Михаил Михайлович Зощенко - Зощенко-4 Баня. Бедный человек. Гипноз. Агитатор. Папаша.. - Михаил Михайлович Зощенко
Скачано с сайта prochtu.ru
БАНЯ
Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придёт, скинет бельё в особый ящик и пойдёт себе мыться. Беспокоиться даже не будет — мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмёт.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
— Гуд бай,— дескать,— присмотри.
Только и всего.
Помоется этот американец, назад придёт, а ему чистое бельё подают — стираное и глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошёл в баню (не ехать же, думаю, в Америку),— дают два номерка. Один за бельё, другой за пальто с шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать — некуда. Карманов нету. Кругом — живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошёл в баню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. Потому шайку надо. Без шайки какое же мытьё? Грех один.
Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трёх шайках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не спёрли.
Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, её себе взять, а гражданин не выпущает.
— Ты что ж это,— говорит,— чужие шайки воруешь? Как ляпну,— говорит,— тебе шайкой между глаз — не зарадуешься.
Я говорю:
— Не царский,— говорю,— режим шайками ляпать. Эгоизм,— говорю,— какой. Надо же,— говорю,— и другим помыться. Не в театре,— говорю.
А он задом повернулся и моется.
«Не стоять же,— думаю,— над его душой. Теперича,— думаю,— он нарочно три дня будет мыться».
Пошёл дальше.
Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук шайку. За мылом нагнулся или замечтался — не знаю. А только тую шайку я взял себе.
Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться — какое же мытьё? Грех один.
Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.
А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идёт. Один штаны моет, другой подштанники трёт, третий ещё что-то крутит. Только, скажем, вымылся — опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки — мыться неохота. Не слышишь, куда мыло трёшь. Грех один.
«Ну их,— думаю,— в болото. Дома домоюсь».
Иду в предбанник. Выдают на номер бельё. Гляжу — всё моё, штаны не мои.
— Граждане,— говорю.— На моих тут дырка была. А на этих эвон где.
А банщик говорит:
— Мы,— говорит,— за дырками не приставлены. Не в театре,— говорит.
Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальто. Пальто не выдают — номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу номерок — нету номерка. Верёвка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бумажка.
Подаю банщику верёвку — не хочет.
— По верёвке,— говорит,— не выдаю. Это,— говорит,— каждый гражданин настрижёт верёвок — польт не напасёшься. Обожди,— говорит,— когда публика разойдётся — выдам, какое останется.
Я говорю:
— Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же,— говорю. Выдай,— говорю,— по приметам. Один,— говорю,— карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, то,— говорю,— верхняя есть, нижних же не предвидится.
Всё-таки выдал. И верёвки не взял.
Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.
Вернулся снова. В пальто не впущают.
— Раздевайтесь,— говорят.
Я говорю:
— Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре,— говорю. Выдайте тогда хоть стоимость мыла.
Не дают.
Не дают — не надо. Пошёл без мыла.
Конечно, читатель может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня? Где она? Адрес?
Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.
БЕДНЫЙ ЧЕЛОВЕК
На первомайском празднике аэропланы летали...
А если человек на аэроплан зазевался, если голову кверху задрал и рот разинул, то примета такая есть — к такому человеку сущие пустяки в карман влезть.
Ну а влез в карман — бери что твоей душе угодно. А душе, скажем, всё угодно. Каждый предмет угоден и нравится. Васькиной душе, например, и часишки нравятся, и портсигары очень симпатичны, и колечки — тоже неплохо, если они, конечно, не кастрюльного золота.
На аэропланы же Васька Гусев смотреть не любит — нелюбопытное занятие. Ну летит и летит. На то и сделано, чтоб летало.
Васька Гусев потискался в толпе, вынул у пузатого гражданина портсигар серебряный, срезал у зазевавшегося, сенновского небось, купчика струканцы с цепочкой, залез в какую-то бабью сумочку, выбрал оттуда маленький этакий портсигарчик с пудрой и платок довольно вонючий и переложил всё это добришко в свой карман.
После, весело посвистывая, Васька Гусев нырнул в сторонку, прошёл два квартала для безопасности и, снова потискавшись в народе, пробрался вперёд, встал у тумбы и с интересом стал следить за демонстрацией.
Народ шёл по улице с пением и музыкой. Трубачи трубили, народ пел, красные флаги качались в воздухе, а по бокам на панелях плечом к плечу люди теснились и охали.
Васька не охал. Васька стоял на панели и курил папироску. Позади Васьки кто-то сказал вслух:
— А всё-таки, братцы, огромаднейший это праздник... Первое то есть мая...
— А конечно,— подтвердил кто-то.— Пасха и та будет помельче...
Васька Гусев тоже хотел присовокупить своё авторитетное мнение насчёт праздника — дескать, майский праздник разве можно с чем сравнить, чудаки...
Но сказать это вслух Васька постеснялся.
«Праздник, конечно, большой,— подумал Васька,— а моё дело, между прочим,— маленькое: спёр — и за щеку, спёр — и до свиданья... А праздник, безусловно, огромадный. В такой праздник даже довольно совестно в карманы влезать».
Васька побренчал серебром в кармане и успокоительно сплюнул.
«У буржуев, между прочим, спёрто,— подумал Васька.— У бедноты нипочём бы не спёр. Очень уж огромадный праздник. Нельзя».
Васька снова побренчал рукой по карману и вдруг вспомнил, что, кроме всего прочего, ещё спёр он у девицы серебряный портсигарчик с пудрой.
«Жалко,— подумал Васька.— Зазря девчонку обидел. Пойти поискать её, что ли? Очень уж огромадный праздник... Да где найти?.. Подсунуть, что ли, кому-нибудь? Товарчик, конечно, маловажный, неинтересный товар. На что он мне сдался...»
Васька пробрался через толпу и нырнул в сторонку.
«Суну кому-нибудь этот самый дамский портсигарчик,— решил Васька.— Ей-богу. Суну бедному человеку. Очень огромадный праздник! Пущай бедный человек придёт домой, на квартиру, вывернет карманы, а там портсигарчик. Серебро всё-таки... Продать можно... А человек пущай будет пребедный-бедный. Найдёт портсигарчик, обрадуется до чего, заплачет... Вот, скажет, какое чудо-юдо со мной приключилось!»
Васька помечтал немного и стал глазами искать бедного человека.
Много было бедных, но у одного сапоги были новёшенькие, у другого — штаны приличные в клеточку, у третьего — цепочка из кармана болтается. Таким-то Васька не сунет. Сунет Васька ужасно бедному и безработному человеку.
Васька прошёлся по тротуару и вдруг увидел человека, плохо одетого, в рыжих штанах и в рваной гимнастёрке. Человек стоял неподвижно и, слегка раскрыв рот, смотрел на аэроплан.
«Безработный,— подумал Васька.— Ему и суну. Ей-богу. Очень уж огромадный праздник».
Васька Гусев подошёл к бедняку поближе, нащупал карман в рыжих штанах и сунул туда портсигар.
Портсигар провалился в карман и вдруг с грохотом упал на панель. В рыжих штанах карманов не было.
Человек в рыжих штанах охнул и схватил Ваську за руку.
— Воруют! — закричал он, сжимая Васькины руки.
Тотчас окружили Ваську и стиснули кольцом. От удивления Васька даже не сопротивлялся.
— Ну и ну,— сказал Васька,— карманов-то, братцы, у его нету...
Ваську тискали, мяли и даже кто-то ударил по скуле.
— За что же, братцы? — сказал Васька, сплёвывая.— Я же, братцы, сам ему сунул дамский этот портсигарчик.
— Да ну? — удивились в толпе.— Зачем же ты сунул-то?
Человек в рыжих штанах оторопело смотрел на Ваську.
— Да ну? — сказал он тоже.— Ты, парень, небось думал, что карманы у меня есть, да? Нету у меня, парень, карманов-то. Жалею, что нету... Жалко. Лучше бы ты, парень, вот сюда сунул.
Человек без кармана хлопнул по своей гимнастёрке и с огорчением добавил:
— Жалко... В этот карманчик надо бы тебе сунуть. На гимнастёрке который. Ты гляди, парень: в этот надо было сунуть. Эх, дядя!..
Человек без кармана сконфуженно улыбнулся, махнул рукой и, с грустью покачивая головой, отошёл в сторонку.
Ваську повели в милицию, но по дороге отпустили.
ГИПНОЗ
Могу, товарищи, с гордостью сказать: за всю свою жизнь ни одного врача не убил. Не ударил даже.
С одним врачом, действительно, пришлось сцепиться, но, кроме словесной дискуссии с помахиванием предметами, ничего у нас такого сверхъестественного не было. Пальцем его, чёрта лысого, не тронул, хотя, говоря по правде, и сильно чесались руки. Только сознательность удержала, а то бы, ей-богу, отвозил.
Эта полная сознательность и его медицинскую супругу тоже не допустила тронуть.
А она меня, ребятишки, очень неаккуратно выпирала из прихожей. И орала ещё, зараза, что я её в бок тиснул. А такую бабу, ребятишки, в бок не тиснешь, так она верхом на тебя сядет и до угла поедет.
А пришёл я, товарищи, до этого медика по неотложному делу. На гипноз — внушение. Попросил его внушить, чтоб я курить бросил. А то такая на меня сильная страсть нашла: курю каждую минуту и всё мне мало. И денег лишний перевод, и язык пухнет.
И пошёл я по совету до этого медика и ему объясняю.
Он говорит:
— Это, говорит, можно в два счёта.
Посадил он меня в кресло, велел из кармана махру вынуть и стал перед мордой руками трясти и пришепётывать что-то.
И вдруг действительно — слабость на меня напала. Закрыл я глаза и ни о чём не думаю. Только думаю — не позабыть бы мне, думаю, махру на столе.
А в это время доктор говорит:
— Готово. Внушил вам, что надо. Сеанс лечения кончен.
— Вот, говорю, спасибо-то!
Вынул я деньги, заплатил ему и пошёл назад.
На лестнице вдруг беспокойство на меня напало.
«Батюшки, думаю, да сколько ж я этому чёрту, дай бог память, заплатил?»
И помню — лежали у меня в расчётной книжке рупь-целковый, трёшка и пятёрка.
Развернул книжку — рупь-целковый и трёшка тут, а пятёрки как не бывало.
«Батюшки-светы, думаю, по ошибке самую крупную купюру в руку сунул, чтоб ему раньше времени сдохнуть!»
Дошёл до дому и чуть не плачу — до того мне пятёрки жалко.
Дома супруга мне говорит:
— Что, говорит, новый курс лечения захотел? Вот, говорит, и расплачивайся. Внушил, говорит, тебе чёртов медик заместо рубля пятёрку ему дать, а ты и рад стараться. Лучше бы, говорит, курил ты, чёрт плешивый, чем пятёрками в докторей швыряться.
Тут и меня, действительно, осенило.
«А ведь верно, думаю, внушил. Ах ты, думаю, паразит, какие идеи внушает!»
Сразу оделся, покуда не остыл, и к нему.
— Трогать, говорю, я вас не буду. Мне сознательность не допущает врачей трогать, но, говорю, это нетактично — внушать такие идеи.
А он вроде как испугался и подаёт назад деньги.
Я говорю:
— Теперь, говорю, подаёшь, а раньше об чём думал? Тоже, говорю, практика!
В эту минуту на мои вопросы медицинская супруга является. Тут мы с ней и схлестнулись. А медика я даже пальцем не тронул. Мне сознательность не допущает их трогать. Их тронешь, а после по судам затаскают.
А курить я действительно бросил. Внушил-таки, чёрт лысый!
АГИТАТОР
Сторож авиационной школы Григорий Косоносов поехал в отпуск в деревню.
— Ну что ж, товарищ Косоносов,— говорили ему приятели перед отъездом,— поедете, так уж вы того, поагитируйте в деревне-то. Скажите мужичкам: вот, мол, авиация развивается... Может, мужички на аэроплан сложатся.
— Это будьте уверены,— говорил Косоносов,— поагитирую. Что другое, а уж про авиацию, не беспокойтесь, скажу.
В деревню приехал Косоносов осенью и в первый же день приезда отправился в Совет.
— Вот,— сказал,— желаю поагитировать. Как я есть приехадши из города, так нельзя ли собрание собрать?
— Что ж,— сказал председатель,— валяйте, завтра соберу мужичков.
На другой день председатель собрал мужичков у пожарного сарая.
Григорий Косоносов вышел к ним, поклонился и, с непривычки робея, начал говорить дрожащим голосом.
— Так вот, этого...— сказал Косоносов,— авияция, товарищи крестьяне... Как вы есть народ, конечно, тёмный, то, этого, про политику скажу... Тут, скажем, Германия, а тут Керзон. Тут Россия, а тут... вообще...
— Это ты про что? — не поняли мужички.
— Про что? — обиделся Косоносов.— Про авияцию я. Развивается, этого, авияция... Тут Россия, а тут Китай.
Мужички слушали мрачно.
— Не задёрживай! — крикнул кто-то сзади.
— Я не задёрживаю,— сказал Косоносов.— Я про авияцию... Развивается, товарищи крестьяне. Ничего не скажу против. Что есть, то есть. Не спорю...
— Непонятно! — крикнул председатель.— Вы, товарищ, ближе к массам...
Косоносов подошёл ближе к толпе и, свернув «козью ножку», снова начал:
— Так вот, этого, товарищи крестьяне... Строят еропланы и летают после. По воздуху то есть. Ну, иной, конечно, не удержится — бабахнет вниз. Как это лётчик товарищ Ермилкин. Взлететь — взлетел, а там как бабахнет, аж кишки врозь...
— Не птица ведь,— сказали мужики.
— Я же и говорю,— обрадовался Косоносов поддержке,— известно — не птица. Птица — та упадёт, ей хоть бы хрен — отряхнулась и дальше... А тут накось, выкуси... Другой тоже лётчик, товарищ Михайл Иваныч Попков. Полетел, всё честь честью, бац — в моторе порча... Как бабахнет...
— Ну? — спросили мужики.
— Ей-богу... А то один на деревья сверзился. И висит, что маленький. Испужался, блажит, умора... Разные бывают случаи... А то раз у нас корова под пропеллер сунулась. Раз-раз, чик-чик — и на кусочки. Где роги, а где вообще брюхо — разобрать невозможно... Собаки тоже, бывает, попадают.
— И лошади? — спросили мужики.— Неужто и лошади, родимый, попадают?
— И лошади,— сказал Косоносов.— Очень просто.
— Ишь черти, вред им в ухо,— сказал кто-то.— До чего додумались! Лошадей крошить... И что ж, милый, развивается это?
— Я же и говорю,— сказал Косоносов,— развивается, товарищи крестьяне... Вы, этого, соберитесь миром и жертвуйте.
— Это на что же, милый, жертвовать? — спросили мужики.
— На ероплан,— сказал Косоносов.
Мужики, мрачно посмеиваясь, стали расходиться.
ПАПАША
Недавно Володьке Гусеву припаяли на суде. Его признали отцом младенца с обязательным отчислением жалованья. Горе молодого счастливого отца не поддаётся описанию. Очень он грустит по этому поводу.
— Мне,— говорит,— на младенцев завсегда противно было глядеть. Ножками дрыгают, орут, чихают. Толстовку тоже, очень просто, могут запачкать. Прямо житья нет от этих младенцев.
А тут ещё такой мелкоте деньги отваливай. Третью часть жалованья ему подавай. Так вот — здорово живёшь. Да от этого прямо можно захворать. Я народному судье так и сказал:
— Смешно,— говорю,— народный судья. Прямо,— говорю,— смешно, какие ненормальности. Этакая,— говорю,— мелкая крошка, а ему третью часть. Да на что,— говорю,— ему третья часть? Младенец, не пьёт, не курит и в карты не играет, а ему выкладывай ежемесячно. Это,— говорю,— захворать можно от таких ненормальностей.
А судья говорит:
— А вы как насчёт младенца? Признаёте себя ай нет?
Я говорю:
— Странные ваши слова, народный судья, до чего обидные. Натурально,— говорю,— это не мой младенец. А только, я знаю, чьи это интриги. Это Маруська Коврова насчёт моих денег расстраивается. А я, сам тридцать два рубли получаю. Десять семьдесят пять отдай,— что ж это будет? Я,— говорю,— значит, в рваных портках ходи. А тут, параллельно с этим Маруська рояли будет покупать и батистовые подвязки на мои деньги. Тьфу, провались, какие неприятности!
А судья говорит:
— Может, и ваш. Вы,— говорит,— припомните.
А я говорю:
— Мне припоминать нечего. Я,— говорю,— от этих припоминаний захворать могу... А вотнасчёт Маруськи — была раз на квартиру пришедши. И на трамвае,— говорю,— раз ездили. Я платил. А только, не могу я за это всю жизнь ежемесячно вносить. Не просите...
Судья говорит:
— Раз вы сомневаетесь насчёт младенца, то мы сейчас его осмотрим и пущай увидим, какие у него наличные признаки.
А Маруська тут же рядом стоит и младенца своего разворачивает.
Судья посмотрел на младенца и говорит:
— Носик форменно на вас похож.
Я говорю:
— Я, извиняюсь, от носика не отказываюсь. Носик действительно на меня похож. За носик,— говорю,— я завсегда способен три рубля или три с полтиной вносить. А зато, остатний организм весь не мой. Я, жгучий брюнет, а тут,— говорю,— извиняюсь, как дверь белое. За такое белое — рупь или два с полтиной могу только вносить. На что,— говорю,— больше, раз оно в союзе даже не состоит.
Судья говорит:
— Сходство действительно растяжимое. Хотя,— говорит,— носик весь в папашу.
Я говорю:
— Носик не основание. Носик,— говорю,— будто бы и мой, да дырочки в носике будто бы и не мои — махонькие очень дырочки. За такие,— говорю, дырочки не могу больше рубля вносить. Разрешите,— говорю,— народный судья, идти и не задерживаться.
А судья говорит:
— Погоди маленько. Сейчас приговор вынесем.
И выносят — третью часть с меня жалованья.
Я говорю:
— Тьфу на всех. От таких,— говорю,— дел точно захворать можно.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru