Владимир Владмели - Приметы и религия в жизни А.С.Пушкина - Владимир Владмели
Скачано с сайта prochtu.ru
ПРИМЕТЫ И РЕЛИГИЯ В ЖИЗНИ А.С.ПУШКИНА
Скажи, какие заклинанья
Имеют над тобою власть?
Ах, ведает мой добрый гений,
Что предпочёл бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Детство.
Через две недели после рождения ребенка Сергей Львович и Надежда Осиповна Пушкины повезли свое чадо на крещение в Елоховскую церковь. Там священник торжественно взял младенца на руки и, глядя на воспреемника, спросил:
– Отрекаешься ли ты от сатаны?
– Отрекаюсь, – ответил тот, а затем, символизируя очищение мальчика от злых духов, дунул и плюнул.
Батюшка, выдержав паузу, громко провозгласил:
– Крещается раб Божий и нарекается именем Александр.
Затем вручил младенца куме и пошел к другим прихожанам, а Пушкины, усевшись в карету, вернулись домой. На скромном обеде они то и дело пили за здоровье новорожденного, а виновник торжества крепко спал в своей кроватке. Приглашенные с интересом разглядывали мальчика, пытаясь найти у него черты родителей, а те уже думали, как они будут воспитывать Сашу.
Ребенок рос исключительно способным. К пяти годам он свободно читал по-русски и по-французски. Сергей Львович поощрял успехи детей. Одарённый незаурядными артистическими способностями, он принимал участие во всех домашних спектаклях, с чувством декламировал стихотворения любимых авторов и дети слушали его затаив дыхание. Этим его воспитательная миссия и ограничивалась. Надежда Осиповна также не уделяла детям должного внимания. Из всех родственников только бабушка нянчила их с удовольствием. В этом она находила единственное утешение своей неудавшейся жизни. Специально для внуков она купила под Москвой небольшую деревеньку Захарово и вся семья стала выезжать туда на лето. Для детей это было райское время. Они целыми днями бродили по рощам и лугам, а вечером слушали рассказы Марии Алексеевны. Саша так ярко представлял себе картины, нарисованные ею, что уже и сама она казалась ему сказочным персонажем:
Ах! Умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы...
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало, –
Всё в душу страх невольный поселяло,
Я трепетал...
Мария Алексеевна видела, какое удовольствие доставляют внуку народные предания и, мешая правду с вымыслом, рассказывала ему о сельской жизни, о народных приметах, о том, как защитить своё добро от злого зверя и дурного глаза.
А по воскресеньям у Пушкиных был парадный выход. Они одевались по последней моде и шли на обедню в храм Преображения. По дороге Надежда Осиповна церемонно раскланивалась со знакомыми, а Сергей Львович отпускал в их адрес остроумные шутки. В церковь семья направлялась не для того, чтобы отдать дань Всевышнему, а для того, чтобы людей посмотреть и себя показать.
Когда Саше исполнилось одиннадцать лет, родители решили отдать его в пансион аббата Николя в Петербурге. Сделать это взялся дядя, который как раз собирался в северную столицу. Он приехал туда со своим подопечным осенью, но договариваться с иезуитами не торопился: в Петербурге все ждали открытия нового учебного заведения – Лицея, где, по слухам, должны были обучаться великие князья. Говорили даже, что там впервые в России будут запрещены телесные наказания, а профессора будут приглашены из лучших университетов Европы.
Василий Львович стал делать необходимые визиты, ходатайствовать перед нужными людьми и добился того, чтобы Сашу зачислили в Лицей. Это действительно было самое лучшее учебное заведение России. Воспитанникам там прививали передовые взгляды и они росли в атмосфере дружеского общения с педагогами, особенно поощрявшими литературное творчество.
Гадалка.
После окончания Лицея Пушкин был зачислен в коллегию иностранных дел и поселился у своих родителей в Петербурге. Он старался успеть всё и узнав, что в Северную столицу приехала известная гадалка Кирхгофф, вместе со своими друзьями направился к ней узнать своё будущее.
Увидев его, немка воскликнула: “О, вы важная голова!” Затем она взяла его руку и внимательно рассматривая ее, стала говорить Александру о его прошлом и настоящем. Пушкин внимательно слушал, но как только она сказала, что вернувшись домой, он найдет на столе пакет с деньгами, поэт потерял к её предсказаниям всякий интерес. Деньги он мог получить только от отца, а Сергей Львович отличался такой скупостью, что если бы и выделил ему небольшую сумму, то сделал бы это при личной встрече, обязательно сопроводив свое деяние длинной нравоучительной беседой. Гадалка же невозмутимо продолжала: “Скоро вам предложат переменить род службы, а потом дважды подвергнут ссылке. Вы будете пользоваться огромной известностью у своих современников и потомков. На 37-м году жизни у вас будут большие неприятности из-за жены. Опасайтесь белого человека или белой лошади. Если они не помешают, то вы доживёте до глубокой старости...”
Пушкин заплатил немке и тут же забыл об её предостережениях, а вернувшись домой узнал, что в его отсутствие заходил лицейский приятель Корсаков, который хотел проститься перед отъездом в Италию. Не застав Пушкина дома, он вернул поэту карточный долг, положив конверт с деньгами на стол Александра. Через несколько дней генерал А. Ф. Орлов предложил Пушкину сменить службу в коллегии иностранных дел на эполеты, а в 1820 г. за антиправительственные стихи поэта выслали из Петербурга.
Такой каскад совпадений сильно подействовал на впечатлительного юношу. Он уже не считал предсказания немки глупым вздором. Она в его глазах стала талантливой прорицательницей, которая по незаметным для обычных людей штрихам читает книгу Судьбы. Играя с огнем, Пушкин вставал к барьеру по самому ничтожному поводу и противниками его, как правило, становились мужчины с белокурыми волосами. Но Фортуна благоволила к своему избраннику: за время Южной ссылки он не был даже ранен, хотя полуденное небо, южное солнце и горячая кровь не давали ему покоя. Если же дело касалось женщин, то африканский темперамент всё время выводил его за рамки религиозных догм. За успех он был готов с точки зрения христианской морали заплатить самую дорогую цену.
Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я не робея,
Готов, еврейка, приступить –
И даже то тебе вручить,
Что может верного еврея
От православных отличить.
Да и к своему Богу – Иисусу Христу – Пушкин относился запросто: в письме в А. И. Тургеневу он называл его умеренным демократом, а в поэме “Гавриилиада” так лихо переосмысливал рассказ о благовещении девы Марии, что это выглядело уже не очаровательной шалостью (1), каковые иногда допускались по отношению к церкви, а прямым богохульством.
Поводы для сомнений в справедливости учения Иисуса иногда подавали и сами священнослужители. Взять хотя бы архимандрита Фотия. Он имел прекрасные внешние данные, был очень хорошим оратором и на своих проповедях гипнотизировал прихожан. Многие дамы были от него без ума. Фотий ловко пользовался этим для продвижения по иерархической лестнице. Особое внимание он оказывал одиноким богатым женщинам. Среди его почитательниц была Анна Алексеевна Орлова – единственная дочь фаворита Екатерины II. После того, как архимандрит направился в захудалый Юрьев монастырь, под Новгородом, Анна Алексеевна поехала за ним, построила себе дом около монастыря и ежедневно ходила на молитву к своему духовному пастырю.
«Благочестивая жена
Душою богу предана,
А грешной плотию
Архимандриту Фотию», -
писал Пушкин.
Уже не очень молодые влюбленные не скрывали своих отношений, а архимандрит, казалось, даже бравировал тем, что нарушает обет безбрачия (2).
Это была благодатная тема для эпиграмм и они сыпались из Пушкина, как из рога изобилия.
Одесса.
Благодаря хлопотам друзей Пушкина перевели из провинциального Кишинёва в Одессу, где генерал-губернатором был его четвероюродный брат – М.С.Воронцов. Всесильный вельможа поначалу принял поэта весьма милостиво и часто приглашал к себе. Но независимое поведение Пушкина постепенно стало его раздражать, а когда Воронцов узнал, что поэт ухаживает за его женой, отношения и вовсе испортились. Генерал-губернатор стал придираться к каждой мелочи и пользовался любым предлогом, чтобы унизить Пушкина.
В 1824 году, когда весь Южный край подвергся опустошительному налету саранчи, М. С. Воронцов послал Пушкина вместе с другими мелкими чиновниками в поездку по небольшим городкам губернии, чтобы выяснить, “в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются.” Был он человек педантичный и требовал от подчинённых неукоснительного выполнения своих распоряжений. Пушкин же, относившийся к службе, как к пустой формальности и считавший своё жалование «пайком ссылочного невольника», был возмущен и хотел подать в отставку, но по настоянию друзей в командировку все-таки поехал, а вернувшись в Одессу, написал отчет:
Саранча летела, летела
И села.
Сидела, сидела, всё съела
И вновь полетела.
Какой бы злой шуткой ни выглядело это стихотворение, оно гораздо лучше отражало действительность, чем пухлые отчеты других чиновников, ибо реальных средств борьбы с саранчой в то время не существовало.
Следующую стрелу Пушкин пустил в своего родственника после того, как М.С.Воронцову не присвоили очередное воинское звание - полного генерала.
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным, наконец.
После этого при одном упоминании о Пушкине \"полу-милорд\" приходил в бешенство. Он начал бомбардировать Петербург просьбами выслать поэта из Одессы. \"Избавьте меня от Пушкина, – писал он министру иностранных дел, – это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе\".
Правительство выполнило просьбу Воронцова только после того, как было перлюстрировано письмо поэта, в котором он признавался в своих атеистических взглядах. \"... Беру уроки чистого афеизма, – писал он Вяземскому, – здесь есть англичанин, глухой философ, единственно умный афей (атеист-В.В.), которого я знаю. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может существовать разумного существа, Творца и распорядителя, – мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная\".
После этого Александра Сергеевича было велено \"вовсе уволить со службы\" и выслать в имение его матери – Михайловское.
Как и предсказывала гадалка, первая ссылка сменилась второй.
Перед отъездом Пушкина из Одессы Е. К. Воронцова подарила ему сердоликовый перстень, на котором по-древнееврейски было написано: \"Симха, сын священного рабби Иосифа, да будет благословенна память его\". Поэт тогда еще не знал древнееврейского языка и надпись считал каббалистическими знаками, а перстень – талисманом (3).
Михайловское
В деревне за Пушкиным был учрежден тайный надзор, а настоятель соседнего монастыря – игумен Иона был назначен его духовным пастырем. Монастырь этот когда-то был очень богат, но к началу XIX века обнищал и, став заштатной обителью, служил местом ссылки провинившихся монахов. Иона пытался было навести порядок в монастыре, но столкнулся с такой дикостью, что пришел в отчаяние. Он завёл дневник, в котором описывал свои несчастья.
Дневник игумена Ионы.
20.5.1824 г.
Пришел отец Василий в церковь к вечернему пению совсем пьяный, в продолжении коего силы его так ослабели, что он едва мог кончить служение. Не вечерня получилась, а комедийный феатр. После сего сел он на скамейку около святого престола, потом встал, затрясся, аки бес пред заутренней, и испустил ...! Все видели и никто не возмутился, потому что не такое еще видели прихожане.
25.5.1824 г.
Вчера в святой обители и по всей Ворончанщине праздновался день святых отцов наших апостолов Петра и Павла. Обедню в Успенском соборе служил сам преосвященный епископ Псковский Евгений.
Потом крестьянин Алексей Михайлов стал умолять братию молебствием избавить от болезни жену его, а когда молебствие свершили, случился обильный стол, питие и яства.
Сильно захмелев, диакон Иван Федоров стал делать неприличные соблазны, подсев к хозяйской дочери, стал песни свадебные петь и говорить скоромные речи. Я, видя сие, крикнул команду погрузить его в телегу и всем ехать к себе домой. Диакон кричал и вырывался и мы еле довезли его до Святогорья, чуть и иных монахов не растеряв по дороге. Возвратясь в обитель, скоро пошел он, Иван, на скотный двор и стал таскать за волоса послушника младого... И бысть вопль и стенания на дворе до шестого часа пополуночи, пока сей несчастный не был пойман, скручен вервием и посажен мною на цепь железную.
12.9.1824 г.
Камо пойду от скверного духа братии и от лица их камо бегу?! Ей, господи, мазурики сущие, особенно отец Иоанн Фёдоров. Он тать и разбойник первостатейный. Это его рук дело, что открыл ревизор. Сердцем чую! В Успенском соборе, в образе Успения выдран жемчуг, в венце нет камня голубого. В иконе Тихвинской богоматери нет мелких жемчужин... Вечером молился, а сам всё думал – это дело рук отца Иоанна. Почему написал в консисторию доношение о дурной нравственности отца Иоанна и о необходимости закрытия питейного дома в слободке. Оттуда и идет вся зараза и грехи моей братии. (Так еще в прошлом веке боролись за трезвый образ жизни – В.В.).
14.12.1824 г.
Ох, ох, одолела темная сила обитель мою!
16.9.1825 г.
В воскресенье приходил ко мне сиделец Иван и жаловался на монаха Агафона, что он 15-го дня в субботу был в кабаке и просил вина в долг у жены сидельцевой, а как она в долг ему не давала, то он, вскоча в застойку, бил ее, изодрав рубаху и руку обкусав. В которые дни монах Агафон самовольно отлучился в слободку и дрался близ кабака с мужиками, и не был в монастыре сутки двое, сказывался больным и привезен был в телеге. Назавтра не был к заутрене, в обедню пришел пьяным, за что и был посажен при всей братии на цепь большую. Сидя на цепи, рычал, аки лютый зверь. Эх, Агафон, Агафон, страшило ты монастырское! Теперь твоим именем детей пугают, а монастырю от тебя поношение...\"
***
Пушкин время от времени должен был приходить к игумену, и тогда Иона жаловался поэту на свою долю.
-Говорят, что я своекорыстен, люблю подношения, целые дни провожу в соблазнительных встречах с господами помещиками, что я жаден до вина. А кто говорит? Да все они, здешние недруги мои... Каюсь, грешен я, вкушаю и принимаю, но ума своего не теряю и сундуки мои не бренчат златом.
Жалобы были долгими, скучными и утомительными, но поэт с подобающей обстоятельствам физиономией выслушивал Иону и кивал, забавляясь при мысли, что священнослужитель исповедуется безбожнику.
Узнав, что 11 января 1825 г. к Пушкину приехал его лицейский друг, Иона пожаловал в Михайловское. Увидев своего духовного пастыря, Пушкин быстро положил на стол Четью-Минею и сделал вид, что читает. Не успел Иона открыть дверь, друзья подошли под благословение, а затем Александр Сергеевич предложил настоятелю откушать чаю с ромом. Игумен для вида отказался, но после повторного приглашения с удовольствием сел за стол. Поговорив о жизни и изрядно угостившись, он ушёл. После этого Пущин рассказал другу, что является членом Тайного Общества, а недавно принял туда Рылеева, автора нашумевшего стихотворения \"К временщику\", в котором даже цензура побоялась узнать всесильного Аракчеева. Кроме того он передал Пушкину письмо от Рылеева и несколько его произведений. С этого началась переписка поэтов.
***
Пушкин считал, что скука – принадлежность мыслящего существа, однако в больших дозах она действовала ему на нервы и, чтобы внести разнообразие в свою жизнь, он изредка заглядывал в Вороническую церковь. Привлекала его туда возможность поспорить со священником Илларионом Раевским, которого местные жители называли поп Шкода.
Иногда поэт приглашал священника к себе и в застольной беседе они просиживали до ночи. После этих визитов поп возвращался домой мрачнее тучи и если его дочь Акулина спрашивала, что случилось, он в сердцах бросал шапку оземь и говорил: \"Поссорился я с Михайловским барином, да так поссорился, что и ушел не попрощавшись!\"
– Почему?
– Да он мне всё книжку богопротивную совал, почитать просил. Тьфу, мерзость, даже и вспоминать противно.
А через несколько дней Пушкин сам подъезжал на коне к его дому и стучал плеткой в окно.
– Зови отца, поповна, – весело кричал он Акулине Раевской, – я с ним мириться приехал.
Обрадуется Шкода Пушкину, встретит его у себя, как положено, а потом, когда с ответным визитом к Александру Сергеевичу пойдет – опять то же самое.
Только однажды Пушкин удивил отца Иллариона своей набожностью, заказав обедню за упокой души раба Божия боярина Георгия. Таким образом, он отдал дань уважения великому английскому романтику Джорджу Байрону, а чтобы поп Шкода не заблуждался на счет его собственной набожности, Пушкин через несколько дней вписал в поминальник своей няни \"новопреставленного священнослужителя Лариона\". Арина Родионовна была неграмотная и, ничего не подозревая, отнесла поминальник в церковь. Там она заказала просвирки и отдала всё ктитору.
Подошло время поминовения. Илларион Раевский стал читать, сначала за здравие, а потом – за упокой. Читал скороговоркой, чтобы кончить побыстрей: \"Ещё помолимся о преставившихся рабах Божьих Аграфене, Якове и Анастасье\". А как дошел до записи Пушкина, так и поперхнулся. \"Эва, пакость какая, – подумал поп,– не иначе, бес написал\". Посмотрел по сторонам: не заметил ли кто заминки? Да где там, нудное пение его никто и не слушал, каждый думал о чем-то своем: один о детях, другой – о хозяйстве. Только Михайловский барин наблюдал за каждым его движением. Он стоял на паперти и делал вид, что молится, а сам чуть не умирал со смеху. Понял поп, чья проделка, откашлялся, да как загудит на всю церковь: \"А еще помолимся о новопреставленном рабе Божием, боярине Александре\", а Пушкину из-под полы огромную дулю показал: нако-ся, мол, выкуси! \"Новопреставленный\" же, не в силах больше сдерживаться, пулей выскочил из церкви и разразился громким хохотом.
***
Архимандритом Снетогорского монастыря в Пскове был Евгений Казанцев, человек прекрасно образованный, читавший курс философии в Петербургской духовной семинарии. Он интересовался литературой, сам баловался рифмами и, конечно, хорошо знал недавно вышедшую первую главу романа \"Евгений Онегин\". Архиерей был горячим почитателем Пушкина и, пригласив его в гости, не только показал поэту закрытую для всех ризницу, но и позволил себе несколько двусмысленных острот по поводу своего сана. Вернувшись домой, Пушкин написал Вяземскому \"уморительное письмо\", но, поразмыслив, отправлять его не стал: слишком уж свежи в его памяти были последствия шуток в Петербурге и излишняя откровенность в Одессе. Из всех каламбуров в послании к другу сохранился лишь один, дозволенный: \"... отец Евгений принял меня как отца Евгения\" (Онегина).
Архиепископ был настроен к поэту доброжелательно и хотел продолжить знакомство, а при случае дать ему \"переправить свои стишки-с\", но Пушкин деликатно отклонял его настойчивые приглашения. Он предпочитал Михайловское, где всё время мог оставаться самим собой и не думать о том, что и как говорить своему собеседнику. Там если ему не писалось, он катался верхом, если не хотелось кататься – играл на биллиарде, а когда не было настроения заниматься ни тем, ни другим, ни третьим – читал.
Книги были для него не только духовной пищей, но и возможностью забыться. За два года Михайловской ссылки Александр Сергеевич перечитал \"12 подвод книг\". Изгнание явилось для него настоящим университетом, но проходить курс вдали от друзей было очень трудно. В долгие зимние вечера, когда за окном выла вьюга и большую часть времени приходилось проводить дома при свечах, Пушкина одолевали мрачные мысли.
Он знал, что участь поэта была трагична во все времена. Настоящий гений по самой природе своей не может мириться с несправедливостью, а властьимущие не могут обойтись без нее. Именно поэтому истинные певцы расплачиваются за правду своей свободой, а иногда и жизнью. Так было с Овидием в Риме, с Андреем Шенье во Франции и с ним, Пушкиным, в России. Все они, жившие в разных странах и в разное время – братья по духу. Особенно близок Пушкину был французский бард. Он не побоялся выступить против казни Людовика ХVI, вызвав тем самым подозрения якобинского правительства. Его обвинили в заговоре и казнили всего за два дня до падения диктатуры Робеспьера.
Пушкин так ярко представлял себе трагическую смерть А. Шенье и особенно последние часы его жизни, что эта картина заслонила его собственное несчастье. Он начал описывать ее, увлекся и настолько вжился в образ приговоренного к смерти, что уже не отличал себя от своего героя. Андрей Шенье в стихотворении высказывал его собственные мысли и его самые сокровенные желания.
Гордись и радуйся, поэт,
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет.
Ты презрел мощного злодея,
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных.
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных.
Твой стих свистал по их главам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гордись, гордись, певец, а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя!
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный,
И час придет, и он уж недалёк.
Падешь, тиран!..
Пророк
В конце ноября 1825 г. Пушкин узнал о смерти Александра I. Новость эта была настолько неожиданна, что сначала удивила его, а уж потом обрадовала. В своих письмах к друзьям он не мог скрыть охвативших его чувств и, вспоминая строки \"А. Шенье\", писал Плетневу: \"Душа, я пророк, ей-богу, пророк. Я \"А. Шенье\" велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына ...\"
Вся Россия присягнула Константину Павловичу, но он не торопился принимать корону и жил в Варшаве. А его младший брат Николай, находясь в Петербурге, нервничал. Ведь государство было завещано ему. В Сенате даже хранилось отречение Константина. Правда, оно было написано несколько лет назад и для придания захвату власти видимости закона, требовалось подтверждение этого документа, а подтверждать его Константин не хотел. Это порождало самые невероятные слухи, и столица жила в напряженном ожидании. В такое время мало кто заметил бы появление в Петербурге ссыльного поэта, а ему так хотелось пройтись по знакомым улицам и встретиться со старыми друзьями... И он решил рискнуть. Конечно, подорожную (4) ему никто не даст, но ведь чиновников можно и обмануть. И Александр Сергеевич выписал \"билет\", в котором удостоверял, что посылает по хозяйственным делам двух дворовых людей и просит \"господ командующих чинить им на заставах свободный пропуск\". Под видом одного из дворовых он собирался поехать сам.
Остановиться он предполагал не в гостинице, а у кого-нибудь из знакомых, лучше всего у такого, который редко бывает в обществе, мало принимает у себя и ведет замкнутый образ жизни. Такой приятель у Пушкина был – это служащий Российско-Американской компании, поэт, приглашавший к себе только близких друзей,– К. Ф. Рылеев. Правда, Александр Сергеевич никогда не виделся с ним, но в письмах они обращались друг к другу с такой откровенностью, которую только можно было доверить российской почте.
А если даже правительство узнает о поездке, оно не должно его наказать, потому что обычно новый монарх начинает царствование с милостивого манифеста. После длительных сомнений Пушкин приказал закладывать лошадей и когда всё было готово, отправился в путь. Но как бы он не успокаивал себя, нервы его были напряжены: все-таки он нарушал запрет Александра I и обманывал правительство, а это не поощряли даже самые либеральные власти.
Не успел Александр Сергеевич выехать с усадьбы, как заяц перебежал ему дорогу. Это была плохая примета.
А вскоре он увидел, что навстречу идет монах.
Опять плохая примета!
Для возбужденного сознания Пушкина этого было достаточно. Видно, сама Судьба противится его поездке, а с нею бороться опасно. Поэт велел поворачивать домой. Лучше уж подождать решения своей участи здесь, в Михайловском.
Напряжение спало, он успокоился, а отдачей после пережитого волнения был необычайный взлет его творческой фантазии. На одном дыхании он создал поэму \"Граф Нулин\".
Озорные строки, написанные 14 декабря, звучат резким диссонансом кровавым событиям, происходившим в это время на Сенатской площади. Через несколько дней Пушкин переписал поэму начисто и пошел с ней к своим Тригорским соседкам. Барышни с восторгом слушали новое произведение, а когда все уселись пить чай, горничная сказала, что из Пскова вернулся повар Арсений. Он ездил за продуктами, но ничего не купив, «в переполохе», прискакал обратно. Его тотчас же позвали и стали расспрашивать. Из его бессвязных фраз можно было понять, что в столице бунт, солдаты патрулируют все дороги, а разъезды и караулы мешают свободно передвигаться по городу. Арсений с трудом выбрался на заставу, нанял лошадей и поспешил домой.
Пушкин, слушая рассказ повара, всё больше бледнел. Соседки с трудом вытянули из него признание, что восстание организовали члены Тайного Общества, в котором были его друзья. Вернувшись в Михайловское, поэт уничтожил большую часть своих дневников и писем. Много лет спустя он писал: \"При открытии несчастного заговора я принужден был сжечь свои записки. Они могли замешать многих и могли бы умножить число жертв. Не могу не пожалеть об их потере. Я в них говорил о людях, которые сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы и короткого знакомства\".
Начались многочисленные аресты, но Пушкин, не чувствуя за собой вины, надеялся на милосердие нового монарха. Он даже просил Жуковского помочь ему выбраться из деревни и, явно рассчитывая, что Василий Андреевич покажет письмо Николаю I, писал: \"Вступление на престол государя Николая Павловича даёт мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей политический или религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку\".
Василий Андреевич не разделял пушкинского оптимизма. Он, правда, ходатайствовал перед царем за ссыльного поэта, но безрезультатно и, хорошо зная обстановку в Зимнем, отвечал другу: \"Ты ни в чем не замешан, это правда, но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством\".
А Вяземскому и вовсе было не до хлопот: у него умер трехлетний сын и князь очень тяжело переживал потерю первенца. Он проболел несколько недель и никуда не выезжал из подмосковного имения, а когда вернулся в Петербург, узнал о смерти еще одного близкого человека – Н. М. Карамзина. При таких обстоятельствах обращаться с просьбой к Николаю I у Вяземского не было ни сил, ни желания, а чтобы выразить своё участие в судьбе друга, он посоветовал Пушкину написать государю письмо \"искреннее и убедительное ... и обещать впредь держать язык и перо на привязи\"…
Это был дельный совет. Александр Сергеевич понимал, что друзья правы и после долгих колебаний обратился к царю сам. Упор он сделал на \"неизлечимую\" болезнь, существование которой подтвердил знакомый медик. Приложив к посланию эту липовую справку, Пушкин отправил императору письмо:
\"Всемилостивейший государь!
В 1824 г., имев несчастие заслужить гнев покойного Императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенном в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.
Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшей моею просьбою.
Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требует постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.
Всемилостивейший государь,
Вашего Императорского Величества
верноподданнейший
Александр Пушкин\".
Поэт отправил это письмо 11 мая и стал ждать ответа. Он ждал, когда ходил к друзьям в Тригорское; ждал, когда катался верхом; ждал, когда сидел в своем кабинете, склонившись над чистым листом бумаги. Где бы он не находился и что бы он ни делал, он ждал.
Прошло пять месяцев. Уже состоялся суд над декабристами, были названы виновные и объявлен приговор, а монаршего ответа всё не было.
Только 4 сентября в Михайловское прискакал фельдъегерь со специальным поручением: привезти Пушкина в Москву. Но для чего? Если Николай хотел вернуть его из ссылки, он мог дать распоряжение генерал-губернатору Пскова, а не гонять чиновника в такую даль. Если же собирался его наказать, то Пушкина повезли бы в кандалах, арестантом.
Арина Родионовна, увидев волнение своего воспитанника, заплакала навзрыд. Александр Сергеевич стал утешать её: \"Не плачь, мама (он её мамой называл), царь куда ни пошлет, а всё хлеба даст\".
Но старушка не унималась. Пушкин обнял ее, трижды поцеловал и сел в коляску.
Фельдъегерь гнал лошадей целый день. Лишь поздно вечером путешественники остановились на почтовой станции. Но спать Пушкину не хотелось: он думал, как его встретит новый император. Ведь поводов для недовольства у Николая I было более, чем достаточно. Маловероятно, что царь отправит его в новую ссылку, но как знать? Во время следствия над декабристами иногда страдали даже те, кто на дружеской пирушке высказывал не очень трезвые мысли. И если Николай все-таки сошлет его в Сибирь, тогда...
Пушкин встал и зашагал по комнате. А что тогда? Что может сделать мелкий чиновник с Российским самодержцем? Ничего!
Александр Сергеевич остановился и повторил вслух: «Ничего! А вот поэт может и слово поэта останется потомкам».
Он подошел к столу, взял перо и, пододвинув к себе чистый лист бумаги, начал писать:
Духовной жаждою томим
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Слова ложились почти без помарок. Затруднение вызвала лишь концовка, но после многочисленных исправлений он написал и её:
Восстань, восстань пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди и с вервием на вые
К убийце гнусному явись.
Если встреча с самодержцем окончится неблагоприятно, он отдаст это стихотворение в руки Николая I. Приняв решение, Пушкин успокоился, а когда стихотворение было закончено, Александр Сергеевич переписал его начисто, заменив слова \"убийце гнусному\" первыми буквами – \"У. Г.\" Положив этот опасный листок в карман, Пушкин невесело усмехнулся: как бы ни сложилось его будущее, свою судьбу он предсказал правильно. Несколько месяцев назад он писал друзьям в стихотворении \"19 октября”:
Предчувствую отрадное свиданье,
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
Предсказание это наверняка сбудется. Простит его царь, значит, в столице он увидит тех, кто остался после грозной бури, не простит – значит, в Сибири встретится с теми, кто пострадал. И там, и здесь он будет среди своих, но лучше здесь, чем там.
По мере приближения к Москве мрачные мысли отступали всё дальше, а когда тройка въехала в столицу, сердце Пушкина учащённо забилось. Он не был здесь пятнадцать лет и теперь жадно глядел по сторонам.
Первопрестольная совершенно изменилась. В ней уже не чувствовалось азиатской пестроты, которую он видел в детстве, когда \"богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84 пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек 5 арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой\". После войны с Наполеоном Москва уже не та, совсем не та...
Он не заметил, как оказался у дежурного генерала, а затем, после короткого ожидания, был приглашен к императору. Александр Сергеевич был в дорожной одежде, ему не дали даже возможности привести себя в порядок, а ведь это была его первая встреча с новым царем и важна была любая мелочь, тем более что пристрастие Николая I к аккуратности было общеизвестно. Пот выступил у Пушкина на лбу, пока он поднимался по лестнице. Он вынул платок и вытер испарину. Листок с «Пророком» упал, но поэт в волнении не заметил этого. Он думал о том как встретит его Николай Павлович.
Император был настроен доброжелательно. Он с нескрываемым любопытством рассматривал Пушкина. У него был большой опыт общения с умными и порядочными людьми и он знал, как надо себя вести, чтобы им понравиться. А на Пушкина он непременно хотел произвести хорошее впечатление. Именно теперь ему надо было сделать первого поэта России своим единомышленником. Они начали говорить и, увлекшись беседой, провели в царских покоях гораздо больше времени, чем предполагал Николай. Император рассказал о своих планах преобразования России, а в заключение разрешил Пушкину жить, где вздумается и объявил полное прощение. За закрытыми дверями, без свидетелей царь мог позволить себе откровенность с поэтом, но когда он вышел к своим подчиненным, то вновь стал главой государства - роль, которую принял на себя вместе с короной.
– Вот вам новый Пушкин, – сказал Николай I приближённым.
Александр Сергеевич как на крыльях полетел к выходу. Ему не терпелось поделиться своей радостью с друзьями. Душа его пела и он с трудом сдерживался, чтобы не перепрыгивать через несколько ступенек. Вдруг он увидел аккуратно сложенный листок, который показался ему знакомым. Он нагнулся, поднял его и обомлел: это было крамольное стихотворение. Поэт быстро сунул его в карман, а потом, уже в спокойной обстановке, переделал последнюю строфу:
Восстань, пророк, и виждь и внемли,
Исполнись волею моей,
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
Как и предсказывала гадалка, вторая ссылка поэта окончилась. Он оказался на свободе.
А ведь всё могло сложиться и по-другому. Если бы, несмотря на предостережения Судьбы, он всё-таки поехал в Петербург, то остановился бы у Рылеева и попал бы как раз на знаменитое заседание бунтовщиков, а на следующий день вышел бы с ними на Сенатскую площадь.
Приметы, приметы, приметы... Он-то, конечно, в них старался не верить, но вот его любимая героиня – совсем другое дело.
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Её тревожили приметы,
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл;
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, – тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить чёрного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
Салон Зинаиды Волконской.
Поэт, истосковавшийся по светской жизни, с удовольствием бывал у старых и новых знакомых. Он стал желанным гостем в салоне Зинаиды Волконской, где собиралась самая изысканная публика. Там можно было свободно потолковать
насчет глупца, вельможи злого,
насчет холопа записного,
насчет небесного царя,
а иногда насчет земного.
Шутки отпускались по самым разным поводам. Это объединяло скептика Вяземского и оптимиста Жуковского, самокритичного Пушкина и самовлюбленного А. Муравьева. Все они чувствовали себя у княгини Зинаиды, как дома, а Андрей Муравьев, пожалуй, лучше, чем дома: ведь здесь были зрители, способные оценить его прекрасные внешние данные, не уступавшие, как он считал, красоте древних богов. Узнав, что Волконская приобрела скульптуру Аполлона, А.Муравьёв приехал в салон княгини и, облокотившись на пьедестал, стал внимательно рассматривать гипсовое божество. Он давал возможность присутствующим сравнить реального человека и скульптуру. Зрелище было эффектным. Муравьев, упиваясь им, хотел даже сказать подходящую фразу из древних авторов, но, неловко повернувшись, отбил у скульптуры руку, которая упала ему на ногу. Немного подумав, он написал:
О, Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал.
Ты горделивца наказал:
Хотя пожертвовал рукой,
Зато остался он с ногой.
Пушкин, бывший свидетелем этого происшествия, через несколько дней принес Волконской своё толкование случившегося:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон (5);
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
Андрей Муравьев не остался в долгу.
Как не злиться Митрофану?
Аполлон обидел нас:
Посадил он обезьяну
В первом месте на Парнас (6).
Друзья, зная вспыльчивый характер поэта, опасались дуэли, но Пушкин, смеясь, их успокаивал и чуть ли не в глаза Муравьеву говорил: \"Я с Андреем драться не буду, я его боюсь: он ведь не только белый человек, он еще и лошадь\".
А Муравьев, понимая, что значит Пушкин для русской литературы, готов был простить ему даже лошадиные остроты. Пикировка закончилась миром, а у Александра Сергеевича вскоре возникли более серьезные неприятности.
В 1827 г. до правительства дошли запрещенные строки стихотворения \"А. Шенье\". Вина Пушкина усугублялась тем, что в списках они были названы \"На 14 декабря\" и хотя стихотворение было опубликовано за полгода до восстания и описывало Французскую революцию, члены специальной комиссии неоднократно вызывали Пушкина для объяснения. Очень уж похожи оказались черты Российского самодержца и диктатора-революционера.
В конце концов Пушкину удалось доказать, что его произведение никакого отношения к восстанию на Сенатской площади не имеет, но недоверие к нему устранено не было. Наоборот, вскоре оно усилилось тем, что его юношеская поэма \"Гавриилиада\" попала к Петербургскому митрополиту. Началось новое расследование, и хотя Александр Сергеевич категорически отрицал своё авторство, убедить верховную комиссию он не смог.
Явно рассчитывая на перлюстрацию, он писал Вяземскому (хранившему один из автографов поэмы): \"До правительства дошла, наконец, \"Гавриилиада\". Приписывают её мне. Донесли на меня и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Дм. Горчаков не явится с того света отстаивать свою собственность\".
Но это не помогло. Делом заинтересовался Николай I. Он приказал членам комиссии вызвать Пушкина и прочесть от своего имени обращение: \"Зная Пушкина, я его слову верю, – заявил царь, но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем\".
Император апеллировал к чести поэта, и Александр Сергеевич после некоторого размышления попросил у Комитета разрешения написать царю лично. Разрешение тут же было дано, и Пушкин чистосердечно во всем признался. Никакой Америки он для императора не открыл, тот и раньше был уверен в авторстве Пушкина, но наказывать поэта за давние грехи не собирался, это поколебало бы его авторитет. И Николай I написал в Комитет: \"Мне это дело подробно известно и совершенно кончено\", одним росчерком пера прекратив дальнейшие расследования.
Великодушный жест царя связал щепетильного Пушкина по рукам и ногам. Поэт был так подавлен царской милостью, что впоследствии всегда сердился, если ему напоминали о \"Гавриилиаде\", и даже тайно уничтожал ее списки.
Выстрадав своё спокойствие, Пушкин уже избегал атеистических сюжетов, но иногда даже самые безобидные его строки вызывали недовольство священнослужителей. Ну, казалось бы, что предосудительного могло быть в живописной картине, представшей пред Татьяной Лариной, въезжавшей в Москву.
...вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы,
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины, моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Ан, нет, московский митрополит Филарет пожаловался шефу жандармов, что Пушкин оскорбляет святыню, заставляя символ православной церкви служить подставкой для птиц. Позвали к ответу цензора, а тот заявил, что сам видел, как галки и вороны садятся на кресты московских церквей, но если кто и виноват в этом, так только полицмейстер, допустивший такое безобразие, а уж никак не поэт и тем более не цензор.
Бенкендорф с усмешкой выслушал объяснение и, встретившись потом с Филаретом, сказал, что пустяковое это дело не стоит внимания такой почтенной особы. Однако митрополит затаил на Пушкина зло.
VII Женитьба.
В конце 1828 г. на одном из московских балов Пушкин впервые увидел Натали Гончарову. Красота 16-летней девушки поразила поэта. Он познакомился с Гончаровыми, стал часто бывать у них дома и вскоре сделал Натали предложение. Ответ он получил уклончивый: Гончаровы рассчитывали на более выгодную партию. Натали, конечно, заметили в высшем свете, но породниться с ней никто не торопился: сомнительное поведение матери, болезнь отца и отсутствие приданного не вызывали энтузиазма у расчетливых молодых людей. Время шло, надежды таяли, и трезво оценив шансы своей дочери, Наталья Ивановна передала Пушкину привет через общего знакомого. Поэт, живший в это время в Петербурге, помчался в Москву, возобновил свои визиты и сделал предложение во второй раз. На сей раз оно было принято, но свадьба всё время висела на волоске из-за постоянных ссор Пушкина с матерью невесты.
Неопределённость беспокоила поэта, и, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, он проводил время с друзьями. Как-то раз, заехав к Нащокину, Александр Сергеевич встретил там свою старую знакомую цыганку Татьяну Демьяновну. Обрадовавшись, он поцеловал ее и сказал:
– Может, слышала, Таня, я жениться собираюсь.
– Как не слышать, Александр Сергеевич! Дай вам бог счастья.
– Ну, так спой мне что-нибудь.
Взяла Таня гитару в руки и стала струны перебирать, а у самой на сердце тоска: друг в деревню уехал, а когда вернется – бог весть. И запела она:
Ах, матушка, что в поле так пыльно?
Государыня, что так пыльно?
Кони разыгрались. А чьи-то кони? Чьи-то кони?
Кони Александра Сергеевича...
И такая грусть была в её голосе, что у всех присутствующих сердце заныло, а Пушкин схватился за голову и зарыдал.
– Что с тобой? – испугался Нащокин, подбегая к нему.
– Ах, эта песня, она мне всю душу перевернула, – сквозь слезы ответил поэт, – она мне не радость, а большую потерю предвещает.
Под влиянием встречи с цыганкой он написал старинному знакомому: \"Всё, что ты мог бы мне сказать в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого... В 30 лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью\".
Венчаться Пушкин хотел в лучшей церкви Москвы, но митрополит Филарет настоял, чтобы богохульнику, имевшему наглость посадить на кресты галок, доступ туда был закрыт. Обряд проходил в церквушке Малого Вознесения, однако Александра Сергеевича это вполне устраивало. Счастью его не было границ, глаза его светились. Он чувствовал необычайный подъем и хотел, чтобы церемония эта, хоть и радостная, побыстрее закончилась. В возбуждении он неловко повернулся и задел за аналой. Крест, стоявший сверху, покачнулся и упал. Сердце Пушкина ёкнуло. Он стал думать, как бы не совершить другой, еще большей оплошности, а в глубине души уже шевелилось горькое предчувствие, что она неизбежна. И действительно, когда он одевал кольцо на палец невесты, рука его дрогнула, кольцо выскользнуло и упало на пол.
Александр Сергеевич страшно побледнел и шепнул Нащокину: \"Всё плохие приметы\". – \"Ерунда\", – твердо возразил Павел Воинович, крепко сжав руку друга. Он знал, что настроение поэта может меняться очень быстро и всю любовь к нему вложил в это рукопожатие. Пушкин успокоился и больше никаких неприятностей во время обряда не произошло.
А через несколько дней Александр Сергеевич писал приятелю: \"Я женат и счастлив, одно желание моё, чтобы ничего в жизни не изменилось, лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, будто я переродился\".
Все знакомые заметили в Пушкине эту перемену, а цыганка Таня даже не узнала поэта, когда встретила его через месяц после свадьбы. \"Пошла я как-то утром к Иверской, – рассказывала она, – а оттуда в город по площади пробираюсь. Гляжу, богатейшая карета четверней едет мне навстречу. Я, было, свернула в сторону, только слышу громко кто-то мне из кареты кричит: \"Радость моя, Таня, здорово!\" Обернулась я, а это Пушкин, окно опустил, высунулся из него сам и оттуда мне рукой поцелуй посылает, а подле него красавица писаная – жена сидит. Голубая на ней шуба бархатная. Глядит на меня, улыбается\".
Дуэль.
В 1833 году, совершая поездку по местам, где гулял Е. Пугачев, Александр Сергеевич писал: \"Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне её. Чёрт его побери, дорого бы я дал, чтобы его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей – гляжу, нет ямщиков: один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой... Повезли меня обратно – я заснул – просыпаюсь утром – что же? Не отъехал я и пяти верст. Гора. Лошади не везут. Около меня человек 20 мужиков. Черт знает, как Бог помог, наконец, взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы я дал, чтобы быть борзой собакой: уж этого зайца я бы отыскал\".
Первые годы семейной жизни прошли для поэта спокойно. Казалось, даже император желал Пушкину счастья: он принял Александра Сергеевича на службу, сделал его историографом и платил жалование из государственной казны. Но семья Пушкина росла, а жизнь в Петербурге требовала больших расходов и ему все трудней становилось сводить концы с концами, да и сама столица порядком надоела. Душа его тянулась в деревню, туда, где он мог бы жить барином, не ходить на обязательные балы в Аничков дворец, не беситься от шумного веселья и совершенной пустоты и, главное, где он мог бы всё время посвящать работе. Он и жену свою убедил в необходимости этого шага. Но царь не хотел отпускать Наталью Николаевну, которая была украшением всех придворных балов, и еще более связал поэта, предоставив ему заем в счет будущего жалования. Пушкин, пытаясь вырваться из долгов, метался, как тигр в клетке. Он стал издавать собственный журнал, надеясь, что таким образом получит желанные средства. Но публика предпочитала легкие романы Ф. Булгарина и трескучие стихи Кукольника его глубоким произведениям, требовавшим душевных сил и умственного труда. Первые номера \"Современника\" принесли ему одни лишь убытки.
В обществе, между тем, стали распространяться клеветнические слухи о его жене. Поэт сделался желчным и раздражительным. Только в течение января 1836 г. он хотел стреляться с С. Хлюстиным и В. Сологубом. Чуть позже Пушкин отправил вызывающее письмо князю С. Г. Репнину.
Ни в одном случае дело до поединка не дошло. Удалось предотвратить и дуэль с молодым кавалергардом Дантесом. В улаживание этого конфликта вмешался даже царь. Он взял с Пушкина слово \"не драться ни под каким предлогом\". Александр Сергеевич своё слово сдержал, но повел себя так, что вынудил Дантеса жениться на Екатерине Гончаровой.
На некоторое время это успокоило Пушкина и усмирило Дантеса, но вскоре, почувствовав поддержку Геккерена, молодой кавалергард возобновил свои наглые ухаживания за Натали.
Этого уже Пушкин вытерпеть не смог. Он написал Геккерену оскорбительное письмо, в котором называл его сводней и старой развратницей. Дантес вступился за честь своего воспитателя и его вызов оказался для Пушкина роковым. Александр Сергеевич был смертельно ранен. Двое суток он провел в невыносимых мучениях и когда уже стало ясно, что конец близок, домашний врач Пушкина напомнил ему о выполнении христианского долга. Поэт слабо кивнул головой.
– За кем прикажете послать?
– Возьмите первого ближайшего священника.
Пришел поп из Конюшенной церкви, исповедал Пушкина и причастил его святых тайн, а чуть позже приехал лейб-медик Арендт. Он привез собственноручную записку Николая I, который, зная характер своего подданного, настойчиво советовал ему умереть христианином. \"В таком случае о жене и детях не беспокойся, – обещал он Пушкину, – я беру их на свои руки\".
Пушкин умер, когда ему было 37 лет.
Предсказание немки Кирхгофф сбылось полностью.
Если бы рана поэта оказалась не смертельной, его, вероятно, исключили бы из службы и выслали в деревню, где он вполне мог дожить до глубокой старости.
После смерти Александра Сергеевича, Жуковский попросил императора назначить вдове и детям покойного такую же пенсию, как семье Карамзина, но царь недовольно возразил: \"Я всё сделаю для Пушкина, что смогу, но пенсию ему давать не стану: ведь мы его насилу заставили умереть христианином, а Карамзин жил и умер, как ангел\".
(1) Выражение Вяземского.
(2) Фотий и графиня Орлова задумали построить в Юрьевом монастыре колокольню, которая должна была быть выше колокольни Ивана Великого в Москве. Но когда они подали проект на утверждение Николаю I, царь вычеркнул из него один ярус, чтобы сохранить первенство за древней столицей. В 1838 г. Фотий умер, а княгиня, верная памяти своего пастыря, продолжала жить рядом с монастырем и жертвовать ему огромные суммы. Преемником Фотия был Мануил – монах грубый и алчный. Он откровенно запускал руку в монастырскую казну и Анна Алексеевна не захотела кормить стяжателей. Она решила уехать, а перед отъездом пошла помолиться у могилы своего друга. По обычаю она приняла причастие, вкусила просфору, вымоченную в красном вине, что должно было обозначать тело и кровь Господню, присела отдохнуть и тут же умерла ... как святая. После её смерти носились мрачные слухи: ведь монахам было невыгодно отпускать такую богатую вкладчицу в Петербург, там она, чего доброго, могла перезавещать свое состояние, которое они рассчитывали вскоре получить. Многие говорили, что графиня была отравлена. Выяснилось это только в 1934 г., когда Советское правительство с целью антирелигиозной пропаганды вскрывало могилы некоторых святых угодников. Заодно вскрыли и могилу А. А. Орловой. Оказалось, что волосы ее были размётаны, платье на груди разодрано, а одно плечо выше другого. Наверно, монахи дали ей мало яда и захоронили живой. В гробу Анна Алексеевна очнулась... Жутко даже представить себе, какие мучения испытала графиня, сделавшая так много для православной церкви.
С исторической точки зрения полагаться только на произведения Пушкина нельзя, а более объективные источники считают, что между Фотием и Орловой была только духовная связь. Архимандрит постоянно носил вериги, часто постился и был крайне слаб, так что у него не было даже физических сил заниматься любовью.
(3) С этим перстнем, как считает Т. Г. Цявловская, связано два стихотворения Пушкина, которые являются антитезами: \"Храни меня, мой талисман\" (1825 г.) и \"Талисман\" (1827 г.). Пушкин, умирая, подарил этот перстень В. А. Жуковскому. От сына В. А. Жуковского он попал к И. С. Тургеневу, экспонировался на первой Пушкинской выставке в Петербурге в 1880 г. После смерти И. С. Тургенева П. Виардо передала его Пушкинскому музею Александровского лицея, а оттуда он был украден.
(4) Специальный документ, разрешающий поездку.
(5) Пифон – дракон, преследовавший мать Аполлона и не дававший ей возможность разрешиться от бремени. Был убит Аполлоном.
(6) В молодости за непоседливость и живость характера многие друзья Пушкина звали его обезьяной.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru