--------------------------------------------------------------------------
Александр Николаевич Романов - Над заснеженным полем аэродрома-1
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru
1
Собрались они снова прыгать в марте.
А весной ещё даже и не пахло.
Бушевала в начале марта вьюга.
Намело на полях таких сугробов,
что по ним ни пройти и ни проехать.
Было в полдень темно от снегопада.
А потом, когда небо прояснилось,
всё кругом ослепительно белело.
Долго ездил по аэродрому трактор,
чтобы взлётную полосу прочистить.
И из Мельнира вновь, из Ольденбурга,
из других городов парашютисты
в Хитрово собирались прыгать. Воздух
напоённый морозом весь искрится.
Вот приехали мельнирцы, толпятся.
В парашютный заходит класс Облязев.
Там Васильич с двумя инструкторами.
Нарядился Васильич как на праздник.
Он в костюме наглаженном и галстук
повязал. И платочек из кармана
виден, как было принято в то время,
когда молод он был и весь в надеждах.
Без улыбки никто глядеть не может
на него в этом праздничном наряде.
Кто приехал! – встречает он Облязева.
И выходит, сияющий, навстречу.
Будто самого дорогого гостя
вдруг увидел, и руки для объятий
распростёр. И Облязев рад увидеть
его снова. Здороваются. Руки
пожимают друг другу. Облязев
говорит: созвонились всей командой.
– Ну, и много приехало вас прыгать?
Называет Облязев, и Васильич
говорит тем, кто рядом: ну, вот, видите!
Такая команда к нам из Мельнира!
Собирались ещё из Ольденбурга.
Самолёт надо, полосу готовить.
Без восторга те двое отвечают:
– Хорошо. Убедили. Надо трактор
посылать на сугробы. Кто приехал,
те пускай начинают укладывать.
Будет завтра погода – будем прыгать.
– На укладку! – сказал тогда Васильич.
На морозец к своим Облязев вышел,
всё в порядке, сказал, пошли укладывать.
А прыжки? Доживём до завтра, видно
тогда будет. Зависит от погоды.
Вслед за ним в полутёмный класс заходят
с ослепительно-снежного морозца
его спутники. И не сразу видеть
начинают. Здесь пол натёрт мастикой,
как в казармах. Мастикой пахнет в классе.
Поздоровались мельнирцы с Васильичем,
вещи в угол кладут и парашюты
разбирают на полках, чтоб укладывать.
– А Сидорин, – спросил Васильич, – с вами?
– Нет, увы, у него дела, не смог он.
– Жаль, но что ж. Разбирайте парашюты.
– А кто будет смотреть? Тут в класс выходит
из кладовки им всем знакомый с лета
рыжий парень с торчащими ушами.
Они помнят его и, улыбаясь,
как со старым приятелем здороваются.
А потом, растянувши парашюты,
начинают укладывать не так, как
в первый раз, а уверенно и быстро.
Расписались, на полки разложили
купола. Койки заняли – свободны.
Их Васильич не в спальном помещении
поселил, а в большом каком-то зале.
В один ярус расставлены здесь койки.
Всё не так, как когда-то было летом.
Широко. В середине много места.
А в бараке, где комната девчонок
находилась, остался только сторож.
Да и он скоро съедет, потому что
оставаться под крышей обветшалой,
когда снег на ней, уж небезопасно.
День сменяется сумерками скоро.
С неба снег. Все идут на свежий воздух.
Егор, Эдик, Заплаткин, Гогенлое
тесной держатся кучкой, а за ними
Балабанов, Анжела и Альбина.
Замыкают Облязев и Алёна.
Пробираясь по мартовским сугробам,
говорят о своём, дыша морозом.
Интересно Алёне, что Наташка
не приехала. Ей тогда Облязев
говорит, что – увы! – теперь Наташка
никуда уже больше не поедет.
– Что такое? – встревожилась Алёна.
– А она уже там, идеже несть
ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание.
– Почему? Что такое с ней случилось?
– Что случится когда-нибудь со всеми.
У Наташки была одна история.
Расскажу, только как-нибудь попозже.
Все бредут по заснеженным дорожкам.
А деревья кругом стоят без листьев,
ветки гнутся под тяжестью сугробов.
На кустах покривились шапки снега.
И всё кажется в сумерках каким-то
фантастическим. Хотя и привычным.
Но в России фантастика и будничность
испокон века переплетаются.
– Вот ведь как, – начинает вслух Алёна
проговаривать мысли, – даже странно.
Поначалу мечтают все о счастье.
И оно представляется возможным.
И своё объяснение у каждого,
почему, хоть оно и достижимо,
но пока не достигнуто. Кому-то,
как он чувствует, не хватает смелости,
у другого – нога была б здоровой.
А кому-то нужна ещё квартира,
чтоб куда привести подругу было.
И у всех: вот ещё бы только это!
А у нас руки-ноги, все здоровы,
ведь к прыжкам нас иначе не допустят,
и девчонки, и парни сплошь не робкие,
а проблемы такие ж, как у прочих.
Что мешает достигнуть нашим счастья?
– Как: а деньги? Вернее, их нехватка.
И Алёна на это усмехается.
– Деньги – это одна из тех иллюзий,
что развеять всего труднее. Сколько
есть людей, убеждённых, что вот если б
были деньги, тогда б они!.. Лишь это
им мешает достигнуть того счастья,
как они понимают. Но я знаю,
дай иному, не столько, сколько просит,
а хоть больше в сто раз – и всё равно он
ни на йоту счастливее не станет.
Будет жить, как и жил – свинья свиньёй.
Только дом, может, выстроит побольше,
не для жизни – лишь на зависть таким же.
Станет есть чуть побольше – много больше
не позволит ему объём желудка.
(Облязев сказал:)
– Так ведь деньги ему не для того, чтоб
совершенствовать душу – лишь на вещи.
Лучше есть, дать другим инстинктам волю.
(Алёна сказала:)
– Вот и я: всё для тела, только тела.
И свинья так живёт.
(Облязев сказал:)
– Но ему кажется,
что покушать и женщину за деньги
пригласить – его счастье только в этом.
(Алёна сказала:)
– Вопрос вечный: что такое счастье.
(Облязев сказал:)
– Все хотят быть счастливыми. Однако
у кого-нибудь разве получается?
(Алёна сказала:)
– Все мы к счастью стремимся, а приходим
каждый раз не к тому, о чём мечтали.
Не случайно, а будто существует
роковая закономерность в этом.
(Облязев сказал:)
– Может, это какой-то тайный двигатель,
чтобы в нас пробуждалась воля к действию?
Свои цели у жизни. Ей нет дела
до того, что мы чувствуем, до наших
ощущений. К чему-то нас подвигнуть
надо жизни, и мы бежим за призраком.
Он как рыбка на удочке у чукчи
перед носом собак. Вот призрак счастья!
Мировому пространству что за дело
до того, что мы субъективно чувствуем?
Он ведёт нас к своей, не к нашей цели.
Его цель – это вряд ли наше счастье.
Это тайна, покрытая туманом,
и о ней говорят, что велика есть.
Они пришли к заснеженному полю.
За ним стоит заснеженная вышка
горки тросовой, на которой летом
перед первым прыжком зачёт сдавали.
– А что, братцы, поднимемся на вышку? –
говорит Лёха. Всем стало забавно.
По сугробу пошли через площадку.
Лишь Алёна в национальной обуви,
на прыжки она в валенках приехала,
ей по снегу одной идти комфортно.
У других – невысокие ботинки.
Набивается снег за голенища.
По сугробу шагают в лёгких сумерках.
Поднимаются. Смотрят на окрестность.
Лёха
Это надо же, как всё изменилось!
Анжела
Только то, что теперь ты стал женатым.
Алёна
Одно это не мало.
Лёха
Здесь мы были
жарким летом, а нынче всё под снегом.
Алёна
У кого-то надежды оправдались,
Анжела
А ты думала? Я не Никитенко,
Балабанова.
Алёна
С чем и поздравляю.
2
Лёха вдаль посмотрел с глубоким вздохом.
На Алёну – Анжела, торжествуя.
Та глядит с сожалением: Анжела
ничего так понять и не сумела.
Ведь Алёне не нужен Лёха вовсе,
А Анжела за Лёху будто бьётся.
Предположим Алёна Лёхе нравится.
Так и что? Это Лёхины проблемы.
Кружит ветер холодный на площадке.
Все любуются в сумерках снегами.
Свои мысли у каждого при этом.
Егор думает: то, что им казалось
достижимой, простой и ясной целью –
развитие воли и выносливости –
всё с течением времени как будто
расширяется, как-то отдаляясь.
Начинает, в конце концов, казаться,
что теперь даже кое-что утратил.
Если дальше по этой же дороге
совершенствования идти – сколько же
ещё надо преодолеть, освоить!
Парашютные прыжки из этого –
далеко не самое сложное,
как казалось ещё прошедшим летом.
Рад товарищей видеть, но теперь он
не уверен, что близко совершенство.
Не уверен вообще, что достижимо.
Эдик думает: то, что было летом –
для него было сдвигом с мёртвой точки.
И не то, что он прыгал с парашютом –
а лишь то, что он вырвался из дома,
только то, что вообще сюда приехал.
Заплаткин думает о том, как он
не ожидал такого поворота,
чтоб один он остался без разряда.
Кто другой так привычен был к экстриму
из команды? Однако оказался
он один сзади всех. Какой удар
по гордыне! А, может, не случайно?
Свысока на других, хотя и втайне,
он смотрел. Видно, силы существуют,
для которых не тайна его мысли.
И за мысли свои он получает.
Только это ведь... мистика какая-то?
Ни на грош он не верит в эти басни!
Убеждённым был материалистом.
Но, наверное, эти механизмы
действуют и на тех, кто в них не верит.
Гогенлое за время с летних сборов
был шокирован тем, что друг Заплаткин
вдруг женился, чего уж от него-то
кто бы мог ожидать! Но что же делать?
Это факт, не сотрёшь, как говорится.
Он невольно воспринял за измену
ту женитьбу Заплаткина. Потом вдруг
с ним такое случилось, чего сам он
от себя никогда не ожидал бы.
Балабанов за это время мужем
стал Анжелы и ничего не видит
в этом странного. Всё само собою
как-то вышло, естественно и просто.
Как вода вниз стекает, разливаясь.
И балбес стал заботливым супругом.
Кто бы мог ожидать того от Лёхи?
И Анжела своим довольна мужем.
У неё было две заветных мысли:
как-нибудь навсегда присвоить Лёху
и проверить своё предположение
касательно свободного падения.
Что касается первой, всё удачно
завершилось, и Лёху окрутила.
А второй – ещё надо заниматься,
чтоб её к затяжным прыжкам пустили.
Альбина думает: что было летом –
так давно и в такую даль отплыло,
что теперь и реальным уж не кажется.
Может быть, всё ей только померещилось?
Вот Серёжа, а вот Заплаткин – ей они
не нужны, уже кажутся чужими.
Нет, конечно, она знакома с ними,
но лишь так, как с другими. Теперь Эдик
стал ей ближе. Теперь они встречаются,
ходят вместе в кино, а летом даже
появлялись вдвоём на Тёмном озере,
загорали на пляже и купались.
О Наташке Облязев с грустью думает.
Вновь и вновь вспоминает разговоры,
что вели они с ней прошедшим летом.
И Наташкину странную идею
о том, что никто не знает возраста.
Не того, что считают от рождения,
а того, что остался до кончины.
Алёна с вышки вдаль глядит и думает:
откуда иногда приходят в голову
такие странные соображения,
как тем летом? Казалось, если прыгнет,
то у ней и всё в жизни переменится.
Ничего! Всё как было, так осталось.
Конечно, кое-что происходило
на физическом плане, но душевного
и, тем более, духа не коснулась.
Для неё в жизни важно только это.
Теперь просто приехала, чтоб прыгать,
безо всяких надежд на перемены
в личной жизни. Так, прыгнуть, вспомнить лето.
Отдохнуть и с товарищами встретиться.
Гуще сумерки, вот на горизонте
огонёк засветился, вот ещё один.
А вот движется, верно, что-то едет.
Это автобус из Ольденбурга.
– Кто-то едет! – воскликнул Балабанов.
И, наверное, громко, потому что
от жены заработал тотчас локтем
в бок и понял, что должен соответствовать
о себе её высоким представлениям.
Увы! положение обязывает.
Они двинулись книзу по ступенькам,
припорошенным снегом. – Как мне нравятся
эти долгие вечерние сумерки! –
повернулась к Облязеву Алёна. –
Ты не помнишь, как это было в детстве?
День сначала, как будто бесконечный,
а потом переходит плавно в сумерки,
и они длятся долго, очень долго,
столько в них ещё всякого случается,
пока ночь не сгустится окончательно.
– Да, я думал, – Облязев отвечает, –
почему в детстве время так растянуто.
А потом как забор мелькают годы,
если к ним применить сравненье Пушкина.
– И придумал чего-нибудь? – Да нет пока.
Только образ, как наша жизнь похожа
на прыжок с парашютом. Ведь сначала,
когда купол раскрылся, повисаешь
неподвижно, казалось бы, а после
всё стремительней поле приближается.
– Странно... Я тоже думала об этом.
Они в залец приходят, громко топают,
чтобы снег отряхнуть. И в это время
входят те, кто приехали в автобусе.
Радость встречи наполнила пространство.
Вот Ирэн, Игорёк, вот Кошкин, Женька,
что когда-то на яблоню летела,
а потом им велели одеваться,
подниматься настала в небо очередь
их команды. Они впервые прыгали.
Вот и Зиля лицом сияет плоским.
Хоть в одном проживают они городе,
но не виделись с лета меж собою.
Разве Кошкин с Ирэн ещё общались.
Прочие созвонились перед сборами
и в автобусе только снова свиделись.
Им велит в парашютный класс Васильич
на укладку идти. К нему Анжела
подошла и спросила, где здесь можно
чай поставить. Здесь появилась кухня.
Есть плита, газ подводят от баллона.
Ей Васильич даёт ведёрный чайник,
на котором написан краской номер,
и Анжела его на плитку ставит.
Замечает Облязеву Алёна:
– А я помню, какой ты кипятильник
изготовил тогда у нас в каморке.
– Налицо, что прогресс до отдалённых
диких мест, – говорит Егор, – добрался, –
и бесцветной улыбкой улыбается.
– А ты как? Всё по-прежнему в подвале
бодрость духа и волю тренируешь? –
обратилась в его Алёна сторону.
– В общем, да... разве только не так часто.
– А что так? – Не всегда получается.
Явно чего-то недоговаривает.
Но Алёна решила не расспрашивать,
будет повод, захочет – сам расскажет.
Закипает ведёрный чайник скоро,
они чай на кровати пить садятся.
Развязав свой рюкзак, Заплаткин ставит
с сухарями мешок посередине.
– Чай хорош с сухарём, – сказал, и в этом
убеждаются тотчас все охотно.
Обращается к Эдику Альбина
и к Егору, который с ними рядом:
– Вы чего-нибудь понимаете
в драматических ситуациях?
Говорит Егор: – Драма от трагедии
по ситуации не отличается,
только по результату: если кто-то
погибает – то это трагедия.
Если нет – остаётся только драмой.
– Не об этом спросить у вас хотела.
Прочитала в "Сто лет одиночества"
я у Маркеса: парни собирались
и пытались они найти какую-то
тридцать седьмую ситуацию.
Значит, их тридцать шесть? – Мне б их заботы! –
как бы в сторону фыркнула Анжела.
3
Покосившись, Альбина продолжает:
– Как узнать, что это за ситуации.
– Ничего, – в разговор вступил Облязев, –
в самом деле в них нет особенного.
Видел список, по-моему, так можно
без вреда и добавить, и убавить
ситуаций. – Все навострили уши,
будто нового ждали анекдота.
– Например, – говорит он, – ситуация –
преступление любви, а есть другая –
невольное преступление любви.
Одна ситуация – адюльтер,
другая – адюльтер, приводящий к убийству.
По-моему, это просто вариации
одного и того же. Тут Алёна
говорит: – Различие во внутреннем
состоянии того, кто попадает
в ситуацию. Если он, к примеру,
соблазняя жену чужую, знает,
кто она – это значит, он сознательно
идёт на преступление, но если
познакомился и вступил в роман,
а потом выясняется, со временем,
она замужем – значит, он невольно
совершил преступление. – Так что же,
это – обязательно преступление? –
произносит растерянно Альбина.
А Егора другое занимает:
– Преступление и есть преступление.
А уж вольное или невольное...
– Но ведь это и в уголовном кодексе
разные статьи. Хоть взять убийство.
Есть статья: умышленное убийство.
А есть убийство по неосторожности.
Наказание разное. – Понятно.
Лёха тут говорит: – А что такое
адюльтер? И тотчас же получает
локтем в бок от жены, она: – С чего ты
адюльтером вдруг заинтересовался?
– Ни с чего. Слово больно уж красивое.
Все смеются. Алёна поясняет:
– Адюльтер – супружеская измена.
– Просветила, – заметила Анжела,
награждая Алёну мрачным взглядом,
который выражает: не дождёшься.
– Ну, а что, – говорит тогда Заплаткин, –
адюльтер и преступление любви
не один, что ли, хрен? Или чего-то
я не понял? – Преступлением любви
может быть связь родных сестры и брата,
отца с дочерью или матери с сыном.
Преступление это? Разумеется.
Хоть с изменой супружеской не связано.
Понимаешь? – Да. Только в голове
не укладывается. Как такое
вообще может быть: матери с сыном?
– Противно человеческой природе.
Потому-то оно и преступление.
Потому и не укладывается.
– А измена супружеская разве
укладывается? – Что смеяться, –
возражает Анжеле Фридрих. – Это,
если можно сказать, не преступление
даже вовсе – так, шалость. Всем привычно,
погляди: сплошь и рядом происходит.
– Человеческой, значит, не противно
и природе? – опять встревает Лёха.
Гогенлое мрачнеет, неприятно
на него разговор их как-то действует.
Анжела: – Куда это вас понесло?
Нет других, что ли, тем для разговоров?
– Ну, давайте, обсудим, как купили
в Африке футболиста ЦСКА.
Он теперь наш армейский нападающий.
– А не хочешь, обсудим котировки
акций ведущих нефтяных компаний.
Тут приходят с укладки ольденбуржцы.
Кошкин сразу к Облязеву, и тут же
рюкзачок поднимает со значением:
настроение как? А не желаешь
вспомнить лето? Совсем не прочь Облязев,
только Кошкина он предупреждает,
что не пьёт. Кошкин как-то пропускает
замечание мимо. Никакого
не придал он словам его значения.
Рад увидеть он старого приятеля,
для него это главное, а прочее –
лишь детали. И предлагает к деду
заглянуть, как тогда. – Пошли хоть к деду.
Они к деду идут, а остальные
отправляются в поле играть в снежки.
Дед им рад: – А! Ребята! Заходите.
И они его тоже видеть рады.
В его комнате так же всё, как было.
Рюкзачок развязал с порога Кошкин
и поставил на стол бутылку водки.
Улыбается дед: – А кильку нынче
не привёз? Я в томате помню кильку.
– Да привёз. – Достаёт стаканы Кошкин
из набора охотничьего, те, что
в прошлый раз привозил сюда из дома.
Наливает. Облязев: – Мне не надо.
– Что такое? – Да я сказал ведь сразу,
что не пью. Кошкин с дедом изумляются.
Не поймут, как вообще это возможно.
А особенно, если на халяву
наливают и килька есть в томате.
Облязев: – На меня не обращайте
вы внимания. Просто я не буду
пить, а вы как хотите. – Поражаешь
ты меня, – заявляет Кошкин. С дедом
они чокнулись, выпили и тут же
задымили. И смотрят на Облязева
как на чудо или недоразумение.
(Кошкин рассказывает притчу о бражнике)
– А ты знаешь, алкоголь в малых дозах
не только не вреден – даже полезен.
И в писаниях о бражнике есть притча,
то есть, об алкаше, сказать по-нашему,
который в рай просился. Дед: – И что?
(Кошкин)
– Его впустили.
(Дед)
– Это как?
(Кошкин)
– А ты не слышал?
Заявился и в райские ворота
стал стучать. Слышит голос: кто такой?
Бражник, дескать. Хочу в раю быть с вами.
Алкашам в рай входить не разрешается.
Бражник: кто говорит? Я голос слышу,
а не ведаю имени. – Я Пётр апостол.
– А ты помнишь: Христа арестовали,
а ты трижды отрёкся. Почему же
ты в раю? Пётр отходит, посрамлённый.
Этот снова стучит. Приходит Павел,
говорит: это кто в ворота ломится?
Бражник, дескать. Хочу в раю быть с вами.
Не положено пьяницам. – А кто там, –
говорит, – голос слышу, а не знаю.
Отвечает: – Святой апостол Павел.
– А ты помнишь, когда побил камнями
святого первомученика Стефана?
А я, пьяница, никого не убил.
Тогда Павел отходит, посрамлённый.
Бражник ломится снова, и приходит
царь Давид: – Кто толкается в ворота?
Бражник, дескать. Хочу в раю быть с вами.
Не положено пьяницам. – А кто там, –
говорит, – голос слышу, а не знаю.
– Царь Давид. – А ты помнишь, когда Урию
посылал на заведомую гибель,
а жену его взял себе в постель?
Ты в раю, а меня пустить не хочешь.
Царь Давид удалился, посрамлённый.
Бражник ломится снова, и приходит
к воротам Николай святитель: – Кто там?
Бражник, дескать. Хочу в раю быть с вами.
Не положено пьяницам. – А кто там, –
говорит, – голос слышу, а не знаю.
– Николай. Ему бражник: – А ты помнишь,
как бил Ария на вселенском соборе?
Разве руки святителям возможно
распускать? Тут Никола усрамился
и уходит. А этот снова ломится.
Иоанн Богослов пришёл к воротам.
– Кто там? – Бражник. Хочу в раю быть с вами.
– Не положено пьяницам. – А кто там, –
говорит, – голос слышу, а не знаю.
– Иоанн Богослов. – А в Евангелии
не ты с Лукой писал: любите друг друга?
Бог всех любит, а вы меня ненавидите.
Иоанн! Отопрись, дескать, не ты это
написал. Или открывай ворота!
Иоанн тогда сказал: – Входи в рай.
И ворота открыл.
– Читал я притчу, –
возражает Облязев. Дед смеётся.
Говорит: – Каких только анекдотов
не придумают. Облязев: – Вот именно.
Лишь бы пьянство хоть как-то оправдать.
Говорит Кошкин деду: – Как он нас с тобой!
А ещё прошлым летом был нормальным
человеком. А, может, притворялся?
Что, ещё по рюмашке? Дед не против.
(Облязев)
Я вам сам расскажу такую притчу,
что свидетельствует о пользе спирта.
Жил мужик, у него рак обнаружили.
Что он сделал? Продал что только можно
и набрал водки несколько ящиков,
всё равно помирать, так хоть напиться
от души за всю жизнь. И что же вышло?
Слушал дед, рот разинув. – В самом деле?
– Рак прошёл. – Дед смеётся: – Ну, вот!
(Облязев)
Значит, ты всё за чистую монету
принимаешь? А я вот сомневаюсь
в том, что было всё это в самом деле.
4
(Кошкин)
Значит, думаешь, это всё придумано?
– А ты думаешь, нет?
– Но ведь могло быть!
Как-то в лучшее верить всё же хочется.
– Чтоб от рака избавиться при случае?
– Типун тебе на язык! Не хватало
мне для полного счастья только этого.
– А ты думаешь, есть вообще такие,
кто бы сам захотел себе болезни?
– Нет, конечно.
– Однако пьют и курят.
И вперёд по прямой дорожке к раку.
– Прямо ты как Минздрав у нас в компании.
Проповедник здорового образа жизни.
(Облязев сказал:)
– Вот скажи мне, зачем ты похмеляешься?
Погоди, сам скажу: когда подправишься,
по всем жилам блаженство. Так хорошо!
– Знаешь сам, а тогда что спрашиваешь?
– А мне так хорошо без опохмелки,
постоянно. – Один раз не подправился,
и уже хорошо? – Нет, в самый первый
раз, когда не опохмелился, стало
плохо, как тебе и как всем, кто выпьет
и не опохмелится. Шибко плохо
было мне. Загибался. Наизнанку
выворачивало. Так паршиво было,
как никогда.
– А как ты это выдержал?
– Стало мне всей душой противно.
– Что же?
– То, что в рабство попал я к бесу Бахусу.
Не хочу я ни от чего зависеть.
Возмутило меня, что не могу я
делать то, что хочу. – Но если сильно
хочешь выпить – так выпей, если хочешь.
Ты же этого хочешь? – Не хочу я!
Я хочу завязать. А не хватает
силы воли. Терпения к страданью.
Не подправился – и всего корёжит...
– Но ведь это и есть твоё желание!
Хочешь выпить и сам же себя мучаешь.
– Организм только требует. – А это
что же? Разве не ты? – Не я, конечно.
Оболочка, в которой проживает
моя сущность. А сущность возмущается.
– Что её возмущает? – Зависимость.
– От чего? – Да от требований тела.
Сигареты и водка – несвобода.
– Тогда что называется желанием?
– То, чем ты управляешь, а не то, что
тобой вертит, твоей противно воле.
Вот, признайся: курить пытался бросить?
– Да сто раз. Все пытались. – Почему же
не сказать, что курить – твоё желание?
С ним бороться не нужно? – Потому что
всем известно: табак вреднее водки.
– Значит, вот настоящее желание:
бросить, а не курить! А что мешает?
– То, что всем: не хватает силы воли.
Сам же знаешь: расслабился немного,
и рука потянулась по привычке.
И забыл о своём благом намерении.
– И выходит, себе мы не хозяева?
И в себе не имеем своей воли?
Посторонняя сила нами вертит.
Рад бы в рай, да она в колёса палки
нам суёт то и дело и мешает,
принуждает помимо нашей воли
делать так, чтобы нам же стало хуже.
– Что за сила?
– А то ты сам не знаешь.
Сатана. – Ну, сказал! Ещё скажи, что
обратиться я должен к божьей помощи!
– А сказал бы? – А как быть тем, которые
в атеизме воспитаны, не верят?
– А никак им не быть. Пускай, как жили,
так и дальше живут, если потребности
не имеют в себе меняться к лучшему.
Пусть расслабятся в тёплой грязной луже
и получают удовольствие.
Нас ведь всё призывают расслабиться!
Так, конечно, приятнее и легче.
Уж какое там напряжение воли!
Всем свобода присуща от рождения.
Значит, их такой выбор! – Да как выбрать-то?
Как он нас с тобой, Николай Павлович?
Может быть, по рюмашке и за это?
Дед не против. С ним Кошкин выпивает.
Дед: – А что, так и будешь, на нас глядя,
тут сидеть? Может чаю? – Чаю можно.
Тогда дед ставит чайник на маленькую
газовую плитку. – Вот подарили
лётчики. Включаешь, сама зажигается.
Без спичек! До чего дошла наука.
(Облязев)
Высшие достижения науки –
оружие массового поражения,
а попутные – бытовые удобства.
Смысла жизни они не касаются.
(Кошкин)
Это ж надо: не пьёшь ты и не куришь!
На тебя я смотрю как на чудовище.
– Человек я и слаб. Никто не может
ничего, если нет от Бога помощи.
– А что надо, чтоб дал он эту помощь?
– Обратиться к нему. – И так вот прямо
что захочешь – тебе он тут же выложит?
Например, похмелиться, скажу, не на что.
И он спустит бутылку на верёвочке?
– Нет, такое желание не думаю,
что исполнит. – Да почему же, если
я страдаю, Его прошу о помощи?
– Он же видит, что ты меняться к лучшему
и не думаешь, только бы подправиться
в сей момент. А просил бы если силы
пережить это жуткое похмелье
и совсем завязать, то силы дал бы.
– Хорошо, когда веришь, эти просьбы
посылать не в пустое и холодное
мировое пространство, как, к примеру,
представляется этот мир такому,
как вот я, атеисту и безбожнику.
– Из пустого ты вряд ли что получишь.
– Ну, допустим, Он есть. А как узнаю,
что могу попросить, а что не стоит?
– Есть десять заповедей. Если просьба
им не противоречит – узнаешь,
что желанье не против Его воли.
– Ну, а водка – она-то каким боком
против заповедей? Допустим, выпил.
Не убил, не украл же. – А ты помнишь
что вообще в этих заповедях? Если
речь о них, то мгновенно вспоминают:
не убей, не укради. А ведь это –
лишь шестая и восьмая, между ними
есть ещё: не прелюбодействуй.
Про неё уж никто не вспоминает.
А кто первую помнит? Я твой Бог,
пусть других у тебя богов не будет.
– Ну и что? Если выпил – появились
кроме Бога ещё другие боги?
– Когда пьёшь – поклоняешься Бахусу,
языческому богу виноделия.
Вот и первую заповедь нарушил!
– А закуришь, то что тогда нарушил?
– Не убей. Ведь себя ты убиваешь.
– Залепил! Так и вообще можно
подвести под статью всё, что угодно.
(Облязев сказал:)
– Для себя я пока одно усвоил:
заповеди – не правила этикета,
вилку в левой руке, а ножик в правой.
Нет, скорее, они – предупреждения:
не влезай – убьёт, провода под током.
Разве ты не встречал людей, которые
потеряли семью, жильё, здоровье
исключительно из-за страсти к выпивке?
– Ну, видал, так теперь не пить, что ль, вовсе?
– А на то твоя полная свобода.
– Так ещё мы с Николаем Павловичем!
Дед смеётся: – Давай! Чего уж мне-то
опасаться на этом свете? Я ведь
всё, что можно, прожил. Мне ждать уж нечего.
А хотел я спросить... – Что? – С вами дама
прошлым летом была. Она приехала?
– Вероника? Не знаю. – На Облязева
Кошкин смотрит с вопросом. Отрицательно
тот мотнул головой: – Нет, с нами не было
её в группе. – Какая была дама! –
говорит дед мечтательно и смотрит
на Кошкина, показывая всем
своим видом, какое впечатление
Вероника в его душе оставила.
– Да уж дама, – как будто соглашается
Кошкин без энтузиазма в голосе.
– А вы после прыжков с ней не виделись?
Был бы я помоложе, я б такую!..
– А что ты? Что такое мог бы сделать?
– А ты видел её? – спросил Облязев.
– Приезжала ко мне, пыталась даже
жить остаться. Хватило ненадолго...
– А в чём дело? – Обычная история!
Наша лодка о быт разбилась, как бы
Маяковский сказал. Ведь ты же видел
в Ольденбурге моё жилище... Кстати:
а твоя очень юная подружка?
– А моя в той стране, где ни болезни,
ни печали нет, ни воздыхания.
Одна только жизнь бесконечная.
– Что такое? – насторожился Кошкин.
– Что? Её больше нет на этом свете.
Умерла. – Отчего? – От рака крови.
– Вот дела! – восклицает, потрясённый,
Кошкин с рюмкой в руке. – Давай, помянем,
Николай Павлович, ту девчонку!
Ты же помнишь? – Да как её не помнить?
Здесь сидела. Такая, что ли? Маленькая?
– Она самая. – Вот ведь как бывает.
Я старик, а живу. Она девчонка...
Они с Кошкиным выпили, не чокаясь.
5
Когда они Наташку помянули,
про Ирэн спросил Кошкина Облязев,
что да как с ней? – Никак: сошла с ума.
– Она с вами сегодня не приехала?
– Приехала, но только если ты с ней
говорить станешь, может, не узнаешь.
– Она что же, так сильно изменилась?
– Нет, снаружи она точно такая же.
Тут разлил по последней рюмке Кошкин
и тогда они с дедом распрощались.
У дверей помещения, в котором
они жили теперь, они встречают
развесёлую толпу, что с мороза
возвращается, в снежки наигравшись.
У Алёны синяк под глазом виден
даже в свете у входа тусклой лампочки.
Ей влепили снежком по нежной коже,
а снежок оказался слишком плотным.
Все хотят посмотреть, синяк потрогать,
тянут руки. Она за скулу варежкой
держится, говорит: – Вот как бывает, –
улыбается Кошкину, Облязеву
виноватой, растерянной улыбкой.
– В таких случаях, – замечает Кошкин, –
говорила: до свадьбы – моя бабушка –
заживёт, значит, надо лишь прикинуть,
когда свадьба. Алёна улыбается:
– Никогда. – Отчего такая мрачность
в настроениях? – спрашивает Кошкин.
– У меня, – говорит в ответ Алёна, –
впечатление, что такие вещи
отношения ко мне иметь не могут.
Я другая. – Тогда, – сказал Облязев, –
беспокоиться не о чем и вовсе.
Ничего ждать не надо. – Ненавижу
слово ждать. Это значит только время
зря тянуть, тратить попусту, не в силах
ничего предпринять. В ответ ей Кошкин
говорит: – Ненавидишь или любишь,
всё равно ждать приходится. И часто.
– Да, всему своё время, – вставил слово
с выражением важности Облязев.
– Всё равно ждать противно, и меня вы
вряд ли сможете переубедить.
Я ужасно, вообще, нетерпелива.
Облязев: – Нетерпеливый ждёт дольше.
На него поглядела долгим взглядом
и вздохнула Алёна: – Да, пожалуй.
– Не хотите в картишки перекинуться? –
предлагает Егор, достал колоду.
Егор, Эдик, Альбина – уже трое.
Приглашают Серёжу – тот хандрит.
Чтоб играть в дурака необходимо
настроение – что толку от Серёжи?
Он им всем его разве что испортит.
Приглашают Алёну – нет, я в карты
вообще не играю. Эти игры
лишь пустой тратой времени мне кажутся.
Приглашают Облязева: нет, я бы
ещё в тысячу сыграл, а в это как-то...
Кошкин в покер ещё бы сел, пожалуй.
Да на деньги, иначе он с Алёной
согласится: пустая трата времени.
Хоть не это она подразумевала.
На другой конец зала идёт Кошкин
отдохнуть. После выпивки сонливость
навалилась, он хочет лечь на койку.
Приглашают Заплаткина: хоть ты-то
не кобенься, иди, составь компанию!
Тот садится: – Давай! Куда вас денешь?
Вчетвером по краям садятся койки
и Егор, стасовав свою колоду,
раздаёт на середину койки карты.
Игроки разбирают, держат веером
свои карты, глядят в них с важным видом.
Начинают игру. А рядом с ними
расположились Алёна, Серёжа
и Облязев, беседа завязалась.
Говорит Алёна: – Вообще, как можно
драгоценное тратить время жизни
на такое бессмысленное занятие?
Ей Облязев в ответ: – А мы вот в детстве
вечерами играли, громко спорили,
доходило до драк. – Что приводило
в ярость вас? – Сам теперь не понимаю.
И причины, казалось, настоящей
не заметно, а страсти бушевали.
Доказать непременно нужно было
каждому, что он прав. – У взрослых это
объясняется просто. – И как именно?
– Неуверенностью в себе.
Комплексом неполноценности.
Когда кто-то страдает этим комплексом,
он испытывает необоримую
потребность доказать, что он прав.
Кстати, это для молодых супругов
характерно. Предмет-то, может, самый
пустяковый, однако, мужу надо
доказать, и во что бы то ни стало,
что он прав, не права его супруга.
И добиться, чтобы сама признала,
что она не права. А был бы сильный,
разве так бы он действовал? – А как бы?
– Просто плюнул, сказал бы: дорогая
ты права. Ну, а так – это диагноз.
Говорит Гогенлое: – И, по-твоему,
я всегда соглашаться должен с женщиной?
– Ничего, – улыбается Алёна, –
ты не должен. Ведь я же так, к примеру.
Сильный муж и уверенный, ведь как он
рассуждает: куда ты, на фиг, денешься?
Ну, а слабый... А слабый только может
правоту там и сям свою доказывать.
А в любовных делах вся эта правда,
уж поверь мне, гроша не стоит. Можно
в обывательском смысле трижды правым
быть, однако, в любви ни с чем остаться!
Тут Облязев невольно усмехается.
– Что такое? – заметила Алёна.
– Так... вдруг вспомнил на эту тему присказку.
– Расскажи! – Не совсем она прилична.
– Ну, и что? – говорит ему Серёжа, –
все свои. – Да один сказал: я прав!
А другой: – Да, ты прав. Но есть такая
правота, о которой говорят:
засунь её себе в жопу. Тут Алёна
усмехнулась смущённо и сказала:
– Да, такой правоты сколько угодно.
И людей, что всегда стоят за правду.
– Ну, а дети? У них-то как ты это
объяснишь? – Что? – Желание доказывать!
– У детей? Уж не знаю. У них, может,
какое-то другое объяснение.
– А, может быть, все они страдают
комплексом неполноценности? – Может быть.
Они же понимают, что они
ещё не взрослые. Что по сравнению
со взрослыми пока неполноценны.
И потребность у них своё доказывать
постоянна. – А может, твой супруг
не вполне ещё просто, скажем, взрослый?
– Это не мой супруг. – Я понимаю,
это так, я условно. Твой в том смысле,
что его в разговоре упомянула.
– Просто видела таких.
В это время
игроки стали спорить из-за карты.
И с таким воодушевлением,
что Алёна улыбнулась: – Вот видишь.
И Облязев ей: – С точки зрения вечности
некоторые действия кажутся
бессмысленными. Тут сказал Серёжа:
– Зачем некоторые? Когда всё,
когда вся жизнь кажется бессмысленной.
– Пессимизм у тебя такой откуда? –
удивилась Алёна. А Серёжа:
– А что? Разве не так? – Ты что, задался
философским вопросом «почему я
здесь, и где, вообще, моё место?»
– Я вопрос задаю: зачем вообще всё?
Тут Облязев вставляет своё слово:
– Зачем мы люди, почему? – А хоть так?
Ведь никто объяснить не может толком,
что такое человек и почему он
такая скотина. Никто не знает.
– Ну, допустим, на тему, что такое
человек, существует много мнений, –
замечает Алёна. – Да не мнения
мне нужны! Кто что мнит, какая разница?
Кто сказал бы: а как на самом деле.
Замечает Облязев: – Очень просто.
Человек – говорящая свинья.
– Почему? – встрепенулся Гогенлое.
– С точки зрения материализма.
Вспомни, как проходили в средней школе?
Человек есть продукт эволюции.
На земле завелась зачем-то плесень,
а потом почему-то развиваться
начала, пока вдруг не появились
млекопитающие, такие же, в сущности,
как свинья, кто побольше, кто поменьше,
и одно поднялось на задние ноги.
У него почему-то мозг развился,
и животное вдруг заговорило.
Вот тебе человек! – и Гогенлое
морщится: – Да ты всё сводишь в шутку!
Да и шутка, бывает, объясняет
кое-что. А тут вовсе ничего!
– Что имеешь в виду? – Ни уму, ни сердцу
ничего не даст такое объяснение.
Даже если ты мне во всех подробностях
объяснишь, почему оно вдруг на ноги
поднялось? Почему вдруг мозг развился?
Почему вдруг оно заговорило?
Объяснить хоть и это вряд ли сможешь,
но допустим – такое объяснение
что же может мне дать для понимания,
почему поступать я должен этак?
– Остаётся, – Алёна замечает, –
принять точку зрения религий.
Человек по образу и подобию
создан. – Твой ответ для верующих!
– А ты неверующий? – Тут Облязев
говорит: – Не бывает неверующих.
Одни верят, что есть Бог, а другие
что Его нет. Как то, так и другое
одинаково недоказуемо.
– А тогда, объясни, какая разница?
– Мир без Бога на множество случайностей
рассыпается, меж собой не связанных.
Неуютно в таком и страшно мире
жить. – А тебе уютно и не страшно?
Если б было немного хоть уюта
в этом мире. – Quod erat demonstrandum, –
замечает Алёна. – Что и требовалось
доказать. Не от этого ли смута
у тебя в голове? – Есть Бог иль нет? –
восклицает, воспрянув, Гогенлое. –
Вы же сами сказали, невозможно
доказать ни того и ни другого.
– Это так, говорит Облязев. – Только
в пользу одной из этих точек зрения
аргументов неизмеримо больше.
– Бога нет? – Разумеется, напротив.
Что Он есть. – Но Его никто не видел!
– Аргумент! – усмехается Алёна. –
Да об этом в писаниях прямо сказано:
Бога не видел никто никогда.
– Что же пишут про то, чего не видели?
6
Слово за слово, речь у них заходит
про духовность. Алёна утверждает:
в настоящее время нет духовности.
А Облязев считает: может, где-то
поискать – что-нибудь ещё осталось.
Гогенлое считает всё духовным,
что к тяжёлой работе не относится.
Утверждает Алёна: человечество
до того докатилось в бездуховности,
что оно уже труп, смердит, и к небу
поднимается смрад от разных выхлопов
заводских труб или автомобильных.
Возражает Серёжа: – Разве можно
отрицать достижения науки?
А технический прогресс? – Он всего лишь
продукт интеллекта. – Ну, а это –
не духовность? – Да нет, конечно. Вещи
лишь меняются. Интеллектуализм
не имеет отношения к духовности.
Вот пример: у тебя, допустим, финский
унитаз и японский телевизор.
Достижения техники? Конечно!
Но они укрепят твою духовность?
Да ослабят. – Какой же вред-то духу?
– А такой, что обычно вещи служат
для комфорта или для развлечения,
для того, что всегда лишь ослабляет,
разжижает наш дух. К тому же гордость:
у меня это есть, а у соседа
нет. А гордость – источник всех пороков.
Замечает через плечо Заплаткин:
– Что вы мозги полощете, ребята?
Никакого нет духа, существует
только функция головного мозга.
Это всё уж сто лет назад доказано.
А вы снова. Ему Алёна: – Правильно!
Точка зрения материалиста.
Только, в сущности, что это меняет?
Значит, то, о чём мы здесь говорили,
разжижает мозги. Так больше нравится?
Но Заплаткин опять игрой увлёкся
и Алёне на это не ответил.
А Серёжу ещё вопрос заботит,
что такое грех. – Если вы всё знаете,
объясните. – Никто всё знать не может, –
отвечает Облязев, – но про это
я могу сказать определённо.
Нарушение законов природы.
Но не мёртвой природы, а духовной.
Всё равно, что в розетку сунуть пальцы,
или сесть на горячую сковородку,
или броситься вниз без парашюта.
В этом месте Алёна усмехается.
– Что такое? – спросил её Облязев.
– Да вот думала... Как бывает в сказках?
Делай всё, что ты хочешь, только в комнату
вот такую входить не смей. Иль если
делать золото будешь, то не думай
ты о белом медведе. Или если
ты в саду – ешь, что хочешь, но не трогай
лишь плодов с обозначенного дерева.
Есть какой-то запрет без объяснения,
почему надо этого не делать.
Мы же все о себе такого мнения,
будто пупы земли, а может Он
для себя налепил из нас игрушек,
забавляется? Как-то мне давали
почитать одну лекцию. Есть, якобы,
мировое правительство, и все, кто
в него входит, сатане поклоняются,
на собраниях кричат: гори, распятый!
И тем самым они запрет нарушили,
упиваясь иллюзией могущества.
Прямо в ад все идут, владыки мира!
А он смотрит на них и забавляется.
Дескать, я же сказал вам слово истины.
Сами сделали выбор. Мы же смотрим:
у кого-то сейчас есть власть и блага.
Вот бы нам! Но проходит это быстро.
Мы ж хотим всё иметь хоть ненадолго,
испытать всё, что чувствуют властители.
Будто жизнь только здесь, сейчас. – А где же
и когда же ещё-то? – с возмущением
возражает Алёне Гогенлое.
Замечает Облязев: – Сущность вечна.
За пределы выходит этой жизни.
– И ты веришь таким поповским сказкам?
– Человечество, – говорит Алёна, –
труп духовный, а все как помешались
лишь на этой минуте. Вот сейчас бы
мне богатства, и власти! Ну, допустим.
получил, а что завтра? – Завтра видно
будет, что. Ведь никто не знает точно,
что душа будет жить и после смерти.
Докажите, и мы тогда, быть может,
станем жить по-другому. – Улыбнулась
тут Алёна и говорит: – Он смотрит,
что же, люди, такие вы упёртые,
забавляется. Скажет: Я же дал вам
много тысяч лет назад заповеди.
А вы что? Оболгали их, похерили,
позабыли, но Я не отменял их.
Голый провод вас так же треснет током.
И смешно мне, когда с таким апломбом
и с восторгом, с правами человека,
с неописуемым самодовольством
прямо в ад вы сознательно идёте! –
Тут Облязев Алёне возражает:
– Сатана уж скорее так смеётся
на твои еретические домыслы.
– Это правда, – Алёна соглашается. –
Может быть, сатана. Он знает ценность
человеческой души и в сравнении
с ней ценность вещей неодушевлённых.
Может много за душу дать, ведь деньги
ничего ему не стоят. Но людям
наплевать на душу. Лишь бы денег
отвалили побольше. Какой тут дух?
Интеллектуализм и удовольствия.
– Какой дух? – усмехается Облязев, –
а известно: маленький и вялый,
притом склонный ко всякой чертовщине.
– К чертовщине? – переспросил Серёжа.
– А кто нынче духовными вещами
занимается? Колдуны, экстрасенсы.
А кому они служат? Только чёрту.
Какой дух, всё равно, лишь бы эффекта
в данном деле добиться. Значит, если
ещё есть хоть какая-то духовность,
то она отрицательная. Тёмная.
– Между прочим, я слышала историю, –
говорит Алёна, – она случилась
когда, помните, психотерапевт
проводил сеансы по телевидению?
Жил один преподаватель музыки
в большом городе на Дальнем Востоке.
И он с детства ужасно заикался.
Вот и стал преподавателем музыки
и в газеты писал и приспособился
как-то жить со своим недостатком.
Не страдал от невысказанности.
И однажды приходит, и знакомые
поражаются, как разговаривает!
Без единой запинки! И, естественно,
начинают допытываться, что с ним?
Да вчера был сеанс по телевидению,
он его не смотрел, лишь краем уха
что-то слышал. И вот: подействовало!
Так ходил он, сияя, две недели,
говорил всем, какое удовольствие
разговаривать так, не заикаясь!
Про него и в газету написали.
Вознесли того психотерапевта!
Настоящее чудо! и всё прочее.
И однажды вдруг тот преподаватель
заикнулся. Как будто бы случайно.
Снова, снова, и вновь стал заикаться
ещё хуже, чем прежде. Только прежде
в состоянии он был привычном с детства,
а теперь ведь другую жизнь почувствовал,
и ему стало хуже. Говорил он:
лучше я бы не знал, что так бывает!
– Ну, и что? – говорит Серёжа. – То, что, –
отвечает Алёна, – это метод
сатаны: поманить кого-то чем-то,
соблазнить, дать почувствовать, а после
отступиться – барахтайся, как знаешь!
И тебе станет в тысячу раз хуже,
чем тогда, когда ты не соблазнялся
и не знал. В общем, это удовольствие
у него как червяк на его удочке.
А мы, сам знаешь, как на удовольствия
падки! Лозунги всюду: наслаждайтесь
жизнью, и, не дай бог, чего упустите!
Наслаждайтесь, как рыба червяками
на крючках сатаны! – И тут Облязев
замечает: – А, кстати, о духовности.
Если кто-то идёт за чем-то в церковь,
то идёт вовсе не как православный,
как язычник. Я, Боже, тебе свечку,
ты мне то-то. Простые договорные
отношения с Богом. Всем понятно.
Какое уж там покаяние!
Магические операции,
а не дух никакой!
(Алёна сказала:)
– Человечество
пыталось перейти от состояния
древнего человека к новому.
Поначалу взялось с воодушевлением.
Крепость духа какую проявляли
в первые века Христианской эры!
А потом человечество расслабилось,
оттянулось, и ничего не вышло.
(Облязев сказал:)
Человечество так и остаётся
в древнем состоянии: око за око.
И на этом гражданские законы
и все наши обычные понятия.
Не на новозаветной благодати.
То, что Ницше писал – карикатура
на этот переход человечества
от древнего состояния к новому.
Только у него переход
от человека к сверхчеловеку.
Уже вовсе мнимая величина.
И богов упразднил он. – Заратустру
ты имеешь в виду? – Его, конечно.
7
Егор, делая ход, кивает в сторону
беседующих, говорит: – Вот это
по-нашему! У нас зайдёшь в пивнушку,
стоят рвань, бичи, а послушаешь –
беседуют о высоких материях,
о мирах, о богах, о вечной жизни!
– Значит, мы тебе пьянь и рвань напомнили? –
улыбнулась Алёна. – Да чего там!
Бичи и есть бичи, – сказал Облязев.
Говорит Егор: – Я ж не в этом смысле, –
вытаскивая ещё одну карту
из веера и размашистым жестом
бросая на середину кровати.
– Да ладно тебе оправдываться! –
улыбнулась Алёна. – Я имел в виду,
что уж если бичи у нас беседуют
о мирах и о вечности, то что же
говорить здесь про нас, где собрались
исключительно интеллигентные люди!
– Это ты интеллигент? – встрял Заплаткин,
и с такой нескрываемой иронией,
что Егор даже взвился. – А ты против?!
– Если ты напоминаешь интеллигента,
то тогда я похож на балерину!
Если кто-то у нас ещё немного
походит на интеллигента, так вот
разве только она, – и на Алёну
кивает. – Или ещё вот он, –
и на Эдика. – А я на кого? – А ты
как мы все – на бичей, слегка умытых.
Альбина улыбается, Эдик
усмехается, Алёна с улыбкой
качает головой. Говорит Облязев:
– Помнится, в студентах мне выпало
идти за водкой. Стою в очереди.
А передо мной бич натуральный,
и по одежде, и по всему своему
внешнему виду. Оборачивается
ко мне и говорит: что такое смерть?
Ну, скажите, чем вам не древний циник?
Бродячий философ. Я мог только
осклабиться на его вопрос. Я же
студент, мог на любой заданный вопрос
наговорить с три короба – и всё
посторонние мнения, моей собственной
души и моего сознания
не зацепляющие. Своего
у меня никакого мнения не было.
И теперь я могу на эту тему
сказать только одно: я не знаю.
На него я гляжу, а он вопрос
уточняет: смерть с точки зрения кибернетики?
И сам формулирует ответ:
смерть – это отсутствие информации.
И с торжествующим видом показывает
в потолок, на его небритой роже
выражение сияет: что требовалось
доказать. На Серёжу поглядели
Облязев и Алёна, у Серёжи
на лице тоска. Говорит Алёна:
– Что с тобой? – Ничего. Так. Не о том всё...
Облязев вспоминает Наташку:
говорят, вроде, много, да не о том,
отвечают на вопросы, которых
никто не задавал, а что тревожит,
так и остаётся невысказанным.
И тогда понимает, что Серёжу
изнутри что-то тревожит. И все их
разговоры его не занимают.
Что тревожит его на самом деле –
не такая простая вещь, которую
говорят просто так кому попало.
О которой не может кто попало
и спросить. Есть вещи, о которых
человек только сам и без вопросов
говорит в определённые моменты,
когда нужным сочтёт, и лишь тем людям,
кому сам он сказать считает нужным.
А для прочих души его потёмки
останутся неизвестными. Однако
для него будет это неизвестное
самым важным, что есть. И он пытается
разрешить то, что гложет. И заводит
речь окольным путём лишь об отдельных
сторонах неизвестного, что мучит.
А всего целиком не раскрывает.
Вместе, вроде бы, думает Серёжа,
занимаемся мы одним и тем же,
но у каждого что внутри – другие
знать не знают. И им не скажешь прямо:
так и так! Самому в себе приходится
тащить это. Одиночество в толпе.
Где-то слышал. А может быть, читал.
В западной литературе. Они ведь
носились как с писаной торбой
с идеей одиночества. Значит,
у всех было что-то подобное
тому, что у него, что надо скрывать,
о чём прямо не скажешь. А без этого
не вырваться из одиночества.
А может ли человек вообще жить
без того, что скрывать ему приходится?
Может, это необходимо и неизбежно?
Но он задал другой вопрос: – А кто там,
говоришь, упразднил богов? – Не кто-то,
Фридрих Ницше. – А толку? – Что имеешь
ты в виду? – Если нет их, то и нечего
упразднять. Если есть – то как, к примеру,
день и ночь упразднить могу я? Только
слово можно сказать. Все будут видеть,
это есть, я один твердить, что нету.
На меня тогда как на сумасшедшего
посмотрят. И будут правы. Только чокнутый
отрицать станет то, что очевидно.
– А ты сам посмотри, чем кончил Ницше.
– Неужели, психушкой? – Биографию
почитай. – У меня есть, чем заняться,
кроме чтения чужих биографий.
Тут Облязев спросил: – А в самом деле
он окончил психушкой? – Помещали
на какое-то время его в клинику
Йенского университета. – У Шекспира
где-то сказано, ладно бы за гробом
отвечать за грехи, но ведь приходится
ещё здесь, в этой жизни. Тут Серёжа
говорит: – За какие? – Его книги –
разве не богохульство? – Так ведь это
не доказано, что его расстройство
из-за книг. – Это нас успокаивает.
– Что? – Да наше предположение,
будто одно с другим не связано.
Я грешу, откровенно богохульствую,
но болезни и разные несчастья
у меня не от этого. Грешат ведь
все другие и как-то же обходится.
Весь мир – набор случайностей, ничем
не связанных друг с другом. То, что он
выступал с откровенным богохульством –
с одной стороны, само по себе.
А попал в психиатрическую клинику –
с другой стороны. Тоже само по себе.
Эти факты между собой не связаны.
– Он и так мог попасть. Не потому, что
написал против Бога. Может, просто
у него была предрасположенность?
– Сядь на печь раскалённую, а после,
когда вылезут волдыри на заднице,
скажи, что одно с другим не связано.
Сел – одно, волдыри пошли – другое.
Может быть, у тебя предрасположенность
от природы к волдырям на заднице?
– Ну, ты скажешь! – Алёна смеётся.
– Я, конечно, – Облязев продолжает, –
утрирую. Но разве современный
человек так примерно не относится
к связям следствий с причинами? Всё, что с ним
происходит – случайно, не зависит
от его предыдущего поведения.
Жить хочу я свинья свиньёй, как прежде,
но таблетки придумайте от СПИДа!
Чтоб грешить можно было без опаски
мне и дальше, бесстыдно, беспробудно.
– Из законов один я знаю твёрдо
мирового пространства, – замечает
Алёна, к Серёже обращаясь, –
в двух словах: как ты, так и к тебе.
А в евангелии сформулировано:
и так во всём, как хотите, чтобы с вами
поступали люди, так и вы
поступайте с ними. Что ты делаешь,
то к тебе обязательно вернётся.
– Обязательно? – спрашивает Серёжа,
и Алёна замечает, с каким-то
беспокойством, вопрос его тревожит
не на шутку. Касается он как-то
Его тайны.
Проснулся Кошкин. Впрочем,
он дремал лишь, не спал по-настоящему.
Временами сны видел, как бывает
в пьяном состоянии, живые, яркие.
Вероники приезд ему привиделся.
У неё всё лицо как будто светится,
а за ней роскошные чемоданы
несут, у неё, как всегда, несколько
смен одежды и множество предметов
на все случаи жизни, даже если
приезжает на сутки или двое.
Зал, в котором их нынче поместили,
не меняя формы, преобразился,
кажется и светлее, и уютнее.
Даже думал: смотри-ка ты, как в клубе
всё в последнее время изменилось!
Но проснулся, открыл глаза и видит:
залец тот же, язык не повернётся
назвать его уютным, так бы спали
где-нибудь в спортзале, и освещён
теми же тускловатыми лампочками.
На другой стороне зальца мельнирцы
играют в карты и разговаривают.
8
Вспоминает по ассоциации
он из жизни. Пошли в поход с ребятами.
Стали на песчаном берегу реки.
Выпили совсем немного, уснули
тут же, на песке. И стали сниться
яркие сны. Какие-то люди
выходят из-за холма. Потом они
начинают гоняться друг за другом.
Кто-то с ним пробегает совсем рядом.
Чуть его не касается. Но вот он
просыпается, видит только берег
под дождём, моросящим, мелким, нудным.
Какая-то другая реальность
рядом с ним показалась и исчезла.
А в этой реальности, о которой
мы привыкли думать: это наяву –
всё невзрачно, привычно, скучновато.
Слышит голос Ирэн и в ответ сладкий
голос Игоря. У Ирэн теперь
почти в голосе нет капризных, резких,
истерических нот, какие прежде
в её голосе слышались. Почти нет
той болезненной требовательности,
в которой звучит готовность немедленно
закатить истерику, если будет
не по её. Какая-то в ней мягкость
появилась, задумчивость. Давно уже
у них не было телесной близости.
Потому Кошкин и сказал Облязеву,
что Ирэн сошла с ума. Внешне та же,
но внутри у неё творится что-то.
И её большие глаза теперь
изнутри как бы светятся немного.
Непонятно ему, что происходит.
Она молится. Носит с собой книжку
и икону, и свечку, и как только
есть возможность, Ирэн уединяется,
зажигает свечу перед иконкой,
раскрывает свой маленький молитвенник,
бормотать начинает. А поскольку
в зальце это не очень-то удобно,
разместили где их теперь – товарищи
недопоняли бы – по старой дружбе
она ключ от вагончика у сторожа
попросила, но уж не с теми целями,
как бывало. И печку затопила.
Пригреваясь одним боком, Ирэн
поставила перед собой иконку,
укрепила свечу перед иконкой
и зажгла. В это время постучали
в дверь вагончика. Она почувствовала
недовольство в душе из-за того, что
ей мешают сосредоточиться,
погрузиться душой в её занятие.
Машинально едва не сматерилась,
но на этом душевном поползновении
поймала себя и упрекнула
за несдержанность, которая
на материальном плане не проявилась,
и будь рядом с ней кто-то в это время,
он греха бы этого не заметил.
Но она теперь видит и такие
грехи незаметные, и в ужасе
от того, как погрязла. Озираясь
на саму себя в прошлом, содрогается,
как могла даже смертные грехи,
а не то, что подобную вот мелочь,
ни за что почитать и всё оправдывать
человеческими свойствами. Ирэн
поднялась и входную дверь открыла.
На железных стоял ступеньках Игорь.
представляете себе, в какую бурю
ощущений душа Ирэн при виде
Игорька погрузилась. В её памяти
пронеслись лето и неудачная
попытка соблазнить этого студента,
и то, как она грызла подушку,
поливала её слезами, била
кулаками по ней в отчаянии,
а потом кого-то поймала,
затащила в этот самый вагончик,
не будучи в состоянии справиться
с нахлынувшей на неё волной энергии.
Что за страсти тогда в ней бушевали!
А теперь она чувствовала холод
ужаса в спинном хребте: неужто
это была она? Неужто это
не привиделось в диком кошмаре?
Неужели она была способна
на такое? Тогда он был ей нужен!
Из-за этого был тот взрыв эмоций!
А зачем он теперь здесь появился?
– Здравствуйте, – сказал Игорь. – Здравствуйте. –
Она глядела на него в упор,
не приглашая, а он всё стоял
на железной ступеньке. – Можно к вам? –
он обрёл, наконец, дар речи. – Зачем?
– Я соскучился без вас. – А у неё
опять в памяти переживания
той ужасной ночи. Как она тогда
его искала! А теперь он её ищет.
Её ли? Или ту? – Ну, заходите, –
говорит она. И он поднимается
в промёрзлый вагончик, в котором только
печка излучает тепло. Ирэн
к ней спиной сидит и боком к Игорю.
– Проходи, садись. Угощать тебя
нечем. – Да я сыт, вообще-то. – Не был
насчёт сытости он вполне искренним.
Но его голод был не тот, который
утоляется хлебом. Прошлогоднее
приключение не прошло бесследно.
Пробудила в нём скрытые желания
Ирэн. Тогда он испугался, говорил
себе: о как я слаб! Едва не пал!
По прошествии времени себе стал
говорить, что ведь всё-таки устоял.
И мало-помалу стал гордиться
своим подвигом. Ведь такая женщина
домогалась его, желала страстно!
А он устоял! Значит, есть в нём дух!
И вот тут-то, когда он стал гордиться,
что-то в нём неожиданно сломалось.
В нём зажглось нестерпимое желание,
и сомнения вдруг им завладели.
Дух нечистый – ведь он великий мастер
зажигать в нас сомнения. Он учит:
подвергай всё сомнению. И всё, что
несомненным казалось нам и верным,
вдруг таким уж не кажется. Основы,
на которых его держались мысли,
обвалились, и мысли заметались
вокруг жарких желаний. Ему стало
казаться, будто единственная
цель рассудка – оправдывать желания.
Ирэн сидела, поставив локти
на колени, подбородок на ладони.
Игорёк на неё смотрел растерянно.
Они долго не виделись, как водится,
думал он, если встретятся, такую
точно встретит, какой тогда оставил.
А оставил её тогда в желании
соблазнить его. Помнит, чего стоило
убежать от неё. Теперь он думает,
что найдёт её в том же состоянии
с тем же самым намерением. Теперь он
изменился, он много передумал.
Он ей хочет ответить. Он согласен!
– Что тебя привело сюда, рассказывай, –
говорит Ирэн, не меняя позы,
глядя прямо перед собой. – Я этот...
Я соскучился без вас. Я, кажется,
уже говорил... – Садись! Чего стоишь?
– Мне кажется, я был тогда неправ...
Прошлым летом... – Неправ? Да в чём? Напротив,
ты был прав совершенно. Я неправа.
Я вела себя как свинья. – Нет, я
много думал... Я думаю, наверное,
ты права. Что касается желаний,
надо их уважать. Недаром нас ведь
наделила природа... – Что? Природа? –
покосилась Ирэн не без удивления. –
К этому путём долгих размышлений
ты пришёл? А читал, один святой
плавал по морю в каменном корыте?
– Ни в каких житиях мне не встречалось.
– Просто книга. Не жития. Представь:
мне понравилось. Это же прикольно:
плавать по морю в каменном корыте!
– Что сказать, и не знаю. Разве только
из пемзы было сделано корыто.
Пемза камень, она однако плавает.
– Сам ты пемза! А знаешь, что ещё
тоже плавает, в проруби не тонет?
– Да я в том только смысле, как такое
можно бы объяснить правдоподобно.
– Вот! Тяжёлые гири правдоподобия
навешали на наш дух, чтобы он
был придавлен к земле, не мог подняться!
А мне эта идея потому-то
и понравилась, что может поверить
чистая душа без сомнения!
Ей не нужно совсем правдоподобия,
чтоб поверить, что мог святой угодник
плавать по морю в каменном корыте.
И не нужно искать, какой же камень
будет легче воды и сможет плавать
в условиях пошлой обыденности.
Чуда хочет душа! – А ты не знаешь,
как относится к чуду православие?
– Ну, и как же? – Так: вера против чуда.
– Уж не скажешь ли, вера утверждает
что чудес не бывает? – Вера учит
вообще не тому, как всё устроено,
что бывает, что нет. – Тогда чему же?
– А тому, как ко всему относиться.
9
Скажем так, например: строение атома –
это дело науки, а не веры.
Любой врач знает больше, чем священник,
об анатомии человека.
Только значит ли это, что он больше
знает о человеке? – Как же вера
к чудесам относиться учит? – Будто
нет их вовсе. – И даже если вижу
я своими глазами... – Даже если.
Православие не отрицает, что
есть какие-то явления, которые
невозможно объяснить с точки зрения
здравого смысла, опыта. Их можно
чудесами назвать. Но из этого
ничего ровным счётом не следует.
Относиться к ним надо так, как будто
ничего не случилось. Да, я вижу,
но не знаю, что это. Продолжаю
жить и верить, как жил и верил прежде.
Не собьёшь меня с толку чудесами!
Вот православная точка зрения.
– В этом тоже есть что-то. И мне нравится
не хуже каменного корыта.
– Сказано, что в последние времена
явятся лжепророки и покажут
великие знамения и чудеса.
Вера прямо предупреждает: будут
чудеса – чтоб никто не соблазнился.
– И послушают? – Как же! Соблазнятся.
Уж как пить дать. Вот в этом нет сомнений.
Оживление мёртвого увидят –
и за ним. А он служит сатане.
– Но ведь Спас оживлял дочь Иаира
и умершего Лазаря. – Так что же?
– Мне казалось, что для того он делал,
чтобы люди воочию увидели
силу Бога и чтоб в Него поверили.
– Может быть, для того тогда и было.
– Что теперь изменилось? – Спас уже
прошёл через смерть и воскресение.
Человечеству уже всё дано, чтобы
уверовать. Не нужно без конца
воскрешать кого-то, чтоб люди приняли
явленную истину. Разве это
лишь конкретному нужно лжепророку,
чтоб носились как с писаной торбой
с его конкретной персоной. Это
не имеет отношения к спасению.
Как раз к прямо противоположному.
Поскольку это дело тщеславия,
не к спасению, к росту лишь гордыни
лжепророка ведёт, к прямой гибели.
– А мне кажется, в притче о воскресении
Лазаря говорится о духовном
воскресении человека. Погряз
он в грехах, от него уже воняет,
но его любовь Бога возвращает
к новой жизни. И вот эта возможность,
лишь сознание возможности, не можешь
ты себе и представить, что такое!
Слишком чист, и тебе это не нужно.
А пропащим, как я, и безнадёжно
в нашем свинстве погрязшим – свет в окошке.
– Странно, что ты такой себя считаешь.
– Что же странно? Жила свинья свиньёю.
Лишь пожрать да потрахаться, другого
удовольствия и не представляла.
– А я думал, что твёрдо ты уверена
в своих принципах, в том, чему ты следуешь.
И меня в правоте своей уверила.
– Интересно, какие это принципы
и когда ты во мне успел заметить?
– Что естественно, то не безобразно.
Тут Игорь, сидевший в некотором
отдалении от неё на лежанке,
выпрямился и как бы всем телом
к ней подался, обнять её готовый
при малейшем с её стороны знаке.
Но она, тоже слегка выпрямившись,
как бы выставила вокруг себя
невидимые шипы. Это чувствовалось
обоими и вновь привело Игоря
в недоумение. Она ли это,
соблазнявшая его с такой силой
так недавно ещё, прошедшим летом?
Смотрит: вроде, она. Но что такое
с ней случилось? Теперь ведь ей не нужно
соблазнять, лишь намёк – и он ответит!
В том и дело: нет этого намёка!
Никакого не чувствует сигнала!
Между ними стена. Ирэн сказала:
– Вот представь себе, до какой степени
я погрязла, барахтаясь в свинстве
и при этом ещё его оправдывая
всеми силами своего интеллекта.
– Не пойму, что ты свинством называешь.
– Что? Да скотство всё наше беспрерывное.
Торжество нашей похоти, которое
воспевают повсюду, где возможно,
называя любовью, хоть любви там
ни на грош. Один секс. Одно лишь скотство.
И собаки вот так совокупляются.
Уж у них-то всё просто и свободно.
Нет ни штампов у них, ни обязательств.
Поимели друг друга – разбежались.
– Разве скотство желания? – А что ещё?
Я жила, как свинья, теперь я каюсь.
– Я зато все слова твои обдумал,
сделал вывод, что ты права: нельзя же
подавлять естественные желания
отвлечённых идей каких-то ради.
Он опять как бы дёрнулся всем телом
в её сторону, она на этот раз
отстранилась и напряглась немного,
и сказала ему: – Не нужно этого. –
Игорь сел, как бы даже опустился,
и поник головой, смущённый мыслью,
что к нему возвращается его же.
Ведь не он ли учил её, желая
устоять, и во что бы то ни стало,
против чар, что духовность – это важно.
И теперь к нему это возвращается.
Не умом, существом он понимает,
что тем летом должна была испытывать
она, когда его желала страстно.
Она мстит ему, что ли? Закон мести
работает в мировом пространстве
неуклонно. Как ты, так и к тебе.
И так во всём, как хотите, чтобы с вами
поступали люди... Ирэн сказала:
– Не питай иллюзий. Прав был ты, не я.
Не идей ради мы свои желания
обуздать пытаемся – ради веры.
Не приравнивай веру ты к идеям!
Я жила как животное и видела
смысл жизни в телесном удовольствии,
а ты мне показал, что не всё это.
Что не телом единым люди живы.
– Да не прав я тогда был! – Нет, была я
не права, теперь знаю это твёрдо.
Теперь много такого прочитала,
что меня раньше не интересовало.
Тебе это, конечно, всё известно,
но для меня, например, житие
Марии Египетской – откровение.
Она – вылитая я в молодости!
Я Марию отлично понимаю,
как гуляла она в Александрии!
И она для меня живой пример
возможности изменить свою жизнь,
даже если, казалось бы, погрязла
безнадёжно. – Ну, можно, но зачем?
– Меня ты ли об этом ещё спрашиваешь?
Это было б естественно, когда бы
я такой задала вопрос, с моим-то
неверием в благодать и в вечную жизнь.
– А и нет вечной жизни. – Приехали!
Как раз теперь, когда я почувствовала
вечность жизни... – А я как раз почувствовал,
как прекрасно всё то, что протекает!
Поэтому и прекрасно, что всё это
мимолётно! Всё было б слишком просто,
если б вечная жизнь была реальностью
в пошлом смысле, в житейском. Это что-то
полагаю, другое. У всевышнего
быть не может таких простых решений!
Тут Ирэн восклицает: – От кого это
слышу ересь такую! Да не ты ли
образцом для меня был прошлым летом,
говорил мне тогда такие вещи,
что потом мою жизнь перевернули!
А теперь, что ли, сам ты отступаешь
от своих прежних слов? Меня ты с толку
не собьёшь! Захотел меня ты, что ли?
Что с тобой? Прошлым летом ведь меня ты
не хотел! Говорил тогда ты правильно.
Ей застигнут врасплох он и растерянно
пожимает плечами. – Ну, допустим, –
продолжает Ирэн, – теперь ты хочешь.
Да ведь я изменилась. Я другая.
Не меня хочешь ты, а ту, что вспомнил.
А той нет. И уже прошло то время.
Чудеса, говоришь? Они во внутреннем
изменении духа человека,
а не те заковыристые фокусы,
что показывать можно на эстраде.
Всё, что вне – всё обман. Внутри – истина.
Настоящие чудеса невидимы.
И то царство небесное, в которое
Спас людей призывал – и оно тоже.
10
Тут Ирэн замечает, впасть в отчаяние
готов Игорь, она не хочет этого.
Ведь она же не мстить ему хотела,
а лишь дать понять, что с ней происходит.
И с весёлым она сказала видом,
что послушала бы жития святых,
если он рассказал бы ей хоть что-нибудь,
и, конечно, её интересуют
жён святых жития. Святые жёны
очень многие начинали шлюхами.
Её это весьма интересует.
Игорёк стал рассказывать и долго
она слушала, пока не настало
время в залец вернуться, где их койки.
И услышал тогда дремавший Кошкин,
как Ирэн с Игорьком приходят вместе.
Не был Кошкин ревнивым по природе.
И с Ирэн вовсе не был он Отелло.
Знал, на что иногда она способна,
и сквозь пальцы глядел на похождения
своенравной и взбалмошной подружки.
Но теперь он почувствовал внезапно
что-то вроде покалывания ревности,
слыша, как с Игорьком она приходит.
Прежде было хотя бы всё понятно:
соблазнила попа – и слава богу.
Ну, а нет – так ему же ещё лучше.
Но теперь-то другое происходит!
Непонятное что-то с ней случилось.
А тревожит обычно непонятное.
Поднимается он, глядит на Игоря,
на Ирэн, ничего понять не может,
что же было такое между ними.
Он не знает, что если б рассказали
они, чем занимались в самом деле,
он бы вряд ли поверил этой правде.
Два часа жития святых рассказывал
Игорёк. Неужели это Ирка?
Неужели способна целый вечер
слушать сказки поповские и даже
охмурить не пытаться собеседника?
Ещё больше бы Кошкин удивился,
если б он вдруг узнал, что это Игорь
с ней пытался сойтись, но проявляет
она стойкость! Да мыслимо ли это?
Чудеса! Всё у них перевернулось!
Поменялись местами соблазнитель
с соблазнительницей! Но только это
удивление было бы возможно,
если б Кошкин узнал, что происходит.
Но чужая душа – потёмки. Это
всем известно. И это обстоятельство,
может быть, нам как раз и позволяет
жить как люди, свободно, не пуская
никого в свои тайные глубины.
Ведь любое внедрение в нашу психику –
покушение на свободу воли,
от рождения всем дана которая.
Может, это порядок сохраняет
в мировом пространстве. И недаром
тот, кто бредит о мировом господстве,
каким словом оно б ни называлось –
порабощением или освобождением –
а последнее часто выступает
в роли первого – тот, кто жаждет власти,
ищет способ, как можно против воли
человека узнать, о чём он думает.
Кроме пытки, другого не находят
средства. Может, его не существует?
Потому что, когда б возможно было
узнавать, кто что думает – всемирной
катастрофой бы это обернулось.
Микрокосм подобен макрокосму.
Каждый – мир сам в себе, закрытый наглухо.
И общаясь всегда с себе подобными,
можем мы лишь додумывать: а кто они?
Что в душе даже самых близких. Мы их
никогда до конца не исчерпаем.
Это будет всегда предположение.
И так лучше всего. И слава Богу.
Он, кряхтя, поднимается, садится
на кровати, сидит смурной и думает:
сколько сил отнимает, всё же, водка!
Может, правда Облязева послушать
да и раз навсегда!.. Однако, Кошкин
не находит себя готовым к подвигу.
Это ж надо ещё набраться духу,
чтобы так вот, решительно... Пока же
знает он, что дурное самочувствие
побеждается запросто стаканчиком.
Знает, что дальше будет делать так же,
каждый раз по привычке, лишь мечтая
как-нибудь в неопределённом будущем
завязать с этим. Всем ведь нам знакомо
побужденье свои благие планы
относить на потом, на понедельник.
Сколько раз не один из нас пытался
с понедельника жить начать по-новому!
А теперь только пятница, а значит,
жить как жил и сегодня по привычке.
Он в мешке отыскал бутылку водки
и, её из мешка не вынимая,
наполняет стаканчик, пропускает,
благотворная жидкость разливается
по его организму, и он снова
бодр и весел! Прекрасно себя чувствует!
Он поднялся и вновь пошёл из зальца.
В это время Васильич в залец входит.
Объявляет: ещё минут пятнадцать,
и он выключит свет: пора ложиться!
Всем, кому в туалет, пускай торопятся.
Отдохнуть надо всем перед прыжками.
Тут и те, кто на Кошкина внимания
обращать и не думал, поднимаются.
И на выход. Одни сидят картёжники.
Продолжают, как будто и не слышали,
что Васильич сказал, такой азарт их
разобрал – в дурака! На ровном месте!
Это надо же! Кто бы мог подумать!
Что и в этой игре азарт бывает.
Кошкин вновь на Облязева у выхода
натыкается, говорит Облязеву:
– Я опять о твоей подружке вспомнил.
Не могу я поверить, что её уже
с нами нет, она больше не приедет.
Но ты так не сказал: что с ней случилось?
– Говорила, какие-то балбесы
пошутили не очень остроумно,
оскорбительной шутка показалась,
наказать их решила, и к бандиту –
он давно ей оказывал внимание –
обратилась она тогда за помощью.
Говорил, если что-то будет надо –
обращается пусть и не стесняется.
Вот она, оскорблением пылая,
обратилась к нему. Тогда обидчиков
опустили. Их изнасиловали.
И почти на её глазах. Такие
у них нравы, у тех, к кому за помощью
обратилась тогда. И потрясением
вышла месть для неё. Совсем короткое
торжество – потом долгое страдание.
У неё обнаружился рак крови.
– Неужели, ты думаешь: от этого?
– Я не знаю. Но только говорила
она часто: уж лучше б их простила!
У неё, если не было бы рака,
всё равно бы ужасные картины
наказания вечно выплывали
из глубин её памяти внезапно
в самые неподходящие моменты.
Учит Спас: и врагов своих прощайте!
Это кажется нам несправедливым.
Непонятным. В сознанье не вмещается.
Как так можно: простить такую сволочь?
Наказать! И жестоко! Это – ясно.
Это родственно нашим представлениям:
глаз за глаз, зуб за зуб – это по-нашему!
Не поймём, мы того, что Спас заботился
не о наших врагах! О нас. Когда в нас
жажда мести – она нас разъедает
изнутри, нашу душу! Нам ведь хуже!
Не врагам – им ни холодно, ни жарко,
когда нас изнутри корёжит злоба.
А простил – так и с плеч гора свалилась.
На душе сразу легче. Вот и учит
нас Спаситель: врагам прощайте вашим!
На себе уже я это испытывал.
Личный опыт – не выписка из книжки.
Так что можешь воспользоваться опытом.
– Да пока что я как-то и не чувствую
ни вражды ни к кому, ни ненависти.
Ни к кому жаждой мести не пылаю.
И твой опыт пока не актуален.
Для меня в сей момент, по крайней мере.
– Да как хочешь. Было бы предложено!
– Вообще, я далёк от этих вкусов.
Я имею в виду, религиозных.
Для меня вообще ассоциируется
церковь с отпеванием покойников.
– Хороша же твоя ассоциация!
– А что делать? Таков житейский опыт.
Жизнь есть спорт, приключения, походы.
Пузырёк под хорошую закуску.
И свидание с весёлой подружкой.
Без попов это как-то всё обходится.
А как умер – так отпевают в церкви.
– Это лишь то, что видишь на поверхности.
А на самом-то деле всё в природе
божественного свойства. А религия
сохраняет накопленные ценности.
Её опыт выходит за пределы
отдельной человеческой жизни.
11
До всего бы дошёл ты сам, конечно,
если б жил несколько тысячелетий.
Но зачем, если опыт сохраняется?
Что б ты ни испытал и ни придумал,
это всё уже прежде с кем-то было.
Совокупного опыта достаточно,
чтоб решать в жизни многие проблемы.
Но ведь к церкви никто не обращается,
составляя различные программы,
каждый думает, будто он умнее.
И с него всё на свете начинается.
До него всё, что было – устарело.
– Да читал я: что было, то и будет
и что делалось, то и будет делаться...
– Все читали. А толку? Все же думают,
что теперь всё на свете по-другому.
Да оно в самом деле по-другому,
потому что распалось человечество.
И права единицы значат больше,
чем вопрос выживания всего вида.
– Ну, допустим, попы психологически
знают, как поступать в различных случаях.
Сохранять чтоб душевное спокойствие
и здоровье. Но ведь не обязательно
верить в вечность души, чтобы на практике
применять результаты совокупного
опыта религиозного культа.
Это, в сущности, та же психология.
Может ложной в основе быть идея
но при этом на практике полезной.
– Что ж на душу-то так ты ополчился?
– Нет души, существует только функция
головного мозга. – Ну, конечно!
Последовательный материализм!
Человек – говорящая свинья!
Извини, но я с этим не согласен.
– Не согласен? Давай, у них вот спросим,
что такое человек? – Ну, спросим.
Только истина большинством голосов
никогда не определялась, даже,
я сказал бы, напротив: лишь немногие
к постижению истины способны.
– Голоса мы подсчитывать не будем.
Просто спросим: что такое человек?
Ближе к ним в тот момент была Алёна.
Наконец, она Игоря заметила,
когда тот и Ирэн вернулись в залец.
И у ней застучало чаще сердце.
Вот кого бессознательно искала,
когда взгляд направляла в эту сторону,
где расположились ольденбуржцы.
И она испытала чувство ревности
когда с Игорем та худая женщина
показалась. Опять его вниманием
завладела. Теперь-то что ей нужно?
Алёна Игорька не забывала
всё то время, пока его не видела,
хотя были у ней свои события.
И теперь его видит только издали.
И притом, в её обществе. И в этот
к ней момент подошли Облязев с Кошкиным.
Говорит, подходя к Алёне, Кошкин:
– Извини, не могла бы ты ответить:
что такое человек? – с изумлением
на него, на Облязева Алёна
смотрит, будто глядит на сумасшедших.
Или новый прикол они придумали?
– Человек – это не ты, не я, не они,
это ты, я, они, старик, Наполеон,
Магомет... Это великолепно!
Звучит гордо! Вы этого хотели?
– Мы хотели твоё услышать мнение,
а ты нам рассказала мнение Горького.
– Как-то вы обратились неожиданно
и с таким вот вопросом, прямо, знаете...
Так могли только в древнем мире циники
подойти и случайного прохожего
по башке философским вопросом
огорошить. В то время было принято.
Люди думать любили, а не только
черпать мнения с экрана телевизора.
– Вот и мы бы хотели твоё мнение,
если можно. Алёна: – Царь природы?
Нет, пожалуй. Какой же царь стал бы
так, как мы, обращаться с своим царством?
Оккупант, а не царь. Ведь царь берёг бы
своё царство, природу сохраняя.
Значит, он никакой не царь природы.
И не знаю, каким могла бы словом
дать определение человека.
Знаю я: есть физическое тело,
есть и тонкие, энергетические,
не одно, существуют в книгах схемы.
Только это ведь не определение,
а строение. Так бы вам анатом
о костях рассказал со знаньем дела,
о мышцах и о внутренних органах.
И сказал бы: вот какой человек!
Но ведь вам нужно не какой, а кто это?
Я бы так вам сказала: это образ
мирового пространства, обладающий
всеми свойствами всей большой вселенной.
Микрокосм подобен макрокосму.
– Замечательно! – говорит Облязев
и глядит торжествующе на Кошкина. –
А ты мне: говорящая свинья!
– Говорящая свинья? – Алёна
на того, на другого с изумлением
поглядела, сказала: – Ничего себе
определение человека!
Впрочем, точно. И также безупречно
с точки зрения материализма.
– Никогда, – возразил на это Кошкин, –
в жизни я не давал определения
вот такого. – Облязев возражает:
– Может, ты не давал его буквально,
но по сути не это ль утверждаешь?
Нет души, существует только функция
головного мозга, ничего больше.
– Может, грубо, но с этим я согласен.
Я бессмертную душу отрицаю.
Не желаю я вечно после смерти
продолжать это вот существование.
– Но в других оно будет уже формах.
– Ни в каких! Пусть исчезну я бесследно.
– Раствориться в нирване хочешь, что ли?
Прекратить эту цепь перерождений?
– Да туфта это всё: твоя нирвана!
И в неё я не верю. – Ну и ладно.
Это всё? Или есть ещё вопросы? –
говорит Алёна и уходит.
Тут к Альбине идёт с вопросом Кошкин:
– Извини, ты не можешь нам ответить,
что такое человек? – Альбина смотрит
на него с испуганным недоумением.
– Человек произошёл от обезьяны, –
отвечает уверенно, как в школе.
А Егор, с ней идущий, добавляет:
– Только смотря от какой обезьяны.
Эдик тоже своё вставляет слово:
– А есть те, от которых происходит
обезьяна. – Компания смеётся.
И уходит. Идёт с вопросом Кошкин
к Серёже. Тот, с оттенком безнадёжности,
говорит: – Человек – это скотина,
которая намного хуже прочих. –
Замечает Облязев, что Серёжа
дал им только оценку, им, однако,
хотелось бы слышать определение.
– Значит, это двуногая скотина,
к тому же, наделённая подлостью,
называемой рассудком. Довольно?
– Да, – кивают ему Облязев с Кошкиным,
и он дальше идёт, о своём думая.
Обращается Кошкин к Балабановым:
– Не могли бы ответить, что такое
человек? – На него Анжела смотрит
как ей свойственно хмуро, отвечает:
– А ты сам, что ли, этого не знаешь?
– Я хотел бы услышать, что другие
по этому поводу думают.
– Вот ведь некоторым нечем заняться!
Мне бы ваши заботы! Да зачем вам
знать, что думаю я? – Не беспокойся.
Мы вредить ведь тебе не собираемся.
– Кто вас знает, что вы могли надумать!
У кого все дома, тот не станет
вообще задавать таких вопросов.
Тут Облязев и Кошкин посмотрели
друг на друга, невольно засмеялись.
– А мы правда на чокнутых похожи?
– А то нет? – Тут вставляет слово Лёха:
– Две руки, две ноги, башка, чтоб было
на что шапку напялить – и готово:
человек! – Восхитительно как просто! –
восклицает Облязев. – Может, это
самое лучшее определение?
– Что за шум, а драки нет? – остановился
мимо шедший Заплаткин. Ему Кошкин
говорит: – Может быть, ты нам ответишь,
что такое человек? – Тогда Заплаткин
говорит: – Это мощная машина.
Механизм, чтобы жить, снабжённый мозгом.
– Ну, а как ты относишься к вопросу
о вечности души? – Туфта всё это!
Когда сдохнешь – душа утухнет сразу.
– Так вот, друг мой: решительно и просто, –
сказал Кошкин, повернувшись к Облязеву. –
Разве я говорил не то же самое?
– И, по-твоему, это доказательство?
– Ну, хотя бы в мою поддержку слово.
Не один я так думаю. – А в этом
разве я сомневался? – Есть вопросы
ещё? – Нет, спасибо. – Ушёл Заплаткин.
12
И они побрели за всеми в сторону
белеющего в ночи строения.
– А чего мы с тобой, – вдруг спохватился
и к Облязеву Кошкин обращается, –
увлеклись вопросом антропологии?
– Уж не помню. – И я не помню. Надо же!
И всегда так: глобальные вопросы
ни с того, ни с сего вдруг выныривают.
– Может, ты в котировках акций лучше
разбираешься нефтяных компаний?
И тогда бы у нас на эту тему
вдруг возникла дискуссия. – На эту
тему смыслю я мало. Если вовсе
не сказать, полный пень. – Хотя бы, можно
тем утешиться, что в вопросах акций
есть такие, что смыслят. Ну, а в нашем
и великие академики
ничего не знают. Только слов,
может быть, скажут больше. А смысл тот же:
что такое человек? Непонятно.
– Приезжал в институт один к нам парень
и была у него такая вирша:
«он знает всё: политику, футбол», –
говорит Кошкин, – я это запомнил.
Вот что значит всё знать для трудящегося!
Для него мы с тобой невежды полные.
– Да, глядеть, как другие мяч гоняют,
попивая пивко у телевизора,
признаюсь, я не вижу в этом смысла.
– Смысл есть: оболванивание
миллионов трудящихся. Чтоб больше
ни о чём не думали, кроме матча:
кто с какой должен был ноги ударить
по мячу, чтобы наши победили.
И по этому поводу такие,
когда спорят, эмоции выходят,
что побоищем дело завершается.
Цель достигнута: эти оболванены!
– Да чья цель-то? – Да уж не знаю. Только
ведь кому-то должно быть это выгодно?
И пока эти страсти поощряются,
ждать напрасно чего-нибудь другого.
– Да и плюнем на них: какое дело
нам до них, если эти интересы
чужды нам? – говорит ему Облязев.
– Плюнуть можем, но иногда приходится
вкусы прочих учитывать, живём ведь
среди них, – возразил на это Кошкин. –
Кстати, в том, что касается футбола,
настоящие есть его любители,
а не только кто с пивом, с сигаретой
на диване лежит у телевизора.
Мужики по субботам собираются
в соседнем дворе и мяч гоняют.
Вот футбол настоящий! Их единственный
недостаток: уж очень громко матом
футболисты орут, смущая жителей.
Возвращаются все в просторный залец.
Только Кошкин остался на крылечке.
Предлагает Облязеву: – Покурим? –
Вспоминает, как летом познакомились
и курили в беседке. Но Облязев
говорит: – Я же бросил! – Забываю, –
извиняется Кошкин. А Облязев
говорит: – Ты кури, а я здесь воздухом
подышу за компанию. – Проходит
по крылечку Ирэн, здоровается
с Облязевым, на Кошкина не смотрит.
А за ней Игорёк идёт на цыпочках,
им кивает, при этом как-то голову
держит втянутой в плечи и проходит.
Вслед глядит им Облязев и у Кошкина
спрашивает: – Вы поссорились? – Кошкин
пожимает плечами: – Сам не знаю.
--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------