--------------------------------------------------------------------------

Александр Николаевич Романов - Путч

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Путч

1

– Как узнал? Да так как-то... Разговорились с какой-то миловидной девицей ни о чем. В поезде редко ведут серьезные разговоры. Потом полез вздремнуть на верхнюю полку. Музыка играла у самого уха. И вдруг прервалась. Мрачным голосом сказали, что будет правительственное сообщение. И несколько минут тянули кота за хвост. Интонация не предвещала ничего хорошего. Наконец, прочитали и правительственное сообщение. Реформа, затеянная Горбачевым, зашла в тупик. У самого Горбачева не все ладно со здоровьем. Поэтому государственный комитет по чрезвычайному положению берет власть на себя. И вводит военное положение на территории Союза ССР. Вот те на. Колеса весело стучат, а мы уже приехали. Я слез с верхней полки. Девица все так же улыбается. Ей дела нет до того, что только что прохрипело где-то вверху. Опять музыка.

Я говорю: вот мы все здесь едем в Москву, а в Москве фашистский переворот. Как? Старушка рядом с девушкой на сидении не расслышала, придвинула ухо. Что? Такие передавали важные вещи, а они, похоже, и внимания не обратили. Колеса стучат, в репродукторе хрипит. Может, передавали правила поведения на железной дороге. Кто их когда внимательно слушал?

Я пошел покурить в тамбур и обдумать сообщение. Два мясистых пенсионера обсуждали новость.

Один сказал: Правильно. Давно пора. Носки стоят столько-то. Куда это годится.

Другой сказал: Да, просто возмутительно. Трусы стоят столько-то. Когда такое было?

Я стоял в другом конце тамбура и думал: за трусы и за носки отдадут свободу. Они ушли, а я курил и думал. Конечно, их точку зрения можно понять. Свободы они никогда не видели. Им она не нужна. А при низких зарплатах цены на трусы и носки – вещь немаловажная. Но мы-то, среднее поколение, разве можем думать, как они? Не в трусах и не в носках дело, а в режиме, который тормозил все. Который давно пора было реформировать, не доводя до крайности. Но никто этого не делал. И процесс пошел уже сам собой.

Несколько лет в стране менялся строй. Если вспомнить исторические прецеденты, должна была начаться гражданская война. А все не начиналась. Какое-то время еще думал: может, обойдется. Но после сообщения, только что услышанного, подумал, что худшие опасения, похоже, сбываются. Похоже, избежать не удается. Похоже, начинается гражданская война. Самозванства и презрения к зарождающимся институтам законной власти народ не стерпит.

– Почему презрения?

– А что это еще, заявить: мы теперь правители страны. Следовательно, плевать хотели на все ваши новые выборные органы.

Только начали жить, и опять не хотят дать нам пожить. И уже не получается остаться в стороне. Когда был социализм и коммунизм, всем казалось, что он будет вечно. И настроение было соответственное. Может быть, в будущем что-то изменится, но жить надо теперь. Приспосабливаться как-то к тому, что есть.

При господстве социализма и коммунизма не известно, будут ли перемены вообще. И если будут, то какие. И, главное, когда. Каждый устраивается, как может, теперь, и недовольство, и надежды на лучшее будущее, изливает в дружеской беседе на кухне под хорошую закуску.

И вдруг, когда устали надеяться, повеяло свежим духом. В возможность новой жизни даже не поверили в первый момент. Горбачев заявил: нужна перестройка. Это было у Мао Цзэдуна: борьба – критика – перестройка, все развивается волнообразно. Свободно критикуй, кого хочешь, сегодня, а завтра всех засветившихся на трибунах начинают прорабатывать вплоть до перевоспитания в трудовых лагерях. Неужели и наши стали учениками Мао Цзэдуна? У нас ведь уже накопилось столько недовольных, что их поодиночке не выловишь. Эти гораздо опаснее явных, протестующих демонстративно, за деньги. Этих не запугаешь примерным наказанием одного.

Но через некоторое время

возможность новой жизни

показалась реальной.

Кажется и до тех, кто на самом верху, дошло, что нельзя так жить, как мы жили. Кажется, и они захотели перемен, а не выявления недовольных. Мы уже почувствовали вкус нового!

И вот: это хотят отнять. Из надежды снова вернуть в безнадежность. К привычному ироническому брюзжанию на кухне. К рассказыванию анекдотов. Я вспомнил дух, который был при социализме и коммунизме, и почувствовал не только скуку, но тоску такую, что повеситься впору, если нынешние перемены закончатся ничем.

Попытался представить себе, что теперь в Москве. Наверное, как в Чили времен прихода Пиночета. Улицы перегорожены войсками и милицией. Хватают всех, кто скажет слово. Воспевали же недавно Пиночета в какой-то газете. Как при нем подешевели трусы и носки. Сократилась безработица. Полезли вверх экономические показатели. Все после того, как на стадионе решили вопрос с политическими противниками. Разбили пальцы гитаристам, певшим не наши песни. Зачем-то же воспевали Пиночета? Видно, готовили народное сознание к тому, что пора прекращать этот бардак и наводить в стране порядок. Хотя бы и такими методами. Почему нет? Цель оправдывает средства – у нас это всегда было.

Изо всего этого следует вопрос практический: а что я-то могу сделать в таком положении? Я был зол на затеявших переворот: это они поставили меня перед проблемой выбора. Вот это было важно: не всю страну, не миллионы, а меня лично. До сих пор можно было подтрунивать и иронизировать то с одной, то с другой стороны. А после таких заявлений уже не получается ни вашим, ни нашим, а сам по себе. Надо решать, против кого ты.

Вот что: не хочу так жить, как до этого сорок лет. Жить, как мы жили – мысль об этом невыносима. Лучше сдохнуть. Подойду к первой же цепи солдат, прокричу проклятие тем, кто затеял фашистский переворот – и будь что будет. Пусть арестовывают. Скорее всего, не убьют, отправят в лагеря. Очень этого не хочется, но, видно, судьба так провести остаток жизни. Я решил, что сделаю, и вернулся в купе.

На Казанском вокзале сеялась мелкая морось. Погода пасмурная и теплая. И ничего такого не было и не бросалось в глаза, что походило бы на картины в моем воображении и указывало на переворот. Тащили себе люди узлы и баулы, кто-то кого-то встречал, кто-то с кем-то обнимался и целовался. Татары в фартуках предлагали везти багаж на тележках, но многие, пыхтя, перли сами, отказывались от услуг, потому что их багаж столько не стоил, сколько просили носильщики за перевозку от вагона до здания вокзала. Все было как всегда. Пока я не дошел до конца перрона.

А там человек раздавал листовки. И я взял одну. Листовка призывала граждан России не подчиняться самозванному комитету, не предусмотренному конституцией, саботировать все его мероприятия и поддерживать законно избранную власть и законного президента. Под текстом стояла подпись Ельцина – президента еще не суверенной России, а одной из союзных республик СССР. На душе посветлело. Может, еще не придется оканчивать жизнь в лагерях. Законная власть действует. Следовательно, против самозванцев, не только голые слова. Граждан России приглашали на площадь перед домом правительства. Его еще не называли «белым домом».

2

Я пошел к друзьям. Говорю, вы хоть слышали, что у вас тут в Москве творится? Не было бы ничего удивительного, если бы не слышали. Позже я встречал множество москвичей, живших в полном неведении, что произошло в Москве и в стране. Но мои друзья знали. Говорят: мы вчера ночью там были! Где?! На площади! Там еще не было народа. Очень немного людей. И когда шли на площадь, кругом беспросветные тучи, а над самым домом правительства – кроваво-красный закат.

И пришли танки. Девчонки говорят: так страшно! Мы чуть не умерли со страху. Парни хмыкают: просто ужас. Девчонки: вам смешно. А как танк посреди города загрохотал и зазвенел железом, выезжая на площадь. Как рыкнул соляркой и начал разворачиваться и направлять дуло на нас. Но танкисты заглушили моторы, вылезли из машин и сказали, что приехали не давить нас и не захватывать правительство, а защищать.

Немногочисленные люди на площади в ту ночь, с 18 на 19, обрадовались и засунули в дуло танку букет цветов.

Я показал листовку, только что взятую на вокзале, и мы все решили идти на площадь.

Народу на площади тьма. Середина дня. Моросит мелкий дождь. Многие с зонтами. Ораторы говорят слова. Митинг. Столько митингов было в том году, что они не то, чтобы надоели, но как-то приелись. Сколько можно говорить. Пора бы что-то делать. Все возмущены провозглашением незаконной власти и объявлением военного положения на территории СССР. Но все так же полны надежд, поскольку видно, что это на самом деле еще не переворот, а только попытка. Еще посмотрим, чья возьмет.

После ораторов стали выступать певцы и клоуны. Малинин вышел с гитарой к микрофону, и стотысячная толпа подпевала ему под моросящим дождем: не падайте духом, поручик Голицын и т. д.

Запомнился эпизод с известным артистом разговорного жанра, любимцем публики восьмидесятых годов. По периметру площади стояли автобусы. Какие-то шкеты залезли на крыши. Это ужасно не понравилось тому артисту. Он велел шкетам слезть с автобусов. Если бы они тут же слезли и началось выступление, все бы тут же об этом забыли. Или если бы артист сказал раз и начал номер – проехали, и никто бы не обратил внимания. Однако ему захотелось во что бы то ни стало добиться своего. Заявил, что не будет выступать, пока не слезут с автобусов. Шкеты как бы ощетинились, сбились в стайку, которая никому не хочет подчиняться, даже самому великому артисту. Уже народ стал требовать, чтобы пацаны слезали с автобусов. Уже пацаны стали говорить народу, что если хочет выступать, пусть выступает, а они-то при чем? Уже милиция стала пробиваться сквозь толпу. Уже интеллигенция в толпе затеяла дискуссию по вопросу: есть ли закон, запрещающий сидеть на крыше автобуса? Ведь если нет, то возникает казус: насколько законно требование кумира публики... и прочее. Вы не представите себе, Таня, что такое советская интеллигенция восьмидесятых годов и начала девяностых, у которой вся жизнь протекала в бесконечных дискуссиях на кухне.

Выступление состоялось, но вышло не таким веселым, как могло бы быть. Но и мы не клоунов собрались смотреть.

Кстати, вдоль всей трибуны был протянут огромный, в десятки метров, российский флаг. Когда только успели сшить. А еще несколько месяцев назад был скандал, чуть не с мордобоем, сделавшийся достоянием гласности. Один депутат верховного совета явился на заседание со значком цветов российского флага, а другому депутату это очень не понравилось, и он потребовал снять значок, и после отказа попытался его сам сорвать... в общем, парламентское поведение с парламентскими выражениями, как у нас принято. Ты ему в рыло, он тебе в ухо. Оксфорд, как говорил Хазанов в одной из своих замечательных миниатюр. Такую ненависть вызывал у некоторых представителей власти русский флаг, а, может быть, и вообще все русское, не советское. А тут – огромное полотнище цветов русского флага, и кругом столько народа! Всегда русские чувствовали себя какими-то посторонними в СССР. У всех народов национальность, а русские – как бы люди вообще, без национальности. А тут ярко, наглядно выявляет себя русская национальность.

И вот к микрофону подошел какой-то человек и сказал, хватит, товарищи, митинговать. Пора переходить к делу. Есть сведения, что самозванный комитет попытается захватить дом правительства. Нужны добровольцы, чтобы противостоять этому. Итак, товарищи, разберемся по сотням. Каждая сотня пусть выберет себе командира. Женщин и детей просим покинуть площадь, поскольку ситуация опасная. Одна пожилая тетенька сказала: «Всю жизнь прожили рабами, так хоть умрем свободными».

А мужчин просили остаться.

И толпа прочь повалила с площади. Мужчины уходили. А женщины как раз не хотели уходить, говоря, что они равны, и кричали вслед: мужчины, куда же вы? Мужчины уходили молча, густым потоком, опустив головы. Мы своей компанией с удивлением смотрели им вслед.

Девчонки сказали: ты же офицер, иди, набери свою сотню!

– И вы набрали?

– Зачем, Таня? Если бы я мечтал делать карьеру. Но я развенчал многие иллюзии, а карьеру не хотел делать никогда. Сказал, что хочу занять место в массе безымянных бойцов. И записался в восьмую сотню, командиром которой был Березовский, и потому ее назвали «Береза». Сейчас известен другой Березовский, богатый человек не в ладах с нынешней властью. Тот был тоже Березовский. Записал нас карандашом на мятую бумажку и, когда набралось сто человек, объявил, во сколько построение. А пока можем разойтись и ждать команды. Если возникнет что-то до назначенного времени, нас оповестят.

Мы стали бродить по площади. Людей стало значительно меньше, чем было на митинге. Но зато каких! Самых странных представителей человеческого рода. Бритоголовый человек с розовыми складками кожи на затылке уверял, что он глава всех украинцев, проживающих в Москве. Было множество национальных флагов, которых я не знал. Стал спрашивать, чей это флаг – республика Грузия. Тогда это звучало примерно так же, как: республика Тамбовская область. Никто же всерьез не думал, что Грузия сделается иностранным государством, притом враждебным России, и грузинских шпионов будут отлавливать и осуждать на полном серьезе, как некогда их немецких коллег. Грузины – какие иностранцы? Смех! Это были еще свои ребята в доску.

А этот флаг – Литва. Огромный литовец в свойственной прибалтам медленной манере сказал: сегодня мы все русские. Вас подавят – всем конец.

Какая-то тетка с улыбкой говорила, что она из Америки, а эти с их путчем сорвали сделку. Оставалось подписать последние бумаги, и не раньше, не позже объявили военное положение. Наши чиновники не знали, чего еще ждать от наших же. Какое тут подписание документов? И кто даст гарантию, что завтра еще кто-нибудь что-нибудь не объявит от себя, как ему сердце велело, и подписанные документы не превратятся в простую макулатуру?

Некоторые пришли в военной форме, которую, похоже, надевали в последний раз лет двадцать назад. Казаки щеголяли в маскарадных костюмах. Форма, какая бы ни была, предполагает строй и дисциплину, а на лицах этих людей не было заметно и тени привычки к подобным вещам. Форму и дедовские награды надели просто для красоты.

3

Все столбы на площади были улеплены бумажками с разными надписями. Одна запомнилась. Не потому, что была самой остроумной. А просто, запомнилась – и все. «Сколько Пуго бы ни пукал, не добьется он испуга».

– Что такое Пуго?

– Не что, а кто. Кажется, министр внутренних дел СССР. Примкнул к мятежникам. Еще одного министра называли: «Ежик со свиной рожей».

Над площадью на канате висел в воздухе дирижабль с русским флагом. Это был первый день, когда везде и всюду заявлял о себе русский флаг. До этого было как бы делом вкуса, использовать его изображение или нет. А с этого дня, когда под ним сплотились люди, готовые защищать дом правительства, он заявил о себе во весь голос.

Кстати, о флагах. Был разговор с кем-то из латышей. Говорят, советский флаг Латвии – никакой. Его просто назначили. Под ним никто ни за что не воевал. А под национальным флагом люди воевали, пролили кровь, он освящен кровью. Вот, оказывается, что нужно, чтобы флаги были не просто тряпками на палках.

Какой-то человек с ремешком на лбу играл на гитаре и пел:

Зачем мы брали Эрмитаж, скажи, тогда

в семнадцатом году.

Пока мы ходили по площади, и глазели, и хотели запечатлеть в памяти подробности исторического события, дождь прекратился на некоторое время. Было пасмурно и тепло.

Какая-то команда принялась устраивать ограждения вокруг площади. Ограждения с 19 на 20 августа были легкие, символические, просто обозначали, что здесь граница, за которую нельзя заступать без разрешения охраняющих ее. Хорошие латунные трубки пошли местами в дело наряду с палками и досками.

Мы отправили девчонок домой. Вчера ночью были здесь, значит, участвовали. Вчера только танки приехали и перешли на сторону законной власти, а этой ночью может быть жарко.

Танки стояли весь день с букетами в дулах. Весь день танкистов кормили и поили, иногда даже пивом. Они были героями дня. Народными героями в буквальном смысле. На танках укрепили русские флажки. Дети лазили по гусеницам. Веселые компании фотографировались на броне. А ведь эти танки ввели в Москву, чтобы всех запугать. Столько смеха вокруг этих танков, столько веселья вокруг.

Такого душевного подъема я не испытывал никогда в жизни. Это легко понять: мы ведь всю жизнь только выполняли команды. А может быть, не выполняли. Сопротивлялись, саботировали, какая разница – это всегда были команды извне, на которые мы так или иначе реагировали. А теперь каждый из нас принял собственное решение. Мы здесь не потому, что нас сюда согнали и нам приказали. Никакой черт нас не заставлял здесь собираться. И то, что это было собственное решение, давало такое ощущение свободы, какого до смерти не забыть.

У входа в дом правительства какое-то движение. Мятежники хотят двинуть на Москву татарскую дивизию. Конечно, формально в советской армии не было национальных дивизий. Но были такие, в которые призывали всех вдруг почему-то из Белоруссии. Или из Татарии, как в нашем случае. Разделяй и властвуй. Это было во всех империях: посылать один народ на другой. Нужны депутаты, владеющие татарским языком.

И вот идут люди в бараньих шапках, с сосредоточенным выражением на бледных лицах. Храбрости у них хватает, но умирать так вот прямо сейчас кому охота? А эти люди подвергаются риску, отправляясь агитировать солдат противника. Садятся в машину и уезжают.

Снаружи к символической загородке подошла милейшая московская бабушка и подала термос и пакет пирожков. Говорит, я стара воевать, но вам напеку еще, только не уходите. А то вернутся эти! Она махнула рукой в отдаленную часть мирового пространства и выразила на лице все, что думала об этих. Опять заулыбалась нам доброй улыбкой. Мы тоже улыбаемся: не для того собрались, чтобы уйти.

Построение. Чувствуется, что обстановка сгущается. Пока мы только играли, бравировали, наслаждались свободой. Демонстрировали готовность рискнуть если не жизнью, то судьбой. Никто не знает, чем дело кончится. А ведь это не шутки. До сих пор советская власть подавляла все выступления против себя жестоко и успешно. Мы стараемся не думать, что будет. Война, так война. Кому-то в процессе проломят башку, кого-то пристрелят. Остальных если не убьют, то перехватают, пересажают. Но пока наш час.

Занимаем места, которые в штабе назначили каждой сотне. Нам досталось на левом крыле, если смотреть от входа. Если встать лицом ко входу, то идти направо. Строгий приказ никого с той стороны загородки не пропускать. Противник может прислать своих людей под видом сочувствующих нам. По эту сторону только те, кто в списках.

Спрашиваем, дадут ли оружие. Пронесся слух, будто дадут автоматы Калашникова. Вещь надежная, все в армии служили, умеют пользоваться. Нет. Не будет оружия.

Наша команда оказалась в первой цепи. Мы сели у самой загородки. В ней сделали небольшой проход, перекрывали его дубиной. Стояли по очереди. Поднимали дубину с рогаток, если надо было пройти туда или оттуда. Натащили досок, заляпанных известкой, из соседнего двора и разожгли костер. Опять заморосило. Командир сходил в штаб, принес куски пленки, которыми мы накрылись от дождя. Я достал пирожки, которые мать напекла в дорогу еще в Миассе, и угостил ребят. Потом говорил матери, что она своими пирожками участвовала в событиях. Как та бабушка с пирожками и с термосом, которая растрогала всех до слез и вызвала всеобщее умиление.

Дым от костра лез в глаза, куда ни сядь. Некоторые пытались пересаживаться, когда их уже чересчур донимало – бесполезно. Дым поворачивался в ту сторону, куда они пересаживались.

Позади нас проходила вторая линия. Те сидели у своего костра.

Костры посреди Москвы, у самого дома правительства!

Командир сказал, придя из штаба, что, возможно, сейчас на нас пойдут десантники. Мы стали говорить, что же будем с ними делать, если у нас нет автоматов. Он говорит: наше сопротивление безоружное. Построились в шеренгу и локтями сцепились друг с другом. Позади нас вторая линия проделала то же. Потом передали, что атака десантников откладывается.

Мы разошлись, опять расселись вокруг дымного костра. По радио слушали комментарии по поводу всего, что происходит вокруг. Командир ушел в штаб, а мы решили, что оставаться вовсе безоружными не очень хорошо. Собрали кучу камней и битого кирпича и решили, в случае атаки противника, хватать камни и отбиваться. Булыжник орудие пролетариата.

Сели у костра. Командир коренастый, немногословный. Еще был студент, прибывший со сборов из подмосковных военных лагерей. Стали говорить, кто за что воюет.

Впервые у нас была власть, которую выбрали. Всегда была такая, которую назначали, нас не спрашивая. А теперь хотят вернуть такой порядок.

Стали говорить, что делать с этим чпхц, как иронично произнес студент, показывая свое отношение к нагромождению согласных в названии самозванного комитета, который, как известно, правильно назывался ГКЧП – государственный комитет по чрезвычайному положению. Были предложения расстрелять их или посадить пожизненно. Я сказал: отправить на пенсию. Товарищи удивились. Тебя надо адвокатом, когда их будут судить. Не на их персональную пенсию союзного значения, а на обыкновенную пенсию советских трудящихся безо всяких надбавок. Ну, ты садист, сказали ребята.

Я стоял в свою очередь на вахте у ограды, когда развеселая компания подошла с той стороны. Их заинтересовало, что это за люди сидят и жгут костры тут. И я к вам хочу, сказал один и решительно полез через загородку. Я оттолкнул его и сказал: стой там. Все, кто хотел быть здесь, уже здесь. А я сейчас хочу. Все, сказал я, приказ. Да брось! Здесь не шутки, сказал я, в стране начинается гражданская война. Вот ты ее и начинаешь! Однако, видя нашу решимость, компания не стала обострять отношений и проследовала дальше. Что там такое? – спросил командир. Так, сказал я.

4

Но следующий, кто подошел, был уже более серьезным посетителем. Огромный широкоплечий человек представился подполковником КГБ. Мне нужно поговорить с вашим руководством. По какому вопросу? Это я могу сказать только вашему руководству. У вас есть документы? – спросил я. Он показал удостоверение подполковника КГБ. Впервые в жизни я видел такое удостоверение. Подозвал командира, говорю: вот. Извините, сказал командир.

Подполковник расставил руки, как бы предлагая убедиться, что при нем нет оружия. Командир переглянулся со мной, не каждый день шмонаем подполковников КГБ, обхлопал по бокам визитера, сказал: проходите. Мы вдвоем повели подполковника к дверям дома правительства. Прошли несколько цепей. Внутри нашего лагеря передвигаться теперь тоже не просто. Надо называть пароль. И в каждой цепи тоже хотели узнать цель визита старшего офицера КГБ.

– И какова была его цель?

– Вы, Таня, можете сделать предположение не хуже моего. Я ведь не знал, зачем он приходил. Могу только рассказать, как вышел на наш пост, и как я его сопровождал с командиром.

Я вам не рассказываю выдуманные вещи и не пересказываю услышанное от кого-то. А как свидетель: только то, что видел и пережил сам. Когда вспоминают о тех событиях, вы услышите мнения, оценки, много умных вещей, каждому хочется показать свой ум. А в суде оценки и мнения почитают ни за что. Только факты. Я свидетель.

Довели подполковника до стеклянных дверей, за которыми светили люминесцентные лампы. Передали вооруженным охранникам у дверей. Эти были не как мы, не сброд с улицы. С автоматами, явно представители спецслужб. Эти увели его в глубины освещенных коридоров. Мы вернулись к себе на передний край. Я сменился и сел у костра. Дождик то моросил, то переставал. Костер дымил.

Наплывали воспоминания о рыбалке, о походах. Но здесь не пикник, а зона боевых действий. Только расслабились, команда становись в шеренгу. Ожидается атака. Сейчас из-за того большого дома покажется десант. Несколько минут мы в ожидании атаки.

Отбой. Опять садимся у костра. Слушаем радио. Кажется, «Эхо Москвы». Первым делом самозванный комитет попытался заткнуть рот всем средствам массовой информации. Запретил все газеты, а по телевидению велел показывать только балет. Какое было психологическое состояние жителей страны, когда все рушится, а на экране танцуют маленькие лебеди. Танцуют прекрасно, но ведь корабль тонет, людям хочется знать, что на мостике и в трюмах, что в Москве. А ничего. Не вашего ума дело. Наслаждайтесь хореографией.

Но народ уже не тот, которым еще недавно можно было управлять так пренебрежительно. Уже привыкли если не к свободе слова, то, по крайней мере, к гласности. Отсутствие информации возмущает уже не на шутку. Противники переворота среагировали мгновенно. Газеты запретили? Ладно. Будем выпускать единую газету. Нам раздавали этот маленький листок.

И радио не вовсе умолкло. Радио «Эхо Москвы». Кажется, оно отсюда и вещало, из белого дома. Мы слушали его по карманному приемнику студента. Какие новости? Горят автомобили у американского посольства. Рокеры носятся по Москве. Бесшабашной ездой они приносят пользу общему делу. Проводят разведку.

Танки выходят на Садовое кольцо. Поступили сведения, что противник готовится применить газ «черемуха». Мы собираемся в кучку и проходим инструктаж. Противогазов нет. Но можно помочиться на марлю и обвязать ей лицо. Таким способом кто-то спасся в гитлеровской душегубке. Этот исторический факт может нас несколько воодушевить. Пропитанная мочой тряпочка фильтрует газы.

Санитарка раздает куски марли и отворачивается, чтобы мы могли привести ее в боевое положение. Мы снова в строю, влажная марля на лицах. Опять несколько минут ожидания атаки противника и снова отбой. Хоть бы уж бой, что ли. А это выматывает. Садимся у костра и отпускаем шутки по поводу такого метода защиты от газов.

Ночь наступила. Костры горят на большом пространстве площади посреди Москвы. И я представляю себе, как вот так же наши предки ожидали татар или половцев. Такая же теплая, влажная ночь несколько столетий назад, и такие же дымные костры. В голову приходят строки Коржавина:

Я последний язычник

среди христиан Византии,

я отнюдь не последний,

кто видит, как гибнут миры.

Гибнет мир, в котором, что ни говори, мы родились и выросли. Мир, который долго казался вечным. И не от внешней агрессии он гибнет, а от собственных внутренних противоречий. От того, что был построен на неправильных основаниях, гибнет он. И не в том дело, что недостреляли, недобили.

А в том, что внутри неправильно устроенного общества все время рождались бы новые и новые его противники.

Не могут люди без конца горячо одобрять и поддерживать то, что противоречит здравому смыслу.

И вдруг у дальних костров ура. Ближе и ближе: ура! ура! Что случилось? Вот уже у соседнего костра орут ура. Орут из-за того, будто капитулировал ГКЧП. Однако рано мы радовались. Информация оказалась ложной.

Кто-то замечает, что по крыше соседнего дома ходят люди со снайперскими винтовками. Я подумал, что если захотят перестрелять нас, то запросто могут уложить всех. Мы отличная мишень. Освещены огнем. Но сознавать это ничего не значит. Мы же не можем оставить позицию и уйти. Иначе незачем было сюда приходить вообще. Вам не приходилось, Таня, сидеть под прицелами снайперских винтовок?

– Под прицелами взглядов мартовских котов, – ухмыляется она, подправляя скривившиеся очки.

За нами во второй цепи у кого-то сдали нервы. Он вскочил, закричал: эй, вы, там, на крыше, вы кто? С крыши отвечают: русские! Ребята у того костра схватили его за руки, попытались усадить. Он вырывался и продолжал кричать: вы кто?

Поди, разбери. Русские, которые за нас, или русские, которые взяли нас на прицел? Все мы русские. Такова гражданская война. Советские тоже считают себя русскими. Всю жизнь для меня русские и советские было синонимами. Странно мне, флотскому офицеру, сознавать, что мы здесь русские, а советские по ту сторону – наш противник.

С той стороны к ограждению подошли девица и парень с телекамерой на плече. По-русски ни бельмеса. Кто такие? Си би эс. Снимают переворот в Москве. Американское телевидение решило дать репортаж с места событий. Очень любопытно для лежащих на диванах по ту сторону океана.

Командир сказал тому, кто стоял на вахте: пусти их, но не дальше костра. Тот приподнял с рогаток дубину и пропустил американское телевидение на нашу сторону. Стали нас снимать, сидящих у костра. Разговора не получилось. Прилив патриотизма вышиб из мозгов скудные запасы английских слов. Мы только покивали и отправили гостей за ограждение.

По радио сообщают, что танки со Смоленской площади повернули к нам. На Смоленскую в студентах мы ездили в гастроном за водкой: только там гастроном работал до одиннадцати. А теперь там советские танки.

За углом дома, по крыше которого ходили снайперы, взревел мотор. Что это? Танк? Автомобиль? Раздалась автоматная очередь. За спинами у нас посыпались стекла. По радио сообщают: пролилась первая кровь. Подробностей пока нет. Известно только, что погибли несколько человек.

И тут командир встал и с посерьезневшим, несколько побледневшим лицом достал из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок, наш список. Он об этом не говорит, но всем ясно: противник наступает, это может для нас плохо кончиться. Говорит только: ну, что будем делать? Сохраним для истории или бросим в огонь? Нам ясно: если список попадет в руки противника, то ему даже искать не надо, кто тут был. Брось в огонь, сказали мы. Он протянул руку, держа бумажку над костром, и сказал: согласны? Мы, не сговариваясь, подтвердили каждый свое согласие. Он разжал пальцы. Бумага упала в огонь, вспыхнула и скоро обуглилась. Легкий пепел заискрился на углях.

5

Радио заговорило. Становятся известны подробности. Навстречу танкам вышли участники войны в Афганистане. На смотровую щель набросили плащ. Сзади бросили бутылку с зажигательной смесью. Танк загорелся. Стал вертеться на месте, пытаясь сбросить плащ и сбить пламя. Сдал назад. Задавил несколько человек. Танкисты выскочили из горящего танка. Один дал очередь из автомата и, кажется, кого-то убил или ранил. Солдаты скрылись во дворах.

– А говорили, что погибли трое.

– Я тоже удивлялся. Во время действий нам сообщали другие цифры. Мы подумали, что, вероятно, троих удалось опознать, про них и стали говорить через два дня и так и решили все оставить.

После сообщения о том подожженном танке и гибели людей передают по радио, что другой танк протаранил троллейбус. Троллейбус горит. Танк не прошел. Танки отходят! Ура!

Ревут мотоциклы рокеров. Для них праздник души – носиться по горящей ночной Москве между враждующих сторон. Они гоняют не просто так. Замечают всякое движение неприятеля и сообщают об этом в Белый дом. Мотоциклисты оказались полезными обществу. Их разведка не лишняя. Настал их звездный час! Сообщают, что где-то на Бульварном или на Садовом кольце показалась техника. Чья? Узнать, под какими флагами. Ревут моторы. Вскоре выясняется, что техника под русскими флагами. Ура!

Какая-то баржа приближается по Москве реке к Белому дому. По радио ехидный комментарий: это что же, они ее прислали вместо «Авроры»? Хохот у костров. Баржа подошла ближе. Оказалось, что на ней русский флаг. Опять ура.

И снова тревога. В штаб поступили сведения, что противник готовится применить психотронное оружие. Машина уже на дальнем конце улицы против нас.

– Это еще что такое?

– Машина испускает волны определенной частоты, воздействующие на мозг человека. В боевых условиях еще не использовалась. Мы будем первыми, кто испытает на себе ее действие не в лаборатории. Когда она начинает работать, людей, на которых направлено ее излучение, охватывает беспричинный панический страх. Держитесь, товарищи! Не поддавайтесь страху! Мы вспоминаем того, кто бился в истерике на второй линии и кричал, за кого снайперы на крыше. Что это за страх? Как мы его будем испытывать?

Но до применения этого оружия дело не дошло, и я так и не смогу сказать ничего определенного.

– Я бы хотела узнать, – сказала Татьяна.

– Как в кино, – сказал я. – Один говорит: должен совершить харакири. Другой: я хочу посмотреть.

– Да, – сказала Татьяна. – И что было дальше с этой машиной?

– С машиной не знаю, но у дальних костров опять поднялся крик. Ближе и ближе. Мы тут же узнали причину по радио. Президента привезли. Мы тоже стали кричать ура.

Прооравшись от души, стали обсуждать новость. Студент говорит с восторгом: президента привезли! Звучит примерно так: куколку привезли.

Я забыл сказать, нам еще раньше объявили, что за президентом отправили самолет с бойцами спецподразделения. Президент Горбачев отдыхал в Крыму. А тут затеяли государственный переворот. Предполагалось, что президента блокировали на его базе отдыха в Форосе. И надо его отбивать, выручать. Всякое могло произойти. От наших ведь всего можно ожидать, вы знаете, Таня, у наших нет ничего святого. Раз убили царя, после этого уже терять нечего. Могли уничтожить президента вместе со всей семьей и потом сказать: так и было. И вызволять его отправились подготовленные люди, прошедшие войну.

К счастью, показывать боевые навыки им не пришлось. Все обошлось довольно просто. Теперь президент в Москве, под надежной охраной. Значит, положение нашего противника еще немного ослабло. Мы повеселели. Танки отошли и давить нас не будут. По крайней мере, прямо сейчас.

И все-таки, пока еще ситуация нерешительная. Многое зависит от того, как поведут себя военачальники. Солдаты явно не рвутся в бой. Они действуют без энтузиазма, только по приказу. Некоторые при первом удобном случае переходят на нашу сторону.

Но если найдется кто-то, кто сможет их сплотить и даст решительный приказ... Они ссылались на Пиночета, но ведь у того был колоссальный личный авторитет в войсках, когда он затеял путч. А у нас не было ни одного авторитетного военачальника – только большие должности.

Мы у костра разговариваем о том, как вообще могло произойти это, и что надо было сделать, чтобы такое сделалось невозможным.

Я сказал, что раньше была практика присягать каждому новому императору. Восходит на трон, и войска ему присягают. Сейчас бы присягнули президенту, и любой военный мог сказать самозванному комитету: извините. А присягают какому-то народу вообще. У самозванцев появляется основание заявить: и мы за народ. Мы даже больше, чем тот, кого избрали. Присягали народу – служите нам.

И вот под утро крик ура, долго не смолкающий. Генерал Руцкой перешел на нашу сторону. Это значит, что его десантная дивизия теперь за нас! Она нависала над нами зловещей тучей. Если бы она двинулась на нас... Хорошо обученные, да еще прошедшие Афганистан, бойцы могли с землей перемешать безоружный народ. Нас, то есть. А теперь они на нашей стороне!

– А чего же ждали ваши противники? – спросила Татьяна.

– Вы знаете, Таня, мы сами недоумевали, почему они действуют так нерешительно и бестолково. И кое-какое объяснение нашли.

– Какое же?

– Когда они объявили себя новыми правителями Союза, у них не было сомнения, что им безропотно подчинятся все. И первым делом по комсомольской привычке устроили банкет. Хорошо покушали и спали. И пока спали, половина их сторонников перешла на нашу сторону.

– Да неужели все так просто? – изумилась Татьяна.

– Как оно было на самом деле, только они могут знать. А мы у костра другого объяснения тому, что видели своими глазами, не придумали.

В утренних сумерках 20 августа были дымка, легкий туманец, какие бывают после теплых летних дождей. Утомленные бессонной ночью и постоянными угрозами нападения, мы притихли. Теперь мы были почти уверены, что атаки не будет. Хотя имели место случаи в истории, когда именно в такие моменты совершались успешные атаки. Но непостижимым образом чувствовалось, помимо явных пяти чувств и рассудка, что теперь все обойдется.

День поднимался над Москвой. Тлели угли в догоравших кострах, и над ними поднимался легкий дымок. Нам объявили, что ситуация разрешается в нашу пользу. Но нас просят вечером прийти и еще ночь провести здесь. Надо так надо.

6

Мы пошли к открытию метро. Но перед тем посмотрели на обгоревший троллейбус. Он стоял поперек дороги. Говорили, будто танк, протаранив, несколько метров его толкал перед собой. Видно, в этом танке сидел бронелобый танкист. Не все советские мечтали перейти на нашу сторону. Или это был боец, которому все равно кого крушить, лишь бы выполнить приказ. Правильный боец. Но, в конце концов, и этот танк отступил.

Люди подходили кучками, компаниями посмотреть на обгоревший троллейбус, качали головами. Наши воевали против наших посреди Москвы. Такое не каждый день увидишь. Потом мы обратили внимание на то, что поперек улиц лежат большие бетонные блоки. Не очень-то проедешь. Даже на танке. А мы были уверены, что находимся на первой линии обороны! Задолго до нас начиналась оборона.

В метро было множество людей и хорошо одетых, и с правильными чертами лиц. Но в их лицах было что-то такое, что после нынешней ночи бросилось в глаза. Выражения на них были напряженно-скукоженными. Студент ночью у костра говорил: сколько здесь сегодня красивых людей! Я не знал, что в Москве так много красивых людей.

А почему? Там все лица расправились. А в обыденной жизни выражение лица советского человека – напряженно-скукоженное. Он все время чем-то озабочен и удручен, все время ожидает чего-то для себя неприятного. Не то, чтобы никогда не улыбается, но и улыбка бывает какая-то кривая, насмешливая, вымученная. Иногда смеются, но не от радости жизни, а от злорадства над униженным врагом. А там все раскрылись душой, и лица засветились изнутри. Со светлым лицом без страха каждый кажется красивым. Потому что дело не в косметике, не в уходе за кожей, а некрасивыми делают лица страх, злоба, уныние, зависть и прочее, что в православии называется одним словом: грехи. Их люди на баррикадах с себя стряхнули. Каждый освободился от страхов, весел и готов на все. И все стали красивыми.

А в метро я видел привычные выражения на лицах, те же, что всегда. Но теперь понимал смысл увиденного. Кто глотнул свободы, Таня, тот уже ее не променяет ни на что. И начинает видеть некоторые вещи. И смешны для него пустые рассудочные размышления: есть ли свобода вообще и какого она цвета?

Днем мы поспали кое-как, а вечером опять пошли туда же, на баррикады к Белому дому. Я был поражен, какую загородку наворочали за то время, пока мы отдыхали. Отнюдь не символическое обозначение границы, как в прошлую ночь. Через эту конструкцию, в самом деле, не продраться. И через кордоны на площади. Мне показалось, что какие-то другие люди были на площади. Несколько раз меня спрашивали: куда? Я говорю: вы с ума сошли! Я тут провел всю вчерашнюю ночь. Новые люди были будто недовольны таким ответом. Или мне только так показалось. Я все-таки пробился до своего вчерашнего костра.

Около него сидели другие люди. Посмотрели с таким выражением: откуда еще этот нарисовался? Я сказал, что вчерашнюю ночь провел здесь. Человек лет пятидесяти сокрушался, что вчера не знал. А то бы он тоже был здесь. Представляете, говорил он другим незнакомым людям, он вчера был здесь всю ночь. И они смотрели на меня.

И много женщин было теперь у костров. Женское начало сказалось сразу. Как только я захотел взять доску для костра, наткнулся на него. Дама у соседнего костра сказала: это наши дрова. Ваши? Я удивился. Вчера не было ваших и наших. Но и женщин, кроме санинструктора, не было. Вчера брали доску, кому какая попадала под руку, и клали в огонь.

В эту ночь ящиками притащили консервы. И опять женский голос: это наши консервы. А вы идите получите свои. Вон там выдают. Кое-где у костров попивали винцо. Дорогие сигареты раздавали в эту ночь блоками. Вчера-то еще не ясно было, кто победит, а сегодня малый и средний бизнес хотел отличиться.

Человек, который сокрушался, что не был вчера, спросил: так же было вчера? Я сказал: вчера была война, а сегодня пикник.

Командир подошел к костру. Мы поздоровались. Он поглядел вокруг и сказал: сегодня здесь делать нечего. И ушел. Две минуты побыл. А я остался до конца.

Зачем-то принесли кучу противогазов. Я рассказал человеку, как мы вчера защищались от газовой атаки. Вместе посмеялись. Противогазы не только раздавали всем желающим, но и предлагали насовсем взять их себе домой.

– А зачем вы там сидели, если ничего не было? – спросила Татьяна.

– У нас сложилось впечатление, что причастные к защите Белого дома люди нарочно попросили еще ночь подежурить, чтобы причастить к этому своих племянников и племянниц. Благо знали, что настоящей опасности уже не будет. В то же время участие в событии можно зафиксировать, авось да пригодится для карьеры при новом режиме. Все же помнили, как участники штурма Зимнего кичились потом всю жизнь этим участием только, не имея иных заслуг и достоинств. Отчего не посидеть у костров?

На рассвете объявили, что чпхц арестован и мы победили. Ура! Днем собрали митинг, все ликовали. Нам раздали бумажки с благодарностью от Ельцина.

На митинге своя публика, отличная от той, что была в первую и во вторую ночь на баррикадах. Я далек от этих вкусов. Послушал самое начало и ушел. Но те, кто остался, рассказали, что после моего ухода началась небольшая паника. Все ликовали, и вдруг кто-то крикнул: ОМОН! Приближались грузовики с солдатами. Тут многие испытали нешуточный страх. Кто-то кинулся сломя голову прочь. Недоразумение скоро разъяснилось. На самом деле, это прислали стройбат разбирать баррикады.

Через год в фойе какого-то института было собрание людей, бывших на баррикадах. И мы с друзьями пошли. Кажется, это называлось «живое кольцо».

Какие там были списки! Комсомольская работа! Каллиграфическим почерком, тушью, на разлинованных листах белейшей бумаги! Я стал искать нашу восьмую сотню и не нашел. Нашел восьмую «а». Ту, которая после нас занимала позиции. В комсомольских списках меня, конечно, не значилось. Вы же помните, Таня, что мы сделали с нашей мятой бумажкой в ожидании атаки противника.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------