связанные с мистической стихией мира, то исчезнет благородная порода, заменится благородство нигилистическим благополучием. И скучно станет жить. Буржуазность и мещанство – категории духовные, а не социальные. Пролетариат может быть так же буржуазен, как и всякий другой класс, социалист может быть мещанином, как и всякой другой человек. Барин, отрекающийся от своих интересов во имя правды, менее мещанин, более побеждает корень зла в мире, чем крестьянин, насильственно захватывающий себе землю. Глубины духа (равно как и плоти), в котором находим или высшее благородство или окончательное мещанство, не социальной обстановкой определяются.

В конкретных экономических требованиях социал-демократии, во всем, что устраняет эксплуатацию и обращение с человеком как со средством, уничтожает классы, обобществляет производство, не только нет никакого зла, но и есть огромное добро. И в этой правде социализма – великий соблазн. Не материя социализма есть зло, а дух его, обоготворяющий материю жизни, – зло. Буржуазность и капитализм, экономическая эксплуатация и привилегии – все это несправедливость и мерзость не только с социал-демократической точки зрения. Нужно отнять у социал-демократии право монополии на социальную справедливость, на истину социализма. Нужно критиковать социал-демократическую религию не с буржуазной точки зрения, не старое зло ей противополагать, а новое добро, призвать ее на суд иного мира. Ведь материалистическая социал-демократия есть законное дитя буржуазной культуры, всего этого обоготворения материального благополучия и устроения жизни, и про-

89

должает буржуазное дело, доводит его лишь до конца, до предельно-справедливого мещанства. Религиозное начало личной свободы и личной любви должно быть соединено с правдой социализма, подчиненного религиозному смыслу, а не подчиняющего себе религию.

Социал-демократия – parvenu в мировой истории, она недавнего происхождения, буржуазного происхождения, не имеет корней в глубине мировой жизни. И она с такой неблагородной враждой относится к вечному. Социал-демократическая религия популярна более всего у «третьего элемента», у отщепенцев, потерявших связь с мистическим народным организмом, у людей, лишенных породы, у неорганических людей. Я говорю о «социал-демократии», так как дух этот наиболее сконцентрирован, наиболее выражен и воплощен именно в этом учении и направлении, но все это применимо и к другим оттенкам мещанско-социалистической и мещанско-демократической веры, к социалистам-революционерам и пр. Значительная часть русской интеллигенции заражена этим духом, разорвала связь с первозданной стихией мира, страдает рационалистическим худосочием, беспочвенностью, превращающей социальный революционизм в профессию. Лучшие русские интеллигенты мучатся бессознательной религиозной жаждой, ищут Града Божьего, превращают свою жизнь в подвиг, но большая часть соблазнена духом земли, который так далек от мистической сущности земли. Религия социализма есть предел рационализма, последнее его воплощение, торжество человеческой рассудочности, вызывающее столь безрассудные страсти и такую непокорность Вечному Разуму. Марксизм верит и не сомневается, что в человеческой истории восторжествует разум земли, объективированный человеческий рассудок, что все пойдет логично, будет устроено рационально, будет рационализирована жизнь без остатка. В этой рационалистической вере никто и ничто с марксизмом не сравнится. Марксизм верит в логику материи, полагается на рациональность развития материальных производительных сил, материализирует гегелевский панлогизм, а Логос отрицает, от Смысла мира отворачивается.

Марксизм выводит социализм из интересов и учит создавать его путем силы, поэтому он продолжает дело

90

биологической борьбы за существование, целиком покоится на природной необходимости. В социализме есть объективная справедливость, отблеск вечной правды, обязательной для каждого существа, но социал-демократия упорно затушевывает эту правду, подчиняет ее интересу и необходимости. Социал-демократия идолопоклонствует перед пролетариатом как грядущей силой, восхваляет его за то, что эта новая аристократия одна только окажется приспособленной к новым условиям жизни, презирает все остальное человечество как обреченное на смерть. Не пролетариат оказывается хорош, потому что в нем правда, а правда хороша, потому что она пролетарская. В этом привилегированном положении пролетариата, как нового критерия истины, можно найти особый вид демонизма, но нельзя найти истинного демократизма. Демократизм в том, чтобы относиться к каждому человеку как к личности, оценивать по индивидуальным качествам, независимым от социальной обстановки и находящихся вне человека вещей. А классовое положение есть внешняя вещь, пролетарское положение часто бывает связано с очень дурными качествами личности. Социальные страдания, угнетенность и озлобленность – не гарантия раскрытия истины и правды для человеческой души. Высоко оценивать людей, потому что они пролетарии, это то же, что оценивать их на том основании, что они дворяне или богаты. В идолопоклонстве перед пролетариатом исчезает образ личности, это поклонение силе за то, что она сила. Так некогда поклонялись феодалам, а в XIX веке – буржуазии. Правда должна победить интерес, личность человеческая должна возвыситься над пролетариатом, как и над всяким историческим классом и сословием. Справедливые интересы пролетариата – это только подчиненная часть объективной правды. Но кроме пролетариата ни перед чем уже социал-демократия не благоговеет, не поклоняется уже гениям и героям, не признает посланников свыше.

Демоническую жестокость революционного социализма я вижу прежде всего в том, что эта новая вера считает возможным и должным для счастья тысячи одного сделать несчастным и даже уничтожить, превратить в средство. Это и есть соблазн отвлеченного гуманизма, который так

91

зло заботится о человеческом счастье. Только религиозный свет делает понятным ужас этой доброй веры. Каждый, каждый человек, всякая живая душа в мире, всякое поколение, прошлое, настоящее и будущее, первый и последний, сильный и слабый, всякий, всякий есть цель, а не средство, имеет безусловное значение и предназначение, имеет равное право на жизнь и счастье со всеми остальными. За каждое человеческое существо мы ответственны перед общим Отцем и никто не может сказать: «Я не сторож брату моему». Нельзя быть жестоким относительно прошлого во имя счастья будущего. Мы не можем вернуться к той языческой жестокости, которая убивала стариков за бесполезностью. В старых чувствах, традициях, навыках не одно только зло, и право же иное старое лучше, чем новый нигилизм. Ни одно поколение, ни один человек не есть только средство, хотя бы и для счастья всего грядущего человечества. Различие в сумме счастья между различными классами и различными эпохами истории не так велико, как принято думать. В самом понятии счастья нет ничего объективного, оно сплошь субъективно: у самого «несчастного» есть свои радости, неведомые самому «счастливому», у самого «счастливого» есть свое горе, неведомое самому «несчастному», само страдание часто бывает лишь хитрым средством чувствовать себя лучше. Никакого роста счастья в истории человечества нет и быть не может и говорить можно лишь о переходе к более высокому качеству счастья. Да и не счастье мы должны осуществлять для кого-то, в какое-то будущее время, а правду, абсолютную правду. Не страдание нужно механически уничтожать в мире, а корень страдания — грех, зло. Счастье приложится. Правда осуществляется не насилием, а рождением к новой жизни. Нужно причинять как можно меньше насилия и горя каждому живому существу в каждый данный момент бытия, осуществлять правду ежесекундно, а не создавать благополучие для будущего, во имя которого все дозволено. Этой религиозной истины не понимает ни религия государственности, жертвующая личностью во имя фикций, ни религия революционизма и социализма, одинаково положившая в основу свою жертву, а не любовь. Если только жестокостью, зверством, кровавыми жертвами можно уничтожить мир ста-

92

рый и создать мир новый, то пусть лучше мир погибнет. Тайна личности и соборного соединения личностей только в религиозном опыте открывается, но есть в мировой культуре пути, к ней ведущие.

IV

Социалистическая общественность вызывает к себе очень страстное отношение, так желанна она для огромной массы человечества. Но нет ничего неопределеннее этого будущего общества. Самый верующий социалист затруднится ответить на основные вопросы о грядущем соединении людей. Социалистическое общество мыслилось до сих пор социалистическими мыслителями исключительно экономически. Только с этой стороны вырисовывалась картина, как будто экономическим обществом исчерпывается соединение людей. Влюбились в обобществление орудий производства, в экономическом коллективизме увидели бога. Но что такое социализм с государственной и правовой точки зрения, каковы будут границы власти в новом обществе, каково взаимоотношение личности и общества? Государственно-правовая теория социализма до сих пор не выяснена и теория экономического материализма препятствует выяснению. Некоторые социалисты слабым голосом пытаются утверждать, что в будущем не будет государства, что насилия не будет, что все договоры будут свободно выполняться, но сами, кажется, плохо верят в этот наивный утопизм. Грядущее экономическое общество будет принудительным и насильственным союзом людей, будет государством и государством полновластным, неограниченным, обожествленным. Социал-демократы менее всего анархисты, хотя тактически иногда стоят за анархию, они мечтают о сильной власти, о диктатуре, временно — пролетариата, вечно — народа-человечества, о принудительной организованности, об устроении общежития извне, а не изнутри, из необходимости, а не из свободы. Социализм есть один из видов государственного позитивизма, обоготворение земного государства, признанья за государством суверенности, высшего критерия всех прав и свобод. Социалистическое государство будет основано на совершенном и окончательном народовластии,

93

на абсолютно-неограниченном характере коллективной общественной воли. Это какая-то лжесоборность, в которой личность окончательно тонет и исчезает. Права личности, ее значение, ее свобода зависят от вне личности лежащего центра жизни, от собранной в государственную власть народной воли. Захотят — признают за личностью права, захотят — урежут, захотят — отнимут совершенно. Ни свобода совести, ни свобода слова, ни иная свобода не признаются абсолютными по своей ценности, будут оцениваться по утилитарным соображениям общественной власти. Социалистическое государство есть новая форма абсолютного государства, не ограниченная никакими безусловными ценностями и идеями, никакими неотъемлемыми правами личности, никакой религиозной правдой. Кесарево, — государственно-утилитарная общественность, окончательно признается выше Божьего, — абсолютно-ценного в личности. Социализм в его социал-демократической форме есть государственный позитивизм и государственный абсолютизм и нет в нем гарантий против якобинского и демагогического деспотизма.

О праве социалисты не любят говорить. Бесцветные и довольно банальные опыты Менгера не вносят ничего существенного в правовую интерпретацию социализма. *) Но можно с уверенностью сказать, что социализм есть попытка заменить все частно-правовые отношения отношениями общественно-правовыми, т. е. устранить окончательно гражданское право и утвердить исключительно право государственное. Всякое право коренится не в природе личности и не в объективной, сверхчеловеческой правде, а в экономическом обществе, т. е. в последнем счете в государстве. Государство есть единственное юридическое лицо, никаких других юридических лиц нет и не должно быть. Вся человеческая жизнь и все правоотношения между лицами подчиняются основной задаче — организации общественного производства. Социализм имеет сильно выраженную централизующую тенденцию и в руки государственной власти передает организацию производства, сосредоточивает огромные, невиданные еще силы. В восточных деспотиях не было такой безграничной и сильной государственной

*) См. его «Новое учение о государстве».

94

власти, какая мыслится в государстве социалистическом, устранившем все формы гражданских прав личности. Ведь право собственности будет принадлежать не свободно образованным, федеративным общинам, а единственному юридическому лицу — государству, владеющему всем миром. Управление при этом будет не общественное, а бюрократическое, не самоуправление автономных общественных единиц и союзов ляжет в основу организации и гармонизации жизни, а государственная централизация, властные приказы из центра, ничем не ограниченного. Общественная организация производства для социалистов слишком часто является огосударствлением, переходом всего в руки государства. Говорю все время не о нейтральном социализме, о котором речь впереди, а о революционном социализме, претендующем стать религией; социализм этот в пределе своем всегда тяготеет к коммунизму. В германской социал-демократии, особенно в правом, ревизионистском ее крыле, очень много нейтрального и вполне приемлемого, но я все время имею в виду умопостигаемую сущность социал-демократии. Социал-демократический дух исторически и психологически унаследовал идею всемирной римской империи, — государственного чудовища с мечом кесаря, и все отдает он «кесарю», хотя называет уже это народовластием. Социал-демократия есть вывернутое наизнанку католичество.

Этому окончательному торжеству государственного права и неограниченной государственной власти можно противопоставить не буржуазное право частной собственности и не анархию экономической жизни, а абсолютное право личности и общественную организацию экономической жизни в свободных федеративных союзах и самоуправляющихся земских единицах, объединенных в нацию не государственным только насилием, а и соборным духом, основанным на любви. Вселенская церковь нам грезится, а не вселенское государство, теократия, Царство Божье и на земле, а не царство кесаря и иной власти человеческой. Общинный, внегосударственный социализм, органически развивающийся из земского хозяйства в широком смысле этого слова, связанный с органическим перерождением в первоосновах общественной ткани, вполне соединим с свободной теократией. Об этом мы еще будем говорить ниже.

95

С правовой точки зрения можно мыслить социализм, совершенную организацию экономической жизни и совершенное распределение, при полном торжестве гражданского права и окончательном устранении права государственного. Так отчасти было у Прудона. Буржуазная собственность ведь не есть основа гражданского права, а скорее его искажение, так как нет начала более враждебного личности, чем пресловутая буржуазная собственность и буржуазное право наследства. Гражданское право до сих пор было основано на роде, было родовым правом, а должно быть основано на природе личности, взятой вне всякого рода. Декларация прав была уже в принципе восстанием против царства безличного рода, но по многим причинам содержание этой вечной декларации не было раскрыто дальнейшей историей. Высшим и последним судилищем гражданского права, источником объективной его правды, отличной от всякого субъективного произвола, может быть право церковное, право богочеловеческой соборности. Таким образом социалистическое общество может стать не государственным, а гражданско-церковным, т. е. теократическим. Гражданство рода должно быть побуждено гражданством личности, не реализующейся в буржуазном обществе. Социалистическое государство, основанное на марксизме, есть новое торжество стихии рода. Родовое, природно-безличное и безбожное начало торжествовало в буржуазном строе, в буржуазной собственности и буржуазном праве наследства, и ему же готовится торжество в социалистическом государстве. История общественности не знает еще настоящего торжества личного права, истинного гражданско-человеческого права, так как никогда еще в основу общественности не было положено начало личности, ее трансцендентная природа, ее неповторимые качества. Ничего личного нет в современной частной собственности и не будет в государственной собственности социализма. И необходимо искать противоядия от безличных, отвлеченно-государственных, централистически-властолюбивых тенденций социалистической религии. Это противоядие может быть только в идее вселенского религиозного общества, которое увенчает здание общественности личностей. В социалистической религии опять, по-новому будет торжествовать природная необходимость, власть

96

рода человеческого, собранного окончательно и воплотившегося в земном божестве. И выход отсюда — сверх-природный, богочеловеческий, а не человеческий только. Натуральный, антирелигиозный социализм есть окончательное торжество и воплощение, последнее выражение природной необходимости и связанности. К безграничной власти натурального человеческого рода в социалистическом государстве ведет природный, родовой, только человеческий путь развития. Лжерелигиозная социалистическая соборность есть форма родового порабощения личности, как бы обобществление всех порабощений и подчинение единой порабощающей точке. И это путь окончательного и последнего рабства. Вместо тысячи поработителей создастся новая сила одного центрального поработителя, обожествленного человеческого рода, натурального рода, — вот и все.

V

Не ощущая и не понимая личности, религия социализма совершенно неверно толкует равенство в смысле уравнения, смешения индивидуальностей, обезличения в однородной массе. Ничто качественное и индивидуальное не ценится. Неправедно, несправедливо сословное и классовое неравенство, основанное на политических и экономических привилегиях, неравенство, связанное с внешними вещами, присвоенными людьми, с формами собственности и властвования над людьми, и социализм прав, поскольку направлен против этого противоестественного неравенства. Но религия социализма идет гораздо дальше и посягает на внутреннюю сущность личности, на естественную иерархию человеческих душ, на индивидуальное предназначение каждого лица в мировой гармонии. Всех хотят уравнять в назначении и назначением этим признать однородную общественную пользу, обязательную службу земному процветанию рода человеческого. Призванье мыслителя и поэта, мудреца и художника не будет лелеяться, творчество не будет цениться особенно и великие книги и картины не сделаются предметом народной гордости и поклоненья; люди высшего призвания и особого положения в божественной иерархии индивидуальностей будут рассматриваться лишь как обще-

97

ственно-полезные единицы и не более. В социалистическом обществе не мыслится существование пророков и мудрецов, великих учителей жизни, творцов и гениев, царей в царстве духа. И социалистическая религия, пропитанная завистью и самолюбием, принимает меры к тому, чтобы в будущем обществе не было ничего слишком великого, способного вызвать к себе слишком большое уважение, а потому и зависть. Лжерелигиозный демократизм наших дней раздувает самолюбивую страсть каждого быть выше всех, подыматься на ходули, быть маленьким божком, ничему уже не поклоняться, ни перед чем не благоговеть. По духу социализма каждый должен бороться не только против экономического и политического угнетения, сословного и классового неравенства, что очень справедливо, в чем правда социализма, но и против иерархии индивидуальностей, предвечно-данной в плане божественной гармонии. Все равны перед Богом, всякий имеет значение абсолютное, если исполняет свое индивидуальное предназначение, занимает свое место в мире, становится личностью, образ которой вечно пребывает в творческой мысли Божества. Сама идея личности, как некоторой единственной и неповторимой монады, связана тесно с окончательным религиозным иерархизмом, с объективно-метафизическим (не социальным) неравенством. Окончательная задача правды социализма и демократизма в том и заключается, чтобы, освободив человечество от случайного и противоестественного неравенства, установить неравенство истинное и объективно-справедливое, т. е. расчистить почву, из которой поднимется личность во внутренней своей сущности и внутреннем своем отличии от всякой другой личности. Не богатством, не знатностью происхождения, не внешними вещами и не родовыми свойствами, а силой духа, внутренним правом личности должна создаваться реальная иерархия. Не ложное, мистически не реальное призвание знатного барина и правителя, землевладельца и капиталиста, а истинное и мистически реальное призвание поэта и мыслителя, пророка и мудреца, должно охранять от нивелирующей тенденции революционного социализма, враждебного всему качественному и индивидуальному. Для пользы бескачественной человеческой массы безбожно было бы истребить великие памятни-

98

ки, книги и картины, принести в жертву мыслителей, художников и пророков. Человечество потому только и делается достойным существования, что высокие горы поднимаются в творимой им культуре. В религии социализма является в мир какая-то злобная ненависть к слишком высоким качествам, и религия эта хотела бы истребить все слишком гениальное, творческое, слишком прекрасное и ослепительное своим духовным богатством во имя призрачного равенства пустоты и небытия. Это Великий Инквизитор хочет осчастливить миллионы младенцев и вырывает корни, из которых растут цветы вечной красоты. А для нее стоило жить. Пределом этого бескачественного уравнения будет не равенство личностей, а равенство во всеобщем небытии, равное небытие. И говорят уже: пусть лучше ничего не будет, ни единой личности, ни глубоких вод, ни высоких гор, лишь бы была механическая однородность. В этих злобных чувствах сказывается не правда социализма, о которой мы будем говорить дальше, а грядущее зло, дьявольский соблазн.

Слишком верит социализм в политику, в единственность и окончательность политического пути спасения, в политические формы и формулы. *) В социал-демократии завершается давно начатый буржуазией процесс обоготворения политики, которая делается все более и более отвлеченной, оторванной от центра жизни и, наконец, сама превращается в единственный центр жизни, в религию. Думают, что, достаточно изменить вне человека находящиеся вещи, и сам человек изменится, что из злых чувств и желаний можно внешним, механическим путем создать какую угодно добрую общественность. Социал-демократы в теории много говорят об изменении сознания масс и о социальной эволюции, развитии производительных сил, но, в сущности, на практике верят в политическую алхимию, исповедуют культ политических форм, возлагают все свои надежды на всякого рода политические диктатуры, политические перевороты, демократические республики, всеобщие, равные и пр. голосования, словом — на желанную для

*) Есть социалисты, совершенно отрицающие «политику», но слово «политика» я употребляю здесь в обширном и специфическом смысле и имею в виду, главным образом, социал-демократов.

99

них политическую власть. В революционной атмосфере социал-демократия окончательно перестает говорить о развитии и росте сознания, об органическом изменении человеческих чувств и желаний, о перерождении общественной ткани и жаждет лишь силы и власти. Русская социал-демократия начинает верить в голый факт захвата политической власти безотносительно к состоянию общественного сознания и распределению общественных сил. Учредительное собрание сделалось для нее фетишем, в него верят так, будто это что-то большее, чем голая форма, в которую можно влить любое содержание.

Безумно думать, что политикой можно окончательно соединить людей, преодолеть вековечный раздор человеческий. Нейтральная, отвлеченная, ничему не подчиненная политика есть начало раздора и вражды и всякая политическая страсть вызывает противоположную политическую страсть, политическая ненависть будит в человеке зверя. Культ политических форм и внешней общественности всегда приводит к пустоте. Ни либеральная, ни демократическая, ни социалистическая республика, ни иная какая-нибудь форма не может спасти человечество, очеловечить его, соединить с Высочайшим в жизни, если сущность людей останется неизменной, если сознание людей останется поверхностным, если последняя воля человечества и последняя любовь его направлена на тот же старый мир. Есть в мире одна только гарантия крепости новой свободной жизни — изменение сознания людей, перерождение их душ, победа над грехом, новая воля и новая любовь, сила чувств и желаний, крепких, как скала. Никакое переодевание не скроет старых язв, разъедающих человека, не преодолеется кризис извне, так как для новой жизни новый Дух должен сойти на человечество. Политика и социализм должны сделаться сознательно религиозными, подчиненными абсолютному центру жизни, тогда только они потеряют свой антирелигиозный и обратно религиозный характер, тогда только будет побежден зверь политики и земной бес социализма. Поистине прав был Фихте, когда характеризовал нашу эпоху, как «состояние завершенной греховности», и мы жаждем перехода к «состоянию начинающегося оправдания».

100

Предвижу негодующее возражение против всего сказанного мною о социал-демократии, хотя говорил я лишь о зачинающейся в ней религии. Еще раз скажут: слишком много говорите о каком-то несуществующем зле будущего, в то время, как так ужасно зло прошлого и со злом этим борется социализм; нужно уничтожить рабство и эксплуатацию, политический и экономический гнет, а потом уже говорить обо всем этом. Это — банальное и близорукое возражение. Ужасно зло прошлого, зло изначальное, рабство элементарное; должно освобождать от него человечество, и я буду говорить о правде социализма в этом освобождении. Но еще ужаснее зло будущего, зло последнее, конечное рабство духа и за него каждый из нас отвечает, так как каждый свободен служить его воплощению или отвергнуть его и бороться с ним. Прогресс не есть нарастание добра и отмирание зла, это гораздо более сложный процесс освобождения и раскрепощения мировых и человеческих сил для последней борьбы добра и зла, для окончательного выявления и воплощения глубочайших основ бытия. Ни самодержавное государство, ни капитализм, ни первобытное зверство не имеют большого будущего, будущее это есть только у зла прогрессивного по своей внешности, у антирелигиозной религии социализма. Прогрессивный процесс освобождения должен совершиться до конца, но этим человеческим только процессом не решается еще судьба человечества в последней сверхчеловеческой борьбе. То, что относится в социализме к человеческому процессу освобождения, есть правда социализма, то, что переходит в сверхчеловеческий процесс воплощения земного бога, в окончательный соблазн хлебом земным, есть ложь и грядущее зло социализма, обратная религия, лжесоборность царства искусителя. Для лучшей, героически настроенной части русской интеллигенции социализм был мечтой о правде на земле, о Граде Божьем, и тут была роковая ошибка сознания, которую необходимо вскрыть.

101

I

«Я не буду опровергать социализм. Обыкновенно он опровергается теми, которые боятся его правды. Но мы держимся таких начал, для которых социализм не страшен. Итак, мы можем свободно говорить о правде социализма». Глубоко верны эти слова Вл. Соловьева: нужно признать правду социализма и тогда не так опасна ложь социализма. В предшествующей главе я опровергал не социализм, а религию социализма. Я ничего общего не хочу иметь с обычными лживыми и лицемерными нападками буржуазного мира на социализм, с ограниченной, корыстолюбивой злобой против социализма современных хозяев жизни. Против правдивой сущности социализма не было сделано ни одного возражения из буржуазного лагеря, которое не оказалось бы неискренним и жалким, возражения эти — соломинка, за которую хватается утопающий. Мир буржуазный и мир социалистический находятся в одной плоскости, держатся тех же основных начал, однородного взгляда на жизнь, и буржуазная общественность должна будет уступить место общественности социалистической, как бы мы ни определяли последнюю более детально. Социализм в той или иной форме есть закономерный, неизбежный и справедливый вывод всего буржуазного развития. Пусть буржуазное человечество поклоняется земному богатству и земной власти, это богатство и эту власть раньше или позже придется по справедливости разделить, тут наглость буржуазных возражений не поможет. В современной религии

102

буржуазно-мещанского мира нельзя найти настоящего противоядия ни против правды социализма, ни против лжи социалистической религии, так как последняя питается более всего современной буржуазностью. Любой буржуа толкает мир по пути грядущей религии социализма, о которой мы уже говорили, не менее, чем любой социал-демократ. Марксизм в сущности изобличает капиталистическое происхождение пролетарского социализма и буржуазную его природу. Марксистскому духу близок буржуазно-капиталистический идеал производительности, идеал материальной мощи земного царства. Марксистский социализм хочет только довести до конца буржуазное дело устроения жизни и по-своему прав, он последовательнее в своей буржуазности, чем представители вырождающихся буржуазных идей. Тенденция к социализму, к социализации общественной жизни есть экономическая неизбежность и экономическая справедливость в плоскости, покоящейся на началах позитивных, т. е. тех началах, на которых стоит и буржуазное общество. Процесс социализации есть нейтрально-человеческий процесс освобождения от власти вещей и может быть соединен с религией и подчинен ее задачам, но буржуазный позитивизм и буржуазная неправда современного мира усиливают ту тенденцию в этом процессе, которая превращает нейтральный социализм в религию социализма, несущую новое зло и продолжающую дело старого буржуазного зла. Социалистическая лжерелигия есть только последнее завершение буржуазной лжерелигии, есть окончательная победа буржуазности и окончательное ее повсеместное распределение, справедливое разделение буржуазного духа и буржуазных богатств.

Быть либералом и не быть социалистом — вот отвратительная, лицемерная ложь, столь принятая в буржуазном мире. Ведь чистые принципы либерализма — свобода, равенство и братство, права личности и прочие хорошие вещи, все это обязывает к социализму. Социализм есть исторически и логически неизбежный вывод из либеральной декларации прав человека и гражданина. Свобода и равенство не должны ведь оставаться пустыми формами, должны быть на деле осуществлены, права личности должны быть связаны с возможностью их действительной реализации, с соответствую-

103

щей социальной силой, уделенной каждому человеку. Буржуазные формы частной собственности совсем не вмещаются в рамках декларации прав и не оправдываются принципами либерализма. Возведение исторического права собственности в право естественное есть настоящее грехопадение буржуазии, коренная ложь, прикрытая высшей идеологией. Либеральная свобода и либеральное равенство привели в капиталистическом обществе к полному порабощению личности, к превращению человека в орудие производства, к новому закрепощению народа внешним материальным предметам. Глубокое противоречие между прекрасной формой и скверным содержанием либерализма может быть снято только отказом от отвлеченности и формализма, решением перейти к социализму как способу реализации свободы и равенства, осуществления прав личности. Праведный социализм и есть социализм либеральный, протекающий в рамках декларации прав, коренящийся в вечных и абсолютных правах личности. Буржуазный, антисоциалистический либерализм так же плох, как и безличный, анти-индивидуалистический социализм или коммунизм. Либерализм устанавливает цели и принципы общежития, социализм — средства и методы для реализации этих целей. Либеральный социализм одинаково должен быть чужд и доктринерства буржуазного и доктринерства социалистического; не претендуя быть религией, он заложен в религиозных корнях человеческой природы. Правду социализма мы можем выводить только из правды о личности, а затем уже приводить ее к правде об общественности. Но в социализме нет и быть не может никакой окончательной и абсолютной правды, в нем нельзя найти целей жизни, в нем даже нет никакой самостоятельной идеи. Социализм есть только условное и относительное указание на средства и методы, которыми в известную эпоху можно организовать питание человечества, решить проблему насущного хлеба так, чтобы был достигнут максимум свободы каждой личностью, чтобы до минимума было доведено порабощение и власть человека над человеком. Организовать производство и извлечь наибольшее богатство можно только коллективно, но в этом коллективизме нет никакой принципиальной идеи, социализм этот есть вопрос исторически-

104

обусловленной техники. Это работа скромная и подчиненная, подчиненная высшим целям. Даже либерализм в существе своем имеет больше идейного содержания, так как устанавливает принципы личности и свободы как непреходящие основы общественности.

Древнее проклятие неизменно тяготеет над человечеством: в поте лица своего добывать хлеб свой. В природном, испорченном мире человек должен побеждать природу, вырывать у нее нужное для жизни, человечество вынуждено организованно бороться за существование. То, что есть истинного в экономическом материализме, в этом древнем проклятии было уже сказано. После смерти забота о хлебе насущном — самое тяжелое последствие мирового и распадения и порабощения. Но как нельзя природным, только человеческим путем победить смерть, так нельзя силами естественно-человеческого прогресса окончательно победить нужду, решить окончательно проблему хлеба земного. Религия социализма и есть вера в то, что природным путем можно окончательно и предельно насытить человечество хлебом земным ценою поклонения этому хлебу и отказа от хлеба небесного, что можно человеческим путем снять древнее проклятие, оставив мир распавшимся и порабощенным, т. е. не воссоединив с абсолютным бытием. Но чисто человеческий процесс борьбы с природной необходимостью, исход из состояния звериного должен быть доведен до конца. В этой религиозно-нейтральной среде происходит процесс очеловечения, относительного (не абсолютного) освобождения от власти материальных вещей и звериных инстинктов, высвобождение и выявление человеческих сил для окончательной и сверхчеловеческой уже борьбы со смертью и порядком природной необходимости. Социальный вопрос, столь поразивший и загипнотизировавший людей нашей исторической эпохи, есть вопрос новой организации питания человеческого, освобождение людей человеческим (не Христовым еще, но и не Антихристовым) путем от власти вещей, от непомерного гнета природной и социальной материи.

Капитализм развил материальные производительные силы до небывалых размеров и имел свою миссию в истории человеческой победы над природой, хотя слишком до-

105

рогой ценой достались его благодеяния. Экономическая жизнь человечества в капиталистическую эпоху превратилась в отвлеченное, самодовлеющее начало, никакой правде не подчиненное и себе все подчиняющее. Не случайно капиталистическая эпоха совпала с наибольшим развитием рационалистического сознания и позитивизма. Никогда еще человек не был до того превращен в средство и орудие, как в эпоху экономического индивидуализма и хваленой экономической свободы. Человечество делало победоносные успехи в материальной культуре, а ценность человеческой жизни умалялась, человек порабощался созданной им материальной средой, органический дух человечества дробился и угашался. От природной материи, от естественной необходимости человечество до известной степени освобождается, но попадает в еще худшее рабство к социальной материи, к экономическим предметам. И растет сознание, что так или иначе пора положить предел власти чудовища-капитализма, пора свергнуть кумир Молоха, пожирающий человеческие жизни. Огромный класс общества, более всего трудящийся над завоеванием материальных богатств, превращен в орудие капиталистического производства и его справедливое негодование требует удовлетворения. Не социально-экономическая необходимость, на которую одинаково любят ссылаться и буржуа и марксисты, тут виновата, причина глубже, — в первоосновах человеческого духа, в которых ощущается смысл жизни и сознается ее верховная цель. Буржуазный позитивизм объявил все дозволенным во имя преуспевания материальной жизни, оторвавшейся от своей цели, и социализм напрасно поспешил принять наследие буржуазного позитивизма. Бесстыдное рассудочное начало, бес здравого смысла начал хозяйничать в жизни и направлять первобытные звериные инстинкты по рациональному руслу. Жизнь огромной массы людей управляется ныне экономическим рассудком, все ценности жизни связываются не с человеческой личностью, а с прикрепленными к человеку социальными вещами, с материальной силой, не зависящей от внутреннего существа и достоинства личности.

Зло капиталистического строя, в конце концов, сводится к тому, что он создает бытие фиктивное и угашает бытие подлинное. Все ценности буржуазно-капиталистического мира

106

кажущиеся, фальшивые, призрачные, все настоящее умалено в своем достоинстве, принижено. Достоинство личности определяется в этом мире не ее внутренними качествами, духовными и плотскими, не ее действительной природой, а внешними вещами, которыми эта личность не по заслугам своим обладает. Буржуазный мир ценит в человеке его собственность, его социальные предметы, самого же человека и не ценит и не видит. Могущество человека в капиталистическом обществе определяется не тем, что он есть, его умом, характером и другими качествами, а тем, что у него есть, принадлежащей ему социальной материей. Даже благороднейшие представители буржуазного общества оценивают людей по их социальному положению, для них интересны люди с «положением». Орудиями борьбы за существование и преуспевание в жизни являются не органические, индивидуально-наследственные силы и качества, а силы органически не наследственные, социальные вещи, полученные без усилий. И люди на все способны для защиты своей собственности, так как защищают этим свое фиктивное место в мироздании. Буржуазно-капиталистическая собственность и буржуазное право наследства есть в существе своем крайнее отрицание личной собственности как результата личного труда и усилий, личных качеств. В буржуазном институте собственности торжествует не то, что личности на потребу, что ее радует и ей действительно нужно, а то, что нужно безличному Молоху — капитализму, превратившемуся в цель, фетишу буржуазности. Что бы ни говорили юридические и социологические теории, фальсифицирующие истину, но так называемая частная собственность, которой поклоняется буржуазный мир, не в природе личности заложена и слишком часто против достоинства личности направлена. Частная собственность есть семейно-родовой институт, право наследства есть культивирование безличного рода. Капитализм довел только до крайнего выражения безличное начало общественности и довел до крайнего напряжения не чувство индивидуальности, а противоположный всякой индивидуальности эгоизм. Всеобщее обезличение и всеобщий звериный эгоизм — вот душа капитализма. Власть количества социальной материи, однородной монеты, над всякими индивидуальными качествами — в этом главное орудие беса капитализма.

107

Старые, докапиталистические формы общественности грешили тем же, ставили достоинство личности в зависимость от ее социального положения, от случайных внешних вещей, а не от внутренних коренных качеств, но в капитализме зло это приняло новую и усиленную форму. И раньше к личности относились по ее происхождению, ценили в ней не индивидуальный ум, красоту и духовную силу, а общественную власть, но никогда еще не бывало такого господства бескачественной материи. И в феодальном строе посчитали за рыцаря хама в душе, если он рыцарем случайно рожден и унаследовал внешние предметы, необходимые рыцарю; обращались с истинным рыцарем духа как с рабом, если судьба случайно не наделила его рыцарскими вещами. Но никогда еще не было такого поклонения хамству, как в капиталистическом обществе, никогда прежде нельзя было всего купить за деньги. Буржуа, который занял место в жизни, вооружившись бескачественной и не им добытой остальной материей — капиталом, всегда хам в душе, всегда кичится своим фальшивым и кажущимся бытием и не только калечит человеческую личность рабочего, превращая ее в средство, но и сам не имеет образа человеческого, и его личность превращается в орудие капиталистического фетиша. Социализм хочет освободить личность от гнета вещей и предметов, дать ей возможность обнаружить свое действительное бытие, стать во весь свой естественный рост, определиться своими внутренними качествами, и в этом — правда социализма; социализм есть способ выявления личности такой, какова она есть независимо от внешних вещей, есть способ обнаружения естественного и справедливого неравенства людей, разнообразия индивидуальностей, которые раньше стирались насилием социальной материи, и достигает этого социализм путем установления равенства для внешних вещей.

Великая моральная, а, в конце концов, и религиозная правда социализма в том, что он окончательно провозгласил труд источником права на жизнь. Только трудящийся достоин пропитания и только трудовое общество справедливо и достойно жизни. Вместе с тем, социализм справедливо осуждает классовое устройство общества, классовый антагонизм и классовое угнетение. Общество должно быть

108

не классовым, не раздробленным, не механическим скреплением враждующих сил, а живым организмом, обществом народным. И нельзя в нашу эпоху не быть социалистом, оставаясь в пределах моральности. Образование классов было умерщвлением народа как органического единства, было раздроблением живого народного духа. Это рационалистический разрыв, отвлечение частей и угнетение одной части другой. Дух Божий не живет в классовом обществе и нет благословения над обществом, раздираемым классовой борьбой и угнетением. Должна быть моральная круговая порука в поддержании жизни людей, ответственность всех за всех; после преодоления разрыва, после органического соединения можно будет и пятью хлебами накормить тысячи. Мечта о наступлении нового органического периода, новой всенародной культуры связана тесно с народным *) и трудовым социализмом. **)

Правду всенародного, сверх-классового социализма мы противополагаем лжи социализма «классового», обоготворяющего пролетариат и провозглашающего новую религию. Классовый, отвлеченно-пролетарский социализм освящает только «пролетарский» труд и только пролетариат считает той привилегированной частью человечества, которая одна только ведает правду и достойна существования. Социализм марксистский и классовый обоготворяет экономический производительный труд, только его считает ценным и подчиняет все ценности жизни экономическому производству, к которому относится, как к фетишу. И социализм этот сбивается на совершенно ложное понимание трудового общества. Только физический, экономический труд признается трудом, только материальное непосредственное участие в производстве доставляет человеку место в обще-

*) Под народом и народным я понимаю не простонародье, не крестьян или рабочих, не какой-либо класс или сословие, а сверхличное и сверхчеловеческое единство, организм, в который барин, сознавший всенародную правду, так же входит, как и крестьянин и рабочий Народный социализм для меня совсем не то, что для «народно-социалистической» партии.

**) Мы бы хотели реабилитировать утопический социализм, особенно великого утописта Сен-Симона, гениальные прозрения которого еще не оценены.

109

стве. Ценность духовного труда, психической работы, хотя бы спасающей человечество и открывающей перспективы высшего бытия, отрицается, признается ничтожной. Тут мы встречаемся с каким-то обоготворением количества материального труда как естественной реакцией на прежнее его принижение. Качества хотят изгнать из трудового социалистического общества и всю жизнь построить на количествах. Труд умственный и творческий, труд мыслителя и художника, труд, открывающий новые пути и приготовляющий противоядия от зла этого мира не оказывается ценным настолько, чтобы давать право на жизнь; от всех равно требуется бескачественный материальный труд, от творческого гения как и от простого ремесленника, не обладающего дарами свыше. С педантизмом и изуверством наваливают на человека высшего призвания бескачественную механику материального труда, не хотят приютить мудреца и пророка. Нет, и духовный труд дает право на жизнь, и индивидуальное, качественное призвание должно найти себе место в трудовом обществе. Трудовое общество может быть основано на принципе качественного труда и на завоевании себе права на жизнь выполнением своего индивидуального призвания, созданием ценностей всенародной культуры. В новом обществе какой-нибудь Спиноза или Леонардо да Винчи должны больше цениться и больше обеспечиваться, чем в прежние времена.

Трудовая теория ценности считается чуть ли не главной заслугой К. Маркса и школы «научного» социализма. Но когда, где и кем доказана эта пресловутая трудовая теория? Маркс в нескольких словах повторил то, что раньше было сказано Рикардо, и принял трудовую теорию ценности как недоказанную, взятую на веру предпосылку. Этот сильный ум безнадежно смешал научную теорию с этическим требованием. *) В мою задачу не входит рассмотрение экономических теорий с научной стороны и я ограничусь только общими философскими замечаниями. В основании трудовой теории ценности лежат недоказанные посылки количественного, механического миропонимания, которое обоготворяет

*) Прекрасную критику теории ценности Маркса можно найти в книге С. Франка «Теория ценности Маркса и ее значение».

110

бескачественные массы, простые, механические количества. Это особого рода алхимия, верящая в то, что количество может создать какое угодно качество, что материальная масса есть единственный источник ценностей. Доказать эту теорию не только нельзя, но никто никогда и не пробовал это сделать. Маркс просто принял эту теорию от Рикардо и сделал из нее очень остроумные дедукции, но ничего не доказал и не мог примирить с фактами. Ошибки трудовой теории ценности ведут к обожествлению экономического производительного труда как единственного труда, создающего ценности, к превращению материального, бескачественного производственного процесса в фетиш. Более верная экономическая теория ценности должна быть поставлена в зависимость от общефилософской теории ценности, и это пробовала отчасти делать так называемая психологическая школа. Ошибочно ставить социализм в зависимость от теории ценности, выводить его из трудовой теории, обращенной в этический постулат, как часто делают. Моральная основа социализма в том, что нельзя превращать человека в средство, что нельзя определять его достоинство по материальным вещам, а отнюдь не в том, что всякая ценность определяется исключительно количеством экономического труда. В трудовом обществе, освобождающем личность от власти вещей, ценность будет определяться трудом и ценности будут получать только трудящиеся, но труд будет качествен и индивидуален и не будет подчинен исключительно экономическому производству как центру жизни, центр будет совсем иной и критерии заслуг для жизни будут высшие. Самый факт несправедливости и бесчеловечия в экономической эксплуатации, столь важный для моральной стороны социализма, никак нельзя установить на почве одной трудовой теории. Марксизм есть отвлеченный экономизм, обожествление экономической материи. Отвлеченной политической экономии, унаследованной Марксом от классической школы, не должно существовать, не может она решить социального вопроса.

Превращение целого класса в орудие для накопления капиталистического богатства, угнетение личности для производства предметов роскоши, выпадающих на долю немногих, не может иметь никакого оправдания. Но жертвы огром-

111

ным трудом и усилиями масс для создания великого храма, великих статуй и картин, великих книг могут быть оправданы. Пора познать качества в мире и их назначение. Проблема социализма связана с религиозным призванием труда, с религиозным освящением труда как предназначенного для высшей цели. Трудиться должно не для самого себя и не для других людей, а для мирового смысла, в котором находит свое место каждое индивидуальное усилие. Путь споров людских о том, чтобы самому трудиться меньше, а других заставлять трудиться больше, есть путь ложный и безнадежный. Труд не должен быть заботой о завтрашнем дне и богатство не должно быть рабством у материальных вещей, мешающих войти в Царство Небесное. Трудиться нужно во имя Бога, и трудовая общественность должна стать теократической. Богатство в теократическом обществе не будет рабством, будет роскошью полевых лилий и птиц небесных.

Физический труд, направленный на добывание средств к существованию, тяжел, это проклятие, в поте лица добывает себе человек хлеб. Но всегда в человеческом сердце жила греза о золотом веке, о радостном труде, о труде благословенном. И социализм хочет освободить человека от труда тяжкого и непосильного, сулит радостную трудовую жизнь. Но в социализме отвлеченном, не подчиненном целям религиозным, нет сил освятить труд и трудовую общественность, одухотворить материю человеческого существования. Материя эта, униженная и оторванная от духа, ждет благословения свыше. Светская, безрелигиозная культура оставляет материальные основы жизни не освященными, не может благословить труд на радость. Но и христианство, взятое в историческом своем проявлении, не освятило материальную культуру, прокляло ее, оставило на произвол «князя мира сего» и потому не решило проблемы хлеба насущного. И тут, как и в вопросе о государстве, историческое христианство практикует дуализм: духовному существованию на небе христианство учится у Бога, материальному же существованию на земле ему остается учиться только у диавола. Материя человечества не освящается, а проклинается: не удивительно, что эта материя так безбожна, что человек так сгибается под тяжестью материального труда.

112

Все почти старые, дохристианские религии благословляли по-своему материальную основу жизни, придавали труду религиозный характер, а христианство привело к тому страшному дуализму духа и материи, благодаря которому сделалось возможно безбожное, чудовищное по своему бесстыдству капиталистическое хозяйство, буржуазная материя жизни. Появление в мире социализма есть кризис этого дуализма. Социализм ставит дилемму: или обоготворить саму материю и ей окончательно поработить дух, как предлагает религия социализма, раскрывающаяся в марксизме, или одухотворить материю, создав святое хозяйство во имя Бога, как это должно быть в социализме, подчиненном религии. В этой неизбежности преодолеть так или иначе дуализм, достигший в буржуазном обществе предела, я вижу религиозный смысл социализма. Хозяйственная, экономическая сторона общественного бытия не может оставаться оторванной от высшего центра, должна быть подчинена вселенской цели и освящена, иначе она по роковой внутренней диалектике умерщвляет человеческий дух, приводит к небытию, уже обнаружившемуся в капитализме и буржуазности. Социализм связан с возрождением хилиастических упований, с жаждой осуществления Царства Божьего на земле, торжества религиозной правды в здешнем еще мире.

Христос осудил материальное богатство, благословил бедность, ставил в пример птиц небесных и лилий полевых, и уж, конечно, не в Евангелии могут найти для себя оправдание апологеты буржуазного общества и прислужники капитализма. Христос учил раздавать свое имущество бедным, кормить голодных и нет оправдания у Него для тех, кто хочет эксплуатировать бедных, предоставляет им голодать и умирать. Это все так, это все успело сделаться банальным, не проникнув, однако, в сердца тех, кто почитает себя за христиан. Христианская благотворительность превратилась во что-то омерзительное, подачками хотят христиане буржуазного общества откупиться от тяготеющего над ними проклятия: «легче верблюду пройти через игольное ухо, чем богатому войти в царство Небесное». Сказать, что современные христиане по-язычески ведут свое хозяйство в жизни, организуют свою материю, было бы слишком лестно. В язычестве не было безбожия

113

и бесстыдства, а только — одностороннее отношение к Божеству, в христианском же мире вся материя жизни, все, что поддерживает жизнь на земле не только безбожно, но и бесчеловечно, зверски-эгоистично, явно подчинено диаволу, которому пришлось устраивать землю, так как Бог отвернулся от нее. Как обратить Лик Божий к земле, как сделать Бога главой земного устроения, развития не только духа, но и материи? Для этого мы сами должны вновь повернуться к Богу и искать у Него новых откровений о земной общественности. В Евангелии нет еще положительного откровения о хлебе земном, о святой материи, о религиозном хозяйстве, там заключены лишь отрицательные истины. Христос как бы осудил весь материальный процесс производства, всякую заботу о хлебе насущном, но не открыл еще, каким общественным земным путем можно достигнуть богатства птиц небесных и лилий полевых. Для нас теперь как будто уже становится ясно, что Христос не всякое материальное производство осудил и отверг, а только безбожное, ничем не освященное, человечески-самодовлеющее материальное производство, не всякую заботу о хлебе насущном, а только заботу для себя, для человеческого. И стоит перед нами религиозно-общественная проблема о материальном производстве, материальном труде и материальной культуре в теократии, в общественности богочеловеческой, в которой осуществится богатство лилий полевых. *) Организация материального труда не для себя и не для людей, а для Бога, для богатств Царства Божьего, во имя которого мы должны использовать все данные нам таланты, — вот над чем мало задумывалось старое религиозное сознание. Аскетизм исторического христианства просто отрицал всякое богатство земное, отвращался от роскоши полевых лилий и не мог открыть пути к святым богатствам, к благословенному производству. Вместе с тем и христианское общество и христианская церковь пользовались благами светского, внерелигиозного производственного процесса, так как хотели жить. Историческая церковь обогащалась, подобно паразиту впитывала в себя социальную материю, не ею про-

*) Чудо с насыщением хлебами и рыбой символизирует преображение материального естества в теократии.

114

изведенную, *) и освящала, в конце концов, любую форму хозяйства и хозяйственной эксплуатации, умывая руки. Хозяйство натуральное и хозяйство капиталистическое, угнетение народных масс феодальное и буржуазное – все оставалось одинаково чуждым христианской церкви, так как относилось к плоти, а не к духу, и вместе с тем оправдывалось, так как евангельское учение считалось неприложимым к жизни. И поистине евангельское учение было неприложимо к жизни, но не потому, что оно утопично, противоестественно или ложно, а потому, что оно неполно и недостаточно, что в нем не открылась еще правда о земной жизни, об обоженном человеческом обществе, о богочеловечестве. Дух Божий должен сойти на соборное человечество и открыть, как нужно жить по-божески, жить, а не умирать, как достигать по-божески богатства, а не бедности. В социализме что-то приоткрывается: одна его праведная сторона раскрывает богочеловеческую общественность, другая же ложная – религию земного человеческого самообоготворения.

Социализм в правде своей хочет освободить от заботы о завтрашнем дне, сделать жизнь человеческую не зависящей от материальных средств. Развитие художественной промышленности, превращение промышленности в искусство, о котором мечтают Рескин и Моррис, есть томление по освященной и одухотворенной материи. В культуре всенародной, когда человечество живет органической религиозной жизнью, и жизнь хозяйственная есть религиозная функция, и она полна творчества и красоты. Буржуазно-капиталистический XIX век не мог создать таких великих и прекрасных зданий, какие создавались в былые времена, век этот не имеет никакого архитектурного стиля, его хватило только на сооружение огромных вокзалов и Эйфелевой башни.

II

С религиозной точки зрения не может быть оправдано уклонение от участия в создании материальной культуры и

*) Слишком известно, что монастыри являются капиталистическими предприятиями, самыми эксплуататорскими и доходными.

115

в борьбе за социальную справедливость. Всякий человек, поддерживающий свою жизнь, не желающий умереть, тем самым участвует в материальной жизни человечества, потребляет блага, созданные экономической культурой, пользуется завоеваниями социальной борьбы. Человек, пассивно отказывающийся участвовать в сложном и мучительном процессе социальной борьбы с природой и социального распределения благ, тем самым становится паразитом и тунеядцем, хотя бы действовал по высшим мотивам. Социальный индифферентизм есть, в конце концов, поддержание существующего зла. Только аскет, зарывающийся в землю и умерщвляющий свою плоть, мог бы оправдать перед собой индифферентное, пассивное отношение к социальной жизни, но нет этого оправдания для религиозных людей, утверждающих жизнь и плоть мира. Социальная среда всех нас питает, поддерживает нашу жизнь, каковы бы ни были наши идеи и цели, и мы обязаны быть не только потребителями, но и работниками, обязаны по-своему участвовать во всенародном труде, создающем материальные блага, желанные и для нас, материально-экономическую культуру, защищающую и нас от стихий природы. Паразитарное существование не только было бы несогласно с достоинством человека, но и никто не пожелал бы поддерживать такое существование, нас перестали бы питать и защищать от холода. А голодать и мерзнуть никто из нас не любит и не хочет.

Как я уже говорил, есть религиозно-нейтральная социальная среда, в которой происходит чисто человеческий процесс исхода из первоначальной природной необходимости, элементарной порабощенности. В этой социальной среде совершается борьба с порабощением человека природой, создание богатств, материальных благ, и борьба с порабощением человека человеком, распределение богатств и материальных благ. Обе стороны социального процесса ведут от состояния зверского к состоянию человеческому, создают основу для появления личности в истории и над ними есть благословение творческой божественной силы, Бога-Отца. В этой социальной среде и этом человеческом процессе, в том, что обыкновенно принято называть общественным прогрессом, нет еще начал

116

сверхчеловеческих ни в одну сторону, нет еще ничего окончательного, нет ни Христова духа богочеловечества, ни сатанинского духа самообоготворяющегося человечества В нейтральной социальной среде и нейтральном развитии есть человеческая правда, благословенная Богом, и в осуществлении этой правды все должны участвовать. К человеческой социальной правде нельзя относиться ни аскетически, ни индифферентно, так как подобное отношение было бы отрицанием смысла мировой истории и умыванием рук относительно исторических судеб человечества. Пассивное неучастие в осуществлении добра жизни есть активное участие в поддержании зла жизни. Кто не восстает против Молоха-капитализма, тот как бы сам уже поклоняется ему и загрязняет свое служение Богу; кто не борется так или иначе с превращением человека в орудие, с эксплуатацией целых классов, тот уже поддерживает безбожное угнетение человека и пользуется эксплуатацией. Нельзя по-божески служить духу, оставляя материю безбожной, отворачиваясь от нее как от чего-то презренного. Если не хотите одухотворять материю жизни, преображать ее, то умирайте как можно скорее. Иначе каждый час вашей жизни будет основан на лжи, на пассивной эксплуатации зла в свою пользу. И монах, возносящий в своей келье молитвы к Творцу, ответствен за страдания рабочих, так как в самой скромной пище его есть капли и их пота, их крови, и он должен восстать против превращения человека в вещь, так как иначе поддержит зло своим непротивлением. Это не значит, конечно, что пророки и мудрецы должны заняться устройством профессиональных рабочих союзов, но это значит, что должны они найти слово, сокрушающее зло мира, безбожие материи жизни, должны стать силой, преображающей и жизнь материальную.

Известное довольство необходимо для духовного роста, человек обязан охранять себя материально. Некоторая обеспеченность и материальный порядок духовно облагораживают. Нас может мало интересовать кооперативное рабочее движение, профессиональные союзы, 8-ми часовой рабочий день, муниципальный социализм, фабричное законодательство и пр. и пр. Образ Марии соблазняет нас

117

больше Марфы, пекущейся о многом. Но неразумно и безумно было бы сказать, что весь этот нейтральный и человечески-справедливый социальный процесс не имеет никакого отношения к нашему религиозному сознанию и никакой связи с нашими религиозными целями. Именно новое религиозное сознание, благословляющее земную жизнь и утверждающее смысл исторического процесса, менее всего может так рассуждать. Все, что совершается на земле, имеет к нам отношение, за всякое зло мы ответственны, всякое добро зовет нас для своего осуществления. Мы считаем человеческим благом и человеческой правдой 8-ми часовой рабочий день по сравнению с 14-ти часовым, мы сами пользуемся результатом этой правды, а в плоскости религиозной хотим умыть руки. Религиозное оправдание индифферентного, паразитарного отношения к остальному процессу есть лицемерие. Новое религиозное движение будет жизненно и плодотворно, если оно подчинит своему религиозному смыслу человеческую правду, творимую в нейтральной социальной среде, свяжет правду нейтрального социализма с сверхчеловеческой целью. Должен начаться религиозный процесс одухотворения и освящения материальной культуры, а это несовместимо с пассивным поддержанием капиталистической и буржуазной материи жизни, с превращением живых душ человеческих в предметы. Мистический переворот, преображающий и освящающий мировую плоть, социальное тело человечества, имеет свою техническую сторону, свои подчиненные функции, с которыми связаны и конкретные формы рабочего движения, и увеличение экономической производительности и мн. др.

Совершенно неверно было бы делить весь современный мир на царство Христа и царство Антихриста, в мире этом слишком много еще не выявленного, нераскрытого, неопределившегося, нейтрального по отношению к последней религиозной борьбе, очень многое в современной социальной жизни нельзя отнести к Христу, сознательно к Нему не примыкает, но еще менее может быть отнесено к Антихристу; многое доброе творится не под знаменем Христовым, многое злое не носит еще явной печати Антихриста. Многое происходит в нейтральной человеческой среде. (Поясню психологическим примером. Печаль есть чисто че-

118

ловеческое состояние; Тургенев – писатель человеческой печали. А вот тоска и скука – уже состояния сверхчеловеческие, первая – сверхчеловечески-божеское, вторая – сверх-человечески-диавольское; Достоевский – писатель сверхчеловеческой тоски и скуки.) Правда социализма – печальная правда, она расчищает только почву для последней борьбы двух религиозных начал: освобождаются человеческие силы, которые свободно должны будут стать в ряды друзей или врагов Агнца.

Я не собираюсь проповедовать так называемый «христианский социализм», который в Западной Европе вполне уже сформировался и вполне обнаружил свою убогость. Христианский социализм – целое течение, очень пресное и не творческое. Христианские социалисты думают, что можно обновить старую религию, вдохнуть живую душу в омертвелое тело церкви, если привить к ней новые общественные добродетели, если заставить церковь впитать в себя социальный реформизм. Христианский социализм механически соединяет старое религиозное сознание, не вмещавшее в себе никакой земной правды и не освящавшее никакой общественности, с новыми, внерелигиозными планами социального строительства. Вместе с тем христианство роковым образом принимает утилитарный оттенок, религия превращается в общественную мораль, делается орудием полезных реформ. Христианский социализм очень легко начинает видеть сущность религии и религиозного возрождения в христианских рабочих союзах, в христианской заботе о трудящихся массах и пр. Вместо мистической жизни практикуется старое социальное реформаторство, подкрепленное только религиозной мотивировкой. Но вся беда в том, что христианство еще не социально, и потому творческое религиозно-общественное движение может начаться только после некоторого мистического переворота в мире, т. е. раскрытия новой религиозной истины, продолжающей и пополняющей истину старую. Это будет не соединение церковного реформизма с социальным реформизмом, а религиозная революция, раскрывающая правду о земном обществе как теократии. Мы не выдаем себя за знающих окончательно эту истину, а лишь за ищущих ее и пожелавших этого пути. Мы живем в подготовительный период, когда нет

119

еще органического соединения разных частей религиозной истины. Мы говорим о религиозной правде социализма с его чисто технической стороной, но никогда не выразим религиозный синтез в противоестественном соединении «христианский социализм». Настаивание на демократическом и социалистическом характере христианской морали есть принижение христианской мистики, утилизация религии. Органическая религиозная общественность родится из таинственной мистики любви и она будет уже не нейтральной социальной и моральной средой, на которую хотят свести всю религиозную жизнь христианские социалисты и реформаторы.

III

Как мы видели, всякое превращение материального производственного процесса в цель, во что-то самодовлеющее и себе все подчиняющее, в отвлеченное начало, есть зло. Капитализм довел это зло до крайности, создал бесчеловечный культ процесса производства, в нем торжествует безбожная, неосвященная «материя». То же зло мы видим и в социал-демократии, которая продолжает дело буржуазного капитализма на земле, осуществляет тот же дух, но несколько иначе его распределяет. Вот почему так необходимо подчинить материальный процесс производства, хозяйственную жизнь высшему религиозному началу, освятить материальную культуру, чтобы она сама не освятила себя, признав материальную жизнь божеством. Посмотрим, что праведно в нейтральной социальной среде, что творится в ней справедливого и подлежащего санкции сверхчеловеческой.

Чтобы назначение социализма сделать более идеальным, подчинить его целям религиозным, нужно социализм сделать более реальным, более нейтральным, менее притязательным. Только социализм, не претендующий быть религией, не обоготворяющий материи, не полагающий своего последнего пафоса в таких вещах, как обобществление орудий производства и какая бы то ни было социальная форма, только такой нейтральный социализм может быть оправдан религиозно, соединен с религиозным сознанием. Кризис марксистского социализма в том и заключался, что

120

идеальная сторона, учение о цели и смысле мировой жизни, отделилось от стороны реальной, учения о методах и средствах организации человеческого питания и демократизации социальной жизни. И есть глубокая внутренняя логика в том, что так называемый ревизионизм, социализм эволюционный и реформаторский, оказался соединимым с религиозно-философским движением, с исканием веры и смысла, а ортодоксальный марксизм, социализм революционный, оказался непримиримым врагом всяких религиозно-философских исканий, всякой новой веры, так как нашел уже своего бога в социальной материи, так как мятежный дух успокоился уже в нем на религии атеистической. Религиозное сознание может и должно быть соединено с самой полной социальной правдой, с устранением классов и классовой эксплуатации, с коллективизацией производства, с уничтожением буржуазных форм собственности, с реальными экономическими улучшениями, со всяким усовершенствованием питания человечества, но оно совсем несоединимо и непримиримо с социалистической эсхатологией, с лжерелигиозной верой в мировую социальную катастрофу, после которой наступит рай на земле. Эта вера в революционно-социалистический переворот и грядущее социалистическое общество как земное совершенство, как высшую цель, а не относительное средство, вера эта не может быть отнесена к нейтральной социальной среде, это не реальный, соответствующий эпохе метод хозяйственной организации, необходимый для поддержания жизни, это уже особого рода мистика, иная, противная нам религия. Психология революционного социализма не в реальной социальной плоскости протекает, это экзальтация, в которой проявляются последние человеческие чувства. Социальная революция, которой ждут верующие социал-демократы, с научной, социологической и экономической, точки зрения есть нелепость, невозможность, но она – реальность в качестве психологического предчувствия конца земного царства князя этого мира, в ней выявляется уже мистическая стихия. И тут обращаться нужно уже не к разуму, а к привязанностям сердца.

Я говорил в прошлой главе, что научно и реалистически нельзя себе мыслить социальной революции (в социал-

121

демократическом смысле), что экономический процесс по существу своему есть созидание, накопление богатств, положительная победа над природой и этапы его очень длительны и медленны. Всякое изменение в формах собственности есть очень долгий процесс и до органического нарождения новых форм нельзя просто отвергнуть всякий порядок собственности. Экономически невозможно и этически недопустимо мыслить переход к лучшему, более справедливому общественному строю путем усиления зла, доведения его до высочайшего напряжения и катастрофического перехода его в свою противоположность, в добро. И соображения религиозно-философские и соображения научно-реалистические одинаково говорят за то, что социальная среда, в которой мы открываем процесс очеловечения и освобождения от первоначальной природной необходимости, совершенствуется путем нарастания социального добра и отмирания социального зла, так что социальная катастрофа оказывается ненужной. Социализм, как один из этапов в человеческом совершенствовании социальной среды, может быть только эволюционным и реформатским. Социализм есть техническая проблема хозяйственной организации, а не какое-то чудесное спасение человечества от всех зол, водворение его в рай, и потому он не должен вызывать таких безумных страстей. Религиозные страсти не соответствуют такому подчиненному и относительному предмету, как социализм. В единственно верной своей форме социализм должен быть подчинен техническим указаниям науки, которая призвана заведовать всякого рода техникой, и императивам этики, а не интересам и инстинктам. Социализм очень невинная и элементарная вещь, это социальная арифметика, и страстная ненависть и страстная любовь противоположных сторон, буржуазии и пролетариата, фанатиков капитализма и фанатиков социализма, есть зло, коренящееся в религиозном раздоре, в религиозной уже стихии и религиозном сознании. Социализм есть вопрос кухонный, а плоха та кухарка, которая вместо кушаний подает к обеду плохие, лишенные поэзии стихи, как это делают сторонники религии революционного социализма. Социализм окончательно должен быть превращен в простое средство, в относительный для данной эпохи метод,

122

меняющийся от времени, должен окончательно стать научно-реалистическим и эволюционно-реформаторским, и тогда только возможно будет религиозное освящение социальной материи, тогда только эта остальная техника, не мнящая о себе слишком много, подчинится целям Вселенского Логоса. Не следует забывать, что всякий технический метод, обусловленный конкретным характером эпохи, быстро стареет. Устареет и социализм, раньше чем успеет осуществиться, историческое творчество изобретет методы более совершенные.

Прежде всего нужно проникнуться той мыслью, что к социализму нельзя принудить людей, нельзя социалистически изнасиловать человечество, нельзя завоевать социализм, делая его отвратительным и отталкивающим, суля гибель не злу капитализма, не несправедливым буржуазным чувствам, а людям, слишком многим не оставляя никакой надежды на спасение, на спасение души их (а не материального богатства их). Социал-демократия сделала очень много для укрепления буржуазных чувств и предрассудков, она систематически отрезывала все человеческие пути к социализму для огромной массы людей, не обладающей пролетарскими прерогативами; она внушала ту несчастную мысль, что социализм – не правда, а интерес, что он счастье для одних, но безусловная гибель для других. Но есть в социализме правда объективная, обязательная для всех людей, правда элементарная и не сулящая ни одному человеку никакого горя, так как перестать властвовать над другими, перестать владеть чужими вещами, перестать быть капиталистом и буржуа, сделаться человеком есть великая радость, открытая всем. Я уже вижу маленьких земных бесенят, прыгающих в глазах экономических материалистов, маленький рассудок заставляет их смеяться. С уверенностью людей, знающих тайну этого мира, говорят они: это – наивность, идеалистическое прекраснодушие или хитрость буржуазного инстинкта самосохранения. Все их заученные слова мне хорошо известны, и жесты их так однообразны. Нам говорят, что только сила правит миром, все же прекрасные чувства смешны и жалки. Я согласен, но сказать, что сила правит миром, значит ничего не сказать, это тавто-

123

логия, так как то, что правит миром, без сомнения есть сила, а не бессилие и слабость. О, конечно, необходима активная, воинствующая, рыцарская борьба со злом. Верно и то, что только реальная сила может что-нибудь изменить в мире и что-нибудь создать, силы иллюзорные и финтивные ничего не могут сделать. Вопрос в том, что есть реальная сила, что реальнее всего и сильнее всего в мире? Вместе с великими пророками, мудрецами и мыслителями, вместе с тысячелетним сознанием народов я думаю, что самая большая, абсолютная реальность в мире и самая большая, абсолютная сила в мире есть Бог, источник всякой реальности и всякой силы. Реальная сила человека растет, когда он питается из абсолютного источника, когда он сближается с наисильнейшим и наиреальнейшим. А путь сближения с абсолютно реальной силой есть рост сознания и изменения в первоначальной стихии человеческих чувств и желаний, в первоощущении бытия. И реализация правды социализма зависит от силы человеческого сознания и человеческих чувств и желаний, от соединения правды с ее источником – Силой. Все, что говорят экономические материалисты, основано не на скептицизме даже, а на совершенно определенном догматическом атеизме, на не знающей сомнения вере в то, что материя и материальные потребности – единственная и окончательная реальность и сила в мире. Они сначала должны были бы доказать неопровержимо, и для всех, а не для себя только, что нет Бога и реальных сил Его в мире, а затем уже все неэкономическое и нематериальное просто считать нереальным и бессильным, смешным и наивным. *) Но никогда доказать этого они не смогут, так как атеизм есть предмет веры, материализм есть особый вид богословия, а соблазняющий их здравый смысл не есть разум и противен разуму. Меня всегда поражали легкомысленные слова: неуместно говорить о Боге, когда чума или пожар, когда нужно накормить, когда нужно решить насущный вопрос, когда нужна элементарная правда и пр., о Боге и о возвышенном будем говорить потом, и в лучшие времена. Все это рассуждение покоится не только

*) Но и помимо религиозной точки зрения, будучи даже атеистом, можно отвергать экономический материализм и видеть в общественном развитии факторы не материальные, а духовные.

124

на предположении, но и на полной уверенности, что Бога нет; тогда, конечно, неуместно, но в этом случае никогда не было бы уместно говорить о Боге, т. е. о пустоте и фикции. Во все времена это было бы праздное и нелепое занятие, тут ни при чем «насущные вопросы времени» и пр. Но сделайте на секунду предположение, что Бог есть, что этим именем называют наиреальнейшую силу, и тогда окажется уместным во все времена думать о самом Реальном и самом Сильном, с Ним связывать все насущные вопросы, в том числе и вопрос социальный. Но экономические материалисты просто не хотят знать Бога, не любят Его и противопоставляют Ему свои силы и свои реальности, свой социализм. А реальная сила правды в мире связана с тем, есть ли Бог. Только от этого зависит и возможность не насильственного социализма, сильного, но не насилующего.

IV

Прежде всего социализм по основному своему характеру должен быть внегосударственным, должен быть заменой государства обществом, общества государственного обществом гражданским, не должен усиливать государства и централизовать власть, превращать все общественные отношения в государственно-правовые, культивировать иллюзии политической алхимии и политической жажды власти, как это пытается делать социал-демократия. Внегосударственная социализация общества вполне возможна, такой процесс происходит в современной жизни и является тенденцией, противоборствующей государственному деспотизму. *) В области политики таковы тенденции федералистические и децентралистические, стремления превратить государственное управление в местное самоуправление, постепенно заменить насильственный государственный союз договорными общественными союзами, самоуправляющимися общинами. Эта внегосударственная тенденция ведет к ослаблению вообще политики,

*) Таков, напр., английский социализм, таков отчасти синдикализм во Франции и мн. др.

125

политических страстей, политических планов спасения мира, ведет к преобладанию социальной экономии. Государство должно уступать свое место земскому хозяйству, отмирать за ненужностью, политика должна лишиться всякого ореола, всякой высшей привлекательности, она должна свестись к элементарной организации материальной культуры, а вся привлекательность и вся страстность должна перенестись в иную плоскость, должна связаться с целями вселенской теократии. Элементы внегосударственной, нейтральной, не обожествляющей политику социализации я вижу в кооперативном и профессиональном рабочем движении, в муниципальном социализме, в договорных общественных организациях, кладущих предел капиталистической анархии. Английский социализм, самый могущественный в мире, не имеет государственно-политических тенденций; социализм фабианский нам особенно близок, так как выдвигает идею перевоспитания человечества. Нельзя также не признать много верного у Прудона и у мирных, культурных анархистов, отчасти также у синдикалистов. Революционный синдикализм хочет быть чистой идеологией пролетарского труда и соблазняется тем же мещанским царством, что и социал-демократия. Но в синдикализме есть и здоровые элементы. Положительное общественное творчество вполне возможно вне государства, вне политического властвования, вне искушения царствами. Любовь к государству и политике может органически отмирать в человеческих сердцах и творческие усилия к созданию иной общественности могут ослаблять государственную и политическую власть. Социализм, связанный с государственными и отвлеченно политическими страстями, пахнет кровью и создает лишь озверение; он не организует социального питания человечества, а слишком часто его дезорганизует. В самой природе насильственного государства, отвлеченного политического союза, скрыт яд, разлагающий все доброе и справедливое. Социализм государственно-политический превращается в борьбу за власть, добывание хлеба земного превращается в обоготворение хлеба земного, которым хотят всесильно властвовать над людьми. Фабрики могут стать общественными, перейти к рабочим и сообразоваться в производстве с истинными нуждами и по-

126

требностями, не усиливая государственной власти. *) Неизбежный радикальный аграрный переворот, отчуждение земель в пользу трудящихся, может быть органическим общественным процессом, а не насильственной национализацией. Пассивное сопротивление и стачки – могущественное орудие борьбы, но пользоваться им нужно осторожно и этично. Вообще изменение форм собственности может быть только общественно-эволюционным процессом, в котором чувства каждого поколения должны щадиться и этическое начало господствовать.

Вторая регулятивная идея для социализма та, что он не должен быть продолжением в новой форме родового строя, должен ослабить род, чтобы усилить личность. Реформа права наследования имеет первостепенное значение для торжества правды в социальной жизни, а право наследования целиком коренится в роде. Буржуазная собственность вокруг родовой семьи образовывалась и укреплялась, хотя капитализм в дальнейших своих шагах разлагает семью. Социализм создает экономические предпосылки для крушения старого института семьи, и это, быть может, самая сильная его сторона. Полное уничтожение буржуазного, безличного права «частной собственности», основанной на насилии, и права наследства может быть достигнуто лишь на почве очень радикального, религиозного переворота – падения родового начала и победы над ним начала личного. Тогда возникнет истинно общественная и истинно личная собственность, собственность заслуженная и освященная. У людей не будет материальных предметов, в силу которых их оценивают не по индивидуальности их, не по качествам их личности. Частная же собственность на предметы потребления есть начало индивидуализирующее и потому должна быть сохранена. Я хотел бы только подчеркнуть, что неизбежный переворот в формах собственности, неизбежная отмена в правосознании безличной и нетрудовой собственности на землю и орудия производства и упразднение рентных доходов связаны с переворотом в самих основах человеческого бытия, с

*) У А. Ланге в «Рабочем вопросе» можно и сейчас найти много верного и поучительного, более справедливого, чем у Маркса.

127

выявлением личности и восстанием против естественного родового бытия. Не только семья, но и человеческий род, всякое природное соединение людей должно пасть во имя сверхприродного соединения личностей в богочеловечестве. Социализм гораздо теснее со всем этим связан, чем до сих пор казалось. При нашей постановке проблемы социализма экономическая справедливость должна привести не к безличному уравнению, не к уравнению безличностей, единиц не индивидуальных, а к личному равенству, равенству индивидуальностей в смысле признания каждой индивидуальности в ее внутреннем своеобразии, к равенству пропорциональному. Есть различие потребностей, коренящееся не в социальных прерогативах, а в метафизической природе вещей, и различие это должно сохраниться, выявиться за счет искусственного социального различия, и сами блага должны быть приведены в соответствие с этими потребностями. Справедливое разделение труда должно сохраниться, и экономическое равенство всегда будет относительным, соответствующим естественному уже различию индивидуальностей.

Нейтральный социализм в своих переходных этапах соединим с разными политическими формами, с монархией, которая в иных случаях может оказаться лучше республик, и даже с аристократией, сознавшей обязанность благородного самоотречения. Так, например, система двух палат представляется мне даже более совершенной и свободной формой, чем система однопалатная, так как двухпалатная система (конечно, с верхней палатой, не похожей на наш государственный совет) ослабляет централизацию власти, предохраняет от якобинства и оказывается неизбежной в строе федеративном. Я себя считаю в известном смысле больше социалистом, чем демократом. Но все политические формы очень относительны, не обладают сами по себе никакой ценностью и становятся злом, когда их берут отвлеченно и слишком переоценивают.

Окончательное объединение общественных единиц, скрепление самоуправляющихся общин в единые духовные нации возможно не в государственном, а в церковном вселенском союзе. Только истинной, подлинной мистической церкви, союзу свободной любви, обладающему божественной

128

мощью, может принадлежать высший суверенитет, высший суд и дар прекращения людской розни. Государство, признанное суверенным, творит насилие, зло и неправду, не соединяет, а внутренне разъединяет людей, и пора лишить его права притязать на охранение вселенского единства. Торжество правды социализма освобождает человечество от элементарной зависимости и зла, выявляет личность, но не решает окончательно ни проблемы хлеба насущного, ни проблемы окончательного соединения людей и внутреннего замирения мирового раздора. Окончательное решение возможно лишь в теократии, еще не видимой миру во внешних своих воплощениях, действующей до сих пор скрыто и таинственно, неисповедимыми путями. Только во вселенской теократии, в мистической жизни богочеловеческого тела, снято будет с человечества проклятие борьбы за существование, раздора и хаотической анархии, скрытой под всеми государственными образованиями. Это уже не нейтральная, человеческая социальная среда, в которой осуществляется правда социализма, а иная сверхчеловеческая область. Вот почему не только признавая правду социализма, но и полагая, что в известном смысле нельзя не быть социалистом, нравственно и социологически обязательно быть социалистом, мы не называем себя социалистами по своим верованиям, мы не прикрепляем своих верований ни к каким социальным предметам. Признавая преимущества нейтрального социализма, я все-таки думаю, что он не может направить человечество по безболезненному и мирному пути развития. «Бернштейнианство», само по себе взятое, есть мещанская утопия. Но спасения следует ждать не от революционно-социалистических идеалов, а от перехода к новой религиозной вере на почве глубокого разочарования в существе всякой человеческой революции. И во всяком случае большого благополучия ждать в будущем нельзя.

129

Глава 5. Анархизм

Разбивка страниц настоящей электронной книги сделана по:

Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. Издание М.В. Пирожкова, С-Пб 1907 г.

I

Появление и обострение анархических учений и настроений имеет огромное значение, так как чувствуются в них последние проблемы человеческого существования. В безрелигиозном развитии мира только анархизм пытается радикально отвергнуть всякую государственность, всякую власть и насилие и против себя служит он теократическому сознанию, расчищает почву для торжества идеи боговластия, поставленного на место всякого человековластия. Только анархизм решительно формулировал заветную мечту человеческого сердца – соединение людей не насильственное, а свободное, не внешней необходимостью, а внутренним влечением человеческой природы. Кто не анархист в сердце своем, тот любит насилие и власть как начало самостоятельное и цель. Кто свободу любит больше насилия, любовь ставит выше власти, внутренно-организованное общество предпочитает всякому внешне-организованному государству, тот должен признать себя анархистом, хотя бы в мечте. Ведь анархизм как радикальное отрицание власти, государственного союза и насилия в нем над личностью, не есть непременно анархия и хаос.

Анархические учения очень разнообразны, часто противоположны, так что само понятие анархизма колеблется. Как мало общего между анархистом действия, бросающим бомбу, и Львом Толстым, в своем роде не менее крайним анархистом, как не похож революционный и коммунистический анархизм Бакунина на буржуазный анархизм Спен-

130

сера, как различны анархизм Макса Штирнера и анархизм Прудона, есть ли хоть какое-нибудь сходство в настроении между анархизмом рабочих с их тяжелой экономической борьбой, анархизмом недоедания, и анархизмом декадентов, бросающим вызов всей системе мироздания, анархизмом переедания! И все-таки можно найти какие-то общие, чисто отрицательные признаки, по которым глубоко противоположные явления мы обозначаем одним именем – анархизм. Анархистов всех оттенков прежде всего объединяет отрицательное отношение к государству, радикальное отвержение суверенности государства, признание суверенности личности, хотя бы и во имя разных целей. Все анархисты ненавидят насилие и власть над личностью и все хотят организовать общественность из свободных стремлений личности, хотя бы одни, как Толстой, полагали это свободное стремление в христианской морали, другие, как М. Штирнер, – в эготизме, третьи, как Прудон, – в присущей человеку справедливости и т. д. Анархизм, как настроение, очень могуществен и значителен, но анархизм как теория, как философское учение, слаб и почти жалок. Анархисты никогда не доходят до корней поставленных ими проблем, беспомощно лепечут о благости человеческой природы и от прекраснодушных и рассудочных анархических утопий так же пахнет мещанством, как и от всех социальных утопий.

Последовательный и обоснованный анархизм невозможен на почве позитивизма или материализма, а большей частью анархисты оказываются позитивистами и материалистами. В анархизме, как он до сих пор складывался, есть одно разъедающее противоречие: он хочет уничтожить всякое насилие, но в распоряжении своем имеет для этой цели насилие же, он хочет уничтожить всякую власть, но прибегает для этого к власти же, он хочет организовать общество изнутри, из природы личности, а не извне, не из государственно-общественной необходимости, но ничего внутреннего не имеет, вынужден опять прибегать к тому же внешнему. Анархисты-практики прибегают к самым ужасным насилиям над личностью, желая уничтожить всякое насилие, насилуют с именем свободы на устах; анархисты-теоретики ничего, кроме материи и внешней необходимости, не

131

могут назвать для обоснования безграничной свободы личности в свободной, безгосударственной общественности. Позитивная и материалистическая философия не признает никакой объективной человеческой природы, от той внешней природы, которая подчинена закону необходимости, отвергает творческую свободу личности и даже саму идею личности подвергает сомнению. Какая же внутренняя сила может быть противополагаема внешнему насилию, где источник анархической свободы, где гарантия, что анархическое общество не будет угнетать личность? Анархисты, как и социалисты, хотят свободу вывести из необходимости, личность – из безличной природы. В динамитных бомбах, в вооруженных восстаниях и бунтарских вспышках так же мало свободы и так же много насилия, как и в государственных пулеметах, тюрьмах, казнях и пр. Действия «максималистов» в такой же мере анархичны, в какой враждебны свободе, проникнуты культом насилия; максималистская мораль есть Немезида анархизма. Анархическая свобода есть жажда разомкнуть цепь не только природной, но и социальной необходимости, а анархисты целиком остаются в порядке природной и социальной необходимости и ничего иного не ведают. Анархическое выделение личного начала потому бесплодно, что для анархистов личность не сверх-природная, свободная монада, а случайный продукт природы и общества, так что вся их работа протекает в порочном кругу и уступает социалистам в последовательности.

Анархисты так же наивно верят в благость человеческой природы, как государственники – в благость государственной природы. Большая часть анархистов думает, подобно Руссо, что человек вышел совершенным из рук природы, но испорчен государственной и общественной жизнью. Достаточно снять с человека государственные цепи и общественные узы – и наступит совершенная, свободная жизнь, противоестественное состояние, которое было до сих пор, заменится естественным. В мире есть какое-то злое начало власти, государственности, общественного насилия над личностью, но в чем корень зла, почему власть человека над человеком явилась в мир и царит, – анархисты по-видимому, не знают и потому не могут найти силы для

132

искоренения злого начала власти и порабощения. Их философское мировоззрение ничего не может сказать о человеческой природе и вряд ли истины биологии в силах оправдать и обосновать идею благости человека в его естественном, внеобщественном состоянии. Ведь с позитивно-биологической и позитивно-социологической точки зрения человек есть зверь, укрощаемый государством и муштруемый социальной средой, и личность такова, какой ее создает природная и социальная среда. Что же может природный человек противопоставить насильственному государству и противоестественному обществу с его неравенствами и порабощениями? Первобытный природный хаос, до-общественные звериные инстинкты, но на этом основании мудрено создать свободную гармонию. Анархизм увидел источник зла в самом начале властвования, какого-то первичного порабощения человека человеку, признал всякую власть безнравственной и заглянул глубже других учений в темную стихию общественных бедствий и несправедливостей. Изначальное насилие человека над человеком лежит гораздо глубже экономического порабощения, и экономическое освобождение не спасает еще от неправды всякой власти, не спасают от власти и никакие политические усовершенствования государства. Но анархисты-позитивисты не могут дойти до конца, с роковой неизбежностью останавливаются в середине: они не в состоянии указать на внутренние силы, побеждающие всякую власть и творящие свободную гармонию, ничего не знают о метафизической и мистической природе личности и заканчивают свой мировой бунт довольно пошлой проповедью экономических общин и проектов, взятых напрокат у социалистов. Анархические общины – дело очень почтенное, и мы готовы ему сочувствовать, но в них ли искать противоядия от всякой власти, в них ли залог окончательного освобождения? Анархисты твердо знают, что нужно разрушить до основания старый мир. Новый мир, говорят самые революционные из них, на развалинах старого возникнет, на пепелище созиждется. Слабость и беспомощность современного анархизма – в полном отсутствии творческих сил, в невозможности для него создать новый свободный мир (говорят: он сам собой возникнет), а потому и зло старого мира он не в состоянии окон-

133

чательно сокрушить, не обладает достаточно сильным противоядием. Слабость и убогость анархизма связана с рационалистическим позитивизмом и потерей религиозного смысла. Бакунин достигает временами почти мистической силы, что-то предмирное ощущается в этом колоссе, но разрешается самыми вульгарными и плоскими идеями, рационалистическое сознание сдавливает его Анархизм недостаточно радикален, так как не видит корней личного и общественного бытия. Анархизм отрицает первородный грех, и это сознание безгрешности закрывает путь спасения.

II

Люди невежественные и люди, пугающиеся всяких крайних учений, нередко смешивают и отождествляют анархизм и социализм. Но между этими двумя учениями существует глубокая противоположность и вражда, социалисты терпеть не могут анархистов, и наоборот. Пафос социализма – равенство, пафос анархизма – свобода; социализм исходит от общества, анархизм – от личности Социалисты полагают, что равные люди будут людьми свободными, что справедливое общество создает свободную личность; анархисты полагают, что свободные люди будут людьми равными, что свободная личность создает справедливое общество. Мечта социализма есть всемирное соединение, мечта анархизма – всемирное освобождение. Социализм по-своему пытается преодолеть раздор и разъединение и устроить человеческую жизнь; анархизм и новому устроению враждебен так же, как и старому, и пытается уничтожить связанность и порабощенность частей мира. Социализм в конце концов всегда государствен, заменяет только старую власть новой властью; анархизм прежде всего антигосударствен и отвергает всякую власть, хотя бы то была власть народа или пролетариата. Социализм поклоняется большинству, анархизм – берет под свою защиту меньшинство. По учению социалистическому – сначала уравнять, потом освободить, по учению анархистическому – сначала освободить, потом уравнять. Но ведь одинаково нелепо думать, как то, что отвлеченное начало равенства может привести к свободе, так и то, что отвлеченное начало свободы может привести к ра-

134

венству. Ни общество само по себе взятое не может создать прекрасной личности, ни личность сама по себе взятая не может создать прекрасного общества. Правда, в идеях свободы и личности гораздо больше положительного содержания, чем в идеях равенства и общества. Равенство – довольно-таки бессодержательная и уж, во всяком случае, отрицательная идея; в лучшем случае она обозначает, что свобода для всех должна быть завоевана, в худшем, – что для всех должно существовать рабство. Важно ведь, о равенстве кого и чего идет речь. Равенство нулей есть важная арифметическая истина, но вряд ли можно признать эту истину социальной и моральной правдой. Равенство должно быть подчинено идеям свободы и индивидуальности, т. е. допустимо и желанно только равенство свободных индивидуальностей, которые должны существовать прежде, чем будут уравнены в своих правах. В этом – относительные преимущества анархической постановки проблемы перед социалистической, но анархическая свобода сама по себе так же мало может создать, как и социалистическое уравнение.

Анархизм берет своей исходной точкой вековечную распрю между личностью и обществом, справедливо указывая, что вражда эта не может быть замирена и в обществе социалистическом, так как лежит глубже противоположности классов. Анархический индивидуализм пытается заглянуть в метафизическую подпочву социальной действительности и увидеть в глубине раздор не социального уже порядка, усматривает борьбу иных, сверх-социальных и над-социальных сил. Существует противоположность и вражда не только между обществом и государством, не только между одними общественными силами и другими, но и между началом личным и началом общественным, между личной свободой и всякой общественной властью. Анархизм вплотную подходит к вопросу об общественности личностей, о соборном соединении личностей, и этим радикально отличается и от социализма и от всех других учений, положивших в основу общественность безличную. Социализм не понимает, что не только всякая власть, хотя бы и пролетарская, хотя бы и всенародная, но и всякое общественное соединение невыносимо для личности, враждебно ей и отвратительно, если соединение

135

это не на личном начале покоится, не поставило личности во главе угла. Но общество социалистическое так же враждебно личности, так же безлично, как и общество буржуазно-капиталистическое или феодально-крепостническое. Анархизм понимает отрицательную сторону вопроса и потому идет дальше социализма, смотрит глубже. В нем нет этого беса устроения, затемняющего сознание. Очень наивно было бы думать подобно некоторым эклектикам нашего времени, склонным все примирять, что анархизм есть только дальнейшая ступень социализма: сначала-де пройдем этап социализма, а затем и анархизм наступит. Нет, уж если вы до последнего конца пройдете путь социализма, то до анархизма никогда не дойдете, поздно будет думать об анархической свободе и личном начале, слишком далеко зайдет победа начал противоположных. Распря между личностью и обществом носит трагический характер, и не может наступить мир в плоскости социально-позитивной, в которой всегда будут господствовать отвлеченные тенденции социализма и анархизма. Примирение личности и общества в личной общественности, в соборности личностей возможно лишь в перспективе религиозной. Только теократия может соединить совершенный социализм, общественное соединение людей, с совершенным анархизмом, освобождением личности от всякой власти, но в ней начинается переворот мистический, а не только социальный.

То, что мы называем религией социализма, и то, что называем религией анархизма, – противоположны: первая упирается в окончательную связанность и порабощенность, вторая – в окончательный распад и атомизированность частей мира. Но есть анархизм не отвлеченный и не самодовлеющий, подчиненный высшему началу, и его правда может быть соединена с правдой нейтрального социализма. Анархизм находится в глубоком идейном родстве не с социализмом, а с либерализмом, даже тождествен с ним по своей идеальной сущности. Сопоставляю с анархизмом не исторические искажения либерализма, не буржуазную эксплуатацию принципов либерализма, а действительные принципы либерализма. В основе как анархизма, так и либерализма лежит идея самоопределения личности, прав личности, ограничивающих всякую общественную власть,

136

им одинаково присущая страсть к свободе. Тактика насилия, чуждая либерализму, не есть необходимый признак анархизма и не всяким анархизмом одобряется. Спенсер одинаково может быть назван и либералом и анархистом, он решительный враг государства, жаждет полного устранения государства и провидит безгосударственную общественность, регулируемую свободной нравственностью, но в качестве эволюциониста допускает уничтожение государства лишь путем длительного развития, а не внезапного переворота. Политические идеи Спенсера совсем не так и плохи, как его экономические идеи. Он ненавидит социализм, но хотел бы уничтожить его не усилением государственной власти, а ослаблением ее. Принцип laisser faire, laisser passer, очень плохой в жизни экономической, в применении к обществу, совсем не так плох в жизни политической, в применении к государству. Настоящий, идейный либерализм всегда антигосударствен, анархистичен по своей основной тенденции, и столь распространенный тип государственного либерализма, с любовью прибегающего к крепкой власти, есть жалкий компромисс, постыдное прикрытие либеральными словами самых поработительных желаний. Либералы панически боятся социалистов, мотивируя свой страх тем, что социализм уничтожает свободу, совершает насилие, усиливает деспотизм государства, и по этому случаю готовы совершить над социалистами какое угодно насилие, отменить все свободы, призвать государство к военной диктатуре. Германские либералы дошли до такой низости и бесстыдства, что защищали исключительные законы против социалистов. Либералы дрожат и за судьбу свободы, а за судьбу своего привилегированного положения в обществе и своей собственности. Иначе либералы либерально боролись бы против социалистов, идеями боролись бы, свободу противопоставляли бы насилию, а не государственные тюрьмы, виселицы и ружья. Чистый и честный либерализм всегда антигосударствен, никогда не загрязнит и не опозорит себя общением с государственным насилием и внутренне тождествен с анархизмом.

Идеальное, метафизическое обоснование либерализма можно искать только в теории естественного права; позитивисты плохо обосновывают либерализм и склоняются неизбежно

137

к государственным теориям прав личности. Юридический позитивизм никаких безусловных и неотъемлемых прав не признает и свободу личности подчиняет утилитарным государственным критериям. Декларация прав диктуется Разумом, а не позитивными желаниями людей, свобода личности имеет источник внутренний, метафизический, а не внешний, эмпирический. Либерализм, основанный на естественном праве, утверждающий неотъемлемые права и безусловное значение свободы, не может не быть антигосударственным и в последнем своем развитии и раскрытии неизбежно ведет к анархизму, к идеалу безвластия, как бы ни понимались пути к общественной свободе и какая бы тактика ни применялась. Естественное право есть настоящая основа не только либерализма, но и анархизма, лишь его можно противопоставить притязаниям государства, только им можно ограничить власть. Всякое положительное право, с которым мы остаемся, отвергнув право естественное, имеет своим источником государство и потому не может быть ему противополагаемо. И все анархисты, несмотря на свой наивный позитивизм, держатся теории естественного права, признают естественные права и естественную свободу индивидуума, хотя бы на словах и отказывались от таких метафизических идей. С другой стороны, такие идеалистические сторонники естественного права, как Кант и Фихте, приходили в конечном пределе к анархизму, хотя и самому мирному в тактическом отношении. Анархисты часто отрицают не только государство, но и право, забывая, что без признания безусловных прав индивидуума анархизм теряет всякую почву. Отрицая государство, анархизм тем более должен утвердить право. И анархизм и либерализм одинаково имеют свою основу в метафизическом индивидуализме, в признании особенного, сверх-эмпирического значения за индивидуумом, в признании за ним прав не позитивного и не государственного происхождения, в безусловной оценке его свободы. Индивидуум на эмпирической и позитивной почве слишком неуловим, не поддается даже констатированию и притязания его не могут быть обоснованы. Индивидуум, личность есть метафизическая монада, свободно самоопределяющаяся и в себе заключающая источник своих прав – вот принципиальная основа как ли-

138

берализма, так и анархизма, сколько бы ни открещивались либералы и анархисты от метафизики. Анархическая (да и либеральная в идеальном, чистом виде) вера в добрую, благую, справедливую природу человека и есть метафизический индивидуализм.

III

Самый последовательный и самый радикальный анархист, конечно, – Лев Толстой. Только он отвергает окончательно и безусловно всякое насилие, всякую власть, всякую государственность. Революционный анархизм Бакунина бледнеет от сравнения с анархическим учением Л. Толстого, даже Бакунин менее анархист, менее радикал, чем Толстой, хотя и более революционер в поверхностном смысле этого слова (в смысле тактики). Ведь отказаться от насилия в способах борьбы, в средствах, преследуя цель уничтожения всякого насилия, это было бы гораздо радикальнее, даже революционнее в глубоком смысле слова, чем практика самых насильственных способов и средств борьбы. Истинный радикализм и истинный революционизм заключается в как можно большем уподоблении и отождествлении средств и целей. Путь борьбы должен походить на цель борьбы, способ борьбы должен быть того же духа, что и цель, – вот в чем радикализм, вот коренное отношение к вещам. Если цель – свобода, то и средство должно быть – свобода, если цель – любовь, то и средство должно быть – любовь, если цель – в Боге, то и средство должно быть от Бога. Полное несоответствие между целями и средствами, внутренний разрыв между конечной целью и путем к ней представляет тяжкую болезнь человечества, связанную с рационалистическим раздроблением и рассечением человеческой природы. Вульгарный революционизм особенно держится за этот разрыв между целями и средствами, полагает всю свою гордость в практике средств, не похожих на цели. Вульгарное мнение считает революционерами не тех, которые стремятся к радикальным целям и приводят средства в соответствие с целями, а лишь тех, кто свободы добивается насилием, соединения людей – раздором и т. д., т. е. прибегает к особого рода средствам борьбы, не похожим на цели. Политический ре-

139

волюционизм всегда вульгарен и поверхностен, всегда полагает свое достоинство и честь не в изменении сущности вещей, а в применении известного рода средств борьбы. Политическому радикализму мы должны противопоставить этический и религиозный радикализм, который заключается в постановке радикальных целей и в уподоблении этим целям средств и способов борьбы. Радикальным отношением к общественности будет лишь то отношение, которое стремится изменить сущность вещей, корень общественного бытия, которое стремится преобразить самое человеческую природу, создать нового человека, несущего с собой новый дух.

Большая часть анархистов держится за вульгарный революционизм, полагает свой радикализм в практике насильственных средств, столь противоположных целям анархизма. В этом сказывается отсутствие творческого, внутреннего источника, побеждающего власть, искореняющего государственное насилие. Никакого внутреннего идеального начала анархисты не противополагают государственной власти и общественному насилию и остаются с насилием же и с властью же, хотя и по-новому названной. Л. Толстой не переходит от вульгарного политического революционизма к этическому и религиозному радикализму и ставит проблему уничтожения всякой власти, всякого насилия, всякой государственности на совсем иную, более глубокую почву. Он как бы изобличает религиозные корни анархизма.

Толстовское отрицание всей современной общественности и культуры, толстовский вызов всемирной истории по смелости, последовательности и радикализму не имеет себе равного. Никто еще не сказал такой правды о всякой государственности и о всякой политике, какую сказал Толстой, он сбросил покров условной лжи со всех социальных форм. Важно и ценно, что в основе анархического бунта Толстого не лежит ни злоба, ни зависть, нет в этом гиганте и следов нигилистического варварства и хулиганства. Само толстовское отрицание культуры для культуры плодотворно, гениально, благородно и так не похоже на хулиганские выходки Горького, иных социалистов и анархистов. Толстой по-видимости порывает связь со всемирной историей, считает злым заблуждением все, что было

140

в прошлом, но в нем нет нигилистической злобы против великого и вечного в историческом прошлом, в нем самом чувствуется это великое и вечное, чувствуется тысячелетний рост, благородство духовного происхождения, он корнями своими прикасается к самой глубине земли. На огромной личности Толстого и на гениальном творчестве его почил тот же дух вечности что и на великих людях и книгах прошлого. И потому анархизм Толстого приобретает особый смысл, в нем ощущается правда вечности, древняя правда Божья, а не шумные и поверхностные чувства последних дней человечества. В анархической критике Толстой навсегда останется нашим учителем, радикализм его навсегда останется примером, и безмерное значение его для нового религиозного движения еще будет оценено. В частности, пишущий эти строки слишком многим обязан Толстому, толстовскому анархизму на религиозной почве, и с именем Толстого для него связано первое пробуждение его сознания, первые сознательные шаги в отрицании зла жизни.

В противоположность анархистам-позитивистам Толстой понял, что государственной власти, основанной на насилии, можно противопоставить только религиозное начало жизни, любовь, а не насилие. Понял он также, что освобождение человека и завоевание радости зависит от него самого, от внутренней природы людей, от изменения человеческого сознания, а не от внешних вещей. Но в каждой попытке Толстого перейти к положительной проповеди, дать новую веру чувствуется бессилие и религиозная немощь. Религиозное сознание Толстого – слабое, узкое, во многом слишком старое и заражено болезнью рационализма. Толстовская любовь есть рациональный альтруизм, бессильный соединить людей, а не мистическое влечение и слияние во Христе. Толстой хорошо знает тайну всякой государственности, старую тайну злой общественности и разоблачает ее с небывалой силой, но не знает новой тайны праведной общественности, религиозной общественности. Рационалистическая утопия Толстого совершенно не соответствует его религиозной стихии, его исполинским религиозным исканиям и от утопии этой слишком пахнет устроением земной обыденщины. Подобно другим анархистам, Толстой верит,

141

что человеческая природа может сознать разумность добра и тогда исчезнет государство и настанет рай на земле. Эту обычную для анархистов-рационалистов веру в естественную благость, безгрешность и доброту человеческой природы Толстой проводит последовательнее всех. Религия его не нуждается в мистическом общении с Божеством и в таинствах, освящающих человеческую природу и сообщающих ей Божественную силу. Толстой христианин в том смысле, в каком можно быть кантианцем или марксистом; он видит в Евангелии не учение о Христе, а учение Христа, и религиозное сознание его далеко от Христа, ему чужд Сын Божий, Спаситель и Искупитель. Как ни враждебна нам рациональная «вера» Толстого, но христианский анархизм его кажется нам очень сокрушительным для всех толкований исторического христианства по поводу отношения Евангелия к государству. Что там ни говори, а Христос осудил и всякое насилие, и суд, и присягу, и войну, и самые основы государства, – власть человеческую, поставленную на место Божеской. Христос был божественным глашатаем правды анархизма. Против этого мы еще не слыхали достойных возражений. Толстой изобличил ложь в историческом христианстве, но сам был загипнотизирован его аскетическим отношением к миру и потому анархизм его получил чисто отрицательный, не творческий характер, оказался враждебен культуре. И анархисты-позитивисты проповедуют аскетическое отношение к культуре, считают греховным всю роскошь жизни и все сложное содержание личности, но высших прав на это не имеют никаких, так как признают лишь разумную выгоду. Аскетизм окончательно делается бескровным и худосочным. Л. Толстой важен не только как изобличитель зла государства, фальши культуры, противоречий православия, но и как изобличитель анархизма. Толстой показал, что анархизм нельзя соединить с насилием и кульвитированием власти, что он невозможен не только на почве позитивизма и атеизма, но и на почве христианства чисто моралистического и рациональной веры. Л. Толстой остался с «непротивлением злу», так как, справедливо отвергнув насилие, не имел уже силы для иного противления злу. Толстому, в сущности, совершенно чужда точка зрения общественного действия, общественной

142

борьбы со злом, общественного противления, для него существует лишь индивидуальное совершенствование.

Очень характерно и, быть может, провиденциально, что анархизм есть создание по преимуществу русского национального духа. Мы заражаем Европу анархическими учениями, поражаем ее мещанский дух своим бунтарством и радикализмом. Михаил Бакунин такой же русский до мозга костей, как и Лев Толстой, такой же крайний радикал, как и Толстой, подобно Толстому чувствуется в нем земляная сила, хотя анархические учения их совершенно противоположны. Есть еще сходство у Бакунина с Толстым: он сближает анархизм свой с религиозной проблемой, приближается к самым корням анархизма. *) Анархизм для Бакунина есть прежде всего атеизм, уничтожение государства есть прежде всего смерть Бога в человеческих сердцах, идеал безвластия есть прежде всего освобождение от власти Божьей, на которой покоится и всякая государственная власть. Атеизм Бакунина не есть простой позитивизм, это позитивизм воинствующий, борьба против Бога как виновника существования в мире зла власти. Правда, Бакунин борется не с Богом, а с идеей Бога, так как его сознанию чужд мистический реализм, но в стихийной природе его много мистики и часто, сам того не замечая, он переходит к борьбе с самим Богом как враждебной ему реальностью, а не ложной только идеей Бога. По мнению Бакунина, всякая государственная власть покоится на власти Божьей, на благословении Божьем, и падает с уничтожением Бога, так как не остается для нее никакой идеальной опоры; всякая государственная власть, по его мнению, не противоположна теократии, а покоится на теократии. Никто еще до анархиста Бакунина не отождествлял абсолютно всякую власть с Богом, и в этом он антипод анархиста-Толстого, абсолютно противоположившего всякую власть Богу. Наше историческое православие, давшее религиозную санкцию самодержавию, тем самым давало обильную пищу для идей Бакунина. Вся почти русская интеллигенция, вслед за Бакуниным, видит в Боге врага своего, врага свободы, так как идео-

*) Одна из главных вещей Бакунина называется «Бог и государство».

143

логическое могущество постылой государственной власти приписывает религиозной ее санкции. Так думают благочестивые, возлюбившие добро русские радикалы, но и демонические анархисты тоже видят сущность борьбы с властью в одолении Бога, видят окончательную свободу только в освобождении от Бога как от абсолютного источника власти. Бакунинское отождествление власти государственной с властью религиозной, выведение всякого государства из санкционирующей его природы Божества есть идея очень глубокая, очень значительная, хотя и совершенно ложная, совершенно противная истине. Бакунин все еще загипнотизирован Богом-силой, Богом-властью и не знает Бога-любви, Бога-свободы, не понимает отношения Сына Божьего, совершенного выразителя воли Отца своего, ко всякому государству и всякой власти. Впрочем, воинствующий атеизм Бакунина – не простое недоразумение, не только темнота сознания его: в анархической стихии Бакунина поднимается бунт не против государства только, не против власти и насилия, но, быть может, и против всякого соединения людей, против мировой гармонии, против Смысла мира. Анархия как мировой раздор и распад, конечно, противна Богу. Бакунин жаждал хаоса, жаждал всемирного пожара, в котором сгорит весь современный мир с его злом и неправдой, но и с его тысячелетними ценностями. Он ждал с верой и надеждой, что на пепелище старого мира возникнет что-то новое и прекрасное, но ничего не мог сказать о силах для творения нового мира, ничего не знал о смысле этого нового. Его анархический бунт причудливо сплетался с славянофильским мессионизмом, с какой-то хаотической мистикой. К отношению между анархизмом и атеизмом мы еще вернемся и тогда увидим, что положительными своими перспективами анархизм служит противоположным богам. Бакунин так же важен для нас, как и Толстой. Анархисты действия продолжают на практике дело бакунинского хаоса, бакунинской ненависти не к государству только и власти, но и к Богу. Но не было в Бакунине духа Великого Инквизитора, беса устроения, была праведная жажда уничтожить всякую ложь политики, праведный бунт против буржуазного мира. Бакунин ближе нам, чем Маркс. Бакунин – радикальный анархист, так как ставит судьбу безвла-

144

стия в зависимость не от внешних только вещей, но от внутреннего переворота религиозного порядка. Можно искать в Боге свободы от власти природной необходимости и государственного насилия, но в чем же искать свободы от Бога, как того хотел Бакунин?

Западно-европейский анархизм не так радикален, как Русский, не так глубоко захватывает, но и он дал Макса Штирнера, мыслившего об анархии предельной и окончательной. Штирнер – самый сильный и глубокий философ анархизма на Западе, единственный, быть может, интересный для нас. Анархическая философия М. Штирнера есть предельный индивидуализм, человеческий субъективизм и солипсизм. Штирнеровское «Einzige», «Я» – окончательно самодовлеющее, уединенное и оторванное от мира, и хочет заглушить «оно» тоску одиночества той фикцией, что все, весь мир – «его собственность». Анархизм М. Штирнера философский по преимуществу, в нем мало социальных мотивов, и потому этот одинокий мыслитель мало ценится практическими анархистами. Штирнер грубоват и вульгарен, но смел мыслью, умеет доводить до крайнего предела свои идеи. Анархизм М. Штирнера есть тот предел индивидуализма, когда он переходит в мировой распад, окончательное отъединение единиц, составляющих мир. Штирнеровский «Единственный» обоготворяет себя, стремится к богатству, хочет весь мир сделать своей собственностью. Но от самообоготворения этого становится беден и пуст, все умалено и обесценено для него. Анархическая свобода «Единственного» пуста и бессодержательна, это голая форма солипсизма. Демонический индивидуализм Штирнера обоготворяет не человечество, подобно Фейербаху, а данное человеческое «я», рассматривающее всякое другое человеческое «я» лишь как свою собственность. Но как много раз мы говорили уже, подобный индивидуализм разрушает индивидуальность, истребляет саму идею личности. Ведь штирнеровский солипсизм и субъективизм чисто позитивистического и эмпирического характера, он не переходит в мистическую плоскость, и потому раздуваемое «я» не обладает для Штирнера подлинной реальностью, это не метафизическая монада, а лишь ряд психических и физических состояний, вызванных высшей эмпи-

145

рической природой. Субъективно-позитивистический анархизм Штирнера – не индивидуализм, а эготизм. Вся штирнеровская анархическая философия основана на иллюзионизме. Приятная иллюзия божественности своих преходящих эготических состояний, не обладающих никакой реальностью, – вот к чему все сводится. Хороший бог этот «Единственный», – подчиненный природной необходимости, смертный, не обладающий даже реальным единством («я» – не реальная монада для Штирнера, а лишь совокупность субъективных состояний). Анархизм Штирнера есть один из пределов позитивизма, позитивистического иллюзионизма, подобно тому как другим пределом является марксистский муравейник. Штирнер хочет освободить человеческое «я» не от государства только, но и от всех ценностей, от всех благородных чувств, от всякого благоговения перед высшим. И остается «единственный» со свободой, покоящейся на небытии, остается дух его опустошенным и ничего не может из пустоты своей сотворить. Что Штирнер отказывается и от последней святыни, изобретенной Фейербахом и Контом, святыни – человечества, в этом он последователен и по-своему прав: обоготворение только человеческого роковым образом ведет не к соединению людей в одно тело, а к разъединению и атомизированию. Если перевести «единственного» с языка морального эготизма на реально-исторический и религиозно-метафизический язык, то он окажется предчувствием земного бога, одного властителя. Безбожный анархизм также ведет к этому одному новому деспоту, как и безбожный социализм, но соблазняя еще пустой, иллюзорной свободой. Штирнер многими мотивами выше таких прекраснодушных анархистов, как, например, Кропоткин, которые пророчат райское житье в хорошо устроенных домиках с садиками, в нем ярко обнаруживается демоническая (в дурном смысле) сторона анархизма. «Единственный» Штирнера как бы уже сближается с «сверхчеловеком» Ницше, хотя Ницше нельзя выводить из Штирнера, он и сложнее, и благороднее, и религиознее последнего.

Анархизм М. Штирнера, да и всякий предельный анархизм, в дальнейшем своем развитии не может оставаться в позитивной плоскости и должен перейти в анар-

146

хизм мистический. Но мистико-анархические стремления и построения мы встречаем не у социальных мыслителей, а у художников, всегда глубоко воспринимающих живую душу идей, встречаем у декадентов и символистов. Декадентство не интересуется политикой, но в глубокой своей сущности имеет анархическую тенденцию, оно и есть анархический кризис духа, анархический бунт против признанных ценностей, анархическое преодоление морали. Декадентский анархизм не может быть, конечно, выражен в терминах социологических, а исключительно психологических, он не позитивистичен, а, скорее, мистичен по своей тенденции. Психологическая утонченность незаметно переходит в мистику, но мистику всегда слепую и иррациональную, лишенную религиозного света и настоящего реализма. Анархизм мистический жаждет окончательной, последней, абсолютной свободы, он не мирится на относительной и условной социальной свободе, и в этой жажде есть часть истины, которая превращается в ложь, когда ее принимают за целое. Анархическая мистика – это среда, в которой может засветится новое религиозное сознание, высшая по своей полноте религиозность, но и легко может быть уклон к религии обратной, к антирелигии, к демонизму небытия. Долго оставаться в нейтрально-анархическом состоянии нельзя безнаказанно – это угашает дух, опустошает душу. То, что есть истинного в мистическом анархизме, – элементарно, есть достояние приготовительного класса: напоминание о мистической свободе, о свободе совести как неизбежной предпосылке всякой религиозной жизни, очень полезное напоминание для соблазненных теорией авторитета, но ненужное для свободных. В анархизме на мистической подкладке особенно ярко сказывается двойственность всякого анархизма: анархическое освобождение есть путь и к окончательному добру и к окончательному злу. О мистическом анархизме я говорил уже. Но окончательное освобождение должно совершиться, насилие и власть, воплощавшиеся в государстве, заключали в себе зло несомненное, и в этом правда анархизма.

Видным теоретиком анархизма нужно еще считать Прудона, но анархизм его остается на поверхности, не доходит до мистических глубин. Прудон – нейтральный идеалист,

147

он все ссылается на справедливость, присущую человеческой природе и даже природе мира, но нарушенную государственным насилием. В Прудоне было неприятное мещанство, духовная буржуазность, свойственная, впрочем, многим социалистам и анархистам. Но социальные, политические и экономические идеи Прудона я очень ценю, его мирный, культурный анархизм очень поучителен для устройства того, что я назвал нейтральной социальной средой. Многие его идеи устарели и не соответствуют современному состоянию науки и социальной действительности, но есть у него руководящие принципы, не потерявшие и до сих пор значения и несправедливо забытые. *) Такова, прежде всего, идея создания общественности на свободно-договорных началах вне государственности, вне политических страстей и политического властолюбия; таков федерализм Прудона, верно отметивший главную язву новой французской истории – государственную централизацию, одинаково милую как сердцу реакционному, военно-диктаторскому, так и сердцу революционному, якобинскому; такова идея полного устранения государства без насилия. Много есть справедливого в пути, указанном Прудоном, но мы не разделяем его рационалистического утопизма, его веры в окончательное торжество справедливости и анархического добра путем рационально-экономическим.

IV

Отрицательная правда анархизма несомненна. Сущность этой правды я вижу в отвержении моральных притязаний всякого государства быть охранителем добра по преимуществу и по преимуществу же борцом против зла. Эта моральная притязательность фактической государственной власти, находящая себе выражение в идее легальности, не имеет никаких высших оснований и никогда не была хорошо обоснована, она всегда опиралась на бессознательные чувства масс и на рабью потребность в подчинении хоть какому-нибудь порядку. В лояльности по отношению к государству оказывается не благоговение перед правдой и не поклонение высшему, а лишь подчинение отвлеченной идее

*) Прудон, несомненно, оказал влияние на современных синдикалистов.

148

власти и порядка, страх всяких беспокойств и неурядиц. Государство не есть воплощение мирового Духа и над государственной властью нет особенного благословения Божьего, хотя отдельные вожди-герои и могли быть посланниками небес. Об этом мы говорили уже. Анархизм впервые окончательно отверг эти моральные претензии относительно всякого государства, открыл, что всякая государственная власть не добро, а зло охраняет и не только не имеет никаких моральных преимуществ перед отдельным лицом или свободным общественным образованием, но и имеет преимущественные недостатки и грехи перед всеми и всем. Нужно окончательно освободиться от тяжкого кошмара государственности, от ее тюрем и штыков, от полиции и бюрократии, от ее насилий и жестокости к личности. Так жить нельзя, так соединяться – безбожно, иной путь организации человеческого общества должен быть найден, личность и ее свобода должны быть положены в основание новой общественности, права меньшинства должны быть охранены.

Положительные стороны анархизма могут быть очень различны, творческие перспективы анархизма могут быть самые противоположные: мировая гармония и мировой хаос, свобода и анархия (т. е. взаимное насилие). Может быть анархический бунт против природы с ее законом тления, против необходимости, эмпирического рабства здешнего мира, лежащего во зле, но может быть также анархический бунт против Бога, против смысла мира, против миров иных, против всякого соединения частей мира, всякого преодоления разобщенности и разорванности. Первый бунт имеет своей положительной стороной религиозное утверждение, второй бунт не имеет никакой положительной стороны и есть пленение у эмпирического мира с его разорванностью и порабощенностью. Вот почему нелепо и ужасно выражать свой символ веры словом «анархизм», это значило бы сделать предметом своего последнего желания и окончательной своей надежды – анархию, т. е. состояние чисто отрицательное, стихийное разложение. Положительные перспективы анархизма, только анархизма, – убоги и жалки. В злобном, насильственном, разрушительном анархизме сказывается хаос, мировой распад, в нем распадается не только ми-

149

ровое единство, но и единство личности. Анархизм только отрицательный, не подчиненный высшим положительным, не анархическим уже целям, анархизм, для которого все дозволено, ведет к хулиганству, к увяданию всех благородных чувств, к окончательному нигилизму. Анархизм, отрицающий всякое уважение к высшему, и есть нигилизм, анархическое легко может сделаться неблагородным. Хулиганское и нигилистическое состояние души очень характерно для нашей эпохи, это – анархическая свобода от всякого благоговения, от всякого благородства, от всякой ценности. Нигилистическое хулиганство одинаково можно встретить как в реакционных, так и в революционных кругах. Правящая бюрократия у нас уже долгое время – нигилистическая и хулиганская, но тот же дух, увы, переносится и на некоторые стороны революции, и это больнее всего. Нигилистическая и хулиганская анархия есть страшное зло, неведомое органическим периодам народной жизни. Появление у нас максималистов, анархистов-индивидуалистов и т. п. есть показатель того, что революция перешла в разложение, в уголовную анархию. Этот безобразный душевный уклад создается лишь в переходные, критические периоды, когда помрачается всякая святыня, когда старое сделалось ложью и мертвечиной, а ничему новому еще не поклонились. Хаотическая анархия восстает не против ложной, насильственной иерархии, основанной на подложных ценностях (это восстание есть правда анархизма), а против иерархии подлинной, божественной, основанной на внутренней природе индивидуальностей и их назначении в мире, против самого благородного человеческого чувства – обожения высшего. Ведь на свободном поклонении высшему и удивлении перед ним основана вся человеческая культура, всякое творческое движение вверх. Хулиганский анархизм освобождает от самой идеи высшего, от всякого благоговения перед ценностью, он признает лишь самолюбие и самообожание, разрушая тем самое идею личности.

Уединение и трагическая оторванность от мира не преодолеваются анархизмом. Отвлеченного начала свободы недостаточно для создания мировой гармонии – свобода есть часть правды и должна быть соединена с любовью. Внешнее насилие и власть связаны с внутренним раздором и разоб-

150

щением, и потому победить их можно только внутренним началом соединения. В деспотических государствах и в капиталистическом хозяйственном строе царит анархия, она неизменно скрывается под покровом внешнего насильственного порядка, так как всякое насильственное государство и всякий буржуазно-капиталистический строй основан на внутренней разобщенности и раздоре. Этой анархии нужно положить предел, такая анархия есть рабство и насилие. И новейшее анархическое хулиганство целиком покоится на рабьих, насильнических инстинктах, веками выработанных государственным и экономическим гнетом, той внутренней анархией, которая скрывалась за внешним призрачным «порядком», излюбленным консерваторами, религиозным омертвением человечества. Всякий органический порядок, всякая общественная гармония может покоиться лишь на подлинных религиозных чувствах, на благоговении к высшему, на любви народа к некоторым вещам, на свободно-божественной иерархии. Государственное насилие, постылая власть всегда уже есть симптом возникновения анархии, разложения органического порядка жизни, омертвения религиозных чувств. Подлинно религиозный народ, соединенный с своим Богом, живущий единой органической жизнью, не нуждается в государстве и власти, не потерпит насилия, он неизбежно теократичен. *) Для идеального анархизма, для истинной свободы человечество не готово. Нужно органически воспитывать человечество в направлении безвластия, сделаться достойными теократии, а не насильственно-механически устраивать анархическую свободу. Анархизм не только не всегда основывается на анархии, хулиганстве и нигилизме, но даже для торжества правды анархизма прежде всего необходимо преодолеть анархию.

В религиозно-обоснованном анархизме, враждебном всякому насилию, хотя бы и анархическому, и всякой власти, хотя бы и временных революционных правительств, мы видим освобождение от эмпирического рабства, праведный бунт против насильственной власти в этом внешне порабощенном и внутренне разодранном мире. Последовательный анархизм, отрицая всякую государственную власть

*) В древнееврейской теократии мы находим беспримерное по резкости осуждение царской власти.

151

и всякое насилие, откуда бы оно ни шло, ведет к утверждению внутреннего, свободно-любовного, религиозного союза людей, к замене идеалов насильственно-государственных, идеалами свободно-церковными, т. е. к теократии. В анархизме есть надежда на свободное, изнутри идущее соединение людей, вера в то, что не всякая общественность связана с мукой насилия и власти человека над человеком. Это настроение анархизма есть сила освобождающая и бодрящая, анархическая буря очищает атмосферу от невыносимой уже лжи, сокрушает власть призраков и выявляет реальную действительность мира. Но насилие государства и насилие анархии – одно и то же насилие, на одну и ту же злую стихию опираются, – и да минует правда анархизма как то, так и другое; мы говорили уже, что не следует соблазняться чисто словесным сходством анархизма с анархией. Бороться за освобождение, конечно, нужно силой, так как бессилие ничего не может в мире сделать, но не насилием. Нужно найти такую силу, которая не была бы насилием и по мощи своей превосходила бы всякое насилие. А реальную силу нужно брать из Первоисточника, из абсолютной действительности, которую мы должны открыть в себе. Не «непротивление злу» мы проповедуем, мы хотим только противления иного, нежели то, что принято в нашем мире, более действительного противления, не плодящего нового зла. Борьба силой должна быть рыцарской войной. *)

Анархизм хулиганский и варварский решительно отрицает историю, отвергает всякое накопление в ней ценностей и вечных богатств, и отрицание это уже не так благородно, как у Л. Толстого. Эта новая сила хулиганства, это нашествие варваров враждует с абсолютным смыслом мировой культуры, ненавидит самые высокие ее подъемы, самые прекрасные ее памятники. Этот новый вандализм, прикрытый прогрессивными словами, есть сила самая реакционная в глубочайшем смысле этого слова, конец всякому благородству и всякому благоговению Это дух небытия, вражда к глубочайшим первоосновам бытия и высочайшим ее вершинам. И с нигилистическим духом этим роковым образом соединяется религия социализма. Демоническая антирелигия социализма дает организацию, внешнюю форму, де-

*) Война оборонительная, защищающая честь, вполне допустима.

152

моническая антирелигия анархизма дает внутреннее содержание, дух, и это будет не действительным примирением свободы и равенства, а взаимным их и истреблением в едином духе небытия, в последней пустоте. Насильственно скрепленный хаос, внешняя организация внутреннего раздора и разъединения и есть небытие.

Рациональная анархическая утопия окончательно свободной, чуждой всякого принуждения жизни неосуществима на земле, это мы знаем лучше всех позитивных противников анархизма, трезвых почитателей и рабов государственности. Мы знаем «железную необходимость», во власти которой находятся все те, что пленились ложью и иллюзорностью этого мира. Не удивительно, если, например, какой-нибудь г. Гучков или любой министр может апеллировать только к государственной необходимости и государственному насилию, сердцу его неведомы другие силы, сознание его темно, он в пленении у призрачного мира. Такими «Гучковыми» наполнен наш мир, и потому в нем все царит насилие и необходимость. Ведь всякая насильственная необходимость есть лишь призрак нашего безрелигиозного сердца и слабого сознания. А могли бы горы сдвинуть, гора государственной необходимости исчезла бы как мираж. Если по слабости своей все еще не можем сдвинуть горы, то можем же избрать путь анархизма, а не лживой государственности, анархизма теократического, *) а не хаотического. Тенденция к окончательному безвластию может постепенно проникать в жизнь. Здоровый анархизм может развиваться по ступеням: в децентрализации власти и росте самоуправляющихся общин, в федерализме, в замене государственных отношений общественно-договорными, в пассивном сопротивлении государству, в преодолении всякого якобинства, бюрократического и революционного, в отказе власти в моральном доверии, в воспитании в себе той внутренней силы, которая делает истинно свободным, а государство ненужным. Особенно следует подчеркнуть, что самое важное, самое несомненное в анархизме – это отстаи-

*) Это противоречивое и по внешности нелепое словосочетание имеет очень глубокий и вполне определенный смысл: «анархизм» обозначает отрицание зла, безбожной власти этого мира, а «теократический» обозначает утверждение добра, во имя которого злая власть отрицается.

153

вание прав меньшинства против деспотизма большинства, возможной правоты одного перед всеми. Внутренний переворот в людях поведет к отмиранию государственных призраков, к изоляции их в отдельную, окончательно злую силу. Во всяком случае, должны быть оправданы органические ступени в истории, так как революционно-анархический переворот привел бы к хаосу и разложению. Должны нарастать религиозно-анархические настроения по отношению к бездушному закону, к железной необходимости государства, попирающей личность, должна отмирать эта бесовская мания возводить крепость на земле, чего бы это ни стоило. Откуда у людей взялось убеждение, что нужно во что бы то ни стало спасать государство, проповедовать идею государственности и что можно совершать во имя этого чудовища преступления, попирать законы Бога, отвергать всякое нравственное начало? Я думаю, что совершать безбожные преступления нельзя ни во имя чего, ни для спасения государства, ни для его насильственного разрушения. Государственники явно исповедуют какую-то противоположную религию, не только антихристианскую, но прямо-таки сатанинскую. Я думаю, и не от себя думаю, а вслед за Христом и заповедями религии, что не только не важно и не нужно во что бы то ни стало охранять государство, но и весь наш мир нет надобности охранять, каков бы он ни был; охранять нужно только добро, волю Бога в мире, так как только это и есть бытие реальное, противоположное смерти, подлинная действительность, противоположная призракам. Но государственники ставят свое проклятое Богом государство выше добра, выше воли Бога, им нужно почему-то поддерживать порядок в жизни, продлить существование ни к чему не нужного мира. Мы, говорят они, убиваем, казним, насилуем, воздвигаем тюрьмы и выстраиваем штыки, чтобы мир не провалился, чтобы порядок в мире сохранялся. Но почему бы миру не провалиться, если в нем добро утопично, если нельзя исполнить заповеди Божьей, если в нем есть убийства, казни, тюрьмы и штыки? Этот вопрос ставит Богом посланное нам религиозно-анархическое настроение. Закон, по которому жить нужно, написан в сердцах людей, в мистической глубине сердца, и только религиозное возрождение поможет

154

разобрать эти божественные письмена. Закона бездушного нельзя уже вынести, и мы считаем роковым и безбожным заблуждением то предположение государственников, что нужно поддерживать всякую, хотя бы самую мерзкую, жизнь, поддерживать во что бы то ни стало порядок в этой жизни. Жизнь истинная, победа над смертью только в соединении с Богом, с Первоисточником жизни, в утверждении добра в жизни, но призрак государственности и насильничества никакой жизни и никакого порядка не поддерживает, все это ложь и выдумка, не имеющая реальных оснований, призрак этот есть только вывернутая наизнанку внутренняя анархия, страшная анархия духа, религиозная разъединенность. Мы же хотим анархизма, который был бы обратной стороной внутренней гармонии, религиозного соединения. Истинный анархизм будет вместе с тем и истинным иерархизмом, божественной «иерархией, «мистической розой». *) Мы будем проповедовать окончательное освобождение человечества, разрыв всех цепей, уничтожение всякой условной лжи не во имя рациональной анархической утопии, земного благоденствия свободных мещан, а во имя последней религиозной борьбы и идеала теократии, – нового Иерусалима. «Был же и спор между ними, кто из них должен почитаться большим. Он же сказал им: цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями называются. А вы не так: но, кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий, – как служащий».

*) Мистическая роза была у Данте символом мистической иерархии божественной гармонии, в которой каждое существо занимает свое единственное место, подобно лепестку в розе.

155

Глава 6. Метафизика пола и любви

Разбивка страниц настоящей электронной книги сделана по:

Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. Издание М.В. Пирожкова, С-Пб 1907 г.

I

Вопрос пола и любви имеет центральное значение для всего нашего религиозно-философского и религиозно-общественного миросозерцания. Главный недостаток всех социальных теорий это – стыдливое, а часто и лицемерное игнорирование источника жизни, виновника всей человеческой истории – половой любви. С полом и любовью связана тайна разрыва в мире и тайна всякого соединения; с полом и любовью связана также тайна индивидуальности и бессмертия. Это мучительнейший вопрос для каждого существа, для всех людей он также безмерно важен, как и вопрос о поддержании жизни и о смерти. Это – проклятый, мировой вопрос, и каждый пытается в уединении, тщательно скрываясь, таясь и стыдясь точно позора, преодолеть трагедию пола и любви, победить половое разъединение мира, эту основу всякого разъединения, последний из людей пытается любить, хотя бы по-звериному. И поразителен заговор молчания об этом вопросе, о нем так мало пишут, так мало говорят, так мало обнаруживают свои переживания в этой области, скрывают то, что должно было бы получить решение общее и мировое. *) Это интимный вопрос, самый интимный из всех. Но откуда стало известно, что интимное не имеет всемирного значения, не должно всплывать на поверхность истории, должно таиться где-то в подполье? Отвратительная ложь культуры, ныне ставшая нестерпимой: о самом важном, глубоко нас затрагивающем,

*) В модернистских литературно-художественных кружках теперь очень модны вопросы пола, много говорят об эросе, но мода эта и разговоры эти скорее мешают вселенскому, религиозному решению вопроса.

156

приказано молчать, обо всем слишком интимном не принято говорить; раскрыть свою душу, обнаружить в ней то, чем живет она, считается неприличным, почти скандальным. И в повседневной жизни с людьми, и в общественной деятельности, и в литературе приказывают говорить лишь о так называемом общеобязательном, общеполезном, узаконенном для всех, принятом. Нарушение этих правил теперь называют декадентством, раньше называли романтизмом. Но все истинно великое, гениальное, святое в жизни человечества было создано интимностью и искренностью, победившей условность, мистическим обнажением самой глубины души. Ведь в интимной глубине души всегда лежит что-то вселенское, более вселенское, чем на общепринятой поверхности. Всякое новое религиозное учение и новое пророчество было сначала интимно, рождалось в интимной глубине, в мистической стихии, а потом обнаруживалось и завоевывало мир. Что могло быть интимнее религии Христа, как неприлично и не общеобязательно было для языческого мира все, что говорил Христос, за Ним следовала небольшая кучка людей, но религия эта сделалась центром мировой истории. Правда, и до сих пор считается не общеобязательным, слишком интимным то, о чем говорил Христос, и до сих пор считается непринятым и неприличным вспоминать Христа и слова Его, когда речь идет о жизненных, практических вопросах. Все творчество культуры есть лишь объективация, мировое обобщение субъективно-интимного, совершившегося в скрытой, таинственной глубине. Вопросу пола и любви как-то особенно не повезло, он был загнан в подполье, и только художественная литература отражала то, что накоплялось в человеческой душе, обнаруживала интимный опыт. *) Видно, были глубокие причины, по которым вопрос этот не мог еще получить универсального решения. Но современный религиозный кризис требует решения этого вопроса; религиозный вопрос ныне тесно связан с полом и любовью. Вокруг пола и любви накопился мистический опыт, который все еще остается хаотическим и нуждается в рели-

*) Литература порнографическая сыграла печальную роль в судьбе проблемы пола.

157

гиозном освещении. Люди нового мистического опыта и нового религиозного сознания требуют, чтобы самое интимное было отныне вынесено на вселенский исторический путь, обнаружено в нем и определяло его.

Над Розановым смеются или возмущаются им с моральной точки зрения, но заслуги этого человека огромны и будут оценены лишь впоследствии. Он первый с невиданной смелостью нарушил условное, лживое молчание, громко, с неподражаемым талантом сказал то, что все люди ощущали, но таили в себе, обнаружил всеобщую муку. Говорят, Розанов – половой психопат, эротоман. Вопрос скорее медицинский, нежели литературный, и я считаю недостойным самый разговор на эту тему, но главное в том, что все ведь люди, все люди без исключения, в известном смысле половые психопаты и эротоманы. Какой-нибудь литературный моралист поносит Розанова за то, что тот так открыто пишет о проблеме пола, так много говорит о половом вопросе, так помешан на этом вопросе. Но очень возможно, что этот моралист в литературе, в жизни сам помешан на том же, что половой вопрос и для него самый мучительный и основной, что он во много раз более эротоман, чем Розанов, но считает неприличным, непринятым это обнаружить, предпочитает писать о всеобщем избирательном праве, хотя вопрос этот, столь общеобязательный, для него внутренне неинтересен, в тысячу раз менее важен, чем вопрос пола. Это я и называю лицемерием, условной литературной ложью, над которой Розанов мужественно сумел подняться. Розанов с гениальной откровенностью и искренностью заявил во всеуслышание, что половой вопрос – самый важный в жизни, основной жизненный вопрос, не менее важный, чем так называемый вопрос социальный, правовой, образовательный и другие общепризнанные, получившие санкцию вопросы, что вопрос этот лежит гораздо глубже форм семьи и в корне своем связан с религией, что все религии вокруг пола образовывались и развивались, так как половой вопрос есть вопрос о жизни и смерти. Все люди, я утверждаю, что все без исключения люди в глубине своего существа ощущают то, о чем Розанов сказал громко, все согласны с Розановым в постановке вопроса (я не

158

говорю о его окончательном решении) и все считают своим долгом лицемерно бросить в него камень. Только тупой или безумный человек может отрицать центральную, религиозную важность проблемы пола; ведь каждый тайно мучился этой проблемой, бился над ее решением для себя, страдал этой мукой полового томления, мечтал о любви, каждый знает ту признанную истину, что все почти трагедии в жизни связаны с полом и любовью. Всем известно, что с полом связана вся наша жизненность, что половое возбуждение носит характер экстатический и творческий. Чем же так смешно или безнравственно «помешательство» Розанова на проблеме пола? Правда, ему недостает чувства эстетической меры, но большая часть наших журнальных и газетных обличителей совсем не специалисты по эстетической мере. Необходимо победить ложную стыдливость и лицемерное ханжество в вопросе пола, иначе человечеству грозит гибель от подпольных тайн пола, от внутренней анархии пола, прикрытой внешним над ним насилием. Само появление Розанова – серьезное предостережение. Хаотический пол много бедствий причинил человечеству и готовит бедствия еще большие. Человечество должно, наконец, сознательно и серьезно отнестись к своему полу, к источнику своей жизни, прекратить грязные подмигивания, когда речь заходить о вопросах пола.

Христианство не преобразило пола, не одухотворило половой плоти, наоборот, оно окончательно сделало пол хаотическим, отравило его. Демонизм пола есть как бы обратная сторона христианского проклятия пола. Могущественная половая любовь была загнана внутрь, так как ей отказали в благословении, превратилась в болезненное томление, не покидающее нас и до сих пор. Аскетическое христианское учение допускает половую любовь лишь как слабость греховной человеческой природы. Так и осталась половая любовь слабостью, стыдом, почти грязью. Трагическая христианская вера давно уже умерла в человеческих сердцах, перестала определять ход европейской культуры, а христианские суеверия относительно пола живут еще, отравляют еще кровь нашу нестерпимым дуализмом. Мы почти примирились с тем, что пол греховен, что радость половой любви – нечистая радость, что сладострастие – грязно,

159

и мы спокойно продолжаем грешить, предаваться нечистым радостям и грязному сладострастию, так как нам-де, слабым людям, все равно не достигнуть идеала. Мы стыдимся половой любви, прячемся с ней, не признаемся в своих переживаниях. Поразительно, что антихристианское и антирелигиозное сознание нашего времени близко в иных отношениях, в раздвоенности своей, в ложной аскетичности, к средневековому христианству, хотя бесконечно далеко от Христа и лишено средневекового трагизма. Люди нашего времени не верят в радость небесную и даже не тоскуют по небу, но радость земная, радость половой любви остается у них без благословения. Пол для людей нашего времени так же демоничен, как для людей Средневековья. Возьмем для примера хотя бы Пшибышевского, отравленного демонизмом пола, проклятием пола. Да и вся почти новая литература пишет о том, как демоничен пол, как не может с ним справиться современный человек. Поистине, трагедия пола есть самое страшное в жизни, и половая любовь не может быть оставлена на произвол судьбы; она нуждается в религиозном освящении и религиозной организации. Слова Христа о поле и любви остались не поняты, не вмещены, и пол выпал из господствующего христианского сознания, сделался достоянием эзотерических учений, господствующее религиозное сознание поставило проблему пола в зависимость от вульгарного дуализма духа и плоти, связало ее с греховностью плоти, и это была не только моральная, по и метафизическая ошибка. Ведь плоть столь же метафизична и трансцендентна, как и дух, и плотская половая любовь имеет трансцендентно-метафизические корни. *) Так называемая христианская семья есть лицемерная ложь, языческий компромисс, подобный «христианскому государству». Хаос пола так же бушует под покровом семьи, как он бушевал в крови средневековых отшельников.

Весь Розанов есть реакция на христианскую отраву пола, восстановление первоначальной святости пола. Вне христианства, вне неустанной борьбы с христианским аскетизмом

*) См. мою статью «О новом религиозном сознании» в сборнике: «Sub specie aeternitatis».

160

Розанов немыслим, не имеет raison d’être. С полом связана для Розанова жизнь; христианство, враждебное полу, для него – синоним религии смерти, и потому ненавистно. Розанов хочет вернуться к тому религиозному состоянию, которое было до явления Христа в мире, к древне-языческим религиям, к религии рождения, к религии Вавилона по преимуществу. Но он забывает, что не христианство выдумало трагедию пола и трагедию смерти, что явление Христа потому и было неизбежно, что в основе мировой истории лежала эта трагедия, что античный мир с великой своей культурой погиб так трагически, так постыдно выродился. Положительное учение Розанова зачеркивает христианский период истории как злое недоразумение и бессмыслицу, и зовет назад, к первобытному обоготворению рода. Розанов все еще смешивает пол с родом, видит лишь пол рождающий, не понимает глубокого внутреннего антагонизма между утверждением пола и рождением, не замечает двух стихий пола – стихии личной и стихии родовой. Вот почему у Розанова нельзя найти творческого решения проблемы пола.

В истории мировой философии я знаю только два великих учения о поле и любви: учение Платона и Вл. Соловьева. «Пир» Платона и «Смысл любви» Вл. Соловьева – самое глубокое, самое проникновенное из всего, что писалось людьми на эту тему. Платон жил до явления Христа в мир, но постиг уже трагедию индивидуальности, ощутил уже тоску по трансцендентному и прозрел соединяющую силу божественного Эроса, посредника между миром здешним и миром потусторонним. По учению Платона, облеченному в мифологическую форму, пол есть результат разрыва в первоначальной, единой и могучей человеческой природе, распадения индивидуальности на две половины, любовь есть томительное желание воссоединения в целую индивидуальность, стремление каждой половины, каждого пола найти свою другую половину, свой другой пол, таинственное влечение к тому, что восстанавливает индивидуальность. Платон постиг с гениальной, божественной мощью различие между Афродитой небесной и Афродитой простонародной, любовью божественной, личной, ведущей к индивидуальному бессмертию, и любовью вульгарной, безлично-родовой, при-

161

родной. В Афродите небесной Платона уже чувствуется дыхание христианского эроса, таинственного и по сию пору, средневекового романтизма и глубочайшего, возможного лишь после Христа учения Вл. Соловьева о любви как о пути к индивидуальному бессмертию. Вл. Соловьев устанавливает противоположность между индивидуальностью и родом. Любовь родовая, рождающая, дробящая индивидуальность есть для него Афродита вульгарная, подчинение природной необходимости. Истинная любовь всегда лична, завоевывает вечность, индивидуальное бессмертие; она не дробит индивидуальности в рождении, а ведет к полноте совершенства индивидуальности. Во всем вероучении Вл. Соловьева центральное место занимает культ вечной женственности, любви к Богу в конкретной форме любви к «прекрасной даме». Отвергая род и рождение, Вл. Соловьев вместе с тем называет «импотентным морализмом» проповедь бесплотной, аскетической любви. В этом Вл. Соловьев принадлежит новому религиозному сознанию, подходит к новому религиозному учению о любви, но не доходит до конца.

Он наш прямой предшественник.

II

В мире борются два враждебные метафизические начала – личное и родовое. И проблема пола и любви должна быть поставлена в связь с борьбой этих двух начал, ныне обострившейся и обнажившейся. Трудность всех вопросов, связанных с половой любовью, в том и заключается, что в мировой истории половой любви тесно переплетаются два противоборствующие начала – любовь личная и любовь родовая, сила сверх-природная, божественная и сила природная, эмпирическая связанность. Слишком часто смешивают пол с родом, любовь с родовым инстинктом. Но в роде и родовом инстинкте нет ведь ничего личного, индивидуального, ничего даже человеческого, это природная стихия, одинаковая у всех людей и общая у мира человеческого с миром животным. Любви как индивидуального избрания, как своеобразного влечения полов, отличающего не только человека от животных, но и каждого

162

человека от других людей, божественного Эроса нет и быть не может в стихии рода. Так называемая родовая любовь и родовое утверждение пола потому унижают человека, что отдают лицо человеческое во власть безличной природной стихи, личность находится тут в обладании разрушающей ее естественной необходимости. Биология устанавливает обратную пропорциональность между рождаемостью и индивидуальностью. Если органические силы идут на продолжение рода, то они естественно убывают для создания совершенной индивидуальности. Эта биологическая истина имеет и более глубокую метафизическую основу. Есть дилемма: или создание совершенно вечной индивидуальности, или дробление индивидуальности и создание многих несовершенных и смертных индивидуальностей. Человек не в силах стать личностью, индивидуальностью, достигнуть совершенства и вечности, и потому как бы передает потомству своему дальнейшее совершенствование, в рождении заглушает муку неосуществленной индивидуальности, непреодоленного разрыва, недостигнутой вечности. Родовая половая любовь дробит индивидуальность, стремится к бессмертию рода, к созданию многих несовершенных существ, а не одного совершенного существа, к плохой бесконечности, к вечному возвращению. Истинная любовь, преодолевающая пол, должна направить всю человеческую энергию внутрь и вглубь вечности, а не вовне и вперед во времени. С родовым полом был связан этот ложный культ будущего, эта лже-прогрессивность.

Рождение и смерть – одной природы, имеют один источник. Уже Гераклит учил, что Гадес и Дионис – один и тот же бог. И рождение и смерть одинаково – продукты мирового распада, дети времени, царства временности в мире. Бытие, отпавшее от своего источника и смысла, делается прежде всего временным, вытягивается в хронологический ряд, в котором вечная смена рождения и смерти, плохая бесконечность. Ни одно существо испорченного мира не вечно, все части мира, все состояния мира временны, тленны. Когда сказано было рожать в муках, то этим было сказано и умирать, плодить в мире несовершенство и смерть по закону природной необходимости. Рождение есть уже начало смерти: истина эта подтверждается опытом всей природы и слиш-

163

ком очевидна. Рождение по самому существу своему есть дробление индивидуальности, распадение ее на части, есть знак того, что индивидуальность не может достигнуть совершенства и вечности и как бы предлагает своей части продолжить за нее дело совершенствования, как бы заменяет достижение единого успеха в вечности множественными успехами во времени. Родовое начало и любовь для продолжения рода – продукты смертности и испорченности природы и, вместе с тем, укрепление и узаконение смертности, торжество закона тления. Родовая половая любовь есть кажущееся, иллюзорное преодоление разрыва полов; единая и полная, совершенная и вечная индивидуальность в ней не достигается. Половое томление в стихии рода делается игрушкой безлично природной силы, никогда этого томления не разрешающей, а бесконечно продолжающей во времени, в новых и новых формах. Между полом и любовью и родом и рождением существует коренная, не эмпирическая только, а и метафизическая противоположность. Утверждать пол в любви – значит утверждать полноту и совершенство индивидуальности, завоевывать вечность, хорошую бесконечность; утверждать стихию рода в родовом инстинкте – значит дробить индивидуальность, завоевывать несовершенное и смертное во времени, плохую бесконечность. Томление пола и тайна любви – в жажде преодолеть трагический разрыв полов, мистическим слиянием достигнуть вечно совершенной индивидуальности. Совершенная индивидуальность не рождает и не умирает, не создает никаких последующих мигов. Когда говорят: «остановись, мгновение, ты прекрасно!», то этим хотят сказать, что прекрасное в своем совершенстве не должно рождать чего-нибудь иного, должно остаться навеки таковым, что только недостаточно прекрасное и совершенное мгновение должно замениться другим. Совершенный мир не должен продолжаться в чем-либо ином, не должен ничего рождать, он остается для вечности, остается самим в себе. Все совершенное и безмерно-прекрасное есть достояние вечности, не дробится, не продолжается в рождении из себя несовершенных частей. Родовая половая любовь и есть, применяя терминологию Платона, Афродита вульгарная, просто-

164

народная, земная Афродита. И увы! огромной части человечества знакома только вульгарная Афродита, так как находятся люди во власти рода, природной необходимости, естественного рабства, и сама мечта об Афродите небесной иным кажется почти безнравственной, противоестественной, безумно романтичной. Организовать добропорядочную родовую любовь, хорошо продолжить род человеческий – вот предел желаний самых радикальных людей. Люди очень консервативны в вопросе пола и любви; традиции, старые чувства и инстинкты правят ими, и корень этого консерватизма во власти рода. Позитивисты не знают иной любви, кроме родовой, только пол рождающийся понимают, только об изменении форм семьи заботятся. Теория любви Шопенгауэра, очень близкая к теории Дарвина, есть только выражение консервативной власти рода, играющего людьми, зло иронизирующего над индивидуальностью.

Пол – это то, что должно быть преодолено, пол – это разрыв. Пока остается этот разрыв – нет еще индивидуальности, нет цельного человека. Но преодоление пола есть утверждение пола, а не отрицание, есть творческое соединение полов, а не отворачивание от полового томления. Нужно утвердить пол до окончательного его преодоления, до исчезновения полов, до соединения в единый дух и единую плоть. Это, конечно, нельзя понимать так, что каждая монада, мужская и женская, перестает существовать самостоятельно; ей присуще самостоятельное бытие, и она достигает в слиянии полноты. Пол имеет природу духовную и плотскую, в нем скрывается метафизика духа и метафизика плоти. Пол – не физиологической и не эмпирической природы, в нем скрыты мистические глубины. Ведь мистическую диалектику пола усматривают даже в самой природе Божества. Весь мировой процесс коренится в поле; потому мир сотворился и продолжается, что в основе его лежит пол, что мистическая стихия мира расцеплена, разорвана, полярна. Метафизическая, духовно-плотская полярность напоила мир половым томлением, жаждой соединения. Полярность эта сказалась и в учении о вечной женственности, женственности мировой души, учении, столь близком христианской мистике, почувствованном уже Соломоном в

165

«Песни песней», основном в символике Апокалипсиса. *) Очень характерен чувственно-эротический культ Девы Марии у средневековых мужчин и такой же культ Христа у средневековых женщин, хотя в этом скрывались большая опасность и соблазн. Окончательное преодоление пола, соединение полов есть не только слияние противоположных человеческих половин, но также и слияние с вечной женственностью и с Божеством. Эрос – есть путь к индивидуальности и путь к вселенскости. Но какой Эрос?

Любовь родовая не есть соединяющее утверждение пола, она продолжает лишь дробление. Только личная половая любовь стремится к преодолению разрыва, к утверждению индивидуальности, к вечности, к бессмертию. Это – Афродита небесная. Только личная, вне-родовая любовь, любовь избрания душ, мистическая влюбленность и есть любовь, есть подлинный Эрос, божественная Афродита. Личная любовь, Афродита небесная – сверхприродна, объявляет войну смерти и необходимости, она враждебна роду, дроблению индивидуальности, не рождает в своем совершенстве, жаждет индивидуального слияния и вечности, с ней связана тайна индивидуальности и бессмертия. Вл. Соловьев учит, что мистическая влюбленность в высшем своем подъеме не будет вести к рождению, дроблению, а приведет к бессмертию индивидуальности, он провидит тут биологическое преображение, изменение «роковых» физиологических законов. По Соловьеву, только любовь нуждается в бес-

*) У Вл. Соловьева очень интересна религиозно-философская концепция мировой души как вечной женственности. Против Соловьева можно было бы только возразить, что это слишком мужская философия и религия. В «Смысле любви» он говорит: «Абсолютная норма есть восстановление целости человеческого существа, и нарушается ли эта норма в ту или другую сторону, в результате, во всяком случае, происходит явление ненормальное, противоестественное. Мнимо духовная любовь есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо отделение духовного от чувственного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью. Истинная же духовная любовь не есть слабое подражание и предварение смерти, а торжество над смертью, не отделение бессмертного от смертного, вечного от временного, а превращение смертного в бессмертное, восприятие временного в вечное. Ложная Духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть перерождение, спасение, воскресение».

166

смертии, любовь есть высшее содержание жизни, окончательная полнота бытия, действительность индивидуальности. Но Афродита небесная, личная, противоположная роду любовь, – не отвлеченно-духовная и бесплотная, она воплощена, полнокровна, конкретно-чувственна в такой же степени, как и духовна. Это признавал и Вл. Соловьев.

Любовь по природе своей трагична, жажда ее эмпирически неутолима, она всегда выводит человека из данного мира на грань бесконечности, обнаруживает существование иных миров. Трагична любовь потому, что дробится в эмпирическом мире объект любви, и сама любовь дробится на оторванные, временные состояния. Есть болезнь, которая носит название фетишизма в любви. Об этом явлении говорит и Соловьев в своей статье «Смысл любви». Болезнь эта состоит в том, что предметом любви делается не цельный человек, не живая, органическая личность, а часть человека, дробь личности, например, волосы, руки, ноги, глаза, губы вызывают безумную влюбленность, отдельная, отвлеченная от сущности часть превращается в фетиш. При фетишизме ощущение личности любимого теряется, индивидуальности человека не видно. Этой болезнью фетишизма в любви больны, в большей или меньшей степени, все почти люди нашего времени. Любовь, в которой объект любви дробится и сама она распадается на преходящие миги, всегда есть фетишизм в любви, болезнь нашего духа и нашей плоти. Любовь исключительно плотская, физиологическая, столь распространенная в нашем мире, есть фетишизм, так как в ней нет ощущения полной личности, всецелой индивидуальности. Любовь к отдельным сторонам духа и плоти, к оторванным частям, к прекрасным глазам и чувственным губам, к духовному аромату отдельных черт характера или обаянию ума, тоже – фетишизм, тоже потеря ощущения личности. Единый объект любви, органический идеал, родная душа, мистически предназначенная полярная половина эмпирически раздробляется: в массе женщин для мужчин, в массе мужчин – для женщин видятся разорванные черты органического объекта – там глаза, здесь руки, там душа, здесь ум и т. д., и т. д. Ведь нужно открыто заявить, что мужчины влюблены в слишком многих женщин, женщины – в слишком мно-

167

гих мужчин, все почти во всех почти в известном смысле влюблены, неутолимая жажда мучит людей и любовное томление не имеет предела. В этом нет ничего морально предосудительного, но страшная трагедия скрыта в этой болезни любовного фетишизма, в этом дроблении любви и ее объекта. У каждой души есть своя предназначенная в мире, единственная родная душа, дополнение к цельной индивидуальности, а в здешней жизни душа человеческая растрачивает свою божественную силу Эроса по миллиону поводов, на неуловимые дробные части ее направляет, практикует фетишизм. Донжуанство и есть потеря личности в любви, сила любви без смысла любви. Ведь смысл любви (не родовой любви) в мистическом ощущении личности, в таинственном слиянии с другим, как своей родной полярной и вместе с тем тождественной индивидуальностью. Любовь решает то, что немцы называют Du-Frage, проблему перехода одного существа к другому и всему миру, выхода из своей ограниченности и оторванности. Этот великий смысл любви разрушается любовным фетишизмом, дроблением, потерей ощущения своей личности и ощущения другой личности. Преодоление фетишизма есть путь к индивидуальному бессмертию, к реально-мистическому ощущению и утверждению личности. Трагически страшна эта уединенность человека от человека, эта пустая бездна между любящими и близкими, это «мы с тобою так странно близки и каждый из нас одинок». Современная литература (с особенной силой – Мопассан) изображает это безумное одиночество человека, этот солипсизм, разрыв с «ты», с реальностями мира. Только сила Эроса может вывести из этого одиночества, но Эроса не дробимого, ощущающего всецелость личности, божественная сила индивидуально-мистической любви. Нужно найти и полюбить свое другое «я», живую, цельную личность, и тогда оторванность от всякой реальности мира уже прекращается. Полюбить нужно не для образования родовой семьи, всегда эгоистически замкнутой, миру противоположной, личность поглощающей, а для мистически-любовного слияния всех существ мира, всех вещей мира.

168

III

Христос осудил род и родовую любовь, семью и родовой строй жизни, осудил Афродиту простонародную, безличную, природную. Люди не должны соединяться природной необходимостью, связью безлично-родовой, ибо тот брат, и сестра, и мать, кто исполняет волю Отца Небесного. Не в лоне безличной, бессмысленной и насильственной природы должно произойти любовное слияние людей, а в лоне Отца Небесного, где все осмысленно, и индивидуально, и свободно. Христос учил, что дети Божьи должны соединяться не по образу звериной природы, в которой всякое лицо человеческое исчезает, а по образу природы Божьей, в которой лицо и свобода утверждаются. Христос учил о божественном Эросе, об Афродите небесной, которую почувствовал уже Платон, но учение Христа о любви осталось таинственным и непонятным, не «вместилось». Что значат эти странные слова «могущий вместить, да вместит»? Слишком известно, как слова эти были истолкованы ограниченным сознанием исторического христианства. Подумали, что Христос говорил об аскетизме, об отрицании пола и любви, о воздержании, проповедовал скопчество. Этот аскетический подвиг не считали уделом всех людей, не все могли «вместить», а лишь избранные, посвящающие свою жизнь Богу. На почве этого толкования выросли черные цветы средневекового монашества и вся эта мучительная борьба с искушениями Афродиты. Но это толкование слов Христа вытекало из одностороннего характера, который получило христианство в истории, в нем сказалась мистическая вражда к плоти и земле. Христианский аскетизм был антитезисом в мистической диалектике бытия и потому не мог вместить учения о творческой роли Эроса в преображении земли и мировой плоти, о вселенском соединении людей новой любовью. Миссия христианского аскетизма была чисто отрицательная, сознание греховности рода, природы и унизительности природно-родовых инстинктов.

Но наступают времена, когда пора уже понять, что значили слова Христа. Не говорил ли Христос о новой любви, об Афродите небесной, о божественном Эросе, который не все могут «вместить»? Могущий вместить новую любовь

169

да вместит ее. Эрос, о котором так таинственно учил Христос, которым хотел соединить людей в Боге, – не родовая любовь, а личная и соборная, не природная любовь, а сверх-природная, не дробящая индивидуальность во времени, а утверждающая ее в вечности. Медленно и незримо вошел божественный Эрос в мир, он предощущается уже до явления Христа, лишь отчасти в религиозных таинствах язычества, главным же образом Платоном, но и после Христа он не завоевал еще мира, в мире все еще соединялись люди родовой любовью, природной необходимостью или аскетически отрицали пол и отвергали всякую любовь. Ведь христианская любовь не есть альтруизм, выдуманный в XIX веке, не есть буддийское сострадание, в котором ничто положительное еще не утверждается, не есть простой моральный долг по отношению к ближнему. Христова любовь – гораздо большее, несоизмеримо более положительное. Одно несомненно: Христов Эрос есть положительное мистическое влечение, мистическая влюбленность, мистическое радование. Христос не ветхозаветную только заповедь утвердил, но и новую заповедь любви дал, новому соединению учил. Первоначальной христианской общине была знакома радость христианского Эроса, и радость эта знакома всякой подлинной любви, которая всегда есть положительное соединение, а не отрицательное соболезнование. Буддийское и пессимистическое учение о любви как сострадании и жалости, в сущности, связано с атеизмом, с неверием в радостный смысл мира. Любовь Марии или грешницы к Христу не была жалостью и альтруизмом, а мистическим влечением и радованием, подлинным Христовым Эросом. Тот же Эрос – в средневековом культе Мадонны, в средневековой влюбленности в Христа, столь, казалось бы, противоположных аскетическому фону жизни. А наша любовь к Богу есть образец всякой любви, так нужно и людей любить. Бога нельзя жалеть, нельзя к Нему относиться «альтруистически», и совершенная любовь к людям есть восхищение, любование, влечение. Любовь к людям, всякая любовь есть лишь эмпирический образ единой любви к Богу, единого божественного восторга и радости, любви к эманирующей частице Божества. Любовь нарождается, когда начинается восхищение, любование, когда лицо радует, влечет к себе,

170

когда прекращается уединенность оторванность, эгоистическая замкнутость и самодовольство. Альтруистическая мораль, которую нам преподносят вместо Христовой любви, не преодолевает разрыва между людьми, внутреннего распада, она – холодна и мертва, это «стеклянная» любовь (по удивительному выражению Розанова). Безличной, заказанной, только человеческой любви не может быть. Христова любовь – это прежде всего ощущение личности, мистическое проникновение в личность другого, узнавание своего брата, своей сестры по Отцу Небесному. В Христовой любви отношения равные, и ничье достоинство не умаляется. Вместе с тем Христов Эрос связан с полом, этим первоисточником всякого разрыва и всякого соединения. Христов Эрос не бесполый и не бесплотный, не «импотентно-моральный», как выражается Вл. Соловьев, он преображает плоть и преодолевает пол, утверждая его сверх-природно. Могущий вместить да вместит новую плоть любви, но не настали еще времена для вмещения ее в коллективной жизни человечества. В истории мы видим смесь родовой, безличной любви с бесплотным аскетизмом. Эрос пробивался в виде ручейков, а не большого потопа. Новое религиозное сознание и религиозное творчество связаны ныне с Эросом, с религиозным решением проблемы пола и любви. И остается исходной истиной, что Христос приходил в мир победить смерть, следовательно, и рождение, утвердить индивидуальность в вечности, а, следовательно, отвергнуть дробление индивидуальности в продолжении рода во времени.

Но христианство создало не только монашеский аскетизм, отрицание пола и любви, не только противное духу Христову оправдание родовой семьи, – из христианства вышли романтизм и рыцарский культ Прекрасной Дамы. Романтизм немыслим до Христа и вне Христа, хотя условно и говорят о романтизме увядающего античного мира. Романтизм – хранитель личного начала в поле и любви, это начинающаяся новая личная любовь, томление по бессмертной индивидуальности в любви. Новое учение о любви, связанное с новым религиозным сознанием, может искать своих истоков не в родовой любви и не в безличном аскетизме, а в романтизме. Романтизм уже отрицает род, семью, размножение и ищет личного в любви, жаждет утвердить ин-

171

дивидуальность, томится по бессмертию. В рыцарском культе Прекрасной Дамы, в любви к Деве Марии, прекраснейшей, как бы является уже в мире Афродита небесная и восстает личность в своей сверх-природной и внеприродной сущности, зарождается новая, невиданная еще, лишь предчувствуемая любовь. Лишь Средние века создали культ женственности, чуждой античному миру, поклонявшемуся мужественности. И это был культ вечной женственности – божественного начала, это любовь к Божеству своему в конкретно-чувствительной форме, тут личное сплетается мистически с вселенским. Романтическая, рыцарская любовь в потенции своей есть любовь личная и вселенская, и побеждает она родовое начало, враждебное личному и вселенскому. Средние века, вновь ставшие нам родными и понятными, были и самой аскетической и самой чувственной эпохой: аскетическое отвержение земной плоти окрасило небо в чувственно-эротический цвет, отношение к Христу, к Богоматери, сами божественные отношения на небе получили половую окраску. *) Слишком часто забывают, что средневековая религиозная жизнь была полна чувственной красоты, пропитана Эросом. Средневековый культ Мадонны, образа вечной женственности, был началом невиданной еще в мире любви, это религиозный корень, из которого вырастала любовь к Прекрасной Даме, к конкретному образу божественной силы. Любовь Данте к Беатриче – чудесный факт мировой жизни, прообраз новой любви. В XIX веке походит на нее любовь Огюста Конта к Клотильде Де-Во. Значение романтизма в мировой истории Эроса тем и огромно, что в нем отрицалось родовое, природно-безличное утверждение плоти в любви и, вместе с тем, отвергался и аскетизм, отрицающий всякую плоть, всякую любовь. Романтизм полон чаяниями преображения плоти, новой духовной и плотской любви, утверждает высшее божественное достоинство личности. В любовном сродстве душ:

*) Эротическое отношение к Христу было соблазном средневекового католичества, хотя тут и была потенция чего-то истинного. Католичество не приняло внутрь себя Христа, и потому относилось к Нему как ко внешнему объекту. Средневековый человек подражал Христу или влюблялся в Него, но не обожил своей природы внутренним слиянием со Христом.

172

в индивидуальном избрании, о котором говорит Гёте, совершается как бы слияние с женственной душой мира интимное, конкретное, чувственное общение с Божеством. Романтизм полон предчувствий и предзнаменований, но остается только томлением, в нем нет еще подлинного мистического реализма, так как не настали еще времена для реализации новой, божественной любви в мире, не все еще открылось. И нам нужно теперь не возвращаться назад к романтизму, а идти вперед от романтизма. Но к правде и красоте романтизма в любви постоянно должно возвращаться; в романтизме нет этого беса земного продолжения и устроения человеческого рода, нет этого рабства у времени, есть могучее устремление к вечности, есть ощущение личной чести и достоинства.

IV

С родовым, безличным половым началом, а не любовью, не Эросом, не небесной Афродитой, связаны были все формы семьи и формы собственности, и все социальные формы соединения людей. Вопрос пола потому и имеет такое безмерное значение, что вокруг него, вокруг семейственного пола образовалась и развивалась собственность. Эта нестерпимая власть собственности имеет свой корень в родовом поле. Во имя рода, оформленного в семью, во имя продолжения и укрепления рода накоплялась собственность и развивались ее инстинкты. Это может быть научно установлено, хотя понятие рода я употребляю в более широком смысле и придаю ему метафизический характер. Семья и собственность, тесно между собою связанные, всегда враждебны личности, лицу человеческому, всегда погашают личность в стихии природной и социальной необходимости. Бес родовой необходимости шутит злые шутки над достоинством и честью человеческого лица, подчиняя человека призраку родовой любви. О шутках этих много научно рассказал Дарвин, а метафизически Шопенгауэр. Мне кажется, что научная социология недостаточно еще поняла связь всех социальных форм общежития с родом. Весь этот безличный, давящий механизм социального строя выдуман во имя утверждения рода, продол-

173

жения рода, к смене рождения и смерти приспособлен. Семейная ячейка, хотя и не в форме патриархата, как думали раньше, а в формах, очень далеких от современной моногамической семьи, есть основа безличной, родовой, необходимой общественности, из нее развивались сложные формы социального и государственного бытия, столь же безличные. Вопрос о росте народонаселения есть основной социологический и экономический вопрос, а рост народонаселения связан с полом и родовой любовью. Урегулирование роста народонаселения, столь необходимое для экономического благополучия человечества, есть урегулирование пола, есть изменение в стихии родовой любви. Слишком несомненно, что социальный вопрос, так болезненно мучающий нашу эпоху, не может быть решен иначе, как в связи с проблемами пола и любви. Личное начало восстает против рода, против роста народонаселения, против собственности, против семьи, и останавливается наше поколение в мучительном недоумении перед вопросом: может ли быть соединение человечества не в роде, не по необходимости, не безличное соединение, а в мистический, сверх-природный организм, возможна ли новая соединяющая любовь, возможно ли превращение человеческого рода в богочеловечество? Проследим связь социальных проблем с полом и любовью на так называемом женском вопросе, в такой же мере и мужском.

Ведь женский вопрос, который сейчас рассматривается в связи с социальным, и есть вопрос половой. Женский вопрос решается той или иной метафизикой пола, а социально-экономическая его сторона производна. Эмансипационное женское движение, конечно, заключает в себе великую правду, как и всякое движение, освобождающее от рабства. Недостойно спорить о том, что раскрепощение женщины от власти мужа, уничтожение гнетущей зависимости от семьи, высвобождение личности в женщине есть благо и справедливость. Это элементарно, и такая отрицательная постановка этого вопроса мало нас интересует. Пусть женщина будет экономически независима от мужчины, пусть будет ей дан свободный доступ ко всем благам культуры, пусть личное начало в женщине восстанет против рабства семьи, пусть права женщины будут ничем не

174

ограничены, – осуществление всех этих благих свобод не затрагивает сущности женского вопроса, не дает положительного решения. А в женской эмансипации, как она проявляется в современную эпоху, есть и обратная сторона: этому мировому движению присуща ложная тенденция, разрушающая самые прекрасные мечты, мистические грезы о божественном Эросе, об Афродите небесной. Женское движение, несмотря на справедливую свою сторону, в основной тенденции своей направлено против смысла любви, оно проходит мимо глубин пола, создает поверхностное, иллюзорное бытие.

Женское эмансипационное движение покоится на том предположении, что мужчина есть нормальный человек, полная индивидуальность, что он не пол, не половина индивидуальности, что нужно походить на мужчину, превратиться в мужчину, чтобы стать человеком. Отсюда следует, что цель женского движения и всякого прогрессивного решения женского вопроса только в том, чтобы сделать из женщины мужчину, уподобиться мужчине, во всем подражать мужчине, тогда только и женщина будет человеком, полной индивидуальностью. На этом покоится не только феминистское движение в узком смысле слова, но и всякое движение, подчиняющее женский вопрос социальному, по этому шаблону рассуждают и социал-демократы, тоже ведь принимающие мужчину за тип нормального человека. Обезьянить мужчину, стать мужчиной второго сорта, отречься от женского начала – вот в чем полагают честь женщины передовые борцы женской эмансипации. В этом смысле женская эмансипация есть принижение достоинства женщины, отрицание высшего и особенного призвания женщины в мире, признание женственности лишь слабостью, недоразвитостью, безличностью и порабощением. Только мужественность признают началом истинно-человеческим и высшим, за женственностью же не признают никаких прав, кроме права во всем подражать мужественности, сделаться обезьяной мужского начала. Освобождение женственности понимают как отречение от женственности, как окончательное упразднение женской индивидуальности и женского назначения в мире. Но освобождение слишком дорого стоит, если оно уничтожает то, что должно быть

175

освобождено, – в данном случае уничтожает женщину, женственность как особую в мире силу. И создаются продукты второго и третьего сортов, мир наполняется плохими копиями мужчин, бесполыми существами, потерявшими всякую индивидуальность, подражателями во всем. Конкретный образ вечной женственности искажается все более и более, теряет красоту свою, заражается всеми мужскими пороками, принятыми за человеческие добродетели. В мужской сфере женщина ничего великого до сих пор не создала и никогда не создаст; все, что она делает мужского, носит на себе печать посредственности, среднего качества. К мужской деятельности женщин относятся очень снисходительно, удивляются самому малому; созданное женщиной в политике, в науке, в литературе стараются приравнять к тому, что создает мужчина средних дарований, но подобная снисходительность очень оскорбительна для достоинства женщины. Софья Ковалевская была недурным математиком, как средне-хороший математик мужчина, но она женщина, и потому все удивляются ее математическому таланту: от женщины ничего подобного нельзя было ожидать. Но ведь женщина не ниже мужчины, она, по меньшей мере, равна ему, а то и выше его, призвание женщины велико, но в женском, в женственном, не в мужском. В русском революционном движении женщина играла огромную роль, но потому только, что движение это не было мужской политикой, потому только, что женщина вносила в это движение женственное начало, что-то свое, а не подражала мужчине. Теперь изменился характер движения, мужская политика царит и политическая роль женщины слишком часто становится смешной и жалкой. Все эти девицы из зубоврачебных курсов, потерявшие облик женщины, с истерической торопливостью бегающие на все сходки и митинги, производят отталкивающее впечатление; это существа, не имеющие своего «я», обезьяны, мужчины третьего сорта. Неэстетичность, надругательство над вечной женственностью – вот в чем осуждение современных эмансипированных женщин, набрасывающихся с подражательным жаром на мужские дела. Глаза этих женщин, отрекающихся от начала вечной женственности, слишком быстро становятся подслеповатыми от несоответствующих их назначению

176

занятий, и они надевают очки, превращающиеся в символ обезьянничества, искажающий природу женщины. Женщина как бы уже не хочет быть прекрасной, вызывать к себе восхищение, быть предметом любви, она теряет обаяние, грубеет, заражается вульгарностью. Женщина не хочет быть прекрасным творением Божиим, произведением искусства, она сама хочет создавать произведения искусства. Это глубокий кризис не только женского бытия, но и всего человеческого бытия, и связан он с крушением родового начала, с обострением проблемы личности.

Родовой быт во всех своих видах и формах видел назначение женщины в рождении детей. С образованием моногамической семьи на основе родовой же призвание женщины полагали в семье, в детях, в воспитании рода. Семейно-родовой взгляд на женщину признает своеобразие женщины и особенность ее назначения, но всегда враждебен личному началу в женщине, всегда угнетает и порабощает человеческое лицо женщины. Женщина рождает в муках и становится рабом безличной родовой стихии, давящей ее через социальный институт семьи. Семья калечит личность не только женщины, но и мужчины, так как представляет интересы рода и родовой собственности. Родовая семья – могила личности и личной любви, в среде этой чахнет Эрос. Личность восстала, наконец, против рода и семьи, против природного рабства, закрепляемого рабством социальным, но сознание личности осталось неясным, ощущение личности приняло ложно призрачное направление. Женщина справедливо пожелала стать личностью, человеком, а не орудием родовой стихии, не рабой безличной семьи. Но где искать утверждения личности, где человек? Полной человеческой индивидуальности нет, пока не преодолен пол; от решения проблемы пола, от соединения полов, половинок зависит судьба личности. Нельзя стать личностью, осуществить индивидуальность по ту сторону вопроса пола и любви. Мужчина не только не есть нормальный тип человека, но и вообще не человек еще сам по себе, не личность, не индивидуальность без любви. Мужчина только пол, половина, он продукт мировой разорванности и разобщенности, осколок цельного бытия. И женщина – пол, половина, тоже осколок. Относительно женщины это доста-

177

точно признано, но выход из этого полового, половинчатого, разорванного состояния почему-то видят в том, чтобы превратить женщину в мужчину, уподобить ее мужчине, т. е. тоже половине, части человека. Желание походить на мужчину и есть ложное ощущение личности в женщине. *) Эта ложная тенденция видит утверждение личности в бесполости, в уничтожении половой полярности, в как можно большем сходстве между мужчиной и женщиной. Передовое сознание нашего времени думает, что быть личностью значит быть бесполым, не быть ни мужчиной, ни женщиной, потерять ощущение половой разорванности и полярности. Сознание это целиком пребывает в старых категориях родового утверждения пола или аскетического его отрицания. У современных прогрессистов мы встречаем странную смесь утверждающегося родового инстинкта с половым аскетизмом, но Эроса божественного, но Афродиты небесной не видим. Что сталось с платоновским учением о любви, с средневековым культом вечной женственности, с рыцарским поклонением Прекрасной Даме, с грезами романтиков? Кто разгадал Эрос христианский? Мы видим старую силу родовой семьи, под которой погребено было человеческое лицо, и новую силу женской эмансипации, искажающей саму идею личности и проходящей с закрытыми глазами мимо вопроса пола и любви. Пол по-новому нужно утверждать, чтобы преодолеть его, чтобы прийти к соединению в полной, цельной индивидуальности.

В Боге живет вечный образ человеческого лица, индивидуальности, занимающей свое место в мистической иерархии, а в мире, отпавшем от Бога, все разорвано, разъединено, отвлечено и нет осуществленной личности. Половая полярность есть основная форма разъединения, потери личности, и половое слияние есть основная форма соединения, утверждения личности. Но мистическая тайна полового соединения в том и заключается, чтобы не попасть в рабство безличного родового инстинкта, не поддаться хитрости греховной природы, а найти органическое дополнение к своему вечному образу в Боге, осуществить в любви идею Божью,

*) С ложным ощущением личности связано также превращение, мужчины в женщину. И тут скрывается кризис рода.

178

т. е. стать индивидуальностью, завоевать бессмертие. Это глубже всех понял Вл. Соловьев, но не все отсюда сделал выводы. *) Мистический смысл половой любви повелевает не механически уравнивать и уподоблять мужчину и женщину, наоборот – высвобождать и утверждать начало мужественности и начало женственности и искать личности в слиянии и взаимном дополнении этих полярных начал, тяготеющих друг к другу. Половина не может стать целым, нельзя сделать женщину мужчиной, или наоборот, и таким образом реализировать личность. Бесполость и отрицание женственности как особого, имеющего свое назначение начала, есть путь к обезличению, и на пути этом индивидуальность никогда не будет найдена.

Женщина, в полярной своей противоположности мужчине, имеет свое индивидуальное призвание, свое высокое назначение. Призвание это я вижу не в рождении и вскармливании детей, **) а в утверждении метафизического начала женственности, которое призвано сыграть творческую роль в ходе всемирной культуры, в осуществлении смысла всемирной истории. В охранении своеобразной силы женственности – честь и достоинство женщины, равное чести и достоинству мужчины. Равенство мужчины и женщины есть равенство пропорциональное, равенство своеобразных ценностей, а не уравнение и уподобление. Ведь могут быть равны по достоинству и по величию философская книга и статуя, научное открытие и картина. Назначение женщины – конкретно воплотить в мир вечную женственность, т. е. одну из сторон божественной природы, и этим путем вести мир к любовной гармонии, к красоте и свободе. Дело это не меньше и не хуже всех мужских дел. Женщина должна быть произведением искусства, примером творчества Божьего, силой, вдохновляющей творчество мужественное. Быть Данте – это высокое призвание, но не менее высокое призвание – быть Беатриче; Беатриче равна Данте по величию своего призвания в мире, она нужна не менее Данте для верховной цели мировой жизни. Сила женственности играла огромную, не всегда

*) К этому взгляду был близок Рихард Вагнер.

**) Этим нисколько, конечно, не отрицается обязательность заботы о существующих детях.

179

видимую, часто таинственную, роль в мировой истории. Без мистического влечения к женственности, без влюбленности в вечную женственность мужчина ничего не сотворил бы в истории мира, не было бы мировой культуры; бесполое всегда бессильно и бездарно. Мужчина всегда творил во имя Прекрасной Дамы, она вдохновляет его на подвиг и соединяет с душой мира. Но Прекрасная Дама, вечная женственность, не может оставаться отвлеченной идеей, она неизбежно принимает конкретную и чувственную форму. Без начала женственности жизнь превратилась бы в сухую отвлеченность, в скелет, в бездушный механизм. Женщина, осуществляющая свое женственное назначение, может сделать великие открытия, которые не способен сделать мужчина. Только женщине могут открыться некоторые тайны жизни, только через женщину может приобщиться к ним мужчина. Пусть женщины плохие математики и логики, плохие политики и посредственные художники, в них таится мудрость высшая, чем всякая – математика и политика. Без начала женственности, без приобщения к нему никогда не достигнуть окончательного интуитивного знания и затрудняется путь к Церкви как Невесте Христовой. Подобно тому как Дева Мария оказалась восприимчивой к Духу Божьему, и женственная мировая душа отдастся божественному Логосу и станет Церковью. Вне соединения с женственностью никогда мужчина не постигнет тайну индивидуальности и всемирного слияния в любви. Во все сферы жизни, во все сферы творчества женщина может и должна внести свое животворящее, преображающее свое начало, она изменяет бытие не посредственными мужскими делами, а первоклассными женскими делами. Пусть женщинам будет открыт доступ во все сферы жизни, ко всем благам культуры, пусть она будет образована как мужчина, пусть ей будут даны политические права, если она их добивается, *) но да не поймет она свое призвание как обезьянничание, как простое подражание во всем мужчине, как уничтожение всех качеств пола, да внесет она во все сферы жизни свое, божественной

*) Я придаю мало значения вопросу об избирательных правах женщин и не люблю женской политики, но думаю, что нельзя насильственно препятствовать женщинам добиваться прав.

180

силой женственности преобразит будни жизни, прозаичность мужских дел. Быть может, свободное вступление женщины, раскрепощенной от родового рабства, на поверхность жизни освободит и нас от власти этой самодовлеющей, призрачной политики, доводящей до озверения, от гнета жизненного позитивизма. Женское вмешательство в политику есть ограничение власти политики; тогда только начало женственности становится оригинальным и творческим. Мужчина должен ждать от женщины большего, чем простого ему подражания, он ждет от нее освобождения от мужской отвлеченности, однобокости, оторванности. Не амазонкой, обоготворяющей женское начало как высшее и конкурирующей с началом мужским, должна войти женщина в новый мир, не бесполой посредственностью, лишенной своей индивидуальности, и не самкой, обладаемой силой рода, а конкретным образом вечной женственности, призванной соединить мужественную силу с Божеством. Нет ничего отвратительнее женского демонизма, мужской злобы и мужского самолюбия в женщине, самообожания, вносящего в мир раздор и вражду. Злая борьба между женщиной и мужчиной за преобладание, злобная вражда в самой любви, отравляющая основы пола, может быть прекращена лишь восстановлением религиозного смысла любви. Не в современном, прогрессивно-эмансипаторском отношении к женщине нужно искать искры Божьей, а, скорее, в отношении рыцарском, полном великих предчувствий. Социальные реформы и перевороты не только не решают женского и полового вопроса, но и проходят мимо самой сущности вопроса, затрагивают лишь чисто внешнюю, нейтральную среду. Экономическое освобождение женщины прекрасная вещь, как и раскрепощение семьи, но в существе своем женский вопрос есть половой вопрос, он решается лишь в связи с метафизикой пола.

V

Тайна рождения может быть хоть сколько-нибудь постигнута, если допустить предсуществование человеческих монад. Вечность, которую мы философски и религиозно пророчим человеческой индивидуальности, не может иметь начала в здешней эмпирической жизни, вечное не могло

181

создаться во времени, не могло зачаться в том биологическом факте, который мы здесь называем рождением. Человеческое существо, как и всякая индивидуальность в мире, есть предвечно эманирующая из Божества монада, не начинающаяся и не кончающаяся. Образ каждой личности, рожденной на земле во времени, предвечно пребывает в Боге, абсолютно существует, творческим актом Бога создается в вечности, до времени. Рождение, как и смерть, есть лишь эмпирическая видимость, лукавая игра греховной, оторванной от Бога природы. Рождение и смерть – это не начало и не конец, как хочет убедить нас природная необходимость, а – переселение из иных миров и в иные миры. Время есть дитя предмирного грехопадения, и вошла во времени в силу стихия рода, вытянула в хронологический ряд предвечную иерархию индивидуальных монад. Рождение, как и смерть – во власти времени, произошли от греховности. Цель мирового процесса – последовательный во времени ряд существ, рождающихся и умирающих, ввести в вечность, преодолеть рождение и смерть, закрыть окончательно двери к временному, несовершенному миру, к искушению дьявольской природы. Между миром трансцендентным и миром имманентным нет пропасти и противоположности, это один и тот же мир, но в разных состояниях, – состоянии совершенства и состоянии испорченности. Пол есть окно в иной мир, любовь – окно в бесконечность. И не затаилось ли в сладострастии пола томление по иным мирам, жажда разбить эмпирические грани? Только жажда эта часто не разбивает грани, а скрепляет их еще более.

Сладострастие не есть простое физиологическое состояние, которое вызывает к себе отрицательное отношение у людей, настроенных спиритуалистически, и отношение положительное у настроенных материалистически. Есть сладострастие плоти и сладострастие духа, и всегда оно лежит глубже эмпирических явлений, всегда есть ощущение в известном смысле трансцендентное, выводящее за грани. Сладострастие есть томление, жажда соединения, которое в природной половой жизни не достигается. Есть только точка касания, а затем реакция, возврат назад. Половое соединение оказывается разочаровывающим обманом, и мука полового сладострастия коренится в разъединенности, в

182

невозможности принять внутрь себя объект стремления: один остается вне другого, внешним. Аскетическое морализирование над стихией сладострастия поистине жалкое производит впечатление, нельзя справиться с могуществом этой стихии никакими императивами. Если признать греховным всякое сладострастие, если видеть в нем только падение, то нужно отрицать в корне половую любовь, видеть сплошную грязь в плоти любви. Тогда невозможен экстаз любви, невозможна чистая мечта о любви, так как любовь сладострастна по существу своему, без сладострастия превращается в сухую отвлеченность. Опыт отвержения всякого сладострастия как греховного был уже сделан человечеством, этот опыт дорого стоил, он загрязнил источники любви, а не очистил их. Мы до сих пор отравлены этим ощущением греховности и нечистоты всякого сладострастия любви и грязним этим ощущением тех, кого любим. Нельзя соединить чистоту и поэзию этой жажды слияния с любимым с ощущением греха и грязи сладострастия этого слияния. Вопрос о сладострастии иначе должен быть поставлен, пора перестать видеть в сладострастии уступку слабости греховной человеческой плоти, пора увидеть правду, святость и чистоту сладострастного слияния. Не только аскеты средневекового духа, но и аскеты гораздо менее красивого, позитивного и бескровного духа наших дней боятся сладострастия как «черта», и предаются ему как тайному пороку. От этой условной лжи, потерявшей уже всякий высший смысл, мы должны, нравственно обязаны освободиться. Нужно восстать против лицемерия, связанного с половым сладострастием. Слишком уже становится очевидным для людей нового сознания, что само сладострастие может быть разное, может быть дурное и уродливое, но может быть хорошее и прекрасное. Может быть сладострастие как рабство у природной стихии, как потеря личности, но может быть и сладострастие как освобождение от природных оков, как утверждение личности. В первом случае человек является игрушкой, орудием стихии рода, греховной природы, во втором – он лицо, дитя божественной стихии Эроса. Есть сладострастие личное, экстаз слияния в высшую индивидуальность, мистическое проникновение в «ты», в личность другого, своего родного, своего предназна-

183

ченного. Экстатическое сладострастное переживание не всегда есть потеря своего человеческого «я», подчинение его безличной звериной природе, но есть также и приобщение к природе божественной, окончательное нахождение в ней своей личности. Есть сладострастие Афродиты простонародной, но есть сладострастие и Афродиты небесной. Только при допущении праведного сладострастия может быть речь о смысле любви, могут оказаться чистыми чаяния любви. Всякий экстаз сладострастен, и элемент сладострастия был во всех религиозных таинствах. В окончательном слиянии полной и вечной индивидуальности с Космосом будет то экстатическое блаженство, которое есть и в слиянии полов. Но страшен соблазн увидеть источник экстаза в чисто физических, механических возбуждениях, как то часто бывало в язычестве. Экстаз есть влияние благодати на душу и тело человека, искупление тела. *) Сладострастие грязное, злое, греховное есть результат дробления личности, превращения оторванной части человеческого существа в целое, есть обращение с личностью человеческой как с простым средством, есть отсутствие личного самоощущения и ощущения другой личности. В натуральной стихии рода есть вечный соблазн безличного сладострастия, противоположного Эросу; сладострастие без благословения любви есть грех, унижение своей и чужой личности. Грязно и греховно делать человека или часть человека простым орудием своего естественного наслаждения, а не путем к слиянию с высшей природой. Демонизм сладострастия, связанный с потерей личности и самомнением личности, давит современное поколение, выявляется новой литературой и искусством, и нельзя спастись от этой болезни старой моралью, аскетизмом или замалчиванием и игнорированием остроты вопроса. Доброе же сладострастие и есть то блаженство, которое не достигается злым сладострастием. Небесное сладострастие католичества (Катерина Сиенская и др.) было тем ужасно, что Христос оставался внешним объектом, предметом влюбленности, страданиям Христа сладострастно подражали, а блаженства соединения не достигалось. Восточные святые принимали

*) В таинствах Диониса не было еще настоящей благодати и многое шло снизу, а не сверху.

184

Христа внутрь себя, и потому достигали блаженства, их отношение к Богу не было сладострастным. Так же и в любви двух существ может быть сладострастие разъединенности (злое сладострастие) и блаженство соединенности (доброе сладострастие).

Самый острый, трудный вопрос: как утвердить не только духовную, но и плотскую любовь, не безличное, родовое, природно-звериное слияние, а и личное, индивидуальное, сверх-природное? Мы подходим к чему-то трудновыразимому словами, к области неизреченного, лишь в мистическом опыте постижимого. Это связано с одухотворением и преображением плоти. Вл. Соловьев уже понимает, что мистическая любовь не ведет к рождению, что и плотская ее сторона не есть естественный процесс родового инстинкта, что тут что-то новое входит в материю мира. Так называемые противоестественные формы любви и полового соединения, приводящие в негодование ограниченных моралистов, с высшей точки зрения нисколько не хуже форм так называемого естественного соединения. Ведь с религиозной точки зрения, да и с философской, вся природа противоестественна, ненормальна, испорчена, и послушание природе и ее законам необходимости не есть мерило добра. Я не знаю, что такое нормальное естественное половое слияние, и думаю, что никто этого не знает. Гигиена очень полезная вещь, но в ней нельзя искать критериев добра и красоты, нельзя искать этих критериев и в фикции «естественности», сообразности с природой. «Естественных» норм нет, нормы всегда «сверхъестественны». Мистическая любовь всегда покажется этому миру «противоестественной». Любовь в пределах одного и того же пола есть симптом глубокого кризиса рода, и критиковать ее можно лишь с той точки зрения, достигается ли этой любовью подлинное бытие, осуществляется ли «смысл» любви. Думаю, что не осуществляется. Рационально морализировать над тайной пола очень трудно и не всегда морально красиво, очень легко попасть в лапы злой и коварной стихии рода, послужить не Богу, а враждебной Ему природе, принявшей обличье морального благообразия. Не «естественно» нужно соединяться полам, по законам природы и рациональной морали, а «сверхъестественно», по божественным законам преображения плоти.

185

Слово «сверхъестественно» я не в шутку употребляю, а действительно думаю и верю, что из природного мира может быть выход в сверх-природное, и в этом, полагаю, – сущность религиозной мистики. Всякая любовь и половая любовь есть уже сфера религиозной мистики. Мы упираемся в этой сфере в тайну и таинство. Брак есть великое таинство, соединяющее с Богом. Так смотрели все религии. Проповедь естественной морали или моральной естественности посягает на религиозное таинство брачной любви.

Плоть метафизически равноценна духу, и плотское в любви равноценно духовному. Это прежде всего должно быть установлено. Как я не раз уже говорил, плоть не есть физическое явление, не есть материя, исчерпывающаяся физическими и химическими свойствами, плоть так же метафизична, мистична, как и дух, плоть не есть подчинение природе, естественной необходимости, хотя явления плоти могут оказаться таким подчинением, равно как и явления духа. Трансцендентные, потусторонние корни плотской жизни видны религиозному и философскому сознанию. И плоть любви не есть физика и химия, не исчерпывается физиологическим процессом, хотя может попасть в рабство (и слишком часто попадает) к природной необходимости. Плотское любовное слияние есть по смыслу своему преодоление эмпирических граней человеческого существа, жажда победить препятствие, поставленное природной необходимостью, победить естественность разделения. Сладострастное томление есть, быть может, корень жажды победить в мире разделение, непереходимость граней между людьми, есть мистическое предчувствие блаженства всеобщего слияния в Боге. Но страшным заблуждением было бы строить мистическое слияние по образцу отвлеченно-физического. Преображение природы, победа над безличными инстинктами достигается индивидуализированием любовного влечения, усилиями найти лицо, ощутить в слиянии образ, начертанный в Боге, не допустить превращения своей личности и личности другого в простое орудие рода. Индивидуализированная любовь, которую только и можно назвать Эросом, есть самый тонкий продукт мировой культуры, есть уже исход из природной необходимости. История Эроса в мире имеет мало точек соприкосновения с историей семьи. Уже в Греции любовь

186

возникала и развивалась вне форм семейного, т. е. родового соединения полов. И в Средние века рыцарская любовь, единственно истинная любовь, существовала вне форм семьи, «прекрасная дама» никогда не бывала женой, признанной институтом семьи. В Новое время семья слишком часто признается могилой любви, и Эрос поселяется в романтике свободной любви, нередко, впрочем, вырождающейся в пошлость. Эрос входит в мир незримыми, неофициальными, противозаконными и как бы противоестественными путями; индивидуализированная любовь, Богом указанное избрание, с великим трудом побеждает природу и подготовляет ее преображение. Только такая любовь может быть основой таинства брака, которого нет в официальной семье и в установлениях официальной церкви. Брак – таинство, и потому уже не может быть союзом юридическим.

VI

Нужно установить три типа любви: 1) Эрос в собственном смысле слова, половое индивидуальное избрание, слияние начала мужественного с вечной женственностью в Богом предназначенном конкретном образе, 2) мистическое влечение к ближнему и родному, к брату и сестре во Христе, радостное слияние в богочеловеческом теле, 3) ощущение личности каждого существа, далекого, даже врага, и любовное уважение к потенции образа Божьего, обращение с каждым человеческим лицом как целью в себе, а не средством. Все три ступени любви суть лишь конкретизации и индивидуализации единой любви к Богу, к общей божественной природе в людях, во имя которой только и возможно вселенское братство и любовное слияние всех тварей. И в любимой женщине, и в брате по духу, и в каждом существе человеческом мы любим образ Единого, Вечного, самого любимого. Христос есть Божественный Эрос, воплощенный в человечестве, источник всякой любви, божественная связь всех разрозненных и уединенных частиц мира. Любовь и есть свободно-божественная, сверх-природная сила соединения, которую только и можно противоположить природной необходимости, естественной силе связанности и

187

скованности. Три ступени любви – лестница восхождения к Богу, путь слияния с мировой душой. Первая форма любви – индивидуальное половое избрание и слияние – есть самая высшая форма, самая полная любовь, в которую все другие формы входят как составные части, это любовь экстатическая и блаженная в истинных своих проявлениях, типический образ всякого влечения и соединения. Любовь эта – тайна двух, тайна брачная. Говорю, конечно, об Афродите небесной, а не вульгарной, в здешнем мире царящей. Высшая форма любви не есть любовь бесполая, бесплотная, не есть высушенный долг и моральная отвлеченность, в основе ее лежит мистическая чувственность, непосредственная радость касания и соединения. Вторая форма любви и есть то, что называют обыкновенно христианской любовью, это любовное братство во Христе, тут есть тоже элемент избрания и индивидуализации, есть плотское в широком смысле этого слова единение (в теле богочеловечества); в основе ее тоже лежит начало личности. Христианская братская любовь не есть отвлеченное, безличное чувство в духе альтруизма XIX века, а такое же радостное влечение, как и влюбленность, она более всего приближается к любви брачной, в ней есть и плотская сторона, так как должна соединить человечество в единое тело. Это – индивидуализированное влечение второй ступени, переход от соединения двух к соединению всех. У хлыстов, несмотря на явный их уклон к язычеству, а иногда и демоническое подчинение духа безличной физической плоти, *) есть верное стремление, хотя и искаженное, более верное, чем это высушивание христианской любви и превращение ее в моральный долг, никогда ведь нас ни с чем не соединяющий. Наконец, третья, самая несовершенная форма любви, направленная на всех людей без исключения, самых далеких, самых немилых, есть узнавание и в них любимой, божественной природы, влечение к вечному образу каждого существа в Боге, признание в каждом далеком потенции близкого.

*) Демонизм я вижу в попытке вызвать благодатное схождение Св. Духа механически-природным путем, разнузданием хаотической стихии.

188

По мере расширения круга Эрос становится все более отвлеченным, безличным и бесплотным, но никогда не может превратиться в сухой, выдуманный альтруизм, в выполнение мучительного предписания. Всегда ведь остается живым, конкретным объектом любви Существо абсолютное. Любовь к дальнему, о которой много говорили под влиянием Ницше, и есть любовь к Богу, к безмерно-ценному. Нельзя любить всех людей без различия, это требование не только невыполнимое, но и несправедливое, тут много индивидуальных градаций и три основных ступени любви. Но, любя Бога, можно любить весь мир, всю природу, всякую травку и былинку, видеть во всем отблеске Божества и высший смысл. Такое эротическое отношение к миру было отчасти у Франциска Ассизского. Совершенный мир, каким он должен быть по мысли Божьей, весь достоин любви, в нем все прекрасно, все вызывает к себе непреодолимое влечение; и мистическая тайна любви в том и заключается, что любовь есть сила, проникающая в этот мир, что она всегда направлена на божественно-прекрасный мир. Нельзя любить испорченность мира, нельзя восхищаться гнилью и смрадом, нельзя влечься к уродству, но можно и должно прозревать за эмпирической испорченностью и изуродованностью мир вечной, божественной красоты и ее любить безмерно. Последний суд принадлежит только Богу, человек же никогда не может осудить тварь Божью как погибшую окончательно, и поэтому должен любить потенцию спасения. Любовь есть сила, преображающая мир, освобождающая от призраков тления и уродства. И покрытое проказой лицо любимого существа можно силой любви увидеть в свете преображенном, прозреть чистый образ этого существа в Боге. С лица всего мира спадет проказа от силы любви. Познавательная любовь к Богу у Спинозы, amor Dei intellectuals, выражала только часть истины, но и этот мудрец уже понимал, что только любовью заслуживается бессмертие, что только в любви к Богу мир преображается. А нам все предлагают любить смрадное и уродливое, повинуясь отвлеченному долгу, сделать из заповеди любви мучение вместо блаженств, и мы ничего не любим, все для нас стало уродливым и смрадным, мы ищем в оторванных кусках достойных любви предметов и неспособны

189

прозревать божественную красоту мира, соединенного Эросом. И романы людей современной эпохи стали уродливо-пошлыми, и альтруистические упражнения в любви – жалкими и беспочвенными.

С Эросом связан всякий экстаз и вдохновение, всякое творческое преображение жизни. Индивидуальная половая любовь есть осуществление вечного индивидуального образа в Боге, достижение полноты для каждой половины, но и всякая иная любовь (не родовой, конечно, инстинкт) есть прозрение в этот индивидуальный образ.

Полное осуществление царства любви, высочайшее воплощение Эроса в мировой жизни возможны лишь в теократии, в Царстве Божьем и на земле, как и на небе; Царство Божье и есть царство любви, связь мировых частей, основанная на мистически свободном влечении, а не на насилии и принуждении. Все органические ростки истинной любви ведут к теократии, всякая истинная любовь есть уже зачинающаяся теократия. Таинство брачной любви и не только брачной любви двух полов, но и всех существ мира, соединяющихся в тело богочеловеческое, совершается в мистической церкви Христовой, совершалось в истории мира скрыто, когда не могло еще совершаться открыто. И не есть ли совершающаяся тайна истинной любви таинственное вхождение в мистическую церковь, не имеющую еще эмпирически видимых очертаний. Мы жаждем снятия с пола старого проклятия, жаждем освящения любви, т. е. введения ее в сферу теократии. В теократии только может явиться новая плоть любви, сверх-природная плоть. Только религиозно можно преодолеть демонизм пола, злое сладострастие, разрушающее личность, демонический эротизм, лишь поддерживаемый ограниченным аскетизмом исторического христианства, только религиозно можно преобразить природу, освободить от родовой необходимости и родовых инстинктов, которые старым христианством поддерживались. Но страшно важно понять путь к теократической любви не механически, а органически. Не искусственный колпак церковности должен накрывать пол и любовь и этим освящать их и проклинать все, что не попадает под колпак, а из мистической глубины природы человеческой должна вырастать любовь, соединяться с религиозным сознанием и выявляться

190

сокрытая в глубине церковь. Да будут благословенны органические ростки жизни, свободное врастание в мистическое тело церковности! Во всем прежде всего должна быть свободна органичность, а не насильственная и искусственная механичность! Об этом я буду говорить еще. Нужно победить род, безличную семью индивидуальной мистической любовью, преодолеть пол, разрыв мистическим плотским и духовным слиянием и проникновением в индивидуальный образ, утвердить индивидуальность бессмертной любовью, – основой соединения мира в Боге. Теократия и есть окончательное осуществление любви всех индивидуальностей, окончательное освобождение от безличной власти природы, последнее торжество Афродиты небесной.

Религиозное отвержение рода и родовой семьи, мистическое преодоление рождения не решает еще сложной распри отцов и детей, так обострившейся в последнюю эпоху. Древняя заповедь «чти отца твоего и матерь твою», равно как и обязанность родителей заботиться о детях, остаются на веки в силе. Это истинно вне всяких форм семьи и вне утверждения или отрицания рода, так как между родителями и детьми остается некоторая мистическая связь. Особенно неблагородно современное нигилистическое отношение детей к отцам, неуважение к старости. Эта неспособность увидеть человеческое лицо и в старости, этот взгляд на стариков как на простое средство, коренятся в безрелигиозности эпохи, в отрицании трансцендентного смысла жизни и безусловного значения личности. Старые имеют не меньшую ценность, чем молодые, для них все уходит в жизни, и последние дни их пусть будут скрашены. Всегда считалась признаком рыцарского благородства защита стариков, равно как детей и женщин. Только утилитарное бесстыдство столь теперь распространенное, изгоняет стариков из жизни за ненужностью. Что касается любви к детям, то она есть сама природа. Слова Христа, осудившие родовую связь и провозгласившие новую связь по Духу, не были отменой старой заповеди, а лишь открытием истины еще более важной и высшей.

Мы видели уже, что «социальный вопрос» связан с полом и любовью. Все новая и новая постановка социального вопроса коренится в росте народонаселения, т. е. в

191

рождении, в антагонизме между личностью и родом, в необходимости преодолеть хаотическое разъединение. Гармонизация хаотической половой жизни, подчинение этой стихии высшему смыслу, будет иметь большое значение для решения социального вопроса, относительного, конечно, решения, так как абсолютное решение эмпирически немыслимо. Социально необходимы не только развитие материальной культуры, не только распределительная справедливость, но и регулирование роста народонаселения, т. е. рождаемости. Изменение же рождаемости связано с переворотом в мистике пола. Отсюда уже пойдут и изменения в собственности, образовавшейся вокруг рода и во имя рода. Вопрос любви и пола лежит внутри всякой общественности, составляя интимную ее сущность, так как вопрос об общественности есть вопрос о личном и свободном, а не родовом и необходимом соединении людей. Тайна общественного свободного соединения только в любви, а высшая форма любви есть любовь половая, Эрос – то, что Платон назвал Афродитой небесной. «Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (I посл. Иоанна).

192

. Глава 7. Теократия

Разбивка страниц настоящей электронной книги сделана по:

Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. Издание М.В. Пирожкова, С-Пб 1907 г.

I

Самый трудный, самый острый вопрос, к которому опять подходит наша эпоха и который должна будет так или иначе решить, – это вопрос о церкви, об очертаниях ее магического круга. Что есть церковь, где ее эмпирические грани, в чем искать ее материализацию на земле? Предвечно существует абсолютная мистическая церковь, божественная душа мира, но в здешнем мире должна она иметь не только духовную, но и вещественную реализацию. Вхождение в мистическую церковь, врастание в нее, воплощение ее в образующемся богочеловеческом теле есть свободная задача человечества в истории, задача творческая. Религиозная трагедия мировой истории в том и заключается, что нельзя найти в эмпирическом мире такого авторитета, который был бы абсолютным критерием церковности. Пытались установить незыблемый авторитет церкви, в ней увидеть единственный и абсолютный критерий религиозной истины, которому подчиниться необходимо беспрекословно, но где границы истинной церкви – никогда не удавалось установить с абсолютной достоверностью. Кострами, пытками и отлучениями пыталась церковь обосновать свою авторитетность, но пути эти привели к окончательному падению авторитета церкви. Все вещественные признаки церкви были подвергнуты сомнению, притязания церкви опостылели и человеческая культура творилась и совершенствовалась вне церковной ограды, таинственно, быть может, пребывая в церкви мистической, вещественно-неуловимой. Притязания исторических церквей

193

на авторитет, на верховный критерий религиозной истины вращаются в порочном круге, с логической стороны являются petitio principium. О, конечно, истинная церковь авторитетна, конечно, в ней хранится религиозная истина, и только пребыванием в мистической церкви достигается общение с Божеством. Но где истинная церковь, где критерий, определяющий вхождение или выхождение из мистического круга церкви, как отличить религиозную истину от исторической лжи и искажения, как отделить божественное откровение от человеческой выдумки? Исторические церкви слишком часто оказывались погрешимыми, слишком в них было смешано Божеское с человеческим, и нет основания отождествлять мистические границы церкви с границами историческими, хотя это не значит, конечно, что в исторических церквах ничто религиозное не хранилось. Мистическая церковь вечно пребывает в своей абсолютной истинности, правде и красоте, перед ней мы хотим благоговейно склониться, но церковь историческая, по-видимому, так же легко, как и все человеческие учреждения, впадает в заблуждение и являет собой пример человеческого самообольщения и самодовольства: это мы видим во всяком клерикализме. Вселенские соборы признавались религиозно суверенными, в их решениях видели авторитетное воплощение самого Бога. Но вселенские соборы были собранием людей и нередко плохих людей, в собрании этом вопросы решались суммированием человеческих голосов, а вряд ли возможно отдать во власть подобного критерия судьбу религиозной истины. Между Западной и Восточной церквами существует разногласие по вопросу о том, какие соборы считать вселенскими: соборы 861 и 879 годов отвергли на Западе, собор 869 года отвергли на Востоке. Был и разбойничий собор. Да и другие соборы, не признанные разбойничьими, не всегда являли собой пример Христовой любви. И нет возможности установить тут верховный критерий сложением и вычитанием человеческих мнений, высказанных на поверхности исторической жизни. Авторитетность соборов основывается на том предположении, что в них непосредственно присутствует Св. Дух и открывает истину через членов собора, которые высказывают мнения не человечески-субъективные, а сверх-человечески-объективные. Но

194

какой собор является истинным, а какой нет, где подлинно присутствует Св. Дух, а где нет, это уже решается не собором, а непосредственным религиозным восприятием, более авторитетным, чем сам собор. Я верю, что вселенские соборы выработали истинные догматы, но вера моя покоится не на авторитете, а на свободном религиозном восприятии. В церкви присутствует Св. Дух и в этом только источник авторитетности церкви, но где истинная церковь, где нет, в какой церкви присутствует Св. Дух, а в какой не присутствует – это уже решается религиозным восприятием, которое авторитетнее церкви. Точно также и вопрос о том, что есть подлинное Священное Писание, а что нет, решается религиозным восприятием, которое, в известном смысле, выше самого Писания. Что Иисус из Назарета, – исторический факт, о котором рассказано в книгах, и был Христом-Логосом, раскрывающимся философскому и религиозному сознанию человечества, – это решается не авторитетом Писания, не утверждением исторической церкви и не философией, не исторической наукой, а непосредственным религиозным восприятием, благодатным гнозисом, который принято называть верой. Само же религиозное восприятие по природе своей не индивидуально, не произвольно и не субъективно, а сверх-индивидуально, соборно и объективно. Но всегда остается возможность ложного восприятия, и потому религиозная жизнь трагична, бремя свободы нельзя снять никакой теорией авторитета, всегда пребывающей в порочном кругу.

Искание абсолютного церковного авторитета, избавляющего нас от всякой муки сомнений, от свободы религиозного выбора, с роковой неизбежностью должно было привести к папизму. Чтобы подчиниться авторитету, достоверно отделяющему десницу от шуйцы, освобождающему от свободы, нужно найти наместника Христа на земле, нужно установить эмпирическое бытие человека с сверх-человечески-непогрешимой волей, не по-человечески, а по-божески мыслящего. Папоцезаризм, заканчивающийся догматом непогрешимости, есть неизбежный результат искания абсолютного авторитета в религии. Нужно обоготворить какого-нибудь человека, чтобы во внешнем эмпирическом мире

195

услышать слова абсолютно авторитетные, принудительно толкающие на правый путь. Но это искание абсолютного церковного авторитета, эта жажда отречения от своей свободной совести и свободного разума совсем не есть показатель благочестия, это искание безбожно, в нем соблазн Великого Инквизитора, предательство своей свободы во имя спокойствия. Ведь религиозная истина постигается только в реально-мистическом восприятии, в свободном опыте общения с Божеством. Нужно ощутить и сознать реальную данность религиозной правды и можно подчиниться только авторитету этой реальной данности, этому внутреннему раскрытию Божества в нас, осмысленному разумом. Католическая теория авторитета (да и православная) соблазнились искушениями Великого Инквизитора, искушением «чудом, тайной и авторитетом», одним из искушений диавола, отвергнутых Христом. Захотели веры от чуда, правды от авторитета, религиозного света от тайны, нераскрывшейся разуму. Но последний критерий, отличающий правду от лжи, свет от тьмы, – только в непосредственных данных реального опыта и оценках абсолютного разума, в деле этом нельзя положиться на других, на внешний мир, и учит этому не только философия, но прежде всего Христос. Истину эту отрицает только дух Великого Инквизитора. А что всякое религиозное знание сверх-индивидуально, соборно, то ведь и философское знание соборно, и разум по природе своей соборен, и всякое постижение мировой тайны дается лишь слиянием с душой мира, с церковью. Теория авторитета есть прекращение мистического опыта: авторитета не искала первоначальная христианская община, богатая мистическим опытом и непосредственным религиозным светом. *) Жажда сохранить органическую связь с живой конкретностью истории, не отрываться от того, что в религиозном прошлом облекалось в плоть и кровь, жажда эта не оправдывает теории церковного авторитета, авторитета соборов

*) Вл. Соловьев говорит в «Критике отвлеченных начал»: «Ничто не препятствует представить такое состояние общечеловеческого сознания, в котором традиционное основание религии будет совершенно поглощено мистическим, т. е. религия для всех будет основана на непосредственном восприятии божественных вещей, а историческое предание останется только в сознании, как идея пережитого прошлого».

196

и т. п., так как наше живое отношение к историческому прошлому основано опять-таки на религиозном его восприятии, которое оценивает это прошлое, сближает нас с подлинно реальным и родным. Вся религиозная жизнь покоится на соборном и объективном религиозном восприятии.

Рационалистическое вырождение протестантизма, постепенное превращение его в тепло-прохладную мораль заслоняет для людей новых религиозных настроений великую историческую роль протестантизма, безмерное освободительное значение религиозной реформации, абсолютно утвердившей свободу совести и тем зачавшей историю человека Нового времени. Освободительная правда протестантизма во всех его исторических разновидностях была религиозным протестом против невыносимой лжи католической церкви, возрождением религиозной свободы, установленной Христом, была уже столь знаменательным для новой истории и столь согласным с духом Христовым утверждением абсолютного значения человеческого лица. То было спасение от соблазнов Великого Инквизитора, в которые все более и более впадала историческая церковь. Могучее реформационное движение было возрождением внутренней религиозной жизни, которая к концу Средних веков начала падать, так как условная, насильственная ложь заменила внутреннюю, свободную правду. Инквизиторский соблазн внешним и вместе с тем абсолютным церковным авторитетом был куплен дорогой ценой, человечество сбилось с религиозного пути и по наше время не может на него стать. В протестантизме была правда освобождающая, но не созидающая, правда, скорее, формальная, нежели материальная. Эмпирические очертания церкви начали расплываться, церковь постепенно теряла свою вещественность, делалась отвлеченной, и рационалистический индивидуализм оказался пределом этого переворота. Новый органический религиозный период в истории человечества так и не наступил, критическая раздробленность и дифференцированность все увеличивалась и довела до полной иллюзорности бытия, констатируемой позитивизмом. Протестантизм в дальнейшем своем развитии пошел не по пути реального мистического переворота, нового религиозного творчества, а по пути переворота рационалистического. Протестантская теология XIX века уже со-

197

всем рационалистична. Дух лютеранской религии постепенно подвергается влиянию позитивизма. Мистическая струя была еще сильна у первых реформаторов, великие германские мистики все были более или менее протестанты: Май стер Экхарт был предшественником реформации, Яков Бёме был протестантом, все возрождали религиозную свободу. Но затем мистика все слабеет и слабеет. Освежающая религиозная истина протестантизма раскрывалась и развивалась великой германской философией, этим откровением Разума, продолжавшим дело Логоса греческого и христианского. То была творческая работа, и значение ее для нового религиозного сознания недостаточно еще понято и оценено. Ведь всякое философское познание соборно, а не индивидуально, и тем родственно познанию религиозному. Эту истину о соборности, сверх-индивидуальности и сверхчеловечности Разума окончательно раскрыл германский идеализм и тем свободно послужил богопознанию, послужил лучше и больше всех официальных теологов.

И мы, люди новой, начинающейся религиозной эпохи, должны и можем исходить от протестантской свободы совести, от свободного разума, раскрывавшегося в религиозной философии, а не от внешнего авторитета, не от слепой, иррациональной покорности, но для того, чтобы идти к мистическому, а не рационалистическому перевороту. Личность человеческая должна свободно воспринять и осмыслить для себя религиозную истину, в мистической стихии личности должен засветиться Логос, который никогда не бывает внешним по отношению к природе личности. Начало личное и начало соборное мыслимы лишь во внутренней, мистической своей связанности и окончательном своем тождестве. Вхождение, врастание в церковь есть свободное принятие личностью религиозной правды, соединяющей с Божеством, но, вместе с тем, это есть объективный процесс проникновения в личность вселенской реальности. Отношение между личностью и церковью есть отношение объективное и реальное, а не субъективное и иллюзорное. Само понятие церковного авторитета мне представляется философски нелепым, внутренне противоречивым, но это отвержение авторитета вовсе не ведет нас к субъективизму и иллюзионизму. Объективность и реальность для нас церкви и со-

198

борности не есть авторитет эмпирических фактов и слов, не может быть авторитетом, в самом понятии которого заключается признак внутренней разобщенности. Внутренний авторитет, объективно-реальное вхождение в нас высшей силы, приобщение наше к соборной душе мира – это уже не авторитет, а любовь и свобода Анархическая, субъективно-иллюзорная мистика есть только обратная сторона авторитарно-церковной религиозности: и там и здесь внутреннее разъединение с душой мира, и там и здесь неверие в объективно-реальную силу божественной благодати.

II

Опаснее всего мыслить церковь механически, как искусственно изобретенное и поддерживаемое учреждение. В переоценке церковной организации и внешних, социально-видимых соединений и очертаний сказывается та же ошибка, что у социал-демократии, полагающей спасение человечества во внешней социальной организации. Между тем как внутренний, мистический переворот в сердцах людей, перерождение в самой глубине их природы есть начало всего, от этого только переворота может исходить и всякая вещественная реализация церкви. Церковь должно мыслить органически, как живой организм, вырастающий из мистической глубины мировой жизни. В церкви все органично, все изнутри, ничто не механично, ничто не извне. Соборное общение в Боге всего живого в мире, составляющее основу церкви, есть внутренний мистический процесс, а не внешне-принудительная форма, не закон. Юридическое учение о церкви, юридическое понимание искупления губили католичество. Церковь нельзя создать, нельзя организовать, в нее можно только врасти мистически-естественным ростом, до церкви можно только дорасти, не внешним к ней присоединением, а внутренним приближением. В роковую ошибку механически-искусственной концепции церкви впадают и слуги исторической церкви, поставившей внешнее учреждение выше живого общения с Богом, и многие новые попытки церковного строительства. Следовало бы нам побольше работать над тем, чтобы сделаться внутренне достойными даров Св. Духа, тогда

199

Бог сделает так, что мы будем в церкви, вещественно уже различимой. А вместо этого мы растрачиваем свои религиозные силы на искусственные выдумки, спешим втиснуть себя в нами же изобретенные рамки, с недоверием относимся и к самим себе и к Богу, точно боимся свободного общения с ширью вселенской жизни. Из затхлых подземелий, из душных комнат нужно выйти на свежий воздух полей, лесов и гор. На просторе полей, лесов и гор, на чистом воздухе вселенской жизни можно скорее соединиться с церковным организмом, чем в кельях и тепличных комнатах. Для нашей эпохи возвращение к первоосновам природы, воссоединение с ее красотой опять приобретает религиозный смысл. Без этого возвращения и воссоединения мы никогда не вступим в желанный органический период. Слишком жизнь наша механична, искусственна и душна.

Церковь не есть колпак, который делает святым то место, которое покрывает, и обрекает на гибель все, что в него не попадает. Накроешь колпаком – и любовные поцелуи становятся святы, называются таинством брака, искусство становится религиозным, общественность освящается. Но те же любовные поцелуи, то же искусство, та же общественность совсем не святы, греховны, запретны, если колпак церковности не покрыл их. Целуйтесь и делайте все, что угодно, но предварительно покройте себя колпаком, спрячьтесь в него. Это и есть взгляд затхлых подземелий на церковь. Как будто церковь есть какое-то искусственное изобретение для дезинфекции от заразы, как будто можно взять в руки механизм церкви, пустую какую-то форму, и тогда сама собой явится и хорошая любовь, и хорошая общественность, и хорошее искусство, и все хорошее. Нет, церковь растет изнутри, органически образуется (эмпирически, так как метафизически она предвечно существует как божественная, связующая душа мира), органически начинается там, где начинается любовь, где сердце общается с Христом. Подлинная любовь, подлинное искусство, подлинное общественное соединение уже имманентно входят в мистический круг церкви, и церковный их характер должен быть только выявлен. Все это должно быть овеществлено, но из внутреннего источника

200

должно это овеществление идти. Очень опасно сначала очертить эмпирический круг церкви, а потом уже наполнять его органическим содержанием. Это – тот же формализм, что у фанатиков государственности и фанатиков революции. Сначала должно быть завоевано органическое содержание церкви, сердце человека и сознание человека изменены, мистическая стихия человечества преображена – (не морально-индивидуально, а религиозно-соборно преображена), и тогда уже станут органически выявляться эмпирические очертания церкви. Только реальное общение с Богом, только интимное ощущение Христа открывает двери церкви, а это реальное общение и интимное ощущение должно быть во всем, во всех органических ростках жизни, во всем творчестве культуры. Революционеры, механически смотрящие на общественную жизнь, говорят: прежде всего нужно устроить революцию, а тогда уже и люди переродятся и культура создастся и жизнь наполнится богатым содержанием. Государственники, поклонники такого же механического воззрения, говорят: прежде всего нужно устроить государство, укрепить его, охранить от всяких посягательств, а все остальное приложится, и культура будет, и люди станут лучше, и жизнь обогатится содержанием. Таков же взгляд и церковников, держащихся все того же механического воззрения: прежде всего нужно очертить круг церкви, укрепить ее стены, чтобы ничто извне не проникало, тогда все приложится, в стенах церкви будут преображенные люди, преображенная культура и все богатства мира. Мы же говорим: ни механизм революции, ни механизм государства, ни механизм церкви не может преобразить людей, творить культуру, обогащать жизнь, так как там только есть истинная революция, истинное государство и истинная церковь, где люди преображаются в мистическом общении с Богом, где великая, святая культура творится, где органическая жизнь богата. Не организация, не заранее установленные внешние грани церкви важны, а переворот в сердцах, любовь как мистическое общение с Христом. Вера в Христа-Искупителя есть мистическое общение, а не учение и не закон. Вещественные стены церкви органически вырастут там, где образуется святое содержание жизни, где мировая жизнь срастается с божественным организмом,

201

мировая душа оплодотворяется божественным Логосом. Истинная красота и поэзия, свободное творчество, истинное знание и любовь – все это само по себе спасительно, находится уже в мистическом круге церкви. Нужно не механически предписывать искусству быть религиозным, а открывать религиозность в великом искусстве, не механически предписывать любви быть церковной, а открывать церковность в подлинной любви. Я не проповедую бесплотности и трансцендентности церкви, наоборот, весь смысл мировой истории вижу в том, чтобы церковь становилась имманентной миру и воплощалась в нем, чтобы мировая душа окончательно соединилась с Логосом. Но это органический процесс, изнутри идущий, внутренние богатства раскрывающий. И особенно важно подчеркнуть, что не об индивидуальном моральном совершенстве речь идет, а о соборном религиозном совершенстве.

Мы живем в переходную религиозную эпоху, когда нужно не отлучать от церкви, а присоединять к ней, привлекать к ней сердца. Церковь образуется, церкви жаждут люди, исстрадавшиеся в уединении, и безбожно теперь отпугивать отлучениями. А как любят отлучения и запугивания те, что устроились под колпаком, заперлись в подземелье. Настали времена, когда вновь должно быть проповедано Евангелие, оскверненное грехами исторической церкви, одними забытое, другим неведомое. Ведь сознание огромного большинства людей нашего времени не антихристианское, а дохристианское, люди пребывают в религиозном неведении, именующие себя христианами не знают, кто такой Христос и в чем его религия Русская интеллигенция, обучавшаяся религии по катехизису Филарета, пребывает в первобытной религиозной темноте, она не знает, что Христос приходил в мир, в сознании своем она живет до Христа, хотя в стихии своей многое восприняла от Христа. Религиозное и философское просвещение должно рассеять рационалистическую тьму, освободить от предрассудков рационализма, восстановить живую восприимчивость к религиозной истине. Вот почему для нашей эпохи имеет огромное значение религиозная философия, она расчищает почву для новой проповеди Евангелия, для нового крещения. И новая проповедь Евангелия должна быть соединена с расширенным

202

религиозным опытом и расширенным религиозным сознанием, т. е. должна перейти к религиозному творчеству.

Думаю, что не только Россия, но и весь мир, сейчас стоит у порога религиозного возрождения, которое не может ограничиться церковной реформацией, воспринявшей социальный реформизм, но должно быть неизбежно мистическим переворотом, давно уже назревавшим, переходом к новому фазису диалектики бытия, раскрывающему миру полностью природу Божества в синтезе Троичности, – изменением космического порядка, а не в человеческой только организации и человеческих чувствах. Лишь на почве такого мистического переворота может совершиться переход от правды индивидуализма к правде соборности, может свобода протестантизма привести к церкви. Как это видно из всего нашего изложения, этот мистический переворот для нас прежде всего есть преодоление религиозно-метафизического дуализма, обращение к земле, к Космосу, к плоти мира с религиозным благословением, синтетический момент в диалектике бытия. Новая религиозная эпоха должна ознаменоваться явлением свободной теократии как великой исторической силы, овеществлением, воплощением мистической церкви Христовой, царствующей в мире. В историческом христианстве нет уже творческих сил, оно бессильно преобразить землю, плоть мира, оно носит односторонний и ограниченный характер антитезиса и не вмещает всех богатств бытия. Слишком очевидной становится для людей нового сознания неизбежность перехода к христианству сверх-историческому, синтезированному с правдой вселенской культуры, раскрывающему правду о новой религиозной общественности на земле, Царстве Божьем и на земле. О, конечно, новые религиозные чувства не могут быть отменой всех старых чувств, так как есть среди них чувства вечные. Все, что я писал в предшествовавших главах, основано на том предположении, что в мире готовится такой религиозный переворот, что простым подновлением старого ничего нельзя достигнуть или слишком малого. Быть может, нужен религиозный гений, полный религиозного обаяния, чтобы синтезировать все, что накопилось для религиозной революции. Нужны особенные люди с даром привлекать сердца, только такие люди будут произво-

203

дить обаятельное впечатление и могут быть зачинателями религиозного общественного движения. У слишком раздвоенных детей нашего века, у всех задетых всемирным декадансом слишком мало этого, дара, не хватает власти над человеческими сердцами. Боюсь, что слишком многие из нас могут быть только предтечами, могут только обострять новое сознание и лишь косвенно служить религиозному возрождению. И молим Бога о появлении героев нового религиозного действия. То, что я говорю, не есть уклонение от своего религиозного долга, который каждый должен нести сообразно своим индивидуальным силам, это лишь сознание своей слабости, невозможность брать на себя задачи непосильные. Я особенно хотел бы подчеркнуть, что в книге этой выступаю не столько проповедующим новую церковь и религиозно-поучающим, сколько ищущим, ставящим проблемы с возможной остротой и намечающим пути.

III

Ужаснее всего, что и религия, в которой мы ищем спасения от «отвлеченных» начал, от разъединенности, ищем центра, вокруг которого соединяются все стороны жизни в органическую полноту, что и религия превращается в истории в «отвлеченное» начало, отсекается от всего содержания жизни и противополагается всему. Но ведь религия есть все, должна быть всем, она не может быть частью, не может быть специальной функцией, подобно науке, политике, искусству. Начало религиозное по существу своему всепроникающее, всеодухотворяющее, ни от чего не отделимое, ничему не противоположимое (кроме начала антирелигиозного). Это чудовищно, когда говорят о ком-либо: настроен очень религиозно, поглощен исключительно религией, поэтому ушел от жизни, бросил заниматься философией, индифферентен к общественности, равнодушен к искусству. Религия, как отвлеченное начало, в тысячу раз хуже других отвлеченных начал. Религия не только не противоположна «жизни», философии, общественности, искусству, но она есть хорошая жизнь, истинная философия, справедливая общественность, прекрасное искусство, религия – начало, преображающее жизнь, философию, общественность, искусство, преодолевающее всякую

204

отвлеченность и ограниченность частей, она богатое бытие. Для человека религиозного все в жизни приобретает смысл, а не лишается смысла. В религиозных переживаниях все постигается в высшем своем предназначении, за эмпирическим человеком прозревается его вечный образ, абсолютное по своему значению лицо, за природой прозревается божественная красота, в познании, искусстве и общественной жизни открываются вечные ценности. Религия повышает ценность жизни, а не понижает, открывает глаза на все подлинные богатства мира, а не отвращает от них. Отвлеченная религиозность в каком-то темном углу и безрелигиозность во всей жизни – вот корень изуверства и гибель религии. Клерикализм и был отвлеченной церковностью, сатанинским властолюбием касты жрецов, иерархического духовенства, силой, выделенной из мира и противоположной всей совокупности жизни. Отвлеченная и дуалистическая религиозность слишком много зла сделала в истории, она привела к инквизиции в религии и к грязи в жизни. И религиозный переворот должен обратиться к жизни с благословением, нести с собой силу, преображающую все на земле и ничего не умерщвляющую. Отвлеченная концепция церкви, наделавшая столько бед, должна быть заменена концепцией органической, должна быть в известном смысле пантеизирована.

Церковь прежде всего не есть отвлеченное начало, отделившее себя от всего, что в мировой жизни творится, церковь не храм и церковная жизнь не храмовое благочестие. Церковь – соборный дух человечества, живой вселенский организм, заключающий в себе все богатства мира, все ценности культуры, всю полноту жизни. *)

Уничтожить божьи богатства, уничтожить жизнь, совершить надругательства над всеми абсолютными ценностями, а потом по воскресным дням идти в храм замаливать грехи и в этом видеть всю суть религиозно-церковной жизни – вот ложь, которую прежде всего должно смести с лица земли религиозное возрождение. Не только в храме,

*) См. статью С. Булгакова «Церковь и культура» в сборнике «Вопросы религии». В статье этой Булгаков высказывает мысли, близкие к нашей точке зрения.

205

отвлеченном храме, нужно молиться, но повсюду в мире, так как мир есть храм Божий. И все наше творчество в жизни, и наше знание и наша любовь должны стать молитвенными, вся жизнь наша должна стать религиозной, церковной, должна превратиться в молитву. Тогда только будет органическая религиозная всенародная жизнь, о которой мечтают все жаждущие возрождения. А религиозное возрождение не может быть кружковым, сектантским, подземельным, оно должно стать народным и вселенским или его совсем не будет. В истинной церкви не может быть спертого, душного воздуха, именно в церкви народ может дышать самым свежим, бодрящим, свободным воздухом. И храм, воздвигнутый народом своему Богу, должен быть прекрасен и просторен, из него должно раздаваться слово, благословляющее свободную жизнь народа, освящающее его культуру.

Христос сказал про Себя: «Здесь Тот, Кто больше храма». Он же сказал: «Сын Человеческий господин и субботы». Слова эти, слишком забытые официальными слугами церкви, заключают в себе осуждение отвлеченного храмового благочестия, отвлеченной религиозности, отвлеченного клерикализма. А вот как Христос учил о церкви: «Истинно также говорю вам, что если два из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Значит соединение двух или трех во имя Христово есть уже церковное соединение и, раз Христос присутствует среди них, то значит таинства Христовы могут ими совершаться. В Евангелии нет никаких указаний на то, что благодать священства принадлежит лишь некоторым, лишь рукоположенным священникам, лишь духовному сословию. Понимание церкви как общества неравного, в котором не все священники, а лишь члены особой духовной иерархии, грубо противоречит опыту первоначальной христианской общины и не имеет ни исторических, ни философских оправданий. Как не походит мертвящая обрядность вырождающейся исторической церкви на былые вечери любви, в которых таинство сливалось с жизнью! Протестантизм восстал на привилегии духовной иерархии, утвердил благо-

206

дать священства за всеми верующими, всеми членами мистической церкви Христовой и этим возродил религиозную свободу, очистил христианство от исторических грехов. *) Внешнее воплощение церкви можно мыслить лишь как образование свободных религиозных общин, в социальном отношении демократических и самоуправляющихся. Таинства могут и должны совершаться в такой общине, если члены ее соединились во имя Христово и реально ощущают дары Св. Духа. Таинство есть точка касания Богу, это часть мира, на которую излита особая благодать, это богодейство, которое является прообразом преображения всего мира. Нужно опасаться фальсификации в религиозной мистике, смешения объективного с субъективным, но и старая церковь не имеет абсолютных гарантий от фальсификации и субъективизма. Мы не смеем, конечно, отрицать, что в старой церкви совершаются таинства, что в ней есть реальное бытие, а не только быт, но таинства эти вполне удовлетворяют лишь людей старого религиозного сознания. Старый Завет был хорош, но не мог удовлетворить людей, озаренных светом Нового Завета. Так и мы, вступаем теперь как бы в эпоху Третьего Завета, и часть несомненной истины легко может превратиться для нас в ложь, если не соединится с другими частями раскрывающейся истины. Теократия может быть только обществом священников, в ней все священники, теократия есть царство всеобщего священства. В ней таинства должны сливаться с жизнью, сама жизнь должна превратиться в евхаристию, в причащение

*) Известный протестантский богослов Ю. Кёстлин очень хорошо говорит: «Дух свыше не вручил своей деятельности какому-либо человеческому трибуналу; к объективности своего слова Бог не прибавил какой-либо объективности человеческих авторитетов, с целью его поддержки и спасения... Царство Божье обеспечивает свое существование не так, как светское государство... Самому Слову и Духу должно предоставить вести истину, собственной силой, среди всех столкновений, к новым и новым победам в религиозных общениях и удостоверять в ней отдельные души и совести, поскольку они нуждаются в этом для оживляющего общения с Богом и для истинного служения Богу, хотя бы, быть может, слишком превышающее большинство среди внешнего христианства и среди носителей внешней должности шло другими путями». «Существо церкви по учению и истории Нового Завета».

207

телу и крови Христовой. Жизнь в таинствах и будет тем, что Мережковский называет «святой плотью». «Плоть Моя истинно есть Пища, и Кровь Моя истинно есть Питие. Ядущий Мою Плоть и пьющий Мою Кровь пребывает во Мне и Я в нем». В таинстве евхаристии насыщается человек, как бы утверждается мировая плоть истинной пищей и истинным питьем. В бескровной жертве евхаристии ветхозаветные и языческие кровавые жертвы заменяются любовью, приобщением телу и крови Христовой через покаяние.

Свободные религиозные общины могут органически объединяться во вселенское тело, органически, а не механически, внутренним мистическим процессом, а не внешним законом, не искусственной организацией, как в католической теократии. *) «Не прийдет Царство Божие приметным образом; и не скажут: вот, оно здесь, или вот, там. Ибо вот Царствие Божие, внутри вас есть». «Наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу». «Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине; ибо таких поклонников Отец ищет Себе». В истории христианства все еще не настало время «поклоняться Отцу в духе и истине» и все поклоняются «на горе сей» или «в Иерусалиме». «В доме Отца Моего обителей много». Это и значит, что трудно людям очертить эмпирические грани церкви, что путей к Богу много, что очень разно можно входить в мистический круг церкви, что не в однообразной и принудительной организации сущность церкви, что спасение Христовым путем бесконечно свободно. Индивидуальная свобода веры не противоречит соборности, отношение к Христу всегда в такой же мере индивидуально, в какой и универсально; свобода пророчеств открыта для всех членов церкви, она присуща всякой религиозной жизни. В этой религиозной свободе, в этом множестве «обителей» и все обаяние религиозной жизни, и вся ее трагедия. Те, что хотели организовать одну «обитель» и подчинить ее авторитету религиозную свободу, те соблазнились искушением

*) Вл Соловьев говорит, что «всеединство является общим безусловным центром, к которому свободно тяготеют все частные братства, так что здесь неограниченный федерализм с безусловной централизацией».

208

диавола и Великого Инквизитора, так как внешним принудительным чудом захотели спасти людей. Ведь интимная сущность церкви, религиозной соборности, – в реальном схождении Св. Духа, в этом только сверхчеловеческое единство церкви, объективно божественная ее правда. И остается вопросом, всегда ли присутствовал Дух Святой в исторической церкви, не была ли историческая церковь торжеством индивидуализма, ослепленного авторитетом, так как не наступило еще время внутреннего мистического соединения мира и человечества. Этим я не хочу сказать, что в истории мира не совершались таинства Христовы, таинства совершались, когда совершалось внутреннее, мистическое перерождение народа, полного веры, так как таинство не есть механически-искусственный акт, действующий тогда, когда человек внутренне остается зверем и злодеем. Но выявленной вселенской церкви, тела Христова в этом мире, Богочеловечества мы не видели еще. Воплощенную церковь можно будет увидеть лишь тогда, когда преодолеется религиозный дуализм, когда христианство перестанет быть антитезисом, враждебным миру, когда явится в мир новая религиозная правда о земле, о земном соединении, когда пройдет эпоха религиозного уединения, исполнившего уже свою миссию. Этим не прерывается внутренняя мистическая нить, соединяющая мировую историю и придающая ей религиозный смысл. Традиции того, что было бытием, а не бытом только, должны остаться. Религиозные таинства хранились в вечной мистической церкви и много было обителей, в которых приобщался человек к этим таинствам. Более всего нужно протестовать против механического взгляда официальной церкви на таинства. В таинствах Христовых не участвует тот, кто в мистической глубине своей природы отвернулся от Христа, хотя бы и продолжал говорить «Господи, Господи», сколько бы ни причащался. Таинство евхаристии не есть ведь механический процесс, сам по себе действующий без участия человека, это мистико-органический процесс перерождения и преображения, участие в этом таинстве несоединимо с сохранением звериного образа. Православный черносотенец, устраивающий погромы, совершающий насилия и убийства, не спасет себя механическим совершением таинств и благочестием в храме в изве-

209

стные дни и часы, он остается вне церкви, он разобщен с Христом, пока не уничтожит в себе звериного образа, пока не начнется в нем перерождение, не зародится любовь. В церкви могут пребывать и консерваторы и радикалы и люди самых разных политических направлений, так как все политические направления имеют относительное и условное значение, но злодеи и изверги, в которых образ звериный окончательно затмил образ Божий, не могут быть в церкви, как бы не усердствовали в соблюдении религиозных обрядов, как бы не был силен в них церковный быт. И, быть может, эта привязанность к церковному быту заключает уже в себе неправду, лишает высшей свободы, закрывает бытие.

Под внешней маской церковности может скрываться самый несомненный демонизм, и так слишком часто бывало в истории. Инквизиция была самой злой формой демонизма, обоготворенный папизм – демоничен, иезуитский орден – демоничен, воздаяние божеских почестей царю – демонично, демонична всякая таинственная организация, претендующая на абсолютный авторитет, на человеческое охранение непосредственно-сообщенной ей воли Божьей. И под православно-церковным обликом слишком часто скрывались черные души, слишком много было в церкви зверства и изуверства, самого злобного демонизма, и все это ныне сказывается в связи черной реакции с православием. Не произносящие имени Христа могут быть к нему ближе, так как не совершают хулы на Духа Святого. В органических основах жизни нужно искать Христова духа, нужно выявлять его во всем, что свято в мировой культуре Католическая концепция церковного авторитета и отчасти православная совершают великое преступление перед Богом, так как дерзают человеческие выдумки и человеческие ошибки выдавать за волю Божью, обожествляют человеческие изобретения Бог сам делает то, что люди хотят вместо Него делать, Он сам реально дает нам религиозную истину. Ведь объективная мощь слова Божьего не нуждается для своей поддержки ни в каком человеческом авторитете. Сам Дух Святой непосредственно руководит людьми в их пути к спасению, и ни отдельное лицо, ни внешнее учреждение, ни большинство человеческих голосов не могут претендовать на автори-

210

тетное представительство Бога на земле. Все это с неопровержимой силой выяснила протестантская критика и таким образом утвердила свободу религиозной совести, отстранила соблазн Великого Инквизитора. Новое религиозное сознание может исходить только из религиозной свободы и должно идти по пути религиозного творчества. Судьба церкви, т. е. исторической вещественности церкви, зависит от дальнейшего раскрытия и развития догматов, от новых откровений, о чем я говорил уже во введении к этой книге. В непосредственном откровении и сошествии на человечество Св. Духа нужно искать источника новых догматов и начала новой соборной богочеловеческой жизни, нового бытия в теократии. И менее всего хотелось бы образовать новую секту, а так легко сбиться на путь маленьких, интимных сект. В новых исканиях церкви всего более нужно избегать сектантства и внутренней затхлости, всего более нужно дорожить светом и воздухом, сливаться нужно с органической жизнью народа, с вселенской культурой, с мировой душой, которая и есть становящаяся церковь. Вселенскость – вот наша руководящая идея, руководящий инстинкт.

О, конечно, должна быть Богом установленная иерархия, должны быть избранники Божий, но высвобождение мистически-истинной иерархии будет уничтожением исторически ложной иерархии. Есть разные дары Св. Духа, но Он Сам их распределяет между людьми. Образование церковной иерархии есть процесс внутреннего разложения церкви, уступка соблазну человеческого властолюбия и лишь кажущаяся внешняя организованность. Христос прямо сказал, указывая на иерархию мирского царства, управляемого князьями: «Между вами да не будет так! а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою». Истинная мистическая иерархия, мистическая роза, ничего общего с клерикальной иерархией не имеет, и первым делом новой возрожденной церкви и зачинающейся теократии должно быть свержение церковного иерархизма. Как в оккультических науках, передающих тайны немногим избранникам, так и в церковной концепции, приписывающей благодать священства и право совершения таинств лишь духовной иерархии, лишь немногим, есть соблазн Великого Инквизитора, желание тайной и авторитетом руководить миллионами младенцев. Священнический

211

иерархизм есть принижение Личности Христа, Его непосредственного значения. У социал-демократов мы встречаем ту же демоническую концепцию церкви, ту же непроходимую эмпирическую грань, отделяющую правоверных от неправоверных, ту лее страсть к отлучению, ту же ортодоксальную теорию авторитета. Люди с гипертрофией воли в религиозной жизни очень легко склоняются к инквизиторству и изуверству. Но волевой фанатизм слишком часто бывает самомнением и самообожанием, раздуванием своей личности до размеров божественной непогрешимости, отсутствием скромности и Христовой кротости. Отвлеченно утверждаемая воля всегда корыстна и властолюбива, а сущность религиозной жизни в бескорыстии. «Да будет Воля Твоя» – это отказ от всякой воли к власти. Источник сатанинского самообоготворения – не сластолюбие, не соблазны плоти, как обычно думают, а честолюбие и самолюбие, легко соединимое и с аскетизмом. Считать себя страшным грешником – это такое же самомнение, как и считать себя святым праведником. Побольше скромности в религиозной жизни, побольше отдавать себя в волю Божью, верить в благодать Божью, созерцать и чувствовать близость Божью, тогда минует нас инквизиторский соблазн. Чтобы преодолеть в себе волю к власти, необходима огромная сила воли, чтобы победить самолюбие и честолюбие, нужна огромная сила характера. В вольном отказе от самоутверждения – сущность жизни во Христе, в самоотречении – победа над грехом.

IV

Отношение церкви к спасению и гибели – самый страшный вопрос, вопрос роковой для будущего религии и церкви. Потерявшие надежду люди хотят спастись около церкви, вне церкви видят вечную гибель, а церковь так охотно отлучает и проклинает, оставляет такую узкую тропинку спасения. Слишком многие погибли и погибнут по учению церкви, и учение это так мрачно, так давит нашу совесть, что теряется желание спастись, не чувствуешь себя вправе получить вечную блаженную жизнь. Для сознания нашего и для совести нашей нет большего препятствия, чем церковно-христианское учение об аде и наказании. Мы не можем вынести той мрачной, темной идеи, что гибель ждет

212

слишком многих дорогих нам, великих творцов культуры, великих наших учителей, отпавших от церкви. Можно ли примириться с тем, что Гёте погиб, превращен в небытие или обречен на вечные муки? Выносимо ли, что Платон, живший до Христа и не знавший церкви ветхозаветной, не попал в мистический круг церкви и не занял в Царстве Божьем одно из первых мест? Захотим ли мы войти в Царство Божье, в котором не встретим своего Платона и своего Гёте? Тут что-то таинственное и неразгаданное, нераскрытое еще старому религиозному сознанию. Абсолютному разуму противоречит совмещение Царства Божьего, которое должно ведь воспринять в себя весь мир окончательно, с царством диавола, вечное существование которого постулируется идеей ада и вечных мук.

Христос сказал слова, недостаточно услышанные в истории христианского мира: «Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день». Ничего не погубить, все воскресить – вот для чего являлся Сын Божий в мир, вот в чем сущность Его. А в истории христианства произошла какая-то мрачная абберация: после явления Спасителя очень затрудняется спасение, так как слишком многие не примут Его и произнесут хулу на Него, слишком узок путь спасения; до явления Спасителя тоже затрудняется спасение, так как, по церковному учению, вся античная культура выпадает из религиозного пути. И получается чудовищный вывод: точно Спаситель явился в мир, чтобы подчеркнуть перед Богом всякое богоотступничество и богоборство, чтобы исключить из Царства Божьего, а не ввести в него. Но ведь Христос пришел помочь человеческой свободе пойти по пути спасения, пришел открыть людям двери Царства Божьего. Он принес людям благую весть, и нельзя сделать из нее предмет запугивания и устрашения. Человечество вышло уже из варварского и младенческого состояний, и религия не может уже быть для него устрашением или педагогическим средством. Правда религиозная никогда не устрашает. И теряется связь Христа с тем, что в истории называют «христианством». Христос – космическая любовь, доброта, свобода, высшая мягкость, соединенная с твердостью, всепрощенье, вечный ходатай за людей перед Отцом. Христос –

213

Спаситель, а в «христианстве» есть что-то морально и эстетически нечистоплотное, какое-то вечное проклятие. Но Христос и проклятие несоединимы. Христос не только выше христианства, но и выше самого Евангелия, написанного людьми. Мистическое восприятие Христа – сверх-исторично. Достоевский в легенде о Великом Инквизиторе, быть может, лучше других почувствовал подлинного Христа.

В нашу эпоху опять развивается демономания, и многие верят больше в помощь диавола, чем в мощь Божью, но это лишь симптом религиозного кризиса, из которого виден исход в радостную религиозность. Старая идея ада есть отражение человеческой мстительности и ограниченной неспособности понять Божескую справедливость. Мы все еще человечески-рационально думаем о наказании, которое Бог должен послать нам за грехи наши. Но вряд ли Бог может наказывать и мстить. Ад, конечно, есть и слишком знаком он нам еще на земле, но это не наказание и не страшная месть Божья, а лишь то, чего мы сами пожелали, что предпочли блаженству в силу трагической своей свободы. Ад – это, когда мы Бога проклинаем, а не когда Бог нас проклинает, – Бог никогда не проклинает. Мука ада – имманентный результат нежелания человека соединиться с Богом, отсутствие любви и страдание от этого. Соединение же с Богом и любовь к Нему не может быть делом Божьего насилия над нами, и потому мы вольны прийти к имманентно-неизбежному страданию, как вольны и спастись от этого страдания. Сама идея спасения, столь для христианства центральная, совсем не совместимая со страхом вечной гибели и с ужасом вечной муки, должна быть понята имманентно, как внутреннее и свободное устремление к росту и обогащению, как сознание той истины, что лишь в слиянии с Богом достигается полнота и вечность бытия. Каждый волен быть меньше, уже, ограниченнее, беднее сознанием, уродливее, но этот уклон к небытию есть лишь соблазн, от которого можно освободиться, есть лишь падение, после которого можно подняться. Нет такого греха, после которого невозможно было бы уже спасение, так как никогда не закрывается возможность полюбить Божественную правду и красоту. Грех нужно понимать имманентно, сущность его – в недостижении бытия. Ска-

214

жут: тогда все будут как можно больше грешить, а потом в как можно более короткий срок освобождаться от грехов и брать то же блаженство, которое уготовано тем, что были всю жизнь праведниками. Ничего не может быть возмутительнее этого торгашеского и утилитарного взгляда, применяющего к высшей правде Божьей ограниченные человеческие критерии. Религия не есть полицейская или педагогическая мера. Грех не потому плох, что он запрещен и что за него полагается наказание, а потому что он имманентно отвратителен, что он есть продукт ограниченности, рабства, оторванности, грех слеп к божественной красоте правды, и потому всякое прозрение и освобождение вызывает отвращение к греху, влечет за собой имманентное сознание его уродства и бедности, грех – несчастие, а не противозаконное, украденное блаженство. Слияние с Богом не есть вовсе долг, за неисполнение которого нас жестоко карают, это имманентная неизбежность всякого нашего освобождения, обогащение и просветление. Кто хочет пребывать в состоянии рабства, темноты и оторванности от мировой гармонии, тот волен пребывать в тюремном заключении, сколько ему угодно, и грозит ему лишь то, что он будет рабом, будет темен и не познает сладость мировой гармонии, т. е. будет страдать, будет в аду. Отпадение от Бога и грех не наказание за собой влекут, а сами – наказание, добровольное страдание. Ответственность человека за свою жизнь вытекает из его свободы и достоинства: человек сам себе готовит кару, сам ее заслуживает. Таинственное учение об аде говорит только о трагическом и мучительном характере вселенского освобождения, о страдательном пути возвращения к Богу. Истина же о всеобщем спасении и окончательном преодолении духа небытия не раскрыта даже в апокалиптических пророчествах, не выводящих еще окончательно за грани здешнего мира, и может быть осознана лишь в конце мирового процесса, лишь в трансцендентном завершении религиозной трагедии. Окончательную победу над злом мы можем понять лишь как вытеснение зла в сферу небытия. Не спасутся лишь те, которые абсолютно не захотят спасения, привяжутся к небытию. Что есть спасение и вне эмпирического круга церкви, претендующего человеческую условность

215

превратить в божественную безусловность, – это слишком ясно уже и для нас; что есть спасение и для богоборцев, не совершивших хулы на Духа, в этом и мы уже не сомневаемся, что спасались и соединялись с Богом люди до-христианской эпохи, с этим должны согласиться и самые консервативные церковники. *) С нашей точки зрения, старое отношение к ереси должно быть пересмотрено. Есть абсолютная религиозная истина, и всякое отклонение от нее есть ересь, но грань, отделяющая ересь от истинной ортодоксии, исторически условна и относительна и никакими человеческими критериями не может быть незыблемо установлена. Все люди без исключения до известной степени еретики, так как ни одному человеку не открылась еще полнота истины. История борьбы с ересями, история отлучений и проклятий может окончательно отвратить от Бога и Христа, приводит в ужас, так как в истории этой религия грязнится человеческими дрязгами и принижается схоластической тупостью. А главное: ересь не есть то, за что грозит наказание, ересь есть лишь темнота и слепота, и всякий жаждущий истины имманентно желает от нее освободиться, жаждет ортодоксии. И иная ересь соединима с высоким напряжением любви к Богу и Христу.

Церковь есть не только трансцендентный идеал мира, она имманентна миру, невидимо в нем всегда присутствует, освящает все настоящее, все истинно живое и большое в мире, так как душа мира оплодотворяется божественным Логосом. Вл. Соловьев называет эту мировую душу, оплодотворяемую Логосом, вечной женственностью, а иногда и церковь, рожденную от этого соединения мировой души с Логосом, тоже называет вечной женственностью. **) Философия вечной женственности имеет огромное значение для учения о церкви, недаром в Апокалипсисе окончательное воплощение церкви Христовой называется Женой,

*) До конца мира, до завершения вселенского опыта нельзя ведь решить окончательно, кто стал на сторону Христа, а кто враг Его, так как не все показано людям, сознание их не вполне еще просветлено.

**) Средневековая религиозность была пропитана этой половой полярностью, перенесенной на божественные объекты. Мировая душа, становящаяся церковью, женственна по отношению к Логосу, но этот образ не дает еще исчерпывающего определения ее отношения к человеку.

216

облеченной в солнце. Этот символический образ имеет принципиальную важность в понимании природы церкви и может быть превращен в орудие критики исторической церкви. Церковь женственна, она есть влюбленность в Бога, она отдается Христу, Жениху своему, она – свободная любовь. Эта вечная женственность церкви, это понимание ее как грядущей Жены, облеченной в солнце, предохраняет церковь от демонического мужского самоутверждения, от земного властолюбия, от соблазна авторитета. Католическая церковная иерархия, наиболее соблазнившаяся властолюбием и авторитетом, наименее женственна, хотя в католическом религиозном настроении и было много женственности. Церковь любит Христа женственной любовью, и саму церковь мы должны любить как женщину, как Жену, облеченную в солнце, и быть ее верными, мужественными рыцарями. И женщина, быть может, должна сыграть особенную роль в образовании церкви, в нашем отношении к церкви, она живая, конкретно-чувственная посредница между нами и Женой, облеченной в солнце. Этим я религиозно утверждаю ту идею, что женщина не просто человек и, будучи во многих делах меньше человека, во многих религиозно-важных делах она больше человека, ближе к Божеству. Недаром говорит Вл. Соловьев: «Если женственная, восприимчивая сторона человеческого существа в лице Евы оказалась столь податливой слову зла, то та же женственность в лице Пресвятой Девы может оказаться такою же восприимчивой к Слову Божью». Мистически знаменательно, что два основные факта религиозного бытия человечества – отпадение и возвращение к Богу, связаны с женщинами, с матерью ветхого и матерью нового человечества. У меня огромные принципиальные разногласия с Соловьевым по вопросу о церкви, я не могу даже назвать себя только христианином в точном смысле этого слова, так как исповедую религию Бога, Единого и Троичного, но соловьевское мистическое ощущение церкви как женственного начала мне бесконечно близко. Церковь есть всесоединяющая любовь, свободная любовь к Жениху своему – Христу, церковь – воплощенный Эрос. Жестокость авторитета, властолюбия, устрашения и отлучения – все это демонический уклон, измена женственной природе церкви. Но субъектом церкви является Богочеловечество, и потому цер-

217

ковь создается не только Божественной благодатью, но и человеческой волевой активностью, устремлением к Божеству, отвращением к злу. Церковь женственна по отношению к Богу, но мужественна по отношению к миру, она ведет рыцарскую войну с мировым злом.

Церковь, как хранительница таинств, не совпадает с царством, с тем, что мы называем теократией. Я не углубляюсь в вопрос о таинствах, это не составляет моей темы, да и не решаюсь об этом говорить. Важно мне было только сказать, что сами таинства религиозные не отвлечены от жизни, а соединены с жизнью во всех ее проявлениях, в самой глубине жизни они заложены, и не механический в них нужно видеть процесс, а органическое перерождение. Преображенная жизнь есть таинство, а таинство есть знак грядущего преображения жизни. В реальном таинстве евхаристии совершается соединение не только с Христом, но и с миром и с людьми, и мертва для нас та церковь, в которой таинство совершается уединенно, ни с кем не соединяет, не есть вечеря любви. В языческих таинствах было больше соединяющей силы, чем в нынешней церкви. Мы ждем новой грядущей церкви, вмещающей полноту откровения, но не отрицаем этим, что во всех церквах была какая-то истина. От католичества остается в наследие будущему богатый культ, полный чувственной красоты, и формальная идея теократии, от православия – догматическая метафизика и мистическое созерцание, от протестантизма – безусловная свобода совести и личное начало. Абсолютная святыня хранится в православии, в подвиге самоотречения восточных святых. Только в связи со святыней православия, с этим крепким базисом, может открыться для нас новое. Но как ни велика была роль церкви, как ни дорога нам ее истина, мы должны все-таки признать, что историческая церковь омертвела, выродилась, превратилась в быт, соблазнилась искушениями и творится в ней мерзость запустения, слишком часто напоминает она блудницу. Страшнее же всего то, что «и в давние времена христианство кому было непонятно, кому ненавистно; но сделать его отвратительным и смертельно-скучным – это лишь теперь удалось». *)

*) Слова Вл. Соловьева.

218

V

Современное человечество гибнет от самолюбия, изнывает от тщеславной жажды раздуть себя как можно более, бес честолюбия терзает человеческую душу и люди разъединяются, озверевают. Каждый хочет занять первое место, быть выше других, не свое индивидуальное назначение осуществить, а Богом быть, и все завидуют друг другу и злобствуют. Само справедливое и святое дело освобождения порабощенных и угнетенных пропиталось завистью и злобой, иные хотят сделать его основой самолюбие и самообожание, хотят отвергнуть всякое благоговение к высочайшему, всякое уважение к ценному, всякую обязанность благородства, всякую рыцарскую верность. Этой бесовской вражде самолюбий, этой взаимной разъединенности и взаимной порабощенности должен быть положен предел, и реальный, не иллюзорный предел виден только в теократии, которая оживит человеческие души, умертвит в корне самолюбие и самообожание, злобу и завистливую обиду, освободит людей от рабства зависимости друг от друга и соединит их внутренне.

Теократия есть органическая общественность, когда люди благоговейно поклоняются общим святыням и перестают уже бороться друг с другом за власть, так как признают только правду власти Божьей и отрицают неправду власти человеческой. «Да будет воля Твоя на земле, как и на небе». Органическое единство человечества, не механическое, не насильственное, мыслимо только в религиозной соборности, в теле Богочеловеческом. Всякий политический союз формален и в отвлеченном своем виде бессодержателен, только теократический союз не формален, только в теократии форма и содержание тождественны. Слишком ясно из всего нашего предшествующего изложения, что теократия есть для нас абсолютная норма общественности, цель истории, что в ней только мы видим окончательное решение проблем государства, социализма, анархизма, пола и т. д., что в теократии только решение это не соблазняется искушениями Великого Инквизитора. Теократия в пределе своем есть отмена порядка природы, отмена всякого человеческого закона и человеческой власти, в ней люди ста-

219

новятся как боги (цель непостигнутая и недостижимая, в природно-человеческом процессе, указанном искусителем). Но исторические пути к теократии очень сложны и многообразны, и важнее всего тут установить отношение теократии к нейтральной человеческой среде, в которой не произошло еще окончательного религиозного разделения и религиозного соединения. К теократии ведет путь трудового развития, а не мечтательная экзальтация. Я много говорил уже о социализме нейтральном и социализме религиозно-злом, об анархизме нейтральном и анархизме религиозно-злом, о государстве нейтральном и государстве религиозно-злом и т. д. Мысль моя достаточно уже выяснена. Теократия в политическом отношении есть как бы анархизм, в экономическом отношении – как бы социализм, в мистическом – самодержавие Единого Бога, царствующего над аристократическими детьми Своими, через Христа обретшими всеобщее Богосыновство. Теперь я хочу установить то положение, что теократия нарождается и развивается в мире в нейтральной человеческой среде, нейтральной, конечно, лишь для нашего человеческого восприятия, так как в абсолютном, окончательном смысле нет ничего нейтрального.

Вся моя книга имела целью с разных сторон показать, что внутри теократии нет государственной власти, нет никакой власти, кроме Божьей, а Божья власть не есть насилие и может быть названа властью лишь по недостатку языка, что теократия анархистична, но анархистичность ее не есть хаос, а окончательная свобода и уничтожение всякого принуждения. *) Отсюда ясна ложь «христианского государства» и неизбежность отделения церкви от государства. В теократической общине осуществляется также все, что есть хорошего и справедливого в социализме и во всяком освободительном движении. Истинная теократия есть непосредственное царство Христа, **) в ней не передается божественность власти ни царю, ни первосвященнику, как то было в несовершенных исторических теократиях.

*) Английские сектанты и реформаторы были теократами и анархистами на религиозной почве.

**) Может быть проведена аналогия между непосредственной теократией и непосредственной демократией, в которой народ сам правит и не передает никому своей власти.

220

Ждать же в грядущей теократии какого-то заместителя Христа, обожествленного человека, значит смешивать Христа с Антихристом. Но теократия не в безвоздушном пространстве существует, она образуется и развивается в нейтральной социальной и культурной среде, находится с ней в постоянном взаимодействии, питается этой средой и претворяет ее, одухотворяет ее. Задача теократии по отношению к внешнему для нее миру, к нейтральной социальной и культурной среде не в том, чтобы от этого мира отворачиваться и отмежевываться, а в том, чтобы разделять в нем окончательную правду и окончательную ложь, преображать те части культурной и социальной среды, которые могут и хотят быть преображены.

Теократия мыслима лишь как органически свободная община, связанная силой любви, но она не может быть индифферентной к окружающей ее государственно-политической среде, в которой совершается мучительный процесс борьбы и безмерно-важное для окончательного торжества теократии освобождение человеческой личности. Люди теократических верований и надежд не могут политиканствовать, не отдадут себя отвлеченной политике, превратившейся в цель, но могут и должны поддерживать правду освободительной борьбы, отвоевывать ту человеческую свободу, ту свободную арену, на которой теократия должна будет сразиться с антихристовым царством, во многом уже и ныне подготовляющимся. Иные религиозные люди говорят, что невозможно и неправедно царство безбожного человечества, и отворачиваются от освободительного движения. На этом основании люди эти прямо уже поддерживают царство диавольского насилия и оставшегося от прошлого бесчеловечного зверства. Но ведь можно служить уготовлению Царства Божьего на земле, а не безбожному человеческому царству, и уготовление это есть прежде всего освобождение, утверждение личного человеческого начала в общественной жизни. Только личность, ставшая во весь свой рост, сознавшая свое достоинство, может свободно пожелать войти в теократию, соединяясь в ней с Богом и миром. Путь безбожный начинается лишь там, где поднявшаяся и сознавшая себя личность опять теряет себя от самообоготворения и самолюбия, злобствует и насильничает. И всегда должны мы различать две стихии

221

в политике, стихию свободы и личного достоинства, и стихию насилия, личного самообожания и завистливого, злобного самолюбия. В теократии только будет окончательно решена проблема власти, будет достигнуто примирение свободы с мировым соединением, будут отвергнуты соблазны Великого Инквизитора. Личность и общество могут быть замирены не подчинением личности обществу или общества личности, как надеются социально-позитивные учения, а лишь подчинением и личности и общества чему-то большему, лишь теократическим провозглашением прав человека как воли Божьей.

Теократия есть также трудовая община. Она не может вести паразитарного существования, питаться на чужой счет, и потому участвует в социально-экономическом процессе, трудится. Именно от теократии мы ждем благословения труда, истинного преображения природы в освященном труде, святой материи жизни. Но как бы ни преображалась природа внутри теократии, члены ее должны разделить с человечеством тяготу трудовой борьбы с природой для поддержания жизни. Если теократическая справедливость требует освобождения труда от гнета, уменьшения рабочего дня и других улучшений в положении трудящихся, то члены теократической общины не могут не участвовать в осуществлении социальной справедливости. Если не желаешь быть паразитом и делить завоеванные радости, не участвуя в их завоевании, то должен стать в то или иное отношение к рабочим союзам, улучшающим положение труда. Поэтому не только внутри теократии есть своеобразная, преображенная трудовая социальная жизнь, преодолевшая вековечный антагонизм интересов, но есть и непрерывное социальное взаимодействие теократии с внешним миром. Теократическое сознание должно возродить всенародную материальную жизнь, в которой материя будет не мертвой и бездушной, а одухотворенной и святой, явится святая телесность, как говорил Вл. Соловьев о ветхозаветной теократии. Теократический социализм (употребляю это выражение лишь условно, так как не считаю его удачным) гораздо радикальнее и для буржуазного мира страшнее всякого другого социализма, не ниспровергающего самой основы буржуазности. Отец Паисий в «Братьях Карамазовых» очень

222

верно говорит о том, что социалист, верящий в Бога и Христа, опаснее социалиста безбожника. Ведь смысл социального развития – в органическом врастании нейтральной человеческой общественности в теократию, в таинственном вхождении всех богатств жизни в мистический круг церкви, в возврате бытия к Богу. Праведное общество может быть только результатом победы над грехом.

В теократии начинается окончательное освобождение от материи, от закона необходимости, начинается преображение природы по образу божественной красоты. Только в теократии совершится чудо, но чудо от веры, от волевого устремления к Богу горы сдвинутся с места и ясно станет, что железная необходимость и закономерность природы есть только ее болезнь, короста, покрывшая тело мира и так поразившая эмпирическую науку, есть пленение мира. Чудесное могущество теократии в мире есть наша хилиастическая надежда. Только с хилиастическими верованиями связана для нас надежда на Царство Божье на земле, на земную радость и земную правду, на наступление органической эпохи. В сердце народном живо хилиастическое упованье на торжество правды на земле. Органическое возникновение в мире теократии есть предверие хилиастического тысячелетнего царства, путь в Новый Иерусалим. Историческая церковь не вместила в себя хилиастических упований и потому отвернулась от земли, отвергла всякую правду для земли. Для исторического христианства мир есть непоправимое зло, и в миру нельзя ждать ничего хорошего. Остается убить мир, убить его в себе, истребить всякий вкус к нему. О том, чтобы в мире образовалась религиозно-праведная плоть, и речи не могло быть. Вот почему теократические идеалы или были искажены исторической церковью (католицизм) или совершенно отсутствовали (православие). Всемирно-исторический процесс для исторической церкви был лишен религиозного смысла, так как не виделся конец этого процесса в связи с осуществленной правдой Божьей на земле, Царством Божьим, теократией, победой Христа. Даже в католической теократии не было определенной эсхатологии. И церковь отказалась осуществлять правду Божью на земле, так как не верила в возможность осуществления Царства Божьего и на земле. Средневековая теократия отрицала мир и покоряла мир,

223

умаляя его, обедняя его, новая теократия должна обогащать мир, утверждать плоть мира, впитывая ее в себя. В истории мира снова, впервые лишь так поздно появляется идея теократии, религиозно освящающей Космос, плоть мировую, заключающей в себе пантеистическое чувство по отношению к миру, космическое ощущение творения. Новая теократия призвана соборно подготовлять воскресение мира и всего живущего. Церковь, предназначенная к царственной миссии, есть всепроникающая космическая сила, обоженная душа мира. «Первое воскресение», о котором сказано, что «они ожили и царствовали с Христом тысячу лет», не было понято историческим христианством, а с этим «первым воскресением» связано царство правды, царство Бога на земле. Весь современный религиозный кризис обращен к хилиастическим верованиям, хочет вместить и истолковать хилиастические надежды. Нужен был новый прогресс, чтобы постигнуть правду хилиазма, и лишь «тысячелетнее царство», выдуманное социал-демократами, помогает нам истолковать эту правду о царстве всеобщего священства, непосредственно руководимого Христом. В будущем самой могущественной церковью будет церковь атеистическая, так и предсказано было, но должна явиться и новая, всенародная, вселенская телесная церковь Христова. И да будет сильнее в нас вера в Грядущего Христа, чем ощущение Грядущего Антихриста. Предсказано, что царство Христа на земле явится раньше Антихриста.

VI

Русская революция, подобно всякому глубокому явлению, всякому факту мировой важности, имеет религиозные корни и религиозный смысл, непонятный еще для творящих эту революцию, но было бы ошибкой отождествлять ее с религиозной революцией, приурочивать именно к ней мистический переворот. Это было бы ошибкой славянофильствующей мистики, и этим нео-славянофильством, по-видимому, соблазняется близкий мне по вере Мережковский. В социально-политическом отношении русская революция – довольно элементарный этап мирового развития, через который все народы проходят, и идея национального мессио-

224

низма, от которой нам тяжело было бы отказаться, идея русского народа как народа богоносца (Достоевский), скорее может пошатнуться от характера, который приняла наша революция, нежели укрепиться. Наше хулиганство есть слишком большое испытание. Но в революционную эпоху все обнажается и обостряется, и ныне особенно приходится задуматься над судьбой не только России, но и всего мира. Слишком ясны становятся религиозные противоречия культуры и двойственность путей ее. Не думаю, чтобы проблемы, поставленные русской революцией, могли теперь же получить теократическое разрешение, слишком многое должно еще совершиться в нейтральной социальной среде, но теократическое сознание неправедности всех путей человеческой власти и человеческого самообожествления укрепляется ужасами революции и реакции. Революция обнажает условную ложь официальной церковности, обнаруживает всю застойную ее гнилость и тем служит делу религиозного возрождения, которое не может быть простым подновлением старого: слишком слабы и внутренне порочны, хотя и благожелательны, попытки лучших представителей старой церкви сделаться прогрессистами; остается в ней господствующей стихия черная, и оживление духа старой церкви, скорее, приведет к реакционному клерикализму, реакционному не только в политическом, но еще более в религиозном отношении. Но вряд ли теократия, как новая всемирно-историческая сила, выйдет непосредственно из стихии русской революции. Религиозная революция давно уже совершается незримо в разных концах мира и на разных концах культуры, и то, что происходит в России, есть только один из моментов. Россия имеет свою религиозную миссию в мире и много уже в ней было пророческого, но политиканство, ныне развивающееся, не имеет прямой связи с этой миссией.

Теократия есть явление в мир Богочеловечества, совершенного союза человечества с Богом, подобно тому, как Христос был явлением Богочеловека, открытием религиозной возможности теократического союза. Это «жена, невеста Агнца», которую один из Ангелов показал Иоанну. Христос был Богочеловеком, но свидания с невестой Своей, – Богочеловечеством, с душой мира, ставшей церковью, ждет Он в конце мира. Образование соборного церковного тела

225

в мире есть возвращение мира к Богу, обожение (θέωσις) мира и человечества и лишь в конце этого процесса видим мы «святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с Неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего». «Се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло». Теократия есть объективная, вселенская сила религии, реальная сила благодати, а не субъективная сила или, вернее, бессилие религиозности. Не человеческими силами созиждется теократия, но «невозможное человекам – возможно Богу». Слишком человеческий взгляд погубил старую теократию, слишком мало было веры в благодать и недостаточно реальна была благодать. Менее всего теократия есть клерикализм. Клерикализм, повторяю, есть отвлеченное начало, возносящее на особую высоту духовенство, теократия же есть живой организм, душа мира, соединившаяся благодатно с Богом. Церковь, царствующая в мире, Невеста, соединившаяся с Женихом своим, и есть свободная теократия, новое бытие, святая телесность. В теократии Христос – царь и первосвященник, и нет других царей и первосвященников.

__________

Неведение или, во всяком случае, недостаточное ведение того, где церковь, что в церкви и что вне ее, – вот великая мука людей нового религиозного сознания в переходную религиозную эпоху. Я хотел хотя бы косвенно послужить коллективному, соборному делу решения проблемы церкви, с возможной резкостью и остротой установив различие старого и нового понимания церкви. Нас всех соединяет со старой церковью общая вера в Иисуса как Христа – Логоса, но религиозное настроение наше очень отличается от старого. Какая-то новая, мирская и свободная религиозность нарождается в мире и не может она уже примириться с рабской и елейной религиозностью старого сознания. Поэзия в религии побеждает прозу, вдохновение – деловитость, эротическое *) отношение к миру – отношение чисто

*) В высшем смысле этого слова.

226

моральное. Мы уже не рабы Божьи, а дети Божьи, и только это сознание и ощущение новой близости к Богу делают возможным Богочеловечество, так как раб не мог еще войти в бого-человеческое тело, не смел еще соединиться в едином теле. Лишь на очень далеком расстоянии от Бога и друг от друга, уединенно в церкви живут люди старого сознания и старых чувств. Уединенность в церкви – вот ужас старой церковности и старой религиозности, вот одна из причин невозможности для нас слиться религиозно с этой церковью, не допускающей соборного общения в Боге. Близость к Богу и близость друг к другу – это одна близость, и церковь устрашающая, поддерживающая рабье настроение, не может соединять, она роковым образом уединяет. В старой церкви само таинство евхаристии индивидуально, уединенно соединяет с Богом и не соединяет с людьми и миром, давно уже оторвалось от таинства любви, сколько бы ни говорили о соборности этой церкви, превращенной в механическое собрание Христос – центральная, неповторимая точка космического религиозного процесса, к Нему все шло в мире и от Него все идет в мире, через Него только соединяется человек с Богом, творение – с Творцом. Но мировой поток, идущий от Христа, должен привести к религиозно-космическому перевороту Объективная, полная, вселенская религия, религия совершеннолетия человеческого, это не религия Христа, также как и не религия Бога Отца или Св Духа, а религия Бога, Единого и Троичного. Нет какой-то особой религии Св. Духа, так как третий завет может быть лишь окончательным исполнением завета Христова. Второй завет исходит из факта (первое пришествие), третий завет идет к факту (второе пришествие), но в центре остается Христос. Религиозная метафизика объективно-вселенской религии еще не раскрыта в полноте, и религиозное развитие в мире должно продолжиться. Вл. Соловьева очень соблазняло, что так страшно долго, 1000 лет, нет вселенского собора, а вопросов, мучающих религиозную совесть, накопилось так бесконечно много, гораздо больше еще и гораздо более важных, чем в эпоху вселенских соборов. Это несомненный показатель прекращения внутренней жизни в старой церкви, и вряд ли можно помочь этому горю соединением церквей Соборной церковной жизни нет, пор-

227

валась органическая религиозная нить, и искать ее соединяющих концов нужно не на поверхности, а в глубине, где нарождается новая религиозная жизнь. Продолжения мирового религиозного развития мы ждем лишь от того вселенского собора, на котором будет сознан и оформлен религиозно-космический переворот, переход к новому, более полному религиозному бытию и выработан догмат о Богочеловечестве на земле. Провинциализм же и мелочный реформизм в религии бессилен, не утолит тоски, не оживит души, оставит слишком многих в темноте кажущегося богоборчества. Религия Богочеловечества и будет синтетической религией Бога, Единого и Троичного, общественная форма бытия в Богочеловечестве, и будет теократией, той новой теократией, в которой изъявление Воли Божьей будет вместе с тем провозглашением прав и свобод человека, совершенная божественность будет совершенной человечностью. Точнее определить природу теократии я не в силах, как потому, что это не может быть делом одного человека, отдельного мыслителя, так и потому, что теократия реально постигается лишь в опыте, что мышление о теократии неотделимо от бытия теократии.

228

Заключение

Разбивка страниц настоящей электронной книги сделана по:

Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. Издание М.В. Пирожкова, С-Пб 1907 г.

Еще раз попытаюсь формулировать основные идеи моей книги. Искупление и спасение мира Христом было восстановлением человеческой природы, поврежденной грехопадением, возвращением человеку свободы, утраченной в изначальном богоотступничестве. Христос стал путем спасения, свободой человечества и Ему противоположно лишь рабство, лишь дьявольская скованность. Но Сын Божий явился миру в образе Распятого, Бог явился миру во плоти не царем и властелином мира, а угнетенным и истерзанным силой этого мира, злом этого мира. Тут сокрыта великая тайна свободы человечества: создается лишь космическая возможность спасения, устраняется лишь порабощающая сила зла, но спастись человек может и должен свободно, полюбив Распятого, увидев в Нем своего Бога. Явление в мир Христа сделало человека бесконечно свободным, но свобода эта несет с собой невиданную еще трагедию, трагедию последней свободы выбора и вечной опасности соблазна и подмены. В Новом Завете, Завете Любви нет ничего принудительного и насилующего, нет внешнего авторитета. Христос не оставил миру материального, чувственного воплощения своей божественной мощи, своей силы и власти. Церковь Христова не была царством от мира сего и не могло быть на земле заместителя Христа, материально-эмпирической точки, на которую можно было бы опереться как на непреложный религиозный авторитет. В этом – свобода религиозной жизни и ужас ее, в этом – радость и великое страдание. Религия Христа не явила миру своей силы и власти, она терпела в миру поражения и неудачи, и на этом покоится все достоинство поверивших

229

в Христа и полюбивших Его без чудесного насилия. Вот почему «христианское государство» есть великая ложь, а религиозные преследования и насилия над свободой совести есть дело дьявольское. Мы ждем Христа Грядущего, Который явится в силе и славе как Царь и Властелин мира. Созиждется Царство Его, тысячелетнее Царство Его на земле, но те лишь войдут в это царство, которые любили Распятого, верили в царственную мощь Униженного и Растерзанного. В теократии явится подлинная власть Христова, но до сих пор христианствующая власть была лже-теократией, компромиссом с князем этого мира.

Человечество, которое Христос обременил трагической свободой, подверглось в своей истории великим соблазнам, вступило в компромисс с силами этого мира, так как не настал еще час для Царства Божьего на земле. Христианство не заключало еще в себе положительной религиозной антропологии, религиозного учения о человечестве и его земной судьбе, не раскрыло еще правды о религиозной общественности. Поэтому ни одна из исторических форм христианства не была Вселенской Церковью, ни в одном из исторических вероисповеданий подлинное православие не завершилось, не исполнилось обетования и пророчества. Католичество создало ложную религиозную антропологию, подверглось соблазну папоцезаризма и ложного иерархизма; в своем искании чувственного, материального воплощения Духа Христова признало папу заместителем Христа, вручило человеку власть Бога и, внутренне потеряв Христа из виду, начало организовать религиозно землю с помощью человеческого иерархизма Так выработалась ложная католическая теократия, предавшая свободу и впавшая в бесчеловечие. Католичество было историческим компромиссом христианства с язычеством, с imperium romanum, с античным обоготворением государства, облачившегося в одежду Града Божьего. На Востоке православие не заключало в себе никакой антропологии, в нем хранилось Божеское, но не было еще человеческого. Там историческая жизнь подверглась соблазну цезарепапизма, византийского самодержавия, в котором царь был признан заместителем Христа. Этот соблазн языческого империализма, иной по форме, чем в Западном католичестве, передался в Россию и здесь дал

230

плоды. Против лже-религиозной, бесчеловечной антропологии католического Запада, против полного принижения человеческой стихии на православном Востоке справедливо восстала сначала Реформация, а затем гуманизм новой Истории. Реформация пыталась восстановить попранную cвободу Христову, но в дальнейшем развитии подорвала саму идею церкви и незаметно впала в гуманистический рационализм. Лже-религиозному обоготворению папы и царя, все той же человеческой воли, гуманизм противопоставил открытое и честное утверждение человеческой воли и власти. Человеческая стихия стала утверждаться отвлеченно, оторванно от Бога и религиозного смысла. Тогда человечество подверглось новому соблазну народовластия, самообоготворения, последнему соблазну социализма и анархизма, насильственного соединения и хаотического освобождения натурального рода, вне Бога и против Бога.

Внерелигиозное, гуманистическое развитие привело в XIX веке к идее прогресса, которая стала новой религией для человечества, потерявшего Бога. Язычеству была чужда идея прогресса и смысла истории, в христианстве идея эта еще не вместилась, не раскрылась, но она связана с христианскими пророчествами: первыми провозвестниками идеи прогресса и религиозного смысла истории были ветхозаветные пророки, идея эта родилась в чаяниях Мессии, корень ее – религиозно-мессианский. Единственная христианская книга, непосредственно связанная с прогрессом, со смыслом и завершением истории, есть Апокалипсис, откровение св. Иоанна, книга пророческая, историческим христианством еще не раскрытая и не вмещенная. Учение о прогрессе человечества неизбежно заключает в себе эсхатологию, идею благого конца истории, а концом этим может быть только или Царство Божье на земле, Царство Христово, или царство князя мира сего, царство Антихристово. Новая религия прогресса, религия человечества, религия позитивизма и социализма смешивает чаяния Царства Божьего на земле с чаяниями ложного Мессии, земного бога. Только новое религиозное сознание может осветить роковую двойственность судеб человечества, и потому новое религиозное движение в мире должно быть связано с апокалиптическими пророчествами. Состояние мира требует религиозного разрешения идеи прогресса,

231

религиозного определения судеб истории. Ветхозаветные и новозаветные пророчества должны исполниться, религиозный космический процесс продолжиться, обетования Царства Божьего на земле – осуществиться. завет может быть только окончательным осуществлением Завета Христова, исполнением обетовании и пророчеств. Лишь в органической связи со святыней церкви, святыней подлинного православия может открыться религиозно-новое, может явиться Богочеловечество, вмещающее все благие результаты мировой истории, все ценности мировой культуры. Акт вольного самоотречения, вольного отказа от природно-человеческого самоутверждения, совершенный святыми и подвижниками церкви Христовой, имел вселенско-космическое значение. Новое религиозное сознание может раскрыться и вместить правду о земной плоти, о религиозном обществе, о святом смысле культуры в том человечестве, которое примет в себя Христа, обожится слиянием с Христом. Тот религиозный процесс, который индивидуально совершился в Христе-Богочеловеке, должен соборно совершиться в человечестве – Богочеловечестве.

Исторический процесс завершится появлением теократии, тысячелетнего царства Христова на земле, в этом будет его добрый, праведный, осмысленный результат. Но согласно пророчествам теократия не может сделаться универсальной формой жизни человечества, она, скорее, будет оазисом среди враждебной пустыни. Царство князя мира сего эмпирически будет могущественным, явит призрачную власть. Старые лже-теократии, на Западе и на Востоке, рушатся, и всего более нужно опасаться появления новой лже-теократии, нового обоготворения человеческой воли, человеческого «мы». С молитвы, с молитвенного самоотречения и благоговения начинается всякая подлинная религиозная жизнь, и с молитвы «Да будет Воля Твоя» начнется подлинная теократия. Теократия упраздняет саму потребность в государственности, это – замена государства церковью; она соединяет людей любовью, а не насилием, и окончательно освобождает людей от рабства. Но пагубно было бы думать, что можно механически победить государственность, освободиться от закона внешнего, не приняв закона внутреннего, закона Божьего. Люди, не принявшие внутрь себя Христа, не осво-

232

бодившиеся от внутреннего рабства духа, всегда нуждались и будут нуждаться в государственном принуждении. Только покорившиеся Богу освобождаются от насилий и принуждений стихии этого мира. Человечество пережило и начинает преодолевать соблазн империализма, но государственность имеет еще какую-то нейтральную миссию в развитии человечества, в постановке его на собственные ноги. Соблазн революционного анархизма, пытающегося предельно освободить человека, оставив нетронутым его внутреннее рабство и тем восстановить изначальный хаос, должен быть религиозно отвергнут. Также должен быть религиозно отвергнут соблазн революционного социализма, пытающегося насильственно соединить людей, оставив нетронутым их внутренний раздор и вражду.

И в старой церкви, сохранившей святыню, и в светской культуре и общественности, незримо накопившей новую святыню, должен произойти переворот космического порядка, переход на путь богочеловеческий. Явится в мире богочеловеческий центр, от которого пойдет процесс благодатного завершения истории. Переворот этот не есть подновление старого, не есть лютеровская Реформация, а несоизмеримо большее: изменение натурально-человеческого порядка, явление порядка бого-человеческого. Сущность зла – в обоготворении природной человеческой стихии, оторванной от Бога; сущность добра – в обожении человеческой природы, соединенной с Богом.

233

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------