Юрий Юрьевич Елисеев - Рисовальщик. История первой любви и другие романы - Юрий Юрьевич Елисеев
Скачано с сайта prochtu.ru
Фрагмент рассказа "Рисовальщик".
Мои счастливые сверстницы с нежными розоватыми щеками, с мечтами о принце на белом коне... Вы поднимались когда-то упругим шагом по школьной лестнице в трепещущих, расчётливо укороченных юбках, тайно млея под жгучими взглядами лихо задравших головы пацанов, жаждущих поймать мельк светленьких трусиков из-под форменного кашемира. Лишь бледные тени ваши наведываются теперь ко мне в редких снах...
На вахту заступили другие...
Однажды, в дни моего безнадежного прозябания, я чуть не поверил, что на мою графику пошёл спрос. Вдруг зазвонили неизвестные дамы - знакомые знакомых моих знакомых. Затесалась даже одна писательница, из новых, неустроенных, - творица, куряга, симпатяга, безусловно талантливая, в произведениях которой герои не говорят, а бурчат, точнее, \"буркают\". Именно так: \"Я буркнула...\" - \" ...он буркнул в ответ...\" А то зачастила родственница десятой воды на киселе, лет на пять меня старше, и тусклым голосом всё хвалилась имуществом, доставшимся ей по наследству. Все они желали приобрести мои рисунки! \"Подождите, - твердил я, - ведь вы же не видели ни одной моей работы, не знаете моей манеры, техники... Вы вообще ничего обо мне не знаете, и вдруг собираетесь что-то покупать? Да зачем вам это?..\" \"Да! - отвечали дамы, - да, я у вас обязательно что-нибудь куплю!\" Они приходили, эти душистые дамы, вваливались кубарем в мою одинокую квартирку, такую крохотную, что в ней нельзя было завести даже жену, цепкими взглядами оценивали обстановку – очевидно, прикидывали, во что же обойдётся ремонт с учётом общего метража и балкона. Я демонстрировал им рисунки, от созерцания коих дамам становилось дурно, тогда они просили распахнуть окно, а сами в это время с ногами забирались на продавленный диван, и оттуда, подперев пожившие лица ладонями, глядели на меня с кроткой коровьей задумчивостью. Они деловито мной командовали и многого чего хотели, но чего они не хотели точно - так это тратиться на какие-либо дурацкие чёрно-белые картинки. Решительные женщины - они просто убивали мои вечера!
Я любил других. Счастливых. Которые никого, кроме себя, не любили. (Прошу прощения за очевидную смысловую абсурдность последней строки.)
Странно - я только сейчас вспомнил, как осматривал в детстве людей: медленно ощупывая долгим цепким взглядом всё лицо... Особенно удобно этим было заниматься в метро. Сидящие супротив ёжились, бубнили что-то себе под нос и корчили недовольные рожи, словно я не глядел на них, а искалывал их плоть булавками. Моё нездоровое любопытство принесло ожидаемые результаты: в то время как мои сверстники всё ещё изображали человеческую голову в виде неровного овала, туловище упрощали до треугольника или трапеции, а ручки-ножки представляли собой кое-как воткнутые в эту жалкую геометрию метёлки, я уже вовсю заполонял листы строгими человеческими профилями а-ля Древний Египет, с богатыми носами, губами и подбородками.
Годам к десяти я мог углём довольно свободно набросать с натуры портрет. Хуже обстояло дело с портретами по памяти. Но для того и существует Прекрасная Дама, чтобы Рыцарю носить в своём сердце её высокий и чистый образ! Прекрасной Дамой Номер Раз предстала девочка (как видится из нынешнего далека, весьма заурядная), с которой мы несколько месяцев просидели за одной партой. Этого времени с лихвой хватило, чтобы втюриться в неё по уши. После школы я бросался к дивану, раскрывал альбом для рисования и жадно пытался воспроизвести карандашом образы моей ненаглядной, но та поразительная, невозможная нежность её ланит, когда жёлтый косвенный луч перетекал их почти насквозь, по пути выкрашиваясь красным, и спотыкался и разламывался где-то в районе скулы, не давалась - тут пригодилась бы акварель... Тем не менее, я упорствовал. Я так долго и внимательно глазел на неё на уроках, так часто, застигнутый вызовом к доске, лишь для того только, чтобы остаться в сидячем \"безопасном\" положении (не желал выставлять напоказ топорщившиеся брюки в районе гульфика, а уши пылали, выдавая обман) лепетал: \"Не готов...\" - что о моём неровном дыхании быстро догадались учителя и нас рассадили. Ах, я не мог пережить этого микрорасставания, и однажды декабрьским вечером, тыкая ноющим пальцем в лунки таксофонного диска, набрал заветный номер. Услышав тот самый милый голос (а ведь мог бы подойти и кто-то из родителей, и тогда я не знаю, чтобы я сделал - наверное, нажал бы рычаг и никогда больше... но подошла Она и...) я сказал - нет, прошептал - что она мне нравится и предложил \"начать встречаться\". Естественно, получил отказ. На следующий день, на перемене, подружки жестокой осмеяли мои чувства. В юном возрасте, когда не знаешь утрат, любовь убивается особенно трудно... Лишь три года спустя путём нечеловеческих усилий (душа моя осталась инвалидом с ампутированными конечностями) я избавился наконец от наваждения. И тогда...
Дамой Номер Два я избрал миниатюрную Людочку Ломакину, \"королеву красоты\" класса. Такое белое в круглых каштановых локонах лицо я встречал после разве что на витринах - у фарфоровых гретхен. Стройная, на каблучках, с зачернёнными хлоп-хлоп ресницами и выщипанными в полудугу бровями эта \"супербомба\" пробивала любую броню. \"Физру\" она стабильно просиживала в учительской помогая нашему молодому физкультурнику заполнять журнал, а на уроках НВП седой отставник ни разу не вызвал её разбирать-собирать автомат или отвечать тему: \"Структура и вооружение батальона морской пехоты США\". Я к ней так и не решился подойти; она навсегда прошествовала мимо - молодая, сказочно чувственная и недоступная.
Первое моё совокупление (прошу прощения за столь циничное, но точное словцо, обозначающее смысл действа, не имеющего ничего общего с Любовью!) произошло летом, днём. Девочку, как сейчас помню, звали Олей. Так себе девочка - высокая, бледная, гуманитарная немочь с длинными, очень длинными, просто бесконечными ногами; мы учились с ней где-то, но до второго курса она так и не дотянула, позорно провалив сессию (кажется, не справилась с композицией).
А увертюра к этой опере была исполнена ещё весною, и началась она со вступительного аllegro в марте, когда Оля, чрезмерно виляя бёдрами, затянутыми в светлые джинсы, подвалила ко мне между парами. И остановилась у стенки, умудрившись при этом изогнуться так, что чуть ли не самой ближайшей точкой её тела по отношению к моим глазам оказался бугорок её лобка. Спросила как бы невзначай, не мог бы я её нарисовать. В смысле, сделать портрет.
\"Да легко!\" - бросил я и нервно хохотнул. Её бугорок - каюсь! - меня впечатлил.
\"Тогда давай как-нибудь... - замямлила она. - Ну... приезжай ко мне, что ль...\"
\"Вот оно!..\" - мелькнула надежда, горячей волной пробежав по чреслам.
Мы тут же договорились. В четверг. Утром. Оба пропускаем лекции. Я - у неё.
И ничего тогда не вышло. То есть совсем...
Я понапрасну измусолил полдесятка листов и истёр парочку углей. Я раздражался, виски саднило от боли (та всегда возникает и стучит в висках закипающей кровью, когда много работаешь, но не получается, как хочешь!), модель вздыхала... Предложила карандаш, но его грифель оказался слишком твёрдым для таких дел. Когда фиаско стало очевидным, она кисло улыбнулась, встала и подошла к окну.
\"Что высматриваем?\" - спросил я. Просто - чтобы сказать что-то.
\"Так...\"
\"Понимаю...\" - протянул я и закинул руку ей на талию. По-дружески и как бы между делом. Она напряглась вся, но ничего не сказала, продолжая упорно таращиться в пустой двор, словно там происходило что-то очень интересное. И только когда моя рука подкралась к её груди, и там расположилась, как дома, она запричитала: \"Нет! Пожалуйста, не надо... Я прошу - не делай этого...\" - для вящей убедительности захватив мою руку своими довольно крепкими пальцами, как клещами.
На том увертюра и закончилась.
Зато с тех пор мы стали встречаться. Это, конечно, сильно сказано: весною мы слонялись по лужистым улицам, целовались, иногда она позволяла потрогать себя за вялую грудь - вот и весь роман. Конечно, о чём-то говорили... Однако, в сторону несущественные детали!
Итак, в то лето она устроилась посудомойкой в детский лагерь. Шёл то ли август, то ли июль (с радостью бы уточнил, но - увы! - напрочь отсутствует женская тяга к запоминанию дат). Меня к тому времени выгнали из стройотряда за неусердие при перетаскивании тачек с песком, и потому совершенно естественно, что я, будучи студентом на отдыхе, решил её навестить. На электричке прибыл на станцию, сел на нужный автобус, но, конечно всё перепутав, сошёл не там, неизвестно где, ещё километров пять преодолел пёхом, по бездорожью, среди кочек, так что до лагеря добрался довольно поздно - уже смеркалось.
Она не ждала меня, но обрадовалась, поинтересовалась, кстати, где меня угораздило так изгваздаться. На московский презент, картонку с эклерами, сразу понабежали охотники. В палате поставили вязкий от брома чай, поболтали из вежливости, расспросили как там Москва (я сказал: \"Стоит!\"), затем нас оставили. Думаю, за нами подглядывали, потому что в ту минуту, когда я, на ходу раздеваясь, ринулся к выключателю, именно в ту минуту в открытое окно сунул голову какой-то болван из обслуги, и поспешил передать моей Оле, одним движением натянувшей кофточку на место, какое-то совершенно незначащее сообщение - от подружек - вроде вопроса, а знает ли она, где меня сегодня устроить. Тут же в палату щебечущей гурьбой вломились подружки, вытянули на зябкий воздух - к костерку, затушенному после древним пионерским способом (\"Ты что ж, тоже в этом деле участвовал? - кривилась поутру, пеняя, Оля. - С нашими ребятами? Фу, как пошло!\"), отвели место на ночь, выдали чистое бельё, закормили анекдотами, и лишь на следующий день я и она... Да, да - на свежевыкрашенной обезспиненной скамейке, в лесу. Невдалеке, деловито обскакивая осину, очередями постукивал дятел. Она долго ломалась, морщилась, отводила мои руки, торжественно обещала, что если я сейчас сделаю это, мы с ней больше никогда, ни за что... Прошло всё как-то скомкано и напряженно, под писк комаров, но всё-таки получилось; под бодрым натиском последние преграды рухнули, и за ними отверзлось то самое - живое, мягкое, пульсирующее воплощение мужских побед, никак не связанное в моих мечтаниях именно с этой девочкой. На следующий день она проводила меня до остановки и даже махала рукой вослед уходящему в перспективу автобусу. Продолжения не было. Как-то раз мы встретились - случайно, столкнулись на улице (помню лето, солнце, горячий асфальт, её ситцевое платьице, её длинные, белые, ломкие ноги, тонюсенькое кольцо на пальце) - она уверяла, что \"страшно счастлива в браке\". Я пожелал ей всего наилучшего.
Минуло время. Об Оле я не вспоминал, но всё ещё \"страдал\" - так называл я тупую боль в сердце - по Людочке, и вдруг почувствовал пустоту, означавшую, что раны затянулись. Я больше никого не любил. Это было приятное и, одновременно, непривычное ощущение. Я не знал тогда, что Свобода в организме художника долго не живёт!
Я заприметил её в трамвае, лениво тащившемуся по Госпитальному валу. В тот день я навестил приятеля, он сломал руку, причём сразу в двух местах (производственная травма с вытекающими слезами ответственного за технику безопасности, по совместительству твоего начальника, нежданными премиальными и прочими радостями) и теперь маялся в больнице. Белое, очень бледное лицо, свежее и чистое - ни единой морщинки, ни прыщика - вот, пожалуй, и всё, что меня в ней тогда поразило. Да! - и белый свитер. Белое лицо и белый свитер очень гармонировали. Мы познакомились в метро: она туда спустилась, я - за ней. Прямо на станции, на платформе, покуда не подошёл состав, и можно было ещё что-то сказать и что-то расслышать. Таня. Провинциалка с юга с восточной фамилией. Меня не смутила ни её худоба, ни свойственная рослым девушкам сутулость, ни армянский нос (тоже, кстати, молочной белизны)... Трудилась медсестрой в реанимационном отделении Бурденко - носила утки известному космонавту - и мечтала о теннисе. Мы обнимались ночью на кладбище у какого-то склепа с негоревшей свечой. Она с простоватой обречённостью подставляла своё лицо под мои губы, а когда целовала сама, то, пытаясь создать впечатление умелой женщины, так усердно работала языком, что собственно поцелуй походил уже скорее на борьбу, нежели на поцелуй, что несколько утомляло.
В Новой Третьяковке тогда выставлялись японцы: графика и акварель. Огромные листы бумаги, метров по пять - я, помню, изумлялся, откуда их берут?! Затем отправились ко мне... На коленке у неё росла родинка, тёмная и мягкая; боясь её сковырнуть среди известных ласк она отставляла ногу с коленкой далеко в сторону...
Интересный момент: когда мы бродили по улицам, она всё время цепко держала меня за руку и тормозила у каждого перехода - как малютку-неслуха, так и норовящего без маминого надзора шмякнуться под машину. Это было мило: намек на чувства и долгие отношения. Но нет: наш роман получился коротким, но честным, поскольку, не успев к ней как следует попривыкнуть, я потом с лёгкостью и отвык. В том госпитале за ней ухлёстывал старый хрыч, врач. Ухлёстывал сильно, по-серьёзному, с предложением руки и сердца. Требовал ответа. Она долго не могла решиться, наконец через подругу послала мне записку, которую я зачем-то потом несколько лет хранил в чреве висящего с исподу кладовочной дверки олимпийского Мишки, затем выбросил. Благодарила за всё и просила простить. Опять же мило, не правда ли? И просто.
Спустя год она позвонила, рассказала, как шикарно живёт, как бегает по утрам играть в теннис. Я порадовался за неё. Помолчав, вдруг призналась, что я для неё - самое лучшее и самое светлое воспоминание, и т.д. и т.п. Видимо, намедни разругалась с мужем. Я что-то должен был сказать в ответ?
Я сказал, что ищу Прекрасную Даму.
Сейчас мне кажется, что она-то как раз была милой и доброй, чудесной и хорошей, просто так получилось, и если бы... А я был жесток, совсем зачерствел от обиды... Ладно, проехали...
Говоря по совести, со всеми теми женщинами и девушками, которых я когда-либо любил по-настоящему, а не просто мимоходом \"знавал\" в различных смыслах (а попадались и такие)... со всеми ими мне, откровенно, не хотелось бы больше встречаться. Никогда. И не потому, что мне было бы больно (а впрочем, не знаю, как повели бы себя вроде бы навсегда похороненные в груди чувства). Да и с чего бы вдруг?! Но... Как бы это объяснить... Мне было бы неудобно. Я, наверное, чувствовал бы себя не в своей тарелке.
Вот, пожалуй, объясняющий многое, хоть и с большой натяжкой, пример, потому хотя бы, что ту девочку я точно не любил. Она не слыла красавицей. Даже напротив. Страшненькая. Без фигуры, без лица. К тому же из нерусских. И, видимо, не всегда хорошо по-нашему понимала, потому и училась посредственно, и за то её дома драли. По другому не могу объяснить её истерик с плачем навзрыд прямо на уроках, когда ей ставили \"три\" или \"два\".
Вот она-то на меня и \"запала\" в последних классах. И в том и заключалось всё её преступление. Сразу оговорюсь, никаких отношений у нас не было. Но сама ситуация, что хорошенькие, по которым я попусту вздыхал, мимо проходили, и не оглядывались, и разве что фыркали, или того хуже, обращали внимание на других, а интересен я стал, получается, лишь вот таковской, сильно меня озлила. Что поделать? - эгоцентризм юности развился во мне чрезмерно! В её альбом (мы, мальчишки, мастерили их для наших одноклассниц в выпускном. С нашими фотками и небольшими спичами от \"оригиналов\") я написал мною сочинённое четверостишие. Посвящённое ей. Мне было всё равно тогда. Злоба душила на весь мир и разрывала сердце. Гадкое было четверостишие, и мать моего приятеля, прочтя, прибежала ко мне умолять, чтобы я его переписал. И я поддался. Переписал, получилось обычное невнятное бормотание. Но предыдущее не затёр, а всего лишь заклеил новым листком. И тогда же пожалел, оттого что чувствовал: любопытство обязательно сработает, и рано ли, поздно ли, девочка наклейку удалит, и тогда прочтёт оскорбительную для себя тираду.
Мы после не раз сталкивались с ней на улицах. Буквально нос к носу прилипали... - и пробегали мимо, не здороваясь даже кивком. Срам был такой, будто сам себя дерьмом навсегда вымазал. А ведь к ней-то у меня не было никаких чувств! Что ж тогда говорить о тех, к кому я неровно дышал? И чего ж спрашивать, почему не хочу с ними встретиться, да и знать о них ничего не хочу!
Последующие мои пассии были одинокие, из разведённых, с детьми... Привыкшие к интенсивному сексу, захватанные разными руками. Или пересидевшие в невестах, и потому идущие ва-банк с открытом забралом, а также нимфетки с неустойчивой психикой, которые сегодня изливаются тебе в вечной преданности, а назавтра изменят с новым кумиром. Было стыдно за их и за свою животную сущность. Я продолжал встречаться с кем попало (к слову, всегда чурался покупных ласк, и вовсе не из жадности или отсутствия денег - просто не состоял в обществе, в том сообществе, где всё это считалось нормальным), но алкал Любви.
Далее дело обстояло так: сначала я увидел её во сне. Цветном сне, который я постарался утром запечатлеть чёрной тушью на белом листе. Рисунок после вошёл в шмуцтитул к главе \"Белая магия\", в книгу одного дешёвого компилятора переводных статеек о неведомом.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru