--------------------------------------------------------------------------

Александр Николаевич Романов - Ночная прогулка

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Ночная прогулка

– Посмотри, какая прелесть!

Еликонида не совсем так выразилась. Она сказала что-то вроде: разуй глаза, старый пень, как прикольно. Но смысл был: ах, какая прелесть. Я же ее понял. Опять мы на рыбалке с ней и с ее дедом. Я ее понял и с ней согласен. Она это видела два, три раза в жизни. Я – сотни, если не тысячи. И всегда это прелесть: конец ночи, начало утра.

Время перед восходом солнца. В любое время года. Особенно летом. Будь тебе десять лет или шестьдесят – не все ли равно. Как сказал один умный человек: все мы ровесники перед вечностью. Время перед восходом солнца вечностью так и дышит.

Позади – все, что прошел, впереди – восход солнца и новый день. Планы на него известны, но как он пройдет – неизвестно. Давно живу на свете и убедился, что очень редкий день проходит близко к намеченному плану. Каждый раз с поправками на обстоятельства. Но ведь всегда есть какие-нибудь обстоятельства. Намечаешь одно, и вроде начинаешь делать, как намечал, но в жизнь вторгается что-то непредвиденное. И если это повторяется снова и снова, то не день, а жизнь направляется не в ту сторону, в какую намеревался повернуть поначалу. Прет в мировое пространство сообразно потоку судьбы. Мое отличие от Еликониды в том, что сила этого потока много раз испытана мной на себе. А Еликонида пока уверена, что ее счастье в ее руках, и как она захочет, так у нее и будет.

Нас обоих волнует приближение восхода солнца, с которого начинается день. Конечно, по принятому исчислению времени сутки начинаются в полночь. И то не в истинную, а в условную, по часам. Ни у кого в современном мире эта полночь не совпадает с нижней кульминацией солнца. Но не станем вдаваться в непролазные заросли теории, из которых живыми возвратились не все. Одно заметим: время, по которому живем – условно. К тому же власти произвольно двигают час туда, час сюда. А восход солнца – явление безусловное.

Каждый восход не похож на другой. Иногда поднимается сияющее солнце в прозрачном холодном воздухе. Иногда плывет багровым овальным диском в тумане. Иногда выглядывает в разрывах красно-золотых облаков. А то и вовсе его не видно за тучами: подкрасятся слегка в самый момент пересечения светилом горизонта, а потом снова станут волнисто-серыми. Однако всякий раз это – восход солнца. И в штормовую погоду это начало нового дня. А кто-то жизнь начинает в штормовую погоду судьбы – и не увидит ясного неба до конца дней.

Где-то залаяла собака. Может быть, на острове, а может, на другом берегу. Еле слышный собачий лай навел на мысли о том, как различны характеры собак. Не пород, а именно отдельных собак. Кто не знает, для того собака – она и есть собака. Все собаки таковы. Равно как и все кошки – кошки. Все птицы – птицы. Больше современному человеку знать не нужно. Да ему и не хочется, при его боязни не успеть к свиному корыту. Кто не успел, тот опоздал! Вот лозунг нашего современника. Зачем ему истины выше корыта?

Кто держит собаку, тот уже свою собаку со всеми ее особенностями отделяет от остальных. Других различает по породам. Овчарки таковы, боксеры таковы. А спаниели отличаются от тех и других тем и тем. Такое знание уже больше, чем ничего.

Но еще не все. Кому приходилось жить среди одних овчарок – вот возможность наблюдать огромное разнообразие собачьих характеров! Все овчарки, но кому придет в голову говорить о какой-то овчарке вообще? Покойный Юрий Валентинович Трифонов сказал бы: так рассуждать – это все равно что говорить, будто все женщины одинаковы .

Цепной кобель каждому, кого он знает как своего, простодушно рад, а с чужими свиреп. Но если его отпустить с цепи, он только обнюхивает встречных. Сука со щенятами – вот зверюга. Кобели грызутся, играя, чтоб помериться силами, определить место в стае. Суки насмерть. Суки шуток не любят и не понимают. У них серьезная задача в мировом пространстве: сохранить потомство. Это не игрушки и не предмет для шуток.

Я покосился на Еликониду. Маленькая, худенькая фигурка рядом. У нее есть вопросы. Теперь ее интересуют мои военные приключения. То есть, не они сами по себе – тема опасности ее интересует. Желательно, смертельной. Ей хочется узнать, а что бывало конкретно со мной. Кое-что я рассказать могу. За долгую жизнь с человеком много чего бывает, много чего можно рассказать. Но как справедливо заметил Бабель, господнего дерьма не перетаскать.

Рассказать-то могу, но то, что я расскажу, может превратиться в странную сказку. Это уж как оно уложится в ее систему представлений – тут, как говорится, тайна сия велика есть.

И вообще, Еликонида – загадка сама по себе. Если бы это был пацан ее возраста, я бы мог сказать: такой же, как я, только поменьше. Но она другого пола. А что человек может знать о женщине? Все знает только тот, кто прожил жизнь с одной женой. Его представления тверды и конкретны, поскольку он убежден, что все остальные женщины точно такие же, как его жена.

А я о женщинах не могу сказать ничего определенного – для меня это тайна. Девчонка в переходном возрасте – вдвойне тайна.

– Ты же говорил, бывал в опасности.

– Не раз, – равнодушно подтвердил я.

– Расскажи!

Я сказал:

– Достоверно можно только погибнуть.

Она повернула ко мне лицо с маленькими выразительными глазами:

– Это как?

– Если человек погиб, тут без сомнений. А если остался жив – остался вопрос.

– Какой?

– Была ли опасность смертельной.

Я замолчал. Вспомнились строки:

Он был не убит, он остался

среди равнодушных живых

и в недоуменье скитался

он долго потом среди них...

Какой-нибудь современный поэт. Авторы Великой Отечественной войны писали в другом духе.

А Еликонида не могла успокоиться:

– Как же можно не знать, была опасность или нет?

– Опасность всегда есть, – возразил я. – Выходишь на улицу – и ты уже подвергаешь себя опасности.

– А сидя дома не подвергаешь? – заметила она довольно ехидно.

Сидя в таком доме, как у них, подумал я, пожалуй, неизвестно, где безопаснее.

– Я видела по телевизору, как на дом упал самолет, – сказала она. – Погибли люди, не выходя из дома, и даже понять не успели, что произошло.

– Ну, вот. Сама же знаешь.

– Такая опасность меня не интересует.

– А какая?

– Чтобы ты ее сознавал, видел, и от тебя что-то зависело.

Насколько мне известно, чтобы от тебя что-то зависело – это надо вовсе уйти и не делать своего дела. Но нельзя уйти. Сознаешь и не уходишь. А там как Бог даст.

Что ей рассказать?

– Раз мы с Абдуллой ходили в са... – тут я поперхнулся.

Хотел сказать: «в самоволку», но тут же подумал: хорошо ли забивать девчонке голову такими мусорными понятиями? У них и так головы набиты дерьмом. По телевизору снова и снова смакуют гадости. Не сообщают о фактах, как делали бы что-то неприятное, но необходимое, а именно – смакуют. Не просто что было, а – как? Да подетальней! Наше телевидение находит извращенное удовольствие в смаковании подробностей убийств и изнасилований.

Я сказал:

– Мы с Абдуллой ходили на прогулку.

– На прогулку?

– Да. Ночная прогулка. С Абдуллой. С одним парнем. Мы служили вместе.

– В армии?

– Да. В военной школе.

– В разведшколе?

– С чего ты взяла?

– В кино видела, что в армии разведшкола.

– Нет, не разведшкола. Школа младших авиационных специалистов. Мы жили в казармах. Дома такие. Кирпичные, с голландскими печами. До нас там жили немцы. Дивизия СС.

– Ты служил в Германии?

– Нет, в Латвии.

– Все равно за границей.

– Нет. Латвия не была за границей. Хотя некоторые называли нас оккупантами, мы не были оккупантами. Латвия была частью нашей страны. Какие мы оккупанты? Просто служили. На территории своей страны.

– И на вас напали?

– Нет, не напали...

Я опять замолчал, поскольку вспомнил, как зеленые братья вырезали две роты в нашей школе. Напали не на нас, на наших предшественников за несколько лет до того, как нас призвали.

– Нет. На нас не напали.

Сняли дневального с тумбочки, вошли в спальное помещение и начали резать спящих по одному. Двух братьев хватит, чтоб зарезать сто человек. Шума никакого. Если никто не заорет тревога, поганцы благополучно уйдут с места преступления. Солдаты спят крепко.

Нам об этом рассказывали на инструктаже, чтоб на тумбочке стояли как надо: от вас зависит жизнь товарищей. Зачем это девчонке?

– Тогда в чем была опасность?

– Собаки, – сказал я.

– Собаки?

– А ты думала, в армии одна опасность: когда нападают и стреляют?

– А что за собаки?

– Да мы с Абдуллой отправились однажды на ночную прогулку. Когда уложили спать солдат, решили с ребятами, что надо б выпить.

– В армии можно пить? – поинтересовалась Еликонида.

– Нельзя.

– Так как же вы решили?

– Так уж.

Мы решили, что при нашей нервной нагрузке надо бы. Нас, сержантов, господ унтер-офицеров, как выражался ротный командир, меньше десятка, а курсантов больше полутора сотен. Мы с ними круглые сутки, держим их в узде. Офицеры утром приходят на построение, а в шесть часов вечера уходят из части. И мы остаемся наедине с солдатской массой. Абдулла постоянно цитирует маршала Жукова: в армии командую я и сержант, остальные только помогают. «Толко помогают!», восклицает он с даргинским акцентом. Из Дагестана призывался наш друг Абдулла. По вечерам и ночам, конечно, в части один-два офицера есть. Дежурный обязательно должен быть. Но где он, никто не знает. Всем командуют сержанты. А мы ведь такие же, как эти солдаты, которыми командуем. Я даже моложе многих. Меня призвали, когда еще не было полных восемнадцати лет. Уже в части исполнилось. И мы круглые сутки должны думать о них, обеспечивать порядок и проводить занятия. И мы решили после отбоя, что надо бы выпить. А воплотить нашу мечту можно только одним способом: у местного населения купить латышского самогона. Водка стоила два восемьдесят семь, а самогон бабушки продавали по два рубля ровно. Задача была, в сущности, простая: найти такую бабушку на местности среди ночи. Небольшое разведзадание. Так сказать, тренировка на сообразительность.

Стали думать, кто из нас самый смелый. После недолгих прений оказалось, что я. Другой смелый – Абдулла. Несмотря на простоту задачи, идти одному было нежелательно. Мы повесили на ремни штык-ножи, взяли деньги и пошли.

Ночь была теплая, летняя. Примерно такая, как теперь. Мы вышли из казармы и направились в сторону караульного помещения. Встречи с патрулями мы не боялись. Командуют в патруле такие же, как мы, а сержанты всех учебных рот знали друг друга. Хуже было нарваться на часового.

В школе все ходят в караул впервые в жизни. Они несут службу очень старательно. И мы же их инструктируем. А надо заметить, что все, кто на посту впервые, испытывают страх. Исключений нет. Я помню, впервые в жизни ночью обходил пост, и за каждым кустом мерещился враг, готовый ударить в спину, едва я пройду куст. В самом первом карауле мне достался оружейный склад – самый дальний пост. Через дорогу гражданский магазин. В свете лампочки, высоко подвешенной на столбе, виден огромный амбарный замок на двери. Меня предупредили, чтобы я присматривал и за магазином, хотя тот за территорией поста. Когда разводящий с караульными ушли и я остался на посту один, я почувствовал страх. Так и ходил какое-то время, а потом взял покрепче автомат и подумал: пусть враг меня боится! У меня тридцать патронов, и еще в подсумке два рожка. Очередью полосну, мало не покажется. И я стал веселее ходить по маршруту, высматривая в подсвеченной лампочками темноте, не шевельнется ли что-нибудь, чтобы пальнуть в ту сторону. Но даже листья на деревьях не шевелились, такой безветренной была ночь.

И вдруг слышу нестройные голоса, распевающие песню. Ближе, ближе. Из леса за дорогой вышли две фигуры. Они, раскачиваясь, в обнимку, направились к магазину. Я, конечно, слежу за каждым их шагом. Но пока ничего не предпринимаю. Идут мимо – пусть идут.

Но когда они остановились у магазина и стали трясти замок, я крикнул: стой! Тогда еще не было новомодного стоять. Была четкая уставная команда: стой. Они опешили, начали вертеть головами. Хотели было идти, я говорю: стой, стрелять буду! Замерли. Только шевельнулись – пальнул в воздух. Если они что-то понимают, должны знать: следующий выстрел на поражение. Впрочем, если не понимают – все равно. Вопрос только в том, что магазин за территорией поста. Уложу кого-то на территории, не только не буду отвечать, но это моя прямая обязанность. А за территорией?

Прибежал начальник караула с бойцами. Где нападение на пост? У всех глаза по пятаку, все пылают жаждой вступить в бой. Я показал на пьяниц у магазина. Их под конвоем увели, при этом наши были заметно разочарованы. Очень уж будничным вышло происшествие. На медаль не тянет. Меня, впрочем, поощрили за то, что бдительно охранял и стойко оборонял свой пост . Но главным, чего я добился, было то, что до конца курсантской службы меня ставили только на этот пост, самый дальний и опасный. Что называется, отличился на свою... извини за сравнение, голову.

Когда сам стал ходить начальником караула, узнал, что это единственный пост, который в самом деле надо бдительно охранять и стойко оборонять, в случае чего. Только на нем и можно ожидать нападения с целью захвата боеприпасов. Все остальные посты учебные. На них и охранять-то нечего, кроме макетов.

Но курсанты этого не знают. Мы знаем с Абдуллой. А часовые уверены, что охраняют настоящие объекты. Они, как положено, испытывают настоящий страх. Не боятся только дураки. Ценность бойца не в том, что не испытывает страха, а в том, что при страхе делает свое дело и не убегает. Но если такой ценный боец застукает нас на территории своего поста... Как сказал один умный человек: прощай оружие. Решит, что на объект нападение. И будет прав.

Но и мы с Абдуллой не лыком шиты! Каждый из нас не раз был начальником караула. Мы знаем границы постов. Мы знаем, где ограждение из колючей проволоки не так крепко, как в прочих местах. Тогда еще не было егозы , через нее бы нам, конечно, не пролезть. А как преодолевать заграждения из обычной колючей проволоки – этому мы же сами обучали солдат.

Залегли в траве, стали наблюдать действия часового. Тот, пройдя в двух шагах от нас, достиг конца маршрута и пошел назад. И только его согбенная на фоне ночного неба фигура скрылась за кустом, как мы поползли под проволокой на территорию поста. Минуту он будет вне пределов видимости. Нам этого хватит, чтоб добежать до следующей проволоки и залечь в траве. Пришлось еще переждать, убедиться, что часовой нас не заметил. За следующим рядом проволоки была уж гражданская земля. Тут проволока натянута более тщательно. Пришлось ложиться лицом к небу и перекусывать нижнюю штыком.

– Проволоку штыком?

– А что?

– Штыком же колют?

– А ты видела штык от автомата Калашникова?

– Гонишь! Где бы я его видела?

В самом деле, где бы она его видела. Не знаю, есть ли сейчас в школе начальная военная подготовка. А хоть бы и была, ее проходят постарше, чем Еликонида.

– Штык как нож, на нем есть пила и дырки специальные, в паре с ножнами он образует кусачки для проволоки. Ими можно перекусывать проволоку даже под напряжением.

– У вас была проволока под напряжением?!

Она повернула на меня глазки любопытного зверька.

– Нет, у нас не была проволока под напряжением. Просто проволока.

– А... – разочарованно протянула она и отвернулась.

– Нам же легче, – сказал я. – А тебе хотелось, чтобы меня треснуло током?

Она не ответила, и я продолжал:

– Чик-чик – и мы с Абдуллой в чистом поле. Осталась ерунда: дойти до ближайшего хутора, взять, что нам надо, и назад.

– А где же опасность?

– Там, где не ожидаешь. А неожиданности случаются тогда, когда остается ерунда.

Мы шли по пыльной большой дороге под ночным небом Латвии при свете полной луны и глядели, не покажется ли хутор. У них там живут не деревнями, а хуторами.

– Какая разница?

– В деревне много домов, а на хуторе один и несколько сараев. Для скота, для сена. На хуторе живет одна семья. Иногда вообще один человек. И сараи не такие, как у нас, кривые, кое-как слепленные из горбыля. Мы однажды помогали грузить сено в сарай. Крестьянин с вилами вышел в кирзовых сапогах, в штанах, в каких подобает копаться в навозе. Но это то, что вниз от пояса. А вверх на нем был пиджак, чуть не фрак, белая рубашка, галстук и шляпа. Он работал вилами с важным видом дворецкого. Какое сознание собственного достоинства! Праздник для человека – загрузить сено на зиму в сарай. И сарай у него из красного кирпича, кладка с отводкой – у нас хуже кладут дома, в которых сами живут. Крыша черепичная. И под крышей на фронтоне выложена кирпичами дата: 1601 год! От хутора до хутора примерно километр. Так и живут. В гости друг к другу ездят на велосипедах и на мопедах. Раньше был мопед «Рига». Может, знаешь.

– Я вообще не знаю, что такое мопед.

– Очень маленький мотоцикл, на который не надо прав. У нас на них обычно гоняли пацаны. Иногда рыбак ездил на озеро. А в Латвии я увидел, как на них гоняют старухи. Друг к другу в гости или на базар, а потом к себе на хутор с сеткой продуктов. Да если б и были у кого машины, на них не везде проедешь. Меж хуторами тропинки как раз для мопеда или для велосипеда.

Мы шли по большой дороге и глядели по сторонам, не мелькнет ли огонек. Где огонек, там люди, и если даже у самих нет, скажут, где есть.

Тут мы услышали рокот моторов за спиной в отдалении. Дорога, по которой мы шли, была большая, стратегическая, и когда мы увидели, сзади приближается колонна танков, бросились под откос. Залегли в полыни. Рокот ближе и ближе, пока не превратился в оглушительный грохот и лязг железа. Дрожала земля, к которой мы прижались, а танки шли у нас над головами. Каждой клеткой почувствовали, какая это сила. Раздавит – не заметит. Стало страшно. Какой-то метафизический холод полз в душу. Скорей бы проходила танковая колонна, которую черт понес неведомо куда среди ночи.

И вдруг один танк, вместо того чтобы ехать в колонне со своими собратьями, остановился у нас над головами. Его железная туша хорошо была видна на фоне лунного неба. Бойцы вылезли из танка, стали разговаривать, закурили. Этого нам только не хватало. Сейчас еще вздумают...

Я осекся, разговариваю не со своим братом. Как ей сказать, что если бы захотели отлить, то нечаянно могли в нас попасть. Мы затаились. Мы не должны выдавать своего присутствия. На войне вообще могут и убить случайных свидетелей, если производится скрытое перемещение войск. Во всяком случае, захватят с собой, и потом неприятностей не оберешься. Вообще, я давно живу на свете и заметил, что о приключениях хорошо читать или смотреть по телевизору, лежа на диване. В жизни стараешься их как-то избегать.

– Это и было неожиданностью?

– Нет.

С танкистами обошлось. Они перекурили, завели оглушительный мотор и с железным лязгом уехали. Мы с Абдуллой поднялись, отряхнулись, обменялись мнениями о танкистах, которые, сами того не подозревая, задержали нас уж не знаю, на сколько, нам показалось, лежали на земле два часа, и в наших мнениях лестного было мало. Дальше пошли.

Вдруг Абдулла говорит: вон хутор! Огня не видно, но видны силуэты дерева, дома. Впрочем, время такое, что нормальные люди спят. Мы сошли с большой дороги и пошли к хутору. Пришли на небольшой двор. Множество собак выскочили отовсюду из темноты и стали лаять на нас со всех сторон. Абдулле говорю: стой тут. Сам, не обращая внимания на собак, пошел в дом. Поднялся на крыльцо. В сенях тоже собаки. Принялись лаять на меня. Особенно неистовствовала одна из них, у которой отвратно белели клыки в лунном свете.

Это была самая матерая псина. На нее у меня из-за спины светила луна. Остальные, как я подумал, воспринимают ее как вожака. Подойти к двери, чтобы постучать, нет возможности. Стою, жду. Думаю, услышат же, в конце-то концов, выйдут хозяева и уймут свору. Начинаю злиться: оглохли, что ли?

И вдруг до меня дошла леденящая душу мысль: это мертвый дом, пустой, в нем никого! На хуторе только и живет стая одичавших собак.

Таких хуторов было сколько угодно. В ответ на действия лесных братьев, вроде тех, что вырезали две роты, многих отправили в Сибирь. Хутора опустели. Одичали и размножились собаки. Яблочные сады стояли как рощи. В Латвии не делают заборов вокруг садов. Их немецкая честность лучше всякого забора не позволяет брать чужое. Надо сваливать, подумал я, и хотел повернуться, чтобы уйти. Не тут-то было!

Зверюга, которую я посчитал за вожака стаи, перестала лаять, присела, зарычала. И все собаки замерли, будто в ожидании команды. И я подумал, что если сейчас повернусь и пойду назад, то вся эта свора кинется на меня и разорвет. Даже если просто пошевелюсь – кинется. Чувствую это всем существом. Такая ситуация: мертвый дом, ночь, никто не знает, что я здесь, чужая страна и озверелые собаки. Когда поднимался на крыльцо, как мог ожидать этого?

Помощи ждать неоткуда. Оружием не воспользуешься: одно движение, чтобы достать штык – кинутся. Их удерживает только то, что не бегу, а стою неподвижно.

Не меняя положения, я сделал шажок назад одной ногой, едва заметный, сантиметра два, три. Потом другую ногу приставил к этой. Потом снова. Собака лаяла неистово. Когда мое движение было заметно, она переставала лаять, приседала, рычала. И я опять замирал. Потом двигался потихоньку назад. Вот уже дверной косяк.

И тут я сделал то, чего собака не ожидала. Я шагнул в сторону – и для нее исчез из поля зрения. Только что мой силуэт маячил на фоне лунного неба – и вдруг меня нет. Собака тявкала, и в ее лае слышалась растерянность.

– Сваливаем! – говорю Абдулле. – Тут никого нет!

Дворовые шавки прыгали вокруг нас и тявкали, когда мы уходили со двора. Мы ушли. Кто знает, не даст соврать: нет большей радости, чем избавление от опасности. По сравнению с этим радость от достижения чего-нибудь – так, почти ничего. Я рассказывал Абдулле, как обманул собак, и мы смеялись.

– А нашли, за чем ходили?

– Нашли. Взяли у бабушки в другом хуторе без всяких приключений. Потом и в казарме с ребятами смеялись.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------