--------------------------------------------------------------------------
Александр Николаевич Романов - Каштановая аллея
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru
Каштановая аллея
Я глядел на светлеющее небо. Звезда отражалась в воде. Девчонка пошевеливала прутиком угли. Разговор у нас был односложный.
– Что не спишь?
– Не хочу.
– А дед спит.
– И пусть.
И молчим. Снова тихо. Только писк комаров да какой-то далёкий плеск слышен время от времени. Что плещет там, над озером? Мы сидим и смотрим на зарю.
Она положила подбородок на колени, обхватила их руками. В правой прутик. Им меланхолически ковыряет в углях. То там, то сям пробьётся из-под пепла огонь и бросит отблеск ей на лицо. Еликонида молчит. Она впала в задумчивость под утро. Ей бы поспать. Да разве уснёшь с комарами? Под их писк беспечно храпит её дед Жора, в одиночку уговорив бутылку. Мы с ним росли в одном дворе, а теперь его внучка такая, какими мы были когда-то.
Еликонида говорит:
– Я нигде не была... Только знаю: дом да школу.
Я вспомнил военную школу. Уставы учили наизусть до принятия присяги.
– ...воинская дисциплина, – сказал я, – есть строгое и точное соблюдение порядка и правил, установленных законами и воинскими уставами...
Она сверкнула глазками в мою сторону.
– А при чём уставы?
– Так... Вспомнил школу.
Усмехнулась, говорит:
– Нашёл, что вспоминать! Я закончу школу – забуду как страшный сон.
– Военную школу вспомнил. Когда в армии служил.
– Ты был в разведшколе!?
– Почему именно в разведшколе?
Мы уставились друг на друга: старый и малая.
– Я в кино видела, у военных разведшкола.
– Ну и что? У военных не одна специальность. У нас была школа младших авиационных специалистов.
– Авиационных? Лётчики?
– В авиации кроме лётчиков народу хватает. Разных других специальностей гораздо больше, чем лётчиков. Наша называлась СД. Самолёт – двигатель. Авиамеханики.
– И ты летал?
– Да как сказать. На учениях.
Мы летали на транспортных самолётах. Свои боевые со своего аэродрома отправляли на задание, сами садились в транспортный и летели встречать уже на другом. Как ей объяснить этот манёвр? Может, и не нужно. Какой смысл, если всё равно тут же забудет. У неё другие интересы. Военные манёвры далеки от её вкусов.
– Дед проснулся, – сказала она.
Впрочем, тревога оказалась ложной. Жора, хрустя сучьями, лишь повернулся на другой бок. И снова захрапел. Я помнил её деда в том возрасте, в каком сегодня вот эта самая девчонка у костра – Еликонида.
Он бегал по двору в штанах, которые всегда были слишком короткими и дырявыми. И, сколько помню, всегда ловил рыбу. На банку, на удочку. Мелочь, пескарей, которых никто не станет есть. А он всё тащил домой, говорил: кошка съест. Мы не виделись с ним долго. Я жил на Дальнем Востоке, в Москве. А он, как говорили, по тюрьмам да по ссылкам. Такие, как он, женятся обычно рано и бестолково. Из письма домашних я узнал в армии, что у него дочь. Она в своё время стала матерью так же бестолково, как в своё время её папаша стал её отцом. Где теперь отец Еликониды, неизвестно. Мать гуляет, её деду оставляет, а тот не собирается менять свои привычки. Сидеть дома не станет, если ему приспичило ехать на рыбалку. Внучку берёт с собой. Как бы мы с ней иначе познакомились? Мы – люди из разных миров.
Когда я после долгих странствий снова оказался в городе, где мы росли, то мы с ним и с Ветлугиным вновь стали ходить на рыбалку втроём, как когда-то. Но Ветлугин вдруг, неожиданно для всех, отошёл в страну, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.
А мы с Жорой продолжаем ходить на рыбалку. Детство, проведённое в одном дворе – что-то вроде родства. А родственники бывают сильно не похожи друг на друга, но ведь общаются как-то.
– Где ты служил? – говорит Еликонида, задумчиво копаясь в углях прутиком.
– В Латвии.
– Повезло.
– Кому?
– Тебе.
– Да в чём же везение?
– Ты был за границей.
– Я?
– Ну, не я же.
– Я не был за границей. Латвия была частью нашей страны. Я служил на территории своей страны.
– России?
– Тогда наша страна была не Россия. СССР. Россия была частью нашей страны.
– Да? – с меланхолическим удивлением произнесла Еликонида, ковыряясь в углях прутиком.
Я вспомнил. Они нас называли оккупантами и всегда бежали к нам, если что-то случалось. Однажды ночью нас подняли по тревоге. Мы спрашивали на бегу, брать ли автомат. Нет, только штык. Бежим по лестнице, просыпаясь на ходу, и выстраиваемся у входа в казарму. Никто ничего не знает. Что произошло? Ждём начальника, чтобы дал команду.
– Изнасиловали, что ли, кого? – равнодушно говорит Еликонида.
– Да, – сказал я, поражённый тем, что она прочитала мои мысли. – Нам приказано было прочёсывать лес. Офицер предупредил: если кого обнаружите, не вздумайте устраивать самосуд. Только задержать и доставить в штаб. Мы вышли за КПП, у леса выстроились в шеренгу с интервалом три шага... Понимаешь?
– Понимаю. У нас так строятся на физкультуре.
– Вот и мы. И пошли прочёсывать лес.
Мне приходилось проделывать этот манёвр не раз и в качестве рядового в цепи, и в качестве командира взвода, командам которого подчиняется вся цепь.
В кино иногда так изображают, будто прочёсывают лес, что плевать хочется и глядеть тошно: идут как попало, то сбиваясь в кучу, то расходясь, да ещё встанут, прикуривают, разговаривают. Так лес не прочёсывают. На самом деле, если прочёсывать лес, идут совсем не так: чётким строем. А насчёт разговоров... Обменяйся двумя, тремя словами с товарищем – сержант орёт: отставить! На заметку попадёшь, и в казарме швабру в руки. Так что мы шли чёткой цепью и в полном молчании.
После получаса спотыкания о корни в темноте начинаем звереть. Всем хотелось спать, но из-за недоноска, ублюдка мы вынуждены блуждать в ночных латвийских дебрях. Не знаю, что б мы сделали, если бы кого-то поймали.
– Да ничего б не сделали, – меланхолически замечает Еликонида, – Закололи бы штыками, да и всё.
– Ёлка-палка! – поражаюсь я современной детской простоте. Но чего от них ждать, они в каждом кино видят трупы и привыкают к мысли, что убить кого-то – нормальный способ решения любых проблем. Я говорю: – Нет. Вряд ли закололи бы. Но уж напинали от души. Нехорошо так поступать.
– А разве хорошо безнаказанным оставить того, который...
– Это суд решает. А не мы сгоряча.
– А я бы на вашем месте кое-что ему точно...
– Ёлка-палка!
– И вы часто прочёсывали лес?
– Не часто. Но случалось. Нашей роте особенно везло, потому что наша казарма ближе всего к КПП. И чуть что: оккупанты, помогите!
Когда случился шторм, и река в Риге вышла из берегов, там тоже на помощь гражданскому населению бросили войска. Двое наших солдат погибло. По крайней мере, так нам объявили в приказе. Но мы с тобой что-то всё о грустном.
– А что, разве в армии бывает весело?
– Ещё как! Один офицерский взвод чего стоил.
Вскоре после того как мы приняли присягу, в нашу школу прибыл взвод молодых офицеров. В авиации не хватало офицеров. Когда появились ракетные войска, начальство решило, будто авиация устарела, её надо сократить, если не вовсе упразднить. Очень многих уволили в запас, кого-то перевели дослуживать до пенсии в другие роды войск. А потом случилась война во Вьетнаме, другие войны, и стало ясно, что упразднять авиацию рано. Одними ракетами всего не сделаешь. Стали призывать в авиацию из гражданского воздушного флота. Форму выдали, но они же ничего не умеют. У них только один внешний вид, что офицеры, младшие лейтенанты и лейтенанты. Некоторые прошли в институте кое-какую подготовку на военной кафедре, а у других и того не было. Им надо было изучать заново все науки: строевую, огневую, уставы.
Назначили сержанта, он стал гонять офицеров как нас, курсантов. Целый взвод одних офицеров, а во главе – сержант! Они шагают, он орёт: выше ногу, твёрже шаг! У самого крыльца столовой: стой! Справа по одному в столовую бегом марш!
Эти офицеры нас ненамного старше. Про них много можно было бы порассказать. Они были офицеры по виду, а по сути – такие же олухи, как мы. Я сам задержал однажды двоих пьяных, когда был часовым. А после ещё несколько человек из них, не знаю за какую провинность, были посажены на гауптвахту.
Мы с Ванькой, это был мой друг, красили казарму. Мы с ним считались художниками. А в обязанности художников входило красить стены. Взвод отправили на тяжёлые и грязные работы, а нас с Ванькой оставили красить стены. В казарме кроме дневальных и нас никого. Мы, признаться, из кожи вон не выворачивались. Если работа художественная, она требует вдохновения. Покрасим немного – перекур.
А курить в казарме запрещается категорически. Для этого на улице есть специальное место со скамейками и железной бочкой с водой для окурков. Мы с Ванькой идём на свежий воздух.
А на воздухе так было хорошо! Колыхались ветки от ветра. На деревьях созревали каштаны. У нас не растут каштаны. А Ванька призывался с Севера. У них и простые-то деревья не растут. А тут – каштаны! Целая аллея. Когда мы только прибыли в школу, каштаны цвели, а теперь с них падали зелёные в шипах шары. Если расколоть – внутри что-то похожее на орех. Каштанового цвета, по нему же и назвали цвет. Мы раскололи орех, попробовали на вкус, не понравилось. Говорят, их надо жарить. А где нам было жарить? Мы нашли другое примененье шарам с шишками. Ими стали кидаться. На разводе подполковник сказал, в какой-то части кто-то кому-то залепил каштаном в глаз. Чтобы мы воздерживались от таких забав.
– А вы?
– А ты как думаешь?
– Не думаю, но догадываюсь.
Мы с Ванькой в один прекрасный день ранней осени пошли на каштановую аллею. Под огромными деревьями лежали кучи листьев и зелёные шары с шипами. Мы отправились к гауптвахте, на которой в это время отбывали наказание молодые офицеры, и стали кричать:
– Свободу мужественным советским полководцам, томящимся в неволе!
Из-за угла караульного помещения показался часовой. Он сказал дребезжащим голоском: стой, стрелять буду. В ответ на это в него полетели каштаны. Насилу успел скрыться за углом. А так, пожалуй, могло бы и ему прилетело в глаз.
– Свободу полководцам, гниющим в этой тюрьме народов!
Только высунется, мимо уха свистят каштаны. Совершив таким образом нападение на пост, мы в распрекрасном расположении духа вернулись к художественной работе.
– И что вам было?
– Ничего.
– Странно. Я думала, в армии дисциплина.
– Там и есть дисциплина. Только бывает чаще ни за что. А за что, как ни странно, не бывает.
– У нас в школе так же. Кто виноват, того не накажут. А кто был рядом, того накажут.
– Пытались узнать, кто шумел около гауптвахты, но не допытались. Там же два свидетеля: я да Ванька.
А ночью разыгралась буря. Ветер свалил некоторые деревья на каштановой аллее. Недаром они казались такими старыми. Командиры говорили, хорошо, что всё случилось ночью, когда спали, а не тогда, когда бегали на зарядку.
Это была как раз именно та самая буря, которая вызвала в Риге наводнение, и двое наших солдат погибли, спасая местное гражданское население.
Сильный ветер не только повалил деревья, но и сорвал несколько листов шифера с крыши казармы. И вот выстроили нас, и перед строем вышел Иван Иваныч, ротный командир, и без лишних предисловий: кто смелый?
Все молчат. Кто захочет выходить из строя и бить себя в грудь: я смелый? Неизвестно, зачем спрашивают. Вполне могут сказать: раз ты такой смелый – иди чистить картошку. Пошлют на работу, которую никто не хочет делать. Смелый – вот и мой котлы на кухне.
А ещё был случай. Тогда, правда, спрашивали не кто смелый, а: кто работал на мясокомбинате? Один простодушно отвечает: я. Шагом марш в подсобное хозяйство! Надо было колоть свинью. Боец в ужасе. Он действительно работал на мясокомбинате, но учеником электрика. Даже не видел, как забивают скот. От вида крови ему дурно. А начальник от гнева багровеет. Шагом марш! Чтоб к обеду была свинина!..
Иван Иваныч спрашивает, кто смелый, и все молчат. Тогда он иначе формулирует: кто не боится высоты? Не боятся только дураки. Это первое, чему учат парашютистов. Кто ж её не боится? Майор ходит перед строем в маленьких щегольских ботиночках, начищенных до блеска. А строй стоит с каменными рожами. И вдруг...
За моей спиной раздаётся ехидный козлиный тенорок Войталюка:
– Он не боится высоты! Он ничего не боится!
Был у нас такой довольно противный курсант. Говорит, и меня в плечо толкает.
– Кто? – оживляется Иван Иваныч.
И ко мне оборачивается. А у меня в душе мучительная борьба противоречивых чувств: очень хочется Войталюку дать по уху, но долг воина Вооружённых Сил СССР велит соблюдать строй.
– Да боюсь я, боюсь!.. – говорю я и взглядом пытаюсь убедить Ивана Иваныча в искренности своих слов.
Но тут со всех сторон кричат с радостным воодушевлением: он ничего не боится! Им весело.
– Выйти из стоя!
Вышел, как положено по уставу.
– Ещё есть беспартейные большевики?
Такая у нашего ротного была манера выражаться. Его особенный язык. Стою перед строем. Все на меня глазеют и ехидно улыбаются. Я тогда подмигиваю Ваньке Гамбургу: пошли! Никто не знает, куда пошлют, но где наша не пропадала? Уж лучше мы с тобой, чем дадут мне в напарники какого-нибудь говнюка Войталюка. Прости за сравнение.
– А!.. – Еликонида равнодушно махнула прутиком. Не такое слыхивала от деда.
Ванька изобразил на лице самое невинное выражение, это он умел, и говорит:
– Я беспартейный большевик.
Ротный обрадовался:
– Выйти из строя!
Ванька вышел.
– Так. Вы сейчас на крышу, проверьте, что там разрушено и развалено и какой требуется ремонт. Возьмите у старшины верёвку. Ведь есть же ж поговорка: обожглись на молоке – дуйте на чай. Страхуйте друг друга! Старший матрос Деньга!
Это тоже из личного лексикона Ивана Иваныча. Старшего сержанта Деньгу он называл старшим матросом, а сержанта Разумовского – гвардии рядовым медицинской службы. Старший матрос выдал нам огромный моток верёвки, и мы с Ванькой отправились на крышу.
Если кладка эсэсовской казармы была немецкой работы, то крыша, несомненно, нашей. Скорее всего, изначальную крышу снесли наши снаряды. Немцы делали черепичные крыши с крутыми скатами, чтоб осадки скатывались и снег не давил на дом сугробами. Листы шифера под небольшим наклоном – это наш творческий метод.
Взобравшись на чердак, мы с Ванькой обнаружили множество дыр в небо. Оно было пасмурным, и по нему неслись низкие серые завитки облаков, гонимые порывистым ветром. Мы переглянулись и вздохнули. Пачка запасных листов шифера стояла тут же, в углу. Гвозди тоже были на чердаке. Довольно много их оставалось в ящике, в промасленной бумаге. Ванька слазил за молотком вниз, пока я перекуривал на крыше, глядя, как внизу, на плацу, начинаются строевые занятия. Ванька вернулся, мы стали приколачивать шифер с самых простых случаев, в самых доступных местах. Обнаружили, что латать крышу – не так уж и трудно. К обеду сделали три четверти всей работы. Спустились.
Иван Иваныч спросил:
– Ну, как?
Ванька ему с невинным видом:
– Не знаем, с какой стороны приняться, товарищ майор. Столько работы! Просто ужас.
– Ну, вы уж постарайтесь!
– Обязательно, товарищ майор!
Мы переглянулись.
После обеда стали приставать к начальникам с просьбой залезть с нами на крышу. Зачем? Посмотреть, что нами уже сделано. Не оставить без ценных указаний. И скоро убедились, что ни офицеры, ни сержанты не горят желанием лезть на крышу. Что вы, дескать, сами не справитесь? Мы, конечно, бодро отвечали, что справимся, конечно, просто ценные указания нам бы не помешали. Майор строго приказал:
– Действуйте по обстоятельствам!
И мы отвечали:
– Есть!
И полезли наверх с большим мотком верёвки, который таскали скорее для форсу, чем из действительной нужды. Взвод нас провожал как монтажников-верхолазов, которых к тому же готовят к запуску в космос.
А мы, добравшись до крыши, выше которой было только небо, устроили себе послеобеденный отдых. Мы были уверены, что заслужили себе право на отдых своим трудом до обеда.
В одну сторону нам открывался вид на широкие просторы Латвии. Видно было, наша школа расположена на возвышении относительно окружающей местности. Позже мы узнали, что это позволяло немцам эффективно держать оборону, и во время войны наши войска так и не смогли захватить укрепившуюся здесь немецкую часть. Пока немцы сами не сдались, не могли к ним даже подойти.
С другой стороны мы видели плац с четырьмя казармами по углам. На плацу начинались строевые занятия. В эти дни строевой занимались особенно усердно. Отрабатывали приёмы с оружием, без оружия, выход из строя, подход к начальнику, отдание чести на месте и в движении, в общем, повторяли по несколько часов всю науку, готовились к экзаменам.
А мы, покуривая, взирали на это с высоты своего положения. Большее удовольствие нам бы доставила только возможность кидать отсюда каштаны в тех, кто внизу занимался с таким воодушевлением строевой. Но уж это было бы слишком. А всё излишнее вредит. Мы с Ванькой всё же хоть какую-то меру чувствовали. Довольствовались тем, что выкрикнули пару лозунгов. И до ужина приделали ещё один лист шифера.
Когда спустились вниз с мотком верёвки, нас спросили, много ли ещё работы. Мы схватились за головы и, закатив глаза, сказали: ох! непочатый край. Иван Иваныч говорит:
– Старший матрос Деньга! Пойди, посмотри, что у них там.
– А что у них смотреть, – пробурчал огромный Деньга, борец и авиатор. Борец – потому что до армии занимался борьбой и ездил на соревнования. Авиатор – потому что мы все были воины-авиаторы, о чём нам напоминали плакаты на всех углах части. Он говорил, что мы сами справимся. А нам с Ванькой было ясно, что его мечта не высота, высота как у лётчика в песне. Деньга через два месяца собирался на дембель, и лезть наверх ему не хотелось. Конечно, если бы Иван Иваныч прямо приказал, он бы полез. Но Иван Иваныч не очень-то и настаивал. А другим тем более с какой радости было лезть на крышу. Только однажды один офицер поднялся по железной лестнице, просунул голову в чердачный люк и повертел ею во все стороны. Выше не полез. Увидел пыльные стропила, дырки в небо и вернулся. И в ответ на вопросительные взгляды других офицеров произнёс глубокомысленно:
– Да-а...
Они повернулись и пошли заниматься своими делами. А мы с Ванькой за весь второй день приколотили ещё один лист.
– И чем же у вас кончилось?
– Сделали крышу.
– И всё?
– А тебе мало? Какие бы мы ни были олухи и балбесы, как бы мы ни сачковали, устроив себе отдых среди напряжённых будней, но крышу отремонтировали.
– Да-а...
– Наверное, ты ждала, чтоб мы упали? Были и такие места, где приходилось верёвкой обвязываться и работать в полуподвешенном состоянии. Я держал – Ванька приделывал лист, Ванька держал – я приделывал. Один раз заскользил по крыше, и если бы не верёвка...
– То что?
– Меня бы с тобой тут не беседовало.
В конце концов кончилось наше особое положение. И нам пришлось вставать в строй. Не могли же мы вечно сидеть на крыше и оттуда глядеть, как другие занимаются. Сказал же поэт: что же делать, и боги спускались на землю . А мы, тем более, никакие не боги.
Почему я вспомнил эту историю? Какой смысл вообще, в том, что я её рассказывал девчонке? То, что я вспоминал начало жизни, в этом, конечно, не было ничего удивительного. Люди любят вообще рассказывать о военной службе. Это легко объяснить: приятно воспоминание о минувших невзгодах. Но с Еликонидой было нечто ещё. В конце концов, я это осознал. Впервые рассказывал не таким, как сам. С такими, как сам, рассказы о военной службе – это мат на мате. А тут я рассказывал на русском языке, не заостряя внимания на разной гадости.
Кто хочет подавить нацию, должен начать с языка. Засорить его иностранными словами, даже без нужды, даже в таких случаях, где есть понятные равнозначные русские слова. Говорить менеджер и саммит, хотя есть слова управитель и встреча. Говорить создавать имидж, хотя можно сказать создавать образ. Не зная ни одного иностранного языка, пускать слюни в сторону запада. Прямо как у Гоголя кто-то там сделал вывеску: иностранец Василий Иванов. Потому что иностранец у нас – это как бы повышение в чине.
А ещё мат на мате заменяет у нас русскую речь. И вдруг пришла муза Еликонида и позволила мне говорить на родном языке.
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который ...
Заря уже до того разгорелась, что мы почувствовали: вот-вот появится солнце.
– Дед, вставай, пора выходить в море.
– Идите на хер, – сказал дед, не открывая глаз.
– Пусть спит, – сказал я.
И мы с ней сели в лодку и поплыли навстречу восходящему солнцу.
--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------