Олег Борисович Меркулов - На двух берегах. отрывок - Олег Борисович Меркулов
Скачано с сайта prochtu.ru
ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА
Дорога в полу-километре от его точки изламывалась и шла под косым углом, поэтому тот, нужный ему, участок дороги просматривался далеко, и можно было выбирать цель заранее. С такого расстояния все: машины, танки, тягачи с пушками па прицепе, - казалось игрушечным. Но и с такого расстояния тип их различался хорошо, и Андрей дождался своей цели. В колонне показалась длинная черная легковая машина, за которой шел почти впритирку бронетранспортер, а за бронетранспортером держался, тоже на предельно близком расстоянии, грузовичок.
«Вот тебя мне и надо! - мысленно сказал Андрей легковушке. - С тебя мы и начнем».
Было ясно, что передвигается какая-то часть, что темная длинная легковушка должна возить какой-то большой чин, и Андрей предполагал, что этот чин сейчас едет не в бронетранспортере, а сидит, отвалившись к спинке, на заднем сиденье машины. В бронетранспортере тесно, некуда вытянуть ноги, кругом ледяная броня, жесткие рессоры, воняет бензином, стоит грохот от мотора и железа. Ездить часами в таком бронетранспортере - наказание. То ли дело в легковушке - при низкой сплошной облачности, которая исключала бомбежку, - тепло, тихо, мягкие рессоры, мягкие сиденья, пахнет хорошей кожей. Тут тебе и пепельница, тут и адъютант, термос с кофе, бутылка с коньяком, откидной столик, тут тебе все сто сорок семь удовольствий. Андрей видел эти удобства в разбитых таких «оппель-адмиралах».
А позиция у Андрея была отличная - сужение дороги у моста через замерзшую речушку, один берег которой по обе стороны от моста был, видимо, еще в начале войны срыт как эскарп - противотанковое препятствие в виде рва с отвесной стеной. Стоило взорвать мост тогда, в начале войны, и танки немцев на километры справа и слева от него, и бронетранспортеры двигаться не могли бы, если учесть, что эскарп как-то еще прикрывался, конечно, и огнем.
Катили фрицевские машины и бронетранспортеры, катили себе, взбивая снежную пыль, катили эти машины.
Теперь, после дождей, паводков, крутость эскарпа оплыла, а пологий край заилился, так что как инженерное препятствие эскарп уже не мог служить. Но он напомнил Андрею контрэскарп. Тот контрэскарп на восточном берегу Днепра. Тот, который они - весь его взвод, все его товарищи - видели собственными глазами.
«Едете расстреливать кого-то? Карать? Устраивать новые контрэскарпы? - спросил он мысленно этих гитлеровцев. - Мало вам людской крови? С тридцать девятого вы убили миллионов десять!..»
Он смотрел на машины и бронетранспортеры, видел их всех, но видел и как бы через прозрачную картину с тем контрэскарпом, с тем контрэскарпом, с тем контрэскарпом...
И получилось в его зрении, как на киноэкране, когда на одни кадры наложены другие, и человек видит сразу два куска разной жизни, развертывающихся для него одновременно. И здесь было два таких куска: зимняя дорога с немецкой колонной, снежное поле за ней и - конец лета, сосновый лес, теплынь, отчего все, вся рота шла без шинелей, в пилоточках, налегке, переговариваясь, шутя, - и тот потом контрэскарп!..
***
После концерта, когда рота шла по своей просеке и была на полпути к месту, ее обогнала странная кавалькада машин: с полдюжины «виллисов» и легковых «доджей» и один громадный трофейный автобус, типа штабного, с маркой на капоте «Татра».
В машинах, кроме военных, сидели и штатские. Судя по их виду и одежде, это были образованные люди - очки, береты, шляпы, галстуки. Среди них было и несколько со всяческими фотоаппаратами, а один, в свободной какой-то не то рубахе, не то блузе, посасывая погасшую трубку, держал на коленях киноаппарат.
Так как просека была довольно узкой, да еще в колдобинах, машины, минуя сдвинувшиеся по команде ротного «Принять вправо!» взводы, машины двигались медленно, и всех в них можно было рассмотреть, что рота и делала: люди в машинах были интересны хотя бы потому, что прибыли из тыла.
Но интересней всех оказались пассажиры на одном из «доджей три четверти». Рядом с сержантом-шофером сидел сухонький маленький поп. Он был одет во все черное, в черной же высокой круглой, расширяющейся кверху, как у бояр на старинных рисунках, шапке, спереди которой поблескивал крест. Хотя сам попик был невзрачен - малый рост, реденькая, хотя и по размерам приличная борода, жидкие седые волосы, падающие на плечи и загибающиеся у них в полуколечки, - судя по величественности его шапки да по манере держаться, и в «додже» он был как-то далек от всего, судя по всему этому поп был птицей в своих, конечно, кругах важной - не меньше, чем генерал.
Сзади него сидел еще один в рясе и шапочке пониже и без креста. Этот поп был молод - лет двадцати пяти, упитан и крепок. Спинища у него была в две солдатские. Он держал на коленях хороший баул, и всем было ясно, что этот молодой - адъютант старичка.
Справа и слева от адъютанта старичка сидело по автоматчику. Еще один автоматчик, рыжий и большеротый, с медалью «За отвагу» на груди, примостился сзади, прямо на борту. Он сидел, свесив ноги, в полуоборот, уцепившись одной рукой за сиденье, а другой поддерживая висевший на шее автомат.
Ребята из охраны были молодыми, все трое с комсомольскими значками, поэтому солдаты из роты, пока «додж» медленно двигался вдоль нее, всячески подначивали их:
- Далеко вы, ребята?
- Где вы таких грибов насобирали?
- Охраняй лучше! Глаз не сомкни!
Солдаты из охраны, сидевшие рядом с адъютантом попа, не считая возможным вступать в развеселые разговоры, делали вид, что ничего не слышат, но третий охранник, сидевший на борту за спинами, следовательно не замечаемый священнослужителями, подмигивал, надувал щеки, чтобы не прыснуть, то есть вел себя крайне несерьезно в этих экстраординарных, требующих особого такта и внимания обстоятельствах.
Больше того, когда «додж» проезжал мимо девушек-связисток, шедших куда-то к себе, но пока вместе с ротой, этот третий из охраны, отпустив ремень автомата, начал посылать связисткам воздушные поцелуи, но тут «додж» попал сразу на несколько колдобин, рыжего так тряхнуло, что он чуть не свалился, должен был уцепиться за борт второй рукой, и ему ничего не оставалось делать, как только улыбаться.
Тут произошла странная сцена.
Папа Карло, увидев в подъезжавшем «додже» священника, вдруг быстро сдернул пилотку, опустил ее к бедру и наклонил голову.
Священник заметил этот жест, кивнул Папе Карло и, как дело обычное, не торопясь, перекрестил его.
Веня захлопал глазами, растерянно посмотрел на всех, хотел было что-то сказать, но Ванятка оборвал его:
- Ну, чо уставился-то? А еще городской!
Тут ротный дал было команду:
- Выходи строиться! - но на просеке показалась еще пара машин: командирский «виллис» и пустой «студебеккер». «Виллис» остановился возле ротного, политотдельский полковник, который был в нем, не слезая с сиденья, подозвал ротного, коротко что-то объяснил ему, Андрей услышал обрывки: «Чрезвычайная комиссия», «жители», «беспорядки», и ротный, вытянув палец к «студебеккеру», дал другую команду:
- Первый взвод, в машину! Лейтенант Лисичук, остаешься за меня. Роту - в расположение. На уезжающих оставить ужин. - Первый взвод полез с трех сторон в «студебеккер». В нем оставалось немного места, и ротный приказал Андрею: - На борт! Все отделение! - Ротный прыгнул в кабину, «виллис» тронулся, за ней, дернувшись, тронулся «студебеккер», в котором теперь, держась за борта и друг за друга, стоя, ехало человек тридцать.
Наддав газу, «виллис» и «студебеккер» догнали кавалькаду и, пристроившись в ее хвосте, потянулись за ней.
Через полчаса, оставив за колесами два десятка километров проселка, машины проехали какое-то местечко и выехали на его восточную окраину. От нее к далекой и большой группе людей в километре тянулись две цепочки гражданских. Из города жители шли торопясь, как если бы спешили к чему-то; бежали, переходя для передышки на быстрый шаг, потом снова на бег, мальчишки и девчонки; торопились женщины, поправляя на головах косынки и платки; спешили, насколько это было в их силах, старики и старухи.
Навстречу в город шла иная цепочка, она была жидкой, и каждое звено в ней - один ли человек или несколько идущих вместе, шло по-другому - медленней, и лица у этих возвращавшихся были иные - задумчивые, отсутствующие, растерянные, заплаканные. Им попалось и несколько женщин и старух, которых вели, одна женщина лежала чуть поодаль от дороги, а другие женщины хлопотали около нее.
Они догнали нескольких подростков, которые несли, сменяясь, бак с водой и кружки. Подростки, став поперек дороги, постоянно махая, потребовали взять их.
«Студер» коротко остановился, ротный высунулся из кабины, крикнул в кузов: «Взять! На борт!», бак, подхваченный перегнувшимися через борта солдатами, взмыл, а подростки вспрыгнули на подножки.
С поля, навстречу машине, дохнул ветерок. Запахло тленно-приторным, запахло столярным клеем.
«Вот оно что! - понял Андрей. - Поэтому и штатские, и священник».
Еще с машины, еще подъезжая, они увидели, что возле старого, оплывшего от дождей и вешней воды контрэскарпа, на протяжении метров с полста грудятся жители. Они кричали, размахивали руками, кидали в контрэскарп комья земли и палки. Между горожанами виднелись солдаты с винтовками; солдаты, окружив этот участок контрэскарпа, не допускали к нему гражданских, но солдат было мало, сквозь слишком редкую их цепочку гражданские прорывались к откосу,
«Студер» сделал у контрэскарпа разворот, полковник с «доджа» крикнул ротному:
- Людей в цепь! Этих, - он показал на жителей, - оттеснить! На сто метров!
- В цепь по обе стороны! Бегом! - скомандовал ротный, - Быстро!
Взвод рассыпался, влился в цепочку охранения и вместе с ней стал теснить горожан.
На дне контрэскарпа, разбившись на две группы, десятка два пленных немцев раскапывали, идя навстречу друг другу, засыпанный участок, обнажая расстрелянных.
Андрей на бегу лишь покосился, смотреть он не хотел, он насмотрелся всего этого, но и короткого взгляда было достаточно, чтобы определить, что это не солдаты, а гражданские, - он увидел полуистлевшие трупы с длинными женскими волосами и маленькие трупы - трупы детей. Возле одного такого трупа, судя по остаткам платьица, это была девочка, лежал сине-красный резиновый совершенно не испортившийся мяч. Перелезая на ту сторону, Андрей увидел, как какой-то немец-пленный, чтобы копать дальше, переступил через девочку, слегка толкнул лопатой мяч, мяч покатился по дну рва, и другие пленные поднимали ноги или отодвигались, чтобы не мешать мячу катится...
Между ним и человеческой жизнью - между ним и Леной - были вот эти все машины, бронетранспортеры и немцы, ехавшие в них, и каждый им убитый немец приближал его на шаг к человеческой жизни.
Он стоял в сотне метров от края леса, выбрав в нем себе точку, с которой хорошо для него просматривалась дорога.
Сейчас, когда ветер гнал поземку, когда подмерзший, сухой, легкий снег быстро плыл по насту, когда от сумерек этот снег уже отдавал синевой, сейчас, тут, с этой точки, можно было начинать, и Андрей не торопясь, так как колонне и конца не намечалось, сошел с лыж, развернул их носками от дороги, прикинул, как, между мягкими деревьями он наддаст через несколько минут, воткнул поглубже палки в снег, потоптавшись у корней, получше встал за толстой осиной, снял винтовку, расстегнул маскхалат, расстегнул вод ним подсумок и пошевелил в нем обоймы.
Он мог бы стрелять по грузовикам с пехотой под прямым углом к ним, так было ближе всего. Он, пожалуй, мог бы дать десяток выстрелов и каждой пулей попал бы - в грузовиках немцы сидели плотно, это было видно, когда грузовики проезжали его точку и уезжали левее. На какое-то время он мог глянуть сзади на них под брезент, обтягивающий короб, внутри которого на двух боковых и одной средней лавке, нахохлившись, прижимаясь друг к другу, чтоб было потеплей, сидели, держа между колен автоматы или винтовки, немцы.
Из глубины леса по этим немцам было стрелять хорошо, следовало только бить прямо через брезент, прямо над бортом, и каждая пуля в кого-то из немцев, сидевших на скамейках в три ряда, попала бы.
Он раньше и стрелял так. Скольких он убил, он, конечно, не знал, да и не стремился знать, поэтому и не считал. Он лишь держал в памяти, сколько у него осталось выстрелов. Это для него было важным. Но так как выстрелов оставалось мало, он должен был их экономить, и теперь уже сначала пропускал грузовики, набитые солдатами, ожидая, когда появится цель поважнее, откладывая стрельбу по грузовикам на потом.
Пока он ждал такую цель, мимо него проезжали сотни и сотни немцев, а он был один, но сейчас это одиночество как раз и давало ему преимущество над немцами - в любую секунду, не завися ни от кого, он мог начать стрелять по ним, и в любую же секунду мог оторваться от них.
И хотя он был изрядно нагружен, они бы сейчас в лесу, по снегу, без лыж, не догнали бы его. Наверное, не догнала бы и собака, так как снег мешал бы и ей.
Его груз состоял из немецкой винтовки, тройного подсумка с последними девятью обоймами патронов к ней, ППШ подвешенного под вещмешок, этого вещмешка, в котором была одна-единственная противотанковая граната, три \"лимонки», четыре немецких гранаты, три пустых магазина к ППШ, пара кругов копченой колбасы, килограмма три сухарей, две банки мясных консервов, тоже две банки рыбных, две же плитки супа-пюре горохового, плоский котелок, чтобы варить этот суп, зимний подшлемник, пара шерстяных носков, пара байкового белья, хороший кусок парашютного шелка, и кое-какая мелочь, вроде обмылка, завернутого в тряпицу, пачки махорки, газеты на закрутки, полотенца, двух горловой масленки со щелочью и маслом, баночки лыжной мази, бинтов.
Одет он был по лыжному - в две пары белья, простые и ватные брюки, плотнейший и мягчайший свитер, меховой жилет, телогрейку и маскхалат, а обут в пьексы, в финские пьексы с надписью «Telemark. Made in Finland». Такая же надпись была и на его лыжах, в меру длинных и широких, - не прогулочных там, не спортивных, а армейских, надежных, годных для длинных переходов по любому снегу. Видимо, эти белые пьексы с как-то по-клоунски загнутыми носками, с теплыми стельками, с меховой изнанкой и эти отличные лыжи попали в нашу армию во время финской войны как трофей, а теперь пошли в ход.
На поясе у него висели подсумок, магазин к ППШ, правда, набитый лишь наполовину, гранатная сумка с тремя гранатами РГ-42, нож в резиновом чехле и фляга со спиртом. Чтобы эта снасть при движении не съезжала к животу, не мешала идти, он приспособил куски шнура от парашюта, пропустив их под ремень с плеч наподобие портупеи, так что ремень хорошо поддерживался спереди я все, что было на нем, съезжало при ходьбе чуть назад, к бокам и пояснице. Но при нужде он мог быстро дотянуться рукой до любого предмета. Еще у него на запястьях были часы и компас.
В общем, он, если сравнивать его с тем, каким он бежал из вагона, в общем, он сейчас был богач. Он давно уже не голодал, хотя нельзя было сказать, что он был совсем сыт. Все-таки еду приходилось экономить, рассчитывать, чтобы не голодать потом, так же, как экономить, рассчитывать боеприпасы, чтобы потом не оказаться невооруженным, потому что оружие без патронов не оружие, а лишь груз.
«Катите? Едете? - сказал он мысленно всем немцам в колонне, окидывая ее взглядом от головы до теряющегося вдали хвоста. - Куда? Зачем? Жечь и убивать? Сколько же вас еще много!»
Он опять увидел, как к контрэскарпу подошли все те штатские, которые приехали, среди них оказалась и очень пожилая женщина, одетая в светлый костюм и белейшую блузку с узким бантиком на горле. Короткой стрижкой седых волос, очками в золотой оправе и одеждой женщина походила на учительницу.
Подошел и священник со своим адъютантом. Пока фотографы снимали контрэскарп с разных точек, священник и его адъютант молились, а женщина плакала, совсем не стесняясь слез, лишь изредка промокая глаза.
Все они - Веня, Папа Карло, Ванятка и Барышев - вместе с другими не пускали к откосу горожан. Особенно приходилось возиться с подростками, парнями и девушками. Этот народ все пытался прорваться за оцепление и швырнуть хоть чем-то, хоть горстью земли в пленных немцев.
Перебегая вдоль оцепления, девушки и парни кричали солдатам:
- Кого защищаете! Убийц!
- Они брата моего повесили! Прямо на площади! - кричал один мальчишка лет тринадцати, одетый в штаны и рубаху, из которых давно вырос, так что ноги из штанин торчали от тощих мальчишеских икр, а руки из рукавов почти от локтей, но обутый в громадные опорки. Мальчишка носился вдоль оцепления, держа в руках заряженную рогатку. Оба кармана у него были набиты камешками. Мальчишка ловчил прицелиться между солдатами и пустить в пленных заряд. Он расстреливал свои боеприпасы так ожесточенно, что несколько камешков упало среди членов комиссия, и ротный пригрозил ему:
- Догоню, заберу рогатку и нарву уши!
Понимая, что в своих опорках ему от ротного не убежать, мальчишка засопел, не сдержался и заплакал:
- Да!.. Они Шурика повесили. И три дня не давали хоронить. Да... А вы... А вы...
- Иди домой! - приказал ротный. - Мать ищет. Иди, иди.
Но мальчишка домой не пошел, он перебрался на ту сторону контрэскарпа, подальше от ротного, и Андрей, изредка оглядываясь, видел, как его фигурка делала перебежки и останавливалась, замирая, чтобы лучше пустить заряд.
Две девушки, примчавшись из города с палками, шли, запыхавшись, вдоль цепи, уговаривая пропустить их к немцам.
- Мы при них даже слова сказать не могли. Мы днем прятались.
- Да! - тоже, как мальчишка, крикнула одна из них и, решив, что Веня - слабое место в цепи, рванулась мимо него, на бегу занося палку.
Андрей успел ее догнать, схватил за кисть, сжал, палка у девушки выпала, но девушка и без палки побежала ко рву, на ходу зачерпнув земли, тогда Андрей, обхватив девушку, поднял ее и понес за цепь. Девушка была легкой, худенькой.
Девушка царапалась и щипалась, била каблуками ему по сапогам и ужасно злилась:
- Как тебе не стыдно! Раз большой и сильный, так можно? Пусти! Пусти меня к ним!
Веня, растопырив руки, оттеснял вторую девушку грудью, а та толкала его кулаками в плечи.
- Нельзя! Нельзя! Нельзя, милая девушка! - уговаривал Веня. - Это же пленные! Их трогать нельзя. Ты же сознательная. Ты же комсомолка!
У девушки, как и у той, которую отволок за цепь Андрей, и правда, был на стираной-перестиранной блузке комсомольский значок, который она, наверно, прятала все эти два года оккупации, а теперь приколола. Но слушать она Веню не хотела.
- А как хватать им за все своими погаными руками можно? А как гнать в Германию? А это делать, - она показала на контрэскарп, - можно?
К ним быстро подошел ротный.
- Отставить! Отставить, сестренки.
Фуражка, сжатый рот, звездочки на погонах, ордена и медали ротного подействовали. Девушки отступили.
Ротный подошел к ним, обнял обеих за плечи, как обнял бы действительных своих сестренок, и, посмотрев по очереди им в лица, приказал:
- Не марать рук об эту погань!
Они обе затихли у него под руками, разглядывая его близкое сейчас к ним лицо, обожженное, обветренное, с вечной теперь складкой от крыльев носа к углам рта, и все-таки очень еще молодое лицо, с которого на них смотрели строгие, но братские глаза.
Та худенькая Андреева девушка даже коснулась плеча ротного. Покосившись на ее руку, ротный спросил:
- Все ясно? Неужели мы шли к вам... - шли через все! - чтобы вы нас не слушались?
- Мы слушаемся... Будем, - сказала Венина девушка. - Мы так вас ждали с надеждой. Мы так вам рады!
Ротный погладил их обеих по головам.
- Вот и хорошо.
- Только не надо было уходить, - вдруг добавила эта девушка.
- Да. Но мы в этом не виноваты.
- Тогда бы не было и этого, - девушка, не оборачиваясь, откинула голову, показывая затылком на контрэскарп.
- Да.
- А вы их жалеете! Защищаете! - вдруг, забывшись, упрекнула ротного другая девушка.
Ротный презрительно процедил:
- Не жалеем. Просто с этим дерьмом кончено. Они - эти фрицы - кончены. Они до конца своих дней запомнят этот ров!
Разбитые на два десятка немцы, как могли осторожно, потому что на них смотрели сверху и потому что дело, которым они занимались, даже они не были в силах делать неосторожно, эти немцы осторожно сгребали малыми саперными лопатами землю с полусгнивших, разваливающихся трупов, сносили эти трупы в стороны по ходу контрэскарпа, чтобы иметь доступ к другим, клали, как это было им приказано, рядом с трупами попадавшиеся вещи - ридикюль с медной в виде двух заскакивающих друг за друга шариков застежкой; тот же резиновый сине-красный мяч; узелки с одеждой; каким-то образом попавшее пол ведерко, видимо, оно кому-то служило и для воды и вместо сумки; будильник с разбитым стеклом и простреленным циферблатом; всякие другие вещи, которые принесли с собой эти люди сюда и которыми побрезговали, не взяв, не отняв эти вещи, те, кто расстреливал.
Немцы-пленные занимались этим тяжким - труднее, наверное, на земле нет - делом, меняясь: одни работали, другие отходили подальше, до часового с карабином на изготовку, садились там, опираясь спинами об откос, смотрели прямо перед собой или в землю, лишь изредка роняя какие-то свои, немецкие, слова.
Один из них лежал на дне головой к сапогам часового. Этого немца, наверное, мутило, рвало от трупного запаха, а может быть, и от ужаса той работы, которую его заставили делать.
Ну а кто должен был делать ее? Те, кто расстреливал? Но они сейчас оставались неизвестными, не были пойманы, они тем самым переложили часть расплаты за свое зверство на этих немцев-пленных, которые сейчас - бледные, с трясущимися руками, откапывая и освобождая от земли убитых женщин, стариков, детвору как бы своими же, немецкими, руками, обнажали кровавую суть фашизма.
Все немцы-пленные были одеты в обычную полевую форму, на вид среди них не было эсэсовцев или полевых жандармов, да и офицеров не было, были только солдаты да унтер-офицеры Возможно, никто из них не принимал участия в таких вот расстрелах, но все-таки все они были повинны в них, потому что служили в гитлеровской армии, пришли к нам с оружием в руках, воевали против тех, кто защищал свою землю, и своей солдатской службой обеспечивали цели немецкого фашизма.
Что ж, откапывая расстрелянных, эти пленные немцы сотряслись от ужаса, - а ведь кого из людей не содрогнет такая работа...
Так как та часть оцепления, в которой находились Андрей и его ребята, была повернута лицом к городку, все движение из него и к нему просматривалось. Было видно, как туда уходят редкие одиночки и группы, было видно, как не иссякает, не редеет цепочка тех, кто шел из города. Было видно, как подходившие старухи и старики, почтительно склонившись, медленно приближались в священнику, останавливались около него смиренно, и как священник давал им благословение, как они ловили его руку и целовали ее.
Одна из таких старух, маленькая, в черном платке, черной кацавейке и в черной же длинной до пят юбке, из-под которой лишь изредка высовывались носки запыленных ботиков, мелко и часто семеня, останавливаясь время от времени для передышки, наконец, добралась до толпы, дождалась своей очереди к священнику, получила благословение и тотчас же двинулась вдоль оцепления.
Так как солдаты были заняты с другими гражданскими, старухе удалось шмыгнуть за цепь, здесь она из последних сил прибавила ходу, и ее остановили почти у края контрэскарпа и отвели за цепь. Но она все увидела.
Опустившись на землю спиной к цепи, она затихла, как бы сомкнувшись с землей.
Откинув на спину платок так, что обнажилась ее совершенно седая, с просвечивающейся через редкие волосы серой кожей голова, завернув рукава кацавейки, старуха, еще сидя, повернулась к цепи.
С совершенно изношенного бескровного лица с глубоко запавшим ртом, отчего нос и острый подбородок как бы выпятились, ее глаза смотрели гневно и безумно. Подбираясь к цепи, пересаживаясь, помогая себе руками, старуха не спускала этих глаз со стоявшего слева солдата из охраны.
- Внимание! - сказал солдату Андрей, потому что старушка была уже шагах в трех. Вдруг, вскочив, старуха метнулась к этому солдату и, схватившись за карабин, дернула его к себе, отваливаясь, чтобы придать больше силы, назад, на спину.
- Дай! Дай! Дай, сынок! Дай! - Секунды солдат боролся с ней, но сразу выдернуть карабин ему не удалось, потому что старуха, изловчившись, подтянулась карабину и повисла на нем животом, повторяя: - Дай! Я сама!
- Что ты, что ты, бабуля! Опомнись, - бормотал солдат, дергая карабин. Солдат был растерян: он головой отвечал за оружие, и в то же время рвануть со всей силы, стряхнуть с карабина старуху у него не хватало жестокости.
Старуха, упав на колени, уронила голову на грудь, а руки на землю. Казалось, она не смотрела, как к ней подходит ротный, но когда он наклонился к ней, она вдруг выбросила вверх руки и вцепилась ему в кобуру.
- Дай! Дай!
Когда этот «оппель» вышел под прицел, Андрей, пробормотав: «Это за тех, кто во рву!»- сначала убил шофера - он не мог знать, где именно сидит, если сидит там, тот важный чин, то ли за спиной шофера, то ли правее, а со своей дистанции он различал за передним стеклом лишь два лица, шоферское и еще чье-то. Считая, что немецкие высокие чины не любят ездить рядом с шофером, он этого второго за стеклом оставил на потом.
В шофера он попал - «оппель» вильнул к обочине, ткнулся носом в канаву, отчего его зад занесло, развернуло поперек дороги, а потом «оппель», скользя юзом, стал задом к Андрею. Вот этого-то только и надо было.
Андрей успел всадить оставшиеся четыре пули через заднюю стенку «оппеля», целясь так, чтобы попасть в тех, кто сидел на заднем сиденье, прежде чем бронетранспортер открыл огонь. Палил бронетранспортер из крупнокалиберного, палил напропалую, но центром его огня была точка в лесу на линии, перпендикулярной наводчику, потому что она была ближней, значит, и мыслилась самой опасной. Палил наводчик вслепую, потому что не увидел ни вспышек выстрелов Андрея, не услышал точно, откуда он стрелял, а Андрей, спрятавшись за сосну, перезарядил винтовку.
Колонна дернулась, заскрипели тормоза, некоторые машины от резкой остановки повело поперек или наискось дороги, словом, колонна дернулась, сломалась, потеряла строй и остановилась.
И началось все то, что уже не раз было и там, в калининских лесах два года назад, когда он воевал вместе с товарищами из развед-диверсионного отряда, и здесь, на правобережной Украине, пока он вот уже месяц вел свою войну.
Из грузовиков, из остальных машин посыпались немцы. Разбегаясь, падая к обочинам, они вели без прицельный огонь по опушке, надеясь за счет плотности огня попасть в цель, которую они в первые секунды не видели.
Тут следовало чуть переждать, дать возможность немцам высадить по магазину или обойме, и он стоял за деревом, ожидая, когда немцы угомонятся, так как по ним больше никто не стрелял, так как целей они не видели. Высунув лишь часть головы, он следил, не полезут ли из легковушки, к которой уже подбежало несколько офицеров.
Андрей ждал, не начнут ли они вытаскивать тех, кто находился в легковушке, зная, что фрицы-солдаты в лес не побегут, а если и побегут, то это не очень страшно - без лыж, по снегу до колена, а кое-где и глубже, через кустарник, путаясь в полах шинели, они быстро не побегут, и сколько-то их можно будет убить, а после этого можно будет и удрать.
Нет, солдаты его не интересовали. Он знал, что никакой серьезной погони за ним не будет, не на чем было его догонять, да и движущаяся к фронту часть не должна заниматься какой-то прочисткой лесов. У части есть график движения, задача выйти к такому-то пункту к такому-то времени, чтобы делать то, что отдано ей в боевом приказе. Прочисткой лесов должны были заниматься специальные подразделения, а их тут не было, и бояться особенно не было и смысла. Конечно, этим подразделениям будет сообщено, что во время обстрела колонны там-то было убито и ранено столько-то. Но и на это сообщение, и на то, чтобы кто-то принял меры, требовалось время, а за это время он отсюда будет далеко.
Какой-то офицер, быть может, медик, залез в машину, оставив дверку открытой. Что уж там он делал, перевязывал ли кого-то или делал что-то другое, Андрей не знал, но когда из дверки стал кто-то протискиваться, Андрей ударил по нему, а потом, быстро перезаряжая, расстрелял оставшиеся четыре заряда в офицеров. Он успел заметить, что двое из них упали, тут немцы-солдаты стали вновь палить по лесу, и Андрей, перебежав к лыжам, надев на ходу ремень винтовки на шею, сунул пьексы в лямки, схватил палки и наддал в глубь леса.
Сзади него все глуше трещали выстрелы, иногда пущенная слишком высоко пуля сбивала веточку, иголки, засохшие листья, но он не обращал на это внимание: все шло, как и должно было идти. Он сделал рывок метров на четыреста, а потом повернул под прямым углом так, чтобы двигаться параллельно опушке навстречу колонне, бежал еще километр, и стал осторожно забирать к опушке, прислушиваясь. Он дождался, когда таи, на дороге, опять загудели моторы, скользнул поближе так, чтобы дорога просматривалась, расстрелял обойму, не дожидаясь новой паники, махнул в глубь леса, считая, что на этот раз хватит искушать судьбу, считая, что следует беречь оставшиеся патроны для новой, более подходящей, более стоящей цели.
Прикидывая, что из колонны о нем могут сообщить по рации местным властям, он нажал вовсю, чтобы за какой-то час уйти километров за десять. В этом случае спасали только ноги…
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru