--------------------------------------------------------------------------
Александр Николаевич Романов - Лишний билет
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru
Лишний билет
1
Татьяна сказала:
– Вы были председателем литобъединения на полуострове. Мне интересно, что за люди туда ходили?
– Разные люди, – сказал я.
– Что значит: разные? Это общие слова. Молодые? Старые? Мужчины? Женщины?
Я поймал себя на том, что женщин не припоминаю. У нас была исключительно мужская компания. Собрались стихотворцы, тихо ненавидящие друг друга, и стали друг против друга интриговать. Разные были люди. Каждый по-своему интересен.
Один, по фамилии Клюгин, производил впечатление психически неуравновешенного. Никто не мог понять, в чём дело. Вроде бы, говорил обыкновенные слова, но у всех вызывал раздражение. Поначалу он был мне неприятен, и я избегал его общества. Но потом мы понемногу сблизились, и я узнал его ужасную историю. Как-то летом он сказал, что в этот день поминает младшего брата. И мы вместе поехали на кладбище поминать его младшего брата. Трава на кладбище, сухая и пыльная, была нам по пояс. На полуострове вообще не редкость трава в рост человека. Что же такое случилось с младшим братом, что он теперь покоится здесь? Клюгин сказал, что вошёл в ванную и нашёл в ней разрезанное на части тело своего младшего брата. Всё было в крови.
– Ах! – сказала Татьяна.
– Я ужаснулся. Спросил, кто это сделал. Он сказал, отчим. У его матери постоянно менялись мужья, и один из них поступил таким образом. И что ты с ним сделал, спросил я. Клюгин сказал, что разрезал бы его самого на части, но тот успел прежде повеситься.
– Как так можно, вообще! – воскликнула Татьяна.
– Наверное, своей жене выразил недовольство на что-то в их отношениях.
– Да мало ли что бывает между людьми в отношениях? Но уж так-то...
– Теперь вы понимаете, Таня, что в психической неуравновешенности моего ученика Клюгина не было ничего удивительного.
Мы выпили на кладбище красного вина и помянули его младшего брата. Этот Клюгин однажды сказал, что надо бы мне познакомиться с одним парнем. Приводили и другие своих знакомых, иногда довольно странных людей, и я, по обязанности, вынужден был с ними общаться. Клюгин сказал: очень интересный человек, и, как бы извиняясь, добавил: правда, еврей.
Антисемитизм на полуострове был в моде, в том числе в писательской и окололитературной среде. Впрочем, бить жидов никто не собирался, и дело ограничивалось подтруниванием и еврейскими анекдотами, которые сами же евреи первые рассказывали. Я сказал, что для меня все народы равны, и люди делятся на моих друзей и всех прочих. И те, и другие могут быть всё равно какой национальности. Можно, он придёт на собрание, спросил Клюгин. Будто у нас было закрытое общество, и требовалось какое-то разрешение. В принципе, любой с улицы мог зайти, и его бы никто не выгнал. Конечно, говорю, пусть приходит.
Пришёл худощавый человек невысокого роста, лет двадцати семи, как и большинство из нас, плюс-минус три, четыре года, с какой-то странной асимметрией в лице. Он был адвокат. В отличие от большинства, стихов не писал. Маленькие рассказы. Вообще, у нас в литобъединении были и прокурор, и офицер военкомата, и разные другие представители силовых структур. И все эти люди, сплочённые любовью к словесности, могли многое. Не в литературе, конечно – в обыкновенной, низкой жизни. Надо было вызвать кого-то с материка, прописать – делали за день, за два. В то время как официальным путём это было сложно, долго. Нового члена литобъединения звали Гарри Мицнер. Он с воодушевлением рассказывал о своей работе. Мог выступать в суде несколько часов без передышки. Говорить плавно, не запинаясь и не спотыкаясь, не нарушая синтаксиса сложноподчинённых предложений, и никто не мог уловить того момента, когда он, проговорив всё, начинал речь сначала. Было полное впечатление, будто просто продолжает развивать сказанное. А он искусно нарезал круги. И так мог живописать одно и то же разными словами несколько часов подряд.
– Зачем? – спросила Татьяна с недоумением.
– Вот и мы задавались этим вопросом. Оказывается, это не было чистым проявлением ораторского искусства для искусства. В этом был самый что ни на есть деловой, практический смысл.
Он с гордостью рассказывал о том, как оспорил акт экспертизы.
– Что это такое? – спросила Татьяна.
– Документ какой-то юридический. Я, Таня, не больше вашего разбираюсь в этих вещах. Он всё повторял с воодушевлением: акт экспертизы, я и запомнил. Было гражданское дело. На каком-то гражданском судне матросы отказались от приёма пищи, говоря: мясо никуда не годное, его нельзя есть. Начальство же утверждало, что мясо вполне нормальное и его можно есть. В доказательство начальники не съели мясо, а показали акт экспертизы. И матросы, которые не хотели есть плохое мясо, пошли судиться с начальниками. Адвокатом матросов был наш друг Гарри Мицнер. Он говорил нам, что гражданские дела ему, с его профессиональной точки зрения, гораздо интереснее уголовных. Потому что в уголовных делах, как правило, всё, в общем, ясно, и речь может идти только о мере наказания: в результате его красноречия вместо семи лет дадут шесть. В гражданских же процессах можно выиграть дело. Искусство адвоката приведёт к тому, что суд вынесет решение в пользу его клиента. И вот он рассказывал, как решали это дело с тухлым мясом. Экспертиза утверждала, что мясо пригодно в пищу. Однако матросы придерживались совершенно противоположной точки зрения. Они основывали её не на химических и бактериологических анализах, а на внешнем виде и запахе продукта, в котором чуть ли не черви были замечены. Гарри говорил речь, когда время подходило к шести часам вечера. И во время этой речи почувствовал, что есть аргумент, пока ещё не сформулированный рассудком. И тогда решил тянуть время. Чувствовал: если остановится сейчас – суд в оставшиеся минуты вынесет решение. Оно может оказаться в пользу начальников, и на этом всё закончится. А если будет говорить, судья не имеет права его прервать. А у суда рабочий день до шести. Всем хочется домой. Судья перенесёт заседание на другой день, а он использует это время, чтобы сформулировать неясный, блуждающий в подсознании аргумент. Вот тут и пригодилось умение говорить сколь угодно долго. Гарри говорил до тех пор, пока часы не пробили шесть. Судья стукнул молотком и объявил: заседание переносится на завтра. Нашему другу только того и надо было. Ночью он сформулировал аргумент. И утром продолжал свою прерванную накануне речь. Он сказал: представьте себе свежее мясо не только по акту экспертизы, но и по внешнему виду. Вам скажут, что оно совершенно свежее, только это собачье мясо. Станете ли вы его есть? Среди участников процесса не было корейцев, никто не выразил желания отведать собачатины.
2
Дело кончилось тем, что судья вынес решение в пользу матросов, клиентов Гарри.
– А если бы он не выиграл, – сказала Татьяна, – их заставили бы есть тухлое мясо?
– Не знаю. Гарри интересовала только возможность оспорить акт экспертизы. Он мне сам говорил, что оспорить акт экспертизы практически невозможно. Но помню, как он говорил какому-то юристу, что оспорил акт экспертизы. Тот изумился: не может быть! Это был какой-то уникальный случай.
У нас ещё был юрист, студент филиала юридического университета. Не помню фамилии, назовём условно: Разумник. У него, кстати, фамилия как-то так и звучала, вроде этого. Кроме всего прочего, было же и древнерусское имя: Разумник. Вот так и назовём его. Вы же всё равно его не знаете. Вам безразлично, как я его назову. Он приглашал нас на что-то вроде театрализованного представления в своём институте. Студенты надели судебные рясы и устроили процесс. Стали судить полпотовский режим. С обвинителями всё было ясно. Тогда все были потрясены методами строительства социализма и коммунизма в Кампучии.
– Я ничего не слышала.
– Может, и лучше бы вам ничего не слышать об этом. А то спать не будете от кошмаров.
– А что они такое делали?
В глазах Татьяны за стёклами очков засветилось любопытство.
– За плохую работу в колхозе разбивали головы мотыгами. И это не самое страшное. По сравнению с другими наказаниями это у них было чем-то вроде выговора.
– Кошмар...
– Вот и все в то время так же думали, когда узнали, что творилось в Кампучии. Идею социализма и коммунизма они довели до крайности. Сказали, что в СССР и в Китае не были достаточно революционны: кое-что обобщили, но многое оставили в частной собственности. В Кампучии обобщили всё, даже огонь. За пользование огнём вне коммуны, частным образом, разбивали головы мотыгой. Вот и стали студенты судить этот режим в деловой игре, или в игровом заседании, не знаю, как сказать, но вы, Таня, понимаете, о чём речь. Надели рясы и сели кто на место судьи, кто на место прокурора и прочее. С обвинителями всё понятно: преступления были ужасающие. Убили каждого третьего жителя страны. Притом не просто убили, а самым садистским образом. Но как защищать таких ублюдков? Чем их оправдывать? Я представить себе не мог.
Разумник начал плавно, издалека, и повёл не к тому, что можно оправдать подобные преступления, а к тому, где доказательства. Видели ведь, Таня, как чиновники попадают в неловкое положение и не говорят с негодованием, не было ничего подобного, а говорят с кривой ухмылкой: а где доказательства? И наш приятель Разумник так же стал защищать преступления полпотовского режима: где доказательства? Вот фотографии, представленные обвинением. Разложенные рядами трупы людей. Неизвестно, в каком месте они сделаны, в какое время. И в таком духе. И ещё не закончил речи, как я поймал себя на том, что начинаю сомневаться в некоторых вещах.
Гарри ходил со мной и с другими членами литобъединения на это игровое заседание. Разумник подошёл к нам после заседания с торжествующим выражением на лице: ай-да я, мол, ай-да паря, ну и квас! Как я их! Гарри смотрел на Разумника как ветеран на новобранца. Несколько иронически, но в то же время с надеждой, что когда-нибудь из него будет прок.
Однажды мы с Гарри говорили очень долго в моём кабинете в редакции, далеко заполночь. Много чего обсуждали. Обменялись мнениями о некоторых чертах характера Клюгина, в поведении которого не всё нам нравилось вполне. Мы ведь всё как-то недоучитывали чудовищную душевную травму, которую Клюгин пережил в связи с убийством своего младшего брата. И всё же это благодаря ему мы познакомились. Клюгин мне говорил, заметил я, что надо бы пригласить в литобъединение интересного парня, правда, он еврей. Да он сам еврей, засмеялся Гарри. Думает, раз адвокат, значит еврей. Конечно, среди адвокатов много евреев, как и среди музыкантов, но ведь не исключительно же одни евреи. На самом деле, Гарри был немец. Его отец уехал в Германию на постоянное место жительства. Тогда это случалось не так часто, как теперь, когда в Германию переехало полстраны. Отец прислал письмо. Говорит, то, что в СССР считается проблемами: квартира, машина – это всё здесь есть. Вражеская пропаганда не врёт. Чуть ли не сразу, едва устроишься на работу, всё это у тебя будет. Но здесь другие проблемы, о которых вы не имеете представления. Не стал расшифровывать, что имел в виду. И мы потом долго высказывали между собой предположения, как понимать его слова.
Гарри жил на другом берегу Авачинской бухты, как выражались в городе, на той стороне, в городке, большинство жителей которого работали на военной базе Тихоокеанского флота. Я тогда не знал, что это такое. Теперь это называется Вилючинск. Туда пускали только по пропускам или по прописке в паспорте. Гарри говорил, что там очень много военных, а у военных культура выше. Таково было его твёрдое убеждение: общая культура у военных выше. И городок чище, чем Петропавловск.
Кстати, рассказывал о каком-то итальянце или испанце, который был немыслимыми вихрями судьбы занесён на советский военный завод. Когда получил первую зарплату, страшно удивился: а что так мало? Ему говорят: так. Он: у вас давно не было забастовки? Усмехаются: давно! И ещё долго не будет. Он с недоумением глядел на собеседников и не понимал смысла их иронических усмешек.
Говорили о том, что у нас провозглашается. К примеру, об общенародной собственности. Гарри выражал сомнение в том, что собственность общенародная. Он ведь знал римское право. Собственность предполагает распоряжение и пользование, а народ не может ей распоряжаться и пользоваться. Пользуется и распоряжается узкий круг людей. Какая же это общенародная собственность? Это только слова, написанные на бумаге.
Идеалом политика для него была Маргарет Тэтчер.
– Как попадают женщины в политику? – сказала Татьяна.
– Не знаю. Читал как-то статью о Маргарет Тэтчер. Там писали, как она старательно и прилежно училась, выполняла домашние задания, проявляла чувство высокой ответственности, была честолюбива и выказывала многие достоинства. Из общего пафоса статьи можно было предположить, что если бы какая-нибудь честолюбивая девочка так же прилежно училась и проявляла чувство ответственности, то и она могла бы дорасти до премьер-министра. В статье не упоминалась одна мелочь: Маргарет Тэтчер была, к примеру, урождённой герцогиней Мальборо, следовательно, родственницей Черчилля, и ей по рождению полагалось место в парламенте.
– А она родственница Черчилля?
– Я не утверждаю, Таня, буквально, что она герцогиня. Примите это за художественный образ какого-то подобного обстоятельства, о котором не принято упоминать в рассказах о прилежных девочках, добившихся многого в жизни. Я другое утверждаю. Благодаря подобному обстоятельству, а не тому, что отличница, она имела возможность начала роста.
– Да уж, – сказала Татьяна. – Нашу бы отличницу пустили только пол мыть в парламенте. И то, наверное, поломоек туда берут по рекомендации.
3
– Мы собрали кружок немецкого языка. Был у нас майор Грозовский, настоящий еврей из Одессы, который очень гордился этим. У него на квартире собирались. Он изучал немецкий язык в училище и на каких-то специальных курсах и должен был ехать в Германию, служить там чуть ли не в разведке. В последний момент назначение задробили. Как раз по той причине, что он еврей. Мы собирались у него на квартире говорить по-немецки. Кроме меня, Гарри Мицнера и Грозовского были ещё учёный-вулканолог и два-три лица, которые не запомнились. И все мы пытались говорить по-немецки. Гарри нас научил, что was ist das нужно произносить не с тем ударением, какому учили в школе. И что вы сказали будет не was haben Sie gesagt, а wie bitte? По-немецки болтать получалось не очень. Пришли к выводу: нужен абсолютный авторитет. Хотя бы один носитель языка.
Гарри рассказывал, как его тётка с подругой были в Германии во времена Гитлера. Ехали в трамвае, а когда вышли на остановке, тётка обнаружила, что нет кошелька с деньгами. Подруга говорит: что ты волнуешься? Поедем на конечную остановку и возьмём твой кошелёк в столе находок. И точно: взяли кошелёк, и все деньги, какие были в нём, оказались на месте. Вот что такое немецкая честность. При гитлеровском режиме уголовной преступности почти не было. Ворам не давали по два-три года, а сразу их расстреливали. Оказалось, Гарри был поклонником не только Маргарет Тэтчер, но и Адольфа Гитлера. При нас он не особенно распространялся, но оказалось, что в других местах высказывался более определённо. Но мы ещё вернёмся к этому.
Однажды мы после занятий литобъединения вышли всей толпой из союза писателей и пошли на остановку. И мои ученики стали говорить о том, что хорошо бы устроить своеобразные соревнования: взять да всем и написать рассказ на одну тему. Как раз проходили по ступенькам кинотеатра, и кто-то сказал: напишем рассказ на тему: лишний билет! Сразу накинулись на того, кто предложил, с вопросами: что он имел в виду. Тот говорит: кто-то хочет познакомиться, девушка или парень, и не знает, как. И вдруг приходит в голову идея купить два билета, встать у входа и сделать вид, будто один лишний. И предлагать не всякому и не каждой, а с кем хотелось бы... и прочее. И что из этого выйдет. Потом решили не ограничивать себя темой знакомства, а просто написать рассказ лишний билет. Кто как обыграет, лишь бы не было притянуто за уши. А там посмотрим.
– И кто как обыграл? – спросила Татьяна.
– Точно не помню, кто как. Но у Гарри вышел рассказ о какой-то ужасно некрасивой девице, и ей катастрофически не везло, и лишний билет не помог. От рассказа веяло безысходностью. Все стали требовать у Гарри ответа: где же выход? Нам казалось само собой разумеющимся: из всякого положения должен быть выход, надо только его найти и написать. Пусть существует лишь в воображении, но должен быть!
– Какой же выход он придумал?
– В том-то и дело, что никакого. Нас тогда поразило, с какой спокойной уверенностью он заявил: а и нет никакого выхода. Она некрасива, ей не везёт, вот и всё. На этом всё заканчивается. Товарищи зашумели вокруг, образовались пары спорящих, размахивающих руками. Как так может быть? Всегда должен быть выход! А он: нет. Может и не быть выхода. Смысл этого странного ответа раскрылся позже. Несколько лет спустя.
Когда я уезжал служить на флот, Гарри в числе прочих пришёл меня проводить. Подарил книгу Мориса Симашко. Мы тогда немного выпили и опять много спорили. В частности, нас занимала тема: люди часто приписывают другим цели, которых у тех не было, и потом начинают этих других осуждать за то, что они не так идут к этим целям. Дело не в том, что идут не так, а в том, что они к ним не идут вовсе и не шли никогда. И нашему родному государству приписали цель: благо народа. А потом думают: вот тут надо было не так и тут не так, если цель – благо народа. А может, у государства и не было такой цели вовсе? Может, у него были совсем другие, какие-то свои цели, а мы только думаем, будто его цель – благо народа? И уже договорились до того, что государство может сознательно проводить антинародную политику. Казалось бы, мысль абсурдная. Но почему бы и нет?
– И вы тогда об этом говорили? – недоверчиво произнесла Татьяна.
– Мы вообще при социализме и коммунизме вели вольные разговоры.
– И вас не посадили? – сказала Татьяна. – Теперь говорят, что тогда за слова отправляли на зону.
– Если бы говорил кто-то один, или один из тысячи, то посадили – и вопрос закрыт. А ведь к тому времени говорили практически все. Нельзя же было посадить всех. Так что высказывались мы довольно свободно. Но только устно, между собой. В газетах, даже если какой отчаянный журналист напишет – цензурой вычёркивалось всё, что было несовместимо с нашими представлениями. Так назывались указания партии. Считалось, что это наши взгляды вообще. Все наши должны думать так. А кто думает не так, у того мозги набекрень, и надо разобраться, с чьего голоса он поёт. Это тоже считалось несомненным: сам думать никто не может, только петь с чужого голоса. Ещё было мнение, что если кто думает не так, значит, он психически не здоров и нуждается в лечении. Всё логично: любой душевно здоровый наш человек может думать только так, а не иначе. Но о моих проводах на флот...
Гарри предложил игру. Он называет под номерами тридцать предметов: первый то-то, второй то-то и т. д. Говорит медленно, я запоминаю, как могу. Потом он спрашивает: пятнадцатый! Я должен сказать. Он в произвольном порядке назвал все цифры, я вспомнил только шесть предметов. Он сказал, это ещё много. Обычно вспоминают три-четыре. Моя очередь была назвать предметы. Я назвал в числе прочих каяк. Он не знал этого слова. Спросил, что это. Я сказал, лодка такая корякская. Поехали дальше. И когда я стал называть цифры, он, к моему изумлению, в точности безошибочно говорил, какой предмет под какой цифрой. Только когда дошли до каяка, забыл слово, но сказал: это вот та лодка какая-то. Он помнил все тридцать предметов. Я спрашивал его ещё вразброс, он не ошибся ни разу. Все были поражены такой способностью. Стали спрашивать Гарри, как он это делает? Он сказал, что однажды ему пришла мысль: всё на свете конкретно. Каждый предмет не вообще, а единичный и определённый. И он стал легко запоминать предметы. Он может, например, представить себе улицу, мысленно идти вдоль неё и раскладывать вещи. А потом идти обратно и собирать. Он может всё вспомнить через много лет. Просто ему это не нужно. Я тогда сказал, что это не мысль вообще, а его индивидуальная особенность.
– А потом что?
– А потом я уехал служить на флот, и началась новая полоса в моей жизни.
4
Приехал со службы, и первым делом, конечно, пошёл искать своих друзей, Наумыча, Пустовита. Вы ведь знаете, как это бывает. Какая-то сила, к примеру, хотя бы, призыв на военную службу, вырывает тебя из привычной обстановки и привычного круга общения на несколько лет. Ты попадаешь в совсем другой круг и другую обстановку, испытываешь себя в новых условиях, а потом возвращаешься, и тебе не терпится увидеть старых друзей, узнать, как они жили, поделиться своими впечатлениями о другой жизни. Это одно из наибольших удовольствий молодости – встретиться с друзьями и знакомыми после долгой разлуки, посмотреть, что с ними стало, себя показать. Долгой, конечно, по меркам молодости: год, два. Как приятно и интересно обменяться информацией, что было пережито за это время.
Я разбежался в адвокатскую контору, в которой служил Гарри, уверенный, что вот-вот его увижу, предвкушая встречу заранее. Но его не было на месте. Я спросил, где он. Уехал. Когда вернётся? На мой вопрос машинистка, не поднимая головы от работы, мрачно ответила, что не знает. Завтра? Вряд ли. А когда? Не раньше, чем через две недели.
Я ещё заходил к ним в контору и всякий раз не заставал его. Потом пошёл в редакцию молодёжной газеты, где работал мой бывший ученик Иванов. Поэт, поскольку писал исключительно стихи. Он говорит: ты слышал? Что я должен был слышать? Гарри-то, оказывается!.. А что оказывается? Он пропагандировал Гитлера. Печатал какие-то листовки. И теперь арестован. За пропаганду нацизма? В том-то и дело, что нет. Тогда за что? Если пересказать речь Иванова в двух словах, Гарри обвинили в гомосексуализме, в развращении несовершеннолетних, поскольку был какой-то пацан в той компании, которому ещё не было восемнадцати, и в заражении этого пацана венерической болезнью. Я выпучил глаза: быть не может! Какой гомосексуализм? У него жена и дочь в восьмом классе! Я был на дне рождения его жены. Даже подарил книгу «Будденброки» на немецком языке, отпечатанную в Лейпциге готическим шрифтом. Праздновали в квартире Грозовского, поскольку нашу компанию не пустили бы на ту сторону. Я думал, день рождения Гарри, потому и принёс немецкую книгу. Иванов говорит: он клялся и божился жене, что заболевание бытовое, мог заразиться где-то в бане. У него дома был обыск. Забрали все рукописи и пишущую машинку. И, что особенно досадно было Иванову, также и его рукописи: он дал Гарри почитать свои стихи. А теперь это вещдоки. Вещдоки чего? Занятий гомосексуализмом?
Гарри хотел, чтобы адвокатом у него на процессе был Разумник. Но Разумник, который так убедительно и ловко выступал на шутовском заседании, отказался. Гарри был осуждён на восемь лет. Это случилось в краткое и энергичное правление Андропова. Скорые расправы с теми, на кого сквозь пальцы смотрели в последние годы правления Брежнева, должны были показать во всём разуверившемуся народу, что началась чистка Авгиевых конюшен. Андропов не знал, что дни его самого сочтены.
Говорили, что Гарри сильно протестовал, утверждал, будто всё подстроено. Но в его собственном деле его таланты адвоката оказались бесполезны. Позже я встретился с учёным-вулканологом, с которым вместе, как и с Гарри, были в кружке немецкого языка. Говорит: ты слышал? Слышал. Но не верю. Если такое обвинение, то при чём здесь пишущая машинка и рукописи? На что учёный возразил: а даже если бы истинным оказалось такое обвинение? Я глянул на него: как? В те времена не было ещё такого, как сейчас, Таня, когда, извините, воспевают педерастов и отстаивают их права. В то время педерастия была уголовным преступлением, за которое давали реальные сроки. А нормальные люди, по биологическому инстинкту, испытывали к этому отвращение. Дело ведь не в том, у кого какие ощущения. А в том, для чего всё. Секс – для продолжения рода. А они извращают природу не для продолжения рода, а только по способу извлечения удовольствия. Согласно библии, это мерзость перед Господом. За это стёрты с лица земли Содом и Гоморра. А теперь это – права. В душе все сделались содомитами и к мерзости относятся с терпимостью, будто это – простительная шалость, и никак не сказывается на душах и духе человечества.
И Разумник меня расстроил. Один из наших товарищей даже не попытался защитить другого. Вот тут бы он показал, не на театрализованном процессе, какой он паря и какой квас, и на что способен! Может, с ним провели разъяснительную работу, чтобы не брался за это дело? Мол, участие в таком процессе не лучшим способом скажется на дальнейшей карьере. А ведь каждому в эти годы хочется чего-нибудь добиться. Много было загадок и неясностей.
Учёный-вулканолог говорил, что видел Гарри на зоне, на восьмом километре. Кто жил на Камчатке, тот поймёт, что значит в городе Петропавловске восьмой километр. Я представлял себе, какой это ужас, если всё подстроено. Известно ведь, как там обходятся с осуждёнными по подобным статьям. А если за ним следили в связи с его антисоветской деятельностью, а он оказался замешан в том, во что не хотелось верить, то получается, что он просто преподнёс органам подарок. Изготовление и распространение антисоветских измышлений надо ещё доказывать, да и дадут за них год, два. А тут такое, что у всех вызовет отвращение!
– И чем дело кончилось?
– Повесился в камере. Мы ещё встречались с вулканологом после этого. Говорю: приехал со службы, слышу, сидит. Он: теперь уже лежит.
Таня поёжилась:
– Какие кошмары вы рассказываете.
Я пожал плечами:
– Это наша жизнь. Вот вам лишний билет, который человек вытянул у судьбы. Понятно, почему в его рассказе была такая безысходность. Он предчувствовал. А нам казалось: он непременно должен был придумать счастливый конец.
--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------