Александр Николаевич Романов - Крылья Тайнокрыла - Александр Николаевич Романов
Скачано с сайта prochtu.ru
Александр Романов
Крылья Тайнокрыла
повесть
1
То было время первых спутников. Чтобы увидеть спутник, люди выходили вечерами на мороз и смотрели в звездное небо. В безветренные вечера вверх тянулись столбы дыма из печных труб и мерцали неподвижные звезды. Но вот появлялась маленькая движущаяся звездочка, и по дворам, по кварталам поднимался торжествующий крик: «Летит! Летит!..»
В это радостное время Кирилла огорчало только одно: у него сильно болела бабушка. Ночью, слыша ее тихий стон, он страдал оттого, что не мог ей помочь, и думал, что если бы существовал Тайнокрыл и прилетел на его зов, то он бы задал один-единственный вопрос: как сделать, чтобы бабушка стала здоровой и жила еще очень, очень долго? Как прабабушка, ее мама – она же вот не болеет. А Тайнокрыл появлялся во сне и знал все тайны на свете. Если не испугаешься, когда он налетит, то можно спросить его, о чем хочешь, и он на все ответит.
Зимой того года было затмение Солнца, о котором сообщали по радио, и многие вышли с закопченными стеклышками смотреть, как черный диск Луны наползает на Солнце. А вскоре после этого события всех потрясла новость: «Наш человек в космосе!»
В школе поднялся ужасный шум, который никто не пытался унять. Ликовали все: ученики и учителя. Кирилл, запыхавшись, прилетел домой – хотел побыстрее сообщить домашним новость. А ночью его бабушка умерла...
В комнате родителей под меланхолический бой настенных часов, удобно устроившись на диван-кровати, Кирилл развинчивает объектив фильмоскопа и мечтает. Вот, думает он, если бы оторваться от земной орбиты, по которой летали Гагарин и Титов, и улететь за пределы солнечной системы, то можно лететь и лететь без конца, в черной пустоте среди звезд, и они будут светиться, как далекие огоньки на зимней ночной дороге...
С первого этажа доносятся звуки баяна: там его ровесник Валерка Жогин, который с начала учебного года ходил еще и в музыкальную школу, с упорством обреченного растягивает мехи. Прабабушку не слышно на кухне. Она, подперев подбородок ладонью, сидит неподвижно у промерзлого узорного окна, время для нее как будто остановилось...
Кирилл вытаскивает из объектива две линзы и смотрит сквозь одну, отводя ее от глаза, на сонную белизну зимы за окном, на виднеющийся край заснеженной крыши двухэтажной школы. В линзе что-то расползается цветными пятнами и вдруг – четко видно маленькое перевернутое окно.
Вторая линза сильно уменьшает. Кирилл медленно отводит ее от глаза, и окно в линзе улетает стремительно, а к нему в стеклянном кружочке сбегается полкомнаты, уменьшенной и искривленной.
Снизу доносится что-то знакомое. Жогин начинает медленно, неуклюже играть: «Во поле бере...», потом прерывает на середине и начинает сначала. Кирилла это раздражает: пусть бы играл так же медленно и нудно, только не прерывал мелодию. Но сквозь пол слышно: «Во по-о... ле... бере...» – и опять застрял.
Вечером, когда все уже улягутся и прабабушка не храпит, с нижнего этажа можно различить множество звуков: хлопанье двери и скрип сапог дяди Миши, у которого особая манера говорить вопросительно-невнятной скороговоркой, и в ответ слышится приглушенно-жалобный Валеркин оправдывающийся голос, а дядя Миша заводится, голос его звучит громче, строже, он распаляется и уже кричит с какой-то особенной жестокостью. Валерка дико взвизгивает, верещит под ремнем, и у Кирилла от этого визга пробегают мурашки по коже. Ему и жалко Валерку, но почему-то и немного приятно, а Валерка все воет под сердитые окрики дяди Миши. Потом слышны затихающие Валеркины всхлипывания, и все смолкает. Кирилла никогда не бьют, он не знает боли от ремня, но ему хорошо известно ощущение страха и боли по этим повторяющимся поркам. Дядя Миша лупит Валерку без пощады за каждую двойку. Если тот с удрученным видом мерзнет во дворе, то Кирилл знает: вечером ремня другу не миновать.
Потом дядя Миша пойдет ужинать на кухню. Кирилл знает, что сейчас тетя Галя, Валеркина мать, возьмет большую черную сковородку и будет жарить картошку на противно пахнущем свином сале, при одном воспоминании о котором его начинает тошнить. А еще на кухне у Жогиных есть огромная плетеная бутыль с кислым бледно-желтым квасом, на поверхности которого – тончайший белый налет плесени. В стенном шкафу почти всегда можно найти холодные, вареные в мундире, чуть сморщенные картофелины, квашеную капусту с постным маслом в эмалированной миске, кильки с подсохшими кружочками лука в продолговатой селедочнице. Соль серая, крупная, Кирилл никогда не видал такой у себя дома, и ему кажется, будто эта грязноватая соль – настоящая, а у них не то совсем...
Кирилл увлекся линзами и не заметил, как из кухни в войлочных тапочках пришаркала прабабушка Стюра и встала в дверях, невысокая, грузная, с раздувшимися ногами. Ей восемьдесят четыре. Мама говорит, что она отсталая, родилась в прошлом веке. А Кириллу интересно, что прабабушка дожила до космической эры. Он очень любит прабабушку, и ему дела нет до ее отсталости, но теперь ему досадно, что она застала его за развинчиванием фильмоскопа.
-- Уроки-те сделал? -- спрашивает она.
-- Уроки, уроки... – бурчит он себе под нос.
Баба Стюра приглядывается:
-- Опять что-то ломашь?
-- Да не ломаю я! -- капризно кричит Кирилл и тотчас спохватывается: -- Ну, баба Стюра... еще успею! Вот только посмотрю немного линзы.
-- Пинзы, прости, Господи, -- усмехается она, качает головой. – Гляди, родители-те всыплют!
Она идет дальше по коридору. Кирилл слышит, как она снимает крючок цепочки, открывает дверь – и в комнате сразу веет холодком. Баба Стюра шаркает по бетону лестничной площадки к бабке Федосье, которая живет в няньках в квартире наискосок. Они когда-то с бабой Стюрой вместе батрачили еще прежде – так они называют дореволюционное время. Федосья всю жизнь прожила в прислугах и няньках и никогда не имела собственного угла. Из подъезда слышен гулкий стук в дверь, чавканье ключа и скрип дверной петли. Затем слышны Федосьино покашливание и глуховатый голос бабы Стюры, немного изменившийся в холодном подъезде: айда, девка, ко мне! Возвращаются вместе, закрывают дверь на цепь и идут на кухню.
Кирилл сидит в тревожной рассеянности. Уроками придется занимать: через два часа придут родители. А садиться за уроки неохота. Но, вспомнив о них, он уже не может безоглядно, беззаботно заниматься линзами. А стрелки на длинных стенных часах движутся неумолимо, хотя и незаметно для глаза. Маятник лениво перекатывается туда и сюда: чик... чак...
Кириллу хочется пить, и он идет на кухню, где в стенном шкафу, в трехлитровой банке с туго перетянутым марлей горлышком поспевает гриб. Он наливает в кружку кислый шипучий напиток, ставит банку обратно в шкаф и медленно пьет, газ бьет в нос, и Кирилл делает передышку, смотрит, как колышется в банке слизистое тело гриба. Интересно, что это: водоросль? животное? И как он делает газированный кислый напиток?
-- А помнишь, девка? -- говорит баба Стюра бабке Федосье, наполняя ей рюмку из чекушки, которую всегда имеет про запас, но Кирилл не хочет их слушать, уходит. Он иногда думает о том, что прабабушка родилась в прошлом веке, значит, могла бы рассказать про гражданскую войну, про революцию, а она одно только говорит: раньше лучше было. И другие бабушки у них в классе все так же говорят. И сейчас будут вспоминать не бои, а какую-то Степаниду, царство ей небесное, вечный покой, и фельдшера Ивана Филипповича, царство ему небесное, вечный покой, и баба Стюра скажет: а он-то ей и отвечат... И обе будут хохотать до слез, а Кирилл не увидит в их словах ничего смешного, и ему самому будет смешно, потому что бабушки после рюмки водки смеются над пустяком. Он возвращается в комнату родителей.
Напротив двери – мамин трельяж. На темном лаке столика расставлены флакончики с золотистой, зеленоватой, янтарной жидкостями, цветные коробочки и баночки, разнообразно отраженные и повернутые в трех зеркалах. Все эти неуловимые, загадочно-праздничные запахи и игра света в гранях флакончиков волнуют Кирилла. Ему жутковато коснуться чего-нибудь, но все же он не может удержаться от того, чтобы не взять лежащие среди флакончиков мамины очки в толстой некрасивой оправе, которые она надевает лишь дома, когда шьет или читает, а на работу или в гости она надевает изящные очки в тонкой позолоченной оправе. Кирилл берет очки за одно стекло, как за ручку лупы, и сквозь другое начинает рассматривать граненую пробку одного из флакончиков. Она едва увеличивается. Он отводит очки, пробка увеличивается все сильнее, пока вдруг не становится мутной. Подводит ближе – опять видна слабо увеличенная пробка, чем ближе к ней стекло, тем она меньше. Кирилл кладет на место очки, достает из кармана увеличительную линзу, вытащенную из объектива фильмоскопа, и теперь сквозь нее рассматривает граненую пробку, добиваясь появления радужных волн.
Из кухни доносятся громкий разговор, смех дряхлых старух, снизу слышен все тот же натужный звук баяна. Кирилла что-то смутно и неотступно тревожит и, когда часы скрежещут и пробивают четыре удара, он оборачивается и в сумеречной глубине продолговатых обшитых черным деревом часов видит чуть позеленевшую латунную гирю, лениво перекатывающийся маятник, а на циферблате, на белых костяных пластинках – эмалевые, цвета лунного неба римские цифры, и стрелки неумолимо напоминают, что надо во что бы то ни стало садиться за уроки. Через два часа придут родители.
Он тащит фильмоскоп в свою комнату, и шнур со штепселем волочится по полу, как погремушка.
Его комната, в которой живут он, брат и прабабушка, ближайшая к кухне. Их с братом стол безнадежно завален игрушками, конструкциями, пластилиновыми фигурками и различными железками, даже некуда приткнуть фильмоскоп, не то что готовить за этим столом уроки.
Кирилл оглядывается. Массивная железная кровать бабы Стюры, желтый шифоньер, их с братом кровати. Немного поразмыслив, он пристраивает наконец фильмоскоп между горшком с алоэ (у них дома его называют алой), растущим на подоконнике вместе с лимоном, посаженном еще покойной бабушкой, и жестяной коробкой из-под зубного порошка, в которой брат Андрей хранит монеты, медали и какие-то жетоны, которые тоже считает медалями, а шнур забрасывает между фильмоскопом и глиняным горшком, чтобы штепсель не грохнулся с подоконника.
Затем он с унылой рассеянностью открывает узкую дверцу шифоньера, берет со своей полки чернильницу, ручку, тетрадь, учебник и видит, как на полке бабы Стюры из-под наглаженного белья выглядывают круглые очки покойной бабушки. Прижав одной рукой к груди тетрадь и учебник, он другой рукой вытаскивает очки и приближает стекла к глазам. Слабо увеличивают, как мамины. Кладет очки на место.
Часы монотонно чакают и кажутся равнодушным живым существом. Сквозь пол доносится отчаянно-громкий звук баяна, словно Жогин решил разделаться с опостылевшими мехами.
Кирилл сдвигает со стола все предметы к одному краю, стелет на стол газету, раскладывает на ней учебные принадлежности, но никак не может сосредоточиться на уроках, вновь идет в комнату родителей, опять берет с трельяжа мамины очки и некоторое время смотрит сквозь них в уменьшительную линзу на флакончики, потом меняет линзу и очки местами, очки подальше от себя, а линза у самого глаза. И вдруг!.. он замирает, пораженный. Неужели!? Кирилл снова и снова повторяет опыт: сквозь сильно уменьшающую линзу и слабо увеличивающие мамины очки смотрит на флакон, находит фокус, и видит совсем близко и отчетливо граненую пробку. Подзорная труба!
Он на какое-то время замирает, затем стремглав бросается к шифоньеру, с шумом открывает большой нижний ящик и там среди различных трубок, камешков, пистолетов и коробок находит калейдоскоп, и тут же выламывает из него окуляр и объектив. Остается лишь красная трубка из папье-маше. Задвинув ящик, он некоторое время размышляет, потом вытаскивает из-под белья бабушкины очки, бежит к маминому трельяжу, хватает с него надфиль, которым она точит ногти, и замирает, прислушиваясь к голосам из кухни.
Чтобы вытащить круглое стекло, надо перепилить оправу. И тут он вспоминает узкое, морщинистое лицо бабушки, когда она, ворча, надевала эти очки, садясь за швейную машинку, подводила под лапку материю, а потом начинала ногой раскачивать педаль, и иголка со стрекотанием строчила. А Кирилл смотрел, как бежал по массивному чугунному колесу кожаный потертый ремешок, схваченный блестящей проволочкой, и скрепка перескакивала, мелькая, через верхнее маленькое колесико и опять неторопливо бежала по большому нижнему колесу, и материя медленно ползла, а бабушка ее направляла, придерживая кончиками пальцев...
И вот надо теперь сломать бабушкины очки. Что-то непонятное до слез мешает Кириллу это сделать, у него щемит в душе, он злится и пытается уговорить себя: ну и что из того, что очки бабушкины? Ее же больше нет! Тут он вспоминает, как бабушка за два дня до смерти, пытаясь приподнять голову от большой пуховой подушки, слабым голосом попросила: хочу посмотреть напоследок кино, ты бы настроил аппарат... Вот этот самый фильмоскоп. Она любила смотреть диафильмы. Он думал, может быть, ей будет от этого легче. Но она вдруг сказала: прости, внучек, если я сделала тебе что не так... Он возмутился закричал: ну, зачем ты так говоришь?! Ты выздоровеешь! Но она просто сказала: нет. И стала рассказывать, что ей кажется, как по стене ползут бабочки, жучки, паучки, стрекозки, и все такие красивые, и все ползут ровными рядами. А баба Стюра молча смотрела слезящимися глазами на умирающую дочь. За долгую жизнь баба Стюра схоронила всех своих детей, и время для нее остановилось.
Кирилл решительно перепиливает оправу, вынимает стекло, и легче делается на душе. Прячет остатки очков. С помощью пластилина закрепляет стекло на красной трубке, всовывает с другой стороны наспех склеенную из ватмана трубку, в которой закрепляет в пенопластовом кружке уменьшающую линзу. Затем бежит к окну, за которым сонная белизна зимы, и наводит трубу на заснеженную крышу двухэтажной начальной школы. Оказывается, она рядом, словно он пролетает у края крыши и может коснуться ее рукой. Он летит над крышей, подлетает к треугольному слуховому окну, из которого высовывается усатая кошачья морда. Кирилл опускает трубу – простым глазом кошку еле видно. А в трубе – будто рядом: вот она повернула голову! Так и людей можно разглядывать в упор, а они знать не будут об этом.
Он смотрит в трубу на сарай, на унылый серый штакетник рядом с сараем, видит обрывки газет, оберточной бумаги (в сарае годами лежит собранная школьниками макулатура, которую с большим энтузиазмом собирают и не знают, что с ней делать), потом наводит трубу на крыльцо, расположенное сзади школьного здания. Там живет техничка.
Вот удивится Жогин! Кирилл берет с заваленного игрушками стола ржавую гайку, бьет по батарее: раз-два, раз-два. Это означает вызов на связь. Жогин перестает играть на баяне. В батарее слышен ответный стук: раз, раз – иди ко мне. Кирилл бьет: раз-два-три, раз-два-три – я иду к тебе. Одевается как бы на улицу, берет трубу и сбегает по ступенькам холодного подъезда. Только бы не встретить родителей, а то еще, чего доброго, вздумают спросить об уроках, да еще потребуют показать дневник. Эх, какая была бы жизнь, если бы не это!..
Валерка уже ждет у раскрытой двери, обитой изнутри черным дерматином с тяжелыми шляпками гвоздей в виде латунных цветочков. Кирилл влетает в нее и, отгороженный от подъезда дверью квартиры Жогиных, уже не боится встретить родителей. Из кухни у Жогиных свой запах: тянет квасом, свиным жиром и еще чем-то кислым, потому что тетя Галя постоянно ставит брагу. Лицо у Валерки грустное.
-- Погляди, -- говорит Кирилл, с трудом сдерживая торжество. – Осторожнее!
Жогин берет трубу, удивленно смотрит сквозь нее в темный угол прихожей.
-- Ну и что?..
-- Ты в окно погляди! Через форточку погляди!
Жогин идет к окну, высовывается с трубой в форточку, потом удивленно оглядывается на Кирилла. Тот кричит:
-- Это я сам изобрел!
-- Не ври! -- глаза Жогина светятся.
Кирилл сбрасывает пальто, быстро стягивает с ноги один валенок, наступив другим на носок, спинывает другой и в носках бежит вслед за Жогиным в комнату, к сумеречно-синему окну.
-- Дай, я погляжу сам! А то пока делал, не успел посмотреть как следует.
-- Обожди... значит, теперь мы сможем изучать звезды и Луну?
-- Конечно! -- восторженно кричит Кирилл, прыгая вокруг приятеля и желая отнять у него трубу. – Мы можем... нет! нет! Я знаю! Я теперь точно знаю, как надо делать, нам только нужно достать побольше линзу. Каждый день будем смотреть на небо и однажды заметим корабль с другой планеты. А они узнают, что мы их заметили, у них ведь специальные приборы, и нам специальными лучами передадут в мозг все свои знания. И мы будем великие ученые, хоть нам и по десять лет!
Жогина захватывает такая перспектива.
-- А еще, -- говорит он, -- нам дадут такой специальный прибор, как только папаша размахается ремнем, его будет бить током!
Оба в восторге от открывшихся возможностей и торжествуют так, будто все это у них уже есть: и великая ученость чудесным образом, и защищенность от жестокости взрослых.
Легкий стук доносится из прихожей. Это пришел с работы дядя Миша. Он медленно раздевается, роняет шапку, кряхтя поднимает ее и наконец, улыбаясь, заглядывает в комнату. Покатый лоб у него переходит в лысину до самой макушки. Возле ушей мелко вьющиеся волосы, на щеках бакенбарды, которые он вздумал отпускать в последнее время.
Кириллу смешно видеть пьяненьких взрослых. Они страшно глупы. Иногда начинают давать советы, вроде бы и небесполезные, но простые, как пареная репа, однако при этом принимают такой важный вид! Вот мамин двоюродный брат, например, как-то долго и серьезно учил Кирилла, что майку не надо заправлять в трусы, а надо надевать ее поверх трусов, тогда трусы не будут выглядывать у него из штанов. Поучал он этому медленно и важно, сидя на стуле, широко расставив ноги в кирзовых шоферских сапогах, поучающе подняв указательный палец с толстым желтым ногтем, обведенным каемкой въевшегося в кожу мазута, пахло от него табаком, вином и бензином. Кириллу тогда надоело слушать, он захихикал и хотел было улизнуть, но дядя поймал его за шиворот, приподнял над полом и сказал, все так же поучающе держа палец: ты слушай старших, учись. Если майку наденешь поверх трусов, то трусы не будут выглядывать из штанов...
Валерка смотрит на пьяных иначе. Если не будешь делать вид, будто внимательно их слушаешь – ремня получишь. И теперь он смотрит на отца заискивающе, затаив страх.
-- Пап, я сегодня все уроки сделал!
-- И по музыке?
-- И по музыке. Посмотри, что у нас есть!
Дядя Миша берет трубу, подставляет к глазу.
-- Это мы изобрели! -- Валерка видит, что отец в хорошем расположении духа, и немного смелеет. – Пап, можно, мы пойдем на улицу?
Дядя Миша опускает трубу и смотрит на сына.
-- Сначала сыграй.
Он говорит с пьяным косноязычием, и это звучит у него примерно как: счал сыай. Валерка бежит к баяну, ковыляет назад, изгибаясь под его тяжестью, садится на стул. Раздвигает мехи и медленно, натужно играет Во поле береза.
-- А что так плохо играешь?
-- Почему плохо? -- обижается Валерка. – Так задали. Ну, что, мы погуляем?..
Вместо ответа дядя Миша начинает мечтать:
-- На фронте был у нас один парень. Сядешь после марша на привале, а он на баяне играет...
Видится дяде Мише, как вырастет его Валерка, и будет у них своя война, и он будет баянист, как тот парень, и его будут слушать ребята на привале.
Валерка с надеждой повторяет:
-- Ну, что, пап?..
-- Идите, -- говорит дядя Миша. Им повезло, что он в таком настроении. В другом бы нашел к чему придраться. И не гулять бы Валерке, а верещать под его ремнем.
2
Возле дома идет пешеходная дорожка, снег на ней утоптанный, грязный. Дальше – сугробчик, серый от пыли: у забора выколачивают ковры. Забор школьного сада – из толстых стальных прутьев, на которые сверху были когда-то насажены чугунные литые наконечники, но их уже почти все поснимали. У пацанов они считаются гранатами. Несколько лет один угол квартала воевал против другого, и каждая сторона считала себя русскими, а противника – немцами. Сейчас все подросли, и война утихла. Появились другие интересы. У некоторых даже есть друзья за школой, на той стороне квартала. Между прутьями ограды можно пролезть, надо только знать места, где голова не застрянет. Вначале лезет Валерка. Кирилл нетерпеливо топчется сзади, поглядывая с беспокойством на угол дома: в любую минуту из-за него могут показаться родители, ведущие младшего брата из детского сада. Валерка пролез, Кирилл за ним, бегут за школу. Поднимаются по шероховатому штакетнику на сарай. Дом хотя и видно отсюда, но уже далековато, не сразу догадаются родители искать их здесь, да и вряд ли станут искать, если на глаза им сам не попадешься.
Жутко, когда стоишь на краю крыши и готовишься к прыжку. Но чем дольше стоишь в нерешительности, тем глубже пробирает тебя страх. А сугроб внизу так и притягивает. Уже решишься было, а в последний момент что-то удерживает, и комочки снега из-под носка валенка срываются вниз. Страх все сильнее, и ты знаешь, что если не прыгнешь сейчас, то он овладеет тобой и осядет в тебе противной вялой робостью. И прыгаешь, забыв обо всем. А там уж не страх, а восторг. Снова лезешь на сарай – и уже не надо себя преодолевать! У них был один, не прыгнул, слез с сарая. Они его обсмеяли, показывая на него пальцами, а потом, когда он пытался войти в их игры, разворачивали и давали пинок под зад. Они с Валеркой прыгают снова и снова с восторгом, с упоением, забыв обо всем на свете.
Открывается дверь в чернильной стене школы, на синий снег падает желтый прямоугольник света, силуэт технички с тазом в руках. Она выплескивает воду на снег. Валерка в этот момент летит вниз. Кирилл стоит наверху, смотрит с крыши. Техничка их заметила.
-- Эй – кричит она. – Руки-ноги переломаете, а за вас отвечай! А ну, проваливайте отсюда!
Почему взрослые всегда говорят, что должны за нас отвечать, думает Кирилл, стоя на крыше сарая. Ведь мы сами прыгаем, а не они. Женщина продолжает кричать с крыльца, не уходит, портит им все удовольствие.
-- Что вы разоряетесь, -- вежливо говорит Валерка, поднимаясь из сугроба, весь в снегу с головы до ног.
-- Ах ты, сопляк! -- взвизгивает она. – Еще рассуждать!
Она бросает таз и хватает метлу. Кирилл прыгает, поднимается на ноги, и они с Жогиным убегают. Отряхивают друг друга на освещенном парадном крыльце школы с четырьмя квадратными колоннами. На крыльце толпятся взрослые, вечером здесь школа рабочей молодежи. А когда выборы, крыльцо увешивают красным материалом, а сверху укрепляют портреты, с одной стороны Маркс и Энгельс, а с другой Ленин и Сталин. И тогда на крыльце ходят пьяные люди в самой приличной одежде, какая у них есть, некоторые играют на гармошках, а тетеньки пляшут.
-- Пойдем к нам, -- говорит Жогин, -- возьмем твою трубу, может быть, что-нибудь заметим на небе.
Они разом задирают головы, смотрят в небо. Над городом стремительно пролетают бурые тучи. Как паруса, как клубы пожарища, как бороды колдуна, как спирали галактик, пролетают, освещенные снизу огнями окон и машин, фонарей и заводов – светло-бурые, низкие, бесконечные, плотные...
-- Сегодня не посмотришь на звезды, -- грустно замечает Кирилл.
-- Я никак не могу представить себе бесконечность, -- говорит Валерка. – Летишь, летишь в космосе, и сколько бы ни летел, все звезды и звезды, а где же конец?
-- Так ведь бесконечность!
-- А ты представь!
Кирилл мысленно пролетает вселенную в космическом корабле. Звезды плавно отходят назад, как отдаленные фонари на зимней ночной дороге... И в самом деле становится жутковато, когда все одно и то же, и ни конца, ни края.
-- Я тоже не могу представить, -- признается он. – Но ведь ученые говорят! Раз говорят, значит, есть бесконечность.
Они выходят из школьного сада. Все окна в их доме ярко освещены. Откуда-то долетает с теплым ветром запах дровяного дыма: топят печи. Кирилл смотрит на окна своей квартиры и видит свет в комнате родителей. Если они дома, значит, возможна проверка тетрадей. Этот ужас висит над ним вечно, как Дамоклов меч. Всегда так: в школу придешь – что сделал дома, домой придешь – что было в школе, что задали, и тоже что сделал. Покажи... Эх, какая была бы жизнь, если бы не это!..
На улице холодно, и есть уже сильно хочется. Валерка идет к себе, Кирилл поднимается к себе на второй этаж, звонит, привстав на цыпочки. Открывает улыбающаяся мама, из комнаты родителей доносится веселый голос отца, чей-то смех, звучит пластинка, видно, гости пришли. Гости – это хорошо. Им теперь не до тетрадей.
-- Мокрый-то какой! -- восклицает мама. – Поди, переоденься. Пусть тебе баба Стюра что-нибудь даст.
Мама уже прикрыла дверь в прихожую, но в воздухе остался запах ее духов. Кириллу это приятно, он любит, когда пахнет духами а не хозяйственным мылом. Когда духами – мама веселая и беззаботная. А когда мылом, и гудит машинка – она раздраженная, терпеть не может мантулить, то есть заниматься домашними делами, и может на нем сорвать раздражение. Тогда ей лучше под руку не попадаться. Почему только не каждый день гости?
Кирилл вешает пальто, на котором радужные капельки растаявших снежинок, выключает свет в прихожей и в мокрых носках идет на кухню. Там баба Стюра сидит одна. Брат, видно, уже лег спать, он вообще рано ложится спать. Если его не уложат, то может одетым уснуть где угодно: в кухне на длинной лавке или в комнате на своей же застеленной кровати, завалившись поверх покрывала в чем был.
Баба Стюра наливает Кириллу чай в тонкий стакан с подстаканником, колет почерневшими железными щипчиками сахар и бросает маленькие кубики в бледно-желтый кипяток. Глаза ее поблескивают (видно, поднесли ей рюмку водки), на губах добрая печальная улыбка. Часто, когда Кирилл глядит на прабабушку, его охватывает такая грусть, что хочется плакать, так ее жалко.
-- Набегался, -- говорит баба Стюра. – Поди, штанишки-те сухи надень, енти я завтре сполосну.
-- Ага, -- говорит Кирилл и вдруг замечает на столе две бутылки «Крем-соды». В темно-зеленом стекле бутылок играют блики от лампочки, хочется коснуться нарядных наклеек с завитушками... Сразу вспоминается неуловимо-приятный запах этой газировки. Невозможно понять, чем пахнет «Крем-сода», а напоминает новогодний снегопад, переливы света в волшебных игрушках елки, когда большой свет в комнате выключен, а от маленьких разноцветных лампочек все искрится и играет среди иголок, и такие неопределенные, но прекрасные мечтания пробуждаются, когда разглядываешь шары, флажки и мишуру, вдыхаешь дух хвои...
-- Я пить хочу, -- говорит Кирилл и смотрит на темно-зеленые бутылки с «Крем-содой».
Баба Стюра, раскручивая ложкой чай в стакане, говорит:
-- Нацеди грипу.
Такой простой оборот ее мыслей Кирилла не устраивает. Он продолжает смотреть на темно-зеленые бутылки.
-- Да ну-у... – говорит он. – Мне бы чего сладенького!
Баба Стюра не знает, чем ему помочь. Протягивает ему свой стакан с жиденьким чаем, в котором еще медленно крутятся маленькие пузырьки пены от сахара.
-- На-ко вот, сладенькой...
Внезапно впархивает в кухню мама в красном платье, с жемчужными бусами. Тихонько напевая, она стремительно оборачивается, словно в вальсе, подхватывает обе бутылки «Крем-соды» и выпархивает из кухни, оставляя запах духов, напоминающий о ее свежести и веселье.
Кирилл отодвигает стакан с чаем, наливает из крана кружку воды и пьет жадными глотками, потом уходит в свою комнату. Дверь ее полуоткрыта, и в неярком свете, падающем из кухни, он видит спящего на кровати брата.
Кирилл включает настольную лампу, развешивает мокрые штаны с носками на горячей батарее, потом переодевается в сухое. Ему так приятно ходить в сухих штанах и носках.
Вскоре, тяжело сопя, шаркает в комнату и баба Стюра, садится на свою тяжелую кровать. Посидев немного и поохав, она встает и подходит к окну.
-- Ох ты, господи, Иисусе Христе, пресвятая богородица, прости мою душу грешную, никак не разгляжу... Выключи лампу-ту! Погляди вон, ентот дом, прямо за школой, третье окошко с краю. Горит свет у Павловых, нет ли?
Кирилл и без пояснений знает эти окошки Павловых на том конце квартала. Когда еще была жива бабушка, они каждый вечер смотрели, горит ли свет у Павловых, а теперь баба Стюра одна смотрит. Если вечер-два света не бывает, баба Стюра заматывается в огромную пуховую шаль, берет железную клюку и медленно идет на своих отечных ногах через весь квартал, чтобы узнать, не случилось ли чего с Павловыми и жива ли еще у них бабушка, ее ровесница.
Тут Кирилл вспоминает про трубу, которая осталась у Жогиных.
-- Баб, я сейчас! -- кричит он и опрометью бросается из комнаты.
-- Дикошарый, -- говорит ему вслед баба Стюра.
Наспех сунув ноги в валенки, он сбегает вниз и звонит к Жогиным. Открывает жующий что-то Валерка. Кирилл говорит, что ему нужна труба. Валерка приносит трубу, Кирилл бежит назад. Баба Стюра, тяжело дыша, сидит на кровати. Он высовывается с трубой в форточку. В одном окне у Павловых темно, в другом кто-то ходит под абажуром, сквозь тюлевую занавеску видно не ясно.
-- Вижу! -- радостно кричит Кирилл. – Кто-то ходит.
-- Тише ты! Малого разбудишь. А не видать, кто?
-- Через занавеску не поймешь.
Баба Стюра начинает молиться перед сном. Она сидит полузакрыв глаза и сосредоточенно бормочет: ...да будет воля твоя яко на небеси и на земли, хлеб наш насущный даждь нам днесь... взбранной воеводе победительная яко избавльшеся от злых... Проговорив все, она готовится ко сну. Кирилл говорит:
-- Баба Стюра, а зачем ты молишься?
-- Молюсь да и молюсь. Тебе-то что?
-- Бога ж нет!
-- А ты откуда знашь?
-- Ученые доказали.
-- Слушай ученого, съешь говна печеного.
-- Гагарин летал и Титов летал, Бога не видели.
-- Так им Бог-от и покажется.
Кирилл заводится, а баба Стюра беззлобно говорит:
-- Что ты меня заставляшь не верить? Я же тебя не заставляю верить. Спать давай ложись, а то в школу опять не добудишься.
Кирилл ворочается в темноте, слышит сопенье брата, тяжелое дыхание прабабушки, смех и музыку из комнаты родителей, и вдруг с тревогой вспоминает, что не сделал сегодня уроки. Но сон его одолевает. Он видит Гагарина и Титова в открытой машине, медленно едут, а кругом восторженная толпа, масса цветов и флажков. Цветы плавно поднимаются в воздух и, роняя лепестки, улетают все выше и выше в небо...
3
Утром Кирилл сбегает по лестнице холодного подъезда, освещенного желтыми тусклыми лампочками. На улице мороз. Огромные звезды льдинками мерцают над школой. Кирилл вспоминает о подзорной трубе, радуясь, что сегодня можно будет наблюдать небо, надо только не забыть в школьной библиотеке взять книжку, чтобы узнать, какие существуют звезды и планеты.
Скрипит промерзлый снег под ногами, столбы дыма отвесно уходят к звездам, а над проспектом звезд не видно, потому что много света от фонарей и густой пар валит из люка на углу, у аптеки. Над паром дерево густо обросло инеем и стало походить на кораллы, и Кирилл думает, что на Земле только в мороз и бывает такое дерево, а есть, наверное, планеты, где все деревья без мороза и пара такие же фантастические. Он сворачивает в темный квартал, среди черных домов которого их средняя школа светится всеми окнами четырех этажей. Кирилл не учится рядом с домом потому, что мама не хотела, чтобы он учился в начальной, а потом бы его надо было куда-то переводить, а чтобы все десять лет учился в одной и той же школе. Эта школа намного больше той, в саду которой они с Валеркой любят играть, и в темноте чем-то напоминает океанский корабль. И идут, идут, идут в темноте школьники, дыша паром...
В вестибюле у раздевалки – толпа, шум, гул. От шапок, шуб и пальто свежо пахнет морозом. Старшеклассники, которые зачастую выше своих учителей, передают одежду дежурным через головы младших. Кирилл затерт в бурлящей, гомонящей толпе у деревянных решеток раздевалки. Вдруг он видит среди разных лиц, у кого смеющихся, у кого обиженных, у кого еще каких, круглую физиономию Васьки. Недавно его хотели выгнать из школы, и все в классе этому сильно радовались, с надеждой ждали, что так оно и будет. Но Васькина мать написала жалобу в газету, пришла какая-то толстая тетка, и Кирилл случайно слышал, как она говорила учительнице о хрупкой детской душе и детской психологии, и Ваську оставили в классе. Кирилл тогда думал: а разве у остальных в классе не хрупкие детские души, чтобы терпеть Ваську? С тех пор тихо, тайно ненавидит таинственную психологию, ему она представляется в виде противной толстой тетки из газеты.
Оглушительно дребезжит звонок. Все бегут, толкая друг друга. Коридоры пустеют.
Гомон в классе стихает, когда входит учительница. Все встают, стуча крышками парт. Учительница раскрывает журнал, и все смотрят на нее, затаившись. Кирилл толкает в бок Людку Кашаеву (учительница всех рассадила с девчонками) и шепотом спрашивает, какой сейчас урок. Потом лихорадочно роется в сумке, достает изрисованную тетрадку и глядит на учительницу. Та смотрит на него. Кирилл не слышал, как она уже раз назвала его фамилию, теперь она повторяет. У него холодеет все внутри. Он медленно встает, переминается с ноги на ногу.
-- Тетрадку дай мне, Кирилл, я проверю, а сам пиши пока на доске.
-- Я... не выучил, -- говорит Кирилл и лихорадочно соображает, что б такое сказать учительнице, чтобы она сразу отстала. Ну, сказала бы: садись, два – и все дела. А то ведь сейчас начнет нудно допытываться, почему именно он не выучил. Мало ли почему... Сделал открытие, а уроки не успел. Ничего убедительного в голову не лезет.
-- Так объясни же, Кирилл... не мне, а всему классу! Почему ты не выучил? Почему не хочешь работать? Видишь, ты подвел всех, тебя ждет весь класс, весь класс на тебя смотрит.
Начинается... Кирилл молчит. В классе хихикают. Кирилл знает, что классу интересно, только не почему он не выучил, а как будет изворачиваться. Любой ведь может оказаться на этом месте. А он не хочет изворачиваться и молчит. Рассерженная его упорством учительница ставит двойку и пишет в дневнике, чтобы родители пришли в школу.
И опять весь класс в напряжении: кто следующий? Мало таких, которые все сделали и все выучили. Но неожиданно раскрывается дверь класса и входит врач в белом халате. К ней сразу обращаются все – учительница, ученики.
-- Мне нужны мальчики!
Ребята переглядываются, делая нарочито удивленные лица. Учительница велит им тихонько встать и идти за врачом. Не могла прийти минуту назад, до того, как меня спросили, думает Кирилл.
-- Тише! Не толкайтесь.
Они долго толпятся в медпункте, с затаенным страхом поглядывая на блестящие стеклом и никелем инструменты и думая, не станут ли им снова делать уколы от чего-нибудь, в очередной раз. Терпеть, конечно, можно, но приятного мало. Однако терпеть не пришлось, их только взвешивают, и сестра равнодушно записывает показания весов в толстую книгу. А врач их прослушивает одного за другим, приставляя к спине и к груди холодную круглую штуковину на конце резинового шланга. В класс возвращаться никому не хочется, хотя остается еще добрая половина урока.
Кирилл отправляется в читальный зал. Там сладковато, ванильно пахнет клеем и бумажной трухой. Библиотекарь Клавдия Ивановна заполняет формуляры. Перед ней большая стопка чистых карточек. Кирилл облокачивается об исцарапанную и исписанную чернилами желтую стойку и рассматривает истрепанные книги в ящике у стойки: эти книги сегодня только сдали, Клавдия Ивановна не успела разложить их по полкам. Книги про войну, про партизан, про то, как подростки работали в немецком плену, а также сказки – казахские, китайские. Отец говорит иногда: почитал бы Фенимора Купера. Майн Рида, Всадник без головы. Три мушкетера. Но он спрашивал, таких книг нет в библиотеке. Есть про пионера-героя Володю Дубинина, который помогал взрослым и погиб. Есть про то, как плохо было жить в оккупации. Про Чукотку. Это скучно. И во всех этих книгах героев обязательно убивали. А потом память о них жила вечно. И вдруг на новой полке у стены, за стеклянными дверцами, Кирилл замечает совсем другие книги, не про пионеров-героев и не азиатские сказки: Всадник без головы, приключения, фантастика!
Клавдия Ивановна поднимает голову от карточек, спрашивает, что это он гуляет среди урока. А он говорит, что у них медосмотр, и его первого осмотрели.
-- Что-нибудь хотел взять?
Кирилл показывает на полку со стеклянными дверцами.
-- Отсюда я могу взять?
-- Только здесь, в читальном зале. Эти мы на дом не выдаем.
Тогда он говорит, что хотел бы взять какую-нибудь книгу, в которой про звезды, про планеты. Клавдия Ивановна приносит книгу про тайны звездного неба, потертую, с цветными картинками. Кирилл садится за стол поближе к окну, в которое сочится скудный зимний свет, и листает книгу, разглядывает картинки, читает местами. Вот человек в длинной синей одежде, стоя на четвереньках на краю плоской Земли, просунул голову в дыру в небесном своде и разглядывает с блаженным выражением на лице улыбающееся Солнце, Луну и планеты, которые совсем рядом катятся по своим орбитам. А вот и планеты. Уран, Нептун, Плутон... Оказывается, Уран обращается вокруг Солнца за восемьдесят четыре года. Значит, баба Стюра прожила один урановый год.
Звонок. Из читального зала слышны топот ног и нарастающий гул голосов: ученики выходят из классов и заполняют огромный коридор. Шум все ближе, распахивается дверь читального зала, и вот уже здесь гомон, выстраивается очередь у желтой стойки.
На уроке так долго повторяли один и тот же пример, что Кирилл, которому поначалу показалось, будто он все понял и все очень просто, в конце концов засомневался: а может быть, что-то еще есть в этом примере, имеющее какой-то особенно глубокий смысл? Да нет, вроде, все то же... Он заскучал и стал мечтать о своем. Учительница сделала замечание:
-- Кирилл! Не отвлекайся посторонними мыслями.
К счастью, уроки, как и все на свете, рано или поздно кончаются. Кирилл, помня о книгах за стеклянной дверцей, стремглав летит в читальный зал. Он первым прибегает, и Клавдия Ивановна дает ему фантастику, с которой он забивается в дальний угол под лампу дневного света. Через минуту он уже парит в далеких мирах вместе с героями в скафандрах, сам облаченный в такой же скафандр, надежный и крепкий, так что в нем можно без опаски ходить по ручьям лавы, текущим из инопланетных вулканов. Интересно смотреть на зеленую звезду, которая много больше и ярче нашего солнца, и поражать чудовищ из лучевого пистолета.
Он давно уже хотел есть, а читал до тех пор, пока голод не стал невыносимым. Не хотелось идти домой с двойкой, но в конце концов живот начал болеть, и делать было нечего. Сегодня суббота, родители придут домой рано , обязательно затеют приборку или стирку. Только к вечеру, может быть, соберутся в гости или в кино.
Морозная улица в ранних сумерках показалась ему после дальних миров серой и неинтересной. Подходя к дому, Кирилл уже издалека увидел свет в комнате родителей, и на душе сразу сделалось пасмурно. У самого дома стоял Валерка Жогин. Он предложил идти прыгать, а когда станет совсем темно, смотреть в трубу на звезды. Кирилл был согласен, но только прежде надо было поесть.
-- Надо еще трубу взять, -- сказал он.
-- Так возьми.
-- Ага! Только появись, домой загонят и не выпустят.
-- А если я с тобой.
Они поднимаются вместе. Открывает папа в стоптанных тапочках, домашних сатиновых шароварах и заплатанной рубашке.
-- Пришел, -- говорит он, и Кириллу вовсе не нравится интонация, с которой папа произносит это слово.
Пахнет хозяйственным мылом и стиркой, гудит стиральная машина за плотными зелеными шторами прихожей. Мама что-то кричит, за шумом нельзя разобрать, голос капризный, нервный. И всякий раз, когда стирка или приборка, в доме устанавливается нервозная атмосфера.
Почему не каждый день приходят гости? Почему обязательно надо еще стирать? думает Кирилл.
-- Раздевайся, -- говорит папа.
-- Можно, мы с Валериком погуляем?..
-- Все в доме работают, а ты всегда стараешься улизнуть!
-- Я вечером у себя уберусь.
-- Ты давно не показывал тетрадки.
-- Тетрадки...
-- Должен же я знать, какие у тебя успехи!
Успехи, успехи, с досадой думает Кирилл. Почему нельзя обойтись без успехов? Обязательно только успехи!
-- Иди сюда и дай свою сумку.
Отец проходит в их комнату, садится у стола, нога на ногу, шлепанец покачивается, повиснув на большом пальце ноги. Берет сумку, которую Кирилл подает ему без энтузиазма.
-- Почему так поздно пришел? Мне казалось, у вас больше четырех уроков не бывает. Что молчишь? Не бывает?
-- Не бывает... – со вздохом соглашается Кирилл, а сам думает: знаешь же, не бывает, зачем спрашиваешь?
-- А где тогда шатаешься? Так... так... А это по какому предмету тетрадка? Так изрисована...
Валерка Жогин вздыхает и переминается с ноги на ногу в прихожей. Кирилл не знает, как обратить папино внимание на то, что ведь Жогин его ждет, и думает: неужели взрослые сами не понимают, что можно проверить тетради и потом, не при посторонних?
-- А это что такое? -- лицо папы делается суровым. – Что такое, я спрашиваю?
-- Двойка... – упавшим голосом говорит Кирилл.
-- Двойка! И ты преспокойно просишься на улицу? Двойка! А что вот это такое?.. Я тебя спрашиваю!
-- Учительница написала... – еще более тусклым голосом говорит Кирилл.
-- Ясно, что учительница, да вот что же именно она написала? А!? -- папа бьет ладонью по столу так, что на нем все подскакивает. Кирилл вздрагивает.
-- Чтобы вы пришли в школу...
-- До каких пор ты будешь врать? -- рубит папа воздух ребром ладони на каждом слове. – Я тебя спрашиваю: до каких! пор! ты! будешь! врать! Ему ставят двойку, вызывают в школу родителей, а он преспокойно молчит да еще набирается наглости проситься на улицу! Какая еще может быть улица?
-- А что это у нас Валерик в прихожей? -- раздается голос мамы из коридора.
-- Пусть не ждет! -- кричит папа. – Никуда Кирилл не пойдет!
Жогин уходит. У Кирилла слезы текут из глаз от досады.
-- Садись и сделай все, что положено, -- говорит папа. – Вот у тебя написано: нет полей. Проведи в тетради поля.
Кирилл, всхлипывая и размазывая слезы кулаками, садится за стол и меланхолически чертит поля. У него в голове пусто, ни одной мысли, ни одного желания. Даже про голод забыл. Что же говорить про вечность и тайны... Кладет линейку, отсчитывает четыре клеточки от края листа (учительница требует именно четыре клеточки, а не три и не пять), проводит линию красным карандашом и переворачивает листок. Затем кладет линейку и снова проводит. Переворачивает – и снова. Ни мысли, ни желания. Школа – источник знаний, угрюмо думает Кирилл.
Мама кончила стирать, развешивает белье на веревках в ванной комнате. Собираются в кино. Затеяли стирку, вместо того чтобы раньше уйти в кино, думает Кирилл. Пахнет мылом, бельем, табачным дымом, духами. Папа склоняется над его тетрадкой, и от его прокуренных зубов такой ужасный, тяжелый запах. Ну, чего смотрит, думает Кирилл. И без него могу начертить...
-- Вот и молодец, -- говорит папа уже мягким тоном. – Так и надо всегда. Разве трудно? Задали поля – проведи, задали задачу – реши, упражнение – напиши, сделай все, что требуется. Разве трудно?
Наконец они уходят в кино. Кирилл тут же закрывает тетрадку. В комнате родителей после их ухода остался сильный запах духов и табачного дыма. Кирилл отправляется на кухню и ест холодную вареную картошку. Младший брат Андрей и прабабушка играют на кухне в домино. Зовут и его, но Кирилл не хочет. Он возвращается в комнату родителей, выключает свет, высовывает в форточку подзорную трубу и смотрит на Луну, на звезды.
Звезды сквозь трубу видны так же, как простым глазом, нисколько не увеличиваются, только немного ярче и у них какие-то радужные хвостики. А вот Луна заметно больше, на ней ясно видны какие-то пятна. Но что это, что как называется... Он чувствует, что одной книжки ему не хватит, чтобы все это узнать. Закрывает форточку, идет в свою комнату, берет книгу про тайны звездного неба и читает, читает...
Девять планет обращаются вокруг Солнца. Самая ближняя к нему – Меркурий. Там так жарко, что если бы было олово, то оно бы непременно расплавилось. Наверное, это здорово: ослепительное озеро с оловом вместо воды!
Когда он, начитавшись, ложится спать и закрывает глаза, космос представляется ему не бесконечно черным, а темно-бурым, сумеречно-светлым. Все планеты, если смотреть на них за пределами земной атмосферы, кажутся близкими как Луна. Можно прыгать с камня на камень по кольцу Сатурна.
И прилетел Тайнокрыл. Он не выходил из никелированной машины с антеннами, которая неподвижно висела в высоте, но Кирилл знает, что он именно там, и кричит: Тайнокрыл! И упругое эхо с вышины: ...крыл! ...крыл! В этом звуке эха что-то механическое и в то же время живое. Это ответ Тайнокрыла. Кирилл с замиранием сердца думает, что может, наконец, задать ему вопросы, которые накопились и которые больше задать некому. Даже взрослые не знают. Когда бабушка умерла, он сильно по ней тосковал. Он не мог понять, где она теперь. Прабабушка и другие старушки говорили, что она на том свете. Он даже подумывал, как бы написать письмо бабушке, только не знал, как его ей передать. А родители решительно заявляли, что нет никакого того света. Так он и понял, что взрослые сами не знают. А Тайнокрыл знает все тайны на свете. Только бы не улетел... И он спросил Тайнокрыла, можно ли узнать тайну смерти. Да, сказал Тайнокрыл. Кирилл весь затрепетал, когда почувствовал: вот-вот, наконец, точно узнает то, что его так долго волновало. А как узнать? -- Для этого ты должен умереть. – А-а-а... разочарованно протянул Кирилл. Это его не очень устраивало, при том, что он уверен: Тайнокрыл-то то точно знает. Нельзя разве просто сказать?.. Но с ним не поспоришь. И тогда Кирилл спрашивает, кто будет первым человеком на самой далекой планете. Первым в космосе уже никто больше не может быть, после Гагарина, а после Титова не может быть даже вторым. Но кто-то же высадится первым на Плутоне? И Тайнокрыл отвечает: ты. У Кирилла дыхание перехватывает: как!? И он представил себя одиноко стоящим на самой далекой планете, откуда и само Солнце кажется яркой звездой среди других звезд.
А Тайнокрыл, так и не показываясь ему, открывает дверцу никелированной машины с антеннами, и Кирилл входит в кабину. Он чувствует, как машина поднимается ввысь, и кругом постепенно темнеет. С восторгом он смотрит в иллюминатор на Землю с ее морями, горами, белыми облаками, и думает о том, что на Земле остались мама, папа, класс, и с каким удивлением все узнают о его полете, как будут встречать с рукоплесканиями и цветами. А Земля все отдаляется, отдаляется. Вот она уже величиной с Луну, потом еще меньше, и Кирилл все с тем же чувством восторга от полета спрашивает: сколько времени нужно лететь до самой далекой планеты? И Тайнокрыл отвечает: десять лет. – Постой! кричит Кирилл. Постой, постой! видя, как отдаляется Земля, как уменьшается Солнце. Ведь это что же: десять лет – только туда? А мама? А класс? Да через десять лет и класса уже не будет: все давно закончат школу! Они все даже забудут, что я жил!
И начинается падение машины в ужасающую безмолвную бездну. Кирилл просыпается.
Неужели все будет именно так? думает он, пораженный только что пережитым. Неужели вся жизнь уйдет только на то, чтобы слетать туда и обратно? Больше всего его потрясло то, что жизнь, казавшаяся бесконечной, на самом деле оказывалась такой короткой. Он понял это с пронзительной ясностью, и стало не по себе. И в то же время почувствовал, как впервые шевельнулась в его душе не игрушечная, а настоящая большая сила.
Так спокойно внутри, когда проснешься в воскресенье дома в своей постели, а прабабушка еще храпит и брат еще сопит. Сквозь дверь в комнату родителей слышно, как меланхолически чакают настенные часы. А потом родители проснутся, включат на всю громкость передачу с добрым утром, и папа будет шутить, а мама смеяться, и начнется зимний воскресный день, бесконечно длинный и полный событий, как все дни в детстве.
За окошком уже совсем рассвело и видно, как медленно, пушисто падает снег.
Первая публикация под названием Подзорная труба в журнале Октябрь, № 12 за 1981 год
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru