Антон Павлович Чехов - Живая хронология. Драматург. День за городом. - Антон Павлович Чехов
Скачано с сайта prochtu.ru
Жанр: Классика
Живая хронология
Гостиная статского советника Шарамыкина окутана приятным полумраком.
Большая бронзовая лампа с зеленым абажуром красит в зелень a la \"украинская
ночь\" стены, мебель, лица... Изредка в потухающем камине вспыхивает тлеющее
полено и на мгновение заливает лица цветом пожарного зарева; но это не
портит общей световой гармонии. Общий тон, как говорят художники, выдержан.
Перед камином в кресле, в позе только что пообедавшего человека, сидит
сам Шарамыкин, пожилой господин с седыми чиновничьими бакенами и с кроткими
голубыми глазами. По лицу его разлита нежность, губы сложены в грустную
улыбку. У его ног, протянув к камину ноги и лениво потягиваясь, сидит на
скамеечке вице-губернатор Лопнев, бравый мужчина лет сорока. Около пианино
возятся дети Шарамыкина: Нина, Коля, Надя и Ваня. Из слегка отворенной
двери, ведущей в кабинет г-жи Шарамыкиной, робко пробивается свет. Там за
дверью, за своим письменным столом, сидит жена Шарамыкина, Анна Павловна,
председательница местного дамского комитета, живая и пикантная дамочка, лет
тридцати с хвостиком. Ее черные, бойкие глазки бегают сквозь пенсне по
страницам французского романа. Под романом лежит растрепаный комитетский
отчет за прошлый год.
- Прежде наш город в этом отношении был счастливее, - говорит
Шарамыкин, щуря свои кроткие глаза на тлеющие уголья.- Ни одной зимы не
проходило без того, чтобы не приезжала какая-нибудь звезда. Бывали и
знаменитые актеры, и певцы, а нынче... черт знает что! кроме фокусников да
шарманщиков, никто не наезжает. Никакого эстетического удовольствия...
Живем, как в лесу. Да-с... А помните, ваше превосходительство, того
итальянского трагика... как его?.. еще такой брюнет, высокий... Дай бог
память... Ах да! Луиджи Эрнесто де Руджиеро... Талант замечательный... Сила!
Одно слово скажет, бывало, и театр ходором ходит. Моя Анюточка принимала
большое участие в его таланте. Она ему и театр выхлопотала, и билеты на
десять спектаклей распродала... Он ее за это декламации и мимике учил. Душа
человек! Приезжал он сюда... чтоб не соврать... лет двенадцать тому назад...
Нет, вру... Меньше, лет десять... Анюточка, сколько нашей Нине лет?
- Десятый год!- кричит из своего кабинета Анна Павловна.- А что?
- Ничего, мамочка, это я так... И певцы хорошие приезжали, бывало...
Помните вы tenore di grazia Прилипчина? Что за душа человек! Что за
наружность! Блондин... лицо этакое выразительное, манеры парижские... А что
за голос, ваше превосходительство! Одна только беда: некоторые ноты желудком
пел и \"ре\" фистулой брал, а то все хорошо. У Тамберлика, говорил, учился...
Мы с Анюточкой выхлопотали ему залу в общественном собрании, и в
благодарность за это он, бывало, нам целые дни и ночи распевал... Анюточку
петь учил... Приезжал он, как теперь помню, в великом посту, лет... лет
двенадцать тому назад. Нет, больше... Вот память, прости господи! Анюточка,
сколько нашей Надечке лет?
- Двенадцать!
- Двенадцать... ежели прибавить десять месяцев... Ну, так и есть...
тринадцать!.. Прежде у нас в городе как-то и жизни больше было... Взять, к
примеру, хоть благотворительные вечера. Какие прекрасные бывали у нас прежде
вечера. Что за прелесть! И поют, и играют, и читают... После войны, помню,
когда здесь пленные турки стояли, Анюточка делала вечер в пользу раненых.
Собрали тысячу сто рублей... Турки-офицеры, помню, без ума были от
Анюточкина голоса и все ей руку целовали. Хе, хе... Хоть и азиаты, а
признательная нация. Вечер до того удался, что я, верите ли, в дневник
записал. Это было, как теперь помню, в... семьдесят шестом... нет! В
семьдесят седьмом... Нет! Позвольте, когда у нас турки стояли? Анюточка,
сколько нашему Колечке лет?
- Мне, папа, семь лет!- говорит Коля, черномазый мальчуган с смуглым
лицом и черными, как уголь, волосами.
- Да, постарели и энергии той уж нет!..- соглашается Лопнев, вздыхая.-
Вот где причина... Старость, батенька! Новых инициаторов нет, а старые
состарились... Нет уж того огня. Я, когда был помоложе, не любил, чтоб
общество скучало... Я был первым помощником вашей Анны Павловны... Вечер ли
с благотворительною целью устроить, лотерею ли, приезжую ли знаменитость
поддержать - все бросал и начинал хлопотать. Одну зиму, помню, я до того
захлопотался и набегался, что даже заболел... Не забыть мне этой зимы!..
Помните, какой спектакль сочинили мы с вашей Анной Павловной в пользу
погорельцев?
- Да это в каком году было?
- Не очень давно... В семьдесят девятом... Нет, в восьмидесятом,
кажется! Позвольте, сколько вашему Ване лет?
- Пять!- кричит из кабинета Анна Павловна.
- Ну, стало быть, это было шесть лет тому назад... Да-с, батенька, были
дела! Теперь уж не то! Нет того огня!
Лопнев и Шарамыкин задумываются. Тлеющее полено вспыхивает в последний
раз и подергивается пеплом.
Драматург
В кабинет доктора входит тусклая личность с матовым взглядом и
катаральной физиономией. Судя по размерам носа и мрачно меланхолическому
выражению лица, личность не чужда спиртных напитков, хронического насморка и
философии.
Она садится в кресло и жалуется на одышку, отрыжку, изжогу, меланхолию
и противный вкус во рту.
- Чем вы занимаетесь?- спрашивает доктор.
- Я - драматург!- заявляет личность не без гордости.
Доктор мгновенно проникается уважением к пациенту и почтительно
улыбается.
- Ах, это такая редкая специальность...- бормочет он.- Тут такая масса
чисто мозговой, нервной работы!
- По-ла-гаю...
- Писатели так редки... их жизнь не может походить на жизнь
обыкновенных людей... а потому я просил бы вас описать мне ваш образ жизни,
ваши занятия, привычки, обстановку... вообще какой ценой достигается вам
ваша деятельность...
- Извольте-с...- соглашается драматург.- Встаю я, сударь мой, часов
этак в двенадцать, а иногда и раньше... Вставши, сейчас же выкуриваю
папиросу и выпиваю две рюмки водки, а иногда и три... Иногда, впрочем, и
четыре, судя по тому, сколько выпил накануне... Так-с... Если же я не
выпиваю, то у меня начинает рябить в глазах и стучать в голове.
- Вероятно, вы вообще много пьете?
- Не-ет, где же много? Если пью натощак, то это просто зависит, как я
полагаю, от нервов... Потом, одевшись, я иду в Ливорно или к Саврасенкову,
где завтракаю... Аппетит вообще у меня плохой... Съедаю я за завтраком самую
малость: котлетку или полпорции осетрины с хреном. Нарочно выпьешь рюмки
три-четыре, а все аппетиту нет... После завтрака пиво или вино, сообразно с
финансами...
- Ну, а потом?
- Потом иду куда-нибудь в портерную, из портерной опять в Ливорно на
бильярде играть... Проходишь этак часов до шести и едешь обедать... Обедаю я
мерзко... Верите ли, иной раз выпьешь рюмок шесть-семь, а аппетиту - ни-ни!
Завидно бывает на людей глядеть: все суп едят, а я видеть супа не могу и
вместо того, чтоб есть, пиво пью... После обеда иду в театр...
- Гм... Театр, вероятно, вас волнует?
- Ужжасно! Волнуюсь и раздражаюсь, а тут еще приятели то и дело: выпьем
да выпьем! С одним водки выпьем, с другим красного, с третьим пива, ан глядь
- к третьему действию ты уж и на ногах еле стоишь... Черт их знает, эти
нервы... После театра в Салон едешь или в маскарад к Ррродону... Из Салона
или маскарада, сами понимаете, не скоро вырвешься... Коли утром дома
проснулся, то и за это говори спасибо... Иной раз по целым неделям дома не
ночуешь...
- Гм... жизнь наблюдаете?
- Нну, да... Раз даже до того расстроились нервы, что целый месяц дома
не жил и даже адрес свой позабыл... Пришлось в адресном столе справляться...
Вот, как видите, почти каждый день так!
- Ну-с, а пьесы когда вы пишите?
- Пьесы? Как вам сказать?- пожимает плечами драматург.- Все зависит от
обстоятельств...
- Потрудитесь описать мне самый процесс вашей работы...
- Прежде всего, сударь мой, мне в руки случайно или через приятеле -
самому-то мне некогда следить! - попадается какая-нибудь французская или
немецкая штучка. Если она годится, то я несу ее к сестре или нанимаю
целковых за пять студента... Те переводят, а я, понимаете ли, подтасовываю
под русские нравы: вместо иностранных фамилий ставлю русские и прочее... Вот
и все... Но трудно! Ох, как трудно!
Тусклая личность закатывает глаза и вздыхает... Доктор начинает его
выстукивать, выслушивать и ощупывать...
День за городом
Девятый час утра. Навстречу солнцу ползет темная свинцовая громада. На ней то там, то сям
красными зигзагами мелькает молния. Слышны далекие раскаты грома. Теплый
ветер гуляет по траве, гнет деревья и поднимает пыль. Сейчас брызнет майский
дождь и начнется настоящая гроза.
По селу бегает шестилетняя нищенка Фекла и ищет сапожника Терентия.
Беловолосая, босоногая девочка бледна. Глаза ее расширены, губы дрожат.
- Дяденька, где Терентий?- спрашивает она каждого встречного. Никто не
отвечает. Все заняты приближающейся грозой и прячутся в избы. Наконец
встречается ей пономарь Силантий Силыч, друг и приятель Терентия. Он идет и
шатается от ветра.
- Дяденька, где Терентий?
- На огородах,- отвечает Силантий.
Нищенка бежит за избы на огороды и находит там Терентия. Сапожник
Терентий, высокий старик с рябым худощавым лицом и с очень длинными ногами,
босой и одетый в порванную женину кофту, стоит около грядок и пьяными,
посоловелыми глазками глядит на темную тучу. На своих длинных, точно
журавлиных, ногах он покачивается от ветра, как скворечня.
- Дядя Терентий!- обращается к нему беловолосая нищенка.- Дяденька,
родненький!
Терентий нагибается к Фекле, и его пьяное суровое лицо покрывается
улыбкой, какая бывает на лицах людей, когда они видят перед собой что-нибудь
маленькое, глупенькое, смешное, но горячо любимое.
- А-аа... раба божия Фекла!- говорит он, нежно сюсюкая.- Откуда бог
принес?
- Дяденька Терентий,- всхлипывает Фекла, дергая сапожника за полу.- С
братцем Данилкой беда приключилась! Пойдем!
- Какая такая беда? У-ух, какой гром! Свят, свят, свят... Какая беда?
- В графской роще Данилка засунул в дупло руку и вытащить теперь не
может. Поди, дяденька, вынь ему руку, сделай милость!
- Как же это он руку засунул? Зачем?
- Хотел достать мне из дупла кукушечье яйцо.
- Не успел еще день начаться, а у вас уже горе...крутит головой
Терентий, медленно сплевывая.- Ну, что ж мне таперя с тобой делать? Надо
идтить... Надо, волк вас заешь, баловников! Пойдем, сирота!
Терентий идет с огорода и, высоко поднимая свои длинные ноги, начинает
шагать вдоль по улице. Он идет быстро, не глядя по сторонам и не
останавливаясь, точно его пихают сзади или пугают погоней. За ним едва
поспевает нищенка Фекла.
Путники выходят из деревни и по пыльной дороге направляются к синеющей
вдали графской роще. К ней версты две будет. А тучи уже заволокли солнце, и
скоро на небе не останется ни одного голубого местечка. Темнеет.
- Свят, свят, свят,- шепчет Фекла, спеша за Терентием.
Первые брызги, крупные и тяжелые, черными точками ложатся на пыльную
дорогу. Большая капля падает на щеку Феклы и ползет слезой к подбородку.
- Дождь начался!- бормочет сапожник, взбудораживая пыль своими босыми
костистыми ногами.
-Дождиком трава и деревья питаются, как мы хлебом. А в рассуждении грома ты не бойся, сиротка. За что тебя этакую махонькую убивать?
Ветер, когда пошел дождь, утихает. Шумит только дождь, стуча, как
мелкая дробь, по молодой ржи и сухой дороге.
- Измокнем мы с тобой, Феклушка!- бормочет Терентий.- Сухого места не
останется... Хо-хо, брат! За шею потекло! Но ты не бойся, дура... Трава
высохнет, земля высохнет, и мы с тобой высохнем. Солнце одно для всех.
Над головами путников сверкает молния сажени в две длины. Раздается
раскатистый удар, и Фекле кажется, что что-то большое, тяжелое и словно
круглое катится по небу и прорывает небо над самой ее головой!
- Свят, свят, свят...- крестится Терентий.- Не бойся, сиротка! Не по
злобе гремит.
Ноги сапожника и Феклы покрываются кусками тяжелой мокрой глины. Идти
тяжело, скользко, но Терентий шагает все быстрей и быстрей... Маленькая
слабосильная нищая задыхается и чуть не падает.
Но вот наконец входят они в графскую рощу. Омытые деревья,
потревоженные налетевшим порывом ветра, сыплют на них целый поток брызгов.
Терентий спотыкается о пни и начинает идти тише.
- Где же тут Данилка?- спрашивает он.- Веди к нему!
Фекла ведет его в чащу и, пройдя с четверть версты, указывает ему на
брата Данилку. Ее брат, маленький восьмилетний мальчик с рыжей, как охра,
головой и бледным, болезненным лицом, стоит, прислонившись к дереву, и,
склонив голову набок, косится на небо. Одна рука его придерживает поношенную
шапчонку, другая спрятана в дупле старой липы. Мальчик всматривается в
гремящее небо и, по-видимому, не замечает своей беды. Заслышав шаги и увидев
сапожника, он болезненно улыбается и говорит:
- Страсть какой гром, Терентий! Отродясь такого грома не было...
- А рука твоя где?
- В дупле... Вынь, сделай милость, Терентий!
Край дупла надломился и ущемил руку Данилы: дальше просунуть можно, а
двинуть назад никак нельзя. Терентий надламывает отломок, и рука мальчика,
красная и помятая, освобождается.
- Страсть как гремит!- повторяет мальчик, почесывая руку.- А отчего это
гремит, Терентий?
- Туча на тучу надвигается...- говорит сапожник.
Путники выходят из рощи и идут по опушке к чернеющей дороге. Гром
мало-помалу утихает, и раскаты его слышатся уже издалека, со стороны
деревни.
- Тут, Терентий, намедни утки пролетели...- говорит Данилка, все еще
почесывая руку.- Должно, в Гнилых Займищах на болотах сядут. Фекла, хочешь,
я тебе соловьиное гнездо покажу?
- Не трогай, потревожишь...- говорит Терентий, выжимая из своей шапки
воду.- Соловей птица певчая, безгрешная... Ему голос такой в горле даден,
чтоб бога хвалить и человека увеселять. Грешно его тревожить.
- А воробья?
- Воробья можно, злая птица, ехидная. Мысли у него в голове, словно у
жулика. не любит, чтоб человеку было хорошо. Когда Христа распинали, он
жидам гвозди носил и кричал: \"Жив! жив!\"
На небе показывается светло-голубое пятно.
- Погляди-кось!- говорит Терентий.- Муравейник разрыло! Затопило
шельмов этаких!
Путники нагибаются над муравейником. Ливень размыл жилище муравьев:
насекомые встревоженно снуют по грязи и хлопочут около своих утонувших
сожителей.
- Ништо вам, не околеете!- ухмыляется сапожник. Как только солнышко
пригреет, и придете в чувство... Это вам, дуракам, наука. В другой раз не
будете селиться на низком месте...
Идут дальше.
- А вот и пчелы!- вскрикивает Данилка, указывая на ветку молодого дуба.
На этой ветке, тесно прижавшись друг к другу, сидят измокшие и озябшие
пчелы. Их так много, что из-за них не видно ни коры, ни листьев. Многие
сидят друг на друге.
- Это пчелиный рой,- учит Терентий.- Он летал и искал себе жилья, а как
дождь-то брызнул на него, он и присел. Ежели рой летит, то нужно только
водой на него брызгнуть, чтоб он сел. Таперя, скажем, ежели захочешь их
забрать, то опусти ветку с ними в мешок, потряси, они все и попадают.
Маленькая Фекла вдруг морщится и сильно чешет себе шею. Брат глядит на
ее шею и видит на ней большой волдырь.
- Ге-ге!- смеется сапожник.- Знаешь ты, брат Фекла, откеда у тебя эта
напасть? В роще где-нибудь на дереве сидят шпанские мухи. Вода текла с них и
капнула тебе на шею - оттого и волдырь.
Солнце показывается из-за облаков и заливает лес, поле и наших путников
греющим светом. Темная, грозная туча ушла уже далеко и унесла с собою грозу.
Воздух становится тепел и пахуч. Пахнет черемухой, медовой кашкой и
ландышами.
- Это зелье дают, когда из носа кровь идет,- говорит Терентий, указывая
на мохнатый цветок.- Помогает...
Слышится свист и гром, но не тот гром, который только что унесли с
собой тучи. Перед глазами Терентия, Данилы и Феклы мчится товарный поезд.
Локомотив, пыхтя и дыша черным дымом, тащит за собой больше двадцати
вагонов. Сила у него необыкновенная. Детям интересно бы знать, как это
локомотив, не живой и без помощи лошадей, может двигаться и тащить такую
тяжесть, и Терентий берется объяснять им это:
- Тут, ребята, вся штука в паре... Пар действует... Он, стало быть,
прет под энту штуку, что около колес, а оно и тово... этого... и
действует...
Путники проходят через полотно железной дороги и затем, спустившись с
насыпи, идут к реке. Идут они не за делом, а куда глаза глядят, и всю дорогу
разговаривают. Данила спрашивает, Терентий отвечает...
Терентий отвечает на все вопросы, и нет в природе той тайны, которая
могла бы поставить его в тупик. Он знает все. Так, он знает названия всех
полевых трав, животных и камней. Он знает, какими травами лечат болезни, не
затруднится узнать, сколько лошади или корове лет. Глядя на заход солнца, на
луну, на птиц, он может сказать, какая завтра будет погода. Да и не один
Терентий так разумен. Силантий Силыч, кабатчик, огородник, пастух, вообще
вся деревня, знают столько же, сколько и он. Учились эти люди не по книгам,
а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели им песни,
солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и
травы.
Данилка глядит на Терентия и с жадностью вникает в каждое его слово.
Весной, когда еще не надоели тепло и однообразия зелень полей, когда все
ново и дышит свежестью, кому не интересно слушать про золотистых майских
жуков, про журавлей, про колосящийся хлеб и журчащие ручьи?
Оба, сапожник и сирота, идут по полю, говорят без умолку и не
утомляются. Они без конца бы ходили по белу свету. Идут они и в разговорах
про красоту земли не замечают, что за ними следом семенит маленькая,
тщедушная нищенка. Она тяжело ступает и задыхается. Слезы повисли на ее
глазах. Она рада бы оставить этих неутомимых странников, но куда и к кому
может она уйти? У нее нет ни дома, ни родных. Хочешь не хочешь, а иди и
слушай разговоры.
Перед полуднем все трое садятся на берегу реки. Данила вынимает из
мешка кусок измокшего, превратившегося в кашицу хлеба, и путники начинают
есть. Закусив хлебом, Терентий молится богу, потом растягивается на песчаном
берегу и засыпает. Пока он спит, мальчик глядит на воду и думает. Много у
него разных дум. Недавно он видел грозу, пчел, муравьев, поезд, теперь же
перед его глазами суетятся рыбешки. Одни рыбки с вершок и больше, другие не
длиннее ногтя. От одного берега к другому, подняв вверх голову, проплывает
гадюка.
Только к вечеру наши странники возвращаются в деревню. Дети идут на
ночлег в заброшенный сарай, где прежде ссыпался общественный хлеб, а
Терентий, простившись с ними, направляется к кабаку. Прижавшись друг к
другу, дети лежат на соломе и дремлют.
Мальчик не спит. Он смотрит в темноту, и ему кажется, что он видит все,
что видел днем: тучи, яркое солнце, птиц, рыбешек, долговязого Терентия.
Изобилие впечатлений, утомление и голод берут свое. Он горит, как в огне, и
ворочается с боку на бок. Ему хочется высказать кому-нибудь все то, что
теперь мерещится ему в потемках и волнует душу, но высказать некому. Фекла
еще мала и не понять ей.
\"Ужо завтра Терентию расскажу...\"- думает мальчик.
Засыпают дети, думая о бесприютном сапожнике. А ночью приходит к ним
Терентий, крестит их и кладет им под головы хлеба. И такую любовь не видит
никто. Видит ее разве одна только луна, которая плывет по небу и ласково,
сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru