Александр Николаевич Романов - Повернутый - Александр Николаевич Романов
Скачано с сайта prochtu.ru
Повесть о том, как парень приехал на дембель и что с ним приключилось. Это был мой диплом в Литературном институте, который на защите хвалили, а потом 32 года не хотели печатать.
Повернутый
От издателя:
Просматривая бумаги Федора Кошкина, с которым мы познакомились в парашютном клубе на прыжках летом 1995 года, мы обратили внимание на рукопись, отпечатанную на пишущей машинке. Поначалу название было: Светлая юность, потом зачеркнуто и написано от руки большими четкими буквами с жирными точками над е: Повернутый. Эпиграфами поставлены строки из песни Высоцкого и трагедии Шекспира: им по незнанью эта боль смешна. То была маленькая повесть, про которую одна из парашютисток, скривившись и фыркнув, сказала: какая гадость! Она читала во время дождя, помешавшего прыжкам. Однако мы, отмечая недостатки, неизбежные у молодого автора (ему, насколько можно судить, было около двадцати пяти лет), все же нашли повесть не лишенной оснований и решились, поправив ее местами и подсократив, предложить вниманию читательниц и читателей. Итак:
Повернутый
или Повесть о том, как Фрол Дыдыкин приехал на дембель и хотел встретить свою судьбу, что и как для этого предпринял, и что из этого вышло, и прочее... написанная им самим
Невесты белокурые в награду будут нам.
Высоцкий
Им по незнанью эта боль смешна.
Шекспир
Первая часть
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной.
Пушкин
Яркое солнце сушило плевки на перроне. У меня были неясные чувства, которые трудно назвать словами, хотя у каждого, наверное, бывало нечто подобное. Не обозначу словом, например, и доносящийся с ветерком запах вокзального туалета: пахнет-то вовсе и не туалетом, и не хлорной известью, как в части, а черт знает чем, и всякому, пожалуй, знакомо, а каким словом назвать? Короче, я ехал на дембель.
Кто не суетился и не пер, пыхтя, пудовые баулы, тот дремал на узлах. Цыганка довольно назойливо предлагала мне погадать, но я просек, в чем их прикол: в наглой самоуверенности. Наглости у меня на двоих, и я заявляю с такой же самоуверенностью: председатель Мао Цзэдун сказал: никогда не гадать! Она немного опешила. Еще одна остановилась около нее и что-то тихо спросила. Эта ей: Зетун. Обе на меня уставились. Я говорю: председатель Мао Цзэдун сказал: смело идти против течения, служить народу. Обе плюнули и ушли.
Я ни во что не верю и не хочу гадать, что со мной будет. Яркими пятнами шевелилась толпа. Острая листва трепетала под лучами солнца.
Ухо чуть ныло. Пуля прошила мне мочку в ту ночь, когда убили Кузю. Пожалуй, батя выписал бы отпуск, если бы перед самой заварухой он же не объявил мне десять суток ареста. Мог обойтись без отпуска, переносил тяготы и лишения без уныния. У меня в глубине души сидела несокрушимая уверенность: наше от нас не уйдет. Откуда она взялась, не знаю, но эта уверенность помогала выжить. Теперь я ехал на дембель. На мне ремень Коли Байкалова, с которым мы при отъезде обменялись ремнями. На внутренней стороне вырезано: парень без мечты – сокол без крыльев.
В ожидании поезда я рассеянно вспоминал ту жизнь, из которой меня два года назад так внезапно выхватил майский призыв: в какой-то день я был еще гражданским, а в другой – уже ехал в воинском эшелоне. Теперь мне казалось, будто возвращусь в тот момент, из которого был выхвачен, и найду в своем городе и в своем доме все точно в таком же виде, как оставил два года назад. Будто там все замерло, пока я служил, как на остановленной кассете. А вернусь, все встрепенется и двинется дальше – опять кассета закрутится – с того момента, на котором была остановлена. Я был неправ. Разве может что-нибудь остановиться? Все шло у них как и шло, и плевать им было всем на меня с моей службой, с моей двухлетней отлучкой, ныне благополучно завершающейся. Да хоть бы и окажись я на месте Кузи – что бы у них на гражданке изменилось? Только родители это бы заметили. Остальным до меня дела нет. У них полно своих забот. Впрочем, тогда я ни о чем не хотел думать – там видно будет. Я одного хотел: найти себе девчонку. Не так, как некоторые рассказывают: с одной погулял, с другой. Нет, это должна быть одна-единственная, раз и навсегда. Я читал графа Толстого и вычитал: раз сойдясь с одною женщиной, никогда не изменять ей. Вот и загадал: с какой первой буду, это судьба.
От безделья ожидания лезли обрывки мыслей в голову, воспоминания наплывали сами собой. Например, о той девушке, которую перед самым призывом отбил у приятеля на танцах. Зачем? Какая-то бессмысленная, но захватывающая игра. Мне ведь эта подружка была совсем не нужна. Ну, встречались месяц, целовались в подъезде, дальше этого дело не зашло. Наступил день призыва, и я ушел в армию, не попрощавшись. И не сожалел. Мне было все равно, что подумает. Всерьез и надолго наступала новая жизнь, и не хотелось тащить прошлое за собой. Прошлое мешает. Насмотрелся на тех, кто страдал по своим на гражданке оставленным подругам. Они были плохими солдатами. Изнывали от тоски и ревности, у них все валилось из рук. Особенно доставал меня один толстый женатик, который почему-то изо всех выбрал именно меня. Наверное, потому, что поначалу я его слушал и пытался поддержать. Но в конце концов он меня так достал, что я его послал. Свои проблемы надо решать самому, а не навешивать на других. Это ведь все равно что сказать: мне надо вскопать огород, вскопай, пожалуйста, мне так грустно! Оно не столь явно и не так осязаемо, но по сути разве не одно и то же. Не трудиться собственной душой, а пусть другой за тебя потрудится. И ведь в конце-то концов, речь не о безруком или безногом. Хотя и таких знаю, которые справляются со своими проблемами. Где теперь та подружка? Может, замуж вышла...
Одну девушку я все же вспоминал иногда на службе – Лиану из нашего класса. Она мне нравилась в школе, но мы не встречались, не целовались. Почему ее? Она была какая-то загадочная. Не уединялась и не отрывалась от коллектива, но при этом была сама по себе. Могла быть очень оживленной и без перехода впасть в задумчивость. Была скромна, но способна на непредсказуемые выходки. Однажды в классном походе залезла на такую скалу, что самые смелые поразились. Пришлось ее снимать всем классом. И взгляда не прячет, но ее взгляд в себя не пропускает. У другой заглянешь в глаза – и насквозь видно мелкое дно. У ней дна не видно. Было в ней что-то. Но между нами ничего не было. По крайней мере, такого. Впрочем, мы с ней разговаривали, звонили друг другу по телефону. И ребята подкалывали, будто между нами что-то было, хотя на самом деле ничего. Да у меня и ни с кем еще ничего не было. Знакомых девчонок много, а такого – ни с одной. Очень любопытно было бы увидеть Лиану теперь. А вдруг...
Едем, наконец, поезд набирает скорость. Какой-то щуплый летун пригласил меня в свое купе. Зашел к ним. Там сидели еще два парня из ВВС. Выпил с ними полстакана красного крепкого. Потом ушел в тамбур. Через несколько минут в тамбуре появился тот же летун, раскрасневшийся, расстегнутый до пупа, готовый лопнуть от гордости за свои голубые погоны и парашютные значки. Я давно за ними подметил. Летают в небе, так уж и на всех смотрят свысока. Летун давай насмехаться над матушкой пехотой. Я взял его за лацканы солдатской куртки, чуть приподнял над качающимся полом вагона и слегка пристукнул спиной о стенку, прижал к ней, говоря: много хвостов занес? Он, прижатый, глядел на меня выпученными глазами и беззвучно разевал рот. Я его отпустил. Он, отряхиваясь, стал пояснять чуть обиженным голосом, что хвосты самолетам заносили только в фильмах из тех времен, когда самолеты делали из палок, обтянутых тряпками . А он служил на реактивном бомбардировщике, сделанном целиком из металла. Его с места можно сдвинуть, только прицепив водилом к Уралу. Кончилось все не дракой, а объятиями и клятвами в верной солдатской дружбе разных родов войск, а также новым приглашением в купе и откупориванием новой бутылки красного крепкого. Летуны хоть и делили весь мир на авиацию и все остальное, что несравненно ниже, но оказались неплохими ребятами. В Мельнире они кричали из-за спины проводницы: поехали с нами! Я им помахал рукой, когда поезд двинулся, и проводница с флажком в руке стала медленно удаляться навсегда из моей жизни вместе с летунами и всем содержимым своего вагона.
Я повернулся и пошел с тощим дембельским чемоданом на автобусную остановку. В ожидании автобуса глядел, как уродливая горбатая старуха кормит голубей.
Наверное, надо было сразу идти к родителям. В книжках ведь пишут: тоска по дому, и прочее. Но мне иногда начинает казаться, пишут, что должен чувствовать человек в иных ситуациях, а не то, что он чувствует на самом деле. Я вот не испытывал тоски по дому и вовсе не хотел бежать тотчас к родителям. Мне больше хотелось зайти к Славке Зыбину. Домой-то все равно пойду. Еще успеется.
Голуби, видно, знали старуху. Едва появилась на остановке, как большая стая, взметая крыльями пыль, приземлилась подле нее. Старуха сыпала зерно, а птицы с воодушевлением долбили друг друга клювами и с клекотом выдирали друг у друга перья, хотя зерна хватило бы всем. А я думал, что пойду сейчас не домой, а к Зыбину. Вот кого в самом деле не терпелось увидеть. Он писал, что женился. А я помнил наши похождения до армии, и его образ, сохранявшийся в годы службы, не вязался в моем сознании с образами женатых людей.
Он обрадовался моему появлению. Мы обнялись до хруста костей. А потом он усадил меня в кресло и велел ждать. Через щель между тяжелыми бордовыми портьерами луч света падал на паркет. В луче плавали пылинки. Слышались с улицы шум проезжающих машин, голоса людей. Пахло паркетной мастикой. Этот запах был хорошо знаком по казарме. Я закурил и пускал дым, развалившись в кресле. На гражданке не надо делать марш-броски через горы, переправляться через реки. Тут можно и расслабиться. Я смотрел, как завитки дыма изгибаются в узком солнечном луче. Вернулся Зыбин и поставил на журнальный столик бутылку водки. И это знакомо. Тут у них так принято встречать. Без бутылки не обходится. Мне и пить-то не хотелось, но полстакана выпил. Стал расспрашивать о семейной жизни: где жена? Она оказалась на работе. А то бы сейчас с ней познакомил. Вот, у него теперь женщина. Новое, вошедшее в жизнь, вставшее между нами. Уже не будет тех похождений, вернуться к которым мечталось на службе. И улыбка его показалась мне вежливой. Между нами невидимая завеса. Я ощутил течение времени. Оно не стояло на месте, пока мы служили. И я вернулся не в исходный момент, как думал.
Зыбин говорил оживленно, но я не мог отделаться от впечатления едва заметной натянутости, какой-то настороженности. Он еще налил, и мы еще выпили по полстакана, закусили хлебом. Я гляжу на его рожу, рожа все та же. Но в глазах затаенная грусть. Я сказал, что теперь надо бы к родителям. Он поднял бутылку: слезы! Разлил, допили. Теплота пошла по жилам. В голове что-то расплывчатое. Пришла невысокая женщина и стала выговаривать Зыбину за то, что курили в комнате. Когда она ушла, он сказал: теща. И мне стало смешно, потому что до этого казалось, будто тещи бывают только в анекдотах, как Вовочка или Василий Иваныч.
А на улице яркое солнце, густая шевелящаяся тень от деревьев, пестрота толпы, шум автомобилей, но главное – полно женщин и девушек, от вида которых за два года почти отвык. Мы служили в такой дыре, что даже похожая на свинью повариха казалась представительницей достаточно прекрасного пола, и самое поразительное, у нее отбоя не было от поклонников.
Нос к носу вдруг столкнулся в толпе с парнем, в лицо гляжу – узнаю, точно: одноклассник. Но как зовут... убей – не помню! В голове только строчка из песни Киплинга, которую некогда певали под гитару: ...здесь я позабыл как зовут родную мать... Что уж говорить про какого-то одноклассника?
Одноклассник с удивлением вытаращился на мою военную форму. ...и только пыль, пыль, пыль из-под шагающих сапог – и отдыха нет солдату...
Мы обнялись как родные, хотя я все еще не мог вспомнить, как его зовут. Зато вспомнил Лиану и спросил, видел ли он Лиану. Он сказал, что видел – уехала на ту сторону. Это означало, что она отдыхала на заводских дачах на другом берегу Темного озера, куда по два раза утром и вечером ходил катер, подаренный заводу моряками Балтики. Как военный корабль он свое отработал, а теперь ходил по нашему озеру как паром.
Зыбин недовольно потащил меня за рукав прочь, говоря: успеешь еще увидеть, кого не видел! И мы пошли к моим родителям.
Мать расплакалась, увидев меня на пороге. А что плакать? Жив, здоров, домой вернулся. Не поймешь. Отец хоть не плакал, но улыбался как-то подчеркнуто. Утерев слезы, мать принялась выговаривать, что не к ней пришел сразу с поезда, а к Зыбину. Но если мне его хотелось увидеть. А разве она не переживает. Отец с преувеличенным оживлением принес припасенную заранее бутылку коньяку. А мать переключила внимание на Зыбина и стала дотошно расспрашивать его о жене Марианне. У меня в голове все вертелось. Сели за стол, на котором были колбаса, сыр, хлеб, нарезанный лимон для коньяка. Стали пить и закусывать. Мать говорила с Зыбиным о его жене, родителей которой знала, и вдруг, повернувшись ко мне, заметила мое меченое ухо. Это что? Ерунда, говорю, пулей задело. Мать заохала так, что меня всего передернуло. Отец перегнулся через стол разглядеть получше. Тебя же могли убить! Я раскаялся, что сказал. Наплел бы чего-нибудь. Могли, но ведь не убили – вернулся целый и невредимый. Незаметно для себя захмелел так, что едва не свалился под стол.
Мать постелила мне в моей комнате постель, я на нее рухнул и тотчас уснул. Проснулся ночью, захотел пить. Чувствовал себя довольно мерзко. В сущности, я не люблю опьянения: оно туманит мозги, не дает ясно видеть и слышать. А мне нравится смотреть на все, что меня окружает, особенно на огонь, на закат, на деревья, на вечерние длинные тени, луну над водой. В этом всегда чувствуется какой-то смысл. А в том, что у людей – часто полный абсурд. Раз пристал ко мне какой-то офицер, да с таким воодушевлением, что я сначала и не понял: может, он меня за кого-то другого принимает? Может, преступление кто совершил, а он меня по ошибке заподозрил? Но он пристал именно ко мне, без ошибки, а преступление заключалось в том, что одна пуговица оказалась не застегнутой. Кто же его знал, что это новый комендант! Я тогда в первый раз его видел. Он меня достал, я его послал. Незастегнутая пуговица стала мухой, которую раздули до слона. Стычка с комендантом разрослась до скандала на весь гарнизон. Батя объявил десять суток ареста. Не за пуговицу, конечно, за коменданта. Надо было терпеть его хамство молча. Или поддакивать: виноват! Но я, что ли, виноват, что комендантами назначают дураков? А ночью заваруха. После боя батя и рад бы дать мне медаль, да уже объявлено взыскание. Посадить не посадили, а в послужной список вписали. Недолго продержался тот комендант. Подставить начальника есть тридцать три способа. Не подставляют тех, кого уважают. Умные офицеры это знают и стараются поддерживать с солдатами хорошие отношения. Не сюсюкать и не заискивать, а как люди с людьми. На саму по себе требовательность не обижаются, а... надо чувствовать.
Хотелось пить, но не хотелось вставать, и я лежал. Машина проехала в ночи за окном, стекла продребезжали, и вновь установилась тишина. Только из уборной доносилось журчание воды в унитазе. Через некоторое время скрипнула дверь, прошлепали шаги, щелкнул выключатель на кухне, полилась вода из крана. Я натянул военные штаны и босиком пошел на кухню.
Мать пила воду. Что не спишь? Говорю: тоже хочу пить. Она стала трогать мое ухо и жалостно глядеть на меня. Как достает меня эта жалость! Лезут в душу, не спрашивая. И тут заметил, как мать постарела. Мне стало грустно и пронзительно жалко чего-то неуловимого, не определяемого словами, подобного едва слышной удаляющейся мелодии. Мать пошла спать, пожелав мне спокойной ночи.
Я вернулся в свою комнату и лег. Было довольно светло от уличных фонарей. Я курил и вспоминал, как лежал вот так же точно до армии и расплывался в мечтах о далеком неопределенном будущем, полном чудных образов и разноцветных огней. Представлялось множество возможностей, а в мечтах ведь не надо выбирать из них что-то одно, как в реальности. Все возможности там сосуществуют одновременно, и мир такой огромный и разноцветный. Сон я видел до армии, будто мы лежим с Лианой, входит в комнату ее мать и говорит, что теперь мы можем пожениться. Дело так ничем и не кончилось в этом сне, потому что тогда я проснулся и увидел прямоугольник окна, за которым белели утренние сумерки.
Когда-то, приблизительно в то время, в Мельнир приезжал лектор и говорил про телепатию и проскопию . Потом ходил по рядам с завязанными глазами и силой мысли находил запрятанные расчески. Этот жанр, насколько мне помнится из читанного, имеет много поклонников с незапамятных времен, но у него и в древнем Риме среди образованных людей было не меньше скептиков, чем теперь, в эпоху развитого социализма. Лапша это, думал я, потому что как можно увидеть то, чего еще нет? А теперь, когда лежал и курил, пришла мысль: ну, допустим, даже хотя бы и можно. Нам-то что? Все равно живем в настоящем. А живы будем, доживем и до будущего. Независимо от того, можно его видеть заранее или нет. Еще был бы в этом толк, если бы, узнав загодя, можно было чего-то избежать. Но если избежишь, значит, видел никакое не будущее. Ты же видел то, чего не произошло. А если нельзя избежать, то, может, не знать – лучше всего. Тогда как оно есть – так и лучше не придумаешь. А то жить не будешь, только глядеть, сколько осталось... Последние секунды вовсе мука смертная: скорей бы. И точно в назначенный миг – бах тебя по башке! А не знал бы, и до последней секунды жил так, будто впереди вечность. В общем, ерунда какая-то. Я уснул, мыслями запутавшись в этом заколдованном кругу и не придумав ничего лучше, чем уже есть. Не надо переделывать мир.
Утром пришел Зыбин и сказал, что у него начался отпуск, и пригласил поехать на какую-то базу отдыха, на которую его тесть достал путевки. Я согласился. Мы взяли мой выцветший рюкзак и пошли закупать продукты. Накупили хлеба, тушенки, сгущенки, вермишели, маргарину, взяли на всякий случай соль и спички, и я вспомнил, что хотел найти Лиану. Так сходи к ней. Я сказал, что она на той стороне Темного озера. Ты что, попрешься на ночь глядя?! Зыбин вытаращил на меня глаза, в которых светилось выражение ужаса. Завтра утром ехать! Успею. Он брюзжал всю дорогу: вечно тебе взбредет в голову... Я сказал, что ведь это будет завтра, и ему не все ли равно, где проведу время до назначенного часа. Не успеешь! Успею. Мы отнесли продукты к нему домой, а точнее, в квартиру тещи, у которой он жил с женой. В пустой рюкзак я сунул буханку хлеба и взятый у Зыбина старый прожженный во многих походах ватник. И пошел.
До катеров я решил добираться не по дороге, она делала слишком большой зигзаг, а напрямик – выйти у лесного поселка и через речку на бетонку. А по ней не больше километра – и в лес, к катерам. Так мы ходили с парнями, когда учились в школе. Чтобы успеть на вечерний катер, мне надо было спешить.
В жаркой тишине лесного поселка, где пахло хвоей, опилками и навозом, я увидел лишь сгорбившуюся на крыльце дряхлую старуху, которая присматривала за двумя голыми чумазыми детьми, возившимися в пыли. За бараками у стаек лениво прохаживались куры.
По тропинке я вышел к речке и увидел, что моста на старом месте нет. Луг зеленел за рекой, глинистая тропинка уводила по лугу туда, куда я торопился, где проносились бледные за толщей воздуха автомобили, а от моста остались только ржавые, погнутые, вбитые в землю железные уголки. Солнце в безоблачном, но каком-то влажновато-мглистом небе казалось размытым, будто даже чуть зеленоватым по краям. На волнистой бурой поверхности реки играли солнечные блики.
Молодая женщина в купальнике полоскала белье на мостках и клала в таз. Я глядел несколько секунд на ее тугое загорелое тело, на толстые коричневые бедра, и во мне проснулось, зашевелилось нечто смутное, тревожащее. Это было неприятно, потому что нарушало душевное равновесие. Я спросил, где мост, она в ответ: смыло весной. И продолжала полоскать белье. Я разделся, сложил одежду в рюкзак и пошел в воду.
После влажного зноя вода показалась студеной, но тело скоро привыкло. Здесь оказалось глубже, чем я предполагал. Ослепительная поверхность реки с тинистым запахом холодила губы и трепетала перед самыми глазами, а скользкое дно уходило из-под ног. И я поплыл, изо всех сил задирая рюкзак над головой, но все же замочил его немного. Наконец, вылез на луг, испачкавшись в береговой глине, освеженный и успокоенный водой, быстро оделся и пошел по тропинке.
Несколько минут напрасно голосовал на бетонке, приплясывая от нетерпения, поскольку каждая минута была для меня дорога, и матом провожал проносившихся мимо. Наконец, один самосвал с визгом затормозил. Шофер подбросил до свертка на Темное озеро.
Я побежал среди сосен с единственным желанием успеть. И когда оставалось не так много, услышал, как катер взревел дизелями. Его еще не было видно за деревьями и кустами, но он уже рокотал над тишиной озера, и его рык эхом рассыпался в лесу, и это означало, что еще минуту-две, и отчалит. Я увидел среди листвы его белую рубку, и столб перегара солярки, выбрасываемый в чистое небо. Отчалил!.. Я вбежал на сосновые доски пирса с выступившей на них смолой, понесся что есть духу по ним, перепрыгнул ведра с гудроном и бухты промасленных канатов – и прыгнул на отчаливший катер, вцепился в леера ограждения. Между катером и пирсом бурлила пузырящаяся вода. Еще бы даже не секунда, доля секунды – и я бы не допрыгнул. Успел...
Перелез через леера и сел на скамейку. Сердце колотилось после пробежки. Я радовался, что успел. В лицо веяло приятной свежестью, когда катер на полной скорости пошел по озеру. Вереди по курсу был далекий мыс, бледно-голубой за толщей воздуха, на нем и стояли заводские дачи. Чайки проносились над самой палубой и взмывали, чтобы зайти на новый круг. И когда я следил за ними, ко мне подошел мужичок в запачканных мазутом кирзовых сапогах и стал что-то говорить с напряженно-скукоженным выражением на лице. Катер рокотал, а он говорил, стараясь перекричать рокот моторов, а я глядел с недоумением и чувствовал, как во мне нарастает раздражение: чего ему надо? Этот человек мешал мечтательно глядеть на чаек. Он говорил, что я прыгнул на уже отошедший катер. Я без него это знал. Усмехнулся. Ждал, когда выскажется и оставит в покое. А он все говорил и говорил. Знаете этот назойливый, ввинчивающийся тон. У меня было такое мечтательное состояние! А этот метр с кепкой изливал свое раздражение. Никак не кончит. Видно, еще мое равнодушие бесило его. Мне было легче выбросить его за борт. Но я этого не делал. Надо быть вежливым. И я ждал только, когда он отвалит. А он, кажется, был не из тех, кто способен оценить вежливость, просто из кожи вон лез, чтобы испортить мне праздник встречи с Темным озером.
А если бы я не допрыгнул, а если бы сорвался? Если бы сорвался – упал в воду. Ему-то что? У нас на службе не такое бывало. В боях мужичонка, похоже, не участвовал. О судьбе понятия не имеет. Ему нужна гарантированная рассудочная безопасность. Чему хочет меня научить? Хочет на мне сорвать свое раздражение – больше ничего. Своего, однако, добился, настроение подпортил, было уже не до чаек и не до красот природы.
Подошли к первому пирсу на мысу, поросшему соснами. Я один сошел на нем, остальные пассажиры ехали дальше. Когда шел по смолистым доскам, подошла волна, поднятая катером, и с косым шипением помчалась вдоль берега.
Я пошел по тропинке в гору, в глубину мыса. Поднимался и вдыхал забытый запах этого леса, и с запахом пробудились чувства, которые испытывал когда-то, сильные, не переводимые на язык слов. Только намеки на них могут дать слова, и только тому, кто сам это пережил. Когда-то в детстве, к примеру, рябиновые гроздья в лесу тихим осенним днем сводили меня с ума. Расскажи я тому, кто испытывал нечто подобное, мои слова напомнят ему о его переживании. А не переживший только с недоумением пожмет плечами: ну, рябина, ну и что? Его она с ума не сводила.
Запахи пробуждают глубинную память сильнее любых слов. В лесу был приглушенный, предсумеречный вечерний свет. Откуда-то слева доносился отдаленный стук топора. В просвете между соснами я увидел силуэт женщины на фоне блеска воды залива. Это она поднимала и опускала топор. Сосны закрыли ее, потом кусты, потом я снова ее увидел. А потом тропинка привела в такой густой кустарник у подножия скал, что я уже ни ее, ни озера не мог видеть. Наверху, за скалами, появилась крыша дачи.
Я прошел еще несколько шагов и остановился, когда вся дача открылась на возвышении. За столом у самого входа сидели несколько человек, ужинали. Их силуэты на фоне розовато-белого неба сливались друг с другом и с черными силуэтами сосен. Я не был уверен, что Лиана среди них, и потом, хотел переждать, когда кончат есть, чтобы не подумали, будто подошел бедный голодный, ждет, что посадят за стол. Спустился под гору на самый берег озера.
Рак ползал в прозрачной воде меж камней. Я закурил сигарету и долго смотрел на его медленные, неуклюжие движения. Вода едва заметно колебалась, и казалось, будто рак колеблется вместе с ней, и все зрелище становилось зачаровывающе-призрачным. Но когда взял обломок ветки и, сунув его в воду, вспугнул рака – куда девалась его неуклюжесть! Ударив хвостом, он стремительно исчез, так что я и заметить не успел, куда. Я поднялся, затоптал сигарету и пошел опять в гору. Приблизившись к даче, увидел, что за столом уже никого. В тихих летних сумерках комар пищал у меня над ухом. И я стоял и рассеянно вдыхал запах леса, нагретого, напитавшегося за день энергией солнца.
Разрешите пройти, услышал я за спиной девичий голос, обернулся и... увидел Лиану! Она стояла на узкой каменистой тропинке с ведром мытой посуды, на ней были кеды и черное трико. Я глядел на нее в сумерках, да еще на фоне поблескивающего розовым светом за сосновыми стволами озера, и мне было удивительно, даже странно, что она не изменилась нисколько: такая же худенькая, стройненькая, и будто бы ей не двадцать, а все те же семнадцать. Привет, сказал я. Привет, ответила она, но не радостно, а как-то устало, равнодушно.
Кто там? крикнул женский голос из кустов с горы у меня за спиной. Никто. – Скоро ты? И она, будто сквозь меня, через мое плечо крикнула куда-то туда, вверх: сейчас! Я посторонился, чтобы она могла пройти по узкой тропинке, но все же сказал, что хотел бы с ней поговорить. Уже поздно, сказала она. Как-нибудь в другой раз. И стало грустно. Такое безразличие к старому товарищу, которого не видела несколько лет! Для чего я вплавь переправлялся через реки, останавливал самосвалы, бежал в горы, прыгал на отходящие катера... А впрочем, на что я, собственно, рассчитывал? Что она, увидев меня, просияет и кинется обниматься? Мной просто двигало какое-то смутное желание ее увидеть. Вот, увидел. Она прошла мимо с застенчивой улыбкой. Это что-то новое. Ушла по тропинке вверх, и ее перестало быть видно за кустами.
Я пришел на дикий пляж с крупным белым кварцевым песком, сел у обточенной волнами черной коряги и закурил. Солнце краснело, будто остывая, и сплющивалось за озером как тыква у края земли. И в сторону этого огненного эллипса мерцала на воде дорога бликов. Я обращался мысленно к Лиане: ты никогда не увидишь такого заката. И еще много всяких глупостей говорил в мыслях. А солнце тем временем ушло в фиолетовые с золотыми краями облака. Я сходил в лес за сучьями и стал разводить костер на песке.
Когда закурился едкий белесый дымок, над озером зазолотилась луна. Я вытащил ватник из рюкзака, надел его и улегся на песке. В полудреме вспомнил одно свое детское представление. Мне казалось, будто стрелка часов движется относительно циферблата вместе со временем, а на самой стрелке время неподвижно. И если бы как-то удалось уменьшиться до таких размеров, чтобы можно было сесть на кончик стрелки, то время бы для тебя остановилось. Как для летящего по ветру нет ветра, поскольку он летит с той же скоростью. И однажды, когда родители с гостями загуляли, я решил разобрать будильник и посмотреть, как он улавливает время. Влетело... Пригретый сбоку костром, я не заметил, как уснул.
Проснулся оттого, что стало прохладно. С озера несло холодной сыростью, и я понял, что появилось то, чего не было вечером: сильный шум волн. Костер еле теплился. Ветер сдувал пепел с углей. Я подложил сучьев и тут заметил, что ватник, на который попали искры, тлеет. А когда вата начинает тлеть, гасить ее надо водой. Я встал, чтобы пойти к озеру и загасить тлеющий ватник. Меня закачало со сна, понесло в сторону по песку, так что я чуть не упал, насилу удержал равновесие. А когда подходил к озеру, волна накатила в темноте, промочила ноги. Так я и вернулся к огню с мокрыми ногами, когда загасил фуфайку. Кажется, еще не проснулся толком.
Мне сильно хотелось спать, глаза сами собой закрывались. Я лег и сразу задремал у вновь разгоравшегося костра. И в полудреме показалось, будто у огня, с той стороны в темноте, кто-то сидит. Лень было думать: ну, сидит и сидит. Я пригрелся и стал засыпать. Не знаю, совсем ли уснул и сколько проспал, но во сне вдруг дошло: ведь здесь, у ночного костра, рядом со мной еще кто-то есть! И тогда сел у огня и разлепил глаза.
По ту сторону костра сидела женщина с надвинутым на голову капюшоном куртки.
Я достал пачку сигарет, собираясь закурить, и она попросила. Мы молча курили у огня. Порывы ветра выдували из костра снопы искр. Волны накатывали с такой силой, будто это было море, а не озеро. Брызги летели на нас и на костер. Молния вспыхивала и гасла вдали. Гром еще не дошел, а крупные капли плюхнулись в песок и разразился ливень с холодным ветром. Женщина взяла меня за руку и я, не спрашивая, побежал за ней. В палатку мы вползали промокшие до нитки.
Она влезла первая и велела мне снять все у входа, чтобы не мочить одеяло. Я снял кеды, ватник и рубашку и сидел в мокрых штанах. Снимай, снимай, сказала она. Я обернулся и увидел в кромешной темноте палатки только ослепительный свет направленного на меня фонарика. Она мне дала сухое прохладное одеяло, пахнущее дымом, и выключила фонарик. Я замотался в одеяло и быстро уснул. И так, видно, глубоко провалился в сон, что не помнил, где я. Показалось, будто открою глаза в своей комнате и увижу прямоугольник окна, за которым белеет рассвет. Но меня кто-то толкнул, кто-то влез в палатку, и еще, и еще. Голоса девчонок и парней, один из которых воскликнул: кто это тут дрыхнет? А какая-то девчонка сказала: оставь его в покое. – Да кто это? – Мой знакомый. Тебе-то что? Я подумал: интересно, чей это я знакомый?
Дождь шелестел по крыше палатки. Вы потише башками-то тычьте в брезент! Сейчас как польет, у нас тут все зальет! – А пойдемте лучше в дачу играть в карты! И в один миг в палатке стало тихо. Я вытянул руку, чтобы проверить, нет ли кого. Никого не было в палатке, кроме меня. Я стал засыпать, думая, что первый катер идет в восемь часов утра, а второй в десять часов утра, и со вторым я рискую опоздать, поэтому надо как-нибудь не проспать на первый. С этими мыслями заснул без сновидений. Так бы, наверное, и спал до самого катера.
Но меня разбудило что-то такое, чего не было никогда – прикосновение нежной руки. Я распахнул глаза в кромешную тьму. Над головой стоял однозвучный шум дождя по брезентовой крыше палатки. А рядом теплое дыхание, и эта рука... Приближающийся жар тела женщины, непознанного до сих пор. Она жадно шептала: молчи. Знала, чего ей надо, и меня вела к своей цели. И как все произошло, не знаю. Ничего не соображал, когда происходило. Мое тело, избавленное от тяжести, которой до сих пор не понимало, невесомо провалилось в сон.
Когда проснулся, в нагретой солнцем палатке было жарко, летали мухи, садились мне на ноги, на живот, на руки, на лицо. Я сел и почувствовал тревожное беспокойство. Было смутное ощущение, будто в моей жизни произошло нечто непоправимое, бесповоротное, что отныне останется уже навсегда, как бы ни жил. Я больше никогда не смогу быть таким, каким был еще вчера вечером. Одновременно я смутно надеялся, что происшедшее, может быть, мне только приснилось. Бывают же такие яркие сны...
Сильно смущало, что такая важная вещь, как в первый раз в жизни быть близким с женщиной, произошла до такой степени бессознательно. В воображении всегда представлял себе, что это произойдет осознанно. Но чтобы так!
А было великолепно. Душа трепетала от восторженного воспоминания. Еще хочу! Где ты, моя ночная незнакомка?
И тут в палатку влезла... Лиана! Это была она, я нисколько не сомневался. Но как же изменилась, до неузнаваемости! Совсем не та девчонка, которую я видел вчера на тропинке от дачи к озеру. Та была воспоминанием о Лиане. Настоящая Лиана – вот она, в мокром купальнике, улыбается, увидев мое вытянувшееся от изумления лицо.
– Ты!?.. – воскликнул я, подразумевая: ...была здесь со мной ночью?
– Я, кто же еще? – сказала она насмешливо и как-то буднично, как говорят о само собой разумеющихся вещах.
Конечно, такого я меньше всего ожидал. О ней думал. Она и есть судьба. Я еще хочу, чтобы все повторилось!
Разве ты не ко мне сюда ехал? В ее голосе слышалась лукавая ирония. И ведь точно, я думал о ней и именно для того сюда ехал, чтоб увидеть ее. Но как все повернулось! Какая-то, переплетенная с реальностью мистика.
Впрочем, через минуту в двух словах все объяснилось, и оказалось, что мистики никакой. Наш одноклассник Геша (стало быть, его зовут Геша – вспомнил!) где-то здесь бывал по работе, и ее видел, и ей сказал, что я о ней спрашивал, наверное, собираюсь к ней приехать. И она знала, что я приеду. Если бы сестра на ее вопрос кто там сразу сказала, она бы тут же и спустилась. Но сестра сказала никто. Потом сказала. И она сама нашла меня на берегу. Начиналась гроза. Привела в палатку, чтобы не промок. Теперь ясно, подумал я, кто ночью говорил: мой знакомый.
Но какова! Мог ли я, спеша к ней, ожидать, что все выйдет так? Теперь мы с ней связаны навеки. Значит, та, которую я вчера принял за нее – ее сестра. Такой она сама была несколько лет назад, в школе, худенькой, стройненькой, а не раздавшейся и как бы несколько распухшей здоровенной девкой, как теперь. Все объяснилось легко, без потусторонних сил.
Она поставила на огонь котелок с водой для чая и принялась расспрашивать о военной службе. Я рассказывал с деланной небрежностью, как меня пуля по уху задела, когда случилась ночная заваруха, глядел, как упавшая с сосны раздвоенная хвоинка будоражится в пузырях закипевшей воды, и задумался немного. Она как-то лукаво, не поднимая головы, сказала вдруг: а хорошо тебе было? Я встрепенулся. Когда? – Сегодня ночью. – Мне в жизни так хорошо не было! – А хочешь еще? Я сказал было, еще спрашиваешь, но вдруг спохватился, спросил: сколько времени? – Тебе зачем? – Успеть на первый катер. – Да ведь он давно ушел. – Как?! – Все наши на нем уехали. Остались я да сестра. – Чего же меня не толкнули!.. – Ты так дрых, что не слышал, как вытаскивали из палатки рюкзаки.
Я и на второй катер мог опоздать очень просто: он уже тарахтел где-то за деревьями. Схватил все, что попало под руку, и опрометью на пирс. Мы еще увидимся? крикнул Лиане, убегая. Слышу в ответ: не последний день живем! Успел на второй, но опять надо было спешить, чтобы не опоздать теперь уже к Зыбину. На обратном пути везло: у самого пирса грузовик, и как раз шофер собирался в Мельнир. Он ничего не имел против того, чтобы меня подбросить, и высадил почти у самого Зыбинского дома.
Зыбин в нелепой соломенной шляпе – почти как в довоенных кинокомедиях – расхаживал во дворе подле серой Волги и нервно посматривал на часы. Я расхохотался. Он набросился на меня с обиженным выражением лица, выговаривая, что я их заставил ждать. На самом деле мы договаривались на двенадцать, а сейчас было только без четверти. Но он сказал, что если бы меня не было еще пять минут, уехали бы без меня.
Я втиснулся на заднее сиденье, где уже сидели две молоденькие женщины, почти девчонки, с узлами на коленях, и свой рюкзак поставил себе на колени. Зыбин сел впереди, рядом с шофером. Я глядел в затылок ему и чувствовал, как соседки исподтишка разглядывают меня и перешептываются о чем-то своем, пересмеиваются. Он, в досаде на меня за то, что я заставил ждать и волноваться, не представил меня им и их мне, и я пока не знал, которая из них его жена.
Одна из женщин, высокая блондинка, была заметно красивее другой, черненькой брюнетки с живыми блестящими глазами и кривыми желтыми зубами. Впрочем, мне все равно, кто из них его жена: у меня теперь есть та, встречи с которой буду ждать весь отпуск. В мыслях была только нынешняя ночь. Мне не терпелось к своей подружке.
Мы проехали городские улицы, долго ехали по широкой бетонке мимо заводских заборов и, наконец, въехали в лес. Зыбин обернулся и сказал, что моя мать звонила вчера вечером, беспокоилась, где я. И что ты ответил? Он ответил, будто я к товарищу ушел с ночевой. Я усмехнулся, вспомнив товарища, с которым ночевал. А Зыбину сказал, что обо мне нечего беспокоиться.
Больше часа мы мчались по бетонке среди елок, а потом свернули на ухабистую грунтовую дорогу, и шофер заметно сбавил скорость. Ухабы еще полбеды, но мы нагнали грузовик, поднимавший пыль, наглотались пыли и подняли стекла, и это в полдневную жару. Ничего не видно было впереди, только беспросветные клубы рыжей пыли. И не обогнать грузовик, такая узкая дорога, да еще с глубокими колеями. А если иногда покажется, что стало попросторнее, и можно бы обойти, из облака пыли непременно корячилась встречная машина. Развилка нас спасла: грузовик свернул на другую дорогу. Пыли впереди не стало, и мы снова открыли окна.
Через полчаса въехали в тихий лес, остановились возле одноэтажного длинного строения, выкрашенного в серо-голубой цвет, с красным пожарным щитом и назидательным плакатом: Берегите лес. Суровый человек на плакате нравоучительно поднял указательный палец.
Это и была дача базы отдыха на Щучьем озере, на которую достал путевки Зыбинский тесть. Нетрезвый старик (не пьяный, а именно нетрезвый, как бывают нетрезвы никогда не просыхающие люди), с потрясающе белой щетиной на небритом лице, потребовал бумагу. И пока Зыбин ходил с ним в дачу, мы выгрузили узлы и свертки на траву. Разглядывая такую уйму вещей, я все время чувствовал, как наши спутницы исподтишка, украдкой разглядывают меня самого. И слышал, как они то и дело хихикают.
Зыбин вернулся и договорился с шофером, какого числа тот приедет забрать нас отсюда. Волга скрылась за деревьями. Теперь мы слышали только беспрерывный шум листвы осин и берез и чириканье птиц.
Мы стали таскать имущество в комнаты, которые дед определил Зыбину по его бумаге. Стены были оклеены выцветшими, запятнанными обоями, по две железных кровати в каждой комнате. В одной расположились мы с Зыбиным, в другой – наши спутницы. Когда перетаскали вещи, я сказал, что пойду на озеро.
Щучье по площади больше Темного, на берегу которого я провел нынешнюю ночь, но гор по его берегам нет, и оно кажется морем – в широком месте небо прямо встречается с водой, никакой полоски земли. Я увидел поблескивающую поверхность озера сразу же, как только поднялся на пригорок. В тишине слышался далекий шум лодочного мотора, но самой лодки я не видел. Суета переезда осталась позади, и мне приятно было раствориться душой в умиротворенности озера.
У маленьких мостков с визгом плескались дети. Рядом с ними стоял по пояс в воде удивительно толстый – на военной службе таких не видывал – белый мужик, обмакивал руку в озеро и поглаживал себя по животу. На мостках лежала не менее толстая женщина, прикрыв голову соломенной шляпой с розовой лентой, сама розовая. Вдалеке на воде виднелись несколько голов плавающих людей среди мерцания бликов. Метрах в ста от берега зеленел плавучий остров, поросший камышами. Было жарко и безветренно.
Чем дольше я смотрел на воду, тем сильнее хотелось искупаться. Сбросил одежду, где стоял, пробежал босиком по траве и по песку – здесь он был желтым – с шумом вошел в озеро, чувствуя приятное упругое сопротивление пронизанной солнечными лучами воды, и поплыл, забыв обо всем на свете. Вода мерцала перед глазами. Иногда я, не закрывая глаз, опускал голову под воду и глядел, как в полупрозрачной зеленоватой воде играют солнечные лучи.
Вернувшись на берег, я развалился мокрой спиной на нагретом песке, раскинул руки и ноги. Солнце припекало, слепило даже сквозь закрытые веки. И тогда я прилепил к каждому веку, помуслив, по зеленому листку осины и задремал.
Приятное равновесие дремоты нарушил Зыбин. В нелепой шляпе он склонился надо мной и принялся щекотать соломинкой. Я фыркнул, отворачиваясь, а ему будто только того и надо. Издевался надо мной до тех пор, пока я с руганью не поднялся. Тогда только он изволил сообщить, что вот я тут лежу, а там женщины сготовили еду. На дембеле я к двум вещам был всегда готов: поесть и поспать. Зыбин понимал, сам демобилизовался в прошлом году, издевался как мог. Выслушивая его насмешки, я собрал одежду в охапку и пошел к даче. Стол был накрыт на воздухе, в тени берез.
Женщины, которые все переговаривались и пересмеивались, одновременно повернулись к Зыбину, говоря, что он до сих пор не представил нас друг другу. Зыбин сказал, что они как англичане из анекдота: три года сидят на необитаемом острове мужчина и женщина и не разговаривают, потому что их друг другу не представили. Назвал меня по имени, указал на худенькую брюнетку: Марианна, потом на ее высокую светловолосую подругу: Яна. С Яной мы обменялись взглядами, и она мне едва заметно улыбнулась. Я смутился. От Яны шел призывный ток. Я его физически чувствовал. И глядела она на меня как-то странно. Скорей бы уж этот отпуск проходил – и к Лиане.
На вечерней зорьке Зыбин наловил рыбы, так как он заядлый рыбак, и оставил ее женщинам чистить. Они тихонько болтали за столом о чем-то своем, часто хихикая, и отмахивались от комарья в вечерних сумерках. Вода для ухи кипела в котелке на грубой плите из закопченных кирпичей. Старик с белой щетиной подошел и, увидев, что мы варим уху, сказал: варите уху? Зыбин сказал: да, варим уху. Для завершенности диалога не хватало реплики старика: а я думал, варите уху. Как ни странно, такие глубокомысленные и содержательные разговоры происходят между людьми гораздо чаще, чем можно себе представить. Зыбин пригласил старика похлебать ухи. Тот поглядел на стол с тоской, и взгляд его сказал больше, чем он мог бы выразить словами. Он не увидел на столе бутылки. Нет, сказал он, спасибо, ребята, я только что поел. А еще оказалось, что у него много дел: лодки прицепить на замки, весла отнести в амбар, и ему просто некогда хлебать уху. Наше дело пригласить, сказал Зыбин. Кишки куда выбрасывать? – Отдавайте моему Ваське.
Я и сам думал, что у нас ничего нет. Но когда уху разлили по мискам, Зыбин достал бутылку водки. Мы поужинали, выпили, отмыли пальцы от рыбного клея, и нам хорошо было сидеть и болтать в сумерках, отмахиваясь от комаров. Вдруг Марианна предложила теперь, почти ночью, идти купаться. А посуда? возмущенно вскричал Зыбин. До утра подождет, насмешливо возразила Марианна. Выдумала тоже! Дошло, что Марианна – его жена, и она беременна. Ему спокойнее, чтобы она сидела, а не плавала ночью в озере. Он хочет, чтобы она вела себя так, как это кажется правильным ему по его понятиям, а она слушает только то, что происходит в ней. Это и вызывает его недовольство. Но он не знает, как ее удержать от сумасбродных поступков. Однажды полезла на гору, на которой телевизорная вышка.
Яна незаметно толкнула меня босой ногой, требуя сочувствия, и я сказал, что не вижу ничего дурного в том, чтобы теперь искупаться. Ты ладно, сказал Зыбин, тебя хоть засунь в прорубь.
– А мы чем хуже его, Зыбин? сказала Марианна все с той же насмешливой интонацией.
Яна слегка толкнула меня голым плечом, она была в какой-то маечке. Надо с ней осторожнее, подумал я.
Препирательства кончились тем, что мы все отправились купаться. И все, кроме Зыбина, были веселы и насмешливы, к тому же легкомысленны страшно. Один Зыбин шел с таким выражением на лице, будто отправлялся отбывать наказание. Женщины хихикали. Я внутренне давился от смеха, глядя на Зыбинское лицо в густых сиреневых сумерках, но снаружи старался не подать виду.
На берегах озера тут и там виднелись огни. До нас доносились песни, гудение моторной лодки. Мы плавали, пока не почувствовали, что и в самом деле зябко. Над поверхностью воды тонким слоем струился туман. Время от времени раздавался всплеск. Зыбин сказал: рыба играет. Как были, мокрые, стуча зубами, дрожа, мы выбрались из воды и, похватав одежду, побежали в дачу.
На другой день, который был таким же безоблачным и жарким, как предыдущий, оказалось, что посуда после вчерашней ухи так и осталась немытой, и на стенках уже присох рыбий клей. Кому вы ее оставили? брюзжал Зыбин, прочищая подводное ружье. Он собирался поохотиться у дна озера. А как ты думаешь, Зыбин, отвечала Марианна, нам каждый день, что ли, готовить и мыть посуду? – Вы же женщины, заметил Зыбин с ухмылкой. – И что?
Как только был задет женский вопрос, Марианна и Яна накинулись на Зыбина, засыпая его насмешками. Упомянули даже какой-то поповский съезд в каком-то веке, на котором большинством в один голос решили, что женщина – тоже человек. А как бы ты голосовал, Зыбин? ехидничала Марианна. Он говорил, что мусульмане с их подходом к женскому вопросу ему больше нравятся, а ему возражали, что тогда и мужской вопрос надо будет решать, ведь придется делать обрезание – слабо? Скоро ничего нельзя было разобрать, все походило на щебет воробьев, клюющих одну краюху хлеба с разных сторон.
Женщины, похоже, были начитаны. И образование у них было, кроме средней школы. Мыть посуду каждый день они не хотели. Зыбин слушал их, втянув голову в плечи. Женщины уже на меня набросились: скажи ты! Скажи ты! Я сказал, что и мы можем помыть иногда, почему нет? Предатель, сказал Зыбин. И предложил, в виде компромисса, чтобы уж совсем по честному, разыграть в карты. По отдельности мы знали разные игры, но все вместе только дурачка. Я остался в дураках.
Собрал в ведро грязную посуду и пошел на берег. Когда песком оттирал жир с алюминиевой миски, пришла Яна в синем купальнике бикини, присела рядом. Здесь хорошо, сказала она. Хорошо, сказал я, отдраивая миску. Это что? сказала она, касаясь пальцами моего уха. От прикосновения у меня по телу пробежали мурашки. Пуля, сказал я. Тебя же могли убить! – Не убили же. – Повезло. – Да, конечно. – Хочешь искупаться? Я показал взглядом на гору посуды. Она поглядела на миски, к одним из которых прилип жир, к другим рыбный клей от густой ухи. А! сказала она. Я помогу. – Оставь, сказал я. Ты же не проигрывала. Я проиграл. – А я так хочу. Говоря это, она уже решительно оттирала котелок пучком травы с пляжным песком. И когда все было вымыто, длинноногая Яна схватила меня за руку, и мы так, держась за руки, вместе вбежали в воду.
Она поплыла неожиданно быстро. Мне стоило усилий не отставать от нее. А потом, отплыв подальше, мы перевернулись на спину и лежали на воде, лениво пошевеливая руками и ногами. В закрытых глазах расплывались круги и узоры от яркого света. Когда я вновь перевернулся и поплыл, мир показался темно-зеленым, тусклым, и солнце не таким ярким.
Зыбин стоял на песке, когда мы выходили из воды. Он лукаво глядел то на меня, то на Яну, и всей мимикой своей рожи выражал мнимое понимание ситуации. Мы просто купались. И больше ничего. Яна брызнула на него водой. Он подступил ко мне и стал насмешливо толкаться, вызывая побороться. Ладно, просишь – получай. Я сумел его захватить и сделал мельницу, стараясь бросать не слишком сильно. Он шмякнулся на песок, нагретый солнцем, охнул, поднялся, наигранно кряхтя и держась за поясницу. Ишь, чему тебя обучили... – Куда денешься... сказал я. Нас за это... Оглянулся на Яну, чтобы машинально не употребить при ней ненормативной лексики. Она только улыбалась.
За ужином женщины шушукались и посматривали в мою сторону. Наконец, Марианна сказала: ты бы рассказал, как участвовал в боевых действиях . Я посмотрел на Яну. Та только пожала плечами, возводя глаза к верхушкам осин.
А чего рассказывать? Зыбин сказал: что пристали к человеку со своими глупыми бабскими расспросами? – Ты, Зыбин, еще какие-нибудь слова знаешь, кроме глупых и бабских? заметила Марианна и посоветовала мужу перед сном читать словарь Ожегова. Для общего развития. Разговор превратился в лениво-ироничную перепалку под комариный писк и слабые всплески играющих рыб. Над поверхностью воды опять закурился туман. Когда стемнело, мы вновь пошли купаться всей компанией. На этот раз Зыбин смирился с капризом беременной женщины, не настаивал на своем и не выглядел таким мрачным, как накануне.
Когда мы пришли в комнату дачи, Зыбин заметил, что я не уделяю достаточного внимания Яне. Она ведь, кажется, тобой интересуется. Я сказал, что у меня есть кому уделять внимание. Одно другому не мешает, фыркнул Зыбин в темноте. Она вокруг тебя вьется, а ты как пень, – Тебе, может, не мешает, сказал я. – Мне-то как раз мешает. – С чего ты взял, что вьется? – А не видно? – У нас простые товарищеские отношения. – Не бывает между мужчиной и женщиной простых товарищеских отношений! фыркнул он. И тяжко вздохнул. Эх... у тебя нет рядом, беременной жены а ты... Такая девчонка!
Девчонка такая, ничего не могу сказать. Но есть вещи поважнее.
Хорошо было под сухим одеялом после купания, и думать ни о чем не хотелось. Как вышло, так вышло. Сделанного не воротишь.
После этого было еще несколько жарких безоблачных дней, и стало казаться, что так будет продолжаться вечно. Мне ничего и не нужно было, кроме воды и солнца. Чем занимались Марианна с Яной, не могу даже сказать, потому что большую часть времени валялся с закрытыми глазами на песке. Правда, Яна иногда подходила и долго смотрела на меня, и взгляд у нее был грустно-призывным, а временами даже каким-то недоумевающим. Однажды спросила: ты бывал на Темном озере? Я ответил: кто на нем не бывал? Чувствовалось, если бы вдруг – сопротивления не встречу. Сдерживал себя. Она вздохнула и произнесла не совсем понятную фразу: ты как-то странно переменился.
Зыбин плавал с ластами и подводным ружьем или брал у деда лодку и отчаливал куда-то с удочками. Я тоже раза два выходил с ним, как мы выражались, в море. Хотя сам не рыбак, и это занятие кажется мне довольно скучным. А когда он не плавал и не выходил в море, он в железной дедовой коптильне коптил добычу на осиновых поленьях. На сосновых ни в коем случае, назидательно говорил дед, поднимая большой палец. Рыба будет горькая.
Но прекрасная погода оказалась не вечной. Свежий ветер принес облака. На озере поднялись волны с белыми барашками. Воздух сделался прозрачным и холодным. Пока солнце припекало, под его прямыми лучами тепло, но когда скрывалось за облаками или когда наползала тень дерева, становилось зябко. Кажется, в воде было теплее, чем на пляже.
Пришла Яна и сказала: лежишь? – Лежу. – Ты всегда не обращаешь внимания на девушек? – Не всегда. – Я догадываюсь. Однако временами ты производишь впечатление женоненавистника. – Может быть, я покажусь несколько старомодным, но я считаю, что раз сойдясь... – Так у тебя уже есть девушка! Это кое-что объясняет. Она немного призадумалась, помолчала, потом воскликнула с преувеличенным оживлением: Пошли купаться!
И опять схватила меня за руку и потащила к воде, побежала – и я за ней. И так, держась за руки, мы вбежали в воду. Поплыли в сторону далекого мыса мимо плавучего острова, поросшего камышами. Темно-серая туча надвигалась на нас с той стороны озера. Мы плыли долго, туча сделалась лиловой, нависла над нами, закрыв солнце, и волны стали нас раскачивать заметно сильнее. Ветер срывал с их гребней пену. Мы покачивались на волнах, пока не сверкнула молния. Мы глянули вверх и ужаснулись. Зрелище было потрясающим: громадная грозовая туча, с которой фантастические завитки свисали какими-то бородами. Тогда мы поплыли к камышовому островку, который был ближе, чем берег.
Торфянистые сплетения корней, из которых состоял островок, пружинили и проваливались под ногами. Мы прошли в середину островка, в большую лужу теплой желтой воды, и опустились в нее, согреваясь. Яна улыбнулась: вот куда нас занесло! Мы сидели рядом в теплой воде. Она протянула руку, потрогала мое ухо. А потом протянула ко мне обе руки. Она притянула меня к себе. Рассудок, который помогал мне удерживаться до этого, как-то рассеялся, расплылся. Мы поцеловались, и я понял, что не в состоянии противиться ее притягательной силе. Разом отлетели куда-то благие намерения, и мне стало совершенно все равно, что будет. Одно желание безраздельно заполнило все мое существо.
И как раз в этот самый момент на нас обрушился холодный ливень. В кромешной тьме над головами ослепительно засверкало. Мы замерли от чудовищного грохота. Молния блеснула вновь. Яна прижалась ко мне, слегка дрожа. А потом посмотрела на меня, и выражение лица без слов сказало, как сожалеет, что стихия помешала. Еще в глазах была надежда, что все возобновится при первой возможности. Я и сам чувствовал, упали преграды в наших отношениях. Пропал я со своими зароками. Оставалось только оказаться наедине в подходящей обстановке. Мы уже не те, что несколько минут назад, когда, держась за руки, еще только бежали купаться.
Обстановка на плавучем острове под грозовым ливнем вовсе не была подходящей. Яна показала глазами на бурлящие, покрытые пузырями от крупных капель дождя волны, и мы нырнули в них и поплыли к берегу. На крыльце дачи, с крыши которой текли струи воды, Яна шепнула: еще будут солнечные дни.
И все мы были уверены, еще будут солнечные дни. До этого сколько их было! Но с этого дня дождь ни разу не прекращался до конца отпуска. Небо затянуло сплошными низкими тучами. Солнце больше не выглядывало. Мелкий дождь моросил, не переставая. Нам с Яной так и не представилось случая остаться наедине. В даче все комнаты заняты, в лесу мокро и холодно. Яна сказала, что теперь мы, наверное, если увидимся, то не скоро. Ей надо в институт. Жаль, сказал я. А в глубине души гордился немного собой – устоял!
Вернувшись с озера, первым делом побежал к Лиане. Шел к ней, приплясывая и чуть не выбрасывая кулаки, как боксер в бою с тенью, переполненный жизненной энергией, готовый по дороге схватиться с кем угодно – пусть только встанет поперек дороги!
Так и представлял себе, как войду, схвачу Лиану, брошу поперек кровати и... чувствовал себя в самом начале новой жизни – черт не брат!
Она открыла дверь, сдержанно улыбнулась и пригласила в комнату. На ней был застиранный тренировочный костюм, когда-то черный, но выцветший до светло-серого. На полу свалены узлы и сумки. Взгляд грустный.
Сейчас я тебя развеселю, подумал я и попытался ее обнять. Она мягко высвободилась, искоса стрельнула взглядом и потупилась.
– Ты хочешь вступить со мной в отношения? – спросила она, скромно потупившись, но так вот прямо и деловито.
– Да, – сказал я в тон ей, думая про себя, что ведь мы в них уже вступили.
– В таком случае я должна объясниться.
– Мне ты ничего не должна.
– Нет, это мне надо. Чтобы потом не было недоразумений. Иначе буду чувствовать себя бесчестной.
– Валяй, – вздохнул я.
– Что бы ты сказал девушке, если бы она оказалась не девушкой?
Я слегка опешил.
– Да ничего бы не сказал.
Еще попытался было ее обнять. Она высвободилась, отошла на шаг и сказала, что согласна, если я не буду думать о том, что у нее было. Да я и не думал об этом! Во мне желание кипит, чего тут думать! Направляясь к ней, представлял себе, как войду, схвачу ее, брошу поперек кровати и... Что, казалось бы, могло быть проще того, что уже было ?
Обнял. Она не отталкивала, но и не отвечала никак, и мне стало неприятно, будто обнял манекен. Отстранился, отвернулся. В самом деле, чего я ждал? Что она, едва меня увидит, бросится на шею? Хотя, что там! – ждал, признаться.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем.
– Думаешь, – сказала она с будто виноватой улыбкой.
– Да с чего бы?
– Не спорь, все думают. Но я должна была предупредить.
Я усмехнулся и сказал, что мне на это наплевать. Хотя, по правде говоря, стало как-то холодновато и неприятно внутри. Она смотрела на меня округлившимися, блестящими от влаги глазами, все с той же будто виноватой улыбкой. Я чувствовал себя ветераном каких-то походов. Вспоминал великолепную ночь на озере, где она была не такой. Вспомнил ее вопрос, а хочешь еще, когда сам ей сказал, что мне в жизни так хорошо не было. Вдруг мелькнула мысль: не морочит ли она мне голову? Я, старый солдат и рубаха-парень, задетый вражеской пулей, со смехом схватил ее в охапку, и мы вместе, запнувшись о какой-то узел, свалились на диван, так что пружины заскрипели. Шутливо барахтались некоторое время, потом она перестала улыбаться, стала говорить: не надо, отпусти. Ты что, со всеми так? – Почему со всеми? Я невольно вспомнил Яну. Та бы, наверное, не стала выливать на меня холодный ушат рассудочности. С той бы вышло обоюдно, безрассудно, спонтанно. Само собой, и еще вопрос, чьей инициативы больше. Но ведь я устоял!
Тут раздался звонок в дверь. Лиана пошла открывать. Через секунду вернулась и села от меня поодаль, сказав: это не они. Не обижайся. Я же не говорю нет. Но не теперь. Сейчас придут.
Я смотрел на ее узлы. На что обижаться? Договорилась идти в этот поход еще до того, как я приехал на дембель.
О чем ты думаешь? – Ни о чем.
Опять раздался звонок в дверь, и на этот раз пришли они. Студенты, с которыми познакомилась весной, когда те были на практике в Мельнире. Я взял две тяжелые сумки и помог им добраться до вокзала. Электрички дожидаться не стал.
Когда вернулся домой, мать сказала с обидой в голосе, что ее сын пришел из армии, а она его не видит. Я сказал, что не могу же все время сидеть дома. Слегка промок в дороге, и она мне налила рюмку водки. Есть народное поверье: от простуды надо выпить. Это предрассудок. Но мне лень было спорить с матерью, легче выпить, чем развенчивать предрассудки.
До меня стало смутно доходить, что стесняло дома. Я вырос. В армии привык к самостоятельности. С меня требовали, что положено, но в душу не лезли. В армии это понимали. Есть области, в которые никому нельзя входить без приглашения. Даже матери. Дома мать окружила тем, что ей самой казалось заботами, а мне – докучными приставаниями. Ей казалось: если она считает, будто мне что-то нужно, то и я сам тоже так считаю или должен считать – для нее одно и то же. А что больше всего доставало, так это один и тот же повторяющийся вопрос, чем я теперь занимаюсь. Такая забота начинала бесить.
Я уже временами сожалел, что не уехал с парнями на Север, когда звали. Жил бы сам по себе. А теперь, когда уже дома, мать и слышать ничего не хотела о том, чтобы куда-то уезжал. Говорила, чтобы не выдумывал, а жил с ними в квартире, места хватит, и работал бы, как все. Это, по ее понятиям, одно из главных положений – чтобы как все. Будь как все – и это надежно предохранит от любых неприятностей.
Я вернулся на машиностроительный завод в ту же самую бригаду слесарей-ремонтников, в которой работал до армии. Из прежних товарищей остался один бригадир, остальные были новые.
Мне нравилось работать на заводе. Изредка случались аварийные вызовы, а в остальное время я разбирал, собирал, промывал и ремонтировал снятые неисправные узлы. Работа спокойная, никто не гонит, как на конвейере. Сборщики зарабатывают больше, но почему-то за свое место не сильно держатся. В обед я вместе со всеми мыл руки и шел в столовую.
Думал о Лиане и вспоминал встречу на Темном озере так долго, что все остывало и превращалось в рассудочное воспоминание. Ждал Лиану из похода. Когда же все повторится?
В тот день, когда она должна была приехать, пришел после смены к ним и позвонил. Никто не открывал. Я пошел во двор и сел в беседке, к которой подводила асфальтовая дорожка.
Вечер был прохладный, солнечный. Я заметил в листве деревьев желтизну. Дембельское лето шло к закату. Оно так много обещало в начале, казалось таким длинным в перспективе, и так быстро пришло к концу. И произошло не так уж много.
Мимо открытого двора женщины несли сетки и сумки, набитые продуктами. Большинство, конечно, возвращались с завода. Там они отовариваются в буфете. Я глядел на них довольно долго и думал о том, что и прежде бывал в этом дворе. В доме напротив того, в котором жила Лиана, жил мой приятель. Он был на год старше меня, однако призвали его, почему-то, на год позже, и он еще служил. Мы, бывало, разговаривали в этой беседке, когда учились в школе.
Из подъезда вышел и поковылял в сторону улицы горбатый Леша. Впрочем, его горб мало заметен, будто голову чуть втянул в плечи и слегка сутулится и кривится на ходу. Он еще волочил одну ногу. Шел как подстреленная птица. Мой приятель был здоровенный детина, мог играть двухпудовой гирей. Казалось бы, ему что за дело до Леши? Тем не менее, иногда он начинал зубоскалить по адресу хромого, и глаза делались совсем щелочками. Шутки были плоскими, идиотскими, но мне было смешно. Наверное, из-за несоразмерности. Здоровенный детина подшучивает над каким-то уродцем.
Появился и запел песню Балфлот. Его фамилия была Охримук, но его прозвали Балфлот, потому что, напившись, он бил себя в грудь и рвал на себе ворот: да я семь лет служил на Балфлоте! Он, конечно, отправился в винный отдел – куда еще мог отправиться в начале длинного летнего вечера после работы? Не надо быть экстрасенсом, чтобы вычислить его действия с точностью в сто процентов. Его шевелюра распалась на две стороны, но вокруг ушей волосы были подстрижены, и уши торчали из куста волос. На тщедушном теле этого безобидного пьяницы мешком висел пиджак.
Пока я глядел вслед Балфлоту, кто-то тронул меня за рукав. Я оглянулся. Парень с той стороны ограждения беседки глядел на меня сквозь очки. Его тоже, кажется, видел прежде. Правильное лицо, но что-то в нем меня отталкивало. Какая-то самодовольная слащавость. Бывает такая безотчетная, бессознательная антипатия к человеку, которого видишь в первый раз в жизни. Который не сделал тебе ничего. Таким вот смазливым хочется как следует пнуть под зад, чтобы выражение лица стало более осмысленным. Впрочем, какое мне дело до него? Он попросил закурить, я дал, он ушел.
Я ждал до сумерек. Уже свет включился в некоторых окнах, когда Лиана вошла во двор. Она была не одна, с ней какой-то парень. В моей душе зашевелилось нечто мутное, темное. Отшвырнув окурок, я пошел вслед за ними в подъезд. Когда поднимался, парень уже спускался по лестнице.
Ее мать выглянула в коридор и пригласила нас на кухню. Налила нам с Лианой чаю. Я смотрел на Лиану и думал, почему вдруг мне стало не все равно, кто она, с кем. Ее мать отпускала шуточки в мой адрес и наконец сказала, что ее девки ей надоели, хоть бы я забрал одну. Я только усмехнулся. Лиана чуть улыбалась и смотрела на меня широко распахнутыми глазами. Этот взгляд был непроницаем.
Когда мать ушла, мы договорились, что в субботу возьмем палатку и пойдем на одну маленькую речку, приток Мельнира. У этой речки красивые берега с высокими отвесными скалами.
Сам не знаю, отчего я так волновался перед этим походом. В ночь с пятницы на субботу почти не спал. Рано утром поднялся, порядком измученный и возбужденный полубессонной ночью. Взял рюкзак с палаткой и отправился к Лиане по пустынной улице. В кухонном окне у нее был свет. Она уже оделась и дожидалась меня.
Мы сели в один из первых автобусов, только что вышедших из парка на линию, доехали до лесного поселка, у которого я в начале лета, когда ехал к ней, обнаружил, что смыло мост. И мне показалось, будто та поездка была давным-давно, в какой-то другой жизни, а не в начале этого лета. Даже странно было, что я тогда ехал с желанием увидеть вот эту самую Лиану, с которой мы теперь идем вдоль берега речки.
Над водой стелился белый туман. А мы поднимались по тропинке все выше, берег становился все круче. Остановились наверху, посмотрели друг на друга и улыбнулись. Я вдруг перестал ясно видеть окружающее, даже ее лицо видел неясно, размыто, одни глаза блестели ясно из чего-то пушистого, вызывающего жалость и нежность. Я привлек ее, она осторожно высвободилась: подожди... Пошли дальше.
Остановились на поляне, которая нам понравилась. Я поставил палатку, разжег костер. Утро было прохладное, мы пригревались у пламени и глядели, как вода закипает в котелке.
Лиана спросила, о чем я думаю, и я сказал: ни о чем. Она грустно улыбнулась, отвела взгляд и задумалась о своем.
В палатке она тихонько смеялась и барахталась, и уворачивалась, а ее грустный взгляд на улыбающемся лице упирался в меня и отталкивал. Это продолжалось довольно долго...
Фрол терпит неудачу, которая может случиться с любым. Особенно в состоянии повышенной тревожности после полубессонной ночи. Но на него неудача производит чрезвычайно сильное впечатление.
Я отстранился от нее. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Меня придавили стыд и унижение. Я думал о том, что слишком долго сопротивлялась. Сразу бы все получилось. Я чувствовал.
Она склонилась надо мной и стала участливо спрашивать: о чем ты подумал? Кровь пульсировала у меня в висках. Она положила мне голову на грудь и после долгого молчания сказала: ты такой неопытный. – Зато ты опытная.
Радости не получилось. Но пока я не знал, какой силы это удар. Все произошло только что и казалось простым, обыденным, одним происшествием из многих. Какие забываются на другой день.
В моих мыслях установилась пронзительно-холодная ясность. Когда мы шли назад, я видел все камешки на тропинке. Все листья, пятипалые и треугольные, упавшие на траву или на песок. Все жилки на этих листьях. Все ветки на деревьях, и все трепещущие листки на каждой ветке. Всех птах в глубине леса. Все оттенки пасмурного неба и все годовые кольца на пне, на который присела Лиана, говоря, что устала идти. Я видел чуть ли не каждый волосок, шевелящийся от слабого ветерка у нее на голове. Я слышал чириканье птах и гуденье самолета, вдыхал запах прелых листьев и влажной зелени. Глаза Лианы были грустными, блестящими от влаги, и все так же не пропускающими в себя.
Она опять стала говорить, не обижаюсь ли я. Я сказал, что нет. В сущности, так и было: я на себя обижался. – Не последний день живем! сказала она. Как бы я хотел, чтобы мне снова стало все равно!
Я больше не мог быть прежним.
Вторая часть
Если бы тот, кто был любовником его невесты, был частный человек, он убил бы его...
Граф Толстой
В эту ночь я спал крепко. Без снов. Наутро пошел к Лиане. Настроение, с которым шел, было непривычным. Хороший удар по гордыне. Потряс мою сонную самоуверенность. Я пока не был в состоянии подняться до мысли, что это могло быть полезно. Это было больно. Но безболезненных изменений не бывает.
Пока шел к Лиане, вглядывался в лица встречных и думал: а как живут эти? Мысль работала пронзительно и сильно, и открывалась ширь и пустота равнодушного мира. Тут не могли помочь ни добрые слова, ни умные учения. Что толку от формул общественного устройства и прочей социально-экономической белиберды, которую списывают в конспекты и сдают зачеты? Она не спасет ни от шока, какой я пережил, ни от душевной боли, ни от вертящихся на одном месте мучительных мыслей. Когда сознавал это во время приливов холодной и пронзительной ясности, во мне поднималась волна бешенства. Мир, как он есть, невыносим. Мне хочется его сломать. Не ради процесса, выхода немотивированной агрессии, как у отморозков, а ради благой цели истребить дурное, остановить время, уничтожить ложь и мучения, которые один человек причиняет другому, и сделать из обломков другой мир, простой, радостный и ясный. Каким представлялся мне в первые дни после приезда на дембель.
Когда Лиана открыла дверь, мне показалось, будто она изумлена, увидев меня на пороге. Я глядел ей в глаза, и мне мучительно хотелось проникнуть в то, что она теперь думает обо мне. Но ее взгляд оставался непроницаемым. Она улыбнулась, пожала плечами, пригласила войти.
Проходя в комнату, я увидел сквозь стеклянную дверь кухни, как отец и мать Лианы пьют чай. В большой комнате стоял запах давно обжитой квартиры. Сестра со скучающим видом прохаживалась по большой комнате, в которой многие вещи были брошены как попало, предметы дамского туалета повешены на спинки стульев. Я никогда не видел девушек в домашней обстановке, мне казалось, будто они всегда причесаны и подкрашены, как появляются на людях. Будто и жить должны как-то иначе. А на Лиане, как и на ее сестре, которую я тогда на озере принял за нее, были несвежие халаты и стоптанные тапочки.
Мы с Лианой прошли в дальнюю комнату. Там сидела какая-то незнакомая девица, довольно страшненькая, и меня, помню, поразило, как густо у нее на лице намазана косметика. Наверное, хотела сделать лицо красивее, а сделала страшнее.
Лиана спросила, не хочу ли закурить. Я пожал плечами: почему бы нет? Оказалось, вопрос не праздный: они сами хотели курить. Но боялись, мама унюхает. А так можно свалить на меня. Дескать, это не они вовсе, а я. Тебе ничего не скажет.
Подруга Лианы достала пачку сигарет с фильтром. Они как-то не так держали сигареты и странно, от себя, чиркали спичкой. Скучно, протянула подруга, хоть бы музыку поставила, что ли. Лиана поставила Битлов. От музыкальных ритмов в самом деле на душе стало как-то легче.
Домашняя обстановка действовала успокаивающе. Уже не одолевали мысли, которые доставали по дороге сюда. Думал, глядя на Лиану у нее дома, что, в сущности, совсем ее не знаю. Только имя да учились в одном классе. Да еще, что у нее что-то было, это не дает ей покоя, и она все время говорит об этом и уверена, будто я думаю о том же. Почему они могли, а у меня вот так? Зачем меня довела до такого? Ведь была та ночь на озере! И у меня было сильное желание повторить. Мое существование, до сих пор беззаботное, отравлено. Даже если все будет хорошо, вряд ли возможно избавиться от неприятного осадка. Боль утихнет, но все равно что-то останется. Всегда что-нибудь остается.
Подруга, выкурив сигарету, распрощалась и ушла. Мы остались с Лианой с глазу на глаз. Я думала, что ты не придешь, сказала она через некоторое время. Почему? Она ничего не ответила. Я предложил прогуляться. Мы пошли бродить по городу. Может, сходим в кино? – Пошли.
За билетами была страшная давка . Шла комедия с участием Юрия Никулина, и люди через головы друг друга ломились к кассе. Мы стояли в задних рядах возбужденной толпы и с тоской глядели на колышущиеся над головами руки, передающие деньги и билеты. Пробиться сквозь эту массу было немыслимо.
Но нам повезло как раз потому, что мы были сзади всех. Будь мы ближе к кассе, этого бы случая не представилось. Ко мне подошел пожилой человек лет сорока , в шляпе, и предложил два билета. Если бы я тут же не выхватил билеты у него из рук, их тотчас выхватили бы другие: жадно, с дрожью, уже к ним тянулись. Я спрятал билеты в карман и стал рассчитываться, а человек стал пояснять, хотя никто его об этом не просил, что у него заболела жена, и поэтому он вынужден отдать билеты, которые накануне достал с таким трудом. А я подумал, что у кого-то несчастье, а нам повезло как раз поэтому.
Сквозь взбудораженную толпу мы протиснулись ко входу, прошли контроль и оказались в большом полусонном фойе. Мы пошли с Лианой к буфету выпить соку. А потом раздались звонки, и люди потянулись в зал.
Мы хохотали в этом кино вместе со всем залом. Но когда вышли, вновь вернулась очевидность того, что живу не на экране, а в этой жизни. В ней все не так просто и понятно.
Вечер был теплый. Мы бродили по улицам до темноты. К ним во двор входили в сумерках. Нам встретился тот парень в очках, который просил у меня закурить, когда я сидел в беседке и ждал Лиану. Они, кажется, были знакомы. Парень с Лианой поздоровался, быстро отвернулся и прошел своей дорогой. В тот момент я почувствовал, что он мне еще более неприятен, чем тогда, когда просил сигарету. Он мне ничего не сделал, но стоило его увидеть, как возникала безотчетная антипатия.
Мы с Лианой вошли в полутемный подъезд. Я уже почти забыл ощущение подъезда. Но когда-то, когда учились в школе, мы с парнями целые вечера проводили в подъездах. По несколько часов стояли, курили и говорили обо всем на свете. Жильцы нас гнали, писали жалобы, вызывали милицию, но где нам было собираться, кроме как в подъездах ? Никто для нас не сделал таких мест, чтобы мы могли просто собраться, покурить и поговорить. Не в актовых же залах, где говорить нельзя, а можно только сидеть и слушать, что тебе говорят, или смотреть разную самодеятельность. Остаются подъезды. Или уж вовсе не собираться... Потом, когда я отбил подружку у приятеля на танцах, мы с ней вечерами стояли в подъезде. Теперь мы с Лианой встали в темном углу у батареи. Я обнял ее. Она мне положила голову на плечо. Сказала, что все выходит очень грустно. Она не хотела, чтобы у нее все вышло так. Я стал ее успокаивать, говоря, не стоит расстраиваться. Не знаю, кого больше хотел успокоить, ее или себя. Прежде, когда думал о женщинах, общение с ними представлялось как сплошное удовольствие. Все было пока не испытанным, ожидающим где-то впереди. Разве мог вообразить, что с женщиной может быть тяжело, мучительно и больно? Теперь было. И деваться некуда.
Она стала говорить о своих чувствах. Не ко мне, к другому. Дескать, вот какие были сильные чувства, и потому все так. Подняла ко мне лицо. Я видел блеск ее глаз из темноты. Я не вникал в смысл, у меня оставалось только общее впечатление от того, как она говорила. И горький привкус: ах какие чувства были с ним, не то, что с тобой!
Пришло в голову, что отношения полов – война. И я потерпел поражение, чего уж там!
Она говорила о каком-то Владике, и зачем ошибки, и еще что-то. А я изо всего уловил одно: до меня у нее был какой-то Владик. Не знал, что такая простая вещь, как узнать имя, произведет такое впечатление. Во мне все всколыхнулось. До тех пор я ведь себе говорил, будто это не заслуживает внимания. Кто-то в прошлом был туманным пятном. Это был даже не он, а какие-то безликие, безымянные они. А теперь у него было имя. И до меня дошло со всей наглой очевидностью, что это был один-единственный конкретный человек. Более любимый, потому что ему можно было отдаваться просто так, не сопротивляясь, не мучая, не доводя... Пережить это было труднее всего.
Она не хотела, чтобы еще раз было как с ним. Но ведь не я виноват! За что же боль мне, а не тому, кто причина?
Он – причина моих страданий. Во всем виноват он. Я нашел виноватого. Отыскал предмет ненависти. Определил врага. Остается только выяснить, как выглядит этот Владик.
Я спросил с наигранным безразличием, кто он. Она смотрела молча, испытующе. Мы его только что встретили. Я стал прокручивать в памяти, кого мы когда встретили. И тут холод потек по душе. До меня дошло, что это был тот самый парень в очках, который просил у меня сигарету, так странно поздоровался с ней и при каждой встрече вызывал у меня беспричинную антипатию. Я спросил, служил ли он в армии. Она сказала, что нет, его не взяли по здоровью. Так он еще и не служил! Значит, душа не ошибается. Рассудок может не знать, но душа не ошибается. Без причины ничего не бывает.
Я не думала, что ты больше придешь.
Этой ночью я долго не мог уснуть. Курил одну сигарету за другой и чувствовал, как нестерпимо проходит время. Проходит, и все уносит.
Снова и снова прокручивались на одном месте одни и те же мысли. Прежняя беззаботная жизнь казалась далеким сном. Приснились Зыбин, Марианна, Яна, нагретый песок, на котором можно валятся целый день. И в этот сон, как во всякий другой, невозможно вернуться. Солнце, луна, вода, деревья... Все теперь лишено смысла. Важно только то, что между людьми. Подсуетись, пока другие служат, проливают кровь, и пролей другую кровь, а они потом пусть идут по твоим следам и – как хотят...
Я пытался утешить себя рассудочным рассуждением, что мы и не договаривались дожидаться друг друга. Но так же рассудочно можно себя убеждать, что перенести удаление зуба без анестезии легко. А надо посмотреть, как себя поведешь в кресле. Вместо утешения чувствовал прилив исступленного бешенства, бессильного что-либо изменить в прошлом. Мял сигарету, обжигал пальцы и, радуясь боли, швырял окурок прямо на пол.
Только раз, один-единственный раз она перестала быть девушкой и стала женщиной, и этого раза не будет больше никогда. Даже если я проживу с ней всю оставшуюся жизнь. С другой может быть, с ней уже никогда. Но мне другая не нужна! Я же решил, раз сойдясь с одной женщиной... Стало быть, у меня этого вообще не будет никогда.
Наверное, все дело в необратимости. Не сам по себе факт мучителен, а его необратимость. Если бы было, я бы не заметил. Просто посчитал, что так и должно быть. Проехали и забыли. Но это когда есть. А когда нет и знаешь, что уже не будет никогда – совсем другое. Как сказала героиня одной книжки: он будет мстить, да нам-то что, если все равно не утешится. Как раз по этому поводу сказала, потому что просила своего друга соблазнить невесту своего врага, лишить ее девственности, знала, в какое место нанести удар !
Во мне поднималась темная сила. Из меня так и перли ущемленное самолюбие, уязвленная гордыня.
Безобразные мысли лезли в голову без спроса, безобразные желания разрывали изнутри против воли. Я хотел избавиться от них, а они будто жили сами по себе. Я думал, может, еще усну, закрывался с головой одеялом. И все начинало прокручиваться сначала. Не было спасения от мыслей. Наверное, так, скорбя о погибшем близком, без конца прокручивают возможности избежать случившегося. И не могут утешиться, потому что нет того и не будет уже никогда.
Всю ночь Фрол переживал и думал.
Только под утро я немного забылся.
Когда встал, комната была пронизана солнечными лучами. Я выглянул в окно и увидел идущих на работу людей, дворника, подметавшего тротуар, автобус, деревья, дома, поросший лесом горный хребет вдали над городом, безоблачное небо надо всем, и мне показалось не таким уж значительным то, что мучило ночью. Одна заноза кажется важнее всего остального, потому что болит в этом месте.
В этот день я должен был выходить на работу во вторую смену. До обеда листал старые журналы. В них нашел детектив с продолжением. Засады, убийства. Из-за каких-то золотых колец. А больше всего понравилась мораль: живи по закону – и все будет лучше некуда. Однако душа болит, да при чем здесь закон? То, что случилось со мной, не зависит от закона. И они не нарушали закона.
Я пошел пораньше и по дороге на работу зашел к Зыбину. Но его дома не было. Зато была Марианна, у которой живот стал совсем большим. Я хотел было повернуться и уйти, но она спросила, не зайду ли я. Я пожал плечами и улыбнулся: почему нет? Она достала из родительского серванта графинчик и налила мне в толстую хрустальную рюмку какой-то коричневой водки. Оказалось, это настойка на каких-то корнях, которую постоянно употреблял ее отец, Зыбинский тесть. Я выпил, в животе стало тепло, и я вдруг открыл для себя, что от водки на душе легче. Прежде не замечал. Впрочем, прежде у меня на душе было так светло и радостно, что водка только мешала. Я сказал спасибо и пошел на работу.
В бригаде ребята сказали, что по нашей части в цехе пока все в порядке, пожелали счастливо отдежурить и пошли по домам. Я переоделся в спецовку и сел на скамейку. Во вторую и в третью смены мы дежурили по одному. В нашем помещении, которое находилось рядом с абразивной кладовой, ничто не мешало думать. Когда постоянно работаешь, на шум цеха перестаешь обращать внимание. Во вторую смену мы обычно не занимались профилактикой, только ходили по вызовам, если где что сломалось. Иногда за всю смену ничего не случалось. Можно было почитать, даже вздремнуть под грохот станков. Впрочем, дежурства совсем без происшествий бывали редко. Две-три аварии за смену случались. И в этот раз, вскоре после того, как я уселся на скамейку, пришел мастер и заявил, что у него на участке полетел насос. Я пошел на его участок, снял неисправный насос и на его место поставил исправный. Разбирать неисправный будут днем, в первую смену, когда здесь вся бригада, а теперь требуется только дежурить. Как говорится, не делай лишнего. Я опять сел на скамейку, до следующего происшествия.
И опять пошли мысли. Или он не сволочь? Если у них было, целый год, почему не женился? Я на все готов. А ему так, даром. Я сошелся раз и был верен. У меня ничего не было с Яной на озере. Допустим, из-за дождя, но ведь главное: до этого не дошло. Я стал говорить себе, будто после той ночи всегда думал об одной Лиане и не хотел больше быть ни с кем. И надо было довести меня до этого. И все время спрашивать, о чем ты думаешь, будто я ни о чем другом не могу думать. Что за привычка исповедоваться, когда никто не просит?
Проходили день за днем. Становилось холоднее, шли дожди. Листья падали в лужи и в грязь. Прежнего покоя не возвращалось. Беспечной уверенности в том, что наше от нас не уйдет, не было. Как же не уйдет, когда уже ушло? В том состоянии я как-то не догадывался спросить: а наше ли?
Временами чувствовал себя неплохо. Но во всем теперь была примесь горечи. И размышление. Если можно назвать размышлением верчение одних и тех же мыслей на одном и том же месте. Моментами накатывали злость и тоска, я начинал ненавидеть Лиану. Я не чувствовал в ней по отношению к себе того, что у нее, как мне казалось, могло быть когда-то по отношению к ним. Если бы просто, с распахнутыми объятиями, я бы в жизни не думал о ее прошлом. Какое мне дело до кого-то когда-то, если дала понять, что я желаннее. Но как вышло, так вышло. Ничего не изменишь. Надо выкарабкиваться из того, во что вляпался.
И я снова и снова шел к ней. Она сделалась предметом любви-ненависти. Не знаю, называется ли то, что меня к ней тянуло, любовью. Не знаю, есть ли вообще любовь. Все говорят любовь, а что это – никто не знает. Кто ее видел? Какого она цвета ? Понимаю желание, влечение. А – любовь? Называют любовью влечение. Но это влечение, и только.
Мне кажется, после военной службы в нас во всех что-то сломалось. Мы не чувствуем, мы реагируем. Знать обстановку и действовать.
К ней меня влекло, кроме нежных чувств, желание узнать: почему все так, а не иначе? Чтобы рассудок успокоился. Не было бы во мне пробуждено желание узнать – и жил бы, как жил: весело, беспечно, безрассудно. Лучше всего – не знать ничего. Но знать кое-что? Приоткрыли только уголок правды, остальное припрятали в мутной глубине. И не знаешь, чего ждать из мутной глубины неосознанного.
Однако ясный рассудок не успевал улавливать, как пролетали дни в этом месяце. Лиана, завод, дом и мысль, которая пульсировала как кровь в нарыве: почему в жизни все так, а не иначе. Говорят, будто есть люди, которые могут силой мысли отстранить от себя боль и наблюдать ее как бы со стороны, убеждая себя, что она сама по себе и к ним отношения не имеет. Я усмехался над другим человеком, которого видел как бы со стороны. Издевался над его мучениями: это не я, а он! И думал, сволочь все-таки человек, уже было успокоится, но опять сам начинает.
В один из таких моментов, когда душевное состояние было особенно поганым, я взял бутылку водки и пошел к Зыбину. Он встретил меня с довольно постным выражением на лице. Пригласил в свою комнату, сказал, что родственники дома, но где-то там, в других комнатах. Я сел в то же кресло, в котором сидел в первый день своего приезда на дембель, и глядел на те же тяжелые портьеры. Они не шевелились. Дверь балкона за ними была заперта. Настроение теперь было другим.
Зыбин принес рюмки, хлеб и немного колбасы, и мы стали выпивать и закусывать. Представляю, что за вид был у нас со стороны! Мы обменивались малозначащими фразами и пили, и казалось, будто от водки становится легче. В конце концов мне надоела пасмурная физиономия Зыбина. Кто бы видел нас, говорю. Ну и рожи у нас, должно быть! – А что, сказал он. – Глянь на себя в зеркало. Сидим как на поминках!
Он склонил голову, словно собираясь с мыслями, и начал говорить, дескать, давно хотел сказать, и хорошо, что я пришел, и ему неудобно, но все же лучше сказать, потому что это его тревожит и угнетает. Что тебя так угнетает, удивился я. Он стал говорить, что мир вокруг не слишком дружелюбный, а человек у этого мира отбивает себе жену, хочет отгородить себе пространство, не буквально, но в таком смысле, что каждому человеку кроме большого мира еще нужен собственный маленький мир. А жена его начинает беспокоить. Все время идет между людьми борьба, у каждого свои интересы... Тут он вспомнил о соседке, упомянул о теще. А мне не нравилась интонация, с какой он говорил, обиженная и сдержанно-раздраженная. А когда до меня стало доходить, к чему вообще клонит речь, какое отношение ко мне имеют его слова, стало не по себе: он ревновал меня к своей жене. Но подводил так осторожно, так издалека, что до меня дошло через полчаса. Я чуть не выпал из кресла.
Он сказал, чтобы уж я простил его, у кого что болит. Я сказал: наливай! Он налил и стал опять говорить, зачем я без него заходил к его жене. Я сказал, что к нему заходил, а не к ней. Просто его не было дома. А он давай говорить, зачем она меня угощала водкой... в общем, черт-те что. Подозрение и необходимость оправдываться были неприятны. Но Зыбин несколько посветлел. Видно, мучила недосказанность, а высказался – облегчил душу. Я пришел за сочувствием, а ему самому требовалось!
У обоих у нас происходило в жизни нечто такое, чего до армии не было. То, что было до армии, оборвалось как-то разом. Бесшабашное время юности закончилось вдруг. Не постепенно угасало и угасло, плавно переходя во что-то другое, а именно вдруг, разом. Вчера было – сегодня нет. В тот момент, когда он первым из нас двоих отъезжал на службу, а я с перрона глядел вслед уходящей электричке. То не вернется никогда. Но тогда мы этого не поняли. Нас переполняли радужные надежды, будто служба кончится – и все вернется.
На другой день я стал думать, что, может быть, водка – это какое ни есть спасение от душевной боли. Даже хотел было после смены пойти куда-нибудь с мужиками. Они часто ходили бригадой в почти полном составе то в пивную у бани, то к винному отделу магазина. Можно было и не ходить с ними, никто бы не стал смотреть косо, говорить, отрываешься от коллектива. Я и не ходил. Но, думаю, они бы обрадовались, если бы присоединился. Но во мне стало подниматься возмущение: почему не может быть хорошо без водки, как прежде? Что я раскис? Мне только не хватало опустить руки и жить, как наши мужики: отработал смену, напился и все забыл. А утром опохмелился – и по кругу. И нет выхода из такой жизни. Вовремя опомнился.
Я не салага, который от первой неудачи раскисает. Отношения полов – война, и я потерпел поражение. Но проиграть одно сражение не значит проиграть всю войну. Она будет моей.
Однажды во вторую смену я сделал нож. Всю неделю его делал, пока дежурил. Лезвие автоматически выскакивало из ручки. Оставалось отполировать и наточить. Щелканье ножом вызывало в душе некий суррогат уверенности в себе и ребячливую радость.
Как-то вечером Лиана позвонила. Стали разговаривать, сначала, как это водится, больше междометиями, вокруг да около, но потом сказала: приходи. Я услышал короткие гудки. Оделся и пошел.
В тот вечер угнетавшие в последнее время переживания куда-то отдалились. Пропади все пропадом! Я их вдруг забыл. Испытывал прилив физических сил. Вдыхал сырой воздух и чувствовал, как кровь ходит в жилах. Наверное, душевные раны похожи на телесные. Когда начинают заживать, болят сильнее. А потом боль уходит – не постепенно, а вдруг. Только что болело – и все, уже нет. Наверное, что бы ни случилось, надо постараться просто перетерпеть, само пройдет. Безболезненных изменений не бывает. А у меня куда как важные изменения в жизни.
Вечер был пасмурный и влажный. От того, что на небе громоздились густые тучи, рано стемнело. Во многих домах засветились окна. Дождь перестал, но и асфальт, и машины, и деревья, и воздух были мокрыми, и во всем отражались огни неподвижных окон и мчащихся машин, и цветные огни вывески гастронома, мимо которого надо было идти к Лиане.
В выражении ее лица было что-то новое, неуловимое, глаза блестели как-то по-новому. На ней был тот самый халат, в котором я видел ее, когда пришел к ней после памятной прогулки на речку. Но теперь халат был чист и наглажен. От него даже пахло свежим воздухом. Она пригласила в комнату и сказала, что дома никого: сестра с родителями уехали, а она не могла и осталась.
Мы прошли в ее спальню, в которой она выключила верхний свет и включила зеленый торшер. Я сел на стул и закурил. Она остановилась передо мной, теребя халат на груди. Хочешь послушать музыку? Включила магнитофон. А может, и выпить хочешь? – Водки? – Почему обязательно. Есть хорошее сухое вино. Достала из тумбочки, на которой стоял магнитофон, бутылку какого-то почти черного вина и сказала, что это каберне. Ты любишь сухое вино? – Не знаю. Не пробовал.
Лиана принесла маленькие рюмки на длинных ножках и сказала, чтобы я попробовал. Вино было кислое, вяжущее. Я поморщился, она засмеялась. Давай еще, сказал я и улыбнулся. Она присела ко мне поближе. Мы выпили еще по две рюмки, стало будто теплее. Прежде я слышал про сухое вино, якобы это вроде кваса, и удивился, что такая малость оказала заметное действие. Я гладил Лиану по волосам, мы целовались, и она сказала: подожди, сменю кассету. Поставила что-то протяжное и томное. Эта музыка больше подходила к моему настроению. Подожди, подожди... Она потянулась к шнуру торшера и выключила свет.
Тут во мне проснулась сила, какой сам не ожидал. Но именно таким по моим прежним представлениям я должен был быть с самого начала. У нас все получилось просто, естественно и так, что она даже сказала: ну, ты даешь. И с удивлением смотрела на меня блестящими глазами. Я лежал рядом с ней, глубоко дышал и смотрел, как по потолку перемещаются отсветы огней проносящихся по улице машин. Она положила мне голову на грудь, и я слушал ее дыхание, чувствовал биение сердца, прикосновение рассыпавшихся волос. Вскоре на нас накатила новая волна взаимного влечения. Теперь я был уверен в себе.
Сознание улавливало, что происходит, но ни во что не вмешивалось. Это не холодный рассудок, сковывающий чувства. Это другое, истинное сознание, которое только следит за потоком жизни, не мешая.
Опять я лежал на спине и видел блуждающие тени на потолке. Все повторялось. Девять кряду сомкнем с тобой объятий. Так сказал поэт . Пацаны в казарме выписывали строки из книжки Античная лирика и вставляли в письма девчонкам.
Она ладонью со смехом проводила по моей мокрой коже и говорила, что я схожу с ума. И она тоже. Она была такая же мокрая. Мы скользили друг по другу.
Она захотела курить и, набросив халат, включила торшер. И вдруг спросила, не хочу ли посмотреть телевизор. Я набросил на себя простыню, как римлянин времен упадка, и босиком пошел за ней в большую комнату. Она включила телевизор, и мы вдвоем втиснулись в одно кресло.
На черно-белом экране, который немного рябил, шел концерт. Шеренга женщин в сарафанах восторженно пела, как хорошо у них в колхозе и сколько собрали зерна. Потом заиграли на ложках и расческах и неистово засвистели. На сцену выскочили танцоры в сапогах и шароварах, стали прыгать выше голов и раскидывать ноги в воздухе. Наверное, это было хорошо, даже здорово. Если кто что-то в этом понимал. Но я ни бельмеса не смыслил в народном искусстве. Предпочитал смотреть на Лиану.
Ее лицо с выражением удовлетворенности было прекрасным. Она с сиянием в глазах, с улыбкой умиротворенности смотрела на то, что делалось на экране. Мне кажется, ей все равно было, что показывают. Может быть, она с тем же выражением смотрела бы на полях страны или футбольный матч. Даже доклад Брежнева. Она вдруг стремительно поднялась и выключила телевизор. Повернулась ко мне с выражением ожидания на лице. Останешься? – Останусь.
Надо только матери позвонить. Чтоб не беспокоилась. Целая ночь была у нас.
Утром смотрел на нее другими глазами.
Вспомнил заваруху, вооруженный инцидент. Все произошло как-то так, что мы ничего не успели понять. Ночь, тишина, и вдруг стрельба. Кто начал, откуда? Упали на землю, сами стали стрелять. Потом подъехали танки, шарахнули куда-то в темноту раза два, и все смолкло. Как началось, так и кончилось. Мы все действовали машинально и не успели испугаться. Узнали, что убит Кузя. Кто другой, так думали бы, герой. А ведь, наверное, так и есть, и так даже должно быть для чего-то. Героев создают, как и все остальное. Зато по каким-то соображениям иногда задвигают других, тоже совершивших настоящие подвиги. Один мудрый старик дал простое определение: война – это уничтожение людей. Когда надо угробить десяток миллионов, что такое десяток героев? Красивая сказка, чтобы приукрасить совершающуюся мерзость. И не должно быть больше героев, чем можно сосчитать по пальцам. Иначе никто не будет помнить их по именам. У героя должно быть достаточно назвать имя.
Я думал потом, что ведь непосредственно во всем участвовал, но отдать себе сознательный отчет мог только в немногих впечатлениях. Почему мы думаем, что кто-то до нас должен был ясно понимать рассудком, что делает? Это позже, задним числом, стали обмениваться впечатлениями, словно сочинять коллективно, что да как. У нас нарисовалась кое-какая общая картина, к которой потом еще добавляли подробности.
Утром Лиана сварила сардельки, поставила чайник на огонь, а я подумал, что если бы мы поженились, у нас бы все ночи были такими, как эта. Каждое утро было бы таким. Который час? – спросила она. Я сказал. Ого! Надо поторапливаться. – Где ты работаешь? – В нашей школе лаборанткой. Стала рассказывать про наших учителей, с которыми у нее теперь другие отношения.
Утро было пасмурное, мокрое и, наверное, довольно унылое, но мне и мелкий дождь казался веселым. Я шагал на работу и моментами хотелось подпрыгнуть и раскинуть ноги в воздухе, как танцоры в телевизоре.
В цеховой столовой забарахлил лифт, и меня с одним парнем из электриков послали его ремонтировать. До обеда ездил вверх и вниз по пыльной клетке шахты, за шиворот спецовки налетело застарелой жирной пыли и трухи, но настроение было отличное. Я думал, что человек может все. Главное – не отступать и не бояться трудностей. Человек – кузнец своего счастья.
В конце концов, мы докопались до причины, из-за которой барахлил лифт, и он заработал исправно. Мы пошли мыть руки, потому что подошло время обеда.
В бригаде сказали, что меня спрашивал какой-то парень. Я спросил, какой из себя. Да примерно такой, как ты, сказал Иван. Я так и не понял, кто бы это мог быть, вымыл руки и пошел в столовую. Занял очередь в конце длинного хвоста. Очередь подвигалась крайне медленно, потому что стоявшие впереди занимали и на своих товарищей, и к ним постоянно подходили к кому двое, к кому трое, а к кому и пятеро. Иногда целая бригада лезла в середину очереди к своим знакомым, так что стоящие сзади со временем не только не приближались к раздаче, но даже отдалялись от нее. Лишь первые имели шанс поесть без долгого ожидания и потом до конца обеда успеть сыграть в шашки. Обычно меня это раздражало, но на этот раз я не обращал внимания, а думал только о Лиане.
Как хорошо было! И как было бы хорошо, если бы это повторялось. Ничто не мешало думать о хорошем, кроме легкого оттенка сожаления о том, что этого не получилось раньше. Я вспоминал блестящие глаза Лианы из тени распущенных волос, блуждающие по потолку отсветы огней от проносившихся за окном автомобилей, и вдруг... воображение выдало кошмарный кадр. Все то же, и глаза, и тени, но с ней – другой. Меня передернуло. Я сказал себе: чушь. Но сознавал, что обманываю себя. Так и было. И не просто так, а лучше. В первый раз, который не может повториться. Вчерашнее может сколько угодно.
Лучше не думать! Хватит! В конце концов, я мужчина. Этой ночью мне было хорошо. Я был кузнецом своего счастья. Даже подружка сказала: ну, ты даешь! И я есть кузнец своего счастья. Начал раздувать в себе эту мысль, и внутренне надулся от гордости. Владик сволочь, и пусть его мучает совесть. Мне вот это взбрело в голову, что его почему-то должна мучить совесть, и я повторял про себя эту мысль на все лады. А с чего бы она, собственно говоря, должна была его мучить? Я говорил себе: оттого, что так с ней поступил. А как, собственно, он с ней поступил? Парень с девушкой переспал, вот и весь поступок. Чем он виноват, если она не против? Разве я не поступил бы точно так же, представься эта возможность мне? Последствий никаких, кроме лишения девственности. Но на это теперь всем наплевать. Беременность не наступила. Алименты не платить. На нет и суда нет. При чем совесть? Но мне, видно, приятно было думать, что хоть что-то его мучает, и я повторял эту мысль на разные лады – пусть-де и у него на душе будет плохо. А я преодолеваю силой своей воли. Вот как мне было плохо, но я все преодолел и теперь кую свое счастье.
Когда курил после обеда, пришел Зыбин. Вид у него был тусклый. А из меня прет гордыня от мысли, что я мужчина и кузнец. Я распространил свою мысль на все. Якобы всем и всегда надо думать так вот, правильно, как я сейчас думаю, и всем будет хорошо. Мне захотелось, чтобы и Зыбину стало так же хорошо.
А он стал говорить, будто ему худо. И я с удивлением стал извлекать для себя из его как всегда обтекаемых фраз затаенный смысл. Будто у него с женой что-то там не то. Я думал, будто у меня одного. А уж у кого другого, мне казалось, как не у Зыбина, все устроено, и жена, если смотреть объективно, более развитая, чем Лиана. И родня с положением, все в каком-то колене образованные, культурные люди. А он все говорил и говорил, все ходил кругами вокруг того, как жить, если жизнь поломàтая. И вместо того чтобы попытаться его понять, я стал думать о своем. Дескать, сделай усилие над собой, запрети себе думать о неприятном и прикажи думать об одном приятном, скажи себе, что ты мужчина, уверь себя, будто ты сам один куешь свое счастье – и все у тебя будет! Теперь вспоминать тошно, но я смотрел на него с чувством тайного превосходства.
Как-то вдруг до меня стало доходить, что его мучает то же самое. Отсюда его ощущение, будто жизнь поломàтая и наперекосяк. Он не может утешиться. Но прямо говорить об этом не принято. Даже между друзьями. Вот и ходит вокруг да около, в подробностях разбирая второстепенные детали и следствия, не упоминая главного и настоящих причин. Но Марианна! Она мне представлялась в высшей степени порядочной и благоразумной. Неужели, и – у нее?!.. Сама воспитанность и скромность, и уж если она, то чего ждать от других?
Сразу вспомнилось, как он переменился после женитьбы. И то, каким иногда неприятным, пренебрежительным тоном отзывался о женщинах вообще. С циничными замечаниями. С крайне низкой оценкой прекрасной половины человечества, особенно ее умственных и нравственных качеств. За иронией, за сарказмом, за насмешками пытался спрятать огорчение и разочарование.
Что бы ни говорили публично вслух по поводу того, о чем переживать надо и о чем не надо, дело не в том, как должен чувствовать человек, дело в том, как он чувствует сообразно своей природе. Он будет чувствовать так до тех пор, пока такова человеческая природа, пока она не изменится, или, как выражается Зыбин в минуты горького цинизма, пока у женщин не будет поперек.
Осень разгулялась. Дул сильный ветер. Таким вечером я шел к Лиане. У гастронома, как обычно, толпились пьяницы. Среди них я заметил Балфлота. Его обступили какие-то парни, человек пять. Они явно к нему приставали. Я подумал, что его обижать – это почти то же, что обижать ущербного. Хотя бы, к примеру, того же горбатого Лешу, который при ходьбе волочит иссохшую ногу, идет, как подстреленная птица.
Я подошел, спросил парней, чего им надо от Балфлота. Они предупредили, чтобы не лез не в свое дело. Наиболее наглым из гнусной компании недоносков был самый плюгавый. Такие заморыши любят себя чувствовать сильными и смелыми под защитой толпы, по принципу: семеро одного не боимся. Да разве великие вожди не точно такие же? Вылезут на броневик, вытянут руку в светлое будущее – и поехали, а дай ему в лоб один на один, он и не встанет. Этот хорек заявил, будто и заработать можно. Я ударил его по острой роже. Хорек упал. Кровь потекла из его носа.
Они бы и впятером со мной не справились, с пехотинцем, сержантом Советской Армии, участником, не сбей подножкой сзади. Да я сам дурак: думал, они что-то поняли, а у них ведь мозгов нет. Предполагай противника, и подножкой хрен бы сбили. А я их оценил как дерьмо. И вот результат. Упал и перевернулся на живот. Стали пинать в бока и в голову. Я закрыл голову руками, пинали по пальцам. А потом кто-то властно встряхнул меня за шиворот. Это он, он на них напал, визжала какая-то баба. Он первый на них накинулся!
Милицейский старшина втолкнул меня в желтую машину с синей полосой. Меня привезли в отделение и, подталкиваемый старшиной, я взошел по ступенькам потрескавшегося крыльца.
За стеклянной перегородкой, окруженный телефонами, сидел старший лейтенант, светловолосый, стриженный под ежик. Он велел старшине меня обыскать. Старшина стал вытаскивать из моих карманов всякую дрянь. Стало неловко, когда выложил на стол мятый, грязный носовой платок. Оружия нет? – спросил лейтенант. Старшина сказал, что нет. Я подумал, что не оставь нож в тумбочке, не миновать бы расспросов, зачем ношу с собой нож, да еще кнопочный, с выскакивающим лезвием. Слышал, будто за одно ношение могут дать срок.
Я остывал от схватки. Начинали ныть бока и голова. Тронул пальцами слипшиеся волосы. На пальцах осталось немного крови. Я весело отвечал на вопросы лейтенанта. Он записывал ответы в полосатую бумагу. Я сказал, что проходил мимо магазина, увидел, что к Балфлоту пристают какие-то парни, и вступился. Этих парней я не знаю. Лейтенант сказал, что как бы там ни было, а я учинил драку. Я сказал, что разве должен был пройти мимо, когда пристают к безобидному пьянице Балфлоту?
Тут заскрипела угрюмая дверь, и вошел Балфлот. Он стал просить лейтенанта, чтобы меня отпустили. Мол, я не хулиган, а наоборот, вступился за него, когда к нему приставали хулиганы. Лейтенант с легкой насмешкой сказал: а ты, приятель, похоже, навеселе! Балфлот обиделся и сказал, что семь лет служил на Балтике. Наконец, лейтенант велел меня отпустить. Иди, Фрол, сказал он, и больше не попадайся.
Мы вышли с Балфлотом через тяжеловесную дверь на волю. Я встал на крыльце и вдохнул ветра. Фонари качались. Желтые тени плясали на обшарпанной стене дома напротив. Листья и бумажки неслись по асфальту. По ветвям полуголых деревьев ходили сумасшедшие волны. Дул порывами резкий ветер.
Балфлот говорил, будто я его выручил, и он мой должник. Но я его мало слушал. Он стоял где-то сбоку, я не смотрел на него. По правде говоря, мне дела не было до Балфлота. Благодарностями он меня достал. Если честно, то, пожалуй, и у магазина мне дела не было до него. Может быть, в другом настроении я бы и внимания не обратил. Просто, в тот момент было паршивое настроение. Так и подмывало сунуться в драку. А теперь Балфлот усиленно приглашал выпить. Я сказал, что не хочу. По его реакции понял, что он не верит своим ушам. Как можно не хотеть выпить? А уж на шару !..
Слушай, Балфлот, сказал я, наконец. Отвали! Иди и выпей сам, если хочешь. А не хватает, добавлю полтинник! Он обиделся. Но это его проблемы. Мне бы со своими разобраться. Я пошел к Лиане.
Чем ближе подходил к ее дому, тем больше болели бока и ныла голова. Лиана с порога всплеснула руками, охнула и стала расспрашивать, что это со мной. Я поморщился, терпеть не могу сочувственного внимания. Всегда кажется, будто тебе пытаются заглянуть в душу. Что с тобой, да как, да почему, да расскажи. Посмотри на себя сам, сказала она и, включив свет, подвела меня к зеркалу в ванной. Увидев свои ссадины, кровь на лице и на одежде, я усмехнулся. Ерунда, сказал я. Она только сильнее запричитала, словно стараясь меня переубедить, будто никакая это не ерунда. Может быть заражение крови. – Но ведь может и не быть. Попросив меня чуть наклониться, она стала осторожно вертеть руками мою голову. Ее мать заглянула в ванную и поздоровалась со мной. Мне было неловко, что мать здоровается, а я стою перед Лианой согнувшись, и она вертит мою окровавленную голову. Мама, мы сами разберемся. Мать ушла. Лиана, обнаружив слипшиеся от крови волосы, усадила меня на стул, убрав с него таз с бельем, и стала маленькими ножницами выстригать волосы вокруг ссадины. Потом достала из аптечки перекись водорода и стала промывать ссадину. Холодная струйка затекла за шиворот. В конце концов, мне стали даже приятны ее ухаживания. Почему бы, в самом деле, нам не пожениться? Я думал о женитьбе, пока она водила холодной мокрой ватой по пробитой голове, и женитьба представлялась только бесконечным повторением той ночи.
Когда Лиана кончила возиться с моей головой, я сказал: давай, поженимся. Она округлила глаза: что это с тобой? С таким видом спросила, будто хотела сказать: не слишком ли настучали по голове? Мне это не понравилось, но виду не подал. Пожал плечами с видимым равнодушием. А что, дескать, такого? Она сказала, что предложение несколько неожиданное. И я подумал, что мир в самом деле устроен как-то не так, если после всего, что уже между нами было, она сомневается. Или она думает: ну, переспали, ну, и что такого? Это не повод для знакомства. А тем более, идти в загс. По моим понятиям, раз это случилось – назад дороги нет. Я решил, что сам должен поступать так, и все другие всегда должны поступать так. Мало того: и в прошлом должны были поступать так. А кто не так, тот подлец. Я даже не интересовался, какие у нее самой планы. Мне в самом деле казалось, будто нашел окончательную истину. Мужчина должен быть мужчиной. И все в таком духе. Когда человек вляпается в заблуждение, он хватается за фразы, которые в напряженно-скукоженном состоянии души кажутся полными чеканного смысла, а на самом деле не имеют никакого. Мужчина должен быть мужчиной. Экономика должна быть экономной . Масло должно быть масляным. Собери в кулак всю свою волю и гражданское мужество – и ни шагу назад!
Лиана глядела на меня, и глаза у нее все сильнее блестели. Наконец, с ресницы одного скатилась капля. Она улыбнулась, и в улыбке промелькнуло что-то беспомощное, вызывающее жалость. Она сказала, надо подумать, потому что разве можно так вот сразу.
Ее ответ нарушал сложившуюся в моей голове стройную ясность, как нужно правильно жить. Снова надвигалась тень путаницы. Сверх простой и понятной схемы оказывалось что-то еще, что в эту схему не вписывалось. И надо либо снова все переработать, передумать и перестрадать. Либо – отсечь лишнее. А лишним было мнение других людей.
Я предложил пойти на улицу. Она согласилась. Мы вышли. Ветер налетал волнами с прежней силой и раскачивал кроны деревьев у нас над головами. Прошли в беседку и сели. Она наклонилась ко мне, положила голову на плечо. Я вдыхал ветер и думал, как хорошо, и тут почувствовал, что она сейчас начнет говорить. В этот момент я бы не хотел, чтобы она что-нибудь говорила. Но я чувствовал, что это неизбежно, и жадно вдыхал ветер, стараясь надышаться, пока хорошо, впитать в себя навечно этот миг ощущения хорошего, который вот-вот кончится, как только она заговорит.
Заговорила. У нее был свой комплекс, свой круг мыслей, который ее не выпускал. Она сказала, будто мужчины только изображают из себя этаких бесшабашных молодцов, которым море по колено, но лишь до тех пор, пока самих не коснется. А как коснется, куда чего девалось! Молодец превращается в зануду, который день и ночь пилит вопросами, что, да как, да почему. И как ты могла. И почему с ним могла, а со мной не могла вот так же. У нее уже есть печальный опыт. Она не хочет два раза наступать на те же грабли. Надо подумать, прежде чем принимать решение. Я сказал, что я мужчина, пусть выбросит из головы. Тогда она сказала, что если я когда-нибудь упрекну. Я, разумеется, сказал: нет. Какого ответа она ждала и что еще могут сказать в таких случаях?
Она сказала, ладно уж, согласна. Мы еще долго ходили по улицам. Ее задумчивая грусть передавалась мне.
На другой день шел с работы, сжимая в кармане рукоятку автоматического ножа. С идиотской радостью представлял себе испуганную рожу Владика, перед носом которого со щелчком выскакивает лезвие. Будто бес плясал в моей душе. И в какой-то миг до меня дошло, что это не совсем шутки. Остановился перед раскрытым канализационным колодцем, из которого поднимался пар. Я должен жениться на Лиане и сделать, наконец, свою судьбу. Ковать свое счастье. И бросил нож в колодец. Услышал, как он плюхнулся в жижу на дне.
Через день мы пошли в загс. Тут мне стало немного не по себе. Что-то неуловимо тревожило. Я, конечно, сделаю, как решил. Но это не будет тем, чего бы хотел на самом деле. Такими словами можно было бы обозначить ощущение, будь оно чуть более определенным. Но я делал над собой усилие и отгонял его, и убеждал себя, будто у настоящего мужчины не должно быть сомнений.
Мы стояли перед стеклянной дверью. Ветер поднимал холодную уличную пыль и бумажки. Дожидаясь очереди, мы видели в стекле свои бледные отражения во весь рост. И на лицах у нас было выражение не радости, а тревоги – и у нее, и у меня.
Я отметил про себя еще один странный момент, кроме всего прочего. Нас сюда привело довольно сложное переплетение чувств, радостей, кошмаров, рассудочных поисков, а тут – часы работы, очередь, запись, чернильные пятна. Естественность живых переживаний уткнулась в сухую, холодную регистрацию фактов. Или, поскольку это загс – актов. И это тоже вызывало странное ощущение.
Жребий брошен. С наступлением холодной осенней ясности у меня установилась ясность в голове. Меня больше не мучило сознание мнимой ущербности, из-за которого так остро и болезненно ощущалась скоротечность времени. Словно стоял на вьюжном полустанке, а мимо мчался поезд, полный веселых, жизнерадостных, живущих полной жизнью людей. И боялся, что пройдет и оставит мне только уходящие огни, холод и одиночество.
Но я сумел вскочить на подножку последнего вагона. И несся, держась за промерзлую ручку. Меня обжигал ветер. Было злее и хуже, чем на полустанке. Зато веселее. Не было тоски об уходящем. Ведь я сам несся со скоростью уходящего. Было захватывающе весело нестись в неизвестную тьму (или во тьму неизвестности). Из тьмы выплывали немые черные ели, проносились, освещенные окнами вагонов, и отходили во тьму позади. Вот на что походила моя жизнь, когда жребий был брошен! Я будто только держался и мчался, и у меня было одно желание: удержаться!
Не нужно было ни думать, ни делать чего-то требующего выбора и решения: меня просто несло потоком жизни. И я мог со стороны взглянуть на себя. Домыслы и сомнения доставали меня, когда мне чего-то не досталось, когда я чего-то не смог. А ведь в сущности это не имеет значения! Чтобы жить было всем хорошо, надо очень немного простых вещей.
[От издателя: в этом месте в рукописи несколько сентенций, которые мы опускаем, чтобы простодушные читательницы и читатели не взяли их себе за правила. Тем более, что сам герой повести говорит: «Это сейчас понятно, что мои самодельные правила сомнительны. Я ведь о ней думал, сочиняя. Как бы жила она тогда, чтобы не было больно мне теперь. Вот и все».]
Воображал, болтаясь на подножке последнего вагона, будто ухватил судьбу за хвост. А внутри вагона другие люди жили незнакомой мне прекрасной жизнью. И у меня сильная надежда попасть внутрь.
Зыбин при встрече высказал сомнение, не развестись ли с женой. Я пришел к нему, когда на город начал потихоньку сыпаться первый снег. И я сказал Зыбину то, что самому себе внушал все последнее время: собрать в кулак всю свою волю и быть верным. Ради чего? Я поперхнулся, потому что и сам не знал.
Пришла Яна. Вошла и навеяла воспоминание. Лето, беззаботное времяпрепровождение на пляже, плавание на островок с камышами, гроза над головой, крупные капли дождя, выбивающие на волнах пузыри. Забытые чувства всколыхнулись у меня в душе. Как только Яна вошла, я почувствовал, как от нее идет теплая притягательная волна. Это нарушало правильность мыслей.
Не хватало только, чтобы пробудилось невольное, смутное влечение к этой, я посмотрел на нее искоса, чертовски красивой Яне! Нет! Стало ясно, как правильно жить – так и надо.
Яна смотрела на меня насмешливо. То, что изнутри мне казалось торжеством силы воли и непоколебимости новых убеждений, снаружи, наверное, выглядело несколько иначе, поскольку Яна спросила: что это с тобой? Ей было дико и странно видеть меня в таком напряженно-сукоженном состоянии. Ничего. Мне надо было держаться. Со своей девушкой, что ли, поссорился? Ее насмешка стала откровеннее. Меня передернуло. Разве можно назвать то, что происходило между мной и Лианой – ссорой? Как бы все было просто: помирились – и переживать не о чем. Ты не был таким. – Я всегда был таким. – Летом ты был не таким. Как-то быстро сделал вид, будто нас ничего не связывает. Ну и ладно! Не очень-то мы хотели.
Она подмигнула, усмехнулась и ушла в соседнюю комнату, откуда ее позвала Марианна. Я подумал, правда или неправда – теперь не имеет значения. И что значит: связывает? С Лианой нас связала встреча на Темном озере. Может, я и поторопился, может, лучше бы с тобой. Но теперь поздно: подали заявление. Надо как-то родителям еще сообщить.
Сказал Зыбину, что подали заявление. Он уставился на меня с беспокойным выражением на лице: с ума сошел? А я сказал, думать поздно, жребий брошен.
Пошел от него под снежными хлопьями. На холоде беспокойство рассеялось. Я как-то весь внутренне подобрался и шел, торжествуя, испытывая гордое чувство непоколебимости новых убеждений. Мне казалось, будто и у Зыбина было бы все хорошо, сумей он взять себя в руки.
Позвонил в дверь квартиры Лианы, но никто не открывал, ничего не слышно было за дверью. Тогда ушел во двор и сел в беседку дожидаться. Снег хлопьями опускался отвесно без ветра, в беседку не попадал. Но сидеть было холодно. Хлопья снега валили на двор, на асфальтовую дорожку, подводящую к беседке, оседали сугробами на голых ветках деревьев и комьями срывались вниз.
Леша горбатый ковылял по двору, как подстреленная птица, и я думал: вот, мы о чем-то переживаем и воспринимаем как несчастье, когда у нас и здоровье, и сила, а есть люди, которые скажут: нам бы ваши заботы!
Позже прошел Балфлот, и я почувствовал что-то вроде угрызений совести. Будто я его обманул. Не хотелось, чтобы меня заметил. Подойдет с выражениями благодарности, начнет звать выпить. Он меня не заметил, и я, съежившись, смотрел, как он уходит в падающие хлопья снега.
Сидеть было холодно, и я решил дождаться Лиану у батареи в подъезде. Вышел из беседки на дорожку. Начинались сумерки. Снег валил невозможным образом. Одна снежинка приземлилась мне на ресницу, и веко дернулось от принесенного с тучи холода. Проморгавшись, я увидел сквозь снегопад отдаленную фигуру Владика. Он подходил все ближе, его фигура делалась все больше и темнее. Я слегка дрожал. Было довольно холодно, и в тот момент я мог просто озябнуть. А может быть, чувствовал нарастание внутреннего напряжения.
Медленно пошел ему навстречу. Он шел быстро, глядя себе под ноги. Ему до меня не было никакого дела. И это меня достало. Приближаясь к нему, я глядел на него в упор. Но он шел, не поднимая глаз. И слегка зацепил меня плечом, когда мы поравнялись на узкой дорожке. Нечаянно, разумеется. Но это ничтожное происшествие, даже не происшествие, а – тьфу! – оказалось последней каплей.
Я мог пройти мимо. Согреться в подъезде, дождаться Лиану, и все было бы нормально, так и шло бы само по себе, как шло. Но снег падал таким невозможно-равнодушным образом, и он так походя задел меня плечом, что в тот момент я перестал соображать, что делаю. Обернулся и толкнул его в плечо.
Он остановился, обернулся, напрягся, уставился удивленно сквозь очки. Ты что, напирал я на него. И ударил его в плечо посильнее. Его голова дернулась, он отскочил, принял защитную стойку. Ждал удара и сам, может быть, хотел ударить, но я перехватил его руку и сделал мельницу. Он с глухим стуком шмякнулся об асфальт, припорошенный снегом.
В этот момент я пришел в себя. Что это со мной? Что за припадок сильного душевного волнения на ровном месте? Ненависти к нему я уже не чувствовал. Он лежал, и снег валил на него. А я ждал, когда он встанет, хотя бы зашевелится. Потом забеспокоился, поднял его под мышки, отволок в беседку, посадил, прислонил к столбику. Струйка крови показалась у него на виске. Я принес его шапку и осторожно надел ему на голову. Казалось, он не дышит. Я стал искать его пульс, но не мог ничего нащупать. Он сидел, свесив голову на грудь, и в сумерках все валил и валил бесконечный первый снег.
Я огляделся в пустом и холодном дворе. Меня беспокоило, не видел ли кто. Обычно драки привлекают внимание. Но все, видимо, произошло слишком быстро.
С нарастающей очевидностью до меня доходили нелепость и ужас происшедшего. Все случилось до того только что! Казалось: проживи секунду назад – лишь секунду! – и пройди мимо. Не давай воли эмоциям. Не швыряй об асфальт. Да еще с такой силой. Был бы слабым, несправедливо обиженным, глотал бы слезы в углу, не в силах что-либо предпринять, и утешался мыслью, какой ты хороший и какие твои обидчики плохие. Но твои мускулы и воля натренированы на убой. Думай перед тем, как сделать, а не наоборот.
Ненависти как не бывало. Я не мог понять, как мог такое сделать. Теперь во мне были только холод и пустота, в которой металась гонимая страхом мысль: что теперь?
Я подумал, может, в нем еще есть жизнь, и надо вызвать скорую. Ближайший автомат был у гастронома. Какая-то девица блаженно улыбалась за стеклом телефонной будки, закатывая накрашенные глаза. По ее выражению лица было видно, что ей хочется поболтать всласть, от души. А я нетерпеливо приплясывал на холоде, под снегом, потому что меня жгли секунды, и при этом не мог ей сказать, что произошло, чтобы скорее выметалась. Во мне поднималось исступленное бешенство. А ей-то что: блаженно улыбалась и закатывала глаза. И не опусти она трубку и не выйди, я бы, наверное, за рукав ее вышвырнул из будки. Набрал номер и сказал: немедленно приезжайте, во дворе, в беседке, лежит человек и не дышит. Фамилия? Таким равнодушным тоном, будто не живая женщина спрашивает, а какой-то говорящий автомат. Какая к черту фамилия! Мчаться надо, лететь, включив сирену и мигалку! Улица? Номер дома? Захотели узнать и мою фамилию, но я бросил трубку. Вышел из телефонной будки и снял шапку, чтобы хлопья снега сыпались на голову. Дышал, почти задыхаясь, и смотрел в пустоту города, полную огней, теней, человеческих фигур, ничего для меня не значащих, движущихся, неподвижных, бредущих неведомо куда. Ведь сегодня, да что там, еще час назад я думал, как сообщить матери о своем решении жениться. А теперь я, такой же незнакомый для всех этих прохожих, как и они для меня, отчужден от них ото всех. Не могу больше жить, как прежде, растворяясь в массе людей: одного из них я только что лишил жизни.
Я не хотел!.. Но так вышло.
Конечно, снег давно завалил следы. Я шел к автомату, вся дорожка была засыпана. И если сесть в первый попавшийся поезд да уехать прочь, подальше. Будто дело только в том, найдут или нет. От кого бежать? Ладно, убегу от этого места. От себя не убежишь. В душе холодная пустота. От нее не уедешь. Везде повезешь ее с собой.
Я позвонил Лиане. Она уже пришла. Да, она дома. Сказала, чтоб скорее приходил. У нее опять никого.
Сердце страшно колотилось, когда давил на кнопку звонка. Она открыла, улыбаясь. На ней был тот же халат. Глядела на меня, и улыбка медленно сходила с ее лица. Что с тобой?..
Я довольно грубо спросил, нет ли у нее вина. Она удивилась. Я сказал, что хочу выпить. После объясню. Ты хотя бы сними пальто и пройди в комнату. Я прошел. Она принесла каберне, и я выпил полбутылки прямо из горлышка. Чувствовал, как струйки текут за шиворот. Дышать было тяжело. Я с трудом переводил дыхание. Лиана смотрела на меня встревоженным взглядом, и этот взгляд требовал объяснений. Я его убил, сказал я. Кого? – не поняла она. Владика твоего. – Ты плохо шутишь. – Я вообще не шучу. Она теребила халат на груди. Какой дурак, тихо сказала она и тяжело опустилась на диван. Я сказал, что валил снег, он шел навстречу и равнодушно задел плечом. Вот и не выдержал. Сорвался. Задел, сказала она. – Да, задел! твой первый... Она спрятала лицо в ладони. Я взял бутылку и сделал еще несколько жадных глотков из горлышка. Она отобрала бутылку и сама сделала несколько глотков. Как ты мог! Мокрое лицо блестело, но ее слезы меня уже не трогали.
Ты меня совсем не знаешь. Если тебе так нужно знать, кто первый, то не Владик. Я с ним встречалась целый год, и он переживал о том же. Но он не такой, чтобы бросаться на людей. Это на войне тебя научили убивать! Я рассталась, когда поняла, что будет переживать всю жизнь. Что вам всем это так необходимо? Неужели мне всю жизнь за одну ошибку? Или не знаю, как назвать. Минутную слабость.
Она спрятала лицо в ладони. А я был потрясен. Не он? Было жутко пусто и холодно. И снова все непонятно. Опять я в дураках. При всем ужасе совершившегося в этом оставался хоть какой-то, хоть мнимый смысл. А теперь – и того нет? Так ради чего все? Я взял ее за руки и силой развел, отвел их от ее мокрого лица. Кто же? Она стала вырываться. Тебе и теперь нужно знать? Леша. – Горбатый? – Да, горбатый. Вы все видите только его горб! А как он умеет читать стихи! Каким умеет быть! Забудешь.
Я больше не мог. Затряс ее за плечи: врешь! Я не верю ни одному твоему слову! У тебя не было никого! – Было! кричала она с вызовом. Было, было! И с Владиком! Он тоже страдал, что не с ним... это! А я просто выпила лишнего на новый год. А рядом был Леша. Был бы ты рядом в ту минуту. А был он. Что теперь, повеситься? У вас не бывает ошибок? Ты до меня ни с кем не был?
Не был, сказал я в твердой уверенности, что говорю правду. Она засмеялась злым смехом.
Да я же знаю! – Чего ты знаешь? – Знаю, с кем ты спал! – Когда? – Тогда, на озере, когда начинался ливень, и я привела тебя в палатку! – С тобой. – Со мной? Да с чего ты взял? – Разве не ты пришла утром, когда я проснулся? Я еще спросил, ты это, и ты говоришь, я, кто же еще. – Ты спросил, я это или нет, и я сказала, что это я. Но ты же не спрашивал, я с тобой спала или нет. – А... не ты?
Она опять засмеялась тем же неприятным смехом. – Раз у меня до тебя кто-то был, так ты меня считаешь законченной потаскухой? Я знала, кто ты, но это не повод сразу ложиться. Надо чтоб ухаживания. Почувствовать... – А если не ты?.. – Будто не знаешь, с кем переспал. – Не знаю. – С Янкой, с кем еще. – Как!? растерялся я. Янка!? – Твоя Янка, твоя шлюха, противная задавака, самонадеянная, самодовольная тварь! Как я сразу не поняла? Я потом спросила, хочешь вступить со мной в отношения, только чтобы отбить у нее. Я ничуть не хуже.
Меня будто хватили обухом по голове. Она что-то еще говорила, объясняла, как Янка видела меня с сестрой на берегу и спрашивала, что это за мальчик, и как незаметно ушла, когда все играли в карты, но я будто не слышал, мало соображал.
Когда ко мне вернулся дар речи, я с трудом выговорил: а... куда она девалась? Там же никого не было, когда проснулся. – Уехала куда-то со всеми на первом катере, пока ты спал. Говорила, собирается куда-то в отпуск, с какой-то подружкой, на Щучье озеро, и ей обязательно нужно на первый катер.
Я тупо стоял, стиснув зубы, сжав кулаки. Наконец, бросился к двери. Слышал, сбегая по лестнице подъезда, как она кричала вслед: куда же ты?.. Но я уже выскакивал из двери со ржавой скрипучей пружиной.
Я сделал выбор. И теперь по своей воле шел в то отделение милиции, куда меня недавно возили, не спрашивая, чего я хочу.
За стеклянной стенкой дежурил тот же лейтенант. Он узнал меня и с улыбкой: Фрол! Старый знакомый! Тебе чего? – уставился на меня с таким выражением, будто ужасно рад видеть. Я сказал, что убил человека. Брось шутки шутить. Я сказал, что мне не до шуток. Наверное, он это понял по моему виду.
В конце концов, решил, что я переночую в камере, а утром придет начальство и пусть оно думает, что со мной делать. У меня забрали ремень и шнурки от ботинок. Но спички и сигареты оставили. Когда обитую жестью дверь за мной закрыли, я прилег на дощатом помосте, вроде сцены какого-нибудь сельского клуба.
В камере Фрол размышляет.
Шел к Лиане, а пришел к Яне! И если делать все раз сойдясь, как загадал, то с Яной и должен был быть! А я на Щучьем озере, в Зыбинском отпуске шарахался от нее как черт от ладана, сохраняя надуманную верность какому-то рассудочному призраку!
В палатке была со мной она! Я нарушил зарок, уверенный, будто соблюдаю! Раз сойдясь с одной, начал изо всех сил добиваться другой! И получил, чего хотел.
Все время чувствовал, как меня влечет к ней. Другая только уступала. Не более. И были знаки. Говорил Зыбин: займись Яной. А я спорил. А как шепнула: еще будут солнечные дни. Если бы понял тогда.
А может, и она не знала? Может, ей все равно, с кем была в палатке? Но нет, это было бы уже слишком...
Сказала у Зыбина: летом ты был другим. Только быстро переменился. Сделал вид, будто нас ничего не связывает. Какой я был болван!
Эти новые мысли вертелись в моей голове. Но странным образом новые сосуществовали со старыми. Старые не исчезли и, несмотря на то, что узнал, продолжали быть болезненными.
Душевная травма так и осталась. И все еще надо было осмыслить. Владик не первый. Значит, он не виноват. Тогда за что я его? Ей поверить – Леша? Горбатый, хромой, читающий стихи. Змей завораживает кролика, и тот сам идет в пасть. Молодая, здоровая, даже красивая девица, выпив под новый год лишний бокал, ложится – с ним? Отдает девственность – ему? Заведомо зная, что с ним не останется? Не могла же не знать, как бы ни очаровал на минуту, что захочет не хромого и не горбатого, не старого и не женатого. Зачем постоянно твердила: был у меня до тебя, и ему, а не тебе досталось это? Зачем постоянно спрашивала о чем ты думаешь, будто я ни о чем другом не могу думать?
Да она сама на этом зациклена! И свой душевный груз спихивала на тех, кто с ней. Рассказывала под благовидным предлогом: надо быть честной. На самом деле: надо на кого-то спихнуть душевный груз. Пусть тащит. Сказала и облегчила свою душу. Чужую загрузила. И вообще, честность не в том, чтобы перечислить добросовестно, с кем переспала до свадьбы.
А ведь что было до тебя все равно, когда чувствуешь: ты желаннее. Какой там! Горбатому пожалуйста, а на тебе доказывать свою неприступность. И – ниже кого опустила? Что тогда чувствуешь?
Вопросы от нелюбви. Где любовь, нет вопросов.
Рассудком полез разбираться там, где надо плюнуть и уйти. Нет любви и не будет. Добьешься, станешь умом себе доказывать, что добился, куешь свое счастье, надуваться от гордости и самодовольства – дурак дураком!
Рассудком полез в тайны. Есть любовь – знать не нужно, нет любви – бесполезно. Можно узнавать новые и новые подробности, но всякий раз возвратишься к невозможности прожить назад и изменить случившееся.
Каким прекрасным могло бы быть лето! Душа знает многое из того, о чем не догадывается рассудок. Я ее не слушал. Хотел все устроить рассудком. И убил человека ни за что, ни про что.
Еще сегодня поучал Зыбина, как правильно жить. Вспомнил – и почувствовал отвращение к самому себе. Собери в кулак всю свою волю, выпучи глаза и держись, потому что масло должно быть масляным! Ну, и кто вперед не удержался?
Тысячи людей живут с такими женами. Все равно других невест взять негде. Простолюдин, может быть, иногда поколотит, вспомнив под настроение, с кем до него таскалась. Но и жены, наверное, без нужды о прошлом не говорят, если не вовсе дуры. К тому, что не нравится, можно и привыкнуть – смотря ради чего.
А меня не устроил мир, какой есть. Жизнь пойдет дальше без меня точно так же, как и шла. Я сам себя из нее вычеркнул. Отделен от мира, которого не принял душой, дверью этой камеры.
У меня началось что-то похожее на проявления простуды, когда начинает знобить. Я переставал отдавать себе отчет в реальности происходящего. Жадно курил, надеясь, что это успокоит, но не похоже, чтобы хоть немного стало лучше.
Что же делать-то? Наверное, жить, просто жить и радоваться душой. Не соваться во все рассудком. Жизнь не механизм. Молчите сами и не спрашивайте у тех, кто с вами. В этом больше истины, чем в мелочной правде фактов. Зачем говорить о них? Даже если правда .
Опять ловлю себя на том, что мысли относятся к разным женщинам. К одной, которая была в моей жизни первой, о которой загадывал раз сойдясь. И к другой, о которой только думал, будто это она. Не мог понять, что с ней случилось. С ней ничего. Просто, это была не она.
Я почувствовал слабость, улегся в углу, запахнулся в пальто и задремал. Подступало успокоение, и я терял ощущение времени. Случившееся сегодня – или неведомо когда –до такой степени казалось неправдоподобным, что начинало представляться приснившимся. Со мной такое не могло быть!
Может, это болезнь, и что-то прочитанное или услышанное представилось как бы наяву? Я проснусь и, как всегда, увижу белый прямоугольник окна, и скажу себе, что это дурной сон. А потом пойду к Лиане, и мы с ней вместе объявим родителям, что решили пожениться. А Яна тогда кто?
Я открыл глаза и увидел мутный белый прямоугольник. Это была выкрашенная масляной краской дверь камеры. И я сознавал, что это дверь камеры. Но при этом думал: при чем здесь камера? Никто меня сюда не приводил. Сам пришел. Значит, можно встать и выйти. Но рассудок сознавал и это: прийти сам я мог. Только прийти.
Завтра начнутся допросы. Станут спрашивать, что да как, с какой целью, и записывать на бумажку. Что отвечать? Швырнул об асфальт приемом, которому научился на службе? А с той целью, что сгущались сумерки, сыпал снег, и он, проходя мимо по узкой дорожке, задел плечом? Что будет с родителями? Я впервые подумал об этом, и навалилась тоска.
Когда в следующий раз задремал, увидел сон. Меня, в числе еще нескольких человек, приговорили к расстрелу. Мы все, осужденные, ночевали с вещмешками во Дворце культуры под охраной солдат. Меня разбудили двое, небритые, похожие на Балфлота, дали нож, говоря: ты из нас смелее всех. Я сжал в руке рукоятку и почувствовал надежду: не хотелось, чтобы для меня погасло солнце. Мог еще пожить, чувствовал в себе способности, может, возникнут и возможности. Среди спящих подобрались к выходу, у которого дремал охранник. Я ударил его ножом в грудь. Этот первый удар нанести было труднее всего. Потом стало легче. Во мне проснулись сила и решимость, которых до этого в себе не сознавал. На лестнице убивал других охранников, пока не вышли на проспект. Вот она, воля! Пошел в предрассветных сумерках по огромному пустынному проспекту посреди не проснувшегося города. Холодный ум сознает: теперь могу достигнуть всего, чего захочу. Убить любого, а это дает уже безграничные возможности! Но только в душе пусто, как на безлюдном проспекте. Добиться чего угодно могу внешне, с точки зрения других. Но мне это зачем? У меня в душе пусто. Перечеркнув ценность человеческой жизни, я перешел предел, за которым утратили цену все другие ценности. В тоске я шел в никуда.
Опять белый прямоугольник и мысль: как хорошо, что это только во сне! Но через миг прошибло холодной испариной: ведь это не окно, а дверь камеры, и я в ней не из-за того, что приснилось. Я поднялся и стал, поеживаясь, прохаживаться взад и вперед.
Маленькое зарешеченное оконце под самым потолком было уже не черным, в него глядели сумерки. Просыпался мир, которого я не принял душой. Через сон мне дано было понять, что, лишив жизни другого, хотя жить и буду, но мне останется лишь холодная бессмысленная пустота.
Дверь камеры открыли и меня вызвали к следователю. Я увидел Лиану, сидевшую на обитой дерматином скамейке в коридоре с красным пожарным щитом. Лицо у нее было бледным, веки покраснели. Когда я проходил мимо, она быстро сказала: он жив! Я его видела. Старшина вежливо подталкивал меня вперед. А у меня тоска безысходности пропала. Передо мной вспыхнул свет.
Только что полная безнадежность – и вот надежда: жив! На моей душе нет чужой смерти! Охваченный этими чувствами, я не замечал, как поднимаюсь по ступенькам на второй этаж.
Москва, 1977.
От издателя:
Мы спросили Кошкина, перевернув последнюю страницу: и это все? Кошкин сказал: а чего еще? Да вот хотелось бы знать, что происходило на втором этаже и как потом развивались отношения Фрола и Лианы, а может быть, Фрола и Яны, равно как и Яны и Лианы. Но Кошкин сказал, что рукопись на этом в лучших традициях заканчивается. Тогда мы заинтересовались, кто автор. Кошкин сказал, писатель Шура, так его прозвали друзья-студенты. Повесть понравилась Трифонову, в семинаре которого автор занимался, когда учился в Литературном институте, и Юрий Валентинович принял ее в качестве диплома. Наверное, если не выбросили архивы в связи с изменениями в стране и с изменением статуса института, рукопись можно отыскать среди дипломов выпускников 1978 года. На защите диплома в Москве в присутствии многих писателей Трифонов заявил, что считает автора состоявшимся писателем, хотя пока у него нет печатных работ. Возможно, и теперь еще живы свидетели этого заявления. Берлинское радио брало интервью у автора. Минута славы прошла, прошло еще тридцать лет, но повесть так и не опубликована. При социализме и коммунизме говорили, что она недостаточно воспевает Советскую власть. После падения социализма и коммунизма говорили, что Советскую власть она недостаточно поливает помоями: нет остроты и актуальности. Будто литературе только и дела – хвалить или ругать какую бы то ни было власть. Литература сама власть.
– А теперь как объясняют?
– Теперь вообще ничего не говорят. Считается, что надо деньги делать, а вежливость – излишняя и убыточная вещь: еще им, свиньям, авторам, объяснять, почему не печатают. Не подошло – да и все.
Мы сказали, что можно было бы предложить повесть читателям. Кошкин сказал, что она заставляет думать. Мы сказали, что разве это не одна из задач литературы. Кошкин сказал, что большинство предпочитает литературе легкое развлекательное чтиво. Мы сказали, что большинство – не все. И для немногих что-то должно быть.
И решили повесть опубликовать.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru