--------------------------------------------------------------------------

Михаил Михайлович Зощенко - Рассказы: Аристократка. Иностранцы. Ночное происшествие. Нервные люди.

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Аристократка

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал

рассказывать:

- Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке,

ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб

золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.

А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и

в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою

идеологию во всем объеме.

А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая

фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.

- Откуда, - говорю, - ты, гражданка? Из какого номера?

- Я, - говорит, - из седьмого.

- Пожалуйста, - говорю, - живите.

И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой

номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в

смысле порчи водопровода и уборной? Действует?

- Да, - отвечает, - действует.

И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами

стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц - привыкла. Стала

подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий

Иванович.

Дальше - больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а

она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И

чего сказать - не знаю, и перед народом совестно.

Ну, а раз она мне и говорит:

- Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы

бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.

- Можно, - говорю.

И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет

я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.

На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой - внизу сидеть, а

который Васькин - аж на самой галерке.

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я - на Васькин.

Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее

вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу - антракт. А она в

антракте ходит.

- Здравствуйте, - говорю.

- Здравствуйте.

Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод?

- Не знаю, - говорит.

И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на

стойке блюдо. На блюде пирожные.

А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:

- Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я

заплачу.

- Мерси, - говорит.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.

А денег у меня - кот наплакал. Самое большое, что па три пирожных. Она

кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня

денег. А денег - с гулькин нос.

Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня

этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.

Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты

напрашивается.

Я говорю:

- Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

А она говорит:

- Нет.

И берет третье.

Я говорю:

- Натощак - не много ли? Может вытошнить.

А она:

- Нот, - говорит, - мы привыкшие.

И берег четвертое.

Тут ударила мне кровь в голову.

- Ложи, - говорю, - взад!

А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.

А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с пей не

гулять.

- Ложи, - говорю, - к чертовой матери!

Положила она назад. А я говорю хозяину:

- Сколько с нас за скушанные три пирожные?

А хозяин держится индифферентно - ваньку валяет.

- С вас, - говорит, - за скушанные четыре штуки столько-то.

- Как, - говорю, - за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.

- Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем

сделан и пальцем смято.

- Как, - говорю, - надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.

А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит.

Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.

Одни говорят - надкус сделан, другие - нету.

А я вывернул карманы - всякое, конечно, барахло на пол вывалилось,

народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.

Сосчитал деньги - в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.

Заплатил. Обращаюсь к даме:

- Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.

А дама не двигается. И конфузится докушивать.

А тут какой-то дядя ввязался.

- Давай, - говорит, - я докушаю.

И докушал, сволочь. За мои-то деньги.

Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.

А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:

- Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с

дамами.

А я говорю.

- Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.

Так мы с ней и разошлись.

Не нравятся мне аристократки.

Иностранцы

Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у

буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы

сказать, более неподвижно и презрительно держится, чем у нас. Как, скажем,

взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все

остальные предметы.

Некоторые иностранцы для полной выдержки монокль в глазах носят.

Дескать, это стеклышко не уроним и не сморгнем, чего бы ни случилось.

Это, надо отдать справедливость, здорово.

А только иностранцам иначе и нельзя. У них там буржуазная жизнь

довольно беспокойная. Им там буржуазная мораль не дозволяет проживать

естественным образом. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться.

Как, например, один иностранец костью подавился. Курятину, знаете,

кушал и заглотал лишнее. А дело происходило на званом обеде. Мне про этот

случай один знакомый человек из торгпредства рассказывал.

Так дело, я говорю, происходило на званом банкете. Кругом, может,

миллионеры пришли. Форд сидит на стуле. И еще разные другие.

А тут, знаете, наряду с этим человек кость заглотал.

Конечно, с нашей свободной точки зрения в этом факте ничего такого

оскорбительного нету. Ну, проглотил и проглотил. У нас на этот счет довольно

быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище.

А там этого нельзя. Там уж очень исключительно избранное общество.

Кругом миллионеры расположились. Форд на стуле сидит. Опять же фраки. Дамы.

Одного электричества горит, может, больше, как на двести свечей.

А тут человек кость проглотил. Сейчас сморкаться начнет. Харкать. За

горло хвататься. Ах, боже мои! Моветон и черт его знает что.

А выйти из-за стола и побежать в ударном порядке в уборную - там тоже

нехорошо, неприлично. "Ага, - скажут, - побежал до ветру". А там этого

абсолютно нельзя.

Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно,

смертельно испугался. Начал было в горле копаться. После ужасно побледнел.

Замотался на своем стуле. Но сразу взял себя в руки. И через минуту

заулыбался. Начал дамам посылать разные воздушные поцелуи. Начал, может,

хозяйскую собачку под Столом трепать.

Хозяин до него обращается по-французски.

- Извиняюсь, - говорит, - может, вы чего-нибудь действительно заглотали

несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.

Француз отвечает:

- Коман? В чем дело? Об чем речь? Извиняюсь, говорит, не знаю, как у

вас в горле, а у меня в горле все в порядке.

И начал опять воздушные улыбки посылать. После на бланманже налег.

Скушал порцию.

Одним словом, досидел до конца обеда и никому виду не показал.

Только когда встали из-за стола, он слегка покачнулся и за брюхо рукой

взялся - наверное, кольнуло. А потом опять ничего.

Посидел в гостиной минуты три для мелкобуржуазного приличия и пошел в

переднюю.

Да и в передней не особо торопился, с хозяйкой побеседовал, за ручку

подержался, за калошами под стол нырял вместе со своей костью. И отбыл.

Ну, на лестнице, конечно, поднажал.

Бросился в свой экипаж.

- Вези, - кричит, - куриная морда, в приемный покой.

Подох ли этот француз или он выжил, - я не могу вам этого сказать, не

знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая.

Ночное происшествие

Давеча иду ночью по улице. Возвращаюсь от знакомых.

Улица пустынная. Душно. Где-то гремит гром.

Иду по улице. Кепочку снял. Ночные зефиры обвевают мою голову.

Не знаю, как вы, уважаемые граждане, а я люблю ничью пошляться по

улицам. Очень как-то свободно чувствуешь себя. Можно размахивать руками.

Никто тебя не толкнет. Как-то можно беззаботно идти.

В общем, иду по улице и вдруг слышу какой-то стон, Стон - не стон, а

какой-то приглушенный крик.

Смотрю по сторонам - нет никого.

Прислушиваюсь - снова какой-то стон раздается.

И вдруг, все равно как из-под земли, слышу слова: "Родимый, родимый!.."

Что за чепуха в решете.

Смотрю на окна. "Может, - думаю, - разыгралась какая-нибудь домашняя

сценка? Мало ли! Может, выпивший муж напал на жену, или, наоборот, та его

допиливает?.."

Смотрю все этажи - нет, ничего не видно.

Вдруг слышу: кто-то по стеклу пальцами тренькает.

Гляжу: магазин. И между двух дверей этого магазина сидит на венском

стуле престарелый мужчина" Он, видать, сторож. Караулит магазин.

Подхожу ближе. Спрашиваю!

- Что тебе, батя?

Сторож глухим голосом говорит!

- Родимый, сколько часов?

- Четыре, - говорю.

- Ох, - говорит, - еще два часа сидеть... Не нацедишь ли, говорит, мне

водички? Отверни крантик у подвала и нацеди в кружечку. А то испить охота.

Душно!

Тут он через разбитое верхнее стекло подает мне кружку. И я исполняю

его просьбу. Потом спрашиваю:

- А ты что, больной, что не можешь сам нацедить?

Сторож говорит:

- Да я бы и рад нацедить. Немножко бы прошел, промялся. Да выйти отсель

не могу: я же закрыт со стороны улицы.

- Кто же тебя закрыл? - спрашиваю. - Ты же сторож. Зачем же тебя

закрывать?

Сторож говорит:

- Не знаю. Меня всегда закрывают. Пугаются, что отойду от магазина и

где-нибудь прикорну, а вор тем временем магазин обчистит. А если я сижу

между дверей, то хоть я и засну, вор меня не минует. Он наткнется на меня, а

я крик подыму. У нас такое правило: всю ночь сидеть между дверей.

Я говорю:

- Дурацкое правило. Обидно же сидеть за закрытой дверью.

Сторож говорит:

- Я обиды не стою. И мне самому вполне удобно, что меня от воров

закрывают. Я их как огня боюсь. А когда я от них закрыт, у меня и боязни

нету. Тогда я спокоен.

- В таком случае, - говорю, - ты, папаша, походил бы по магазину,

размял бы свои ноги. А то, как чучело, сидишь на стуле всю ночь. Противно

глядеть.

Он говорит:

- Что ты, родимый! Разве я могу в магазин войти? Я бы и рад туда войти,

да та дверь в магазин на два замка закрыта, чтоб я туда не вошел.

- Значит, - говорю, - ты, папаша, сидишь и караулишь между двух

закрытых дверей?

Сторож говорит:

- Именно так и есть... А что ты ко мне пристаешь, я не понимаю. Налил

мне водички и иди себе с богом. Только мне спать мешаешь. Трещишь как

сорока.

Тут сторож допил свою воду, вытер рот рукавом и закрыл глаза, желая

этим показать, что аудиенция закопчена.

Я побрел дальше. И не без любопытства поглядывал теперь на двери других

магазинов. Однако ночных сторожей, подобных этому, я не увидал.

Домой я пришел поздно. Долго ворочался в постели, не мог заснуть. Все

время думал: нельзя ли изобрести какой-нибудь электрический прибор, чтоб он

затрещал, если кто-нибудь сунется в магазин? А то пихать между двух закрытых

дверей живого человека как-то досадно и огорчительно. Все-таки человек -

это, так сказать, венец создания. И совать его в щель на роль капкана как-то

странно.

Потом я подумал, что, вероятно, такие электрические приборы уже

изобретены. Скажем, наступишь ногой на порог - и вдруг гром и треск

раздастся. По, вероятно, это еще не освоено, а может, и дорого стоит, или

еще что-нибудь - какие-нибудь технические сложности, раз нанимают для этого

живую силу.

Потом мои мысли спутались, и я заснул. И увидел сон, будто ко мне

приходит этот ночной сторож и ударяет меня кружкой по плочу. При этом

говорит: "Ну, что ты к сторожам пристаешь! Живем тихо, мирно. Караулим. А ты

лезешь со своей амбицией. Портишь нашу тихую стариковскую карьеру". Утром,

проснувшись, я все-таки решил написать этот фельетон - без желания кому-либо

испортить карьеру.

Нервные люди

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что

драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.

Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку

чуть не оттяпали.

Главная причина - народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким

пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда

расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой

идеологии башка поскорее не зарастет.

А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять

часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время

разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он,

провались совсем, не разжигается.

Она думает: "С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли,

провались совсем!"

И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья

Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

- Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

- Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне,

говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они

между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой

мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является это Иван Степаныч и говорит:

- Я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками

в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям и колбасу им отвешиваю, и из

этого, говорит, на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не

разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.

Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно,

поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

- Что это, - говорит, - за шум, а драки нету?

Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.

А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и

примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь,

например, одного по харе смазать - троих кроешь. И, конечное дело, на все

натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду - с тремя ногами

устоять на полу нет никакой возможности.

А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся.

Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:

- Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.

Гаврилыч говорит:

- Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я теперича

уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не

уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой

по кумполу. Инвалид - брык на пол и лежит. Скучает.

Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит:

- Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!

Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по

своим комнатам.

"Вот те, - думают, - клюква, с чего ж это мы, уважаемые граждане,

разодрались?"

Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не

бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.

Через две недели после этого факта суд состоялся.

А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался - прописал ижицу.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------