--------------------------------------------------------------------------

Кеннет Грэм - Ветер в ивах-2

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

IX. ПУТНИКАМИ СТАНОВЯТСЯ ВСЕ

Дядюшка Рэт чувствовал какое-то беспокойство, сам не понимая отчего. По

всем признакам лето с его великолепием и пышностью было все еще в самом

разгаре. И хотя на возделанных полях зелень кое-где начала отступать перед

золотом, хотя рябины стали уже краснеть, а на лесные опушки кто-то ухитрился

в разных местах брызнуть рыжим и бурым -- и свет, и тепло, и цвет, -- всего

этого было вдоволь, признаков уходящего лета еще не было заметно. Но

постоянно звучавший птичий хор в садах и кустарнике поутих, и лишь время от

времени возникала спокойная песенка нескольких неутомимых артистов. Снова

заявила свои права малиновка, и в воздухе витало ощущение перемен и

расставаний.

Кукушка-то, конечно, давно умолкла, но и многие другие пернатые

приятели, которые месяцами составляли часть пейзажа и его незатейливое

общество, тоже уже отсутствовали, и птичьи ряды продолжали день за днем

неуклонно редеть. Рэт, наблюдательный и никогда не пропускающий ни одного

птичьего движения, видел, как с каждым днем все чаще и чаще взмахи крыльев

устремляются в южном направлении. И даже ночами, когда он был уже в постели,

ему казалось, что он мог различить в темноте над головой хлопанье

нетерпеливых крыльев, послушно возникающее в ответ на вечный,

непрекращающийся осенний зов. Ведь и у Природы в ее Большой Гостинице, как в

любом курортном отеле, тоже есть свое сезонное и несезонное время. Когда

сезон проходит, постояльцы упаковывают вещи, расплачиваются и уезжают,

закрываются комнаты, сворачиваются коврики, обслуживающий персонал, нанятый

на сезон, получает расчет. И на тех, кто остается в гостинице на зимнее

время до следующего сезона, тоже невольно влияют все эти отъезды и прощания,

горячие обсуждения планов путешествий, маршрутов и новых квартир, которые

предстоит занять или построить, это постоянное уменьшение числа друзей. Тем,

кто остается, делается тоскливо, неуютно, у них портится характер, и они

начинают ворчать. Ну к чему эта жажда перемен? Ну почему бы не остаться и не

радоваться жизни, подобно нам? Вы ведь не знаете этого отеля в зимний сезон

и как нам тут бывает весело -- тем, кто остается и видит его весь год

подряд. Все это очень верно, отвечают им те, кто собрался в дорогу, мы вам

даже завидуем, и может быть, когда-нибудь ... но сейчас мы не можем, нас

ждут, время уже подошло! Кивнув и улыбнувшись, они отбывают, а мы остаемся,

тоскуя по ним, затаив на них обиду. Дядюшка Рэт никогда не скучал в

одиночестве и всегда умел найти себе дело, и кто бы куда бы ни собрался, он

всегда оставался корнями своими привязанным к родному месту, но все же и он

не мог не замечать, что происходит вокруг, и где-то глубоко внутри, в

костях, что ли, он чувствовал, что все происходящее влияет и на него. Трудно

было всерьез заняться чем-либо на фоне всех этих сборов и отъездов. Оставив

берег реки, где густо рос тростник, возвышаясь над водой, которая

становилась все мельче и медлительнее, он побрел в сторону полей, пересек

пару пастбищ, которые выглядели теперь пыльными и выжженными, и углубился в

великое королевство пшеницы, желтой, волнующейся, говорящей, наполненной

спокойным движением и короткими шепотками. Здесь он любил бродить,

пробираясь через лес крепких, негнущихся стеблей, которые держали над его

головой их собственное золотое небо, небо, которое все время танцевало,

поблескивало, тихонечко разговаривало, или эти стебли низко наклонялись под

пролетающим ветром, а затем снова распрямлялись, тряхнув головой и

рассмеявшись. Тут у него тоже было множество маленьких друзей, целое

общество, ведущее трудовую жизнь, но у кого всегда находилась свободная

минуточка, чтобы поболтать с гостем. Но в этот день полевые мыши, хотя все

они были вполне вежливы, казалось, были чем-то очень заняты. Многие копали,

роя туннели, другие, собравшись небольшими группками, обсуждали планировку

новых квартир, которые Должны быть уютными и небольшими и располагаться

недалеко от главного склада. Некоторые вытаскивали пыльные сундуки и

дорожные корзины, а иные, перегнувшись и уйдя по локоть в корзины, уже

паковали свое имущество. Кругом лежали узлы с пшеницей, овсом, ячменем,

семенами вяза и орехами, готовые к отправке.

-- Сюда, Рэтти, старина! -- закричали они, как только его увидели. --

Иди к нам, помоги, не стой без дела!

-- Что это тут за игры вы затеяли? -- спросил он строго. -- Вы

прекрасно знаете, что пока еще рано думать о зимних квартирах, и время еще

не скоро наступит.

-- Да, мы знаем, знаем, -- отозвались полевые мыши, смутившись. -- Но

лучше все-таки не прозевать сроки. Нам обязательно надо вывезти мебель,

багаж и все запасы, пока эти кошмарные машины не начали стучать и тарахтеть

в полях. И потом, ты знаешь, в наше время хорошие квартиры так быстро

расхватывают, и, если прозеваешь, будешь жить бог знает где, и потом

придется все чинить, пока туда въедешь. Мы рано собираемся, мы это знаем, но

мы ведь только еще начали.

-- Гори оно, это ваше начало, -- сказал Рэт. -- Такой прекрасный день!

Пошли покатаемся на лодке, или прогуляемся вдоль живых изгородей, или

устроим в лесу пикник, или что-нибудь еще.

-- Спасибо, спасибо, но только не сегодня, -- торопливо ответил старший

из полевых мышей. -- Может, как-нибудь в другой день, когда у нас будет

побольше времени.

Дядюшка Рэт, презрительно хмыкнув, резко повернулся, споткнулся о

чью-то шляпную картонку, упал и произнес при этом несколько не достойных его

слов.

-- Если бы некоторые были бы внимательнее, -- сказала одна мышь, -- и

глядели бы под ноги, они бы не ушибались и... не забывались бы до такой

степени! Обрати внимание на саквояж, Рэт. А лучше сядь и посиди. Через

часик-другой мы, пожалуй, освободимся.

-- Вы не освободитесь до Нового года, это ясно, -- ответил дядюшка Рэт

раздраженно и поспешил с пшеничного поля.

Несколько подавленный, он вернулся назад, к реке, к своей верной,

неизменной старой реке, которая никогда не паковала вещи, не суетилась, не

перебиралась на зимнюю квартиру. Он разглядел ласточку, которая сидела в

ивняке у берега. К ней вскоре присоединилась другая, а потом и третья. Все

три птички, беспокойно и нетерпеливо ерзая на ивовой ветке, тихими голосами

тоже принялись беседовать о перелете.

-- Что, уже? -- спросил дядюшка Рэт, перемещаясь к ним поближе. -- Куда

вы так спешите? По-моему, это просто смешно!

-- Мы еще пока не улетаем, если ты это имеешь в виду, -- ответила

первая ласточка. -- Мы пока только заняты планами и приготовлениями. Мы

обсуждаем, каким путем нам лететь и где мы остановимся передохнуть и так

далее. В этом -- половина удовольствия.

-- Удовольствия? -- сказал дядюшка Рэт. -- Вот этого-то я и не могу

понять. Если вам необходимо оставить это приятное местечко, и друзей,

которые будут без вас скучать, и уютные домики, в которых вы совсем недавно

поселились, что ж, когда ваш час пробьет, я уверен, вы смело отправитесь в

путь и выдержите все трудности и неудобства, и перемены в жизни, и новизну,

и даже сумеете притвориться, что вы не так уж несчастны. Но хотеть еще об

этом говорить или даже думать об этом до тех пор, пока не придет

необходимость...

-- Ты просто этого не понимаешь, -- сказала вторая ласточка. -- Сначала

начинается какое-то движение внутри нас, где-то глубоко, такое сладкое

беспокойство, потом появляются воспоминания, одно за другим, как

возвращающиеся из полета голуби. Они влетают в наши ночные сны, потом они

начинают кружить рядом с нами днем. И тогда нам начинает очень хотеться

поговорить Друг с другом, сравнить наши впечатления, удостовериться, что

все, что было, это было на самом деле. Постепенно знакомые запахи и звуки,

названия давно забытых мест возвращаются в нашу память и манят нас к себе.

-- А вы не могли бы перезимовать здесь, ну хотя бы в этом году? --

предложил дядюшка Рэт задумчиво. -- Мы все постараемся, чтобы вам было

хорошо. Если бы вы знали, как мы тут славно проводим время, пока вы

находитесь где-то далеко.

-- Я однажды попробовала перезимовать, -- сказала третья ласточка. -- Я

так полюбила эти места, что, когда настало время, я отстала от других и

подождала, пока они улетят без меня. Несколько недель все было хорошо. А

потом! О! Какие утомительные длинные ночи! Знобкие дни без солнца! Холодный

и сырой воздух и хоть бы одна мошка -- сколько ни летай! Нет, этого нельзя

было вынести! Я упала духом и однажды холодной, ветреной ночью расправила

крылья и полетела, спасаясь от ледяного восточного ветра. Был страшный

снегопад, когда я пыталась пробиться между вершинами высоченных гор. Я едва

не лишилась жизни. И никогда я не забуду благословенное чувство, которое

дало мне солнышко, согревшее мне спину, когда я спешила к озерам, лежавшим

внизу, голубым, сияющим. А какая вкусная оказалась первая же пойманная мною

мошка! Прошлое показалось мне кошмарным сном, а будущее -- сплошным

праздником, и я продвигалась все дальше и дальше на юг, неделя за неделей,

не утруждая себя, отдыхая столько, сколько мне хотелось по пути, но

постоянно прислушиваясь к тому зову, который звучал во мне. Нет! Все это

послужит мне предупреждением, никогда в жизни не решусь я больше ослушаться.

-- О да, зов юга, зов юга!.. -- защебетали две другие ласточки

мечтательно. -- Песни, влага, сверкающий воздух! А ты помнишь...

И, забыв о дядюшке Рэте, они соскользнули в страстные воспоминания, а

он слушал, зачарованный, и что-то зажглось в его сердце.

Он понял, что и в нем -- вот она -- зазвучала до сих пор дремавшая

струна, о существовании которой он и не подозревал. Простая болтовня этих

собирающихся на юг птичек, их немудрящие рассказы разбудили такое новое и

сильное чувство, что ему неодолимо захотелось ощутить хотя бы одно

прикосновение южного, солнца, почувствовать дуновение южного ветра, вдохнуть

подлинно южные ароматы. Зажмурившись на один миг, он позволил себе помечтать

в полной отрешенности, а когда снова открыл глаза, река показалась ему серой

и холодной, зеленые поля -- пожухшими. Потом его верное сердце пристыдило

более слабую часть его души и обвинило ее в предательстве.

-- Зачем тогда вы вообще возвращаетесь сюда? -- ревниво призвал он к

ответу ласточек. -- Что вас вообще привлекает в этом маленьком, бедном,

бесцветном краю?

-- Ты что же думаешь, -- спросила первая ласточка, -- тот, другой, зов

не нас, что ли, призывает, когда наступает время? Это зов буйной луговой

травы, покрытых росой садов, нагретых солнышком прудов, над которыми вьются

всякие мошки, пасущегося на лугах скота, зов сенокоса и деревенских домов,

пристроенных к прекрасным, удобным стрехам. -- Ты один, что ли, на свете

тоскуешь и жаждешь снова услышать, как запоет кукушка? -- спросила вторая.

-- Когда настанет время, -- сказала третья, -- мы снова затоскуем по

родине, по водяным лилиям, спокойно качающимся на маленькой английской реке.

Но сегодня все это кажется нам побледневшим, истончившимся, далеким-далеким.

Сейчас наша кровь танцует под другую музыку.

И они снова стали щебетать друг с другом, теперь о фиолетовых морях,

золотистом песке и стенах, по которым бегают ящерицы. Дядюшка Рэт ушел от

них со смущенной душой, забрался по склону на холм, который полого

поднимался от северного берега реки, улегся там и долго смотрел в сторону

большого кольца горных вершин, отгораживающих от него весь остальной мир.

Эти горы были до сих пор его горизонтом, его Лунными Горами , его пределом,

за которым лежало только то, о чем он не хотел знать, и то, что ему было

неинтересно увидеть. Но сегодня ему, глядящему в сторону юга с какой-то

рождающейся в душе жаждой нового, ясное небо над длинной низкой горной цепью

казалось пульсирующим каким-то обещанием, сегодня все невиданное казалось

самым важным, все непознанное -- необходимым. И по эту сторону холмов теперь

все казалось пустым, а по ту сторону простиралась живописная панорама,

которую он так ясно видел внутренним взором. О, какие залитые солнцем

морские берега, где сверкали белые виллы на фоне оливковых рощ! Какие тихие

гавани, сплошь забитые роскошными судами, направляющимися к розовым островам

за винами и специями, островам, низкие берега которых омываются тихими

водами!

Он встал и направился было к реке, потом передумал и выбрал пыльную

тропинку между двумя живыми изгородями. Там, если он приляжет в прохладных

густых зарослях, он может помечтать о хорошо вымощенных дорогах и о том

удивительном мире, к которому они ведут, еще -- обо всех путниках, которые

по ним, может быть, прошли, и о богатствах, и удаче, и приключениях, которые

они отправились искать, или которые свалились на них случайно -- там, за

холмами, за холмами...

Его слуха коснулся звук шагов, и фигура, шагающая с несколько

утомленным видом, предстала перед ним. Он видел, что это крыса, и

довольно-таки пропылившаяся. Путник поравнялся с ним, приветствовал его

изысканным жестом, в котором сквозило что-то иностранное, потом, минуточку

поколебавшись, свернул с дороги и сел рядом с дядюшкой Рэтом в прохладную

траву. Он выглядел усталым, и дядюшка Рэт не стал его расспрашивать, давая

ему перевести дух, понимая, о чем тот думал, и зная, что звери ценят умение

вместе помолчать, когда расслабляются утомленные мускулы, а мозг отсчитывает

время.

Путник был худощав, с остренькими чертами лица и слегка сутулился. Лапы

его были тонкие и длинные, возле глаз морщины, а в маленьких, красивой формы

ушах были вдеты серьги. На нем был трикотажный бледно-голубой пиджак, брюки,

залатанные и в пятнах, тоже когда-то были голубыми, а багаж, который он нес

с собой, был увязан в голубой платок. Когда незнакомец немного отдохнул, он

принюхался к воздуху и огляделся.

-- Пахнет клевером это теплое дуновение ветерка, -- заметил он. -- А

то, что слышится, -- это коровы. Они жуют и, проглотив жвачку, фыркают и

вздыхают. А там, я слышу, работают жнецы, а вот там поднимаются к небу дымки

из труб на фоне лесной опушки. Тут, наверное, где-то близко протекает река,

потому что я слышу, как кричат шотландские куропатки, а ты, судя по твоему

виду, -- пресноводный моряк. Все притихло, вроде бы заснуло, но жизнь идет.

Хороший образ жизни ты ведешь, приятель. Я даже уверен, что лучший на земле.

Если только у тебя хватает на него терпения.

-- Да. Это лучший образ жизни, единственный, который стоит вести, --

отозвался дядюшка Рэт сонно, без своей обычной, глубоко прочувствованной

убежденности.

-- Я сказал не совсем то, -- осторожно заметил незнакомец. -- Но

несомненно, что лучший. Я попробовал, и я знаю. И вот потому, что я

попробовал -- в течение шести месяцев -- и убедился, что такая жизнь самая

лучшая, ты и видишь меня со сбитыми ногами и голодного, топающего от нее

прочь, топающего на юг по велению давнего зова назад, к моей старой жизни,

которая не хочет меня отпускать, потому что она -- моя.

"Еще один из этих же", -- подумал дядюшка Рэт.

-- А откуда ты здесь появился? -- спросил он.

Ему не нужно было спрашивать, куда он направляется, ответ был ему

заранее известен.

-- Со славной маленькой фермы, вон оттуда, -- кивнул незнакомец на

север. -- Бог с ней совсем! У меня там было все, что только я мог пожелать,

все, что я мог ожидать от жизни. Даже более того... И все-таки вот я, здесь.

И рад, что я здесь, несмотря ни на что -- рад! Я уже много миль оставил

позади себя, я уже на много миль приблизился к заветной цели.

Его заблестевшие глаза впились в горизонт, и он, казалось,

прислушивался к какому-то звуку, который долетел к нему оттуда, с покинутой

фермы, донося до ушей веселую музыку пастбища и хозяйственного двора.

-- Но ты не один из нас, -- заметил дядюшка Рэт. -- Ты и не фермер. Мне

думается даже, что ты иностранец. -- Верно, -- ответил незнакомец. -- Я --

морская крыса, вот я кто, и порт, откуда я родом, называется

Константинополь, хотя там я тоже, можно сказать, что-то вроде чужеземца. Ты,

наверно, слыхал о Константинополе, друг? Прекрасный город, прославленный и

древний. И возможно также, что ты слыхал про Сигурда, короля норвежского, и

как он направился туда с шестьюдесятью кораблями, и как он и его люди

проскакали по улицам города, украшенным коврами и парчой в его честь, и как

император и императрица пировали с ним на его корабле? Когда Сигурд собрался

домой, многие его люди остались и вступили в императорскую лейб-гвардию, и

мой предок, родившийся в Норвегии, тоже остался на корабле, который Сигурд

подарил императору. Мы всегда были мореплавателями, так что ничего

удивительного, что мой родной город для меня ничуть не более родной, чем все

замечательные порты между Константинополем и Лондоном. Я их все знаю, и они

знают меня. Высади меня в любом из них на набережную, и я почувствую, что

прибыл домой.

-- Ты, наверно, совершаешь дальние рейсы? -- осведомился дядюшка Рэт с

возрастающим интересом. -- Долгие месяцы не видишь земли, и провизия бывает

на исходе, и кончаются запасы пресной воды, а ты общаешься с могучим

океаном, и все такое в этом роде?

-- Ни в коем случае. Ничего такого не происходит, -- ответил Мореход

откровенно. -- Такая жизнь, как ты описываешь, совершенно меня не

устраивает. Я работаю в порту и редко покидаю берег. Веселое

времяпрепровождение на берегу привлекает меня больше любого путешествия. О,

эти морские порты на юге! Их ароматы, их очарование! О, плывущие по воде

огни!

-- Ну, может, так оно и лучше, -- заметил дядюшка Рэт с некоторым

разочарованием. -- Ну тогда расскажи мне о своей приморской жизни, если у

тебя есть настроение, поведай, какой урожай может собрать предприимчивый

зверь, чтобы согреть свою старость блистательными воспоминаниями возле

каминного огня. Потому что, знаешь, моя жизнь кажется мне сегодня

ограниченной и замкнутой.

-- Последнее мое путешествие, -- начал свой рассказ Мореход, -- которое

привело меня в конце концов в вашу страну, связано было с большими надеждами

относительно покупки фермы. Оно может послужить как бы конспектом всей моей

пестрой жизни. Все началось с семейных неприятностей. Был поднят домашний

штормовой сигнал, и я решил отплыть на маленьком торговом суденышке, которое

отправлялось из Константинополя по древнему морю, где каждая волна хранит

память о бессмертных исторических событиях, в направлении Греции и Леванта.

Стояли золотые дни и ночи, напоенные ароматами. Мы приставали в разных

портах и тут же отчаливали. Везде -- старые друзья. Мы спали в каком-нибудь

храме или возле заброшенного водоема во время дневной жары, а потом, после

заката, пиры и песни под крупными звездами, усеивающими черный бархат небес!

Оттуда мы поплыли в Адриатику и приставали почти в каждом порту. Берега были

залиты янтарным, розовым и голубым, аквамариновым цветом, мы стояли на рейде

в больших, глубоко вдающихся в материк бухтах, мы бродили по древним

благородным городам, пока наконец однажды утром, после того как за спиной у

нас поднялось в небо царственное солнце, мы не отправились в Венецию по

золотой солнечной дороге. О, Венеция, прекрасный город, где крысе есть где

разгуляться! Или, устав бродить, можно сесть на берегу Большого канала ночью

и пировать с друзьями, когда воздух полон музыки, а небо полно звезд, когда

огоньки вспыхивают и мерцают на черном полированном носу каждой

покачивающейся на воде гондолы, которые чалятся в такой тесноте, что можно

обойти все каналы, шагая только по гондолам. Ты любишь устрицы? Ладно,

ладно, об этом после.

Он немного помолчал, и дядюшка Рэт тоже сидел молча, захваченный его

рассказами, скользил по воображаемым каналам и слышал воображаемую песню,

которая носилась между призрачными серыми стенами, отполированными волнами.

-- Наконец мы снова отправились в южном направлении, -- продолжал

рассказ Мореход, -- заходя во все итальянские порты, пока не достигли

Палермо, и там я надолго сошел на берег. Я никогда долго не плаваю на одном

и том же корабле, так становишься ограниченным и предубежденным. Кроме того,

я уже давным-давно жарко мечтал о Сицилии. Я всех там знаю, и их образ жизни

мне очень подходит. Я провел много чудесных недель на этом острове,

остановившись у своих друзей. Когда мне слегка все поднадоело, я сел на

корабль, который направлялся на Сардинию и Корсику. И я был рад, что я снова

дышу свежим морским бризом и чувствую брызги на лице.

-- А разве там не жарко и не душно, в этом, как вы его зовете, трюм,

что ли? -- спросил дядюшка Рэт.

Мореход поглядел на него и еле заметно подмигнул:

-- Я старый морской волк. Капитанская каюта меня вполне устраивает.

-- Все равно, это довольно трудная жизнь, -- пробормотал дядюшка Рэт,

погруженный в свои мысли.

-- Для команды -- конечно, -- ответил Мореход опять с некоторой тенью

усмешки. -- Отплывая из Корсики, -- продолжал он, -- я воспользовался

кораблем, который возил вина на большую землю. Однажды вечером мы прибыли в

Алассио, легли в дрейф. Повытаскивали из трюма на палубу бочки с вином и

перекидали их, связанные друг с другом длинным канатом, за борт. Затем

матросы сели в шлюпки и с веселыми песнями стали грести к берегу, а за ними

потянулась целая вереница связанных бочек. На прибрежных дюнах уже ждали

лошади, которые потащили бочки с грохотом, звяканьем и скрежетом по крутой

улочке маленького городка. Когда последняя бочка была доставлена

покупателям, мы пошли отдох- путь и перекусить и засиделись допоздна. А

следующим утром я отправился в оливковые рощи -- для разнообразия и для

отдыха. Потому что к тому времени мне надоели острова, и путешествия, и

морские порты тоже, так что я некоторое время жил праздно, наблюдая, как

трудятся крестьяне, или просто ложился поваляться на высоком холме, а

голубое Средиземное море было там, далеко внизу. И наконец, мало-помалу,

частично морем, а когда пешком, я прибыл в Марсель. А там -- встречи с

корабельными друзьями, и огромные океанские пароходы, и опять пиры и

веселье. А ты говоришь -- устрицы! Да я иногда вижу во сне марсельских

устриц и просыпаюсь весь в слезах.

-- Говоря об устрицах, -- заметил вежливый дядюшка Рэт, -- ты вроде бы

упомянул, что голоден. Надо было мне сообразить это раньше. Ты, конечно,

сделаешь остановку и пообедаешь со мной? Моя нора здесь близко, и я рад

угостить тебя тем, что там найдется.

-- Что же, я бы сказал, что это добрый и братский поступок, -- сказал

мореплаватель. -- Я действительно очень голоден с тех самых пор, как я тут

сижу, и когда я неосмотрительно упоминал в разговоре устриц, то я просто

чуть не умер от голода. А ты не мог бы вынести что-нибудь поесть? Я не

очень-то люблю забираться под палубу, если только в этом нет крайней

необходимости, и, пока мы закусываем, я мог бы тебе еще порассказать о моих

путешествиях и о приятной жизни, которую я веду, ну, по крайней мере, она

приятна для меня, а судя по тому, как ты внимательно меня слушаешь, она

прельщает и тебя. Если мы будем сидеть в помещении, то сто против одного,

что я тут же засну.

-- Прекрасное предложение! -- согласился дядюшка Рэт и поспешил домой.

Там он вытащил корзинку для пикников и сложил туда немного еды; памятуя

о происхождении и вкусах гостя, он не забыл упаковать в корзинку длинный

французский батон, колбаску, такую душистую, что чеснок в ней прямо распевал

песни, сыр, который плакал огромными слезами, и завернутую в солому

длинношеюю бутылку, в которую упрятано разлитое и убранное на склады

солнышко с южных склонов. Нагрузившись всем этим, он на большой скорости

вернулся назад. Он покраснел от удовольствия, когда Мореход высоко отозвался

о его вкусах и здравом смысле, пока они вместе доставали содержимое из

корзинки и выкладывали на травку возле дороги. Мореход, как только слегка

утолил голод, продолжал рассказ о своем последнем путешествии, проведя

своего простодушного слушателя от порта к порту в Испании, высадил его на

берег в Лисабоне, Опорто и Бордо, представил его приятным портовым городам

Корнуоллу и Девону, пока наконец не оказался на спокойной набережной канала,

где он в конце концов сошел на берег, измотанный штормами и непогодой, и где

впервые получил намеки и вести совсем другой весны, и, загоревшись,

отправился пешком в глубь страны, страстно желая попробовать иную жизнь на

спокойной ферме, как можно дальше от изнуряющего плеска какого угодно моря.

Завороженный и трепещущий от возбуждения, дядюшка Рэт следовал за Искателем

Приключений лига за лигой по штормящим заливам, по забитым кораблями рейдам,

по несущимся волнам приливов, поднимался по извилистым рекам, умеющим скрыть

за поворотом полные деятельной суеты города, и оставил его на скучной ферме,

о которой он теперь просто ничего не желал слышать.

К этому времени трапеза их закончилась. Мореход насытился, обрел силы и

окрепшим голосом, с огоньком в глазах, который он, вероятно, подцепил у

какого-нибудь дальнего морского маяка, наклонившись к дядюшке Рэту, вновь

обратился к своим рассказам, полностью захватившим бедного слушателя.

Дядюшка Рэт поглядел ему прямо в глаза, которые были расчерченного пеной

серо-зеленого, изменчивого цвета северных морей, а в лапах рассказчик держал

стакан с вином, в котором вспыхивал горячий рубин, казавшийся самым сердцем

южного края, которое бьется для тех, в ком находится достаточно мужества,

чтобы отозваться на его удары.

Эти два огня, переменчиво-зеленый и неизменно-красный, заворожили

дядюшку Рэта, покорили его совершенно, и он слушал, слушал, зачарованный и

изнемогший. Спокойный мир, находящийся за пределами этих огней, отступил

куда-то далеко и перестал существовать. А рассказы все лились и лились... да

и был ли это только рассказ? Временами он, казалось, превращался в песню,

хоровую матросскую песню, которую поют, поднимая тяжелый якорь со

скатывающимися с него каплями, а иногда казалось, что гудит парусина под

терзающим ее норд-остом, а временами речь Морехода переходила в звуки

протяжной старинной баллады, которую напевает рыболов, выбирая сети на

ранней зорьке, и силуэт его виднеется на фоне абрикосово-желтого неба, а то

вдруг становилась аккордами гитары или мандолины, доносящимися с проезжающей

гондолы или каика. А не превращалась ли она временами в крики ветра, сначала

жалобные, потом пронзительно-сердитые, по мере того как ветер крепчал? Потом

эти крики переходили в резкий свист, а затем звучали тихо и мелодично, как

струйка воздуха, коснувшаяся паруса. Завороженному слушателю казалось, что

он ясно слышит все эти звуки, а с ними вместе и жалобы морских чаек, мягкие

удары разбивающихся о берег волн, недовольное ворчание прибрежной гальки. А

потом все эти звуки снова становились звуками речи, и с бьющимся сердцем он

как бы принимал участие в приключениях, да не в одном, а в дюжине различных

морских портов, в драках, побегах, новых битвах, дружестве, доблестных

поступках, или как будто бы вместе с другими разыскивал сокровища, ловил

рыбу в тихих лагунах, или дремал дни напролет на теплом белом песке. Он

услыхал о рыболовстве на большой морской глубине, и о серебристой добыче,

которую приносят морские сети в целую милю длиной, о неожиданных

кораблекрушениях, о том, как бьют склянки в лунную ночь, или о том, как нос

огромного лайнера вдруг вырисовывается из тумана прямо у тебя над головой, о

веселых возвращениях домой, когда ты огибаешь на корабле знакомый мыс и

вдруг видишь, как портовые огни показывают тебе, что путь свободен, а на

набережных ты угадываешь силуэты встречающих, слышишь радостные приветствия,

плюханье по воде стального троса, а затем -- путь вдоль по крутой улочке к

уютному мерцанию окошек с красными занавесочками.

Наконец в его сне наяву ему показалось, что Искатель Приключений встал,

но продолжает говорить, все еще крепко держа его своими морского цвета

глазами.

-- А теперь, -- говорил он, -- мне снова пора в путь, мне придется

пройти в юго-западном направлении много долгих и пыльных дней, пока я не

доберусь до маленького, неприметного приморского города. Он расположен вдоль

крутого берега по одну сторону гавани. Там из темных дверных проемов видны

пролеты сбегающих вниз каменных лестниц, над которыми нависают розовые

кустики цветущей валерианы. Эти лестницы приводят к синей сверкающей воде.

Маленькие лодочки, привязанные к крюкам и кольцам в каменной стене, весело

окрашены, как те, куда я залезал бесчисленное количество раз в моем далеком

детстве. Во время прилива лососи совершают свои невиданные прыжки, косяки

макрели проплывают, поблескивая и играя вдоль набережных и вдоль затопляемой

приливом береговой полосы, а мимо окон скользят огромные суда, днем и ночью,

к своим причалам или, наоборот, в сторону открытого моря.

Туда рано или поздно заходят суда всех мореходных наций, и там, в час,

назначенный судьбой, тот корабль, который я выбрал, тоже бросит свой якорь.

Я не буду спешить, я буду тянуть и выжидать, пока, наконец, тот самый не

будет ждать меня, верпующийся на середине течения, тяжело груженный, с

бушпритом, указывающим прочь от гавани. Я проскользну на борт, добравшись на

шлюпке или по перлиню, и в одно прекрасное утро я проснусь и услышу песни и

топот матросов, звяканье кабестана, веселый звон поднимающейся якорной цепи.

Мы поднимаем парус, и белые домики на берегу будут медленно плыть мимо нас

до тех пор, пока судно не выйдет из гавани, и путешествие начнется! Пока

корабль будет огибать мыс, он весь покроется белой парусиной, а потом, когда

выйдет на простор, послышится хлопанье парусов, и судно повернется по ветру,

указывающему на юг.

И ты, ты тоже, пойдем со мной, брат мой. Дни проходят и никогда не

возвращаются, а юг ждет тебя. Поспеши навстречу Приключениям, послушайся

зова сейчас, пока он не умолк. Всего-то и нужно, что захлопнуть за собой

дверь, радостно сделать первый шаг, и вот ты уже вышел из старой жизни и

вошел в новую! А потом когда-нибудь, очень не скоро, пожалуйста, кати домой,

если тебе захочется, когда твоя чаша будет выпита и игра сыграна, садись

себе возле своей тихой речки и сиди в обществе прекрасных воспоминаний. Ты

легко догонишь меня на дороге, потому что ты молодой, а я уже старею и иду

потихонечку. Я не буду спешить и буду оглядываться, и я уверен, что увижу

тебя, и ты будешь идти веселый и беззаботный, а на лице у тебя будет

написано: юг, юг, юг!.. Голос Морехода постепенно замер в отдалении. Так

быстро смолкает и нависает тишиной валторна маленького насекомого, и дядюшка

Рэт вскоре мог различить только темное пятно на белом полотне дороги.

Машинально он поднялся и стал укладывать все в корзинку тщательно и без

спешки. Так же машинально он вернулся домой, собрал кое-что необходимое и

некоторые мелочи, которыми особенно дорожил, и положил это все в дорожную

сумку. Он действовал медленно, но обдуманно, передвигаясь по комнате, как

лунатик во сне. Он забросил сумку за плечи, тщательно выбрал для дороги

подходящий посошок и без спешки, но и без каких-либо колебаний переступил

через порог и в дверях столкнулся с Кротом. -- Постой, куда это ты собрался,

Рэтти? -- спросил тот с огромным удивлением, хватая его за руку.

-- На юг, как они все, -- ровно, как во сне, пробормотал Рэт, даже не

взглянув на Крота. -- К морю, потом на корабль и -- к берегам, которые меня

призывают!

И он решительно двинулся дальше, все еще не спеша, но упорно стремясь к

цели. Однако Крот, который после этих слов всерьез встревожился, преградил

ему путь и, заглянув ему в глаза, увидел, что они остекленели и сделались

какими-то перечеркнутыми и мерцающе-серыми, это были чьи-то чужие глаза, а

вовсе не глаза его друга!

Крот сгреб его в охапку, втолкнул обратно в дом, грохнулся с ним вместе

на пол, но не отпустил.

Рэт отчаянно боролся с ним несколько минут, потом силы внезапно его

оставили и он, закрыв глаза, затих.

Крот помог ему встать и усадил его на стул, на который тот уселся,

ссутулившись и время от времени истерически всхлипывая без слез. Крот крепко

затворил дверь, швырнул сумку в ящик и запер его. Он тихонечко сел рядом со

своим другом в ожидании, когда пройдет этот страшный припадок. Постепенно

дядюшка Рэт стал задремывать, только иногда, рывком поднимая голову и

бормоча какие-то странные, чужие, не понятные непросвещенному Кроту слова.

После этого он забылся глубоким сном.

С неспокойной душой Крот оставил его на какое-то время и занялся

хозяйственными делами.

Уже стемнело, когда, вернувшись в гостиную, он нашел дядюшку Рэта там

же, где он его и оставил, бодрствующего, но безразличного, подавленного и

молчаливого. Он искоса бросил взгляд на его глаза и с удовлетворением

отметил, что они вновь ясные, темные и карие. Потом он сел с ним рядом,

чтобы подбодрить его и помочь ему рассказать, что же с ним такое случилось.

Бедный Рэт мало-помалу выложил все, как сумел, но что могли передать

холодные слова, когда все, что было с ним, было от начала до конца

обольстительным наваждением! Какими средствами изобразишь очарование сотен

рассказов Морехода? Теперь это очарование испарилось и блеск померк, и ему

было трудно объяснить самому себе смысл того, что несколько часов назад

казалось неизбежным и единственно возможным. Неудивительно, что ему так и не

удалось внятно объяснить Кроту, что он пережил за этот день.

А тому одно было ясно: приступ прошел, оставив его друга хоть и в

здравом уме, но потрясенного и подавленного. Он как будто потерял интерес ко

всему, что составляло его каждодневную жизнь, был равнодушен к тем приятным

планам на будущее, которые можно было уже строить, потому что время года

менялось.

Осторожно, будто бы невзначай, Крот завел разговор о сборе урожая, он

говорил о полных тележках, и о том, как тяжело их тащить волам, и о том, как

все выше и выше поднимаются скирды, и о том, как по ночам полная луна встает

над чисто выбритыми лугами, на которых, словно точечки, располагаются копны

сена. Он говорил о том, как вокруг в садах краснеют яблоки, а в лесу темнеют

орехи, и о варенье и других запасах и напитках. Так постепенно в разговоре

он достиг зимы, и ее радостей, и уютного жилья в теплом доме, а дальше он

уже совсем размяк и впал в лирику.

Постепенно Рэт отошел, сел рядом с ним, заговорил. Тусклые прежде глаза

заблестели, безучастность отступила от него.

Через какое-то время тактичный Крот выскользнул из комнаты и вернулся с

карандашом и несколькими листочками бумаги, которые он поместил на столе,

рядом с правым локтем своего друга.

-- Ты очень давно не писал стихов, -- заметил он. -- Ты мог бы сегодня

вечером попробовать вместо того, чтобы... хм... погружаться в раздумья по

разным там поводам. Мне кажется, ты почувствуешь себя много лучше, если ты

что-нибудь набросаешь, даже если это будут просто отдельные рифмы.

Рэт слабой лапой оттолкнул от себя листочки, но деликатный Крот

придумал предлог, чтобы выйти из комнаты, и, когда он через некоторое время

заглянул в дверь, он нашел своего друга, погруженного в стихи и глухого ко

всему на свете. Рэт то черкал что-то на бумаге, то посасывал кончик

карандаша. Правду сказать, посасыва-ние занимало больше времени, чем

черкание. Но Крот был счастлив тем, что выздоровление, несомненно, началось.

X. ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МИСТЕРА ТОУДА

Парадный вход в дупло глядел на восток, так что Тоуд был разбужен в

очень ранний час, во-первых, оттого, что на него падал яркий солнечный свет,

а во-вторых, потому, что пальцы ног его совсем закоченели. Ему приснилось,

что он спит дома, в своей постели, в уютной комнатке с окном в стиле Тюдор,

а на улице зима, и ночь очень холодная, и его одеяло и плед вскочили и

сердито объявили, что они больше не в состоянии выносить та- кои холод, и

что они идут вниз, на кухню, чтобы, наконец, согреться у плиты, А он пошел

вслед за ними босиком вниз, вниз, вниз но нескончаемой ледяной лестнице,

ругаясь с ними и умоляя проявить благоразумие.

Может быть, холод разбудил бы его и еще раньше, но он так измучился,

пока спал в темнице на каменных плитах, что почти забыл, как это бывает,

когда тебя дружески обнимает теплое шерстяное одеяло, натянутое до самого

подбородка.

Присев на сухих листьях, он сначала потер глаза, после потер свои

несчастные озябшие пальцы и в первый момент не мог понять, где он находится,

не видя знакомых каменных стен и малюсенького зарешеченного окошка. Потом

сердце его подскочило, потому что он вспомнил все -- освобождение, побег,

погоню, -- вспомнил самое главное, самое прекрасное на свете -- что он

свободен!

Свободен! Само это слово, сама мысль стоили пятидесяти одеял! Он тут же

согрелся с головы до пяток, когда подумал о том замечательном мире, который

его окружает. Он решил, что все с нетерпением ждут случая ему услужить,

готовы во всем ему подыгрывать, только и меч- тают, чтобы помочь ему или

составить ему компанию, как это всегда и бывало в прежние времена, до того,

как на него обрушилось несчастье. Он отряхнулся и за неимением расчески

вычесал сухие листья из головы пальцами. Завершив таким образом свой

утренний туалет, он двинулся в путь, озаряемый лучами утреннего солнышка,

еще прохладного, но надежного, голодный, но полный надежд. Все вчерашние

страхи и тревоги рассеивались понемногу от того, что он хорошо выспался и от

того, что солнышко светило так ласково и так дружелюбно.

Мир принадлежал ему одному в это раннее летнее утро. В лесу, покрытом

прохладной росой, царила тишина и не было ни души. Зеленые поля, которые

начинались за лесом, тоже были пусты и принадлежали ему одному, он мог с

ними делать, что захочет. Даже дорога, когда он наконец до нее дошел, была

пустынна и казалась бродячей собакой, которая льнет к нему и хочет, чтоб он

ее приласкал.

Тоуд же, наоборот, старался найти хоть что-нибудь говорящее для того,

чтобы спросить, в каком направлении ему двигаться. Когда у тебя совесть

чиста, очень хорошо брести, куда тебя ведет дорога. Когда ты знаешь, что у

тебя в кармане полно денег и никто вокруг не рыщет, чтобы изловить тебя и

снова потащить в тюрьму. Но бедный Тоуд был готов лягать эту дорогу и

молотить по ней пятками за ее бессильное молчание -- ведь каждая минута

значила для него очень много! Чтобы составить компанию скромной деревенской

дороге, к ней вдруг присоединился застенчивый братец в виде неширокого

канала, который взял ее за руку и доверчиво засеменил рядышком, но с тем же

языком за зубами и нежеланием общаться с посторонними.

-- Пропади они пропадом! -- сказал Тоуд самому себе. -- Но ведь должны

же они идти откуда-то и приходить куда-то. И это несомненно, Тоуд, мой

мальчик.

И он терпеливо зашагал вдоль канала.

Канал сделал поворот, и за поворотом в поле зрения оказалась лошадь,

которая медленно тащилась, наклоняя голову к земле, словно была в глубокой

задумчивости. Бечева, тянущаяся от веревочных постромок, привязанных к

упряжи, то туго натягивалась, то, как только лошадь делала шаг, окуналась в

воду. С дальнего конца бечевы падали на землю жемчужные капельки. Тоуд дал

лошади пройти и остановился в ожидании того, что посылает ему судьба. Из-за

ближайшего поворота канала с приятным журчанием воды выплыла небольшая, ярко

покрашенная баржа, которую за бечеву и тянула лошадь. Единственный, кто

оказался на барже, была могучая, упитанная тетка в льняном чепце, защищающем

голову от солнца, толстая мускулистая рука ее лежала на руле.

-- Прелестное утро, мэм, -- сказала она, поравнявшись с мистером

Тоудом.

-- Я бы сказала, мэм, -- вежливо откликнулся он и пошел рядом с баржой,

-- я бы сказала, действительно, это прелестное утро для тех, кто не

находится в страшной беде, как я. Возьмите, например, мою старшую дочь. Она

вызвала меня срочным письмом, чтобы я немедленно выезжала к ней, и вот я

несусь, не зная, что там происходит или вот-вот произойдет, но, конечно,

опасаясь самого худшего, что вы, конечно, поймете, мэм, если вы -- мать. И я

бросила все свои дела, а я, к вашему сведению, держу прачечную, и я бросила

младших детей на произвол судьбы, а это такие бесенята, каких свет не

видывал, и вот я потеряла по дороге все свои деньги, да еще и заблудилась, и

что там происходит с моей старшей замужней дочерью, я даже боюсь и подумать,

мэм! -- А где ваша замужняя дочь находится, мэм? -- спросила женщина с

баржи.

-- Она живет недалеко от реки, мэм, -- ответил Тоуд. -- Поблизости от

прекрасного дома, который называется Тоуд-Холл, а это где-то должно быть

здесь, поблизости. Может быть, вы слыхали?

-- Тоуд-Холл? А как же! Я как раз туда и плыву. Этот канал впадает в

реку немножечко выше по течению, а оттуда нетрудно и пешком дойти. Поехали

со мной на барже, я вас подвезу.

Она причалила к берегу, и Тоуд, рассыпаясь в благодарностях, поднялся

на баржу и уселся, вполне довольный жизнью.

-- Опять повезло, -- сказал он самому себе. -- Я всегда беру верх над

обстоятельствами!

-- Так, значит, ваше дело -- стирка, мэм? -- вежливо обратилась к нему

женщина, в то время как баржа скользила вдоль канала. -- Очень хорошее дело,

доложу я вам.

-- Лучше и не бывает, -- беззаботно поддержал ее Тоуд. -- Все

благородные господа обращаются только ко мне, не хотят признавать никого

другого, даже если им приплатить. Я очень хорошо знаю эту работу и сама за

всем присматриваю. Стирка, глажка, крахмаление, обработка рубашек

джентльменов для вечерних приемов -- все это делается под моим личным

наблюдением!

-- Но вы, конечно, не сами все это делаете, мэм? -- спросила женщина с

уважением.

-- О, я нанимаю девушек, двадцать девушек или около того все время за

работой. Но вы же знаете, что такое девушки в наше время, мэм? Паршивые,

дерзкие девчонки, вот как я это называю.

-- И я тоже, и я тоже, -- с жаром поддержала его женщина. -- Но я

думаю, вы своих умеете привести в порядок, этих ветрогонок! А вы сами очень

любите стирку?

-- Обожаю, -- отозвался мистер Тоуд. -- Люблю до безумия. Самые

счастливые минуты, когда у меня обе руки по локоть в корыте. Мне это ничего

не составляет. Я никогда и не устаю. Только удовольствие, уверяю вас, мэм.

-- Какое счастье, что я вас встретила! -- заметила женщина задумчиво.

-- Нам обеим неслыханно повезло.

-- А? Что вы имеете в виду? -- спросил мистер Тоуд, забеспокоившись.

-- Возьмите, к примеру, меня, -- продолжала женщина с баржи. -- Я тоже

люблю стирку, как и вы. Но мне от начала до конца, хочешь не хочешь, все

приходится делать самой. А мой муж -- это же такой человек! Ему только бы

увильнуть от работы и спихнуть баржу на меня, так что мне своими делами

заняться просто минуточки не остается. По правде-то, он должен был сейчас

здесь находиться, а вовсе не я, он должен был управлять баржой и

присматривать за лошадью. Ну хорошо еще, что у лошади хватает ума, она сама

за собой присмотрит. И вот вместо всего этого посвистел собаке и -- решил

попытаться подстрелить на обед кролика. Сказал, догонит меня у следующего

шлюза. Может быть, и догонит, да что-то не очень верится, уж коли он

вырвался, да еще с этой собакой, которая, правду сказать, еще хуже его

самого. Так как же мне, скажите на милость, успеть со стиркой?

-- Да бросьте вы про стирку, -- сказал Тоуд, которому тема разговора

перестала нравиться. -- Вы лучше подумайте о кролике. Молоденьком,

жирненьком кролике. Лук-то у вас есть?

-- Я не могу думать ни о чем другом, кроме стирки, -- сказала женщина,

-- и я удивляюсь, как вам в голову лезут кролики, когда у вас такие радужные

перспективы. Там, в кабине, вы найдете кучу белья. Выберите парочку вещичек

из самых необходимых, я не решусь произне- сти каких, но вы сразу увидите.

Если, пока мы едем, вы разок-другой проведете их в корыте, то это будет для

вас удовольствие, как вы говорите, и большая подмога мне. Там, в кабине, и

корыто есть наготове, и мыло, и чайник греется на плите, а рядом с плитой

стоит ведерко, чтобы черпать воду из канала. Мне будет приятно знать, что вы

получаете удовольствие, вместо того чтобы скучать тут со мной и раздирать

рот зевотой.

-- Давайте лучше я буду править, пустите-ка меня к рулю, -- сказал

Тоуд, здорово струсив. -- И тогда вы можете все выстирать по-своему. А то

еще я испорчу ваше белье, выстираю, да не смогу угодить. Я-то больше стираю

мужское белье. Это моя узкая специальность.

-- Доверить вам руль? -- ответила женщина, смеясь. -- Надо сперва

научиться управлять баржой как следует. Кроме того, это работа скучная, а я

хочу, чтобы вам было хорошо. Нет, вы уж лучше займитесь любимым делом, а я

останусь за рулем, я к этому привычная. Пожалуйста, не лишайте меня

возможности доставить вам удовольствие.

Тоуд почувствовал, что его загнали в угол. Он поглядел направо и

налево, думая, как бы ему удрать, но до берега ему было не допрыгнуть,

поэтому он покорился судьбе.

"В конце концов, -- подумал он с тоской, -- всякий дурак может

стирать".

Он притащил корыто, мыло и прочее необходимое из кабины, выбрал наудачу

несколько вещей, попытался вспомнить, что он время от времени видел в

окошко, когда ему приходилось проходить мимо дома, где жила прачка, и

принялся за работу.

Прошло длинных полчаса, и каждая наступающая минута приносила мистеру

Тоуду все большее и большее раздражение. Что бы он ни делал с этими вещами,

их это не удовлетворяло. Он пробовал их убедить сделаться почище, он

пробовал их щипать, он пробовал их колотить, но они нахально улыбались,

выглядывая из корыта, и, казалось, были в восторге от того, что сохраняли

свою первоначальную грязь. Раз или два он нервно оглянулся через плечо на

женщину, но она глядела прямо перед собой, занятая рулем. Его спина начала

болеть, и он с отчаянием заметил, что лапы у него стали совсем морщинистыми.

А надо сказать, что мистер Тоуд очень гордился своими лапами. Он пробормотал

слова, которые не должны бы произносить ни прачки, ни жабы, и в пятнадцатый

раз упустил мыло. Взрыв хохота заставил его вскочить и оглянуться. Женщина

сидела откинувшись и безудержно хохотала, пока слезы не потекли у нее по

щекам.

-- Я все время наблюдала за тобой, -- сказала она, переводя дух. -- Я

так и думала, что ты барахло, когда ты тут начала хвастаться. Ничего себе

прачка! Спорим, ты и крохотного лоскутка в жизни не выстирала!

Мистер Тоуд, который и так закипал, тут уж вскипел окончательно и

потерял над собой всякий контроль. -- Ты мерзкая, низкая, жирная баба! --

закричал он. -- Не смей так со мной разговаривать, потому что я лучше тебя!

Прачка! Как бы не так! Так знай же, что я мистер Тоуд, прославленный,

уважаемый, выдающийся Тоуд! Пусть надо мной сейчас слегка сгустились тучи,

но я не потерплю, чтобы надо мной смеялись какие-то тетки с баржи!

Женщина подвинулась к нему и пристально пригляделась.

-- Конечно! -- закричала она. -- Отвратительная, скользкая жаба! На

моей прекрасной, чистой барже! А это уже то, чего не потерплю я!

На минутку она рассталась с рулем. Огромная мускулистая рука

протянулась к нему и схватила его за переднюю лапу, а другая за заднюю.

После этого мир вдруг перевернулся вверх ногами, показалось, что баржа легко

заскользила по нему, в ушах засвистел ветер, и мистер Тоуд понял, что он

летит, к тому же еще и быстро вращаясь в воздухе. Вода оказалась холоднее,

чем ему хотелось бы, хотя ее температуры не хватило, чтобы остудить его

гордыню или погасить огонь его негодования.

Отплевываясь, он вынырнул на поверхность, а когда отер ряску со своих

глаз, первое, что он увидал, была женщина на барже, которая смотрела на него

с кормы и смеялась, и он, кашляя и глотая воду, поклялся с ней поквитаться.

Он с трудом поплыл к берегу, хотя ситцевое платье всячески старалось

воспрепятствовать его усилиям, и, когда он наконец коснулся земли, он понял,

как нелегко ему будет взобраться по крутому склону без посторонней помощи.

Он должен был постоять и передохнуть минуточку или две, чтобы успокоить

дыхание, а затем, перекинув края мокрой юбки через локоть, бешеный от

возмущения и жаждущий мести, он помчался догонять баржу с такой скоростью, с

какой только несли ноги.

Женщина на барже все еще смеялась, когда он поравнялся с ней. --

Постирай саму себя, прачка! -- кричала она. -- Погладь свою морду утюгом и

завейся, тогда ты сойдешь за вполне приличную жабу!

Но мистер Тоуд не терял времени на ответы. Он хотел серьезной мести, а

не дешевой победы в словесном поединке, хотя парочка слов вертелась у него

на языке. Впереди он увидел, что ему было нужно. Прибавив скорости, он

догнал лошадь, отвязал и отбросил от постромок бечеву, за которую та тянула

баржу, легко вспрыгнул ей на спину и пустил галопом, наяривая пятками по

бокам. Он свернул в сторону, покидая идущую вдоль канала дорожку для

буксировки судов, и погнал свою кобылу по изрытой колеями деревенской

дороге. А женщина на барже, бешено жестикулируя, кричала:

-- Стой! Стой! Стой!

-- Я эту песенку уже слыхал, -- сказал мистер Тоуд, смеясь и продолжая

понукать кобылу.

Лошадь, привыкшая медленно тянуть баржу, не была способна к

продолжительным усилиям, и скоро галоп перешел в рысь, а рысь в медленный

шаг, но Тоуд довольствовался и этим, сознавая, что он движется, а баржа

стоит. К этому времени он успокоился и овладел собой, потому что, как ему

казалось, он совершил умный поступок. Поэтому ему было приятно медленно

ехать по солнышку, пользуясь, где только удавалось, переулочками и боковыми

дорожками и стараясь забыть, сколько времени прошло с тех пор, как он ел

что-нибудь существенное, и вскорости канал остался далеко позади.

Они уже отмахали несколько миль, и мистера Тоуда стало клонить в сон на

жарком солнце, когда лошадь остановилась, опустила голову и стала щипать

траву. Проснувшись, мистер Тоуд с трудом удержался у нее на спине. Он

огляделся и понял, что находится на широком выгоне, на котором, сколько

хватало глаз, пятнами там и сям виднелись кусты ежевики. А совсем близко от

него стояла крытая цыганская повозка, грязная и выцветшая, а рядом с ней на

перевернутом ведре сидел человек, который сосредоточенно курил, вперив

взгляд куда-то вдаль, в необозримый мир. Рядом с человеком горел костер из

хвороста, а над костром висел железный котелок, из которого доносилось

бульканье и шипение и поднимался намекающий кое на что парок. А еще оттуда

доносились запахи -- теплые и разнообразные, которые сплетались друг с

другом, свивались, клубились и соединились, в конце концов, в один

сладостный запах, показавшийся мистеру Тоуду самой душой Природы. Мистер

Тоуд теперь понял, что раньше он никогда не бывал по-настоящему голоден. То,

что он ощущал с утра, было так, легким приступом малодушия. И вот оно

явилось, наконец, настоящее! Тут уж не могло быть никакой ошибки. И надо

было что-то быстренько делать, иначе случится беда с кем-то или с чем-то. Он

пристально оглядел цыгана, туманно соображая, что же будет легче: подраться

с ним или каким-нибудь хитрым образом обмануть. Он принюхивался и

принюхивался, и глядел на цыгана, а цыган сидел, и курил, и смотрел на него.

Наконец цыган вынул трубку изо рта и заметил как бы невзначай:

-- Хочешь, что ли, эту свою кобылу продать?

Тоуд, был совершенно сбит с толку. Он не знал, что цыгане очень любят

торговать лошадьми и никогда не упускают такого случая, и еще он не учел,

что цыганская повозка всегда в движении, а для этого обязательно нужна

лошадь.

Он не имел намерения обратить лошадь в деньги, но предложение цыгана

облегчало ему путь к двум столь необходимым ему вещам -- наличным деньгам и

солидному завтраку.

-- Что? -- сказал он. -- Чтобы я продал эту красивую молодую лошадь?!

Нет, нет, это совершенно отпадает. А кто будет развозить белье по клиентам в

субботние дни? И потом, она слишком ко мне привязана, а я-то просто души в

ней не чаю.

-- Попробуй полюбить ослика, -- сказал цыган. -- Некоторые любят.

-- Руби дерево по себе, -- сказал мистер Тоуд. -- Разве ты не видишь,

что эта лошадь не для того, чтобы таскать повозку? Эта лошадь хороших

кровей... частично. Не там, где ты на нее смотришь. С другой стороны, где

тебе не видно. Это призовая лошадь. Она брала призы в свое время, давненько,

правда, но все равно это видно и сейчас, стоит только на нее поглядеть, если

ты хоть что-нибудь понимаешь в лошадях. Нет, о продаже сейчас нет никакой

речи. А любопытства ради, сколько ты собирался мне за нее предложить?

Цыган внимательно оглядел лошадь, потом он с равным вниманием оглядел

мистера Тоуда и потом снова -- лошадь.

-- По шиллингу за копыто! -- сказал он коротко и отвернулся, продолжая

курить и вглядываясь в широкий мир, пока тот не подернулся синевой.

-- Шиллинг за копыто?! -- воскликнул Тоуд. -- Погоди немного, я должен

сообразить, сколько это получится всего.

Он слез с лошади, отпустил ее попастись, усевшись рядом с цыганом, стал

складывать на пальцах. Наконец он сказал:

-- По шиллингу за копыто? Но это выходит ровно четыре шиллинга, и

толечко! О нет! Я и подумать не могу получить четыре шиллинга за мою

красивую молодую лошадь.

-- Ладно, -- сказал цыган, -- я тебе скажу, что я сделаю. Я дам тебе

пять шиллингов, а это будет ровно на три шиллинга и пять пенсов больше, чем

это животное стоит. И это мое окончательное слово.

Мистер Тоуд посидел и серьезно подумал. Он был голоден и без гроша и

неизвестно, на каком расстоянии от дома, а враги все еще, может быть,

гонятся за ним. Тому, кто находится в подобном положении, пять шиллингов

могут показаться изрядной суммой. С другой стороны, это вроде бы уж очень

низкая цена за лошадь. Но опять же, лошадь ему самому досталась даром, таким

образом, что бы он ни получил, оборачивалось чистой прибылью. Наконец он

проговорил решительным тоном:

-- Послушай, я тебе скажу, как мы поступим, и это уже мое окончательное

слово. Ты мне даешь шесть шиллингов и шесть пенсов из рук в руки наличными.

А к тому еще ты дашь мне столько еды, сколько я смогу съесть за один

присест, разумеется, из этого вот твоего железного котелка, который

испускает такие аппетитные и возбуждающие ароматы. За это я тебе отдаю мою

молодую, полную сил лошадь с ее прекрасными постромками и всем остальным в

придачу. Если тебя это не устраивает, так и скажи, и я тут же уеду. Я знаю

одного человека, который годами упрашивает меня продать ему мою лошадь.

Цыган долго ворчал, что если он еще заключит парочку таких сделок, то

обязательно разорится. Но под конец он вытащил грязный парусиновый кошель из

кармана своих широченных штанов и отсчитал шесть шиллингов и шесть пенсов на

лапу мистера Тоуда. Потом он на минутку скрылся в своей повозке и вернулся,

неся большую железную тарелку, ложку, вилку и нож. Он снял котел с огня,

наклонил его, и горячий, душистый, жирный поток выплеснулся оттуда на

тарелку. Это была, несомненно, самая лучшая еда в мире, потому что была

приготовлена из куропаток, и фазанов, и цыплят, и зайцев, и кроликов, и

цесарок, и еще кое из чего, вроде картошки и лука. Тоуд поставил тарелку

себе на колени и чуть не плача ел, и ел, и ел, и просил добавки, и цыган, не

скупясь, добавлял. Мистеру Тоуду казалось, что он в жизни не едал такого

вкусного завтрака.

Когда на борт было загружено такое количество пищи, какое только можно

выдержать, Тоуд попрощался с цыганом, нежно обнялся с лошадью и снова

двинулся в путь в самом лучезарном настроении, потому что цыган, который

хорошо знал все окрестности, показал ему, в каком направлении идти. Это уже

был другой Тоуд, очень сильно отличавшийся от того, каким он был час назад.

Солнце ярко светило, платье уже почти высохло, в кармане у него были

денежки, и, что самое главное, он основательно поел вкусной еды, горячей и

питательной, и теперь он снова чувствовал себя большим и сильным,

беззаботным и уверенным.

Он весело шагал, вспоминая свои приключения и побег, все те положения,

когда дело складывалось вроде бы хуже некуда, но из которых он всегда

находил выход. И вот его снова начали распирать гордость и зазнайство.

-- Хо-хо! -- говорил он самому себе, весело маршируя и задирая

подбородок к небу. -- Какая я умная жаба! Ясное дело, что по уму ни один

зверь со мной сравниться не может! Мои враги заточили меня в тюрьму,

окружили караулом, день и ночь стерегли меня их тюремщики. А я спокойненько

прохожу мимо них, только благодаря своим способностям, помноженным на

отвагу. Они гоняются за мной на паровозах с полисменами и револьверами, а я

смеюсь над ними издалека. Меня безжалостно швыряет в канал женщина, толстая

телом и злобная душой. Ну и что из этого? Я доплываю до берега и назло ей

завладеваю ее лошадью. Я скачу на ло- шади триумфатором, и я получаю за нее

полный карман денег и отличный завтрак! Хо-хо! Я -- Тоуд Великолепный! Я --

прославленный, удачливый мистер Тоуд!

Пройдя несколько проулочков между живыми изгородями, Тоуд добрался до

большака. Он вышел на него, оглядел во всю длину и вдруг увидел вдали

крапинку, которая быстро превратилась в пятнышко, потом в маленький шарик, а

потом во что-то очень знакомое, и звук, обозначающий предупреждение, слишком

хорошо ему известный, донесся до его очарованного слуха.

-- Вот это да! -- воскликнул он, приходя в возбуждение. -- Снова

начинается настоящая жизнь! Вот он -- широкий мир, о котором я так долго

тосковал! Я их сейчас остановлю, моих братьев по колесу, я расскажу им

сказочку, которая до сих пор так отлично срабатывала, и они меня, конечно,

согласятся подвезти, а потом я еще чего-нибудь наболтаю, и возможно, если

повезет, дело кончится тем, что я подъеду к Тоуд-Холлу на автомобиле! Вот

тебе будет длинный нос, дорогой Барсук! Он уверенно ступил на дорогу, чтобы

проголосовать. Автомобиль приближался, сбрасывая скорость возле перекрестка.

Вдруг мистер Тоуд страшно побледнел, душа ушла в пятки, коленки затряслись и

подогнулись, он сложился пополам и рухнул на землю, ощущая боль и тошноту. И

было от чего бедняге упасть в обморок: приближающийся автомобиль был тот

самый, который он угнал со двора гостиницы "Красный Лев" в тот трагический

день, с которого начались все его несчастья. А люди были теми же самыми

людьми, которых он видел тогда в гостиничном кафе. Он лежал на дороге,

несчастный, кучей старых тряпок, и только бормотал:

-- Ну все, все, все, конец. Наручники и полицейские снова. Тюрьма

снова. Хлеб и вода снова. О, какой же я дурак! И зачем мне понадобилось

расхаживать с важным видом по белу свету, самодовольно распевая песни и

голосуя среди бела дня на большой дороге, вместо того чтобы спрятаться,

дождаться, пока стемнеет, и спокойненько проскользнуть домой обходными

дорожками. О, несчастный Тоуд! О, невезучий зверь!

Ужасный автомобиль медленно приближался, пока не остановился совсем

рядом с ним. Два джентльмена вышли из машины и подошли к дрожащему мистеру

Тоуду, который являл собой одно сплошное отчаяние. Один из них сказал:

-- Ах, боже мой, как жаль! Бедная старая женщина, похоже что прачка,

потеряла сознание. Может, у нее солнечный

удар, а может быть, бедняжка ничего еще сегодня не ела. Давайте

поднимем ее, и отнесем в машину, и отвезем в ближайшую деревню, где у нее,

наверное, есть Друзья.

Они осторожно подняли мистера Тоуда , и отнесли в машину, и подложили

мягкие подушки, а потом двинулись дальше. Когда Тоуд услыхал, как ласково

они с ним разговаривают, он понял, что его не узнали. Он почувствовал себя

смелее и осторожненько приоткрыл сначала один глаз, а потом и другой.

-- Взгляните, -- сказал один из джентльменов, -- ей уже лучше. Свежий

воздух пошел ей на пользу. Как вы себя чувствуете, мэм?

-- Сердечно благодарю, сэр, -- сказал Тоуд слабым голоском, -- мне

теперь гораздо лучше!

-- Вот и славно! -- сказал джентльмен. -- Полежите спокойно и, кроме

того, не пытайтесь говорить.

-- Я не буду, -- сказал Тоуд. -- Я только подумала, нельзя ли мне сесть

впереди, рядом с шофером. Там бы меня обдало ветерком, и я бы скоро совсем

пришла в себя.

-- Какая благоразумная женщина! -- сказал джентльмен. -- Ну конечно,

можно.

Он заботливо помог мистеру Тоуду пересесть на переднее сиденье возле

шофера, и машина еще раз тронулась с места.

Тоуд к этому времени уже почти совсем оправился. Он выпрямился,

поглядел вокруг и постарался заглушить в себе прежний трепет перед

автомобилем; неодолимое желание сесть за руль, которое поднималось в нем,

начало полностью им овладевать.

-- Это судьба, -- сказал он, -- позвольте мне попробовать повести

машину хоть немножечко, Я очень внимательно за вами наблюдала, и мне

кажется, это так занятно и так легко! И мне бы очень хотелось рассказать

своим друзьям, что однажды я управляла автомобилем!

Шофер рассмеялся в ответ на это предложение так оглушительно, что один

из джентльменов спросил, в чем дело. Когда он услыхал, то, к восторгу

мистера Тоуда, он сказал:

-- Браво, мэм! Мне нравится крепость вашего духа! Пусть она попробует,

а ты присмотри за ней. Ничего не случится.

Мистер Тоуд торопливо вскарабкался на место, которое освободил шофер,

взялся за руль, с притворным вниманием выслушал инструкции и тронул машину с

места сперва медленно и осторожно, потому что дал себе слово быть

благоразумным.

Джентльмены на заднем сиденье захлопали в ладоши, и Тоуд услышал, как

один другому сказал:

-- Как у нее здорово получается! Подумать только, какая-то прачка, и

ведет машину впервые в жизни! Тоуд поехал быстрее, потом еще быстрее и еще

быстрее.

Он услышал, как один из джентльменов предупредил его:

-- Будь поосторожнее, прачка!

Но это его только раздразнило, так как он уже начал терять голову.

Шофер сделал попытку вмешаться, но Тоуд притиснул его к сиденью локтем

и изо всех сил нажал на газ. То, как воздух кидался ему в лицо, как гудел

мотор, как подскакивал на ухабах автомобиль, опьянило его слабую голову.

-- Прачка, как бы не так! -- выкрикивал он безрассудно. -- Хо-хо! Я --

Тоуд, угонщик автомобилей, убегающий из ваших тюрем, Тоуд, который всегда

исчезает! Сидите смирно, и я вам покажу, что значит настоящая езда, потому

что вас везет знаменитый, умелый, совершенно бесстрашный мистер Тоуд!

С криком ужаса вся компания поднялась с мест и набросилась на него.

-- Хватайте его! -- кричали они. -- Хватайте жабу, этого скверного

зверя, который пытался украсть нашу машину. Свяжите его, наденьте на него

цепи, тащите его в ближайший полицейский участок! Долой неисправимого и

опасного мистера Тоуда! Увы! Прежде чем на него набрасываться, им надо было

проявить благоразумие и сначала каким-то образом заставить его остановиться.

Вывернув в сторону руль, Тоуд налетел на низкую изгородь, шедшую вдоль

дороги. Мощный рывок, сумасшедший удар -- и все четыре колеса ухнули в

утиный пруд, отчаянно взбаламутив воду.

Тоуд обнаружил, что он летит по воздуху вверх и вверх, иногда кружась в

небе, как ласточка. Ему это даже понравилось, он стал было думать, что будет

так лететь, пока у него не вырастут крылья, и он, возможно, превратится в

жабо-птицу, как вдруг он приземлился, шлепнувшись спиною на густую и мягкую

луговую траву. Немного приподнявшись, он увидел, что автомобиль торчит в

пруду и почти совсем утонул в нем, а джентльмены и шофер, не в силах сладить

с полами своих длинных пальто, барахтаются в воде.

Он быстренько поднялся и побежал изо всех сил, продираясь сквозь живые

изгороди, перепрыгивая через кюветы, проносясь по полям, пока совсем не

выбился из сил и не задохнулся, и лишь тогда перешел на шаг. Когда Тоуд

чуть-чуть отдышался и мог спокойно подумать, он начал хихикать, а хихиканье

вскоре перешло в смех, и он смеялся до тех пор, пока не ослабел и не был

вынужден присесть возле живой изгороди.

-- Хо-хо! -- закричал он, приходя в экстаз от восторга перед самим

собой. -- Опять Тоуд! Тоуд, как всегда, берет верх! Кто заставил их взять

меня в машину? Кто сумел пересесть на переднее место ради свежего воздуха?

Кто убедил их дать мне повести машину? Кто засунул их всех в утиный пруд?

Кто удрал от них, пролетев целым и невредимым по воздуху, оставив этих

узколобых, разозленных, трусливых экскурсантов в грязи посреди пруда, где им

как раз место? Кто? Тоуд, конечно! Умный Тоуд, великий Тоуд, замечательный

Тоуд!

И он опять разразился песней и распевал ее во все горло:

Автомобиль гудел "би-би"

И несся все вперед.

Кто в пять минут загнал его в пруд?

Хитроумный мистер Тоуд!

О, какой я умный! Какой умный, какой умный, какой невозможно ум...

Какой-то неясный звук на некотором расстоянии от него заставил его

обернуться и поглядеть. О ужас! О тоска! О отчаяние! Примерно через два поля

он увидал шофера в его кожаных гетрах и двух могучих деревенских

полицейских, бегущих к нему изо всех сил.

Бедняга Тоуд вскочил, душа его снова оказалась в пятках, а пятки эти

снова забарабанили по земле.

-- О боже мой! -- задыхался он и пыхтел на бегу. -- Какой же я осел!

Самовлюбленный, безответственный осел! Опять набрался важности! Опять орал

свои песни! Опять сидел на месте и бахвалился! О боже мой, боже мой, боже

мой!

Он оглянулся и с отчаянием увидал, что преследователи его настигают. Он

бежал изо всех сил, но все время оглядывался и видел, что те трое все

приближаются и приближаются. Он не щадил себя, но ведь он был маленьким и

толстым зверем, и лапы у него были короткие. Теперь он слышал их шаги совсем

близко позади себя. Он уже перестал глядеть, куда он бежит, он несся

вслепую, не глядя, не соображая, только иногда оглянувшись, видел, как на

лицах его преследователей изображалось торжество, как вдруг земля ушла у

него из-под ног, он схватился за воздух и -- плюх -- с головой оказался в

глубокой воде, быстрой воде, воде, которая повлекла его куда-то с такой

силой, что он не имел возможности сопротивляться, и тут он понял, что в

своем слепом отчаянии он угодил прямо в реку!

Он вынырнул на поверхность и попытался ухватиться за камыши и осоку,

которые росли вдоль реки под самым берегом, но течение было таким сильным,

что оно вырывало их у него из лап.

-- О боже мой! -- восклицал бедный Тоуд. -- Никогда в жизни я больше не

буду угонять автомобили! Никогда в жизни я не буду петь зазнайские песни!

Тут он ушел под воду, вынырнул снова, у него перехватило дух, и он стал

захлебываться. Вскоре он заметил, что течение несет его к большой темной

норе, вырытой в береговом обрыве, как раз у него над головой, и, когда вода

влекла его мимо входа в эту нору, он вытянулся изо всех сил, ухватился за

край и удержался. Потом понемногу, с большим трудом, он стал подтягиваться,

пока не смог закрепиться локтями. В таком положении он передохнул.

И пока он пыхтел, и вздыхал, и пристально глядел в темноту, какая-то

маленькая яркая штучка блеснула из глубины, подмигнула и стала приближаться

к нему. По мере того как она приближалась, она стала обрастать лицом, и лицо

это показалось ему знакомым.

Коричневое, маленькое, с усами. Серьезное, круглое, с аккуратными

ушками и шелковистой шерсткой. Это был дядюшка Рэт.

XI

"КАК ЛЕТНИЙ ЛИВЕНЬ -- СЛЁЗ ПОТОК"

Дядюшка Рэт высунул аккуратную коричневую лапку, крепко схватил мистера

Тоуда за шиворот, рванул его кверху и подтащил к норе. Отяжелевший,

пропитанный водой, Тоуд медленно, но верно достиг края норы и через

мгновение, живой и здоровый, стоял в прихожей, весь измазанный тиной и

облепленный водорослями, как, впрочем, и следовало ожи- дать, но вполне

довольный и в наилучшем расположении духа, как бывало в прежние времена. Раз

уж он попал в дом своего друга, то необходимость маскироваться, хитрить и

изворачиваться отпала, и он мог сбросить с себя маскарадный костюм, который

не пристал джентльмену его положения и к тому же доставил столько хлопот.

-- О, Рэтти! -- воскликнул он. -- Чего я только не пережил с тех пор,

как виделся с тобой в последний раз, ты не можешь себе представить! Такие

переживания, такие испытания, и как я все это благородно перенес! Какие

исчезновения, какие переодевания, то прячусь, то ускользаю... и заметь --

все продумано, все спланировано и выполнено с блеском! Был в тюрьме --

выбрался оттуда, само собой разумеется! Швырнули меня в канал -- доплыл до

берега! Угнал лошадь -- задорого продал! Всех обвел вокруг пальца, всех

заставил поплясать под мою дудочку! Я умнейший Тоуд, в этом нет ни малейших

сомнений! Какой, как ты думаешь, я совершил подвиг под конец? Потерпи, я

тебе все расскажу...

-- Тоуд, -- сказал Рэт серьезно и твердо, -- сейчас же отправляйся

наверх, сними с себя эту старую ситцевую тряпку, которая, похоже, когда-то

была платьем какой-нибудь прачки, как следует вымойся, надень что-нибудь мое

и прими вид джентльмена, если сумеешь. Должен тебе сказать, что более

замурзанного, затрепанного, срамного вида я ни у кого не видал ни разу в

жизни. Кончай бахвалиться и препираться со мной и отправляйся! Чуть позже мы

поговорим. У меня много накопилось.

Тоуд хотел огрызнуться. Хватит, им уже хорошо покомандовали в тюрьме, а

тут, по-видимому, все начинается сначала. И кто начинает? Рэт -- Водяная

Крыса! Но он нечаянно увидал свое отражение в зеркале за стоящей вешалкой, в

потрепанном чепце, печально сползшем на левый глаз, раздумал отругиваться и

послушно отправился в ванную комнату. Он как следует вымылся, почистился,

пригладил волосы щеткой, переоделся и долго стоял перед зеркалом, с

удовольствием рассматривая самого себя, и думал, что за дураки те, кто хогь

на мгновение мог принять его за прачку. К тому времени, когда он спустился,

обед был уже на столе, что очень его обрадовало. И времени много прошло, и

побегать ему немало довелось с тех пор, как цыган накормил его замечательным

завтраком Пока они ели, мистер Тоуд рассказал дядюшке Рэту все свои

приключения, подробно останавливаясь на том, какой ум он проявил, и какое

присутствие духа в острых ситуациях, и хитроумие в узких местах, все хотел

представить дело так, будто он пережил веселые и разнообразные приключения.

Но чем больше он распространялся, тем серьезнее и молчаливее становился

дядюшка Рэт.

Когда Тоуд наконец выговорился, в комнате на некоторое время воцарилось

молчание, потом Рэт сказал:

-- Послушай-ка, Тоуди, я не хочу обижать тебя, ты и так много пережил.

Но говоря серьезно, неужели ты не понимаешь, каким ты выставил себя дураком?

Как ты сам признаешься, на тебя надевали наручники, заточали в тюрьму,

морили голодом, травили, как зайца, пугали до потери сознания, оскорбляли,

глумились и, наконец, к твоему позору, швырнули в воду. И кто же? Какая-то

баба! Что в этом забавного? Что веселого? И все из-за того, что тебе

приспичило угнать чужую машину. Ты сам прекрасно знаешь, что от машин тебе

были одни беды и неприятности с того самого момента, когда ты впервые увидел

автомобиль. Если ты разбиваешься через пять минут после того, как ты сел за

руль -- а так оно чаще всего и бывает, -- то зачем же тогда чужую-то машину

воровать? Пожалуйста, можешь делаться инвалидом, если тебе это нравится,

пожалуйста, можешь обанкротиться для разнообразия, если уж ты так решил, но

в каторжники-то зачем попадать? Когда же ты наконец проявишь благоразумие, и

подумаешь о своих друзьях, и позволишь им гордиться тобой? Ты думаешь, мне

приятно, например, слышать, как звери говорят мне вслед, что я вожусь с

уголовниками?

У мистера Тоуда была одна черта, которая всех с ним примиряла, -- у

него было беззлобное сердце. Он не сердился, когда ему читали нравоучения

те, кого он считал своими настоящими друзьями. И даже когда они сильно на

него нападали, он мог понять и другую сторону. Пока дядюшка Рэт так серьезно

с ним говорил, он про себя все время бормотал: "Нет, это как раз очень даже

весело", и издавал все время неясные звуки, вроде "р-р-раз!" и "би-би", и

еще какие-то, которые напоминали приглушенное хрюканье или шипение, какое

обычно получается, когда открывают бутылку с содовой. Но все же, когда Рэт

замолчал, он издал глубокий вздох и сказал тихим и покорным голосом:

-- Ты прав, Рэтти! Ты всегда очень разумно говоришь. Я вел себя как

самовлюбленный старый осел, мне это совершенно ясно, но теперь я буду совсем

хорошим и не буду делать больше никаких глупостей. А что до автомобилей, я

как-то поостыл к ним, после того как нырнул в эту твою речку. Знаешь, когда

я висел, уцепившись за край норы, пытаясь отдышаться, меня осенила

действительно блестящая идея -- насчет моторных лодок... ну ладно, ладно, не

принимай все так близко к сердцу, это же только так, просто мысли вслух, и

давай больше не будем об этом. Попьем кофейку, покурим, поболтаем, а потом я

спокойненько пройдусь до Тоуд-Холла, переоденусь в свое и все там налажу,

чтобы все было как и бывало раньше. Хватит с меня приключений. Я буду вести

размеренную, приличную жизнь, займусь хозяйством, приведу в порядок сад,

буду сажать цветочки. У меня всегда будет готов обед для друзей, заглянувших

ко мне на часок. Я опять заведу пони с тележкой, чтоб можно было прокатиться

по окрестностям, как было в старые добрые времена, до того, как на меня это

напало и я натворил глупостей.

-- Спокойненько пройдешься до Тоуд-Холла? -- возбужденно воскликнул

дядюшка Рэт. -- О чем ты говоришь? Ты хочешь сказать, что ты ничего не

слыхал?

-- Что не слыхал? -- спросил мистер Тоуд, бледнея. -- Говори, Рэтти!

Скорей! Не щади меня. О чем я не слыхал?

-- Ты хочешь сказать, -- кричал Рэт, стуча маленькими кулачками по

столу, -- что ты ничего не слышал о ласках и горностаях?

-- Что? Эти, из Дремучего Леса? -- воскликнул мистер Тоуд, начиная

дрожать. -- Ни слова не слышал! А что они сделали?

-- И как они захватили Тоуд-Холл? -- продолжал дядюшка Рэт. Тоуд

положил локти на стол, подбородок -- на лапы, две крупные слезы накопились у

него в глазах, перелились через край и упали на стол -- кап! кап!

-- Продолжай, Рэтти, -- пробормотал он. -- Рассказывай все. Я уже с

собой справился. Я снова Тоуд. Я перенесу.

-- Когда ты попал... ну, когда с тобой случилось это несчастье, --

начал Рэт медленно, подбирая выражения, -- ну, словом, когда ты исчез на

время из общества благодаря этому, ну... недоразумению с автомобилем, ты

понимаешь...

Тоуд только кивнул.

-- Об этом тут, естественно, много говорили, -- продолжал дядюшка Рэт,

-- и не только тут, на берегу, но даже и в Дремучем Лесу. Мнения всех зверей

разделились, как это обычно бывает. Те, кто с берега, все были за тебя. Они

говорили, что с тобой обошлись несправедливо и что в наше время в этой

стране не добьешься правосудия. А те, из Дремучего Леса, говорили всякие

горькие слова, мол, так тебе и надо и, мол, со всем этим пора кончать. И они

страшно обнаглели и все ходили везде и говорили, что с тобой на этот раз

покончено навсегда. Что ты, мол, никогда, никогда не вернешься.

Тоуд еще раз молча покивал головой. -- Ну, ты знаешь, что это за звери?

-- продолжал дядюшка Рэт. -- Но Крот и Барсук вмешались, они не уставали им

объяснять, что ты скоро вернешься. Они точно не знали, как ты вырвешься, но

были уверены, это рано или поздно произойдет.

Тоуд сел на своем месте поровнее и стал ухмыляться.

-- Они приводили разные исторические примеры, когда мужество и умение

внушить доверие, какими ты обладаешь, вместе с набитым кошельком одолевали

законы. Они, на всякий случай, забрали свои вещи и переехали в Тоуд-Холл, и

ночевали там, и проветривали комнаты, и все держали наготове к твоему

возвращению. Они, конечно, не могли догадаться, что произойдет, но кое-какие

подозрения относительно жителей Дремучего Леса у них были. Теперь я

приближаюсь к самому печальному и трагическому моменту своего рассказа.

Однажды темной ночью -- должен сказать, что это была очень темная ночь, и

ветреная до невозможности, и к тому же дождь лил как из ведра, -- ласки,

собравшись целым отрядом, вооруженные до зубов, подползли к парадному входу

Тоуд-Холла. Одновременно целая банда хорьков, пройдя огородами, овладела

хозяйственным двором и конторой, а небольшой отряд головорезов-горностаев

занял оранжерею и бильярдную и пооткрывал все окна, выходящие на лужайку.

Крот и Барсук сидели у камина в курительной комнате, рассказывая друг другу

разные случаи из жизни, решительно ничего не подозревая, потому что в такую

ночь ни один зверь не выходит из дому. Эти кровожадные злодеи ворвались в

комнату и окружили их. Друзья сражались из последних сил, да толку-то что?

Они были безоружны, кроме того, их застали врасплох, и к тому же что могут

сделать двое против сотни? Их жестоко избили палками, этих двух преданных

товарищей, и выгнали из дому на холод, сырость и в темноту, награждая

неслыханными оскорблениями.

Тут бесчувственный мистер Тоуд не удержался, чтобы не подхихикнуть, но

сразу же взял себя в руки и постарался принять очень серьезный вид.

-- И с тех пор эти из Дремучего Леса поселились в Тоуд-Холле, --

продолжал дядюшка Рэт, -- и ведут себя просто безобразно! Валяются в постели

до обеда, завтрак у них в любое время, и такой, говорят, учинили разгром,

что страшно смотреть. Они съедают твои запасы, выпивают все, что у тебя есть

в погребе, да еще и потешаются над тобой, рассказывая про... там,

магистраты, тюрьмы и полицию. Они сочиняют про тебя отвратительные, грубые

песенки, в которых остроумия ни на грош. И они говорят всем твоим слугам,

что поселились в усадьбе навсегда.

-- Да? -- закричал мистер Тоуд, вскакивая и хватаясь за палку. -- Я

моментально займусь ими!

-- Бесполезно, Тоуд! -- прокричал ему вдогонку дядюшка Рэт. -- Иди и

сядь спокойно, ты только беду себе наживешь.

Но Тоуд уже исчез, и удержать его не было никакой возможности. Он

быстро шел по дороге, перекинув палку через плечо, пыхтя и бормоча себе под

нос что-то сердитое, пока не дошел до парадных ворот. Тут из-за забора

неожиданно выскочил большой рыжий хорек и наставил на него ружье.

-- Стой! Кто идет? -- крикнул он резким голосом.

-- Чушь и чепуха, -- отозвался Тоуд сердито. -- Кто тебе позволил так

со мной разговаривать? Выходи оттуда сейчас же, не то я...

Хорек больше не произнес ни слова, он вскинул ружье к плечу. Тоуд

благоразумно бросился на землю, пригнулся, и -- вжжик! -- пуля просвистела у

него над головой.

Потрясенный Тоуд поднялся на ноги и галопом помчался по дороге. Пока он

бежал, он слышал отвратительный хохот хорька, который подхватили еще

какие-то мерзкие тоненькие голосочки.

Он вернулся к дядюшке Рэту совершенно опрокинутый.

-- А что я тебе говорил? -- отозвался Рэт. -- Бесполезно. У них

выставлены сторожевые посты, и они все вооружены. Я тебе говорю: подожди

пока.

И все же Тоуд не был склонен так уж сразу сдаваться. Он отвязал лодку и

поплыл на веслах вверх по реке, где, как ему было известно, сад Тоуд-Холла

спускается к самой воде.

Приблизившись к тому месту, откуда был виден его старый милый дом, он,

перестав грести и облокотившись о весла, осторожно оглядел все вокруг. На

первый взгляд было тихо, спокойно и безлюдно. Он мог спокойно обозревать

фасад Тоуд-Холла, залитый лучами заходящего солнца, голубей, усаживающихся

парочками на коньке крыши, сад, весь в цвету, бухту перед лодочным сараем,

маленький деревянный мостик, который перекинулся через бухту; все было

спокойно, необитаемо и, казалось, ждало его возвращения.

"Попробуем сперва проникнуть в лодочный сарай", -- подумал Тоуд.

Он тихонечко поплыл к бухте и уже проплывал под мостом, как -- бух!

Огромный камень угодил прямо в лодку и пробил дно. Лодка тут же наполнилась

водой и затонула, а мистер Тоуд оказался прямо в воде на глубоком месте.

Подняв голову, он увидел у перил моста двух горностаев, которые перегнулись

через перила и наблюдают за ним в полном восторге.

-- Камешек следующий раз полетит в твою голову, Тоуди! -- крикнули они

ему.

Негодующий мистер Тоуд поплыл к берегу, а горностаи, поддерживая друг

друга, чтобы не свалиться в воду, так и покатывались со смеху, с ними чуть

не случилось двойной истерики, то есть по истерике на каждого, разумеется.

Тоуд должен был проделать весь долгий обратный путь пешком. Он

рассказал дядюшке Рэту о неудаче, которая его вновь постигла.

-- Ну а я тебе что говорил? -- сказал дядюшка Рэт сердито. -- Сядь и

сообрази, что ты сделал. Потопил мою лодку, которую я так люблю! Попросту

загубил мой прекрасный костюм, который я дал тебе поносить. Ну право же,

Тоуд, свет не видел такого невозможного существа. Я удивляюсь, как это ты

еще ухитряешься сохранять каких-то друзей.

Тоуд сразу согласился, что вел себя неправильно, признал свою глупость,

раскаялся в своих ошибках и принес самые горячие извинения за потопленную

лодку и испорченный костюм. И закруглил свою речь выражением искренней

покорности, которая всегда обезоруживала его друзей и обеспечивала ему

прощение.

-- Рэтти! Я теперь понимаю, какой был своевольный и своенравный! С

этого времени, поверь мне, я буду тихий и послушный и ничего не сделаю без

твоего совета и одобрения!

-- Ну, если так, -- сказал отходчивый дядюшка Рэт, смягчившись, --

тогда мой совет тебе: поскольку уже поздно, садись и ужинай. Ужин сейчас

появится на столе. И пожалуйста, прояви побольше терпения. Я убежден, что мы

с тобой ничего не можем предпринять, пока не повидаемся с Кротом и Барсуком,

и не услышим от них последние новости, и все вместе хорошенечко не обсудим

наши нелегкие дела.

-- А-а, да, конечно! Крот и Барсук, разумеется. А где они сейчас? Я

было о них совсем позабыл, -- заметил Тоуд легкомысленно.

-- И ты еще спрашиваешь! -- сказал дядюшка Рэт с упреком. -- Пока ты

носился по всей стране в дорогих автомобилях, и скакал на кровных скакунах,

и устраивал пикники с цыганами, эти два бедных преданных зверя торчали на

улице в любую погоду, проводя суровые дни и ночи, патрулируя вдоль границ

Тоуд-Холла, не спуская глаз с ласок и горностаев, соображая, обдумывая,

планируя, как отбить назад твою собственность. Ты не заслужил иметь таких

верных, таких преданных друзей, честное слово, Тоуд! Когда-нибудь, когда

будет уже поздно, ты пожалеешь, что не ценил их!

-- Я знаю, я неблагодарное животное, -- заплакал Тоуд. -- Давай я пойду

и поищу их этой холодной и темной ночью, и разделю с ними все трудности, и

постараюсь доказать... Постой! Кажется, я слышу звон тарелок и подноса. Ура!

Ужин на столе! Давай, Рэтти!

Тут дядюшка Рэт вспомнил, что бедняга Тоуд долгое время находился на

тюремном коште и поэтому не стоило на него сердиться. Он и сам последовал за

ним к столу и, как хороший хозяин, просил его вознаградить себя за все

прошлые лишения. Они только успели покончить с едой и снова перейти в

кресла, как раздался сильный стук в дверь. Тоуд перепугался, а дядюшка Рэт,

таинственно кивнув, направился прямо к двери, отпер ее, и в комнату вошел

дядюшка Барсук.

У него был вид джентльмена, который несколько ночей провел вне дома,

будучи лишен маленьких удобств. Ботинки были в грязи, и выглядел он

растрепанным и взъерошенным. Правда, он и прежде не очень-то заботился о

своей наружности. Барсук взглянул на мистера Тоуда серьезно, протянул лапу и

сказал:

-- Добро пожаловать домой, Тоуд! Увы! Что я говорю? Домой, как бы не

так! Это печальное возвращение, Тоуд. Бедный мой Тоуд!

Затем он повернулся к нему спиной, пододвинул стул к столу и отрезал

себе большой кусок холодного пирога со свининой.

Тоуд не на шутку встревожился от такого серьезного и зловещего

приветствия. Но дядюшка Рэт шепнул ему:

-- Ничего, не обращай внимания и пока помолчи. Он всегда такой

подавленный и падает духом, когда ему надо подкрепиться. Через полчасика он

будет совсем другим. Они принялись молча ждать. Через некоторое время снова

раздался стук, на этот раз не такой громкий. Дядюшка Рэт, снова кивнув, ввел

в комнату Крота, немытого и обтрепанного, с соломинками, застрявшими в

шерстке.

-- Ура! А вот и Тоуд! -- закричал он, сияя.

И он начал отплясывать вокруг него.

-- Мы даже и не надеялись, что ты появишься так скоро, ах ты умный,

талантливый, сообразительный Тоуд!

Дядюшка Рэт толкнул его под локоть, но было уже поздно: Тоуд уже пыхтел

и весь раздувался от гордости.

-- Умный? Вовсе нет! Послушать моих друзей, так я круглый дурак! Я

всего-навсего выбрался из самой страшной тюрьмы во всей Англии! Только и

всего! И завладел поездом и на нем удрал, только и всего! Я осел, вот кто я

есть! Я расскажу тебе о своих приключениях, и ты сам рассудишь, Крот!

-- Хорошо, хорошо, -- сказал Крот, пододвигаясь к столу. -- Ты

рассказывай, а я пока поем, ладно? С утра во рту ни кусочка! О боже мой,

боже мой!

Он подсел к столу и наложил себе на тарелку холодного мяса и

маринованных огурчиков. Тоуд потоптался на каминном коврике, потом засунул

лапу в карман и вытащил оттуда горсть серебряных монет.

-- Погляди! -- воскликнул он, показывая деньги. -- Не так уж плохо за

несколько минут работы, а? И как, ты думаешь, я их добыл? Угнал лошадь! Вот

как!

-- Ну? -- заинтересовался Крот.

-- Тоуд, пожалуйста, помолчи минуточку, -- сказал дядюшка Рэт. -- А ты,

Крот, не подначивай. Или ты его не знаешь? Лучше поскорее расскажи, в каком

положении находятся дела и что лучше всего предпринять, раз Тоуд наконец

вернулся.

-- Дела хуже некуда, -- сказал Крот сердито. -- А что предпринять, ни

малейшего понятия не имею. Барсук и я ходили, ходили вокруг Тоуд-Холла день

и ночь. Все одно и то же. Везде -- стража, наставленные в упор дула,

швыряются камнями. А стоит нам приблизиться, так насмехаются, просто

невыносимо. Нет ничего хуже насмешек!

-- Да, дело плохо, -- сказал дядюшка Рэт задумчиво. -- Но я думаю, что

кое-что я все-таки сообразил. Тоуд должен...

-- Нет, не должен! -- воскликнул Крот с набитым ртом. -- Ничего

подобного. Ему надо совсем другое...

-- Ничего такого я не стану делать, -- перебил их обоих Тоуд. -- Хватит

командовать! Речь идет, в конце концов, о моем доме, и я точно знаю, что

надо делать. Я...

Они заговорили все разом и во весь голос, от них просто можно было

оглохнуть, но в это время высокий, суховатый голос сказал:

-- Немедленно замолчите! Все! И мгновенно настала тишина.

Это сказал дядюшка Барсук, который кончил есть пирог, повернулся к ним

и сурово на них поглядел. Когда он увидел, что сумел привлечь их внимание и

они, по-видимому, ждут, что он скажет, он опять повернулся к столу и отрезал

себе сыру. И так велико было уважение к этому достойному зверю, что никто не

проронил ни слова, пока он не закончил трапезу и не смахнул крошки с колен.

Тоуд ерзал на стуле, а дядюшка Рэт старался его угомонить.

Потом дядюшка Барсук подошел к камину и, глубоко задумавшись, долго

смотрел на огонь. Наконец он заговорил.

-- Тоуд, -- сказал он, -- ты беспокойный, скверный зверек! Тебе не

стыдно? Как ты думаешь, что бы сказал мой покойный друг, твой отец, если бы

оказался сейчас здесь и узнал обо всем, что ты вытворяешь?

Тоуд, который прилег на диван, перевернулся ничком, сотрясаемый слезами

раскаяния.

-- Ладно, перестань, -- сказал Барсук, смягчаясь. -- Брось. Перестань

плакать. Что было, то прошло. Постарайся начать жизнь сначала. Но то, что

Крот говорит, правильно. Горностаи стерегут всюду. А это лучшие стражники в

мире. Нечего думать атаковать их в лоб. Нам с ними не справиться. -- Тогда,

значит, все кончено, -- всхлипнул Тоуд, орошая слезами диванные подушки. --

Пойду завербуюсь в солдаты и никогда, никогда больше не увижу мой родной

Тоуд-Холл!

-- Брось хныкать и немедленно взбодрись, Тоуд! -- сказал Барсук. --

Есть другие способы отвоевать его, кроме прямого штурма. Я еще не сказал

свое последнее слово. Сейчас я сообщу вам великую тайну.

Тоуд медленно поднялся и вытер слезы. Он обожал тайны, потому что в

жизни не мог сохранить ни одной. Его всегда волновало чувство неправедного

восторга, когда он сообщал другому тайну после того, как торжественно обещал

не выдавать ее никому.

-- Существует подземный ход, -- сказал Барсук внушительно, -- который

ведет от берега реки, совсем поблизости отсюда, к самому центру Тоуд-Холла.

-- О, какой вздор, Барсук! -- сказал Тоуд довольно беззаботно. -- Ты

наслушался того, что они тут плетут в пивнушках. Да я знаю каждый дюйм

Тоуд-Холла, изнутри и снаружи. Там ничего такого нет, уверяю тебя.

-- Мой юный друг, -- сказал дядюшка Барсук очень строго, -- твой отец,

который был зверем очень достойным, много достойнее иных моих знакомых, и

который был моим близким другом, делился со мной такими вещами, которыми ему

и в голову бы не пришло поделиться с тобой. Он открыл этот подземный ход; он

его, разумеется, сам не делал, ход был прокопан сотни лет назад, задолго до

того, как он там поселился. Но он его вычистил и привел в порядок, потому

что думал, что когда-нибудь этот ход вдруг да и пригодится в случае

какой-нибудь беды или опасности. И он мне его показал. Он сказал: "Сыну

моему о нем ни в коем случае не говори. Он хороший парень, но немного

легкомысленный, и характер у него неустойчивый, да и язык за зубами он

держать не умеет. Если с ним случится серьезная беда и ход этот сможет ему

пригодиться, тогда сообщи ему об этом тайном проходе, но ни в коем случае не

раньше".

Все сидевшие в комнате внимательно посмотрели на мистера Тоуда, желая

видеть, как он это все воспримет. Тоуд сначала было надулся, но быстро

отошел, потому что был все-таки хорошим парнем.

-- Ладно, ладно, -- сказал он. -- Может, я и в самом деле немножечко

болтун. Я ведь очень известное лицо, друзья навещают меня, и мы острим,

веселимся, рассказываем анекдоты, и язык у меня начинает маленечко вилять. Я

прирожденный собеседник. Мне частенько говорили, что мне надо бы завести

салон, что бы это там ни значило. Ну, бог с ним! Продолжай, Барсук. Но чем

этот самый твой подземный ход нам поможет?

-- Я кое-что выяснил в последнее время, -- продолжал Барсук. -- Я

попросил Выдру нарядиться трубочистом и пойти, увесившись щетками, к черному

крыльцу Тоуд-Холла справиться, нет ли у них работы. Завтра вечером там

состоится роскошный банкет. Чей-то день рождения. Главного Ласки, кажется. И

все ласки соберутся в парадной столовой и будут там пировать, ничего не

подозревая, без сабель, ружей и палок -- словом, безо всякого оружия!

-- Но стража будет выставлена, как всегда, -- заметил дядюшка Рэт.

-- Точно, -- отозвался Барсук. -- К этому я и веду. Ласки целиком

положатся на такую прекрасную стражу, как горностаи. И вот тут-то нам и

поможет подземный ход. Этот туннель ведет прямехонько в буфетную,

расположенную рядом с парадной столовой.

-- Ага! Вот почему там скрипит доска! -- сказал Тоуд. -- Теперь я

понимаю. -- Мы тихонечко проберемся в буфетную! -- воскликнул Крот.

-- С пистолетами, и саблями, и палками! -- закричал дядюшка Рэт.

-- И набросимся на них, -- сказал Барсук.

-- И поколотим их, и поколотим их, и поколотим их! -- вопил Тоуд в

экстазе, носясь кругами по комнате и перепрыгивая через стулья.

-- Очень хорошо, -- подвел итог дядюшка Барсук в своей обычной

суховатой манере. -- Итак, все решено, нечего вам спорить и устраивать

перепалки. Становится поздно, отправляйтесь спать. Все необходимые

приготовления мы сделаем завтра утром.

Тоуд, конечно, тоже послушно отправился спать, как и все остальные, он

понимал, что сейчас спорить ни к чему, хотя он был слишком взволнован и

спать совсем не хотел. Он прожил длинный утомительный день, набитый всякими

событиями, к тому же простыни и одеяла были такими успокаивающими, такими

дружелюбными после крошечного клочка простой соломы, брошенного на каменный

пол холодного каземата, что он, несмотря ни на что, вскоре спокойно

захрапел. Конечно, ему много чего приснилось: и дорога, которая тут же

удирала, как только он ступал на нее, и канал, который бегал за ним и в

конце концов настиг, и баржа, которая заплыла прямо в парадную столовую со

стиркой, скопившейся за неделю, как раз когда у него был званый обед. А еще

ему снилось, что он один идет по подземному ходу, а тот крутится, и

вертится, и колышется, и становится на попа. Но под конец он увидел, будто

он вернулся в Тоуд-Холл с победой и совершенно невредимый, и все друзья

собрались к нему, и все серьезнейшим образом его уверяли, что он на самом

деле очень умный мистер Тоуд.

Он проспал все следующее утро и, когда спустился вниз, увидел, что

остальные звери уже давным-давно позавтракали. Крот куда-то ускользнул,

никому не сказав, куда и зачем идет. Барсук сидел в кресле и читал газету,

нисколько не заботясь о том, что должно произойти вечером.

А дядюшка Рэт, наоборот, с деловым видом носился по комнате, таская под

мышками разного рода оружие, раскладывая его на четыре кучи на полу и

приговаривая на бегу:

-- Вот -- сабля -- для -- дядюшки Рэта, вот -- сабля -- для -- Крота,

вот -- сабля -- для -- мистера Тоуда, вот -- сабля -- для -- Барсука! Вот --

пистолет -- для -- дядюшки Рэта, вот -- пистолет -- для -- Крота, вот --

пистолет -- для -- мистера Тоуда, вот -- пистолет -- для -- Барсука! -- И

так далее, в том же самом ритме, а четыре одинаковые кучи росли и росли на

полу.

-- Все это очень хорошо, -- сказал через некоторое время Барсук, глядя

поверх газеты на зверька, мечущегося по комнате. -- Ты, конечно, прав. Но ты

подумай сам: как только мы проскользнем мимо этих отвратительных горностаев

с их отвратительными ружьями, уверяю тебя, нам не понадобятся никакие сабли

и пистолеты. Да мы вчетвером одними только палками очистим помещение от всей

этой банды за пять минут. Я бы и один справился, только не хочу вас всех

лишать удовольствия.

-- А все-таки на всякий случай не помешает, -- сказал дядюшка Рэт

задумчиво, полируя дуло пистолета рукавом и заглядывая в него, прищурив один

глаз.

Мистер Тоуд, покончив с завтраком, схватил толстенную палку и,

размахивая ею изо всех сил, колошматил воображаемых врагов.

-- Я укажу им, как воровать мой дом, -- вопил он, -- я укажу им, я

укажу!

-- Не говорят "укажу", Тоуд. Надо сказать: "Я им покажу", ты говоришь

неправильно.

-- Что ты к нему придираешься? -- сказал Барсук сварливо. -- Правильно

-- неправильно. Я сам так говорю. А если я так говорю, то все могут так

говорить.

-- Не сердись, -- сказал дядюшка Рэт. -- Мне только кажется, что

правильнее сказать: "Я им покажу", а не "укажу".

-- Но мы им не собираемся ничего "показывать", мы им именно укажем,

укажем, укажем! Потому что мы им укажем на дверь, чтобы они убирались вон!

Вот именно это мы и сделаем!

-- Да, пожалуйста, как хотите, так и говорите, -- сказал Рэт.

Он и сам уже запутался. Он отошел в угол, и было слышно, как он

бормочет "укажем, покажем, укажем, покажем", пока дядюшка Барсук довольно

резко не велел ему замолчать.

Через некоторое время в комнату ввалился Крот, и видно было, что он

собою чрезвычайно доволен.

-- О, как я здорово развлекся! -- начал он с ходу. -- О, как я

поддразнил горностаев!

-- Надеюсь, ты был достаточно осторожен, Крот? -- спросил дядюшка Рэт с

тревогой.

-- Ну разумеется, -- с уверенностью сказал Крот. -- Меня осенило, когда

я поутру пошел в кухню последить, чтобы завтрак для мистера Тоуда не остыл.

Там я увидел, что старая прачкина одежда, в которой он вчера явился, так и

висит возле камина на полотенечной вешалке. Я надел платье, чепчик, конечно,

тоже нацепил, шаль накинул и отправился в Тоуд-Холл храбрец храбрецом.

Стража, конечно, была, как всегда, начеку, с ружьями и со своими "Стой, кто

идет?" и прочей чепухой.

"Доброе утро, джентльмены! -- поклонился я им. -- Нет ли у вас на

сегодня стирки? Я бы постирала".

Они поглядели на меня так высокомерно, так надменно и говорят:

"Убирайся отсюда, прачка! Когда мы на часах, мы не занимаемся стиркой".

"А в другое время?" -- спрашиваю я с издевочкой. -- Хо-хо-хо! Купил я

их, а, Тоуд?

-- Глупый ты и нахальный зверь! -- презрительно заявил мистер Тоуд.

Дело в том, что он смертельно позавидовал Кроту. Это было как раз то

самое, что он сам мог бы проделать, приди это ему в голову первому и не

проспи он так непоправимо.

-- Кое-кто из горностаев сделался пунцовым, -- продолжал Крот, --

сержант, начальник караула, и говорит мне:

"Быстро беги отсюда, женщина, не отвлекай часовых, они на посту".

"Бежать? -- говорю я. -- Не я отсюда побегу, а кто-то другой, и

довольно скоро..."

-- О, Крот, милый, как же ты мог? -- сказал в отчаянии Рэт.

Барсук отложил газету в сторону. -- Я увидал, как уши у них

навострились и они стали переглядываться, -- продолжал Крот. -- И я услыхал,

как сержант сказал:

"Не обращайте на нее внимания, она сама не знает, что говорит".

"Это я-то не знаю? -- сказал я. -- Тогда позвольте сказать вам

следующее: да будет вам известно, что моя дочь стирает белье мистера

Барсука. Вот и судите, знаю я или не знаю, о чем говорю. А скоро и вы

узнаете. Сотня кровожадных барсуков, вооружившись винтовками, собираются

напасть на Тоуд-Холл как раз сегодня вечером, подобравшись к нему через

конский выгон. Шесть лодок, до отказа набитых крысами, вооруженных

пистолетами и абордажными саблями, прибудут по реке, и крысы высадятся на

садовом причале, а отряд отборных жаб, который называется "Победа или

смерть", атакует фруктовый сад, сметая все на пути и призывая к возмездию.

Не так-то много стирки от вас останется к тому времени, когда они с вами

разделаются. Вы бы лучше убирались подобру-поздорову, пока еще есть

возможность!"

С этими словами я убежал, и после того, как я скрылся у них из виду, я

ползком вернулся, по дну кювета прополз и притаился там, глядя на них сквозь

ветки живой изгороди. Они все очень разволновались, стали все разом бегать

туда-сюда, натыкаясь друг на друга, и все отдавали команды одновременно и

никого не слушали, а сержант отправлял все новые и новые отряды охраны в

отдаленные части усадьбы, потом посылал других, чтобы они привели их

обратно, и я слышал, как они говорили друг другу:

"Это очень похоже на ласок. Они себе будут пировать в парадной

гостиной, произносить тосты, петь песни и всячески развлекаться, а мы должны

стоять на часах в темноте и холоде, чтобы в конце концов нас изрубили на

кусочки кровожадные барсуки..."

-- О, глупый ты осел, Крот! -- закричал Тоуд. -- Ты же все испортил!

-- Крот, -- сказал дядюшка Барсук своим суховатым, спокойным голосом,

-- клянусь, что у тебя в мизинце больше здравого смысла, чем у некоторых во

всем их жирном теле. Ты все сделал отлично, право, ты растешь в моих глазах.

Хороший Крот! Умный Крот!

Мистер Тоуд просто взбесился от зависти, тем более что он, хоть убей,

не понимал, чего уж такого умного совершил Крот. Но, к счастью для него,

раньше чем он успел наговорить лишнего и сделаться объектом иронии Барсука,

колокольчик позвал их к столу.

Им была подана простая, но питательная еда: бекон с бобами и макаронный

пудинг.

Когда они со всем этим справились, Барсук разместился в кресле и

сказал:

-- Ну, наша задача на сегодняшний вечер совершенно ясна. И вполне

возможно, что она окажется нам по силам, но до вечера еще далеко, так что я

собираюсь подремать.

Он накрыл лицо носовым платком и вскоре захрапел.

Трудолюбивый и заботливый дядюшка Рэт тут же возобновил свою

деятельность и начал опять бегать между четырьмя грудами оружия на полу,

бормоча:

-- Вот -- ремень -- для -- дядюшки Рэта, вот -- ремень -- для -- Крота,

вот -- ремень -- для -- мистера Тоуда, вот -- ремень -- для -- Барсука.

И так далее, и так далее, поднося все новое и новое боевое снаряжение,

которому, казалось, не будет конца. А Крот взял мистера Тоуда под ручку,

вывел его на свежий воздух, толкнул в плетеное кресло и заставил рассказать

все свои приключения с самого начала до самого конца, чем тот и занялся с

большой охотою. Крот был очень хорошим слушателем, и Тоуд, которого некому

было останавливать или отпускать не вполне дружелюбные замечания, пустился

во все тяжкие. Многое из того, что он рассказывал, принадлежало, скорее,

тому,

что-могло-бы-произойти-если-бы-я-только-додумался-бы-вовремя-а-не-десять-минут-спустя.

Это всегда самые цветистые приключения, и почему бы нам, скажите пожалуйста,

не считать их своими наряду с теми не вполне симпатичными событиями, которые

иногда происходят на самом деле?

XII. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДИССЕЯ

Когда стало смеркаться, дядюшка Рэт, с видом взволнованным и

таинственным, призвал всех в гостиную, поставил каждого возле

предназначенной ему кучки с вооружением и стал снаряжать каждого для

предстоящей экспедиции. Он относился к этому очень серьезно и все делал

чрезвычайно тщательно, так что сборы заняли довольно много времени.

Во-первых, каждый из зверей был опоясан ремнем, потом за ремень сбоку был

засунут меч, а с другого боку -- сабля, для равновесия. Дальше -- пара

пистолетов и полицейская дубинка. Были также выданы каждому несколько пар

наручников, пластырь, фляжка и коробочка с сандвичами. Барсук, добродушно

посмеиваясь, сказал:

-- Ну, ладно, Рэтти, тебя это вдохновляет, а мне не принесет вреда. Но

я собираюсь сделать то, что я должен сделать, одной только вот этой,

погляди, палкой.

Дядюшка Рэт возразил:

-- Перестань, Барсук, прошу тебя. Ты прекрасно понимаешь, как мне бы не

хотелось, чтобы ты потом упрекал меня, что я хоть что-то позабыл.

Когда все было готово, Барсук взял затемненный фонарь в одну лапу, в

другую -- свою палку и сказал:

-- Ну, ребята, следуйте за мной! Первый -- Крот, потому что я им очень

доволен, потом Рэт, потом Тоуд. И послушай, Тоуд! Не болтай так много, как

ты обычно болтаешь, иначе я отошлю тебя назад, и, уверяю тебя, что тут я

буду непреклонным, как сама судьба.

Тоуд так жаждал принять участие в происходящем, что без единого звука

принял отведенное ему последнее место, и звери двинулись в путь. Дядюшка

Барсук вел их некоторое время берегом реки, потом неожиданно свернул и

скрылся в отверстии, прорытом в берегу прямо над самой водой. Крот и дядюшка

Рэт молча последовали за ним и благополучно прошли через отверстие, потому

что видели, как это проделал сам Барсук. Но Тоуд, конечно, ухитрился

поскользнуться и свалиться в воду с громким плеском и пронзительным визгом.

Друзья выволокли его из воды, торопливо отжали, вытерли, успокоили и

поставили на ноги. Но Барсук серьезно рассердился и сказал, что теперь уж

это будет точно в последний раз, если Тоуд снова начнет валять дурака.

Наконец все они проникли в потайной подземный ход, и экспедиция наконец

действительно началась.

Было холодно, и темно, и сыро, и низко, и узко. Бедный Тоуд начал

дрожать, частично от страха перед ожидаемыми событиями, частично от того,

что насквозь промок. Фонарик был далеко впереди, и он невольно отставал,

оказываясь в темноте. Потом он услышал, как дядюшка Рэт зовет его строгим

голосом:

-- Иди же скорее, Тоуд!

Его охватил ужас от мысли, что он может отстать и остаться один, и он

пошел настолько скорее, что налетел и сбил с ног дядюшку Рэта и Крота, а они

оба налетели на Барсука, и на какое-то мгновение все смешалось. Барсук

подумал, что кто-то нападает на них сзади, и, поскольку с палкой или саблей

было не развернуться, выхватил пистолет и чуть не всадил пулю в лоб мистеру

Тоуду.

Когда он разобрался, что на самом деле произошло, то очень рассердился

и сказал:

-- Ну все! Уж на этот раз надоедный Тоуд отправится обратно!

Но Тоуд расхныкался, и те двое обещали, что они берут на себя

ответственность за его поведение, и в конце концов Барсук примирился, и

процессия двинулась дальше, только на этот раз шествие замыкал Рэт, который

вел мистера Тоуда перед собой, временами сжимая его плечо своей крепкой

лапой.

Так они нащупывали путь и потихонечку продвигались вперед, навострив

уши и держа лапы на рукоятках пистолетов, пока наконец Барсук не сказал:

-- Ну, мы должны быть уже почти что под Тоуд-Холлом.

Потом вдруг они услыхали, как могло показаться, в отдалении, но на

самом деле, по-видимому, почти над их головами, неясные звуки множества

приглушенных голосов, какие-то возгласы, приветствия, топанье и стук

кулачков по столу. На мистера Тоуда снова напал страх, а Барсук только

заметил:

-- Это происходит у них, у ласок!

Подземный ход начал подниматься, некоторое время они прошли ощупью, шум

сделался вполне отчетливым и раздавался уже прямо над головой. Они различили

крики "...р-ра! р-ра!.. р-ра!", топот маленьких ножек и позвякивание

стаканов. -- Ого, как веселятся! -- сказал Барсук. -- Пошли!

Они кинулись вверх по подземному ходу и шли по нему, пока он не

кончился потайной дверью в буфетную.

В парадной столовой стоял такой потрясающий гомон, что не было почти

никакой опасности, что их услышат.

Барсук сказал:

-- Ну, ребята, теперь все вместе!

И все четверо надавили плечом на дверь и откинули ее. Помогая друг

другу, они вылезли наружу и оказались в буфетной, где только одна тонкая

дверка отделяла их от пирующего врага.

Как только они выбрались из подземного хода, шум сделался просто

оглушительным. Наконец, когда крики "Ура" и топот постепенно стихли,

послышался голос:

-- Итак, я постараюсь больше не задерживать ваше внимание (бурные

аплодисменты), но, прежде чем я сяду на свое место (крики "Ура!"), я хотел

бы сказать слово о нашем добром хозяине, мистере Тоуде. Мы все знаем, кто

такой мистер Тоуд (громкий смех)... Хороший Тоуд, скромный Тоуд, честный

Тоуд (крики восторга)...

-- Только дайте мне до него добраться! -- проскрежетал зубами Тоуд. --

Погоди, -- еле удержал его Барсук. -- Всем приготовиться!

-- Позвольте мне спеть для вас песенку, -- продолжал голос, -- которую

я сочинил в честь нашего хозяина (продолжительные аплодисменты)...

Затем Главный Ласка -- а это был он -- начал петь высоким, писклявым

голоском:

Шел на прогулку мистер Тоуд, По улице шагая...

Барсук весь подобрался, крепко схватил палку обеими лапами, оглянулся

на своих товарищей и вскричал:

-- Час настал! Все -- за мной! И распахнул дверь.

О боже мой!

Какой крик, и писк, и визг наполнил комнату!

Ласки в ужасе ныряли под столы и скакали в окна как сумасшедшие! В

каминную трубу кинулись хорьки и все там безнадежно застряли! Это был

поистине грозный момент, когда четверо разгневанных героев появились в

столовой, -- там переворачивались столы и стулья, наземь летели тарелки и

стаканы.

Могучий Барсук ощетинил усы, и дубинка его так и свистела в воздухе.

Крот, черный и мрачный, размахивал палкой, издавая боевой клич:

-- Я -- Крот! Я -- Крот!

Дядюшка Рэт, решительный, не оставляющий врагу никакой надежды, так и

звенел своим оружием всех времен и всех видов, прикрепленным к его поясу. А

Тоуд, тот просто неистовствовал от волнения и уязвленной гордости. Он

раздулся вдвое против своей обычной величины, подскакивая в воздухе и гикая,

он заставлял кровь застывать в жилах врага.

-- "Шел на прогулку мистер Тоуд!" -- вопил он. -- Я покажу им прогулку,

они у меня прогуляются. -- И он бросился прямо к Главному Ласке.

Их было всего-то-навсего четверо, но охваченным паникой ласкам

казалось, что вся столовая полна чудовищ -- серых, черных и рыжих, гикающих

и раздающих удары дубинками грандиозных размеров; и они бежали с визгом

ужаса и отчаяния, кидаясь в разные стороны -- кто в окна, кто в печную

трубу, только бы поскорее, только бы подальше удрать от этих ужасных

дубинок.

И вскоре дело было сделано. Взад и вперед вдоль всей парадной столовой

расхаживали четверо друзей, опуская палки на всякую голову, которая вздумает

высунуться. Через пять минут комната была очищена.

Через окна с выбитыми стеклами до них доносились затихающие вдали крики

неприятелей, улепетывающих через луг. Распростершись на полу, лежало около

дюжины врагов, и Крот в срочном порядке надевал на них наручники. Барсук,

переводя дух после трудов праведных, стоял, облокотившись о дубинку и

вытирая пот с мужественного лба.

-- Крот, -- сказал он, -- ты лучший из парней. Сбегай-ка наружу,

пригляди за этой твоей горностаевой охраной, узнай, чего они там делают. Я

думаю, благодаря твоим стараниям они-то уж не доставят нам сегодня много

хлопот.

Крот тут же исчез, прямо через окно, а Барсук попросил двоих оставшихся

перевернуть стол и поставить его на ножки, он велел подобрать ножи, вилки,

уцелевшие тарелки и стаканы из груды осколков на полу и поискать, не

найдется ли чего, что могло бы им послужить ужином.

-- Меня нужно покормить, -- сказал он без обиняков, в своей обычной

простой манере. -- А ну-ка, взбодрись и пошевеливайся, Тоуд. Мы отвоевали

твой дом, а ты нам даже бутербродика не предложишь. Вполне довольный собой,

Тоуд был, однако, уязвлен тем, что Барсук превознес Крота и притом ни слова

не сказал в одобрение мистера Тоуда, и не отметил, какой он мировой парень,

и как отлично он сражался, и то, как он набросился на Главного Ласку, как

перекинул его через стол одним ударом своей дубинки.

Но он ничего не возразил Барсуку, а принялся вместе с дядюшкой Рэтом

рыскать в поисках пищи, и вскоре они нашли джем из гуайявы в стеклянной

вазочке, и холодного цыпленка, и язык -- почти совсем не тронутый, разве

только самую малость, немного бисквита со сливками и много салата из раков.

А в буфетной они наткнулись на целую корзину французских булочек и

обнаружили сколько угодно сыру, масла и сельдерея. Они уже собрались

садиться за стол, когда в окошке показался Крот, похохатывая и волоча в

охапке дюжину ружей.

-- Все! -- сказал он. -- Как я могу понять, горностаи, которые и так

уже были заведены и нервничали, услыхав крики и вопли внутри дома, побросали

ружья и приготовились бежать. Правда, некоторые какое-то время держались. Но

когда ласки кинулись наутек, горностаи решили, что их предали. Они

схватились с ласками, а те пытались от них отделаться, чтобы скорее убежать.

Так они боролись и катались по траве, пока многие не скатились прямо в

речку! Они все так или иначе исчезли, никого там нет, а я собрал и принес их

ружья. Так что все хорошо.

-- Отличный и достойный зверь! -- сказал Барсук, жуя цыпленка и бисквит

одновременно. -- И еще об одном одолжении я хочу тебя попросить, Крот,

прежде чем ты сядешь с нами рядом поужинать. Я бы не стал тебя затруднять,

но я знаю, что на тебя можно положиться. Мне бы хотелось, чтобы я мог это

сказать о каждом из тех, с кем я знаком. Рэт мог бы этим заняться, но ведь

он поэт. Я прошу тебя, отведи этих молодцов, лежащих на полу, наверх и

заставь их вычистить и прибрать спальни. Проследи, чтобы они из-под кроватей

хорошенечко вымели, и сменили постельное белье, и отогнули краешек одеяла,

как это полагается делать. И проследи, чтобы они принесли по кувшину теплой

воды, и свежие полотенца, и нераспечатанный кусок мыла в каждую спальню. А

потом можешь выдать им по трепке на брата, если тебе этого захочется, и

прогони их через черный ход. Я надеюсь, что мы больше никогда их не увидим.

А потом возвращайся и поешь вареного языка. Он, право же, первоклассный. Я

очень доволен тобою, Крот!

Покладистый Крот поднял с пола палку, выстроил пленников в линейку,

скомандовал: "Шагом марш!" -- и повел свою команду на второй этаж. Через

некоторое время он вернулся назад и, улыбаясь, сообщил, что каждому

приготовлена спальня, чистенькая, как новая.

-- Я не стал задавать им трепку, хватит уж им на сегодня. Ласки тоже со

мной согласились и просили меня не утруждать себя. Они очень раскаивались и

просили прощения за все, что они наделали. Они сказали, что во всем виноват

Главный Ласка и горностаи. И что они очень хотели бы услужить нам в

возмещение ущерба, и что нам стоит только намекнуть, и они тут же прибегут.

Я им дал по французской булке каждому и выпустил через черный ход. Они

побежали прочь изо всех сил!

Сказав это, Крот придвинул стул к столу и набросился на холодный язык.

А Тоуд, поскольку он был джентльменом, преодолел свою зависть к нему и

сказал по-доброму:

-- Спасибо тебе, милый Крот, за все твои усилия и прости за

беспокойства, которые выпали сегодня на твою долю. И особенно тебе спасибо

за ум и находчивость, которые ты проявил сегодня утром.

Барсук очень обрадовался этому и воскликнул:

-- Слушайте! Слушайте! Говорит наш доблестный Тоуд! Так, разговаривая,

они завершили ужин, радостные и довольные, и вскоре пошли отдохнуть на

постелях с чистыми простынями в родовом доме мистера Тоуда, отвоеванном у

врагов благодаря беспримерному мужеству и доблести, совершенной стратегии и

правильному обращению с палками.

Следующим утром Тоуд, который, как всегда, проспал, спустился к

завтраку в позорно поздний час и обнаружил на столе некоторое количество

яичных скорлупок, кусочки остывших, похожих на резину тостов, кофейник, на

три четверти пустой, и, право, больше почти ничего. Это плохо подействовало

на его настроение, тем более что это был, как ни крути, его дом.

Через окно комнаты для завтраков он видел Крота и дядюшку Рэта,

сидевших на свежем воздухе на лужайке в плетеных креслицах. Они,

по-видимому, рассказывали друг другу забавные истории, потому что оба

покатывались с хохоту, дрыгая в воздухе своими коротенькими ножками.

Барсук, который сидел в кресле, углубившись в утреннюю газету, только

поднял глаза и молча кивнул, когда Тоуд вошел в комнату. Но Тоуд держал себя

в руках, поэтому он сообразил себе завтрак, какой сумел, только подумав про

себя, что он с ними еще посчитается. Когда он доедал, Барсук оторвался от

газеты и коротко заметил:

-- Сожалею, Тоуд, но должен заметить, что у тебя наутро много дел. Мы

должны немедленно устроить банкет, чтобы отпраздновать победу. Я думаю, от

тебя этого ждут. Я хочу сказать, что так принято.

-- О, конечно, -- с готовностью согласился мистер Тоуд, -- я готов на

все, чтобы доставить тебе удовольствие. Только зачем понадобился банкет с

раннего утра, я ума не приложу. Но ты же знаешь, милый мой Барсук, я живу не

для себя, а только для того, чтобы угадывать желания моих друзей и пытаться

их исполнить.

-- Не притворяйся глупее, чем ты есть на самом деле! -- сердито

отозвался Барсук. -- Не хмыкай и не фыркай в кофе. Что за дурные манеры!

Банкет должен, разумеется, состояться вечером, но приглашения надо написать

и разослать немедленно, и писать их придется тебе. Садись к столу, тут лежит

целая пачка почтовой бумаги, на которой синим и золотым напечатано

"Тоуд-Холл", садись и напиши приглашения всем друзьям, и если ты будешь

заниматься этим прилежно, то мы их разошлем еще до обеда. А пока ты

трудишься, я тебе тоже помогу и взвалю на себя некоторые заботы -- я закажу

банкет.

-- Как?! -- воскликнул мистер Тоуд в отчаянии. -- Мне торчать дома и

писать эти паршивые письма в такую прекрасную погоду, когда мне хочется

обойти всю мою усадьбу, и все привести в порядок, и покрасоваться, и

порадоваться! Конечно, я не буду... Впрочем... Да, конечно, дорогой Барсук!

Чего стоят мои желания и удобства по сравнению с желаниями других! Ты

хочешь, чтобы я написал приглашения, я их напишу. Иди, Барсук, заказывай

банкет, выбери, что ты сам захочешь. А после там, на воздухе, присоединяйся

к беседе наших друзей, забывших обо мне и моих трудах и заботах. Я приношу

это прекрасное утро в жертву долгу и дружбе!

Барсук поглядел на него с большим подозрением, но открытое и искреннее

выражение лица мистера Тоуда не давало повода подозревать какие-либо

недостойные мотивы в такой резкой перемене. Барсук оставил комнату и

направился в сторону кухни. Как только дверь за ним закрылась, мистер Тоуд

поспешил к письменному столу. Пока он разговаривал с Барсуком, его осенила

роскошная идея. Хорошо, он напишет эти приглашения. Но он уж постарается,

чтобы в них было сказано о его ведущей роли в битве и как он одним махом

уложил Главного Ласку, и он намекнет на свои приключения и на то, какие

победы ему удалось одержать. И еще на вкладыше он напишет что-то вроде

программы, которая примерно так складывалась у него в голове:

РЕЧЬ.............. Мистер Тоуд.

ОБРАЩЕНИЕ........Мистер Тоуд.

Краткое содержание:

Наша тюремная система. -- Водные пути старой Англии. -- Торговля

лошадьми и как следует ею заниматься. -- Собственность. Права и обязанности.

-- Возвращение к земле. -- Типичный английский землевладелец.

ПЕСНЯ......... поет Мистер Тоуд.

Песня сочинена им самим.

ДРУГИЕ СОЧИНЕНИЯ

будут исполнены в течение вечера.

Автор и композитор . . . Мистер Тоуд.

Идея чрезвычайно ему понравилась, и он усердно трудился. К полудню все

письма были написаны. В это время ему доложили, что маленькая и довольно

ободранная ласка робко справляется, не могла бы и она чем-нибудь быть

полезной джентльменам. Тоуд величественно выплыл из комнаты и увидал, что

это один из вчерашних пленников выражает свое уважение и готовность быть

полезным. Тоуд потрепал его по голове, сунул ему в лапу всю пачку с

приглашениями и велел бежать и скоренько разнести их по адресам, а потом,

если хочет, прийти обратно, где, может быть, его будет ожидать шиллинг.

Несчастная ласка казалась действительно очень благодарной и с рвением

поспешила выполнять возложенное на нее поручение.

Когда приятели, проведя все утро на реке, свежие и оживленные,

вернулись домой к обеду, Крот, который чувствовал легкие уколы совести,

выжидательно поглядел на мистера Тоуда, думая, что он дуется на него. Но

оказалось, что вовсе наоборот -- тот был весел и так доволен собой, чтр Крот

начал что-то подозревать, а дядюшка Рэт и дядюшка Барсук обменялись

многозначительными взглядами.

Как только они вместе пообедали, Тоуд глубоко засунул лапы в карманы

своих брюк и бросил невзначай;

-- Побудьте без меня, друзья мои! Требуйте все, чего захотите! -- и

важно направился к двери, ведущей в сад, чтобы обдумать там свои речи на

предстоящем вечере, но дядюшка Рэт схватил его за локоть.

Тоуд примерно догадывался, в чем было дело, и попытался вырваться. Но

когда Барсук схватил его за второй локоть, он начал ясно понимать, что

происходит.

Оба зверя, зажав его с двух сторон, препроводили беднягу в маленькую

курительную комнату, которая выходит прямо в прихожую, заперли дверь и

усадили на стул. Потом они оба встали прямо перед ним, а тот глядел на них с

подозрением и злостью.

-- Послушай внимательно, Тоуд, -- сказал дядюшка Рэт. -- Мы должны

поговоритъ о банкете, и я очень сожалею, что этот разговор возникает. Но мы

хотим, чтобы ты ясно понял раз и навсегда, что не будет никаких речей и

песен. Постарайся осознать, что на этот раз мы не просим тебя, а обязываем.

Тоуд понял, что он в ловушке. Они все наперед разгадали, они видят его

насквозь. Его мечта разбилась вдребезги,

-- А может, я спою всего лишь одну маленькую песенку? -- попросил он

жалобно.

-- Ни одной, -- ответил дядюшка Рэт твердо, хотя сердце у него

защемило, когда он увидел, как у бедняги дрожит нижняя губа. -- Ни к чему

это, Тоуди. Ты и сам знаешь, что все твои песни -- это сплошное зазнайство,

бахвальство и тщеславие. А все твои речи -- это сплошное самовосхваление

и... и... и страшные преувеличения... и...

-- И спесь, -- добавил Барсук, который любил называть вещи своими

именами.

-- Все для твоей же пользы, Тоуди, -- продолжал Рэт. -- Ты ведь сам

понимаешь, что рано или поздно тебе придется начать новую жизнь, и сейчас

для этого самое подходящее время. Что-то вроде поворотного момента в твоей

жизни. И пожалуйста, не думай, что тебе труднее все это выслушать, чем мне

произнести.

Тоуд молчал, погруженный в свои мысли. Наконец он поднял голову, и по

его лицу можно было сказать, что он пережил глубокое потрясение.

-- Вы победили, друзья, -- сказал он срывающимся голосом. -- Не о

многом я вас просил -- просто покрасоваться еще один вечерок, ловить ухом

аплодисмен-

ты, которые всегда, как мне казалось, пробуждают во мне мои лучшие

качества. Однако я знаю, что правы -- вы, а не прав -- я, С этого времени я

буду совершенно другим. Друзья мои, вам никогда больше не придется за меня

краснеть. Я даю вам слово. Но боже мой, боже мой, как мне трудно его давать!

И, прижав платок к глазам, он, шатаясь, вышел из комнаты.

-- Барсук, -- сказал дядюшка Рэт, -- я чувствую себя негодяем.

Интересно, а ты?

-- Понимаю, понимаю, -- сказал дядюшка Барсук мрачно. -- Но это надо

было сделать. Ему еще жить и жить здесь, и надо, чтобы его уважали. Ты что,

хочешь, чтобы он был всеобщим посмешищем, чтобы его дразнили и над ним

глумились всякие горностаи и ласки?

-- Нет, конечно, -- ответил дядюшка Рэт. -- И, кстати, о ласках. Какое

счастье, что нам удалось перехватить ласку, когда она только что отправилась

разносить эти его приглашения. Как только ты мне рассказал про утреннее, у

меня закралось подозрение, поэтому я взял и поглядел на эти приглашения.

Пришлось конфисковать все. Они просто позорные. Бедный добрый Крот сидит

сейчас в синей спальне и заполняет обыкновенные пригласительные билеты.

x x x

Время банкета приближалось. Мистер Тоуд все еще сидел в своей спальне,

погруженный в задумчивость и меланхолию. Положив голову на лапы, он долго и

глубоко размышлял. Постепенно лицо его прояснилось, и он начал улыбаться --

медленные и растянутые улыбки сменяли одна другую. Потом он начал хихикать

смущенно и самодовольно. Потом он запер дверь, задернул шторы, составил все

имевшиеся стулья полукругом, встал перед ними в позу, заметно раздувшись и

увеличившись в размерах. Потом он поклонился, два раза кашлянул и запел

громким голосом перед потрясенной аудиторией, которую он так ясно видел в

своем воображении:

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ МИСТЕРА ТОУДА!

Мистер Тоуд -- вернулся -- домой!

Были крики в столовой и паника в зале,

Были визги в конюшие и вопли на причале,

Когда Тоуд -- вернулся -- домой!

Пусть никто не молчит, пусть громко кричит

Имя "Тоуд", что так славно и гордо звучит,

Будем праздновать мы до утра!

Он пел все это очень громко с большим пылом и, когда допел до конца,

начал все сначала. После этого он издал глубокий вздох. Долгий, долгий,

долгий вздох.

Потом он обмакнул головную щетку в кувшин с водой, причесался на прямой

пробор, прилизал волосы, отпер дверь и спокойно спустился вниз, чтобы

приветствовать гостей, которые к этому времени должны уже были начать

собираться в гостиной.

Все звери закричали "Ура!", когда он вошел, и столпились вокруг него,

поздравляя его и восхваляя его ум и боевые качества, но мистер Тоуд только

легонько улыбался и бормотал: "Да нет, что вы!" или иногда для разнообразия:

"Совсем напротив!"

Дядюшка Выдра, который, когда он вошел, рраторствовал, стоя на каминном

коврике в кругу восхищенных слушателей, и рассказывал, как бы он поступил,

если бы присутствовал при битве, кинулся к нему с распростертыми объятиями и

хотел сделать с ним по комнате круг почета. Но Тоуд легонько отстранился,

заметив:

-- Нет, Барсук был мозговым центром. Крот и Рэт приняли на себя

основной удар, а я просто был рядовым.

Звери были явно ошеломлены таким неожиданным оборотом дела, и Тоуд

почувствовал, переходя от группы к группе гостей, что он был предметом

острого интереса.

Барсук заказал роскошный и обильный ужин, и банкет необыкновенно

удался. Было много разговоров, и смеха, и остроумия. Тоуд, конечно, сидел во

главе стола, говоря приятные вещи гостям направо и налево. В промежутках он

бросал взгляды на своих друзей и видел, как дядюшка Рэт и дядюшка Барсук

глядят друг на друга с открытым от удивления ртом. И это доставляло ему

огромное удовлетворение. Некоторые из гостей, которые были помоложе и

полегкомысленнее, стали спустя какое-то время перешептываться, что, мол,

раньше тут бывало веселее, кое-кто стучал кулаком по столу, кричал:

-- Тоуд! Спич! Тоуд! Произнеси речь! Песню!

Но Тоуд только легонько качал головой, поднимал лапу, мягко протестуя,

и настойчиво угощал гостей деликатесами, беседуя с каждым, задавал вопросы

об их детишках, которые еще не доросли до банкетов, и в конце концов у всех

создалось впечатление, что банкет прошел по всем правилам.

Он теперь и на самом деле совсем другой, мистер Тоуд!

x x x

После этого события все четверо друзей продолжали жить своей жизнью,

так грубо нарушенной "гражданской войной". Они жили в полном веселье и

радости, и никакие нашествия их в дальнейшем не тревожили.

Мистер Тоуд, посоветовавшись с друзьями, выбрал золотую цепочку и

медальон, отделанный жемчугом, и отправил дочке тюремщика с письмом, которое

даже дядюшка Барсук нашел скромным, благородным и изящным. Машинист тоже

получил благодарность и компенсацию за все его старания и доставленные ему

неприятности. Под сильным нажимом Барсука даже тетка с баржи была разыскана,

и ей была вручена стоимость ее лошади. Хотя Тоуд страшно этому

сопротивлялся, заявив, что он был просто посланцем судьбы, призванным

наказывать жирных теток с мускулистыми руками, которые не умеют узнавать

настоящего джентльмена с первого взгляда.

Домашняя экспертиза признала сделку с цыганом приблизительно

справедливой.

Время от времени в долгие летние вечера друзья совершали прогулки по

Дремучему Лесу, который после усмирения и укрощения был для них теперь не

страшен. И было приятно видеть, как почтительно с ними здоровались его

обитатели и как матери -- ласки -- выводили своих малышей на порог норы и

говорили, показывая:

-- Смотри, детка, вон идет великий мистер Тоуд! А это доблестный мистер

Рэт, могучий воин, который идет рядом с ним. А вон тот -- знаменитый мистер

Крот, о котором папа тебе столько рассказывал. Когда детишки капризничали и

не слушались, то им говорили, что, если они не успокоятся, страшный серый

Барсук придет, посадит их в мешок и утащит. Это была низкая клевета на

Барсука, который по-прежнему, хоть и сторонился общества, от души любил

маленьких детишек. Но эти угрозы всегда действовали безотказно.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------