Ги де Мопассан - Сестры Рондоли - Ги де Мопассан
Скачано с сайта prochtu.ru
Ги де Мопассан
Сестры Рондоли
Жоржу де Порто-Риш
Глава 1
— Нет, — сказал Пьер Жувене, — Италии я не знаю: дважды пытался там побывать, но оба раза застревал на границе, и дальше мне двинуться не удавалось. И все же две мои попытки создали у меня самое восторженное представление о нравах этой чудесной страны. Мне остается лишь познакомиться с городами, музеями и шедеврами искусства, которых так много на ее земле. При первой же возможности я вновь попробую проникнуть в этот заповедный для меня край.
Непонятно? Извольте, объясню.
В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году мне вздумалось посетить Венецию, Флоренцию, Рим и Неаполь. Это желание возникло у меня в середине июня, когда буйство весны пробуждает в человеке тягу к перемене мест и жажду любви.
Между тем я не из породы путешественников. Переезды — вещь, на мой взгляд, бесполезная и утомительная. Ночи в поезде, сон в вагоне, этом тряском ящике на колесах, головная боль и ломота в каждом члене, после которых просыпаешься совершенно разбитым, ощущение немытого тела, разная летучая дрянь, забивающаяся в глаза и волосы, вечный привкус угля во рту, отвратительная еда на сквозняке вокзальных буфетов — все это, по-моему, не слишком приятное начало для увеселительной поездки.
Но так называемый скорый — это лишь предисловие. За ним следуют унылая, огромная гостиница, где полно народу и ни души рядом, до жути чужая комната, сомнительной чистоты постель! Постель же для меня главное. Она святая святых нашей жизни. Ей вверяем мы нагим свое усталое тело, чтобы она вернула ему силы и дала отдых на белизне простынь, в тепле пуховиков.
В постели мы познаем самые сладостные часы бытия — часы любви и сна. Постель священна. Ее надо беречь, ценить, почитать как высшее и отраднейшее из земных благ.
Я не могу без содрогания прикоснуться к простыням на гостиничной кровати. Чем занимались в ней прошлой ночью? Какие неопрятные пакостные людишки лежали на этих матрацах? Я думаю о гадких ублюдках, ежедневно сталкивающихся с нами, обо всех этих обладателях безобразных горбов, прыщавых физиономий и грязных рук, не говоря уже о ногах и прочем. Я думаю о субъектах, при встрече с которыми в нос шибает тошнотворным запахом чеснока и нечистоплотности. Я думаю об уродах, о шелудивых, о больных в поту, о скверне и мерзости человеческой.
И все это перебывало в постели, где мне предстоит спать! Меня тошнит, когда я погружаю в нее ногу.
А гостиничные обеды, нескончаемые обеды за табльдотом в обществе убийственно скучной и карикатурно-нелепой публики; а ужасные одинокие трапезы за ресторанным столиком при скупой свече под колпачком!
А тоскливые вечера в чужом, незнакомом городе! Бывают ли минуты безотрадней, чем те, когда на него надвигается ночь? Идешь куда глаза глядят, а вокруг движение, сутолока, ошеломляющие, как кошмарный сон. Смотришь на лица, которых никогда не видел и никогда больше не увидишь; слышишь голоса, рассуждающие о безразличных тебе вещах, да еще на непонятном языке, и тебя охватывает щемящее чувство потерянности. Сердце сжимается, ноги делаются как ватные, дух слабеет. Идешь, словно от чего-то спасаясь, идешь, лишь бы не возвращаться в гостиницу, где потеряешься вовсе уж безнадежно: там что-то вроде твоего дома, но это дом и для любого, у кого есть деньги. Наконец, падаешь на стул в залитом светом кафе, позолота и огни которого гнетут стократ сильнее, чем темнота на улицах.
Сидишь перед липкой кружкой пива, поданной суетливым официантом, и на душе становится так гнусно, так одиноко, что тебя охватывает безумное, неудержимое желание скрыться, убежать куда угодно, лишь бы не оставаться здесь, за мраморным столиком, под ослепительной люстрой. И тогда неожиданно убеждаешься, что ты действительно одинок всегда и повсюду, хотя в знакомых местах неизбежное общение с ближними порождает в тебе иллюзию всечеловеческого братства. В такие часы заброшенности и беспросветного одиночества в чужом городе мысль обретает широту, отчетливость, глубину. Одним взглядом охватываешь жизнь и видишь ее уже не сквозь розовые очки вечных надежд, а во всей наготе — без обманчивого флера застарелых привычек, без непрестанного ожидания мечтающегося тебе счастья.
Только уехав далеко, сознаешь, до чего все близко, быстротечно, бессмысленно: только ища неизведанного, замечаешь, до чего все заурядно и преходяще; только скитаясь по миру, видишь, до чего он тесен и почти всегда однообразен.
О, эти хмурые вечера, когда бесцельно бродишь по незнакомым улицам! Я испытал, что это такое, и боюсь их больше всего на свете.
Вот почему я решительно отбросил мысль о поездке по Италии в одиночку и уговорил своего приятеля Поля Павийи составить мне компанию.
Вы знаете Поля. Для него и мир и жизнь — все в женщине. Мужчина такого типа — не редкость. Без женщин существование утрачивает для него всякую поэтичность и привлекательность. Жить на земле стоит лишь потому, что живут они; солнце светит и греет лишь потому, что озаряет их. Воздух хорош только тем, что освежает им лица и вздувает локоны у них на висках; луна прекрасна по одной-единственной причине — она навевает им грезы и придает любви чарующую таинственность. Короче, женщины — вот что определяет любой шаг Поля; к ним устремлены все его помыслы, усилия, чаяния.
Поэт заклеймил людей такого сорта:
Мне жалок томный бард, что шепчет имя милой, Едва звезду в ночи откроет взором он:
Тот, что природу мнит пустыней и могилой, Коль нету рядом с ним Лизетты иль Нинон.
Как трогательно он из кожи лезет, дабы К вселенной интерес привить нам наконец:
То в юбки силится одеть дубы и грабы, То приколоть к холму старается чепец!
Нет, не понять тому, бессмертная природа, Твоих, как музыка, певучих голосов, Кто не бродил один по скалам в непогоду, Кто бредит женщиной под вольный шум лесов.
Когда я заговорил с Павийи об Италии, он сперва наотрез отказался расстаться с Парижем, но я наплел ему о дорожных приключениях, добавил, что у итальянок репутация обольстительниц, посулил всяческие утонченные удовольствия в Неаполе, куда мне дали рекомендацию к некому синьору Микеле Аморозо, чьи связи могут весьма пригодиться иностранцу, — и Поль не устоял перед соблазном.
Глава 2
Мы отправились скорым в четверг вечером, двадцать шестого июня. На юг в эту пору не ездят; мы оказались в вагоне одни и в прескверном настроении: злились, что покидаем Париж, бранили себя, зачем затеяли это путешествие, жалели о тенистом Марли, о красавице Сене, по которой так славно кататься на лодке днем, и об ее отлогих берегах, где так славно дремлется в вечерних сумерках.
Поль забился в угол и, едва поезд тронулся, выпалил:
— Глупость мы сделали, что поехали. Менять решение было ему уже поздно, поэтому я отпарировал:
— Ты вполне мог остаться.
Поль промолчал, но с таким яростным видом, что я чуть не расхохотался. Он, бесспорно, похож на белку. Все мы вообще прячем под человеческими чертами этакий животный прообраз, как бы намек на исконную свою природу. У скольких людей бульдожьи челюсти, у скольких лицо смахивает на морду козла, кролика, лисы, лошади или быка! Поль — это белка, ставшая человеком. Живые глаза, рыжие волосы, острый нос, миниатюрное телосложение, гибкость, вертлявость, подвижность, а главное, таинственное сходство облика в целом, известная — как бы это сказать? — идущая из глубин памяти родственность ухваток, движений, повадки, — все в нем наводит на мысль об этом зверьке.
Наконец мы оба уснули тем грохочущим сном, каким спишь в вагоне, непрестанно пробуждаясь то из-за внезапных остановок, то из-за нестерпимо онемевшей руки или шеи.
Встали мы, когда поезд уже мчался берегом Роны. И вскоре, ворвавшись через окно, немолчный стрекот цикад, этот голос прогретой земли, эта песня Прованса, овеял нам голову, грудь и душу радостным ощущением юга, запахом каменистой, прокаленной ярким солнцем почвы, которая стала родиной коренастой серо-зеленой оливы.
Поезд опять остановился, и станционный служитель побежал вдоль вагонов, по-настоящему звонко, с подлинно местным выговором крича: «Баланс! Валланннс!» — и, как скрежещущий стрекот цикад получасом раньше, это слово до краев наполнило нас ароматом Прованса.
До Марселя — ничего нового. В Марселе мы пошли в буфет завтракать. Когда мы вернулись в купе, там сидела женщина. Поль бросил мне восхищенный взгляд, машинально подкрутил усики и, поправляя прическу, провел пятерней, как гребнем, по своей изрядно растрепавшейся за ночь шевелюре. Потом сел напротив незнакомки.
Всякий раз, когда — в дороге или в обществе — я вижу новое лицо, меня одолевает неотступное желание разгадать, какая душа, ум, характер таятся под этими чертами.
Женщина — без сомнения, дочь юга — была молодая, совсем молодая и прехорошенькая: ослепительные глаза, великолепные волнистые, слегка курчавые волосы. Черные, густые, жесткие, длинные, они казались до того тяжелыми, что стоило на них взглянуть — и вы уже ощущали этот груз на собственной голове. Одетая нарядно, но по-южному чуточку крикливо, она выглядела несколько вульгарной. Лицу ее при всей его правильности недоставало легкого изящества, тонкости, законченности, которые от рождения присущи детям аристократии и служат как бы наследственным признаком голубой крови.
Браслеты у нее были слишком широки, чтобы оказаться золотыми, прозрачные камушки в серьгах — слишком крупны для бриллиантов, да и во всем облике тоже проступало что-то простонародное. Чувствовалось, что говорить она привыкла слишком громко, бурно жестикулируя, и по любому поводу голос ее срывается на крик.
Поезд тронулся.
Она сидела в позе рассерженной женщины — нахохлившись, не шевелясь, устремив глаза в одну точку. На нас она даже не посмотрела.
Поль пустился в разговоры со мной, стараясь привлечь ее внимание заранее заготовленными эффектными фразами и сыпля цветы красноречия — так, как торговец выставляет напоказ отборный товар, чтобы раззадорить покупателя.
Но она, казалось, ничего не слышит.
— Тулон! Остановка десять минут! Буфет! — объявил кондуктор.
Поль знаком позвал меня и, едва успев сойти на перрон, спросил:
— Как ты думаешь, что она такое? Я рассмеялся:
— Право, не знаю. Мне это безразлично. Он уже загорелся.
— Ах, плутовка! До чего хороша и свежа! А глаза какие! Вот только вид недовольный. У нее, несомненно, неприятности: она ни на что не обращает внимания.
Я буркнул:
— Зря хлопочешь. Он обозлился:
— Я, дорогой мой, ни о чем не хлопочу, просто считаю ее очень хорошенькой — и все. Не заговорить ли с ней? Но о чем? Посоветуй же хоть что-нибудь. Кто она, по-твоему, такая?
— Не представляю себе. Скорее всего, актриса: удрала с любовником, а теперь возвращается в труппу.
Он напустил на себя оскорбленный вид, словно я сказал ему что-то обидное, и возразил:
— С чего ты взял? На меня, напротив, она производит впечатление вполне порядочной женщины. Я уперся:
— Да ты посмотри на ее браслеты, серьги, на весь туалет. Не удивлюсь, мой милый, если она окажется танцовщицей, а то и цирковой наездницей, хотя первое вероятней: от нее прямо-таки несет театром.
Мое предположение решительно не понравилось Полю.
— Она слишком молода, дорогой мой, — ей не больше двадцати.
— Но, мой милый, мало ли чем можно заниматься еще до двадцати? Например, танцами, декламацией, не говоря о многом другом, чему она, может быть, себя целиком и посвятила.
— Пассажиров экспресса Ницца — Вентимилья просят занять места! — закричал кондуктор.
Пришлось вернуться в вагон. Наша попутчица ела апельсин. Манеры ее действительно не поражали изысканностью. Она расстелила на коленях носовой платок, и движения, которыми она снимала золотистую корку, а потом отправляла дольки в рот, хватая их губами и выплевывая косточки за окно, обличали в ней простонародное воспитание.
Нахохлившись, пожалуй, еще сильнее, чем раньше, она с уморительной яростью и быстротой уничтожала свой апельсин.
Поль пожирал соседку глазами, соображая, как привлечь ее внимание и разжечь любопытство. Он вновь пустился в разговоры со мной, развивая весьма тонкие мысли и запросто упоминая самые известные имена. Она оставалась глуха ко всем его стараниям.
Проехали Фрежюс, затем Сен-Рафаэль. Поезд мчался по чудесному побережью между Марселем и Генуей, этому райскому саду, царству ароматов, родине роз, стране лимонных и апельсиновых рощ, где в еще не облетевшей белой кипени лепестков уже зреют золотые плоды.
Июнь именно тот месяц, когда надо посещать этот край, в котором на склонах теснин и холмов привольно и дико растут самые прекрасные в мире цветы. Поля, луга, рощи, живые изгороди — повсюду сплошные розы. Белые, красные, желтые, мелкие и огромные, то почти бесплотные, в скромном однотонном наряде, то мясистые, в тяжелом и пышном убранстве, они ползут по стенам, распускаются на крышах, взбираются на деревья, сверкают среди листвы.
Их неиссякаемое могучее благоухание сгущает воздух, придает ему вкус, разливает в нем негу, и он становится совсем уж пиршеством для обоняния, когда его как бы подслащивает еще более резкий запах апельсиновых рощ в цвету.
Темные скалы побережья гигантской дугой окаймляют безмятежное Средиземное море. На горах, на нескончаемых песчаных отмелях, на ослепительной синеве неподвижных вод огненной пеленою лежит тяжелый летний зной. А поезд все мчится, ныряет в туннели, ведущие в обход мысов, скользит по изгибам холмов или проносится над пучиной по отвесным, как стена, карнизам, и тогда к одуряющему благоуханию цветов примешивается тонкий сдержанный солоноватый аромат — запах сохнущих водорослей.
Но Поль ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Попутчица поглотила все его внимание.
В Каннах ему вторично захотелось перемолвиться со мной несколькими словами, и он опять сделал мне знак выйти.
На перроне он сразу же схватил меня под руку.
— Знаешь, дорогой мой, она обворожительна. Посмотри на ее глаза. А волосы! В жизни таких не видел.
— Уймись! — урезонил я. — А если уж решился, переходи в атаку. Она, по-моему, не из неприступных, хоть с виду не очень приветлива.
Он продолжал:
— Может быть, ты заговоришь с нею первый? Никак не найду предлога. Я вообще дурацки стеснителен. Не умею, скажем, знакомиться с женщиной на улице. Иду следом, верчусь вокруг, а нужные слова не приходят. Однажды я все-таки попытался открыть рот, потому что ясно видел: от меня этого ждут, и произнести хоть несколько фраз просто необходимо. Вот я и выдавил: «Как поживаете, сударыня?» Она фыркнула мне в лицо, и я ретировался.
Я обещал пустить в ход всю свою ловкость, чтобы завязать разговор, и, когда мы заняли свои места, учтиво осведомился:
— Вам не помешает табачный дым, сударыня? Она ответила:
— Non capisco «Не понимаю (итал ).»!
Она итальянка! Меня разбирало безумное желание расхохотаться. Поль ни слова не знает по-итальянски, и мне придется служить ему переводчиком. Я незамедлительно вошел в роль и повторил, уже на языке нашей спутницы:
— Я спрашиваю, сударыня, не помешает ли вам хоть в малейшей степени табачный дым. Она яростно бросила:
— Che mi fa?
Она даже не повернула головы, не подняла на меня глаз, и я недоумевал, как понимать это «Мне-то что?» — как разрешение или запрет, как проявление безразличия или простое «Отвяжитесь».
Я продолжал:
— Сударыня! Если дым хоть сколько-нибудь беспокоит вас…
Тут она изрекла mica «Ничуть (итал.).» тоном, означавшим «Вы мне надоели!» Это уже было позволение, и я объявил Полю:
— Можешь курить.
Он растерянно посмотрел на меня, как смотрит человек, когда при нем говорят на чужом языке. Затем с презабавной миной полюбопытствовал:
— Что ты ей сказал?
— Спросил, можно ли курить.
— Выходит, она не знает по-французски?
— Ни слова.
— Что же она ответила?
— Что разрешает нам делать все что угодно. И я закурил сигару, Поль не отставал:
— Больше она ничего не сказала?
— Если бы ты сосчитал ее слова, мой милый, ты бы заметил, что их было ровно шесть, двумя из которых она объяснила, что не понимает по-французски. Остается четыре, а четырьмя словами много не скажешь.
Поль казался окончательно обескураженным, расстроенным, выбитым из колеи.
Неожиданно, все тем же ворчливым тоном, который был, видимо, для нее обычен, итальянка спросила меня:
— Не знаете, когда мы приедем в Геную?
— В одиннадцать вечера, сударыня, — ответил я. И, выждав немного, добавил:
— Мы с приятелем тоже направляемся в Геную и, поверьте, будем счастливы, если сможем быть вам полезны в пути.
Она молчала. Я упорствовал:
— Вы едете одна, и если вам понадобятся наши услуги…
Она опять отчеканила mica, да так резко, что я осекся.
Поль осведомился:
— Что она сказала?
— Что находит тебя очаровательным.
Но он был не расположен шутить и сухо попросил не смеяться над ним. Тогда я перевел ему вопрос нашей соседки и свое галантное предложение, отвергнутое с такой суровостью.
Поль, как белка в клетке, не находил себе места. Он сказал:
— Узнать бы, в какой гостинице она остановится! Мы отправились бы туда же. Словом, придумай новый повод заговорить и постарайся осторожно выспросить ее.
Это было, однако, совсем не просто, и я безуспешно силился что-нибудь изобрести, хотя теперь мне и самому хотелось свести знакомство с этой строптивой особой.
Поезд миновал Ниццу, Монако, Ментону и остановился на границе для досмотра багажа.
Как ни противны мне плохо воспитанные люди, которые завтракают и обедают прямо в вагонах, я накупил все же целую кучу съестного, решив прибегнуть к последнему средству — сыграть на хорошем аппетите нашей попутчицы. Я чувствовал, что в обычной обстановке эта девица должна быть сговорчивей. У нее неприятности, она раздражена, но, может быть, достаточно пустяка — предупредить желание, отпустить комплимент, что-нибудь вовремя предложить, и она повеселеет, уступит, сдастся.
Поезд опять тронулся. В вагоне нас по-прежнему было трое. Я опустил на скамью свои покупки, разрезал цыпленка, изящно разложил на бумаге ломтики ветчины, потом намеренно пододвинул к соседке десерт: землянику, сливы, вишни, пирожные, конфеты.
Увидев, что мы намерены подкрепиться, она в свой черед достала из маленького сака шоколад, потом два рогалика и принялась за еду, попеременно вгрызаясь красивыми острыми зубами то в плитку, то в булочку.
Поль вполголоса потребовал:
— Пригласи же ее!
— Именно это я и собираюсь сделать, мой милый, да ведь как тут подступиться?
Между тем пассажирка стала искоса посматривать на наши запасы, и я сообразил, что, уничтожив два свои рогалика, она нимало не насытится. Поэтому я дал ей управиться с ее скромной трапезой и лишь тогда сказал:
— Вы весьма обяжете нас, сударыня, отведав этих ягод.
Она опять бросила mica, но уже не так свирепо, как раньше. Я настаивал:
— В таком случае разрешите предложить вам чуточку вина. У вас сегодня капли во рту не было, а это итальянское вино, вино вашей родины. Мы теперь на вашей земле, и нам будет чрезвычайно приятно, если итальянка, да еще с таким прелестным ротиком, примет что-нибудь от соседей-французов.
Она легонько покачала головой, еще упрямясь, но готовая уступить, и снова — но теперь почти вежливо — повторила mica. Я взял бутылочку, оплетенную на итальянский манер соломой, налил стакан, подал незнакомке и сказал:
— Выпейте! Этим вы отметите наш приезд в вашу страну.
Она с недовольной миной приняла стакан, но, видимо, измученная жаждой, выпила его залпом и вернула, даже не поблагодарив.
Тогда я угостил ее вишнями:
— Берите, пожалуйста. Вы же видите, сударыня, нам это будет очень приятно.
Она оглядела из своего угла разложенные рядом с ней ягоды и выпалила такой скороговоркой, что я с трудом разобрал слова:
— A me non piacciono ne Ie ciliegie ne Ie susine; amo soltanto Ie fragole.
— Что она говорит? — немедленно заинтересовался Поль.
— Что не любит ни вишен, ни слив — только землянику.
Я положил ей на колени кулек из газетной бумаги, полный земляники, и она тут же насела на ягоды, с невероятной быстротой хватая их пальчиками и швыряя в рот, открывавшийся при этом весьма изящно и кокетливо.
Когда она быстро расправилась с красной кучкой, которая на наших глазах все уменьшалась, таяла и, наконец, совсем исчезла под ее проворными ручками, я спросил:
— Что еще вам предложить? Она ответила:
— Я съела бы кусочек цыпленка.
И она уписала по крайней мере полптицы, ожесточенно, как плотоядное животное, раздирая мясо зубами. Потом решилась отведать не любимых ею вишен, потом слив, потом пирожного, потом объявила: «Довольно», — и вновь забилась в угол.
Это стало настолько забавно, что мне захотелось попичкать нашу спутницу еще чем-нибудь, и в надежде ее уговорить я удвоил комплименты и настояния. Но тут она опять разъярилась и выпалила мне в лицо такое свирепое mica, что я не рискнул больше мешать ее пищеварению.
Я повернулся к приятелю:
— Боюсь, мой бедный Поль, мы старались напрасно.
Близилась ночь, жаркая летняя ночь, и над усталой от зноя землей простерлись теплые сумерки. Вдали, со стороны моря, на мысах и вершинах прибрежных скал загорелись огоньки; одновременно с ними на потемневшем небосводе появились первые звезды, и я порой принимал их мерцание за свет маяков.
Аромат апельсиновых рощ стал еще более властным, и мы глубоко, всеми легкими впивали благоуханный воздух, где разливалась чарующая неземная нега.
И вдруг под деревьями, вдоль полотна, в теперь уже густом мраке, я увидел нечто вроде звездного дождя. Казалось, в листве, словно крошечные звездочки, упавшие с неба, чтобы порезвиться на земле, прыгают, порхают, играют и переливаются сверкающие капли.
Это светлячки, пламеносные мошки, исполняли в душистой мгле волшебный огненный танец.
Одного из них занесло к нам в вагон, и он заметался взад-вперед, излучая свое прерывистое сияние — оно то вспыхивало, то угасало. Задернув синюю шторку кенкета, я следил за причудливым полетом фантастического насекомого. Внезапно светлячок опустился на черную гриву нашей уснувшей после обеда соседки, и Поль экстатически замер, впившись глазами в яркую точку, сверкавшую, как живая драгоценность, на лбу спящей девушки.
Проснулась итальянка примерно без четверти одиннадцать; светлячок все еще поблескивал у нее в волосах. Заметив, что она пошевелилась, я сказал:
— Скоро Генуя, сударыня.
Она ничего не ответила, только пробормотала, словно одолеваемая навязчивой и тягостной мыслью:
— Что же мне делать?
Потом, без всякого перехода, спросила:
— Хотите, я поеду с вами?
Я так опешил, что даже не понял:
— Как это с нами? Что вы имеете в виду? Она повторила, накаляясь все сильнее:
— Хотите, я сразу поеду с вами?
— Конечно, хочу, но куда вы собираетесь ехать? Куда вас отвезти?
Она с великолепным безразличием пожала плечами.
— Куда угодно. Мне все равно. И дважды повторила:
— Che mi fa ?
— Но мы-то едем в гостиницу. Совсем уж презрительно она бросила:
— Можно и туда.
Я повернулся к Полю и промямлил:
— Нас спрашивают, хотим ли мы, чтобы она ехала с нами.
Полнейшая растерянность приятеля вернула мне самообладание. Поль лепетал:
— С нами? Куда? Зачем? То есть как?
— Ничего я не знаю. Она сделала мне это странное предложение крайне возбужденным тоном. Я предупредил, что мы едем в гостиницу; она ответила — «Можно и туда». По всей вероятности, она без гроша. Но как бы то ни было, знакомства завязывает очень своеобразно. Поль заволновался и возбужденно воскликнул:
— Разумеется, я согласен. Скажи ей, что мы отвезем ее куда угодно.
Затем, поколебавшись, с беспокойством добавил:
— Надо бы только узнать, с кем она собирается ехать — с тобой или со мной.
Я повернулся к итальянке, которая, казалось, даже не прислушивалась к разговору — она погрузилась в обычную свою апатию:
— Мы будем счастливы взять вас с собой, сударыня. Однако моему приятелю хотелось бы знать, на чью — мою или его — руку вы предпочли бы опереться.
Широко раскрыв огромные черные глаза, она с легким удивлением воззрилась на меня и проговорила:
— Сhe mi fa?
Я пояснил:
— Насколько помнится, друга-мужчину, который заботится о женщине — предупреждает ее желания, выполняет прихоти, потакает капризам, — у вас в Италии называют palito. Кого же из нас избрали бы вы своим palito?
Она без колебаний отрезала:
— Вас.
Я вновь повернулся к Полю:
— Тебе не везет, мой милый: она предпочла меня. Он зло отпарировал:
— Твое счастье.
Потом подумал и засомневался:
— Ты в самом деле решил взять с собой эту потаскушку? Она испортит нам всю поездку. Что нам делать с женщиной, похожей черт знает на что? Нас с ней ни в одну приличную гостиницу не пустят!
Но теперь итальянка нравилась мне куда больше, чем вначале, и я всерьез, да, да, всерьез вознамерился увезти ее с собой. Более того, мысль об этом восхищала меня, и я уже чувствовал, как по жилам моим пробегает легкая дрожь ожидания, которую испытываешь, предвкушая ночь любви.
Я возразил:
— Отступать поздно, милый мой: мы дали обещание. Ты сам посоветовал мне сказать ей «да». Он буркнул:
— Глупости! Впрочем, поступай как знаешь. Раздался свисток, поезд замедлил ход: мы прибыли. Я вышел из вагона и помог выбраться своей новой подруге. Она легко спрыгнула на перрон и, когда я предложил ей руку, оперлась на нее с видимым отвращением. Истребовав и получив багаж, мы направились в город. Поль шагал молча: он явно нервничал. Я спросил его:
— В какой гостинице остановимся? «Город Париж», пожалуй, не подойдет: туда неудобно являться с женщиной, тем более с этой итальянкой.
Поль подхватил:
— Вот именно! С особой, которая больше смахивает на девку, чем на герцогиню. Ну да ладно, дело не мое. Думай сам.
Я встал в тупик. Я заранее написал в «Город Париж» с просьбой оставить за нами номера, но теперь… Словом, я не знал, как быть.
За нами следовали два носильщика с чемоданами. Я продолжал:
— Отправляйся, пожалуйста, вперед. Предупреди, что мы сейчас приедем. Кроме того, намекни хозяину, что со мной.., э-э.., приятельница и нам нужны совершенно обособленные номера: мы не хотим встречаться с другими постояльцами. Хозяин поймет. В зависимости от его ответа мы и решим.
Поль заворчал:
— Благодарю, но такая роль и такие поручения не для меня. Я здесь не затем, чтобы добывать тебе апартаменты и печься о твоих удовольствиях.
Я не сдавался:
— Полно злиться, милый мой. Жить в хорошей гостинице всегда лучше, чем в плохой, а попросить у хозяина три отдельных комнаты с общей столовой
— невелик труд.
Я нажал на слово «три», и это убедило Поля. Он обогнал нас и на моих глазах скрылся в подъезде большой красивой гостиницы, а тем временем я, неотступно сопровождаемый двумя носильщиками, таскал по другой стороне улицы свою неразговорчивую итальянку, которую держал под руку.
Наконец вернулся Поль с лицом столь же угрюмым, как у моей подружки.
— Сделал, — объявил он. — Нас поместят, но комнат всего две. Устраивайся как знаешь.
Я сконфуженно двинулся за ним: мне было стыдно входить в гостиницу с такой сомнительной спутницей.
Нам действительно отвели два номера с небольшой гостиной посередине. Я заказал холодный ужин, потом чуточку нерешительно обратился к итальянке:
— Мы сумели получить только две комнаты, сударыня. Выбирайте любую.
Она ответила неизменным Che mi fa? Тогда я поднял с полу ее черный деревянный баул, настоящий сундучок для прислуги, и отнес его в номер справа, который облюбовал для нее.., для нас. На ящике была бумажная наклейка с надписью по-французски: «Мадмуазель Франческа Рондоли, Генуя».
Я полюбопытствовал:
— Вас зовут Франческа?
Она не ответила, только кивнула.
Я продолжал:
— Скоро будем ужинать. Не хотите ли пока заняться своим туалетом?
В ответ я услышал mica — это слово звучало в ее устах не реже, чем Che mi fa? Я настаивал:
— После железной дороги так приятно привести себя в порядок!
Тут я сообразил, что у нее, вероятно, нет при себе необходимых женщине туалетных принадлежностей: совершенно очевидно, она в затруднительном положении, — скажем, только что развязалась с неудачным романом. И я принес ей свой несессер.
Я вынул оттуда все, что нужно для ухода за собой: щеточку для ногтей, новую зубную щетку — у меня всегда с собой целый набор, ножницы, пилочки, губки. Я откупорил флаконы с одеколоном, с душистой лавандой, с new mown hay «Свежее сено (англ.); имеется в виду сорт туалетной воды.» — пусть выбирает сама. Повесил на кувшин с водой одно из своих тонких полотенец, положил рядом с тазом непочатый кусок мыла.
Она большими сердитыми глазами следила за моими хлопотами, не выказывая ни удивления, ни удовольствия. Я добавил:
— Здесь все, что вам требуется. Принесут ужин — позову.
И вернулся в гостиную. Поль занял другой номер, заперся там, и мне пришлось ждать в одиночестве.
Коридорный сновал взад и вперед. Принес тарелки, бокалы, неторопливо накрыл стол, поставил на него холодного цыпленка и объявил: «Кушать подано».
Я осторожно постучался к синьорине Рондоли. Она крикнула: «Войдите!» Я вошел, и меня обдало удушливым запахом парфюмерии, резкой и тяжелой атмосферой парикмахерской.
Итальянка сидела на бауле в позе разочарованной мечтательницы или уволенной прислуги. С одного взгляда я понял, что означало для нее заниматься своим туалетом. Воды в кувшине не убыло, полотенце, висевшее на нем, осталось неразвернутым. Рядом с пустым тазом лежало нетронутое сухое мыло, зато содержимое флаконов поубавилось так, точно эта юная особа выпила добрую половину его. Одеколон, правда, пострадал меньше — не хватало всего трети, но девица вознаградила себя немыслимой порцией лавандовой жидкости и new mown hay. На лицо и шею она извела столько пудры, что в комнате стояло облачко легкого белого тумана. Ресницы, брови, виски были у нее словно присыпаны снегом, щеки как бы оштукатурены; толстый слой пудры покрывал все углубления лица — крылья носа, ямочку на подбородке, уголки глаз.
Когда она встала, в комнате запахло до того пронзительно, что у меня чуть не разыгралась мигрень.
Сели ужинать. Поль был невыносим. Я слова путного из него не вытянул
— одни шпильки, брюзгливая воркотня, язвительные любезности.
Синьорина Франческа поглощала еду, как бездонная бочка. Насытившись, она тут же задремала на диване. Между тем я с тревогой подумывал о наступлении решительной минуты, когда нам придется разойтись по комнатам. Чтобы ускорить события, я подсел к итальянке и галантно поцеловал ей руку.
Приподняв веки, она сонно и, как всегда, недовольно посмотрела на меня усталыми глазами.
Я начал:
— Номеров у нас всего два. Не разрешите ли мне поэтому поместиться в вашем? Она ответила:
— Как хотите. Мне все равно. Che mi fa? Такое безразличие задело меня.
— Значит, вам не будет неприятно, если я отправлюсь с вами?
— Мне все равно. Как хотите.
— Может быть, желаете лечь сейчас?
— Да, конечно. Я совсем засыпаю.
Она поднялась, зевнула, подала Полю руку, которую тот пожал с нескрываемой злостью, и проследовала в наш номер, а я светил ей по дороге.
Но беспокойство мое не проходило. Я снова повторил:
— Вы найдете тут все, что может вам понадобиться. И, собственноручно вылив полкувшина в таз, положил полотенце рядом с мылом.
Затем я возвратился к Полю. Не успел я войти, как он накинулся на меня:
— Ну и штучку же ты сюда приволок! Я рассмеялся:
— Зелен виноград, мой милый!
С откровенным ехидством он возразил:
— Смотри, дорогой мой, не набей на нем оскомину. Я вздрогнул: меня охватил тот неотступный страх, который преследует нас после подозрительной интрижки, отравляя нам самые чарующие встречи, нечаянные ласки, мимоходом сорванные поцелуи. Тем не менее я храбрился:
— Полно тебе! Эта девушка не шлюха. Но злодей уже поймал меня на крючок: он подметил на моем лице тень тревоги.
— Ты что, давно с нею знаком? Поражаюсь тебе! Подцепляешь в вагоне итальянку, которая разъезжает одна-одинешенька; она с неслыханным цинизмом предлагает тебе переспать с ней в первой попавшейся гостинице. Ты тащишь ее с собой и еще уверяешь, что она не девка! И убеждаешь себя, что провести с нею ночь не опаснее, чем с женщиной, у которой лю.., люмбаго.
И он рассмеялся, обиженно и зло. Я присел, снедаемый тревогой. Как быть? Поль, безусловно, прав! Страх и вожделение отчаянно боролись во мне.
Но тут я прочел в глазах приятеля насмешливую радость, мстительное ликование. Он так беззастенчиво потешался надо мной, что колебаний моих как не бывало. Я протянул ему руку.
— Покойной ночи! — сказал я. -
Где не опасен бой, там торжество бесславно.
«Корцель, „Сид“, II, 2.»
Поверь, милый мой, победа стоит риска.
И твердым шагом вошел в комнату Франчески.
На пороге я с восторженным изумлением прирос к месту. Совершенно обнаженная итальянка уже спала. Сон сморил ее, пока она раздевалась, и девушка лежала на постели в восхитительной позе тициановских красавиц.
Усталость, видимо, доконала ее, когда она снимала чулки — они валялись тут же, на простыне; она прилегла, вспомнила о чем-то, без сомнения, приятном, потому что не торопилась подняться, а дала себе время помечтать; затем непроизвольно закрыла глаза и погрузилась в небытие. Ночная рубашка с вышивкой по вороту, роскошь дебютантки, купленная в магазине готовых вещей, висела рядом, на стуле.
Юная, крепкая, свежая, Франческа была прелестна.
Что может быть обворожительней спящей женщины! Это тело, все очертания которого так пластичны, изгибы так пленительны, мягкие округлости так волнуют сердце, как будто нарочно создано для покоя постели. Лишь там раскрывается во всей полноте изысканное очарование той волнистой линии, что возникает в углублении у талии, взмывает вверх на бедре, легко ниспадает к грациозно утончающейся щиколотке и кокетливо завершается у кончиков пальцев.
Еще секунда, и назидания моего спутника были бы начисто забыты; но тут я случайно повернулся к туалетному столику, увидел, что предметы, оставленные мною на нем, пребывают в прежнем положении, и сел, терзаясь тревогой, не зная, на что решиться.
Сидел я долго, очень долго, возможно, целый час, не отваживаясь ни перейти в атаку, ни пуститься в бегство. Отступать, впрочем, было некуда — мне предстояло либо продремать ночь на стуле, либо рискнуть и тоже улечься.
В любом случае о сне думать не приходилось — голова моя была чересчур возбуждена, глаза чересчур заняты.
Лихорадочно дрожа, не находя себе места, изнервничавшись до предела, я был, как на иголках. Наконец, мне пришла капитулянтская мысль: «Лечь в постель — это еще ни к чему не обязывает. Отдыхать же на матрасе удобней, чем на стуле».
Я медленно разделся, перешагнул через спящую и вытянулся у стенки, спиной к соблазну.
И опять долго, очень долго маялся, не в силах уснуть.
Внезапно соседка моя пошевелилась, открыла удивленные и, как всегда, недовольные глаза; потом, заметив, что лежит голая, встала и надела ночную рубашку с таким спокойствием, словно меня и не было рядом.
Тогда я… Я воспользовался случаем, черт возьми, что, кажется, ничуть ее не смутило: она подложила правую руку под голову и безмятежно уснула.
Я предался размышлениям о неразумности слабой человеческой природы. И незаметно погрузился в сон.
Поднялась итальянка рано, как женщина, привыкшая с самого утра браться за работу. Вставая, она невзначай разбудила меня; я приоткрыл глаза и стал исподтишка наблюдать за ней. Она неторопливо расхаживала по номеру, словно удивляясь, что ей нечего делать. Потом собралась с духом, подошла к туалетному столику и в одно мгновение вылила на себя все, что еще оставалось в моих флаконах. Не пренебрегла она, правда, и водой, но в очень скромном количестве.
Одевшись, она уселась на свой сундучок, обхватила руками колено и задумалась.
Я сделал вид, будто только что проснулся, и поздоровался:
— Доброе утро, Франческа!
Не став, видимо, любезней, чем накануне, она буркнула:
— С добрым утром! Я осведомился:
— Спали хорошо?
Вместо ответа она лишь кивнула; я спрыгнул на пол и подошел поцеловать ее.
Она подставила мне лицо с недовольством ребенка, который не хочет, чтобы его ласкали. Я нежно обнял ее (заварив кашу, глупо жалеть масла!) и медленно прижался губами к огромным сердитым глазам, досадливо закрывшимся под моими поцелуями, потом к свежим щечкам и пухлым губам, которые она все время отводила в сторону.
Я удивился:
— Вы не любите, когда вас целуют? Она ответила:
— Mica.
Я присел рядом с ней на баул и взял ее под руку.
— Mica! Mica! Вечно mica! Я так вас и буду звать — синьорина Mica.
На ее губах впервые мелькнула тень улыбки; впрочем, мне, может быть, просто показалось — так быстро она исчезла.
— Если вы не перестанете отвечать на все mica, я не буду знать, как вам угодить. Чем, например, нам заняться сегодня?
Она заколебалась, словно у нее появилось какое-то желание, но тут же равнодушно бросила:
— Чем хотите. Мне все равно.
— Ну что ж, синьорина Mica, наймем экипаж и поедем кататься.
Она буркнула:
— Как хотите.
Поль ждал нас в столовой со скучающим видом третьего лишнего. Я изобразил на лице восторг и пожал ему руку с энергией, равнозначной ликующему признанию.
Он спросил:
— Что собираешься делать? Я ответил:
— Для начала побродим по городу, затем возьмем коляску — посмотрим окрестности.
Мы молча позавтракали и пошли по музеям. Держа Франческу под руку, я таскал ее из одного палаццо в другое. Мы посетили дворцы Спинола, Дориа, Марчелло Дураццо, Красный и Белый. Она ничем не интересовалась и лишь изредка поднимала усталые, равнодушные глаза на бессмертные произведения искусства. Поль в бешенстве плелся за нами, отпуская нелестные замечания. Потом мы сели на извозчика и молча отправились за город.
Затем вернулись обедать.
Назавтра все повторилось, послезавтра — тоже.
На третий день Поль объявил:
— Знаешь, я уезжаю: не торчать же здесь три недели, любуясь твоим романом с этой потаскушкой!
Я растерялся и расстроился, потому что — странное дело! — на удивление привязался к Франческе. Человек слаб и глуп: он увлекается пустяками, а уж там, где задета и разбужена его чувственность, становится вовсе малодушен. Теперь я дорожил этой немногословной, вечно недовольной девушкой, которой совершенно не знал. Мне нравились ее сердитое лицо, надутые губы и скучающий взгляд, ее утомленные движения и до безразличия презрительная податливость в ласках. Меня удерживала около нее скрытая, таинственная власть животной любви, незримые узы неутоленного обладания. Я выложил все это Полю. Он обозвал меня дураком, но предложил:
— Ладно, бери ее с собой.
Однако Франческа наотрез и без объяснений отказалась расстаться с Генуей. Просьбы, уговоры, обещания — ничто не помогло.
И я остался.
Поль пригрозил, что уедет один, даже уложил вещи, но тоже остался.
Прошло еще две недели.
Франческа, все такая же неразговорчивая и сердитая, жила не столько со мной, сколько подле меня, отвечая на мои желания, просьбы, предложения либо неизменным Che mi fa, либо столь же неизменным mica.
Приятель мой был в неутихающем бешенстве. На его вспышки я упорно отвечал:
— Надоело — уезжай. Тебя никто не держит. Он ругался, осыпал меня упреками, кричал:
— Куда мне теперь ехать? У нас было всего три недели, две с лишним уже прошли. Никуда я теперь не поспею. Да я и не собирался один в Венецию, Флоренцию, Рим! Но ты мне за это заплатишь, и дороже, чем полагаешь. Человека не вытаскивают из Парижа только затем, чтобы запереть его с итальянской шлюхой в какой-то генуэзской гостинице! Я хладнокровно возражал:
— Вот и возвращайся в Париж. Он взрывался:
— Завтра же так и сделаю.
А назавтра, беснуясь и бранясь, по-прежнему оставался со мной.
Нас уже узнавали на улицах, по которым мы бродили с утра до вечера, на узких, без намека на тротуар улицах-коридорах, которые, словно подземные ходы, прорезают этот город, похожий на гигантский каменный лабиринт. Мы блуждали по переулкам-щелям, насквозь продутым свирепыми сквозняками и зажатым между такими высокими стенами, что снизу почти не видно неба. Редкие встречные французы оглядывались на нас, удивляясь, что видят соотечественников в компании скучающей, крикливо одетой девицы со странными, неуместными, компрометирующими манерами.
Франческа шла, держа меня под руку, не глядя по сторонам. Почему она оставалась со мной, с нами, если наше общество было ей, по всей видимости, не очень-то приятно? Кто она? Откуда? Чем занимается? Есть у нее планы, замыслы? Или она живет наудачу, довольствуясь случайными встречами? Я тщетно пытался понять, осмыслить, уяснить себе ее поведение. Чем ближе я узнавал Франческу, тем сильней она удивляла меня, тем большей казалась мне загадкой. Разумеется, она не какая-нибудь дрянь, торгующая собой. Скорее дочь бедных родителей: ее соблазнили, увезли, бросили; вот она и сбилась с пути. На что же она рассчитывает,? Чего ждет? Меня, во всяком случае, она вовсе не пытается приручить, извлечь из наших отношений выгоду — тоже.
Я пробовал выспросить ее, заводил речь о детстве, о семье. Она не отвечала. И я оставался с ней, душевно свободный, но порабощенный плотски: мне никогда не надоедало сжимать в объятиях эту великолепную мрачную самку, с которой я спаривался, подстегиваемый животным вожделением, а вернее, плененный и побежденный юным, здоровым, могучим чувственным очарованием всего ее существа, ее благоуханной кожи и упругого тела.
Прошла еще неделя. Приближался срок возвращения в Париж: мне надлежало быть там одиннадцатого июля. Поль примирился, в общем, со своей участью, хотя все еще меня поругивал. А я просто из кожи лез, придумывая все новые забавы, удовольствия, прогулки, лишь бы развлечь любовницу и друга.
Однажды я предложил прокатиться в Санта-Маргериту. Этот прелестный, утопающий в садах городок притаился у основания мыса, который глубоко, до самого поселка Портофино, вдается в море. Мы ехали втроем по живописной дороге, вдоль подножия гор. Неожиданно Франческа предупредила меня:
— Завтра я не смогу погулять с вами: иду к родным.
И замолчала. Я ни о чем не спросил: она все равно бы не ответила.
Утром она действительно поднялась очень рано. Я не встал, и она, присев у меня в ногах, расстроенно, сконфуженно и нерешительно проговорила:
— Вы зайдете за мной, если я не вернусь к вечеру?
Я ответил:
— Конечно, зайду. А куда? Она объяснила:
— Пойдете по улице Виктора-Эммануила, свернете в переулок Фальконе, потом в другой — Сан-Рафаэле; увидите дом с мебельным магазином; во дворе, направо, флигель; спросите синьору Рондоли. Там я и буду.
И она ушла, оставив меня изрядно озадаченным. Застав меня в одиночестве, Поль растерялся:
— Где Франческа?
Я рассказал, что произошло.
Он возопил:
— Ну, дорогой мой, не упускай случая! Немедленно удираем. Время наше подходит к концу, так не все ли равно — двумя днями раньше или двумя позже. В путь, в путь! Укладывайся, и в путь!
Я уперся:
— Нет, мой милый, я не могу бросить вот так девушку, с которой прожил без малого три недели. Я должен с ней попрощаться, вручить ей что-нибудь на память, иначе окажусь обыкновенным прохвостом.
Поль ничего не слушал, торопил, наседал. Но я не сдавался.
Весь день я проторчал дома в ожидании Франчески. Она не вернулась.
Вечером, за обедом, Поль торжествовал:
— Это она тебя бросила, милый мой! Умора, ей-богу, умора!
Не скрою, я был удивлен и даже обижен. Поль хохотал мне в лицо, потешался надо мной:
— Способ, конечно, примитивный, но не такой уж глупый. «Ждите меня — я вернусь». И долго ты намерен ждать? Впрочем, кто тебя знает! Ты настолько наивен, что, пожалуй, бросишься искать ее по указанному адресу. «Синьора Рондоли здесь живет?» «Вы ошиблись, сударь». Держу пари, тебе хочется пойти!
Я запротестовал:
— Нисколько, мой милый. И уверяю тебя, если она до утра не вернется, в восемь мы уедем скорым. Я прожду ее ровно сутки. Этого довольно: совесть моя будет чиста.
Весь вечер я был не в себе: немного хандрил, немного злился. Франческа в самом деле стала небезразлична мне. В полночь я лег, но почти не сомкнул глаз.
В шесть я был уже на ногах. Разбудил Поля, уложился, и два часа спустя поезд мчал нас во Францию.
Глава 3
Через год, в то же самое время, со мной как бы случился приступ перемежающейся лихорадки — меня опять потянуло в Италию. Я тут же решил ехать: образованному человеку полагается побывать в Венеции, Флоренции, Риме. К тому же это дает массу тем для светских разговоров и позволяет порассуждать об искусстве в общих словах, которые всегда кажутся глубокомысленными.
На этот раз я отправился один и приехал в Геную в тот же час, что год назад, но уже без дорожных приключений. Остановился я в той же гостинице и случайно получил прежний номер.
Не успел я лечь в постель, как мысль о Франческе, Шевельнувшаяся во мне еще накануне, начала до странности настойчиво преследовать меня.
Знакомо ли вам это неотвязное воспоминание о женщине, пробуждающееся в вас, когда вы долгое время спустя оказываетесь в местах, где любили ее и обладали ею?
Это одно из самых острых и болезненных переживаний, какие мне довелось испытать. Вам кажется: сейчас она войдет, улыбнется, распахнет объятия. Перед вами образ ее, неуловимый и отчетливый: он то возникает, то исчезает, то оживает вновь. Он мучит вас, как кошмар, овладевает вами, заполоняет сердце, будоражит чувства своей мнимой близостью. Вы видите ее, слышите запах ее духов; ваши губы ощущают вкус ее поцелуев, кожа — ласковое прикосновение тела. Вы один и сознаете это, но все-таки томитесь, неизъяснимо взволнованные призраком былого. И на вас наваливается тяжелая, всеподавляющая тоска, словно вы покинуты — покинуты только что и навсегда. Вещи обретают мрачный смысл, оставляя в душе и сердце страшное впечатление одиночества и забытости. Нет, не возвращайтесь в город, дом, комнату, в лес, сад или на скамью, где вы держали в объятиях любимую женщину!
Словом, всю ночь напролет меня одолевало воспоминание о Франческе, и в конце концов мне захотелось увидеться с нею: сперва неясное, это желание стало сильным, острым, жгучим. Я решил задержаться в Генуе на день и попробовать разыскать девушку. Если не удастся — уеду вечерним поездом.
Утром я пустился на поиски. Я превосходно помнил адрес, который она мне дала, уходя: улица Виктора-Эммануила, переулок Фальконе, затем другой
— Сан-Рафаэле, дом с мебельным магазином, флигель во дворе, направо.
Я нашел дорогу — правда, не без труда — и постучался в дверь обветшалой пристройки. Открыла мне толстуха, когда-то, наверно, потрясающе красивая, а теперь лишь потрясающе грязная. Лицо ее, хотя и заплывшее жиром, до сих пор сохранило удивительную величавость черт. Ее нечесаные волосы космами свисали на лоб и плечи; под просторным, сплошь заляпанным капотом дрябло колыхалось грузное тело. На шее у нее сверкало массивное позолоченное ожерелье, на руках — ослепительные браслеты из генуэзской филиграни.
Она недружелюбно осведомилась:
— Что нужно?
Я ответил вопросом:
— Здесь живет синьорина Франческа Рондоли?
— Зачем она вам?
— В прошлом году я имел удовольствие познакомиться с ней и хотел бы снова повидать ее.
Старуха обшарила меня недоверчивым взглядом.
— Где ж это вы с ней познакомились?
— Здесь, в Генуе.
— А зовут вас как?
Я помялся, но все же назвал себя. Едва я выговорил свое имя, итальянка воздела руки, словно намереваясь заключить меня в объятия.
— Так вы и есть тот самый француз? До чего же я рада вас видеть, до чего рада! Но как вы огорчили бедную девочку! Она месяц ждала вас, сударь, да, да, целый месяц. Весь первый день надеялась, что вы за ней зайдете. Ей хотелось посмотреть, насколько вы ее любите. Если б вы знали, как она убивалась, когда поняла, что вы не придете! Да, да, сударь, все глаза выплакала. Потом пошла в гостиницу, но вас уже не было. Тогда она решила, что вы отправились дальше по Италии, а на обратном пути опять завернете в Геную и разыщете ее — она ведь не захотела ехать с вами. И она больше месяца ждала вас, сударь, да, да, ждала и тосковала, очень тосковала. Я ее мать.
Признаюсь, я несколько опешил. Но тут же овладел собой и спросил:
— Она в Генуе?
— Нет, сударь, в Париже, с одним молодым художником. Он — прекрасный человек, очень любит ее, по-настоящему любит и дарит ей все, что она ни попросит. Вот поглядите, что она прислала мне, своей матери. Красиво, правда?
С чисто южной непосредственностью она продемонстрировала мне свои широкие браслеты и тяжелое ожерелье. Потом продолжала:
— А еще я получила серьги с камнями, и шелковое платье, и кольца. Но их я по утрам не ношу: надеваю — и то ненадолго, когда куда-нибудь иду. О, теперь она счастлива, сударь, очень счастлива! А как рада будет, когда я напишу, что вы заглянули к нам! Да входите же, сударь, присядьте. Входите, выпейте чего-нибудь.
Я отказался — теперь мне хотелось уехать первым же поездом. Но она поймала меня за руку и потащила в дом, приговаривая:
— Зайдите же, сударь, зайдите! Я должна ей написать, что вы навестили нас.
Я очутился в маленькой темноватой гостиной, где стояли стол и несколько стульев.
Итальянка вновь затараторила:
— О, сейчас она счастлива, очень счастлива! Когда вы встретились с нею на железной дороге, у нее было большое горе. Ее бросил в Марселе друг, и бедняжка возвращалась домой. Вы ей сразу пришлись по душе, но тогда она еще немножко грустила — вы понимаете! Теперь у нее все есть, она исправно пишет мне о своих делах. Зовут его господин Бельмен. Он, говорят, известный у вас художник. Он встретил Франческу случайно, прямо на улице, да, да, сударь, прямо на улице, и сразу влюбился. Но выпейте же стаканчик сиропу. Очень вкусный. Выходит, вы совсем одни в этом году?
Я подтвердил:
— Да, совсем один.
Теперь, когда откровения синьоры Рондоли-старшей развеяли мое первое разочарование, меня все неудержимее подмывало расхохотаться. Сиропу пришлось выпить.
Старуха не умолкала:
— Вы так-таки совсем одни? Какая жалость, что Франчески нет в городе! Она составила бы вам компанию, пока вы здесь. Гулять одному не очень-то весело. Она тоже будет страшно огорчена.
Я встал из-за стола, и тут итальянка воскликнула:
— Хотите, с вами пойдет Карлотта? Она у нас все места для прогулок знает. Это моя вторая дочь, сударь, вторая.
Мое остолбенение она, несомненно, приняла за согласие, потому что ринулась к двери, выходившей, видимо, на лестницу, распахнула ее и крикнула в темноту:
— Карлотта! Карлотта, доченька! Спустись-ка сюда и поживей, поживее!
Я хотел было возразить, но она не дала мне раскрыть рот.
— Нет, нет, Карлотта составит вам компанию. Она очень ласковая и гораздо веселей, чем старшая. Это хорошая девушка, просто замечательная, и я ее очень люблю.
По ступенькам зашаркали шлепанцы, и появилась высокая тонкая брюнетка, хорошенькая, но тоже растрепанная; на девушке было старое материно платье, под которым угадывалось юное, стройное тело.
Синьора Рондоли незамедлительно ввела ее в курс моих дел:
— Это француз Франчески. Да ты же знаешь — тот, прошлогодний. Он разыскивал ее — он, бедный, остался совсем один. А я ему сказала, что ты пойдешь с ним и составишь ему компанию.
Карлотта посмотрела на меня красивыми карими глазами, улыбнулась и промолвила:
— Если он не против, я с удовольствием. Мог ли я отказаться? Я уверил ее:
— Разумеется, я не против.
Синьора Рондоли подтолкнула дочь к двери.
— Иди, собирайся, только побыстрей, побыстрей. Надень голубое платье, шляпу с цветами да поторапливайся.
Когда Карлотта вышла, она пояснила:
— У меня еще две, только те помоложе. Поднять четырех девочек — это денег стоит, и каких! Слава богу, хоть старшая теперь пристроена!
Тут она рассказала мне о своей жизни, о покойном муже, служившем на железной дороге, и о достоинствах Карлотты, ее второй дочери.
Вернулась девушка, одетая во вкусе старшей сестры: платье на ней было кричаще-яркое.
Мать оглядела ее с ног до головы, осталась довольна и разрешила:
— Ступайте, дети мои. Потом напомнила дочери:
— Только не задерживайся позже десяти вечера. Ты знаешь: дверь запирается. Карлотта ответила:
— Не беспокойся, мама.
Она взяла меня под руку, и мы пошли бродить с нею по улицам, как годом раньше с ее сестрою.
Завтракать я повел новую свою подругу к себе в гостиницу, а потом повез ее в Санта-Маргериту, повторив последнюю нашу прогулку с Франческой.
Вечером Карлотта не вернулась домой, хотя дверь там и запиралась ровно в десять.
Все две недели, бывшие в моем распоряжении, я катал Карлотту по окрестностям Генуи. Она не заставила меня скучать по ее сестре.
Утром, в день отъезда, я оставил ее в слезах, сделав ей подарок на память и вручив четыре браслета для ее матушки.
На днях я опять собираюсь в Италию и не без тревоги, умеряемой приятными надеждами, думаю, что у синьоры Рондоли еще две дочери.
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на prochtu.ru