Александр Николаевич Романов - Над заснеженным полем аэродрома-2 - Александр Николаевич Романов
Скачано с сайта prochtu.ru
1
Разбудил их Васильич ещё ночью.
Тьма на улице, сыплют хлопья снега.
Живописная зимняя погода!
А он их подгоняет, чтоб скорее
заканчивали утренний туалет –
и на горку, потом на медкомиссию.
Говорит Лёха: – Ведь уже сдавали
мы зачёты на горке. А Васильич:
– И когда же сдавали? – Прошлым летом.
– Ещё вспомни первые пятилетки!
Не болтай! Поживее одевайся
и вперёд! Перед каждыми прыжками
полагается на тросовой горке
упражнение. – Я думал, раз сдали,
и тем более, мы ведь уже прыгали,
то теперь это больше и не нужно.
– А не думай! И без тебя мыслителей
у нас хватит. А делай, что положено.
– Чай успеем попить? – к нему Анжела
обратилась, а он: – Ещё успеете! –
и ворчливо, вразвалку к умывальнику.
А она ему вслед глядит и думает,
как понять то, что он сказал: успеете?
Чай – потом зачёты и медкомиссия?
Или прежде комиссия, зачёты,
а потом уже чай перед прыжками?
Но поскольку все спешно одеваются
и из зальца бегут, как по тревоге,
понимает, что чай – ещё успеется.
И сама одевается поспешно.
У крыльца вся команда собирается
и глядит, как вихрятся возле лампочки
огромные пушистые снежинки.
– Кто на вышку? – идёт инструктор с папкой.
Он один из двоих, что обсуждали
с Васильичем, возможно ли прыгать,
в тот момент, когда Мельнирцы приехали.
И теперь принимать зачёты будет
он на тросовой горке. По сугробу
вслед за ним направляется компания.
А снег сыплет густой в луче прожектора,
что нацелен на тросовую горку.
– Неужели, – Алёна сомневается, –
мы в такую погоду будем прыгать?
– Я бы прыгнул, – идущий с ней Облязев
говорит, – мне бы было интересно
пролететь и сквозь тучу грозовую,
изнутри посмотреть, что в ней творится.
– Мне бы тоже. – Да кто сквозь тучу пустит?
– В том и дело. – Так это и останется
недоступной мечтой. – А может, к лучшему?
Что с тобой может в облаке случиться,
грозовым напоённом электричеством,
вряд ли кто-нибудь знает. – И не будет
знать никто, пока кто-нибудь сквозь тучу
с парашютом не пролетит однажды.
– И сквозь снежную тоже вряд ли пустят, –
обернулся к ним Лёха, что по снегу
впереди них шагал. Ему Анжела
говорит: – Без твоих они советов
обойдутся. А Лёха: – Нельзя, что ли?
На ступеньках пушистый снег насыпан.
Всё летит и летит с ночного неба.
А они по ступенькам поднимаются.
И у каждого при этом свои мысли.
Егор думает: какие надежды
возлагал на прыжки прошедшим летом!
Думал, что-то внутри его сломается –
и откроются новые возможности!
Ничего с ним, однако, не случилось.
Просто прыгнул. Как был, таким остался.
Эдик думает: вроде, и не сложно –
взять, из дома уехать, почему же
представлялось таким всё сложным прежде?
А Заплаткина мысли обращаются
неожиданных вкруг судьбы извивов.
Что готовит судьба, никто не знает.
И в незнании каждый строит планы,
и на что-то надеется. Однако
вытворяет внезапно вдруг такое,
чего сам от себя не ждал! Хотя бы,
взять его прошлой осенью женитьбу.
Ведь жениться, казалось, он не думал!
В таком случае, что тогда им двигало?
Гогенлое своё переживает.
Он не может признать, чтобы сознательно
сделал то, что, согласно его мнению,
получилось случайно из стечения
обстоятельств. Теперь себе он ищет
оправдания. Однако, не находит.
И с Алёной вести вокруг да около
разговор начинает. Очень важно
для него её мнение. Он считает
очень мудрой Алёну. Но не может
ей сказать всего прямо. И страдает.
Балабанов один воспринимает
всё, что с ним происходит, непосредственно.
Он ни планов не строит, ни каких-то
умозрительных схем, с какими мог бы
то сравнить, что вокруг него случается.
Потому и не знает, хорошо ли
то, что видит. Себя ребёнком чувствует
рядом с женщиной. Радуется жизни.
А Анжела – та, знает, чего хочет.
Потому-то и нужен ей был Лёха,
чтоб за ней шёл, а не тащил бы в сторону.
Если б были свои соображения
и у Лёхи о жизни, то пришлось бы
много сил на его сопротивление
убивать. А зачем? Когда возможно
к своей цели идти – и с мужа помощью.
У Альбины под этим снегопадом
возникают лихих оленей образы,
запряжённых в несущиеся нарты.
Они мчатся по снегу, поднимаются
по спирали бушующего вихря.
Когда падает снег в луче прожектора,
возникает такое чувство, будто
всё в пространство куда-то поднимается.
Мы все вверх, а снежинки вниз и мимо.
У Облязева грусть и сожаление
о несбывшемся. Кроме того, мысли:
если в эту пургу прыжков не будет,
то зачем им велят идти на вышку?
У Алёны история случилась
за то время, пока они не виделись
с прошлогодних прыжков. Теперь Алёна
иногда размышляет о превратностях
человеческих судеб на примере
своего незадачливого опыта.
По ступенькам на вышку поднимаются.
Как теперь не похоже всё на прежнее!
Эта ночь, этот снег и этот холод.
Вот они на площадке, и инструктор
вызывает, достав из папки список,
её первой. И в подвесной системе
вновь Алёна. Привычно ощущение.
Но теперь Лао-Цзы не вспоминает.
Она смотрит на снег в луче прожектора,
всё смешалось в ночи. Земли не видно.
По команде она вперёд бросается,
повисает между землёй и небом.
И висит в фантастическом пространстве,
свет и снег на глубоком фоне ночи.
И снежинки клубятся и летают.
Будто вправду попала в недра тучи.
За ней следом другие выполняют
всё, что нужно на этом тренажёре.
Получают зачёт перед прыжками.
Всем им снилась потом эта картина.
– Что теперь? – Возвращайтесь в помещение
ждать команды. – А что, прыжков не будет? –
подаёт голос Лёха, и инструктор
говорит: – Сами видите. Какие
могут быть в снегопад такой полёты?
Все бредут в малый залец и ведёрный
ставят чайник: пока спешить им некуда.
– Не таскайте на койки чай, садитесь
здесь за стол, – говорит Васильич хмуро,
обращаясь к одной Анжеле, чайник
она ставила, он её воспринял
среди мельнирцев старшей по хозяйству.
– Хорошо, – соглашается Анжела.
За единым столом все собираются.
– Извините, мы вам не помешаем? –
обратилась Ирэн, входя на кухню.
За ней Игорь несёт большую кружку.
– Нет, конечно, – им хором отвечают
сразу несколько мельнирцев, которые
кипяток пьют, и дуют, разгрызают
сухари. Приглашают их: – Садитесь.
И Ирэн с Игорьком к торцу садятся.
За столом все молчат, сосредоточены
на еде и питье, но постепенно
разговор завязался. Эдик прыскает
вдруг от смеха, Егор с Альбиной смотрят
на него, он над кружкой наклоняется,
все к нему обернулись, ожидают
от него объяснения такого
поведения. Он Альбине тихо
говорит, посмотрел на Лёху, вспомнил,
как вчера тот сказал про адюльтер:
слово больно красивое. Смеются
тут и все, только Лёха озирается,
не поймёт, что же так развеселило
сотрапезников. Впрочем, хоть и чувствует,
что смеются над ним, но не обидно.
2
Помрачнела Анжела. – Ну, допустим,
он не знает того, что и не надо
людям лучше бы знать, а вы довольны.
– Лучше знать или нет, но куда денешься,
если в жизни приходится встречаться
с этим. – Сам ты, – Анжела хмуро смотрит
на Заплаткина, – если бы столкнулся
с этим? – Я!? – Ты. – Да ежели моя бы!..
– Ну, и что бы тогда? – Да я убил бы.
– А кого? – То есть, как это? – Кого бы
ты убил? Его? Её? – Замешательство.
Поначалу казалось, будто ясно,
что её – изменила, так чего ещё
размышлять? И, однако, справедливо
наказать соблазнителя, который
в грех подругу втянул. Тут начинают
за столом общий спор. – Сначала надо, –
замечает Егор, – по справедливости
разобрать это дело, а потом уже
и решить, кто из них чего достоин.
– Сразу видно, – Заплаткин усмехается, –
что ни с чем ты подобным не встречался!
Всё холодным устроить хочешь разумом,
а где страсти – рассудок бесполезен.
– Под горячую руку попадёшься, –
говорит Лёха, – мало не покажется.
И по стенке, глядишь, тебя размажет.
Гогенлое: – А если обнаружится:
не её, а сама кого захочет
соблазнит? – Что ты всё бы да кабы, –
таким тоном сказал Заплаткин, будто
уж к нему эта тема отношения
никакого иметь не может. Можно
так, вообще, поболтать. Безотносительно
к его жизни. Вопрос теоретический.
– Ничего не бывает без причины, –
говорит Алёна. Заплаткин смотрит
на неё: – Что ты имеешь в виду?
– Всё, согласно закону отражения,
возвращается: если ты когда-то
был с чужою женой или подругой,
будь готов, что с твоей случится то же.
– Что, нарочно? Чтоб только мне в отместку?..
– Не нарочно! Само собой выходит:
жнут лишь то, что посеяли однажды. –
Помрачнел, призадумался Заплаткин.
Гогенлое бросает взгляд украдкой,
и во взгляде вопрос: а он-то с кем бы?..
Вдруг догадка, он даже встрепенулся:
неужели!? Но нет, уж это слишком...
Смотрит он на Альбину. Та с Егором
и с Эдиком пересмеивается.
И полезли непрошенно картины
летних дней, и загадка изменения
в поведении её. Но неужели?!..
От догадки спина похолодела.
Только это чудовищно уж слишком,
чтобы мог он считать правдоподобным.
Нет, он сам виноват. Но быть не может,
чтобы так, как Алёна намекает.
Нет, её рассуждения абстрактны
и она, как всё выглядит в реальности,
знать не может. Однако так похоже
всё на правду, что делается жутко.
Гогенлое глядит на Фридриха,
на него смотрит Фридрих, и во взглядах
у обоих вопрос, недоумение.
И Алёна не знает, как задели
двух друзей абстрактные рассуждения.
А с другого конца стола Альбина
на них смотрит, посверкивает глазками.
Она смотрит не прямо, а украдкой.
И не знает, какую роль сыграла
в развитии отношений двух друзей.
– Ну, а ты что молчишь? – Егор Облязеву
говорит. – А чего? – Сказал бы что-нибудь.
Дольше всех нас живёшь на этом свете.
Приходилось, наверное, встречаться
с чем-нибудь наподобие этого...
– Адюльтера, – подсказывает Эдик.
На Облязева смотрят все сидящие
за столом. Говорит он: – Приходилось...
Только что тут рассказывать? Ведь в этом
ничего интересного нет. Все мы
не без греха, как сказал князь Кутузов.
– И всегда у тебя так получалось,
как сказала Алёна? – Гогенлое
на Облязева смотрит вопросительно.
– Ты имеешь в виду, не получал ли
я за то же и по тому же месту?
– Ну, примерно. – Да я уж не припомню.
– А попробуй. – Да вам-то что за польза?
– Хоть бы знали при случае, как можно
поступить, если вляпались случайно
в ситуацию. – Разве есть рецепты
на все случаи жизни? – Всё же опыт,
хоть чужой, иногда ведь помогает.
– Ну, к примеру, я знаю человека,
его можно назвать бы... каких знаем
инвалидов? Войны, труда. Ещё кто?
– Инвалиды ещё бывают с детства, –
подсказала Анжела. – Ну, а этот
инвалидом любви быть может назван.
Усмехнулась Алёна в этом месте,
говорит: – В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом? – Нет,
не совсем в этом смысле. Он в буквальном
смысле стал инвалидом, когда прыгал
из окна от чужой жены. Явился
неожиданно муж. И в результате
так он ногу сломал, что весь остаток
жизни должен влачиться с костылями.
– Ну и опыт! – Егор смеётся. – Чем он
нам быть может полезен? – Чтоб учились
сверху прыгать, – подсказывает Эдик. –
И чтоб ноги при этом не ломали.
– А откуда, – Ирэн сказала, – прыгал
позабыли? Ей Фридрих возражает:
– Да какая нам разница, откуда?
Если прыгать уметь, то ноги будут
целы, и всё равно, откуда прыгать.
– И греши, сколько влезет, если прыгать
научился как следует. Так, что ли?
Поднимает Заплаткин голос: – Правильно!
Я считаю: одно с другим не связано.
Одно дело – моральная ответственность,
а другое – физические навыки.
И они никогда не будут лишними!
Попросила Анжела Лёху чаю.
Взял стакан и огромный чайник Лёха,
наливать стал он ей и опрокинул
стакан, кипяток по столу разлился,
на колени Анжеле часть попала.
Она в лыжных штанах, и потому ей
не досталось так сильно, как когда-то
от её в подобном случае неловкости
перепало прошедшим летом Лёхе.
Она всё ж возмутилась и нелестно
в адрес Лёхи высказалась в том смысле,
что, дескать, не из того места руки
у него растут. – Рискуешь или нет,
неизбежное случится, – с равнодушной
насмешкой произносит Заплаткин.
– Избежать всего можно, – замечает
раздражённо Анжела, – когда руки
вырастают откуда им положено.
– Ну, сама бы тогда и наливала, –
возражает ей несколько обиженным
тоном Лёха и видит, что не лучшее
из того это, что бы мог придумать.
Возмутилась Анжела и обрушила
на супруга своё негодование,
как он смеет с женой так разговаривать?
Рассмеялся Егор, и на Егора
она смотрит: – А ты чего смеёшься?
– Да я вспомнил, как ты его ошпарила
прошлым летом. – И все тут оживились.
Веселятся. Анжела чуть смутилась.
– Вот оно, – говорит Заплаткин, – как ты,
так и к тебе. Кто тут вчера весь вечер
проповедовал это? – И так во всём,
как хотите, чтоб с вами поступали
люди, так и вы поступайте с ними, –
процитировала Алёна. – Ты его, –
произносит Егор, – а теперь он тебя?
Ты, выходит, сама его ошпарила
потому, что хотела, чтоб тебя теперь?.. –
изумляется он, будто не веря
собственному предположению.
Улыбается, глядя на Егора
Алёна, и по её взгляду можно
понять, что Егор для неё – живое
воплощение простодушия.
– Ну, не так уж... совсем прямолинейно, –
говорит она. А на неё смотрит
испепеляющим взглядом Анжела.
И во взгляде читается Анжелы:
непременно вмешаться надо этой.
– Что из мухи слона вы раздуваете, –
замечает Облязев. – Как однажды
сказал один философ другому:
анализируй ситуацию.
– А другой одному сказал, – добавила
Алёна, – не доводи до крайности.
3
– Все такие заступники, – сказала
с нотой желчи Анжела. – Если б не вы,
я б любить жену мужа научила.
Тут особенным тоном произносит
Лёха: – Женщина – существо нежное, –
и не понял никто, кроме Егора.
Тот смеётся. Все смотрят вопросительно.
И Алёна глядит с недоумением
то на Лёху, то на Егора. Тоже
непонятно ей, что смешного в сказанных
Лёхой словах. Сами по себе кажутся
они ей совершенно справедливыми.
А что связано с ними для Егора
и для Лёхи, Алёне неизвестно.
– Наливать ты б его не заставляла,
и тогда ничего бы вовсе не было, –
говорит Заплаткин. – Я заставляла?
– А я, что ли? – Я только попросила!
Заставлять – это не одно и то же.
когда просит один другого – это
ведь не рабство. – Заплаткин ухмыльнулся:
– Ты сказала. – Ещё не разбирали
у нас рабство, – вздохнул тогда Серёжа.
Тут Облязев: – Когда учились в школе,
мы уверены были все, что рабство
в древнем Риме осталось иль, хотя бы,
в девятнадцатом веке. И для мира
этот мрачный этап давно проехали.
Что в Чечне продают и покупают
людей и в приусадебных хозяйствах
рабы пашут, об этом знать не знали.
Ведь тогда же свободы слова не было,
если знал кто, и тот не сообщил бы –
всё бы сразу цензура вымарала.
У нас этого нет – вот и не надо
говорить вообще об этом. Сталин
знал. Но данные были засекречены.
Но он знал о существовании рабства,
и это стало одной из причин,
по которым чеченцев репрессировал.
Но уже он полвека как откинулся!
А рабы, как домашний скот, обыденным
оставались явлением – в наше время!
И об этом ни слова, ни полслова.
– Если так истребить хотел он рабство,
всё равно ничего б не получилось, –
замечает Алёна с тихой грустью.
– Почему? – повернулся к ней Заплаткин.
– Потому что, как царство небесное,
рабство – это не где-то, не в каком-то
месте, времени или же в народе –
внутри нас. Тут Альбина удивлённо
повторяет: – Внутри?.. – А что тебя так
удивляет? Какие отношения
бывают вообще? – Бывают разные.
– Да, согласна, что формы отношений
могут быть разнообразными. Но
если внимательно поглядеть, то их
разделить можно на насилие
или добровольное согласие.
Насилие – это свойство рабства,
добровольное согласие – свободы.
Есть люди – рабы от рождения.
– В чём это выражается? – А чем
отличается свободный? Он берёт
за свои решения на себя
ответственность. А раб как говорит?
Это не я, мне велели, меня
заставили, не он решал, другие
виноваты. Он только исполнитель.
Восклицает Заплаткин: – Удивила!
Да таких-то людей сколько угодно.
– Я вообще не об этом: много, мало
есть таких. Я о том, что есть такие.
– Ну, уж в этом-то кто бы сомневался.
– И не только живут такие в рабстве.
Раб-хозяин – система отношений.
Может, сам он не раб, но он умеет
принуждать и иных не понимает
отношений – живёт он, значит, в рабстве.
В состоянии души, где нет свободных
отношений – совсем без принуждения.
В мире, где каждый давит друг на друга.
Принуждает других – и этим самым
рабство он в этом мире утверждает.
– Если так понимать!.. – Егор воскликнул.
– Ну, а как? – говорит ему Алёна. –
Я с одним человеком познакомилась:
большой, сильный, богатый. Одно только
настораживало: самоуверен
и собой как-то очень уж доволен.
Но, как водится, в пору ухаживания
старался сдерживаться. Тут Анжела
возражает: – А что, это так плохо,
если человек в себе уверен?
– Уверен в себе и самоуверен –
есть нюанс. Егор: – А как отличить?
– Когда человек уверен в себе,
часто этого вовсе не заметишь.
Он никак это внешне не проявит.
Только если заставит обстановка.
А самоуверенность изо всех
лезет дыр и старается при этом
подчеркнуть себя как-то. Лишь начнёт
замечать, ты у него в зависимости –
и полезло наружу принуждение.
Ты должна оказалась то и это.
И ни малейшего интереса,
что ты хочешь сама. И понимания
нет нисколько того, что никому я
ничего не должна. Ему довольно
того, что он убеждён: должна, конечно.
И, конечно, ему. И начинаешь
понимать, в конце концов, кто же рядом
оказался с тобой: свиная туша,
распираемая самодовольством.
От тебя ему нужно только тело,
о душе он понятия не имеет.
Только тело и что на нём надето,
и в каком проживает тело доме,
и в какой перевозится машине,
чтоб гордиться перед телами прочих.
И не так-то такие отношения
прекратить легко. Раз он в принципе
не способен других людей услышать,
то попробуй ему растолковать,
что вам лучше расстаться. – Как же тебе
удалось? – говорит Облязев. – Долго
рассказывать... – потупилась Алёна.
– Раб всегда ведь кому-то подчиняется.
– Раб греха, – говорит Ирэн, – своим
подчиняется похотям. – Ты знаешь,
что такое грех? – сказал Гогенлое.
– Ты не знаешь. – У нас есть профессионал,
специалист по греху, – говорит
Егор и на Игорька взгляд направляет.
– Профессионал – это тот, кто деньги
получает за то, чем занимается, –
говорит Заплаткин. – Я знаю только
одних профессионалов, получающих
деньги за грех. Верней, профессионалок.
– Ну, а всё-таки, что ты скажешь? – смотрит
Егор на Игорька. – Однозначного
нет ответа. Вообще, это проблема.
На него Ирэн косится, стараясь
удивления не показать. Облязев
говорит: – Если самое простое
под грехом понимать, к примеру, водку
и табак, я свидетель: избавившись
от этого, чувствую свободу!
Оглянусь – ужасаюсь, в каком рабстве
был от вредных привычек. – И что, тебя
совсем не тянет? – спросил Гогенлое.
– Нет, – Облязев сказал. – Совсем не тянет.
– Как-то в это с трудом однако верится. –
Облязев: – Не веришь – прими за сказку.
Так у нас говорят ведь. – Тут Заплаткин
говорит: – Видел я таких, которые
бросали по сто раз курить и снова
начинали. Когда тебе судьба –
бросишь, а не судьба – как ни старайся,
хоть из кожи ты наизнанку вывернись,
всё равно никогда не сможешь бросить.
– Ты не прав, – говорит ему Облязев.
– Почему же? – А где свобода воли?
Если всё преднаписано заранее,
значит, нет никакой свободы воли.
А это – уже противоречие.
– Чему? – Да тому, что человек создан
по образу и подобию. – А может,
это вовсе не так, тогда и нет
никакого ни в чём противоречия.
– Это так, а иначе получается –
ничто из существующего не существует.
– Это как? – А вот так: всё только кажется.
Этот мир – только плод воображения.
– Можно всё отрицать, и даже Бога, –
обращается Алёна к Заплаткину, –
это тоже свобода воли. Только
представление о мире рассыпается
на осколки случайностей, не связанных
меж собой. И попробуй в этом хаосе
сделать выбор осознанный. – Ты смотришь, –
возражает Заплаткин, – и на выбор,
и на мир вообще в таком масштабе,
я сказал бы: вселенском! Надо проще.
4
Ведь не судьбы страны решаешь выбором.
– Нет, не судьбы. Но чем-то всё же надо
руководствоваться при выборе.
– Здравый смысл – и не требуется больше
ничего, и ни Бога, и ни чёрта.
Вот тебе две возможности – и слушай
здравый смысл, и почти не ошибёшься.
– В бытовых мелочах, пожалуй, хватит
и такого критерия, но если
этот выбор касается всей жизни,
чтоб реализовать предназначенье
и напрасно отпущенное время
не потратить – тогда иметь желательно
представление о мире адекватное,
как о чём-то живом, едином, целом,
а не куче разрозненных случайностей.
– Говорю ж: у тебя масштаб вселенский.
Выбор жизни! Да кто так нынче думает?
Как бы вечер убить повеселее.
Да как денег побольше заработать,
не особо при этом напрягаясь.
Вот весь выбор. Вся наша философия.
А ты: жизни! А ты: предназначения!
– Но ведь выбор – не что-то исключительное,
если хочешь – обыденные вещи.
Каждый делает, вольно иль не вольно,
этот выбор, хотя бы бессознательно.
Выбирает путь жизни и приходит
к результатам, что прямо вытекают
из его же из собственного выбора.
Хочет быть тем и тем, но забывает,
как когда-то он сам же отказался
от того-то – и по другой дороге
жизнь пошла. И уже не мог стать этим!
Вроде мелочь, не стоила внимания.
Но была эта мелочь как бы стрелка,
переведшая рельсы не в ту сторону.
– Ну, пожалуй, – ворчит довольно мрачно,
соглашаясь, Заплаткин, – до какой-то
это степени правильно. Пожалуй...
Стукачом отказался быть – и вот уже
карьера перед тобой закрыта.
Рядовым будешь ты всю жизнь работником,
хоть партийный, так дядька мне рассказывал,
было при социализме и коммунизме.
Соглашайся на подлость – и откроются
направления к вершинам пирамиды.
(Алёна сказала:)
– Пирамиды не истинной, а только
той, что люди своим умом построили.
У вселенной другая иерархия.
То, что кажется нам весьма значительным,
у неё на последнем самом месте.
А отказ, может быть, как раз зачтётся.
– На том свете? – Заплаткин усмехается
кривовато. – Поповские сказки!
Я не верю! Живём на этом свете
здесь, сейчас. Здесь и хочется продвинуться.
А не где-то в туманной перспективе,
о которой сказала бабка надвое.
Если б точно я знал, что это будет!
Но ведь все говорят. И сомневаюсь.
– Ты с таким настроением будешь делать,
лишь практической выгодой довольствуясь,
не в ту сторону очень часто выбор.
– А ты нет? – Иногда и я, конечно,
слабину допускаю, но стараюсь
не вредить слишком сильно своей сущности.
Выбор делают часто бессознательно.
Как вода, сообразно своим свойствам,
вниз течёт, так и люди выбор делают.
– И зачем тогда знать устройство мира,
если всё равно ты придёшь к тому же?
– Чтоб не быть говорящими животными.
– А другого ответа ты не знаешь?
– Если б знала, сказала бы другое.
– А когда попадаешь в ситуацию,
из которой уже не видно выхода? –
обратился к Алёне Гогенлое.
Говорит тут уверенно Заплаткин:
– А безвыходных вовсе не бывает
ситуаций: всегда найдётся выход.
– Пулю в лоб? Тоже выход. – Почему же
обязательно пулю? – Есть такие, –
произносит Алёна, – у кого лишь
один выход из разных затруднений.
Тут Ирэн говорит: – Самоубийца
побеждённым уходит и подавленным.
А, кто всё перетерпит, умирает
победителем. На Ирэн все смотрят
с удивлением: кто слова такие
ей внушил? И в глазах огонь заметен.
На неё даже Игорь покосился:
удивительно, как переменилась!
Поднимаются, кружки отставляют,
от стола отодвинули скамейки,
и не знает никто, что дальше делать.
– Может, сходим, – сказал Егор, – в посёлок?
В магазин, и чего-нибудь хоть к чаю
принесём? Соглашается с ним Лёха:
– Я, пожалуй, не против. – Тут Анжела
говорит: – Ты зачем сюда приехал?
В магазины ходить? – А что такого? –
говорит Лёха будто бы обиженно. –
Может, вместе сходили бы, как летом?
– Нет уж, сами идите, я, пожалуй,
отдохну, – говорит ему Анжела. –
За неделю я сильно замоталась
и таскаться куда-то нет желания.
– Ну, а мы в магазин с Егором сходим, –
восклицает с восторгом Лёха в голосе.
Как ребёнок, которого пустили
погулять, так и он обрадовался.
Заглянул в это время в кухню Кошкин
и, услышав, что в магазин собрались,
говорит: – Можно с вами? – Да, конечно.
Наконец, и Облязев к этой группе
пристаёт, и они под серым небом,
мелким снегом в посёлок отправляются.
Кошкин думал: его запаса водки
вдруг не хватит, и плохо себя чувствовать
станет он со своей дурной привычкой
постоянно немного подправляться.
Вновь затеяли спор Облязев с Кошкиным,
в этот раз о делах литературных.
Темой стало, как за одно и то же
одного распяли, другого короновали.
– Ты скажи мне, что нужно для успеха? –
обращается Кошкин к Облязеву. –
Были двое, в одно и то же время
начинали писать на ту же тему
на своём горьком опыте. И что же?
В результате один ушёл в безвестности,
свои дни кончил чуть ли не в психушке.
После смерти его рассказы стали
популярными. А другой при жизни
стал всемирно известным, удостоился
и престижной литературной премии,
и такой кучи денег, что немногим
достаётся вообще на этом свете.
– Что тут думать? – встревает Лёха. – Значит,
просто лучше писал, ему поэтому
и достались и премия, и деньги.
– А вот в этом бы месте я поспорил, –
говорит тогда Кошкин и к Облязеву
обращается: – Ты же понимаешь,
я о ком говорю. – Догадываюсь.
Если речь лишь о силе выражения,
то, пожалуй, рассказы посильнее
у того, кто закончил жизнь в безвестности.
Больше ярости в них, непримиримости.
Значит, дело не в силе выражения,
не в художественных достоинствах.
Дело в чём-то другом, что за пределами
собственно литературного пространства.
– Угадал! – восклицает Кошкин радостно. –
Тот, который писал сильней и ярче,
в те года просто издан быть не мог бы.
Лишь спокойный рассказ и без особых
ужасов сталинского лагеря
взять могли при Хрущёве к публикации.
Да и это не так-то было просто.
Значит, взяли не то бы, что сильнее!
И, однако, какое впечатление!
Как идейный теракт взорвал спокойствие!
И тот, чей рассказ был опубликован,
оказался открывателем темы.
Его люди узнали, и не только
наши люди, но так же и не наши.
До него добрались и предложили
сделать то-то и то-то и на запад
передать материалы по известным
им каналам и в перспективе премию
обещали, и начал он работать.
На заказ, а не просто по велению
своего только сердца, не влекомый
лишь свободным умом. И в этом дело.
Дело в силах, с какими стал сотрудничать.
Это вам не районная газета!
И другие совсем у них возможности.
Были силы враждебные, которым
СССР поперёк стоял их горла.
Они думали, как его ослабить,
в перспективе – и вовсе уничтожить.
И кто с ними сотрудничать готов был,
тем они, для очистки как бы совести,
предлагали софизм: ведь не об этом
речь, чтоб вред наносить стране, а только
лишь режиму. Но ведь в стране другого
не было. Всё равно что организм
весь не трогать, а только один орган.
Только мозг поразить! А остальное
пусть живёт без него вполне свободно!
Вот что значат подобные софизмы.
5
Переслали на запад сочинение,
там и дали обещанную премию.
Вот тебе и всемирная известность!
Вот при этом тебе и куча денег!
Ну, а кто не согласен с антирусскими
был сотрудничать силами – в психушке
он и дни свои кончил в безвестности.
Хотя оба, казалось бы, писали
на одну и ту же лагерную тему.
А кто первым писать об этом начал,
ещё выяснить надо. – Не об этом
говоришь ты, – сказал тогда Облязев. –
Разве это имеет отношение
хоть какое-нибудь к литературе?
– А успех? – Я сказал бы об успехе.
– Так скажи. – И скажу. Какой бывает
писатель? От себя или от высших
сил вселенной, который слышит голос
неких сфер, проводник, который людям
информацию эту переносит,
на слова перекладывая то, что
он услышал иль в образах увидел.
Тот, кто лишь от себя, тот произвольно
может выбрать какую хочет тему
и её разрабатывать, как принято
выражаться у профессионалов.
Этих сразу оставим мы в покое.
Ну, а если от высших сил вселенной
избран он, то не может произвольно
что угодно писать. За этим разве
избран? – Кем же? – опять встревает Лёха. –
Богом, что ли? – Ну, Богом, если хочешь.
– Бога нет! – Кто сказал такую глупость?
– Все сказали! Все дураки, по-твоему?
– А по-твоему, быть того не может?
Большинство – вот ваш бог. Ему готовы
вы служить. Не берёте в рассуждение,
что на свете не так уж много умных.
Большинство не всегда, выходит, право.
– Правоты нет вообще, лишь то, что признано
большинством, то и правильным считается.
– И считай! Я тебе ведь не мешаю
думать так, как ты думаешь. Я вовсе
не об этом. Когда он избран свыше,
сам подумай, что мировым пространством
говорить может быть ему поручено.
Не муру же, какую произвольно
генерируют, высосав из пальца,
и которая лишь для развлечения
невзыскательной публики пригодна.
Это чтиво лишь мысли отвлекает
от действительной жизни, и что пользы,
если сто даже книг таких составишь?
– Как что пользы? За них ведь деньги платят! –
возражает ему со смехом Лёха.
– Платят. – Вот! Если мне бы так платили!
– Деньги это не всё. – Не всё, конечно,
когда есть. А когда их не хватает?
– Ну и что же? В базар служенье Богу
превратить? – Ну и что? Ведь за служение
даже в церкви берут. Плата по таксе.
Сколько стоит венчание, отпевание –
всё проставлено в списке на бумажке.
– Ты всё время меня куда-то в сторону
тащишь и не даёшь мне мысль закончить.
И всё как-то кошмарно приземляешь.
– Но ведь мы на земле живём. – А знаешь ли,
что искусство культ, поэт служитель?
И какая бы ни была религия,
не попы убирают с улиц мусор.
И не сходен язык любого культа
с тем, который используют на рынке.
И, к примеру, писать открытым матом –
всё равно, что вкатить на мотоцикле
в божий храм. Или это не кощунство?
Нет, искусство – не просто слепок с жизни!
– Ну, а ты что молчишь? – ударил Лёха
по спине молчаливого Егора.
Тот мотнул головой: – Я в этом деле
всё равно ничего не понимаю.
– Если что-то сказать ты людям должен,
с точки зрения мирового пространства, –
продолжает Облязев, – то другого
ты сказать и не сможешь. Не получится.
Повернётся само собой на это.
Лишь кому не дано, тот произвольно
может выбрать и разработать тему.
И собрать материал, как выражаются,
и какие угодно сделать выводы.
Ведь ему всё равно, душа не станет
ничему на разрыв сопротивляться.
Ну, хотят, написал я чтобы этак,
ну и что, напишу, не треснет харя.
В своём праве, кто этот выбор делает.
Ведь не он проводник между мирами.
Он всего лишь наёмный исполнитель
в этом мире, у здешнего хозяина.
А кто платит – заказывает музыку.
Очень здравый подход и человечный.
От себя всякий вправе что-то высказать,
ведь на то она и свобода слова.
Иногда это будет что-то дельное,
ну, а чаще – развлекательная чушь.
Этот мир ищет только развлечений.
– Так другого-то нет! – воскликнул Лёха. –
Для какого тогда ещё стараться?
Если пишешь, пиши для нас, живущих
на земле – не инопланетных чудищ.
(Облязев сказал:)
Другой мир только так ты понимаешь,
что он точно такой, как наш, по сути,
материальный, но где-то в другом месте.
Может, формы существ его другие.
В твою голову просто не вмещается,
что духовный есть мир, живут в нём духи.
Символ веры как говорит о Боге?
Он – Творец всех видимых и невидимых.
Духи – это и есть невидимые.
Обитают не на других планетах,
где-то там, а здесь – параллельно с нами.
– Ну, и как ты докажешь, что вообще они
существуют? Их разве кто-то видел?
Я не видел. А ты? – И я не видел.
Но есть много такого, что не видели,
но оно существует, тем не менее.
Ты про логику слышал? Есть гипотезы.
Предположим, есть нечто, и в том случае,
если это предположение истинно,
наблюдаются вот такие следствия.
Наблюдаем мы следствия, а значит,
можем верным считать предположение.
– Ты пример приведи, а то не ясно,
что имеешь в виду, – тут возражает
ему Лёха. – Пример? Ну, ладно. Будет
и пример, если хочешь. Что такое
второе начало термодинамики
ты ведь знаешь? – Тут Лёха улыбнулся
простодушной дурацкой улыбкой
и руками развёл. И стало ясно:
если физику даже он на тройку
сдал когда-то – все знания испарились
из мозгов у него. Тогда Облязев
говорить по-другому попытался.
– Подними, например, вот этот камень
и его отпусти. – И что? – Куда он
полетит? – Как: куда? На землю, ясно,
упадёт. – Ты уверен? – За кого ты
принимаешь меня? Я что, дурнее
паровоза, по-твоему? – Не думаю.
Я тебе это так, для рассуждения.
Ведь, казалось бы, равновероятны
быть для камня должны все направления.
Отпустил – и он вверх пошёл, к примеру.
Или вбок. Он, однако, почему-то
норовит только вниз на землю падать.
– Почему? Потому что тяготение
его тянет к земле. – Ах, тяготение!
А ты видел его? – Я видел камни
и другие предметы, и всегда они
вниз летели, когда ничто не держит.
– Значит, сила какая-то их тянет?
Но саму эту силу мы не видим.
Наблюдаем лишь только её действие.
По нему узнаём существование
этой силы. Наукой установлено:
беспорядок на свете вероятен,
а порядок – почти невероятен.
И любая замкнутая система
без притока энергии извне
неизбежно стремится к беспорядку.
Вот, к примеру, взять кучу кирпичей.
Чтоб их в дом превратить, нужна энергия.
Можно где-то в лесу построить дом
и оставить его на полстолетия.
И потом посмотреть, и, обнаружив
на том месте, где он стоял, лишь кучу
кирпичей – разве это удивительно?
Но вот если оставили бы кучу
кирпичей, а потом бы обнаружили
новый дом – вот бы было удивительно!
6
Значит, всё тяготеет к разрушению
и развалу, когда нет внешней силы,
чтоб в системе установить порядок.
И весь мир стал бы свалкой на развалинах.
Но ведь наше само существование
разве этого не опровергает?
Разве сами собой могли возникнуть
люди с разумом их и всё, что дышит?
Как из мёртвого может стать живое,
если нет животворящей силы?
Бога нет? – Может быть, – тут возражает
ему Лёха, – не Бог это, а просто
неизвестный пока закон природы.
– Как назвать, разве это так уж важно.
Это спор о словах, а не о сути.
Ведь не можешь же ты не убедиться,
что какая-то сила существует,
без которой бы нас на свете не было.
– Существует... Но в Бога я не верю!
– И не верь! Но, боюсь, что обойдётся
без твоей Он и веры, и без тупости.
Они входят в посёлок и подходят
к магазину. И из него навстречу
к ним выходят два мужика. И Лёха
узнаёт одного, того, что летом
поучила Анжела, как с женщиной
обращаться. И этот человек
посмотрел водянистыми глазами
на Егора, узнал. – Ну, что, – сказал он, –
снова встретились? Что? Земля-то круглая!
И обратно ко мне вы прикатились.
На него смотрят Кошкин и Облязев,
как слова понимать его, не знают.
Встали двое на четверо и смотрят.
И мужик с водянистыми глазами
говорит: – Подержи их! Щас я буду.
Против наших один его напарник
остаётся. Глаза его забегали.
Видно, смотрит, куда бежать при случае.
Не поймут, что им делать, наши четверо.
Они бить его и не собираются,
и бежать от него они не думают.
Нужно им в магазин и, оттеснив его,
уж хотели войти. Но тут из-за угла
мужики показались и набросились
вдруг на них с кулаками и с дубинами
и кричали они при этом: – Наших бьют!
Что творилось под падающим снегом
на дорожке, у двери магазина,
представлялось Облязеву какой-то
жуткой фантасмагорией. Какой-то
человек перед ним махнул дубиной.
За дубину Облязев ухватился
и к себе потянул её. Противник
тоже стал вырывать. Облязев крепче
ухватил, наконец, дубину вырвал,
боковым в этот миг заметил зрением,
как и справа товарищи и слева
от напавших как могут отбиваются.
Закричал он: – Да что вы, с дуба рухнули?
И огрел по спине того, который
перед ним был и боком повернулся.
Вряд ли вышел удар его чувствительным,
ведь противник был в ватнике. Однако
сам факт того, что он огрет дубиной,
возмутил человека, и он ринулся
на Облязева. Отступил Облязев,
и, не встретив опоры, нападавший
в снег упал. Не желая бить лежачего,
огляделся Облязев. Лёху двое
с двух сторон осаждали. Одному он
дал дубиной по заднице. Оставив
Лёху, тот на него. Его Облязев,
уперевшись в его кадык дубиной,
останавливает. Себя за горло
тот схватил, глаза выпучил и жадно
стал вдыхать зимний воздух. В это время
как-то вдруг все кругом остановились.
Видно, в этот момент и нападавшие
догадались, что действия их как-то
не особо разумны. И стояли,
тяжело дыша, друг против друга.
Говорит Кошкин: – Что-то я не понял,
ни с того, ни с сего на нас набросились.
Человек с водянистыми глазами,
тот, которому некогда Анжела
здесь давала уроки женской нежности,
и который теперь большим кровавым
фонарём был украшен, отвечает:
– А спроси у своих дружков, они пусть
объяснят, как вели себя! – Облязев
посмотрел на Егора и на Лёху.
Был не хуже фингал под глазом Лёхи,
чем у этого. Тут Егор выходит.
– Разойдёмся красиво, – говорит он,
повторяя слова киногероя.
Выражая согласие с товарищем,
взял Облязев дубину крепче, чтобы
это слово звучало убедительнее.
И противники поняли, хотя их
было больше, что просто так не сладить
с нашими приятелями, отошли
и грозить стали издали, ругаться
для приличия, чтобы наши знали
впредь, с кем дело имеют. – Успокойтесь, –
сказал Кошкин. – Никто на вас не прыгал.
Пока вижу, что вы на нас напали.
– Если я ещё раз вон тех увижу, –
сказал тот, с водянистыми глазами,
на Егора кивая и на Лёху.
– Ну, и что? – возразил ему Облязев.
– Моё дело предупредить. – А это
что ли, твой магазин? – заметил Лёха.
– Я сказал. – Хорошо. А если всё же
не послушает он? – Тогда увидит.
– Ты сейчас покажи, – сказал Облязев, –
если есть, что показывать. Загадки
не загадывай. Знаешь, сколько видел
я таких! – А каких? – Таких, что прямо
не решаются выступить, грозятся
за углом со спины напасть когда-нибудь.
Человек с водянистыми глазами
было дёрнулся, но его товарищи
удержали. Их пыл остыл, им больше
рисковать уцелевшими боками
не хотелось и, кроме всего прочего,
они чувствовали: теперь противник
уж не тот, каким был до внезапного
нападения. Тогда не понимал,
что творится. Теперь же разъярился
и сплотился. Теперь лучше не трогать.
– Разрешите пройти, – сказал Облязев. –
в магазин. – А кто вам не разрешает? –
долговязый сказал мужик в ушанке
с набок ухом отваленным. Вся группа
на полшага от входа отступила,
и прошли в магазин парашютисты.
Покупать Егор, Лёха стали к чаю
пастилу и печение, а Кошкин
обратился к Облязеву: – А может,
выпить нам мировую? Я ещё ведь
не забыл светлой юности обычай.
Разопьёшь, бывало, с врагом бутылку –
и исчерпан конфликт. – Если не вовсе
отморозки, – Облязев возражает.
– Если вовсе, – с ним Кошкин соглашается, –
никогда и ничем он не исчерпан.
С отморозками мира быть не может.
Только эти, похоже, что не вовсе.
Эти, вроде, простые работяги.
– Да ведь я завязал, – сказал Облязев.
– Даже ради такого дела? – Даже?
А какого такого? Идиотский
эпизод, в коем я не вижу смысла
ни на грош. – Ну, как хочешь. Я однако
предложу. Отходили от прилавка
Егор, Лёха с кульками, когда Кошкин
посвятил их в свой план. Он на бутылку
водки самой дешёвой предлагает
скинуться и распить мировую
с мужиками, которые напали.
Облязев, заявив, что пить не будет,
тоже внёс свою долю. Они вышли
из магазина и увидели,
что стоят мужики ещё поодаль.
– Мужики! – направляется к ним Кошкин,
и к нему развернулись все их головы.
Он бутылку поднял многозначительно.
На неё они смотрят с интересом.
– Предлагаю я вам за мир и дружбу, –
говорит Кошкин. – Мы парашютисты.
Мы приедем ещё не раз. И в этот
магазин мы придём. Вражда зачем нам?
Мужики загалдели одобрительно.
По душе им, похоже, речи Кошкина.
Все столпились вокруг него. Один лишь
человек с водянистыми глазами
недовольно бурчал: – Он вас задёшево
покупает! – Но все тянулись к чарке,
и никто недовольного не слушал.
Наполнял Кошкин чарку, выпивали
её тут же. Дошло до человека
с водянистыми глазами. Он начал
было кобениться, но товарищи
убеждать его стали: ну, ты чо это?
И он чарку поднял и выпил. Кошкин
восклицает довольно: – Мир и дружба! –
7
Долговязый в ушанке обратился
тут к своим и сказал: – А мы что, хуже?
От себя взяли те бутылку тоже.
Разговоры пошли. Мужики спрашивать
стали, как это – прыгать с парашютом.
Кошкин стал с важным видом им рассказывать,
как надо выходить из самолёта
и что делать. – А если не раскроется? –
Без этого вопроса не обходится
разговор о прыжках. И стал им Кошкин
объяснять, что же делать, если купол
основной не раскрылся. Егор и Лёха
делились своими наблюдениями.
Лёху спрашивал длинный в ушанке:
– У тебя сколько прыжков? – И без этого
вопроса никогда не обходится.
Так они разговаривали долго.
Потом стали соображать совместно
третью мировую. Кончилось тем, что
наши герои, кроме Облязева,
вернулись в спальное помещение,
нечаянно заметно нагрузившись.
Заплаткин разговаривал с Алёной,
когда они вернулись из экспедиции,
во время которой были вынуждены
пробиваться с боями к магазину.
Как пришли, так затопали с порога,
стряхивая снег с обуви. Все, кто был
в помещении спальном, повернулись
в их сторону, заметили у Лёхи
синяк под глазом. Сразу всполошилась
Анжела: – Это что ещё такое?
Поднялась с койки с мрачным выражением
на лице. – Это... так, – бормочет Лёха,
не придумавший, что б соврать такое
в оправдание. Другие встали с коек,
обступили пришедших, стали тоже
допытываться, что же произошло.
И в конечном итоге, слово за слово,
правду факта из них вытянули.
Забурлило негодованием общество.
Анжела говорит: – Меня там не было!
На неё посмотрел Егор значительно.
Он-то знает: здесь не одни эмоции.
Предлагает Заплаткин всем: – Поехали!
Наведём порядок, чтоб и в мыслях
возникать ни один не смел на наших. –
Серёжа спросил: – А на чём поедем?
– А тот трактор, который чистил полосу?
– А где он? – У парашютного класса.
Охладить их попытку сделал Кошкин.
– Никуда ехать вам сейчас не надо.
– Почему? – Мир мы с ними заключили.
– Мир? Какой ещё мир? – с негодованием
восклицает Заплаткин. – Какой может
с ними мир быть? – Распили мировую. –
Повела носом Анжела: – А ну-ка,
подь сюда. – Лёха, вместо того, чтобы
подойти, отступил на шаг. Заплаткин
разнести всё грозится во враждебном
посёлке. Кошкин к миру призывает,
наплевать и забыть. Анжела Лёхе
разобраться грозит, она в досаде,
что её там не было. Облязев
говорит, что не обязательно
было ей ещё ввязываться в драку.
Они справились сами. Но Анжела
говорит, она видит, как справились,
и на Лёхин синяк указывает.
Шум и гам стоит в спальном помещении.
Но в конце концов благоразумие
одержало верх над агрессивностью,
порождённой негодованием.
Побрели к своим койкам, на которых
до этого сидели иль лежали.
Агрессивности не могла Алёна
вообще терпеть, а тем более, если
в ней самой начинали шевелиться
чувства злобные, направляясь к койке,
на душе испытала облегчение.
А Заплаткин, до этого сидевший
рядом с ней, остывал с трудом, уже он
в своих мыслях во вражеский посёлок
въезжал на тракторе с полной тележкой
товарищей. Его не справедливость
занимала – слепая жажда мести.
Все вперёд! Чтоб отмолотить любого,
кто у них на пути возникнет, чтобы
гаражи разнести их и сараи
за то, что в их посёлке наших тронули.
Но не так ли мыслят и политики,
планируя военное вторжение?
Поражают ведь бомбы и снаряды
не тех вовсе, кто виноват действительно
иль хотя б даже мнимо – большей частью
посторонних и вовсе непричастных.
Чем Заплаткин виновнее? Он мыслил
человечно, если под человечностью
понимать свойства реальных людей.
Как известно, они от совершенства
далеки. – Жалко, что мы не поехали, –
он бормочет сердито. – Успокойся, –
говорит Алёна. – Есть о чём жалеть!
– Надо борзых учить. – Тебе ж сказали,
помирились они. – На это нечего
ему было сказать. Он сел на койку
и глядел, как Анжела Лёхе делает
примочки на синяк. – Что за мальчишество, –
произносит Алёна. – Я ещё бы
поняла, в шестом классе. Но теперь-то!
– В каждом взрослом мужчине шестиклассник
затаился и ждёт своей минуты.
В старике даже он, в пенсионере.
Эти тоже, бывает, в драку ввяжутся.
Нападают, так что им остаётся? –
Пожимает Алёна тут плечами.
В самом деле, а что им остаётся?
Заколдованный круг. Давно уж люди
поняли, что нет в мире совершенства.
И давно они, как изменить жизнь,
как иной её сделать, задумывались,
Разное предлагали. Чудовищные
социальные эксперименты
приводили к тому, что становилось
только хуже. И людям оставалось
всё ходить по тому же кругу. Или
говорить себе, надо что-то делать,
и при этом одно придумать средство:
терроризм. Это что-то не бывает
никогда созидательным, поскольку
долго, нудно – растить или же строить,
ещё силы свои на это тратить,
а тут – бах, и готово! Куча трупов.
Пусть развалится всё – там видно будет.
Как-нибудь всё само собой составится
на иных, на придуманных началах.
Но увы! Ничего не будет видно.
Кроме трупов. Ведь те, кому не терпится
изменить всё скорее, только дёргаться
и способны, себе же хуже делая
и другим. Ну, себе бы ещё ладно,
а другие при чём? На этом свете,
какой есть, населённом вот такими
людьми, какие есть, не видно выхода.
Ладно б, дескать, понятно – шестиклассники...
Но, похоже, весь мир, не представители,
не отдельные личности, а в целом
и до этого уровня не тянет.
Не дорос ещё до шестого класса.
То, что делал Заплаткин, можно было б
считать самосовершенствованием:
в лес хождение на месяц с тремя спичками,
изучение пещер, и покорение
гор, морские походы и всё прочее.
А на самом же деле это было
только пищей для взращивания эго.
Ай да я, ай да паря, ну и квас!
Могу то, чего другие не могут.
И гордыня вздувается, и если
настоящее совершенствование
состоит в преодолении эго,
то его в прямо противоположную
путь вёл сторону: к разрастанию эго.
Но Заплаткин не понимал этого.
Он считал, что раз он какой-то навык
приобрёл, каким не обладают
другие, значит, он по отношению
к ним теперь совершеннее, гордиться ж
достижениями своими – что может
быть естественнее? Ведь и средства
массовой информации о том же
днём и ночью твердят. И под знамёна
тщеславия сзывают человечество.
А что ещё-то остаётся, если
материальную составляющую
бытия признать не только главной,
но единственной? Живи здесь и сейчас,
обходи и обскакивай как можешь
остальных – разве это не самое
естественное отношение
ко всему? Воспеваются с экрана
поступки не потому, что они
хороши и красивы и могли быть
образцом, нет, а просто потому, что
их совершил известный человек,
и хотя б вёл себя свинья свиньёй,
объяснить молодым разве возможно?
Они думают: почему и мне бы
так не делать, раз делал сам такой-то?
На экране, расхристанный и пьяный,
между двух ходит женщин видный деятель,
и обеим приносит лишь несчастье,
но так хочет, и им самоуверенно
заявляет: я действую открыто!
Дескать, вот какой честный! Только им-то
что с подобной открытости и честности?
8
Он другое показывает: все вы
у меня в кулаке и против слова
мне сказать не посмеете, такой я
всенародно любимый видный деятель!
А раз я вот такой – мне всё позволено.
От меня, что ни сделаю, всё стерпите.
Пусть всем будет паршиво, лишь бы было
одному хорошо, себе, любимому.
Объясняют создатели картины,
дескать, мы не народного героя
показать, а живого человека
захотели. И всё отлично вышло!
Поглядит молодой и скажет: если
уж такие великие такое
вытворяют, то нам тогда тем более
всё простительно. С нас-то спросу меньше!
Получается фильм как оправдание
беспробудного свинства в отношениях.
Так ведётся, что многие находят
на экране предмет для подражания.
Что же делать? Сказал об этом Пушкин:
«Да ведают потомки православных
земли родной минувшую судьбу,
своих царей великих поминают
за их труды, за славу, за добро –
а за грехи, за тёмные деянья
Спасителя смиренно умоляют.»
И у римлян сложилась поговорка:
о мёртвых хорошо иль ничего.
Смакование мёртвого пороков
что хорошего даст уму и сердцу?
Только скажет после просмотра зритель:
значит, он тоже жил свинья свиньёю,
и не лучше он нас, хоть и великий,
ну, а, значит, и мы его не хуже.
Тут Заплаткин припомнил эту осень
и свою бестолковую женитьбу.
Как в дурмане всё вышло, сам не понял.
В его жизни не много было женщин.
При его увлечениях – откуда?
Осень пышно раскрасила деревья,
ветер ветки раскачивал, сбивая
листья красные с них и золотые.
Стая галок кружилась в небе с криком.
Проносились волнами низко тучи.
Заглянул как-то вечером он к другу
просто так, не придумывая повода,
и нежданно попал на вечеринку.
Что за праздник там был – он и не понял,
и теперь не сказал бы. Его сразу
усадили за стол – и пей штрафную.
Под их крики и смех. Заплаткин выпил.
На душе сразу стало и приятно,
и легко. А потом все танцевали.
И какая-то рыженькая дама
обвилась и к нему прильнула в танце.
Разогретый Заплаткин алкоголем
обалдел и почувствовал доступность
этой дамы. Она духами пахла.
Не дешёвыми – сразу ощущалось.
Этот запах привёл в волненье Фридриха.
Отстранившись, он поглядел на даму.
Кто такая? Её впервые видел.
С остальными в компании знаком был
уж давно. Лишь её впервые видел.
Улыбалась, зелёными глазами
на него глядя прямо и спокойно –
этот взгляд ему душу будоражил.
Думал: ай, да я паря, если смотрит
на меня таким взглядом эта дама!
Пожиратель сердец, поручик Ржевский!
На которого вешаются гроздьями
вот такие красавицы. Так думает
молодой человек в подобных случаях,
гордо плечи при этом расправляя.
И не знает, что он уже попался
на крючок обольстительницы хитрой.
Сам себя он считает победителем
и не знает, что он уж – побеждённый.
И она не покажет ему этого.
Пусть считает! Так им удобней править.
Он пошёл провожать до дома рыжую.
Целовать попытался на прощание.
Но она, улыбаясь, оттолкнула:
– Не спеши! – И он понял: эта дама
не такая простушка, что позволит
сразу всё в самый первый день знакомства.
Но он понял ещё: она не против
продолжения этих отношений.
Так и стали встречаться. Слово за слово
он узнал, что она была уж замужем.
Есть ребёнок. Так что же здесь такого? –
он подумал. Ведь он не собирался
в брак вступать. Повстречались – разбежались.
Жизнь зачем осложнять? – так думал Фридрих.
Но, однако, придерживалась рыжая
противоположной точки зрения.
Мимолётный роман её теперь бы
не устроил. Увы! Попался Фридрих.
Как у них получилась с рыжей близость,
так он понял – такого в жизни сроду
не испытывал. Страсть в нём пробудилась.
И тогда отстранилась как бы рыжая.
Будто ей это, в сущности, не нужно.
Что такое физическая близость?
Ведь важней душевное понимание.
Хотя было телесное общение
даме нужно больше, чем Фридриху,
но она понимала свою выгоду
и имела достаточно терпения.
И Заплаткин до белого каления
доведён был – она всё уклонялась.
Наконец, она с ним заговорила,
дескать, мы как собаки под забором,
он смутился, спросил, чего ей нужно,
и она завела с ним речь о браке.
– И всего-то? – Заплаткин усмехнулся. –
Если хочешь, то хоть сейчас напишем
заявление. – Хочу. – Пошли, напишем.
– Это дело серьёзное. – Неважно.
Всё равно. – А зачем тогда вступаешь
в брак со мной? – Ты ж сказала, что ты хочешь.
Я согласен. Чего тебе ещё-то?
– Ничего. Только ты какой-то странный.
– Я такой же, как все. Теперь, как честный
человек, на тебе жениться должен.
– Не смеши! Где теперь таких ты видел?
Переспали – никто уже не должен
никому, ничего – пропал из вида.
– Но ведь я пропадать не собираюсь.
Я ж согласен! – Вот так и поженились.
Думал он: ничего здесь нет такого.
Ну, подумаешь, многие женаты
из друзей – ничего, живут же как-то.
Из походов теперь и из отъездов
может он возвращаться к своей рыжей,
что такие в нём страсти пробудила.
Так они стали жить легко и бурно.
Её сына Заплаткин и не видел
поначалу – ребёнок жил у бабушки.
Так прожили счастливо две недели,
а потом потянуло снова Фридриха –
он уехал в Кунгурские пещеры.
Предлагал он жене поехать вместе,
но она не могла работу бросить.
Он поехал один, хотя и видел,
что жена от этого не в восторге.
А вернулся – она молчит и смотрит
в дальний угол, как будто выражая
отношение своё к его поездкам.
– Ну, не дуйся, жена! – её толкает
Фридрих в бок. – Ничего же не случилось! –
Разумея, что он живым вернулся.
Будто это одно могло случиться.
Он другого себе не мог представить,
как все люди, которые способны
о себе об одном любимом думать.
Будто всё лишь на них и замыкается.
И жена ничего не возразила.
Про себя же насмешливо подумала:
пусть дурак про себя так и считает,
будто он как оставил, так и снова
меня дома нашёл. Ведь он зациклен
на себе и вообразить не может,
будто кроме него есть жизнь какая-то.
Мне же лучше. Пускай он так и думает.
А Заплаткин, он так и полагает,
будто ценит жена его заслуги
и глядит на супруга с восхищением:
ай, да муж, ай, да паря, ну и квас!
Не она так на самом деле думает,
а ему представляется, как будто
она думает так – и он доволен.
Разве мало мужей таких, которые
на самих себе только и зациклены
и не знают, что жёны про них думают.
А ведь жёны не все просты настолько,
чтобы тайные помыслы выкладывать.
Пусть дурак по пещерам пресмыкается.
И мечтает, что я, сложив ладони
на колени, сидеть тут буду смирно,
пока он не вернётся, не изволит
осчастливить меня своим присутствием.
9
Пусть мечтает. Найду я, чем заняться.
Если б мы проникали в мысли ближних!
Нам такие бы пропасти открылись,
в коих можно нечаянно и сгинуть,
провалившись на месте, где не ждали.
Появился однажды странный парень
с бесконечно печальными глазами
и спросил, когда дверь она открыла
на звонок, не могу ли видеть Фридриха.
Он в отъезде. Ну, ладно, до свиданья.
А меня, говорит она лукаво,
не хотите ли видеть? Вас? Не знаю.
И внимательно смотрит, с интересом.
Вечерком в ресторан сходить могли бы.
В самом деле, а что бы не развлечься?
И тоска у него в глазах казалась
не такой беспросветной, когда вместе
сговорились идти сегодня вечером
в ресторан. Погружённый в свои мысли,
он не думал, а кто она такая,
почему у Заплаткина в квартире
дверь открыла. Да, в сущности, не всё равно?
Из деревни приехала знакомая,
может быть, и сестра. Какое дело
ему может до их быть отношений?
Приглашает тебя такая дама
в ресторан – что тут думать? Идти надо!
И пошли, и графинчик заказали
коньяка. Танцевали целый вечер.
И кого-то он видел из знакомых,
с кем здоровался, издали кивая.
А потом провожал её до дома,
и в подъезде – объятья, поцелуи.
Страсть в его голове соединилась
с коньяком, будоражащим надежды.
И она отбивалась и смеялась,
говоря, не так быстро, ещё время
у них есть. Если хочет, они могут
повстречаться в бассейне. Она ходит
через день заниматься и купаться.
У неё есть абонемент. Тогда он
говорит, а его-то как пропустят?
Очень просто: билеты можно в кассе
на любой взять сеанс, когда захочет.
И они вместе плавали в бассейне
через день, когда, как и обещала,
позвонила. Во время ожидания
он совсем потерял соображение.
Лишь одно распалённое желание
да невнятная, смутная надежда
побуждали его куда-то двигаться,
когда воля была парализована.
Он не мог бы теперь остановиться.
Она знала, что делает, как будто
специально оттягивая встречу.
Чтоб созрел он и прямо к ней свалился.
Так и вышло. Как вышли из бассейна
под осенний довольно тёплый ветер,
говорит ему рыженькая: может,
забежим мы к подруге? Она рядом
здесь живёт, если ты домой, конечно,
не спешишь. Отвечает он: нисколько.
А она улыбается лукаво
и загадочно: почти Джоконда!
Только волосы ярче и улыбка
всё же явственней, но ведь как похожа!
Его к мнимой она ведёт подруге,
той, конечно, не оказалось дома,
в небольшой комнатушке в общежитии.
А у рыжей случайно оказался
ключ от комнаты. Им она открыла
дверь, его пропустила, свет включила.
Жаль, её не застали, я хотела
у неё кое-что спросить, но ладно...
Она села на койку, посмотрела
на него, пригласила сесть поближе.
Ну, а дальше уже сама природа
подсказала, что делать. Они вскоре
уже рядом лежали, обнажённые,
поражённые тем, как это было
лишь минуту назад. Глаза сияли
у него, у неё. Не мог такого
ожидать он. Такого в жизни не было!
На лице он заметил выражение
у неё – выражения такого
невозможно подделать – это было
воплощение удовлетворённости.
Никакая артистка не могла бы
произвольно лицо такое сделать.
И светила глазами в его сторону,
и молчала, однако, выражая
без слов больше. А он себе не верил:
чтобы с ним – да такое вдруг случилось.
Он, конечно, мечтал, чтобы случилось.
Но теперь так глядел на происшедшее,
будто это не с ним. Как будто смотрит
на неё, на себя со стороны он.
Вот она: её можно и потрогать,
и обнять – как же грудь её прекрасна!
И, однако, как будто происходит
всё в каком-то не нашем измерении.
Быть не может, чтоб после невезухи,
после стольких обломов вдруг случилось
неожиданно этакое счастье!
Так внезапно! И без его усилий.
Разве он добивался этой дамы?
И, однако, с ней испытал он больше,
чем с другими, которых добивался,
и которые будто уступали,
не всегда как бы даже и охотно.
Вот что значит, когда всё происходит,
если люди взглянули друг на друга –
и обоим всё сразу стало ясно,
только жди подходящей обстановки.
Сам подстрой обстановку, если можешь.
Но, однако, всё как-то фантастически,
они оба не в нашем измерении.
А теперь возвращаться нужно в наше.
Отвернись, говорит она, как будто,
не стесняясь друг друга, они только что
в наготе первобытной не сплетались.
А теперь вдруг проснулась в ней стыдливость,
одеваться она уже не может,
когда кто-то её при этом видит.
Иногда проявляют люди странности.
Хорошо, он сказал, и одевается,
отвернувшись. Она одеждой сзади
зашуршала, сказала ему вскоре:
теперь можешь обратно повернуться.
Всё. Как будто они летали где-то,
а теперь приземлились. Теперь надо
снова в серые будни возвращаться.
На осенний они выходят ветер.
Всё как будто такое же, как было.
Так же ветки качаются деревьев,
так же листья засохшие с них сыплются
и, упав, по асфальту кувыркаются.
И бумажки несутся, пыль вихрится.
Но в душе у него всё взбаламучено.
Его радость теперь переполняет,
торжествует душа, она так долго
тосковала, так долго неудачи
в отношениях с прекрасной половиной
человечества шли за ним. Уже он
думал: знать, не судьба. Почти смирился.
И внезапно всё вдруг перевернулось.
Рядом с ней он себя гусаром чувствует,
на котором девчонки виснут гроздьями.
Таким даром уж видно наградило
небо рыжую: с ней любой мужчина
себя рядом таким гусаром чувствует.
Ему плечи при ней расправить хочется,
награждая прохожих гордым взглядом.
Он доволен собой. А ведь недавно
презирал он себя и сомневался,
что судьба ещё будет благосклонна.
Неожиданно всё! И так приятно
на душе, что не хочет расставаться
с рыжей он. Говорит: а ты не думала
о замужестве? – Как это не думала?
Я ведь замужем. – Он остановился.
– Как!? – А что тебя это так смутило? –
Тут подумал он: что тут в самом деле
необычного, если поступают
так вот многие? Все так поступают.
Кто теперь он? Чужой жены любовник.
Стало грустно опять. Спросил он: – Кто же?
Кто твой муж? Она: – Будто ты не знаешь.
Не смеши! – и потупилась с усмешкой.
– А не знаю. – Заплаткин. – Как: Заплаткин!?
Они встали и смотрят друг на друга.
В её взгляде ирония, в его же
виден ужас. – Да что ты так напуган?
Неужели же ты с чужими жёнами
никогда?.. Он не знает, что ответить.
Был, конечно. Но то – другое дело.
А ведь это – Заплаткин! И что вышло,
не сотрёшь. Неужели, он женился?
И на ком? Вот на этой самой рыжей?
Ей, похоже, такие приключения
нипочём. Не в новинку. Раз плюнуть.
10
Тут припомнил, что доходили слухи
до него о женитьбе друга Фридриха.
Только он не придал значения слухам,
как бы мимо ушей их пропуская,
целиком погружённый в свои мысли.
Что в пылу натворили они страсти!
Как теперь ему жить, когда он знает,
как бывает оно в её объятиях?
Не захочет ни с кем, как было прежде.
Говорит он: – А что, если мы вместе
упадём ему в ноги и признаемся?
Она: – Это ещё зачем? – А как же?
чтоб тебя отпустил. Тогда мы сможем
вместе быть. – А теперь нам что мешает,
когда будет желание, встречаться?
– Втихаря? – Что такого? – Непристойно...
– А не хочешь – мы можем не встречаться.
– Я хочу, но чтоб было всё открыто,
всё по-честному. – Я не собираюсь
резко жизнь изменять. Ну, сам подумай,
сколько раз ещё будут в жизни чувства
нас смущать, и, по-твоему, так надо
каждый раз разводиться? Что за глупость!
Что тебя не устраивает, если
я не против и так с тобой свиданий?
– За спиной у Заплаткина? – Так что же?
Чем он хуже других, которых жёны
с тобой спали? – Другие, то – другие.
Говорится: не пожелай жены
ближнего, так другие – все дальние.
А он ближний, увы, на самом деле.
В первый раз я нарушил эту заповедь!
– Не валяй дурака. Ну вот, пришли мы.
Досвиданья. Звони, когда захочешь
вновь увидеть меня. – Рукой махнул он,
она скрылась в подъезде. Он поплёлся
прочь, домой. Торжество было подпорчено
тем, что он от неё теперь услышал.
Расправлять уже плечи не хотелось.
Теперь надо зажаться и таиться.
А ну, как он узнает? Вот позорище!
Дружба врозь. Это точно. Вот ведь падло!
Но она! Вспоминал он с наслаждением
их свидание в маленькой каморке,
в общежитии, где не оказалось
её мнимой подруги. Ему снова
её видеть хотелось, снова, снова!
Несмотря ни на что! Пускай когда-то
всё откроется... Ладно! Только чтобы
всё сейчас повторялось, повторялось...
И не мог он от новой встречи с рыжей
удержаться. Была парализована
его воля. Лишь страсть его сжигала.
Позвонил он. И новое свидание
было жарче, чем первое. Он думал:
почему мы не можем с ней быть вместе?
Говорили про мужа и сказал он:
«Он сильнее меня». Всегда он думал,
будто Фридрих сильнее и смелее,
но с лукавой она ему улыбкой
возразила: – А это уж мне знать.
Когда двое делают одно и то же,
это не одно и то же. Такая
поговорка была у этой рыжей.
Почему же она не соглашается
всё открыть и навек соединиться?
Нет, твердила она, ни в коем случае
с ним нельзя заводить об этом речи,
ты не знаешь его. – Да что же будет?
– Что же будет? Убьёт он нас обоих!
– Не убьёт. – Я же лучше его знаю.
Я согласна встречаться, но не надо,
чтоб он знал. – Ладно, если ты не хочешь...
– Не хочу. – И он дал ей обещание,
что не станет ничего предпринимать
без согласия с ней. Пусть остаётся
всё как есть. Что случилось, то случилось.
На твою давит душу эта тайна.
На себе волоки теперь всю тяжесть.
От неё как же хочется избавиться!
Как легко было жить, когда не надо
было что-то тащить и что-то прятать!
Хоть и смутно бывало, и тоскливо
на душе – но сознание преступления
не давило. Не знал, какое это
неприятное чувство, от которого
непонятно теперь, как и отделаться.
Страсть с одной стороны, какой он в жизни
не испытывал, а с другой – вот это.
И чем лучше тебе, тем после хуже
неизбежно становится, как будто
в этом какая-то закономерность.
Почему оно так, а не иначе?
Он не знает, но то, что так – он знает.
Рядом койки Алёны и Серёжи.
Он сидит, а она легла, надеясь
отдохнуть, но Серёжа обратился
к ней с вопросом: ну почему чем лучше
нам бывает, тем после будет хуже?
Это что же: законы равновесия?
Или что-то ещё? Она вздохнула.
– А тебя что так это занимает?
Просто так в метафизику не тянет.
Что случилось? Колись. – Да у меня-то
ничего не случилось. Со знакомым
небольшая история случилась.
– Со знакомым? Ну-ну... – Она лежала
на спине, чуть ресницы приоткрыла,
на Серёжу взглянула, покосившись.
В позе кучера тот сидит на койке,
свесив голову. – Что же твой знакомый? –
И тогда рассказал он ей историю
обобщённо, имён не называя.
– Говоришь, познакомились случайно?
И случайно узнал он, кто такая
эта женщина? – Так оно выходит.
– И узнал, когда было уже поздно,
когда всё уж случилось между ними?
– Когда всё. Ничего нельзя исправить.
– Расскажи поподробнее о том, как
завязалось знакомство. Твой знакомый
к другу шёл, и её он где же встретил?
Во дворе? По дороге? Или, может,
он в квартиру вошёл и вместо друга
там увидел её? – Какая разница! –
возражает Серёжа ей с досадой. –
Суть важна, а не мелкие подробности!
– Суть, конечно. Но как же не поймёшь ты,
что подробности суть и раскрывают.
Одно дело – идя на встречу с другом,
во дворе ты кого-то повстречаешь.
А другое – уже в его квартире.
Вот бы я так пошла к своей подруге,
не застала её, зато какой-то
в её доме мужчина, и мы сразу
назначаем свидание, я даже,
кто такой он, не спрашиваю вовсе.
И как он в её доме оказался.
Или это, по-твоему, не важно?
С ног на голову мелкие подробности
ставят всё. Если он с ней познакомился
где-то там, знать не зная, кто такая
эта женщина – он виновен меньше.
Ну, а если в его квартире встретил,
то имел основания догадаться
иль хотя бы спросить. И в этом случае
у него нет смягчающих обстоятельств.
– Говоришь так, как будто преступление
разбираешь в судебном заседании:
отягчающие, смягчающие...
– А ты думал, что этот твой знакомый –
ангелочек? – Да нет, я так не думал.
– Ведь об этом недавно говорила
молодёжь, разбирая, что такое
преступление любви. И твой знакомый, –
она, это сказав, слегка прищурилась, –
совершил это самое. Не парься!
Что бы он ни придумал в оправдание –
это будет оно. Наверно, сам он
это чувствует. А? И угрызения
заедают его больную совесть?
Может, в этом и вся разгадка скрыта?
Отчего после радости такая
наступает тоска, что жить не хочется?
Оттого, что ворованная радость
не приносит удовлетворения.
Может, в этом всё дело, и не стоит
где-то глубже ещё искать причины?
Сам представь, разве было бы так плохо
на душе, если б этот твой знакомый
повстречал бы какую-нибудь девушку,
незамужнюю женщину, с которой
остальное всё было точно так же?
Но она не была б женою друга.
И не надо бы ничего бояться.
11
Всё бы было тогда легко и просто.
– Это бы, да кабы, оно, конечно,
но всё это из области фантазий.
А на землю спустившись, что ему-то
теперь делать, когда он оказался
в положении этом – застрелиться?
– Почему у тебя один лишь выход
изо всех затруднений? Неужели
ничего не приходит больше в голову?
Мимо коек Алёны и Серёжи
тут проходят Ирэн, Облязев, Кошкин,
Игорёк, они в кухню направляются,
чтобы чаю попить. Спросил Облязев:
– Что с таким интересом обсуждаете?
Не хотите ли с нами выпить чаю?
– А пожалуй, – Алёна поднимается
и садится на койке. Всё равно ведь
не дадут отдохнуть, как ей хотелось,
с их вопросами вечными о вечном.
– Обсуждаем, что делать человеку,
если вдруг оказался в положении,
из которого он не видит выхода.
– Застрелиться, – сказал с усмешкой Кошкин.
– Вот и он точно так же полагает, –
и Алёна кивает на Серёжу.
Тут Облязев спросил: – А что случилось?
Расскажите, в какое положение
он попал, что уже не видит выхода? –
и при этом он смотрит на Серёжу.
И другие глядели вопросительно.
– Да не он, – говорит тогда Алёна, –
а приятель его. – А что приятель?
Много, что ль, задолжал серьёзным людям?
– Видно, вы насмотрелись телевизора,
если это приходит сразу в голову.
– Ну, а что же ещё-то? – А про чувства
уж никто и не думает. – А, чувства! –
Кошкин тут восклицает. – И такие,
что ему уже впору застрелиться?
Это вроде как из другого века.
В нашем от любовных переживаний
это как-то не принято. Любовью
наших не прошибёшь. Да что такое
эта ваша любовь? Кто её видел?
Назовите, какого она цвета?
Нет, у наших теперь не треснет харя
от того, что в одном воображении
существует... – Остынь! Не богохульствуй, –
возражает Алёна. – Век при чём здесь?
В каждом веке такие могут чувства
находить на людей, что у них драмы
и трагедии в жизни происходят.
Ну, пойдёмте. – Они с Серёжей с коек
поднимаются и со всей компанией
отправляются в кухню. По дороге
замечает Ирэн: – Лишь этот выход
в затруднениях нам приходит в голову.
Почему же не что-нибудь другое?
– Может, позже придёт и что другое,
только это сначала. – От ответственности
убежать, застрелившись, повесившись,
как-нибудь ещё сведя счёты с жизнью,
лишь бы не отвечать за поступки.
Но ведь в том, что мы сами отвечаем
за себя, заключается свобода.
Мученик умирает победоносцем,
а самоубийца побеждённым,
подавленным, не вынесшим страдания.
– Почему страдать надо непременно?
– Кто не хочет страдать, не попадает
пусть в такое положение, из которого
страдание следует неизбежно.
– А что делать, когда в том положении
оказался уже? – Алёна сказала:
– Есть медитационные техники,
познание законов тонкого мира,
управление энергиями. Можно
управлять настроением, чтоб оно
не управляло тобой. Есть книги,
если хочешь, я дам. Но нужно, чтобы
над своею душой он сам работал.
– Это средство, конечно, – возражает
ей Ирэн, – но оно не православное.
Кошкин ей говорит: – Какая разница,
если это поможет? – В чём поможет?
Облегчение даст сию минуту?
Так, когда затруднение с деньгами,
деньги могут занять и у бандитов.
И в такой оказаться после жопе,
что и жизни не рады. На минуту
облегчение – и кабала на годы.
Хорошо ещё, живы останутся.
Надо выход искать такой, чтоб душу
не продать сатане. Чтоб уничтожить
самый корень возникших затруднений.
– Как узнаешь, в чём этот самый корень? –
возражает ей Кошкин, усмехаясь.
Ему кажется, будто бы ответить
на ехидный вопрос она не сможет.
А она говорит: – Он сам узнает,
тот, который в такое положение
угодил. – Тут Серёжа с интересом
говорит: – И каким же образом?
– Очень просто: взгляни в божьи заповеди
и увидишь, которую нарушил.
– Прямо так вот? – А как ещё иначе?
Не убей, не укради, не прелюбодействуй,
не пожелай жены ближнего – всё там
ясно сказано и без кривотолков.
Самому ведь доказывать не надо:
было, нет – про себя всё сам он знает.
И страдает за что – ему известно.
– Так страданье на этом не закончится,
даже если причину он узнает.
– Нет, конечно. – Но почему страдание?
– А ты как думал, что такое заповеди?
Может, это благие пожелания?
Не влезай, убьёт – эту, почему-то,
принимают всерьёз обычно надпись.
– Потому что убьёт. – А заповеди –
это что? Пожелание: «Мойте руки»?
Ну, не вымыл. Хотя и неприлично –
не смертельно. И даже не осудят
за столом перед всеми. А на самом
деле это – такое же суровое
предупреждение: не влезай, убьёт!
– И, по-твоему, это обязательно
наступает, когда нарушишь заповедь?
– Обязательно. – А как же быть с теми,
кто ворует и кто живёт при этом
припеваючи? – Рано или поздно
им придётся страдать. Да ведь не знаешь,
как теперь-то живут они. Лишь видишь
их имущество, их дома, машины.
А в душе что у них – никто не знает.
А ведь жизнь означает – только это,
а не список имущества, не цифры
их счетов. Что в душе – лишь это важно.
Может, страх и тоска. Так что за радость
воровать, если жить с такими чувствами?
Мы, когда говорим о наказании,
ждём мучения извне, как будто кто-то
нас поймает, чему-то там подвергнет.
А никто не узнал – так уже думаем,
пронесло! Но душа начнёт терзаться
изнутри. И всю жизнь это отравит,
даже если другие не узнают,
что мы сделали. Думаешь, что воры
не страдают от угрызений совести?
Сколько пьют они водки! Для чего же?
– Для чего? – говорит с насмешкой Кошкин. –
Может, жажда простая их замучила?
– Не кривляйся! – Ирэн ему сказала. –
сам же знаешь, что если мучит жажда,
воду пьют, а не водку! Значит, мучит
их не жажда. Откуда у них жажда?
Не в пустыне, не в Африке воруют.
Здесь, у нас, в нашем климате суровом.
И пить воду хотят не больше прочих.
А душа и тоскует и страдает
от сознания нарушенной заповеди.
Убедить можно разум хитрым словом,
но не душу, нет. Душу не обманешь.
– Ну и что же, с сознанием преступления
так и жить? – у неё спросил Серёжа.
– Нет, зачем. Существует покаяние.
– Перед Богом? И что – поставил свечку,
и свалилось с души всё, что давило?
– Ты всё ищешь путей простых и лёгких,
А душой шевелить своей не хочешь.
Как и многие наши современники.
Они ждут, что учёные придумают
химикат – проглотил и успокоился,
ничего в своей жизни не меняя.
Всё исследуйте, сделайте таблетки,
чтобы дальше свинья свиньёй, как жили,
продолжали мы жить, но без болезней.
СПИД кого поражает? Бабу Маню
из Рязани? – Тут Кошкин рассмеялся:
– Да у этой твоей у бабы Мани
никакой половой жизни! Конечно,
ей не страшен и СПИД. – Не угадал ты!
Баба Маня со своим дядей Ваней
живёт активной супружеской жизнью
до семидесяти лет. Поражает
педерастов СПИД и наркоманов.
И вместо того, чтобы к проблеме
подойти с точки зрения соблюдения
заповедей, ищут медикаменты.
Проглотил – и живи как жил. С апломбом
выступай за права ещё, отстаивай
права меньшинств на существование.
А заповеди – когда это было?
Устарело. Чего о них и думать?
12
Ну, а если подумать: от кого же
заповеди и от кого права?
Где от Бога, а где от человека?
И права почему не согласуют
с заповедями, данными Богом?
Написано: это мерзость перед Господом.
Ну и что же? В правах с этим считаются?
И к чему ведут права: к здоровью
человечества – или к исполнению
нездоровых желаний индивида?
Может быть, ненавидящий добро
нашептал это людям и хихикает,
соблазнив, видя, как отстаивают
права одного, придуманные,
и при этом смертельно заражают
человеческий род. Люди утратили
ощущение единства человечества.
Права клеток стали важнее прав
составленного из них организма.
Если прежде все люди понимали,
что для здоровья единого целого
лучше вырезать и выбросить несколько
гнилых клеток, теперь с воодушевлением
отстаивают права гнилых клеток.
Дескать, они меньшинства. Дескать, просто
они – другие. Их надо сохранить.
Пусть их гены дальше распространятся.
Пусть гниёт потихоньку человечество!
– Да ты, матушка, та ещё христианка! –
ей с иронией Кошкин возражает.
– А, по-твоему, что это такое –
христианство? – Прощение, милосердие.
– А ты слышал, как Спас взял кнут и в церкви
разогнал торгашей, рассыпал деньги?
– Слышал. Только ведь тут уже не деньги.
Этих ты куда денешь? Расстреляешь?
На костёр? Иль какие ещё средства
против клеток гнилых у нас имеются?
– Приземляешь ты мысль. Я ж не об этом.
Я же в принципе. – Ладно. Но об этом
тоже надо подумать. Их куда-то
ведь придётся девать, когда принципы
твои примет однажды человечество.
Ну, допустим, что организм признает
вредность клеток. Но с ними-то что делать?
Так оставить? Химическими средствами
может быть, их прижечь? Иль вовсе вырезать?
И куда их выбрасывать? Ведь надо же
и об этом заранее подумать.
В каждом деле важна и его техника.
– Я не знаю, куда девать их, только
ведь не то же, что делается нынче,
когда мерзости эти не втихую,
со стыдом совершаются, хотя бы,
а открыто, и даже воспеваются,
превозносятся, рекламируются.
Их права на весь мир демонстративно
заявляются... Только где их взяли?
Не в писаниях. Там это как мерзость
перед Богом без всяких околичностей
называется. Где же тогда взяли
их права? Сами выдумали. Просто
захотелось кому-то извращение
так представить, как будто это право
выбирать: пусть, кто хочет, занимается.
Кто не хочет, так это его дело.
– А ты что предлагаешь, чтоб насильно
заставляли людей чему-то следовать?
– Если есть это свойство, его надо
как позора стыдиться и помалкивать,
не тащить на экран и не устраивать
демонстрации в пику всем здоровым.
Протухшее месиво человечества
вряд ли снова захочет стать единым
организмом. Бога нет, царя нет,
есть месиво равных инфузорий.
На своих местах клетки в организме,
у них не возникает желания
занять место других каких-то клеток.
Клетка кожи не станет клеткой кости,
клетка мозга не станет клеткой печени.
Но равны инфузории, естественно
для них стремление к перемещению
в место лучшее, хотя бы ценой
вытеснения других. – Заговорила
вот ты как! – восклицает Кошкин. – Если б
был сейчас социализм и коммунизм,
то влепили б тебе на марксо-ленинской!
– Слава Богу, что нет социализма.
Борьба за освобождение труда от капитала
есть борьба за освобождение тел от голов.
– Ну, даёшь! – говорит тогда Облязев.
Слушал он не без удовольствия,
что Ирэн с воодушевлением
говорила. Похоже, эти темы
очень живо она переживала,
а не просто на эти темы думала.
Пошла в чайник воды налить Алёна.
А Ирэн продолжает: – Всем известно:
сатана остроумен, обаятелен
и большими ворочает деньгами.
Чувств у него нет, ум холоден, логика
безупречна. Ну, чистый марксо-ленинец!
И если ради логики придётся
угробить миллион живых людей –
это его не остановит. Это
называется: твёрдость убеждений.
Логикой докажет всё, что угодно,
и человек с душой останется
в дураках, если будет с ним играть
на его поле холодной рассудочной
логики, не слушая тёплых чувств
живой души. Он сразу отсекает:
это эмоции! А ты давай
по моим правилам: только факты.
Как услышишь такое – так узнаешь,
научил кто такому оппонента.
Есть человек с бабьим лицом, который
воспевает войну, благо его уж
самого не пошлют по возрасту
под пули, так он отстаивает
безнравственность в политике
как принципиальное положение.
По его мнению, заповеди к политике
не относятся. В самом лучшем случае,
о них можно в быту и в частной жизни
вспоминать. А политика выше
заповедей. В политике естественно
отказаться от Бога, от отца-матери,
и убить, и украсть – в ней всё дозволено
ради цели. Он недопонимает,
что и цель никакая в этом случае
не будет достигнута. Мнимое
достижение призрачной цели
неминуемо закончится крахом.
– Почему говоришь ты, будто деньги
только у сатаны? – спросил Серёжа.
– Божьи ценности: солнце, чистый воздух,
и вода, и любовь – гроша не стоят.
А всё то, что за деньги, всё продажное –
от сатаны. Взгляни – и увидишь.
– Не скажу, чтоб во всём с тобой согласен, –
замечает Серёжа, – но, однако,
мне слова твои слушать интересно.
– А я вовсе на то не претендую,
чтобы вы меня, рот разинув, слушали.
Но хотела сказать: на свете много
есть такого, что изначально просто.
А потом сами люди усложнили
и запутали. И, чтоб оправдаться,
изощрили софистику. К примеру,
подвалил ко мне один и говорит:
– Я женат, люблю жену свою, и ценность
понимаю семьи, и разводиться
не планирую, но хочу и с вами
переспать. Будьте моей любовницей!
Ждёт, отвечу ему, что я согласна.
– А ты что отвечаешь? – говорит ей
Серёжа. А Ирэн: – Угадай с трёх раз!
Человек откровенно предлагает
мне бесчестное дело, но считает
себя честным, поскольку предлагает
не стесняясь, открыто. Я же, дескать!..
И в таком извращённом понимании
усыпил свою совесть – и спокоен.
Я ведь сразу предупредил, какое
я дерьмо. Не живи, если не хочешь
ты с таким! Но тебя не обманывал!
Заключается честность разве в этом?
– Если ты, – возражает Кошкин, – наших
подразумеваешь современников,
то у нас честность именно такая.
Я, мол, подлый, как есть, и не скрываю.
Украду, изменю – но вас заранее
сразу честно о том предупреждаю.
Не хотите общаться – и не надо.
А хотите – потом уже не плачьте.
– Парадоксу лжеца это подобно, –
замечает Алёна, возвратившись
на скамейку за стол, когда поставила
на огонь их большой ведёрный чайник. –
Парадокс Евбулида из Милета.
– Что имеешь в виду, – к ней обратился
Игорёк, – ты под этим парадоксом?
– А ты разве не слышал? Ещё в древности
он известен был. Лжец сказал, что лжёт.
Это значит, что если лжёт, то правду
он сказал, и не лжец, а если лжец он,
значит, врёт он, что лжёт. – Ты что-то понял? –
говорит Игорьку с насмешкой Кошкин.
– У меня голова, признаться, кругом.
13
– Вот и мы, – говорит Ирэн, – в подобных
парадоксах запутались, где правда,
а где ложь – уже чёрт не разберётся.
Не поймёшь, кто тут честный, кто бесчестный.
И в чём, собственно, честность заключается.
Чтобы жить честь по чести, соблюдая
заповеди – или жить свинья свиньёй,
без стеснения в этом признаваясь?
– Пусть уж лучше предупреждает сразу,
чего ждать от него, чтобы напрасно
не питать никаких иллюзий, чтобы
не доверить того, чего не надо, –
замечает Облязев. И Алёна
улыбаясь, сказала: – Лжец пусть честно
скажет нам, что он лжец. Чтоб мы поверили.
В его ложь, что он лжец. Или же в правду,
если он не солгал. Тогда достоин
он окажется нашего доверия. –
Тут Серёжа с лицом довольно кислым
говорит: – Может, это интересно
с точки зрения игры словами. Как бы
только для препровождения времени.
Но какая для жизни в этом польза?
– Головой научиться чтобы думать, –
отвечает Облязев, – и вопросы
самому свои решать. – Тут Серёжа
нахмурился, решил, что обличает
его в том Облязев, что вопросами
нагружает товарищей, особенно
Алёну, и другие это видят.
Хоть Облязев об этом и не думал.
Ему это не приходило в голову.
Он лишь общее вслух соображение
высказал, без всякой задней мысли.
Но мы знаем, что человеку свойственно
не видеть, что в других, а проецировать
на них то, что в нём самом имеется.
Вот Серёжа подумал на Облязева,
будто тот его в чём-то обличает.
– А к чему ты пример свой приводила, –
спросил Кошкин, – как будто не согласна
ты любовницей быть была? А разве
не все женщины так вот поступают?
– Глуп ты, Кошкин! Совсем не знаешь женщин.
В грех невольно впадёшь с тобой. – В какой же?
– В осуждение. Господи, прости меня!
Только как же о нём иначе скажешь?
Далеко не все женщины развратны.
И не все от мужей прелюбодействуют.
И не многие только проститутки.
И тебе, если в жизни попадаются
лишь такие – твои это проблемы.
Потому что подобное к подобному
притягивается, а не иначе.
Потому-то к тебе такие тянутся,
чтобы мог ты подумать, что такие
все вообще, не одни твои знакомые.
Ты других и не видел. Или видел
только издали. С ними в отношения
не вступал. Потому-то и не знаешь
ты других, что они – другие в принципе.
Что из них ни одна и не захочет
вот с таким вот как ты сходиться ближе.
– Чем я плох, что с таким негодованием
на меня ты обрушилась? – Да тем, что
неразборчив. Сам знаешь. С кем попало
переспишь. Господи, прости меня!
И потом удивляешься, что все они
будто из одного инкубатора.
Из него не все женщины вышли!
Есть другие. Но ты таких не видел.
– Ну, допустим, я, ладно, я согласен,
никуда я не годен. Но зачем ты
случай вспомнила, где ты устояла?
Я ведь знаю, если какая женщина
вспомнит случай, когда она устояла,
это значит – других немало случаев,
когда не устояла! – Просто, Кошкин,
я знакомую встретила. Такое
ей страдание досталось. Почему же?
И за что? Она недопонимает.
– А за что? – на Ирэн глядит Серёжа.
И она на него: – А сам подумай.
– Было б чем, я тебя не стал бы спрашивать.
– Вспомни заповедь: не прелюбодействуй.
– Ну, а если у ней проснулись чувства?
Настоящие? – Ну и что? Законы
во вселенной отменят? Ради этого
тяготение перестанет действовать?
Не правила хорошего тона
заповеди, а – предупреждения:
не делай того-то и того-то,
иначе страдание – неизбежно.
Выражаясь иными-то словами:
если хочешь страдать – прелюбодействуй.
Это может, пожалуй, и устроить
мазохиста какого-то. Однако,
в большинстве люди, всё-таки, нормальные.
И страдать просто так не согласятся.
– Вот на этот вопрос никак ответа
получить не могу, – сказал Серёжа. –
почему же страдать-то обязательно?
У кого ни спроси, вокруг да около
говорят, а по сути и не скажут
ничего. – В разговор вступает Игорь,
говорит: – Признаёшь законы физики?
Если камень подбросить, что с ним будет?
– Упадёт, что ещё. Козе понятно.
– А понятно козе, что в этом мире
действуют законы тяготения?
– Вот и ты говоришь вокруг да около.
– Не вокруг. Подвожу тебя к ответу.
Точно так же, как и в материальном
мире действует всё не произвольно,
и в духовном всё подлежит законам.
Заповеди – это предупреждения,
какие действия ведут к страданию
неизбежно, как камень, что подброшен,
упадёт обязательно на землю.
Если бросишься ты с высокой крыши
вниз и будешь лететь, и будешь думать:
ах, как мне хорошо! И не случилось
ничего неприятного, хотя и
говорили: не надо прыгать с крыши.
Я лечу! Упоительное чувство!
Это значит: пока ещё ты в воздухе.
Подожди, когда встретишься с землёю.
Вот тогда и решишь: предупреждение
справедливым ли было иль надуманным.
Нарушители заповедей, если
никакой не испытывают боли,
это значит: они пока что в воздухе
и с землёй предстоит лишь столкновение.
Только в мире духовном это будет
может быть, не так скоро. Но не думай
избежать: это будет обязательно.
Согрешил, значит, прыгнул – жди удара.
А последует он через секунду
или несколько лет – это не важно.
Будь уверен, что точно воспоследует.
– Отомстят ему люди, так ли, что ли? –
Гогенлое сказал с довольно кислым
выражением лица. – Не обязательно, –
возражает Алёна. – А тогда что?
– В мире всё существует как единство.
Человек – это дух, душа и тело.
И настолько они друг с другом связаны,
что не может одно быть без другого.
От людей наказание тоже может
сочетаться с духовными законами.
– А иные, – заметил тут Облязев, –
признают лишь людское наказание
наказанием. Если удаётся
избежать – пронесло! Греши и дальше.
Убивай и воруй, прелюбодействуй.
От людей если скрылся раз, то значит:
уже больше нечего бояться!
– От себя никуда ведь он не скроется, –
говорит Игорёк. – Его настигнут
муки собственной совести. – Тут Кошкин
восклицает язвительно: – Ты думаешь?
Неужели ты веришь, будто совесть
есть у всех? – Я не думаю, я знаю.
– Да откуда? Была бы если совесть
у людей, как уверен ты, да разве
жизнь такая была? – Больную совесть
водкой граждане глушат, потому что
в трезвом виде им очень уж тоскливо.
– И живут, как и жили, не меняя
ничего, чтобы радостно без водки
стало им, – говорит Ирэн. – И снова
загружают себя. И словно белки
в колесе на одном несутся месте.
А всех денег ни в жизнь не заработаешь.
Заглянули на кухню Балабанов
и Анжела. Она, входя, сказала:
– Распиваете чай? Вы что, хотели
втихаря?.. – Ей Алёна возражает:
– Почему же? Мы вовсе не скрывались.
Мы у всех на глазах пошли на кухню.
И кто хочет, пусть присоединится.
Чай, к тому же, ещё лишь закипает.
Сели Лёха с Анжелой на скамейку.
Говорит Лёха: – Что мы обсуждаем?
– Обсуждаем назревшие вопросы, –
отвечает в своей манере Кошкин.
Замечает Анжела хмуро: – Снова
о супружеских, что ли, вы изменах?
– Почему? – говорит Облязев. – Разве
мало тем и других для разговоров?
– А не знаю. С таким воодушевлением
давеча обсуждали адюльтеры... –
14
Говорит Кошкин: – Некоторые
полагают, что у людей есть совесть.
– А смотря у каких, – ему Анжела
возражает. – Ну, да. И нам хотелось бы
ваше мнение знать. – Зачем вам наше
мнение знать? – Да не бойся! Не убудет
ведь от вас. А хотим мы ваше мнение
с тем сравнить, что уже здесь говорилось.
– Я не слышала, что вы говорили. –
Тут Облязев переглянулся с Кошкиным,
пожимая плечами: вот характер!
Ничего в простоте, во всём ей видится
непременно подвох, в детдоме, что ли
она выросла, баба коренастая?
И в рабочих цехах заматерела.
Постоять за себя всегда готова,
не в хорошем, а в сложном смысле слова.
Но теперь-то никто не замышляет
что-нибудь плохое против неё.
– У нас мнения как-то разделились.
Одним кажется, совесть есть у каждого
человека, другие не согласны.
– Не у каждого совесть есть, конечно.
Есть лишённые начисто и совести,
и стыда, и всего, что с этим связано.
– Говорим мы, наверное, о разном,
хоть одним это слово называем, –
возражает Анжеле Игорь. – Если
в человеке какие-то есть органы,
есть они во всех людях. Скажем, сердце.
– Ну, а что, не бывает бессердечных?
– Это образ художественный. Сердце
есть у всех. Даже и у бессердечных.
Печень, почки и все другие органы
есть у каждого. Совесть – это орган,
но не физического организма,
а духовного. И он есть у каждого.
– А откуда берутся негодяи?
– Негодяй, даже самый преподлейший,
на котором клейма поставить негде,
всё равно угрызения знает совести.
Хоть бы в виде тоски не проходящей,
невозможно которую ни водкой,
ни развратом прогнать, сидит занозой
где-то там, в глубине души, и ноет,
и ни в чём не даёт увидеть радости.
– Потому-то они такие злобные,
профессиональные преступники? –
говорит, как бы спрашивая, Лёха,
и глядит на товарищей. – А как же? –
отвечает Облязев. – Раньше думал:
почему так написано в писаниях,
что не может ни пить, ни веселиться
ни один человек без Бога. Думал:
что же проще? Пойди, возьми бутылку
и закуску порядочную, сделай
себе пир! После понял: если будет
на душе и тоскливо и погано –
водка только проявит настроение,
превратит его в дикую агрессию.
Но не будет светло, не будет весело
на душе, если нет в ней места Богу!
– А я думала: почему в попойках
убивает друг друга очень часто
подлый люд? – говорит Алёна тихо.
Тут приходят Егор, Альбина, Эдик.
– О чём спор, – говорит Егор с порога.
– А с чего ты решил, что кто-то спорит? –
возражает Облязев. – Да уж больно
говорите вы с воодушевлением.
Думал я, обсуждаете такое,
что сейчас, как в парламенте, начнёте
кулаками махать. – Да успокойся, –
говорит ему хмурая Анжела, –
бить никто никого не собирается.
Пить здесь чай собираются, садитесь. –
И на лавку уселись вновь пришедшие.
Начинает шуметь тихонько чайник.
Все притихли, и каждый что-то думает.
Говорит Облязев Алёне: – Помнишь,
ты рассказывала про богатого?
Как тебе удалось освободиться
от такого? Ты обещала позже
как-нибудь рассказать. – Алёна молча
поглядела, сказала после паузы:
– Расскажу, если это интересно. –
Навострил тут и Лёха уши, смотрит
на Алёну распахнутыми глазами.
К недовольству Анжелы. Но не может
он с собой совладать. Он ждёт рассказа.
А другие, на них украдкой глядя,
веселятся: ревнивая Анжела
и балбес составляют вместе парочку,
за которой так наблюдать забавно.
Говорит Алёна: – Я не смотрела
на богатых вообще, всегда казалось
мне, что в них мало одухотворённости.
О вещах, о деньгах лишь мысли, речи.
Всё – на уровне материальном.
Если есть какие-то эмоции –
то лишь по поводу приобретений.
А духовным уровнем и не пахнет.
Не заметно ни мысли, ни поэзии
в этом круге. Вот я и не смотрела
на мужчин из к нему принадлежащих.
Но однажды была на вечеринке
с очень странным и смешанным обществом.
И на ней познакомилась с богатым.
Показался не вовсе приземлённым.
Рассуждать даже мог о поэзии.
Хоть имён она этих не слыхала.
Не беда: nemo possit omnia scire.
То есть, никто не может знать всего.
Ей цитировал строчки, и иные
хоть казались Алёне грубоватыми,
хулиганско-плебейскими, но всё же
не лишёнными были остроумия.
Хоть какая-то в них была поэзия.
И Алёна подумала: наверное,
не права была, думая о людях
как о классах, не индивидуальностях.
Нет богатых вообще, есть просто люди,
и у каждого свои особенности.
Не все бедные непременно подлые.
Не все богатые ограниченные.
В каждом классе бывают исключения.
И она начала встречаться с этим
человеком, который, кроме прочего,
намекал, что он может финансировать
их проекты. Она ведь занималась
эзотерикой, были у них мысли
о поездках на встречи, об изданиях.
Это тоже отчасти роль сыграло
в том, что стала Алёна с ним общаться.
Она даже на время переехала
в особняк, стала жить, сказать могли бы
посмотрев на неё, «как королева».
Впрочем, скоро самой ей стало ясно:
в самом деле, живёт как королева.
И не может, простым подобно смертным,
делать всё, что захочет. Ограничена
и в движениях, и в действиях. Должна лишь
уважать заведённые порядки,
ублажать повелителя по первому
его зову. Замешкаться попробуй!
И тогда поняла: попала в рабство.
В золотой оказалась птица клетке.
Было денег, наверное, не мало
у него, но она их не увидела.
Хочешь что-то – скажи, тебе он купит.
Только в руки не даст наличных денег.
И проекты ушли куда-то в сторону.
Оказалось, что ей не до проектов
в этом доме, богатом и просторном.
Оказалось, простор этот – иллюзия.
В этом доме Алёне стало тесно.
Вставил слово Облязев: – Но я слышал:
не так просто уйти в подобном случае.
– Разве я говорю, что это просто?
Как захочешь уйти, услышишь сразу
угрозы и проклятия, а если
не послушаешь и уйдёшь – преследовать
начинают не в образном, в буквальном
смысле слова. И тщетно обращаться
в полицию – богат и скажут: это
их семейные дрязги – разберутся.
Нет ведь в этом состава преступления.
Ведь никто никого не покалечил,
не убил – что тут делать полиции?
Ну, а сам ни за что он не отступит.
Для него – это не вопросы чувства,
а вопросы борьбы за его собственность.
Его женщина – вещь его, такая же,
как другие, а разве он их станет
раздавать и разбрасывать напрасно?
Он не может жену как человека
воспринять со своей свободной волей.
Ну, какая же может быть у бабы
своя воля? Мужик – вот её воля!
Что он скажет, должна она то делать.
И попробуй, уйди. – Но как же всё-таки
удалось тебе? – Стала тогда думать.
Запугать его? Можно, но сомнительно.
Он не трус, хоть другие его качества
для меня были малосимпатичны.
Подошли бы к нему и пригрозили,
чтоб оставил в покое – ладно, если
он послушает, а – упрётся рогом?
Ситуация только усложнится.
Мне, конечно, без этого желательно.
– Интересно, и что же ты придумала?
– Для начала тройным одеколоном
надушилась – его перекосило,
когда запах почуял, только это
не сработало. Он пришёл с флаконом
Дона Каран, говорит: душись вот этим.
Я надела тогда халат китайский,
бигудей накрутила, стала маски
для лица делать в его присутствии,
ноги брить и подмышки, не стесняясь,
что он смотрит. Ещё я стала на ночь
чесночок и лучок съедать за ужином.
Если что предлагал, я соглашалась,
говорила, конечно, так. Но только...
И такие я после «но» условия
выставляла, что всё, что предлагал он,
становилось, конечно, невозможным.
Но ведь я не отказывалась вовсе!
Вижу, это его тихонько бесит,
но формально ведь не к чему придраться!
Он любил, развалившись на диване,
посмотреть телевизор, особенно
если там шёл футбол, хоккей. А я же
в это время скакала и бесилась –
это в грязном халате с бигудями!
Тут ещё не помытая посуда,
пол неделями даже не метённый.
И однажды сожитель мой не выдержал,
всё, что думает об интеллигенции
матом высказал, а про нас заметил,
что мы разные люди. Я сказала,
что согласна. Собрав свои вещички,
отбыла без скандалов и претензий,
даже к обоюдному удовольствию! –
Все смеются. Ехидно восклицает
Кошкин: – Вот вам образчик женской мудрости!
Нам бы только одно пришло лишь в голову:
как бы силой принудить и заставить,
припугнуть, своего чтобы добиться.
Ну, а тут результат достигнут только
убеждением. – Когда двое делают
одно и то же, это не одно и то же, –
говорит Гогенлое. – Ты к чему это?
– Просто так. Есть такая поговорка
у знакомой. – Проспавшийся Заплаткин
входит в кухню: – Какой это знакомой? –
Все глядят на него и на Серёжу.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru