Иван Сергеевич Тургенев - Собака. проза - Иван Сергеевич Тургенев
Скачано с сайта prochtu.ru
Жанр: Повесть
...Но если допустить возможность сверхъестественного, возможность его вмешательства в действительную жизнь, то позвольте спросить, какую роль после этого должен играть здравый рассудок? -- провозгласил Антон Степаныч и скрестил руки на желудке.
Антон Степаныч состоял в чине статского советника, служил в каком-то мудрёном департаменте и, говоря с расстановкой, туго и басом, пользовался всеобщим уважением. Ему незадолго перед тем, по выражению его завистников, \"влепили станислашку\".
-- Это совершенно справедливо,-- заметил Скворевич.
-- Об этом и спорить никто не станет,-- прибавил Кинаревич.
-- И я согласен,-- поддакнул фистулой из угла хозяин дома, г. Финоплёнтов.
-- А я, признаюсь, согласиться не могу, потому что со мной самим произошло нечто сверхъестественное,-- проговорил мужчина среднего роста и средних лет, с брюшком и лысиной, безмолвно до тех пор сидевший за печкой. Взоры всех находившихся в комнате с любопытством и недоуменьем обратились на него -- и воцарилось молчанье.
Этот мужчина был небогатый калужский помещик, недавно приехавший в Петербург. Он некогда служил в гусарах, проигрался, вышел в отставку и поселился в деревне. Новейшие хозяйственные перемены сократили его доходы, и он отправился в столицу поискать удобного местечка. Он не обладал никакими способностями и не имел никаких связей; но он крепко надеялся на дружбу одного старинного сослуживца, который вдруг ни с того ни с сего выскочил в люди и которому он однажды помог приколотить шулера. Сверх того он рассчитывал на свое счастье -- и оно ему не изменило; несколько дней спустя он получил место надзирателя над казёнными магазинами, место выгодное, даже почетное и не требовавшее отменных талантов: самые магазины существовали только в предположении и даже не было с точностью известно, чем их наполнят,-- а придумали их в видах государственной экономии.
Антон Степаныч первый прервал общее оцепенение.
-- Как, милостивый государь мой! -- начал он,-- вы не шутя утверждаете, что с вами произошло нечто сверхъестественное -- я хочу сказать: нечто не сообразное с законами натуры?
-- Утверждаю,-- возразил \"милостивый государь мой\", настоящее имя которого было Порфирий Капитоныч.
-- Не сообразное с законами натуры! -- повторил с сердцем Антон Степаныч, которому, видимо, понравилась эта фраза.
-- Именно... да; вот именно такое, как вы изволите говорить.
-- Это удивительно! Как вы полагаете, господа? -- Антон Степаныч потщился придать чертам своим выражение ироническое, но ничего не вышло или, говоря правильнее, вышло только то, что вот, мол, господин статский советник дурной запах почуял.-- Не потрудитесь ли вы, милостивый государь,-- продолжал он, обращаясь к калужскому помещику,-- передать нам подробности такого любопытного события?
-- Отчего же? Можно! -- отвечал помещик и, развязно пододвинувшись к середине комнаты, заговорил так;
-- У меня, господа, как вам, вероятно, известно -- а может быть, и неизвестно -- небольшое именье в Козельском уезде. Прежде я извлекал из него некоторую пользу -- но теперь, разумеется, ничего, кроме неприятностей, предвидеть нельзя. Однако побоку политику! Ну-с, в этом самом именье у меня усадьба \"махенькая\": огород, как водится, прудишко с карасишками, строения кой-какие -- ну, и флигелёк для собственного грешного тела... Дело холостое. Вот-с, однажды -- годов этак шесть тому назад -- вернулся я к себе домой довольно поздно: У соседа в картишки перекинул,-- но притом, прошу заметить, ни в одном, как говорится, глазе; разделся, лег, задул свечку. И представьте вы себе, господа: только что я задул свечку, завозилось у меня под кроватью! Думаю -- крыса? Нет, не крыса: скребет, возится, чешется... Наконец ушами захлопало!
Понятное дело: собака. Но откуда собаке взяться? Сам я не держу; разве, думаю, забежала какая-нибудь? Я кликнул своего слугу; Филькой он у меня прозывается. Вошел слуга со свечкой. \"Что это,-- я говорю,-- братец Филька, какие у тебя беспорядки! Ко мне собака под кровать затесалась\".-- \"Какая, говорит, собака?\" -- \"А я почем знаю? -- говорю я,-- это твое дело ---барина до беспокойства не допущать\". Нагнулся мой Филька, стал свечкой под кроватью водить. \"Да тут, говорит, никакой собаки нету\". Нагнулся и я: точно, нет собаки.-- Что за притча! -- Вскинул я глазами на Фильку, а он улыбается. \"Дурак,-- говорю я ему,-- что ты зубы-то скалишь? Собака-то, вероятно, как ты стал отворять дверь, взяла да и шмыгнула в переднюю. А ты, ротозей, ничего не заметил, потому что ты вечно спишь. Уж не воображаешь ли ты, что я пьян?\" Он захотел было возражать, но я его прогнал, свернулся калачиком и в ту ночь уже ничего не слыхал.
Но на следующую ночь -- вообразите! -- то же самое повторилось. Как только я свечку задул, опять скребет, ушами хлопает. Опять я позвал Фильку, опять он поглядел под кроватью -- опять ничего! Услал я его, задул свечку -- тьфу ты чёрт! собака тут как тут. И как есть собака: так вот и слышно, как она дышит, как зубами по шерсти перебирает, блох ищет... Явственно таково! \"Филька! -- говорю я,-- войди-ка сюда без свечки!\" Тот вошел. \"Ну, что, говорю, слышишь?\"--\"Слышу\",-- говорит. Самого-то мне его не видать, но чувствую я, что струхнул малый. \"Как, говорю, ты это понимаешь?\" -- \"А как мне это понимать прикажете, Порфирий Капитоныч? -- Наваждение!\" -- \"Ты,-- я говорю,-- беспутный человек, молчи с наваждением-то с своим...\" А у обоих-то у нас голоса словно птичьи, и дрожим-то мы как в лихорадке -- в темноте-то. Зажег я свечку: ни собаки нет, ни шума никакого -- а только оба мы с Филькой -- белые, как глина. Так свечка у меня до утра и горела. И доложу я вам, господа,-- верьте вы мне или нет -- а только с самой той ночи в течение шести недель та же история со мной повторялась. Под конец я даже привык и свечку гасить стал, потому мне при свете не спится. Пусть, мол, возится! Ведь зла она мне не делает.
-- Однако, я вижу, вы не трусливого десятка,-- с полупрезрительным, полуснисходительным смехом перебил Антон Степаныч.-- Сейчас видно гусара!
-- Вас-то я бы ни в каком случае не испугался,-- промолвил Порфирий Капитоныч и на мгновенье действительно посмотрел гусаром.-- Но слушайте далее.
Приезжает ко мне один сосед, тот самый, с которым я в картишки перекидывал. Пообедал он у меня чем бог послал, спустил мне рубликов пятьдесят за визит; ночь на дворе -- убираться пора. А у меня свои соображения. \"Останься, говорю, ночевать у меня, Василий Васильич; завтра отыграешься, даст бог\". Подумал, подумал мой Василий Васильич, остался. Я ему кровать у себя же в спальне поставить приказал... Ну-с, легли мы, покурили, покалякали -- всё больше о женском поле, как оно и приличествует в холостой компании, посмеялись, разумеется; смотрю: погасил Василий Васильич свою свечку и спиной ко мне повернулся; значит: \"шлафен зиволь\" {\"спокойной ночи\" (нем.).}. Я подождал маленько и тоже погасил свечку. И представьте: не успел я подумать, что, мол, теперь какой карамболь произойдет? как уже завозилась моя голубушка. Да мало что завозилась: из-под кровати вылезла, через комнату пошла, когтями по полу стучит, ушами мотает, да вдруг как толкнет самый стул, что возле Василия Васильевичевой кровати! \"Порфирий Капитоныч,-- говорит тот, и таким, знаете, равнодушным голосом,-- а я и не знал, что ты собаку приобрел. Какая она, легавая, что ли?\" -- \"У меня, говорю, собаки никакой нет и не бывало никогда!\" -- \"Как нет? а это что?\" -- \"Что это? -- говорю я,-- а вот зажги свечку, так сам узнаешь\".-- \"Это не собака?\" -- \"Нет\". Повернулся Василий Васильич на постели. \"Да ты шутишь, чёрт?\" -- \"Нет, не шучу\". Слышу я: он чёрк, чёрк спичкой, а та-то, та-то всё не унимается, бок себе чешет. Загорелся огонек... и баста! След простыл! Глядит на меня Василий Васильич -- и я на него гляжу. \"Это, говорит, что за фокус?\" -- \"А это,-- говорю я,-- такой фокус, что посади ты с одной стороны самого Сократа, а с другой Фридриха Великого, так и те ничего не разберут\". И тут же я ему всё в подробности рассказал. Как вскочит мой Василий Васильич! Словно обожженный! В сапоги-то никак не попадет. \"Лошадей! -- кричит,-- лошадей!\" Стал я его уговаривать, так куда! Так и взахался. \"Не останусь, кричит, ни минуты! -- Ты, значит, после этого оглашенный человек! -- Лошадей!..\" Однако я его уломал. Только кровать его перетащили в другую комнату -- и ночники везде запалили. Поутру, за чаем, он остепенился; стал советы мне давать. \"Ты бы, говорит, Порфирий Капитоныч, попробовал на несколько дней из дому отлучиться: может, эта пакость от тебя бы отстала\". А надо вам сказать: человек он -- сосед мой -- был ума обширного! Тещу свою, между прочим, так обработал чудесно: вексель ей подсунул; значит, выбрал же самый чувствительный час! Шёлковая стала; доверенность дала на управление всем имением -- чего больше? А ведь это какое дело -- тещу-то скрутить, а? Сами изволите посудить. Однако уехал он от меня в некотором неудовольствии: я-таки его опять рубликов на сотню наказал. Даже ругал меня; говорил, что ты-де неблагодарен, не чувствуешь; а я чем же тут виноват? Ну, это само собою,-- а совет я его к сведению принял: в тот же день укатил в город, да и поселился на постоялом дворе у знакомого старичка из раскольников. Почтенный был старичок, хотя и суров маленько по причине одиночества: вся семья у него перемёрла. Только уж очень табаку не жаловал и к собакам чувствовал омерзенье великое; кажется, чем, например, ему собаку в комнату впустить согласиться -- скорей бы сам себя пополам перервал! \"Потому, говорит, как же возможно! Тут у меня в светлице на стене сама Владычица пребывать изволит, и тут же пес поганый рыло свое нечестивое уставит\". Известно -- необразование! А впрочем, я такого мнения: кому какая премудрость далась, тот той и придерживайся!
-- Да вы, я вижу, великий филозоф, -- вторично и с тою же усмешкой перебил Антон Степаныч.
Порфирий Капитоныч на этот раз даже нахмурился.
-- Какой я филозоф, это еще неизвестно,-- промолвил он с угрюмым подергиваньем усов,-- но вас бы я охотно взял в науку.
Мы все так и впились в Антона Степаныча; всякий из нас ожидал горделивого ответа или хотя молниеносного взгляда... Но господин статский советник перевел свою усмешку из презрительной в равнодушную, потом зевнул, поболтал ножкой -- и только!
-- Вот у этого-то старичка я и поселился,-- продолжал Порфирий Капитоныч.-- Комнатку он мне отвел, по знакомству, не из лучших; сам он помещался тут же за перегородкой -- а мне только этого и нужно. Однако принял я в те поры муки! Комнатка небольшая, жара, духота, мухи, да какие-то клейкие; в углу киотище необыкновенный, с древнейшими образами; ризы на них тусклые да дутые; маслом так и разит, да еще какою-то специей; на кровати два пуховика; подушку пошевелишь, а из-под нее таракан бежит... я уж со скуки чаю до невероятности напился -- просто беда! Лег я; спать нет возможности -- а за перегородкой хозяин вздыхает, кряхтит, молитвы читает. Ну, однако, угомонился, наконец. Слышу: похрапывать стал -- да так полегоньку, по-старомодному, вежливенько. Свечку-то я давно загасил -- только лампадка перед образами горит... Помеха, значит! Вот я возьми да встань тихохонько, на босу ногу; подмостился к лампадке да и дунул на нее... Ничего. \"Эге! -- думаю,-- знать, у чужих-то не берет...\" Да только что опустился на постель -- опять пошла тревога! И скребет, и чешет, и ушами хлопает... ну, как быть следует! Хорошо. Я лежу, жду, что будет? Слышу: просыпается старик. \"Барин, говорит, а барин?\" -- \"Что, мол?\" -- \"Это ты лампадку погасил?\" Да ответа моего не дождавшись, как залопочет вдруг: \"Что это? что это? собака? собака! Ах ты, никонианец окаянный!\" -- \"Погоди, говорю, старик, браниться -- а ты лучше приди-ка сам сюда. Тут, я говорю, дела совершаются удивления достойные\". Повозился старик за перегородкой и вошел ко мне со свечкой, тоненькой-претоненькой, из желтого воску; и удивился же я, на него глядючи! Сам весь шершавый, уши мохнатые, глаза злобные, как у хорька, на голове шапонька белая войлочная, борода по пояс, тоже белая, и жилет с медными пуговицами на рубахе, а на ногах меховые сапоги -- и пахнет от него можжевельником. Подошел он в этаком виде к образам, перекрестился три раза крестом двуперстным, лампадку засветил, опять перекрестился -- и, обернувшись ко мне, только хрюкнул: объясняй, мол! И тут я ему, нимало не медля, всё обстоятельно сообщил. Выслушал все мои объяснения старина и хоть бы словечко проронил: только знай головой потряхивает. Присел он потом, этта, ко мне на кроватку -- и всё молчит. Чешет себе грудь, затылок и прочее -- и молчит. \"Что ж,-- говорю я,-- Федул Иваныч, как ты полагаешь: наваждение это какое, что ли?\" Старик посмотрел на меня. \"Что выдумал! наваждение! Добро бы у тебя, табашника,-- а то здесь! Ты только то сообрази: что тут святости! Наваждения захотел!\" -- \"А коли это не наваждение -- так что же?\" Старик опять помолчал, опять почесался и говорит наконец,-- да глухо так, потому усы в рот лезут: \"Ступай ты в град Белев. Окромя одного человека, тебе помочь некому. И живет сей человек в Белеве, из наших. Захочет он тебе поспособствовать -- твое счастье; не захочет -- так тому и быть\".-- \"А как мне его найти, человека сего?\" -- говорю я. \"Это мы тебя направить можем,-- говорит,-- а только какое это наваждение? Это есть явление, а либо знамение; да ты этого не постигнешь: не твоего полёта. Ложись-ка теперь спать, с батюшкой со Христом; я ладанком покурю; а на утрие мы побеседуем. Утро, знаешь, вечера мудренее\".
Ну-с, и побеседовали мы на утрие -- а только от этого от самого ладану я чуть не задохнулся. И дал мне старик наставление такого свойства: что, приехавши в Белёв; пойти мне на площадь и во второй лавке направо спросите некоего Прохорыча; а отыскавши Прохорыча, вручить ему грамотку. И вся-то грамотка заключалась в клочке бумаги, на которой стояло следующее: \"Во имя отца и сына и святаго духа. Аминь. Сергию Прохоровичу Первушину. Сему верь. Феодулий Иванович\". А внизу: \"Капустки пришли, бога для\".
Поблагодарил я старика -- да без дальнейших рассуждений велел заложить тарантас и отправился в Белёв. Потому я так соображал: хотя, положим, от моего ночного посетителя мне большой печали нет, однако все-таки оно жутко, да и, наконец, не совсем прилично дворянину и офицеру -- как вы полагаете?
-- И неужели вы поехали в Белёв? --прошептал г. Финоплентов.
-- Прямо в Белёв. Пошел я на площадь, спросил во второй лавке направо Прохорыча. \"Есть, мол, говорю, такой человек?\" -- \"Есть\",-- говорят. \"А где живет?\" -- \"На Оке, за огородами\".-- \"В чьем доме?\" -- \"В своем\". Отправился я на Оку, отыскал его дом, т. е. в сущности не дом, а простую лачугу. Вижу: человек в синей свитке с заплатами и в рваном картузе, так... мещанинишко по наружности, стоит ко мне спиной, копается в капустнике. Я подошел к нему. \"Вы, мол, такой-то?\" Он обернулся -- и доложу вам поистине: этаких проницательных глаз я отроду не видывал. А впрочем, всё лицо с кулачок, бородка клином, я губы ввалились: старый человек. \"Я такой-то,-- говорит,-- что вам надобе?\" -- \"А вот, мол, что мне надвое\", -- да и грамоту ему в руку. Он посмотрел на меня пристально таково да и говорит: \"Пожалуйте в комнату; я без очков читать не могу\". Ну-с, пошли мы с ним в его хибарку -- и уж точно хибарка: бедно, голо, криво; как только держится. На стене образ старого письма, как уголь черный: одни белки на ликах так и горят. Достал он из столика железные круглые очки, надел себе на нос, прочел грамотку да через очки опять на меня посмотрел. \"Вам до меня нужда имеется?\" -- \"Имеется, говорю, точно\".-- \"Ну, говорит, коли имеется, так докладывайте, а мы послушаем\"), И представьте вы себе: сам сел и платок клетчатый из кармана достал и у себя на коленях разложил -- и платок-то дырявый -- да так важно на меня взирает, хоть бы сенатору или министру какому, и не сажает меня. И что еще удивительнее: чувствую я вдруг, что робею, так робею... просто душа в пятки уходит. Нижет он меня глазами насквозь, да и полно! Однако я поправился да, и рассказал ему всю мою историю. Он помолчал, поёжился, пожевал губами, да и ну спрашивать меня, опять-таки как сенатор, величественно так, не торопясь: \"Имя, мол, ваше как? Лета? Кто были родные? В холостом ли звании или женаты?\" Потом он опять губами пожевал, нахмурился, палец уставил да и говорит: \"Иконе святой поклонитесь, честным преподобным соловецким святителям Зосиме и Савватию\". Я поклонился в землю -- и так уж и не поднимаюсь; такой в себе страх к тому человеку ощущаю и такую покорность, что, кажется, что бы он ни прикажи, исполню тотчас-же!.. Вы вот, я вижу, господа, ухмыляетесь, а мне не до смеху было тогда, ей-ей. \"Встаньте, господин,-- проговорил он наконец.-- Вам помочь можно. Это вам не в наказание наслано, а в предостережение; это, значит, попечение о вас имеется; добре, знать, кто за вас молится. Ступайте вы теперь на базар и купите вы себе собаку-щенка, которого вы при себе держите неотлучно -- день и ночь. Ваши виденья прекратятся, да и, кроме того, будет вам та собака на потребу\".
Меня вдруг точно светом озарило: уж как же мне эти слова полюбились! Поклонился я Прохорычу и хотел было уйти, да вспомнил, что нельзя же мне его не поблагодарить,-- достал из кошелька трехрублёвую бумажку. Только он мою руку отвел от себя прочь и говорит мне: \"Отдайте, говорит, в часовенку нашу али бедным, а услуга та неоплатная\". Я опять ему поклонился -- чуть не в пояс -- и тотчас марш на базар! И вообразите: только что стал я подходить к лавкам -- глядь, ползет ко мне навстречу фризовая шинель и под мышкой несет легавого щенка, двухмесячного, коричневой шерсти, белогубого, с белыми передними лапками. \"Стой! -- говорю я шинели,-- за сколько продаешь?\" -- \"А за два целковых\".-- \"Возьми три!\" Тот удивился, думает, с ума барин спятил -- а я ему ассигнацию в зубы, щенка в охапку, да в тарантас! Кучер живо запряг лошадей, и в тот же вечер я был дома. Щенок всю дорогу у меня за пазухой сидел -- и хоть бы пикнул; а я ему всё: \"Трезорушко! Трезорушко!\" Тотчас его накормил, напоил, велел соломы принести, уложил его, и сам шмыг в постель! Дунул на свечку: сделалась темнота. \"Ну, говорю, начинай!\" Молчит. \"Начинай же, говорю, такая-сякая!\" Ни гугу, хоть бы на смех. Я куражиться стал: \"Да начинай, ну же, растакая, сякая и этакая!\" Ан не тут-то было -- шабаш! Только и слышно, как щенок пыхтит. \"Филька! -- кричу,-- Филька! Поди сюда, глупый человек!\" -- Тот вошел.-- \"Слышишь ты собаку?\" -- \"Нет, говорит, барин, ничего не слышу\" -- а сам смеется.-- \"И не услышишь, говорю, уже больше никогда! Полтинник тебе на водку!\" -- \"Пожалуйте ручку\",-- говорит дурак и впотьмах-то лезет на меня... Радость, доложу вам, была большая.
-- И так всё и кончилось? -- спросил Антон Степаныч уже без иронии.
-- Видения кончились, точно -- и уже беспокойств никаких не было -- но, погодите, всей штуке еще не конец.
Стал мой Трезорушко расти -- вышел из него гусь лапчатый. Толстохвостый, тяжелый, вислоухий, брылястый -- настоящий \"пиль-аванц\". И притом ко мне привязался чрезвычайно. Охота в наших краях плохая -- ну, а все-таки, как завел собаку, пришлось и ружьишком запастись. Стал я со своим Трезором таскаться по окрестностям: иногда зайца подшибёшь (уж и гонялся же он за этими зайцами, боже мой!), а иногда и перепёлку или уточку. Но только главное: Трезор от меня ни на шаг. Куда я -- туда и он; даже и в баню его с собой водил, право! Одна наша барыня меня за самого за этого Трезора из гостиной приказала было вывести, да я такую штурму поднял: что одних стёкол у ней перебил! Вот-с, однажды, дело было летом... И, скажу вам, засуха стояла тогда такая, что никто и не запомнит; в воздухе не то дым, не то туман, пахнет гарью, мгла, солнце, как ядро раскалённое, а что пыли -- не прочихнёшь! Люди так разинувши рты и ходят, не хуже ворон. Соскучилось мне этак дома всё сидеть, в полнейшем дезабилье, за закрытыми ставнями; кстати же жара начинала сваливать... И пошел я, государи мои, к одной своей соседке. Жила же оная соседка от меня в версте -- и уж точно благодетельная была дама. В молодых еще цветущих летах и наружности самой располагающей; только нрав имела непостоянный. Да это в женском поле не беда; даже удовольствие доставляет... Вот добрался я до ее крылечка -- и солоно же мне показалось это путешествие! Ну, думаю, ублаготворит меня теперь Нимфодора Семёновна брусничной водой, ну и другими прохладами -- и уже за ручку двери взялся, как вдруг за углом дворовой избы поднялся топот, визг, крик мальчишек... Я оглядываюсь. Господи боже мой! прямо на меня несется огромный рыжий зверь, которого я с первого взгляда и за собаку-то не признал: раскрытая пасть, кровавые глаза, шерсть дыбом... Не успел я дыхание перевести, как уж это чудовище вскочило на крыльцо, поднялось на задние лапы и прямо ко мне на грудь -- какова положение? Я замер от ужаса и руки не могу поднять, одурел вовсе... вижу только страшные белые клыки перед самым носом, красный язык, весь .в пене. Но в то же мгновенье другое, тёмное тело взвилось передо мною, как мячик,-- это мой голубчик Трезор заступился за меня; да как пиявка тому-то, зверю-то, в горло! Тот захрипел, заскрежетал, отшатнулся... Я разом рванул дверь и очутился в передней. Стою, сам не свой, всем телом на замок налёг, а на крыльце, слышу, происходит баталья отчаянная. Я стал кричать, звать на помощь; все в доме всполошились. Нимфодора Семеновна прибежала с распущенной косой, на дворе загомонили голоса -- и вдруг послышалось: \"Держи, держи, запри ворота!\" Я отворил дверь -- так, чуточку -- гляжу: чудовища уже нет на крыльце, люди в беспорядке мечутся по двору, махают руками, поднимают с земли поленья -- как есть очумели. \"На деревню! на деревню убёгла!\" -- визжит какая-то баба в кичке необыкновенных размеров, высунувшись в слуховое окно. Я вышел из дома. \"Где, мол, Трезор?\" -- и тут же увидал моего спасителя. Он шел от ворот, хромой, весь искусанный, в крови... \"Да что такое, наконец?\" -- спрашиваю у людей, а они кружатся по двору, как угорелые. \"Бешеная собака! -- отвечают мне,-- графская; со вчерашнего дня здесь мотается\".
У нас был сосед, граф; тот заморских собак навёз, престрашенных. Поджилки у меня затряслись; бросился к зеркалу, посмотреть, не укушен ли я? Нет, слава богу, ничего не видать; только рожа, натурально, вся зеленая; а Нимфодора Семеновна лежит на диване и клохчет курицей. Да оно и понятно: во-первых, нервы, во-вторых, чувствительность. Ну, однако, пришла в себя и спрашивает меня, томно так: жив ли я? Я говорю, жив, и Трезор мой избавитель. \"Ах, говорит, какое благородство! И стало быть, бешеная собака его задушила?\" -- \"Нет, говорю, не задушила, а ранила сильно\". -- \"Ах, говорит, в такой случае его надо сию минуту пристрелить!\" -- \"Ну, нет, говорю, я на это несогласен; я попробую его вылечить...\" Тем временем Трезор стал скрестись в дверь: я было пошел ему отворять.-- \"Ах, говорит, что вы это? Да он нас всех перекусает!\" -- \"Помилуйте, говорю, яд не так скорое действует\". -- \"Ах, говорит, как это возможно! Да вы с ума сошли!\" -- \"Нимфочка, говорю, успокойся, прими резон...\" А она как крикнет вдруг: \"Уйдите, уйдите сейчас с вашей противной собакой!\" -- \"И уйду\",-- говорю. -- \"Сейчас, говорит, сию секунду! Удались, говорит, разбойник, и на глаза мне не смей никогда показываться. Ты сам можешь взбеситься!\" -- \"Очень хорошо-с,-- говорю я,-- только дайте мне экипаж, потому что я теперь пешком идти домой опасаюсь\"., Она уставилась на меня. \"Дать, дать ему коляску, карету, дрожки, что хочет, лишь бы провалился поскорее. Ах, какие глаза! ах, какие у него глаза!\" Да с этими словами из комнаты вон, да встрешную девку по щеке -- и слышу, с ней опять припадок. И поверите ли вы мне, господа, или нет, а только с самого того дня я с Нимфодорой Семеновной всякое знакомство прекратил; а по зрелом соображении всех вещей не могу не прибавить, что и за это обстоятельство я обязан моему другу Трезору благодарностью по самую гробовую доску. Ну-с, велел я заложить коляску, усадил в нее Трезора и поехал к себе домой. Дома я его осмотрел, обмыл его раны -- да и думаю: повезу я его завтра чуть свет к бабке в Ефремовский уезд. А бабка эта -- старый мужик, удивительный: пошепчет на воду -- а другие толкуют, что он в нее змеиную слюну пущает, даст выпить -- как рукою снимет. Кстати, думаю, в Ефремове себе кровь брошу: оно против испуга хорошо бывает; только, разумеется, не из руки, а из соколка.
-- А где это место -- соколок? -- с застенчивым любопытством спросил г. Финоплентов.
-- А вы не знаете? Самое вот это место, на кулаке, подле большого пальца, куда из рожка табак насыпают -- вот тут! Для кровопускания первый пункт; потому сами посудите: из руки пойдет кровь жильная, а тут она -- наигранная. Доктора этого не знают и не умеют; где им, дармоедам, немчуре? Больше кузнецы упражняются. И какие есть ловкие! Наставит долото, молотком тюкнет -- и готово!.. Ну-с, пока я этаким образом размышлял, на дворе совсем стемнело, пора на боковую. Лег я в постель и Трезор, разумеется, тут же. Но от испуга ли, от духоты ли, от блох или от мыслей -- только не могу заснуть, хоть ты что! Тоска такая напала, что и описать невозможно; и воду-то я пил, и окошко отворял, и на гитаре \"камаринского\" с итальянскими вариациями разыграл... нет! Прёт меня вон из комнаты -- да и полно! Я решился наконец: взял подушку, одеяло, простыню да и отправился через сад в сенной сарай; ну и расположился там. И так мне стало, господа, приятно: ночь тихая, претихая, только изредка ветерок словно женской ручкой по щеке тебе проведет, свежо таково; сено пахнет, что твой чай, на яблонях кузнечики потрюкивают; там вдруг перепел грянет -- и чувствуешь ты, что и ему, канашке, хорошо, в росе-то с подружкой сидючи... А на небе такое благолепие: звездочки теплятся, а то тучка наплывёт, белая, как вата, да и та еле движется...
На этом месте рассказа Скворевич чихнул; чихнул и Кинаревич, никогда и ни в чем не отстававший от своего товарища. Антон Степаныч посмотрел одобрительно на обоих.
-- Ну-с,-- продолжал Порфирий Капитоныч,-- вот так-то лежу я и опять-таки заснуть не могу. Размышление нашло на меня; а размышлял я больше о премудрости: что вот как, мол, это Прохорыч мне справедливо объяснил насчет предостереженья -- и почему это именно надо мной такие чудеса совершаются?.. Я удивляюсь собственно потому, что ничего не понимаю, а Трезорушко повизгивает, свернувшись в сене: больно ему от ран-то. И еще я вам скажу, что мне спать мешало -- вы не поверите: месяц! Стоит он прямо передо мной, этакий круглый, большой, желтый, плоский, и сдается мне, что уставился он на меня, ей-богу; да так нагло, назойливо... Я ему даже язык наконец высунул, право. Ну чего, думаю, любопытствуешь? Отвернусь я от него -- а он мне в ухо лезет, затылок мне озаряет, так вот и обдаёт, словно дождем; открою глаза -- что же? Былинку каждую, каждый дрянной сучок в сене, паутинку самую ничтожную -- так и чеканит, так и чеканит! На, мол, смотри! Нечего делать: опёр я голову на руку, стал смотреть. Да и нельзя: поверите ли, глаза у меня, как у зайца, так и пучатся, так и раскрываются -- словно им и неизвестно, что за сон бывает за такой. Так, кажется, и съел бы всё этими самыми глазами. Ворота сарая открыты настежь; верст на пять в поле видно: и явственно и нет, как оно всегда бывает в лунную ночь. Вот гляжу я, гляжу -- и не смигну даже... И вдруг мне показалось, как будто что-то мотанул ось -- далеко, далеко... так, словно что померещилось. Прошло несколько времени: опять тень проскочила -- уже немножко ближе; потом опять, еще поближе, Что, думаю, это такое? заяц, что ли? Нет, думаю, эта будет покрупнее зайца -- да и побежка не та. Гляжу: опять тень показалась, и движется она уже по выгону (а выгон-то от луны белесоватый) этаким крупным пятном; понятное дело: зверь, лисица или волк. Сердце во мне ёкнуло... а чего, кажись, я испугался? Мало ли всякого зверя ночью по полю бегает? Но любопытство-то еще пуще страха; приподнялся я, глаза вытаращил, а сам вдруг похолодел весь, так-таки застыл, точно меня в лед по уши зарыли, а отчего? Господь ведает! И вижу я: тень всё растет, растет, значит, прямо на сарай катит... И вот уж мне понятно становится, что это -- точно зверь, большой, головастый... Мчится он вихрем, пулей... Батюшки! что это? Он разом остановился, словно почуял что... Да это... это сегодняшняя бешеная собака! Она... она! Господи! А я-то пошевельнуться не могу, крикнуть не могу... Она подскочила к воротам, сверкнула глазами, взвыла -- и по сену прямо на меня!
А из сена-то, как лев, мой Трезор -- и вот он! Пасть с пастью так и вцепились оба -- да клубом оземь! Что уж тут происходило -- не помню; помню только, что я, как был, кубарем через них, да в сад, да домой, к себе в спальню!.. Чуть под кровать не забился -- что греха таить. А какие скачки, какие лансады по саду задавал! Кажется, самая первая танцорка, что у императора Наполеона в день его ангела пляшет,-- и та за мной бы не угналась. Однако, опомнившись немного, я тотчас же весь дом на ноги поднял; велел всем вооружиться, сам взял саблю и револьвер. (Я, признаться, этот револьвер вскоре после эманципации купил, знаете, на всякий случай -- только такой попался бестия разносчик, из трех выстрелов непременно две осечки.) Ну-с, взял я всё это, и таким манером мы целой оравой, с дрекольями, с фонарями и отправились в сарай. Подходим, окликаем -- не слыхать ничего; входим, наконец, в сарай... И что же мы видим? Лежит мой бедный Трезорушко мертвый, с перерванным горлом -- а той-то, проклятой, и след простыл.
И тут я, господа, взвыл как теленок и, не стыдясь, скажу: припал я к моему двукратному, так сказать, избавителю и долго лобзал его в голову. И пробыл я в этом положении до тех пор, пока в чувство меня не привела моя старая ключница Прасковья (она тоже прибежала на гвалт). \"Что это вы, Порфирий Капитоныч,-- промолвила она,-- так обо псе убиваетесь? Да и простудитесь еще, боже сохрани! (Очень уж я был налегке.) А коли пес этот, вас спасаючи, жизни решился, так для него это за великую милость почесть можно!\"
Я хотя с Прасковьей не согласился, однако пошел домой. А бешеную собаку на следующий день гарнизонный солдат из ружья застрелил. И, стало быть, уж ей такой был предел положен: в первый раз отродясь солдат-то из ружья выпалил, хоть и медаль имел за двенадцатый год. Так вот какое со мной произошло сверхъестественное событие.
Рассказчик умолк и стал набивать себе трубку. А мы все переглянулись в недоумении.
-- Да вы, может быть, очень праведной жизни,-- начал было г. Финоплентов,-- так в возмездие...-- Но на этом слове он запнулся, ибо увидал, что у Порфирия Капитоныча щеки надулись и покраснели и глаза съежились -- вот сейчас прыснет человек...
-- Но если допустить возможность сверхъестественного, возможность его вмешательства в ежедневную, так сказать, жизнь,-- начал снова Антон Степаныч,-- то какую же роль после этого должен играть здравый рассудок?
Никто из нас ничего не нашелся ответить -- и мы по-прежнему пребывали в недоумении.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru