-------------------------------------------------------------------------- Юрий Валентинович Меркеев - Тайна страховского затворника аудио -------------------------------------------------------------------------- Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru [Тайна страховского затворника Гл. 1, 2, 3] Тайна страховского затворника Гл. 1, 2, 3 Юрий Меркеев " НЕ БОЙТЕСЬ "ТРЕЩИН" В СВОЕЙ ЖИЗНИ. ЛЮБАЯ ТРЕЩИНКА-ЭТО НЕ ТОЛЬКО ДЕФЕКТ, НО И ЛАЗЕЙКА НА ВОЛЮ." Г. Майринк ГЛАВА 1 ВОЗЬМИ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ В один из жарких дней неожиданно раннего нижегородского лета к деревне Страхово Растяпинского района приближался большой черный джип с тонированными стеклами, издали похожий на катафалк. Он ехал, плавно покачиваясь, по пыльной проселочной дороге, оставляя позади себя едва живые всполохи раскаленной сухой земли. В машине сидели двое – мужчина и женщина. Несмотря на приоткрытые окна, выглядели они взмокшими и уставшими, точно участвовали в гонках по пустыне Сахаре. Мужчина раскраснелся и даже как будто вспух от небывалой жары, женщина то и дело прикладывала к лицу смоченный холодной минеральной водой платок и, обдуваясь, яростно кляла «небесную канцелярию», в которой, по ее словам, все смешалось как в доме Облонских. Около деревни Страхово, там, где висел деревянный щит, упреждавший гостей о том, что поблизости находится крупнейшее в Европе гнездилище чаек, джип неожиданно заглох. Женщина нервно рассмеялась: - Все! – воскликнула она. – Тут начинается его территория. Дальше я пойду одна. Почему-то я убеждена, что мой ненаглядный прячется в этом Богом забытом месте. Не представляю, кто за ним здесь может ухаживать? Взяв в руки два больших бумажных пакета с провизией, женщина неожиданно обернулась к мужчине, чмокнула его в щеку и извиняющимся голосом проговорила: - Сергей, тебе с ним встречаться не нужно. Две недели назад, до того, как он удрал из больницы, он уже был плох. Можешь себе представить, что с ним теперь. Без ухода, в такую жару?! Я сделаю ему выговор за побег из клиники, оставлю продукты и вернусь. Ему, конечно, не понять, сколько хлопот мне доставляет его умирание. Раковые больные все капризные. А этот, ко всему прочему, еще и писатель, сказочник. В общем, большой и больной ребенок. Эгоист. Десять лет с ним промучилась, думала, что после развода смогу отдохнуть. А оно, видишь, как получилось! Знать, на роду мне написано мучиться с ним до конца его дней. Мужчина накрыл ее худенькое запястье своей большой и жаркой ладонью. - Послушай, Вика, а вдруг он уже… того? Сама понимаешь! Доктор мне по телефону прямо сказал, что в его организме столько всякой химии, что он уже давно покойник. По прогнозам медиков он должен был умереть еще зимой. - Да, яда в нем всегда было много, - задумчиво произнесла женщина. – И хоронил он себя уже не раз. На словах только. – Она усмехнулась, и недобрый огонек засверкал в ее красивых изумрудных глазах. – Только на словах, - повторила она. – Он ведь сказочник. В последнюю нашу встречу заявил мне, что забронировал себе местечко в аду среди «многословных и сладкоречивых демонов», то есть среди писателей. Потом, впрочем, уверял меня, что явившийся за ним ангел смерти ошибся адресом и за эту ошибку подарил ему еще одну пару глаз, и теперь будто бы у него появилось какое-то особое духовное зрение, которое есть только у тех, к кому приходил ангел смерти… Я уже тогда поняла, что от химии он бредит. В конце концов он оплачивает по счетам. Бог шельму метит. Уверял меня, что смерть не страшна, если ее осмыслить. Ну, не бред ли это? Одним словом, сказочник. Господи, чего он только не нес в бреду! Сообщил мне, что в больнице он узнал, что слова «умирание» и «смирение» - однокоренные, и что смерть – это наивысшая форма смирения, и тот, кто принимает смерть со смирением, попадает в рай. - Зачем он тогда сбежал из клиники? – спросил Сергей. - Вот именно, зачем? Этот человек со смертью никогда не смирится. Уж это я знаю точно. Будет изворачиваться, как змей, придумывать сказки, окружать себя демонами, но со смертью он не смирится. На словах – да, на деле… - Она покачала головой. – Мне кажется, что не только у меня, но у самого Господа Бога терпение лопается. Хорошо, что Машка не видит отца таким. Пожалуй, она – единственная, кто любит его несмотря и вопреки. Дочки всегда любят своих отцов больше, чем матерей. Закон природы. А она к тому же вся в него. Одиннадцатый год пошел, а она с куклами расстаться не может. В ванную не залезет, пока в нее не закину весь ее резиновый зоопарк. Ничего не поделаешь, - вздохнула Вика. – Гены сказочника. Она ласково взглянула на Сергея, которому всегда нравилось, когда его новая жена ругала в его присутствии старого мужа (ведь это было почти тоже самое, что хвалить самого Сергея), и тихо произнесла: - Я скоро, милый. Ты пока машиной займись. Попробуй понять, почему на полпути в деревню у нас неожиданно испортился кондиционер. И вообще... Вика была удивительно красива какой-то особенной "неподиумной" живой красотой. Сказочник знал толк в женщинах. Сергей потянулся к ней и поцеловал в губы. - Постарайся недолго. Если ему понадобятся деньги, дай. Все-таки человек умирает. Надо уважить, даже если он никого в своей жизни не уважал. - Спасибо, милый, - нежно пропела Вика. – Ты такой щедрый. Она вышла из машины и направилась в сторону главной и единственной улицы деревни. Было тихо. Только высоковольтные провода издавали странные щелчки и гудели, как заколдованные. В такую жару даже деревенские псы ленились тявкать. Полуденное солнце поливало землю точно расплавленным металлом из литейной печи. Душно было до тошноты. Ей и раньше это место не очень нравилось, еще когда она была женой Алексея и была отравлена его бесчисленными фантазиями, как наркотиками. Тем более сейчас, когда сама местность будто впитала в себя все его яды. Вика была тут раза два или три; Алексей приезжал оформлять документы на право наследной собственности на старый деревянный домик, принадлежавший его покойной бабушке. С той поры Вика поклялась себе больше не посещать этого Богом забытого места. Ей было жутковато от близости «поющих» болот и заброшенных торфяников с водой коньячного цвета, от которой исходил опьяняющий горько – сладкий запах каких-то ядовитых трав, вызывающий головокружение и тошноту. В этом уголке как будто сама жизнь была обречена на умирание. Видимо, поэтому сочинителя потянуло именно сюда умирать. «Этот человек, - думала она, - даже свое умирание хочет обставить как сказку. Несносный человек!» Она прошла несколько домов вдоль улицы и не ощутила здесь никаких признаков жизни. Не лаяли собаки, не мычали коровы, не блеяли овцы, обычные для деревень; не встречались люди. Только маленькая собачонка с персиковыми кудряшками молча сопровождала Вику на почтительном расстоянии от нее и как-то странно, по-человечьи и даже по-женски ревниво поглядывала на гостью. Женщина остановилась перевести дух, вытащила из пакета пирожок с мясом и поманила странную псинку. Та остановилась, как вкопанная, и даже носом не повела на предложенное угощение. Вика бросила пирожок и пошла дальше, а собака демонстративно проигнорировала подачку, и, задрав кверху свою симпатичную мордочку, потрусила за ней следом. «Люди, ау! Где вы?» - мысленно прокричала Виктория, чувствуя, что ощущение сказочности и отравленности этого места все больше одолевает ее. «Сейчас выплывет черт с рогами, ухмыльнется и скажет: «Добро пожаловать в ад. Оставь надежду всяк сюда входящий», - подумала она и тут же поймала себя на мысли о том, что она говорит его словами и думает его мыслями. – «Этак я от него всю жизнь не отвяжусь. Дьявол! Глубоко он во мне сидит. Такого просто так из себя не вытравишь. Даже наполовину мертвого». Около домика сочинителя она остановилась для того, чтобы еще раз перевести дух. Собачка, которая ее сопровождала, неожиданно прошмыгнула мимо нее в калитку и только теперь залаяла. В окне дома показалась тень ее бывшего мужа. Боже, как он исхудал! Лицо его было желтой восковой маской, глаза слезились, видимо, от тех ядов, что он принимал. У него была последняя стадия онкологии. Увидев бывшего мужа таким, Вика почувствовала непроизвольный приступ жалости, а ведь она шла сюда совсем с другими намерениями – не пожалеть, а отругать его за то, что он сбежал из дорогой частной клиники, в которую Сергей передал аванс в размере трех тысяч долларов. Она удержала волевым усилием слезы на полпути от сердца к глазам и вошла в калитку. Старый дом был подстать своему больному хозяину, - он истончился до той мрачной глубины, за которой проглядывала бездна вечной жизни. Когда она вошла в дом, сочинитель сидел в кресле – качалке и курил. Перед ним на столе среди пустых ампул, грязных шприцов и упаковок из-под таблеток стояла начатая бутылка портвейна. - Ну, здравствуй, Алексей. - Здравствуй, Вика. Голос его был сухим и трескучим как дробь деревянной палки о дерево. На лице застыла печать смерти. Вика положила на пол пакеты с продуктами и присела на стул, стараясь не встречаться с ним взглядом. Ей нужна была дистанция, которую даже врачи выдерживают с умирающими больными. В ней сидел какой-то неосознанный страх, будто бывший муж мог заразить ее вирусами смерти. - Здесь продукты. Все диетическое, - сказала она, теперь уже не понимая, зачем пришла. Перед нею сидел человек, переубедить которого в чем-то могла только смерть. Своенравие камнем застыло в его благородных, но неизлечимо больных чертах. – Зачем ты это сделал? – спросила она. Кресло – качалка, в котором сидел сочинитель, медленно поскрипывало. Она быстро взглянула на его лицо. Он улыбался натуженной болезненной улыбкой. Вика тут же осудила себя за менторский тон. - Ты же знаешь, Вика, я не доверяю нашей медицине. Она лечит следствие, а не причину. - Причину лечат в церкви, - обронила она. - У меня нет сил лечить причину. Я болен и стар. - Стар?! – воскликнула Вика. – Сорок три года и – стар? - Я стар от другого, - спокойно ответил он. – От постоянной боли. От боли стареют очень быстро. Месяц такой боли идет за пять лет жизни. - Но ведь в клинике – люди. Тоже больные. Значит, понимающие твою боль. Ты загнал сюда себя как отшельника. - Запомни, Вика, не только сытый голодному не товарищ. Еще в большей степени голодный голодному не друг. Мне раньше тоже казалось, что больному легче пожалеть больного. Это не так. Больные все – эгоисты. Нельзя любить людей, когда у тебя что-то болит. Нужно сначала избавиться от боли. - Ну, а друзья? Коллеги? Он вяло улыбнулся. - Какие друзья могут быть у писателя? Коллеги? Сочинители все как больные люди. Они завистливы, эгоистичны и самолюбивы. Кроме того, мой вид вызывает жалость. А я не хочу, чтобы меня жалели. – Он поморщился. – Не хочу, чтобы меня хоронили с трогательными слезливыми речами. Не хочу, чтобы, закопав меня в землю, мои друзья заторопились бы на поминки… жрать да пить. Вика почувствовала в голосе сочинителя раздражение. - Но кто за тобой здесь будет ухаживать? – ласково спросила она. - Госпожа Янь. - Кто? – не поняла женщина. - Собачка, которая тебя встречала. Пекинесик. Я подобрал ее на помойке, куда ее, больную и умирающую, выбросили "любящие" хозяева. Я подобрал ее, выходил. Теперь она мне служит. Нет преданнее существа, чем собака. Вика почувствовала укор в свой адрес и промолчала, полагая, что сочинитель находится в бреду. Он говорил о собаке, как о женщине. - У тебя просто… подавлена воля, - вырвалось у нее. – Ты никак не хочешь взглянуть на ситуацию трезво. Тихий трескучий смех раздался в ответ на это замечание. - По поводу воли и трезвости я расскажу тебе реальную историю, - произнес сочинитель. – Если ты когда-нибудь встретишь талантливого писателя, подари ему эту историю. Пусть напишет хороший рассказ. Одной девушке по ошибке поставили диагноз «рак» и объявили по любви к ближнему, что жить ей осталось полгода. Девушка была очень волевая и трезвая, и рассудила так: раз такое дело, то нужно помириться со всеми близкими, попрощаться с ними, а уж потом и в гроб можно ложиться. Все мы, дескать, там рано или поздно окажемся. Стала она прощаться – литературно так, театрально, по-чеховски, одним словом – по-русски. Любимый юноша, который никогда не выказывал своих чувств, рыдал у нее на груди как ребенок. Все плакали, молились, просили у нее прощения, носили ее на руках, точно дитя. Они тоже с нею прощались по-русски. Продолжалось это театральное действо полгода. Ей понравилась роль умирающей героини, она влюбилась в самое себя. И вдруг – звонок из больницы! Простите, мол, вышло досадное недоразумение. У девушки, у которой рак, такие же имя и фамилия. Та девушка скончалась, Вы же абсолютно здоровы. Живите и радуйтесь жизни. – Сочинитель прервался и посмотрел в окно, за которым был виден старый засохший дуб, сраженный некогда молнией. – Ты думаешь, она обрадовалась своему воскрешению? Трезвая, волевая девушка. Ты думаешь, она бросилась любить жизнь? Нет, милая Вика. Это была русская девушка, чеховская. Она уже успела полюбить свое трогательно – прощальное умирание, взлелеять его. Так и не сказав никому о своем чудесном воскрешении, девушка простилась со всеми близкими и наложила на себя руки. - Какой ужас, - пробормотала Вика. - Вот почему я не доверяю медицине, - сказал сочинитель. – Она не умеет настраивать человека на жизнь. - Зачем тогда ты себя настраиваешь на смерть? Со стороны этот разговор двух еще не старых людей мог бы показаться бредом. О смерти говорили без особенных эмоций, как о предмете, с которым давно свыклись и даже сроднились. - Ты ошибаешься, - спокойно ответил Алексей. – Я убежал от людей не для того, чтобы умереть обиженным и одиноким. Дух здорового авантюризма еще живет во мне. Ты знаешь, что я только одним приемом владею в совершенстве – таинством литературы. Для писателя – это все равно, что церковное таинство для верующего. Для того, чтобы мне воскреснуть, моей окаменевшей от болезни душе понадобится шоковая терапия. И я знаю, кто мне поможет. - Кто же? - Мои литературные герои. - Что? – Вика удивленно воззрилась на сочинителя. Теперь она была убеждена, что он бредит. - Врачу, исцелися сам, - продолжал он трескучим голосом. – Это закон, который я вывел благодаря этой химии. – Сочинитель со злостью ткнул пальцем в груду упаковок с лекарствами. – Хотя они и стоят бешеных денег. Что для немца лекарство, то для русского смерть. Запомни это, моя дорогая. И не трать на меня больше денег. Верующий исцеляется покаянием. А для того, чтобы каяться, душа должна ожить. Камень тоже может обратиться в хлеб с помощью Божией. Только нашему брату – сочинителю посложнее всех прочих. Я болен дважды – сочинительством и болезнью. Сначала я должен оживить душу… Мне нужен магический театр, литературное таинство… Сочинителя вдруг перекосило от боли, и Вика бросилась к столу со шприцами и ампулами. - Я сам, - дрожащим голосом произнес бывший муж. – Я должен все делать сам. Закон… Врачу, исцелися… Перетянув жгут с помощью зубов, он ввел в исколотую вену кубик какой-то желтой маслянистой жидкости, приложил к ранке кусочек ваты; потом взял со стола платок, вытер холодный пот, скапливающийся на висках во время приступов; подождал, пока боль утихнет, и, поднявшись с кресла, неожиданно поманил Вику на второй этаж. «Он не просто бредит», - подумала она, поднимаясь за ним по шатающейся деревянной лестнице. – «Кажется, он сходит с ума на фоне обезболивающих лекарств». Поднявшись, Вика увидела ужасно пыльную комнату, заваленную всяким старинным хламом – настоящий музей древности. Сочинитель прошел вперед, бережно снял с полки старинную чернильницу с гусиным пером и, обернувшись к Вике, странным шепотом произнес, впиваясь в нее безумным расширенным взглядом: - Никому не говори то, что сейчас услышишь. Эти вещи волшебные, Вика. Я хочу создать здесь магический театр и исцелиться с помощью таинства сказки. Героев, которые мне помогут в этом, я уже вызвал к жизни. Скоро они придут. Вика испуганно покосилась на висевшее на стене на гвоздике старинное охотничье ружье, очевидно, принадлежавшее некогда деду Алексея. «Бред, - подумала она. – В театре оно обычно стреляет… раз уж висит на гвоздике в первом акте пьесы. А он сам заговорил о магическом театре». * * * * * * - Ну, как он? – спросил Сергей, когда Вика вернулась к машине. Женщина была растеряна и немного напугана. - Не знаю, что он задумал, - ответила она, - но жить ему, кажется, осталось недолго. Он ведет себя как сумасшедший. Я даже испугалась. Бредит, отказывается от помощи, говорит, что ухаживать за ним будет собачка, которую он подобрал на помойке. В общем, зрелище жалкое и страшное одновременно. - Говорил я тебе, что его нужно отправлять в хоспис в добровольно – принудительном порядке. Там за ним будет хоть какой-то присмотр. - Нет, - покачала головой Вика. – В хосписе он умрет быстрее. Даже домашняя кошечка уходит умирать на волю. А он… что же?! Он не смирится со смертью никогда. Он по-прежнему своенравен и упрям, сейчас – в особенности. Признается, что его душа окаменела. Хочет ее оживить с помощью волшебства. Бр-р-р, - поежилась женщина. – Больше я сюда ни ногой. - И все-таки я не понимаю, почему он сбежал из такой дорогой клиники, - задумчиво пробормотал Сергей. – Уровень европейской медицины, волонтерки с пышными формами. За этот рай я авансом заплатил три тысячи баксов. Сам бы лег туда отдохнуть. Сергей рассмеялся собственной шутке и взглянул на Вику. Она смотрела прямо перед собою в одну точку, никого и ничего не видела, была бледна и о чем-то напряженно размышляла. Сергей завел мотор, и большой черный джип, похожий на катафалк, медленно поехал обратно в сторону Растяпина. Из головы Вики никак не выходил восторженно – безумный взгляд Алексея в комнате на втором этаже. Этот взгляд был ненормален и, очевидно, вызван приемом обезболивающих лекарств – наркотиков, и все же сквозь болезненную пелену пробивался тот живой огонек здорового авантюризма, который она помнила и любила все десять лет жизни с сочинителем, и знала, что это и есть тот животворящий дух, который осенял Алексея только тогда, когда в нем рождалась волшебная сила творчества и упрямая жажда жизни. «И это будет война, - подумала она, зная решительность своего бывшего мужа в таинствах сочинительства. – Война не на жизнь, а на смерть. И еще не известно, кто в этой войне победит: животворящий дух сказки или болезнь и смерть… Мда, в свой ад он входит с девизом воина, а не попавшего в плен слабака. Возьми надежду всяк сюда входящий. Это он, кажется, вынес эпиграфом в своем магическом театре». Сергей всю дорогу о чем-то возбужденно болтал, а она молчала и думала – думала о своем… ГЛАВА 2 ВЫСКОЧИЛ ИЗ ШАХТЫ БЕС Джип успел удалиться от Страхово на приличное расстояние, прежде чем сочинитель собрался, наконец, с силами спуститься со второго этажа вниз по крутой деревянной лестнице с шатающимися ступеньками. Он долго стоял наверху, тяжело дыша и опираясь одной рукой о перила, и виновато улыбался, вспоминая, с какой безрассудной легкостью он забрался сюда, чтобы продемонстрировать Вике антураж для магического театра. «Она, конечно, мало что поняла, - подумал сочинитель. И, вероятно, решила, что метастазы проросли во все мои внутренности, как ядовитые грибы на трухлявом пне, и отравили мой мозг. Однако, в одном она права: смерть нельзя допускать до себя слишком близко. Эту костлявую дамочку лучше держать на расстоянии, потому как она только и ждет удобного случая пустить в тебе ядовитые корни». Сочинитель почувствовал, что наступает какая-то очень значительная минута в том, что он задумал и выстрадал как магический театр, и, закрыв глаза и держа перед собою на вытянутой руке перо и чернильницу с торжественной важностью помазанного на власть короля, демонстрирующего челяди державу и скипетр, прошептал как заклинание: - Я спускаюсь в царство теней с надеждой и клянусь биться с костлявой до последнего… и буду использовать для этого все известные мне средства… В правой руке моей преображенные таинством литературы плоть и кровь сказочника – гусиное перо и чернила. Вместе они родят волшебное слово, и да сотворится сие таинство мне во спасение. Сочинитель тяжело вздохнул, отер рукавом крупные капли пота, скопившиеся на лице, и присел на верхнюю ступеньку лестницы передохнуть. После укола у него всегда кружилась голова и слабели руки и ноги, иногда – мутился рассудок. Вот и сейчас с ним происходило что-то непонятное: предметы в доме как будто начали оживать; лестница показалась ему хребтом необъезженного жеребца, готового сбросить с себя всякого, кто посягнет на его свободу. С книжных полок на него смотрели не книги, а живые существа с застывшими в какой-то одной эмоции лицами. На него смотрели: радость, испуг, тревога, ярость, огорчение, этот пестрый пантеон языческих богов, - и сочинитель уронил на руки голову и долго сидел в неподвижности, ожидая, когда пройдет наваждение. Он был плох. Да, дорогой читатель, ангел смерти навестил нашего сказочника, и не просто навестил, но оставил вместе с еще одной парой глаз несмываемую печать умирания – подобно тому, как на золотом слитке ставится проба. С души сказочника ангел смерти снял пробу и понял, что вскоре он вернется сюда. Вероятно, это происходило ночью, потому как подслеповатый дух долго держал над лицом сказочника зажженную лучину, чтобы запечатлеть черты, опалил его и исчез, оставив на лице пробу смерти. Неожиданно его мертвенно – бледное лицо озарилось тихим внутренним светом: он набросил на необъезженного жеребца седло и стремя и ловко запрыгнул на него. Покачиваясь, точно пьяный, сочинитель начал осторожно спускаться вниз. При этом он произносил вслух вступление к своей новой сказке, которое он сочинил еще год назад в самом начале своей болезни: - Есть люди, - скрипел он, - похожие на глубокие подземные лабиринты. Чем дальше погружаешься в них, тем больше возникает загадок и тайн. Попадаются в их недрах шахты, наполненные странными существами, дремлющими до той поры, покуда инструмент исследователя не коснется их демонической сути. – Голос его окреп, и он начал петь эти слова, как в церкви поют «херувимскую». Глаза у него были закрыты, и ему вдруг показалось, что чей-то тоненький женский голосок завторил ему: - Попадаются красивые незамутненные источники, озера с кристально – чистой питьевой водой, целые «байкалы». Встречаются дурманящие болота с гнилостными испарениями, от которых кружится голова и путаются мысли. Но случаются и дворцы из чистого золота и алмазов. В таких дворцах чувствуешь себя легко и свободно, словно в сказке, великолепие красоты услаждает взор. Когда общаешься с такими людьми, поневоле испытываешь глубокое уважение, ибо люди эти – легенда, их жизнь туго вплетена в узор мироздания, их опыт – всегда раскрытая книга. Кому посчастливится прочитать ее, тот найдет в ней ответы на все вопросы. Сочинитель остановился и открыл глаза. Внизу, там, где любила отдыхать собачка по прозвищу Госпожа Янь, стояла красивая восточная женщина, преданно взирающая на сказочника. - Госпожа Янь, - трогательно прошептал сочинитель, чувствуя, как ком подкатывает к его горлу. – Ты пришла ко мне на помощь, бедная моя китайская страдалица. Ты помнишь, как я спас тебя, выброшенную людьми на свалку умирать от голода и болезней, как ухаживал за тобой... В голове у него зашумело, и он снова опустился на ступеньку передохнуть. Видение исчезло. На полу, помахивая пушистым хвостом, сидел пекинесик и сострадательно смотрел на хозяина. - У меня скоро будут гости, - вдруг с совершенной ясностью проговорил сочинитель. – Мои литературные герои. Я чувствую это. Они придут мне на помощь, потому что люди выбросили меня на свалку умирать. К умиранию можно привыкнуть, но смириться с ним я не смогу никогда. - И не нужно, - ласково проговорил приятный женский голос, и сочинитель снова увидел китайскую красавицу Госпожу Янь, одетую в платье из тончайшего полупрозрачного шелка. Ее прекрасная фигура была искусно выточена из слоновой кости рукою Великого Мастера, глаза смотрели на сказочника с сострадательной нежностью и преданной любовью. – У Вас скоро будут гости, хозяин, - поклонилась она, протягивая сочинителю сложенную вдвое местную газету, которая стала таинственным образом появляться каждое утро на подоконнике у открытого окна. – Там некролог о Вашей кончине, хозяин, - тихо прибавила красавица. – Растяпинская общественность извещается о том, что на сорок четвертом году жизни после долгой и продолжительной болезни ушел известный растяпинский писатель Алексей К., посвятивший свою жизнь служению литературе. Сочинителя обдало могильным холодом, но уже через минуту он совладал с собой и язвительно смеялся над некрологом. - В конце концов, они не так сильно ошиблись, – заметил он. – В некотором смысле я действительно труп. Сил у меня хватает добрести до страховского кладбища, дальше – не могу. До церкви хотел дойти. Сил не хватило. До нее – еще километр. Он улыбнулся, ощутив после некролога какое-то психологическое облегчение, так, словно до этих скудных некрасивых слов о его смерти растяпинская общественность держала его в своих колючих болезнетворных объятиях. - А это даже неплохо, не так ли? – обратился он к Госпоже Янь, которая по-прежнему неподвижно стояла напротив хозяина. – Считаться мертвым, но быть при этом живым. Так, наверное, чувствуют себя призраки. На меня будто надели шапку – невидимку. И атмосферный столб перестал давить так сильно как раньше. Сочинитель скользнул взглядом по небольшой статье, которая располагалалась над его некрологом. Называлась она «Вышел из шахты бес». Статья заинтересовала писателя, и он быстро прочитал ее. «Местные буровики из растяпинской геолого – разведочной экспедиции, - сообщалось в ней, - загнали бур в какую-то таинственную шахту, из которой вылетела черная птица. Из шахты стали доноситься стоны людей, похожие на плач грешников, которых в аду зажаривают черти на сковородках. Таким образом, - делал странное заключение автор статьи, - вылетевшая из шахты черная птица – это дьявол, который выскочил на свободу. Между прочим, - прибавлял журналист, - в тот же день вся бригада буровиков напилась вдрызг, перессорилась, а кто-то из рабочих не донес до дому зарплату, заявив грозным женам о том, что вина лежит на бесе, который выскочил из шахты как джин из бутылки». Сочинитель расхохотался, смял газету и бросил ее к печке. - Нужно сжечь эту чепуху, - сказал он китайской красавице. – И развеять пепел по ветру. А то некоторым покажется, что дьявол вылетел не из шахты, а из моей покойной души. Придумали тоже, борзописцы, располагать блудливые статейки над некрологами. Еще бы рекламу колбасы разместили над упоминанием о чьей-то безвременной кончине. - Ваше слово – закон, хозяин, - почтительно склонила голову Госпожа Янь. - Перестань, пожалуйста, называть меня на «вы» и «хозяином», - сказал сочинитель, поднимаясь и выкладывая на стол чернильницу и гусиное перо. – Мы с тобою наполовину призраки, а у призрака нет возраста. Значит, мы брат и сестра по духу. Договорились? - Хорошо, хозяин, - почтительно ответила китаянка. Сказочник глубоко вздохнул. - Ну, ладно, Бог с тобой. С «вы» на «ты» перейти очень легко, а вот наоборот – задача. Сказочник непроизвольно скользнул взглядом по полуобнаженному телу китайской красавицы и тут же стыдливо уставился в окно. - У духов не может быть стыда, - смущенно пробормотал он, чувствуя, как легкий румянец загорается на его щеках. – В конце концов мы только брат и сестра… Да, брат и сестра… Сказочник поморщился. - А, может быть, черт с ними, с этими пилюлями? – проговорил он, с ненавистью глядя на лекарства, но тут же скорчился от приступа боли. – Увы, - обреченно прибавил он, расшелушевая пластиковую упаковку и проглатывая две разноцветные пилюли. – Как видно, боль не оставляет человека и на том свете, - мрачно пошутил он. В это мгновение в дверь дачного домика постучали. - Кажется, это наш первый гость, - оживился писатель, поворачиваясь в кресле лицом к сеням. – Прошу вас, входите! – крикнул он, заранее зная, кто должен был выплыть из бездны метафизического бытия. Ибо таинство превращения литературного текста и плоть и кровь живых персонажей произошло! * * * * * * Деревеньку Страхово, на окраине которой находился домик сочинителя, окружали густые леса и болота. Гости были явлением чрезвычайно редким, поэтому если кто-нибудь из посторонних людей по какой-нибудь надобности или случайно забредал в деревню, то страховцы – старожилы потом с неделю судачили об этом, смешивая правду и вымысел в одну гремучую смесь под названием «сплетня», то есть искусное сплетение народной тяги к сказаниям и реальности, которая на легенду была, как правило, не похожа. Попасть в деревню можно было только с одной стороны – с проселочной дороги, ведущей к трассе «Растяпин – Нижний Новгород». Поэтому войти в Страхово незамеченным можно было только ночью. Чуть севернее от деревушки ландшафт был усеян ситниковскими торфяниками, превратившимися в болота – место известное в среде орнитологов огромным по европейским масштабам рестилищем чаек. Иногда напоенную ароматами хвои и болотной растительности тишину вдруг взрезал шумный гвалт птичьих голосов, и в чистом лазурном небе вспыхивал настоящий салют из черно-белых, похожих на бумеранги, крыльев чаек. Это означало, что либо какой-то хитрый лесной зверек прокрался ко гнездилищу птиц полакомиться яйцами или птенцами, либо кто-нибудь из обитателей расположенного по соседству с деревней Троицкого скита решили уподобиться древним Соловецким монахам, которые от нужды, бывало, на лодках пробирались к самому отдаленному островку Соловецкого архипелага для того, чтобы подкормиться яйцами гагар и чаек. Кстати, с той поры этот остров и величали Заячий, только не от слова «заяц», а от монашеских экспедиций «за яйцами». … Словом, подойти к деревне незамеченным было невозможно ни с той, ни с другой стороны. Первым, кто подивился в тот жаркий июньский день на странных гостей Алексея, был его сосед – восьмидесятилетний старик Макар Иванович Чуркин по прозвищу Кулугур. Именно он сначала приметил, как из соседской дачи выскочила «сучка с приплюснутым носом басурманской породы», а через минуту на пороге дома появилась «какая-то восточная девица, голая, в платьице, сшитом из одних слез, срамота одним словом!». Точно предчувствуя, что этим превращением дело не ограничится, Макар Иванович продолжал пялиться в сторону соседской дачи, и его ожидание вскоре было вознаграждено: он отчетливо увидел, как из печной трубы странного соседа вылетело черное облачко в форме птицы, а спустя минуту чуть не с неба свалился толстенький круглолицый мужчина с черной кожаной барсеткой в руке. Обожженный крапивой и репейником, мужчина вскрикнул, затем оправился, отряхнулся, пригладил остатки некогда густой кучерявой шевелюры и, подойдя к дверям соседской дачи, робко постучал в дверь. - Прошу вас, входите! – раздался голос соседа, и странный субъект пропал в доме. ГЛАВА 3 ПЕРВЫЙ ГОСТЬ «Неужели мне все это снится?» - подумал сочинитель, глядя на отряхивающегося от репейника взмыленного толстяка, боязливо переступающего порог дачного дома. – «А, может быть, я в самом деле уже умер и живу после смерти среди мною же созданных образов, слегка обрюзгших и потяжелевших по причине немилосердного пристрастия к земным радостям? Что ж, если это и есть преисподняя, тогда здесь не тоскливее, чем в обычной жизни». Гость чертыхнулся и, поспешно спрятав за спину руку с туго набитой барсеткой, пробурчал в адрес хозяина дома: - Могли бы заранее пригласить, а не так… В годы инквизиции так не поступали… Возмутительно! «Ах, это не сон!» Перед сочинителем стоял известный в Растяпине человек, коммерческий директор местного телевидения Илья Абрамович Бральвага, который переминался с ноги на ногу и лихорадочно соображал, как вести себя в столь неожиданной ситуации, когда его, уважаемого человека, выдергивают из привычного хода вещей с помощью какой-то высшей магии. «Да, это не сон». Резкая и сильная боль в правом подреберье моментально опустила сказочника на землю. С трудом заставив себя улыбнуться, он миролюбиво проговорил: - Здравствуйте, уважаемый Илья Абрамович. Простите, если оторвал Вас от житейских забот. Однако же сегодня воскресенье, к тому же Троица. Большой день! Порядочные люди торопятся в церковь, а не к банкомату. - Вы это завтра Шпигель объясните, да? – сверкнул глазами разгоряченный Бральвага. – Утром мне нужно расплатиться с режиссером агитационного предвыборного ролика нашего мэра. И – какая там церковь, да-а? я человек не верующий. Мой папа жил согласно талмудичекой мудрости. Я же и талмуда в глаза не видел, да? Вот мой бог! – Бральвага вытащил из-за спины барсетку и нежно похлопал по ней. – А мне что Троица, что Четверица, что Пятерица, все одно. Лишь бы денежные знаки водились, а поверить я готов во что угодно, да? Хоть в фэншуй, хоть в черта лысого. Есть деньги, ты живой. Нет денег, ты труп. Да? Бральвага неожиданно побледнел и медленно поднял на сочинителя застывший совиный взгляд. - Вы… вы… во вче… вчерашней газете, - пробормотал он, заикаясь. – Со… сообщили, что вы… вы… после долгой и тяжелой болезни… Того… А вы живой, да? - Вышло маленькое недоразумение, уважаемый Илья Абрамович, - пояснил сочинитель. – Все дело в том, что у людей разное чувство юмора. Когда я лежал в онкологической клинике, туда позвонили из растяпинской администрации, из отдела культуры, какая-то очень серьезная дама, узнать, как я себя чувствую. А поскольку чувствовал я себя там хуже покойника, то так и ответил: «Писатель Алексей К. только что умер». Очевидно, мою шутку дама приняла всерьез, и меня спешно похоронили. В самом деле, чего особенно церемониться? Я не какой-нибудь банкир или политик. Всего только – сказочник. По мнению иных башковитых, если ты ничего не умеешь делать, то непременно станешь писателем. А я к тому же страшный лентяй. – Сочинитель устало посмотрел на Бральвагу. – Только Вы, пожалуйста, никому не говорите, что я жив, - попросил он, - потому как я задумал исцелиться от окамененного бесчувствия с помощью таинства литературы. Но если вдруг что-то не получится, тогда я уйду из жизни, никого особенно не потревожив, ибо умирать дважды в России – дело накладное. Так как речь зашла о деньгах, Бральвага оживился. - О да, - сочувственно вздохнул он. – Что родиться, что умирать – в нашей стране одни убытки… да, тут я недавно с Шельмовским пересекся. Знаете Шельмовского? Это директор ООО «Вечность», серый кардинал ритуальных услуг Растяпина. Так вот, хороший гроб у него весит тысячу баксов. А памятник, да? Дерьмо брать кому захочется? Мраморная крошка некачественная. Экономит Шельмовский. Шельма, да? – заразительно захохотал Бральвага. – По фамилии и житие. Ну ладно! О чем бишь я? Мраморная крошка – деньги на ветер. Самое выгодное вложение капитала – это гранит. Черный гранит, да? И кованные металлические розы. Строго и со вкусом, да? Эх, - вздохнул мечтательно Бральвага. – Если б Шпигель позволила мне прорекламировать цеха Шельмовского, я бы… я бы такой куш урвал. В России хорошие деньги можно заработать на трех вещах – на рождении, на водке и на смерти. Эх! - Я помогу вам, - неожиданно сказал сочинитель. – Вы заработаете деньги на смерти. Шпигель позволит вам прорекламировать цеха Шельмовского. А если не позволит, то вы сами себе позволите эту невинную шалость. Ведь вы же коммерческий? - Да, я коммерсант! – воскликнул с гордостью Бральвага. – Но надо мной стоит Шпигель. А с этой старой немкой каши не сваришь. Повсюду ей мерещатся заговоры и обманы. Чтоб ей пусто было, этой гарпии, да? Однажды я хотел пустить предприятие Шельмовского бегущей строкой. Так нет, Нелли Николаевна заподозрила, что я решил заработать на «Вечности». – Бральвага лукаво взглянул на сочинителя. – Так вы правда обещаете? – спросил он. - Правда. - Хм, - нахмурился Илья Абрамович. – Сколько процентов от выручки я буду вам должен? - Пустяки. Мой гонорар – это ваше согласие поучаствовать в магическом театре. Бральвага недоверчиво покосился на сочинителя. - Что это за магический театр? – быстро спросил он. – И почему я должен в нем участвовать? - Вы – деловой человек, Бральвага, - ответил сочинитель. – Для вас это весьма выгодное предложение. Вам сколько лет? Тридцать семь? Критический возраст. Седина в бороду, бес в ребро. Чтобы избежать душевных потрясений, вам необходимо обновиться, сбросить с себя старую кожу. Не зря для поэтов сочетание «тройки» и «семерки» было роковым. Я помогу вам… если вы поможете мне и дадите согласие. Бральвага впился в сочинителя цепким, как заноза, взглядом опытного торгаша. - А что вы с этого будете иметь? – спросил он. Если все получится, я обрету весь мир и не потеряю при этом душу. Сказочник повел больными глазами в сторону окна, за которым разливалось жаркое полуденное солнце, и тихо прибавил: - Это случится в ночь полнолуния, когда со всех образов слетают маски. Мы увидим друг друга в истинном свете… Итак, вы согласны? – обратился он к гостю. Бральвага задумался. По натуре он был авантюристом, то есть человеком, склонным к рискованным предприятиям, но рисковать он предпочитал оправданно – как карточный шулер, у которого в рукаве всегда припрятан козырной туз. - Так вы обещаете мне рекламу ритуальных услуг? – снова спросил он, точно желая убедиться в серьезности намерений сочинителя. - Обещаю, Бральвага, - устало ответил тот. – Кроме того, я обещаю, что ваша никогда не хворающая Шпигель после этого рекламного ролика сразу уйдет на больничный. - Что? – радостно воскликнул Илья Абрамович. – Этого не может быть! Чтобы наша железная муттер Нелли и на больничный? Кажется, это не под силу даже дьволу. Уфф..! – Отер он со лба пот и впервые доверчиво посмотрел на сказочника. – Тогда я, конечно, согласен. - Ну, вот и прекрасно, - вдохнул писатель. - Мы будем подписывать контракт? - Это лишнее. Сочинитель поискал глазами пекинесика. - Госпожа Янь! – крикнул он. – Проводите, пожалуйста, нашего первого гостя. Я слышу шелест крыльев второго героя, господина Курочкина. Из пыльных солнечных лучей старого деревянного дома сплелась вдруг миниатюрная восточная дама и, поклонившись хозяину, с улыбкой взглянула на ошарашенного Бральвагу. От неожиданности Илья Абрамович вытянулся перед чудесным явлением красавицы – китаянки, как солдат на параде, втянул в себя круглый животик, отчего его покатые узкие плечи словно расправились, и, не сводя с нее изумленных глаз, пробормотал, забывая о всякой учтивости: - Хороша… да? Очень хороша… Кстати, - сделал он шаг вперед. – Мы набираем новых телеведущих для работы в студии. Если желаете, могу замолвить словечко. А, впрочем, вы уже приняты. С такой фактурой, модой на восток. Изумительно. Браво. - Илья Абрамович как бы невзначай приоткрыл барсетку, в которой как бы нечаянно сверкнула пачка долларов, и достал из нее свою визитку. – Если надумаете, милости прошу. Право же из вас можно сделать настоящую звезду растяпинского телевидения… - Ну, будет вам, Бральвага, - прервал его сочинитель. – Дома вас ждет молодая жена, Наталья, которой вы совсем недавно нашептывали нечто похожее. Она поверила вам так же, как десять лет назад вам поверила другая женщина, Юлия, которая родила вам двух прекрасных детишек. Продолжать? Илья Абрамович негодующе тряхнул головой. - Некогда мне тут с вами лясы точить, - недовольно проговорил он и вышел из дачного домика. Знойное марево окутало Бральвагу точно рой невидимых, но кусачих насекомых. «Дал же Бог утречко», - раздражено прошептал он, вглядываясь в едва заметную мутную полоску шоссе впереди, до которого ему предстояло героически прошлепать пешком два или три километра. Настроение у Ильи Абрамовича было скверное. Проходя мимо соседнего домика, Бральвага увидел старика, который таращил на него перепуганные глаза, шептал что-то беззубым ртом и крестился. - Здорово, туземец! – крикнул ему Илья Абрамович, думая, что старику должно быть не меньше ста лет, и он либо выживший из ума пьяница, либо юродивый, один из тех деревенских дурачков, которых сердобольные соседи наивно почитают чуть ли не за блаженных. – С Троицей тебя, туземец! Христос воскресе! Свет от света, а тьма от тьмы, да? Ну, бывай, дед! Дорогу бы вам сюда пустить, да газ. Цивилизации не хватает. Чтоб фонари по ночам горели. Тогда и Богу сверху будет легче тебя разглядеть. Эх ты, туземец! И Бральвага, довольный своим простецким обращением с народом, бодренько зашагал вперед. Макар Иванович проводил его круглую прыгающую фигуру напуганным взглядом и вновь взялся частить себя крестом. «Свят, свят, свят», - шептал он, сокрушаясь о том, что не нашел в себе сил сегодня поехать в церковь, где он и ныне покойная супружница Глафира Степановна каждый год на Троицу молились и пели вместе со всеми торжественную праздничную песнь. Сокрушался старик и думал о том, что все сегодняшние странные гости соседа – и женщина – оборотень басурманской породы; и этот нехристь – наглец, обозвавший его туземцем; и черная птица, вылетевшая из печной трубы, есть не что иное, как наказание ему самому за лень и недолжное соблюдение церковных уставов. А, между тем, в домик страховского затворника уже стучался второй гость, который, как и первый, появился в Страхове неизвестно откуда – точно из воздуха, - но выглядел при этом совершенно плотским существом. Это был Иван Мефодьевич Курочкин, высокий вихрастый мужчина с неопрятной бородой медного цвета, с опухшим лицом и предательски подрагивающими руками, выдающими в нем натуру тонкую, истерическую и пьющую. Другими словами, этот человек был художник, в недалеком прошлом – подающий надежды растяпинский живописец, а теперь – трехгрошевый оформитель афиш в единственном городском кинотеатре «Мир», расположенном в центре Растяпина рядом с Успенским храмом.http://www.proza.ru/2015/11/24/406 ГЛАВА 4 СЕЙ «АНГЕЛ» ЧЕМ-ТО СМАХИВАЛ НА… КУРОЧКИНА В дверях нового гостя встретила улыбающаяся Госпожа Янь и молча проводила его в комнату, в которой в старом скрипучем кресле, покачиваясь, сидел сочинитель, успевший раскурить набитую ароматным табаком трубку. Нежно – голубой дым заиграл причудливыми узорами в косых тоннельчиках солнечных лучей. Курочкин вошел, прижимая к груди летнюю панаму, чтобы скрыть тремор рук, отчего стал похожим на большого дрессированного пуделя. - Батюшки мои, - подался с кресла вперед сочинитель, чтобы стоя поприветствовать гостя, но тут же без сил опрокинулся назад, так как б;льшую часть энергии, отвоеванную у болезни таблетками, он уже потратил в первые часы сегодняшнего утра. - Батюшки мои, - повторил он. – Что с вами сделала жизнь, подумать только?! Ай-яй-яй! Ведь ваш образ, Иван Мефодьевич, я выписывал с особой тщательностью, полагая, что в будущем вас ждет слава и почет, каких не видывали Врубель и Левитан вместе взятые. Однако ж, что с вами сделали десять лет жизни! – Сказочник сокрушенно покачал головой и, заметив, что Курочкин весь сотрясается от похмелья, тут же шепнул преданной китаянке: - Уважаемая Госпожа Янь, принесите, пожалуйста, холодной водки и чего-нибудь закусить. Я выдернул бедолагу прямо из очереди за бочковым пивом. Он не успел привести свою душу и тело в более – менее устойчивое положение. - Вы, пожалуйста, присаживайтесь, - ласково обратился к гостю хозяин. – Думаю, что Бог простит нам этот грех, тем более, что ваш алкоголизм, Иван Мефодьевич, особенный, русской природы. Я вижу, что пьете вы от грубости и несовершенства мира. - Мира? – безучастно спросил художник. - Я не имею в виду название кинотеатра, в котором вы работаете, хотя… - Сочинитель задумчиво улыбнулся. – Ваш кинотеатр, который, кстати, находится неподалеку от церкви, весьма оправдывает свое название. Курочкин присел на краешек стула и слезящимися мутно – красными глазами смотрел прямо перед собой в одну точку. Кажется, будто даже полуобнаженная китайская дива, способная вдохновить на творчество и обольстить сотню утонченных художественных натур, не произвела на Курочкина никакого впечатления. В настоящие мгновения тяжкого похмелья он был глух и слеп к живописной силе могучего бога Эроса. Чтобы поднять градус его творческой активности хоть на какую-то высоту, нужен был иной градус – градус его величества Бахуса. И он нашелся благодаря волшебному перу сказочника. Когда Госпожа Янь, подобно паруснику, вплыла в комнату с подносом в руках, на котором знаменосно реяла запотевшая поллитровка «Растяпинской» в окружении закуски и стограммового граненого стаканчика, символа целой имперской мухинской рабоче – крестьянской эпохи, - глаза художника заблестели, и сам он точно ожил. Дело в том, что сия живописная картинка, помимо предвкушения доброй и крепкой выпивки, вызвала в Курочкине волну приятнейших ностальгических воспоминаний. Ведь именно Иван Мефодьевич некогда по просьбе хозяина растяпинского вино – водочного комбината Артура Бухилова разработал лучший рекламный плакат его продукции, глядя на который даже у равнодушного к водке обывателя слюнки текли как у собачки Павлова. И было из-за чего! На развороте любимой местной газеты «Растяпинская правда» лежал огурец с помидором, лучок, краюха черного хлеба, а в центре этой композиции Эйфелевой башней вздымалась запотевшая бутылка «Растяпинской», которая точно подмигивала со своей недосягаемой высоты всем прочим маленьким тварям, приглашая их насладиться, экая прелесть! И с какой недоброй иронией платит жизнь дивиденды за это произведение автору?! Курочкин спешно поблагодарил за угощение сочинителя и Госпожу Янь, наполнил дрожащими руками стограммовый стаканчик, выпил, крякнул от удовольствия, закусил половинкой помидора, после чего выдохнул часть своей душевной горечи и проговорил с тонким пониманием процесса: - Дай Бог не последняя. В таких случаях наш профессор Рослик приговаривал так: «У нас запляшут лес и горы». Мр-р-р, хорошо! Захрустел огурчик, пошел в ход и хлеб с лучком. Душа Курочкина постепенно устаканивалась. Захотелось поговорить. Но прежде он налил еще одну стопку и выпил. - А я слыхал, что вас будто похоронили где-то здесь на страховском кладбище, - заметил Курочкин, отчего-то расплываясь в блаженной улыбке. – А у вас тут, как я погляжу, рай. Настоящий мусульманский рай: красавица – наложница, холодная водка, природа, тишина. Что еще надо для счастья? Эдак и я тоже не отказался бы помереть. Прямо в рай, прямо в рай, - хихикнул он. – Только ножки подгибай. Сочинитель скорчился от очередного приступа боли и незаметно для гостя сунул в рот обезболивающую пилюлю. - Что для немца лекарство, для русского смерть, - едва слышно пробормотал он, запивая водой таблетку. - Что вы сказали? – спросил осоловевший Курочкин. - Я говорю, что это далеко не мусульманский рай, как вы изволили заметить. – И чтобы не выдать гостю своего ужасного физического состояния, сочинитель пустился в подробности. – Пророк Мохаммед, когда был во сне вознесен в рай, выбрал из трех предложенных ему напитков молоко, отвергнув вино и воду. Поэтому мусульмане не пьют вина. А для православных, для которых царствие небесное сравнивается с добрым вином, мусульманская вера так и осталась молоком для грудного ребенка. Мелочи всегда подтверждают главное. Однако же я пригласил вас по делу. - По какому же? – спросил Курочкин, поглядывая то на соблазнительную «Растяпинскую», то на изящную китаянку, точно выбирая, какой из двух источников удовольствия предпочесть. Его взгляд остановился на водке. - для начала расскажите мне, пожалуйста, вкратце, что с вами случилось? Почему после такого скандального взлета премьерного полотна «Самораспятие» вы куда-то исчезли, будто бы даже попали в какую-то эзотерическую восточную секту типа дзэн? Что произошло, Иван Мефодьевич? Ведь у вас душа православная. Оттого много страдаете и пьете. Польщенный Курочкин улыбнулся. - Время было такое, - отозвался он. – Перестройка, перестройка, кому – шик, кому – помойка. Живопись упала в цене. До лубочных Горбачевых и матрешек с физиономиями членов ЦК я не докатился. «Самораспятие» мое прогремело, однако его никто так и не купил. Стал промышлять по предприятиям. Где трафаретик сделаю на бочку с квасом, где газету поздравительную напишу. Денежный заказ подвернулся у Бихалова, разработал для него три рекламных плаката. Кстати, не без моей помощи о растяпинской водке узнал весь мир, - с гордостью прибавил он. – потом работал на телевидении, декорации в студии расписывал. Ну, а затем, - вздохнул он тяжело, - вышла гнусная история с директрисой, и я ушел в кинотеатр. Курочкин вытер со лба пот панамой и снова уставился на початую бутылку водки. - Вы допивайте, задумчиво проговорил сочинитель. – Мне пока нельзя. Принял ударную дозу химии, от которой голова кружится как от водки. Так что у вас произошло со Шпигель? – спросил он. Курочкин выпил еще стопку и попросил разрешения закурить. - Пожалуйста, прошу вас, - проговорил сочинитель, подвигая к гостю изящную бронзовую пепельницу в виде крылатого дракона. - Некрасивая получилась история, - смущено ответил художник. – Влюбилась она в меня, эта фурия. Проходу не давала. Заказы денежные подкидывала. А чем взяла? До сих пор не понимаю. Худая, длинная, как жердина, усы из-под носа торчат как кусты чертополоха. А нате вам – однажды добродетель моя дрогнула. - Однажды? – улыбнулся сочинитель. - Ну, не однажды, конечно, - рассмеялся Курочкин. – Только в самый пик нашей страсти она меня чуть под монастырь не подвела. Вы ж ведь знаете, кто у нее муж? Банкир. - Как же она вас чуть под монастырь не подвела? – спросил заинтересованный сочинитель. - Как? Пригласила она меня однажды написать с нее портрет обнаженной Данаи (это с воблины-то такой), к которой по легенде золотым дождем солнечного света проникает в спальню Зевс – любовник. Ну, привез я к ней домой софиты, установил мольберт, приготовил кисти. Она легла, разделась. И тут, как в анекдоте, ее муж! Можете себе представить, что было? Она в крик, бросается ему в ноги, на меня пальцем тычет. Это, говорит, он – негодяй – соблазнитель, а я, мол, невинная овца. Не знаю, поверил ей муж или, как всякий рогоносец, захотел обмануться на счет своей блудливой жены, но охранники его так меня в тот день отметелили, что я потом два месяца по больницам кочевал. С телевидения я, разумеется, ушел. Слава Богу, пристроился в кинотеатре. Боялись брать, зная мстительный характер Нелли Николаевны. Так-то… Курочкин осклабился и повторил еще сто граммов. От жары он стал заметно хмелеть. - Я и пью из-за этой курвы, - певуче – пьяным голосом сообщил он. – Если бы не она… я бы… я бы… Может быть, еще человеком стал. Она меня предала, чтоб ей пусто было… Наказали бы хоть вы ее. Ведь ваша власть-то не от мира сего, - подмигнул окончательно захмелевший художник. – Что вам стоит, господин сочинитель, превратить ее, например, в жабу? Или нет, не в жабу. В крольчиху или в поросенка, чтоб узнала и она, почем фунт лиха. Нет, лучше в змею! – воскликнул он. – В змеюку. - Хорошо, - неожиданно спокойно согласился сочинитель. – Я что-нибудь для вас сделаю. Но только и вы должны мне помочь. - Я? – растерянно заморгал художник, но тут же воскликнул радостно: - Всегда готов! Как пионер. Если дело благое, то я всегда – за! - Послушайте, Иван Мефодьевич, я хочу создать магический театр, в котором вы и двое других героев должны будете сыграть в моем исцелении решающую роль. Один герой уже дал согласие. Теперь ваш черед. Скоро наступит ночь срывания всех масок, и каждый предстанет друг перед другом в истинном свете. Вас я уже вижу в образе ливанского юноши, который тридцать лет строил из знаменитого ливанского кедра замок для своей возлюбленной, и спустя тридцать лет невеста согласилась стать его женой перед Богом. Вы слышали эту легенду? - Кажется, нет, - пробормотал Курочкин. - Эта легенда древняя, - сказал сказочник. – Бедный талантливый ливанский художник влюбился в дочь богатого вельможи. Но когда он посватался, родители девушки заявили, что отдадут свою дочь замуж только тогда, когда жених построит для нее замок. Девушка любила художника и принялась ждать. Тридцать лет юноша сооружал из ливанского кедра замок, и когда построил его, то пришел к невесте просить руки. Родители ее давно умерли, сама она постарела, постарел и художник. Но любовь их была крепка, и когда невеста входила в замок, она прилюдно поклонилась терпению возлюбленного, так как вход во дворец был узок и мал. Художник ведь начинал свое творение тридцать лет назад, когда оба они были совсем еще юными. И я вижу, что в волшебную ночь, когда с героев спадут все маски, - продолжал сочинитель, - вы превратитесь в красивого ливанского юношу из легенды о замке из кедра. Так вы согласны? - Да, - ответил размечтавшийся Курочкин. – Делайте со мной все, что хотите… - Он обвел мутным взглядом комнату сочинителя и вдруг совсем не по теме прибавил, вспомнив о своем неприятном хаме – соседе Перцеве, который в последние дни был особенно отвратителен и неукротим. – Вот если бы вы еще Ваську Перцева наказали, - пробормотал художник, смеживая сонные веки. – Этот хам надоел всему нашему дому… А ливанский юноша – это хорошо. Да, хорошо… Управы нет на этого Перцева… Сочинитель улыбнулся, взял в руки волшебное гусиное перо и, окунув его в чернильницу, написал на листке бумаги: «В этот жаркий июньский полдень, когда православный народ возвращался из церкви, прославив Троицу, художник Курочкин направлялся на работу в кинотеатр с символическим названием «Мир». Иван Мефодьевич был сильно пьян»… Не успел он поставить в конце предложения многоточие, как художник таинственным образом исчез, так и не допив до конца столь желанный Курочкиным и подобным ему слабохарактерным, легко ранимым существам, напиток. Впрочем, в бутылке оставалась лишь капля «Растяпинской». Госпожа Янь принялась убирать со стола остатки угощения, а в это время к дому уже приближался третий герой – стройный, подтянутый, крепкий молодой человек с узкой талией и широкими плечами. Он был одет в щегольской белый костюм, от которого исходил аромат дорогого французского одеколона; глаза его были прикрыты темными очками; рельефные мускулы угадывались под тонкой материей модного пиджака. С первого взгляда на него было понятно, что мужчина этот весьма уверен в себе, в своих физических и нравственных силах, и что за его плечами уже есть богатое событиями прошлое, которое людей слабодушных может и возвысить в своих глазах или раздавить. Это был Олег Бойцов, в прошлом – известный растяпинский спортсмен, отсидевший пять лет за рэкет и хранение наркотиков, а ныне – не менее известный в Растяпине христианский миссионер и ведущий популярного среди молодежи ток – шоу о пагубном влиянии алкоголя и наркотиков. ГЛАВА 5 НЕ ЗАИГРЫВАЙТЕ С ПОМЫСЛАМИ Сочинитель не мог не улыбнуться, увидев, как вошедший в комнату Олег снял очки и галантно раскланялся с китаянкой, а затем в приветственном жесте протянул свою крепкую сухую ладонь сказочнику. - Рад, рад приветствовать тебя, Олег, - ответил автор, вспоминая, в каком отчаянном положении он оставил своего героя несколько лет назад, бросив его магией слова в самую сердцевину постперестроечного ада – в сложное переплетение обстоятельств: в грех, болезнь, преступления, в тюрьму, - дав ему только надежду на исцеление животворящим словом христианского благовестия. И, как теперь видел сочинитель, Бойцов воспользовался спасительной нитью и выкарабкался из той зловонной ямы, которая погребла под собою миллионы юных человеческих душ. Имя той ямы была «наркомания». - Взаимно, - ответил Бойцов, присаживаясь на стул и поглядывая на пустые упаковки из-под лекарств, лежавшие в бронзовой пепельнице. – До меня дошли нелепые слухи о вашей смерти, - сказал Олег. – Но я не поверил им, зная ваш волевой характер. Вы будете биться за жизнь до последнего, не так ли? Тело победить можно, дух – никогда. На улыбающееся лицо никогда не опустится кулак. Так говорили шаолиньские монахи, а они не были глупцами. На вашем лице я вижу улыбку. Не истерический смех и не слезы, а улыбку спокойной радости. На такую улыбку не посмеет опуститься кулак смерти. Поверьте. Сочинитель улыбнулся шире, отметив про себя миссионерский дар бывшего наркомана Бойцова и не упустив из виду также и то, что Олег немного рисовался этим даром, словно подчеркивая устойчивое положение своей победы над прошлым, которое, как известно, умеет ждать своего часа. Ибо устойчивое положение победы над своей страстью – это уже святость. «Пожалуй, я знаю, с чего начну», - решил сказочник, задумчиво поглядывая на гостя. – «Нужно аккуратно сбить спесь с этого благородного воина эпохи римского владычества над Иудеей и дать ему возможность споткнуться на ровном месте, чтобы в следующий раз он не упал на тяжелом подъеме». - Олег, я позвал тебя для того, чтобы обратиться за помощью. - Ко мне? И за помощью? Что ж, я сделаю все, что смогу. Вы же знаете, господин сочинитель, что ради вас я готов сразиться с самим чертом. «Именно это я и хочу попросить», - подумал сказочник, а вслух заметил: - Ты достаточно повоевал с собственной тенью, Олег. Теперь мне хотелось бы, чтобы ты поборолся с чужой. Я собираюсь создать магический театр, в котором тебе отведена трудная роль воина, не побоявшегося сразиться с драконом. Сможешь ли ты, Олег, не удивляться и не роптать на судьбу, если она у тебя отнимет то, что ты с таким трудом заработал, но сделает это только для того, чтобы потом еще больше тебе дать? - Смогу. Потому как на земле нет ничего нашего. Все – от Бога. Олег немного подумал, затем прибавил: - Конечно, я не Иов – праведник и вряд ли смогу, сидя на навозной куче и стирая с себя гноище, воздавать хвалу Господу. И святой Георгий – Победоносец находится на недосягаемой от меня высоте, но говорят, что господь целует даже наши намерения, и в этом смысле вы можете на меня положиться. - Что ж, спасибо за откровенность, Олег. Думаю, что в ночь, когда с образов сойдут все маски, ты мало изменишься, Олег Бойцов. Ибо в тебе живет дух воина. Олег привстал и галантно поклонился. В это мгновение раздался телефонный звонок, и Бойцов вытащил из кармана серебристую складную мыльницу сотового. - Прошу прощения, - извинился он перед сказочником и Госпожой Янь и поднес трубку к уху. – Да, я слушаю, - проговорил он. – Нет, Нелли Николаевна, все в порядке. Следующая программа состоится по графику. Кто будет из бывших наркоманов? Я думаю навестить реабилитантов из Троицкого скита… да, в котором я год отбывал послушание… Да, посмотрю, поговорю. Да, знаю, что банкир Золин и ваш супруг Сергей Иванович оплатили телемарафон «Против СПИДа». Все организую как надо. Да. С праздником вас. С каким? Как же? Сегодня Троица. Что? Березовые веники. Хм… Да, в народе такое поверье. После Троицы можно ломать. Но Троица – это другое. Ага… Ну, всего доброго. До свидания. Олег на мгновение задумался, захлопнул крышку телефона, опустил его в карман и проговорил, смущенно улыбаясь: - У Шпигель только одна ассоциация с Троицей: по народному поверью, с берез можно срезать ветки для банного веника. Да… Так чем я могу вам помочь? – спросил он. - Ничему не удивляйся и не хули Творца. - И все? - Этого уже немало… Госпожа Янь, - обратился сочинитель к застывшей в почтительном ожидании китайской красавице. – Принесите, пожалуйста, бутылку минеральной воды, она стоит в холодильнике. «Ессентуки» под номером тринадцать. На дорожку нашему гостю хочется немного освежиться. Госпожа Янь покорно исполнила волю хозяина. Бойцов с улыбкой смотрел на ее гибкий стан. - Голову даю на отсечение, что эта красавица много лет занималась китайской гимнастикой «ушу», - произнес он со знанием дела. Олег принял из рук китаянки бокал с прохладной минеральной водой и выпил ее залпом, так и не разобрав вкуса. – Немного серой отдает, - поморщился он. – А так, в целом, ничего. Чувствуется, что лечебная. Какой вы говорите номер? Тринадцатый? Никогда раньше не слышал. Бойцов снова галантно раскланялся с сочинителем и Госпожой Янь, пожелал сказочнику не падать духом, напомнив, что дух победить нельзя, и вышел на улицу, преисполненный радости от крепкого тренированного тела. А сочинитель, между тем, уже выводил гусиным пером волшебные строки… Не успел Бойцов пройти мимо дома Макара Ивановича, как «лечебные» Ессентуки начали действовать: в животе у боксера вдруг заурчало, вспенилось, щупальца боли сцепили кишечник. Кажется, еще мгновение – и белоснежный итальянский костюм Бойцова, в котором он выступал на телевидении, был бы подпорчен самым подлым образом. Нельзя было медлить ни секунды. Бойцов быстро осмотрелся – никого поблизости не было, старик находился в доме, - и, не долго думая, ловко перескочил через деревянный забор Чуркина и сиганул в ближайшие кусты лопуха. Там он ненадолго притаился, как партизан, и вскоре с облегчением поднялся, застегивая ремешок на штанах. И вдруг увидел на огороде среди капусты и кабачков три огромных разлапистых куста кроваво – красного махрового мака, - явление немыслимое по нынешним временам! Олег смотрел на кусты с удивлением и не шевелился, точно взгляд его был примагничен чудесной картинкой. «Откуда они могли тут взяться?» - подумал он с ностальгической грустью разглядывая гонимую ныне опиумосодержащую культуру. – «В наше-то время и такие соблазнительные головки величиною с кулак?!» Да, в самом деле, уважаемый читатель, по нынешним временам было довольно рискованно иметь в огороде такие роскошные цветочки. Помимо угрозы набега наркоманов – сезонников можно было схлопотать и от милиционера. Любой излишне ретивый участковый инспектор в погоне за улучшением показателей в работе (за «папки») мог составить на восьмидесятилетнего Кулугура, и слыхом не слышавшего о пагубных свойствах мака, протокол административного правонарушения, а при желании возбудить уголовное дело по статье о незаконном выращивании (а, стало быть, и хранении) культур, содержащих активные наркотические вещества, в данном случае – опиум, причем – в особо крупных размерах. Во как! И поди потом докажи в суде, что в старые времена жена Макара Ивановича Глафира выпекала в домашней печи посыпанные этим маком удивительно ароматные и вкусные булочки. Что во всех деревнях округи в праздник первого Спаса православные не забывали поминать семь ветхозаветных мучеников Маккавеев, говоря: «Маккавей – мак вей». Что в этот день в церквах всегда освящали мак, который потом в головках хранили за иконами в течение года. Что на маковом молочке готовили постные соковые каши, а в Сочельник непременно вкушали маковое сочиво, что в молочко это обмакивали блины и калачи и называли это блюдо «макальником». Докажи потом маловерам, что в деревне Страхово, в этой, как сейчас бы выразился какой-нибудь острослов – журналист Печёнкин, «обители зла» испокон веку маковые зерна хранились в чулане рядом с чесноком, который, по мнению старух – знахарок, имеет свойство отгонять от дома злых духов, и давали пить из них отвар младенчикам, когда у тех болели животики или резались зубки. Что мак помогал старикам бороться с бессонницей, а женщинам легче переносить лунные циклы. Что роженицам ложками скармливали жареные маковые зерна, так как считалось (и не безосновательно), что в них содержится уйма полезных веществ, включая столь нужные для рожениц железо и магний. Наконец, объясни потом блюстителям нравственности то, что три кустика мака на огороде Чуркина выросли сами собой или, как говаривала супруга – покойница Глафира Степановна: «Ветром надуло». Докажи крючкотворам – законникам, что восьмидесятилетний старик Чуркин и не ведал того, что сей симпатичный цветок – однолеток на самом деле является символом мирового зла, ВРАЖИНОЙ, которого нужно уничтожать в зародыше, сатанинским отродьем, пленившим полмира. Однако, оставим это славословие маковому кусту и забудем о всех вышеперечисленных свойствах маковых зернышек, ибо то, что случилось с Бойцовым по дороге домой, в автобусе, разом перечеркнуло вековой опыт знахарского искусства. Дело в том, что новоиспеченный христианский миссионер пал и случилось это после того, как он вступил в диалог со своими помыслами. А ведь еще древний аскет Иоанн Лествичник, а позже Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник предупреждали новоначальных об этой опасности, говоря, что любопытство может превратиться в грехопадение, если вовремя не закрыть клеть души. Итак, чей-то вкрадчивый голос прошептал Бойцову, когда он сел в автобус, направлявшийся из Страхово в Растяпин: «Послушай, брат, чего ты так испугался? Тебе нужно вернуться в деревню и срезать мак. А то, не дай Боже, забредет в Страхово кто-нибудь из неопытных реабилитантов Троицкого скита, увидит эти три кустика и – о Боже! – возгорится желанием и совершит грех. Год послушания – коту под хвост! Ты не должен допустить этого, ты, человек волевой, решительный, с богатым прошлым. Упади сам для того, чтобы не дать упасть другому. Соверши подвиг самопожертвования. Избавь Троицкий скит от соблазна». Увы, Олег недолго боролся с этим вкрадчивым голосом и, собственно, уступил ему еще до того, как тот стал приводить высокопарные аргументы. Выйдя в Растяпине на рыночной площади, Бойцов направился к благочинному, отцу Николаю, для того, чтобы подстраховаться какой-нибудь правдоподобной легендой для вечерней вылазки за маком. Повод явился сам собой: для того, чтобы убедительнее выступить на очередном ток – шоу, необходимо было съездить в реабилитационный центр Троицкого скита, поговорить с бывшими наркоманами, монахами, с отцом Ферапонтом, который в скиту считался главной фигурой. Отец Николай Груздев как раз выходил из храма после праздничной службы, когда к нему подошел Бойцов просить благословения на поездку. Идея Бойцова понравилась благочинному. Без задней мысли он благословил его, даже сунул ему пятьсот рублей «командировочных», однако попросил при этом попутно исполнить чрезвычайно деликатное поручение. А именно – присмотреться к иеромонаху Ферапонту, о котором в последнее время в Растяпине ходили различные, в том числе весьма настораживающие слухи. К примеру, суровый монах недавно будто бы понудил кого-то из смиренных посетителей скита выбросить из квартиры телевизор, заявив, что «сие скопище бесов есть главный враг в добродетельной жизни семьи». Поговаривали, что, когда брошенный в костер новейший японский телеприемник начал чихать, хрипеть и разрываться, то стоящий поблизости отец Ферапонт со сладострастной улыбкой изрек, указуя на обуглившийся остов: «Видите, с какой злобой враги человеческие покидают свое жилище. Да будет так с каждым из них!» Ходили также слухи о том, что отец Ферапонт отказался освящать квартиру одних уважаемых растяпинцев будто бы только из-за того, что пол у них был выложен стык в стык дорогими плитами с подогревом, так что соединения образовывали кресты (что, однако, полагалось по государственному стандарту, ибо кто ж будет делать круглые плиты?). «Топтать святой христианский символ негоже!» - заявил отец Ферапонт, забыв прибавить, что при желании крестики можно сыскать на любом настиле, паласе, ковре и т.д. Так и пришлось доверчивым растяпинцам вскрывать пол, убирать плиты и настилать обычным листом спрессованных опилок. Ну, а диковинные плиты с подогревом, к слову сказать, отдали отцу Ферапонту, чтобы он пристроил их по своему усмотрению. Куда и как он их пристроил, молва умалчивала, однако вскоре в одной из растяпинских церквей появился новый пол с подогревом, выполненный из квадратных плит, образующих на стыке главный христианский символ – крест. Да, дорогой читатель, личность иеромонаха Ферапонта была легендарной в Растяпинском благочинии. Значился за его героической персоной характерный случай, о котором было известно только в тесном кругу церковного причта. Пришла к нему однажды на исповедь староста одного из молитвенных домов Растяпина Галина, женщина добродетельная, строгих нравов, несчастная в семейной жизни, и спросила совета, как ей эту семейную жизнь поправить? Просверлив ее насквозь суровым взглядом, обличитель – монах приказал: «Немедленно убери от себя лысого Володьку». И ехидно прибавил: «Есть ведь такой?» Убитая горем Галина отправилась домой, гадая, кого же имел в виду прозорливый монах: ее ли лысеющего супруга, которого звали Владимиром Осиповичем, или каменного Владимира Ильича, стоявшего на школьном дворике напротив церкви, в которой она работала. Но так и не решилась перепуганная советом иеромонаха раба Божия Галина «убрать от себя» ни того, ни другого лысого Володьку. И неприятности в супружеской жизни, увы, продолжились. Вот такие анекдоты слагались о «могучем старце Ферапонте», старожиле Троицкого скита, слухи о незаурядных способностях которого выходили далеко за пределы Нижегородской губернии. Итак, обсудив с благочинным детали своей спецкомандировки, Бойцов отправился домой собираться в дорогу. Его жена Ольга кормила грудью семимесячного Егорку, когда Олег сообщил ей о своем внезапном отъезде. - Сколько тебя не будет? – спросила она. – Как же твоя завтрашняя тренировка? Детишки? - Успею, - ответил Олег, нежно обнимая жену и сына. – В крайнем случае позвоню Иванычу. Попрошу, чтобы он моих балбесов со взрослой группой потренировал. Им будет полезно. - Олеженька, у нас деньги кончились, - пожаловалась супруга. – Занял бы у кого? - Погоди. Приеду из скита, подойду к благочинному. Может быть, пожертвует в честь будущих заслуг. Никак не могу привыкнуть к церковному порядку спрашивать деньги. Не хорошо это. Унизительно. – Он вздохнул. – Странное дело, когда я не знал, что такое совесть, денег у меня было полно. Люди сами несли. Боялись. А теперь я хожу и клянчу копейки у благочинного. Неохотно прикармливает церковь блудных сыновей. Много денег уходит на проплату телеэфира. На зарплату ведущего остается шиш да маленько… Возьми пока на хлеб и молоко, - сказал Бойцов, протягивая жене пятисотенную купюру. – Знаю, что сейчас это не деньги. Потерпи немного. Все наладится с Божией помощью. А если не наладится, - сурово нахмурился он, - тоя сам налажу. С Божьей, конечно, помощью. На улыбающееся лицо никогда не опустится кулак, - задумчиво проговорил он. – Дух можно извести только нищетой. Что не сумеет сделать камень, то сумеет гнилая вода. Ольга тяжело вздохнула и улыбнулась. - Позвоню маме сегодня. Она пенсию получила. Может быть, даст хоть тысячу пока. Егорке нужно питательную смесь покупать, новые подгузнички… Ох, Олежа, какое-то у меня дурное предчувствие. Не ехал бы ты никуда сегодня, - умоляюще взглянула она на мужа. – Какой-то холодок в груди. Как раньше. - Глупости, - ответил Олег. – Что было раньше, уже никогда не будет. … Поздно вечером, когда туманная мгла мягко опустилась на мохнатое цветущее левобережье Волги, Бойцов подъезжал на последнем автобусе к деревне Страхово. Был он одет в черную водолазку, скрывшую паутинку лагерных татуировок на шее и локтях, и в черные спортивные штаны – чтобы в темноте быть как можно менее заметным. Через плечо была перекинуты брезентовая сумочка, в которой находились предметы первой необходимости наркомана, выехавшего «на пленэр», то есть на летний садово – огородный промысел: пачка бритвенных лезвий, комок ваты, таблетки сухого спирта, одеколон, бутылка с водой, половник, ножницы, зажигалка и одноразовый шприц. На всякий случай Бойцов прихватил с собой удостоверение мастера спорта по боксу и пропуск на телевидение, - других приличных документов у него пока не было. Олег был человеком предусмотрительным и знал о том, что случайная проверка документов каким-нибудь скучающим постовым милиционером может обернуться для дважды судимого Бойцова крупной неприятностью, особенно если милиционер спровоцирует драку. ГЛАВА 6 ПЛАЧ ПО РАСТЯПИНУ Сделав большой круг по лесу, Бойцов, хорошо ориентирующийся в этой местности и знающий каждую мелкую тропку, вышел на окраину деревни со стороны так называемых задов. В лесу с ним произошел казус, который несколько взбодрил молодого человека, заставил упругое сердце биться чаще, обострил все органы чувств. В густых лесных зарослях тропинки были почти не видны, и Олег пробирался к деревне, можно сказать, на ощупь. Неожиданно от него шарахнулось какое-то крупное существо – не то человек, не то зверь, - и, с треском ломая заросли березового молодняка, ринулось в сторону ситниковких болот. Волки в этих краях не водились, медведи тоже. Возможно, это был дикий кабан, решивший полакомиться груздями неподалеку от человеческого жилья. Но кем бы ни было это существо, оно звериным чутьем почуяло в ночном госте леса угрозу и бродившую по его жилам стихию хищника, и предпочло ретироваться к болотам. Хотя Бойцов и не испугался, однако его обдало жаром от столкновения с неизвестным существом, и к огородику соседа сказочника он подходил уже с обостренными чувствами. Слух, зрение, обоняние сделались на порядок тоньше. Он отчетливо различал сладковатый запах багульника с болот, слышал малейшие всполохи леса, издали увидел в домике сказочника слабоватый мерцающий свет лампадки. В лунном свете кустики мака казались щупальцами уснувшего дракона. Резким движением крепкой руки Бойцов вырвал из расшатанной штакетницы Кулугура одну из досок, скользнул в образовавшийся в заборе проем и замер. Было тихо. Только из приоткрытого окна дачи сочинителя раздавался болезненно – слабый голос хозяина. Олег достал вату и лезвие и стал аккуратно собирать с кустиков млечный сок. Молочко брызгало из свежее – срезанных головок точно кровь живого существа и густо пахло. «Это благодаря полнолунию», - подумал Бойцов, испытывая радостный холодок в груди. – «Луна вытягивает из корешков все соки и бросает в головы… Мда, знали бы вы, господин сочинитель, какого дракона я сейчас обезглавливаю, - криво усмехнулся Олег, потихоньку пропитывая ватку опиумом. – Наверное, не обратились бы ко мне за помощью. А, впрочем, не бывает грехов непростительных. Бывают только нераскаянные. А я покаюсь, - убаюкивал свою совесть Бойцов. – Завтра или послезавтра пойду на исповедь». Зашумел ветерок, и до Олега донеслась речь сказочника, который, очевидно. Разговаривал с китаянкой. Прислушавшись, Бойцов отчетливо различил следующие фразы, показавшиеся ему каким-то мефистофелевским плачем по Растяпину. - Да, моя милая Госпожа, - печально говорил сочинитель. – Измельчали нынче люди, измельчал и бес. Сериальным и пошлым стал тот, кто некогда побуждал людей на безумные поступки. Все сузилось в человеке до величины звонкой монеты. Теперь юноши идут покорять возлюбленных не с помощью благородного рыцарства, а с помощью денег. Росинант давно уступил место кадилаку, а шпагу и меч легко заменил бумажник. Всё, всё измельчало в людях, даже страсть. Только страсть к деньгам выросла до величайших размеров и отравила все остальные страсти. Хорошую дорогу люди выстелили для злого гения. Когда он восстанет, они сами побегут за ним в ад, потому как не останется на земле ни одного своенравного, который не побоялся бы пойти против толпы. Да, моя китайская красавица, толпа безлика и страшна. Сколько истинных талантов были затоптаны ее башмаками. Толпа боится и ненавидит гения и делает все для того, чтобы обратить его в человека толпы. Как только гений смирится с этим, он становится одним из многих, но перестает быть самим собой. У своенравных один путь – отдать жизнь за право остаться индивидуальностью. - Но больше всего печалюсь я о провинции, - продолжал сочинитель грустным голосом. – Бедный мой Растяпин! В кого превратился ты за последние несколько лет? Ты обратил взор на столицу и потерял целомудрие провинции. Ты захотел стать зажиточным городом, а стал бездушным тельцом на заклание. Ты решил устроить новый торговый порядок, чтобы не осрамиться перед Колосом Родосским – Нижним Новгородом, а потерял уклад, которым держался твой православный люд веками. Евангелие ты заменил торговыми отношениями, и даже церковь украсила себя ценниками и ярлыками. Ты не боишься Бога, бедный Растяпин, побойся хоть дьявола… Больше Олег ничего не услышал из «плача Мефистофеля по Растяпину», так как в домике Кулугура раздался сильный старческий кашель, затем зажегся свет, и Бойцов спешно покинул место «сражения с драконом». В лесу возле болот он нашел освещенную лунным светом мшистую поляну, запалил там таблетку сухого спирта, приготовил опиумный раствор, укололся и вскоре погрузился в сладостный наркотический сон. Бог Морфей принял Олега ласково, как своего старого знакомого, уютно расположился в каждой клеточке уставшего тела и стал плести замысловатую паутинку сна. Бойцову привиделось, будто Господь принял его покаянную молитву и превратил в воина из эпохи римского владычества над Иудеей. Что поначалу он, подобно Савлу, гнал безропотных христиан, понуждая их поклониться Цезарю, публично казнил их, но однажды получил знак откровения и сам вскоре принял мученическую кончину. Ангел Света трижды являлся Бойцову во сне, и все три раза обликом своим он походил на сказочника. Все три раза тот ему что-то говорил, и Олег никак не мог разобрать что, а под конец услышал от него мольбу о помощи. Это от ангела-то света! Иными словами бог Морфей плел и плел паутинку сна, а впоследствии оказалось, что в центре этой паутинки уже сидит в ожидании новой аппетитной жертвы огромный мохнатый паук.http://www.proza.ru/2015/11/24/411 ГЛАВА 7 ПАУК ПЛЕТЕТ СВОЕ КРУЖЕВО Мягкий и нежный, как женщина, рассвет ласково пробудил Бойцова, лизнув его густым туманом по колючей щеке. Узкие, точно иглы, зрачки его стальных глаз хранили остатки наркотического опьянения. Выспавшийся на свежем воздухе боксер был бодр, хотя и выглядел из-за небритости и налипших на черную водолазку травинок несколько неряшливо. Заметив крохотного паучка на рукаве, который, очевидно, решил, что ночью изловил на болотах весьма крупного зверя и уже приготовился запеленать его в свою шелковую бечевку, Бойцов рассмеялся и осторожно перенес непутевого капельного хищника на траву. Потом поднялся и пошел в скит. По причине большого религиозного праздника, которого с особенным трепетом каждый год ждут послушники и монахи Троицкого мужского монастыря – Троицу и Духов День, - в скиту никто не работал. Бывшие наркоманы – реабилитанты, которые еще не свыклись со скитским послушанием, более строгим, чем даже монастырское, по причине сурового поста и круглосуточного чтения Псалтири, травили себя табачком, без благословения, разумеется, отца Ферапонта, в вынесенной за территорию скита беседке. Тут же неподалеку на лесной опушке находился свинарник, принадлежащий подсобному хозяйству монастыря. Именно в нем, как блудный сын из евангельской притчи, Олег Бойцов отбывал после лагеря свое послушание: кормил скотинку, выпасывал, убирал отходы, а когда наступало время «х» - закалывал, обжигал туши паяльной лампой, разделывал и отправлял мясо в монастырь. В небольшой деревянной церкви, которую монахам подарил банкир Золин, шла торжественная служба в честь величайшего события – на пятидесятый день от Пасхи на учеников Христа сошел Дух Святой и так их преобразил, что людям со стороны, лишенным духовного зрения, показалось, будто апостольские мужи напились сладкого, то есть крепленого вина. Пятидесятница или Троица была для монастыря особым праздником, так как сама обитель некогда основалась в его честь; и некоторые послушники и монахи, приближенные к отцу Ферапонту, считали, что именно в этот день скитники должны получить с небес некие откровения, в частности по поводу появления на земле антихриста. Сам отец Ферапонт был убежден в том, что злой гений родится непременно в российской глубинке и постоянно внушал эту мысль менее опытной братии, ссылаясь на авторитет святителя Игнатия Брянчанинова, который будто бы еще два века назад это предсказал. Отец Ферапонт (а в миру - Гоша Картавый, в прошлом личность весьма темная, сколотивший состояние на торговле австралийской говядиной, которая на поверку оказалась мясом кенгуру, и спустивший свои миллионы в одном из игорных заведений Монте-Карло) вид имел грозный и устрашающий. Сухопарый, высокий как баскетболист, бледный, с черными, как смоль, волосами; с густыми бровями, сливающимися на переносице; с застывшем вихрем спутанной бороды и горящими ненавистью ко всему грешному миру глазами, разговаривал с мирянами так, будто каждого из них золотом одаривал. Скажет слово, поглядит на человечка свысока – и тому уж неловко становится в присутствии эдакой духовной громадины. А у некоторых слабодушных мирян даже коленки начинали подгибаться, словно сами собой, и в животе неприятно урчало, когда на них кидал свой испепеляющий взгляд Слуга Божий2. Некоторые из них, как под гипнозом, падали ниц и пытались облобызать ноги великого молитвенника и постника. Когда Бойцов отбывал в скиту послушание, отец Ферапонт еще не был таким громометателем. Бывал он, конечно, как и все люди, и раздражителен, и гневлив, и чертей уж тогда зрил духовными очами, однако ж в крайностях своих был умерен, попусту никого не обижал и с монастырской братией вел себя не так уж заносчиво. Да и было бы кому возноситься?! Ведь в монастыре почти все знали о его далеко не праведном прошлом; поговаривали даже, что за торговлю кенгурятиной он чуть было не угодил под суд и откупился от правосудия деньгами. Перерождение отца Ферапонта в духоносного старца произошло весьма неожиданно и у всех на глазах. Приехал к нему однажды какой-то богатенький господин из Тамбова, очевидно знакомый Ферапонта по его прежней жизни, в малиновом пиджаке, с золотой цепью до пупа, у которого, кажется, было все, кроме способности по ночам любить жену, красавицу – фотомодель. И попросил он своего чудом преобразившегося друга Гошу Картавого помочь ему молитвенным словом обрести потерянную мужскую силу. Свою просьбу малиновый пиджачок подкрепил увесистым кожаным кейсом, набитым американскими долларами. Деньги отец Ферапонт с высокомерным презрением принял, потом проводил гостя в свою душную келью, велел толстосуму раздеться до нижнего белья (якобы весь костюм его был усеян маленькими бесятами) и принялся воспаленным голосом читать над взмокшим от пота бедолагой молитвы из чина изгнания злых духов старинного украинского митрополита Петра Могилы. Когда гость, дошедший до полуобморочного состояния от непривычной коленопреклоненной позы, от жары и нехватки кислорода, наконец взвыл, Ферапонт очевидно решил, что из него полезли бесы. Сорвав с себя увесистый наперсный крест, он принялся охаживать им очумевшего гостя, как веником в бане, по пухлой филейной части сибаритского тела. Чуть позже молодые монахи рассказывали, что своими глазами видели, как из кельи отца Ферапонта выскочил огромный, розовый, как свинья, бес и бросился прочь от сурового обличителя темной силы. Поговаривали, что сначала бес устремился к своей родной обители, то есть к свинарнику, желая, очевидно, вселиться в шкуру нечистоплотного животного; затем сломал изгородь в заборе и устремился в лес, к стоявшей недалеко от скита дорогой иномарке, которая увезла его на всех парах в неизвестном направлении. Об этом происшествии потом в скиту рассказывали трепетным шепотом, благоговейно поглядывая в сторону эпической фигуры иеромонаха и вспоминая, к случаю, евангельское событие вселения бесов в стадо свиней, и то, как с разрешения Архипастыря Иисуса Христа стадо это бросилось с высокой скалы в море и погибло в пучине вод. После случая изгнания бесов из тамбовского толстосума сначала по монастырю, а затем и по всей нижегородской губернии поползли слухи о том, что в Троицком скиту появился старец феноменальной духовной силы, изгоняющий бесов и обладающий даром пророчества. С той поры и сам отец Ферапонт чудесным образом начал преображаться: стал загадочнее, суровее и даже как будто чуть выше ростом. Появление в скиту бывшего реабилитанта Бойцова, кажется, не вызвало ни у кого особого интереса. Олег вел себя уверенно, непринужденно, в соответствии с принятыми уставом скита правилами приличия. Прежде всего он встал напротив храма, поклонился до земли и, перекрестившись, поднялся по деревянным ступенькам в тесный притвор. Пахнуло запахом ладана, растопленного воска и разгоряченных человеческих тел. В правом углу притвора, за столиком, заваленным помимо свечей различными иконками, ладанками, крестиками, цепочками и прочей мелкой церковной утварью, сидела рябая дебелая вдовица Фотиния, которой отец Ферапонт доверял небольшие торговые операции. Доверял, между прочим, и опеку над большой медной кружкой, запечатанной свинцовыми пломбами. Фотиния крайне ревностно исполняла все послушания, потому как в своем духовном наставнике видела настоящего воина Христова и была предана ему как собачка любимому хозяину. На остальных же людей, будь то мирянин, монах или священник, она смотрела с недоверием. Ее нелюбовь ко всему роду человеческому, исключая, конечно отца Ферапонта, подогревалась не только страстными проповедями последнего, в которых тот яростно осуждал все мирское. Произошел несколько лет назад в скиту пресквернейший случай. Была обворована церковная кружка с пожертвованиями. Вероятно, кто-то из бывших наркоманов залез ночью в церковь, и, пока она спала в притворе за перегородкой, вытряс из медной посудины добрую половину червонцев и пятаков. Боясь гнева отца Ферапонта, она ходила за ним по пятам несколько дней, испрашивая прощение, а когда суровый монах прикрикнул на нее однажды в церкви при всех, вдовица вдруг закатила глаза, залаяла, как собака, захрипела и стала кататься по полу, пока ее, наконец, не привели в чувство пощечинами и святой водой и не выпроводили под руки из церкви. «Кликуша, - обронил кто-то из монахов. – Очнется, сама укажет на вора». А вскоре из скита загадочным образом исчез один из реабилитантов, некто Сорин из Москвы, и иеромонах Ферапонт тут же объявил, что в тонком прозорливом сне видел, как бес с лицом Сорина убегал в сторону ситниковских болот, хватался за голову, пищал, корчился от боли, потому как голова его была усыпана горящими угольями стыда. Авторитет Ферапонта после этого происшествия укрепился, а преданность дебелой Фотинии к духовному наставнику выросла до фантастических размеров. Скажи он ей: «Отрекись от Христа и пойди за мной», - побежит как дворняжка. Прикажи он ей разделаться с грешником во имя грядущей славы на небесах – убьет, не моргнув глазом. Подойдя к торговому столику, Бойцов поздравил Фотинию с праздником. - Поклажу-то брось, - пробурчала вдовица, недовольно поглядывая на брезентовую сумку вошедшего. – Чай, не в магазин пришел, а в церкву. Много вас таких ходют, - раздраженно прибавила она, - а потом деньги из кружки пропадают. Бойцов снял с плеча сумку, покопался в карманах и вытащил пригоршню мелочи. - Тетя Фотиния, поставьте свечу за здравие раба Божия Олега, - попросил он, кладя деньги на стол. Услыхав свое имя, вдовица еще недоверчивее взглянула на гостя. - Чи, от пьянства иль наркомании? – спросила она и, пошарив руками среди бумажных иконок, извлекла календарик с изображением Богородичной иконы «Неупиваемая Чаша». – На вот, держи, - небрежно сказала она. – Молись только Ей. Исцелит «Неупиваемая Чаша» от любого недуга. Чи, у тебя грехов много? – настороженно посмотрела на Бойцова Фотиния. – Чтой-то лицо твое мне как будто знакомо. Ты, чай, у нас спасался? - Спасался, - улыбнулся Бойцов. – да не до конца спасся. - У, ирод, лыбится еще, - взялась чихвостить Бойцова рябая вдова. – Хватайся за мизинчик, за ноготок старца нашего. Вытянет, ежели спастись хочешь. А не хочешь, вот тебе Бог, а вот порог. Погибай во смраде греховнем… Много вас тут шляется, - повторила она с раздражением, - а потом деньги из кружки пропадают. - Тетя Света, - не выдержал Бойцов. – Вы меня, наверное, за кого-то другого приняли. Вспоминайте! Бойцов я, Олег. Из Растяпина. Целый год за монастырскими свиньями ухаживал. Кто-то из молившихся в притворе, поймав на слух хлесткое выражение «монастырские свиньи», в недоумении покосился на Бойцова. Фотиния, наконец, признала его, и губы ее дрогнули в улыбке. - Вспомнила лабузу, как же! Чи, я тебя в церкву не пущала с рисуночками твоими тюремными. Ноне с рукавами пришел. Поумнел что - ли? Ну, лабуза, чего надо-то? Опять, чи, с дружками связался? Уж больно худо ты выглядишь. Грехи-то твои вон на лице проступили. Олег машинально провел ладонью по небритой щеке. - А у нас теперечи новая наркошайка прибыла, - продолжала вдовица. – Видал, наверное? За заборчиком сидят, дымят папиросками, бесам кадят, небо закрывают. Хоть бы раз в церкву пришли, нехристи, помолились бы «Неупиваемой Чаше». Тьфу ты, зла на них не хватает! – Она быстро перекрестилась и взглянула на Бойцова ласковее. – А ты вроде службы выстаивал, - смягчилась Фотиния. – Помню. Упористый был, не как нонешние. Помню, помню. Бывало, чуть не спишь на ходу, а стоишь до конца. Упористый. Да и хряков наших колол хорошо. Знать, не мучились. Сразу в ад родимые уходили. Ну, говори, что привело? - Мне бы с отцом Ферапонтом увидеться? Фотиния расплылась в довольной улыбке. - Старец наш всем надобен, - соловьем пропела она. – А времечко его не то, что золота, брильянтов ст;ит. На службе он, в алтаре. Тебе, чи, по какому делу спонадобился старец? - По личному, тетя Света, по личному. - По личному, - передразнила его кликуша. – Всем старец надобен по личному. А постился ты перед тем, как явиться сюда? – грозно спросила она. – Исповедался? К нему нонче со всех краев съезжаются. Давеча грех один приезжал с Афона. - Грек, наверное? – поправил Фотинию Бойцов. – Это нация такая. - Ну, не рассейский, - махнула рукой вдовица. – Чернущий такой, с бородой, в золоте весь. Очень важный. А приехал совет держать с наши батюшкой Ферапонтом, как толковать одно тайное место Иоаннова послания. Другой тоже был днесь, с севера какой-то монашек, хиленький такой, без бороды почти, отец Федор. Спрашивал насчет пашпортов. - Перепись что – ли? Так была вроде. - Да нет, чай. Про число антихристово спрашивал. В пашпортах, значит. А оно уже на всех нас заведено, число это. В магазин пойдешь, тебя там ихняя машина всего просветит, с головы, значит, и до ног. И ежели нет пока на тебе числа антихристова, то три шестерки незаметно приляпает. Как в пашпорте. Во как! Довольная своим рассказом Фотиния успокоилась окончательно. - Ладно, - шепнула она, доверчиво поглядывая на Олега. – Тепереча иди к его келейке, жди у входа. Службу отслужит батюшка, я ему о тебе скажу. Как бишь тебя? Буйнов? - Бойцов я, Олег. После лагеря здесь был на послушании. За свиньями присматривал. Он должен помнить. - Ну, значит, так и доложу. Примет так примет. А не примет, не обессудь. Значит что-нибудь есть на тебе. Уж он-то душу человеческую насквозь видит. Коль что не так, ноги тебя сами понесут. У-ух! Бойцов улыбнулся «сочному» рассказу Фотинии, поблагодарил ее, еще раз поздравил с праздником, и, выхватив взглядом огромную фигуру Ферапонта, грозно возвышавшуюся над царскими вратами, вышел из церкви. Иеромонах появился на улице примерно через час. Одет он был в праздничную ризу, из-под которой золотом отливали богатые епитрахиль и пояс. С левой и правой стороны иерейского облачения были перекинуты набедренник и палица – знаки особых церковных заслуг отца Ферапонта. Вышел он из храма в окружении многочисленных духовных чад, которые ловили всякое движение наставника и своими согбенными спинами, казалось, выражали бессловесные смирение и любовь. Справа от иеромонаха шли крепкие низкорослые старички, ряженые в казачью офицерскую форму, - сие пышное воинство несло хоругви и иконы. Слева от Ферапонта, едва поспевая за ним, семенили сгорбленные сухие старушки – мармазеточки, запакованные, как монахини, во все черное. Позади этой свиты тащились убогие, юродивые, с трудом передвигающиеся больные телеса. Возле входа в келию отец Ферапонт остановился, чинно повернулся к людям и, подняв правую руку в жесте клятвенной правды перед людьми и Богом, обратился к застывшим в ожидании пророческих слов духовным чадам: - Глаголю, дети мои, не от себя. Но от Духа Святаго, Который снизошел на многогрешного монаха Ферапонта в великий праздник Пятидесятницы. Наступают последние дни века сего. Ибо явился на землю злой гений. Услышал я, дети мои, нынешней ночью небесную музыку. Колокольный звон лился с небес. Заем разошлись небеса и спустились по небесной лестнице ко мне три ангела в белых одеждах. Отец Ферапонт сделал внушительную паузу, обвел значительным взглядом оцепеневший от этих слов люд, и, очертив пред собою щепотью воздух крестом, продолжал вознесшимся голосом: - И сказали мне ангелы: «Посланы мы Господом нашим, Отцом Небесным для того, чтобы спаслись остатки истинно верующих. Ибо пришел к нам в мир новый обманщик для того, чтобы сбылось пророчество Иоанна и правил он людьми три с половиной года. И явился он к нам не из краем израильских, а из пределов российских». Верным оказалось предначертание святителя Игнатия. Не смел я поднять глаза на ангелов. Были они белее самого чистого снега и ярче солнца. И спросил я у них о знамениях. Они же отвечали мне: «Как сказано в Писании, в последние дни века сего дети восстанут на родителей и убьют их, брат пойдет на брата, моры и глады прокатятся по земле». Все это уже есть, дети мои. И все это мы с вами каждый день видим. А знамение будет такое! – Густым сочным басом пропел Ферапонт. – Могилы разверзнутся, дети мои. Грешники вылезут на последнюю битву с праведниками. Будет стоять по всей земле стон и скрежет зубовный. Гробы заполнят весь белый свет. Гробы будут падать с небес как бомбы. Гробами закроется весь род людской. Так будет, будет. Аминь. Оглянитесь же, братья мои и сестры. Все эти пророчества сбываются. Дети восстают на родителей и убивают их. Родители убивают детей своих в зародыше. Брат поедает брата. Страшные болезни, доселе невиданные, пришли в мир. Голод и мол катятся по земле. Грешники вышли на битву с праведниками. И когда увидите вы, чада мои, разверзнутые могилы и гробы, падающие с небес – знайте, что наступают последние дни века сего. Сие будет, будет. Аминь. Отец Ферапонт замолчал. Суровая тишина воцарилась среди скитников. Только со стороны беседки, где отравляли себя никотином реабилитанты, раздавался чей-то шаловливый смех. Неожиданно со стороны болот завыл сыч, и люди стали потихоньку выходить из оцепенения. Первой зарыдала в голос блаженная Аграфена, девица из Кинешмы осьмидесяти лет, которая почиталась среди посещавших старца людей наравне с самим Ферапонтом. - Вай, вай, вай, - бухнулась едва живая от внезапного ужаса старушка на колени и молитвенным взором снизу вверх воззрилась на духовного наставника. – Куда же бежать нам, батюшка? Подскажи, родимый, что делать нам? Бойцову, оказавшемуся невольным свидетелем этой сцены, показалось, будто он был вознесен чьей-то назидательной рукой за кулисы какого-то сумасшедшего психоделического театра с режиссером этого тщательно спланированного психоза – отцом Ферапонтом, - и дебелыми актерами, готовыми впасть в истерию при одном только мановении руки своего Учителя. Завывания блаженной стали катализатором моментальной цепной реакции: ее плач сходу подхватили остальные старушки, запричитали убогие и юродивые, заголосили басы казаков, и теперь уже целый нестройный хор безумных рыданий и мольбы о помощи понесся к небесам. Бойцов стоял у прохладной стены жилого баккара и с ужасом и отвращением смотрел на все происходящее. Это был уже не просто театр абсурда, а способная на все толпа, преисполненная взрывным безумием. Иеромонах молчал, стоя с закрытыми глазами перед этой толпой, и как будто чего-то ждал. Со стороны казалось, что он находится в глубоком трансе. Только губы его быстро шевелились в такт потаенным мыслям, а пальцы сухих крепких ладоней нервно перебегали по четкам. - Скажи, родимый, что делать нам? – все настойчивее раздавалось со всех сторон. – Не оставь нас, отче, без твоего покрова духовного. Люби нас, чад твоих. Наконец, отец Ферапонт открыл глаза, и завывания прекратились. - Когда начнется Апокалипсис, - внушительно начал он, переходя почему-то на старое округлое нижегородское «о», очевидно, чтобы усилить эффект от своей речи. – И полетят гробы с неба, бегите сюда, в скит, под мою защиту, бросайтесь на колени и молите Отца Небесного о прощении. И я вместе с вами упаду наземь и стану просить Бога нашего о неоставлении земли русской. Старец торжественно перекрестил воздух перед духовными чадами, медленно развернулся и направился в келью. Бойцов спиной вжимался в холодную стену, чувствуя, как его распирает гнев против мошенника и лжестарца Ферапонта. Между тем «старец», прежде, чем войти в келию, вплотную подошел к Бойцову, и, глядя на него строгими и страшными глазами, точно приказывающими всякому: «Смирись, червяк, упади передо мной на колени, ибо я – власть!», - начал медленно подымать к лицу Бойцова правую ладонь для послушного лобызания десницы приемника мужей апостольских. Однако Бойцов продолжал неподвижно стоять у стены, отвечая своим хладнокровным взглядом на гипнотический взгляд иеромонаха. Это психологическое единоборство продолжалось недолго, Ферапонт быстро почувствовал, что не сумеет сломить волю непокорного гостя, и поменял тактику. Он театрально вскинул очи к небесам и тихо, так, чтобы его услыхали только стоявшие позади него опричники в казачьей форме, произнес: - Сие начинается, дети мои. Иудин сын пришел для того, чтобы предать меня в руки первосвященника и получить от нового Каиафы тридцать сребреников. И вошел в келью. Свита угрожающе надвинулась на Бойцова. Преданные Ферапонту духовные чада готовы были растерзать непокорного мирянина аки львы. Однако инстинкт самосохранения помог Олегу избежать расправы. Бойцов решил не испытывать судьбу и скользнул на тропку, ведущую в лес. Там под спасительной сенью он присел на пенек, закурил и нервно расхохотался. - Нет, братья – славяне, - пробормотал он, косясь взглядом на деревянную ограду скита. – Я еще не готов принять мученический венец от расправы беззубых старух и сумасшедших старцев. Верно говорят: «В миру – как в аду, в церкви – как в миру, в монастыре…» Хм… А в монастыре – как в сумасшедшем доме. И тут Бойцов неожиданно приметил, что за ним следят. Два крепких старичка в казачьей форме (очевидно, разведывательный авангард отряда Ферапонта) и старушка – мармазеточка осторожно выглядывали из-за кустов рябины, ведя за ретировавшимся врагом наружное наблюдение. Это выглядело так забавно, будто в детстве, в игре в войнушку, что Бойцов буквально подавился дымом от хохота. У него даже слезы брызнули из глаз. - Эй вы, ряженные! – крикнул он, подымаясь с пня и отшвыривая сигарету в сторону. – Выходите. Я вас застукал. Плохие вы разведчики, дедули! Вам бы дома на печи лежать, а не по лесам бегать. Передайте начальнику вашему, что он больной шизофреник, и что место ему не в скиту, а в дурдоме! Это была провокация, сигнал к атаке. Казачки бросились из-за кустов и бросились с кулаками на Бойцова. Хруст ломающихся веток и боевой клич «Бей Иуду!» разорвали тишину леса. Бойцов со смехом отбил атаку одного, сорвал со второго казачью папаху, но, когда первый казак, самый настырный, схватил с земли корягу и попытался отнюдь не ласково приложиться ею Бойцову по голове, боксеру ничего не оставалось делать, как встретить противника прямым левым в челюсть. Казачек рухнул как подкошенный. Бабушка – мармазетка подняла вой. Второй ряженый бросился было на подмогу к своему приятелю, однако, увидев, что тот лежит на траве с расквашенным носом и, как выброшенная на берег рыба. Жадно ловит ртом воздух, пытаясь что-то сказать, храбро ринулся на Бойцова, потом резко остановился, правильно оценив обстановку боя, потряс в сторону «иудиного сына» кулаком и ретировался к раненому. Старушке – мармазетке тоже нужна была помощь. Она лежала на траве и содрогалась в эпилептическом припадке. Бойцов с минуту смотрел на поверженных, пытаясь определить степень нанесенного увечья; потом тяжело вздохнул, чертыхнулся и побрел прочь от этого нехорошего места. * * * * * * Вечером в дежурной части Растяпинского УВД раздался телефонный звонок из приемного покоя центральной районной больницы. Звонила медсестра Ганечкина. Следуя должностным инструкциям, она сообщила милиционерам о доставленном в больницу с черепно – мозговой травмой семидесятилетнем Федоре Цыбулко. Пострадавший был не в себе, ругался, пел молитвы, однако успел сообщить, что сам он родом со Ставрополья и приехал из казачьей станицы к своему духовному наставнику отцу Ферапонту в Троицкий скит получить от него благословение на покупку козы и трех баранов на свое личное крестьянское подворье. Далее Цыбулко понес какую-то околесицу, сообщив, что он «принял страдания от сына Иуды во время короткой, но героической борьбы за честь всего православия», что «наступили последние дни века сего, потому что дети восстали на родителей и бьют их по головам», что «когда полетят гробы с неба, нужно бросать все и бежать в скит под покров великого старца», - иными словами, у пострадавшего начался бред, типичный для такого рода ранений. Ему диагностировал ушиб средней части лица и легкое сотрясение мозга. По причине того, что больной и в палате продолжал выражаться странным метафизическим языком и обещал всем пациентам больницы конец света, при этом дико хохотал, скалился и говорил, что всем иудам готовится обрезание… их голов, лечащий врач направил Цыбулко в психоневрологическую клинику на попечение специалистов по душевным расстройствам. Участковый инспектор Коченян, которому было поручено разобраться со странным происшествием с Федором Цыбулко, бросил отписанный ему руководством УВД материал в пухлую папку с подобными заявлениями и тут же забыл о нем, так как голова его была занята предметом куда более приятным: на днях в район прибыла первая партия астраханских арбузов, а по сложившейся традиции перекупщики – земляки Коченяна, имевшие на растяпинской земле прибыльный бахчевой бизнес, должны были получить от Коченяна «зеленый свет» на торговлю арбузами. А это были многочисленные подарки, застолья, вино, шашлыки, - иными словами, «подвижничество» приятное и полезное во всех отношениях. ГЛАВА 8 КРУГОМ ОДИН ПИАР Однако ж оставим ненадолго нашего первого героя в относительном спокойствии исключительно благодаря астраханским арбузам и землякам участкового инспектора Коченяна, добрым ереванским армянам, а так же волшебному перу сочинителя, и обратим наши взоры на упитанного весельчака Бральвагу, который возвратился в воскресенье в Растяпин со страховской дачи сказочника радостно – возбужденный по причине, как ему казалось, ловко обстряпанного дельца, обещавшего неплохие дивиденды от рекламы ритуальных цехов Шельмовского. Итак, Илья Абрамович вышел из автобуса на рыночной площади и направился по центральной улице Ленина в сторону одной из элитных новостроек из разноцветного кирпича, в которой проживал он и его молодая жена, красавица – фотомодель Наталья. Видимо, у Создателя не хватило материала на то, чтобы дать Наташе в равных количествах красивую внешность и ум, и Он решил сэкономить на уме, дав зато с избытком смазливое личико и прекрасную фигурку. Впрочем, надо отдать должное девушке, она души не чаяла в дорогом Илюше несмотря на то, что временами он был чрезвычайно раздражителен, мелочен и сварлив как баба, и иногда, когда речь заходила о трате денег, Бральвага начинал кудахтать, хлопать крыльями и произносить свою любимую фразу: «Деньги не могут дать хороший урожай на пустом месте. Сначала они должны скопиться. А потратить их сможет и дурачок». После таких обидных слов Наташе было грустно, ей казалось, что Илюша не любит ее, а обожает только деньги, но хитрый Бральвага вскоре начинал умащивать молодую жену, дарил ей какие-нибудь недорогие безделушки и гнев ее потихоньку проходил. В воскресенье она встала пораньше, приготовила вкусный обед и сиротливо сновала по комнатам, нося на руках и лаская, как сына, громадного рыжего кота Бастиона, который уютно мурчал ей на ухо и слушал с удовольствием все, что произносила хозяйка. Бастиону девушка доверяла все самое сокровенное и нередко шептала какую-нибудь суеверную чушь, которую ей внушала ее мама, гадалка и ясновидящая Аза, ничего, впрочем, общего не имеющая с цыганами. - Сейчас придет твой хозяин, - говорила она Бастиону, перекинувшему увесистые передние лапы через ее плечо. – И мы покормим его ворожейным любовным блюдом. Маминой травкой я его уже заправила. Теперь Илюша будет только наш с тобой. Хватит рвать безотказно Илью Абрамовича на части. Пусть он отдает самое дорогое своей семье – мне и тебе, уважаемый Бастион. Бастион мурчал, перебирал лапами махровый халат хозяйки и делал вид, что ему безразличны обворожительные запахи, которые неслись с кухни. Там в глиняном горшочке прело на мелком огне в духовке любимое Бральвагой свиное рагу, приправленное ворожейной травкой и острыми болгарскими перчиками; на сковороде шипела жареная на сливочном масле картошка, посыпанная мелко нарезанным луком и чесноком. Бутылка дорогого красного вина остывала в холодильнике. Выходные дни Наталья старалась превратить в праздник сытости и домашнего уюта. Перед тем, как подойти к дому, коммерческий директор заглянул в киоск, купил свежую российскую прессу, и, когда уже приближался к подъезду, от жары, видимо, и от утомительного визита к страховскому затворнику, голова у Бральваги закружилась, во рту стало горько, а в желудке нехорошо, желтые круги поплыли перед глазами, и он чуть не упал, хорошо, что вовремя схватился за поручни. У подъезда, дружелюбно виляя хвостом, сидел пекинесик с персиковыми кудряшками, точь-в-точь такой, какой обратился у страховского затворника в услужливую китаянку. Только у этой собачки вокруг шеи был повязан кокетливый бантик розового цвета, из чего утомленный Бральвага заключил, что сказочник решил с помощью своей магии проследить за Ильей Абрамовичем и для этого направил китаянку, которая может легко притвориться собачкой. - Хороший песик, хороший, - притворно – ласковым голосом произнес Бральвага, потом изловчился и треснул по собачке черным лакированным ботиночком с узким носом. Собака завизжала на всю улицу, а к Илье Абрамовичу неожиданно подскочила какая-то крупная дама с увесистой сумкой в руке, очевидно хозяйка этого песика, и со всего маху шибанула его по уху этой сумкой (а в сумке, между прочим, лежало два килограмма набора сахарных косточек, купленных для любимой собачки) и завопила вслед за своей питомицей: - Ах ты, душегуб, изверг, мучитель животных! Дама вертела головой во все стороны, ища свидетелей безобразного поведения мужчины для поддержки, и, не найдя никого, продолжала кричать: - Люди добрые, растяпинцы дорогие, глядите, какой он – враг беззащитных собачек. С виду – приличный человек, а внутри – садист, извращенец и хам. Бральвага не выдержал. - Перестаньте орать, дамочка, - ответил он, держась за голову, так как после удара сумкой она превратилась в гудящий колокол церковной звонницы, отбивающей время службы. – Не видите что ли, что перед вами приличный человек… между прочим, коммерческий директор телевидения. Смотрите, наверное, Растяп ТВ? - О, Господи, - всплеснула руками дама, вглядываясь в лицо раскрасневшегося толстяка с посиневшим ухом. – Точно вы… Илья Абрамович?! Простите, дорогой Илья Абрамович, я вас не узнала. Но что с вами? Почему вы набросились на мою Эльзочку? - Потом, - прошептал Бральвага, чувствуя внезапный приступ тошноты. – Потом. - Ну, хорошо, потом так потом, - ответила озадаченная женщина и. подхватив на руки дрожащего пекинесика, оставила Бральвагу. С большим трудом он поднялся на четвертый этаж и позвонил в дверь. - Что с тобой, Илюша? – вскрикнула Наталья, помогая Бральваге войти в прихожую и прикладывая к его раскаленному лбу свою крошечную прохладную ладонь. – Ты будто сам не свой. Где ты был? Ты ушел в банкомат и пропал. Я испугалась. Деньги не потерял? Бральвага молча указал на барсетку. - Был в гостях у одного колдуна, - прошептал он. – Думал, что он отправил следить за мной свою собаку – оборотня Госпожу Янь… А это оказалась сучка какой-то женщины. Наталья с ужасом посмотрела на супруга, думая, что он бредит. - Ну и бог с ним, с этим колдуном, - ласково ответила она, увлекая мужа на кухню. – Давай лучше как следует пообедаем. Все и пройдет. Услыхав, что речь зашла о еде, хитрый Бастион первым скользнул на кухню и замурчал возле своей миски. Бральвага тупо посмотрел на кота, потом перевел взгляд на Наталью и прошептал: - Может быть, он уже даже подкупил нашего Бастиона, влез в его шкуру и подслушивает, о чем мы говорим. - Милый, о чем ты? - Тс-с, - неожиданно зашипел на нее Бральвага и осторожно погладил кота. Бастион выгнул спинку и полез к лицу хозяина ластиться. «Завтра тебя вызовет на ковер Шпигель и отчитает как школьника, - услышал вдруг Илья Абрамович шепот сказочника, который словно исходил из чрева кота. – А ты поручишь журналисту Расторгуеву сделать репортаж о гробах. Убьешь сразу трех зайцев: отомстишь ненавистной Шпигель, заработаешь денег и сделаешь хороший материал на производственную тему». Бральвага вскрикнул и потерял сознание. Вскоре он сидел за столом тихий и мрачный. Перепуганная обмороком супруга Наталья, которая вернула Илюшу в сознание с помощью холодной воды и массажа грудной клетки, хлопотала вокруг него, пытаясь развеселить не очень умными шутками, и от этого Бральвага еще больше мрачнел и злился. Даже вкусный обед, который обычно приводил коммерческого директора в состояние сытого благодушия, теперь действовал ему на нервы. Выпив стакан вина и поковырявшись вилкой в кусочках тушеного мяса, Бральвага почувствовал себя совсем скверно. У него резко вступило в правое подреберье, туда, где находиться печень; отвратительная слабость пошла по телу; лицо осунулось, пожелтело, закружилась голова, а на висках выступили капли холодного пота. Илья Абрамович закрыл глаза и среди желтых кругов, поплывших перед мысленным взором, вдруг отчетливо увидел сказочника, склонившегося с гусиным пером в руке над волшебной тетрадью. «Бред какой-то, - подумал Бральвага. – Зачем же он меня мучает, если мы заключили джентльменское соглашение?! Черт бы его побрал! Не может умереть спокойно, как человек. Изгаляется над честными гражданами Растяпина. Чтоб ты…» - Бральвага хотел прибавить мысленно не очень приятное пожелание больному человеку, но неожиданно у него самого закололо в печени, так, что он испуганно схватился за правый бок. - Приляг, милый, - нежно сказала Наталья. – Тебе нужно отдохнуть. Ты просто переутомился. К тому же сегодня Троица. А в этот день, говорит моя мама, злые силы так и норовят кого-нибудь испугать. Вот увидишь. Завтра все пройдет. Приляг. Я принесу тебе горячую грелку. Полежишь, почитаешь газеты, которые купил. И тебе полегчает. - Только Бастиона выпроводи, пожалуйста, погулять, - брезгливо взглянул на рыжего предателя Илья Абрамович. – Я ему не доверяю. - Хорошо, любимый. Через пять минут Наталья сидела на диване с больным Илюшей и потчевала его всеми известными ей и ее маме рецептами снятия порчи и способами защиты от энергетического вампиризма. - Во втором доме по нашей улице живет старая ведьма Агриппина Модестовна. Летом она ходит в шубе. А зимой в летнем платьице. Все думают, что она сумасшедшая, а на самом деле она злая ведьма. Настолько злая, что насылает на людей порчу. Особенно она ненавидит мужчин. Говорят, что когда от нее сбежал муж, она извела его за неделю. Высох весь, как растение без влаги, и помер. У моей мамы есть баночка с крещенской водой, привезла она ее из святого места, из Дивеева. Когда ты как следует отдохнешь и поправишься, мы сходим в дом этой ведьмы и польем порог ее квартиры крещенской водой. Крещенская вода крепкая, нечистая ее боится. И молитву прочитаем, «Богородицу» или «Отче наш». Они одинаково сильные. Тогда ее проклятья ей же вернутся. – Наталья снизила голос до конфиденциального шепота и прибавила голосом няньки: - А еще говорят, что дверь можно попрыскать мочой младенчика до сорока дней. Тоже хорошо помогает. У меня подруга из агентства испортила лицо. Приложила мочу младенчика, как рукой сняло… Бральвага брезгливо поморщился, слушая беспорядочную и бессмысленную болтовню не очень умной Натальи. Он хотел прикрикнуть на нее и попросить помолчать немного, но, взяв в руки свежие газеты, тут же окунулся в мир новостей, забыв на время о своем недуге. Внезапно блуждающий по газетной полосе взгляд его наткнулся на материал, который буквально обжег его своим заголовком: «Болезнь века – цирроз печени». Какие-то смутные предчувствия того, что подобные совпадения не могут быть простой случайностью (остатки веры прародителей Бральваги в кабалистическую мистику цифр) повергли его в ужас еще до того, как он дочитал статью до конца. Все симптомы тяжелой, почти неизлечимой болезни, детально описанные автором материала, были у Ильи Абрамовича налицо: и головокружения, и желтизна глаз, и тошнота, и слабость, и горечь во рту, и, наконец, неодолимое желание расчесывать ладони и ступни ног, что по логическому выводу газетчика неопровержимо свидетельствовало о необратимых патологических процессах в печени. Бральвага с ужасом почувствовал нестерпимый зуд в ладонях и ступнях ног. Паника охватила коммерческого директора. Продолжая держать газету перед глазами, но уже не вчитываясь в ядовитые строки автора, Бральвага на мгновение представил себе свою собственную фотографию в траурной рамке и выпуск теленовостей, в котором кто-нибудь из завистливых коллег притворно – трагическим голосом сообщит растяпинцам о невосполнимой утрате добросовестного работника, отца, друга, гражданина, - и Бральвага чуть не разрыдался. «Почему я? – с возмущением подумал он. – Почему не старый алкаш Лузиков, сосед по этажу, который глушит самогон каждый день лет пятнадцать кряду? Ничего не берет этого матершинника – сапога! Почему не оператор Гладышев, жалующийся на свою больную печенку всякий раз перед утомительными съемками в студии? Почему, наконец, не бывший наркоман – уголовник Бойцов, признавшийся однажды во время ток – шоу в том, что он дважды болел тяжелыми гепатитами, трижды чуть не умер от передозировки героином и, вообще, мучил свою печенку дурной лагерной пищей и разными ядами. Бог его, видишь ли, спас! Вот уж кого нужно было на месте Бога отправить на растяпинское кладбище – бывшего уголовника и грабителя Бойцова, а не меня! Плохо Бог знает своих подопечных. Плохо заботится о людях порядочных, вроде меня». После этих мыслей волна возмущения поднялась в душе коммерческого директора, и от всего пережитого сегодня ему стало страшно. - Это все неспроста, - испуганно прошептал он. – Говорящий предатель – кот, собачка, эта статья. - Какая статья? – спросила Наталья. - Да вот эта, - ткнул пальцем в газету Бральвага. – О циррозе печени. Наталья взяла у него из рук газету и быстро пробежала глазами по тексту. Потом улыбнулась. - Илюша, милый, у тебя не может быть цирроза печени, - ласково сказала она. – Ты ведешь здоровый образ жизни, не куришь, следишь за своими зубами. - Причем здесь зубы? – вспылил Бральвага. – Не видишь что ли, что пишут, будто цирроз в России помолодел в среднем на десять – пятнадцать лет в зависимости от региона. - Это нервы, Илюша, нервы, - попыталась успокоить мужа Наталья. – Когда я , к примеру, читаю а газете о том, что на нас надвигается сезонная эпидемия гриппа, то я заболеваю еще до прихода самой болезни. Это нервы, мнительность. А моя подруга – фотомодель, представляешь, была доставлена с симптомами ожога в больницу после того, как прочитала статью о мисс Ставрополье, лицо которой маньяк испоганил серной кислотой. Это все нервы. - Нервы? – задумчиво переспросил Бральвага и решил, что в настоящий момент для него это самая выгодная и безопасная позиция думать, что во всем виноваты нервы. – Ну, конечно, нервы! – убедительно воскликнул он. – Что я, не знаю, как стряпаются эти заказные статьи, да-а? что я, не коммерческий директор телевидения? - Илья Абрамович заметно оживился. – О чем вы там пишите, господин нанятый журналист? О циррозе, который, якобы, помолодел в России? Ха-ха-ха! Плюнуть бы вам в физиономию и растереть. Крупные фармацевтические кампании купили вас, как шлюху, для того, чтобы доверчивый российский народ приобретал в аптеках далеко не дешевое средство от больной печени. Меня не проведешь, да? - Не проведешь, не проведешь, - ласково поглаживала мужа по плечам Наталья. - И что я сам не знаю, без подсказок этого чародея из Страхова, как провести на телевидении бескровную операцию под кодовым названием «Вечность»? – расхохотался Бральвага. – Что я не знаю, кого из журналистов – новостийщиков купить, да-а? Ванек Расторгуев и так мне должен. А пообещаю бутылку коньяка, так он и сам в гроб залезет, не то, что производственный репортаж о гробах сделает. А вообще-то сочинитель лихо придумал, - признался Илья Абрамович. – Пустить рекламу цехов Шельмовского под предлогом производственного репортажа. Хитер сказочник. Хоть и сам давно должен в могиле… Не успел Бральвага договорить, как новый приступ печеночной боли оглушил его. Он попросил Наташу принести ему бутылку красного вина, выпил ее всю из горлышка, закрылся с головой одеялом и вскоре тяжело захрапел, время от времени перемежая густой храп жалобными стонами и завываниями. В понедельник утром он пришел на телевидение раньше обычного, удивил всех своим неряшливым внешним видом, перегарным запахом и желтушными воспаленными глазами, вызвал в свой кабинет из редакции растяпинских новостей Ивана Расторгуева и, заговорчески подмигнув ему, предложил за отдельную плату сделать к субботе производственный репортаж об изготовлении гробов. - Значит, Нелли Николаевна в курсе быть не должна? – усмехнулся смышленый журналист. - Ну, я же сказал, Ваня, - прищурился Бральвага. – Часть гонорара могу выдать наперед, да? – Он положил на стол пятисотенную купюру. – Ты только постарайся, Вань. Возьми у Шельмовского интервью, покажи как там все это изготавливается. Узнай и расскажи растяпинцам о скидках на его товар. Сезонных скидок у них, видимо, нет, но есть по годам… я слышал, да-а? И Бральвага вытянул свою хитрую мордочку в сторону мнущегося Ивана. - Бери, бери, - покровительственно произнес он. – Сделаешь работу хорошо, получишь еще столько же. Расторгуев дрогнул и сунул хрустящую купюру в карман. - И пока никому об этом, - крикнул ему Бральвага, когда за Иваном захлопнулась дверь кабинета. «Жмот и скряга, - подумал журналист о коммерческом директоре. – Наверняка, с этих гробовщиков срубит штук пятьдесят. А мне косточку обглоданную бросил. На, мол, жри, глупый Ваня, пока дают. И не мечтай о хорошем заработке. Пока на телевидении коммерческий директор Бральвага, все финансовые потоки будут окольцованы соломоновой печаткой». Однако Расторгуев согласился сделать гробовой репортаж не только из-за денег. Дело в том, что Шпигель замучила новостийщиков указаниями совать в каждую программу растяпинских новостей по одному, а то и по два репортажа на производственную или сельскохозяйственную темы. А тут как раз и подвернулся случай весьма хитрым способом отомстить вздорной немке и, формально не нарушая ее указаний, все же заставить ее содрогнуться. Ведь на телевидении все знали о том, что Нелла Николаевна панически боялась темы смерти и всячески избегала даже намеков на бренность человеческого существования. Именно поэтому она категорически оградила эфир от трех тем: церковной, медицинской и милицейской (способных напомнить Шпигель о смерти). Тему православия она особенно не любила. Эти несносные священники, один вид которых вызывал у Шпигель мрачные ассоциации с погребением и заупокойными молитвами, то и дело произносили вслух кощунственные слова: «Помни о смерти, человек, и вовек не согрешишь». Ну не бред ли? Ей больше нравились молодые жизнерадостные проповедники из протестантских стран, из Германии, например. Они не говорили о смерти, одевались стильно, дорого и красиво, приятно улыбались и хорошими песнями прославляли Бога. И не забывали щедро благодарить за эфир. Не то что православная церковь, которая до сих пор не рассчиталась с растяпинским телевидением за два ток – шоу с участием Олега Бойцова. Итак, Расторгуев взялся за гробовой репортаж как за своеобразную «итальянскую забастовку», которая, как известно, была изобретена во времена первого интернационала и состояла в скурпулезнейшем соблюдении всех заводских или фабричных инструкций, которое приводило в девяносто девяти случаях из ста ко временному параличу работы предприятия. Взялся с азартом и с затаенной мечтою о том, что после этого репортажа все жители Растяпина заговорят о его журналистском даре. Несмотря на внешнюю простоту, Иван был довольно честолюбивым и талантливым репортером, и если выбранная тема по той или иной причине ему нравилась, тогда Расторгуев делал прекрасные, юморные, содержательные материалы, о которых потом действительно говорил весь город. На сей раз Иван превзошел сам себя, но об этом – позже. ГЛАВА 9 СИНДРОМ РАСТЯПИНСКОЙ ТРОИЦЫ А пока давайте вернемся к нашему третьему герою, Курочкину, и проследим весь его воскресный путь с того момента, как волшебное перо сочинителя бережно переместило совершенно пьяного Ивана Мефодьевича в центр города на рыночную площадь. Беспощадное солнце продолжало лить на Растяпин огненную лаву, когда Курочкин проснулся от тяжелой хмельной дремы и увидел, что он сидит на автобусной остановке напротив Успенского храма и кинотеатра «Мир». Пробормотав застрявшую почему-то в мозгах любимую фразу профессора Рослика: «У нас запляшут лес и горы», - Курочкин поднялся со скамьи, но тут же безвольно опустился на место, так как перед глазами у него все поплыло – судя по всему, он с самого утра где-то успел хорошо поднабраться, но где? Иван Мефодьевич попытался вспомнить сегодняшнее утро, однако ничего, кроме фантастического путешествия в каком-то ином измерении в иное пространство и странной встречи с покойным сказочником, во время которой, впрочем, потреблялась самая настоящая растяпинская водка, Курочкину на ум не пришло. Вспомнив, что сегодня, несмотря на выходной день и большой религиозный праздник, в мастерской кинотеатра должен был находиться его сменщик и друг Димка Дымов, который был вызван директором «Мира» срочно доделывать оставленную Курочкиным незавершенную афишу, Иван Мефодьевич заставил себя подняться и нетвердой походкой направился в кинотеатр. Ноги у него были ватные, и голова гудела как медный таз, но душа была полна невыветревшейся хмельной радости, и Курочкин пьяно улыбался и поздравлял всех встреченный им старушек с Троицей и от избытка чувств низко им кланялся, театрально поводя по воздуху правой рукой. Проходя мимо Успенского храма, Курочкин попытался притвориться трезвым и ему это почти удалось, однако бес дернул его принародно перекреститься именно в ту секунду, когда Иван Мефодьевич забыл, как это делается правильно – справа налево или слева направо, - и Курочкин не нашел ничего лучшего, как пойти на хитрость. Он повергся головою ниц, и в таком согнутом положении быстро перекрестился, так, чтобы никто не успел заметить, правильно ли он это сделал. И, видимо, от того, что горячая кровь резко ударила ему в виски, он потерял равновесие и бухнулся прямо у церковных ворот на колени. Сердобольные старушки, которые расценили это пьяное падение художника за горячий порыв истинного религиозного чувства, умиленно вздохнули и поклонились Курочкину в ответ. А одна из них подбежала к качавшему вихрастой головой Ивану Мефодьевичу и, приняв его, вероятно, за юродивого, сунула ему банку варенья и батон белого хлеба. - Помолись, милый, за грешную девицу Марию, - шепнула она. Кое-как художнику удалось подняться, и он, проводив сумрачным взглядом грешную девицу Марию, которой на вид было никак не меньше восьмидесяти лет, заплетающейся походкой побрел в мастерскую. Дымов как раз собирался обедать и мыл руки, когда в мастерскую ввалился с батоном и банкой варенья в руках его друг. Дымов громко расхохотался. - Ты что, брат, на паперти стоял? – спросил он, вытирая похожим на грязную палитру полотенцем лицо, усы и бороду, усеянную ляпушками застывшей гуаши. Курочкин молча упал в кресло. - Ба! Да ты пьян! – закричал Дымов. – Причем пьян хорошо, по-доброму. Не по нашей зарплате пьян. Говори, чертяга, где был? С кем водку пил? Есть будешь? - Вы… вы… выпью, - промычал Курочкин. – Вот этого… На рабочем столе художников среди вороха газет и журналов была расставлена нехитрая домашняя снедь – кусочки перченого сала, сваренная картошка, соленые огурцы, хлеб, - и среди всей этой аппетитно пахнущей прелести возвышалась муза всех бедных непризнанных гениев – бутылка дешевого портвейна. Именно на нее бросил свой презрительный взгляд Иван Мефодьевич. - После утреннего променада… на брудершафт с покойным сказочником… эту гадость выпью только из ув… ув… уважения к тебе, - выдохнул он наконец. - Ваня, я тебя поколочу, - ответил Дымов. – Меня вызвонили в канун Троицы, чтобы я домалевывал за тебя голову у нудистки, а ты, стервец, где-то пьешь без меня да еще нос воротишь от старого доброго портвейна. Эту голую уродину, которую ты намалевал без головы, нужно вывешивать сегодня. А какую ей физиономию приделать, не знаю. – Дмитрий хитро прищурился, взглянул сначала на афишу, потом на Курочкина, затем снова на афишу и вдруг бурно расхохотался. – А я знаю, брат, с чьих легендарных худых телес ты писал эту раскрасавицу, - давясь смехом, заявил Дымов. – С нее, с твоей черноусой рейн – немки Шпигель. Не так ли? Это же настоящая высохшая Даная без головы. Бу –ха – ха! - Отстань, - пролепетал Курочкин. – Выве…сим ее без головы. - Ну уж нет, - воскликнул Дымов. – Мне бочки с квасом надоело расписывать. Уж какую-нибудь морду лица я ей приделаю. Потерпит. Дымов налил себе полный стакан портвейна, Курочкину плеснул немного и протянул ему хлеб с салом. - Ты на еду больше налегай. Не забыл, к кому мы сегодня в гости собирались? - К кому? – повел ошалелыми глазами Иван. - К профессору Рослику. - Ах, да, - хлопнул себя по лбу Курочкин. – А я-то думаю, чего ко мне привязалось это… У нас запляшут лес и горы. - Запляшут, запляшут. Ты мне расскажи, паразит, толком, где без меня так наклюкался? - Я же тебе сказал. Был сегодня у одного… покойного… беспокойного… короче говоря, сочинителя. Пили там холодную растяпинскую, - пробормотал Курочкин, закрывая глаза и расплываясь в блаженной улыбке. – Водка была настоящая. Я ему так и сказал. Если на том свете настоящая водка, то я готов… А какая у него китаянка. Фемина… У-у-у… - Понятно, - махнул рукой на уснувшего друга Дымов. – Спи уже. Я пока куклу какую-нибудь безликую подмалюю да поедем к Рослику. Я слышал, что какие-то молодые нижегородские архитекторы хотели нашего уникума навестить. Жаль, что среди архитекторов мало архитектуток, - тихо прибавил он. Затем Дымов взял кисть, краски, и, пока Курочкин дремал в кресле, небрежно пририсовал к обнаженному телу нудистки из немецкого фильма, привезенного директором кинотеатра «Мир» для проката летом в Растяпине, безликую кукольную физиономию блондинистой бесстыдницы Барби. Потом могучими руками художник схватил афишу и, не дожидаясь, пока она просохнет, вынес на улицу и закрепил на специальном стенде у кинотеатра. Когда он вернулся, Курочкин уже не спал. Он пил портвейн и закусывал салом, и выглядел при этом вполне оживленно, будто сама прокуренная и пропитанная запахом краски и мела мастерская наполнила художника новыми силами. Дымов переоделся, и друзья вышли на улицу. Сумасшедшая жара немного спала, однако земля, впитавшая в себя горячие ливни солнечного света, теперь отдавала их назад, создавая парниковый эффект нехватки воздуха. Усевшись на скамейку под навес остановки, художники с ядовитыми улыбками наблюдали за тем, как люди, проходившие мимо храма, неожиданно останавливались перед двухметровой «вавилонской блудницей» Курочкина и Дымова, остолбенело глядели на нее, кто-то стыдливо опускал глаза, кто-то плевался и махал кулаком в сторону кинотеатра, а кто-то, напротив, привлекался зрелищем и торопливо семенил к билетным кассам. Даже из здания растяпинского УВД, расположенного напротив «Мира», несмотря на выходной день, повылезали любопытные головы дежурных работников, в основном, конечно, мужчины. Для провинциального Растяпина обнаженная двухметровая красавица, бесстыдно скалящая свои зубы в самом центре города рядом с обителью христианской морали – Успенским храмом, - и учреждением, призванным соблюдать нормы закона – зданием УВД, - было явлением скандальным и откровенно вызывающим. - Что поделаешь, мы тут не при чем, - тяжело вздохнул Дымов. – Капитализм, мать его. Директор спустила заказ, и мы под козырек. Не хочешь, иди мети улицы. - Откуда она привезла эту ленту? – спросил Курочкин. - Откуда-то из Европы. С фестиваля. Всякую непотребу к нам прут. И куда только растяпинский отдел культуры смотрит? В это мгновение к остановке подошел сухенький благообразный старичок с седой клинообразной бородкой и с тросточкой, и, поискав глазами к кому бы можно было обратиться с просьбой, направился к друзьям. - Простите, молодые люди, - извинился старичок. – Не могли бы вы мне подсказать, где расположена растяпинская психиатрическая больница? - А вы что ж, отец, туда своим ходом? – глупо сострил Курочкин. - Да, - улыбнулся старичок. – Своим ходом. Из Москвы меня пригласили ваши доктора, а сами не встретили. Меня зовут Толстой Иван Ильич, заведующий отделением неврозов института имени Сербского, - представился он. - Толстой? – снова как-то нехорошо ухмыльнулся Курочкин. – Не из тех ли вы Толстых, что написали «Анну Каренину»? - Брось! – сердито пихнул друга Дымов. – Вы, уважаемый Иван Ильич, простите его. Он сегодня не в себе. Обычно он смирный. Художники мы. Выпили немного. - Да-да, художники, - задумчиво пробормотал старичок. – И выпили. И не в себе. Очевидно, меня вызвали из Москвы к вам. - К нам? – ошарашено воскликнул Курочкин. - Ну, не лично к вам, - ответил старичок и загадочно улыбнулся. – Хотя, кто ж его знает? - Да что вы себе позволяете? – рявкнул Курочкин, но Дымов тут же его осадил. - У вас в городе ожидается всплеск очень редкого невроза, - доверительно шепнул гость из Москвы. – Алкогольно – религиозного. -Это как же? – спросил Дымов. – Чем же мы так отличились? – И тут же, точно вспомнив о чем-то важном, вдруг воскликнул: - Знаю! Знаю, почему! Вы спросили, как пройти в растяпинскую психиатрическую больницу? – он поднялся во весь свой богатырский рост и начал оживленно объяснять столичному доктору, одновременно подмигивая другу: - Сейчас пройдете рыночную площадь, свернете направо, так? На холме увидите Сергиевский храм. Спуститесь чуть ниже – увидите вино – водочный комбинат Артура Бихалова. Ну а в самой низине, у берега Волги, найдете то, что вы ищете. – Он торжествующе посмотрел сначала на друга, потом на гостя из Москвы, потом громовым голосом произнес: - Я называю это место «Растяпинская троица». Наверху – Бог, чуть ниже – водка, а в самом низу – сумасшествие. Забавно, не правда ли? - О да! – подхватил старичок и посмотрел на Курочкина, который, кажется, грустнел все больше и больше. – Вот вы мне и подсказали, как назвать этот редкий алкогольно – религиозный невроз. Синдром растяпинской троицы. С – Р – Т. Великолепно. Замечательно. Вы войдете в историю, друзья. Будьте здоровы. Старичок незаметно исчез. Курочкин поднял на Дымова измученные глаза и произнес: - Димка, я знаю… чувству, что приговорен… Ведь это все неспроста. Это все литературная магия. – Он неожиданно нахмурился. – Но водка? Она-то была настоящая. Хм… Чертовщина какая-то. А в историю мы с тобой точно войдем. Еще в какую историю. Я это чувствую. Хм… Толстой Иван Ильич… Фантом вы, а не Толстой. Призрак. Выдумка больного сказочника. Ох и в историю мы с тобой попали, Дымов.http://www.proza.ru/2015/11/24/415 ГЛАВА 10 РАЗБИТЫЕ ГОЛОВЫ К известному в прошлом нижегородскому скульптору Святославу Адамовичу Рослику, доживавшему свой век в обществе молодой красавицы – супруги в небольшом, но уютном домике, расположенном в Растяпине на берегу Волги в заповедной зоне соснового бора рядом с памятником Шаляпину, с некоторых пор можно было являться запросто, в любое время суток, без приглашения. Этот разгульный почин появился в среде нижегородской (и растяпинской) интеллигенции вслед за развалом советской империи и прочно вошел в быт созерцательно тоскующей по всеобщему человеческому счастью творческой богемы. Однако были у профессора искусствоведения Рослика и другие времена! Когда-то в эпоху государственного признания его таланта Святослав Адамович блистал всем тем, что отличало обычного художника от "мастера", обласканного много дающей, но еще больше отнимающей ладонью власти. У него была домработница Груня, ворчливая старая дева из Воронежа; государственная дача в заповедных местах Подмосковья; казенная черная «Волга» с личным шофером и номерным знаком из трех нулей; у него не было недостатка в зарубежных командировках, и он был на годы вперед обеспечен государственными заказами на изготовление скульптур и постаментов вождям пролетариата. За долгую карьеру мастер своими руками вылепил такое огромное количество советских бонз, что по злой иронии судьбы и сам к концу своей карьеры стал странным, даже, пожалуй, фантастическим образом походить на одного из них. Почти за полвека воспроизведения похожих друг на друга, как инкубаторские цыплята, гипсовых голов Владимира Ильича профессор таинственным образом лишился своих кудрей, пустил по краешку овального подбородка подозрительно знакомую бородку, стал щуриться и смотреть на людей по – хитрому, исподлобья; приноровился зачем-то картавить, и вскоре окончательно потерял свое лицо и приобрел нечто растиражированное миллионными тиражами, монументальное, неживое, но очень похожее на лицо Ленина. Говоря образно, с профессором Росликом приключилась история, которая уже некогда происходила с легендарным гоголевским чиновником, от которого убежал его собственный нос. Однако с Росликом случилась трагедия еще большая, чем с коллежским асессором Ковалевым: от скульптора сбежало его собственное лицо. Потерю лица Святослав Адамович обнаружил случайно. Проснувшись однажды уже не в СССР, а в новой России, он заглянул в зеркало и обомлел – вместо своего, пусть неказистого и старенького лица, он увидел лик классической гипсовой головы с характерными чертами грубой лепки. Хорошо, что супруга Рослика не дожила до такого позора мужа. Он, наверное, не выдержала бы этого и наложила на себя руки. После тихой кончины жены и внезапного побега собственного лица, бездетный профессор совсем расклеился, стал подолгу болеть, перенес два инфаркта, иными словами стал примеряться к той ожидающей всех без исключения участи, где совсем неважно, какое у вас лицо, но вдруг встряхнулся и вновь ощутил желание жить, творить, любить и быть любимым. Рослик начал приноравливаться к незнакомой жизни и кое-что у него получилось. Первый свой подвиг на ниве новой российской действительности профессор совершил во время наплыва в закрытую доселе Горьковскую область иностранных гостей, которые не побоялись приехать в заснеженную глубинку, где «мужики ходят в валенках и прогуливают на уздечках медведей», чтобы увезти с собою заграницу кое-какие сувенирчики. В то время на Западе завелась мода на символику СССР. Из своих громадных домашних запасников Святослав Адамович вытащил голову Ленина, прослезился, поцеловал ее холодную макушку, спрятал за пазуху и, сгорая от стыда, отнес ее в комиссионный магазин. Не прошло и трех дней, как гипсовую голову вождя пролетариата купили заезжие иностранцы, японцы, кажется. Одна часть души профессора обрадовалась, другая принялась страдать. По ночам ему снились кошмары, в которых некое безликое существо с огромным куриный яйцом вместо головы тыкало ему в лицо пальцем и говорило каким-то чревовещательным голосом: «Предатель! Предатель! Иуда! Прилетит птичка небесная и тяпнет тебя в голову!» Когда кошмары эти, наконец, прошли, в Рослике зашевелился чертенок творческого авантюризма, который пока еще жив был в душе старика. Смекнув, что интерес к погибающему соцреализму у капиталистического Запада возрастает, Святослав Адамович подал в местные газеты объявления о распродаже советских раритетов, и вскоре выгодно пристроил еще шесть голов, включая головы Маркса, Энгельса и Дзержинского. Вскоре профессор обзавелся нужными связями в среде комиссионной торговли, и гипсовые головы вождей стали уходить целыми партиями. Когда к профессору вернулся материальный достаток, он снова почувствовал вкус к жизни. Святослав Адамович, уже будучи на заслуженной пенсии, восстановился на прежней заботе в нижегородском колледже культуры, и в свои семьдесят удивил растяпинскую общественность, отколов номер, который мог бы сойти с рук какому-нибудь маститому столичному артисту, но только не провинциальному художнику, от которого к тому же предательски сбежало собственное лицо; на семьдесят первом году жизни Рослик женился на одной из своих девятнадцатилетних студенток. Седина уже давно была в его бороде, а бес только сейчас ткнул его в ребрышко. Знакомые скульптора дружно бросились его осуждать, а Святослав Адамович взял да и наплевал на общественное мнение, уйдя с преподавательской работы. Потом демонстративно поселил у себя молодую жену, и с той поры двери его гостеприимного дома не закрывались для всех желающих заглянуть в особый мир разгульной растяпинской богемы. Итак, мы давно уже говорили о том, что домик профессора располагался в заповедной зоне соснового бора, и можно было представить, в каком раю оказывались гости, которые сподобились навестить Рослика летом, скажем, на Троицу, когда к мягкому хвойному аромату примешивается целый букет свежецветущих запахов чабреца, мяты, мелиссы. Кругом было зелено, и домик профессора сливался с пышной природой, выделяясь только белыми резными наличниками на окнах. Дом находился на косогоре, и снизу открывался величественный панорамный вид на Волгу и Нижний Новгород, а правее – на Стрелку, место слияния Волги и Оки. Для художников это место было поистине вдохновенное. По пути к профессору друзья зашли в магазин и купили литровую «растяпинскую», настоянную на кедровых орехах. Калитка зеленого домика была распахнута. От мангала, на котором еще недавно, очевидно, готовились шашлыки, вился сладковатый дымок тлеющих вишневых прутиков. Было так тихо, что Дымов и Курочкин решили, что веселая компания, хорошо попировав, отправилась вниз к Волге, чтобы освежиться. Они постучали в приоткрытую дверь и вошли дом. То, что предстало перед их взорами в гостиной, можно было назвать одной из вариаций на тему картины Верещагина «Апофеоз войны»: повсюду в комнате валялись разбитые глиняные головы вождей, похожие на Верещагинские черепа с той самой картины; за столом, рядом с раскачивающимся из стороны в сторону, будто контужены профессором Росликом сидел друг семьи, трагик Воевода и успокаивал старика как ребенка, поглаживая его по плечам и напевая какую-то детскую песенку. Святослав Адамович казался невменяемым – от покачивался словно маятник из стороны в стону и смотрел при этом невидящим взглядом прямо перед собой в одну точку, и что-то шептал побелевшими губами. Заметив гостей, трагик пьяно мотнул головой, неловко поднялся из-за стола, отчего зазвенела посуда, прижал правую ладонь к груди и театрально отрекомендовался: - Преданный друг и ценитель таланта дорогого Славика, бывший театральный актер, сыгравший Гамлета сорок пять раз, Владлен Жоржевич Воевода – Кумушкин. С кем имею честь? Дымов усмехнулся и подтолкнул Курочкина к столу. Затем смело выступил вперед, вытащил бутылку водки и водрузил ее меж тарелок. - Будет вам, господин Воевода, мы свои. Вы тут, видать, хорошо посидели, раз своих уже разглядеть не можете. - Да, да, простите, - засуетился трагик, щурясь на бутылку кедровой. – У нас тут, видите ли, разыгралась целая драма. Ледовое побоище. Цусима. А пострадал у нас один человек. – Трагик смахнул набежавшую слезу. – Бедный Славик! – продекламировал он так, будто читал монолог Гамлета. – Бедный Славик! Сегодня день, в который разбиваются головы… много голов. Воевода повернулся к Рослику и чмокнул его в самую макушку. Профессор, между тем, выглядел более чем странно. Он продолжал раскачиваться китайским болванчиком и повторял одно и тоже: «Пятьдесят лет… Разбитые головы… Разбитая судьба… Пятьдесят лет…» Артист ласково приобнял маленького, по сравнению со своей богатырской фигурой, Святослава Адамовича и вновь засюсюкал: - Славик, тю! Посмотри, кто к нам пришел? Это твои ученики, художники, Иван и Дмитрий. Ну, скушай же что-нибудь. Старик испуганно застонал и дернулся в сторону. - Не хочу, - прошептал он. – Боюсь… Молодые приходят отнять… Небесная птичка тюк меня в голову… - И он вдруг заплакал и засмеялся одновременно: - Пятьдесят лет, разбитые головы, разбитая судьба… - Так что же, черт подери, тут произошло? – воскликнул в нетерпении Дымов. - Тут случилась настоящая драма, - снова начал издалека Воевода, косясь на кедровую. – Ледовое побоище… Да Дымова, наконец, дошло, каким образом подтолкнуть Воеводу к рассказу. Он ловко вскрыл сургучовую печать на горлышке литровки и разлил по стопкам. - Что вы, профессору нельзя, - запротестовал артист, подвигая к себе свою и его стопки. – Его душа сейчас витает в астральных сферах. Пока не вернется, ему нельзя. - Что за бред? – заметил Дымов, поднося стопку Курочкину. – Давай, Ваня, не чокаясь, за здоровье всех здесь присутствующих. - Я вам сейчас все расскажу, господа, - оживился трагик, одной рукой придерживая свою лопатообразную неряшливую бороду, а другой поднося ко рту водку и залпом выпивая ее. – Бр-р-р, - заморгал он, сладко морщась. – Хорошо… Хорошо… Наш друг сейчас бы сказал: «У нас запляшут лес и горы»… Да… У нас действительно была свистопляска, - грустно заметил он. - Не томите, Воевода, - попросил Дымов. - Да, - вздохнул артист, как будто набираясь вдохновения от собственной значимости свидетеля каких-то таинственных событий. – Отмечали мы, господа, Троицу, а заодно и рождение первой книжки стихов местного поэта Тушкевича. Вы его, должно быть, знаете. Дрянь поэтишка. Пишет подражательно, под «серебряный век». Всякую мерзость, вроде: «Лиловый негритос… искусственное солнце… мулатка цвета шоколада…» Живет, скотина, в деревне Пердыщево, а пишет о мулатках. Ну, да черт с ним, с этим Тушкевичем. Сейчас что ни рифмоплетик, то поэт. Банкир Золин дал ему перед выборами немного денег на издание и презентацию. Сейчас же модно делать презентации. Напишут с гулькин хрен и давай презентации устраивать. Тьфу ты! Тушкевич приволок два ящика шампанского, каких-то девиц из своей деревни, и начался кутеж. Должен сказать, господа, что нынешние поэты даже пить разучились, хотя и живут в Пердыщево! – Трагик, очевидно, вспомнил что-то очень смешное, о котором не принято распространяться вслух, потому что неожиданно захохотал; потом, не объясняя причину своего смеха, выпил стопку Рослика, подцепил вилкой соленый огурчик, захрустел и через минуту продолжил: - От шампанского мы немного разомлели, взялись романсы петь, и тут вдруг к профессору в гости вваливается целая толпа незнакомых мужчин. Всё личности темные, молчаливые, наглые. Ни слова не говоря, сели за стол и начали уплетать все подряд. Кто такие? Откуда? Я подумал было, что это земляки Тушкевича. Спрашиваю: «Вы не из Пердыщево?» А один из них поворачивается и отвечает: «Вот вы здесь все точно из Пердыщево. Особенно этот». И тычет на Рослика пальцем. Тогда профессор не выдерживает и спрашивает: «Кто же вы такие, молодые люди? Представились бы для вежливости». А один ему в ответ: «Молчи, бездарь, ты свой талант начужие головы растратил». Выяснилось, что эти темные личности – выпускники скульптурного отделения нижегородской академии искусств, а в Растяпин они приехали по приглашению чиновников из отдела культуры устраивать новую скульптурную композицию на месте «Лягушки», которую когда-то своими руками сделал Славик. Она потом была установлена на фонтане на улице Ленина. Сказать по совести, это не лягушка, а бегемот какой-то. Не самая удачная работа профессора. – Воевода покосился на Рослика и, поняв, что тот находится под надежной броней невменяемости, продолжал, без стеснения открывая правду: - Эти молодые скульпторы – на Славика, Славик – на них. Нашла коса на камень. А ведь профессор думал, что они приедут оказать ему знак уважения. Ведь он же мэтр! Разозлили они Славика не на шутку. Надоело ему с ними браниться. Он извинился и в подвал. Приносит оттуда молоток и целую охапку гипсовых голов. Сам бледный, страшный, трясется весь. И кричит: «Глядите, младое племя, с кем дело имеете!» Размахивается и – хрясь по одной голове. Она вдребезги. Хрясь по второй! Девки из Пердыщево – в визг. Тушкевич тоже. Трусоват оказался. Выскочили из дома пулями. А один из темных личностей, главный, видать, скалится, смотрит на Славика и давай анекдот травить. Воевода остановился, перевел дух и, покосившись на профессора, снова театрально прослезился. Дымов, понимая, что пауза артиста была выдержана по-станиславскому неспроста, налил всем водки. Выпили молча, долго хрустели огурчиками. - Анекдот, прямо скажем, не глупый, - наконец, прожевав, важно заметил артист. – С изюминкой. И вроде как даже и не анекдот это вовсе… Почему раньше был кому-то почет и слава, а кому-то каторга? Возьмите меня, к примеру. Гремел по всей земле Нижегородской… Горьковской, то есть. Сам Женечка Евстигнеев (царство ему небесное!) приходил поглядеть на меня в роли Треплева или короля Лира. Завидовал, между прочим. От меня кое-что перенял. А ту казус произошел. В нашем театре заболел актер, который всегда играл Ленина. Режиссер Давыдович меня и сунул. А я даже текст как следует не знал. Что делать? Ну, я и рубанул вместо ленинского монолога о развитии городов монолог короля Лира. А там что-то вроде… - Он призадумался, затем молодцевато щелкнул пальцами. – «А совестей в душе полно и с каждой можно сговориться!» Или: «Власть и сила нам дана для удовлетворения желаний». В общем, выперли меня после этого спектакля в провинцию. Хорошо, что не посадили. Владлен Жоржевич покачал головой и, выпрямив спину, громогласно заявил: - А профессор в это время, извините, по заграницам мотался да икру красную ложками жрал из спецпайка. Дымов поморщился. - Товарищ Воевода, - сказал он, - пожалуйста, можно покороче? - Можно, - ответил тот, обводя друзей значительным взглядом. – Значит, главный из них скалится и давай анекдот травить… Жил в некотором царстве одноглазый и одноногий правитель, тиран, злодей, каких свет не видывал. И захотел он, по примеру многих, увековечить себя в искусстве. Как Нерон, стало быть, или Сталин. Призвал трех придворных художников и сообщил, что если портрет ему покажется плохим, то художника ждет смертная казнь. Ну, а уж если понравится, то… Первый художник до того перепугался, что с дуру-то и приукрасил урода, пририсовал ему вместо культи здоровую ногу, глаз воскресил, омолодил кожу. Иными словами, решил прогнуться перед правителем. За издевку над государем лишился мастер головы. Другой художник до того перепугался, что передал страшный лик тирана на холст почти с фотографической точностью. И тоже, разумеется, лишился головы за… издевку над государем. Таким отвратительным правитель огромной страны быть не может! Третий художник оказался мудрее своих собратьев. Он усадил тирана на боевого коня, развернул его в профиль, так, что уродливая сторона оказалась как бы за кадром, и сделал прекрасный реалистический портрет рафинированного правителя. Не приукрашал как будто, а вышло все очень хорошо. Вот что значит взглянуть на объект творения под другим ракурсом! С тех пор, говорят, появился в искусстве стиль под названием «соцреализм», и Рослик, по мнению хамоватого юноши, и был тем единственным выжившим художником, которого за его рафинированный взгляд на вождей кормили красной икрой из рук власти. В общем, резанул нашему профессору правду – матку в лицо. Вот тогда-то Славику что-то как будто тюкнуло в голову. Сидит и бормочет одно и тоже: «Разбитые головы… пятьдесят лет… разбитые судьбы». Дымов и Курочкин долго молчали, не зная, что и сказать в данных обстоятельствах. Было похоже, что Святослав Адамович повредился рассудком, и это для Вани Курочкина было тем более странно, что он как будто бы предчувствовал нечто похожее. Предчувствовал и боялся. Он с тревогой посмотрел на Дымова, потом, ни слова не говоря, вскочил и бросился вон из профессорского дома. Дымов рванул следом, но приятеля не догнал. Похоже, что тот решил пройти низом, по берегу Волги. ГЛАВА 11 ЕЩЕ ОДНА РАЗБИТАЯ ГОЛОВА Поздно вечером обессиленный Курочкин вернулся домой. От перенесенных воскресных потрясений у него страшно болела голова, и чей-то настойчивый голос, похожий на голос профессора, шептал: «Сегодня день, когда разбиваются чужие головы. Много голов…» Курочкин жил один, и, укладываясь спать в огромной пустой квартире, похожей на разграбленный музей, оставил в прихожей свет, так как в последние дни начал панически бояться темноты. Вероятно, сказывался длительный запой, в котором уже почти год пребывал художник. Страх этот был столь плотен, что, казалось, окажись Курочкин в полной темноте, какое-то мифическое чудовище, вроде змеи или дракона, влезет в окно, обовьется вокруг шеи Ивана и задушит его. В спальне Курочкин зажег китайский фонарик, который отбросил на стены кроваво – красный свет, окропив им любимую картину художника «Самораспятие». На ночном небе проступила холодная и загадочная луна, похожая на бронзовый лик Будды. Курочкину показалось, будто бронзовый Будда из его домашней коллекции таинственно переглянулся с луной и коротко подмигнул Ивану. «Тьфу ты, чертовщина какая-то», - подумал художник, засовывая голову глубже в подушку и пытаясь забыться сном. – «Госпожа Янь… Сочинитель… Странный гость из Москвы… Вавилонская блудница с головой куклы Барби… Растяпинская троица… Профессор Рослик… И кругом – разбитые головы…» В ту ночь Иван просыпался в кошмарах несколько раз. Мерещились какие-то люди в белых халатах; лица, искривленный судорогой безумия – они хороводом кружили вокруг художника, хохотали и тянули его куда-то вниз… Потом кто-то как будто ясно шепнул на ухо: «Ты на дне ада. Но прислушайся! Снизу кто-то стучится». Снизу, однако, не стучали. Слышались жалобные голоса, похожие на стоны грешников в преисподней. Иван просыпался от этого кошмара и как будто бы снова в нем оказывался. Стоны грешников, между тем, становились все громче и отчетливее. В три часа ночи Курочкин вскочил, как ужаленный, и прислушался. Выяснилось, что в квартире нижнего этажа ругались между собою молодожены Перцевы – Василий и Вера. Скандалы в этой семье не были редким явлением, однако в последнее время они были злее и яростнее, как будто в Ваське Перцеве долго дремал и наконец проснулся дикий и необузданный зверь. С Перцевыми жила не совсем здоровая трехгодовалая дочь Ксюша с раскосыми, как у всех больных синдромом Дауна детишек, глазами и приплюснутым носиком. А также пес – полукровка по кличке Азар. Двадцатидвухлетний Перцев трудился в литейном цеху, беспробудно пил и побивал иногда жену Веру, которая не отставала от супруга по части куража и сама нередко провоцировала скандалы. Поэтому заложниками хмельного безумия двух невоспитанных взрослых оказывались: больная девочка, соседи и, увы, пес Азар, который скулил от трепок хозяина на всю улицу. Очевидно, скандал внизу разгорался. Грохотала мебель, билась посуда, собака выла как безумная. Вера выбранивала Василия последними словами, а тот лупил чем-то тупым и тяжелым о стенку, отчего у Ивана в комнате все тряслось – подпрыгивали японские куколки «хина - дан», а бронзовый Будда приплясывал как пьяный. Вера вдруг истошно завопила, точно муж взялся ее убивать. Азар завыл глубоко и печально как по покойнику. Терпение Курочкина истончалось каждую секунду. Схватившись за голову, он принялся раздраженно шагать по комнате, мысленно обзывая Перцева «быдлом, люмпеном, шариковым», но раздражение не проходило. Он схватил бронзовую статуэтку Будды и стал ожесточенно колошматить его головой о чугунную батарею. На мгновение у Перцевых наступила тишина, а затем Курочкин услышал в свой адрес такие мерзкие оскорбления, что у него моментально помутился рассудок. Перцев вопил, что Курочкин – это «петух, интеллигент вшивый и вонючий выродок», что он «задолбал весь подъезд своими «здрасьте» и «извините» и что «таких козлов нужно подвешивать за одно место на крючок». Побледнев, Иван Мефодьевич до боли в кулаке стиснул статуэтку и с бешенным ревом метнулся вниз. Домашний халат его развевался от стремительного бега подобно плащу мушкетера. Удивительно – дверь у соседей была открыта. Курочкин ворвался в прихожую, чуть не сбив с ног дрожащую от ужаса девочку с раскосыми глазами. Собака скулила в углу комнаты, трусилась крупной нервной дрожью, смотрела на людей расширенными глазами и, вероятно, от перенесенного стресса сделала на ковре лужу. На полу валялась разорванная на куски кукла Барби. В кресле, закрыв лицо руками, билась в истерике Вера. В центре комнаты с бутылкой пива в разбитой окровавленной руке стоял раздетый до пояса волосатый Василий. Его широкую копченую шею опоясывал белый гайтанчик с серебряным крестиком. На плече змеилась армейская татуировка. Увидев взлохмаченного побледневшего соседа с горящими глазами, одетого в халат и тапочки, Перцев бешено захохотал и пошел на него, однако в следующее мгновение резкий удар бронзовой статуэтки по лбу сбил его с ног. Дебошир рухнул на пол и с какой-то идиотской улыбкой изумления закатил глаза и вдруг захрапел. По его маленькому скошенному лбу заструилась алая ленточка крови. Вера подскочила к мужу и принялась истерически тормошить его. - Уби-или! – завопила она на весь дом. – Уби-или, лю-уди добрые! – И посмотрев на Курочкина, завыла: - Убивают! Ой, лю-уди добрые, убивают! Иван приметил, что под глазами у нее были свежие синяки. Не помня себя далее, чувствуя нервную дрожь в конечностях, Курочкин поднялся к себе в квартиру, запер дверь на все замки, выключил везде свет и, забившись в угол комнаты, стал покорно ждать, когда за ним придут милиционеры. Почему-то он был уверен, что Перцева он умертвил. Желтолицый пузатенький Будда, испачканный кровью соседа, блаженно улыбался в нирване, выражая полное безразличие к страстям человеческим. «Увидел Будду, убей Будду», - вспомнил Курочкин какое-то замысловатое изречение учителей секты «дзэн», посмотрел на зажатого в руке Будду и тихонько заплакал. Темнота, окружавшая Ивана Мефодьевича, сгустилась настолько, что художник отчетливо почувствовал прикосновение в шее холодных и липких щупалец мифического дракона. Это был Страх. В мучительной тревоге Иван прождал милиционеров до полудня, не в силах что-либо делать, кроме как вздрагивать от каждого шороха в подъезде и напряженно вслушиваться в доносившиеся с улицы голоса. Несколько раз ему казалось, будто он отчетливо слышит, что кто-то осторожно подкрадывается к его двери, дышит в нее и прислушивается, не обозначит ли себя убийца с тем, чтобы выломать дверь и забрать Курочкина в тюрьму. И часы медленно, словно в насмешку над его тревогой, отбивали мгновения, и его мучительные догадки постепенно сменялись ужасно противным и липким Страхом Ожидания. В конце концов художник почувствовал, что заболевает… В понедельник утром исполнительная медсестра приемного покоя больницы Ганечкина доложила в дежурную часть УВД о пострадавшем Перцеве, который был доставлен скорой помощью из своей квартиры с признаками черепно – мозговой травмы и сильного алкогольного опьянения. Очнувшись в палате, Перцев повел себя неадекватно: набрасывался с кулаками на соседей, матерился, сходил по-маленькому на постели старика Цыбулко, вместо извинений обозвал старика «старым пнем», и только после репрессивных мер со стороны санитаров успокоился, и был препровожден под конвоем в растяпинскую психиатрическую клинику. Материал по делу Перцева был отписан участковому инспектору Коченяну, который бросил его в пухлую папку с заявлениями о кражах и грабежах и благополучно забыл о нем, так как мысли его были заняты вещами куда более приятными, о коих мы уже упоминали в одной из предыдущих глав. Бахчевой бизнес проходил на растяпинской земле прибыльным, но очень коротким сезоном, а потому требовал от участкового инспектора полной отдачи сил. ГЛАВА 12 ДУХИ И ДУ-ХИ После Духова дня земля, наконец, вымолила у неба спасительную влагу, и сплошную неделю в Растяпине шли проливные дожди. Залило и деревеньку Страхово, к которой теперь нельзя было подобраться на колесном транспорте. Машины вязли на размытой полевой дороге, буксовали и уже наглухо усаживались в мокрую грязь. Тогда из Райков пригоняли гусеничный трактор и вызволяли очередного бедолагу. Виктория узнала о «смерти» своего бывшего супруга на Троицу, то есть в тот самый день, когда имела честь удостовериться не только в том, что сказочник жив, но еще и вынашивает какие-то бредовые планы на высвобождение из плена тяжелого недуга с помощью таинства литературы, своих героев, некоего магического театра, в котором, по его словам, должно случиться нечто, похожее на решающую схватку со смертью. Вика понимала, что все это есть безумие умирающего писателя, однако перечить ему не стала, отдавая себе отчет в том, что, возможно, это – последняя сказка, в которую решил поиграть ее бывший муж, и было бы не милосердно с ее стороны вырвать у него эту игрушку и выбросить в грязь. Пусть играет, блаженненький, с неживой куклой и думает, что это ребенок. Сказочники все – большие дети. Однако после того, как в воскресенье вечером ей стали названивать на телефон какие-то незнакомые люди, выражать ей глубокое соболезнование по поводу утраты супруга, сожалеть о такой колоссальной потере для культуры Растяпина, Виктория почувствовала, что ее охватывает гнев на своего непутевого муженька, который даже из своего умирания умудрился устроить целое представление. В среду вечером джип, похожий на катафалк, снова привез ее в неприятные сердцу места и застрял, не доезжая пригорка, на котором располагалась деревня Страхово. Лил дождь. Раскрыв зонтик, Виктория оставила Сергея копаться с машиной, а сама решительным шагом направилась к бывшему мужу. С собой у нее была газета, в которой сообщалось о вечере памяти писателя Алексея К., который должен был состояться пятнадцатого июля в краеведческом музее Растяпина, то есть на сороковой день после кончины. С гневным настроем Вика вошла в домик сказочника, но увидев его, беспомощного, еще больше исхудавшего, со странным блеском в глазах, в которых, помимо безумия, уже просвечивалось нечто таинственное и сурово скрывающее от живущих свою тайну, женщина устало опустилась на тахту и взглянула на силившегося улыбнуться умирающего больного с нежным состраданием. - Это твои штучки? – бросила она на стол сложенную вчетверо газету и только сейчас обратила внимание на то, что в дачном домике было прибрано, чисто, и сделано это было явно женской рукой, поскольку в комнате витал едва уловимый аромат французских духов «Клима», причем настоящих французских, а не сделанных в подворотнях Москвы восточными гостями ближнего зарубежья. – У тебя что, была женщина? – спросила Вика, внимательно вглядываясь в улыбающегося сочинителя, сидящего в кресле – качалке и набивающего курительную трубку ароматным табаком. – Ты продолжаешь принимать лекарства? - Сегодня я живу без боли, - ответил сочинитель мягким спокойным голосом, в котором Вика уловила несвойственные мужу нотки смирения и покорности обстоятельствам. – У меня была прекрасная ночь, - продолжал он. – Волшебная бессонная ночь. Я общался с духом гения. – Сочинитель беззвучно рассмеялся каким-то своим потаенным мыслям, а Вику обдало холодом, потому как она вновь оказалась в плену безумия супруга. – Ах да, ты спросила насчет женщины? – удивленно взглянул на Викторию сказочник. – Ведь я же тебе говорил, что за мной ухаживает Госпожа Янь. - Собачка, которую ты подобрал на помойке? – обреченно вздохнула женщина. - Да. А ты разве что-то имеешь против? Вика отмахнулась от бредового разговора. - Машку в школе то и дело донимают расспросами, - сказала она сердито. – Твой папа что, умер? - И что она отвечает? - Что? Нет, говорит, мой папа не умер, а просто уехал в творческую командировку. - Браво, Машенька, браво, - произнес задумчиво писатель. – Не называй ее, пожалуйста, больше Машкой. Так зовут швабру на корабле, а не нашу дочь. - Вспомнил! До-очь. Когда-то ты о нашем существовании лишь смутно догадывался. Теперь, после собственной смерти, вспомнил. - Ах да, насчет смерти, - смутился писатель, беря газету и открывая ее на той полосе, где говорилось о вечере памяти. – В растяпинском отделе культуры просто не поняли моего юмора, - ответил он. - Догадываюсь! – воскликнула Вика. – Твой юмор всегда был не для всех. Вот я и Машке… то есть Маше, говорю: «Просто твой папа так шутит»… - Это не просто, - прервал ее сказочник. – Не просто, поверь мне. - Верю, - вздохнула Вика и новая волна жалости захлестнула ей душу. Ведь он умирал. – Я знаю, чего тебе стоил этот юмор… Ты хотел рассказать мне о сегодняшней ночи? – смягчилась она. - О да! – посветлел сочинитель. – Я общался с духом Николая Васильевича Гоголя. - Ну и как он там поживает? – шутливым тоном спросила Вика. - Неспокойно ему там, неспокойно, - совершенно серьезно ответил сказочник. – И во всем виновата наша дурацкая склонность к мистическому. – Сочинитель невесело усмехнулся. – Он устал торопиться на вызовы всяких спиритов, медиумов и шарлатанов разных мастей. А на Рождество, когда душа покойника готовится вместе со всеми торжественно славить Бога, с земли то и дело доносятся срочные сообщения – тарелочки, видите ли, у них завертелись. Будьте любезны, Николай Васильевич, к нам! И вот, представь себе, нервная измученная душа поэта устремляется к нечистоплотным дельцам, которые и по смерти гения делают на нем деньги. Виктория задумчиво глядела на старинную чернильницу и гусиное перо. Потом она как будто очнулась от задумчивости и тихо спросила: - Хочешь, я привезу тебе телевизор? Тебе не будет так скучно… - Умирать? – со смехом перебил ее сказочник. – Нет, моя хорошая, скоро у меня будет нечто более волшебное, чем этот пошленький ящик. Мои литературные герои уже дали согласие поучаствовать в магическом театре. Таинство исцеления началось. Виктория привстала, порылась в сумочке, вытащила деньги. - Возьми, - сказала она. – В твоем магическом театре, вероятно. Актерам нужна пища не только духовная. Да и тебе не следует забывать о продуктах. Алеша, - ласково прибавила она, едва сдерживая слезы, - пожалуйста, не оставляй терапию. Она продлит тебе жизнь. - Мне не нужны деньги, - бормотал сочинитель словно не в себе. – Мне нужна любовь… Любовь исцеляет… Я прошу ее как нищий на паперти. Сам же дать ее пока не могу. Пока… У меня нет сил. Виктория вышла. Сказочник еще раз открыл газету на страничке с упоминанием о вечере памяти и прочитал следующее: «Уважаемые растяпинцы! 15-го июля в 1900 в краеведческом музее состоится вечер памяти безвременно ушедшего писателя Алексея К. почетные гости вечера – прозаик Лебединский и поэт Раков поделятся своими воспоминаниями об умершем писателе. Известная растяпинская певица Натэла Храмова исполнит ирмос на стихи Иоанна Дамаскина, а также песни собственного сочинения. Вход бесплатный. В фойе музея будет работать выставка – продажа картин местных художников. Добро пожаловать на творческий вечер. Заведующая отделом культуры Растяпинской администрации А. Фец». «Господи, какая пошлятина даже здесь, в упоминании о смерти писателя», - подумал сочинитель и с досадой швырнул газету на пол, к печке. – «Эти бесконечные скудоумные штампы: «безвременно ушедшего…», «воспоминаниями об умершем…», «добро пожаловать»… Боже мой! Что значит безвременно ушедший? Кто имеет право на такую оценку самого таинственного события в жизни человека – смерти? Или что значит воспоминания об умершем? Разве об уже умершем кто-нибудь может что-то сказать, кроме шарлатанов – медиумов? Да, - тяжело вздохнул он. – День Сурка продолжается. Штампы разъели отдел растяпинской культуры как метастазы мою печенку». … Тем временем Виктория сидела в машине и ждала, когда Сергей, наконец, закончит подкладывать под задние колеса хворост. Вокруг было необыкновенно тихо, как после всемирного потопа. Слегка только постукивали о стекла капли дождя и рассыпались мелкими серебристыми шариками. Сергей сел в машину, и джип, немного побуксовав, плавно выехал на колею. - И зачем ты меня сегодня потащила в эту глушь? – сердито спросил мужчина. – Мы с тобой были здесь недавно. Ты сказала, что он совсем плох, бредит. Когда он… гм – гм.. скончается, тебе позвонят, уж поверь мне. Что тебе сейчас от него нужно? - Женщина, - задумчиво пробормотала Виктория. – В доме стало чисто и пахнет духами. - Что? – расхохотался Сергей. – Духами? Женщина? Да уж не ревнуешь ли ты своего «покойничка», дорогая? - Помолчи, Сережа, пожалуйста, помолчи. - Так я угадал? Бха-ха-ха! Какая-нибудь деревенская баба… - Замолчи! – закричала Вика. – Замолчи, пожалуйста! - Молчу, молчу, - покорно кивнул головой Сергей. – Не пойму, что тебе от него нужно, - повторил он уже спокойнее. – Подарил тебе и Машке квартиру. Заметь – сам изъявил желание. - Замолчи! – истерично закричала Вика. – И не называй ее Машкой! Так зовут швабру на корабле, а не мою дочь. Сергей с удивлением посмотрел на женщину. - Прости, - сказал он. – Твой бывший супруг – благородный человек. Он отказался от лечения, которое мы оплатили. Он поступает по-мужски. Просто хочет умереть в одиночестве, как истинный пророк, разочаровавшийся в людях. Он – Соломон! Оставь его в покое. Дай ему право распорядиться смертью. В конце концов, - сурово прибавил он. – Официально Алексей тебе не муж. Официальный муж – я! Что тебе от него нужно? - Женщина, - глядя в одну точку, пробормотала Вика. – Запах «Клима»… Деревенские бабы такими духами не пользуются. Она ухаживает за ним как за любовником. - Ох, женщины – женщины, - снисходительно улыбнулся Сергей. – С чего ты решила, что там есть она? - Ты не поймешь, - загадочно улыбнулась Вика. – Ты – не женщина. «Клима» не пользуются сиделки, которые ухаживают за умирающими больными. Это – духи; любви. - О Боже! – заревел Сергей. – Пусть у него есть любовница, которая пахнет французскими думами. Пусть у него будет целый гарем. Тебе-то что? – Он надавил на газ, и машина полетела по скользкой дороге как мыльница. – Сколько раз ты мне говорила, что ненавидишь его, что он отравил тебе жизнь своим сочинительством, чуть не вогнал вас в нищету. А теперь тебе очень хочется знать, какая женщина взялась ухаживать за ним как за ребенком. Я не понимаю тебя. Если ты не ревнуешь, тогда что это? - Ты ничего не понимаешь, - поджав губы, произнесла Вика. – Да, я его ненавижу. Несмотря на то, что он умирает и требует снисхождения. Несмотря на то, что страдает, но старательно делает вид, что живет без боли. И именно потому, что ВСЕ на нем поставили крест, я хочу взглянуть на ту, которая делает невозможное – реанимирует покойника. Сергей тяжело вздохнул и, сбросив скорость до минимума, прошептал обреченно: - Теперь я уже точно ничего не понимаю. Кто из вас троих больший сумасшедший – ты, твой бывший супруг или та мученица, которая делает невозможное. Если она вообще существует… Похоже, что за десять лет брака он в самом деле отравил твою психику. - Не говори так о нем! – в неожиданном припадке истерики закричала Вика и ее изумрудные глаза заблестели от слез. – Ты его не знаешь. Он очень талантливый сочинитель, и, если бы не наше прагматичное время, он давно бы стал знаменитым писателем. Получше какого-нибудь Мураками или Коэлье. - Кого? – поднял в изумлении брови Сергей. - Ты их не знаешь, - обронила женщина. – Ты не пил с ними коньяк на деловом обеде. – И немного подумав, прибавила: - А он не только пил с ними коньяк, но и общался ночью с Николаем Васильевичем Гоголем. И знаешь, я ему начинаю верить. Нервы ее не выдержали, красивые губы задрожали, она уронила лицо в ладони и громко, без стеснения. Зарыдала. - Сумасшедший дом, - едва слышно пробормотал мужчина, не зная, как реагировать на эту бурную сцену. – Похоже, что у него действительно есть дар отравлять людям жизнь. Духи, ду-хи. – Задумчиво прибавил он. – Что еще заготовил этот юродивый? Вот что, Вика – больше сюда ни ногой. Ясно? Раз его уже похоронила растяпинская общественность, не будем и мы разрывать могилу и, как ты говоришь, реанимировать труп. Пусть это делает другая женщина, мать Тереза. Мы же с тобой умываем руки. Мне не так жалко выброшенных на ветер денег, сколько твоих нервов.http://www.proza.ru/2015/11/24/416 ГЛАВА 13 ПОКАТИЛСЯ ВНИЗ РИМСКИЙ ВОИН После случившегося в скиту, Бойцов решил немедленно отправиться к отцу благочинному для того, чтобы передать ему все, что видел своими глазами. Олег понимал, что сумасшествие иеромонаха Ферапонта, которое в православии называется «прелестью», не прекратится пустыми призывами бросать все в случае наступления Апокалипсиса и бежать за спасением в скит, к отцу Ферапонту, - но выльется непременно в какое-то действие, ибо не может такое бурное брожение умов человеческих погаснуть само в себе. «Заодно и сам исповедуюсь», - подумал Бойцов, когда садился в понедельник днем в автобус, направляющийся из Страхово в Растяпин. – «Попрошу отца Николая наложить на меня самую суровую епитимию, расскажу о казачке, который вынудил меня, мастера спорта по боксу, применить силу; попрошу на время отстранить меня от ведения молодежных ток-шоу по понятным причинам. Расскажу, наконец, о финансовых затруднениях и о том, что не могу я, всегда презиравший трусов, слюнтяев и попрошаек, все время клянчить у благочинного копеечку. В конце концов, мы не юродивые, не блаженные, не святые. У меня – жена, сын. Все хотят есть. Такого положения вечно просящего на прокорм я долго не выдержу». «И почему я вообще должен об этом говорить? – мрачно усмехнулся Олег, подъезжая к рыночной площади. – Ведь это же настолько очевидно для каждого – свои собственные заработанные деньги не надо выклянчивать как милостыню. Будь любезен отдать их вовремя, если моя работа хоть кому-то в церкви нужна». Выйдя из автобуса, Олег отправился в сторону золотом горящих маковок Успенского храма. Он решил не тратить время на переодевание, и, как был в черных спортивных штанах и водолазке, так и пошел к храму. Вид у Бойцова был далеко не праздничным: густая щетина тенями легла на его сухом лице, черная водолазка хранила на себе следы ночной вылазки; глаза были красные, воспаленные, с неестественно зауженными зрачками. В походке Бойцова ощущалась решимость волевого человека сделать в присутствии свидетеля перед Богом откровенное признание совершенного греха и смиренно попросить у священника совета. Около церкви царило праздничное оживление. Благочиние готовилось ко встрече митрополита Нижегородского и Арзамасского Филарета. Кроме того, был второй день Троицы, и молодой благочинный, отец Николай Груздев, бесспорно трепетал перед приездом Владыки в один из главных церковных праздников. Катехизатор Успенского храма Троскуров, отставной военный и любитель пышных праздничных церемоний, расстилал вместе со старостой Фиговым красную ковровую дорожку, по которой Владыка должен был вступить в храм. Группа растяпинских телевизионщиков со взмыленными физиономиями бегали по церковному дворику, не зная, откуда будет лучше вестись съемка. Вдоль ковровой дорожки постепенно выстраивался люд, пришедший получить благословение из рук самого митрополита. Бабушки крестились и умиленно смотрели туда, откуда вскорости должен был появиться черный Мерседес Владыки. Возле домика причта с озабоченным лицом метался благочинный, отдавая на ходу короткие распоряжения церковным служкам. В руке отец Николай нервно сминал листок с приветственной речью, которую накануне ему помог сочинить опытный в протокольных мероприятиях катехизатор Троскуров. Речь, впрочем, была составлена слишком витиевато и, по мнению Груздева, в избытке содержала елей, от которого иногда просто тошнило, однако делать было нечего – с написанием речей у отца Николая было совсем худо. Поэтому он и пользовался услугами катехизатора. На сей раз Троскуров явно переборщил со всякими округлыми цитатными фразами, вырванными из разных источников и притянутыми к приезду Владыки, что называется, за уши, и поэтому речь никак не желала заучиваться наизусть, капризничала и брыкалась, как норовистая лошадь. Отец Николай то и дело подбегал к Троскурову, спрашивал у него что-то, тыча пальцем в листок, затем задумчиво отходил, произнося про себя заученные слова текста. Таков, очевидно, стал в нынешнем веке православный церковный этикет, чем-то очень похожий на этикет светский из недавней эпохи развитого имперского социализма. Однако, не будем иронизировать над внешней, ритуальной стороной церковной жизни. Ведь это всего лишь только этикет, то есть форма, в которую можно вдохнуть любое содержание. Ну, а что творилось в эти минуты в трапезной – кто бы знал!? С сияющими румяными лицами сновали по кухонным коридорчикам матушки, накрывали на стол. Несли малосольные огурчики, оранжерейные, уже этого года; маринованные шампиньоны, соленые рыжики, черный груздь (любимый гриб Владыки Филарета); молодые опята, вымоченные в специальном рассоле с добавлением хренового листа. Проплыл над головами фарфоровый поднос со стерлядкой; пронесли жареную картошку; угря, запеченного в перцах; холодного судака, приготовленного по-министерски. В больших металлических вазах, сделанных в технике казаковской филиграни, лежали фрукты: ананасы, бананы, персики. Рядом стояли баночки с маслинами и шпинатом. Не обошлась сервировка без знаменитой растяпинской водки, запечатанной сургучом, и сладкого церковного «Кагора». Накрывать на стол матушкам помогали бойкие псаломщицы, последним помогали стеснительные юноши – семинаристы. Прочь посты! Наступило время празднеств. А церковь умеет праздновать, тем паче – встречать дорогих гостей. За церковной оградой, между тем, два сержанта патрульно – постовой службы разгоняли бомжей – попрошаек, которые каждое утро приходили к успенскому храму, как на работу, просить подаяние. Проходя мимо них, Бойцов услышал, как один из постовых, здоровый откормленный детина с крестьянским лицом, прикрикнул на испитого старичка – бродяжку: «Пшел вон отсюда, бомжара. Город наш не позорь. Привыкли тут пить и жрать на халяву. Считаю до пяти. Если не уйдешь, в камеру тебя суну». Олега передернуло от такого обращения сержанта с нищим, однако он не посмел, так как в сумке у него лежали все причиндалы наркоманского промысла, включая оставшийся кусочек ватки с опиумом. Обогнув домик причта, Бойцов увидел благочинного и подошел к нему под благословение. Тот поспешно перекрестил Олега и снова уткнулся в листок с приветственной речью. - Отец Николай, мне нужно с вами срочно поговорить. Дело безотлагательное, - сказал Бойцов. Благочинный вскинул на него недоуменный взгляд, скользнул им по измятой одежде, нахмурился. - Не сейчас, Олег, - вежливо, но твердо ответил он. – Не видишь разве, что готовимся встречать митрополита. Иди лучше в церковь, помоги прибраться. Да и самому б тебе не мешало душ принять и переодеться. Все-таки – митрополит. - Это не займет много времени, - настаивал Олег. – В скиту творится бог знает что! Отец Ферапонт предрекает скорый приход антихриста и конец света. Заявил, что вот-вот с неба гробы повалятся. Сколотил целый отряд сподвижников. Его духовные чада готовы на все… Да и со мной, - смущенно прибавил он, - случилась нехорошая история. Поговорить бы, исповедаться. Отец Николай нервно погладил бороду, что означало: «Не вовремя суешься ты со своей исповедью», и еще раз внимательно посмотрел на Олега. - Понимаю, понимаю, - задумчиво проговорил он. – Все понимаю, Олег. Подойди, пожалуйста, завтра. Мне только что звонили из епархии. Кортеж митрополита уже выехал из Нижнего. С минуты на минуту они будут здесь. Ну, что я тебя исповедовать сейчас стану? Не мешай, Олег, - сурово добавил он. – Иди домой. Выспись. А то вид у тебя, честно говоря, не очень. Что нашло вдруг на Бойцова, он и сам не понимал в это мгновение. Видимо, что-то копилось исподволь в его душе и нашло выход не в самую лучшую для этого минуту. - Я сам знаю, что не очень! – озлился он. – Значит, вы меня гоните? Как тех бомжей за церковной оградой? Потемкинскую деревню перед Владыкой расстилаете? - Какие бомжи? Какая деревня? – растерянно пробормотал отец Николай. - А как вы со мной расплачиваетесь за работу? – продолжал кипятиться Бойцов. – Стыдно сказать. Я хожу за вами, как нищий, и клянчу: «Подайте, отец Николай, копеечку, чтобы я с голоду не подох». А отец Николай еще подумает, сто;ит ли подавать бывшему уголовнику копеечку. Не потратит ли на что худое. Не подам и совесть будет чиста… Отец Николай не выдержал. Он побагровел от гнева и отвернулся, ища глазами церковного сторожа. - Федор, поди сюда! – крикнул священник сухонькому старичку с протезом вместо левой руки. – Будь любезен, Федор, выведи, пожалуйста, отсюда этого человека. Он, кажется, пьян и болтает лишнее. Пусти его, когда протрезвеет. Бойцов не стал дожидаться, когда к нему подойдет инвалид. Он бросил на благочинного разгорячено – презрительный взгляд, резко развернулся и выскочил за церковную ограду. Кругом уже выли сирены автомобилей сотрудников ГИБДД, сопровождавших кортеж влиятельной церковной персоны. Бойцов ушел вовремя из церкви, иначе он мог бы поставить и благочинного и самого себя в идиотское положение. Однако в те мгновения он не думал ни о чем, кроме унижений, которые, как ему казалось, он претерпевал от отца Николая на протяжении всего того времени, покуда занимался миссионерской деятельностью. Если бы не секция бокса, в которой он тренировал детей и которая давала пусть небольшой, но стабильный заработок, то ему в самом деле впору было бы пойти по миру с сумой. Несколько кварталов он прошел, точно оглушенный гневом на отца Николая, ничего не видя перед собой и не слыша. Потом вдруг остановился и понял, что находится прямо напротив дома, в котором жил его бывший приятель и солагерник Гулыга, с которым в заключении Бойцов не раз делил последнюю пайку хлеба. Ноги будто сами принесли его к этому дому. После реабилитации в Троицком скиту Олег не общался со своими лагерными товарищами; кроме того он знал, что Гулыга продолжал вести разгульный и не всегда законопослушный образ жизни: пил, кололся, воровал. Но в эту минуту для возмущенного Бойцова не было ближе человека, чем пропадающий грешник Гулыга, и он без колебаний направился к нему. Дверь долго не открывалась. Очевидно, осторожный хозяин исследовал в глазок неожиданного гостя. Потом, наконец, замок щелкнул и из дверного проема послышался знакомый сиплый голос: - Заходи, братэла, на кумаре сижу. Если есть чем, выручи по старой бродяжей памяти. Вскоре приятели сидели на кухне один против другого, почесывались, смолили сигаретами, Гулыга благодарил Бойцова за летнюю опиумку, которую он «уже сто лет не пользовал», а Бойцов жаловался другу на несправедливость, которая, по его мнению, разъела самую сердцевину церкви. И казалось, будто далекий от религии Гулыга все понимал. - Понимаешь, братуха, он меня, как последнего бомжа – взашей, - говорил тягучим голосом Олег, пытаясь перебороть сон, волнами накрывающий ватное тело. – Рассказывал он мне еще раньше одну фишку про театрального Христа, персонажа какой-то грошовой пьески, который кормил, кормил голодных, а их становилось все больше и больше. Вот уже целые полчища попрошаек одолевают Христа. Не успевает он приласкать сотню, как уже тысячи выстраиваются за помощью. В конце концов, и у Христа терпение лопнуло. Ты понял, брат? - Угу, - кивал головой Гулыга и погружался в сладостный сон. - Даже ты понял, братуха. Благочинный намекал, что даже у Христа терпение может лопнуть, что он не Христос. И деньгами разбрасываться не будет. Поэтому и бомжей от церкви – тычками, и меня – на голодный паек. Стыдно, стыдно, брат, до слез. Много в нем крестьянской жилки, в этом благочинном. Не то, что наш лагерный священник, отец Илия. Тот из старых священников, из потомственных. Рясу последнюю снимет, отдаст. А эти молодые… Бойцов не заметил как задремал, и сквозь наркотическую дрему ему вдруг почудилось, будто он превратился в римского сотника эпохи владычества над Иудеей, который гонит в рабство первых христиан и самого Христа, и будто бы Бойцов подымает плеть на униженного и оскорбленного Иисуса, и вдруг падает, сраженный тысячью молний, и скатывается с холма вниз, и через мгновение слышит ЕГО ласковый голос: - Встань, воин, и иди за мной… ГЛАВА 14 ЗА ЧТО ГОНИШИ МЕНЯ, ИВАН? Ах, какая чудесная ночь наступила после Духова дня! Высоким шатром из тончайшего фиолетово – синего шелка она раскинулась над Растяпиным. Рассыпанные по небу бриллиантовые звездочки смотрели на город тысячами сверкающих глаз, и под этим таинственным взглядом в присутствии полной бронзоволикой луны творилось волшебство: огромный собрат Растяпина, расцвеченный огнями веселой ночи на правом берегу Волги, на время забыл о крошечном провинциале, вынужденном ходить вокруг Колосса по одной и той же орбите, и отпустил его в автономное плавание. И славный провинциальный Растяпин неожиданно дрогнул, оторвался от привычной орбиты и поплыл маленьким островком в еще не совсем позабытую историю, когда в деревнях в такие вот ночи старушки – знахарки искали ворожейные травы; когда с болот доносились заунывные песни волшебных существ, мрачных героев русских народных сказок; когда девушки, напевая про себя сладкозвучные песни Леля, гадали на суженных и пускали по водам реки сплетенные из полевых цветов венки; когда взрослые были как дети, а дети – как ангелы… Ах, какая это была чудесная ночь почти для всех растяпинцев, кроме одного – Ивана Курочкина. Его не радовала начищенная до блеска бронзовая луна; он без всякого удовольствия вдыхал аромат липового цвета, льющийся в его комнату через открытое окно, когда как остальные горожане пили его как хмельной напиток. Весь следующий день и половину ночи он просидел в углу комнаты в позе ямщика, отрываясь только на естественные нужды, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся из подъезда. И вздрагивая от ужаса каждый раз, когда тишина вдруг сплеталась в какой-нибудь причудливый звук. Такое иногда происходит с легко ранимыми людьми, которые от нервного перевозбуждения слышат в ночной тишине то колокольный звон, то шорохи, то детский плач или чей-нибудь голос… Когда стрелки часов приблизились к трем часам ночи и, кажется, Курочкину можно было расслабиться и понять, наконец, что за ним никто не придет, по крайней мере сегодняшней ночью, его тревога, напротив, усилилась и приняла иную, фантастическую форму: предметы в его комнате начали оживать, шептаться, подмигивать; наконец, все задвигалось, зашелестело и завертелось вокруг художника. А у Ивана Мефодьевича в «музее» еще оставалось кое-что от прежней, сытой жизни: статуэтки древних богов Эллады; традиционные японские куклы «хина - дан» с лицами императоров и императриц; по-цыгански пестрые и страстные индуистские боги – смертоносная женщина Кали со взглядом медузы Горгоны; вечно юный Кришна, заигрывающий с пастушками точно древнеславянский Лель; забавный божок Ганеша, юноша с головою слоненка (жертва ревности бога - отца), и еще кое-что из предметов искусства и религиозного культа, в котором Курочкин видел прежде всего источники эстетического наслаждения. Теперь эти источники мстили своему хозяину самым неэстетическим образом. Несколько раз художник пытался укрыться от этого сатанинского хоровода с помощью освоенной им в совершенстве магии закрытых глаз (Курочкин с силой сжимал глаза, надавливая ладонями на глазные яблоки, и погружался в пеструю психоделику подсознательного), однако стоило ему на сей раз только прикрыть веки, как перед мысленным взором вихрем проносились картинки еще более мучительные – из пережитого им за последние двое суток: сначала появлялся безумный профессор Рослик, разбивающий молотком головы своим гипсовым созданиям; потом – столичный гость – психиатр, вызванный из Москвы лечить какие-то загадочные неврозы; хмельной Дымов, «пришивающий» к телу вавилонской блудницы голову куклы Барби; страховский затворник, которого растяпинская общественность благополучно похоронила, но который продолжал существовать в собственном волшебном мире; и, наконец, сам Курочкин, разбивающий бронзовым Буддой голову своему соседу Перцеву. Весь этот суматошный хоровод был так мучителен, что художник не выдерживал и минуты, распахивал глаза, и тут же попадал в мир другого кошмара. Наконец, потихоньку тревога Ивана Мефодьевича улеглась. В голове только оставалась какая-то острая, точно осколок стекла, заноза, которая жалила художника всякий раз, когда он пытался отвлечь себя от переживаний. Отметим, что Курочкин со вчерашней ночи так и не переоделся и сидел в халате, в домашних тапочках, а напротив него на полу, скрестив в позе лотоса игрушечные ножки, неуклюже лежал пухленький китайский Будда по прозвищу Бодхидхарма с безразличной ко всему на свете улыбкой на бронзовых устах и запекшейся кровью сраженного Перцева на гладкой увесистой лысине. Посмотрев на статуэтку, Иван улыбнулся, вспомнив о том, что профессор Рослик так же прошелся по чужим головам. Потом беззвучно рассмеялся. «Но я-то – другое дело! – подумал художник с гордостью. – Я воспользовался не молотком, а учителем умерщвления страстей человеческих. Самим Буддой. Увидел Перцева, убей Перцева. Принцип дзэновской пустоты. Да, я воспользовался не молотком, а впрочем… - И мысль художника причудливо заплелась. – Молоток-то ведь тоже в некотором роде учитель умерщвления страстей человеческих. Как в дзэне! Одним махом – тюк по голове, и пошло внезапное озарение. Не нужно молиться, медитировать по многу лет, разгадывать коаны. Тюк и всё! А, может быть, Перцев не умер? Тогда он вернется из больницы просветленным. Нет, наверное, все-таки умер». Курочкин подивился вдруг проникновенной ясности своего мышления. В это мгновение толстенький Будда зашевелился. Было забавно наблюдать за тем, как пузатый полубог – получеловек пытается распрямить затекшие за несколько столетий нирваны маленькие ножки. Художник снова беззвучно рассмеялся. - Ах ты, мой маленький, - с преувеличенной ласковостью обратился к нему Курочкин, помогая Бодхидхарме подняться. – Очень символично, что именно с твоей помощью я расправился с хамом Перцевым. Твое бесстрастие холодной бронзовой куклы помогло мне в этом. Учитель дзэна трогательно поклонился Курочкину. - Конфуцианский этикет в Китае давно уничтожил всех хамов. Почему же в православной России так живуче хамство? Бодхидхарма задумался, потом снова сплел ноги в позу лотоса и ушел в спасительную нирвану, так и не ответив на вопрос Курочкина. Комнату художника освещал только красный китайский фонарик, расписанный чешуйчатыми дракончиками. Кровавые блики ложились на картину «Самораспятие». Когда Курочкин понял, что с окружающим миром произошла какая-то страшная метаморфоза, со стороны картины вдруг раздался голос: - За что гонишь меня, Иван Мефодьевич? Курочкин вздрогнул и побледнел. Страх обуял его. - За что гониши меня, Ваня? – снова спросил голос, только более ласково. - Я… я… не… гоню… тебя, - ответил он, заикаясь. - Нет, гонишь, - продолжала вещать картина. – Ненавистью ко всему русскому, православному. Кровь ударила Курочкину в виски, сдавив голову терновым венцом боли. - Да ведь я и Дымову говорил, дружку своему, - начал оправдываться он, - что меня отвращает не русский Бог, а русское хамство. Вот и вчера я не сдержался и разбил Ваське Перцеву голову, - признался Иван. – А он и крестик на шее носит. Сам видел. Наверное, православным себя считает. Однако ж… свинья свиньей! - Свинья свиньей? Это прекрасно, - похвалил вдруг художника голос. – Свинья в квадрате. Прекрасно. Думаю, что с такими Перцевыми по-другому нельзя. Нет, нельзя. - Правда? – воскликнул Курочкин. – Как это замечательно ты говоришь. Но кто ты? Неужели дух моей картины «Самораспятие»? Раньше я от кого-то слышал, что в каждом произведении художника живет свой дух. - Я не просто дух твоей картины, - ответил голос. – Я дух того, кто находился с Иисусом Назорянином во все дни Его жизни. Я дух мудрости и справедливости. Всегда и везде я спешу на помощь людям в самую трудную для них минуту, когда нужно сделать выбор и на что-то решиться. Люди по большей части меня слушаются. Ибо я даю надежду. Иван приободрился. Ему показалось, что границы мира расширились, а его знания о предметах этого мира стали объемнее и полнее. В его душе будто открылась новая форма восприятия – нечто похожее на «третий глаз». Он был близок к проникновению в тайнопись божественного замысла. - Скажи, дух мудрости, почему с таким славным Богом как Иисус Христос на Руси столько хамства? – спросил он. – Может быть, кровь испортилась в людях? - О да, - снова согласился с ним голос. – Кровь действительно испортилась в людях. Говорил я когда-то Иисусу Распятому, чтобы не укорял Он фарисеев – книжников за то, что они так много значения придавали омытым перед вкушением пищи рукам, чистой посуде. Предупреждал Его, что из-за этого через две тысячи лет православный русский народ оскотинится, забудет элементарные правила приличий, хамство возведет в норму закона. Говорил я Ему, что не следует дарить людям такую высочайшую добродетель, как любовь, до тех пор, пока они не освоят азы простейшей культуры – не научатся мыть руки перед едой, не хамить, не выражаться по-матерному, не упиваться вином. Да, я говорил Ему, но Он, своенравный, не послушал. - Как хорошо ты рассуждаешь, дух мудрости, - восхищенно сказал Иван. – Именно, не хамить, не упиваться… - Он поперхнулся и покраснел. Потом храбро продолжил: - Вот еще о чем я думал. В Индии есть любопытный храм. Его фасад украшен барельефами со сценками из древних легенд. На одном барельефе изображен кот, который, молитвенно сложив лапки, делает вид, что он – суровый аскет, воздающий хвалу господу. На других барельефах вокруг этого кота – аскета собираются мыши, очарованные таким смирением хищника. По легенде, хитрый кот съедает глупых мышек, потому что его, хитреца, приняли за Учителя, а он оказался лжепророком. Скажи, разве древние индусы, сочинившие эту легенду, были так уж далеки от Истины? А китайцы, воспитанные суровой школой конфуцианского этикета? Разве они сквернословят в присутствии старших? Разве хамят, как Васька Перцев? Почему же все-таки при таком славном Боге, как Иисус Христос, в России так много хамства? – снова спросил Курочкин. – Ведь русский народ моет руки перед едой и знает, что есть грех, а что добродетель. - Да, дорогой Иван, ты миллион раз прав, - заявил голос польщенному художнику. – В тебе живет частица моего духа. Послушай же меня! Как-то раз путешествовал я вместе с Иисусом Назорянином и его учениками по земле обетованной. И пересекли мы пределы Тирские и Сидонские. Ученики легли отдохнуть, а к Иисусу подошла женщина, сирофиникянка, и взмолилась о помощи, прося исцелить свою дочь. Поначалу Иисус поступил мудро, отказав ей. Он заявил, что сначала дети должны насытиться хлебом, «ибо нехорошо отнять у них и бросить псам». Намекал, стало быть, недостойным, что нельзя пока давать им драгоценный дар, иначе «растопчут бисер яко свиньи» и попрут сей подарок. Женщина эта оказалась хитра и сказала в ответ Иисусу: «Так, Господи, но и псы под столом едят у детей крохи». Ответ ее так умилил Иисуса Назорейского, что исцелил Он дочь ее Своим Божественным словом. И указал, тем самым, человечеству на то, что и псы, то есть хамы, имеют право на Истину. Какое же это было с Его стороны легкомысленное решение!? Предупреждал я Его тогда, говорил, что добром такая щедрость не кончится. Не послушал, упрямец! - Мда, - задумчиво произнес Курочкин. – Как ясно и логично ты все объясняешь, дух мудрости. На Руси уже больше тысячи лет питаются этим хлебом, а все норовят под стол да под стол. - Вот именно под стол, - подхватил голос. – И поэтому хамов нужно наказывать, исправлять ошибку Распятого Бога. И тоже мне Бог, Который дал Себя распять! С хамами нужно поступать так, как это сделал ты. Только вот беда, - сочувственно прибавил голосс. – Перцев этот оказался слабаком и скончался в реанимации. Курочкина обдало ледяным холодом. - Неужели это правда? – едва выдохнул он. - Увы, к сожалению, правда. Скончался, подлец, не приходя в сознание. Удар оказался такой силы, что осколки черепа вонзились в гипоталамус. Сначала он потерял способность соображать и запел какую-то матершинную песенку, потом впал в кому, а спустя два часа испустил дух. Впрочем, тебе, Ваня, бояться нечего. Самое обыкновенное убийство, совершенное в состоянии аффекта. Множество смягчающих обстоятельств, первая судимость. Явка с повинной, и суд присяжных оправдает тебя. Нужно только опередить следствие и прямо сейчас отправиться в милицию с повинной. Губы художника затряслись, он завыл, схватившись за косматую голову. - Погиб, - всхлипывая, пробормотал он. – Погиб окончательно. - Ну, будет тебе, Ваня, будет, - приободрил голос. – Не следует плакать. Ты ни в чем не виноват. Запомни! Любой уважающий себя мужчина на твоем месте поступил бы так же – спустился бы к буяну – соседу и треснул бы чем-нибудь по его пустой башке. Тебе немного не повезло. Статуэтка оказалась увесистой. Врезал бы ты ему Кришной или куколкой хина –дан, это куда ни шло. Но Будда – штука серьезная. Бьет наповал. И потом – вспомни! Как тебя этот хам обзывал. Вонючий интеллигент, петух, вешать надо таких! Кто ж такое потерпит? Скажу откровенно, во времена Пушкина этого Перцева даже на дуэль не стали бы вызывать. Побрезговали б. Аристократ свинье не товарищ. Отвели бы на двор и всыпали б сотню горячих по мягкому месту, да непременно прилюдно, чтобы другим таким Перцевым не повадно было… А твой сосед мне знаком давно, со своего скверного детства. Веришь ли, этот подлец, когда влюбился в свою нынешнюю супругу (тоже дрянь дрянью), в этом возвышенном романтическом состоянии духа, когда другие, подобно Дон-Кихоту, бросают все и идут совершать подвиги в честь дамы сердца, поют под окнами возлюбленных серенады, - этот подлец Перцев напивался пьян и крутил хвосты котам под окном невесты. Мелкий садист и психопат. Никчемный человечишка. Клоп. Плюнь на него до разотри. Идет дебилизация нации, наступает эпоха диктатуры хамства. Пытался я этого скотника наказать раньше, до самоубийства благородного думал его довести. Все впустую. Как с гуся вода. Чтобы человек наложил на себя руки, в нем должны гореть страсти. У него должна быть оголенная психика, больная совесть. А у этого Перцева в голове были одни опилки, в душе – толстый слой жира, а вместо сердца – черная дыра. С такими всегда тяжело. Их можно воспитать только кнутом и пряником, и то до известной степени. А этого воспитать было невозможно. Ну разве что бронзовым Буддой по голове. Иными словами, собаке собачья смерть. Курочкин постепенно успокаивался, уж больно убедительно звучал голос духа мудрости. - Тогда что же мне делать? – спросил он. - Встань и иди, - ответил голос. - Куда идти? - В милицию, разумеется. Прихвати с собой вещественное доказательство – статуэтку Будды – и во всем признайся. Скажи, что убил соседа, защищая свою честь, предъяви вещдок с фрагментами волос и крови соседа, напиши чистосердечное признание, и несправедливое наказание обойдет тебя стороной. Ты еще будешь гордиться своим поступком, впишешь свое имя в века. Не каждый интеллигент способен на такое. Браво, Курочкин, браво! - Но меня посадят в тюрьму, - упавшим голосом произнес художник. – А в тюрьме сидят одни хамы, подобные Перцеву. Я не смогу там. - Успокойся, Ваня, тебя не посадят. Если ты, конечно, сделаешь все, как я тебе велю. Слушайся меня, мой мальчик. Дурного я тебе не посоветую. Когда-то юноша по имени Хам насмеялся над своим отцом, и Бог проклял весь род хамитов. Сам Господь наказал Хама. Ты же по праву стал воином Христовым. Встань, Ваня, и иди! Под гипнотическим воздействием голоса Курочкин встал, поднял с пола статуэтку Будды и, как был, в халате и тапочках на босу ногу, словно сомнамбула, отправился в милицию писать чистосердечное признание в убийстве. Таинственный голос духа мудрости оставил картину и отправился вслед за художником, сопровождая его всю дорогу и продолжая наставлять его. ГЛАВА 15 КРЕСТНЫЙ ПУТЬ КУРОЧКИНА Иван Мефодьевич жил в центре города недалеко от Успенского храма и здания Растяпинского УВД, - местечко ухоженное, цивильное, хорошо освещенное, а в теплые летние ночи особенно людное. Заметив странного типа. Шлепающего по рыночной площади в домашних тапках и одетого в полосатый махровый халат, прохожие реагировали по-разному. Кто-то в страхе шарахался в сторону, предпочитая держаться подальше от сумасшедшего; кто-то сочувственно вздыхал и крестился, отмечая, что у этого чудака лицо открытое и по-своему благородное; кто-то откровенно хохотал, по-хамски тыча в него пальцем; кто-то посылал в его сторону проклятия. Группа подвыпивших молодых людей, вывалившихся покурить на улицу из ночного питейного заведения, принялась улюлюкать и дразнить «дурачка». Кто-то даже по-хулигански засвистел под взрыв пьяного хохота. Ни один мускул не дрогнул на лице Курочкина. Он шел с гордо поднятой головой, ни на кого не обращая внимания. Так, словно это был его крестный путь. Голос нашептывал ему, что нужно делать. Проходя мимо церкви, Курочкин вдруг остановился и. вспомнив, что он воин Христов, поднял очи на золоченые купола, освещенные мощными прожекторами; склонился в глубоком поклоне, перекрестился, просиял; потом подошел к афише с вавилонской блудницей, голыми руками вспорол ее и изорвал холст в клочья, и уже после этого направился в милицию. По УВД в ту ночь дежурил майор Худабердыев, которому до выхода на пенсию оставалась одна неделя. Марат Хасанович повидал на своем веку столько форм человеческого безумия. Что, кажется, ничему не мог удивиться. Но когда в дежурной части в половину четвертого утра с сияющим лицом фантомом вплыл Курочкин и торжественно протянул офицеру бронзовую статуэтку Будды, сопроводив сей странный ритуал заявлением, что этим китайским святым он вчера отправил на тот свет своего соседа, у Худабердыева от удивления поползли вверх брови. Дело в том, что в сумасшедшем ночном госте он узнал растяпинского художника Курочкина, о котором в свое время писали газеты и рассказывало телевидение. Однако хитрый Марат Хасанович тут же сделал вид, что не узнал посетителя и готов поверить каждому его слову. - Когда, вы говоритэ, убили соседа? Вчера ночью? – не в совершенстве владея русским языком, спросил дежурный. Уж кто-кто, а опытный Худабердыев был прекрасно осведомлен о том, что за последнюю неделю в Растяпинское УВД никаких заявлений о тяжких телесных повреждениях, повлекших смерть, не поступало. Не было в последнее время в районе и неопознанных трупов. Значит, взлохмаченный художник был не в себе и наговаривал на себя напраслину. Однако Марат Хасанович для убедительности все-таки заглянул в книгу учета преступлений, которая находилась у него под руками. Заглянул еще и затем, чтобы завязать с больным Курочкиным разговор и таким образом отвлечь его внимание. - И куда же вы дели трюп? – с совершенно серьезным лицом спросил он. – Расчленили? Закопали? Может быть, растворили в кислотэ? - Он умер в реанимации. Удар был такой силы, что осколки черепа вонзились в гипоталамус. У вас находится вещественное доказательство, - гордо заявил Курочкин и указал на бронзового Будду. – Там отпечатки моих пальцев и его кровь. Вы меня будете арестовывать? – в нетерпении спросил он. - Постойтэ, постойтэ, - произнес Худабердыев, незаметно для Курочкина подмигивая одному из своих помощников, дремавших в кресле и проснувшихся от громкого посетителя. – Арестовать ми вас всегда успеем. Если вы убили, должен быть трюп, так? - Я же сказал вам, что он в реанимации, - раздраженно ответил Курочкин. – Вы будете меня арестовывать, наконец? Дайте мне ручку и лист бумаги. Я напишу чистосердечное признание. Худабердыев протянул больному чистый лист бумаги и ручку, а сам набрал по телефону номер приемного покоя центральной районной больницы. - Э-э… майор милиции Худабердыев, - представился он. – Скажитэ, у вас вчера ночью были покойники? – спросил Марат Хасанович, снова подмигивая своему помощнику. – Нет? Хорошо. Спасибо! Помощник как бы между прочим склонился к столу, за который сидел дежурный офицер и услыхав от него тихое: «Звони… психобригада», - сразу все понял. Через несколько минут чистосердечное признание Курочкина, написанное под диктовку голоса, было закончено. Внизу художник приписал постскриптум: «Вещественное доказательство в виде статуэтки китайского Будды Бодхидхармы прилагается». Затем поставил число, красивую вензельную подпись и, облегченно вздохнув, протянул листок майору. Художнику показалось, что дежурный офицер как-то очень долго читает крошечный текст признания в убийстве. Худабердыев и в самом деле старался растянуть время для того, чтобы дождаться психиатра; он то хмурился, то вздыхал, то расплывался в блаженной улыбке. И, наконец, вернул признание автору. - Притется переписать, уважаемый, - сказал Марат Хасанович. – Не соблюдена форма. Нужно указать точный время совершения преступления. И не понятен мотив. Ви пишитэ, что хамов нужно наказывать розгами, а сами, извинитэ, бьете по головам. Курочкин внимательно выслушал майора, внутренне соглашаясь с его доводами и даже отмечая на редкость ясное, логическое мышление милиционера, и взялся переписывать короткий доклад о ночном происшествии. Не успел он поставить в отредактированном варианте чистосердечного признания точку, как в дверях УВД появился небольшого роста седенький мужчина в очках и белом халате, позади которого с невозмутимыми лицами стояли два крупных стриженных санитара, похожие друг на друга как сказочные братья из ларца. То был дежуривший в ту ночь психиатр Куницын со своей свитой. Доктор с широкой улыбкой тут же направился к Курочкину, так, будто неожиданно встретил в половину четвертого ночи в милиции своего давнего и очень близкого друга. Казалось, что психиатр просто не мог сдержать своего восторга. - Друг мой любезный. – проговорил он, дружески трепля Курочкина по плечу. – Сколько в этом мире всяких формальностей! Кажется, что проще – прими заявление и разбирайся. Нет же, им обязательно труп подавай. – Он повернулся к Худабердыеву и строго погрозил ему пальцем. – нехорошо, Марат Хасанович, так бездушно относиться к людям, которые приходят к вам с чистым сердцем. Ей богу, не хорошо. Ну, да ладно! – доктор вновь душевно улыбнулся Ивану Мефодьевичу. – Я вам помогу. Сейчас мы вместе съездим в морг и удостоверимся в том, что там лежит именно тот человек, которого вы убили. Вы не против? Тон, с которым был задан этот вопрос, был таким располагающим к доверию, дружелюбным, что Курочкин чуть не прослезился, ощутив в этом приятном человеке искреннее участие в своей судьбе. - Да, конечно! – воскликнул он и гордо посмотрел на пристыженных слуг закона. «Эх, ловко завернул, - подумал Худабердыев, чувствуя себя и в самом деле каким-то бездушным истуканом, заставившим бедного художника сочинять другое признание в убийстве. – Ну и Куницын… шельма. Вот что значит опыт!» В карете скорой помощи, в которую Курочкин сел по доброй воле, его зачем-то запеленали в смирительную рубашку, хотя он и не думал сопротивляться, сделали ему в руку какой-то теплый укол, от которого приятно закружилась голова. И все последующее с ним происходило точно во сне: и то, как ласковый прежде доктор вдруг превратился в соглядатая инквизиции и чеканил в рацию трескучим безжалостным голосом: «Предположительно делириум. Возможно, с – ц – х**. Больной первичный. Три кубика реланиума. Мои ребята его фиксировали. Поведение неадекватное. Параноидальный синдром. Может быть буен». И то как санитары неожиданно обрели облики палачей, главных распорядителей суровых конфуцианских законов. Их лица пожелтели и сморщились, и они стали похожими на двух старичков – китайцев; а у доктора на лице проступил бронзово – безучастный лик китайского полубога Бодхидхармы. И то, как полная луна за окном кареты скорой помощи подернулась вдруг кровавой дымкой и напомнила Ивану Мефодьевичу лысую голову увесистого вещдока, который он сдал милиционерам… Глаза Курочкина наполнились чем-то тяжелым и красным, как густая кровь; он погрузился в сон, в котором все тяжелое, красное, желтое куда-то ушло, уступив место легкому и приятному зеленому… И тут только художник догадался, что произошло его перерождение, и теперь он не Иван Мефодьевич Курочкин, неудачник – провинциал и пьяница, а благородный ливанский юноша, готовый ради своей любви к богатой невесте тридцать лет строить для нее дворец из знаменитого ливанского кедра. И всю дорогу до растяпинской психиатрической клиники он проспал с блаженной улыбкой на устах. * * * * * * А в те минуты, пока под воздействием реланиума Иван Мефодьевич видел странные красивые умиротворяющие сны, с другим героем нашей повести, Бральвагой, творилось нечто беспокойное. В начале пятого утра его разбудил телефонный звонок. И без того взвинченный последними событиями Илья Абрамович нервно схватил трубку, намереваясь выбранить хулигана, однако, услыхав срочную новость от Расторгуева, замер, не в силах пошевелиться и ответить что-нибудь вразумительное. - Илья Абрамович, вы же сами попросили меня звонить вам в любое время дня и ночи, если в Растяпине начнет происходить что-нибудь необычное, - гудел в трубке голос пьяненького журналиста. – Так вот, докладываю: только что мне позвонил добрый друг из милиции и сообщил, что карета скорой помощи повезла Ваньку Курочкина в психушку. По моим данным у Курочкина поехала крыша. Допился бедолага… дешевого пойла… ха-ха-ха… Добрый друг сообщил, что около четырех утра Курочкин сам явился в милицию в домашнем халате и тапочках, выдал органам дознания бронзовую статуэтку со следами чьей-то крови и заявил, что он прошлой ночью убил этой статуэткой своего соседа. Добрый друг проверил это заявление. Сосед Курочкина жив – здоров и в настоящее время находится в той же самой клинике, куда повезли художника. Да, он его один раз треснул по голове, но удар пришелся скользячкой и только на время отключил дебошира – соседа. В общем, в нашем городе начинают происходить загадочные вещи. И это на Троицу, заметьте, на Духов день! Предлагаю провести журналистское расследование, если вы, конечно, заинтересованы в этом. Сердце Бральваги сжалось от предчувствия того, сто сказочник и для него приготовил что-то ужасное, и стало медленно опускаться вниз в животу, пульсируя глухими ударами. Всегда очень живой и подвижный в принятии решений, Бральвага впал в психический ступор. От нервного напряжения левая щека коммерческого директора начала отбивать дробь азбуки Морзе. «Sos», - вопрошала судорожно его трусливая душа и понимала, что сие послание остается втуне. - Вы меня слышите, Илья Абрамович? – прогремела трубка. Бральвага поднял глаза на зеркало, висевшее на стене напротив и увидел желтого сморщенного еврея с хитрым и злым взглядом чернущих глаз, с блуждающей по лицу ухмылкой старого прожженного деляги – ростовщика, готового предать за тридцать сребреников самого Господа Бога. Тот, зеркальный Бральвага, подмигнул этому и беззвучно расхохотался, сверкнув рядами золотых зубов. А потом ростовщик начал нашептывать ему план самого выгодного освобождения из литературного плена, и Бральвага сосредоточенно ловил каждое слово. - Вы меня слышите, Илья Абрамович? – повторил журналист. Коммерческий директор вышел из оцепенения. - Да, Ваня, слышу, - каким-то не своим скрипучим голосом ответил он, внутренне уже соглашаясь с молчаливым намеком зеркального ростовщика, что дешевле будет уничтожить сумасшедшего кредитора – сказочника чужими, конечно, руками и умыть, таким образом, свои. – Спасибо, Ванюша, что позвонил. В долгу не останусь. Так ты, значит, хочешь журналистское расследование провести? Идея хорошая, но… малоприбыльная, да? – К Илье Абрамовичу вернулась его прежняя уверенность во всесилии денег. – Ты мне лучше скажи, Ванюша, как у тебя дела с гробовым репортажем? Я решил поднять твой гонорар. Был ты у Шельмовского? - Был. Часть материала уже отснял. В пятницу буду монтировать. В субботу – в эфир. - Отлично, Ванюша, отлично. Подай Шельмовского и его товар как следует. Растяпин должен знать своих героев в лицо, да-а? А потом я тебе калымный сюжетик подброшу, Ваня. Очень калымный. Заработаешь себе на отпуск в Сочи. А дело, собственно, и выеденного яйца не стоит. Нужно будет просто сделать небольшой сюжетик с могилы покойного писателя. Но это строго между нами, да? - Вопросов нет, - нагло загромыхала трубка. – Я даже знаю, о каком покойнике идет речь. - Молодец, Ваня, молодец, - похвалил его Бральвага. - Неплохо было бы какую-нибудь премию получить за «молодец, Ваня!» - начал напирать журналист. - Эх, Иван, ты меня по ветру пустишь, - с притворной ласковостью произнес ростовщик Бральвага. – Ну, так и быть, загляни ко мне в кабинет после обеда. Подброшу тебе на поддержание штанов, да-а? И все наши разговоры сугубо – конфиденциальны, да? Ты же умный человек, Ванюша? - Илья Абрамович, я нем как изделия господина Шельмовского. - Бха-ха-ха… Браво, Иван, браво. Такие журналисты, как ты, Ванюша, должны цениться на вес золота. - Ловлю на слове, шеф. Да, кстати, мне бы нужно рассчитаться с добрым другом из милиции, который сообщил о художнике. - Рассчитаешься, Ваня. Завтра. Да? - Ну, тогда спокойной ночи? - Бха-ха-ха… спокойной ночи? Бха-ха-ха… теперь покой нам будет только сниться, Иван. Бральвага положил трубку и крепко задумался. Он знал, на кого можно положиться в деле устранения страховского затворника, и теперь обдумывал, сколько может сто;ить такое деликатное мероприятие. Учитывая, что растяпинская общественность уже похоронила сказочника, такса его физического устранения должна упасть, как минимум, вдвое. И это было весьма на руку хитрому и безжалостному ростовщику Бральваге.http://www.proza.ru/2015/11/24/419 ГЛАВА 16 СУХОЙ ДУБ И МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ РАСПЯТИЕ В последние дни сочинитель почти не выходил из дома. Очень редко по вечерам, когда немного спадала дневная жара, он все же заставлял себя выбраться из затвора и хоть немного пройтись по лесной тропе, которую он, шутя, называл «дорогой жизни». На всякий случай сказочник всегда прихватывал с собой две – три пилюли от боли. «Дорога жизни» начиналась от старого, разбитого молнией дуба. Который некогда рос напротив дачного домика сочинителя. Старожилы Страхова рассказывали, что когда-то очень давно («лет триста назад») этот дуб спас от грозы девушку, приняв смертоносный разряд молнии на себя, и поэтому местные жители, склонные верить в сказания и легенды, почитали сухое дерево как мученика, отдавшего свою жизнь за спасение человека. Много было сомнительного в этой древней легенде, однако никто из страховцев не смел распилить это дерево на дрова и убрать его с глаз долой. Одно только обстоятельство указывало на необычное происхождение этого дуба – в округе Страхова никогда не было ни одной дубовой рощи. И откуда среди ситниковских болот появился этот рослый красавец, было загадкой. Дерево и в самом деле было очень старое. Отполированное вековыми дождями и ветром, высушенное столетним солнцем, с опаленной узловатой кроной, без единого листочка, оно было похоже на бивни мамонтов, брошенные здесь вымершими гигантами в эпоху таяния льдов. Сказочник любил в светлые летние ночи смотреть на него из окна дачи и придумывать какие-нибудь волшебные истории. То оно представлялось ему седым великаном – любовником, застигнутым врасплох у окон возлюбленной и наказанным ревнивым языческим богом – громовержцем. Глядя на могучие корни – бедра, рвущиеся из земли, казалось, будто седой великан еще не потерял своей силы и вот-вот вырвет сам себя из почвы и насмеется над всеми законами естества, и умрет, упав в последнем бунтующем прыжке у ног возлюбленной. Такова волшебная губяще – исцеляющая сила любовной страсти. Иногда же сочинителя казалось, что этот засохший, неживой, но все еще не распиленный на дрова дуб – это он сам, полуживой писатель, уже погребенный стараниями растяпинской общественности под могильной плитой чиновничьего бездушия. Что болезнь довела его до такого же окамененного бесчувствия, которое блестело холодом в оголенных ветвях этого дерева, но что усилием мысли и воли, с Божьей помощью, конечно, он еще может вырваться из лап смерти, наполниться жизнью и зацвести. Но в минуты упадка духа, в горькие мгновения меланхолии сказочник печально улыбался и цитировал Госпоже Янь строки своего любимого поэта Гейне: «Погибнет дуб, хоть он сильнее стебля Меж тем, тростник, безвольно стан коле;бля Под бурями лишь клонится слегка. Но что за счастье жребий тростника? Он должен стать иль тростью франта жалкой, Иль в гардеробе выбивальной палкой». В таком же меланхолически – печальном состоянии духа этот дуб казался сказочнику сладострастником, справедливо наказанным за свои грехи Ильей пророком, и на время смирялся со смертью. Но только на время и только для того, чтобы вновь благородно вознегодовать на нее. Гуляя как-то вечером по дороге жизни, сказочник повстречал там Бойцова, который с потерянным видом направлялся к нему. Олег был одет не в свой белоснежный костюм денди, а в черную водолазку и спортивные штаны, которые не снимал со своей ночной вылазки за маком. Под глазами у него темнели бороздки, и по всему было заметно, что последние события выбили этого крепкого закаленного человека из седла. - Я пришел сказать вам, что я всё врал, - начал он сходу, стараясь не смотреть в лицо сочинителю. – Насчет своего бесстрашия, благополучия… - Он замялся. – Насчет того, что ради вас я готов вызвать на поединок самого черта. Какой я воин, если не смог совладать с ничтожнейшей страстью и пал, увидев на огородике вашего соседа маковые кусты? Олег потупился, тяжело вздохнул и прибавил: - И благочинному я на днях нахамил, обвинив его в скупости. И на церковь тень бросил. Кто я такой, чтобы высказывать подобные суждения? Самый последний грешник, которому ад приготовлен уже сейчас. Сочинитель внимательно посмотрел на Бойцова, и ласковый огонек затеплился в его усталых от болезни глазах. - У тебя финансовые проблемы? – спросил он. Бойцов молчал. - Я знаю, Олег. Можешь не отвечать. И я знаю, каково тебе, сильному человеку, выклянчивать деньги у рачительного домостроителя церкви, который более озабочен озолочением куполов, нежели душами человеческими. Я это знаю и поэтому помогу. Сейчас мы зайдем в дом, и Госпожа Янь даст тебе необходимую сумму. На первое время для семьи хватит. Потом все образуется. Я верю в это. - Я отдам! – воскликнул Бойцов. – Клянусь, отдам! Сказочник остановил его. - Ну, пойдем в дом, - улыбнулся он. – У меня к тебе очень серьезное дело. Твой визит сегодня, когда я все уже обмозговал, это просто чудо. Пойдем в дом. Госпожа Янь приготовила нам прекрасный чай. Уж кто-кто, а китайские женщины умеют приготовить его на славу. Ведь Китай – это родина чая. Госпожа Янь, одетая в роскошный шелковый халат серебристо – изумрудного цвета с плавающими на нем лепестками божественного лотоса, разливала свежезаваренный чай с ароматами мелиссы, жасмина и липового цвета, когда в дом вошел сказочник с гостем. Она на мгновение прервала чайную церемонию, вежливо улыбнулась Бойцову и внимательно посмотрела на хозяина. Сочинитель что-то шепнул ей, она удалилась в комнату и вскоре вернулась с пачкой денег. Передав их хозяину, она тут же исчезла. Сказочник сунул их Бойцову, строгим взглядом предупредил лишние в этой щекотливой для гостя ситуации слова и, указав ему на тахту, опустился в кресло – качалку. - На Востоке церемонии продуманы до мелочей, - произнес он, передавая Олегу пиалу с чаем. – Заметь, мой дорогой друг, что там, где знают толк в чаепитии, никогда не наливают емкости до краев, как это делают иногда у нас в России. Налить до краев, так, чтобы обжигало пальцы, - это знак неуважения. Попьем чай по-китайски, - сказал сказочник. – Ведь не всё китайское непременно плохо. Многому у них можно поучиться, не так ли? Олег уважительно улыбнулся. - Итак, о деле, - сказал сказочник. – Между нами, мой дорогой друг, существует метафизическая связь, которая бывает порой крепче кровных уз отца и единокровного чада. Ты же не станешь отрицать, что в духовном мире тоже есть своя иерархия? Есть духи тьмы, есть ангелы света. Между ними идет борьба за души человеческие. Когда есть силы бороться, человек кается и обретает способность оживить помертвевшую от греха душу. Но иногда сил нет ни на что, кроме желания воскресить саму способность каяться. Такое состояние души называют окамененное бесчувствие. Это состояние адское, Олег, поверь мне, и не дай Бог тебе его испытать. В этой случае можно надеяться только на шоковую терапию и безмерную любовь Бога ко всякому грешнику, включая таких множителей греха, - он невесело усмехнулся, - как литераторы. Образ смерти, как символ возрождения, использовали в разное время различные религии. Древнеегипетские жрецы совершали мистерию перехода к реке смерти для того, чтобы воскресить душу посвященного. Даже в русских народных сказках герои прыгали сначала в кипящее молоко, а затем в студеную воду, чтобы снова стать молодым и здоровым. Христианство призывает человека распять собственные грехи для того, чтобы ожила душа. Я, мой дорогой друг, дошел до той стадии болезни, когда может помочь только шоковая терапия. Иначе я не смогу изгнать из своих недр черную птицу нераскаянных грехов и не оживу… а значит, погибну. К сожалению, у меня нет ни времени, ни сил на пост и молитву. А святых, к которым раньше обращались за помощью в изгнании бесов, сейчас нет. Есть только лже-старцы, которые творят это таинство не по любви, а по гордости. Господь поставил меня в такие условия, что я сам должен пройти через метафизическое распятие с помощью литературных героев и с Его милостивого благословения. Сочинитель на мгновение замолчал и внимательно посмотрел на гостя. - Я говорю тебе это потому, что хочу, чтобы именно ты, Олег, вбил первый гвоздь в мою плоть, - твердо заключил он. - Что вы, господин сочинитель?! – испуганно воскликнул Бойцов. – Мне доводилось работать кулаками на ринге, биться в уличных драках, творить беззаконие, но чтобы я… Как же я могу посметь? - Успокойся, Олег. Это будет иная реальность. Считай, что это есть заключительный акт литературной мистерии, таинство обновления души сказочника. Однако, страдать я буду реально, - тихо прибавил он. – Потому что черная птица живет в самой глубине души, и она, конечно, не сдается без боя. Тебе предстоит сразиться с дьяволом, мой дорогой друг… воин! На тебя вся моя надежда. Олег глубоко вздохнул и задумчиво посмотрел на сказочника. - Хорошо, я готов, - сказал Бойцов, припоминая странный сон, в котором он обернулся римским воином, услышавшим голос гонимого им Христа: «Встань и иди за Мной». – Что мне нужно делать? - Когда один из вас троих захочет со мной расправиться, он пригласит в помощники тебя и еще одного героя. В последний момент заказчик и тот, другой, смалодушничают. В этом я не сомневаюсь. И ты должен будешь взять все в свои руки и довести задуманное предателем до конца. Так нужно, Олег, иначе я погибну. - Один из троих… заказчик, то есть – это Бральвага? – невесело улыбнулся Бойцов. - Ты догадался. Да, это он. Я лишу его положения в обществе и хитростью скопленных денег, и он не простит мне этого. Впрочем, за хороший гонорар он взялся бы отомстить даже Господу Богу. История повторяется. Когда-то один такой неприкаянный иудей продал Иисуса Христа за тридцать сребреников. Сказочник неожиданно поперхнулся чаем и раскашлялся. Волна боли, которую он тщательно скрывал от гостя, пронзила его до костей. - Последнее действие мистерии произойдет у сухого дуба напротив дачного домика, - продолжил сочинитель. – Он даже внешне напоминает Голгофский крест, не так ли? - Да, - сурово сжал зубы воин. – Я сделаю все, что вы скажете. ГЛАВА 17 КУРОЧКИН РАСПЕТУШИЛСЯ Под воздействием реланиума Курочкин проспал в отделении растяпинской психиатрической клиники чуть меньше суток. В сладком затяжном сне он успел заготовить первую партию кедрового теса для строительства дворца для своей возлюбленной и уже приступил к разметке периметра, на котором укоренится и материализуется его терпеливая и жертвенная любовь, как вдруг сладкий сон оборвался, и художник очнулся в иной реальности, далекой от целомудренной прелести ливанского леса. Он потянулся, зевнул, открыл глаза, полагая, что находится у себя дома, и поначалу ничего не понял: потолки его комнаты расширились и взметнулись вверх, в нос ударил тошнотворный запах карболки и туалета, а вместо теплого красного света китайского фонарика его встретил холодный фиолетовый блеск ночной лампы, запакованной в мутный панцирь из оргстекла и гнутой арматуры. Курочкин прислушался к шуму и отчетливо различил бессвязную болтовню мужских голосов. Художник вздрогнул и резко приподнялся на локтях. Он находился в огромной больничной палате, в которой стояло с десяток железных коек, и на них в разных положениях лежали, сидели, корчились, извивались как ужи странные взлохмаченные люди в выцветших вельветовых пижамах с неряшливыми хлорными единичками на уголках. Лица у этих людей были страшные – желтые, заплывшие, перекошенные гримасами безумия, - иными словами, это были ожившие персонажи картин Питера Брейгеля в самом мрачном своем варианте. Курочкин издал жалобный стон и, повалившись на подушку, стал напряженно вспоминать то, что с ним приключилось накануне. Постепенно он восстановил в памяти все даже до мельчайших подробностей, однако, почему он оказался здесь, в этом аду казенного дома – этого он вспомнить никак не мог. Рассудок отказывался помогать ему в этом, очевидно оберегая ранимую психику художника от шока. На жалобный стон Ивана Мефодьевича, как акула на брошенный ей кусок мяса, вплыла санитарка первого буйного отделения тетя Глаша. Ее пухлая плоть так и силилась разорвать белый халат, надетый на ее тело точно смирительная рубаха. В руках она вертела мокрое вафельное полотенце со скрученным на конце узлом – средство устрашения для тех, кто еще не совсем понял, куда попал. Обведя подслеповатым взглядом всех больных в палате, тетя Глаша неожиданно резко (при своей полноте) повернулась к сухому беззубому дистрофичному старичку, который смирёхонько сидел на своей кровати и чему-то загадочно ухмылялся. Втянув в себя испорченный воздух, исходивший из-под смиренного старичка, санитарка разразилась проклятиями и принялась охаживать дурачка по бокам узлом мокрого полотенца. - Ах ты, дебил! – приговаривала она хладнокровно после каждого шлепка. – Имбецил ты эдакой! Кретин! Чтоб тебе в задницу цементу насыпать. Сколько раз тебе говорить: «Не ходи под себя! Не ходи!» И это «не ходи» всякий раз подкреплялось тяжелыми шлепками мокрого полотенца. Кажется, тетя Глаша хотела вдолбить старику рефлексы собаки Павлова. Однако, нужно отдать должное дурачку – от ударов скрученным полотенцем он совсем не рыдал; даже наоборот – веселился как расшалившийся ребенок. Очевидно, ему нравилась такая игра: он втихаря накладывает под себя на постели, а санитарка отыскивает его и «солит» вафельным полотенцем. Наконец, тетя Глаша устала воспитывать дурачка, перевела дух, сорвала с койки безобразника грязную простыню, сунула ему в нос и затем поплыла в кабинет санобработки, извергая по пути разные проклятия в адрес пациентов. Курочкин с ужасов наблюдал за этой сценой. Он притворился спящим, боясь, что гнев этой беспардонной толстухи может в любую минуту обрушиться и на него. Как только санитарка вышла из палаты, к Ивану скользнул тенью какой-то маленький чернолицый человек в тельняшке, на плечах которой красовались нарисованные зеленым фломастером весьма небрежно погоны с большими, очевидно маршальскими звездами, и, сверкая в фиолетовой полутьме белками выпученных негроидных глаз, затараторил, впрочем, совершенно по-русски: - Я кубинец, в натуре. Родной брат Фиделя. Меня на волю боятся отпускать, братуха. Зачемергесю мировую революцию, вот так. Но мы не сдадимся, в натуре. Внезапно он пригнулся к самому уху Курочкина и, быстро поглядывая по сторонам, зашептал заговорчески: - Я знаю, кто ты товарищ. Мы тебя давно ждем. Как дела в райкоме? Можешь не отвечать. На днях прибыл Ильич, в натуре. Законспирирован под профессора. Лежит в третьей палате. - Под какого профессора? – вздрогнул Иван. - Под еврейского профессора Рослика. Кубинец тихо засмеялся, обнажив страшные, изъеденные какой-то ржавчиной, больные редкие зубы. - Значит, профессор уже здесь? – застонал Курочкин. - И профессор здесь, - снова вдохновенно зашептал брат Фиделя. – И засланный казачок Цыбулко от попа Гапона. И матрос с «Авроры» Василий Перцев. Все в сборе. Дожидались только тебя, товарищ. - Василий Перцев? – воскликнул Курочкин. – Разве он жив? - Жив, жив. Определен временно в наблюдательную палату. Хотел вздернуть нашего доктора на фонарном столбе. Настоящий боец, в натуре. С ним мы в два счета зачемергесим мировую революцию. - Васька перцев, - растерянно произнес Курочкин. – Не может этого быть! Жив? - Жив, жив, - повторил Кубинец, затем покопался в карманах и извлек оттуда две пригоршни сухих чаинок. - Закинь на кишку, братуха, легче будет. И он с таким значением подмигнул художнику, будто предложение Кубинца «закинуть сухой чай на кишку» означало какой-то важный сигнал к началу мировой революции. Иван оторопело посмотрел на сумасшедшего. - Бунт? – подмигнул тот. - Бунт, - вырвалось у Курочкина. Кубинец расцвел. - Тогда закинь на кишку, - умиленно произнес он, суя под нос Курочкина пригоршню чая. - Я… я… я не могу так, - нервно вскочил художник. – Не привык. Я люблю его заваривать сначала, настаивать как следует, а уже потом пить. Кубинец ошалело посмотрел на райкомовского эмиссара. - Ты это барство оставь, товарищ. Не для этого ты сюда послан. А может быть, - он прищурился, - ты мне не доверяешь, в натуре? Мне, родному брату Фиделя? Фельдмаршалу сил мировой революции? – Кубинец грозно придвинулся к Курочкину. – Ешь, - сурово прошептал он. - Не буду, - ответил Курочкин громко и принялся искать под кроватью тапочки. - Не будешь? – рассвирепел Кубинец. – Ах, ты… В эту секунду, услыхав шум, в палату заглянул ночной санитар Егор, мужчина весьма внушительного размера. И Кубинец тут же переменился. - Подумаешь, - с наигранным безразличием произнес он, провожая глазами фигуру санитара и тихонько насвистывая какую-то революционную мелодию, похожую на марсельзу. – Без Кубинца вы все нули! Голые нули! Голые… Когда жизнь даст трещину в районе ж…, - крикнул он, проведя ладонью у себя чуть ниже спины. – Тогда сам прибежишь к Кубинцу, товарищ. А Кубинец тебе ответит: «В блицкриг играют только немцы, в натуре». До мировой революции остался один плевок! Старик, которого санитарка потчевала мокрым полотенцем, издал из-под себя подозрительный звук и, поглядев на Кубинца, беззвучно захохотал, - очевидно, ему тоже понравилось играть в революционеров. Проходя мимо него, бравый кубинский главнокомандующий резко придвинул к нему свой кулак. - Цыц, контра, придушу! – скомандовал он. – Мы тебя на первом фонарном столбе подвесим за… И далее последовало выражение очень знакомое Курочкину после скандала с Перцевым, из чего Иван Мефодьевич заключил, что сосед его в самом деле жив и находится где-то рядом – рядом настолько, что уже успел заразить своим оголтелым хамством некоторых представителей рода человеческого. Да. Очевидно, хамство по всему миру и во все времена имело один и тот же родственный корень и было явлением интернациональным, как душа человеческая. Художник отыскал под кроватью чьи-то убогие стоптанные тапочки, похожие на блины, сунул в них ноги не без брезгливости и, облаченный как все пациенты первого отделения в облезлую вельветовую пижаму, осторожно вышел вслед за Кубинцем в коридор. Как водится в подобных специализированных медицинских учреждениях, дверей в палатах не было для того, чтобы санитары или медсестры с врачами могли беспрепятственно навещать больных. Палаты таким образом свободно вливались в длинный узкий коридор, освещенный такой же тусклой фиолетовой лампочкой, одетой в оргстекло, что были в палатах. По коридору взад – вперед, как челноки, сновали больные. Шли они как-то странно, неизвестно каким манером придерживая дистанцию, и у каждого была своя неповторимая, как диагноз, ходьба. Собственно, это и ходьбой было назвать трудно. Кто-то шатался, как разбуженный медведь; кто-то пританцовывал; кто-то заваливался назад Пизанской башней и, кажется, должен был вот-вот упасть, однако же продвигался вперед; кто-то шел, семеня ногами как рак по дну водоема. И выглядел этот парад теней человеческих фантастическим дефиле, демонстрирующим различные формы людского безумия. Вот куда нудно было спуститься Данте для того, чтобы описывать свой ад! Вот где Франциск Гойя или Питер Брейгель могли бы почерпнуть сюжеты для чудовищ, порожденных сном разума! Были тут между прочим и редкие представители шубообразной параноидальной шизофрении и шизофрении латентной, вялотекущей, были и маниакально – депрессивные больные, и олигофрены во всех стадиях слабоумия – дебилы, имбецилы, кретины; были хронические алкоголики, только что вырванные из лап белой горячки; были невротики, старческие маразматики и просто люди с израненной душой, сделавшие по разным причинам неудачные попытки свести счеты с жизнью (кстати, шрам на левом запястье Курочкина был затянувшимся знаком такого же рода). А один больной, «юноша бледный со взором горящим», все время судорожно корчился прямо во время ходьбы и плевался, будто протестуя против окружающей его мерзости. Однако, плевался он совсем по другой причине: год назад, после перенесенного гриппа, давшего осложнения на голову, этот юноша, студент – отличник нижегородского университета, в бреду случайно укусил кроличью шапку, да так укусил, что вот уже год страдал неврозом навязчивых состояний, - все ему казалось, что рот его полон волос от шапки, которые он тщетно выплевывал двенадцать месяцев кряду, а выплюнуть так и не смог. Иван осторожно влился в живую цепь сумасшедших и пошел с ними, по пути отыскивая глазами палату с профессором Росликом. Однако, номеров на палатах не было, и Курочкин пропутешествовал с «челноками» дважды от одного конца коридора до другого. Наконец, людское течение вынесло его к тете Глаше, которая закрывала кабинет санобработки на ключ. Преодолевая робость, Курочкин вежливо поздоровался. Санитарка окинула новенького небрежным взглядом и спросила, что ему нужно. - Мне бы с доктором поговорить, - смущаясь, ответил Иван. – Очень нужно. Дело в том, что я здоров. Меня держат тут по ошибке. Очевидно, это наивное обращение новенького к здравому смыслу показалось тете Глаше смешным, потому как прежде, чем ответить, она расплылась в добродушной улыбке. - Милый, что я тебе скажу… Она осторожно поманила пальчиком забавного вихрастого новенького с умным интеллигентным лицом, слегка только заплывшим от длительных возлияний, и когда он придвинулся к ней, гаркнула: - Кто ж здесь, по-твоему, болен? Здоровенькие все, точно только что на свет народились. Сенька Ржавин с белгородчины что ли болен? Нет, он просто решил, что он есть родной брат Фиделя и без него мир не устоит, рухнет. Уж поди два года сухомятный чай жрет, как лошадь сено, и все для того, чтобы кожа у него на лице почернела как у кубинца. Только Фидель-то, знать, белый. А Сеньке до этого дела нет… Или Перцева возьми, Василия. Знала я его покойную матушку Серафиму. Уж она б из его башки дурь-то повыколачивала. Третьего дня к нам поступил из реанимации с разбитой головой, а уже в наблюдательной палате парится аки младенчик запеленатый. Погоди еще, доктор ему горячих уколов всыпет. Будет знать, как кидаться с кулаками и грозить, что перевешает всех на фонарных столбах. И откуда у этого матершинника взялось столько прыти? Знать, не добил его, как следует, тот мо;лодец, который Ваську в реанимацию отправил! – сокрушенно покачала головой тетя Глаша, а Курочкин густо покраснел. – Или вот возьми старика Цыбулко. День деньской все твердит, что гробы с неба посыпятся и явится антихрист, а какой-то монах Ферапонт всех от него спасет. Так что. Милый, нет у нас больных. Все здоровые, - протянула санитарка. – Вот и ты тоже не отстаешь от них. - Мне бы с доктором поговорить, - жалобно простонал Курочкин. - Ну, с доктором ты поговоришь, милок, это я тебе обещаю, - утешила его санитарка. – Сейчас он вернется из приемного покоя и поговоришь. Доктор у нас хороший, видный такой. В Америках учился. Зовут его Сан Саныч. Любит об охоте поговорить, о рыбалке. Не любит, когда больные кричат, что они здоровы. Ты ему сразу-то не брякай, что тебя по ошибке держат. Не ровен час, он тебя к Ваське Перцеву в наблюдательную палату бросит. А это все равно, что с разъяренным львом в одной клетке оказаться. Загрызет, ой загрызет. Даром, что спеленатый. Зубами загрызет. А мать его, покойница Серафима, добрейшей души была человеком. Пока тверёзая. А выпьет, хуже зверя становилась. От вина-то и померла, царствие ей небесное. Вот что проклятое вино с людьми делает. И у тебя, чай, белая горячка была. Доктор, который тебя привез к нам, сказывал, что ты в одном преисподнем по городу шлепал, какую-то статую нес окровавленную, потом афишу с голой девицей изодрал зачем-то и в милицию сдаваться пришел. Ну, разве здоровый человек это сделает? Жалко мне таких, как ты, милок, жалко. Молодые, а уже порченные. Что ж дальше будет? - Профессор искусствоведения Рослик где лежит? – упавшим голосом спросил Курочкин. - Это лысенький-то такой, с бородкой? Плох он, совсем плох. Его Сан Саныч на инсулиновую терапию определил. Шизофрения у него. Конченное дело. Вон там он лежит, в третьей палате. И она указала рукой на соседнюю с Курочкиной палату. Иван ринулся туда. За ним следом по пятам скользнул Кубинец, догадавшийся, очевидно, что райкомовский эмиссар сыщет возможность встретиться с законспирированным Лениным. Так оно, по мнению брата Фиделя, и вышло… На угловой койке третьей палаты жалкий, неухоженный сидел, по-турецки поджав под себя босые ноги, профессор Рослик и, глядя в одну точку перед собой, точно так, как воскресным вечером его застали в зеленом домике Курочкин с Дымовым, шевелил губами, произнося едва слышное: «Пятьдесят лет… разбитые головы… разбитые судьбы…» - Святослав Адамович, вы помните меня? – бросился к нему Иван. Старик вздрогнул, посмотрел на своего ученика невидящим взглядом и зашептал скороговоркой, съеживаясь от страха: - Надо уходить… Бойтесь шоковой терапии. Она бьет в голову. Ты ее в пяту, а она тебя в голову… И я бью в головы, - расплакался он как ребенок. – И ты бьешь в головы… Все бьют в головы… Надо уходить, уходить… - И тут вдруг сознание его будто бы прояснилось. Он перестал плакать и твердо проговорил: - До сих пор вижу перед собой гигантскую железную статую Сталина. Мне позвонили из ЦК. Птички загадиди ему голову. Приказали ток подвести. И птички стали погибать. Жалко птичек. Так много их погибло, что покрыло вождя по пояс. Увидели из ЦК, хотели меня на Соловки определить. Но я покаялся. Профессор замолчал, а Курочкин, обрадованный тому, что сознание возвращается к Рослику, воскликнул: - Профессор, вы помните меня? Я – Ваня Курочкин, автор картины «Самораспятие». Тут Святослава Адамовича снова перекосило, и он захныкал: - Ах, оставьте меня, уходите. Я боюсь шоковой терапии. Боюсь. Теперь ко мне тоже прилетают птички небесные и клюют меня в голову. Наказание Господне… Иван отшатнулся от безумного профессора и уныло побрел в свою палату. Ему показалось, будто он попал в страшно запутанный лабиринт, из которого нет выхода. Только вход! Стараясь не глядеть на уродливые лица соседей, он дотащился до своей койки, упал ничком на подушку и зарыдал. И вдруг почувствовал чье-то ласковое прикосновение. - Я все видел, братуха, - сказал Кубинец, присевший на корточки рядом с кроватью Ивана. – Никто, кроме меня ни о чем не догадался. Будь уверен, товарищ. Мы все-таки зачемергесим мировую революцию, в натуре! Иван поднял на Кубинца разъяренный взгляд и заорал во все горло: - Пошел вон, хам! Санитары, санитары! Уберите от меня этого хама! Я не могу здесь больше! Появилась тетя Глаша со своим неизменным орудием устрашения – мокрым полотенцем. Кубинец что-то недовольно проворчал и ретировался на свою койку, следя за каждым движением тети Глаши. Когда она удалилась, он прошептал в сторону Курочкина: - Запомни, товарищ, наших здесь немного. Наш пароль: «Жизнь дала трещину в районе ж…». Отзыв: «В блицкриг играют только немцы». Ферштейн? Курочкин тяжело вздохнул и снова упал лицом в подушку. Ему оставалось одно – дожидаться разговора с лечащим врачом. И он принялся терпеливо ждать этой минуты. ГЛАВА 18 ДА ЗДРАВСТВУЕ МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ! Дежуривший в ту ночь в больнице Александр Александрович Замыслов, доктор высшей категории, стажировавшийся несколько лет назад в Бостонском военно – морском госпитале, вернулся из приемного покоя в отделение, которым заведовал, примерно через час после того, как Курочкин побеседовал с тетей Глашей. Узнав от санитарки, что новенький уже вполне оправился от лекарства и даже намеревается ступить на скользкий путь почти всех новичков, которые наивно считают себя здоровыми людьми, доктор пригласил художника в свой кабинет. Тут, уважаемый читатель, необходимо сделать небольшое отступление и описать внешность маститого психиатра, ибо то, что в современной психологии именуется «социальным фасадом», то бишь внешностью, было у Сан Саныча весьма живописно. Начнем с того, что доктор был очень грузен, однако полнота его была не следствием болезни какого-то внутреннего органа, а, скорее, следствием необузданных душевных влечений. По лоснящимся щекам Сан Саныча и масляному блеску его глаз нетрудно было догадаться о том, что доктор был из породы сибаритов, то есть любил сытно поесть, делал это с фантазией, был не прочь после сна вздремнуть, любил выпить хорошего вина и насладиться обществом какой-нибудь юной девицы. Психиатр умел соблазнить любую кокетку и делал это с азартом стареющего дон Жуана. Кроме того, доктор обожал охоту и рыбалку. Разумеется, он не стоял по полночи в холодном болоте и не кормил комаров в ожидании какого-нибудь субтильного селезня, и не торчал на полуденном солнце с удочкой в руках. Он предпочитал другую охоту и другую рыбалку, под стать своему общественному положению и вкусу сибарита. Обыкновенно Сан Саныч обзванивал авторитетных растяпинских друзей из прокуратуры, санэпидемстанции и рыбнадзора, и выезжал с ними на природу в такие места и в такие дни, когда природа отдавала все даром, лишь бы только не поленились взять. Говоря проще, Сан Саныч любил побраконьерничать в компании «пламенных борцов с любителями незаконной рыбалки и охоты». Такое нередко случается в России с сильными мира сего и к этому уже давно все привыкли… Лицо Сан Саныча и его особая вальяжная манера держаться с людьми заслуживают отдельного разговора. Круглому и румяному лицу доктора не очень шла традиционная в психиатрии священническая борода, и он удачно отделывался густой седоватой щетиной, которая делала его похожим на респектабельного столичного шоу – мэна или грузинского вора в законе. Прибавим, что на указательном пальце Сан Саныча красовался увесистый золотой перстень с черным камнем, признак тайной власти, а на шее болталась золотая цепь в палец толщиной. Когда он разговаривал с человеком, стоящим ниже него на социальной лестнице, то делал это с такой убийственной важностью, что у собеседника поневоле возникало чувство страха и желание поскорее уступить исполину. Когда Курочкин вошел в кабинет и увидел эту крупногабаритную фигуру, коленки его задрожали, а во рту стали гадко и сухо, как с похмелья. Замыслов посмотрел на него поверх очков и указав ему на стул, словно нехотя спросил художника: - Так, значит, больным вы себя не считаете, Иван Мефодьевич? Курочкин совсем растерялся. - Почему же не считаю? То есть, я, конечно… Но ведь я в самом деле не болен, - робко произнес он. Психиатр устало и снисходительно улыбнулся, ибо разговор с новеньким разворачивался, как сотни раз выигранная мастером шахматных партий игра. Можно сказать, разыгрывался дебют первоклассника – подставляем под вашего ферзя пешку, а затем благополучно съедаем глупого ферзя. Шесть – семь ходов, и вам мат, господин художник! Доктору, однако, хотелось немного размяться перед быстрой победой, покуражиться над новичком, поиграть с пациентом в «кошки - мышки», где котом, разумеется, был сам психиатр, а Курочкин мышкой, и поэтому Сан Саныч избрал тактику мягкого убеждения, тем более, что времени у него было предостаточно. - Ну, хорошо, - наигранно смягчился он. – Знаете вы, почему вас сюда доставили? - Кажется, знаю, - не слишком уверенно ответил пациент. - Так, так, так, - пробормотал доктор. – И что же, по-вашему, это нормально явиться в домашнем халате в милицию и потребовать немедленного ареста? Уже в одном этом поступке прослеживается мазохизм, эксгибиционизм и тяга к страданиям. Наконец, зачем вы так варварски уничтожили собственную афишу с эдакой… - Сан Саныч с чувством прищелкнул языком. – С обнаженной красоткой. Между прочим, фильм я посмотрел с большим интересом. Для психиатра там были любопытные моментики. – В его глазах появился масляный блеск. Так я вас слушаю, уважаемый. - Просто я услышал голос со своей картины «Самораспятие», - глухо ответил Курочкин. – Он сообщил мне, что я убил соседа. - Ах, голос, - подхватил психиатр. – Что же это за картина такая, «Самораспятие»? уже в названии слышится что-то мазохистское. - На полотне я изобразил себя пригвожденным ко кресту. - Вот что, - наигранно удивился психиатр. – Себя? Наверное, голым? Так, так, так. Это любопытно, любопытно. Элементы мазохизма и эксгибиционизма на лицо. Да… - Я спросил у голоса, что мне делать, - продолжал Курочкин. – И он ответил, что нужно пойти в милицию и написать чистосердечное признание. - Да видел я ваше признание, - разочарованно проговорил психиатр. – При царе горохе такие бумажки сочиняли. Бред от первого до последнего слова. Вы больны, дорогой Иван Мефодьевич. И должны признать это, иначе мы не сможем вас быстро и эффективно вылечить. Вам ясно? - Ясно, - потупился Курочкин. - Ну, а раз вам ясно, тогда я слушаю. - Что вы слушаете? – смутился Иван. - Я слушаю, как вы мне скажете: «Я болен и нуждаюсь в лечении». - Как же я вам это скажу, если я здоров. - Ну, вот, опять за упокой, - вздохнул психиатр. – Вы, Курочкин, личность в Растяпине известная, историческая в том смысле, что нередко попадаете в какие-нибудь сомнительные истории. Скажите мне, что у вас несколько лет назад произошло с уважаемой госпожой Шпигель, муж которой не последний в городе человек. Банкир. Я слышал, что вы понуждали ее под предлогом писать с нее Данаю лечь в постель обнаженной. Это правда? - Бред, - фыркнул Курочкин. – С этой воблы разве можно писать Данаю? Рембрандт в гробу бы перевернулся. Она сама затащила меня к себе домой и захотела попозировать. У нее, видите ли, поэтическая натура. - Поэтическая натура? – усмехнулся психиатр. – Если бы Шпигель захотел, вас бы упекли в места не столь отдаленные лет на десять за сексуальные домогательства, и были бы вы там не Курочкиным, а Петуховым. А вы еще утверждаете, что здоровы. Здоровый человек не станет раздевать жену миллионера. Так-то. - Вам не понять художника, - вздохнул Курочкин. – В моменты экзальтации чувств и в старой костлявой вобле можно увидеть нечто прекрасное. Можно увидеть женщину. Сан Саныч глухо засмеялся. - Полно вам, Курочкин, - пробормотал он. – Экзальтация чувств, поэтическая натура… Вам бочки с квасом нужно расписывать, а не Данай рисовать. Впрочем, голые девицы вам удаются. Только с лицом вы оплошали. Какая-то кукла получилась, неживая. Тут можно заподозрить нечто более опасное, нежели мазохизм или эксгибиционизм. Здесь пахнет некрофилией. Так что лечить вас есть от чего, - радостно заметил психиатр. – здоровых людей в природе не существует. Есть только ленивые доктора. - Сан Саныч звонко рассмеялся собственной шутке. – Ну, а уж если говорить об этой истории со Шпигель, то, я думаю, и здесь прослеживается некоторый комплекс неполноценности и склонность к неврозам. В конце концов, нормальный мужчина должен видеть в женщине объект сексуальных желаний. Это заметил еще великий Фрейд. Все остальное, творчество там, экзальтация чувств, - это латентные формы психических заболеваний. Курочкин понял, что беседа с психиатром – это не выход из запутанного лабиринта, а вход в новый, еще более запутанный. И поняв это, Иван Мефодьевич возмутился. - Послушайте, - строго сказал он. – Кто вам дал право со мной так разговаривать? В конце концов, я дипломированный художник. Мои картины… Психиатр не дал ему договорить. - Художник – это от слова «худо»? – снова рассмеялся он, и тут Иван Мефодьевич взорвался. - Вы что, издеваетесь надо мной? – закричал художник, яростно размахивая руками. – Вы сами, доктор, сумасшедший и маньяк! И хам к тому же! Хам, хам, хам. Кругом одни хамы. Вас бы розгами да прилюдно. Эх… Доктор незаметно для взбесившегося пациента надавил на кнопку звонка, спрятанную под столом, и через несколько секунд уже хладнокровно наблюдал за тем, как бьющегося в крепких объятиях санитаров Курочкина тащили в процедурный кабинет, где догадывающаяся о том, что этим все и закончится, санитарка Глафира Сергеевна вколола запеленатому в смирительную рубаху пациенту двойную дозу успокоительных лекарств и уже обмякнувшему Курочкину по-матерински внушала: - Говорила ж я тебе, дурочку, что с Сан Санычем спорить не надо. Он – доктор правильный, а ты знай свое место. Раз в говно вляпался, так веди себя тише воды. Дурачок, ей богу, дурачок. Поговорил бы с доктором о рыбалке, об охоте, как я тебя учила. Признал бы себя дурачком. Глядишь, через месяц бы вышел. А теперь… ух, милый, теперь ты здесь надолго прописался. Жаль мне тебя. Кубинец помог перенести засыпающего Курочкина в палату, но прежде, чем погрузиться в знакомый Ивану приятный зеленый сон, в котором он строил для своей возлюбленной дворец из ливанского кедра, художник прошептал: - Это всё господин сочинитель с собачкой – оборотнем и заколдованной растяпинской водкой. С нашей помощью он хочет изгнать из себя сатану, а сам с чертями водится. Мне нужно его увидеть. Больше так не могу. Кубинец заботливо поправил на Курочкине смирительную рубашку, помог ему поудобнее устроиться на постели, присел рядом с ним и тихо сказал: - Бунт, братишка. Только бунт может спасти мировую революцию. Внесем в храм голую девку и водрузим ее в алтаре, как наши товарищи – французы сделали в соборе Парижской Богоматери. Я верю в нашу победу, товарищ эмиссар. А Ваську Перцева мы сделаем министром здравоохранения, - мечтательно произнес Кубинец. – Выстроим на плацу всех психиатров, - обнажим им ж…ы, и тетя Глаша сделает каждому из них по горячему уколу. А потом загоним их в психушки, выберем из наших товарищей самых стойких и закаленных, назначим их врачами, и… - Кубинец сглотнул слюну. – Да здравствует мировая революция! Только бунт может спасти Росиию! И он начал тихонько насвистывать революционную мелодию, похожую на марсельезу. http://www.proza.ru/2015/11/24/422 ГЛАВА 19 И ПОЛЕТЕЛИ ГРОБЫ С НЕБА В субботу утром, за час примерно до обедни, отец Ферапонт собрал в Троицком скиту всех своих духовных чад и объявил им о том, что сегодня во сне ему явилось очередное знамение. Трепет изумления и ужаса прошел по собравшимся, когда они услышали его. Будто бы с ночного звездного неба упала длинная светящаяся паутинка, по которой на землю спустился огромный черный паук – крестоносец; потом небо заволокло темно – серой свинцовой пеленой, поднялся ветер, задрожала земля и вдруг оказалась она опутанной гигантской стальной паутиной. Сие пленение земли грешной, по мнению иеромонаха, означало всемирную власть антихриста, а паук – крестоносец был ни кем иным, как тем самым злым гением, который должен был явиться на землю под личиной Иисуса Христа. - И жег людей сильный зной; и они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились, чтобы воздать ему славу, - прогремел в тишине «трубный глас» Ферапонта, для пущей убедительности заговорившего словами Иоаннова откровения о конце света. – И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя, и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это бесовские духи, творящие знамения… И произошли молнии, громы и голоса;, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение!.. И город великий распался на три части… И град, величиною с талант, пал с неба на людей… Первой не выдержала Фотиния. Услыхав от старца о «граде, величиною с талант», она пала на землю, завыла и начала целовать ноги святого. Слуга Божий молча смотрел на свое воинство. На колени попадали приезжие монахи, наслышанные о чудесном нижегородском предсказателе, и казачки, и старушки, облаченные во все черное, и некоторые миряне, гостившие в скиту с тайным умыслом своими глазами увидеть чудо. Кажется, сама природа пала ниц перед исполином – монахом. Один из мирян, довольно известный и состоятельный бизнесмен из Курска, который неоднократно жертвовал в пользу скита крупные суммы денег, прихватил на сей раз с собой друзей – предпринимателей, а также три импортных телевизора для того, чтобы удивить приятелей фантастическим шоу изгнания бесов, которое по воскресным дням после литургии всегда совершал отец Ферапонт. Публичная казнь в виде сожжения на костре телеприемников, обставленная особенными молитвами и прекрасной театральной игрой Ферапонта, по зрелищности не ступала ни одному из раскрученных телевизионных шоу. Особенно впечатляло зрителей то, как отец Ферапонт, прыгая вокруг пепелища, орал в исступлении: - Смотрите, дети мои, с какой яростью беси покидают свое жилище! Поняв из нового пророчества старца, что затевается нечто грандиозное, уму непостижимое, бизнесмен переглянулся с друзьями и сделал им знак: «Сегодня нам повезло. Потешимся вволю». До воскресного аутодафе закланные телевизоры – агнцы находились в келье отца Ферапонта, так сказать, готовились к жертвоприношению плодов технического прогресса. Забегая вперед, скажем, что именно они, эти вместилища бесов, и отомстили сумасшедшему иеромонаху, сыграв в его судьбе роль необыкновенную и даже в некотором роде трагическую. Однако, об этом чуть позже. Пока же перенесемся в растяпинскую психиатрическую больницу, в которой томился наш «самораспятый» герой Иван Мефодьевич Курочкин, достроивший, наконец, шикарный дворец для своей возлюбленной из ливанского кедра. Ударная доза успокоительного погрузила Курочкина в такой длительный сон, что очнулся он только в субботу утром – очнулся со смутным ощущением того, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное. Пока он спал, заботливый Кубинец освободил его из тугих уз смирительной рубашки, и Курочкин не испытал по пробуждении мучительной ломоты в суставах, какая бывает у надолго связанных рубашкой больных. Проснулся художник энергичным и деятельным, и принялся анализировать свои беспокойные ощущения. Для этого он взял в руки клочок бумаги и огрызок карандаша, которые каким-то чудом оказались в карманах пижамы, видимо, остались от прежнего владельца казенной формы, и стал бессмысленно водить грифелем по листку, предоставляя своей руке полную свободу действий. Такой нехитрый способ заглянуть в свое «я» Курочкин освоил еще в студенческие годы, когда компания веселых студентов – художников во главе с Димкой Дымовым потешалась над получаемыми в результате таких гаданий «рисуночков души»: то у какого-нибудь юного гения выскочит блохой из подсознания забавный комический чертик с классическим пятачком вместо носа и козлиной бородкой – существо безликое, опереточное, сериальное; то у румяного молодца, только что обзаведшегося весьма недурственной артистической бородой выползет из души какая-нибудь, ей богу, детская еще. «сахарная» причуда, вроде самолетика или птицы, в которую во снах превращаются растущие детки; то у сочтенного всеми товарищами целомудренника и скромняги всплывет нечто похожее на пышную, облакообразную кустодиевскую барышню, недвусмысленно намекающую на сокрытые от глаз душевные влечения юности, и все ахнут, глядя на «тихие омуты» обманчивого лица. Когда Курочкин открыл глаза и взглянул на рисунок, ему стало не по себе. Рука его, водимая таинственной душевной смутой, наплела такие мерзкие три рожицы, что впору было подумать об аде, который безвозвратно наступил в душе Ивана Мефодьевича. На рисунки вышли три духа зла, следовавшие один за другим к какому-то раскидистому дереву. «Что бы это могло значить?» - подумал художник, разглядывая неприятные отталкивающие лица существ из мира своего подсознания. – «Быть может, эти уродливые персонажи – мои соседи по палате? Или психика моя в самом деле произвела некоторый сбой, вылившийся в тех безобразиях, что произошли со мной на этой неделе? Мда…» Вечером того же дня тайнопись Курочкиного подсознания разрешилась, и странно – и тут не обошлось без предмета, называемого отцом Ферапонтом «вместилищем бесов», то есть телевизора! Такое сумасшествие, дорогой мой читатель, врезалось вдруг в растяпинскую действительность, что… бр-р-р… до сих пор холод пронизывает до самых костей. Однако ж, пора приступить к объяснениям по порядку. В субботний полдень небо над Растяпиным неожиданно затрепетало, закрупилось, как во время эфирных помех это происходит с чистым экраном телевизора, подул ветер и пригнал откуда-то с запада грязно – серые рваные облака. Вскоре ветер поутих, и облака стали группироваться и превращаться в тяжелые тучи. Глядя на эти небесные превращения, какой-нибудь художественно настроенный растяпинец – мечтатель непременно заметил бы, что тучи были похожи на стаю причудливых птиц – мутантов, посланных кем-то к тихому провинциальному городку для того, чтобы огнездиться здесь и произвести нас веет свой омерзительный выводок. Человек военный, глядя на этот небесный демарш, четко сказал бы, что противник производит перегруппировку войск для того, чтобы рвануть на город со всех флангов, обложить его и пленить. Иными словами, ассоциации у всех людей были похожими – в небе затевается какая-то жуткая битва. Едва шевеля набухшими животами, мутанты опускались над Растяпиным все ниже и ниже. Налетел шквалистый ветер, поднялся ураган, облако пыли взметнулось вверх, смешалось с тяжелыми свинцовыми тучами, и … И тут началось! Всё вокруг затрепыхало, задвигалось, зашумело. Небо с шипением электросварки рассеклось молниями, прогремел гром, на Растяпин обрушился дождь с градом. Градины были неимоверно крупные, величиною с грецкий орех (если бы автор видел древнюю израильскую монету талант, возможно, он сравнил бы град с нею). Эти дьявольские яички птиц – мутантов били с такой силой, что с легкостью дырявили парниковую пленку. Мистический ужас охватил растяпинцев, ибо такого не помнили на своем веку даже столетние старожилы. Люди, доверившиеся, как обычно, прогнозу гидрометеоцентра, который объявил сухую безветренную погоду, конечно же оказались заложниками разыгравшейся не на шутку стихии. Как только первая градина лупанула изо всех по голове мечтательного зеваки, и он почувствовал щелчок, будто сам черт решил на его голове орехи поколоть, растяпинцы с визгом схватились за головы и бросились кто куда под надежное прикрытие. В какие-нибудь две-три минуты людей на улицах города не стало; всё произошло с оперативностью военного положения, когда люди, заслышав гул самолетов противника издали, бросаются в бомбоубежища, не дожидаясь упредительного воя сирен. Град, однако, сыпал недолго, хотя успел навредить порядочно. Наступило странное затишье, какое бывает на линии фронта перед атакой противника. И тут пошла гулять царица пехоты, артиллерия. Где-то совсем близко с растяпиным разорвалась молния. Стекла задребезжали в окнах домов как при артподготовке. Потрясенные автомобили завыли на все голоса, призывая своих хозяев. Замешался детский плач. То тут, то там в частных домах можно было увидеть перепуганных крестящихся старушек, спешно закрывавших ставни на окнах. Потом разрывы молний зачастили, напоминая авиационные бомбы, сыпавшиеся с неба плотными кучками. Верующие люди подумали, верно, что сам Илия Пророк решил не дожидаться августа и прокатиться на своей колеснице над грешным Растяпиным, чтобы поразить город точечными ударами огненных стрел – молний. Да, такого не помнили даже старожилы… Апокалипсис длился недолго. Часа через два все неожиданно стихло, будто кто-то невидимый отдал спешное приказание ретироваться. Восточный ветер забрал с собой останки разорванных птиц – мутантов, брызнуло солнце, и гул веселых людских голосов наполнил улицы города. Детишки бросились подбирать градины, которые едва умещались в их ладошках, и демонстрировали их друг другу и взрослым с гордостью переживших настоящее военное наступление маленьких солдат, собирающих разбросанные то тут, то там гильзы на память. В центре города рядом с телевидением появился, робко поглядывая на небо, оператор Гладышев с камерой. По указанию Неллы Николаевны Шпигель он старательно запечатлевал столь редкое явление природы, пока град еще не успел растаять; беседовал с прохожими, очевидцами грозы для того, чтобы в скором порядке смонтировать коротенький телевизионный репортаж, и начать с него, по распоряжению той же Шпигель, выпуск новостей. По субботам и воскресеньям эфир растяпинского телевидения вели двое – импозантный седовласый Семен Иванович Бортников, отвечавший за содержание словесных подводок к репортажам, и юная красавица Сутеева Юля, которая мало что понимала в технике быстрого метафорического языка журналистике, но зато обладала обворожительной внешностью и добрым ласковым взглядом, который так нравился растяпинским бабушкам, что некоторые из них даже заряжали на Сутеевой кремы и воду. К полудню Семен Иванович и Юлия записали в студии все положенные к вечернему выпуску новостей подводки и спокойно разошлись по домам, не обратив особого внимания на странный репортаж Вани Расторгуева о растяпинских ритуальных услугах господина Шельмовского. Кстати, сам Расторгуев ушел с момента гробового репортажа весьма довольный, потому как сумел мастерски заложить в материал бомбу для Неллы Николаевны, которую терпеть не мог, да еще получил отдельный гонорар от Бральваги. Этот гонорар, впрочем, не успел дойти вместе с журналистом до дому, потому как широкий Расторгуев вытряс по пути в питейных заведениях все из своих карманов, умудрился напиться, напоить друзей, снова залезть в долги, дать кому-то в морду и отведать чей-то добрый кулак, - и все это, отметим с гордостью, Иван сотворил в какие-нибудь два – три часа, которых как раз недоставало до вечернего эфира. Выпуск новостей начался с коротенького репортажа о грозе, прокатившейся по левобережью Волги. Очевидцы рассказывали о «валунах, падавших с неба подобно бомбам»; детишки хихикали в кулачки и показывали на ладошках мокрые пятнышки – всё, что осталось от пресловутых валунов; ну, а затем в эфире появился гробовой репортаж Расторгуева, и растяпинцы, пережив один мистический ужас, неожиданно подверглись другому: на благочестивый провинциальный люд после града величиною с талант посыпались с неба гробы. Расторгуев и в самом деле превзошел в этом репортаже сам себя. С безмятежной улыбкой, так, словно речь шла не об изделиях Шельмовского, а о детских колыбельках, Иван поведал растяпинцам о преимуществах одних гробов над другими; рассказал о гробах лакированных, выполненных их карельской березы; показал людям, что есть гробы «дышащие», то есть с вентиляционным отверстием в районе головы; есть гробы с мягкой атласной набивкой изнутри, с бархатными подушечками и карманами для сотовых телефонов; есть гробы – эксклюзивы для очень состоятельных клиентов – с морозильной камерой, встроенным мини баром и даже с душевой кабиной (на случай, видимо, если клиенту захочется вдруг ожить, воскреснуть в теле и, соответственно, принять душ). Рассказал Расторгуев и о планах господина Шельмовского создать в скором будущем несколько гробов – коттеджей, гробов – джипов и гробов – бассейнов для штучных клиентов класса «люкс». Далее перед камерой появился сам Шельмовский. Ох, какой гениальный мастер перевоплощений, Артист в высшем значении этого слова, погибал в сером кардинале от ритуальных услуг Растяпина господине Шельмовском! Сначала он предстал перед телезрителями в образе печального Гамлета и, прохаживаясь среди гробов, как принц Датский среди могил своих соотечественников, тихо восклицал: «Не зрим ли каждый день гробов, седин дряхлеющей вселенной?» Это были стихи небезызвестного Державина, и Шельмовский продемонстрировал, что и он, несмотря на свой сомнительный, с точки зрения нравственности, гробовой бизнес, был не так уж далек от высоких идеалов поэзии. Перед тем, как представить растяпинцам гробы подешевле, принц датский с грустной улыбкой на готовом вот-вот расплакаться лице печально заметил: «Да, друзья мои, живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет». И Шельмовский тут же продемонстрировал горожанам гробы – имитацию старообрядческий погребений. Изделия с титулом «К», что означало «кулугурный», выдалбливались вручную из цельного куска дерева, чаще всего – дуба, и предлагались малообеспеченным растяпинцам в рассрочку, чтобы не нарушалась к тому же традиция далеких наших деревенских предков иметь гроб при себе заранее и держать его до поры до времени где-нибудь на чердаке, пугая внучат обыденностью перехода в жизнь вечную. Первый акт пьесы закончился, когда облаченный во все черное принц датский сказал: «Да, друзья мои, рождение и смерть в чем-то очень похожи. Разве гробы не есть колыбель нового рождения в вечную жизнь?» И не прощаясь, Гамлет ушел со сцены. Но вскоре Шельмовский появился вновь, цветущий, жизнерадостный, сверкающий золотозубой улыбкой, с маленькими черными усиками, незаметными почему-то на лице прежнего героя Гамлета, с моноклем, вставленным в левый глаз, удивительно гибкий, пластичный. Все, конечно, узнали гениального куплетиста Бубу Касторского, молодящегося старика – еврея из Одессы, с подкрашенными височками, зачесанными кверху, с белыми холеными пальчиками и тросточкой конферансье. Буба Касторский артистично передвигался среди изделий господина Шельмовского и так и сыпал всякими каламбурными остротами. Так, взяв в руки белые тапочки, конферансье обратился к экранной публике: «Что, господа, скажете? Пригодится?» И тут же, иронически усмехаясь, ответил, небрежно швыряя тапочки в гроб: «При-годится, в грёпь ложи-ца!» И виртуозно поднявшись на цыпочки, скользнул, опираясь на тросточку, из одного конца зала в другой. Во втором акте пьесы гениальный куплетист поведал телезрителям о сопутствующих товарах, могущих пригодиться там, в жизни вечной. Это были различные белые рубашки, костюмы, саваны, тапочки, иконки, ладанки, свечи и прочие ритуальные принадлежности. Закончилось телешоу Шельмовского тем, что на сцену вышел не Буба Касторский и не Гамлет, а сам крестный отец сицилийской мафии в черном френче с бабочкой и красной розой в петлице, импозантный, подтянутый, теперь уже почему-то без усов и без монокля, но с той же цветущей золотозубой улыбкой Фернанделя, что была на Шельмовском во всех актах гробовой пьесы. Поглаживая рукою лакированную крышку одного из своих деревянных детищ, Фернандель сказал: «Классик завещал нам, что всё в человеке должно быть прекрасно – и душа, и тело, и… - Шельмовский галантно поклонился до земли и, вытащив из петлицы красную розу, театрально кинул ее перед камерой, точно одаривая миллионом алых роз всех растяпинских женщин. – И, конечно, последний фрак, в котором не стыдно будет появиться перед лицом Господа Бога». И великий мистификатор Шельмовский исчез, оставив после себя адрес своего предприятия ООО «Вечность». * * * * * * Теперь, уважаемый читатель, мы можем вернуться в Троицкий скит, где по странному стечению обстоятельств этот гробовой репортаж увидели. Дело в том, что келейник отца Ферапонта, послушник Михаил, зашел прибираться в келию иеромонаха как раз в тот момент, когда растяпинского телезрителя разогревали коротким градовым репортажем. Послушник Михаил, понимая, что эти безмолвные закланные агнцы, безропотно ждущие своей участи в келии отца Ферапонта, завтра будут сожжены на костре, решил напоследок дать им выговориться и включил телевизоры в розетку. Когда послушник увидел гробовой репортаж Расторгуева, он выскочил из келии с громкими воплями: «Гробы! Гробы! Сбылось пророчество отца Ферапонта!» Толпа любопытных бросилась к телевизорам, и впрямь их глазам предстала пророческая картина: после града величиною с талант на людей, как бомбы, обрушились гробы! «О Боже, наступил конец света», - подумали собравшиеся, кто с тайным злорадством, кто с гордостью, кто с патриотической бравадой, и взоры всех упали на пророка. … Увидели гробовой репортаж, между прочим, и в растяпинской психиатрической клинике, в частности – в первом мужском отделении, в котором лежал Курочкин. По выходным дням с позволения доктора Замыслова пациентам клиники разрешалось смотреть кое-какие телевизионные передачи, которые не могли спровоцировать у больных приступы агрессии и немотивированной злобы. К таким передачам был отнесен и выпуск растяпинских новостей, которые по большей части могли вызвать у зрителей затяжные позывы к зевоте и тягу ко сну, нежели агрессию. И надо ж было так просчитаться – репортаж Расторгуева возмутил сумасшедших как выстрел крейсера авроры революционно настроенную чернь. И тут началось… … А на духовных чад иеромонаха Ферапонта гробовой репортаж подействовал даже посильнее, чем орудийный выстрел крейсера «аврора» на взбунтовавшихся пролетариев. То был не просто сигнал к борьбе, то был мистический знак к последней битве святых с войском антихристовым, и далее, все понимали, уже ничего не будет кроме Страшного Суда и Божьего определения человеков в вечности. Толпа опьяненных восторгом людей плотным кольцом окружила учителя, требуя от него священного приказа. Отец Ферапонт, застигнутый врасплох этим неожиданно свалившимся на его голову чудом, попросил на минутку оставить его в келии с тем, чтобы он мог помолиться и испросить совета у архистратигов воинства ангельского Михаила и Гавриила. В келии он провел с полчаса. Никто не посмел тревожить «великого старца». Ферапонт переоблачился в старенькую свою выцветшую ряску, нахлобучил на голову старый суконный колпак, оставил только наперсный золотой крест, и, выйдя из келии бодрым энергичным вождем духовных повстанцев, приказал мальчишке – алтарнику бить со всей мочи в колокола, чтобы все скитники немедленно собрались у церкви. Затем иеромонах обратился к казачкам с указанием вынести на поднятых руках из храма на специальных носилочках образ Пресвятой Богородицы «Неупиваемая Чаша», приказал Фотинии выдать каждому скитнику по свече и благословил собравшихся на крестный ход до главного растяпинского храма Успения Пресвятой Богородицы. - Мы обратимся к церковным властям с предупреждением, - воскликнул безумный Ферапонт, целуя на глазах у восторженной толпы храмовую икону. – Наступили, чада мои, последние времена, когда нам предстоит совершить подвиг во имя Господа Бога Иисуса Христа нашего. Мы подойдем к Успенскому храму и зачитаем вслух текст из Евангелия, где говорится о том, что нужно делать в сии окаянные дни всем православным христианам. И если послушаются нас грешные чада, то примем их в наше воинство. Ежели не послушают нас, пусть принимают на себя печать антихристову. И на Страшном Суде мы скажем Господу: «Отец наш небесный! Мы играли им на свирелях и пели им веселые песни, и они не радовались. Мы пели им грустные песни, они не плакали. Ибо прав Ты, Господи – нет мерзости бо;льшей перед Твоими очами, нежели существа теплохладные. Сие будет, будет. Аминь». Вскоре длинная цепь крестноходцев, славящих Бога молитвенными песнями из Псалтири, с зажженными свечами и храмовой иконой на носилочках, которую несли седобородые казаки, потянулась по лесным дорогам от Троицкого скита в сторону ничего не подозревающего Растяпина. И – о чудо! – уже через час среди ходоков появились вдруг вездесущие нижегородские телевизионщики, которые множились, как тараканы, и, перебивая друг друга, каждые полчаса выдавали в прямой эфир сенсационные репортажи с места событий о наступившем в Растяпинском благочинии конце света. ГЛАВА 20 БУНТ ПРОТИВ СОЗДАТЕЛЯ Репортаж о гробах так взбаламутил пациентов растяпинской психиатрической клиники, что руководству больницы пришлось в срочном порядке созывать консилиум и приглашать на работу в законный выходной день всех лечащих врачей, заведующих отделениями, медсестер, санитаров, и унимать то тут, то там стихийно вспыхивающие бунты с помощью смирительных рубашек и «горячих» уколов, после которых больные теряли способность к активным физическим действиям. Курочкину, впрочем, повезло больше всех остальных. К нему не стали применять принудительно жестких мер воздействия, поскольку внешне он вел себя вполне адекватно: выглядел спокойным, даже умиротворенным, рисовал на клочках бумаги какие-то замысловатые рисунки и думал, думал, думал… О, если бы кто-то мог в сей момент заглянуть в святая святых художника – его душу, - он ужаснулся бы тому, что творилось в ней. Всё внутри Ивана Мефодьевича бурлило, клокотало, пенилось в предвкушении разрушительной стихии, способной вырвать его из зарешеченного пространства психбольницы и вынести на свободу. Он уже знал, на кого будет направлен мстительный перст судьбы – на создателя, сказочника, страховского затворника, бросившего его на самое дно ада. На глазах у Курочкина санитары скрутили ошалевшего после гробового репортажа Кубинца, который бегал по отделению с криками: «Бунт! Да здравствует мировая революция! Гробы и гильотина – это наш символ!» Кубинца обрядили в смирительную рубашку, и тетя Глаша вкатила ему двойную порцию магнезии в обе ягодицы, так, что его метафорическое выражение «жизнь дала трещину в районе ж…» приняло вполне ощутительный хлесткий вид. Но и тогда самопровозглашенный блат Фиделя, пылкая душа, корчась на полу от боли, продолжал выкрикивать революционные лозунги вперемежку с бредом. «Ура!» - вопил он. – «В блицкриг играют только немцы! Кубинец покажет вашим буржуйским мордам кошачий глаз диктатуры пролетариата. Я русский выучил только за то, что им разговаривал Ленин. Всех перевешаю на фонарных столбах, в натуре…» Вскоре Кубинец затих. Поняв, очевидно, что в своем «треснутом» положении он едва ли сможет показать кому-нибудь кошачий глаз диктатуры пролетариата, Кубинец стиснул зубы и, свернувшись калачиком, замолчал. Один из больных, бывший растяпинский педагог Бодрейко, помешавшийся, подобно Курочкину, на религиозно – алкогольной почве, улучил момент для того, чтобы незаметно для санитаров подойти к Ивану Мефодьевичу и шепнуть ему о том, что с улицы через окно туалета его вызывает какой-то бородатый друг Дымов. Курочкин пулей шмыгнул в туалет, мало заботясь о том, что сие интимное заведение в психбольницах просматривается со стороны отделения через специальное откидное окно. Схватившись за решетку, Иван заглянул вниз, во дворик, и увидел возбужденного алкоголем Димку Дымова, сердечного друга, который потрясал перед собою початой бутылкой портвейна. - Приветствую тебя, душа Курочкин! – прогремел рыжебородый великан, в приветственном жесте выбрасывая вверх руку с портвейном. – Пью твое здоровье, дружище! Долго ли собираешься торчать в этих зловонных пенатах? Скотина твой Замыслов! Не дает тебя навещать. Дрянь! Канцелярщина! Рентген хренов! Души не видит, собачий сын! Бюрократы завладели душами гениальных художников. Ваня! – еще пуще заорал Дымов. – Знаешь ли ты, что творится на улицах нашего благословенного городка? Бунт, революция, праздник непослушания! И возглавляет все это какой-то сумасшедший монах. Привел только что толпу фанатиков к Успенскому храму и требует церковного начальства. Говорит, что начался конец света в Растяпине. Дымов глотнул из бутылки и, точно безумный, расхохотался. - А, впрочем, да здравствует конец света! Хочу анархии! Надоела глумливая власть денег и чинуш! Ломай решетку, друг, прыгай! Я тебя подхвачу и понесемся в вихре всеобщего сумасшествия. Иван вздрогнул, вспомнив о смотровом окошке на двери в туалет и, быстро оглянувшись, сколько мог просунул лицо меж звеньев железной решетки и громко зашептал другу: - Димыч, если я не выберусь отсюда, Замыслов превратит меня в травоядное. Профессора Рослика посадили на инсулиновую терапию. Теперь ему хана! Поезжай, друг, немедленно в деревню Страхово, отыщи крайний дом. Там живет сказочник. Вытряси из него всю душу. Пусть он при тебе наколдует что-нибудь в волшебной тетради и освободит меня. Иначе я выйду отсюда и убью его. Так и передай. Курочкин, мол, велел кланяться и сказал: «Сколь раз увижу, столь раз убью. Сколь раз увижу…» Не успел он договорить, как дверь туалета с шумом распахнулась, и на пороге возникла свирепая тетя Глаша со своим любимым орудием устрашения в руках. Садистическая ухмылка на ее возбужденном от сегодняшней оргии лице не сулила ничего доброго. Дымов с улицы продолжал орать: - Я не понял, Ваня! Причем здесь колдун? Ломай решетку и айда творить безумие! - Ах так? – усмехнулась тетя Глаша, перекрывая выход для отступления Курочкина своими шарообразными телесами. Иван Мефодьевич ловко вскочил на ближайший унитаз, птицей перепорхнул на другой, скользнул тенью вдоль стены, сделавшись плоским как гладильная доска, но перед тем, как нырнуть в крошечный проем, образовавшийся, кажется, против всякой логики эвклидового пространства между пузатой фигурой санитарки и дверным косяком, получил-таки промеж лопаток увесистый шлепок мокрого полотенца. Впрочем, шлепок этот даже ускорил его проникновение в спасительную щель, и, кажется, сама плоть его дважды за последние несколько секунд волшебным образом сузилась, чтобы художник совершил акробатический трюк, достойный гуттаперчевого эквилибриста Гарри Гудини. И тогда горячая ярость тети Глаши обрушилась на возникшего в дверях Бодрейко, который наблюдал за происходившим в туалете со стороны. Однако, никто в тот день не заглядывал бывшему растяпинскому педагогу в душу и не знал, что и в его прилежной душе после гробового репортажа творился бунт. Пропустив один удар мокрым полотенцем по голове, Бодрейко изловчился и железной хваткой схватил санитарку за горло. Тетя Глаша испустила жалобный стон и рухнула на пол, потеряв на время сознание. Из кармана ее халата выпала связка ключей. Курочкин подобрал ее, помог Бодрейко затащить обмякшее тело тети Глаши в угол туалета, сунул ей в рот кляп из туалетной бумаги, связал ей руки ее же оружием, вафельным полотенцем, и, повелев Бодрейко сообщить всем больным, что ключи к свободе находятся у него, бросился открывать двери. Санитары, ставшие на пути бунтарей, были сметены, как былинки грязевым потоком. Через минуту ошалевший от радости Дымов уже мял в своих объятиях Курочкина, приговаривая, что «теперь будет следить за каждым движением друга и не даст его в обиду никаким колдунам и губителям душ человеческих - психиатрам». Курочкин плакал и смеялся одновременно, прикладывался к портвейну и обещал Дымову быть отныне тише воды и ниже травы, но только после того, как наведается к страховскому затворнику. * * * * * * Выбраться, однако, в тот вечер из Растяпина было практически невозможно. В связи со стихийным крестным ходом и побега больных из психиатрической клиники все оживленные трассы были перекрыты нарядами милиции и ГИБДД, проверялись все подозрительные машины, город наводнился оперативниками и агентами в штатском, которые выискивали сбежавших сумасшедших и по сути дела ловили черных кошек в черной комнате, потому как безумцы, выкрикивающие странные лозунги, встречались им на каждом шагу, но именовали себя эти безумцы духовными чадами отца Ферапонта. Областные телеканалы продолжали вести прямые репортажи с места событий. Вдруг перед одной из телекамер возник маленький чернолицый человек в больничной пижаме и возбуждено закричал: - В белом венчике из роз впереди Иисус Христос! Да здравствует мировая революция! Ура, товарищи! И был увлечен людской волной к Успенскому храму. Нелли Николаевна Шпигель, наблюдавшая за этим «вавилонским столпотворением» по телевизору у себя дома и понимая к ужасу своему, что в некотором смысле в этой провокации виновата она, недоглядевшая за хулиганами из новостийной бригады и недооценившая хитреца Бральвагу, проглотила целый пузырек настойки пустырника и валерьянки прежде, чем немного пришла в себя и начала действовать. Она вызвонила своего шофера и помчалась на телевидение, чтобы встретить несчастье на своем боевом посту. Но прежде позвонила Бральваге и устроила ему такую выволочку, что бедный Илья Абрамович понял, что отныне ему больше не работать на телевидении и что, возможно, ему придется ответить и по каким-то уголовным статьям, связанным с его коммерческой деятельностью. В общем, после телефонного разговора со Шпигель, коммерческий директор побледнел и стал поспешно сжигать какие-то бумаги, наполнив квартиру ядовитым дымом и повергнув Наталью в недоуменный шок. Чуть позже и Расторгуев узнал о том, что он больше не работает на телевидении, а ведущие телеэфира Семен Иванович Бортников и Сутеева Юля получили за недогляд по строгому выговору с занесением в личные дела. Да, у Нелли Николаевны была поистине бульдожья хватка на пресечение всякого рода бунтарских настроений в руководимом ею коллективе, и почуять ее крепкие клыки мог любой журналист или даже коммерческий директор. Она умела подобрать под соответствующие обстоятельства и голос, и тон для того, чтобы наказуемый во все дни живота своего помнил, с кем посмел потягаться – помнил и вздрагивал бы от ужаса, прокручивая в голове детали последнего демарша начальницы. - Сдается мне, Илья Абрамович, что на «Вечности» вы заработали хорошие деньги, - ледяным голосом директрисы сообщила Бральваге телефонная трубка. – Сегодня же ваш кабинет будет опечатан прокуратурой, а документация изъята. Я натравлю на вас лучших агентов своего мужа, и они отыщут в вашей бухгалтерии столько темным пятен, что лучше бы вам, Бральвага, и на свете не появляться. … В спешном порядке вечером того же дня на телевидении составилась чрезвычайная комиссия в лице растяпинского прокурора Дышло Аркадия Львовича, директора телевидения Шпигель и благочинного растяпинского округа отца Николая. Решено было всеми правдами и неправдами успокоить хоть как-то народ, дать понять, что власть в городе находится в крепких руках, что бунта бояться не следует и что попадание в эфир гробов Шельмовского, стихийный крестный ход Ферапонта и побег из психушки двенадцати пациентов – это не более, чем мелкая пакость двух – трех истерических типов, которым, конечно же, отныне не будет места в дружной семье растяпинцев. Снимать гостей и передавать их обращения телезрителям в прямом эфире было решено не в студии, а в светлой просторной гримуборной на мягких атласных диванах для того, чтобы сама обстановка настраивала людей на спокойный домашний лад. Первым в эфир вышел прокурор: - Уважаемые растяпинцы, - сказал он и таинственно замер, так, будто растерял все слова. – Дорогие соотечественники, - прибавил он, борясь с выпирающей из его сытого субботнего желудка икотой. – Органы правопорядка сделали все возможное для того…ик! Для того, чтобы вам спалось сегодняшней ночью спокойно. Главврач больницы… и-ик! Заверил меня, что сбежавшие больные – это и не больные вовсе. А так… ик! Мелкие сошки с расстроенной психикой. Алкоголики, - довольно улыбнулся он и прибавил, входя во вкус монолога с многотысячной аудиторией: - Прокуратура займется гражданином Бухиловым, я вас уверяю… и-ик! У нас есть подозрение, что растяпинская водка производится с грубыми нарушениями технологии. Не далее как сегодня… Обеспокоенная Нелли Николаевна не дала ему договорить. Поняв, что приехавшего на телевидение прямиком с какого-то банкета прокурора, где, наверняка, нещадно дегустировалась «ненатуральная» растяпинская водочка, может, что называется, понести, она замахала руками, подавая знаки оператору Гладышеву, чтобы он поскорее переводил камеру на отца Николая. Благочинный по-видимому готовился к этой речи без помощи катехизатора Троскурова и потому слова лились из него действительно живые и доступные пониманию каждого телезрителя. - Уважаемые братья и сестры, - сказал уставший и осунувшийся за последние несколько часов отец Николай. – Мы знаем, что всякое явление имеет духовную первооснову. Главное – это понять, смиренно покаяться и продолжать жить без паники и уныния. Обратите внимание, с чего начался сей растяпинский переполох, который, я уверен, ловкие журналисты поспешат окрестить не иначе как «концом света в отдельно взятой провинции», - священник повернулся в замахавшей было руками Шпигель и, внушительно взглянув на нее, продолжал расставлять все точки над «I». – Все началось с коротенькой заметки в местной газете о якобы потревоженном буровиками дьяволе, который взялся мстить нашему люду. Статейка эта, с духовной точки зрения – полный бред, вызвала, однако, среди некоторых невежественных читателей немало шума. Расчет заказчика был верен – заронить в души людей зерна страха. И эти зерна вскоре принесли плоды. Совсем скоро рядом с Успенским храмом появилось другое знамя антихристово – Вавилонская блудница, - и тоже, я полагаю, тут не обошлось без срежиссированного действа. Миром правит гордость житейская и похоть очей. Заметьте, братья и сестры, что единственный в нашем городе кинотеатр носит название «Мир» и потчует зрителя самыми разнузданными низкопробными вещицами. И, наконец, - отец Николай привстал и, слегка поклонившись директору телевидения, продолжил на камеру: - Пусть простит меня уважаемая Нелли Николаевна, не могу не сказать о венце безобразия, сегодняшнем репортаже о ритуальных услугах. Церковь совершено спокойно относится к этому предмету, даже упреждает праздного человека почаще задумываться о смерти как рождении души в вечную жизнь. Однако сотворить на тему гробов такое фиглярство… извините меня, такое шутовство – это не в природе православного человека. Я считаю, что гробовое шоу было также заранее обдуманным шагом для того, чтобы вызвать у людей панику. И паника случилась. Паника в сумасшедшем доме и… - отец Николай замялся, пытаясь подобрать наиболее корректные слова для оправдания действий иеромонаха Ферапонта. – И, к сожалению, в скиту Троицкого мужского монастыря, который должен был оставаться молитвенным форпостом на пути любого беса, а превратился во взбунтовавшийся крейсер «Аврора». – Благочинный тяжело вздохнул и отвел взгляд от камеры. – В беде, как известно, и бес монахом станет, - тихо прибавил он. – Я все сказал. Простите, ради Христа, если кого-то обидел. Камера прямого эфира, за которой стоял взмокший от пота и едва что-то соображавший от усталости Гладышев, плавно наехала на Нелли Николаевну Шпигель, которая успела продумать, как лучше ей показаться перед телеаудиторией и решила явиться перед людьми по-домашнему, с доброй улыбкой, полулежа на мягком атласном диванчике. И потом, в отличие от гостей импровизированной студии, она – женщина и к тому же хозяйка сей телевизионной кухни. Да, и конечно же, жена самого богатого человека в городе, банкира Шпигель, а это обязывало взять в таком щекотливом положении одной из влиятельнейших персон Растяпина бразды правления людьми на себя. Оштукатуренная гримом, подобно бенефисной старушке – актрисочке провинциального театра, которая пытается вырвать из лап безжалостного времени последний поцелуй фортуны, Нелли Николаевна нежно улыбнулась в камеру, означив на скупых губах, впрочем, совсем пустую улыбку, и обратилась к телезрителям со следующими словами: - Дорогие мои земляки! Власть в нашем городе находится в надежных руках, - сказала она, а тот, кто знал хорошо Нелли Николаевну и слушал ее в прямом эфире, мысленно прибавил: «В моих и моего мужа». – Все зачинщики беспорядков будут наказаны. Сегодня я уже провела небольшое расследование ЧП в нашем информационном агентстве и выявила основных фигурантов этого нелепого репортажа о ритуальных услугах. Мне как-то даже совестно перед отцом Николаем, - наигранно рассмеялась она, - за то, что не доглядела за хулиганами из новостийной группы, но, сами понимаете, в семье, как говорится, не без урода. Вы ведь тоже признали, что в беде и бес монахом станет. Что же взять с некоторых алчных молодых людей, готовых делать деньги на самом трагическом – на человеческой смерти. Голос ее возвысился до патетических нот, набрал высоту последней в городе нравственной инстанции; сама героиня этих мгновений грудью подалась вперед точно старухи Изергиль, рассказывающая о вырванном для людей сердце Данко, и тут… о Боже, автор до сих пор не может без сердечного смущения и краски стыда передать то, что случилось! И тут произошло нечто таинственное и смешное, о котором, верно, будут не без иронических улыбочек и переглядов вспоминать многие поколения растяпинцев – вспоминать и передавать это своим детям, как увиденное собственными глазами волшебство. Собственно, поначалу никто не понял, как все случилось и почему; чья это была хулиганская выходка, фантастическая провокация или же в эфир после обличения отца Николая в самом деле вклинились черные силы, - но платье на госпоже Шпигель, шикарное лазурное бархатное платье с кокетливым декольте стало прямо на глазах волшебным образом расползаться на куски, затем в мгновение ока исчезло и ее последнее кружевное нижнее белье, и, как будто ничего не подозревавшая Нелла Николаевна, продолжавшая рассказывать людям о вырванном сердце Данко, вдруг оказалась в прямом эфире совершенно голой. Можно себе представить, сколько тысяч растяпинских мужских «а-ах!» в это мгновение пронеслось у экранов телевизоров и сколько прошипело женских брезгливых «бр-р-р» через плечи своих супругов, пока пылкая «старуха Изергиль» потчевала зрителя дряхлыми телесами в положении, подозрительно похожем на выделку манящей Данаи на известной картине Рембрандта; можно себе представить ужас внезапно опомнившейся госпожи Шпигель, понявшей вдруг, что она по чьему-то волшебному кощунству лежит обнаженной в обществе двух… нет, трех… нет, трех мужчин в студии и пяти тысяч по ту сторону телевизионного экрана; можно себе все это представить, чтобы понять чудовищное торжество этой постыдной в целом минуты. Да, дорогой читатель, так закружить эти обнаженные мгновения Шпигель – Данаи мог только талантливый бес, как говаривали в старину: «на такие проделки мог бы решиться лишь хромой, самый ловкий и дерзкий бесенок». Ну, хромой – не хромой, мы это не знаем. Да и бес ли это был, нам тоже неведомо. Физически можно предположить, что он нервного перенапряжения и неведомых телесных сил двужильной немки платье и нижнее белье на ней попросту лопнули и расползлись по швам, а в пылу своего монолога актриса попросту не заметила этого. Но когда она вдруг опомнилась, пронзительный женский визг огласил грим-уборную и телевизионный эфир. Бедняга Гладышев, «прибитый» к крупному плану госпожи Шпигель каким-то истерическим бесшабашным удальством и абсурдностью мгновения, продолжал передавать в эфир все, что происходило в гримерной. Нелла Николаевна визжала и пыталась укрыться лоскутами своего платья, но у нее ничего не выходило, и она гневно барабанила по воздуху кулаком, приказывая Гладышеву выключить, наконец, камеру. А оператор смеялся, как сумасшедший, и продолжал снимать. Первым из мужчин «отрезвел» прокурор. Он бросился под объектив камеры и своим телом геройски прикрыл срамоту Нелли Николаевны. Потом Аркадий Львович вместе с отцом благочинным оттеснили почти невменяемого от смеха Гладышева от камеры, отключили ее и, пошатываясь от усталости, точно пьяные, покинули следом за оператором раскаленную жаркими софитами гримерку. Оставшись одна, Шпигель впала в ярость и приняла метать по зеркальной грим-уборной подушки и одеяла. Со стороны, разъяренная голая женщина с бледным телом и оштукатуренным красно – коричневым гримом, точно приставленным от чужой головы, лицом, выглядела разбуянившейся пациенткой растяпинской психиатрической клиники. Впрочем, гнев госпожи Шпигель был вполне объясним и понятен. Женщина способна простить человечеству любое нанесенное ей оскорбление, кроме одного – оказаться перед этим самым человечеством в недостойной своей срамоте. Нет, разумеется, если бы у Неллы Николаевны и в самом деле были бы чувственные телеса манящей красавицы Данаи, которые она мечтала увидеть хотя бы на дипломатических полотнах бывшего ее сотрудника Курочкина, тогда другое дело – как-нибудь такой элегантный позор пережить можно было бы! Но здесь картина была, увы, далека от жанра хитроумного соцреализма. Тут была одна срамота… ГЛАВА 21 ПОШЛА В ХОД ДИПЛОМАТИЯ Между тем, волнения на улицах города продолжались. Отряд сумасшедших из двенадцати сбежавших из клиники хорошим допингом влился в начавшую было уставать силушку сподвижников отца Ферапонта, и течение крестноходцев вновь закипело и заструилось по оживленным улицам Растяпина, только на короткие минуты закупориваясь стихийными митингами тромбов, в которых мешалась уже и откровенно дурная кровь: все чаще то тут, то там раздавались политические лозунги большевистского толка и повсюду, где только провозглашались они, везде на мгновение появлялся бойкий чернолицый человек в больничной пижаме. Вскоре, однако, этого же человека увидели по правую руку иеромонаха Ферапонта. Одет он был в алую футболку с трафаретным ликом товарища «Ч», был невероятно возбужден и деятелен, и то и дело отдавал короткие приказания седобородым опричникам войска Христова. В этой невероятной смуте, и в самом деле похожей на конец света, никто ничего не понимал. Люди в толпе, кажется, стремились к одному – поскорее найти для себя командира и вожака, и устремиться за ним, за его пламенным словом, только бы не ломать голову и не решать самостоятельно, кто в этой смуте друг, а кто враг. Шпионы и агенты продолжали шнырять в толпе бунтарей, пытаясь отыскать среди них сбежавших сумасшедших, однако, чем яростнее и безумнее вдруг вспыхивало перед ними на стихийных митингах чье-нибудь подозрительное лицо, тем меньше было вероятности, что это лицо принадлежало к разыскиваемым пациентам. Люди, которые еще вчера смиренно выстаивали по утрам в длинных очередях за недорогим привозным молоком и не чаяли когда-нибудь оказаться на баррикадах, теперь сыпали искрами из разгоряченных разгневанных глаз и побуждали толпу на решительные действия. - Разве на такую пенсию проживешь? – кричал кто-нибудь из митингующих. – Не проживешь и не сдохнешь, как человек, на такие крохи. Пусть они хоть с месяцок поживут как мы, на молоке и хлебе, и поглядим, как запоют. Государство, не уважающее старость, обречено на вымирание. Вспомним заповедь: «Чти отца своего и мать, чтобы дни твои на земле были продлены». Наша власть стариков не уважает, поэтому и народ плюет на такую власть! Досталось от кого-то из митингующих, между прочим, и господину Шпигель, который, как выяснилось, в какие-то оные годы возглавлял в Растяпине коммунистическую партячейку и был пламенным борцом за светлые идеалы развитого социализма, а впоследствии в горбачево – ельцинские времена ловко мимикрировал, ненадолго выпал из политического коловращения и объявился в новом статусе банкира и проповедника капиталистического образа жизни. Внешне банкир Шпигель мало чем отличался от партийного лидера растяпинских коммунистов товарища Шпигель; и тогда, и сейчас он был глух к состраданию, любил деньги и власть, и, пожалуй, только одно отличало старого от нового Шпигель – у старого было больше власти, но меньше денег, а у нового, наоборот, больше денег и меньше власти. Его коллега, банкир Золин, был похитрее – время от времени он делал небольшие пожертвования церкви, детским домам, инвалидам, иногда помогал издать какую-нибудь хиленькую мелкотиражную брошюрку стихов какого-нибудь пердыщевского поэта Тушкевича, и создавал вокруг своих подачек столько благовонного шума, что, казалось, в лице Золина на землю спустился благодетель всех униженных и оскорбленных Николай – чудотворец. Скуповатого Шпигель растяпинский обыватель не любил, и чуть только дорвался до уличного разгула, так тут же и пообещал «показать ему в зеркале4 его же истинное лицо, потом обрить его наголо и сослать куда-нибудь на Колыму». В общем народ или, как в иные минуты его презрительно называл Шпигель, «плебос», не скупился на хлесткие слова и далеко уходящие в перспективу обещания. «Народ наш еще совсем дитя», - поглядывал на улицу из-за занавесок у окна своего банка чернобородый красавец Шпигель с курительной трубкой в руках за тысячу долларов, точной копией, между прочим, знаменитой трубки Иосифа Виссарионовича, беспокойная слава которого по сю пору тревожила банкира. – «А чем бы дитя не тешилось, лишь бы… Лишь бы не предавало своих миролюбивых православных идеалов». Однако крестный ход под водительством иеромонаха Ферапонта открыл миру и иной характер тех, кто бил себя пяткой в грудь и истерически вопил всем о своей «русскости и православности». Эти религиозные бунтари уже не тешились, а сознательно и фанатично двигались на последний решительный бой с антихристом, и это было похлеще словесных деклараций какого-нибудь Кубинца, тратившего энергию революционного вождя холостыми выстрелами слов в воздух. - Жизнь дала трещину в районе…, - зазвучал, наконец, его любимый припев. – Зачемергесим, братцы, мировую революцию, в натуре! Кто-то из подвыпивших субботних праздно-шатающихся, очевидно решивший, что оказался вдруг в массовке на съемках какой-то эпической панорамной сцены из будущего блокбастера мастера режиссуры не ниже ранга Никиты Михалкова, затянул вдруг интернационал. В колоннах подхватили его, и вот уже революционная песня переплелась с торжественными гимнами псалмов Давида, и вся эта катавасия взметнулась вверх, к недоуменным и напуганным небесам. Неожиданно в небе над Растяпиным появилась крошечная черная точка, от которой исходил едва уловимый треск. Точка постепенно увеличивалась, гул моторов становился яснее, и, наконец, все увидели милицейский вертолет, который приземлился на специально огороженную на рыночной площади территорию, оцепленную патрулем. Из вертолета вышли два человека в штатском, очевидно охранники, один милицейский генерал и секретарь нижегородской епархии протоиерей Александр Чикин. В сопровождении охраны протоиерей с генералом пробились к Успенскому храму, на несколько минут скрылись из видимости, очевидно принимали от кого-то рапорт об оперативной обстановке; затем отец Александр поднялся на паперть и обратился через громкоговоритель к толпе: - Дорогие братья – христиане, православные! Гул в толпе потихоньку исчез. Люди прислушались. - Я только что явился к вам от Владыки. Он шлет вам низкий поклон из дивеевского жребия Божией Матери. Отец Александр дипломатично поклонился, и одобрительный шепоток пробежал по строю станичных казачков и приезжих монахов. Иеромонах Ферапонт строго следил за секретарем епархии, зная, что его неожиданное «сошествие с небес» на вертолете в сопровождении милицейского генерала не сулит крестноходцем ничего доброго. - И напоминает вам Владыка, - продолжал отец Александр, - что святой старец наш Серафим Саровский получил в наследство от Богородицы канавку, которую не решится переступить стопа антихристова. Заповедал нам старец о том, что перед явлением на земле злого гения миллионы паломников со всего света стекутся к батюшке Серафиму. Велел наш Владыка поклониться вашему воинству Христову и пригласить иеромонаха Ферапонта в Дивеево. Что скажете, добрые люди? С этими словами дипломатичный, уверенный в себе, умный, блестяще образованный Чикин спустился по ступеням храма вниз к верующим, троекратно облобызался с отцом Ферапонтом и глянул на людей. Толпа, увидев, как сердечно посланник митрополита поприветствовал их духовного наставника, радостно загудела. Ферапонт, почувствовавший, как власть уходит из его рук, поднялся с отцом Александром на паперть и, обращаясь к народу, сказал: - Дети мои! Мы видели с вами, как сбывается знамение о падающих с неба гробах. Злой гений попытался охватить смущением наши души. Но мы, истинные Христовы воины, не позволим ему испугать нас. Господь с небес послал нам отца Александра. Вы видели это! – воскликнул иеромонах, указывая на вертолет, стоявший неподалеку от Успенского храма. – А посему, чада мои, возвращайтесь в скит и молитесь, чтобы Господь продлил наши земные часы и дал время для покаяния. Я же устремляюсь в Дивеево на встречу с нашим Владыкой. Ряды опричников старца дрогнули, и покорные иеромонаху духовные чада двинулись огибать Успенский храм, чтобы крестным ходом с песнями из Псалтири отправиться назад в Троицкий скит. Отец Ферапонт, внезапно помрачневший и тихий, стоял на паперти, созерцал поникшую вдруг людскую стихию и вяло крестил ее, понимая, что это, возможно, была самая торжественная и триумфальная минута его безраздельного владычества над миром. Отец Александр, не ожидавший, что ему так легко удастся смирить взбунтовавшегося монаха, с улыбкой переглянулся с генералом, аккуратно промакнул платочком пот на усталом лице и, покосившись в сторону безумного Ферапонта, взял у охранника свою папочку с документами. Последний документ за подписью владыки содержал следующее: «За неблаговидное поведение, недостойное монаха и христианина, отец Ферапонт переводится на послушание в Пердыщевский приход Свято – Никольского молитвенного дома. Приказ за номером…» Так бесславно закончилась потрясшая многих православных христиан история впавшего в прелесть иеромонаха Ферапонта, который так возненавидел мир вместе с грехами этого мира, что откровенно повредился умом.http://www.proza.ru/2015/11/24/424 ГЛАВА 22 ЖИЗНЬ ДАЛА ТРЕЩИНУ… НЕ ТОЛЬКО У КУБИНЦА Кажется, стихийный бунт иеромонаха Ферапонта был погашен церковными властями самым интеллигентным способом – через дипломатический талант отца Александра, - однако, те беспокойные флюиды, которые, подобно волнам на воде, пошли по умам растяпинцев после революционного всплеска толпы, еще долго держали людей в нервном напряжении и тревоге. Особенное беспокойство вызвала у горожан субботняя речь прокурора. Недоверчивые растяпинцы почувствовали за напускной бравадой Аркадия Львовича бессилие властей оперативно изловить всех сбежавших из психбольницы пациентов и сделали вывод о том, что обезопасить себя от нападения маньяков (разумеется, никто не поверил в то, что разгромившие буйное отделение больные на самом деле были всего лишь пьяницами с легким расстройством психики) могут только сами жители городка. А потому отпускной и веселый летний Растяпин на время как бы вымер. После восьми – девяти вечера улицы пустели, так, словно наступал комендантский час, и среди свободно гуляющих можно было встретить только милиционеров, в форме и в штатском; праздно шатающихся гуляк, которым было наплевать на все, включая конец света; и, конечно же, влюбленных, душевное состояние которых, да простит меня добродетельный читатель, было сродни легкому душевному затемнению сбежавших из первого отделения больных. Но, как известно, вода камень точит. Скрытые оперативно – розыскные мероприятия, предпринятые растяпинским УВД, к кое-каким результатом все же привели. Был изобличен и задержан главный, по мнению прокурора и начальника милиции, зачинщик уличных беспорядков, а именно – радикально настроенный национал – большевик по прозвищу Кубинец. Обнаружили его методом личного сыска два молодых оперативника из службы криминальной милиции, лейтенанты Ретивцев и Ванечкин. Оперативники решили, что заряженный на бунт Кубинец после провала «красной субботы» станет непременно искать встречи с местными коммунистами, и не ошиблись. Около входа в растяпинское отделение компартии, расположенного прямо напротив здания УВД, молодые опера; заметили подозрительного чернолицего человека, одетого в красную футболку, который, пугливо озираясь по сторонам, пробирался к райкому партии. Ретивцев и Ванечкин схватили его под локти и увели в изолятор временного содержания, где, собственно, и подтвердилось, что поймали самого Кубинца. К чести последнего следует сказать, что «брат Фиделя» еще по дороге проявил свой характер; он пытался пинаться, выкрикивал революционные лозунги; начинал притворно рыдать, умоляя отпустить его к деткам, которых у него, как оказалось, было семеро: Коммуна, Вилен, Космос, Электра, Революция, Заря и самый маленький сынишка Луис, - потом дико хохотал, бросая в лицо «слепым ментам», сто когда придет его время, он прикажет вздернуть их первыми на фонарных столбах за одно место; затем снова веселился, утверждая, что он – воскресший Овод, а когда увидел, что милиционера даже не слыхали о легендарном персонаже Эмили Войнич, то изловчился и укусил неповоротливого Ретивцева за ухо, оставив на коже доблестного защитника правопорядка героический след «бандитских зубов». «Овод должен кусаться и пить кровь», - заявил Кубинец впоследствии обескураженным присяжным заседателям в суде, за что и получил десять лет принудительного лечения в психоневрологической клинике специального типа. Впрочем, и после оглашения приговора Кубинец смеялся. Он смеялся всем этим «купленным людишкам» в лицо как легендарный Овод смеялся в лицо стрелявшего в него палача. «Да!» - хохотал он, конвой уводил его из зала судебного заседания. – «Жизнь дала трещину в районе ж…, но я к вам еще вернусь. Оборочусь оводом, проникну в ваши спальни и попью кровушки… И к тебе прилечу, жирная корова!» - обернулся он в сторону судьи Финиковой, женщине с формами, пышущими здоровьем, за что получил от конвоя обжигающий удар резиновой палкой по затекшим от долгого стояния икрам ног. Вскоре притихшего Кубинца автозак повез в нижегородский следственный изолятор. Новость о поимке главаря бандитов облетела все средства массовой информации; Ретивцев и Ванечкин за проявленное при задержании мужество были удостоены дарственными часами от начальника ГУВД; и Растяпин, наконец, вздохнул облегченно. Судачили так: раз главаря шайки поймали, значит и остальным бегать недолго. И в самом деле, вскоре почти всех бегунов обнаружили у ворот психиатрической клиники. Небритые и голодные они просили пустить их обратно, так как боялись пропустить обед, на котором им давали обычно что-нибудь сладкое – пирожные или конфеты. Больных пустили, а на следующий день официальные структуры через свои пресс – службы поведали растяпинцам иную версию поимки бандитов – со сложной агентурной работой, погонями, перестрелками. На свободе, таким образом, оставался только художник Курочкин, который, по словам прокурора, скрывался где-то в труднодоступном для поиска районе ситниковских болот. Оказалось, что кто-то из местных жителей видел в лесу подозрительного бородатого человека, который рвал неспелые ягоды и дрожащими руками запихивал их в рот, очевидно изголодавшись в своем положении беглеца. На следующий день после того, как десять беглецов были водворены в больницу, заведующего первым отделением Замыслова, который несколько суток подряд дневал и ночевал на работе и, наконец, получил возможность отдохнуть дома, ранним утром разбудил телефонный звонок. «Какому еще бесу я понадобился в такую рань?» - проворчал недовольный Сан Саныч, снимая небрежно трубку. - Да, говорите, я вас слушаю, - сказал он. - Доброе утро, - проговорила трубка вежливым старческим голосом. - Оно было бы добрее, если б я сейчас спал, - ответил Сан Саныч. – Что вам угодно? Кто вы? - Я ваш коллега из Москвы, - сказала трубка безо всякого намека на обиду. – Доктор Толстой Иван Ильич. В институте имени Сербского заведую кафедрой неврозов. Приглашен в ваш тихий городок исследовать синдром растяпинской троицы. - Синдром чего? – недовольно протянул Сан Саныч, подозревая в звонившем телефонного хулигана из числа бывших своих пациентов, которые нередко названивали доктору Замыслову домой и несли всякую чепуху, вроде синдрома растяпинской троицы. - Ах, да, вы, очевидно, еще не знаете, коллега, о том, что психику наших соотечественников все чаще стал поражать невроз на алкогольно – религиозной почве. Это я так, грубо назвал его синдромом растяпинской троицы. Но кто знает, возможно, в скором времени этот термин перейдет и в специальную литературу. Мда… Звоню я вам по поводу одного вашего пациента. Его фамилия – Курочкин. - Так я и думал, - вздохнул психиатр. - Почему? - Потому что скрывается, подлец, где-то на болотах. Остальных всех поймали. Этого пока нет. Ничего. Проголодается, сам выйдет к людям. - Так вы полагаете его лечить? - А как же? – удивился Сан Саныч. – За такие проделки я его в наблюдательную палату определю на месяц. Пусть полежит рядом со своей жертвой Перцевым Васькой. Поглядим, - хохотнул психиатр, - через какое время шелковым станет. Перцев для него будет посерьезнее шоковой терапии. Трубка подозрительно молчала. - Вы меня слышите, коллега? – обеспокоено спросил Замыслов. - Слышу, слышу, коллега, - с грозными интонациями ответил вдруг гость из Москвы. – Вы должны немедленно сжечь его историю болезни и прекратить свои издевательства над людьми! - Что-о? – растерянно пробормотал Замыслов. – Да знаете ли вы, с кем разговариваете? – бросился в атаку доктор. – Я стажировался в Америке, в госпитале военно – морских сил, встречался с самим Бушем. У меня десять научно – исследовательских работ, я… - Ах, перестаньте, Замыслов, - оборвала его трубка. – Все свои заслуги вы получили за взятки. Это же и дураку ясно. Но если вам недостаточно моей просьбы, тогда я приведу доводы более основательные. Хотите? Кровь ударила в голову Сан Саныча, и он опустился на стул. - Ну? – хрипло произнес он. - У вас ведь желтый Фольксваген, не так ли? - Ну? – сглатывая слюну, ответил психиатр. - Хотите я вам расскажу, на какие деньги вы его купили? Сын директора рынка Форточкин не пожелал идти в армию, и вы совершили должностное преступление, написав ему в медицинской справке, что он болен эпилепсией. Форточкин, однако, не только здоров, но недавно выполнил кандидата в мастера спорта по греко – римской борьбе. Продолжать? Во рту у Сан Саныча предательски пересохло. - В прошлом году в вашей больнице подрабатывала санитаркой симпатичная молодая девушка Нина, грезившая о том, что в будущем, как вы, ее кумир, она могла бы самоотверженно лечить больные человеческие души. Да, вы ей продемонстрировали, что такое душа нормального гомосапиенса. Вы заманили ее ночью к себе в кабинет, обольстили бедняжку, подсыпали в вино какой-то дурманящий порошок и… - Подождите, - упавшим голосом произнес Сан Саныч. – Что вам от меня нужно, кроме уничтожения истории болезни Курочкина? Назовите свою цену. Я сразу понял, что вы из другого ведомства. Никакой вы не коллега. Сколько? - Деньги мне не нужны, - вежливо отозвался звонивший. – Я хочу, чтобы вы оставили профессию, причем сделали бы это немедленно. Пенсию вы себе заработали. Регулярные взятки от родителей призывников пополняют ваш счет в банке. По-моему, достаточно издеваться над людьми. Занимайтесь чем угодно – внуками, садоводством, пчелами, - а в психиатрию больше ни ногой. Иначе мне придется снести вашу благообразную голову. Вы поняли меня? - Да, - едва выдохнул психиатр. - Я не расслышал, - сказала трубка. - Да, черт побери! – воскликнул Замыслов и, схватившись за голову, замычал как сумасшедший. – Разбитые головы… разбитые судьбы… пятьдесят лет… А-а! – испуганно закричал он, чувствуя, что пол у него начинает уходить из-под ног. – Я все сделаю, все, как вы скажете… А-а-а! И Замыслов впервые в жизни испытал на себе кошмарное действие тех лекарственных препаратов, которыми он безжалостно пичкал своих пациентов, и, пережив этот ужас, уже никогда больше в своей жизни не надевал белый медицинский халат. ГЛАВА 23 НАФОРМАЛИНЕННОЕ ТОРЖЕСТВО Между тем приближался памятный день в жизни сказочника – сорок дней подходило с тех пор, как его… похоронило административно – чиновничье бездушие и то, что он сам в простоте душевной называл «формалином иссохших человеческих чувств». Нет, наш герой нисколько не обижался на работающую, подобно ритуальным цехам господина Шельмовского, непременно на успех, машину чиновничьей власти. Сочинитель понимал, что попади в этот бесконечный конвейер не он, а кто-то другой, такой же маленький в прицеле власти человечек, бездушная машина так же втянет и перемелет его в прах, как это случилось с сорокатрехлетним растяпинским писателем. , и, когда нужно, обрядит его в торжественный саван, сочинит красивую могильную надпись и скажет чудную речь, от первого до последнего слова напитанную формалином. Понимал все это сказочник и относился к этому с иронией, как его любимый поэт Гейне, прокричавший в вечности о том, что поруганному судьбой художнику, у которого безжалостной рукою отняты пестрые игрушки счастья и брошены черни на потеху в грязь, остается один черед – «язвительного смеха». Наступило пятнадцатое июля. День был самый обычный – тихий, теплый, солнечный. Среди бесконечных рядовых житейских забот недавние «революционные» события Растяпина, сделавшие на короткое время маленький провинциальный городок чуть не столицей сомнительной славы, постепенно потускнели, истерлись, повыветрились. Никто почти не вспоминал ни о сумасшедшем иеромонахе Ферапонте, ни о мрачных предсказаниях о конце света, ни о побеге из сумасшедшего дома двенадцати больных. Вспоминали иногда лишь о пикантном разоблачении госпожи Шпигель, иронично посмеиваясь над ее «обнаженным интервью» и втихомолку щурились о том, как героически бросился прикрывать ее старчески нахмуренное тело прокурор Дышло. Тем же, кто своими глазами не видел этого смешного казуса, демонстрировали видеозапись, которая таинственным образом размножилась после случая со Шпигель и обрела у коммерсантов подпольных видео - ларьков вполне конкретную цену. Итак, пятнадцатое июля был самым обычным летним днем. По сравнению с июньской жарой погода свой пыл умерила. Солнце ласково пригревало землю, щедро одаривая всех волшебными янтарными лучами. Изнеженная долгими летними каникулами детвора веселым гомоном оживляла растяпинские дворики. Отпускники, решившие не предавать родное русское лето турецким приторностям или тайским неудобоваримым изыскам, наслаждались прогулками по обдуваемым свежим ветерком с Волги улицам городка. Кое-кто с утра на речном такси или пароме выбирался в Нижний, но уже днем уставший от пыльного и шумного гиганта устремлялся назад, в спасительную тишину и безлюдие провинции. Кататься через Волгу на «Омике» особенно любили детишки, для которых получасовая переправа уже являлась целым приключением. Папы и мамы запасались хлебом для птиц, и пока «Омик» тихим ходом плыл по реке, дети швыряли хлеб за борт, а кружившие над корабликом вечно голодные чайки, точно понимая, чего от них ждут, ловили кусочки хлеба прямо на лету, скользили брюшком по водной глади и салютом устремлялись вверх, вызывая бурный восторг у маленьких зрителей. С утра и многочисленные дачники устремлялись на свои участки. Сезон был в разгаре, никто, против обыкновения, не жаловался ни на обильное солнце, ни на затяжные дожди. В природе самих душ человеческих будто бы наступило затишье и благоденствие. В церквах стало меньше прихожан. Священники знали это и относились к этому спокойно. Наступит время сбора урожая, начнется новый церковный год, и люди снова потянутся в храмы. Торжественное мероприятие в честь памяти писателя было назначено на вечер. За пятнадцать минут до начала стали стекаться гости. Первыми явились детки из растяпинского детского дома. Так распорядилась администрация города. Это был своеобразный «заградительный отряд» на все случаи жизни. Мало ли, а вдруг никто не придет и в зале будет пусто? Писателю-то стыдно не будет, он уже, как говорится, на небесех, а вот чиновникам, вписавшим это мероприятие в свои планы, будет не очень уютно, если щелкоперы – журналисты нечаянно высветят подобный казус. Детдомовские детишки о местном писателе Алексее К. и слыхом не слыхивали, как, впрочем, не слыхивали они и о многих больших артистах, разъезжавших с концертами по провинции, в которых непременным участником был «детдомовский заградотряд», поэтому отдел культуры во главе с Агнессой Аркадьевной Фец решили к этому незаменимому молодежному отряду – затычке прибавить пять – шесть умненьких, литературно подкованных растяпинских школьников, которые, на худой конец, сумели бы прочитать наизусть пару – тройку стихотворений из наших классиков дабы хоть как-то оживить литературный вечер. «Своим ходом» на мероприятие пришли некоторые местные писатели – все-таки умер их собрат по перу, - конечно, поэты, как самый чувствительный нерв нации; несколько мужчин и женщин, которые знали и любили позу «покойного». На дорогом автомобиле подъехал крупный чиновник из администрации, без которого подобные мероприятия, как правило, не проводились. Максим Максимович Вёрстов, в отличие от большинства своих коллег, умел говорить живым человеческим языком, а не протокольной буквой, попахивающей формалином. Обыкновенно Максим Максимович на подобных мероприятиях находился в президиуме, на сцене, и первым произносил речь. С минуты на минуту ждали исполнительницу собственных песен обворожительную Натэллу Храмову, которая была лично знакома с сочинителем, и, соответственно, имела что рассказать о нем. Однако ж тут, уважаемый читатель, давайте сделаем небольшое отступление и внимательно вглядимся в двух последних героев – Поэта – Чиновника и Певицы. Дело в том, что эти люди сыграли в судьбе сказочника далеко не последнюю роль. Максим Максимович помог издать ему первую свою книгу; Натэлла Храмова была той музой, которая вдохновила сказочника на часть ее литературного содержимого. Поговаривали, что до своей женитьбы на Виктории сказочник был влюблен в красавицу Храмову, что влюбленность эта протекала весьма бурно, однако правду об этих отношениях знали только двое – сама певица и писатель, который впоследствии весьма мастерски вплел тонким литературным узором историю несостоявшегося брака, но свершившегося таинства любви в свои рассказы. Вообще же совершенная, яркая красота Натэлы обладала свойством опьянять мужчин, делать мудрых из них наивными и смешными, предавшимися колдовской страсти; побуждать к подвигу слабых и робких; возвышать души страдающих. Интересно то, что сама обворожительная Натэла, упиваясь очередным торжеством победы страсти над разумом, иногда без стеснения смеялась над поверженным к ее ногам пленником любви, особенно если тот принадлежал к племени сильных мира сего и прибегал к последней инстанции в борьбе за любовь красавицы – к власти денег. Так певица рассмеялась в лицо самому Артуру Бухало, когда тот по своей наивности предложил ей за большие деньги сняться в ролике о растяпинской водке. С таким же успехом он мог бы предложить гордой благородной Натэле сфотографироваться в неглиже. Не менее горькая участь постигла и банкира Золина, когда он имел неосторожность пригласить певицу после концерта в нижегородский ночной стрип – клуб. Не устоял перед чарами Натэлы и чернявый красавец Шпигель, который как-то в тесной компании растяпинской богемы предложил певице некий очень дорогой подарок, но сделал это так вульгарно и грубо, что красавица только высмеяла его публично, после чего Шпигель целый год не спонсировал ни одного культурного мероприятия Растяпина, а деньги, выделяемые банком на благотворительность, отдавал своим бывшим соратникам по коммунистической партии, которые составляли крепкую оппозицию капиталистической власти и могли запросто одурачить народ и снова оказаться у золотоносного корыта. Любовь любовью, а страсть обладать, кроме больших денег, еще и огромной властью у расчетливого Шпигель была сильна. Максим Максимович Вёрстов хотя и принадлежал к тому же поколению уютно живших при коммунистах бывших советских чиновников, что и банкир Шпигель, однако к деньгам и к власти относился с доброй (подчеркиваем – не злой!) иронией. В минуты философского созерцания жизни Вёрстов мог запросто унизить сии сомнительные две добродетели – деньги и власть, - заявить журналистам в интервью о том, что, возможно, в глубокой старости Чиновник – Поэт найдет тихое пристанище в каком-нибудь отдаленном монастыре, будет вести жизнь уединенную, созерцательную, покойную, скромную, как должно взявшему на себя монашеский подвиг подвижнику. Но в иные минуты мудрец Вёрстов представал перед теми же журналистами в образе расчетливого и ловкого предпринимателя, знавшего в совершенстве политэкономию Маркса и капиталистическую библию миллиардера Карнеги, но проходил день – другой и Вёрстов начинал вдруг цитировать Евангелие от Марка, и тогда уже никто не понимал, каков же Максим Максимович по-настоящему – белый или красный, атеист или христианин, Поэт или Чиновник? Впрочем, борьба между Поэтом и Чиновником в душе Вёрстова была самая горькая. Потому как если сегодня в этой борьбе побеждал один, то другой, поверженный, изгонялся победителем из души Максима Максимовича с треском. Если же завтра побеждал другой, то он вымещал на обидчике всю накопившуюся в узах поверженного злобу. И в зависимости от победителя менялся душевный состав Максима Максимовича, соответственно изменялся и окружавший его мир. Так, когда в его душе торжествовал и царствовал Поэт, Вёрстов обнаруживал в коридорах власти по большей части не людей, а снующие без лиц пиджаки – серые, черные, золотые, в полосочку, в зависимости от ранга. Иногда проплавала чья-нибудь важно оттопыренная ряса, иногда рябило в глазах от золотых погон с большими звездами. Иными словами, Поэт не различал среди сановников живых лиц. Однако же, когда в администрацию входил Вёрстов – Чиновник, лица проявлялись, но куда-то пропадали пиджаки. Ух, и отрывался же в своем злом юморе далеко не глупый Чиновник, мстил, так сказать, безжалостному Поэту той же монетой. Лица у сановников были живые – грустные, радостные, веселые, - но все эти облаченные властью люди в обнаженном своем состоянии были смешны и жалки одновременно, как в бане. Таким вот сложным и противоречивым предстает перед нами Максим Максимович, однако следует отдать ему должное – Поэт и Христианин побеждали в его душе Чиновника и Атеиста гораздо чаще, нежели наоборот, и поэтому многие нуждающиеся в помощи властей поэты, художники, да и простые люди получали ее при активном и благородном содействии Вёрстова. Честь и хвала Максиму Максимовичу! Были бы все чиновники такими сложными и противоречивыми фигурами, как Вёрстов, кто знает, быть может, и вся Россия наконец бы расцвела. На вечер памяти должен был подойти и отец благочинный, чтобы по окончании торжества отслужить литию по усопшему, однако после своего откровенного телевизионного выступления, во время которого он призвал растяпинскую власть к… совести!!! – чего до него уже лет…дцать не делал никто (это что ж такое за диво – совесть?!), отец Николай куда-то исчез. От кого-то из приближенных к самому Владыке епархиальных чиновников Максим Максимович Вёрстов слышал будто бы о том, что слишком дерзновенная речь простого иерея не очень-то пришлась по нутру высокому церковному руководству, и поэтому (опять же – по слухам!) отца Николая собираются… поощрить, загрузив его дополнительной хозяйственной работой, отдав в его молодые энергичные руки восстановление храмов соседнего благочиния. Что ж, благо чинить – это не только окормлять души человеческие. Забот у церкви земной хватает… земных забот! Таким образом, формально отца Николая Груздева как будто бы повышали по службе и одновременно скрадывали у него молитвенные часы уединения, дабы не рождались в голове священника слишком уж умные мысли. Хватит с нас и былого. Один только гонимый за ум Иоанн Златоуст чего сто;ит! Мда, умная мысль в церкви ли (земной), в армии ли, в партийных ли пенатах, - да, собственно, в любом дисциплиной жесткой спаянном коллективе ОПАСНА, ибо он ЗАРАЗИТЕЛЬНА! Было бы братство, да братьев нет. Были бы братья, да нет любви. Все-таки отец благочинный с небольшим опозданием появился в краеведческом музее. Он вошел одновременно с Натэлой Храмовой, которую ожидали увидеть в одном из ее роскошных концертных платьев – розовый шелк, увитый гроздьями натурального жемчуга, - но она пришла в темном скромном платье с наброшенным на плечи узорным платочком с бахромой, красивая, загорелая, немного бледная, как будто слегка похудевшая, лишь с намеком косметики на лице, чего на публике она себе никогда не позволяла, но с такими яркими лучистыми глазами, что, если бы не трагически – поминальное событие памяти Алексея К., можно было бы этот лучистый взгляд приписать к ее внезапной влюбленности в счастливца «Икс» или к пробивавшемуся из ее души родничку настоящего религиозного чувства. Публика заняла места, и в зале стало тихо. В президиуме за длинным столом сидели Максим Максимович Вёрстов, заведующая отделом культуры Агнесса Аркадьевна Фец, молодой растяпинский поэт – лирик Раков, прозаик Лебединский и отец Николай. Лебединский и Раков считались в Растяпине мэтрами литературного ремесла, так как состояли членами всех формальных и неформальных Союзов, исправно платили взносы и умели, когда нужно, подмаслить красивым словом административно – чиновничью машину власти. Впрочем, Лебединский и Раков, несмотря на свои титулы, выпустили всего две – три крошечные брошюрки слабым тиражом и таким же по силе содержанием. Глядя на этих «мастодонтов от литературы», можно было подумать, что в тайных творческих лабораториях их душ бурлят страсти нешуточные, и что в скором времени разродится растяпинская земля новым романом поосновательнее «Войны и мира» и новым романом в стихах куда как масштабнее и слаще «Евгения Онегина». Во всяком случае, вели себя эти господа с амбиционной вальяжностью признанных классиков. Натэла Храмова под перекрестные взгляды публики тихо прошла в зал и села на свободное место во втором ряду, к своим коллегам – музыкантам, преподавателям растяпинских музыкальных школ, которые также лично знали писателя Алексея К. Большой фотопортрет улыбающегося сказочника, перевязанный черной бархатной ленточкой, висел прямо над головой Агнессы Аркадьевны Фец, которая со скучающим видом ожидала начала очередного протокольного мероприятия, которыми она, двадцать лет назад прочитавшая последнюю книжку не по обстоятельствам, а по живому интересу, была сыта по горло. На последнем ряду в зале в полутьме сидела странная парочка: очень худой, мертвецки – бледный мужчина в черных очках, аккуратно причесанный, гладко побритый, одетый в приличный светло – серый костюм и черную рубашку. В руках он держал трость, на рукоять которой в ожидании начала вечера положил свой подбородок. Слева от него сидела изящная худенькая красавица, дама восточных кровей, одетая в темный шелк очевидно заграничного платья. - Слышь, Кузьма, какие-то спонсоры, - шепнул прозаик Лебединский поэту Ракову, впиваясь глазами в странную парочку. – На иностранцев похожи. Надо будет подобраться к ним за фуршетом. Бухало водки прислал… По-моему, они – корейцы, - подумав, прибавил он. – Или японцы. А вообще-то хрен с ними. Лишь бы только богатенькими спонсорами были. А иначе чего же им тут делать? Да, Кузьма? Кузьма важно кивнул. Наконец из-за стола поднялся главный распорядитель подобных церемоний Вёрстов, зажег у фотографии «усопшего» заранее приготовленную свечу, и зал замер. - Друзья, позвольте для начала прочесть стихи нашего классика Батюшкова, - спокойно сказал Максим Максимович и тут же продекламировал: Как ландыш под серпом убийственным жнеца Склоняет голову и вянет, Так я в болезни ждал безвременно конца И думал: Парки час настанет. Уж очи покрывал Эреба мрак густой, Уж сердце медленнее билось: Я вянул, исчезал, и жизни молодой, Казалось, солнце закатилось. Но ты приближилась, о жизнь души моей, И алых уст твое дыханье, И слезы пламенем сверкающих очей, И поцелуев сочетанье, И вздохи страстные, и сила милых слов Меня из области печали – От Орковых полей, от Леты берегов – Для сладострастия призвали. Ты снова жизнь даешь; она твой дар благой, Тобой дышать до гроба стану. Мне сладок будет час и муки роковой: Я от любви теперь увяну. В зале наступила гробовая тишина. Вёрстов умел произнести нужное слово в нужную минуту. Прозаик Лебединский, «мужчина в рассвете лет», завороженным взглядом смотрел на иностранку, сидящую рядом с бледным господином в черных очках. «Должно быть, слепой», - подумал он и тихо шепнул Ракову: «Хороша… Ах, как хороша эта женщина… Фемина…» Раков же, тайно влюбленный в Натэлу Храмову, подняв в удивлении брови, насторожено наблюдал за тем, как по лицу Певицы стекали беззвучные слезы. «Что ж она так расчувствовалась?» - ревниво подумал он. – «По протоколу Натали должна спеть какую-то церковную песенку на стихи Иоанна Дамаскина, а сама сидит в зале… в простеньком, понимаешь, платье и – о боже! – рыдает?!» Госпожа Янь положила прохладную ладонь на руку сочинителя. - Смотри, моя милая госпожа, и слушай, - шепнул сказочник. – для того, чтобы узнать, как относился к тебе человек при жизни, нужно всего навсего… умереть. У Вёрстова уникальный дар произносить нужные слова в нужное время. Ох, если б я не был «покойником», - улыбнулся он. – Я бы первым зааплодировал на эти слова. - Итак, - продолжил Максим Максимович. – Будем считать, что вечер памяти нашего земляка, талантливого писателя Алексея К. открылся строками из стихотворения Батюшкова. Чуть позже я скажу небольшую речь, а пока прошу всех желающих высказаться об Алексее и его творчестве, так сказать, без протокола, запросто, своими словами, без того, как его называл наш дорогой сочинитель, формалина, то есть мертвой буквы формальной церемонии. Наш сочинитель, как видите, обладал добрым чувством юмора и хорошей иронией. Так что полагаю, если его душа еще не покинула сорокадневную юдоль земной печали, то она, бесспорно, желает услышать от нас что-нибудь жизнеутверждающее и радостное. Итак, кто первый возьмет микрофон? – спросил Максим Максимович и по уже заведенной традиции повернулся к главному растяпинскому поэту Ракову. – предоставляем слово члену союза профессиональных литераторов, нашему земляку, автору двух сборников стихов, человеку, сочинившему слова к гимну Растяпина Кузьме Борисовичу Ракову. Раздались громкие аплодисменты. Раков порозовел от удовольствия, потому что на него вместе со всеми смотрела его муза Натэла Храмова, и решил продемонстрировать публике (но в особенности, конечно, ей, Храмовой), что значит настоящий профессионал, умеющий жонглировать словами, как баранками акробат в цирке. - Да, друзья, - начал он, важно поглядывая на публику. – Прискорбно то, что смерть скосила…э-э… еще один неокрепший росток… э-э… современной отечественной литературы. Максим Максимович бросил на Ракова недоуменный взгляд, как бы спрашивающий у обласканного местной властью поэта, не слишком ли заносчиво и высокомерно звучит из его уст «неокрепший росток современной литературы», и, поняв, что Ракова будет трудно остановить в его пафосной речи, переглянулся с Лебединским, которому также резанула по уху фраза о неокрепшем ростке. «Подбирал бы выражения, классик растяпинской поэзии… хренов Кузьма!» - подумал прозаик, продолжая любоваться китайской красавицей, сидевшей по правую руку от слепого спонсора. Мечтательный Лебединский уже успел соорудить в своей голове полезную для себя, конечно, романтическую историю о богатом слепом спонсоре, который решил нанять себе в поводыри красивую безмолвную китаянку, образец женственности, однако по причине капризного нрава потерял всякое ее уважение… И тут на горизонте всплывает фигура живого растяпинского классика Лебединского, который увлекает китаянку на какой-нибудь пикничок, и там у них… о, боже! Совершается таинство, роднящее всех мужчин и всех женщин грешной земли, начиная с Адама и Евы. «Ух, хорошо!» - пронеслось в голове прозаика. - Мы, разумеется, скорбим и, вместе с тем, радуемся, - продолжал Раков. – Радуемся… э-э… потому, что человек после себя хоть что-то оставил. Максим Максимович предупредительно кашлянул, однако и это не подействовало на смакующего момент собственного величия Ракова, который принялся откровенно унижать не только Алексея К., но в его лице всех прозаиков на свете. - Лёшку я знал хорошо, - самодовольно улыбнулся Раков. – И на правах более опытного товарища… э-э… давал ему кое-какие советы. Проза его была… э-э… как бы это помягче изобразить… несколько суховата. Да. Не было в ней яхонтого дыхания русской природы. Собственно, и прозаиком его трудно назвать. Журналист. Да, самый обыкновенный журналист. Раков сделал паузу, достал из кармана чистенький носовой платок, отер багровую потную шею и продолжил с иронической улыбкой: - Итак, друзья мои , ка;к мы можем определить прозаика? Это…э-э… потенциальный поэт. Поэзия, как высшая форма искусства…э-э-э… достигаема писателем в потенции. Таким образом прозаик может родиться и от импотенциального поэта. В зале раздался чей-то ядовитый смешок, очевидно собрата по цеху Ракова, так остроумно расправившегося над всеми прозаиками разом. Лебединский нервно заерзал на стуле. Улучив удобный момент, он кулаком двинул под столом по жирной ляжке Ракова. Обозвать импотентом в зале, где сидит она, романтическая Шахерезада – это верх кощунства! - Подлец ты, Раков, - прошептал своему товарищу по искусству прозаик. – Завязывай поскорее со своим спичем и оставь прозу в покое. Пузырь надутый! Лебединский сверкнул глазами в сторону поэта. - Ты не кулаками дерись, - презрительным взглядом отвечал Раков, - а словами! Вот наше оружие. Попробуй-ка завернуть как у меня. Слабо;? - Пшел к бесу, классик пердыщевский, - отвечал дуэльным взглядом Лебединский. – Две книжонки издал, а важности, как у Толстого. Максим Максимович властно вмешался в мысленную дуэль прозаика и поэта, и велел Лебединскому сказать несколько слов о творчестве Алексея К. Взяв в руки микрофон, Лебединский по-гусарски любовно взглянул на китайскую красавицу и с пафосом произнес: - Господа, товарищи, земляки! Отечественная проза сегодня в загоне. Поэт пишет в минуты вдохновения, а прозаик творит всегда. Я вспоминаю, как легко сочинял свои рассказы и повести мой дорогой друг Алексей К., и как тяжело ему было потом искать людей, которые помогли бы выпустить книгу. Меценатство умерло в России с последним из Мамонтовых. Государство плюнуло в лицо творчеству и поэтому на книжных развалах вы легко найдете Ницше и Гитлера, а современных отечественных писателей вы не отыщете ни в одном книжном магазине. Булгаковский персонаж заявил когда-то, что рукописи не горят. Сегодня он бы изменил свое мнение. Горят, еще как горят. Гениальное произведение сегодня без крепкой финансовой поддержки обречено. Нашему покойному другу Алексею К. некоторым образом еще повезло. Книги его изданы, а сам он остался в нашей памяти веселым, энергичным другом. Возможно, пройдут года иди десятилетия, и интерес к его творчеству вспыхнет. И тогда, образно выражаясь, феникс вновь возродится из пепла. В отличие от поэта Ракова, я считаю, что проза нашего земляка весьма и весьма талантлива. И если бы не злая болезнь, скосившая не слабый росток литературы, но зрелое древо, - он победоносно воззрился на Ракова, - со временем его слава была бы всемирной. Впервые за вечер зал дружно зааплодировал. Почему-то не хлопали только двое – слепой спонсор и китаянка. Они вообще вели себя как-то уж очень сдержанно и скромно. Лебединский, польщенный такими бурными аплодисментами, вернул микрофон распорядителю церемонии. Вёрстов встал из-за стола и совершенно неожиданно для Фец Агнессы Аркадьевны передал микрофон ей, чтобы в зале прозвучало слово от отдела культуры растяпинской администрации. Только вот беда – сама Агнесса Аркадьевна была равнодушна и к творчеству поминаемого на вечере писателя, и к самому Алексею К. сказать точнее, она его пару раз видела в коридорах власти случайно, мельком, когда тот заходил по каким-нибудь своим личным делам, и всё, что у нее сохранилось в памяти об этом человеке – так это то, что он был одним из талантливых людей провинциальной России. Поэтому она и решила уснастить свою речь доброй порцией привычных штампов. - Богата земля нижегородская талантами, - заявила она, поводя перед собою рукой, точно танцующая пава платочком, и останавливая ладонь напротив фотографии улыбающегося сказочника. – Богата и растяпинская земля талантами, - прибавила она, покрываясь красными пятнами от внезапно вспыхнувшей мысли о том, что ей нечего сказать об Алексее , кроме замызганных штампов типа «богатства русской земли». - Да, - выдохнула она в отчаянии. – Талантливые люди живут по всей России. Особенно богата талантами наша провинция… В зале повисла тяжелая пауза. Потом с галерки стали раздаваться смешки: - А еще богат талантами наш город! – крикнул кто-то из зала, и публика разразилась хохотом. - И деревня Рузаевка тоже богата талантами! – басом рявкнули с левого фланга. - И село Пердыщево тож… Зал бушевал от хохота. Пунцовая, как рябина, Агнесса Аркадьевна Фец безжизненно опустилась на свое место. Люди смеялись, каламбурили. Даже Максим Максимович не выдержал и расхохотался, когда девочка из детдомовского заградотряда, поняв, в чем суть веселья, решительно заголосила: - Папа у Васи силен в математике… «В Растяпине даже на поминках бывает смешно», - шепнул госпоже Янь сказочник. Неожиданно с места во втором ряду поднялась Натэла Храмова и смело пошла к микрофону. Ее гордо поднятая голова и сверкающий взгляд выражали неприятие всего того, что происходило на вечере. Пожалуй, только Вёрстов был вознагражден ее одобрительным взглядом, и то – вскользь. Когда Натэлла взяла в руки микрофон, зал затих. Публика решила, что сейчас Храмова будет исполнять заявленный еще в газете ирмос на стихи Иоанна Дамаскина, и атмосфера вечера пропитается, наконец, тем трогательно – сентиментальным духом, столь близким душе всякого русского. Однако, Натэла сухо произнесла: - Максим Максимович просил меня исполнить что-нибудь из церковного репертуара, какой-нибудь ирмос на вдохновенные Богом стихи Иоанна Дамаскина, но петь сегодня на публике я не буду. Не хочу. Не потому что я – такая гордая и не желаю одобрять этот балаган. Просто у меня такое чувство, что Алексей находится сейчас среди нас. Мороз прокатился по коже сочинителя. Он еще плотнее вдавился в спинку кресла, наивно защищая себя этим непроизвольным движением от возможного разоблачения, боясь, что после своих прорицательских слов Натэла подойдет прямо к нему, выведет на сцену и получится скандал, еще неведомый Растяпину. - Да, его душа находится здесь, с нами, - сказала Храмова. – Я чувствую это. Сочинитель облегченно вздохнул. Опасность миновала. Госпожа Янь ласково взяла его за руку. - Я не буду петь, но расскажу случай из жизни, - продолжала певица. – Для того, чтобы у тех, кто не знал Алексея, - а здесь, насколько я поняла, таких большинство, - сформировалось мнение о его личности. Однажды весной, в канун Пасхи, кажется, мы прогуливались с ним по городу и увидели стоящего около церковных ворот нищего. Заметив нас, нищий протянул руку. По его потрепанному виду было ясно, что это пьяница, и все деньги, которые ему подают ради Христа, он пропивает. Я хотела пройти мимо нищего, но Алексей остановился и отдал ему все, что у него было на тот момент в кошельке. Было там, конечно, не много. Я спросила у Алексея, зачем он сделал это? Он ответил, что покрыл тем самым раздражение и злость нищего на тех сорок благополучных растяпинцев, что прошли мимо него и презрительно отвернулись. Он сказал, что невидимый духовный мир, который нас окружает, так плотно стянут изнутри и напряжен, что крохотная капелька милосердия может спасти целый город от погибели и, наоборот, капля зла может его убить. Алексей говорил это с таким вдохновением, будто делал наброски к своей новой книге. Тогда я еще не знала, что ему поставлен неутешительный диагноз. Мне показалось в ту минуту его поведение еще более странным, когда он вернулся к нищему и попросил у него прощение ради Христа за то, что не может дать ему бо;льше денег. Слезы были на глазах нищего. Я сама это видела. Мне еще подумалось, что Алексей позёрничает передо мной, старается показаться более великодушным, чем он есть на самом деле. Эх, если бы я знала о том, что размышляя вслух о капле спасительного милосердия, он не делал наброски к книге, а действительно проникал за грань видимого добра и зла, просил всех нас о помощи. Если бы я знала о том, что, идя рядом со мной и улыбаясь, он уже тогда испытывал жестокую физическую боль. Ах, если бы мы могли чувствовать боль другого!? – Сверкающие глаза красавицы увлажнились. – А, впрочем, что бы я могла сделать, кроме… капельки милосердия. Храмова справилась со слезами и продолжала бодрым голосом. - Потом он мне рассказал одну легенду, известную в среде художников. Зачем он ее рассказал, не знаю, но думаю, что если я повторю ее в этом зале, это не будет пустым славословием. Не так ли, Максим Максимович? Вёрстов одобрительно кивнул. - Алексей сказал, что один очень известный русский художник задумал однажды написать полотно, посвященное рождению в яслях под Вифлеемской звездой Спасителя. Он долго искал, с кого из младенчиков писать светлое личико Иисуса, и, наконец, нашел среди дворовых своих соседей чудного мальчика, обласканного счастливой мамой. Картина вышла великолепная. Художник прославился, разбогател. Прошло много лет. Будучи признанным мастером, задумал живописец создать новое полотно на религиозную тему, написать сцену предательства Иисуса Иудой. Долго искал он прототип предателя и хитреца, бродил по ночлежкам, тюрьмам, каторгам. И однажды обнаружил нужное лицо. Узнав о том, кем был злодей в прежней своей жизни, мастер ахнул – это был тот самый человек, с которого он когда-то писал светлый облик Иисуса. - Несколько минут мы шли молча, - продолжала Храмова. – Потом он раза три задумчиво произнес фразу, которая осталась у меня в памяти как РЕКВИЕМ по самому себе. Есть люди, - сказал он, - похожие на глубокие подземные лабиринты. Чем дальше погружаешься в них, тем больше возникает загадок и страхов. Попадаются в их недрах шахты, наполненные странными существами, дремлющими до той поры, покуда инструмент исследователя не коснется их демонической сути. Попадаются красивые незамутненные источники, озера с кристально – чистой питьевой водой, целые «байкалы»! – Красивый, профессионально поставленный голос певицы произносил этот литературный текст как песню, как реквием. Публика слушала ее молча. Но вдруг голос ее скользнул вниз. Натэла замолчала, побледнела, нахмурилась. Кажется, слезы подошли к самым ее глазам и готовы были брызнуть, так как она забыла то, что еще минуту назад произнесла бы без запинки. – Встречаются… встречаются… Зал чувствовал все это и сопереживал певице. И тут случилось невероятное. В тишине раздался хриплый мужской голос, исходивший с последнего ряда, с того места, где сидел загадочный гость в черных очках и с тростью. Голос его был слабым, болезненным, но в тихом зале он звучал отчетливо: - Встречаются дурманящие болота с гнилостными испарениями, от которых кружится голова и путаются мысли. Но случаются и дворцы из чистого золота, янтаря, минералов…. - В таких дворцах, - радостно подхватила Храмова, - свободно и легко, как в сказке, а великолепие красоты услаждает взор. Когда общаешься с такими людьми, поневоле испытываешь глубокое уважение, ибо люди эти – легенда, их жизнь тонко вплетена в узор мироздания, их опыт – всегда раскрытая книга. Кому посчастливится прочитать ее, тот найдет в ней ответы на все вопросы. Публика возликовала. «Браво!» - кричали певице со всех сторон, так, будто она исполнила лучшую свою песню. – «Браво!» Натэла словно не слышала ни рукоплесканий, ни криков. Она застывшим взглядом смотрела на бледного человека в черных очках и понимала, что это он. Предчувствия не обманули ее. Он жив. Теперь ей было понятно, что сообщение о смерти писателя, пущенное чиновниками растяпинского отдела культуры – от начала и до конца вымысел, изящно сочиненная, далеко не светлая сказка, великая мистификация Алексея К., который пришел посмотреть на людей, собранных по поводу собственной смерти. Да, это вполне в духе сказочника! Максим Максимович так же, как Натэла, сразу догадался, кем был этот загадочный гость в черных очках, догадался по голосу и по цитате, которую тот произнес. Ни Вёрстов, ни Храмова никому ничего не сказали. Раз такая мистификация была нужна сочинителю, значит так надо. Чтобы разрядить возникшее в зале напряжение, Максим Максимович объявил, что публика пригашается в бархатную гостиную, где с финансовой поддержки банкира Золина и Артура Бухало организован небольшой фуршет. Он хотел добавить что-то насчет поминок и панихиды, но вовремя спохватился и увлек за собой в гостиную отца Николая. «Спасибо», - шепнула Храмова, заговорчески переглядываясь с Вёрстовым. Потом подошла к портрету улыбающегося сочинителя, отстегнула булавку, крепившую траурную бархатную ленточку и бросила ее на пол – на сегодня траура достаточно! Прозаик Лебединский, потерявший из виду богатого спонсора с китаянкой, устремился за публикой в гостиную. Теперь он был убежден, что таинственный незнакомец, так хорошо разбиравшийся в творчестве Алексея К., приехал в провинцию специально для того, чтобы отыскать новые таланты, и тут, как нельзя кстати, мог бы подвернуться Лебединский. Кроме того мечтательному прозаику не терпелось пофорсить перед красавицей – иностранкой, распушить перед ней хвост, бросить как бы невзначай пару остроумных комплиментов. В зале до сих пор стоял обворожительный запах каких-то волшебных (без сомнения, французских) духов, которыми пользовалась красавица. Когда Лебединский вошел вслед за публикой в бархатную гостиную, он, к своему удивлению, ни слепца, ни китаянку не обнаружил. По всей вероятности, они вышли через запасной выход в фойе. Прозаик бросился туда, но и там никого, кроме вахтерши тети Вали не обнаружил. - Теть Валь! – закричал возбужденный таинственным исчезновением красавицы Лебединский, чуть не сбивая с ног тихую старушку. – Куда подевался слепой с китаянкой? Тетя Валя махнула рукой в сторону входных дверей: - Только что вежливо попрощались и ушли. Лебединский метнулся к дверям, выскочил на улицу и принялся шарить взглядом по редким фигурам прохожих. По улицам спокойно прогуливались почтенные растяпинцы, кучковалась молодежь, а китаянки со спонсором не было. Какой-то похожий на него бледный господин, но без очков, выгуливал небольшого персикового пекинесика; странная парочка же исчезла, как сквозь землю провалилась. «Наверное, их поджидал какой-нибудь навороченный джип, который увез мою Шахерезаду в дорогой отель. Что ж, прощай, моя несостоявшаяся любовь», - обреченно вздохнул Лебединский и вернулся в бархатную гостиную для того, чтобы вместе со всеми приобщиться к славной растяпинской водочке, хорошо закусить и безмятежно потрепаться о литературе. «Эти заезжие меценаты ничего не смыслят в современной прозе», - подумал Лебединский после третьей рюмки «Растяпинской». – «Перевелись нынче Мамонтовы, вымерли в ледниковый период… Ух, хороша была та иностранка!» К своему удивлению не нашел на фуршете Лебединский и Максима Максимовича Вёрстова и Натэлу Храмову, которые таинственным образом исчезли с сытного поминального ужина, ради которого иные гости, собственно говоря, и собрались. * * * * * * - Ну и что ты по этому поводу думаешь? – спросил Вёрстов у певицы, когда они покинули музей и направились в сторону рыночной площади. - Не знаю, что и думать, - ответила Натэла, поеживаясь и плотнее запахивая на своих плечах узорчатый павловопосадский платок. – Одно ясно – Алексей жив и сдаваться не собирается. Хотя и выглядит он как дух бестелесный. - Рак печени – штука серьезная, - заметил Вёрстов. – Сумасшествие клеток, бунт на корабле, конец света. - Ах, как вы любите, Максим Максимович, всякие образные сравнения, - ответила певица. – Вы не допускаете мысли, что человек, заглянувший по ту сторону добра и зла, начинает жить по другим законам? - Без клеток и без медицины? – печально улыбнулся Вёрстов. – К сожалению, все люди сделаны из одного материала. Из праха взят, в прах возвратится. - По-вашему выходит, что у него ни одного шанса? Зачем же вы читали такие обнадеживающие стихи в начале вечера? Эх, Максим Максимович, - с укоризной посмотрела на Чиновника Певица, - значит, и вы тоже его похоронили? - Дорогая моя, - ласково взглянул на красавицу Вёрстов. – Я уже не в том возрасте, чтобы верить в сказки, даже в самые талантливые. Я и в историю воскресшего Иисуса Христа верю только наполовину. Всё в этом мире гораздо проще, чем кажется. - Эх, Максим Максимович, - повторила Натэла и с грустью посмотрела в сторону золоченых маковок Успенского храма. – Капля милосердия может спасти от разрушения целый город, - прошептала она, вспоминая свою последнюю беседу со сказочником. – И капля равнодушия может отравить весь мир. Максим Максимович сделал вид, что не услышал Певицу. - Кстати, что это за женщина была с ним? – спросил Вёрстов. – Женщина восточной наружности. Просто какая-то госпожа Янь? – улыбнулся он. – Воплощенная мечта Алексея, который придумал себе свой Китай. Она мне понравилась своей невозмутимостью. - Да, она красивая, - задумчиво проговорила Натэла. – Только какая-то ненастоящая, неживая. Возле здания администрации Вёрстов остановился. - Тебя подвезти домой? – спросил он у певицы. - Нет, спасибо, - ответила она. – Я хочу немного прогуляться. Вёрстов пожелал ей спокойной ночи и пошел к машине, а Натэле, которая рассеянно смотрела ему вслед, на мгновение почудилась странная картина; от усталости ли, от нервного возбуждения ей вдруг показалось, будто к машине идет не Максим Максимович, а один только его легкий летний пиджак. Мираж продолжался одно мгновение. Седовласый Вёрстов с улыбкой обернулся к певице, махнул ей рукой, что-то сказал, и, сев в автомобиль, удалился. А Натэла почувствовала какую-то саднящую боль в груди, так, будто к ее сердцу прикоснулись изнутри таинственным медиатором, заставляющим утонченные музыкальные души отвечать на это прикосновение целым аккордом чувств. В этом прикосновении она различила минорные ноты. «Странно, - подумала она, смахивая с ресничек набежавшую слезу. – Я оплакивала Алексея сорок ночей назад, когда узнала, что он умер. И теперь почему-то плачу, узнав, что он жив». ГЛАВА 24 ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ ПОЛНОЛУНИЯ После угрожающего телефонного звонка госпожи Шпигель бывший коммерческий директор телевидения Илья Абрамович Бральвага лишился покоя и сна. Несмотря на то, что все вещественные доказательства нечистоплотной коммерческой деятельности предусмотрительным Бральвагой были уничтожены, тревога оставалась – мстительный характер властной Нелли Николаевны был хорошо известен каждому журналисту растяпинского информационного агентства, вступившему с госпожой Шпигель в отношения, далекие от мира. За несколько суток таких отношений Илья Абрамович изменился даже внешне: исхудал, почернел лицом, стал раздражительным, несговорчивым, капризным, как малое дитя. И все эти недобрые перемены в нем стойко переносила любящая супруга Наталья, которой иногда доставалось от истеричного «Илюши», что называется, по чем зря. Однажды Бральвага под предлогом выгулять кота выпроводил озадаченную странным поведением мужа Наталью на улицу, а сам принялся вызванивать по сотовому телефону бывшего наркомана Бойцова. - Слушай меня внимательно, - прошептал в трубку трясущийся от нервного возбуждения Бральвага, когда Бойцов вышел на связь. – Телефоны могут прослушивать. Надо встретиться. Срочное дело. Важное и для тебя, и для меня, и для Курочкина. Где? На фонтане «Лягушка». Через пятнадцать минут, да-а? В назначенное время у фонтана появился тревожно озирающийся по сторонам Илья Абрамович в какой-то нелепой охотничьей шапчонке, в черных очках, в светлом плаще с приподнятым воротником. Ожидавший его на лавке Бойцов догадался, что этот маскарад предпринят Бральвагой с целью конспирации. - Нам нужно покончить с ним раньше, чем он разделается с нами, - без обиняков начал Бральвага. – Все ясно как день. Гробовой репортаж заказал он, да? Оскандалил Шпигель с помощью черной магии. Сунул в сумасшедший дом нашего друга Курочкина. Следующий его шаг – уничтожить себя и нас. Жить ему осталось недолго, да? – Сверкнул хищной улыбкой Бральвага. – Однако сидеть сложа руки мы не будем, да-а? с ним надо кончать. Иначе, я окажусь в тюрьме, Курочкин сгниет в психушке, а ты… А тебе он приготовит подарочек покруче нашего, уж поверь! Он же сумасшедший?! Маньяк. Видел, как он горстями пилюли жрет? И тут же начинает бредить. Скажи, Олег, согласен ты мне помочь? «Кажется, начинает сбываться пророчество сказочника», - подумал Бойцов, внимательно вглядываясь в почерневшее лицо потомка Иуды. – «Один из вас не выдержит потерю благополучия и предложит убить». Олег тяжело вздохнул, делая вид, что раздумывает. - Кажется, ты сейчас на мели? – плутовато улыбнулся ростовщик. – поможешь, подкину деньжат. Бойцов молчал. Бральвага вскочил и нервно заходил вокруг лавки. - Я не обижу, Олег, - улещивал Илья Абрамович. – Ты же знаешь, что я – человек не бедный. Я не витаю в облаках, как некоторые никудышные писаки. Я предпочитаю твердо стоять на ногах, да? - Сколько? – тихо спросил Бойцов. Бральвага остановился. - Вот это уже деловой разговор, - притворно ласково произнес он. – С вопроса «сколько?» началась всемирная история человечества. Этот вопрос я люблю всем своим сердцем, да? Как красиво звучит: «Ско-о-лько?» Не обижу, Олег. Не обижу. Бральвага неожиданно замолк и задумался. - Полагаю, что этот упырь не стоит и сотни зеленых, - произнес он наконец. – Однако я дам тебе тысячу. Только из моего человеческого отношения к тебе, Олег. Кроме того, я знаю, что у тебя маленький ребенок. Жена не работает. Я все понимаю, да? Раньше таких, как он, сжигали прилюдно на кострах инквизиции. Он не скрывает своей связи с сатаной. Он колдун. Уничтожив его, мы сделаем благое дело. Растяпинцы, наконец, спокойно вздохнут. Да-а? Бойцов молчал. - Ну, хорошо, - взвизгнул Бральвага. – Я дам тебе две тысячи баксов. Исключительно ради любви к растяпинцам. Чтобы раздавить этого вонючего клопа. Ну, Олег, по рукам? Илья Абрамович протянул потную пухлую ладошку Бойцову, однако тот не шелохнулся и не ответил ему рукопожатием. Бральвага был противен ему, однако Олег помнил свое обещание сказочнику вбить в его правую руку первый гвоздь и потому, кивнув головой, ответил: - У меня одно условие. - Слушаю, - угодливо склонился Бральвага. - Мы должны сделать это втроем – ты, я и Курочкин. - Но я, я… - растерялся Бральвага. – Это невозможно. Я не умею. Я даже по лицу никого за свою жизнь не ударил. Я, конечно, буду там… как зритель. Мне доставит эстетическое удовольствие посмотреть, как извивается в предсмертных муках этот червяк, однако же… сама казнь… Нет, я же плачу деньги. - Первый гвоздь в руку вобью я, - четко произнес Бойцов. – Остальное сделаешь ты и Курочкин. Я буду находиться рядом. Холодный пот прошиб Бральвагу. Он снял черные очки, утер лицо белым платочком и подобострастно заглянул в стальные глаза Олега. - Нм придется заметать следы, - пробормотал ростовщик. – Нужно будет убрать китаянку – оборотня, сжечь его избушку, да-а? Бойцов презрительно усмехнулся. - Не переживай, Бральвага, мелочи я беру на себя. Главное, чтобы ты не струхнул и вбил в сочинителя хотя бы один гвоздь. Илья Абрамович глубоко вздохнул. - Когда пойдем на дело? – спросил Олег. - Сегодня. Ночью. Медлить нельзя, - затараторил Бральвага. – Лучшей ночи для этого не придумаешь. Дорогу нам высветит луна. С Курочкиным я созвонюсь. По слухам, он прячется где-то там, у Страхова, на болотах. Думаю, что отомстить сказочнику он желает не меньше нашего, да-а? - Хорошо, братэла! – хлопнул ошарашенного ростовщика по плечу Бойцов. – Но учти, обратной тяги уже не будет. Мы связаны кровью. Если передумаешь, я тебе башку размозжу. Замазано? Бральвага испугано вздрогнул. - Замазано, замазано, - трусливо залепетал он. – Вот те крест, что… - Еще раз поклянешься крестом, придушу! – рявкнул Бойцов. - Крестом не поклянусь. Дьяволом буду клясться, здоровьем жены, а крестом – ни-ни! - Ладно, иди, Бральвага. Встречаемся в полночь на рыночной площади. Возьмем такси. Доедем до Райков. Оттуда – пешком. Канистру с бензином я прихвачу. Ты раздобудь молоток с гвоздями. - И да поможет нам Бог, - брякнул первое, что пришло в голову возбужденный Бральвага и тут же испуганно покосился на Бойцова. – То есть дьявол, - поправился он. Глядя вслед тревожно озирающемуся по сторонам ростовщику, Бойцов брезгливо сплюнул, поморщился и прошептал: - Эх, иудино племя. Даже в черном деле торгуется как на базаре. Крыса! Постояв немного у фонтана, глядя на беспечно веселившихся ребятишек, радующихся лету, солнышку, своему ангельскому состоянию, Бойцов почувствовал, как к его горлу подступает колючий комок. И Олег, всегда презиравший мужские слезы, вспомнив ночь, когда он стоял под окнами дачи сказочника и случайно подслушал льющийся прямо из сердца умирающего писателя плачь по Растяпину, сам едва удержался от слез. Теперь он все понимал: почему сочинитель допустил его падение, почему спивающегося Курочкина определил в психушку, почему отнял деньги и власть у самонадеянного хитреца Бральваги, поклоняющегося золотому тельцу. «Все это было сделано для того, чтобы обнажить наши души, - подумал Олег. – Сорвать с каждого из нас маски. Уничтожить не самого сказочника, а ту боль и злобу на мир, которые накопились в его душе за время тяжкой болезни. Разбить камень, чтобы хлынула родничковая вода. Распять грехи, чтобы оживить душу». Так рассуждал Олег перед тяжким походом в Страхово. * * * * * * После утомительнейшего путешествия в Растяпин на собственный вечер памяти, сказочник лишился последних сил и слег. Сколько он находился в бреду, в постели, в состоянии странного полубодрствования – полусна, сочинитель не смог бы ответить. Когда он просыпался, была ночь, когда засыпал – тоже ночь. Таблетки, уколы уже не действовали. Боль окончательно захватила в плен его тело и душу. Его фантастические видения, галлюцинации были уже не только порождением ядовитой химии, но еще и нестерпимой боли, которая способна свести с ума даже самых стойких оловянных солдатиков. В бреду проплыло его детство, озарившееся лишь короткими всполохами ясных ощущений. Почему-то припомнилось то, как однажды его несправедливо наказали за что-то родители – за чужой проступок, - и он молчаливо снес наказание, не уронив за день по гордости ни единой слезинки, а ночью, уткнувшись в подушку, дал наконец волю молчаливым слезам. Вспомнил, как немного спустя, стал живо представлять себе собственные похороны: вот он лежит в гробу, маленький трехлетний Алеша, симпатичный малыш, убранный живыми цветами. За гробиком идут его родители; отец и мать убиваются от горя, ломают руки, рыдают, просят прощение у неживого Алеши за несправедливое наказание. Выплакавшись в подушку и насладившись раскаянием родителей, Алексей, конечно, прощает их и… с улыбкой встает из гроба. Он воскрес! О, счастье! «Мы прощены!» - ликуют родители. Алеша бросается к ним и тонет в слезах. В бреду проплыла юность, взрослая жизнь… Теперь он умирает по-настоящему – он, сказочник! Разве это возможно? Алексей вздрогнул и открыл глаза. Рядом с ним на кровати сидела преданная китайская красавица и ласково гладила его по волосам. - Кто ты? – спросил сказочник, недоуменно глядя на Госпожу Янь воспаленными слезящимися глазами. - Я – воплощенная женственность, - ответила китаянка. – Я – символ преданности и жертвенной любви. Я – произведение вашей страдающей души, хозяин. Красавица склонилась к его пылающему лбу и нежно прикоснулась холодными губами. - У вас жар, хозяин, - сказала она. - Сегодня ночью произойдет мистерия, - прошептал сочинитель, беспокойно поглядывая на отражавшуюся в окне полную кроваво – красную луну, обильно изливающую свет на землю. – я это чувствую, - сказал он, пытаясь подняться. – Помоги мне, пожалуйста, встать. Я должен встретить героев во всеоружии. Помоги мне, Воплощенная Преданность и Красота. Госпожа Янь подала сочинителю трость, положила на рукоять его худую ладонь, обняла его высохший стан и помогла подняться. Опираясь на трость и Госпожу Янь, сказочник вышел из дома. Сияющая луна почтительно склонилась над умирающим сказочником. Он вяло улыбнулся ей и махнул рукой. - Я приветствую вас, Селена, - прошептал он. Со стороны болот потянуло горьковато – сладким запахом гнили. Сказочник различал только этот запах. Ему казалось, что точно такой же запах исходит и от него, от его разлагавшейся печени. Было ощущение, будто за время бреда в животе у него пышной порослью распустились ядовитые грибы. Передвигался сочинитель с трудом. Мелкими осторожными шагами с помощью преданной Госпожи Янь он добрел до лесной тропы, которую называл «дорогой жизни». - Умереть на дороге жизни было бы весьма легкомысленно, - нашел он в себе силы пошутить, однако Госпожа Янь даже не улыбнулась. Слишком невесело прозвучала эта шутка из уст умирающего писателя. - Они скоро придут, - сказал он. – И я увижу их в истинном свете. - Кем они стали, хозяин? – тихо спросила Госпожа Янь. - Ты увидишь, - ответил сказочник. – И запомни, моя милая: что бы ни произошло, ничему не удивляйся. Начинается последнее действо магического театра… Впрочем, ты умеешь сдерживать эмоции, моя великолепная Госпожа, - прибавил он и быстро перекрестился. – Господи, помоги, - прошептал он. Сочинитель и Госпожа Янь двинулись по лесной тропинке, осиянной мягким светом луны. Женщина покорно шла рядом, готовая в любой миг подхватить слабеющего с каждой минутой сказочника. Его левое плечо вдруг подалось назад, словно кто-то невидимый положил на него тяжелую руку. Сочинитель так и передвигался с откинутым назад левым плечом, как передвигаются люди с серьезными нарушениями мозговой деятельности. Впрочем, сказочник, конечно же, догадался о том, кто положил ему на левое плечо свою холодную костлявую руку. Это была она – белая, похожая на ледяное облако женщина в подвенечном платье. Сочинитель заметил ее в самом начале пути по дороге жизни, когда она только приближалась к нему. Позади правого плеча, поддерживая сказочника, шел светоликий юноша, похожий на веселого мальчишку – пажа. Это был Ангел – Хранитель, от которого веяло свежим дыханием жизни. - Я не боюсь тебя, - хладнокровно заметил сказочник женщине в подвенечном платье. – Ты избавишь меня от боли всего – навсего. Прошу тебя, не цепляйся. У меня не так много сил, чтобы тащить на себе тебя и свое тело. А дорогу жизни мне нужно пройти до конца. Быть распятому, чтобы воскреснуть. Холодная женщина – невеста улыбнулась бездушной улыбкой и не отпустила писателя. - я догадываюсь, что уготовал мне Господь на том свете, - обратился сказочник к светящемуся юноше – пажу. – Вечную жизнь среди тех образов, которые я сотворил. Однако, перед уходом туда, я хотел бы поправить некоторых героев. Ибо во мне живет ядовитая черная птица, которая родилась во время болезни и отравила ядом все мое существо. Она забралась в самые глубины моей души, эта хищная птица. Я хотел бы расправиться с ней, святой ангел. К сожалению, у меня нет сил на пост и молитву, - продолжал он. – А глубокому покаянию мешает каменное бесчувствие, в котором я оказался благодаря сильнодействующим лекарствам, отнявшим у меня святая святых любого сказочника – трезвость рассудка, ясность мышления, память. О память! Как драгоценна ты тогда, когда начинаешь иссякать?! Я брежу… Я чувствую, что за левым плечом идет моя смерть, а за правым – ты, мой Ангел – Хранитель. Могу ли я попросить тебя, святой ангел, подарить мне эту волшебную ночь для того, чтобы свершилась мистерия? Мне нужна только одна ночь для сотворения литературного таинства. Они придут сегодня. Я это чувствую. Прошу тебя, святой ангел, столько раз выручавший меня из бед, испроси у Господа Бога право на эту ночь. Иначе хищная черная птица, клюющая мою печень, окончательно уничтожит меня. Кажется, таково было наказание Прометею, восставшего против воли небес? Прикованного цепями к скале, его навещал орел, который клевал ему печень. О, Прометей! Древние греки знали о казнях все. Есть боль, которую не выносят даже Титаны. Святой ангел, идущий за моим правым плечом… Милый юноша! Помолись обо мне, грешнике, Господу Богу, попроси, чтобы Он дал мне всего одну ночь. Одну только ночь… Если бы кто-то случайно увидел страховского затворника в эти минуты, перед ним предстала бы фантастическая, почти сумасшедшая картина: страшно худой, изжелто – бледный мужчина, заваливающийся на левую сторону и пытающийся передвигаться по лесной тропе с помощью тросточки, в сопровождении крошечной собачонки, поворачивает голову то влево, то вправо, и говорит сам с собой точно безумный. - Да, - продолжал сказочник. – Во время болезни я проник по ту сторону добра и зла, в мир, в котором живут духи. Я понял, что боль одного человека может разрушить целый город, и, напротив, счастье и радость блаженного может спасти весь мир. Я узнал, как тесно связано и переплетено духовное, психическое и материальное. Истечение из икон мира тому пример. Однако мне удалось увидеть и другое миро, литературное. Однажды с образа князя Мышкина прямо со страниц книги Федора Михайловича у меня из-под пальцев стекла капелька благовония. Это было в том месте, где Ганечка ударил князя по лицу за то, что тот заступился за строптивую Настасью Филипповну. Я видел как стекает миро с образа старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», с образа княжны Марьи, сестры Андрея Болконского во время ее молитвы. Впрочем, видел я и другое миро. Дух зла хитер и лжив. С образа Воланда натекло столько благовонной водицы, что некоторые литераторы взялись совершать им таинство миропомазания. «Не принимай сие чудо и не хули!» так, кажется, говорят по этому поводу мудрые люди? Ангел – хранитель шел рядом со сказочником и ничего не отвечал. - И поняв эту связь, - продолжал сочинитель, обращаясь к юноше. – Я решил, что исцелиться мне помогут мои герои. Они придут сегодня ночью для того, чтобы распять меня. Один из них – предатель. Мне должно пострадать, чтобы воскреснуть. Прости меня, святой ангел, ч выражаюсь не очень связно. Кружится голова и ломит тело. А тут еще эта ведьма в подвенечном платье… Впилась своими костлявыми пальцами в мое левое плечо и не отпускает. – Сказочник остановился и вдруг заорал на весь лес, замахнувшись на ведьму тростью: - А ну-ка пошла прочь, костлявая! Сочинитель с размаху ударил ледяное облако, но оказалось, что трость со свистом рассекла туманный воздух и с силой ударила по ноге сочинителя. Он покачнулся и упал на траву. Жалобно заскулив, собачка бросилась к лицу сказочника и стала тыкаться в него своей мохнатой и влажной мордочкой. Сочинитель провалялся на траве без сознания около часа, потом очнулся, поднялся с трудом и слабыми полушагами вернулся в дом. … Сидя в кресле – качалке, страховский затворник ждал их. Из окна был хорошо виден старый сухой дуб, за которым начиналась дорога жизни. Именно оттуда в эту волшебную ночь и появились три невеселые тени. Сказочник увидел их еще издали и подивился тому, как изменились они внешне. Ночь сорвала с них маски. Мистерия начиналась… Впереди всех, похудевший и сгорбленный, тревожно озирающийся по сторонам, осторожно, как крыса, ступал ростовщик Бральвага, одетый в засаленный сюртучок вечно прибедняющегося купчика – жида, готового за деньги сотворить любое предательство и оправдать себя с помощью эквилибрических вывертов продажной совести адвоката дьявола. Путем каких генных мутаций впоследствии отпрыски таких вот ростовщиков превращались в благополучных банкиров, политиков, бизнесменов, журналистов, - оставалось только гадать. Бральвага тащил в руках небольшую канистру с бензином и пакет, в котором лежали гвозди и молоток, гвозди не совсем обычные, старые, ржавые, потолочные, с кривыми зазубринами по бокам, как на рыболовных крючках, - чтобы казнь была мучительнее. Позади Бральваги шел Курочкин, облаченный в традиционно – белый наряд арабского мужчины с вышитой по краям красивой замысловатой вязью, подарком возлюбленной. Курочкин был задумчив и безучастен, как человек, вынашивающий в душе какую-то великую идею. Эта идея была известна сказочнику. Художник обещал своей возлюбленной построить дворец из ливанского кедра. Любовь преобразила Ивана, прогнала из его души известную многим талантливым живописцам слабость, придала характеру твердость, выносливость, терпение. Ибо мастера ждал тридцатилетний труд во имя Любви. Ах, как бы хотелось самому сочинителю преобразить свою душу любовью к женщине, восстановить былую страстность, почувствовать, как по жилам бегает горячая кровь! Но, увы, окамененное бесчувствие омертвило не только жизнь духа, но заморозило самую плоть и кровь сказочника – источник бурных страстей и переживаний. Он уповал теперь только на чудо: получится изгнать из души черную птицу, оживет дух и тело, и он снова сможет полюбить, а не придумать любовь. Замыкал шествие Олег Бойцов. Поразительным было его преображение. Он шел легкой танцующей походкой в форме сотника римского легиона с отливающими червленым золотом подлокотниками, сверкающими символами власти – печатью Кесаря, - с коротким мечом, подвешенным сбоку к широкому кожаному ремню; в плотно облегающей его мускулистую фигуру тунике, обрамленной угольчатыми узорами; в легких плетеных сандалиях из сыромятной кожи; бледный, задумчивый, с обострившимися чертами смуглого лица, выражавшего бесстрашие, силу и благородство. «Да будет сие таинство мне во спасение», - прошептал сочинитель. Раздался громкий стук в дверь. Госпожа Янь яростно затявкала, затем заскулила и забилась под кресло у ног хозяина. Сказочник выглядел хладнокровно. Болезнь съела в нем столько сил, что их уже не хватало даже на страх. Чего бояться человеку, которого уже погребли под могильной плитой забвения?! Первым в дом ворвался Бральвага. По его желтому больному лицу струился пот. Для храбрости ростовщик выпил водки и потому вел себя развязано и нагло, видимо, пытаясь скрыть за дерзостью свою трусливую душонку. Илья Абрамович бросил у дверей свою поклажу и истерично расхохотался. - Доброй ночи, господин сказочник, - ехидно склонился он в полупоклоне и, прищурив один глаз, расплылся в ухмылке предателя. – Впрочем, доброй ночи у нас с вами не получится, да? За вашу душу мне пришлось пообещать две тысячи зеленых. Не многовато ли для покойника? – Он снова расхохотался. – Помнится, Чичиков платил за души мастеровых людей аж по ста рублей за штуку. Но то были мастеровые люди. А вы кто? Кто вы, господин сказочник? А-а? Не слышу? Вы – ничтожество. Вы – жалкий писака, чародей, не способный вылечить самого себя. Мечтатель, не умеющий зарабатывать денежки. Таким, как вы, не место в сегодняшней жизни… да-а? В этот момент в дом вошли Курочкин и Бойцов. Бральвага тут же заискивающе подскочил к боксеру, но заметив на нем и на художнике странные маскарадные костюмы, быстро взглянул на свой засаленный сюртучок явно с чужого плеча, и визгливым голосом завопил, обращаясь к хозяину дома: - Что это за маскарад? Опять ваши магические штучки, господин мертвец? Ему явно хотелось поглумиться над приговоренным к казни, прежде чем взяться за дело. - Это не маскарад, - тихо ответил сказочник. – Это ваше истинное лицо, господин ростовщик душ человеческих. - Что-о? – подскочил Бральвага и начал нервно ходить по комнате, размахивая руками. – Это невыносимо! В такую минуту он продолжает наносить нам оскорбления?! Да-а? Илья Абрамович заглянул снизу вверх на бесстрастное лицо римского воина, ища в нем поддержки, однако в глазах Бойцова была только хладнокровная брезгливость ко всему тому, что выделывал предатель, и поэтому Бральвага обратился к Курочкину. - Это же он упек тебя в психушку, Иван. Он! Он просто издевается над нами, показывает свою власть. А власть-то его не от сего мира! Нет у него никакой власти. Нет денег, значит нет власти. Сказочник болен и нищ. Ха-ха-ха! Ростовщик достал трясущимися руками из кармана тесного сюртука початую бутылку водки, хлебнул из нее и, помня запойную страсть Курочкина, протянул ему бутылку. Однако ливанский художник молча покачал головой. - Ты что, Ванюша? – взвизгнул Бральвага. – Это же наша, растяпинская, на кедровых орешках?! Я дерьмо не покупаю. Курочкин нахмурился. - Пейте сами, - ответил он и отвернулся. Бральвага метнулся к Бойцову, но тот тоже отказался. Тогда Илья Абрамович влил остатки водки в себя и взялся куражиться над приговоренным. - Вы, очевидно, думали, что мы явились к вам… э-э… объявить вам, так сказать, благодарность за все, что вы для нас сделали? За то, что этого, - он кивнул в сторону художника, - споили до чертиков, а потом отправили в сумасшедший дом. За то, что… - Голос Бральваги стал фальшиво – ласковым. – За то, что Олега Николаевича заставили как следует попереживать. За то, что меня пытались обанкротить… меня, Бральвагу! – гневно воскликнул он. – Может быть, за свой маскарад вы рассчитывали получить премиальные? Ха-ха-ха. А на поминальные вы не рассчитывали? Не слышу, да-а? Следившая за каждым движением пьяного ростовщика, собачка изловчилась и, бросившись на него с рычанием, крепко схватила острыми зубами за большой палец Бральваги, прокусила его до крови и быстро ретировалась под кресло – качалку, в котором неподвижно сидел сказочник. - А-а-а! – завопил побледневший от боли Бральвага. – Вы видели? Да-а? вы видели? Эта сучка – оборотень прокусила мне палец до крови! На суровом лице римского легионера пробежала тень улыбки. - Надо сжечь ее вместе с придурочным сказочником! – визжал бывший коммерческий директор. – По закону средневековой инквизиции. Аутодафе! Кто за аутодафе? Я за аутодофе! Кто еще? – Он быстро повернулся к Бойцову. – Прибавляю к гонорару за сказочника еще двести долларов за сучку! Замазано? Бойцов вплотную подошел к Бральваге и так на него посмотрел, что у Ильи Абрамовича сразу похолодело в кишечнике, и он подумал: «Черт дернул меня связаться с уголовником. Такой и меня за компанию на костре спалит». - Собачку мы трогать не будем, - сказать воин. - Да, конечно, - заюлил ростовщик, не смея перечить Бойцову. – Нужно только поскорее взяться за дело. Ты наш уговор помнишь, Олег? Первый гвоздь твой! Бойцов задумчиво посмотрел на свои сухие мозолистые руки, исполосованные шрамами, зарубками бесчисленных схваток, и тяжело вздохнул. Он не решался взглянуть на сочинителя, хотя и знал, что ответят его глаза: «Олег, я на тебя надеюсь. Те, двое, смалодушничают и захотят удрать. Ты должен вбить первый гвоздь в мою правую руку. Не подвели меня, воин!» - Во все времена приговоренному к казни предоставлялось последнее слово, - поднял, наконец, свой взгляд на сочинителя римский легионер. – Мы не станем нарушать традиций и выслушаем вас. Даже если то, что вы скажете, будет для нас нелицеприятно. - Вот это ты здорово придумал, Олег, - завизжал от удовольствия пьяный ростовщик, полагая, что сочинитель упадет на колени, будет просить пощады, унижаться, целовать пыльные башмаки Ильи Абрамовича. – Ну, давай, господин писака, кайся! – Он плутовато подмигнул Курочкину. – Может быть, мы передумаем и пощадим такого колдуна, как вы, который разбрасывается гробами, пугает бедных растяпинцев концом света, не дает честным бизнесменам, как я, спокойно зарабатывать денежки. Верно я говорю, Олег, да-а? Бойцов грозно посмотрел на Бральвагу, и тот поспешил замолчать. Римский легионер подошел к приговоренному. - Желаете ли что-нибудь сказать нам на прощание? – ласково обратился к нему воин. Сочинитель был уже так сильно измучен болезнью, что, кивнув головой, стал говорить шепотом, произнося слова с трудом, то и дело останавливаясь на спасительные паузы. - Да, друзья мои, я кое-что скажу вам. Только мне очень плохо, простите. Речь моя покажется вам не очень связанной. Однако вы поймете… я ждал вас и ни минуты не сомневался в том, что вы придете. Сегодня я с большим трудом преодолел дорогу жизни. Меня сопровождала Госпожа Янь и еще двое. За левым плечом шла ледяная невеста по имени Смерть. Она совсем не так страшно выглядит, как ее иногда изображают в картинках. Нет у нее никакой косы и не скалит она свои острые зубы. По-своему эта невеста даже красива. Она только очень холодна и молчалива. И очень тяжела. Я тащил ее на себе всю дорогу. Справа от меня шел Ангел – хранитель, красивый светлый юноша, похожий на королевского пажа. От него исходило тепло жизни. Я шел и беседовал с ними о жизни и смерти… Ей я сказал, что она мне совсем не страшна. На лишь избавит меня от боли. У ангела я попросил помощи и ходатайства перед Богом за эту волшебную ночь. Делайте же, друзья мои, поскорее то, зачем пришли. Я готов к казни. Пока сочинитель произносил свое последнее слово, Бральвага гримасничал и жестикулировал, точно пьяная обезьянка, поворачиваясь то к Курочкину, то к Бойцову, показывая им жестами, что сказочник, от страха верно, сошел с ума и несет какую-то околесицу. - Делайте же, друзья мои, поскорее то, зачем пришли, - повторил сочинитель из последних сил. Бральвага, однако, желал куража. - Не глубоко же ваше последнее слово, писатель, - высокомерно произнес он, перебинтовывая носовым платком прокушенный палец. – Я ожидал от вас наивысшего пафоса, да? Мол, жизнью жертвую за литературу, за магию слов, за Логос. А вы бред какой-то понесли. Стыдно! Стыдно, да-а? Бральвага выпятил живот, приосанился, представляя себя, очевидно, всесильным Нероном, и важно произнес: - Мы, карающая тройка справедливой инквизиции, приговариваем господина сказочника к смертной казни через позорное распятие на сухом дубе. Вина сказочника доказана и обжалованию не подлежит. Приговоренный обвиняется в черной магии, в сношениях с дьяволом; в том, что закидал Растяпин гробами, опозорил директора телевидения, ошельмовал господина Шельмовского, надругался над прокурором Дышло, пытался обанкротить меня, Илью Абрамовича Бральвагу! Ростовщик не удержал важного тона и подленько захихикал: - Я и гвоздочки для казни прихватил особенные… да? Бральвага снова приосанился и закончил обвинительную речь: - Итак, вы пытались обанкротить меня, - сказал он. – Посягнули на святая святых гражданина мира сего – деньги и власть. Вам не понять, что без власти и денег жизнь теряет всякий смысл. Вы и Олега Николаевича чуть под монастырь не подвели, да? - Обо мне ни слова! – оборвал его Бойцов, испытывая жгучее желание разорвать предателя на куски. – И вообще, нам пора. Скоро начнет светать. Все нужно закончить до первых петухов. - Да, друзья, пора, - выдохнул сочинитель, пытаясь самостоятельно подняться с кресла – качалки, но ему не удалось это сделать. Ливанский художник пришел на помощь. Он обхватил сказочника за худой стан и помог ему выйти из дома. Госпожа Янь последовала за хозяином. С обезумевшим от страха лицом, подавленный, не веривший до последнего, что это случится, Бральвага тащил позади всех канистру с бензином и молоток с гвоздями. Бойцов шел впереди всех. Его крепкая мускулистая фигура отбрасывала длинную тень от лунного света, короткий меч на боку отливал серебром. Тихий ветерок шевелил золотые кудри ливанского художника Курочкина, который бережно охранял сказочника от падений и фактически нес его на себе. Неожиданно ветер усилился, небо почернело как от пожара, где-то вдалеке полыхнула молния, прокатился гром. Легионер остановился и, подняв лицо к небу, сказал: - Нужно поторопиться, будет гроза. Он подошел к сказочнику. - Пора, господин сочинитель. На глазах Бойцова сверкнули слезы. - Не подведи, Олег, - шепнул приговоренный. Госпожа Янь подняла к небу свою симпатичную мохнатую мордочку и завыла на луну, вечная женская страдалица, воплощенная мечта писателя о Преданности и Красоте. Жалобная песня молитвой полетела к свидетельнице страшной казни, Селене. Обливаясь слезами, Бойцов подвел сочинителя к дубу, приставил безжизненную ладонь приговоренного к сухой ветке дерева и потребовал молоток с гвоздем. Бральвага, сверкая возбужденными черными глазами, подсуетился. - Можно я не буду смотреть? – взмолился он, чувствуя приступ тошноты от страха. – Я хотел… хотел, очень хотел, но не могу, да? Мне станет плохо. Олег, пожалуйста… да? У меня больная печень, нервы… А гвоздочки хорошие, особые, потолочные. Чудненькие гвоздочки. Антиквариат. По блату достал… Бральвага резко отвернулся и, согнувшись пополам, зашелся в рвотном кашле. - Смотри, потомок Иуды! – закричал Бойцов и в то же мгновение с неба грянул устрашающий гром, будто тысячи железных листов шарахнуло оземь. Молния высветило желтое перепуганное лицо ростовщика, уставшее от мучительной боли лицо сказочника, гневное лицо сурового и благородного римского легионера и утонченный, почти иконописный лик ливанского художника, который, глядя на приговоренного, шептал молитву «Отче наш…» - Смотри на дело рук своих! Одним крепким ударом Бойцов загнал зазубренный гвоздь в правую ладонь сказочника и, повернувшись к Бральваге, потребовал, чтобы тот вбил второй гвоздь в левую руку казненного. - Я не могу! – вопил в истерике ростовщик. – Я заплачу тебе три тысячи баксов! Сделай эту работу сам. Прошу тебя. - Пусть это делает каждый, - шептал теряющий сознание сказочник. – Пусть… каждый… Больно… Как больно… каждый… Господи, как больно… Бойцов подошел к художнику и сунул ему в руку молоток. - Иди и вбей гвоздь в левую руку! – закричал он, преодолевая шум ветра и громовые раскаты. – сейчас начнется гроза! Так надо, Иван! От природы рука у Курочкина была крепкая. Продолжая шептать молитву, Иван подошел к дереву и с помощью Бойцова вбил в левую ладонь сочинителя второй гвоздь. Сказочник закричал от боли, но сквозь этот крик различился другой, нечеловеческий, птичий, исходивший будто бы из самых недр измученной души писателя. - Последний гвоздь, - прохрипел казненный и потерял сознание. Бойцов обернулся к Бральваге, но того уже не было. - Ах, подлец! – закричал легионер, оглядывая пространство около дома. – Крыса! Племя иудино! Ищи, Госпожа Янь! – Обернулся он к собачке. Ветер неистовал. Еще мгновение, и на Страхово обрушится ливень. Пекинесик бросился в темноту улочки и вскоре раздался ожесточенный собачий лай, глухое рычание, возня, жалобные возгласы Бральваги, ругательства, чертыхания. На сей раз Госпожа Янь схватила предателя за филейную часть его пухлого тела и порвала штаны в то мгновение, когда негодяй хотел улизнуть с места казни и перелезал забор Макара Чуркина. Бойцов схватил Бральвагу за шиворот, тряхнул его как следует. Ростовщик рухнул перед легионером на колени. От предателя дурно пахло. По всей вероятности, от пережитого ужаса у Ильи Абрамовича случилось… - Иди и вбей гвоздь в ногу! – сурово надвинулся на него римский сотник, вынимая из ножен короткий меч и угрожающе наставляя им на Бральвагу. – Если ты не сделаешь этого, я изрублю тебя на куски, жалкая крыса, и брошу воронам на завтрак. Ну? Мало что соображающий от всей этой кошмарной кутерьмы, парализованный страхом, ростовщик поднялся и безвольной шатающейся походкой отправился к месту казни. Тело сказочника с распластанными окровавленными руками и безвольно поникшей головой напоминало огромную птицу, слетевшую с небес на землю для того, чтобы своими муками соединить свободу и радость парения с неизбежной тяжестью законов земли. Тело его было уже неподвижно, и только сухие потрескавшиеся губы шевелились, отдавая ветру агонизирующие молитвы умирающего. Не глядя сказочнику в лицо, Бральвага трясущимися руками приставил гвоздь к ноге сочинителя, размахнулся, но по гвоздю не попал, - молоток лишь скользнул по широкой шляпке и с силой обрушился на забинтованный палец самого Ильи Абрамовича. Бральвага завизжал от боли и бросил молоток на землю, вытанцовывая нелепый танец неженки, пронзенного кратковременной болью, еще более нелепый на фоне распинаемого нечеловеческими страданиями измученного болезнью писателя. - У-у! А-а… Ах! – кричал Илья Абрамович, стараясь вызвать жалость у легионера, прыгая на одной ноге вокруг дерева и преувеличенно потрясывая рукой, которая боли уже не чувствовала. – Больше не могу… не могу! Я не палач и не плотник! Мне этого не нужно! Я думал… смотреть со стороны, а не так… У-у! Ах! В конце концов я заплатил деньги! Имею право… У-у! Ах! В этот момент ростовщик получал отрезвляющую оплеуху от сотника, а рука у боксера была тяжелой. Испугавшись, что уголовник сию же секунду приведет свою угрозу в исполнение и скормит Бральвагу воронам, Илья Абрамович поднял молоток и повторил попытку. На сей раз гвоздь пробил сухожилия и с хрустом вошел в плоть казненного. Ударил гром. Страшная шипящая молния рассекла небо надвое, осветив на миг ужасное место казни, и в эту же секунду чудовищный птичий вой огласил всю округу. Далеко со стороны можно было видеть над Страховым фантастический мираж: огромное черное облако, похожее на гигантскую птицу, разлетается на куски после прицельного попадания в него молнии, рассекшей надвое небо. Ветер неожиданно стих, гроза прекратилась, наступила невероятная тишина, только густой шелест дождя окропил сказочное безмолвие. Римский легионер пинком привел в чувство корчившегося на земле в припадке истерического смеха ростовщика, криком отогнал его от лобного места, взял канистру с бензином, плеснул на дерево и поднес зажженную спичку, творя последний акт задуманного сказочником литературного таинства. Старый дуб вспыхнул и запылал как бумага, съедая в огне распятую плоть страдальца. Мистерия состоялась! * * * * * * Сочинитель очнулся лежащим на полу у себя в доме от чьего-то ласкового настойчивого голоса, влетевшего в комнату в полуденным сквознячком. «Встань, воин, - шепнул ветерок. – И поставь точку в своем волшебном воскрешении!» Тело у сказочника ломило так, будто вчерашний кошмар с его распятием был явью; сил не было открыть глаза. Не то, что подняться. - Твое оружие – перо и чернила, а щит – волшебная рукопись, - снова щепотью перекрестил его сквозной ветерок. – Поднимись, сказочник, и допиши свою сказку. В эпилоге соприкоснется твоя воля и волею небес. Поди и допиши свое воскрешение. Возьми перо и закончи столь трудное дело. И Бог поможет тебе, ибо гордыня твоя повержена. Ты искупил свои грехи сполна выпавшим страданием. Вавилонская башня разрушена. Камень гордыни треснул. Под ним ты найдешь спасительный родничок слез. Не успел ветерок договорить, как сказочник почувствовал, что в душе у него и в самом деле произошло что-то необыкновенное, потому как… задышала вдруг его сердечная память, которую он давно считал умершей – задышала и воскресила многое из того, что наполняет живой кровью любое, даже самое крохотное покаяние, даже самую способность к раскаянию, которая была мертва в окамененной душе больного… а потому и привела его в страховский затвор, затвор без покаяния, в вавилонскую башню беспамятства и гордыни. Сказочник заставил себя открыть глаза. Рядом с ним на полу лежала раскрытая на последней страничке рукопись, тут же рядышком на полу стояла наполненная свежими чернилами старинная чернильница с гусиным пером. Оставалось найти в себе последние силы доползти до волшебной тетради и дописать эпилог. «Господи, помоги», - выдохнул сочинитель и, стиснув зубы, пополз… Вот уже и волшебное гусиное перо у него в руках и рукопись ждет последних слов сказочника. Но что написать? Как выразить состояние радости воскрешенного, если сам воскрешенный уже давно позабыл, что такое радость? Слезы мешались с чернилами, когда он творил эпилог – самые чудесные строки своего воскрешения. «Зима, была зима… да-да… непременно зима», - подумал он. – «И непременно Рождество… и мороз, и солнце, и пар изо рта, и снег, скрипучий как вата… И любовь… должна быть любовь… Хотя бы намек на нее!» И сказочник вывел ослабевшей рукой: «Эпилог». ГЛАВА 25 ЭПИЛОГ. НЕМНОГО О ЛЮБВИ Со дня совершившейся литературной мистерии минуло полгода. Подыстерлись в памяти растяпинцев фантастические явления прошлого лета – восстание заблудившегося в прелести и гордыне отца Ферапонта; бегство из сумасшедшего дома больных под предводительством пламенного революционера Кубинца; гробовой репортаж и последовавшее вслед за ним загадочное разоблачение госпожи Шпигель; уже и всеведущая людская молва нашла обыденное объяснение всему самому сказочному, что вышло тем летом. Сам факт чудесного «воскрешения из мертвых» местного писателя Алексея К. воспринимался людьми не иначе как всесильное действие на еще не старый организм мужчины целебного страховского воздуха, наполненного ароматами хвои (не только же гнилостными запахами болот!); покойной жизни в уединении на лоне природы; минимума повседневных житейских забот, забирающих море психического здоровья у суетливых горожан; наконец, заботливому уходу за раковым больным бывшей супруги писателя Виктории, о которой особенно хорошо отзывались в растяпинской администрации, где некогда подвизался на ниве чиновничества ее новый супруг, бизнесмен Сергей. Лишь кое-кто из близко знавших сочинителя упрямо считал, что его исцеление – прямое и безоговорочное явление чуда Господня, ибо был человек мертв, подобно Лазарю, и воскрес. Произошло еще одно чудо в Растяпине, которому никак не могли найти объяснения даже самые скептики, указующие, что следы этого чуда необходимо искать с помощью компетентных органов, ибо исчезло сразу трое жителей славного городка: Бральвага, Курочкин и Бойцов. Ну, о Бральваге кое-что было известно, - говорят, что после того, как его коммерческой деятельностью на телевидении заинтересовалась прокуратура, он спешно поменял свою фамилию на фамилию жены, купил новый заграничный паспорт и уехал через Киев в Телль – а – вив на свою историческую родину. Правда ли это, доподлинно неизвестно, да и не важно… Главное то, что в Растяпине не дали развернуться циничному ростовщику, для которого «что Троица, что…. Четверица – все едино, лишь бы денежные знаки в кошельке водились»… Курочкин и Бойцов исчезли внезапно. Друг художника Дымов вспоминал, что перед самым исчезновением Иван Мефодьевич как будто бы преобразился и внешне, и внутренне: стал задумчив и тих, удивительно спокоен, бросил пить совершенно, что в понимании широкодушного Дымова было для большого русского живописца, коим несомненно являлся его друг, «непростительно и даже безнравственно»; твердил о какой-то ливанской красавице, ради руки и сердца которой Курочкин готов был отправиться в долгое, почти тридцатилетнее паломничество в мир христианского Востока, дабы трудом, постом и молитвой ознаменовать великий подвиг художника во имя Любви; затем вдруг пропал, не оставив никому ни письма, ни записки. Дымов хоть и ругался скверными словами на Курочкина, но в глубине души понимал и даже оправдывал своего друга: если тот действительно встретил ту единственную, что способна вдохновить художника на тридцатилетний труд, тогда ему модно только позавидовать. Ибо известное выражение, столь часто цитируемое и самим Дымовым, и многими из его талантливых коллег, а именно: «Истина в вине!» - было ничем иным, как ловким мошенничеством, изящным способом избежать правды. Бойцов пропал тоже внезапно, но с запиской, адресованной своей молодой жене. В записке Олег просил извинить его за неожиданное исчезновение; успокаивал супругу тем, что так нужно для его ищущей подвига души воина – христианина, что его «командировка к земле обетованной» продлится недолго, год или полтора, и что, когда он вернется, то первым делом они обвенчают свой брак перед Богом в церкви. К записке Олег приложил довольно крупную сумму денег в долларах и в рублях, чтобы жена с сыном не бедствовали в его отсутствие, и пояснил, что сумму в долларах он уже заработал за какое-то серьезное и благородное дело, за которое не стыдно даже перед лицом Господа; а сумму в рублях ему выдали авансом за будущие подвиги во имя Христа на земле обетованной. Сочтя поступок Олега осмысленным и благородным, никто из его окружения, включая жену и тещу, Бойцова не осудил. … «Воскресший» сказочник появился в Растяпине в дни Рождественских каникул. Был легкий мороз. Светило солнце. Под ногами снег хрустел точно вата. Изо рта валил пар. В городе царило праздничное оживление. Разрумяненный растяпинский люд веселился как ребенок. Кажется, даже самые мысли у людей под влиянием свежего морозного праздника, славящего Рождество Иисуса Христа, стали здоровее и чище. Сказочник с улыбкой прошел по рыночной площади, любуясь золочеными куполами Успенского храма. Город принял затворника. Кругом все улыбались ему как родному. И он улыбался всем в ответ. Румяный, бодрый, здоровый сказочник радовался своему возвращению к людям. И люди радовались его возвращению. Срабатывал духовный закон, открытый страховским затворником во время болезни. Около Успенского храма он остановился. Мимо него проплывали знакомые лица и приветливо улыбались. Виват сказочнику! Виват Рождеству! Многие торопились на традиционный Рождественский концерт Натэлы Храмовой, на котором, помимо своих песен, она всегда исполняла торжественные гимны Иоанна Дамаскина, ирмосы и песни духовного содержания. Мимо сказочника в роскошной норковой шубе проплыла госпожа Шпигель со своим супругом. - С Рождеством вас, Алексей! - С Рождеством вас, Нелли Николаевна. Нелла Николаевна нежно улыбнулась. «Мы тебя любим, сказочник», - ласково прибавили ее глаза, а засверкавшие в них страстные огонечки пропели: «До известной, конечно, степени… Салтыков ты наш, Щедрин… Гоголь ты наш Страховский… Даже умереть, как следует, не сумел. Горе ты наше луковое… Одним словом - сказочник». В шикарном кожаном пальто с писцовым воротником проплыла Агнесса Аркадьевна Фец, одна, без супруга. - С Рождеством вас, Алексей! - С Рождеством вас, Агнесса Аркадьевна. Агнесса Аркадьевна нежно улыбнулась. «Мы тебя любим, сказочник», - ласково прибавили ее глаза, а загоревшие в них страстные огоньки пропели: «Но нельзя же так шельмовать нашей любовью. Гофман ты наш, растяпинский… Эдгар Алан По… Так опозорил отдел растяпинской культуры, черт бы тебя забрал! Шутник ты эдакий! Нет, братец, ты не так прост, как сам себе, видно, кажешься. Тебе ручку протянешь, чтобы приласкать, а ты эту ручку – цап и нету! Хищник ты, Алексей, и плут! Супругу свою разлюбезную обидел. Тень бросил на всех нас, растяпинцев. Столько денег на воспоминания о тебе извели, паршивец. А умереть, как человек, не сумел. Воскрес, видите ли?! Тьфу на тебя, подлец! Пришлось из-за твоего самовольного воскрешения все протокольные планы на год перекраивать». В строгом черном пальто прошел мимо сказочника прокурор Иван Степанович Дышло с супругой. - С Рождеством, - коротко приветствовал он. - С Рождеством, - также коротко отвечал писатель. «Эх, попался бы ты мне, стервец, на каком-нибудь худом деле. Ну, скажем, на неуплате налога на недвижимость. Уж я бы своего не упустил, щелкопер несговорчивый. За один твой скверный характер тебя посадить мало! Ух, развели демократию, черти. Один умирает, когда хочет. Другой из могилы встает, когда вздумается. Не времена пошли, а – тьфу! – сплошная вольность!» - С Рождеством. - С Рождеством. Около кино театра «Мир», на афише которого было объявлено о концерте Натэлы Храмовой, сказочника нагнал Максим Максимович Вёрстов. Был он, как всегда, весел, остроумен, шумен и бодр. - Ух, как морозец завернул, - радостно улыбаясь, поздоровался он со сказочником. – Не на концерт ли? - Нет, я в храм, - ответил Алексей. - А я к Храмовой, - скаламбурил Вёрстов и весело рассмеялся. – Ты никак первый раз к людям-то из своего затвора? – поинтересовался он. - Первый раз, Максим Максимович, - вежливо ответил писатель. - Что ж, поздравляю… И с Христовым Рождеством, и с твоим… э-э… воскрешением. Признаюсь, напугал ты нас своими мистификациями. Чуть тебя живьем не похоронили. - Я и был мертв, - без улыбки ответил Алексей. – Это не мистификация. Это сущая правда. От химиотерапии у меня душа превратилась в кладбище. Сил у меня хватало только на то, чтобы добрести до Страховского погоста. До церкви дойти я уже не мог. Душевное состояние было под стать физическому. Помышлять мог, разве что о гробах. - Вот как? – воскликнул проницательный Вёрстов и с хитрым прищуром взглянул на сказочника. – Уж не твоя ли это работа с нашествием на Растяпин гробов Шельмовского? Как тьма Египетская, как саранча полезли гробы этим летом, - прибавил поэт, склонный к пафосным и красивым сравнениям, и улыбнулся. – Шучу, шучу, Алексей! – дружески хлопнул он его по плечу. – Плачу; тебе той же монетой. Юмор-то, стало быть, у тебя тоже с чернотцой был, когда ты решил поприсутствовать на собственной панихиде, а? кстати, что это за восточная красавица с тобой была? Не женщина, а символ… Эдакая Госпожа Янь! Алексей вздрогнул и смущенно улыбнулся. - Это моя… знакомая, - соврал он. – Из… из… из русскоязычных китайцев… - Он вдруг покраснел. Максим Максимович тактично повернул разговор на другую тему. - Ну, да ладно, - махнул он рукой. – В конце концов, это твое дело. Никто не вправе соваться в личную жизнь. Это я так, между делом спросил. Уж больно Лебединский потом хлопотал об этой красавице, просил меня узнать, что это за штучка такая восточная была на вечере памяти Алексея К. и что там был за слепой спонсор? Ты ж знаешь Лебединского! – расхохотался Максим Максимович. – Ни одной юбки не пропустит, мастодонт! Ну, ладно, Бог с ними со всеми. Ты-то как? Рассказывай, затворник. Чем живешь? Как живешь? - Теперь, наконец, живу, - широко улыбнулся сказочник. – И это огромное счастье. Как живу? Отвечать штампом, наформалиненным мертвым языком не хочу. Вы знаете, как я отношусь к этому. Что значит «хорошо»? Что значит «плохо»? это требует обстоятельного разговора. Иное дело, чем я живу? Разумеется, литературой. К церковной жизни хочу приобщиться. Правда пока это не очень получается. - Ну, ничего, - успокоил его Вёрстов. – Для писателя главное – это литература. Это и его храм, и его затвор, и его убежище, не так ли? - Верно, Максим Максимович, верно. - Какую сказку нынче творишь, если не секрет? – спросил Вёрстов. - Не секрет, - ответил сказочник. – Я пишу три исторические новеллы, между собой очень тесно связанные. - Любопытно, очень любопытно. - Одна новелла о римском легионере, сотнике времен римского владычества над Иудеей, - продолжал сочинитель. – О ревностном гонителе христиан, который впоследствии становится преданным защитником Иисуса Христа, Его учеником и проповедником Евангелия. - Уж не Павлом ли зовут этого воина? – спросил Вёрстов. - Нет, его зовут Олег, - ответил писатель и тут же продолжил. – Вторая новелла о бедном ливанском художнике, который тридцать лет строил для своей возлюбленной бдорец из кедра, и когда построил, и она приняла его дар, красавица поклонилась нечеловеческому терпению художника и силе его любви… поклонилась в прямом смысле, потому как вход во дворец, возводимый тридцать лет, оказался мал для ее роста, и она прилюдно склонилась перед художником и уже затем вошла во дворец невестой. - Да, красивая история, - вздохнул Вёрстов. – Ну, а третья о чем? - третья не очень красивая, - ответил писатель. – Она об одном хитром деляге, польском еврее – ростовщике из тех жидов, которых истребляли на Запорожской Сече, потому как они не скрывали своего презрения к давшему себя распять Божеству и не давшему наследникам рая – иудеям, - тот рай на земле, о котором они грезили. - Шестьсот шестьдесят шесть талантов Соломонова золота? – спросил эрудированный Максим Максимович. - Именно, - ответил сочинитель. - И что же объединяет эти три истории? – спросил Вёрстов. - Объединяет их то, что все они о том, как разные люди в разные времена сами могут построить в своих душах рай или ад, по собственной воле. Сочинитель на минуту задумался, потом прибавил: - Что есть ад, Максим Максимович, я узнал минувшим летом. Очевидно, Господь по благости дал мне возможность заглянуть в него. Чтобы впоследствии я сумел описать свои ощущения. Не дай Бог кому-нибудь там оказаться! – горячо воскликнул писатель. – Не дай Бог! Любой болезненный кошмар по сравнению с ним покажется раем. Не дай Бог умереть в окамененной гордыне. Они попрощались. Сказочник направился к Успенскому храму, Максим Максимович пошел в кинотеатр «Мир» на Рождественский концерт Храмовой. По дороге он подумал о том, что неплохо было бы помочь Алексею с изданием новой книги. «Да, Мамонтовы перевелись нынче на Руси», - подумал он. – «Вымерли, как мамонты в ледниковый период. Прав был хитрец Лебединский. И все-таки… Быть такого не может, чтобы не нашелся хотя бы один такой…» Вёрстов загадочно улыбнулся и ускорил шаг. Мороз крепчал. Солнце светило радостнее. Изо рта валил пар. Снег под ногами хрустел точно вата. На душе было великолепно! Сентябрь 2007 – Ноябрь 2008 г. Бор -------------------------------------------------------------------------- Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru --------------------------------------------------------------------------