--------------------------------------------------------------------------

Ирина Головкина - Лебединая песнь. Часть 1

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

«Лебединая песнь» - авторское название романа, известного широкому кругу читателей как «Побеждённые». Книга Ирины Владимировны Головкиной (1904-1989), внучки великого русского композитора Николая Андреевича Римского-Корсакова, впервые была издана в 1992 году в журнале «Наш современник» в сокращённом виде. Исчезли авторские название и предисловие, часть текста, некоторые характерные для автора слова - например, «интеллигент» и «интеллигентный». Тем не менее, даже в сокращении/ роман о жизни русской интеллигенции в период диитатуры Сталина/ Являлся библиографической редкостью. Книга стала поистине Лебединой песнью автора. Здесь всё пронизано любовью к России и верностью Ей - и в счастье, и в горести, и в радости, и в беде.

В настоящем издании читатели впервые познакомятся с оригинальным текстом романа. Здесь рельефнее очерчиваются побочные сюжетные линии; становятся понятными отдельные эпизоды, которые были неЯсны в журнальном тексте из-за пропусков; предстают в неизменном виде обороты речи, образные выражения, характеризующие не только индивидуальный стиль автора, но и Язык Его эпохи.

Новое издание романа сопровождается биографическим очерком об авторе, написанным Её внуком, и фотографиями из семейного архива Римских-Корсаковых.

Наследники Головкиной И.В., текст, 2009

Храм во имя свЯтых Царственных Страстотерпцев в Сологубовке, оригинал-макет, 2009.

ISBN 5-85991-021-5 (4)

Предисловие автора

В этом произведении нет ни одного выдуманного факта - такого, который не был бы мною почерпнут из окружающей действительности 30-х и 40-х годов.

И.В. Головкина 1957-1962 гг.

Предисловие внука автора

Автор этой книги - человек нелёгкой и трагической судьбы. Да и могли ли быть в России, в XX веке, лёгкие судьбы? Революция, годы террора, война нанесли людям незаживающие раны, которые не лечило время. Жизнь текла под знаком безнадёжности: старого не воротишь, новое во всех Его проЯвлениях не принимает душа. Сердце осталось в той, старой России. Её образ, отдалённый несколькими десЯтилетиями кошмара, ассоциировался с детством, мирной, согласной, гармоничной жизнью, где всё было так, как должно быть у людей. Все искажения несправедливости прошлого бледнели, просто растворялись перед лицом разразившихся вдруг катаклизмов.

Ирина Владимировна Головкина урождённая Троицкая, родилась 6 июня 1904 года (по новому стилю) в петербургской дворянской семье. Событие это произошло в имении Вечаша, в Псковской губернии. Дом и усадьбу имения много лет снимал как дачу/ дедушка Ирины Владимировны по материнской линии, великий русский композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков. В Вечаше Николай Андреевич написал семь из своих пЯтнадцати опер. В те дни, когда родилась очередная внучка, композитор работал над «Сказанием о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Эта опера стала наиболее значимой для Ирины Владимировны и впоследствии для членов Её собственной семьи.

В зимнее время семья Римских-Корсаковых перебиралась в Петербург, в дом 28 на Загорском проспекте. Родители Иры Троицкой, Владимир Петрович и София Николаевна, урождённая Римская-Корсакова, снимали квартиру в том же доме, где жил и Николай Андреевич. София Николаевна была чрезвычайно привязана к отцу, помогала Ему в работе, переписывала бесконечные ноты, и даже участвовала в составлении либретто к опере «Кащей бессмертный». Она хорошо пела, но до кончины Николая Андреевича выходить на сцену не осмеливалась. Кажется, лишь в 1914 году в газетах впервые напечатали короткое, но лестное резюме (мэ) о Её выступлении.

Владимир Петрович в своё время закончил юридический факультет Санкт-Петербургского Университета и служил по своей специальности. Его отцом был генерал Пётр Архипович Троицкий - участник нескольких военных кампаний, в том числе русско-турецкой войны 1877-1878 годов, где он Ещё в чине полковника осаждал город Плевну. У Владимира Петровича были замечательные сёстры. Одна из них, Евгения Петровна Троицкая, закончила Медицинский институт в Милане, затем женский Медицинский институт в Петербурге и отправилась на должность земского врача в сибирскую деревню, где провела пять лет до начала 1-й Мировой войны. Такие люди становились идеалом для подрастающей Ирины Троицкой.

По словам бабушки, годы до революции 1917-го были счастливейшими временами Её жизни. Наступление каждого нового дня наполняло Её радостью. В 1907 году Николай Андреевич Римский-Корсаков купил имение Любенск, которое находилось возле Вечаши, на расстоянии примерно одной версты. С этого времени сильно разросшаяся семья композитора/ стала проводить летний сезон уже здесь.

Первые осознанные воспоминания о природе, которую Ирина Владимировна очень любила и за которой всегда зорко наблюдала, относятся к окрестностям Любенска. Научившись читать и писать, девочка стала вести дневники, которые наполнились многочисленными сведениями о цветах, расцветших в такой-то день и произраставших в таких-то условиях, о разнообразных видах птиц, прилетевших такого-то числа и свивших себе гнёзда в усадьбе. Все деревья и гнёзда на них/ были пересчитаны и находились под детским наблюдением. Поведение коров, собак, индюков подвергалось психологическому осмыслению. Положение животных находило живой отклик в душах Ирины и Людмилы Троицких и их кузенов (зэ). В дневниках содержалось немало описаний разных хозяйственных дел и занятий. Описывается, например, семипольная система посевов, способ пересадки пчёл в другой улей, сенокос и так далее. В наше время эти рассказы двенадцатилетней девочки/ читаются как что-то весьма познавательное и вместе с тем трогательное, а иногда забавное.

Пробы пера не ограничились одними дневниками. Под впечатлением увиденного и переживаемого/ поЯвились попытки писать художественные сочинения. Одно из них под названием «Крестьяночки»/ включает около двадцати глав-«картинок», объединённых общим сюжетом, и повествует о жизни крестьянских и помещичьих девочек. Повесть написана с натуры: так и виден Любенск; речь детей и взрослых, крестьян и барышень типична. Произведение было напечатано в домашних условиях в 1919 году.

В Петрограде, в зимнее время года, бабушка с младшей сестрой Людмилой/ посещали гимназию Стоюниной, «в двух шагах от дома» на Кабинетской улице (ныне ул.Правды). Рядом с женской гимназией, на другой стороне улицы, на углу Кабинетской и Ивановской улицы (ныне Социалистической), находилась мужская гимназия (ныне школа №321). где учились внуки Стоюниной: Борис и Владимир Лосские, сыновья известного русского филосова. Борис и Ирина были сверстниками, часто встречались на детсктих праздниках и просто на улице, когда выходили из стен своих гимназий. В 1922 году семью Лосских вместе с семьЯми других крупнейших учёных и философов/ выслали из России. Бабушка ходила провожать их пароход, чтобы проститься с другом детства. Могли ли они думать, что их пути снова пересекутся уже в 60-е годы? Борис Николаевич участвовал во французском движении Сопротивления, сидел в фашистском концлагере и выжил, бабушка уцелела в годы массовых репрессий и блокады. Ни о какой переписке в эти десЯтилетия не могло идти и речи. Письма, дружественные визиты возобновились с середины 60-х годов и продолжились вплоть до 90-х.

Во время своих детских прогулок по городу/ бабушка не раз видела проезжавшую карету Государя и самого стоящего в ней Императора с Наследником, приветствовавших остановившийся и раскланивающийся народ. Воспоминания об этих встречах и вообще всякие упоминания о царственных особах/ были всегда исполнены у неё глубокого к ним уважения и высокого почтения.

“Грянула матушка революция”, для кого-то - долгожданная, а для кого-то непрошенная гостья, принёсшая неисчислимые страдания. Голод, безработица, унижения, тревоги омрачили дальнейшую жизнь. Но они не могли изменить устоев этой жизни - напротив, как ледЯная вода закаляет горячую сталь, катастрофы революции только законсервировали, укрепили в некоторых людях принципы аристократизма, разожгли угасавшую было православную веру, пошатнувшуюся любовь к царям. Такой настрой сформировался в семье Троицких и во многих других семьях того же круга. Явилась некая внутренняя сознательная и бессознательная оппозиция всем веЯниям новой эпохи.

У Ирины Владимировны выковался характер человека, пришедшего в этот мир из прошлого. Её идеалом стали представители далёких эпох, такие как Жанна Д'арк, свЯтые благоверные кнЯзья, преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский и вообще люди, исполненные благородства, не допускавшие грубости, какого-либо нечестия. Кто-то старался “перекраситься“, слиться с общей массой, а Ей, наоборот, всегда нужно было подчеркнуть свою принадлежность к той старине, которая теперь везде высмеивалась и попиралась. В такой жизненной позиции/ нельзя не отметить составляющей той самой «классовой борьбы», о которой столько говорили большевики, но только со стороны представителя побеждённого класса. Осознавая недопустимость классового подхода в жизни, бабушка всё же была несвободна от него. Она Являла собой Яркого представителя своего класса, гордилась им и по-своему вела классовую борьбу. До конца жизни ни в осанке, ни в манерах, ни в разговоре, ни в одежде, ни в обстановке комнат, ни в чём она не могла допустить советский стиль и вместе с тем развязность, небрежность, грубость. Всё, что Её окружало, было принесено из старины и жило здесь и сейчас своим порядком, без налёта ущербности или недостаточности.

Окончив в 1922 году 10-ю Единую Трудовую школу, так стала называться к этому времени гимназия Стоюниной, Ирина Владимировна занималась Ещё несколько лет в музыкальней школе для взрослых/ по специальности фортепиано. В те годы в Ленинграде, при Крестовой церкви Александра-Невской Лавры, возникло православное братство, объединившее религиозную молодежь. Одним из Его активистов был родственник Ирины Владимировны, выпускник Пажеского корпуса, Николай Иванович Цуханов, который впоследствии, в 1927 году был репрессирован и отбывал срок в Соловецком монастыре за участие в братстве. Через Николая Ивановича сёстры Троицкие тоже вступили в Его состав и участвовали в работе.

Девушкам очень хотелось поступить в Университет, но это стало делом почти неосуществимым. Как только открывались анкетные данные, выЯснялось происхождение и разговор с абитуриентом заканчивался. В 1927 году открылись Высшие Госкурсы Искусствоведения при Институте Истории Искусств, где требовались только справки с места работы. Воспользовавшись лазейкой, Ирина Троицкая поступила на словесное отделение курсов, где и училась два года. В сентЯбре 1929 года она уже состояла слушателем Фонетической (нэ) Школы Новых Языков/ при Научно-Исследовательском Институте сравнительного изучения Литератур и Языков/ при Ленинградском Государственном Университете. Здесь Её научным руководителем стал профессор Перетц. Бабушка писала под Его руководством курсовые работы, рефераты, посвЯщённые древнерусской литературе, летописям. Профессор отметил способности новой студентки и как-то раз в шутку заметил: «Всё бы хорошо, да вот беда - она хорошенькая! Терпеть не могу хорошеньких: сейчас выскочат замуж, а профессорская забота останется втуне».

В 1932 году в институте прошли “чистки”. Тучи сгустились над головой студентов и преподавателей. Студентку Троицкую отчислили с III курса за деда-генерала. Вскоре репрессиям подвергся и профессор Перетц. В это время у бабушки поЯвилось грустно-шуточное стихотворение, кото-рое в романе принадлежит одному из героев:

Пра-пра-прадедушки, вы эполетами

Вовсе нас сгоните с белого свету...

В 1934 году Ирина Владимировна вышла замуж за Капитона Васильевича Головкина, в прошлом царского офицера, штабс-капитана, Георгиевского кавалера, участника 1-й Мировой войны. Капитон Васильевич родился в 1895 году и происходил из Рыбинских-купцов заводчиков. Он окончил Коммерческое училище в Рыбинске и в 1912 году поступил в Политехнический институт в Петербурге, видимо с той целью, чтобы в дальнейшем работать на металлургическом заводе, которй принадлежал Его семье. Когда в 1914 году началась война, он оставил свой институт и поступил во Владимирское военное училище в Петербурге/ на ускоренный офицерский курс и к 1916 году, а может быть в конце 1915 года, оказался на фронте, под Двинском (ныне г.Даугавпилс в Латвии). Он оказался способным, храбрым и идейным офицером: командовал “ротой смерти“ 141 Можайского пехотного полка, вывступал за “войну до победного конца“, за печально известное июльское наступление 1917 года/ он был награждён солдатским Георгиевским крестом 4 степени.

У бабушки сохранился приказ по 141 полку за 17 августа 1917 года. В нём написано: “5 роты Шт-Кап. Головкин Капитон Васильевич N770830 в бою у дер. Голодайки “Золотая Горка“ 10 июля сего года при нашем наступлении, командуя 5 ротой, которая вся почти состояла из новобранцев, только что прибывших на фронт, несмотря на губительный огонь противника, шёл впереди роты, ободряя солдат примером личной храбрости и мужества. Подойдя к проволочным заграждениям противника, первым бросился на штурм, увлекая за собою солдат. Когда губительный огонь противника/ выбил большую половину солдат роты смерти,/ оставшихся присоединил к себе и несколько раз под сильным огнём противника бросался в атаку,/ но в ввиду неуспеха/ по приказанию отступил в свои окопы“.

Вполне понятно, что такой офицер должен был стать идейным противником фронтовых революционных групп, одна из которых, встречаясь тайно на своих собраниях, постановила “убить или уничтожить Головкина Капитона Васильевича, олицетворяющего собой доблесть царского офицера“. В него стреляли сзади во время боя, пытались расправиться, когда Капитон Васильевич случайно вошёл в блиндаж, где собирались революционеры. Однако находчивость Его вестового, Михаила Филиппова, и собственная быстрая реакция спасли Его. Выхватив револьвер и обнажив саблю ранее своих врагов, Капитон Васильевич сковал их движения страхом быть убитыми на месте. В это же время вестовой, который не был замечен революционерами, успел скрыться и позвал товарищей по оружию.

Невозможно изложить здесь множество происшествий из жизни Капитона Васильевича,/ они могли бы лечь в основу целой повести,/ но из сказанного видно, что он Явил собою образ героя, какого много лет ждала Ирина Васильевна, отказывая другим потенциальным (тэ) женихам. Капитон и Ирина венчались в церкви Симеона и Анны на Моховой улице. В 1936 году у них родился сын Кирилл.

В 30-е годы Капитон Васильевич работал на Ленинградских заводах, в литейных цехах как инженер-технолог. Время от времени некоторых работников обвиняли во “вредительстве“, и они пропадали в застенках НКВД. Немногие люди позволяли себе тогда общаться или, того пуще, помогать их родным. Среди этих многих был и Капитон Васильевич. Не раз он сам оказывался на краю бездны, но на удивление всё кончалось благополучно. Счастливые годы жизни прошли таким образом в напрЯжении, в ожидании чего-то страшного. Врач находил нервную систему Капитона Васильевича совершенно истощённой.

В начале 1941 года Ирина и Людмила закончили курсы рентген-техников и поступили на работу в глазную поликлинику при Институте черепных ранений на Моховой улице. Это новое поступление стало судьбоносным, так как впереди была война и блокада Ленинграда. Капитон Владимирович, анализируя ситуацию, заранее предвидел события: говорил, что будет война с Финляндией, что “будем делить с Гитлером Польшу“, что не избежать войны с Германией. Когда началась Великая Отечественная война, Капитон Васильевич ушёл на фронт, а семья оставалась на летнем отдыхе в Вырице, в доме Его брата Николая Васильевича Головкина. В начале августа они приехали в Ленинград, чтобы не выезжать из него до конца войны.

В первую блокадную зиму/ совершенно неожиданно подверглась репрессиям сестра бабушки, Людмила. Её вызвали в “большой дом“ и предложили подписать заведомо ложные показания против Её подруги Конопатской. Получив отказ, следователь сказал, что тогда вышлют из города Её саму. Так и случилось: Людмила Владимировна отправилась в ссылку из блокадного города. Очень скоро, в мае 1942 года, из Тюмени прислали серую бумажку с надписью: “Троицкая умерла“. Она была тихим, кротким человеком, за всю жизнь не причинившим никому зла; писала стихи, играла на фортепиано. Между тем даже в 60-70-е годы бабушке было отказано в Её реабилитации.

Одновременно с высылкой Людмилы/ пришло распорЯжение покинуть Ленинград и Софии Николаевне. Она должна была отправиться на вольное поселение в Красноярский край. Тогда Ирина Владимировна пошла в Смольный и сказала: “В 1905 году Николай Андреевич Римский-Корсаков заступился за революционных студентов Консерватории, Его даже уволили тогда за это с работы, а теперь за это вы хотите выслать Его дочь?“ Такого аргумента, видимо, не ожидали, и София Николаевна осталась дома, Ей было в эту пору уже 65 лет.

У семьи не было вопроса об эвакуации. София Николаевна, например, не мыслила себе, что можно оставить родной дом, где она хранила часть вещей и обстановки своего отца, где была Его бывшая квартира, из которой по Её убеждению/ нужно было сделать музей. Создание музея-квартиры на Загородном проспекте/ было Её заветной мечтой. Уехать и оставить всё на произвол судьбы не представлялось возможным. Естественно, что и дочери придерживались подобных взглядов, тем более, что они не согласились бы расстаться друг с другом, особенно перед лицом грозной опасности. Пережив большую часть блокады, София Николаевна умерла от голода 23 июля 1943 года.

Поликлиника, в которой работала Ирина Владимировна, в дни блокады превратилась в военный госпиталь, куда направляли раненых в область глаз/ защитников города. После высылки сестры Людмилы/ бабушка оказалась здесь Единственным рентген-техником. Это обстоятельство с одной стороны делало Её незаменимой, а с другой - чрезвычайно востребованной. Большую часть суток она проводила на службе и с замиранием сердца шла домой, не зная, живы ли Её пЯтилетний сын и мать. Иногда, невзирая на бомбёжку, она бежала по пустым улицам домой. Один раз Её догнал милиционер, приказывая: «Гражданка - в бомбоубежище!» Она объЯснила: «У меня там маленький сын и старая мать!» - и он не стал Её больше задерживать.

Первое время при объЯвлении воздушной тревоги/ семья спускалась в убежище, потом предпочитали оставаться дома, на верхнем этаже. Если погибнуть, то уж всем вместе и с домом. Некоторые не понимали этого стремления/ во что бы то ни стало быть всем вместе. Бабушку уговаривали отдать сына в детский сад, где бы Его стали лучше кормить и он был бы в большей безопасности, уговаривали отправить Его в эвакуацию. Всё это было бесполезно. Разлука ассоциировалась с концом. Когда Ирина Владимировна заболела желтухой, и Её хотели госпитализировать, она вырвалась и убежала домой, зная, что без неё семья погибнет. Ей пошли навстречу и разрешили болеть дома.

Чтобы выжить при таком страшном голоде, бабушка время от времени рисковала и носила что-нибудь из вещей на «чёрный рынок», где продавали Еду. Два раза при этом она попадала в облаву: ловили всех, и кто продавал, и кто покупал хлеб. Один раз она выскочила из оцепления под брюхом лошади, другой раз впрЯглась в упряжку с мусором, которую тащили по улице девушки-дворники, которые укрыли Её, выдав за свою.

Как-то раз в здание госпиталя попала бомба. Пробив два этажа, она остановилась в операционной, где убила хирурга и двух медсестёр и осталась лежать, тикая часовым механизмом. Весь персонал, сохраняя хладнокровие, переносил и переводил раненых в находящееся рядом здание театрального училища. Бомбу удалось обезвредить, а госпиталь вернулся на своё место. Бабушка с гордостью вспоминала, что в годы блокады не видала в городе паники.

16 июня 1942 года в Московской области, в районе станции Шаховской, погиб Капитон Васильевич. Как говорилось выше, летом 1943 года умерла от голода София Николаевна. Семья из пЯти человек потеряла троих. В семьях родственников также было много потерь. Радость победы смешалась с горечью утрат. Впоследствии бабушка не хотела видеть фильмы о войне, не могла слышать звуки сирены, не могла разделить ликование праздника Победы. В этот день Ей хотелось больше тишины, чем поздравительных речей и грохота салюта.

Итак, Ирина Владимировна с сыном остались после войны вдвоём. Все душевные силы последующих лет/ были направлены на Его воспитание и образование. Кирилл закончил школу с серебрЯной медалью, выучил два Языка, хорошо играл на фортепиано. После окончания математического факультета Ленинградского Университета/ работал в математическом институте (ЛОМИ), стал известным в научных кругах учёным.

Несмотря на безупречную работу в медицинском учреждении, превратившемся вновь из госпиталя в глазную поликлинику (ныне «Глазной центр на Моховой»), в 1951 году Ирину Владимировну уволили с должности рентген-техника, так как у неё не было соответствующих «корочек» об окончании медучилища. Её, прошедшую войну, Ещё не пенсионерку, безошибочно к тому времени, лучше врача, определявшую по снимку патологию или инородное тело, имевшую более двадцати письменных благодарностей, медали, решили заменить на специалиста с дипломом. Конечно, это усугубило в дальнейшем и без того хронически трудное материальное положение.

У Ирины Владимировны было много друзей, и все они, конечно, были представителями Её «бывшего» класса. Некоторые из них в 50-е годы имели «минус». Это значило, что они не имели права поЯвляться в Ленинграде и некоторых других городах. Рискуя подвергнуться наказанию, бабушка принимала их в своём доме, в коммунальной квартире, иногда по несколько дней. Так у неё гостила Тамара Николаевна Римская-Корсакова, жена троюродного брата, Воина Петровича Римского-Корсакова, который долго пробыл в заключении, использовался как военный специалист, а потом был расстрелЯн в 1937 году. Сама Тамара Николаевна/ много лет провела в заключении и, получив «минус», жила в Луге. В таком же положении, всё в той же Луге, жила другая подруга - Екатерина Константиновна Лившиц, жена репрессированного поэта Лившица. Она тоже тайком приезжала в Ленинград. Летом бабушка с сыном (моим отцом) наносили ответные визиты. Среди друзей было немало и других людей, прошедших лагеря, тюрьмы, ссылки, аресты, допросы. Эти уцелевшие в испытаниях люди и их родные/ образовывали некую среду, объединённую старыми, Ещё дореволюционными связями, воспитанием, образованием, общностью судеб, взглядов и интересов.

Кончилось время лихолетья, прекратились массовые репрессии, жизнь внешне успокоилась, но не собиралась меняться советская идеология, не могло поменяться и мировоззрение людей, любивших Россию и Её традиции. В качестве лекарства, видимо, предполагалось забвение всего, что было с ними связано. О многих вещах решили просто забыть - так, как будто их никогда и не было. Народ должен был постепенно погрузиться в глубокий душевный сон. Но не заснули и ничего не забыли те, кто много пережил, испытал и не сломался. Таких людей оказалось немало. Что касается Ирины Владимировны, то она, Её семья и квартира, оставались островком, где жила дореволюционная Русь не только внешне, но и внутренне.

Трудно теперь назвать точную дату, когда Ирина Владимировна начала писать свой роман. Несомненно, он вынашивался и обдумывался Ею давно, так как бабушка была очень склонна к литературному творчеству Ещё с детства, да и будучи взрослой/ писала разные короткие заметки, стихи. В 1958 году было уже написано несколько глав. Разгар работы пришёлся на 1959-1960 годы. Как раз в это время/ Ирина Владимировна стала бабушкой и должна была нянчиться с новорождённой внучкой. Работать приходилось урывками, но, несмотря на это, бабушка писала сразу чистовой вариант. Ей не нужно было ждать вдохновения, искать какие-либо формы, долго думать над последовательностью изложения. Она просто брала «вставочку» - так бабушка называла любой пишущий предмет - и писала, писала, пока маленькая внучка не требовала Её внимания к себе.

Роман читали близкие люди, читали подруги. Иногда бабушка скрывала своё авторство и давала читать рукопись как переданный Ей кем-то самиздат (мыз). Однако друзья тотчас понимали, кто автор, и по типичному слогу, и выражениям, и по идейному наполнению, и по конкретным фактам из жизни героев, о которых они могли слышать ранее от самой Ирины Владимировны/ применительно к реальным людям. Бабушка постоянно твердила, что в романе нет ни одного вымышленного факта, даже самого мелкого или незначительного. Решительно всё, до мелочей, было в реальной жизни. Потому-то, видимо, он и был написан на одном дыхании, хотя и в условиях, когда нелегко было сосредотачиваться.

При всей своей документальности/ роман всё же стал жить жизнью художественного произведения, а не простой хроникой реальных событий. Образы героев, конечно, имеют свои прототипы, связь с которыми очень сильна и ощутима, - так прообразом Ёлочки стала двоюродная сестра Ирины Владимировны, Вера Михайловна Римская-Корсакова. Однако автор избежал простой кальки, изображения «один к одному». Всё же герои обрели в произведении самостоятельную жизнь, получили художественное воплощение, не всегда и не во всём воспринимаются как их прототипы. Некоторые образы собирательны. В некоторых случаях - наоборот, факты из жизни одного человека/ распространяются на нескольких героев. Образы Аси и Олега можно спроецировать на автора и Капитона Васильевича, хотя последнему принадлежат черты и эпизоды из жизни Валентина Платоновича, и так далее.

Не стоит теперь тревожить людей параллелЯми, тем более, что они зачастую могут быть чисто субъективными. Важно, что с поЯвлением романа родились новые герои, отличающиеся от реальных людей, но имеющие схожие биографии; сильно их напоминающие, но не посЯгающие на зеркальное отображение, не врывающиеся в их жизнь. Несомненно, что в этом сочетании художественных образов с одной стороны и документальности содержания с другой/ также проЯвился литературный дар автора, хотя это может быть замечено только людьми, хорошо знавшими Ирину Владимировну и Её окружение.

Книга была напечатана на машинке в нескольких экземплярах и ходила по рукам избранных читателей. Интересно, что в 1973 году/ бабушке удалось устроить на хранение один из экземпляров романа/ в Государственную Публичную Библиотеку. Рукопись была положена в сейф с условием, что откроют Его через 30 лет! Это был расчёт на то, что через такой срок/ автора уже не будет в живых, а времена изменятся и роман можно будет напечатать. Ирина Владимировна была уверена, что вскоре после Её кончины роман опубликуют. Так и случилось. Она скончалась 16 декабря 1989 года, а в 1992 году роман (его журнальный вариант) был напечатан в девяти номерах журнала «Наш современник», затем он вышел и отдельной книгой, стотысЯчным тиражом, в 1993 году.

В настоящем издании читатели впервые познакомятся с оригинальным текстом романа, не подвергшимся редактированию и сокращениям, которые имели место в журнальном варианте. Здесь рельефнее очерчиваются побочные сюжетные линии, становятся понятными отдельные эпизоды, которые были неЯсны в журнальном тексте из-за пропусков,/ предстают в неизменном виде лексика, обороты речи, образные выражения, характеризующие не только индивидуальный стиль автора, но и Язык Его эпохи. Читатель, знакомый с предыдущими изданиями романа, обнаружит эти отличия в тексте буквально с первой строки.

Последние десЯтилетия жизни бабушки/ оказались тоже нелёгкими. В 1969 году, в расцвете своего таланта, в 33 года, скончался от лейкемии Её сын. На долгие годы это осталось незаживающей душевной раной. Несмотря на удары судьбы, Ирина Владимировна живо интересовалась литературой, много читала и даже путешествовала: четыре раза Ездила во Францию, где у неё были друзья детства и знакомые французы, с которыми она познакомилась в Ленинграде. Когда бабушка приезжала из этих путешествий, Её просили рассказать об увиденном. Тогда многие узнали Её как удивительного рассказчика. Бабушка любила читать вслух внукам, и это оставило неизгладимые впечатления. Она умела читать так, что со-держание книги казалось сиюминутной реальностью и переживалось очень остро. Бабушка рассказывала нам о таких вещах, о которых большинство людей не имело тогда представления. Лет в десЯть мы знали правду о коллективизации и массовых репрессиях, о войнах, гонениях за веру и так далее, и так далее.

Когда стали организовываться музеи Николая Андреевича Римского-Корсакова, бабушка вместе с другими внуками композитора/ участвовала в этой работе. Она передала в музей вещи, сохранённые Её матерью, написала переданные Ей устно, матерью же, воспоминания о Николае Андреевиче,/ составила по памЯти подробный план разорённой усадьбы в Любенске. По этому плану и планам других родственников/ реставраторы смогли восстановить усадьбу в том виде, в каком она была до революции.

Ушло из жизни поколение, родившееся в начале XX века. Это поколение передало нам из первых уст те устои, обычаи, традиции, которые утверждались в России веками. Люди этого возраста, в большинстве своём, будь то дворяне или крестьяне, или другие социальные группы, делали всё Еще по старым заветам, оставленным нам предками. Это было поколение, носившее Ещё в полноте «русский дух». Его они пронесли через всё время прЯмых и скрытых гонений на православную веру, они были последним поколением-носителем /традиционной народной культуры, впитанной с молоком матерей, они говорили Ещё на настоящем чистом русском Языке. Пусть эта книга увековечит их памЯть и поможет нам помнить свою страшную, но славную историю, поможет осознать проблемы современности, ведь прошедшее приводит нас к настоящему.

Николай Кириллович Головкин, ноябрь 2007 г.

Лебединая песнь

Роман из жизни русской интеллигенции в период диктатуры Сталина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

...над страной моей родною

встала смерть...

Андрей Белый

Глава первая

Весь мир окутан траурной вуалью - так казалось Ёлочке. Она не могла вообразить, чтобы на мир можно было смотреть радостными глазами, чтобы можно было ожидать радостей: их не было и не могло быть с тех пор, как большевики начали проделывать свой преступный опыт над Её Родиной и разрушили всё, что она любила. Она чувствовала себя постоянно так, как будто стояла у дорогой могилы, и как у могилы говорят шёпотом и не улыбаются, так и она давно подавила улыбку жизни и не тревожила живыми звуками/ запертый наглухо мир собственной души. Умирала... нет - умерла Её Родина, Её Россия, которую она с детства любила с захватывающей нежностью. Ещё в младших классах Смольного/ она зачитывалась рассказами из русской истории: поход князя Игоря на половцев, Куликовская битва, Отечественная война, оборона Севастополя и война за освобождение славян/ особенно увлекали Её воображение.

Россия казалась Ёлочке отмеченной особой красотой; пути Её развития особенно сложны и загадочны, несравнимы с путями ни одной другой страны. Подтверждение этих мыслей она находила у любимых поэтов. Когда в 14 лет она впервые прочитала высказывания славянофилов, она была поражена, что нашла у них точно те же мысли, к которым самостоятельно пришла Ещё в 13 лет. Точно также она была поражена, когда в одном французском журнале натолкнулась на цитату: «Lа Fгаnсе с'еst иnе Регsоnnе* [Франция - личность (фр.)], - ведь она то же самое думала о России! Это была одна из Её самых заветных идей, рождёных в глубине Её собственного мозга: Россия - Личность, необычайной красоты и силы светлый скорбный Дух, иного высшего плана, космического значения. Этот Дух имеет в мире свою великую миссию и своё тело, меняющее формы при каждом повороте истории. Государство - только жалкое несовершенное орудие Её сверхчеловеческих целей. Миссия России исполнена глубин: Россия отразила татарщину и, кровью истекая, спасла Европу и Европейскую культуру; Россия стоит между Западом и Востоком и как бы соединяет два чуждых мира; Россия защищает и охраняет славянские народности и призвана объединить их вокруг себя; Россия - защитница христианской Восточной церкви; в Россию потенциально заложено искание истины и тоска по вечной правде; Её народ - «богоносец»; она никогда не станет буржуазной по Европейскому образцу: самодовольное и тупое обывательское благополучие/ слишком бы исказило и унизило Её соборную личность! У неё Есть свои избранники - она сама воспитала тех великих людей, которыми гордится страна, гении ли то в области искусства, или великие полководцы, или деятели, подобные Петру Великому, или русские свЯтые как Сергий Радонежский; она отражает свой лик в русской природе, она наполняет своими эманациями нивы - хлеб, питающий нас!

Как дошла до таких мыслей тринадцатилетняя девочка? Странно бывает встретить напечатанными свои собственные, никому не высказанные самые тайные думы, да Ещё при этом узнать, что высказаны они крупными учёными или известными деЯтелями, пользующимися всеобщим уважением, в то время, когда ты сама от всех слышишь, что ты Ещё маленькая девочка и должна молчать, когда говорят взрослые! Мысли в некоторых отраслях уже давно вышли за пределы школьных учебников, и приходится насильно загонять их обратно; чувствуешь, что ты зашла куда-то дальше и глубже, а воспитательские приёмы старших изучены настолько, что часто знаешь наперёд все их замечания и сентенции (тэ)! «Ни в одной стране нет такой интеллигенции, как у нас - с такими разносторонними способностями, с такой широтой мысли, с такой бескорыстностью! - говорила себе Ёлочка. - Таких людей, как декабристы или наши земские врачи, могла дать только Россия! А сколько духовной красоты в русских крестьянах! У кого Ещё можно найти такую? Я это изложу когда-нибудь в дипломной работе на Бестужевских курсах».

Она была сиротой: мать умерла от родильной горячки, отец, земский врач, погиб в эпидемию холеры. ПамЯть Его вызывала в ней благоговейное уважение.

- Умереть, спасая народ, нисколько не менее героично, чем умереть, защищая Его на поле битвы! Я удивляюсь, почему не раздают Георгиевские кресты земским врачам! Это Ещё будет, когда оценят, наконец, подвиги нашего земства! - втолковывала она аристократическим подругам.

В классе она шла первой; держалась всегда очень сдержанно и серьёзно; никогда не обнималась и не перешёптывалась с подругами о своих или чужих тайнах. Сверстницы не столько любили Её, сколько уважали, и всегда призывали в качестве арбитра/ в случае недоразумений или ссор, так как Её принципиальность и ум получили среди институток/ всеобщее признание.

- Ёлочка не будет выезжать в свет! - Ёлочка сказала, что Ей всё равно, сколько сантиметров в обхвате у неё талия! - Ёлочка пойдёт на Бестужевские курсы: у неё уже всё решено! - говорили о ней подруги.

- Ваша Ёлочка Муромцева какая-то Шарлотта Корде или революционерка! - сказала раз о ней одна из пепиньерок. (Пепиньерка - девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение и оставленная при нём для педагогической практики.). Но весь класс тотчас заЯвил:

- Вовсе не Корде и не революционерка, она - Жанна Д'арк! - и это стало Её прозвищем, стало не случайно.

В 1914 году, когда началась война, Ёлочке было только 13 лет; но тотчас всем своим существом она отдалась любви к Родине. Вместе с другими институтками она писала письма солдатам, собирала посылки на фронт, шила платки, щипала корпию и жила ожиданием известий с театра войны. В первый период Её свела с ума героическая оборона Бельгии. Антверпен [вэ, пэ] стал Ей дорог не меньше Севастополя, а король Альберт занЯл в сердце место/ среди обожаемых героев России - портрет Его лежал у неё под подушкой.

Но через год, когда началось отступление русских из Галиции, она забыла о Бельгии; в Её любви к Родине поЯвилась новая нота: она скорбела за неё, как за тЯжело больного близкого человека. Проводя лето в имении у бабушки, она забиралась в гущину сада, становилась среди яблонь на колени и подолгу умоляла Бога послать победу русским войскам и совсем Ещё по-детски давала обеты/ отказаться от сладкого или от интересной прогулки,/ при известии о поражениях горько плакала. Надолго запомнился Ей день, когда в газетах было объявлено/ о взятии немцами Варшавы: весь этот день она и гувернантка француженка проходили с красными глазами. Никто из Её близких не был на фронте, и тем не менее все Её мысли были там. Все карманные деньги, которые дарила Ей бабушка, она по-прежнему тратила на посылки солдатам и приходила в отчаЯнье, что по возрасту не может быть принЯта в сёстры милосердия: в мечтах она видела себя в белой косынке, в передвижном госпитале, сначала под Варшавой, позднее под Двинском. Чем трагичней становились события, тем больше страдала она. Раз включившись в эпопею великой борьбы, она уже не могла погасить в себе жажды помочь Родине, и чем старше становилась тем серьёзней и глубже становилось и это желание. Октябрьская революция с требованием прекращения войны и братания на фронте, со своим лозунгом «пролетарии всех стран, соединяйтесь»/ нанесла жестокий удар Её патриотическому чувству и национальной гордости. Ей казалось, что она умрёт от боли, горечи, злобы и стыда. Она вся съёжилась, почувствовав себя раненой в самое тонкое место души. Её Россия - перед бездной!

Не прозвучит ли тихий божественный голос к русской «Жанне Д'арк»:

- Молись! Россия погибает! Господь избрал тебя спасти Россию! СвЯтые Александр Невский и Сергий Радонежский помогут тебе!

Но своды институтской церкви оставались безмолвны, а в кадильном дыму не вырисовывались ни меч, ни знамя...

Когда формировались женские батальоны и девушки из дворянских и купеческих семей дрались, как львицы, защищая Зимний дворец, она - увы! - была Ещё слишком молода: шестнадцатилетних институток не вербовали в эти рЯды. К тому же... Легко воодушевить тех, которые скованы страхом и охвачены безнадёжностью, но как прикажете увлечь за собою тех, которые кричат о международной солидарности пролетариата и о превращении империалистической войны в гражданскую? которые клеймят Родину «тюрьмой народов»?

Скоро Ёлочке довелось воочию, в непосредственной близости увидеть вот этот революционный пролетариат, который заЯвлял, что у него нет Отечества! Институт был эвакуирован в Харьков, город переходил из рук в руки, и вот наступило утро, когда толпа красных ворвалась в классы и погнала перепуганных институток по коридорам и лестницам на чердак:

- А ну, быстрей, быстрей, белоручки! Пошли-ка все наверх, офицерские да сенаторские дочки! Сейчас расстреливать будем! Всех вас на тот свет - так-то!

Загнали на чердак и заперли. Где было начальство, где классные дамы - никто не знал. Ёлочка твёрдо помнила, что с ними в этот час никого не было. Институтки рыдали; одни звали маму и папу, другие читали молитвы. Ёлочке казалось, что она одна сохраняет присутствие духа.

- Mesdames, mesdames (медам), успокойтесь! Мы не должны обнаруживать страха! Наши отцы и братья так героически гибнут в офицерских батальонах - неужели же мы не сумеем умереть? Разве можио ронять себя в глазах этих хамов? Медамочки, вспомните, когда Марию Антуанетту (нэ) вели на гильотину, она настолько владела собою, что извинилась, наступив палачу на ногу, а вы?! - повторяла она, перебегая от одной подруги к другой.

Кто-то случайно толкнул дверь - и она распахнулась: их не заперли! Прислушались и, убедившись, что на лестницах пусто, толпой бросились на крышу: перед ними лежал город, и при Ярком утреннем свете, как на ладони, видны были вступавшие в город колонны белых с одной стороны и уходившие колонны красных с другой. В эту как раз минуту/ серебром брызг рассыпалась взорванная водокачка. Они были спасены, может быть, ненадолго, но спасены.

Ни тогда, ни после Ёлочке не пришло в голову, что эти хмурые люди с винтовками, может быть, намеренно не заперли их, а только припугнули - она непоколебимо была уверена, что их в самом деле хотели расстрелять, но не успели, и что спасло их чудо или случай. Эти маленькие личные счёты, конечно, сыграли свою роль, а вслед за этим/ пришлось пройти через все мучительные стадии гражданской войны и медленную агонию белогвардейского движения. И когда всё завершилось победой советского строя, она почувствовала себя морально раздавленной. Изменились все формы жизни, вся идеология! Теперь нельзя было даже произнести имени «Россия». Прошлое России, слава русского оружия, русская доблесть и русские герои/ стали теперь предметом постоянных насмешек в печати, в речах и на сцене. Лучше было забыть о них вовсе, но она чувствовала себя неспособной забыть... Забыть бои и окопы, забыть море крови, весь пафос и героизм борьбы, забыть роты смерти и атаки офицерских батальонов, забыть Самсонова, который застрелился, чтобы не пережить позора, забыть Колчака, который бросил свою шпагу в море, отказавшись служить большевикам... Нет, она не могла этого забыть!

А между тем годы шли, новая жизнь входила в свои берега и складывала свои формы, и люди считали возможным интересоваться этой жизнью. Казалось иногда, что все вокруг действительно забыли/ о разыгравшейся Ещё так недавно великой трагедии, которая привела к гибели Её Родину. И она не могла понять, как это возможно, и не могла примириться с тем, что занавес над этой трагедией уже опустился.

На первый взгляд она не понесла потерь, жизнь Её складывалась относительно благополучно. Мечта Её о Бестужевских курсах/ не осуществилась вследствие коренных перемен во всей обстановке, но у неё был свой заработок, дело, к которому она уже привыкла, - она была медицинской сестрой хирургической клиники; у неё была своя комната, обставленная хорошими вещами; приучив себя к самому скромному образу жизни, она не нуждалась; никто из Её близких не был ни арестован, ни выслан, а всё это в годы жестокого террора, направленного в ту пору именно против русской интеллигенции, обозначало уже относительное процветание. И тем не менее/ она не могла освободиться от чувства подавленности и удручающего сознания, что большая светлая деЯтельность навсегда прошла мимо. Грусть стала Её стихией.

Она не была красива. Несколько высока, несколько худощава, крупные руки и ноги, желтоватый цвет кожи. Лоб и виски слишком обнажены, рот очерчен неправильно. Красивы в ней были только задумчивые карие глаза и длинная чёрная коса, но она не умела красиво причёсываться и не извлекала из своих волос и половины их прелести, закручивая сзади тугим узлом. Одевалась со вкусом и опрятно, но всегда с пуританской скромностью. Всем ухищрениям моды/ она предпочитала костюм с английской блузой. В двадцать семь лет она поражала полным отсутствием кокетства. Быть может, благодаря этому в облике Её преждевременно поЯвилось что-то стародевическое.

Чувствуя инстинктивно, что природа, отказав Ей в женской прелести, лишит Её многих радостей, она Ещё в раннем отрочестве перенесла их в свой внутренний мир - научилась жить напрЯжённой интеллектуальной жизнью. Эта способность уходить в себя/ спасала Её от уныния в новых трудных условиях существования. Книги по-прежнему были Её отрадой, но теперь она избегала читать о русской военной истории - это бередило Её раны. Она перенесла свой интерес на мемуарную литературу и исследования по истории русской культуры. В чтении она была отнюдь не беспорядочна: она вносила сюда ту аккуратность, которой отличалась в жизни: каждую книгу изучала досконально, делая выписки и отмечая ссылки на другие труды, чтобы обратиться после к ним. Была у неё Ещё одна затаённая страсть - опера, и преимущественно русская опера. Быть может, опера привлекала Её чисто сюжетной стороной, быть может, сюжет значил для неё больше, чем музыка, но так или иначе/ опера занимала большое место в Её мироощущении и была Единственным наслаждением, которое она себе разрешала. Когда-то в Смольном она училась игре на рояле; потом в период гражданской войны/ всякие занятия были оставлены; теперь она решилась возобновить их, томимая смутным желанием воспроизводить любимые арии на маленьком пианино, доставшемся Ей от бабушки. С этой целью она поступила в вечернюю музыкальную школу, куда в тот период принимали независимо от возраста всякого, кто готов был платить за обучение. Два раза в неделю после дежурства в больнице/ она поЯвлялась в классе. Но толку от этих занятий получала мало, несмотря на то, что была очень старательна. Она не была музыкальна по натуре, слух Её не отличался совершенством, а в игре Её отмечалась зажатость и сухость. Аристократическая жилка несомненно отсутствовала. Постоянно можно было наблюдать, как вновь поЯвляющаяся в классе ученица - девчонка, не отличающаяся ни любовью к музыке, ни прилежанием, очень скоро обгоняла Ёлочку и играла те пьесы, о которых Ёлочка могла только мечтать. Никогда не обольщаясь относительно себя, она очень скоро понЯла это, но с прежним упорством продолжала занятия, быть может, просто из желания хоть в чём-то совершенствоваться, не стоять на месте.

Неудача эта не охладила Её любви к опере, и обЯзательно два или три раза в месЯц, когда в программе значились «Князь Игорь», «Борис Годунов» или «Псковитянка», она поЯвлялась в последних рЯдах партера (тэ), всегда одна, скромно одетая, со старинным бабушкиным лорнетом на цепочке, из горного хрусталя, что придавало некоторую не лишённую изящества старомодность Её облику, исполненному благородства. После каждого посещения театра она обЯзательно на несколько дней лишала себя завтрака и ходила на работу пешком, уравновешивая свой бюджет.

Способность веселиться была Ей органически чужда. Вечеринки и танцы не только не привлекали Её - они казались Ей свЯтотатством. Веселиться, когда Россия во мгле, танцевать, когда она залита кровью?! Театр - другое дело; в Её глазах сцена была искусством, возвышающим душу, и на него она не смотрела как на развлечение, он не нарушал того траура по России, в который она облекла себя.

Чем больше она жила, замкнувшись в своём внутреннем мире, с Ей одной ведомыми радостями и печалями, тем дальше отходила от окружающих Её людей. На службе Её уважали, но держалась она особнЯком, не сближаясь ни с кем. Пошлый, развязный тон, который усвоила себе среда мелких служащих, был Ей невыносим. Всматриваясь в их жизнь, как на сцену в бинокль, она спрашивала себя: как может их интересовать весь этот вздор, вся эта суетность,/ и не столько их политическая настроенность, сколько их интересы - кино, тряпки, зарплаты - были непонятны Ей. Ещё менее она могла постичь тот грубый флирт, который царил между ними. Каждая служащая позволяла мужчинам/ при всех хватать себя за плечи и за локти, водить себя в кино и навещать на дому, а через несколько месЯцев ложилась на аборт или получала от этих людей алименты. Никогда раньше в той среде, которая теперь сошла со сцены, не увидела бы Ёлочка ничего подобного. Всё теперь было упрощено до грубости.

«Сколько бы я ни старалась понять, я всё равно не пойму этого, - говорили она себе. - Я слишком горда, чтобы разменивать себя на мелкую монету. Если уже любовь - то одна, большая, а игра с чувствами не для меня».

Иногда Ей приходило в голову, что эта Её собственная недоступность происходит только от того, что она некрасива. Но разве все окружающие Её девушки были красивы? Она не могла не видеть, что многие были гораздо хуже Её.

«Здесь всё-таки дело в моей гордости, - думала она, - мужчина может любить и некрасивую, Если она идёт к нему в руки. Но Если некрасивая смотрит на себя/ как на неприступную крепость, осаждать такую охотников не найдётся».

Иногда она говорила себе: «Если бы революция не помешала, я, как первая ученица Смольного, могла стать фрейлиной (рэ) и поЯвляться на придворных балах. Тогда бы я была окружена гвардейцами и пажами. Интересно, как было бы тогда?» И Ей иногда казалось, что и там было бы то же; в другой форме - всё гораздо изящнее и тоньше, но то же по существу: ..дух молодого веселия и кокетства не коснулся бы Её и там. Она и там казалась бы слишком серьёзна, сурова и горда, никому не нужная и не интересная.

«У меня Есть мои собственные радости, которые я сама нахожу себе; насколько они неизменнее и лучше! Они не обманут, и отнять их у меня никто не может, - говорила она себе, - а счастье... я сумею прожить без него; я уже выучилась».

Иногда, правда, поЯвлялось у неё беспокойное сознание, что жизнь проходит или обходит, и молодость пропадает напрасно, что чего-то как будто не хватает... Но нет, в этой действительности, без красоты, без Родины, без героя Ей ничего не нужно!

При людях она сжималась. Несмотря на прекрасное воспитание и способность участвовать в любом разговоре/ благодаря высокой интеллигентности, она всегда чувствовала, что общение с окружающими людьми/ с каждым годом становилось для нее всё труднее. Особенно болезненно действовало на неё/ то или иное собрание не спаЯнных между собою лиц, как это бывает в малознакомом доме за именинным столом или в служебном коллективе. Праздничных вечеринок и культпоходов она старательно избегала. Насколько отрадней, казалось Ей, уйти одной в свои думы/ в тишине собственной комнаты, не нарушая словами заветной глубины души, где что-то росло и зрело из года в год. Каждое самое мимолётное прикосновение к собственным переживаниям/ казалось Ей грубым. Она не могла никого подпустить близко! Удивительно хорошо сказал Её любимец Тютчев:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изречённая Есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи:

Питайся ими и молчи!

И действительно, ни разу, ни одним словом никому не обмолвилась и не намекнула Ёлочка о тайне, которая лежала на дне Её души уже девЯть лет. Ей было всего девЯтнадцать, когда в первый раз шевельнулась в ней любовь и готово было расцвести чувство большое и глубокое, на которое способны только серьёзные и цельные натуры. Но судьба, видимо, в самом деле не захотела позволить Ёлочке раскрыться и расцвести и осудила Её проходить жизненный путь всегда неузнанной и неоценённой - этому чувству/ не суждено было сыграть решающую роль в Её жизви.

В тысЯча девЯтьсот двадцатом году в результате всевозможных передвижений и эвакуаций, Ёлочка оказалась в Феодосии, где был старшим хирургом в военном госпитале Её дядя, который взял Её под опеку после того, как был закрыт Смольный. Томимая жаждой вложить наконец и свои силы в борьбу с теми, кого она считала заклятыми врагами России, Ёлочка умолила дядю принять Её в штат сестёр милосердия. Она была совершенно неопытна и не осведомлена на этом поприще, но в те дни в военных госпиталях так не хватало рук и такое количество людей лежало без помощи, что каждый желавший быть полезным/ Являлся уже находкой, и Ёлочка очень скоро получила место.

Там, в этом госпитале, она узнала Его.

Это был один из раненых в палате, где Ей пришлось работать. Он не в состоянии был оказать Ей внимание и со своей стороны добиться Её расположения. Любовь эта не принесла Ёлочке ни одной отрадной минуты, ни одного оттенка самой слабой надежды на счастье. Она сама не знала, как и почему этот человек стал так дорог Ей за четыре дня!

У него были красивые черты, но Ёлочка была абсолютно уверена, что наружность не сыграла здесь роли - конечно, нет! Она полюбила Его за то, что он пришёл оттуда - с фронта, из этих бесконечных битв. В самом деле, она настолько сроднилась с образом героя, отдающего жизнь за Родину, что в этом душевном состоянии/ для неё невозможно было бы полюбить человека, который в такие года бесстрастно пишет учёный труд/ или творит пусть даже бессмертное произведение искусства. Она всем своим существом преклонялась именно перед героизмом!

Белый офицер, конечно, должен быть героем - как иначе? А Если притом у него те черты, которыми наделяет героя воображение девушки, то, даже уверяя себя, что наружность никогда ничего не значит, возможно ли остаться совсем равнодушной, совсем холодной и не связывать с этим человеком затаённых дум? А где конец думам и начало мечтам? Где конец мечтам и начало надеждам?

Сыграло роль и то, что, работая в госпитале впервые, она вся отдалась чувству жалости и заботы, и ни за кого из раненых Ей не пришлось переболеть душой так, как именно за этого офицера. Ей понравился Его стоицизм: ни разу он не вскрикнул, не позвал на помощь, не упрекнул в неосторожности... И Ёлочка трепетала от восхищения/ перед этой молчаливой мужской выдержкой.

Быть может, в жизни это был самый банальный и пустой человек, но Ёлочке хотелось верить, что, обладая такой волей и мужеством, он прекрасен и в остальном.

Когда она начинала припоминать во всех деталях дни и ночи, проведённые у Его постели, всё это представлялось Ей в следующей последовательности: в один из первых же дней, когда она Ещё не столько работала, сколько ходила позади более опытных сестёр, присматриваясь к их работе, она уже выходила из госпиталя домой, но в дверях должна была посторониться, чтобы пропустить носилки с вновь доставленным раненым. ВзглЯнув на носилки, Ёлочка увидела закинутую назад голову и красивые черты Ещё совсем молодого лица с закрытыми глазами. Напугала ли Ёлочку неподвижность и бледность, была ли случайно особенно изящна поза офицера и недвижно висевшая тонкая рука, или два Георгиевских креста на Его груди и «мёртвая голова» - знак «роты смерти» - на рукаве шинели рядом с траурной чёрной перевязью/ говорили романтичному воображению недавней смолянки, но она невольно проводила носилки взглядом.

Когда к ночи она снова пришла в госпиталь/ на своё первое самостоятельное дежурство, уходившая сестра, передавая Ей дежурство, сказала:

- В палате новый раненый, очень слаб от потери крови; велено следить за пульсом; в случае, Если начнёт падать, впрысните камфару. Вот, посмотрите историю болезни и тетрадь назначений.

Ёлочка испуганно вскрикнула:

- Камфару? А Если я не сумею? Я боюсь!

- Да ведь я вам показывала.

- Всё-таки страшно. Я не привыкла.

Сестра успокоила Её, что в соседней палате опытная дежурная, которая не откажется помочь, и ушла.

Ёлочка уселась за маленьким столиком в слабо освещённой палате. Всё было тихо, раненые спали или лежали в забытьи. Сколько раз, Ещё в институте, Её экзальтированное воображение рисовало Ей такую минуту! Мечта начинала сбываться - она в госпитале, в белой косынке с крестом; сейчас Её позовёт кто-нибудь из тех храбрецов, которые не отказались Ещё от усилий спасти Родину.

«Родина погибает! - вспомнились Ей отчаЯнные воззвания Керенского. - Её Ещё можно спасти! Гражданин, Если ты русский, Если тебе уже минуло семнадцать лет, именем гибнущей Родины мы умоляем тебя – присоединись к нам!» Здесь лежали те, которые это сделали. И она, наконец, с ними! «Я отдам все мои силы, я постараюсь сделать всё, что только могу!» - шептали Её губы и опять на ум приходили подвиги сестёр в Севастополе и на Балканах. Только нынешняя минута была Ещё величественнее: ведь Родина на краю гибели!

Через несколько минут, однако, эти мысли поглотило уже знакомое Ей волнение, происходившее от сознания собственной неопытности - это волнение расходилось по ней мутными волнами, щемило в груди и вызывало чувство, похожее на тошноту. Что, Если как раз у того или другого раненого начнёт падать пульс, а она упустит минуту? Что, Если она начнёт впрыскивать камфару и сломает иглу? Или кто-нибудь сорвёт перевязку, а она не сумеет поправить?

Она взЯла пачку «историй болезни» и нашла между ними ту, на которую указала сестра. Там в обычных бесстрастных выражениях стояло: «Рана осколком в левый бок в область десятого ребра, рваные края, ребро раздроблено, кровоизлияние в плевру...» Она перескочила дальше: «Оскольчатое ранение левого виска... расширение зрачков от сотрЯсения мозга, доставлен в бессознательном состоянии...» Она захлопнула папку и вскочила. «Господи, как страшно! А Ещё уверяли, что палата лёгкая, не полостная», - и на цыпочках побежала между постелями.

Это был офицер из «роты смерти», которого она видела утром. Ёлочка остановилась в нерешительности. «Он, может быть, только что заснул...» - думала она, но в эту минуту он переменил положение головы на подушке, и она отважилась взять Его руку, хотя Ей было очень странно позволить себе такой жест/ по отношению к чужому мужчине. «Раз... два... три...» - считала она и чувствовала, что сама не понимает того, что у неё получается. Отыскав испуганными глазами минутную стрелку на своих часиках, она старалась вымерить частоту пульса, но это Ей не удавалось.

Раненый пробормотал что-то. Ёлочка взглЯнула Ему в лицо, но глаза Его были по-прежнему закрыты. «Бредит», - подумала она и уже хотела отойти, но он отчётливо проговорил:

- Приказ отступать... разбиты... Россия погибла!

Ёлочка застыла на месте. «Да! Погибла! А те, которые Её любят, даже в бреду говорят о ней!» - подумала она, чувствуя, что слёзы поднимаются к Её горлу.

ТЯжело далась юной дебютантке эта первая ночь в палате! Боясь упустить минуту оказать вовремя помощь, она всю ночь перебегала от постели к постели, вся дрожа от волнения, и каждые пять минут возвращалась к запомнившемуся Ей раненому, прислушиваясь к Его дыханию и замирая от страха, что придётся браться за шприц.

Он всё продолжал метаться и говорить что-то бессвязное. Только утром он пришёл в себя. Подойдя к Его постели, она увидела, что он шарит рукой по столу, отыскивая стакан с водой.

- Сестрица, который это день, что я здесь? - спросил он.

Она поднесла к Его груди стакан и приподнЯла Ему голову.

- Вас привезли вчера утром. Как вы себя чувствуете? Ваша рана, наверное, очень болит?

Она Ещё не знала, что такие вопросы в госпитале не принЯты.

- Нет, благодарю. Почти не болит, когда не двигаюсь, - как-то странно равнодушно ответил он и более не продолжал разговора.

Она думала, что теперь он начнёт призывать Её к себе/ с мелкими просьбами беспомощного человека, но он ни разу ничего не попросил. Почему-то он казался Ей подавленным более, чем все остальные: он лежал слишком безучастно и тихо, и это возбуждало Её любопытство. Однако всецело завладел он Её вниманием только в следующее дежурство.

На этот раз она пришла в палату утром и должна была дежурить до вечера. У дверей палаты стоял солдат на костылях.

- Сестрица, Явите Божескую милость! - начал он.

Ёлочка обернулась, готовая выслушать. На неё смотрело солдатское бородатое лицо - простое, открытое, мужественное.

- Мне про здоровье их благородия узнать. Давеча просил милосердную пропустить - не пущает! Говорит, дохтур не велел; очень будто бы их благородию худо, разговаривать вовсе не могут. Так уж будьте добры, сестрица, коли никак нельзя пройтись к господину поручику, скажите хоть, пошло ли дело на поправку. Я денщик ихний буду.

- Сейчас узнаю, солдатик. Как фамилия твоего офицера?

Он назвал фамилию, старую, княжескую.

«Это тот, молодой, с Георгиями!» - подумала Ёлочка. Она прошла к столику и развернула историю болезни: «С утра в сознании... Общее состояние по-прежнему тЯжёлое; дыхание короткое, затруднённое, почти не говорит, отказывается от пищи, жалобы на боль в боку...»

Она вышла к солдату и передала Ему подробности.

- Премного благодарен, сестрица. Очинно я за Его благородие тревожусь. Умирать-то им Ещё рано, хоть они и говорят, что им жизни не жалко, потому как горя у их и вправду много...

- Горе? Какое же у него горе? - спросила Ёлочка и вспомнила траурную перевязь на Его рукаве.

- Ох, и не перескажешь всего, сестрица! Спервоначалу, года этак полтора тому назад, Его превосходительство, папеньку ихнего, в Питере расстреляли; с месяц будет назад, здесь, под деревней Васильевкой, братец их старший убит был. Очень тогда горевали Его благородие. Всё мне, бывало, говаривал: «Василий, как я матери сообщу?» А мамаша-то их в Орловской губернии, в своей вотчине оставалась. Мы с Его благородием сильно тревожились, как бы красные над госпожой генеральшей чего не учинили, потому как вестей от Её уже давно не было. Вдруг, дён этак пять тому назад, приезжает оттоль офицер и рассказывает господину поручику, что вотчину их красные сожгли, а барыню нашу расстреляли. Нутро у меня всё ровно перевернулось! Этакая барыня добрая - и такая смерть! Упокой, Господи, Её душу! Когда мы с господином поручиком в окопах под Двинском сидели, она нам посылки посылала и кажинный-то Ящик, бывало, делила пополам: половину Ему, а другая - мне. И махорки, бывало, пришлёт, и чаю, и сахару, и колбасы копчёной. С ума у меня теперича моя барыня нейдёт. А каково-то господину поручику лежать с такой лютой думой? Очень они любили мамашу-то.

- Зайди попозже, я сама попрошу доктора и, Если позволит, пропущу. А впрочем, не трудись, ведь нога у тебя больная. Я прибегу и скажу, когда можно будет. Ты в пятой палате?

- Так точно. Премного благодарен, сестрица!

Ёлочка хотела уже отойти, но, движимая тёплым чувством симпатии, спросила:

- Вас обоих одновременно ранило?

- Так точно, обоих вместе! Тоже около деревни Васильевка, осколками засыпало, когда с донесеньем скакали. Пришлось ранеными добираться, думали не доберёмся. Его благородию не подняться было - я их на руках донёс!

Ёлочка Ещё раз взглЯнула на говорившего... Она была воспитана в безграничном уважении к русскому солдату и готова была бы просиживать ночи у изголовья героя, подобного этому, но всё романтическое оставалось для офицера! Здесь неосознанное классовое чувство воздвигало преграду. В сердце уже начинало вырастать что-то... И в том, что вырастало, занимала своё место и точёная рука, и интеллигентные черты, и угадываемая осанка... И чем острей и болезненней становилось Её сострадание, подогретое рассказом денщика, тем деликатнее и пугливее становилась она сама. Боясь показаться навязчивой в своём сочувствии или любопытной к чужому горю, она старалась приближаться к Его постели незаметно; и он мог думать и думал, что она вырастает из-под земли; и всякий раз, как только он пытался пошевелиться, Ей смертельно хотелось, чтобы он, подобно другим, заговорил с ней или подозвал Её, но он упорно не делал этого. Раздавая градусники, она подошла и, желая хоть чем-нибудь развлечь Его, сказала:

- Вас очень хочет видеть ваш денщик.

Его лицо в самом деле оживилось:

- Добрый мой Василий! Как Его рана?

- Кажется, лучше. Он уже бродит на костылях. Несколько раз он подходил к двери справиться о вашем здоровье.

- Вы знаете, сестрица, он нёс меня на руках версты две или три. Я просил Его прислать за мной санитаров, но он не захотел меня оставить.

Ёлочке показалось, что она предчувствовала что-то в этом роде.

- Я приведу Его сюда, только вы не говорите много и не шевелитесь, - сказала она и, прибрав на Его столике, пошла за солдатом, хотя врач не раз говорил Ей, что с посещениями и разговорами следует подождать. Ёлочка решилась сделать по-своему, лишь бы мимолётным наблюдением над офицером и солдатом/ насытить немного свой интерес к личности обоих. Однако Ей не удалось увидеть хоть издали, как они встретились: Её отозвал дежурный врач и оставалось только рисовать в воображении это свидание. «Дал ли он Ему руку, усадил ли? - думала она, мотая бинты и раздавая лекарства. - Наверное, и руку дал, и усадил - между ними не может быть обычной субординации».

Госпитальный день шёл своим порядком: так часто приходилось подходить то к одному, то к другому, а он по-прежнему был безучастен ко всему и не находил нужным Её окликнуть, хотя тоскливо метался по подушке и брался рукой за больной висок. Когда она читала раненым газеты, она несколько раз украдкой взглядывала на него и не могла понять, слушает ли он или не замечает окружающего.

«Наверное, я так и уйду, не сказав Ему ни одного задушевного слова!» - с грустью подумала она.

В эту как раз минуту санитар вошёл в палату и громко выкрикнул заветную фамилию.

- Есть такой? Письмо из полка пересылают.

- Я, - ответил он, приподнимаясь.

Схватив письмо, он торопливо пытался вскрыть Его левой рукой, опираясь на правую, но это Ему не удавалось.

- Позвольте, я вам распечатаю, - сказала Ёлочка.

Он передал Ей.

- Число! Покажите скорей число, сестрица! Рука моей матери... Если это письмо недавнее, значит, она жива! - голос Его оборвался...

Ёлочка, сама взволнованная, поспешно распечатала конверт. Секунду она помедлила с ответом.

- Это письмо... Видите ли... Оно, по-видимому, уже давнее. Оно послано полгода тому назад... Очевидно, блуждало где-то.

Он молча опустился на подушку. Ёлочка протЯнула Ему письмо и деликатно отошла.

«Как тЯжело Ему,читать эти строки!» - думала она, прибирая на соседнем столике.

- Сестрица! - позвал Её через несколько минут голос, который она уже не могла спутать ни с чьим другим. Она вернулась к Его постели.

- Прочтите мне, пожалуйста. У меня в глазах сливаются все строки...

«Это от расширения зрачков», - подумала она и села у Его постели. На всю жизнь запомнилась Ей эта минута: слабо освещённая палата, Его лицо и каждая строчка этого письма!

- «Бесценное моё дитя, дорогой мальчик! - начала она и невольно-остановилась, охваченная волнением; она незаметно повела на него глазами и увидела, что он положил себе руку на глаза... - Уже давно я не имею известий ни от тебя, ни от Дмитрия и совсем изболелась за вас душой! Где вы? Живы ли? Или я уже одна на всём свете? Я говорю себе, что Бог милостив и сохранит мне вас, и тут же думаю, как смею я надеЯться на Его милосердие и чем я лучше других матерей, которых постигает несчастье? Меня измучила мысль, что, может быть, один из вас ранен и лежит среди чужих, а я ничем не могу помочь и не могу ухаживать так, как ухаживала, когда вы болели скарлатиной в детстве. Помнишь, как ты любил клюквенный морс, которым я тебя поила? Я молюсь за вас утром, молюсь вечером, а среди дня хожу в лес к моей любимой часовенке Скорбящей, и в этом всё моё утешение. Я уже не живу в Вечаше. Я должна сообщить тебе очень печальное известие - нашей Вечаши не существует. Её сожгла шайка коммунистов - сожгла до тла. Но мне не состояния жаль, а дома, в котором я была счастлива, в котором выросли и родились мои дети. Мне жаль моих цветов и моих яблонь. Они свирепствовали, точно вандалы: грабили утварь, рубили наши тысЯчелетние дубы, разбивали цветочные горшки в оранжерее, даже воду в пруду выпустили, очевидно, специально, чтобы умертвить золотых рыб. Бог им судья! За меня не бойся, я нашла себе приют у крестьян в деревне. Ты знаешь, как они любят меня и не оставят в беде. Егор и Марья-Красавица наперерыв стараются доказать мне свою преданность. У меня будет хлеб, и я буду под кровом, а больше мне теперь для себя ничего не надо. Ушла я в чём была, не успела захватить ни драгоценностей, ни бумаг, ни денег. Со мной только Твоя фотография - та, где Ты годовалым ребёнком с медведем, и другая - где ты и Дмитрий кадетами, сделанная при поступлении в Пажеский корпус. Обручальное кольцо со мной, так как я Его никогда не снимаю, и это всё. Но Если Бог сохранит мне вас обоих, я буду считать себя Ещё неизмеримо богатой. Впрочем, я не совсем точна: со мной Ещё Рекс. Вчера, когда я пошла на пожарище, я нашла там верного пса - он выл перед останками дома. Видел бы ты, как он мне обрадовался, как прыгал мне на грудь и лизал руки. Я сама обрадовалась Ему, как человеку, и увела с собой. Не знаю, дойдёт ли до тебя это письмо? Решаюсь послать Его с верным Егором в Крицы. Оттуда уезжает один офицер, чтобы пробраться в южные армии через Белого Орла. Если это Ему удастся, он, может быть, тебя разыщет... Если ты получил это письмо и Если Дмитрий с тобой, передай и Ему мою любовь и благословение. Письмо это вылилось на тебя, но относится одинаково к вам обоим. Иногда я верю, что мы увидимся, иногда мне кажется, что я уже никогда не увижу вас. Вкладываю в письмо листочки уцелевшей от пожара Яблони - последний привет нашей любимой Вечаши. Я знаю, что ни меня, ни Вечаши ты никогда не забудешь. Твоя мама».

Во время чтения Ёлочка несколько раз останавливалась, тщетно стараясь справиться с душившим Её волнением. «Это глупо будет, Если я - посторонний человек - и вдруг расплачусь. Я только помешаю этим Ему остаться твёрдым», - говорила она себе, угадывая чутьём, что он борется со слезами отчаЯния. Когда она кончила, она положила письмо и веточку около него и отошла. Как ни хотелось Ей пожать Ему руку и сказать несколько тёплых слов участия, накипавших в Её груди, - она была слишком замкнута, щепетильна и стыдлива, чтобы позволить себе выражение чувства там, где Его не ждали и не просили. И она опять запретила себе то, что, может быть, без всякого стеснения, просто, сделала бы на Её месте другая, более непосредственная. Незаметно наблюдая за ним, она видела, что он лежит в той же позе, и, подавляя вздох, продолжала свою работу. Закончив дежурство, она подошла к нему и остановилась в нерешительности... Неужели так и уйти, оставить, не сказав ни слова ободрения? Точно почувствовав Её взгляд, он открыл глаза, которые Ей показались необыкновенно большими и блестящими.

- Я ухожу. Надеюсь, Вам будет лучше... Господь с Вами, - робко прошептала она, не находя слов. Он взял Её руку. Она думала, он пожмёт Её или ответит что-нибудь, но он не сделал ни того, ни другого. Быть может, он в своём полубреду уже забыл, что завладел рукой девушки, так как, продолжая держать эту руку, закрыл глаза и беспокойно водил головой по подушке. Она постояла над ним и слегка потЯнула свою руку из Его руки. Он не выпускал Её. Она потЯнула сильнее и вышла, расстроенная Ещё больше, чем была до этого.

На следующий день в Его состоянии не было никакого улучшения: он дышал опять очень коротко, просил кислорода и метался. Ёлочка сначала не была уверена, что он узнал Её. К концу дня Его потребовали в операционную: дядя Ёлочки должен был делать Ему резекцию ребра. Ёлочка слышала, как сёстры говорили, что это делается без наркоза. Когда санитар рявкнул около самого Её уха, что такого-то раненого следует безотлагательно доставить в операционную, согласно приказу господина полковника - старшего хирурга, она почувствовала, как по коже у неё пробежали мурашки.

- Осторожней! Осторожней! - говорила она санитарам, а сама шла рядом, а он даже не спрашивал, куда и зачем Его несут. Но когда Его переложили на операционный стол, он поднял веки и медленно стал обводить глазами белые стены операционной и чужие лица людей в белых халатах. Хирург с приготовленными уже руками, которые он держал слегка приподнЯтыми, стоял около стола, и одна из сестёр надевала Ему маску; потом глаза Его остановились на Ёлочке. ПонЯл ли он всю глубину Её сострадания, которое не притупила Ещё ни привычка, ни профессиональность, или, может быть, среди совсем чужих, равнодушных лиц она показалась Ему уже своей, знакомой и родной, но он сказал:

- Сестрица, останьтесь со мной... Не уходите.

И опять Её рука оказалась в Его руке.

Эту минуту она вспоминала, как самую драгоценную - он, стало быть, Её не только узнавал, но и отличал, Если искал у неё сочувствия! Она надеЯлись, что Ей позволят стоять возле, но одна из сестёр отодвинула Её и сама уверенной рукой стала разматывать бинты, а дядя неожиданно обратился к ней:

- Ты здесь зачем? Молода для операционной. Иди в палату.

- Я хотела... я только... - начала было Ёлочка, но дядя не дал Ей закончить.

- Никого лишнего! Смотри, Елизавета, отчислю! Ты бросила свой пост.

Ёлочка понЯла, что в операционной не место для споров, притом дядя затронул Её слабую струнку - чувство долга. С печально опущенной головой/ она вернулась в свою палату. «Я, кажется, дурная сестра: я думаю только об одном!» - говорила она себе, поглядывая на дверь.

Как только санитары внесли Её героя обратно и начали перекладывать с носилок на кровать, она подбежала, и от неё не укрылось, что он кусает себе губы, чтобы не вскрикнуть. Санитар наклонился к нему, чтобы передвинуть поудобнее.

- Не надо... Я сам, - проговорил он сквозь зубы.

Ёлочка наклонилась со стаканом чая.

- Не могу... Благодарю... Не надо.

Другой санитар хотел поправить неудачно положенную подушку.

- Не надо... Ничего не надо... Оставьте!

Но как только они отошли, он приподнялся и приник головой к краю столика. Стоять и наблюдать, ничего не делая для облегчения, казалось Ёлочке немыслимым, неделикатным, невозможным - она послала за дежурным врачом.

- Что тут? - хмуро спросил разбуженный по Её распорЯжению врач, измучившийся за день и только что пристроившийся на больничной топче.

- Раненому нехорошо... Я не знаю, можно ли морфий...

- Морфий впрыскивали уже. Часто повторять не рекомендуется, - и врач взял руку раненого. - Ваши слёзы неуместны, сестра. Дайте шприц и камфару и попрошу вас повнимательнее следить за пульсом.

Ёлочка виновато молчала. Врач сделал укол и повернулся к ней, видимо, уже смЯгчившись.

- Нам не полагается расстраиваться, сестрица. Это не содействует ни точности в работе, ни уверенности. Будете так переживать за каждого, никаких сил не хватит, издёргаетесь и заболеете. Ну да вы привыкнете, когда поработаете подольше.

Ёлочке показались циничными эти слова. Мысленно она обозвала врача «бездушным». Однако врач этот назначил индивидуальный пост у постели заинтересовавшего Её раненого, опасаясь, как бы тот не сорвал перевязку, как только у него начнётся бред, наступавший все предшествующие ночи. Очередное дежурство Ёлочки кончено, и она вызвалась остаться у постели. Но эта ночь не принесла Ей ни одной минуты, похожей на минуту в операционной: всю ночь он метался в бреду, а она держала Его руки, не отходя ни на шаг. Только утром, уже перед обходом хирурга, он немного затих, и Ёлочка смогла сесть. Совершенно измученная, она положила голову к Его ногам. Вновь пришедшая дежурная поспешила отправить Её домой. За всю ночь ни одного слова, которое бы можно было вспомнить потом!

Даже в бреду он говорил в этот раз о какой-то Весте - по-видимому, своей лошади, которая была под ним убита.

Нового к Его образу прибавилось только то, что, завладевая Его руками, она разглЯдела у него на мизинце кольцо, которое носили только пажи. Это было очень интересно и романтично, но это было всё! Она ушла огорчённая как Его тЯжёлым состоянием, так и тем, что он даже не будет знать, кто так самоотверженно сторожил Его! Ей не пришло в голову, что товарищи доведут это до Его сведения; Ещё менее Ей могло прийти в голову, в какой форме это будет сделано.

- А знаете ли, поручик, наша дурнушка положительно неравнодушна к вам.

- Вы о ком, господин подполковник?

- О той высокой, смугленькой, она всю ночь просидела около вашей постели.

- Я бы не назвал Её дурнушкой. У неё глаза, как у лани.

- Вот оно что! Так, может быть, как в романе - после выздоровления «Исайя ликуй»?

- Зачем же сразу «Исайя ликуй»? Эта мера, так сказать, катастрофическая! Может случиться, всё обойдётся Ему и не так дорого, - отозвался другой офицер.

С ним шутили, желая Его развлечь, так как знали о Его несчастьях, но он ответил совершенно равнодушно:

- Уверяю вас, что это всё только в вашем воображении: Её назначили дежурить, и дежурила - в госпитале своя дисциплина.

- Дисциплина дисциплиной, однако она плакала над вами, когда вас принесли из операционной. Дежурный врач даже счёл необходимым сделать Ей небольшое внушение.

Но юноша не хотел переходить в шутливый тон.

- Она Ещё недавно работает и не успела покрыться полудой. Я во всём происшедшем не вижу ничего, кроме того, что она добрая и милая девушка. Не думаю, чтобы мной можно было сейчас заинтересоваться, - и устало закрыл глаза, желая кончить разговор, который стоил Ему усилий.

Проводя этот день дома, Ёлочка испекла своё любимое печенье по рецепту, написанному рукой Её бабушки на пожелтевшей уже бумажке, а потом раздобыла у одной запасливой дамы немного клюквы и приготовила морс.

На следующее утро, отправляясь на дежурство, она понесла всё это с собой.

«Он совсем ничего не Ест», - думала она, вспоминая те порции, которые уносили нетронутыми с Его столика.

Когда она предложила Ему морс, который будто бы принесла для себя, он взглЯнул на неё несколько удивлённо, но, встретив Её смущённую и ласковую улыбку, в свою очередь печально улыбнулся.

- Спасибо вам, сестрица! Вы очень добры. Я тронут.

Для неё огромным удовольствием было лишний раз подойти к нему и поить Его, осторожно приподнимая Ему голову, но в этот день она чувствовала себя нездоровой и к концу дня работала уже через силу: болела голова и чувствовалась странная разбитость во всём теле. Ему между тем было в этот день, по-видимому, лучше - не такой лихорадочный цвет лица, не такое короткое дыхание. Операция сделала своё дело, и Ёлочке уже мерещились дни выздоровления, но доносившийся отдалённый грохот артиллерийских орудий/ заставлял всякий раз жутко вздрагивать, напоминая о надвигающейся катастрофе, по-видимому, уже неотвратимой, которая грозила всё разбить и смять, унося тысЯчи жизней, а с ними и эти хрупкие мечты. Взгляды сестёр испуганно скрещивались, врачи озабоченно переговаривались, санитары угрюмо молчали.

- Без паники. Спокойствие. При раненых никаких разговоров, - несколько раз повторял, проходя по палатам, Её дядя.

Один раз он увидел Её у окна с руками, прижатыми к горевшему лбу.

- Елизавета, ты что там куксишься? Смотри у меня! - Но, приблизившись, прибавил вполголоса: - Придёшь домой, передай тёте, что я остаюсь на ночь в госпитале. Будь мужественна, девочка!

Она уже сдавала смену, когда раненый юноша окликнул Её... Отдавал ли он себе отчёт в приближавшемся? Когда она подбежала, он улыбнулся и протЯнул Ей флакон с духами. Это была «Пармская фиалка» Соtу. Ёлочка вспыхнула и как-то по-ученически спрятала руки за спину.

- Не нужно. Я не ради подарков... Я не хочу...

- Сестрица, не отказывайтесь! Прошу вас! Это не плата - сочувствие оплатить невозможно, это только небольшой знак внимания от человека, к которому вы так добры в тЯжёлое для него время.

Опираясь на правую руку, он стал откупоривать флакон левой рукой, желая надушить Ёлочку, и пролил при этом около трети флакона Ей на грудь.

Больше она Его не видела.

В эту ночь она слегла в тифу и сама бредила не хуже Его. Она пролежала семь недель, и когда наконец встала, в городе уже распорЯжались красные, а госпиталь был раскассирован.

Скоро слуха Её коснулось страшное известие/ о варварской расправе над ранеными офицерами. Уверяли, что в живых будто бы не осталось ни одного человека; называли имена предателей, которые выдавали чекистам фамилии и чины офицеров.

Ёлочка была потрЯсена; при одной мысли, что и Его постигла та же участь, Её охватывала дрожь... Убить безоружного, убить раненого, который не может защищаться, убить слабого, измученного, убить... Лучше было не думать, но мысль Её словно в заколдованном кругу возвращалась всё к тому же: ведь Ему только что стало лучше, только что стал Яснее Его взгляд, он в первый раз приподнялся, не меняясь в лице от боли... и вот Его могли убить.

Выздоровление после тифа осталось в Её памЯти/ как самый тЯжёлый период в жизни: у неё было сразу две потери - любимый человек и последний оплот Родины! Тогда было навсегда смято в ней что-то свежее, благоухающее. Как будто разом отцвела и поблёкла Её юность.

Исхудалая, вялая, апатичная, она целыми часами неподвижно сидела в кресле, без слов, без мысли.

- После, - отвечала она, когда ухаживавшая за ней тётка/ уговаривала Её поесть или выйти на воздух. - Не хочется, тётя, после!

Когда она немного окрепла, дядя и тётка увезли Её в Петербург. Она не представляла себе, как вернётся к жизни, и не видела в ней ни цели, ни смысла. Но жить надо было и прежде всего надо было содержать себя. Бабушки уже не оказалось в живых, а имение и деньги, положенные в банк на Её имя, национализированы. Всё тот же дядя, теперь уже снявший погоны, устроил Её под своим начальством в одной из петербургских клиник. И она начала работать... Уже без воодушевления, без интереса и без креста на груди!

Понемногу она привыкла к своей работе и приобрела все профессиональные навыки. Внешне она казалась уже вполне спокойной и уравновешенной, но всякий раз, когда Ей приходила на памЯть судьба раненых в феодосийском госпитале, она менялась в лице, у неё судорожно подёргивались губы, и она подносила руки к голове, как будто защищаясь от удара.

Объективной в те годы она Ещё не могла быть. Целостность Её политического сгеdо высилась как неприступная цитадель, в которой никто не мог пробить брешь. Классная подруга - смолянка Марочка Львова - попробовала однажды уверить Её, что своими глазами видела, как белый офицер бил по щекам раненого красноармейца на улицах Харькова. Она уверяла также, что знает семью, в которой дочь – девушка - была изнасилована белыми офицерами. Ёлочка отказывалась верить! Хамство слишком не вЯзалось с образом белого офицера, мученики за Родину не могли так поступать! Она заподозрила злостную клевету и прекратила дружбу с Марочкой. Постоянно роясь в своих воспоминаниях, она не давала им меркнуть. Она знала, что больше уже никого не полюбит. Да, Её роман был мимолётный и печальный, зато герой был настоящий! Это не то, что у Марочки, вышедшей за матроса с «Авроры», или у Нади Хмельницкой, муж которой, Еврей, заведовал складом... Нет! Её герой - наследник древнего имени, русский офицер-гвардеец, из тех, которые умирают, но не сдаются! Он защищал Родину сначала от немцев, потом от большевиков, это был Георгиевский кавалер, командир «роты смерти», аристократ, белый офицер! В нём было всё, что могло понравиться Ей в мужчине. На кого же теперь она могла обратить свои взоры? После него все казались мелки!

- О, Если бы я могла спасти Его! Пусть это стоило бы мне жизни, пусть бы он никогда не узнал об этом... всё равно! Несчастная моя Россия - Если она убивает таких, как он, а оставляет одних троглодитов - у неё нет будущего! С такими, как он, умерла Её слава!

Весь мир окутан траурной вуалью!

Глава вторая

Ты пахнешь, как пахнет сирень,

А пришла ты по трудной дороге!

Анна Ахматова

Учительница музыки, Юлия Ивановна, в молодости была приятельницей Ёлочкиной матери. Вскоре после окончания войны она очень серьёзно заболела ревматизмом, и тогда Ёлочка со свойственным Ей чувством долга сказала себе, что в памЯть матери обязана проЯвить внимание/ по отношению к этой старой даме. Она несколько раз навещала Её и даже дежурила две ночи у постели. Делала она это тем охотней, что муж Юлии Ивановны был когда-то видным лидером кадетской партии в Киеве и заслужил прозвище «совесть Киева». Ёлочке этого было довольно, чтобы испытывать живое участие к судьбе вдовы, которая к тому же Являлась интересной собеседницей, так как изъездила всю Европу и была знакома со многими замечательными людьми. Именно Юлия Ивановна навела Ёлочку на мысль/ заняться снова музыкой и определила Её в свой класс. Отлично понимая, что уровень музыкальных способностей Ёлочки очень невысок, Юлия Ивановна тем не менее любила часы занятий с нею: Ей нравилась серьёзность и интеллигентность девушки и она всегда, прежде чем начать урок, заводила с ней разговоры, которые обычно затягивались, а собственно занятия сводились к 15 минутам. Однажды в декабре 1928 года - Ёлочка навсегда запомнила этот день - Юлия Ивановна, Ещё не начиная урока, сказала:

- Сообщу вам новость, моя милочка, в классе моём поЯвилась Ещё одна ученица, очень, по-видимому, талантливая.

- Хорошо играет или начинающая? - спросила Ёлочка, вынимая ноты.

- Трудно сказать, в какой мере она подвинутая, - ответила Юлия Ивановна, - Ей восемнадцать лет. Техника у многих в Её возрасте бывает гораздо лучше, но способности у неё очень большие. На приёмном экзамене, в среду, она играла «Kinder schenen» (Kinderschoenen Киндасцынен) Шумана, я была в комиссии и вместе со всеми заслушалась: до такой степени чарующее у неё туше (шэ) и так хороша фразировка. Чистота звука поразительная! Не хотелось ничего изменить в Её игре, как будто бы играла законченная пианистка. А вместе с тем она Ещё очень мало училась, и виртуозности у неё нет вовсе. Она держала экзамен в консерваторию этой осенью, но Её не принЯли из-за происхождения. Такую талантливую девушку оставили за бортом!

Ёлочка тотчас насторожилась:

- Что же именно Ей помешало?

- Анкета. Она - Бологовская, внучка генерал-адъютанта, из приближённых к особе государя, а отец Её, гвардейский полковник, расстрелЯн в Крыму. Другой Её дед, кажется, сенатор... Сами понимаете, что всё это значит теперь! Ко мне Её прислал мой друг - консерваторский профессор. Он хотел принять Её в свой класс, да вот не удалось, направил Её ко мне с тем, чтобы раз в месЯц прослушивать самому: каждому педагогу интересна такая ученица.

РасстрелЯн в Крыму! Губы Ёлочки судорожно передёрнулись, и она закрыла ладонЯми лицо. «Занавес над трагедией уже опустился! Мы - за занавесом! Девушка эта тогда была ребёнком... Помнит ли она хоть чго-нибудь?» - подумала она, а сказала совсем другое:

- Мне хотелось бы услышать Её, Если она талантлива.

- Вы здесь Ещё не однажды встретитесь, - добавила Юлия Ивановна. - Вот с полчаса, как она ушла. Хорошенькая девушка, ресницы до полщеки. Живёт она теперь с бабушкой и с дядей; матери у неё, кажется, тоже нет. По-видимому, нуждается: без ботиков, без зимнего пальто. Жаль девочку.

Всё рассказанное Юлией Ивановной/ странным образом заинтересовало Ёлочку. В следующий раз она нарочно пришла целым часом раньше обыкновенного, так что принуждена была выслушать скучнейший (шн) урок с тупоголовым школьником. Он Ещё не успел кончить, когда в класс вошла девушка, в которой Ёлочка тотчас признала новую ученицу.

Тонкая, как тростинка, фигурка в старом джемпере и по-модному короткой, но всё-таки недостаточно короткой юбке, две длинные косы без лент; и волосы, и ресницы мягкого каштанового цве-та и красиво оттеняют белоснежный лоб и прозрачную глубину глаз. Лоб и ресницы невольно приковывали взгляд.

«Да, она мила, но Ещё почти девочка! Вот и щёки, как у ребёнка, розовые. А профиль камеи!» - подумала Ёлочка, украдкой пристально разглядывая эту головку на длинной шее, словно цветок на стебле.

- Ася, садитесь теперь вы, - сказала Юлия Ивановна, когда мальчик кончил. Девушка, которая в ожидании очереди уткнула носик в книгу, встрепенулась и подошла к роялю. По-видимому, она успела уже покорить сердце старой учительницы. Юлия Ивановна выслушивала вещь за вещью, а во взгляде, с которым она попеременно созерцала поэтическое личико и маленькие лёгкие руки, Ёлочка подметила нежность и восхищение. Ревнивое и даже завистливое чувство шевельнулось в груди Ёлочки.

«Счастливая! Как приятно быть талантливой и как легко располагать к себе сердца, имея талант, и такое личико!» - подумала она.

Как только Ася кончила, она тотчас же встала и стала собирать ноты: она Ещё мало знакома была с преподавательницей и не подозревала, какие в этом классе ведутся интересные и долгие разговоры.

- Вы слишком легко одеты, Ася, - сказала Юлия Ивановна, когда девушка запуталась в разорванном в подкладке рукаве демисезонного пальто.

- Благодарю, не беспокойтесь, я закутаюсь сверху в бывший соболь, - ответила Ася.

- То Есть как «в бывший»!? Как же это соболь может быть «бывшим»? - с удивлением спросила учительница. Ася вдруг рассмеялась весёлым детским смехом:

- Ах, я забыла, вы ведь не знаете! Это было моё mot* (Словечко (фр.).) в двенадцать лет. Я вокруг себя тогда только и слышала: бывший князь, бывший офицер, бывший дворЯнин... Вот и вообразила, что соболь мой тоже бывший - ci devant* (Из бывших (фр.).). С тех пор мы так и зовём Его.

И продолжая смеяться, она накинула на плечи старый мех и убежала.

Ёлочка с удивлением проводила Асю взглядом: она словно чем-то неожиданным была поражена Её весёлостью. Ей казалось, что на репрессированной аристократке неизбежно должна лежать печать горя, тень от потерь. «Этот глупый смех... Он мне давно уже опротивел! У всех одно и то же!» - с досадой подумала она.

И всё-таки в следующий раз Её опять потЯнуло прийти пораньше, взглЯнуть на эту Асю, которая привлекла чем-то Её воображение. Девушка уже заканчивала игру. Прощаясь с ней, Юлия Ивановна сказала:

- Я должна, вас огорчить, дитя моё. Я узнала в канцелярии, что оплату с вас будут брать по самой высшей расценке. Это всё решает бухгалтерия согласно каким-то инструкциям.

Девушка слушала Её с испуганным выражением на хорошеньком личике, она даже немного побледнела.

- И вы понимаете, дитя моё, - очень мягко продолжала учительница, - что от меня здесь ничего не зависит. Надеюсь, это не заставит вас бросить уроки?

- Ах, вот что! - сказала Ася. - А я было испугалась, что меня постановили выгнать отсюда. Нет, сама я, конечно, занятий не брошу. Надо же мне хоть чему-нибудь выучиться. Видите ли, нас четверо: бабушка, дядя, я и мадам, моя француженка, - она у нас уже как член семьи, да Ещё борзая - любимица папы покойного, бабушка Её бережёт в памЯть папы. А зарабатывает на всех один дядя: он пристроился в оркестр, а раньше был безработный. Поэтому нам никак Ещё не свести концы с концами. Я бы могла поступить на службу, но бабушка не позволяет, она говорит: «Увидеть тебя на советской службе для меня настоящее горе!» Я владею французским, но давать уроки бабушка тоже запретила.

- Позвольте, почему же?

- Я с уроками несчастливая! В прошлом году я занималась с внуком нашего бывшего швейцара, дала уроков пять-шесть; пришла раз, а они сидят, пьют чай с пирожными, и бабушка - швейцариха приглашает меня сесть с ними. Я сначала отказывалась, а потом думаю: они Ещё вообразят, что я из гордости за дедушку - я этого как огня боюсь! Я села и взЯла одно пирожное, самое маленькое. А на следующий день мой умный ученик мне же рассказывает: «У нас, - говорит, - вчерась мамка на бабушку кричала. Чего, мол, ты учительниц всяких пирожными кормишь? Ну да теперь мы в расчёте - ни копейки она с меня не получит!» Я не поверила сначала и Ещё целый месяц занималась - не платят! А я боюсь говорить с мамашей ученика. Она крикливая такая, как начнёт наступать... Уж лучше я Ещё несколько лет отзанимаюсь за пирожное. Я так и сказала бабушке, а она говорит дяде: «Серёжа, поговори ты». А дядя: «Нет уж, увольте! Я на пролетарские банды в атаку с одним стэком ходил, но пролетарских мегер пуще огня боюсь!» Что тут делать? К счастью, наша мадам говорит: «Я француженка, парижанка. Наш народ дал Jeanne D’arc и Charlotte Corde. Я никого не боюсь! Monsieur (месье) Серж ходил в атаку со стэком, а я пойду с мокрой тряпкой!» И в самом деле, она взЯла тряпку и выгнала и мальчика, и мать. Крик поднялся такой, что я и кузиночка Лёля заперлись в бабушкиной комнате. Другой урок - новая неудача! Папаша ученицы, заведующий кооперативом, проворовался и сел. Мамаша пришла, так и так, мол заплатить не можем, тут же в долг у меня взЯла и больше не показывалась. С тех пор бабушка постановила, чтобы у Аси уроков больше не было!

- Ну а к занятиям вашим музыкой/ бабушка как относится? - спросила Юлия Ивановна, улыбаясь.

- Бабушка говорит, что это Единственный вид труда, который она разрешила бы мне в будущем. Но вся беда в том, что играю я Ещё очень плохо.

- Учиться вам Ещё много надо, но способности у вас очень большие, Ася!

- Право уж не знаю... Мне почему-то кажется, что толку из меня никогда не выйдет. Вот недавно тётя Зина хотела меня поучить делать бумажные цветы. Мадам живо смастерила розу, а я такая неловкая, и терпения у меня совсем нет - я и десЯти минут не просидела и взЯлась развлекать мадам. Пока она вертела цветы, я сыграла Ей «Марсельезу» и вариации придумала, а потом прочла ей вслух Беранже. Вот так всё у нас и кончается! Тётя Зина машет руками на меня, и на свою Лёлю: «Пропадёте обе, потому что неприспособленные, а средств никаких! Хорошо, Если найдутся молодые люди из прежних!» Но всегда тут же вздохнет, что в наших условиях надежды на это почти нет. Видно, и в самом деле пропадать! Я ведь к тому же Ещё дурнушка!

И не замечая удивления, с которым взглЯнула на неё учительница, она схватила свой порт-мюзик и с сияющей улыбкой пошла к двери.

- Она очаровательна! - воскликнула Юлия Ивановна, как только дверь за Асей закрылась. - Эта живость, это изящество, эти ресницы! Вы слышали, как она сыграла мне шумановское Warum (Варум)? Я назначила Её играть на ближайшем ученическом концерте - хочу показать педагогам.

Ёлочка сохраняла несколько угрюмый вид.

«РастаЯла, как воск от свечки!» - думала она и вместе с тем чувствовала, что не устоит и сама перед обаянием этой девушки. «А тётка-то неумная», - подумала она при этом.

Собираясь на ученический концерт, Ёлочка говорила себе, что необходимо хорошенько поаплодировать Асе, чтобы создать свой успех. «Быть может, Ей, как аристократке, будет оказан холодный приём, а потом скажут, что сыграла неудачно, и исключат. С такими, как она, всё можно сделать. Она почти вне закона в нашей благословенной стране», - говорила она себе.

Все контрреволюционные силы страны/ уже давно сложили оружие, а Ёлочка с воинственностью Валкирии продолжала сопротивление! Но в этот раз Валкирия эта собиралась воевать с ветрЯными мельницами, так как анкеты и происхождение/ оставались вопросами первой важности лишь в бухгалтерии и дирекции, а в среде учащихся и педагогов не играли никакой роли, в отличие от среды заводской молодёжи, где слова «А я рабочий! Я рабочая!» произносились с непередаваемым задором.

Когда Ёлочка пришла в шумевшее учениками, родителями и педагогами большое зало музыкальной школы, она пробралась между этой публикой совсем как чужая, так как за три года учения Ещё ни с кем не завЯзала знакомства. Скоро она увидела Асю. Та стояла у стенки зала со своим порт-мюзик/ в чёрном закрытом платье с полоской брюссельских [сэ] кружев у горла. На затылке у Аси был большой чёрный же бант, а хвостик косы распущен. ДесЯть лет назад сама Ёлочка так носила по воскресеньям, и эта манера причёсываться очень расположила Её к Асе. Увидев, что девушка смотрит на неё, она кивнула Ей и указала на место возле себя. Ася пробралась к ней и села.

- Ну, как у вас дома? Всё благополучно? - ласково спросила Ёлочка после первого приветствия.

- Мерси, не совсем. Борзая наша заболела, у неё паралич задних лапок, она ведь старенькая. Это замечательная собака: она помнит моего папу, хотя уже восемь лет, как папа... как папы нет. Если бабушка скажет: «Диана, где Всеволод Петрович? Хочешь пойти с ним на охоту?» - она оглядывается и повизгивает, ищет папу. Каждое утро, когда бабушка пьёт кофе, Диана подходит и кладёт морду к бабушке на колени и смотрит так кротко, грустно и задумчиво. У неё глаза такие же красивые, как у вас.

- Как у меня? - воскликнула удивлённо Ёлочка. - Разве у меня глаза красивые? Вот я так в самом деле дурнушка!

- О, нет! Не говорите! У вас в лице Есть что-то исключительно-интеллигентное! Теперь не часто можно встретить такие лица.

И так как Ёлочка смущённо молчала, она заговорила снова:

- Так жаль Диану! Мы вызвали к ней ветеринара, но это оказался какой-то коновал. Он сказал: «Собаку надо усыпить!» А ведь Диана всё решительно понимает! Она вся съёжилась, прижала ушки и задрожала. Я потом сказала Ей: «Не бойся, мы тебя не отдадим Ему! Ты до последнего твоего дня будешь такая же любимая!» Она тотчас успокоилась и стала лизать мне руки. Она теперь только ползает и озирается виноватыми глазами. Бабушка очень огорчается! У бедной бабушки на память о папе только Диана... Ах, да, а я-то! Себя я и забыла.

Ёлочка погладила руку Аси, всё более и более располагаясь к ней.

- Вы что играете сегодня?

- Две вещицы Шумана и Шуберта. Я играю во втором отделении.

- А кто-нибудь из ваших пришёл вас послушать? - спросила Ёлочка и оглЯдела зал. Ей хотелось увидеть человека, который ходил в атаку со стэком: он мог отдалённо походить на Её героя, но Ася ответила:

- Пришла мадам, она здесь. Кузина Лёля хотела прийти, но заболела, лежит с горчичником (шн). А дядя не придёт: он рассердился на меня.

- Рассердился? За что же?

- Очередная неудача, и виновата, конечно, опять я. Бабушка отправила меня в комиссионный магазин отнести свой sortie-de-balle* (Накидка, манто (фр-)-). А там посмотрели, оценили в полторы тысЯчи, но сказали, что сейчас не возьмут, а только через месЯц. Я хотела уйти, вдруг подходит мужчина и говорит: «Я как раз ищу такой мех. Если вы согласны ко мне заехать, я тотчас выложу вам деньги». И представился: Рудин Дмитрий Николаевич. Ну, разумеется, я согласилась, деньги-то нам нужны! Он взял такси и усадил меня, а шофёру сказал: «В Лесной». И тут мне вдруг стало страшно! Уже смеркается, а в Лесном глухо - что, Если он завезёт меня и отнимет мех? Мне странно показалось, что он меня взял под руку, точно знакомую, а мех сразу же положил себе на колени. Вот я и говорю: «Знаете, я передумала, я лучше выйду». А он отговаривает, и чем больше отговаривает, тем мне страшнее. Чувствую, что сделала глупость! Я схватилась за дверцу, шофёр затормозил, повернулся ко мне и открыл. Я выскочила и в сторону - я ведь быстрая! Только бы, думаю, он за мной не выскочил. Такси в ту же минуту умчалось, и только тут я вспомнила, что мех-то остался в машине! Вернулась я к бабушке вся зарёванная. Бабушка, видя, в каком я отчаЯнии, даже не побранила, она только сказала: «Слава Богу, что кончилось только так». Но дядя... Господи, как он на меня кричал: «Безумная! О чём ты только думала! Я тебя одну на улицу выпускать не буду, сиди дома весь день. Ничего не понимаешь, так потрудись запомнить, что садиться в машину с незнакомыми людьми я запрещаю!» Ну, а чем я уж так виновата, скажите? Откуда я могла знать, что это не Рудин, а вор?

- Здесь дело не в том, что он вор, Ася. Надо очень остерегаться чужих мужчин. Ваш дядя совершенно прав: вы были в самом деле очень неосторожны.

В эту минуту объЯвили начало концерта, и разговор их прекратился. В антракте Ася убежала в ученическую-артистическую, и Ёлочка увидела Её только уже выходящей на эстраду. Ёлочка чувствовала, что волнуется.

«Господи» да что же это я! Не всё ли равно мне-то?» Но Ей было не всё равно и уже не могло стать всё равно.

- Вот это да! Это называется музыкальностью! - сказал кто-то шёпотом позади Ёлочки, когда Ася начала Шумана. Ёлочка обернулась; говорил юнец лет шестнадцати, весьма демократического облика - без галстука, в рыжем свитере (тэ) до самых ушей.

- Переливы подаёт очень тонко, - подхватил Его товарищ-еврей в роговых очках, выступавший перед тем со скрипкой.

- А Шуберта-то, Шуберта как начала! - сказал опять первый мальчик. - Молодец девчонка! Откуда взЯлась такая? Я Её раньше не слышал.

Аплодисменты были дружные и бурные. Мальчики позади Ёлочки завопили «бис», многие подхватили - Ёлочка могла быть довольна. Ася выбежала раскланиваться (и это у неё получалось очень изящно) и вопросительно посмотрела при этом на учительницу. Та кивнула, и Ася снова села к роялю. Она взЯла несколько печальных аккордов...

- Прелюд Шопена (пэ), - прошептал тотчас всё тот же юнец в свитере (тэ). Он в течение всего концерта безошибочно называл исполняемые вещи к немалому удивлению Ёлочки.

- Шабаш... Путается! - услышала она вдруг Его шёпот. - Эх, жаль! Хорошо начала!

Сердце Ёлочки тревожно забилось... Ася взЯла Ещё два-три аккорда, прозвучавших неуверенно, и вдруг вскочила и галопом убежала с эстрады.

- Задала стрекача с перепугу! - добродушно засмеялся Еврей. - Похлопаем Ей Ещё, Сашка.

Ёлочка испуганно взглЯнула в первый ряд, где сидели педагоги: они оживлённо переговаривались между собой, и Юлия Ивановна что-то, казалось, им объЯсняла. ОбъЯвили следующий номер. Когда концерт кончился, Ёлочка увидела Асю уже в зале. Она стояла около пожилой дамы с седыми буклями и симпатичным лицом.

- Что случилось, Ася? Вы, кажется, сбились? - спросила, подходя, Ёлочка.

- Да, неудача! У меня всегда так. Видите ли, на бис был у нас приготовлен этюд Мошковского en automne (анутан), но мне что-то не захотелось Его играть. Вчера я слышала вот этот прелюд, а за сегоднЯшний день он у меня переплёлся с глазами Дианы и памЯтью папы. Вот мне и взбрело на ум - дай-ка сыграю этот прелюд. Начала удачно, а потом.... Дома бы я попуталась да и подобрала, ну а на эстра-де - остановилась. Это мне хороший урок: не выходи впредь на эстраду, не прорепетировав хотя бы раз.

Ёлочка с изумлением посмотрела на неё.

- Как? Вы не играли ни разу эту вещь?

- Ни разу.

- И вы, прослушав музыкальное произведение один раз, можете Его повторить?

- Вот и не смогла, как видите.

Ёлочка не верила своим ушам. Сама не обладая музыкальной памЯтью, она не могла вообразить себе ничего подобного.

- А педагоги будут знать, что вы играли без подготовки? - спросила она.

- Юлия Ивановна знает, а другие... Не всё ли равно?

- А вы с Юлией Ивановной уже разговаривали?

- Да. Она поймала меня в артистической и строго сказала, что программа должна быть согласована с педагогом и никакие вольности не допускаются. А я почему-то думала, что бисом вольна распорЯжаться, как хочу. Я просила Юлию Ивановну меня извинить. Она поцеловала меня в лоб и, кажется, простила.

«Ещё бы не простить!» - подумала Ёлочка.

- Жаль, что опять неудача! - продолжала печально Ася. - Бабушка и дядя Серёжа будут спрашивать... Хоть бы мне их чем-нибудь порадовать. Ну да надо быть храбрым оловянным солдатиком, как у Андерсена.

- Courage, mon enfant, courage! (Смелее, дитя мое, смелее!) - подхватила неунывающая француженка. – Vene donc. Il fait tard, Son excelance – madame, votre grand-mere – nous attend. (Идите же. Её превосходительство - ваша бабушка, - ждёт нас (фр.).)

На следующий день в канцелярия школы Ёлочка увидела Юлию Ивановну, которая разговаривала с директором. Произнесли фамилию Аси, и Ёлочка насторожилась.

- На прошлом уроке эта девушка подбирала на рояле отрывки из очаровавшей Её «Снегурочки», которую накануне слышала в первый раз, - говорила Юлия Ивановна.- У неё огромные данные, но нет школы, нет постановки руки и слабая техника. Последнее время она занималась только со своим дядей - бывший офицер, скрипач-дилетант... Какую школу мог он преподать Ей, а тем более по фортепиано (тэ)? Притом она, по-видимому, не сознаёт степени своего дарования.

- А это бывает чрезвычайно редко, - вставил директор очень выразительно.

- О, да! Ещё бы! Её в этом отношении нельзя даже сравнивать с нашими «вундеркиндами». Полагаю, что, когда вы Её услышите, вы согласитесь со мной, что талант Её станет в недалёком будущем украшением нашей школы, и не откажитесь способствовать...

Бухгалтерша окликнула Ёлочку, протягивая Ей квитанцию очередного взноса и помешала услышать конец беседы. Отрывки из «Снегурочки» крепко засели в воображении Ёлочки. Лёжа в этот вечер в постели, она глубоко задумалась над тем чувством, которое внушила Ей Ася.

С детства в воображении Ёлочки сложился образ женского существа - сначала девочки, а позднее девушки, в котором было как раз всё то, чего не хватало Ей. Это было как бы противоположное Ей начало и вместе с тем то, чем она сама хотела бы быть, Если бы могла изменить свою натуру. В этом образе доведена была до максимума способность быть милой и обаятельной - всё то женское очарование, которого она была лишена, хотя обладала вполне женской душой. В этом образе должна была быть непосредственность, в то время как она сама всегда ограничивала себя всевозможными условностями и запретами, и непременно - талантливость, по которой она тосковала и без которой человек представлялся Ей незавершённым, недоделанным, не имеющим цены. Та интенсивная (тэ) интеллектуальная жизнь, та внутренняя насторожённость, способность к самоанализу и чувство долга, которые составляли квинтэссенцию Её собственной природы - им она не оставляла места в этом образе. Эти свойства были слишком кровно с ней связаны, чтобы иметь интерес или прелесть в Её глазах. Всякий раз, когда она в ком-либо ловила отдельные рассеЯнные черты этого манящего образа, она говорила себе: «Похоже». И понемногу слово «похоже» стало у неё именем существительным, независимым понятием, определяющим собой всю совокупность признаков того, чем она хотела бы стать, Если б могла отказаться от себя. Но не было Ещё девушки или женщины, которая соединила бы в себе достаточно цельно и тонко все свойства этого «похоже». И вот теперь Ася как будто разом воплотила их в себе все! Прибавилось Ещё обаяние аристократического происхождения, к чему не была равнодушна Ёлочка, и то, что Ася до некоторой степени Являлась существом гонимым. Чувство, которое внушила Ёлочке Ася, отдалённо напомнило Ей то глубокое невысказанное обожание, которое в дни Её юности зажглось в ней к раненому офицеру, набросив траурную тень на Её молодость. Тот же захватывающий интерес к личности человека, та же болезненная нежность и обострённая впечатлительность ко всему, что хоть отдалённо касалось любимого предмета. Чувство к офицеру было глубже, сильнее, фатальнее, к нему примешивалось сострадание и отдалённые, неясные надежды на то, что может принести счастье... Этот человек тоже Являлся сосредоточием свойств, которые Ей хотелось найти уже не в себе, а в любимом мужчине. Отсюда и шло родство в ответных вибрациях Её души на очаровавшие Её образы.

Недавно она окончательно разошлась с институтской подругой Марочкой: зашёл разговор о музыке и та небрежно бросила Ёлочке:

- Ах, оставь, пожалуйста, музыку ты любить не можешь, потому что у тебя вовсе нет слуха. В оперу ты ходишь, чтобы смотреть, как умирает jeune premier*. (Герой-любовник (фр.).)

Слова эти показались Ёлочке крайне неделикатными. Она не могла не признаться самой себе, что подруга Её проЯвила неожиданную проницательность - герой, и особенно герой трагически по-гибающий, пусть даже оперный, продолжал сохранять особое обаяние над Её воображением. И то, что это было понЯто и выражено словами, было всего болезненней.

Думая теперь о себе и об Асе, Ёлочка спрашивала себя: к чему приведёт попытка созидать отношения, когда это приносит с некоторых пор/ только царапины Её болезненно-чувствительному душевному организму?

«Подругами мы стать не можем: мы слишком разные и по характеру и по возрасту, - рассуждала она. - Ася эта моложе меня лет на восемь, и она - «похоже»! Она скоро выйдет замуж, как все они, хорошенькие. Я всё равно буду Ей не нужна и не интересна. Мне лучше ни к кому не привязываться, или повторится опять то же: я вложу себя всю и пусть в ином виде, а всё равно получу удар. Я - неудачница. Мне, как улитке, спокойней и лучше в моей раковине, и я из неё не выйду».

Решение было принЯто, и на следующий раз она пришла на урок не раньше, а напротив, позднее (зн), чтобы больше не встречать Асю.

Глава третья

Нашу Родину буря сожгла,

Узнаёшь ли гнездо своё, птенчик?

Борис Пастернак

В комнате, которая представляла собой одновременно и столовую и гостиную и где предметы самого изысканного убранства перемешивались с предметами первой необходимости, садились обедать.

В сервировке стола были старое серебро и дорогой фарфор, но вместо тонких Яств на тарелки прямо из кастрюли клали варёную картошку. Старая дама с седыми волосами, зачёсанными в высокую причёску, сидела на хозяйском месте, черты Её лица были как будто вылеплены из севрского фарфора, как те изящные чашки, которые стояли перед ней на серебрЯном подносе с вензелем под дворянской короной. Черты эти повторялись, несколько изменённые, в лице мужчины лет тридцати пЯти, сидевшего по правую руку старой дамы, и в лице молодой девушки, которая собирала тарелки со стола; горничные уже отошли в область преданий в этом доме.

- Обед для мадам придётся подогревать. Я посылала Асю Её сменить, но мадам отослала Асю обедать и уверила, что достоит очередь сама, - сказала старая дама - Наталья Павловна.

- Мадам - мужественная гражданка, Её героический дух не сломит ни одно из бесчисленных удовольствий социалистического режима, а двухчасовая очередь за Яйцами - это пустЯки; к этому мы уже привыкли, - усмехнулся Сергей Петрович.

- Ты принёс мне контрамарку на концерт, дядя Серёжа? - спросила Ася.

- Нет, стрекоза. Но не бойся, мы пройдём с артистического подъезда. Завтра концерт у нас в филармонии, мама, - Девятая симфония. Нина Александровна солирует. Может быть, наконец соберёшься и ты? У Нины Александровны сопрано совершенно божественное, не хуже, чем у твоей любимицы Забеллы.

- Ты отлично знаешь, Сергей, что я выезжать не хочу. Воображаю себе вид зала Дворянского собрания теперь и эту публику... Дома я, по крайней мере, не вижу этих физиономий. Не вздумай меня опять уверять, что там публика интеллигентная - интеллигенции теперь не осталось.

- Но Девятая симфония во всяком случае осталась Девятой симфонией, мама. А солисты и оркестр...

- Мне дома лучше, - сухо перебила сына Наталья Павловна. - Ася ничего прежнего не видела и не помнит, вот и веди Её.

- ОбЯзательно постараюсь устроить обеих девочек и Шуру Краснокутского. Я уже обещал. Посмотри скорей, мама, на Асю - она краснеет и уходит к буфету. Знаешь почему? Наша Ася приобрела себе в лице Шуры поклонника: я уже с месЯц замечаю, что юноша неравнодушен к ней.

Улыбка неожиданно проскользнула по мраморному лицу Натальи Павловны и смЯгчила строгие черты. Полуобернув голову, она взглЯнула на внучку.

- Зачем ты меня дразнишь, дядя Серёжа? - отозвалась эта последняя, перебирая ложки и вилки на самоварном столике. - Ты ведь очень хорошо знаешь, что Шура мне не нравится. Ну вот! Бабушка уже вздыхает! - прибавила она с оттенком нетерпения.

- Вздыхаю, дитя моё, когда подумаю о твоём будущем. Я не представляю себе, кто может обратить на себя твоё внимание? Теперь нет молодых людей нашего круга, достойных тебя.

- Найдутся, мама, - сказал Сергей Петрович, - traine* (Ход (фр.))) жизни теперь не тот; все по углам попрятались, как мыши; beau monde* (Высший свет, богема (фр )) в ссылках и концентрационных лагерях.

- Вот об этом я и говорю, Сергей, мы почти никого не видим и не знаем. Не за выдвиженцев же и комсомольцев выходить Асе? А Шура Краснокутский из хорошей семьи, он вполне порядочный и прекрасно воспитанный молодой человек. Я не хочу ни в чём принуждать Асю, но боюсь, со временем она пожалеет, Если откажет Ему теперь.

- Полно, мама. Она Ещё очень молода, Ещё может выбирать...

- Между кем выбирать, Сергей?

- Ах, бабушка! - вмешалась Ася, - да разве уж замужество так необходимо? Разве нельзя быть счастливой и без него?

- В жизни женщины это всё-таки главное, Ася. Как бы ни были тяжелы условия существования, любовь к мужу и детям всегда украсит жизнь. Ты этого теперь Ещё понять не можешь.

Ася молчала, не поднимая ресниц, но улыбалась исподтишка Сергею Петровичу. У неё были свои мысли на этот счёт.

- Посмотри на эту плутовку, мама. Она отлично знает себе цену и, конечно, пребывает в уверенности, что получит не одно предложение. И она права - как-никак Ей всего восемнадцать лет. Сейчас мы живём очень замкнуто, но это может измениться. Почём знать? Может быть, наша Ася закажет себе приданое в Париже и поедет в свадебное путешествие в Венецию.

- О, не думаю, не думаю! Большевики слишком прочно засели в Кремле, - печально сказала старая дама.

- А как дела у Лёли на бирже труда? ПринЯли Её, наконец, на учёт? - спросил Сергей Петрович.

- Ещё не знаем, - ответила Ася. - Лёля обещала прибежать сегодня, чтобы рассказать. Там, на бирже, заведует списками безработных некто товарищ Васильев. Лёля говорит, что он Её враг такой же страшный, как в детстве рыбий жир, а у меня - басовый ключ. Товарищ Васильев уже четыре раза отказывался принять Её на учёт, а добиться переговоров с ним тоже очень трудно.

- Вот где бюрократизм-то! - воскликнул Сергей Петрович. - Для того чтоб только записаться в число безработных, нужно получить с десяток аудиенций [иэ] у этой высокопоставленной личности. Сидит, наверно, в фуражке, курит и отплёвывается на гобелен - лорд-канцлер новой формации! С наслаждением бы отдал приказ приставить к стенке этого товарища Васильева.

- Это не бюрократизм, Серёжа. Это их система, - возразила Ему Наталья Павловна, - их классовый подход. Они не хотят ставить Лёлю на учёт, потому что она внучка сенатора и дочь гвардейского офицера, бедное дитя. Последний раз этот товарищ Васильев сказал Ей совершенно прямо: «Мать ваша нетрудовой элемент, а отец и дед были классовыми врагами». При диктатуре пролетариата этих оснований, очевидно, достаточно, чтобы закрыть перед восемнадцатилетней девушкой все двери.

- Вчера Лёля, уезжая на биржу, забежала сначала к нам, - вмешалась Ася, - мы все вместе Её одевали, чтобы придать Ей пролетарский вид. Знаешь, дядя, мы закутали Её поверх шапочки старым платком, а потом раздобыли у швейцарихи валенки и деревенские варежки, и получилась самая настоящая матрёшка. Мы стоим и любуемся, а в это время входит Шура и очень мило заЯвляет: «В этом шарфике вы очаровательны, Елена Львовна, но вид у вас в нём сугубо контрреволюционный!» - это любимое выраже-ние Шуры. У него всё «сугубое» и «контро». Нам осталось только сказать: «Вот тебе и на!»

- Ну, сам Шура выглЯдит не менее «сугубым», и Если бы отправился к товарищу Васильеву он, то потерпел бы точно такое же поражение, - сказал Сергей Петрович.

- Шура на биржу не пойдёт, у него нет острой нужды в работе. Он сам мне сказал: «Пока Бог даёт здоровье моей тётушке в Голландии, я могу не встречаться с товарищем Васильевым». Почему он так говорит, дядя?

- Мадам Краснокутской, кажется, Её сестра высылает из Амстердама [тэ] гульдены [дэ]. Шуре можно извинить эти слова только потому, что он почти мальчик и притом всё-таки подрабатывает переводами, - сказал Сергей Петрович.

- Да, он переводит сейчас письма Ромена Роллана. Он очень хорошо знает литературу и рассказывает мне много интересного, но... слишком он весь изнеженный, избалованный - я таких не люблю! Его мамаша всегда боится, что он простудится, и заботится о нём, как о маленьком - это смешно! Мне в нём нравится только то, что он добрый; вчера, когда он провожал меня с урока музыки, к нам подошёл человек весь в лохмотьях, но с университетским значком, и вдруг этот человек говорит: «Помогите бедствующему интеллигенту!» Шура выхватил тотчас бумажник и вынул всё, что там было, потом он обшарил свои карманы и даже вытащил рубль, завалившийся за подкладку; при этом у него дрожали руки. Меня Его доброта так тронула, что я разревелась самым глупым образом. Но для того чтобы влюбиться, мне доброты мало. Вот Если бы он хоть немного походил на Говена (вэ) у Гюго или Если бы дрался за Россию, как папа,.. тогда бы я Его полюбила!

- Тогда бы он давно был в концентрационном лагере, Ася. Те, кто любили Родину, - все там.

- А ты, дядя?

- Не был, так буду, - ответил он. Наталья Павловна положила вилку и нож.

- Зачем ты так говоришь, Сергей? Я хочу верить, что тебя хранит Сам Бог ради этой малютки. Что было бы с ней без тебя?

Наступило молчание. Каждый угадывал мысли другого. Первой заговорила Ася:

- Вот шекспировский Кориолан мне тоже нравится, когда он говорит: «Я, я - изменник?» Так мог бы сказать белый офицер!

- А кто тебе позволил читать Шекспира, Ася?

- «Кориолана» сам дядя прочёл мне вслух.

- А! Ну, это другое дело! Однако, Ася, мы успеем кончить картофель прежде, чем ты принесёшь нам соус.

- Прости, бабушка! - Ася убежала в кухню. Через минуту она уже уселась на своё место, но Едва сделала глоток, как положила вилку и снова защебетала:

- Какое для нас счастье, что ты попал в оркестр, дядя. Ведь иначе у нас не было бы лазейки с артистического подъезда, и мы не могли бы слушать так много музыки! Я страшно хочу услышать Девятую симфонию и хор «К радости». Я очень-очень счастливая! Ты бабушка, часто смотришь на меня с грустью и совсем напрасно. В жизни столько интересного, и каждый день выплывает Ещё новое, что хочется увидеть, услышать или прочитать. Досадно только, вы мне так часто говорите: «Это рано» или «Это вредно», когда я лезу на лестницу в дедушкиной библиотеке. Вчера дядя вырвал у меня из рук «Дафниса и Хлою», а я только страничку прочитала. Я боюсь, что вся библиотека будет распродана раньше, чем я Её прочту.

- Кстати, Ася! Мадам говорила, что под подушкой у тебя вчера опять лежала книга, - сказала Наталья Павловна, - а я ведь тебе запретила читать в постели.

- Это не книга, бабушка, нет - это Шопен.

- Шопен? Зачем же он под подушкой?

- Так надо, бабушка. Он вот пролежит ночь, а утром я играю наизусть то, что просматривала вчера.

- Ты и без этой телепатии всё играешь наизусть, Ася, - сказал Сергей Петрович, вставая и целуя руку матери.

- А что такое телепатия, дядя? Ну вот, я уже вижу, что ты сейчас скажешь мне своё «рано» или «вредно», а это такие скучные слова!

- А вот и нет! Для разнообразия скажу: «ОтвЯжись!» - так как объЯснять у меня нет времени: вечером я играю в рабочем клубе и мне надо спешно репетировать «Рондо каприччиозо» Сен-Санса (сэ). Попробуй мне проаккомпанировать. Сумеешь?..

Камины Ещё доживали свой век в старых барских квартирах: в какой-нибудь гостиной, где под хрустальной люстрой втиснута кровать, а кресла и рояль завалены старыми портретами или Энциклопедией Брокгаузена из только что вынесенных шкафов, мелькали Ещё у огня живые тени минувшего времени: вот худая рука старика под ветхозаветной визиткой, длинные подагрические пальцы с масонским перстнем берутся за щипцы; вот освещённый игрой пламени заострённый профиль старушки, которая зябко кутается в старую вязаную шаль - безнадёжный взгляд остановился на вспыхивающих угольках; а вот две прижавшиеся друг к другу головки - золотистая и другая потемнее, две пары глаз одинаково смотрят в огонь...

Посмеет ли коснуться юности та обречённость, которая невидимо разгуливает между старой мебелью таких гостиных и отмечает всё ненужное для новой эпохи, осуждённое на умирание, лишнее, как и сами эти камины, которые скоро заменят газовые калориферы? Посмеет, как показали события.

- Он говорил опять, что папа был классовый враг и что революционный пролетариат не может потерпеть в своих рЯдах остатки аристократии, дети репрессированных лиц будто бы тем опасны, что они злы. Это я-то опасна, Ася! Чем я могу быть опасна, хотела бы я знать? Когда это говорят твоему дяде, это Ещё понять можно, но мне!

Лёля печально примолкла.

- Да, это в самом деле странно. Тётя Зина очень расстроилась, Лёля?

- Мама даже плакала потихоньку от меня. Ведь этими цветами, которые мы делаем, не прожить. Я вчера целый день вертела эти противные розы, исколола все пальцы, а много ли это даёт? А продавать их всё трудней и трудней становится. На работу маму не принимают, а за цветы штрафуют. Последний раз мама пряталась от милиционера/ на пятом этаже какой-то лестницы вместе с бабой, продававшей корешки для супа. А когда они настигают, то берут штраф, который сводит к нулю заработок целой недели. Мама теперь так волнуется, когда идёт на улицу с цветами, что вся дрожит, а меня отпустить ни за что не хочет: маме кажется, что Если с цветами выйду я, то ко мне непременно пристанет матрос и будет... что-то страшное. А я от милиции сумела бы убежать лучше мамы - ноги у меня быстрее. Вчера мама сказала про твою маму: «Какая счастливая Ольга, что умерла в восемнадцатом и не узнала всех тех мучений, которые выпали на мою долю!» Ну зачем говорить такие вещи? От них никому не лучше! Меня это раздражает.

Ася помешала в камине и при Его свете взглЯнула на огорчённое личико сестры.

- Мы с мамой теперь из-за всего ссоримся, совсем ни о чём договориться не можем, - продолжала Лёля. - Безвыходность нашего положения хоть кого изведёт! У твоей бабушки хоть квартира сохранилась, можно продавать вещи, и Сергей Петрович всё-таки зарабатывает в оркестре - очень много значит, когда в семье Есть мужчина. А мы с мамой теперь одни, у нас - пустые стены, и впереди никакой перспективы! Оказывается, я - дурная дочь: мне и жаль маму, и досадно на неё. Вчера мама опять устроила мне сцену из-за того, что я пошла на вечер к нашей Евреечке-соседке. Прасковья наша - монстр, так и пышет классовой злобой, а Ревекка, право же, очень симпатичная и всегда рада меня повеселить, она даже ко мне как будто заискивает, не понимаю почему! Но тут, изволите ли видеть, разыгрывается классовая гордость у мамы - это, мол. не твоё общество и нечего тебе делать среди этих Евреев. Noblesse obliege* (Положение обязывает (фр.)) - не забывай, что ты - Нелидова! Но, Если вокруг нас нет, нет прежней среды, нет grande tenue* (Высоких манер (фр )), - что нам остаётся делать? Ася, подумай только, напрасно пропадают, уходят наши лучшие годы, наша молодость, которая уже не вернётся! Мы не веселимся, не танцуем, сидим, как в норе. Мне скоро девЯтнадцать, а я Ещё ни разу не потанцевала. Если нет прежнего общества, надо довольствоваться тем, какое Есть, а мама не хочет этого понять.

- Лёля, не говори так! Тётя Зина изболелась за тебя душой - у неё всегда такое измученное лицо, - перебила Ася.

Глаза у Лёли на минуту стали влажными, но она трЯхнула головой, как будто отгоняя ненужную чувствительность.

- Зачем же мама отнимает у меня последнюю возможность повеселиться? У неё у самой было всё в мои годы. Увидишь, Ася, жизнь пройдёт мимо нас, и те, которым мы дороги, способствуют этому первые!

- Это ничего, Лёля, так иногда бывает: сначала как будто всё идёт мимо, а потом вдруг придёт очень большое счастье, как во французских сказках. Надо уметь ждать, Лёля. Если бы всё приходило так быстро, было бы даже неинтересно.

- Ты сказочного принца ждёшь? Это твоя мадам тебе внушает. Она зовёт тебя Сандрильеной, но хоть мы было и заподозрили в ней фею Берилюну под впечатлением Меттерлинга, ты хорошо теперь знаешь, что она не оказалась волшебницей и не может преобразить твою жизнь и вызвать для тебя из тыквы наряды и экипаж, а Если б и вызвала - придворных балов и принцев теперь нет, поехать некуда.

Ася по-прежнему смотрела в огонь.

- Я всегда очень любила читать про фей и волшебников, - сказала она, понижая голос. - Я помню, когда покойная мама одевалась перед своими зеркалами, чтобы Ехать в театр или на бал, мне разрешалось присутствовать и перебирать Её драгоценности. У мамы был шарф, воздушный, бледно-лиловый, весь затканный блёстками. Я куталась в него и, воображая, что я - фея Сирень, танцевала в зале. Я говорила всем, что когда вырасту, стану феей! Теперь, конечно, я в фей уже не верю... Но в чудеса... Не удивляйся, Лёля, в чудеса - верю. Как бы это объЯснить? Я верю, что, когда человек чего-то пожелает всем своим существом, желание это, как молитва, поднимется к Богу, а может быть, оно само по себе имеет магическое действие... Так или иначе, оно должно будет найти своё осуществление, повлиять на будущее. Я верю, что в жизнь каждого человека, который умеет желать и ждать, может войти чудо. К кому - сказочный принц, к кому - царство или принцесса, к кому - талант, или мудрость, или красота... Ко мне - я в этом уверена - придёт Если не принц, то рыцарь. Он не будет в доспехах, конечно, нет! А всё равно рыцарь «без страха и упрёка». Может быть, это будет белый офицер, как папа, или наследиик-цесаревич Алексей, который окажется жив... кто-нибудь... я не знаю. Он будет, может быть, гоним или в нищете, и я Его должна буду узнать в этом виде, как в образе медведя узнают принцев. И я Его сейчас же по лицу, по первому слову узнаю! Он принесёт мне большое-большое счастье, и всё как бы расцветёт вокруг нас! Это будет мой Лоэнгрин. Но для того чтобы это случилось, желание моё должно быть цельным и несокрушимым... Понимаешь, Лёля?

- Ты экзальтированная, Ася, а я слышала, что именно те девушки, у которых экзальтированные головы, всего чаще оказываются с рыбьей кровью. Вот ты и Есть такая. Не зря Шура зовёт тебя Снегурочкой. А мне кажется, что они - наши рыцари - заставляют себя ждать слишком долго! Никто Ещё не влюбился в меня ни разу, кроме этого меланхоличного барона Штейнгеля, который мучил всех нас нескончаемыми философскими разговорами. Мама только теперь рассказала, что он просил у неё моей руки и уехал за границу только после того, как она Ему отказала - ведь мне тогда было только пЯтнадцать, а Ему - тридцать пять! Разве это мужчина? Если наши рыцари придут, когда и мы будем старухами или сорокалетними старыми девами, - это будет немного смешно. Иногда я думаю, что они уже опоздали, потому что я уже успела измениться с тех пор, как впервые начала догадываться о любви. Ты способна будешь до седых волос прождать своего принца, а я нет - мне захочется реализовать свою мечту, и, наверно, придётся несколько снизить требования.

Ася вздохнула, как будто почувствовала себя опечаленной.

- Если ты будешь возмущаться и колебаться, Лёля, боюсь, рыцарь твой, твой царевич вовсе не придёт! В последнее время ты стала как будто другая.

- Может быть... но чем я виновата, Если меня не радуют теперь наши прежние немногие радости, которые у нас всё-таки были: наши поездки в Царское Село, наши вылазки в капеллу (пэ) с Сергеем Петровичем, наше пение хором, чтение Андерсена по вечерам... мне всё прискучило!

Она трЯхнула золотистыми волосами и закусила капризные губки.

- Как? Ты не любишь бегать с дядей Серёжей по царскосельскому парку и ходить с нами на концерты? А дядя Серёжа всегда так рад бывает доставить тебе удовольствие! - в голосе Аси прозвучал упрёк.

- Ты не хочешь понять! Я знаю, что Сергей Петрович хочет повеселить меня, я Ему очень благодарна. Но весело мне уже быть не может потому... ну, потому, что это всё для меня уже слишком детское. Сергей Петрович продолжает думать, что я такая же девочка, какой была четыре года тому назад. Он не понимает, что теперь мне уже хочется другого...

- Чего же, Лёля?

- Общества своих ровесников, с которыми можно было бы поострить, подурачиться, пококетничать, а Его отеческий тон мне скучен. Я хорошенькая, и это стало меня тревожить отчего-то... Я хочу, чтобы за мной ухаживали, хочу нравиться - вот что! У тебя Есть твоя музыка, а меня в нашей жизни ничто особенно не увлекает, это тоже кое-что значит! Ася, знаешь, Если бы твоя бабушка или Сергей Петрович слышали, что я сейчас говорю, они бы решили, что я тебя порчу, и тогда Сергей Петрович перестал бы так зазывать меня и так со мной возиться.

- Вовсе нет, Лёля! Ты слишком мало веришь людям - ты всегда что-то подозреваешь и в себе, и в других, - голос Аси задрожал от обиды. - Ты весь наш мирок развенчать хочешь! Мне так это больно... так больно! Наши мамы были такими дружными сёстрами, их даже называли inseparables (Неразлучными (фр.).), я думала, и мы будем такими же!

- В обществе их называли «красавицы-Глебовны!» - сказала Лёля. - Ты, Ася, хорошо знаешь, как всё запрещённое меня всегда особенно привлекало: в детстве - книги, потом - знакомства и тот же фокстрот, а теперь - новая, незнакомая мне среда. Ты вот говоришь мне: «Не мельчай», - а я скажу тебе, что в нашей жизни необходимо что-то изменить: мы словно под стеклянным колпаком! Надо выйти из-под опеки старших, они всячески стараются отдалять нас от действительной жизни и современного общества, и, боюсь, что сами того не сознавая, наносят нам непоправимый вред. Это одинаково относится и к твоей бабушке, и к Сергею Петровичу, и к моей маме. Я вот бунтую против мамы в мелочах, а в целом выйти из-под Её влияния не умею. Для этого надо, очевидно, иметь волю не такую, как у меня, а может быть, в таких случаях человеком должна руководить идея, а у меня Её нет.

- Я слышала, Шура говорил вчера, что идейными среди женщин бывают только некрасивые. Но это, конечно, глупости, - сказала Ася.

- Не знаю, а так как мы с тобой и не идейные, и не уроды, то нас это задевать не может. Я только говорю, что нам с тобой надо приспособиться - взглЯнуть в лицо жизни и найти своё место в ней, а вот как это сделать, я и сама хорошенько не знаю. Это трудно, когда отовсюду гонят. Служба могла бы мне помочь ориентироваться, а без неё... Ася, помнишь эти крупные синие цветы, похожие на иван-да-марью, их много было на дедушкином могильном месте в Новодевичьем монастыре, - как они называются?

- Viola odorata* (Восхитительные фиалки (лат.).), - без запинки ответила Ася. - А почему ты о них вспомнила?

- Вот почему: предок этого цветка, кажется - дикая лесная фиалка, которая растёт повсюду. Ну а эту культуру уже так облагородили, что она стала махровой и ароматной, и синева особенная, но зато она требует совершенно особого ухода и непременно погибнет в среде, где отлично уживаются Её предки. Ты вот такая виола одората, Ася.

- Лёля, почему ты говоришь обо мне? Сама ты разве не такой же садовый цветок? Я слышала, что род твоего папы древнее рода Бологовских.

- Конечно, я тоже махровая и тепличная, только я не фиалка, я скорее гвоздика; страшно люблю я Её пряный, немного эксцентричный запах. Но ты увидишь: я когда-нибудь переделаюсь и стану опять дичком. Я акклиматизируюсь!

И она усмехнулась, довольная найденным выражением.

Глава четвертая

Синьора, ваш конец - на плахе!

Д. Ориас

Шарль д’Ориас

В это время Сергей Петрович сидел на низеньком диване, положив ногу на ногу, и курил. Посередине комнаты перед трюмо стояла дама, поправляя на себе тонкие пожелтевшие кружева. На вид Ей было лет 30 с небольшим, но в чёрных, стриженых и завитых локонами волосах уже мелькали серебрЯные нити. Она была высокого роста и хорошо сложена, несмотря на некоторую полноту. Большие меланхоличные зеленовато-серые глаза и чёрные тени под ними/ придавали трагический оттенок Её чертам и невольно приковывали внимание к этому усталому лицу, в котором уже давно потух блеск жизнерадостности и невинности.

Комната имела несколько запущенный и беспорядочный вид: среди стен, увешанных французскими старинными гравюрами, - афиши; посреди ваз и запылившихся портретов - недоеденный завтрак в виде варёной трески, утюг и куча недоглаженного белья на изящном столике с инкрустацией, на другом - мраморном - зажжённая керосинка и на ней кастрюля, в которой варился картофель. Облупившийся грязный потолок и отсыревшие обои/ придавали комнате оттенок обветшалости, но старинные вещи согревали Её своим неповторимым обаянием, а множество нот и переписанных от руки партий, томик «Нивы» и ваза с засушенным вереском/ вносили тонкую струю в это заброшенное под рукой нужды и горя жильё. Чарующие зелёные глаза под усталыми веками, похожие на глаза русалки, скользили по комнате и задумчиво останавливались на курившем мужчине.

- Я не задержу тебя. Через минуту я буду готова, - сказала она.

- Я не тороплю тебя, Нина, - и Сергей Петрович взялся за журнал. - Что же, решила ты, наконец, что ты будешь петь сегодня? - спросил он через минуту.

- Ах, не знаю! Что вздумается! Арию из «Царской невесты», а может быть, колыбельную из «Мазепы». Гречаниновскую «Осень» и Его «Спи-усни».

- Две колыбельные в одном концерте - не много ли? - спросил Сергей Петрович. - У тебя положительно страсть к ним.

- Да, я это знаю. Уж ты-то должен понять почему. Неужели этого никогда-никогда не будет? - прибавила она, и голос Её прозвучал бесконечно печально.

- Ну, сейчас не время говорить об этом, - сказал Сергей Петрович с досадой.

- Ты хмуришься? Ты эгоист, как и все мужчины. Знаешь, я даже во сне вижу ребёнка.

- Ну и что же? - спросил он нетерпеливо.

- Неужели Его никогда не будет?!

- Ах, Нина! Тебе не двадцать лет. Ты должна была думать об этом раньше, когда была замужем. Ты желала быть свободной и изящной, а теперь от меня ты требуешь невозможного; у меня на руках мать, племянница и француженка; жизнь так трудна, что нам Едва хватает того, что я могу заработать в оркестре и на этих случайных концертах. Свои же материальные затруднения ты сама слишком хорошо знаешь. Зачем производить на свет существо, которое нельзя будет обставить так, чтобы и Ему и нам существование Его доставляло радость? И потом, мы не зарегистрированы, нельзя забывать это.

- До последнего мне безразлично, - и она пожала плечами. - Кто теперь обращает на это внимание? Советская бумажонка о браке никого не интересует. Мы живём врозь потому, что в этих невыносимых условиях я не могу оставить брата, а ты свою мать, ну а обменяться комнатами так, чтобы жить всем вместе, до сих пор не удаётся. Этих оснований вполне достаточно для родных и знакомых.

- Но не для моей семьи, - сказал он твёрдо.

- Скажи лучше прямо, что ты детей не любишь.

- Нет, я всегда любил их. Я помню, когда-то в Берёзовке я приходил смотреть, как просыпается Ася: щёчки у неё бывали розовые, тельце тёплое. Она протирала кулачками глаза и очаровательно потягивалась. Мы с Всеволодом налюбоваться на неё не могли. Он хватал Её на руки и покрывал поцелуями бархатную шейку и ножки. Я был тогда влюблён в одну барышню и думал, что Если женюсь, то непременно у меня будут дети. Но это было тогда. А теперь всё иначе, вся жизнь! Я сам уже не тот - слишком утомлён и измучен, чтобы начинать что-то новое. Причём половину отеческого чувства я уже отдал Асе. Да и чувство моё к тебе, хоть и глубокое и прочное, а всё-таки надорванное и неровное. Я тебе говорил много раз, честно говорил, что нашему браку препятствует целый ряд осложнений. Ведь говорил?

- Да, да, говорил... Я знаю. Ах, жаль, нет романса на слова Ахматовой:

Всё по-твоему будет, пусть!

Обету верна своему

Отдала тебе жизнь, но грусть

Я в могилу с собой возьму.

И она вытерла глаза.

- Вот ты уже расстроила себя; к чему заводить такие разговоры, тем более перед выступлением? - сказал с некоторым раздражением Сергей Петрович.

- Ну, какое это выступление! Два-три романса в каком-то рабочем клубе... я даже не волнуюсь перед такими выступлениями. А ты что играешь? - и она стала разглядывать принесённые им ноты, чтобы скрыть слёзы. - Сен-Санс (сэ), Кюи - это хорошо! А вот это, переписанное от руки, что такое? Опять новый романс сочинил?

- Да, набросал вчера. Хотел с тобой посоветоваться.

- После концерта просмотрим. А чьи слова? Майков? - и она прочла:

Над необъятною пустыней океана

С кошницею цветов проносится весна,

Роняя их на грудь угрюмого титана.

Увы! Не для него веселия полна

Любовь и счастие несёт с собой она.

Иные Есть края, где горы и долины,

Иное царство Есть, где ждёт Её привет.

Трезубец опустив, он смотрит Ей во след...

Разгладились чела глубокие морщины...

Она ж летит, что сон... вся красота и свет...

Нетерпеливый взор куда-то вдаль вперяя

И Бога мрачного как будто и не зная...

Нина отложила ноты.

- Красивый текст, - сказала она, - но угрюмым и мрачным я бы этого титана не назвала, уж скорей меланхоличным! - и она усмехнулась. - Ну а посвЯщается этот романс кому? Наверно, племяннице?

Сергей Петрович поднЯл голову:

- Почему так, Нина? Что за странная мысль?

- А разве я ошиблась?

- Я никому не посвЯщал Его. В твоих словах мне показался намёк, которым я удивлён. Кажется, ты меня за доктора Паскаля из романа Золя принимаешь?

- Нет, Сергей, я далека от мысли, что ты можешь соблазнить или увлечь Асю. Благородство твоё я знаю. Я подумала только, что ты бессознательно, в глубине души очарован Ею.

- Почему ты вообразила? Ты и вместе-то нас видела всего только раз.

- Для женщины и этого довольно. Разве я не права?

- Нет, не права. Я знал Её ребёнком, и она для меня прежде всего дочь моего брата. После взятия Крыма красными, когда Всеволод был расстрелян, а меня, как ты знаешь, морили в ямах вместе с другими белогвардейцами, я страшно беспокоился за судьбу Аси. Я Едва отыскал Её потом на окраине Севастополя, в мазанке. Она бросилась мне на шею, ободранная, худенькая, голодная... Я дал себе тогда мысленно клятву, что пока я жив...

- Сергей, это трагично, то, что ты говоришь! С кем же она была?

- С Нелидовыми и с француженкой. Всеволод сделал большую ошибку, когда взял с собой семью, уезжая в Киев, где тогда концентрировались силы белых. Он втЯнул таким образом жену и детей в самый водоворот событий! Лучше было им пересидеть это тревожное время в деревне или в Петербурге с матерью: в Петербурге всё-таки было тише... Никто, конечно, не мог предвидеть, как сложатся события, но результаты были самые печальные: жена и мальчик Всеволода погибли от сыпнЯка, а в Крыму, после Его собственной гибели, легко могла пропасть и Ася. Теперь многие удивляются, что мы не расстаёмся с мадам, а ведь она сохранила нам ребёнка в самых тЯжёлых условиях. Есть услуги, которые забыть нельзя. Нина, понимаешь ты это?

Она вздохнула:

- Да неужели же я не способна понять чувства долга и семейной привязанности? Я прошла через такие же ужасы. Кстати, она догадывается?

- О чём? О наших отношениях? Не думаю, она слишком невинна, чтобы быть проницательной. Притом она видела нас вместе всего однажды.

- Отчего же она смутилась, когда на последнем концерте ты знакомил нас?

- Не знаю, не заметил... Неужели в самом деле догадывается?

Минуту они молчали.

- Если я любуюсь Ею, то только как растением, которое сам вырастил, - заговорил опять Сергей Петрович, по-видимому, задетый за живое подозрением Нины. - А Если бы иные чувства возникли во мне против моей воли, никогда я не позволил бы себе ничем обнаружить их. Никогда.

Он вынул портсигар.

- Она вызывает во мне постоянную тревогу и жалость. Моя мать с нею слишком строга. Я почему-то уверен, что она не будет счастлива в жизни. Вот увидишь. Неудачи гонятся за ней по пЯтам. К тому же она не из тех, которые умеют постоять за себя, а счастье очень часто надо хватать с бою. Лёля - маленький хищник, и при случае покажет свои коготки, но Ася...

- Она тоже очень мила, ваша маленькая Нелидова! - сказала Нина, вызывая в своей памЯти две очаровавшие Её головки. В помещении какого-то рабочего клуба, в тесной неряшливой комнате, отведённой под артистическую, она поправляла себе волосы перед зеркалом, ожидая Сергея Петровича, с которым по обыкновению «халтурила» вместе с целью подработать. Услышав Его голос, она обернулась и увидела рядом с ним двух молодых девушек. Они были настолько непохожи на окружающую публику, что она тотчас признала в них Асю и Лёлю, о которых столько от него слышала. До сих пор Нина не была Ещё с ними знакома, так как на квартире у Сергея Петровича/ не считала возможным бывать, а на заводские концерты, где они вместе выступали, Сергей Петрович избегал брать девушек. Их лица показались Ей настолько Ещё свежими, юными, невинными, что она невольно вздохнула о том, что сама уже давно потеряла. Розовые от мороза, они жались друг к другу и не отходили от Сергея Петровича, как будто чувствовали себя/ несколько растерЯнными в непривычной обстановке. Вскоре Сергей Петрович увёл их, чтобы усадить в зале. Перед тем как выходить на эстраду со скрипкой, он отозвался, потирая несколько лихорадочно руки: «Воображаю, как сейчас волнуется Аська: она сама не своя, когда я выступаю». Когда пришла очередь Нины, она с эстрады отыскала глазами Асю - та сидела, тесно прижавшись к подруге, и в глазах у неё светилось столько тревоги и тепла, что Нина почувствовала себя согретой выражением сочувствия/ в этом молодом существе. Но после, в «раздевалке» (как говорили в клубе), она зоркими женскими глазами увидела, с какой бережливой нежностью/ Сергей Петрович закутывал Асю оренбургским платком. Так можно было одевать любимого ребенка или обожаемую женщину... в этой заботливости чувствовалась любовь самая бережная и благоговейная. И она на минуту как будто задохнулась от острой боли в сердце... Ей показалось почему-то, что никогда она не видела у него такого взгляда, обращённого на неё. Эту же 6оль она чувствовала и теперь - хотелось заломить руки и разрыдаться.

Сергей Петрович заговорил первым:

- Сейчас, когда я шёл к тебе, у меня была встреча, которая оставила грустный след: bella solur* (свояченица (фр.)) моего брата - Нелидова, Зинаида Глебовна, с которой мы вместе бедствовали в Крыму, она стояла у водосточной трубы, как нищая, и продавала жалкие искусственные розы... Боже мой, до чего она показалась мне измученной! Я поспешил у неё купить два цветка и, когда при этом поцеловал Ей руку, то вызвал сенсацию среди прохожих; кто-то даже отпустил замечание на наш счёт: «Двое недорезанных церемонии разводят». Очевидно, уж очень не вЯзалась моя галантность с Её лохмотьями, да и с моими. Впрочем, в Зинаиде Глебовне Есть тот оттенок порядочности, который позволяет безошибочно отнести человека к категории «бывших». На улице, как нищая... Когда-то изящнейшая дама, жена гвардейского офицера, дочь сенатора! Вот она - наша действительность!

Нина взЯла несколько арпеджио... Чистый серебрЯный звук наполнил комнату.

- Кажется, я сегодня в голосе, наверно, буду хорошо петь: мне невыносимо грустно, а когда мне грустно, я всегда хорошо пою. Но эта публика разве понимает?

Сергей Петрович вздохнул при мысли об аудитории, которая их ждёт в прокуренной зале заводского клуба:/ голые шеи, торчащие из матросских воротников,/ пиджаки, надетые прямо на свитер (тэ), майки и красные платочки, и то нетерпеливо-жадное любопытство, в котором Ему всегда чудилось тайное недоброжелательство плебеев. Он рад был бы стать выше такого чувства и всё-таки не выносил эту толпу и неохотно выходил раскланиваться перед новыми слушателями /в ответ на аплодисменты. Нина была менее постоянна в своих впечатлениях.

- Хорошо слушают! Я чувствовала эти незримые нити, свЯзующие артиста и публику! - часто говорила она, вынырнув из маленькой дверцы, соединяющей клубную сцену с импровизированной артистической. Но в этот вечер она была во власти иных течений и сказала:

- Плохая нам досталась доля: клуб за Нарвской заставой и отвратительный трамвай! Хоть бы мне раз выйти на эстраду в бриллиантах, шумя шёлковым шлейфом, и увидеть перед собою сияющий огнями колонный зал, а после сесть в автомобиль, украшенный цветами, кивая направо и налево поклонникам - музыкальным знаменитостям и прочим господам. Не повезло!

- Пой для меня, Нина! Я никогда не устану тебя слушать и понимать во всех оттенках. Знаешь, я не мог бы полюбить женщину немузыкальную; для меня это так же невозможно, как полюбить глухонемую. Наш роман весь соткан из музыки, не правда ли? Когда я в первый раз тебя увидел два года тому назад, ты пела рахманиновскую «Сирень», и я вспоминал сиреневые аллеи в нашей Берёзовке. Твоё лицо на один миг представилось мне окружённым сиренью, как на картине Врубеля; я подумал, что у тебя голос, как у Забеллы. Я в твой голос влюбился раньше, чем в тебя. Нас сблизили наши выступления. Странно, в детстве мне попадало за скрипку: мать требовала, чтобы я стал военным, и слышать не хотела ни об университете, ни о консерватории. А вот теперь именно скрипка и только скрипка кормит нас.

-Ты университет, кажется, не успел окончить?

- Мне оставался последний курс, когда началась война. Я тотчас перешёл в юнкерские классы Пажеского. Ты помнишь, какой тогда был энтузиазм? В семье все приветствовали этот жест. Дома кумиром всегда был Всеволод - кадровый преображенец, а я с моей скрипкой всегда был немножко «блудным сыном», но в те дни восхищение семьи на некоторое время перешло на меня...

Она подошла к нему и запустила пальцы в Его волосы.

- А я хотела сказать тебе... Тоже объяснить...Ты не совсем правильно представляешь себе мою замужнюю жизнь: я выходила очень молодой и была такой же невинной овечкой, как твоя Ася, а вьппла я в семью самую патриархальную. Ребёнка я, конечно, имела, но тогда такое было страшное время... Я очень скоро потеряла моего крошку... Ещё прежде, чем узнала о гибели мужа. Я никогда об этом не говорю - тЯжело вспоминать... Но я не хочу, чтобы ты думал обо мне, как о легкомысленной женщине.

- Я никогда не считал тебя легкомысленной. КлЯнусь честью! Ну, подожди, Нина, подожди. Ася такая хорошенькая стала, она, наверное, скоро выйдет замуж, и тогда мы устроим нашу жизнь, а за некстати сказанные слова - прости!

Он поцеловал Её руку. Она продолжала теребить Его волосы.

- Опять идут аресты среди бывших военных. Смотри, не попадись, а то твоей Асе придётся вот так же стоять с цветами, как мадам Нелидовой.

- Это уж судьба, Нина! Один Бог знает, как я боюсь того, что может ждать Её и мать. Кстати, меня вчера вызывали в три буквы.

- В гепеу? Тебя?!

- Да. Мои не знают, я не сказал. Приятно побеседовали со мной часа два, потрепали имена моего отца и брата. И барона Врангеля. Спрашивали, у кого я бываю. Не пугайся, я тебя не назвал, я сказал, что очень занЯт и нигде не бываю... Ну и отпустили.

- Мне эта история не нравится, - сказала она озабоченно.

- Хорошего мало, но сейчас хватают чаще кадровых.

- Дорогой мой, да разве недостаточно того, что ты сын генерала и притом белогвардеец?

- Оснований, конечно, достаточно. Да им и основания не нужны: сегодня Есть человек, завтра как в воду канул! Препоганое, однако, состояние, когда плетёшься туда и воображаешь себе различные варианты разговоров и расставляемые тебе силки. Но не стоит об этом. Спой мне колыбельную, и поедем. Твоё пение имеет дар выкуривать серые мысли, как по волшебству. Спой, Нина, и скажи, что ты простила меня.

Он подпёр рукой голову и закурил снова. Жизнь не удалась! Мечты и планы юности потерпели крушение: всё свелось к борьбе за существование, в которой старуха-мать и эта девочка - ребёнок брата - связывали по рукам и ногам. Но вот вопреки всему сложилось так, что эта девочка и Её иссиня-серые глаза как раз стали самой большой радостью - эти наивные и ясные глаза под тёмными ресницами... Жизнь приносит не то, чего хочешь и ждёшь. Условия существования так трудны. Случись, что со мной - Ася не сумеет устоять в борьбе с действительностью. Она принадлежит к натурам, которых пугает и отталкивает материальная сторона жизни. С Её происхождением...

Пение Нины на этот раз оказалось не властно рассеЯть серые мысли.

Глава пятая

Там корабль возвышался, как царь,

И вчера в океан отошёл.

Александр Блок

Рояль стоял в комнате Сергея Петровича. Здесь царствовал постоянный хаос от множества нот, партитур, раскрытых книг и нотных бумаг, разбросанных на рояле, на пульте и даже на стульях, так как ноты уже не помещались в ломившиеся от них шкафы. Сергей Петрович запрещал прибирать и перекладывать ноты и нотные листы во время Ежедневной приборки и был одержим постоянной тревогой, что именно после вмешательства женских рук в хаос Его комнаты/ он не отыщет наброска нового сочинения или места, на котором он остановился в оставленной им книге. Когда Ася и мадам вторгались с пылесосом и тряпками в Его «СвЯтое свЯтых», он приходил в отчаЯние, уверяя, что подобные чистки наносят удар/ по творческому вдохновению человека, и обвиняя Асю в измене Его интересам.

В один Январский вечер Ася, сосредоточенно нахмурив брови и приложив к губам карандаш, сидела за роялем с самым озабоченным видом. «Ничего не получается из моего осеннего прелюда!

Я помню первый раз эти темы пронеслись у меня в голове, когда мы с Лёлей бродили вокруг арсенала в Царском Селе и листья кустарников были как кровь. Когда она наигрывала их в первый раз, вот эти мотивы были гораздо фантастичнее, а теперь они звучат как-то плоско! Никогда не пойму, как можно записать музыку! Всё, что во мне родится, ускользает прежде, чем я занесу на бумагу хотя бы такт. Я никогда не могу повторить ни одной строчки и всякий раз играю по-новому. Что делать! Мадам права, когда говорит, что должны быть люди, которые стирают, шьют и стряпают котлеты. Очевидно, и я одна из них, хотя в груди у меня иногда целый оркестр! Я бы хотела сочинять для церкви - музыка должна гово-рить о божественном! Если бы у меня был голос, я бы пела «херувимские» и «свят, свят, свят», чудные, небесные, никому не ведомые, всякий раз новые! Шура уверяет, что у меня очень приятный тембр (тэ) голоса, но это он говорит только из вежливости. А какой чудный голос у той дамы, с которой меня познакомил дядя Серёжа - я бы никогда не устала Её слушать! Гречаниновскую колыбельную она спела так задушевно, что я вспомнила, как покойная мама, прежде чем уехать в театр или в гости, приходила, бывало, перекрестить меня перед сном и закрыть своими руками!»

Морщинка врезалась между бровей девушки при этом воспоминании - под ним покоилось старое детское горе... ДесЯть лет тому назад/ по дороге из Петербурга в Киев/ братишка Её Вася захватил сыпняк, от которого гибли сотни и тысЯчи людей в те страшные годы. Ася не слишком беспокоилась, пока Вася болел - совершенно очевидно, что Вася встанет и они опять будут играть вместе. Но он не встал. И только взглЯнув на застывшее личико одиннадцатилетнего брата, Ася понЯла, что такое смерть. Она расплакалась у гроба с отчаЯнием, которое испугало старших. Через два дня в этом же самом тифу слегла мать. Напуганный Всеволод Петрович поспешил переселить девочку к Нелидовым, которые жили в этом же самом доме, этажом выше. Ася замирала, находясь теперь под впечатлением только что пережитого. Сыпняк представлялся Ей длинным серым чудовищем, которое прячется в их квартире, отняло у неё брата и теперь задумало отнять мать. Когда наступали сумерки, Ей начинало казаться, что чудовище это проникло незамеченным в квартиру Зинаиды Глебовны и в темноте протягивает страшные щупальца, чтобы схватить Её и Лёлю. По вечерам она не отпускала Зинаиду Глебовну от себя, упрашивая сесть около своей постели.

- Тётя Зина, не туши лампу! Тётя Зина, а закрыты ли двери на лестницу? Папа говорил, что тифы ходят по городу. Возьми меня скорей за ручку.

Но страх потерять мать был настолько силён, что, как только в квартире все ложились, она отваживалась вылезти из кроватки на ковёр и на коленях просила Бога защитить маму от серого страшилища - молитва «на ковре» с детства считалась у нее чрезвычайным средством. Если же случалось, спускаясь по лестнице, проходить мимо квартиры отца, она пробегала как можно скорее, закрывая при этом глаза.

В один вечер Лёля уже давно заснула, а она, сжав маленькие пальчики в крестное знамение, чтобы вернее защититься от чудовища, лежала и думала о том, как страшно, должно быть, мадам в папиной квартире: «Прислуги теперь нет, а папа в военчасти; он только вечером на минуту забегает узнать о мамином здоровье. Мадам одна с мамой, которая бредит». И вдруг она услышала голос мадам из соседней комнаты. Она приподнЯлась на локте, прислушиваясь. Теперь они уже жили не так роскошно, как в Петербурге - анфилады комнат не было, - и она услышала разговор Зинаиды Глебовны с мадам из смежной столовой и понЯла из этого разговора, что только что скончалась Её мама. Мадам послала денщика в часть за Всеволодом Петровичем, а сама пришла сюда. Воспитание и выдержка сказываются иногда в ребёнке с неожиданной силой: напуганная девочка не закричала и не выскочила из кроватки, даже когда Зинаида Глебовна вошла на цыпочках в детскую, чтобы приготовить ложе для измученной мадам, Ася только повернулась лицом к стене, но и тут не сказала ни слова. Через некоторое время она заснула в слезах. Утром, когда они одевались, мадам не было в комнате и Асю охватила слабая надежда, что всё, слышанное накануне, Ей просто приснилось. Тревожным признаком было только то, что Зинаида Глебовна ходила с красными глазами. Уже тогда Ася обладала тончайшим чутьём к интонациям, взглядам и жестам: от неё не укрылось, что тётя Зина была Ещё более, чем обычно, ласкова с ней - усадив Её и Лёлю пить какао, она уговаривала Её Есть, а сама не садилась. Одна из многих, прочно засевших в голове Аси заповедей гласила: «Маленькие девочки не должны лезть к старшим с вопросами», и, не смея заговорить, Ася водила тревожными глазами за тётей Зиной, причём у неё постепенно складывалось впечатление, что последняя нарочно отводит свой взгляд... Всё это было настолько знаменательно, что Ася спешно переложила ложку из правой руки в левую, а пальцы правой сложила в крестное знамение, приготовляясь к защите... В эту как раз минуту она услышала, что тётя Зина, подойдя к дверям, заговорила с кем-то полушёпотом... Ася стремительно повернулась и, встретив печальный и пристальный взгляд отца, поняла, что непоправимое несчастье в самом деле пришло...

«Бедная мама! Память о ней в нашей семье как-то растаЯла! Папу я больще помню, хотя погиб он только годом позже. Бабушка и дядя постоянно вспоминают Его слова, поступки, привычки, а от мамы как будто не осталось и следа... Я помню, собираясь в театр или на бал, мама часто надевала колье с двумя бриллиантами и уверяла, что бриллиантик побольше - Вася, а поменьше - я, и что в театре она будет вспоминать своих детишек».

И вдруг она вздрогнула, услышав шаги за своим креслом.

- Как ты тихо сидишь, дитя - сказал, подходя, Сергей Петрович.

- Я не слышала, как ты вошёл, дядя Сережа! - сказала Ася, вскакивая и принимая из Его рук скрипку. - У бабушки голова болит, а мадам пошла в костёл. Мне поручено разогреть тебе ужин.

А про себя она подумала: «В кухне сейчас темно... Никого нет... Бояться темноты в восемнадцать лет - это, конечно, очень стыдно, а всё-таки я не хочу туда идти. Мадам говорила, что видела вчера там мышь».

Сергей Петрович точно подслушал Её мысли.

- Не хлопочи, детка, я сыт: перекусил в буфете. Посидим лучше у камина. Попадало моей стрекозе сегодня?

- Конечно, дядя! Разве я могу провести благовоспитанно день? Сначала попало и мне, и Лёле за то, что мы начали играть в мяч и угодили в самоварный столик. Бабушка рассердилась и сказала, что мы могли попасть в севрскую вазу и что она уже много раз запрещала игру в мяч в комнатах. Потом пришла графиня Коковцева, а бабушка Ещё не вышла из ванной; мадам велела нам занимать гостью, а нам с Лёлей это показалось очень скучным, и мы стали поочерёдно друг друга подменять. Получалось иногда, что фразу начинает одна, а кончает другая. Мадам заметила наши манёвры и пожаловалась бабушке. Опять попало. Ну, а вечером попало уже мне одной за то, что я опять бросила свой берет и перчатки на бабушкином ломберном столике.

- Неисправимая Егоза! А была ты у консерваторского профессора?

- Да, была. Он нашёл, что за месЯц занятий с Юлией Ивановной я сделала успехи, но рукой моей остался всё-таки недоволен и дал мне несколько указаний, как держать кисть во время октав. Зато моё исполнение Шуберта Ему, кажется, пришлось по душе - он очень долго и пристально посмотрел на меня, когда я кончила, и сказал: «Здесь мне делать нечего, прикоснуться - значит испортить!» Говорят, он похвал никогда не произносит, а вот, когда надо разносить и критику наводить, тут он беспощаден и бывает резок; ученице, которая играла передо мной, он сказал: «Идите лучше чулки вязать».

- А свой прелюд ты Ему сыграла?

- Да. Ему понравился этот повторяющийся каданс, в котором я изображаю шорох падающих листьев, но мне показалось, что он недоволен моими попытками сочинять: он сказал, что лучше мне не разбрасываться и что композиторская деЯтельность съела уже много талантливых пианистов. И Ещё он сказал: «Я вот стараюсь вложить в вас истинное мастерство, а через год или два вы выйдете замуж и забросите рояль... пианист должен быть аскетом». Я поэтому решила, что никогда не выйду замуж, я так Ему и сказала, чтобы Его успокоить. Отчего ты смеёшься, дядя?

- Твои рассуждения по-детски забавны иногда, Ася! Я прежде не хотел увидеть тебя профессионалкой, зарабатывающей при помощи музыки, но жизнь складывается так, что теперь это лучшее, чего бы я мог желать! Ты в детстве начинала жалобно плакать/ при звуках минорной музыки. Я уже тогда говорил, что ты музыкальна. Когда тебе было четыре года, ты не хотела засыпать без колыбель-ных Лядова и Чайковского. Я помню в Берёзовке, я войду, бывало, к тебе в детскую, а ты прыгаешь в кроватке и повторяешь: «Хочу гули-гуленьки!» Ты уже тогда была нашей общей любимицей. Ну, а теперь скажи мне, какая кошка пробежала между тобой и Лёлей? Кажется, Лёле уже наскучили все наши увлечения, весь тот мирок, который мы себе создали, чтобы скрасить невыносимую жизнь?

Она тревожно и озабоченно взглЯнула на него:

- Дядя, милый, я вижу теперь, что счастлива была я одна и не замечала этого! Как грустно!

Он знал всю изменчивую гамму выражений в этом лице, которое помнил лицом ребёнка и маленькой девочки; эти прежние лики просвечивали в чертах, в улыбке, во взгляде... с отеческой лаской он провёл по Её волосам.

- Что говорить обо мне, Ася! Мне не так легко быть счастливым: уклад жизни изменился катастрофически и слишком многих людей мы не досчитываемся! Но честью клЯнусь - всё, что я старался в тебя вложить, я настолько люблю сам и настолько Ещё сохранилась во мне способность к увлечению, что бывали минуты, я испытывал подлинную большую радость при виде твоего восторга, твоего увлечения. А Лёля - человек действительности, человек более реальный; у неё будет меньше разочарований, но и светлых минут будет меньше.

- Помнишь, дядя, как мы вернулись с тобой в прошлом году с представления «Китежа» и полночи без умолку проговорили от восторга, подбирая на рояле запомнившиеся нам отрывки, пока бабушка не поднЯлась с постели, чтобы разогнать нас по углам. Ты был тогда безработный, и на ужин была только вобла с пшённой кашей, а комнаты были не топлены, потому что не было дров... Но мы так были счастливы, что не замечали этих невзгод!

- Я научил тебя любить всё прекрасное и вдохнул артистическое чувство вот в эту маленькую головку! - сказал он с гордостью. - Не знаю, что успеют сделать другие и в том числе консерваторская знаменитость. Пусть пробует, кто может сделать лучше! Думаю, что Всеволод, Если он может видеть нас оттуда, доволен мной. Может быть, я недостаточно развил в тебе способность к практической деЯтельности, может быть, ты недостаточно приспособлена, но мне кажется, что то, что я успел сделать, важнее: это даст тебе возможность быть счастливой/ собственным внутренним счастьем. Больше всего бойся косности, Ася, косности и мещанства - они страшнее даже подлости. Подлость не может быть опасна такой душе, как твоя - она бы слишком жгла твою совесть. Но косность охватывает человека незаметно, а держит крепко. Совесть Её обычно не замечает - тем она и опасна. Она парализует в человеке всё, что Есть в нем от духа, самую способность подняться вновь. Это - повилика, которая обвивает стебель чарующего цветка и высасывает из него жизненную силу. Запомни, Ася.

В глазах девушки светилось жадное внимание, как у ребёнка.

- Весна! - проговорил он с улыбкой и умолк, погружённый в невесёлые думы. - Вчера Нина... Нина Александровна, - поправился тотчас он, - пела мне романс, которого я прежде не слышал: «Дух Лауры» Листа, слова Петрарки. Боже мой, как это прекрасно! Вот в ком нет и тени косности - в Нине Александровне! В нетопленной комнате, полуголодная, всегда без денег, затравленная семейными несчастиями и неприятностями - и всегда увлечённая искусством. Это, может быть, самое большое Её достоинство, но оно неоценимо! На земле, видно, так уж заведено, что гении расцветают на чердаках и гибнут от нужды, как Шуберт, который умирал с голоду.

- Нина Александровна очень несчастлива, дядя?

- Она пережила много горя, Ася! Замуж она вышла тотчас по окончании Смольного, совсем юной, а тут - гражданская война; муж Её - кавалергард князь Дашков - убит в Белой армии, в Крыму; отец - у себя в имении отрядом латышских стрелков, которые грабили имение; тогда же она потеряла и ребёнка. Как видишь, одно несчастье за другим, а теперь постоянные неприятности за титул: она с Её голосом могла бы быть на первых ролях в Мариинском или Большом театре, а вынуждена петь на окраинах, по рабочим клубам. Хорошо Ещё, что Её в Капелле (пэ) держат. Капелла и филармония стали с некоторых пор прибежищем гонимого дворянства: барон Остенсакен, Половцева, Римские-Корсаковы, брат и сестра, многие... Уж разгромят нас в один прекрасный день! Нина Александровна - солистка Капеллы (пэ), но это немного даёт Ей в материальном отношении. У неё брат - школьник, неблагодарный, дерзкий мальчишка; я приберу Его к рукам когда-нибудь.

Он остановился. Ася замерла на коленях около Его кресла, стараясь проникнуть в то, что скрывалось за Его словами. «Этот разговор бабушки и мадам... Мне до сих пор неудобно, что я Его слышала. Мадам сказала: La dame de son coeur! (Дама его сердца)» - шелестели Её мысли. Застенчивость сковала Её - она не шевелилась.

- Иногда мне больно слышать, - заговорил Сергей Петрович, - как на дрЯнном концертишке, в среде, которая не умеет ценить и понимать, звучит и утомляется этот божественный голос. В следующий раз, когда увидишь Нину Александровну, постарайся быть с ней поласковей: она очень в этом нуждается - она так одинока! Ты сумеешь.

- Дядя Сережа...

- Что, милая?

Сидя около него на полу, она положила щёку Ему на руку, доверчиво глядя Ему в глаза, и он видел, как становились всё розовее и розовее нежные щёки...

- Вчера я долго не засыпала, дядя. Ты ведь знаешь, бабушка всегда посылает меня в постель в 11 часов, а мне иногда Ещё не хочется спать. Я лежала, а дверь была не совсем закрыта... оставалась щёлочка, и падал свет; бабушка и мадам сидели в соседней комнате; мадам чинила бельё, а бабушка раскладывала пасьянс; они разговаривали...

- Ну и что же?

- Сначала говорили обо мне - бабушка опять грустила, что меня не принЯли в консерваторию, - а потом о тебе; и тут бабушка сказала: «Мне жаль моего сына; филармония и халтура отнимают всё Его время, а все деньги он отдаёт в семью; для личной жизни у него не остаётся ни времени, ни средств; он, конечно, давно бы женился, Если бы...» И мне стало так грустно, дядя, что я зарылась в подушку, чтобы не слушать больше и долго плакала.

- Ну и напрасно, дорогая; при советском строе/ жизнь у каждого из нас идёт не так, как мы бы того хотели. Это не новость.

- Я ни за что не хочу, чтобы ради меня ты отказывался от своего счастья, дядя!

- Ася, ты что-то не так слышала или не так понЯла. Женщина, которая мне дорога и о которой я только что рассказывал тебе, не такова, чтобы Её могли оттолкнуть материальные или семейные затруднения. Её любовь выше этого.

- Она, значит, твоя невеста? Да?

Он поднял за подбородок это просиявшее личико.

- Так ты этого хочешь, моя стрекоза?

- О, конечно, конечно хочу! Я бы так Её берегла, я бы так старалась, чтобы она была счастлива! Я научусь аккомпанировать Ей и без конца буду слушать Её пение. А бабушка перестанет тогда за тебя огорчаться! Ты уже сделал предложение, дядя?

- Ты Ещё слишком наивна, Ася, чтобы понять всю сложность взаимоотношений в некоторых случаях. Она давно знает, что я люблю Её, - он остановился. - Что это? Кажется стучат?

- Да, у нас звонок попорчен, Шура обещал починить завтра. Похоже вышло на стук судьбы в пятой симфонии. Кто же это так поздно? - и она побежала в переднюю, досадуя, что непрошенный стук перебил разговор. На пороге вырос дворник.

- Повестка вашему дяде. Распишитесь.

Она расписалась и закрыла дверь. Вприпрыжку она перебежала большую неосвещённую комнату - бывшую гостиную - и вернулась в кабинет.

- Повестка тебе, дядя Серёжа.

Но он почему-то нахмурился, когда взял Её в руки; потом быстро вскрыл, пробежал глазами и остался стоять неподвижно.

- Что ты, дядя Серёжа? - спросила она, увидев изменившееся выражение Его лица.

Он не отвечал.

- Что-нибудь случилось? Неприятность какая-нибудь? - тихо спросила она и подошла ближе, испуганными глазами всматриваясь в Его лицо.

- Предписание немедленно выехать в Красноярский край. Завтра в два часа я должен быть на вокзале. Ссылка! Только, чтоб слёз не было, Ася!

…………………………………………

В семь часов утра вся семья была уже на ногах. Сергею Петровичу предстояла тысЯча необходимых дел; увольнение со службы с «обходным листом», сдача продуктовых карточек и тому подобные формальности, которые неизбежно сваливаются на голову советского гражданина в подобном положении, хотя срок Ему даётся в лучшем случае три дня, а иногда лишь несколько часов. Наталья Павловна с удивительным присутствием духа распорЯжалась и складывала вещи сына. Мадам, просидевшая всю ночь над починкой шерстЯного свитера (тэ), взЯла на себя самое ответственное поручение - раздобыть денег и с этой целью, захватив с собой два серебрЯных подстаканника и старое бальное платье Натальи Павловны, отправилась на Кузнечный рынок, обещая выручить не менее двухсот рублей и надавать по морде всякому, кто вздумает Ей помешать. Асю Наталья Павловна послала прежде всего к Нелидовым, без которых нельзя было себе представить ни одного важного события у Бологовских. Близость эта между Натальей Павловной и Зинаидой Глебовной/ образовалась за последние несколько лет, после того как обе семьи понесли столько потерь, причём Зинаида Глебовна относилась к Наталье Павловне/ с почтительностью невестки.

Отправляясь к Нелидовым, Ася после недолгого колебания спросила Сергея Петровича, с которым вместе выходила из подъезда:

- Дядя Сережа, у тебя так много дел... Пошли к Нине Александровне меня, я сбегаю и сообщу Ей, чтобы она пришла проститься.

- Бесполезно, дорогая, Нина Александровна вчера уехала в Кронштадт, где подвернулся шефский концерт. Она вернётся только завтра. Я передал бабушке для неё письмо.

Ася остановилась.

- Вы даже не проститесь?! Господи! Что же будет с ней?

- Что будет с ней? Наши русские женщины в обмороки не падают. Проплачет ночь, а утром пойдёт в Капеллу (пэ) и будет петь Ещё лучше, чем обычно. Вытри глаза, глупышка! У тебя впереди твоя собственная жизнь, и Ещё неизвестно, что принесёт она тебе - не расстраивайся из-за судьбы старших. Беги, вон твой трамвай подходит, - и он повернул в другую сторону.

Ася почти не спала эту ночь и теперь от бессонницы и от нервного возбуждения чувствовала, что вся дрожит, когда стучала в чёрную дверь квартиры, где жили Нелидовы. Парадный вход, как и в большинстве квартир в то время, был закрыт по непонятным соображениям «управдомов», этой хозяйственно-шпионской Единицы - самого мелкого представителя власти на местах. Было только 8 утра и на лестнице темно, входная дверь приоткрыта, и из кухни слышался визгливый женский голос. Ася для приличия постучала. Никто не открыл, а крик продолжался:

- Своими глазами я свет у тебя из-под двери видела! Ты всю ночь электричество жгла - цветы свои крутила! Умеешь жечь, умей и платить, вошь старорежимная!

- Я не отказываюсь платить, Прасковья Васильевна! Я заплачу, но неужели же в три раза больше других? Поймите, что мне это очень трудно. - лепетала в ответ Зинаида Глебовна, сохраняя неизменную корректность.

- Плати, говорю! А коли не заплатишь, сейчас сообщу фининспектору. Другие бы давно донесли, это уж мы с мужем такие люди, что терпим. Так умей за то уважать людей и не спорь, а дочку изволь приструнить - больно уж зазнаётся перед нами твоя бездельница!

Ася решилась, наконец, войти сама. Зинаида Глебовна, миниатюрная, почти в лохмотьях, с усталым, худым лицом, Ещё сохранившим следы былой красоты, и со свойственным Ей теперь постоянным испугом в глазах, стояла около керосинки с чайником, а возле неё огромная туша разгневанной бабы занимала, казалось, половину тесной кухоньки.

- Ася, деточка! Иди сюда, дорогая! - воскликнула Зинаида Глебовна, увидев племянницу, но визгливый голос перебил Её:

- Наследила-то, наследила по всей кухне! Вытирать за твоими гостями кто будет? Я, что ли?

Только в маленькой, почти пустой комнате, где ютилась теперь семья бывшего камергера, Ася в первый раз расплакалась, бросившись на шею тёте Зине и рассказывая о случившемся.

Зинаида Глебовна опустилась на стул и схватилась за голову. Её крошечные изящные ручки, покрытые теперь мозолЯми, сжали виски жестом отчаЯния. Но она, как и Наталья Павловна, уже знала долгим мучительным опытом, что отчаЯние ничему не поможет и что необходимо полностью сохранить Ясность мысли, чтобы переделать тысЯчу совершенно необходимых мелочей. И после первых нескольких минут овладела собой.

- Асенька, сядь и вместе с Лёлей выпей чаю. Наверное, ведь ничего не поела сегодня? У меня Есть белая булочка. Лёля, не расстраивайся, детка! Мойся, одевайся и садись за стол. А я пороюсь тем временем в вещах. Надо Сержу подыскать что-нибудь тёплое: там ведь морозы лютые. У меня офицерский башлык сохранился и носки шерстЯные; это всё пригодится. Сколько у вас денег, Ася?

Глотая слёзы и булку, Ася информировала о положении дел, в то время как Её кузиночка, любившая поваляться и почитать в постели, вытирая слёзы выползала из-под одеяла.

- Мама! Ты мне чулки заштопала?- зазвенел капризный голосок.

- Да, да, деточка. Там, на стуле повешены.

- А блузку выгладила? Мне ведь надеть нечего! - продолжал маленький деспот.

- Сейчас и блузка готова будет. Меня Прасковья задержала - опять мне сцену устроила. Будь с ней поосторожней, Лёличка, от неё всего ожидать можно.

- Я с твоей Прасковьей не ссорюсь. Это она со мной ссорится. Вчера дармоедкой назвала меня и Ещё какое-то словечко прибавила; наверно, очень страшное, потому что я не понЯла, - ответила, расчёсывая косу, Лёля.

- Ах, Боже мой! Старайся не выходить вовсе в кухню. Был бы жив твой отец, эта баба не посмела бы нас оскорблять, а теперь она отлично видит, как мы беззащитны.

Говоря это, Зинаида Глебовна рылась в кованом железом сундуке. Сундук этот с расписной крышкой, на которой были изображены цветы и райские птицы, служил семье Нелидовых Ещё со времени Иоанна Грозного, а теперь одновременно играл роль кровати, так как на нём стелили тюфяк для Лёли.

Через час все трое вышли из дому. Зинаида Глебовна помчалась к обожаемой Наталье Павловне, а девочки побежали сначала в комиссионный магазин/ с квитанциями от вещей, сданных на продажу. Магазины эти в то время были завалены самой изысканное утварью, и вещи ждали продажи иногда месЯцами.

Сергей Петрович вернулся позже всех, только за час до того, как надо было выезжать на вокзал.

- Как ты поздно,- Серёжа! Мы измучились, ожидая тебя! - воскликнула Наталья Павловна.

- Что же делать, - ответил он, - срок - несколько часов, а человек обязан переделать тысЯчу формальностей.

- Садись завтракать, - сказала Наталья Павловна, - неизвестно Ещё, когда ты будешь Есть!

Он стал отказываться, она настаивала. Садясь, он поймал и поцеловал руку матери; она прижала на минуту к груди Его голову. Нелидова и француженка вытерли невольные слёзы. «Она - уже стара. Увидит ли она Его когда-нибудь!» - подумала каждая.

- Продавайте хрусталь, фарфор, бронзу - всё, что найдёте нужным, только книги и ноты сохраните по возможности, - говорил он, глотая наскоро завтрак. - Мои романсы... Они, конечно, никому не нужны; когда я их писал, я знал, что они никогда не увидят свет. Отдайте их Нине Александровне, она их любит. Ася, ни в коем случае не бросай занятия музыкой. Скоро ты сможешь давать уроки и аккомпанировать. Только музыка поставит тебя на ноги. Как только я получу работу, я тотчас вышлю вам денежный перевод, но я очень боюсь, что для скрипки там работы не найдётся, а Если они пошлют меня чинить дороги и разгребать снег - я заработаю гроши.

- Пожалуйста, ничего не высылай, Сергей! Ведь мы здесь всегда сможем что-нибудь продать. Напиши, Если не будет заработка, и мы тотчас вышлем и посылку, и деньги, - сказала Наталья Павловна.

- Ну нет! Этого не будет - на хлеб себе я всегда заработаю. - сказал он, а про себя подумал: «Как знать, там могут запретить мне работать. С некоторыми они так делали».

Семейные разговоры были прерваны/ поЯвлением старой графини Коковцевой. Она жила в том же доме, этажом ниже, и приходила иногда к Наталье Павловне поиграть в вист. Теперь она приплелась, опираясь на палку, поддерживаемая старой горничной, вся в чёрном, со старинной наколкой на седых буклях. Все поднЯлись, Сергей Петрович поцеловал Ей руку.

- Это... это Бог знает что! Это такое безобгазие! Я напишу в Пагиж бгату! - грассируя, говорила она, точно желая кого-то припугнуть этими словами. Через пять минут она удалилась, чтобы не стеснять своим присутствием в момент расставания. Тотчас вслед за ней состоялось другое поЯвление: в дверь постучала соседка, вселённая недавно по ордеру.

- Там пришёл управдом - осведомляется, уехали ли вы?

И тут же на пороге выросла фигура непрошеного гостя.

- Что вам здесь угодно, товарищ! - спросил Сергей Петрович и вложил столько иронии в последнее слово, что человек, вошедший в комнату с фуражкой на затылке, зачуЯл нелестное для себя в этом обращении.

- Я пришёл проверить исполнение приказа. Я при исполнении служебных обязанностей, так что вы, гражданин, не очень- то... - пробурчал он.

- Я должен уехать в два часа, а сейчас двенадцать с минутами. Я нахожусь в своём доме на законном основании, я вас попрошу немедленно отсюда убраться. Вы здесь лишний, могу вас уверить!

- Serge, au nom de Dieu!* (Сергей, ради Бога! (фр.).) - воскликнула Нелидова, хватая Его за руку.

- Что вас страшит, Зинаида Глебовна? Это только управдом, а не комиссар чрезвычайки, имеющий власть отправлять на тот свет.

Управдом потоптался на месте и вышел.

- Они изведут всю русскую интеллигенцию! Именно это они поставили себе задачей! - воскликнула Нелидова, вытирая себе глаза.

- Вы несправедливы, Зинаида Глебовна! Меня за моё происхождение следовало бы заморить в одиночке, а меня только высылают. Оцените великодушие соввласти! - и он взглЯнул на часы.

Наталья Павловна стояла около дверей кабинета.

- Поди сюда, - сказала она сыну и отступила в глубь комнаты. Прочие остались около вещей в тЯжёлом молчании. Когда мать и сын вышли, все невольно взглЯнули на них, и такова была выдержка Натальи Павловны, что даже теперь глаза Её оставались сухими. Решено было, что провожать поедут только девочки. Сергей Петрович на этом настаивал, уверяя, что поездка на вокзал не даст провожающим ничего, кроме утомления. Нелидова и француженка начали наперерыв объЯснять Сергею Петровичу, что положено из тёплых вещей и что из провизии следует Есть в первую очередь. Они крестили Его, он перецеловал им руки и уже двинулся идти, как вдруг послышалось слабое повизгивание: умирающая борзая выползла из-под рояля и делала отчаЯнные усилия, чтобы добраться до уезжающего хозяина. Все с изумлением переглЯнулись: неужели она понЯла? Она доползла и, лизнув Ему сапоги, положила морду на передние лапы и поднЯла на него кроткие, печальные глаза. В этих усилиях умирающего животного/ было столько преданности и тоски, что в этот раз у всех женщин глаза на минуту наполнились слезами. Сергей Петрович наклонился к собаке.

- Ну, прощай, бедняга! С тобою, видно, нам уже не увидеться! Да, Диана, плохие пришли времена! - и он почесал Ей за ушами. - А где Всеволод Петрович?

Собака взвизгнула и оглЯнулась. Сергей Петрович повернулся к матери:

- Помнишь, мама, как в Берёзовке мы с Всеволодом возвращались, бывало с охоты с полными Ягдташами [кт] и всегда сохраняли в величайшей тайне, кем сколько убито птиц? Дело-то всё было в том, что убивал один Всеволод; я палил мимо, а вот она, эта самая Диана, одна была в курсе событий и презирала меня тогда до такой степени, что отказывалась со мной ходить. Однако пора. Иначе опоздаю.

На лестнице он обернулся Ещё раз: мать стояла на пороге, а сзади Нелидова и француженка. Все смотрели Ему вслед. Наталья Павловна и теперь не плакала, но выражение глубокой скорби лежало на красивом старческом лице, и тонкая рука крестила сына. Сколько раз этим жестом она провожала Его сначала на фронт в Галицию, потом в Белую армию и, наконец, в ссылку. Он был Единственным из Её детей, оставшимся при ней, - старший любимый сын расстрелЯн, дочь с семьей пропала во время оккупации Крыма. Была минута - Ему захотелось подбежать к ней и, как в детстве, припасть к Её груди головой... но они были не одни, к тому же это могло взволновать Ее... а Ему не хотелось, чтобы твёрдость изменила Ей. Он сделал приветственный жест рукой и, надев шляпу, пошёл вниз, шагая через ступеньку. Девочки шли сзади и вдвоём тащили за ремни тЯжёлый рюкзак, который ни за что не хотели надеть Ему на плечи.

На вокзале у выхода на перрон стоял пикет. Сергей Петрович остановился:

- Ну, девочки, простимся, дальше вас не пустят. Господь с вами! Смотрите - пишите мне.

Обе повисли на Его шее.

- Не плакать, не плакать! Хам с винтовкой смотрит на нас. Ася, прощай, родная моя! Береги бабушку. Ты вспоминала Пятую симфонию, а ведь Бетховен говорил, что судьбу, которая стучит в дверь, человек должен схватить за глотку. Вот попробуй. Лёля, береги свою маму и не дерзи Ей, да помни, маленькая плутовка - чужих сливок не лизать! Наденьте на меня рюкзак.

Они подняли рюкзак Ему на плечи.

- Один Бог знает, когда мы увидимся! Быть может, вы обе уже замужними дамами будете! - сказал он, с любовью глядя на два юных личика. - Сегодня у тебя урок музыки, Ася: ты на него пойдёшь, как всегда. Будьте мужественными оловянными солдатиками. Ну, пустите же меня.

Подходя к пикету, он предъЯвил повестку.

- У вас слишком много багажа, гражданин. Только восемь килограммов разрешается.

- Это оригинально: восемь килограммов, когда я Еду в неизвестное место на неизвестный срок.

- А зачем у вас в руках инструмент?

- Это моё «орудие производства», к вашему сведению. Я - скрипач.

- Ладно, проходите. Начальство обыщет и само разберётся. Проходите, проходите, не задерживайте.

Но он Ещё раз обернулся: две девочка стояли, прижавшись друг к другу, и провожали Его взглядом... Они, может быть, подумали, что их детство кончилось! Беспомощность их терзала сердце!

Глава шестая

Ёлочка с детства привыкла считать свою семью исключительно развитой интеллектуально. Но теперь, став взрослой, не могла не увидеть, оглядываясь уже назад в условия прежней жизни, что в этой семье были свои странности и свои предвзятые идеи. Это особенно было заметно в женской половине семьи, которая образовала устойчивую твёрдую породу. С тех пор как помнила себя Ёлочка, бабушка Её круглый год жила в небольшом родовом поместье, куда на лето к ней слетались Её дочери. Все эти женщины - бабушка Ёлочки и сёстры Ёлочкиной матери (курсистки-бестужевки) - были несколько сухи и своеобразно аскетичны. Одевались все чрезвычайно строго - иначе, чем в английских костюмах, Ёлочка даже вообразить их себе не могла. Всё ультра-модное вызывало колкие насмешки. «За модой модно следовать только издалека», - провозглашала старшая - бабушка. В деревне считали хорошим тоном ходить без зонтиков и без перчаток, балы и приёмы считали ненужной потерей времени. Гостеприимство было не в моде: проводив соседей, говорили друг другу: «Надоели своей болтовней». Не было обидней клички, чем «светская пустышка». Причём кличка эта очень легко раздавалась всем, в ком не чувствовалось самостоятельной интеллектуальной жизни.

Музыкой в этом доме не увлекался никто, балет подвергался насмешкам. Литература, художественные выставки, драматические спектакли - другое дело. Вкус к ним был весьма развит и утончён, а в деревенском доме была богатая библиотека/ с большим количеством иностранных книг.

Церковных праздников и постов в этой семье не соблюдали и, шутя, говорили друг другу: «Мы потрЯсаем основы», - однако венчались и отпевали усопших неизменно в церкви. СвЯщенников и военных не любили, и погоны Ёлочкиного дяди - хирурга - вызывали всё ту же брезгливую гримаску, в то время как памЯть Ёлочкиного отца высоко чтилась, и Ёлочка много раз слышала, как подошёл стилю всей семьи/ этот талантливый земский врач, безвременно погибший.

К придворному миру и аристократии относились несколько иронически; Ёлочка хорошо помнила такие выражения, как «раздулся от сословной спеси» или «понёс аристократическую чушь», но нарЯду с этим, сколько собственного превосходства вкладывалось в слово «провинциалы», с которым неизбежно связывали нечто отсталое и затхлое. Как великолепно «французили» за столом, не желая быть понЯтыми горничной!

По политическим убеждениям все были кадеты. Монархисты и большевики одинаково подвергались беспощадной критике. Войну 1914 года приветствовали дружным взрывом патриотизма, как и вся интеллигенция в огромном своём большинстве. В это время, перед лицом опасности, сплотились воедино все партии страны, кроме, разумеется, одной, а в миниатюре - и все члены семьи. Что касается Ёлочки, тогда двенадцатилетней девочки, то именно, в это время она ощутила духовную связь с материнским гнездом наиболее остро.

В этой семье все были сдержанны. Общая крепкая спаЯнность установила молчаливое взаимопонимание, при котором разговоры о чувствах и всякая задушевность не поощрялись. Не сюда ли уходила корнями и замкнутость Ёлочки? Видеть смолянкой Единственную внучку и племянницу/ не вполне согласовывалось с либеральными принципами этой семьи. Много толковали о том, что маленькую Ёлочку следует перевести в гимназию, и лучше бы всего в Стоюнинскую, как наиболее передовую, но в Петербурге заботиться о девочке было уже некому, и, таким образом, институт оказался незаменимым, как только Ёлочка достигла школьного возраста. Только каникулы Ёлочка проводила в семье.

«Смольный принёс мне новые веЯния и многое во мне переделал, но та резкость в суждениях и манерах, которая нам органически свойственна, осталась. Моей суровости и гордости, а также отсутствию всякого кокетства я обязана вот этой семейной родовой специфике/ с Её передовыми настроениями. Бабушка и тётки оставались ревностными хранительницами семейного духа, с которым покончить сумела только революция и в котором мне чудится нечто чеховское».

Революция и в самом деле, не прибегая на сей раз к кровавым репрессиям, всё-таки нанесла свой сокрушительный удар/ по этому дворянскому гнезду средней руки: поместье было отобрано;/ оторванная от родной почвы, очень скоро угасла бабушка на городской квартире. Одна из молодых тёток Ёлочки попала в Финляндию, и известия о ней прекратились. Другая вышла замуж и преподавала теперь вместе с мужем в Свердловском вузе.

Таким образом, родных, кроме всё того же дяди-хирурга, у Ёлочки в Петербурге не осталось. Часто с грустью она говорила себе, что поэтический жребий молодой девушки, оберегаемой и лелеемой всей семьёй, от нее ускользнул. Никто не дрожал над Её целомудрием, над Её здоровьем, над Её радостями. Она вынуждена сама прокладывать себе дорогу в жизни, она - служащая!

Погружённая в эти печальные думы, она выходила однажды из клиники, когда уже в вестибюле Её окликнула пожилая, неопрятно одетая женщина, лицо которой показалось Ёлочке знакомым. Женщина поспешила себя назвать - это была бывшая сестра милосердия феодосийского госпиталя. Именно про мужа этой женщины, доктора Злобина, рассказывали, что он выдавал чекистам офицеров, поимённо называя каждого. Она хотела уже отойти, отметив про себя до какой степени изменилась эта, тогда цветущая тридцатилетняя женщина, но последняя задержала Её руку.

- Вы работаете здесь, Елизавета Георгиевна?

- Да, на мужском хирургическом. Простите, я тороплюсь.

- Погодите, погодите, миленькая! Что это вы как будто и разговаривать со мной не хотите. Грешно вам. Видите ведь, что я совсем больная.

Ёлочка приостановилась:

- Что с вами?

- Ох, не спрашивайте! Недавно из психиатрической выпущена. Признали, будто выздоровела, и бумажку дали, что работать могу, а кому такая работница нужна? Все отделаться стараются, мыкаюсь из учреждения в учреждение – никто не берёт.

- Как никто не берёт? Вот у нас ведь работаете?

- Ох, нет! Только временно. На постоянную не примут. Я уже все пороги обила – нужда заела.

- А муж ваш? Или Его в живых нет?

- Муж меня бросил – на что я Ему теперь?

Ёлочка взЯла Её за обе руки.

- Извините, я не знала. Выйдемте вместе, поговорим.

- Я помню, что вы добрая, жалостливая! Иначе к вам и не обратилась бы. Уж очень много я от людей презренья вижу,- всхлипнула Злобина.

“У неё неприятный тон, и что-то Есть в ней жалкое, опустившееся!” – подумала Ёлочка и Ещё раз оглЯдела собеседницу: поношенное пальто, из воротника торчит вата, растрёпанные волосы выбиваются из-под косынки, глаза припухшие, красные, перчаток нет. Даже странно, что медсестра может иметь такой неопрятный вид! А выражение глаз испуганное и растерЯнное – немудрено, что не принимают.

- Давно вы одна? – спросила Ёлочка.

- Давно... а с ним не легче было – корил меня... неприятности из-за меня были.Он партийный, главный врач больницы,а я богомольна очень – Ему на вид ставили; в стенгазете меня нарисовали: в платочке и руки для молитвы сложены, а подписали: “Жена одного хирурга”. Ему, конечно, неприятно.

- Ваш муж карьерист, это всем давно известно,- надменно произнесла Ёлочка.

- Я понЯла, о чём вы... - проговорила Злобина. – Всего в двух словах, моя миленькая, не расскажешь... ЗаглЯните ко мне, моё золотце. Мне вот сюда, в этот дом. Зашли бы, чайку выпили, а то я всё одна да одна!

Ёлочка заколебалась, тон этой женщины претил Ей – Ёлочка была очень чувствительна к comme il faut (Примечание: Хорошему тону (фр.)), а вместе с тем Ей кое-что хотелось узнать...

Комната оказалась запущенная, неряшливая, почти пустая. Электрическая лампа, засиженная мухами, спускалась с потолка прямо на шнуре, стол оставался неубранным, на стенах Ёлочка разглЯдела следы клопов.

- Вот какое жильё-то у меня убогое! Пока сидела у Бехтерева, милые соседи всё порастащили, а и было-то немного, - начала та, и, только разливая чай, вернулась к вопросу, интересовавшему Ёлочку.

- Нелады с мужем у меня именно с того времени пошли. Очень уж винить моего Мишу, конечно, нельзя - он по убеждениям всегда был красный и офицерство терпеть не мог... - продолжала та.

- Ну, знаете, - перебила Ёлочка, - такой поступок иначе как подлость нельзя и расценивать, каковы бы ни были политические симпатии человека. Если вы будете защищать своего супруга, я убегу! Я не буду сидеть у вас за столом, - и Ёлочка уже хотела встать.

- Правильно, миленькая, правильно! Я не защищаю. Я сама с того дня покой потеряла. Вы помните, какой я была хохотушкой? С того дня я смеяться перестала.

- Почему? - спросила Ёлочка, уловив что-то странное в Её голосе.

- Не знаю, как и рассказать. Вы сочтёте меня и в самом деле за полоумную... Только это не сумасшествие, нет!

Она оглЯнулась и сказала шёпотом:

- Они виделись мне иногда... Когда стемнеет, проходят, бывало, по коридору мимо моей комнаты...

- Кто - они?

- То один, то другой... - те, расстрелЯнные!

Ёлочка с ужасом взглЯнула на неё. «Господи! Да она в самом деле ненормальная! Очевидно, помешалась на этой почве!» - подумала она.

- Знаю, что вы думаете. Так и врачи мне говорят: психоз, психуете. Да ведь психоз-то оттого и случился, что я вся извелась. Психоз только два года назад прикинулся.

- Анастасия Алексеевна, я никогда не поверю, чтобы мёртвые ходили по коридорам - их души должны быть очень далеко. А кроме того... виноват ваш муж, а вы можете спать совершенно спокойно, уверяю вас.

- Вы это, миленькая, как медсестра мне говорите, я это отлично понимаю. Повадились они ко мне, это точно. Я и мужу рассказывала.

- Ну а он что?

- Ох как сердится, и кричит, и грозится, бывало, особенно как я с перепегу по церквам зачастила. Он меня и в больницу сплавил: кабы не больница, я бы и теперь работала, нужды не знала. Всё из-за него.

- В этом случае ваш муж прав был, Анастасия Алексеевна! Нельзя было вас оставлять без помощи.

- Нет, нет, голубушка моя! Вы мне этого не говорите! Я Ему мешала! Он меня нарочно [шн] в больницу упрятал, чтобы скандалы кончились, да чтобы Ему свободней было с другими женщинами водиться. Он и комнату хотел у меня отобрать. Хорошо, я комнату отсудила. В суде, небось, не помешал мой психоз.

Ёлочка была несколько шокирована таким поворотом разговора и молчала. “Как она опустилась, как груба! В ней ничего не осталось от жены офицера!” – думала она. А та продолжала:

- Началось Ещё с того вечера в Феодосии, в двадцатом году. Я пошла туда... в карантин... Пошла к приятельнице и засиделась. А туда с наступлением вечера привезли расстреливать... и бросали тут же в колодцы... Вы помните, там же много колодцев было... туда. Жители в дома запрятались и ставни позакрывали, а я сдуру в сад выскочила, да к забору... вечер уже, и ветер гудит, и туда их бросают без молитвы, без отпевания... страшно! Доверху трупами колодцы набили и заколотили досками. Когда я потом домой бежала, я слышала, кто-то Ещё стонал. Я голову платком закрыла и опрометью...

Ёлочка вскочила:

- О, не говорите, не говорите! Слышать не могу!

- Так вот и я, подкотило мне что-то к горлу... Господи, думаю, и это всё через моего мужа! Бегу и дрожу. Ну, а в ночь после того было у меня в госпитале дежурство...

- Как дежурство? Разве после прихода красных госпиталь Ещё функционировал?

- А как же! У красных свои раненые были, и солдаты наши Ещё лежали.

- И вы остались работать? Это беспринципно, простите!

- Как сказать! И те и другие – люди, и тех и других жаль. К тому же и увольняться страшновато было – репрессий боялась. Осталась. А вы помните наш госпитальный коридор?

- Очень хорошо помню.

- Ну вот, пошла я ночью по этому коридору в буфетную за кипЯтком – озябла очень, хотелось чайком согреться. Коридор длинный, тёмный, совсем пустой. После расправы в коридоре этом по щиколотку крови было, опилками засыпали. Иду это я и думаю, что пол всё Ещё мокрый... И тут, в первый раз... С тех пор пошло: как только одна останусь, так страх придёт, что увижу. Особенно когда, бывало, муж на ночное дежурство уйдёт. Этак навязывается, лезет в голову – сейчас, вот сейчас! Сердце заколотится, в груди холодно станет, и опять промелькнёт перед глазами, а то так встанет и стоит.

Они помолчали.

- Вы тени видели или разбирали лица? – спросила Ёлочка.

- Тени чаще, а случалось – лица. Полковника с усами помните? Он всё, бывало, говорил, что Ему нельзя умирать – семья большая, дети. Вот он и сейчас как-будто стоит...

- Где стоит?

- А вот там у печки, в углу... Не видите? Угол-то левый не такой, как правый, - весь сереет и движется. А вот и фуражка николаевская проступила. Неужели не видите?

- Не вижу. Вот сейчас, чтобы доказать вам, что там пусто, пройду и проведу рукой.

Ёлочка встала и храбро пошла к печке.

- Вот... – никого!

- Ну как так никого – рукой сквозь него прошли.

- У вас освещение нехорошо налажено. Это лампа раскачивается, тени колышутся, вот вам и мерещится.

Сестра милосердия улыбнулась на слова Ёлочки, как улыбаются на лепет младенца. Скрипнула половица, и Ёлочка вздрогнула. “Это начинает действовать на нервы, - подумала она, - с ней в самом деле слишком тЯжело, я поторопилась осудить Её супруга”. Она Ещё раз пристально взглЯнула на Анастасию Алексеевну: та сидела, устремив глаза на печной угол, губы Её слегка кривились, а всё выражение лица было такое странное, болезненное, почти юродивое.

- А вот молодой не приходит, - сказала она.

- О ком вы говорите? – спросила Ёлочка.

- Молодой, говорю, не приходит. Помните, лежал у нас поручик, почти мальчик. У него было ранение в лёгкое и в висок с сотрЯсением мозга. Не помните?

Щёки Ёлочки стали пунцовыми.

- Нет, - прошептала она, застигнутая врасплох.

- Неужели не помните? Красивый такой юноша, гвардеец, с двумя Георгиями... у окна койка... бредил сильно... всегда ведь, кто в голову. В нашей палате он всех тЯжелее ранен был. Я забыла сейчас фамилию...

Ёлочка хорошо помнила фамилию, но подсказать не решалась – боялась снова покраснеть.

- Вы про этого поручика какие-нибудь подробности знали? – всё-таки выговорила она и закрыла руками предательские щёки.

- Да, болтали у нас, что из самых сливок общества, паж, кажется. Уверяли, что смельчак: на самые, будто бы, рискованные рекогносцировки вызывался... а по-моему, так маменькин сынок, недотрога...

Ёлочка возмутилась:

- С чего вы взяли? Он так героически держался на перевязках: никогда не застонет, не пожалуется, не позовёт лишний раз.

- Положим, что и так, а из-за пустЯков скандалы устраивать мастер был. Сколько раз персоналу из-за него доставалось. Помню, раз отказался взять стакан у санитара - уверял, что тот пальцы Ему в чай обмакнул. А с сестрой Зайцевой скандал вышел.

- Что такое? Я ничего не знаю.

- Вы, помните, уже больны тогда были. Эта Зайцева чересчур бойко держалась, не вашего дворянского воспитания. Какую-то она себе с этим раненым вольность позволила: сказала ли что, или... жест неудачный, а только тот поднЯл историю - вызвал дежурного врача и потребовал, чтобы эта сестра к нему не подходила. Волновался так, что дежурный врач, перепугавшись, поспешил перебросить Зайцеву в другую палату. Ходила она весь день с красными глазами, боялась, что вызовет главный врач. Зачем такую неприятность устраивать человеку, скажите? Что он - девица красная, которую оскорбили, подумаешь?

Но Ёлочка с достоинством вскинула голову:

- Если Зайцева была нетактична - поделом Ей! Сестра милосердия всегда должна быть на высоте. Ещё что было?

- Повязка раз у него вся промокла, а сестра не заметила - получила разнос от дежурного врача. А то раз санитар, не спросив позволения врача, письмо передал Ему прямо в руки. Опять была от дежурного нахлобучка из-за него же!

Ёлочка вздохнула при мысли об этом письме, которое помнила наизусть. Она встала прощаться.

- Анастасия Алексеевна, умеете вы носки штопать? У нас в больнице сторожиха носками хорошо подрабатывает. Хотите, я соберу вам штопку? По рублю за пару дают.

- Спасибо, миленькая. Не откажусь. Дело нетрудное.

- Прекрасно. Я соберу и занесу вам на днях.

Ёлочка постоянно считала своим долгом патронировать кого-либо, в ком Ей чудилась жертва существующего строя или, во всяком случае, жертва существующего порядка вещей. Ни в коем случае она не позволила бы себе быть беспринципной. Она шла домой душевно растерзанная: всё как будто снова приблизилось к ней: и отчаЯнные воззвания Керенского “Родина погибает”; и те, которые пошли на этот зов; и вся романтика борьбы, в которую она включилась так ненадолго, но так ощутимо; потом - госпитальная палата, Её затаённая, трепещущая, полная сострадания девичья любовь и он, который даже в бреду говорил: «Погибла Россия». Ёлочка любила воображать. Как паук плетёт свою паутину, так она придумывала и рассказывала сама себе длинные истории, в которых действующими лицами были она и он - всё он же! В этих историях она продолжала то, что оборвал скосивший Её тиф. В своём воображении она на следующий день опять приходила в госпиталь; Ему было лучше, он мог говорить, и она придумывала фразы, которые они говорили друг другу. Вот она поит Его чаем, вот помогает при перевязке Его ран и наконец, когда город берут красные, она спасает Ему жизнь. Он Ещё слаб, она помогает Ему выйти из госпиталя и скрывает в своей комнате, как скрывали у себя придворные дамы гугенотов - офицеров во времена Варфоломеевской ночи. Потом они вместе бегут из города, и, наконец - объЯснение в любви. Это объЯснение она воображала себе в самых романтических и возвышенных тонах; Её целомудренное воображение не рисовало себе даже поцелуя. Он говорил Ей, что она - героиня, настоящая русская женщина, которая для спасения любимого человека не побоится ничего. И на этом Её история кончалась. Дальше было уже неинтересно, зачем думать дальше! И, кончив на этом месте, она начинала свою историю сначала, с того же заколдованного места, по той же канве, но каждый раз с новыми деталями. Этим историям она отдавалась обычно по дороге на службу и со службы, иногда в длинные часы по вечерам, в тишине своей молчаливой комнаты, когда сидела за починкой белья. У неё была уютная аккуратная комнатка с белой кроватью, старинным бабушкиным комодом красного дерева, книжным шкафом и маленьким пианино. У кровати висели фотографии родителей и Её самой в форме сестры милосердия, а в углу - икона Спас Нерукотворный. В этот вечер вид комнаты успокоительно подействовал на неё. Здесь как будто уже выкристаллизовалась и застыла в воздухе вся та внутренняя напрЯжённая жизнь, которой она жила. Её думы, Её воспоминания и фантазии, весь Её духовный мирок, запечатлевшийся на окружающих предметах, теперь как будто отдавал Ей обратно Её энергию, излучая невидимые токи. Она была здесь в своей стихии.

Раздевшись и поправив волосы, она подошла к комоду, открыла один из Ящиков и достала сестринский передник и косынку феодосийского госпиталя, аккуратно завёрнутые в марлю. Теперь уже не носили такие! Косынки теперь надевали повойничком, а не длинные спущенные, а передники - без красного креста и затянутой талии – просто белый халат. С формой изменилось и название, из сестры милосердия она стала «медсестрой» - работающей за деньги советской служащей, и разом сброшен был ореол романтизма с белой косынки! Медсестра уже не имела того образа, который был у сестрицы в глазах как офицеров, так и самых простых солдат. Если она стала медсестрой, то только потому, что надо было зарабатывать на жизнь. Она развернула передник и косынку: знакомый тонкий аромат повеЯл от них Ей в лицо, она воспринимала Его как эманации уже ушедшей души, исполненной того изящного героизма и аристократического благородства, которые Ей так нравились.

Пробкой от флакона, в котором Ещё оставалось немного жидкости, она коснулась своих волос, что всегда делала в минуты, когда особенно остро подступала тоска. «Вот это то, что Есть у меня; всё, что в нашем воображении гораздо реальней действительности», - сказала она себе. Это был Её символ веры, который спасал Её в минуты душевной слабости, когда вдруг охватывало тоскливое ощущение неполноценности существования. «Сегодня я буду думать дальше! Я остановилась на том, как он говорил бы со мной на следующий день, уже в полном сознании». Но сколько ни пыталась Ёлочка включить мысль в ритм своего повествования, со всеми разработанными уже Ею деталЯми, Ей не удавалось в этот вечер соткать любимую паутину. Словно Ядовитая муха попала в неё и жужжала Ей в уши о колодцах и призраках. Воображение упорно рисовало страшных комиссаров в кожаных куртках - они приставляли револьверы к груди метавшегося в бреду юноши... А может быть, он уже не бредил? Может быть, уже очнулся и знал, что они пришли убивать? Знал и смотрел им прямо в глаза! «Если бы я была там, я бы не допустила! Я что-нибудь бы придумала! Я бы спасла Его! Это всё тиф проклятый! Теперь я никогда никого не полюблю, потому что уже никогда не встречу такого! Таких теперь нет. Жизнь такая скучная, такая бесцветная, серая». И сколько ни убеждала она себя в реальности воображения,- глухая тоска подымалась со дна Её души. Она не спала ночь и утром встала бледная, с красными глазами.

Следущий вечер опять принёс болезненное впечатление: она была приглашена к Юлии Ивановне, где часто собиралось небольшое, очень интеллигентное общество/ у круглого стола под оранжевым абажуром. В этот раз среди гостей находился бывший генерал, выпущенный недавно из советского концлагеря. Человек этот своей красивой седой головой и старомодной изысканной вежливостью/ произвёл большое впечатление на Ёлочку, напомнив своей осанкой тех военных, которых Ей случалось видеть в институтских залах в дни приёмов. Говорил он умно и убеждённо, и как начинал гудеть Его генеральский бас, она тотчас настораживала внимание. Но одна фраза больно врезалась Ей в сердце. ”Ясно было с самого начала, что из белогвардейского движения толку не выйдет. Оно было нежизненно! Слов нет - офицерские батальоны умирали красиво, но этого Ещё недостаточно, чтобы повернуть колесо истории”, - сказал этот человек.

Ёлочка, застенчиво притаившаяся в углу в своём тёмно-синем костюме, не смогла пропустить такую фразу без возражения.

- Почему нежизненно? - и покраснела при этом, как пЯтнадцатилетняя.

- Движение это не могло увлечь за собой массы. Царизм уже изживал себя, а лозунги большевиков - такие как «братание на фронте», «земля крестьянам» или «долой империалистов» - были слишком многообещающи и Ярки. Стихийно всколыхнувшиеся массы, разумеется, ринулись за этими лозунгами. Надо было вовсе не иметь политического чутья, чтобы не понять, что победа большевиков предрешена. Белое движение уже никогда возродиться не сможет.

Ёлочка почувствовала, как судорога сжала Ей горло, но всё-таки выговорила:

- А разве мало было среди белогвардейцев героев? - и голос Её задрожал.

Вдруг блеснули глаза из-под нависших седых бровей:

- Больше, чем это было нужно, милая девушка! И когда-нибудь история реабилитирует их памЯть. Ведь это только теперь, при советской идейной узости и нетерпимости, можно всех противников огульно выдавать за презренных мерзавцев. Большевики шли под знаменем интернационала и марксизма - это одно уж возбуждало протест в образованной части общества. Незаслуженное пЯтно будет смыто, но реабилитирована будет только памЯть, отнюдь не задачи. Запомните, дитя мое.

Красивый старик галантно поцеловал Ёлочке руку, но царапина, которую он нанёс, не закрылась тотчас же. Минутами хотелось никогда больше не слушать никаких высказываний на эту тему, забиться в щель и заткнуть себе уши. Это было горше издёвок и поношений именно потому, что это говорил свой.

Чувства Ёлочки к монарху и монархии странно двоились. За эти годы она значительно развилась и многое прочла, особенно по части истории XIX-го и XX-го веков. У неё создалось уже достаточно Ясное представление, что монархия как таковая обречена, и уже нет ни одного крупного Европейского государства, где бы монарх Являлся действительным правителем страны, а не декоративной фигурой. При той огромной сложности управления, которую несла действительность, монархический строй не выдерживал критики. И вместе с тем он Ещё сохранял своё обаяние в глазах многих и многих людей и в Её собственных. Она замечала, что в последнее время среди интеллигенции/ можно было замечать возрождавшуюся симпатию к особе Государя. Даже в такой либеральной семье, как семья Юлии Ивановны, о Николае II теперь говорили, отмечая Его исключительный такт и воспитанность, а также ту смелость, с которой он показывался в обществе и перед народом (не в пример Сталину);/ удивлялись выдержке, которую он проЯвил в минуту отречения; подчёркивали Его непричастность к событиям Кровавого воскресенья, опровергали даже Его пристрастие к вину!

- Помилуйте, я сидела в Бутырке вместе с Воейковой. Уж она-то стояла очень близко к царской семье, и сама говорила мне, что Государь вовсе немного пил; вся беда была только в том, что он хмелел после первой рюмки, и этим умели пользоваться.

Или:

- Позвольте! Да в чём же тут виноват Государь? Девятого Января он был в Царском Селе, это уже всем известно.

Вот какие высказывания приходилось теперь слышать, и они, очевидно, находились в прЯмой свЯзи с теми клеветническими выпадами и грубейшими издёвками, которыми до сих пор осыпала недавнего монарха советская печать, никогда не знающая ни в чём меры.

«В институте, в первые дни войны, я была влюблена в Государя, - припомнила Ёлочка. - Он мне представлялся впереди полков на белом коне, и я молилась по ночам в своей кровати, чтобы немецкая пуля Его пощадила. Позднее я понЯла, что живу в мире фантазий. Но я и теперь продолжаю думать, что в нашем Государе были прекрасные черты. Помню, я читала, что по своему внутреннему и внешнему облику это был идеальный тип гвардейского офицера. Не Его вина, что он не обладал государственным умом; не каждый рождается Петром Великим! Мне жаль Его и Его детей, но совершенно очевидно, что успешно царствовать он не мог. А Белая армия как блок всех партий против большевиков/ принесла бы спасение России, Если бы установила у нас в качестве победительницы строй, подобный английской конституционной монархии или передала власть Учредительному собранию. А теперь уже ничего нельзя изменить, и горю моему конца не видно!»

Глава седьмая

А тут Ещё эта Ася! При всем нежелании Её видеть, она наскочила на эту девочку в музыкальной школе. Ася стояла в коридоре у дверей класса и болтала с теми мальчиками, которые так бешено аплодировали Ей на концерте. Глаза Еврейчика и Сашки были устремлены на Асю с самым искренним восхищением, но разговор был вполне невинный - Ася и Сашка критиковали Верди, а Еврейчик им восхищался.

Незамеченная Ёлочка несколько замедлила шаг, прислушиваясь к болтовне этих подростков, обладавших такой завидной музыкальностью, и, хотя ничего предосудительного не услышала, осталась тем не менее очень недовольна. «Сенаторская и генеральская внучка, а хохочет по коридорам, как советская школьница, и позволяет этим плебеям ухаживать за собой!» - подумала она, забывая со свойственной Ей чопорностью, что Ася Ещё почти девочка и что у всех троих много общих интересов. В чём можно было усмотреть элемент «ухаживания», Ёлочка не сумела бы объЯснить, но тонкое очарование этой девушки словно пошатнулось.

Окончив урок, Ёлочка уже вышла из музыкальной школы, когда услышала быстрые лёгкие шаги, настигавшие Её по тёмному переулку. Она обернулась и увидела Асю в «бывшем» соболе с порт-мюзик в руках.

- Как вы поздно возвращаетесь! С кем-нибудь разговорились? - спросила Ёлочка не без стародевического Ехидства.

- Юлия Ивановна назначила меня аккомпанировать в «Патетическом [тэ] трио» Глинки; надо было договориться с виолончелистом и скрипачом, - ответила Ася.

- Как живёте? - холодно бросила Ёлочка.

- У нас несчастье - дядя Серёжа выслан по этапу в Сибирь, - печально ответила девушка.

Ёлочка остановилась:

- Выслан? За что? - и тут же осознала всю глупость своего вопроса.

- Да разве станут объЯснять? ДворЯнин, офицер, сын камергера... Принесли повестку вчера в одиннадцать вечера, а сегодня в два часа дядя был уже на вокзале. Куда-то в Красноярский край.

- А как же ваше материальное положение? На что же вы жить будете?

- Не знаю... Продавать вещи будем... я попробую давать уроки... Не это страшно... Разлука - большое горе для бабушки, и потом Ещё неизвестно, в каких условиях там будет дядя Серёжа, - и слёзы повисли на длинных ресницах.

Ёлочка, не двигаясь, смотрела на Асю, и Ей самой странно было, как она могла отказаться от возникавшей с этой девушкой дружбы! Она вновь ощутила странную силу обаяния, которое имела над ней Ася, несмотря на то, что эта последняя отнюдь не отличалась ни силой воли, ни желанием подчинить себе окружающих, напротив – сама Ёлочка Являлась, безусловно, более волевой натурой. В чём же таился секрет этого обаяния? Всё в том же взлелеЯном с детства “похоже”, в которое как в скульптурную форму выливалась Ася. Они стояли в эту минуту перед репродуктором (передавали «Пиковую даму»), и Ёлочке казалось, что звучавшие несколько искаженные темы рока, звучат как рок, соединяющий Её и Асю.

Но Ася думала только о горе, разразившемся над их семьёй.

- Дядя Серёжа такой талантливый человек... у него такие чудесные романсы... Он столько читал... Неужели он будет грузить дрова или разметать снег с ворами и разбойниками? Без симфонического оркестра и без книг он затоскует и не вынесет такой жизни... У нас в семье гибнут все, все! Один за другим... - и словно оправдываясь прибавила: - Я дома не плачу, совсем не плачу!

Ёлочка обнЯла Её.

- Царство тьмы! - сказала она и замолчала, так как по пустынному в этот час переулку прошла какая-то фигура. - Царство тьмы! - повторила она, когда фигура удалилась. - Они губят всё лучшее, всё светлое, творческое! К сожалению, Ещё не все осознали, что за ними, безусловно, стоит темнота, что их вожди - Её адепты [дэ]. Им надо убить, понимаете ли, убить нашу Россию, и в частности поразить Её мозг, то Есть русскую мысль, иначе - нашу интеллигенцию! Ну вот они и травят Её. Ваше горе - горе России.

Ася поднЯла на неё изумлённые глаза.

- Видели вы гравюру в Эрмитаже? - продолжала с увлечением Ёлочка. - Прекрасная девушка лежит раненая, на спине, раскинув руки, а вокруг собираются хищные птицы, чтобы терзать Её, и подпись: «La Ве11е Fгапсе». (Примечание - Прекрасная Франция (фр.)). Вот так лежит теперь наша Россия, смертельно раненная в мозг и в сердце!

- О, какие оригинальные вещи вы говорите! - прошептала Ася. - Вы, кажется, очень умная, очень образованная!

- Дорогая, да ведь мне уже 27 лет. Конечно, я успела перечитать и передумать больше вашего. К тому же и жизнь моя складывалась так, что мне оставалось только думать и думать.

Рука об руку они пошли медленно по направлению к Литейному.

- Если бы вы знали,как у нас грустно в доме, - опять начала Ася. – А тут Ещё борзая умирает и стонет человеческим голосом. Вот уже третью ночь она плачет, а я стою над ней, а чем помочь - не знаю!

- Позвольте! Ведь Ей же можно впрыснуть морфий, нельзя же вам не спать, - воскликнула Ёлочка.

Ася тотчас насторожилась.

- Морфий? Это лекарство?

- Нет - болеутоляющее и одновременно снотворное. Я могу забежать и впрыснуть Ей.

- А вы разве умеете?

Ёлочка усмехнулась.

- Боже мой! Как же не умею! Ведь я сестра милосердия Ещё со времени Белой армии... в Крыму.

Ася взглЯнула на неё с новым восхищением:

- Вот вы какая! А я тогда была Ещё девочкой и играла в куклы, и Лёля, моя кузина, тоже!

Уговорились, что Ёлочка придёт через час сделать впрыскивание собаке. Ася дала адрес и, прощаясь, спросила:

- Скажите... мне показалось или в самом деле вы холодны были со мной в первую минуту?

Ёлочка невольно подивилась Её чуткости.

- Да... была минута. Забудьте. Я одинока и дорожу каждой привязанностью.

И она отчётливо осознала, что краеугольным камнем Её неудовольствия была ревность.

В десЯть вечера, нажимая кнопку звонка, Ёлочка волновалась. ТЯготея постоянно к одиночеству, она становилась понемногу застенчивой. Если с Асей отношения вырастали сами собой, без усилий, то сейчас предстояло войти в соприкосновение с незнакомыми людьми, войти в чужой дом, и она не могла не испытывать душевного напрЯжения, хорошо Ей знакомого в подобных случаях. Отворили Ася и Лёля вместе. Ася тотчас представила Лёлю, говоря: «Моя двоюродная сестра». Это заставило Ёлочку зорко взглЯнуть на Лёлю,/ так же зорко она оглЯнула комнату, в которую Её ввели: в этой комнате всё носило на себе след большой и тонкой культуры; нужда придавала особенное благородство остаткам былой роскоши. Пожилая француженка, сидевшая за починкой белья около изящного столика под лампой с абажуром, переделанным из страусового веера, Являлась тоже характерной деталью этой картины, как и тот изящный парижский выговор, с которыми переговаривались она и обе девушки. Ёлочке показалось, что горе этой семьи невидимым отпечатком лежит на каждой вещи, сквозит в целом ряде незаметных деталей. В том, что Ася понизила голос почти до шёпота, спрашивая мадам, можно ли будет войти к бабушке, была несомненно эта же деталь. И даже в том, что в комнате было немного холодно и Лёля, зябко передёрнув плечиками, подула себе на маленькие руки, было что-то от того же необъЯснимого уму невидимого наслоения.

Лёля тоже подходила под мерку “похоже” – изящная блондинка с пышными вьющимися волосами; черты Её несколько напоминали черты Аси, но капризная линия губ и прикрытый чёлкой лоб, который у Аси был таким высоким и Ясным, придавали совсем иной характер этому лицу. На щеке пикантно улыбалась хорошенькая тёмная родинка. Видно было по всему, что в семье этой Лёля занимает своё уютное место и кровно с ней связана. Француженка называла Её, как и Асю, сhеге petite. (Примечание – Милой деточкой (фр.))

Постучали к Наталье Павловне, и Ёлочкой опять овладело беспокойство. Комната Натальи Павловны имела Ещё более характерный отпечаток: мебель красного дерева, божница с серебрЯными образами, из которых некоторые были византийского письма, несколько изящных предметов датского фарфора, а главное - большое количество миниатюрных фотографий в овальных рамках, заполнявших всю стенку над письменным столом;/ большинство лиц на этих фотографиях были изображены в мундирах лучших гвардейских полков - и всё это вместе взятое настолько определённо говорило о классовой принадлежности обитательницы, что как-то раз Ася, которой издавна был знаком вид этой комнаты, не удержалась тем не менее от восклицания: «Твоя комната - очаг контрреволюции, бабушка!» Это же подумала сейчас и Ёлочка.

Сама старая дама, державшаяся Ещё очень прямо, с красивыми, несколько заострившимися чертами лица и короной серебрЯных волос, как будто завершала собой эту картину, иллюстрировавшую прошлое семьи. От Натальи Павловны веЯло незаурядным самообладанием и чувствовалась аристократическая замкнутость. Говоря, она слегка грассировала - привычка, которая сохранилась у многих дам Её поколения и шла, очевидно, от постоянного употребления французского Языка, которым эти дамы владели в совершенстве.

Ася представила Ёлочку, причём сочла нужным упомЯнуть, что та была сестрой милосердия у Врангеля. Ёлочка не ошиблась, что эта часть Её биографии вызовет к ней доверие в семье у Бологовских: Наталья Павловна пожала Ей руку и сказала, указывая на Асю и Лёлю:

- Там, в Крыму, погибли отцы вот этих девочек.

Ёлочка наклонила голову.

Перешли опять в первую комнату. Ася и Лёля полезли под рояль и за углы тюфЯчка осторожно выволокли несчастную собаку. Сразу было видно, что парализованное животное пользуется заботливым уходом и Ему аккуратно меняют подстилки. Время, когда Ёлочка замирала от страха при мысли о шприце, давно миновало. Теперь она уверенно и смело отдавала свои распоряжения:/ в одну минуту прокипЯтили инструмент, смазали йодом лапку, и Ёлочка ловко ввела иглу,/ Диана не сопротивлялась, а лизала руки Аси, которая Её держала.

- Собаки - удивительные существа, - сказала Ася, - они знают вещи, которых не знает человек, и мне иногда кажется, что их понимание тоньше нашего, только направлено на иные Явления. Больное животное всегда так жаль - ведь оно не может ни пожаловаться, ни объЯснить...

- А помнишь ту собаку? - спросила Лёля и сделала ударение на «ту».

- Какую? - спросила Ёлочка.

- Была одна собака, которую мы забыть не можем, - сказала Ася. - Это было в Крыму, летом 1921 года, когда мы Ещё были девочками. Нас перегоняли в Севастополь...

- Как перегоняли? Кто же вас гнал? - опять спросила Ёлочка.

- Я не совсем точна: тогда были арестованы дядя Серёжа и Лёлин папа. Их вместе с другими арестованными вели под конвоем китайцы... Никто не знал, куда... Тётя Зина и несколько других жён шли сзади, и мы обе с мадам шли за ними... Куда же нам было деваться? Моей мамы и папы моего в живых уже не было...

Она остановилась, видимо, охваченная печальным воспоминанием.

- И что же? - тихо спросила Ёлочка.

- И вот, когда мы шли так далеко... среди мёртвых песков... ведь там, вокруг Коктебеля [тэ], холмы и жёлтые бухты выжжены летом от зноя... к нам подошла собака. По-видимому, в этой партии вели Её хозяина, а она была поранена конвойным, который Её отгонял, и видно было, что она идёт из последних сил: вдруг споткнётся, упадёт, потом встанет, пройдёт Ещё немного и снова припадёт на передние лапы и смотрит умоляющими глазами... Она боялась отстать и умереть... Когда мы Её гладили,она лизала нам руки, точно просила Ей помочь. Мы замедляли нарочно [шн] шаг, чтобы она поспевала за нами, а мы отставали и без того. Тётя Зина и мадам кричали нам, чтобы мы не останавливались и шли, потому что нас ждать никто не будет... Они боялись потерять из виду отряд. Мы шли и оборачивались...

- Я помню, - перебила Лёля, - мадам кричала мне: “Погибла Россия, погибло всё, а теперь ты теряешь отца, и ты плачешь о собаке? И тебе не стыдно?” А я и сама понимала, что Если уж плакать, то о папе,/ но вопреки доводам разума, мне как раз собаку было жаль!

- Со мной вот кто Ещё был, - сказала Ася и, подойдя к креслу у камина, снЯла с него старого плюшевого медведя с оторванным ухом, медведь этот ростом был с годовалого ребенка. – Это мой любимец, - продолжала Ася, - я несла Его тогда на руках. Мы в то время многого Ещё не понимали в происходящем вокруг нас. Помнишь, Лёля, на другой день после того, как стала известна судьба твоего папы... мы с тобой прыгали через лужу, которая натекла у порога нашей мазанки, и смеялись так звонко, что тётя Зина выбежала нас унять и обозвала бессердечными...

Наталья Павловна окликнула в эту минуту Лёлю, и та с самым беспечным и резвым видом убежала в эту строгую спальню, очевидно, чувствуя себя совсем как дома. Ёлочка и Ася остались одни.

- Садитесь сюда, к камину, - сказала Ася, - жаль, он не топится, но это потому, что у нас почти нет дров. Расскажите немножко о себе. Ваши мама и папа живы?

- Нет. Родителей я потеряла Ещё в раннем детстве. Мой отец, земский врач, погиб при эпидемии холеры. Бабушка отдала меня в Смольный. Наш выпуск был последним. Теперь из родных у меня остался только дядя; он хирург, а я – операционная сестра. Иногда по воскресеньям у него обедаю. Вот и всё. Говорить о себе я не умею.

Но через минуту она прибавила тише и мягче:

- Я очень одинока.

Ася по-детски ласково прижалась к ней.

- У вас тоже на войне погиб кто-нибудь? Муж, брат, жених?

- Нет. Когда всё кончилось, мне было только девЯтнадцать лет. И с тех пор никто никогда мне не нравился. Я не была замужем.

- Когда всё кончилось? – переспросила Ася с недоумением в голосе.

- Ну да! Когда они победили. С тех пор я уже не могла думать о счастье. Какое тут счастье,когда Россия в такой беде...

Большие невинные глаза с недоумением взглЯнули на неё из-под длинных ресниц:

- Вы совсем особенная! Не думать о себе, потому что несчастна Родина! А я вот только об этом и думаю. Но моё счастье пока Ещё под покрывалом феи.

- Ну, вы – другое дело! Вы тогда Ещё были девочка и не могли пережить так, как я, трагическую муку тех дней. Вы почти не помните людей, которые тогда погибали. Россия взывала к своим героям: они шли, падали, вставали и снова шли. Вот и ваш отец был, очевидно, из числа таких же. Я работала в госпитале в те дни и видела, как эти люди умирали, - в бреду они говорили о России. А те, которые поправлялись, Едва встав на ноги, снова бросались в бой. И этот героизм остался непрославленным – наградой были только расстрелы, лагеря...

Нервная судорога пробежала по Её лицу и крепче сжались губы. Ася молчала и пристально всматривалась в неё.

- Теперь уже нет таких людей! В советской стране никто не любит Родину, нет рыцарского уважения к женщине, нет тонкости мысли, нет романтизма, ничего нет от Духа! Это – хищники, это – троглодиты, которые справляют хамское торжество – тризну на костях и на крови. Среди них мне никого и ничего не надо. Некрасов хорошо сказал: “Нет, в этот вырубленный лес меня не заманят, где были дубы до небес, а нынче пни торчат!” – говоря это, она печально смотрела в холодную пустоту камина.

- Вы так говорите, как будто был кто-то, кто был вам бесконечно дорог, и кого вы потеряли в те дни, - совсем тихо сказала Ася.

Ёлочка вздрогнула и закрыла лицо руками, пойманная врасплох.

- Я вам напомнила, простите! И всё-таки скажите... скажите мне – был такой человек, я угадала?

- Был, - тихо проговорила Ёлочка, не открывая лица.

- Кто же он? Кто? Офицер, как мой папа?

- Да.

- Он был убит?

- Нет, ранен. Я уже в госпитале Его узнала.

- Вы ухаживали за ним?

- Да, у него было тЯжёлое ранение. Никогда не забуду, как коротко и часто он дышал... Я всё время боялась, что он задохнётся.

- Он от раны умер?

- О, нет! В том весь ужас. Ему только что стало лучше... и вот...

- Что же?

- Красные взяли город. Они окружили офицерские палаты и расправились с ранеными. А он ведь Ещё не вставал с постели. Я в это время была больная и ничем не могла помочь. Я даже не могу узнать, как это было. С тех пор всё для меня кончилось. Всё! – Наступило молчание. – Другие умеют забывать, а я – нет! – сказала опять Ёлочка, отдёргивая руки. – Я видела Его всего несколько дней и всё-таки не могу забыть ни одного Его слова, ни одного жеста! Я всегда о нём думаю, всегда.

- А он любил вас?

- Нет, состояние Его было слишком тЯжёлое. Романа не могло быть – поймите, однако перед операцией он попросил меня не отходить – значит всё-таки чувствовал ко мне доверие, симпатию... Раз он подарил мне флакон духов и, откупоривая, залил мне передник. Это всё, что осталось у меня о нём на памЯть.

- Если попросил быть рядом – значит любил. А как Его звали?

- Ну нет! Имени и фамилии я вам не назову! – живо возразила Ёлочка. – Вам знать не для чего, а мне не так просто выговорить. Обещайте, что вы никому не расскажите того, что я рассказала. За все эти годы я не проговорилась никому – вам только.

- Обещаю. О да! Спасибо, что рассказали. А он был красивый? – Нота наивного любопытства прозвучала в голосе Аси.

- Об этом я тогда не думала. Красивый... но я ведь Его видела перевязанным, в постели... И всё-таки... по всему – по лицу, по разговору, по каждому жесту – видно было, что это человек очень тонко воспитанный. Храбрец с двумя Георгиями!

- Это было так давно... – сказала задумчиво Ася. А он ведь не был вашим женихом... Неужели вам не хочется снова полюбить и быть счастливой?

Ёлочка быстро сделала отрицательный жест.

- Нет, не хочу. Не хочу и не могу, не сумею начать сначала. Я не вижу теперь таких людей, как он, а я могу полюбить только такого. Для меня в этом чувстве заключается всё: моя любовь к России, моя любовь к героизму, моё преклонение перед человеком, который отдал жизнь Родине! Это всё вошло в меня слишком глубоко. Тоска по нему – лучшая часть моей души. Я не хочу увидеть себя с другим: я бы тогда перестала себя уважать. Лучше всю жизнь прожить одной, никем нелюбимой, отречься от радостей, работать, чем изменить самому лучшему в себе, загасить искру! Сделавшись счастливой мелким обывательским счастьем, легко стать удовлетворённой, а удовлетворение внутреннего голода – уже мещанство. Мне моя тоска дорога.

Ася смотрела на Ёлочку как заворожённая, не смея пошевелиться.

- Я очень люблю стихотворения Блока, - заговорила опять Ёлочка. - Когда я их читаю, мне приходят иногда странные мысли, очень странные... Возможность новой встречи и любовного Единения там... после смерти... вне тела. У Блока в стихах о «Прекрасной даме» мысль эта высказана совершенно Ясно: «Предчувствую тебя, года проходят мимо...» или «Ты идёшь! Над храмом, над нами беззакатная глубь и высь». Вот тогда, при такой встрече, он увидит и оценит мою верность; тогда найдёт своё оправдание моё одиночество. Понимаете ли вы, что значит для меня такая мысль и как много она мне даёт?

Глаза Ёлочки Ярко светились, каждый нерв дрожал в Её худом и смуглом лице. Ася почувствовала себя совсем маленькой рядом с ней.

- Какая вы вся глубокая, серьёзная, а я... какая я жалкая и пустая по сравнению с вами. Никакого отречения, никакой жертвенности во мне нет, ни капельки! Мне всегда хочется только счастья! Он на коленях передо мною, белые цветы... чудные разговоры... полная задушевность во всём. Мне счастье представляется таким светлым, захватывающим, обволакивающим, как туман. Я очень люблю детей; я воображаю себе иногда, как буду купать моего бэби в ванночке, где плавают игрушечные золотые рыбки и лебёдки, или пеленать Его в кружевные конвертики. В семь-восемь лет я очень любила укачивать кукол. Я пеленала свою Лили или плюшевого мишку и ходила с ними по комнате, убаюкивая. Я любила колыбельную «гули-гуленьки» и Ещё казачью лермонтовскую. Почему-то мне делалось грустно, когда я пела. Я даже представить себе не могу жизнь без бэби. Это тоже очень большой секрет от всех.

- Это у вас будет - не беспокойтесь! Вы Ещё юная, хорошенькая, найдётся человек, который полюбит вас... Это-то вполне достижимо! - и вставая, чтобы уходить прибавила: - Каждая прачка может иметь детей. Тут даже не нужно вашего таланта и вашего изящества!

Ася почувствовала себя виноватой и свой лепет глупым и растерЯнно взглЯнула на эту странную, немного суровую девушку. Вошла француженка и сказала Асе по-французски:

- Сейчас звонила по телефону мадам lа princesse Dachkoff. Она вызывала мсье Сержа. Я не знала, что Ей ответить, и сказала, что Его нет дома.

Ёлочка дрогнула.

- Lа princesse Dachkoff? Вы знакомы с Дашковыми?

- Oh, oui! C’est une dama d’une famille tres noble/ Elle est mainterant la fiancée de notre monsier Cerge (Примечание – О да! Эта дама принадлежит к одной из самых аристократических фамилий. Она сейчас невеста нашего господина Сержа (фр.)), - ответила Ей француженка.

У Ёлочки вертелось на губах множество вопросов, но она не решилась их задать. Её пригласили к чайному столу, но она стала прощаться, не желая показаться назойливой. В передней, уже у порога, она отважилась, однако, спросить:

- Скажите, у этой дамы... у кнЯгини Дашковой, не было ли среди родственников белогвардейского офицера?

- Её муж был убит под Перекопом, - ответила Ася.

“Убит! – думала Ёлочка, медленно спускаясь по лестнице... – значит, не он! Он был ранен и добит, а не убит в бою. К тому же он, конечно, не был Ещё женат. Ему всего-то было 22 – не больше! Обручального кольца у него не было, а только перстень пажей. Как странно, что именно в семье у Аси, к которой меня вдруг так потЯнуло, услышала я эту фамилию!”

Глава восьмая

Мы - дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.

Александр Блок

Нина считала, что она впутана в опасную игру. Она не могла изменить ход событий, ни своей роли в них - всё развернулось помимо Её воли, но тревожные предчувствия Её угнетали.

МесЯца полтора тому назад подруга Её по Смольному институту, в прошлом Марина Сергеевна Драгомирова, а ныне Риночка Рабинович, гуляя по парку Царского Села, вышла на площадь перед Екатерининским дворцом, около Лицея, и увидела двери любимой петербуржцами Знаменской церкви открытыми. Охваченная желанием перенестись в любимую Ей когда-то атмосферу тишины и торжественности храма, она переступила порог/ почти пустой в этот час церкви. Около Знаменской иконы Божьей Матери красными пятнышками теплились восковые свечи, тихий голос читал канон. Она подошла к образу, встала на колени и на одну минуту припала головой к полу, в смутном порыве повторяя: "Господи, прости мне мои грехи! Я могла бы быть лучше, но Ты знаешь, как я была несчастна". Под грехами Марина подразумевала прежде всего то, что она вышла гражданским браком за Еврея, не питая к нему никакого чувства,/ вышла потому, что он занимал хорошее место и был настолько обеспечен, что она в настоящее время одна из всех своих подруг/ могла одеваться по моде, иметь прислугу и автомобиль,/ между тем как Ещё недавно она перебивалась с солёной воблы на картофель и работала за гроши регистраторшей в больнице. Но как ни хороши были модные туалеты и автомобиль, а полюбить человека, доставившего Ей эти блага, она не чувствовала себя способной, она не могла даже перестать стыдиться Его перед подругами. Она упрекала себя за это, и Её тЯготило сознанье, что она оказалась способной отдаться по расчёту. Временами Её охватывали порывы раскаЯния и отчаЯнных сожалений.

Итак, она припала головой к полу, а когда поднЯла голову, то увидела в нескольких шагах от себя мужчину высокого роста, лет двадцати восьми, с интеллигентным лицом, одетого почти в лохмотья. Ей бросился в глаза жест, которым он держал свою истрёпанную кепку - так держали обычно свои кивера с плюмажем блестящие гвардейцы, и Ей невольно вспомнились торжественные молебны в Преображенском соборе. Она взглЯнула Ещё раз на Его лицо и встретилась с ним глазами. "Я видела Его когда-то... где я могла видеть Его? " - подумала она, тотчас отводя в сторону взгляд. Молитва уже не шла Ей на ум, и через несколько минут она снова обернулась на него и увидела, что он в свою очередь пристально всматривается в неё. Глаза их встретились, и он наклонил голову, как будто желая выразить этим, что не может приветствовать Её более почтительно в церкви. «Неужели это Олег Дашков, beau-frere (Примечание – Деверь (фр.)) Нины? Быть не может! Как он изменился! Она поднЯлась с колен и отошла на несколько шагов от иконы, как бы приглашая Его этим подойти к себе. Он приблизился. Тёмные глаза, под которыми лежала тень от бессонных ночей, впились в неё.

- Марина Сергеевна? - спросил он.

Ей трудно было поверить, что этот человек с измученным лицом, одетый почти как нищий, тот блестящий кавалергард-князь, с которым она танцевала когда-то мазурку на свадьбе Нины.

- Олег Андреевич! Вы? Откуда вы? Не с того ли света? Нина считала вас убитым! Где вы пропадали всё это время? - защебетала она.

- Так вы видитесь с Ниной? Стало быть, мне Вас послал Сам Бог! Я разыскиваю Её безуспешно уже несколько дней. Где она?

- Нина в Петербурге. Она, слава Богу, жива и здорова. Как она будет рада видеть Вас! Господи, страшно подумать, как изменилась жизнь за эти одиннадцать лет, что мы с Вами не виделись, и мы... как изменились мы за это время!

- Вы сравнительно мало, Марина Сергеевна. Вы Ещё молоды, хороши, элегантны, а я... вот меня, я полагаю, трудно узнать, да это и лучше!

В Его интонации было что-то подавленное и горькое.

- Если вас не шокирует разговаривать с человеком, одетым почти в лохмотья, выйдемте вместе, чтобы не мешать молящимся.

- Олег Андреевич, как вам не совестно говорить так! Теперь лохмотья - лучший тон. Я и сама Ещё недавно была в лохмотьях и уважала себя больше, чем сейчас! - и Яркий румянец залил щёки молодой женщины.

Они подошли к маленькой скамеечке под липами, покрытыми инеем.

- Где же вы были всё это время? – спросила она, садясь.

Он не сел, а стоял перед ней по-прежнему с обнажённой головой, и в изяществе Его осанки было что-то такое, что безошибочно обличало в нём гвардейского офицера и делало незаметными отрепья, надетые на него.

- Рассказывать о себе было бы слишком длинно и скучно для вас, Марина Сергеевна. Это очень безотрадная повесть. В настоящее время я только что освобождён из концентрационного лагеря; три дня назад я вернулся из Соловков.

- Вы? Из Соловков? Боже мой! - и она закрыла лицо руками.

- Вас удивляет это? Да кто же из лиц, подобных мне, избежал этой участи? Я провёл семь с половиной лет на погрузке леса в Соловках и Кеми и в настоящее время получил освобождение за окончанием срока. Освобождён я, сверх ожидания, без всяких «минусов», а потому приехал сюда, разыскать Нину. Она Единственный человек, оставшийся в живых из нашей семьи. Я думал, что могу Ещё быть полезен вдове и ребёнку моего брата.

- Ребёнку? У Нины нет ребёнка, умер тогда же, младенцем. Она была в ужасных условиях... Вы про это не говорите с ней - это Её трагедия.

Он нахмурился:

- Вся наша жизнь - трагедия самая неудачная. А брат считал себя отцом, и когда умирал... - он замолчал, видимо, вновь подавленный.

«Сказать или не сказать Ему, что Нина стала артисткой и что у неё Есть любовная связь? Нет, не скажу, пусть говорит сама», - думала молодая женщина.

- Итак, Вы знаете Её адрес? Вы можете проводить меня к ней?

- Могу и с радостью сделаю это через несколько дней. Дело в том, что сегодня Нина случайно уехала на Свирстрой в концертную поездку. Она теперь зарабатывает пением - надо же на что-то жить.

- Через несколько дней? Для меня это новое осложнение: видите ли, отыскивая Нину, я думал отчасти и о себе: мне необходимо получить где-нибудь пристанище. Я без всяких средств в настоящую минуту и не могу снять комнату или угол, а между тем, пока я нигде не прописан, меня отказываются принимать на работу. Получается заколдованный круг, из которого я не могу выпутаться. Ночевать под открытым небом мне не в диковину, но мне нужно начать зарабатывать как можно скорее. Четыре дня - это вечность для человека в моём положении.

- Ну, это пусть вас не беспокоит. Это мы как-нибудь устроим, а остановиться можно у Нины и в Её отсутствие: там Её братишка и тётка. Идёмте прежде всего на вокзал, через сорок минут поезд, мы Ещё успеем на него. В вагоне мы обсудим дальнейшее, - и она быстро пошла вперёд. - Сколько лет вы не были в Петербурге? - спросила она.

- С 1919 года, уже десять лет! Всё так изменилось, особенно люди. Я чувствую себя совсем чужим. Никого из прежних родных и друзей я до сих пор не могу найти. Вот и сюда, в Царское Село, я приехал, чтобы отыскать семью, очень близкую когда-то моим родителям... Мне отворили чужие. А между тем на эту поездку я истратил последние деньги. Я точно с другой планеты сейчас.

- А вас арестовывали разве не здесь?

- Нет, в Крыму, вскоре после взятия Перекопа, - сказал он, озираясь, не слушают ли их.

- Вы ранены были, у вас шрам на лбу?

- Да, Ещё тогда, в Белой армии.

Они входили уже в здание вокзала, когда она заметила, что он вдруг зашатался и схватился рукой за стену.

- Что с вами? - спросила она испуганно.

- Простите, пожалуйста, голова закружилась, сейчас пройдёт.

Она смотрела на Его бледное до синевы лицо, и с быстротой молнии у неё мелькнула мысль: «Он без денег, наверное, голоден», - и после минутного колебания сказала робко:

- Олег Андреевич, Вы питаетесь теперь нерегулярно. Вы, может быть, проголодались и хотите закусить в буфете? Я с удовольствием одолжу Вам.

Он понял из этой деликатной фразы, что она угадала причину Его дурноты, и густой румянец залил Его лицо.

- Благодарю вас, Марина Сергеевна, я буду вам очень признателен, Если вы одолжите мне рубль или два, чтобы я мог купить себе булку и выпить стакан чаю – я верну с благодарностью, как только устроюсь на работу.

Она торопливо открыла сумочку:

- Вот, пожалуста, простите, что я не догадалась с самого начала... – и замолчала, смущённая.

Как она, в самом деле, не догадалась? Неужели эти страшные десЯть лет ничему Её не научили, и нищета и голод в Её представлении до сих пор связывались с человеком из народа, протягивающим руку, а не с человеком Её круга, сохранившим джентельменскую манеру и корректную осанку? Его тон и выдержка, видимо, обманули Её, и она не угадала, что под ними скрывалось, может быть, бездна отчаЯния и что следуя за ней, он, может быть, собирал последние силы.

Через несколько дней положение несколько определилось. Олег был прописан в комнате с Микой - четырнадцатилетним братом Нины. Держа в руках документы Олега, Нина с удивлением увидела, что они выписаны на чужую фамилию. Он дал Ей полное объЯснение того, как это случилось. В ноЯбре 1920 года он был без сознания от ран, полученных во время отчаЯнных боёв за полуостров. Денщик, желая спасти Его от неизбежного расстрела, в ту минуту, когда отряд красных окружил госпиталь, отобрал у Олега Его документы и положил к Его изголовью документы/ только что скончавшегося рЯдового, по которым он значился уже не гвардейским поручиком/ князем Олегом Андреевичем Дашковым, а фельдфебелем, мещанином по происхождению, Осипом Андреевичем Казариновым.

Это спасло Его от расстрела, которому были подвергнуты почти поголовно раненые, лежащие в офицерских палатах. Когда он стал поправляться, денщик объЯснил Ему всё случившееся, уже postfactum. Оставалось принять действительность, какой она раскрывалась перед ним, и, возвращаясь к жизни, забыть не только прежние привычки и образ жизни, но и прежнее имя.

- Скоро, однако, мне опротивело имя Осип, что я пошёл на риск и перед получением советских документов/ залил чернилами имя, оставив заметной лишь первую букву. Подозрений это, к счастью, не возбудило никаких, так как число букв совпало, как и первая буква. Таким образом мне удалось вернуть полученное при крещении имя, и «совсправка» была выписана на Олега Андреевича Казаринова.

Нина слушала всё это с невольным состраданием.

- Олег, вы играете в опасную игру. Я понимаю, что она навязана вам всей обстановкой, что у вас нет выбора, и всё-таки я говорю это. Уверены ли вы, что вас никто не узнает и не выдаст из тех, кто знал вас раньше? Что ни в ком не возбудят подозрения ваши манеры, ваш разговор, ваше лицо, в котором нет ничего мещанского, вся ваша интеллигентность? Уверены ли вы, что вы не запутаетесь в бесконечных анкетах, которые вам придётся заполнить при поступлении на любую службу? Ведь ваша биогрфия теперь вся вымышленная?

- Вся. Но я Её обдумал, исходя из новых данных, и повторяю в одном и том же варианте. Согласно моим документам, я сын столяра. Год моего рождения уже не тысяча восемьсот девЯносто шестой, а девЯносто пятый; я работал в Севастополе на заводе и был насильно завербован белыми; потом ранен и находился на излечении в госпитале, когда красные занимали Крым. Ну, а потом... Потом картина несколько меняется к худшему, так как Олег Казаринов уже выступает в роли укрывателя «классового врага». Дело в том, что, покинув госпиталь, я и мой денщик пристроились работать лодочниками, чтобы как-то существовать, а жили в заброшенной рыбацкой хибарке. Вскоре к нам присоединился знакомый мне гвардейский полковник, тоже скрывавшийся под чужим именем. Его узнали и выдали - очевидно, кто-то из местного населения, а мы были привлечены к ответу за укрывательство. Наказание я уже отбыл - семь с половиной лет в Соловках! Я полагаю, достаточно! Надеюсь, что за «пролетарское» происхождение вина моя, наконец, забудется. Документы мои, во всяком случае, советские, выданные в советском учреждении, они были уже в руках чека при таком подозрительном деле, как укрывательство белого полковника, и всё-таки сошли за подлинные - Ещё ни разу не было заподозрено, что я не Казаринов, а Дашков.

- Будем надеЯться, что так будет и дальше... - сказала Нина и вздохнула.

Он приблизился к ней с осанкой безупречного джентельмена.

- Нина! Быть может, я своим поЯвлением вношу новые осложнения и беспокойства в вашу жизнь? Быть может, вы не хотите возобновлять родственных отношений из опасений, что возможная репрессия коснётся и вас? Скажите мне прямо, и я уйду. Это не разобьёт моей жизни, потому что она уже разбита! Когда я разыскивал вас, я говорил себе, что вы - Единственный человек, с которым я связан нитями родства и воспоминаниями о дорогих нам людях. Я говорил себе, что вы можете помочь мне в эти первые трудные дни, а я смогу быть полезен вам в дальнейшем и сделаю всё, что смогу для вдовы и ребёнка моего брата. Но при существующих условиях я чужой и лишний в вашей семье человек. Я вполне допускаю это. Я прошу только об одном – будьте со мной откровенны.

Он угадал Её думы, но она не захотела быть откровенной – Ей показалось, что быть откровенной, значило в данном случае – быть бессердечной.

- Нет, Олег, не ставьте так вопрос, не может быть разговора об этом. Незачем нам опять исчезать из поля зрения друг друга. Я достаточно одинока: Если будет теперь человек, с которым смогу иногда посоветоваться или вспомнить... и то уже будет хорошо. Никогда не допущу, чтобы вы ушли теперь от меня... куда? Если бы я вам указала на дверь, меня бы замучили после укоры совести, а я и без них достаточно несчастна. Решено – вы остаётесь.

Он поцеловал Ей руку, но она заметила тень, омрачившую Его лицо. ”Я была слишком холодна и заранее слишком ограничила наши отношения, - подумала она, - а ведь у него, кроме меня, нет никого на свете. Бедный мальчик, он, может быть, ждал сестринского участия...” И она сказала тихо:

- Горе сушит человека, не правда ли, Олег?

- Не всегда, Нина, но я ничего больше не мог ожидать – я учитываю обстоятельства, ведь я и сам давно ожесточился и очерствел.

”Да, вот это, наверное, так”, - подумала она, вспоминая Его красивым юношей, кружившим головы Её подругам.

Однако Ей в первые же дни стало ясно, что он хоть и не хотел признаться в этом, а был несколько уЯзвлён Её холодностью и теперь старался держаться как можно дальше, желая, по-видимому, показать, что не намерен докучать Ей своей особой. Он ходил на вокзал грузить и таскать вещи и покупал себе на вырученные деньги хлеб и брынзу. Зная, что он не может быть этим сыт, она несколько раз входила к нему, чтобы поставить перед ним тарелку с варёной треской или картофельным супом; два раза он принял и поцеловал благодарно Её руку, пробормотав: «Я надеюсь, что в скором времени смогу отплатить за всё...» Один раз отказался, говоря, что заработал на этот раз больше и более или менее сыт, но ни разу сам не вошёл в Её комнату, когда она и Мика садились за свой, тоже скудный обед, ни разу не попросил даже стакана чаю. А с поступлением на работу оказалось не так просто, как думалось сначала. Олег владел свободно тремя иностранными Языками - вот это и давало Ему надежду получить место, так как после того разгрома, которому подверглась интеллигенция за эти годы, лица, знающие Языки, были наперечёт, и учреждения расхватывали их, перебивая друг у друга. И всё-таки работа ускользала из рук Олега: в каждом учреждени его охотно соглашались принять, но как только дело доходило до неизбежных в то время анкет и автобиографий, картина менялась, начинали говорить:

- Мы вам дадим знать, наведывайтесь.

Или:

- У вас нет нужной квалификации.

И по всему было Ясно, что каждый директор крупного учреждения старался прежде всего обеспечить свою собственную безопасность и принимать только самых надёжных, проверенных людей, которые никоим образом не могли быть отнесены к категории классового врага, за которого администратору могло нагореть. От человека с ”подмоченным прошлым” каждый старался отделаться как можно скорее.

Дело грозило затЯнуться и неизбежно затЯнулось бы, Если б не вмешалась Марина. Её муж, Моисей Гершелевич Рабинович, занимал крупное место в порту, где была как раз острая необходимость в лицах, владеющих иностранными Языками. Марина насела на него и после нескольких сцен, устроенных старому Еврею хорошенькой женой, последний согласился, наконец, зачислить Олега в штат. Он был заранее предупреждён о содержании анкеты (что она вымышленная он не знал), и, таким образом, в этот раз прогулка Олега в порт не оказалась напрасной. Нина заметила, что Дашкову было неприятно это непрошенное вмешательство женщины в Его дела, неприятно, что ради него происходили семейные сцены у чужих Ему людей, но при всей своей выдержке он, видимо, чувствовал себя на грани отчаЯния, которое начинало пробиваться по капле сквозь мертвящую усталость, покрывавшую туманом всю Его восприимчивость. А потому как ни страдала Его гордость, он всё-таки пошёл представляться незнакомому Еврею в назначенный час. У него не было выбора. В кабинете Моисея Гершелевича, однако, между Олегом и Рабиновичем произошёл непредусмотренный Мариной и Ниной разговор. Подавая Ему заполненную только что анкету, Олег неожиданно для самого себя сказал:

- Считаю своим долгом вас предупредить, что анкета эта соответствует моим документам, но не соответствует действительности.

Старый Еврей зорко взглЯнул на него из-под круглых роговых очков, и Олег не мог не отметить проницательности этого взгляда.

- Ну а вы думали, что я этого не понимаю? - спросил он. - Какой же я был бы осёл, Если бы не понял сразу, что вы такой же Казаринов, как я князь Дашков? Но к чему нам об этом говорить? Я принял Казаринова и принял потому, что мне не хватает кадров, а это грозит срывом работы – я так и заявлю в парткоме. Я вас зачисляю не штатным работником, а временным. Ну а фактически, Если работа пойдёт успешно, вы у нас останетесь надолго. И помните – я ничего не знаю.

Эта фраза сопровождалась характерным жестом рук. Олег поклонился и вышел. ”А он умён, - подумал Олег, - говорит с акцентом, и интонация самая Еврейская, но даже это не делает Его смешным”.

Таким образом/ был улажен один из основных вопросов Его существования. Оставалась надорванная, измученная душа, лечить которую было некому и которая замкнулась в своём одиночестве. Но Нина намерено не хотела Её касаться, боясь разбередить свои собственные раны. Она чувствовала, что с появлением Олега окончательно потеряла спокойствие; Ей постоянно чудилось, что приходят их арестовывать. По ночам она вскакивала в холодном поту, прислушиваясь к воображаемому звонку и рисуя себе все подробности обыска. «Я, кажется, с ума от всего этого сойду», - говорила она себе, хватаясь за голову. Отношения Её с братом были очень далеки от задушевности. Мика, рождение которого стоило жизни матери, был на шестнадцать лет младше Нины и Ещё учился в школе, которую посещал с отвращением, несмотря на хорошие способности и живой, любознательный ум. Отвращение это происходило отчасти оттого, что преподавание велось бездарными и ограниченными, наспех подготовленными людьми, сбивать и путать когорых меткими вопросами/ стало с некоторых пор любимой забавой Мики. Отчасти отвращению к школе способствовало и то, что всё молодое поколение во главе с пионервожатой/ немилосердно травило Мику за то, что Его сестра «кнЯгиня» и за «отсталое мировоззрение», под которым подразумевалась религиозность. Религиозность эта проЯвилась в Мнке как-то неожиданно, с бурной силой, удивившей Нину. Он не только ревностно посещал церковные службы, но отправлялся иногда далеко, на правый берег Невы, на монастырское подворье Киновию, чтобы прослушать уставную монашескую службу, и безаппелЯционно утверждал, что в жизни «правды нет», а только «ложь и суета», что большевизм послан им в наказание за грехи их дедов и прадедов, которые вели слишком праздную и роскошную жизнь, и что он убежит на Валаам, как только станет взрослым. Он даже уверял, что у него уже составлен план бегства, чем невероятно раздражал Нину. Всякие объЯснения между ними почти всегда кончались ссорами, так как оба отличались прЯмотой и были «без пробки», по выражению Мики. Нину раздражала замкнутость и самоуверенность брата, резкость и узость Его суждений, но очень часто Ей становилось жаль эту юную душу, рано почувствовавшую на себе жестокость жизни. Нине было слишком Ясно, что аскетическая настроенность Мики Явилась под влияние того безрадостного и однообразного существования, на которое он был обречён в их холодной и тёмной квартире, при их ограниченных средствах;/ Ей было Ясно, что здесь сыграли роль какие-то чужие Ей люди, с влиянием которых она не пробовала бороться и которые лучше неё сумели завоевать доверие мальчика. Следовало оградить Его от этого влияния, заняться им, увлечь учением, музыкой, повеселить хоть немного, но она не имела для этого ни средств, ни времени, занЯтая непрерывной борьбой за существование и своими собственными неудачами. Она старалась по мере сил заменить Ему мать и вме-сте с тем никак не могла прекратить ту постоянную «войну», которая велась между ними по каждому незначительному поводу. В последнее время она заметила к тому же, что Мика начинает сторониться Её, и понЯла почему. Он осуждал Её за связь с Сергеем Петровичем. Для него, нахватавшегося на свежую душу аскетической суровости, в этом было что-то постыдное и запрещённое. Она несколько раз собиралась поговорить с ним, объЯснить Ему положение вещей и те трудности, которые встали перед ней и Сергеем Петровичем, но гордость удерживала Её. «Он должен бы был сам понять, что я пошла на эту связь не потому, что мне нравится быть любовницей больше, чем законной женой, а вследствие целого ря-да трудностей этой невыносимой жизни. К тому же нам, вдовам, даже в прежнем великосветском обществе не возбранялось жить, как мы хотим, все строгости были только для девушек. А этот четыр-надцатилетний дурак, кажется, вообразил, что я Его позорю, принимая Сергея». И Ей делалось досадно на брата. «Ах, всё равно, пусть думает что хочет», - и она махнула на него рукой, как махнула уже на многие вопросы своей жизни, не разрешая их. «Лучше не думать вовсе», - говорила она себе в таких случаях.

В первых числах Января она уехала на два дня в Кронштадт подработать на шефском концерте, а когда вернулась, узнала в Капелле (пэ) о ссылке Сергея Петровича. Одиночество цепкими холодными пальцами взяло Её за женское сердце. «Последняя иллюзия счастья разбита», - думала она. «Уже второй раз они отнимают у меня любимого человека». Но необходимость кормить себя и брата брала своё, и с переполненной болью и горечью душой она волей-неволей подходила к роялю. Ей самой было странно, что она могла петь и что не только голос Её звучал серебром нетронутой юности, но по-прежнему каждая исполняемая вещь подхватывала Её, как на крыльях, и засталяла дрожать все струны Её души, как будто горести Ещё усиливали дар артистического упоения. “Но ведь это одно, что мне осталось теперь“, - говорила она себе, как будто оправдываясь перед собой.

На другой день, после возвращения из Кронщтадта, вечером она сидела в своей заброшенной, холодной комнате на старом диване, за шкафом; на коленях Её лежало старое, крашеное платье, служившее Ей для выходов на эстраду; она безуспешно пробовала Его чинить, но мысли Её были далеко – в теплушках для перевозки скота, где Ехали ссыльные по великому сибирскому пути. Лёгкий стук в дверь заставил Её вздрогнуть. На пороге поЯвилась Марина, они поцеловались.

- Я всё знаю. Пришла навестить тебя. Как это случилось с Сергеем?

- Три дня назад, я была в Кронштадте, мы даже не простились. Мне в Капелле (пэ) сказали.

Марина сочувственно взЯла Её за руку и заглЯнула Ей в глаза.

- Ну, как же ты?

- Что ж, вот и этот. Немного давал он мне счастья - я чаще плакала, чем смеялась во время Его визитов, но всё-таки был хоть какой-то луч – был человек, которого я ждала. Он оживлял собой эту пустоту, он понимал моё пение; за роялем у нас бывали чудные минуты. А теперь – никакого просвета. Вот я сижу так, по вечерам, и чувствую, как из этой темноты на меня ползёт холодный, мрачный ужас.

- У него, кажется, Есть мать? - спросила Марина.

- Да, мать и племянница. Он был очень привязан к обеим, для них работал. Они теперь в отчаЯнии. Но я всё-таки несчастнее их. У этой Аси - молодость, невинность, будущее, любовь окружащих, у меня - ничего. Мертвящая пустота, и так изо дня в день, как нарыв, который болит и тянет. Знаешь, я эгоистка: я убедилась, что думаю не столько о нём, что он оторван от всего и Едет вдаль, сколько о себе, как я несчастна, потеряв последнее. Или я недостаточно Его любила?- она задумалась.

- Я понимаю тебя, - сказала Марина, пожимая Её руку. - А Мике ты сказала? Как он реагировал на это?

- С испугом посмотрел на меня, а потом подошёл и как баран ткнулся мне в плечо головой, постоял так немного, но не сказал ничего. Мика ведь хороший, но почему-то мне никак не поладить с ним. Ах, Марина, ты не представляешь себе всей трудности моего положения! Нам нечем жить! У меня нет ни полена дров, у меня не заплачено за квартиру, надевать на эстраду мне совершенно нечего. Мика без сапог - каждый день промачивает ноги. У Олега нет ничего тёплого: он ходит в рваной шинели, по-видимому, очень изнурён,/ Ему бы как можно лучше питаться, а он голодает, я же ничем не могу Ему помочь - вся моя зарплата уходит на питание, и всё-таки я отлично вижу, что Мика тоже не доедает. Не знаю, что делать!

- А ты не хочешь участвовать в конкурсе на солистку в Мариинском театре? Там заработная плата гораздо выше, - спросила Марина.

- Да я же прошла через конкурс в прошлом году, ну, и что толку? По конкурсу я получила первое место, а по анкете меня не пропустили - этот несчастный титул! Нет, уж лучше буду сидеть в Капелле (пэ), пока держат, да подхалтуривать по вечерам. Теперь с халтурами будет труднее - ведь это Сергей постоянно подыскивал их себе и мне... Ну, а как ты? Всегда элегантна и цветёшь, счастливая! - и она поправила на подруге модную блузочку.

- Не завидуй, Нина. Мне эта элегантность дорого стоила!

- В каком смысле, Марина?

- Продалась жиду, вот и одета.

- Марина, зачем так? Ты честная жена, во всяком случае вполне порядочного человека, который обожает тебя.

- И всё-таки этот человек купил меня. Нина, милая, ведь это не секрет, это знают все, а лучше всех - я сама! Вышла я за моего Моисея только для того, чтобы не быть высланной и не умереть с голоду где-нибудь в Казахстане. Ни о какой любви с моей стороны не было даже разговора. Ведь ты это знаешь, зачем ты уверяешь меня в противном?

Она говорила это, вертя перед собой маленькое зеркальце и подкрашивая губки, говорила обычным тоном, как о чём-то давно решённом.

- Но ведь он хороший человек, ведь он любит тебя, - настаивала Нина.

- Любит, да, - она усмехнулась, - но я-то не люблю! Нина, в этом всё - не люблю. Это делает моё положение мучительным и фальшивым. Для меня нет хуже, как остаться наедине с мужем, потому что мне не о чем с ним говорить, тЯжело смотреть Ему в глаза, отвечать на Его ласки и поцелуи... мне всё тЯжело! А потом взглЯну в зеркало и вижу, как я Ещё красива и молода, и делается так обидно и горько. Думаешь: природа дала тебе всё, чтобы быть счастливой с любимым человеком, и вот всё, что могло бы быть радостью, превращается в пытку!

Она спрятала зеркальце и села около Нины.

- Во всяком случае, ты уважаешь же Его? – не унималась последняя. – Разве нет?

- Уважаю, но как-то условно, отвлечённо. Я стараюсь ценить Его отношение ко мне, но он мне не интересен. Он не глуп, но мелок как-то – Ему не хватает культурных поколений. Мы привыкли насчитывать их за собой и уже перестали ценить, а между тем как это много значит! Нет-нет да и прорвётся то грубость, то ограниченность... И потом Его окружение... я совершенно не выношу Его родню – такие типичные! Когда они собираются, они устраивают настоящий кагал, и эта мелочность ужасная! Я всегда чувствую, какая бездна разделяет меня и их не потому только, что я интеллигентнее их, а потому, что мы – русские – пережили за это время такое море скорби, которое не снится этим самодовольным жидам. Нет, нет, Нина, это я могу тебе завидовать: ты не разменялась, ты осталась русской, а я... мне чуждо самое имя, которое я ношу... Марины Драгомировой больше нет, Есть только Рина Рабинович. Ну, довольно об этом. Что твой beau-frere (деверь), расскажи о нём, - сказала она по Ей одной понятной ассоциации.

- Олег? Мы мало разговариваем, он всё больше у Мики в комнате; мне кажется, что с тех пор, как он узнал про мою любовь к Сергею, он стал меня сторониться.

- Неужели он тебя осуждает?

- Нет, не думаю; он не производит впечатления узкого моралиста. Но он, может быть, считает себя теперь чужим. Вчера, когда он узнал о ссылке Сергея, он пришёл ко мне и провёл со мной около часа, очень сочувственно расспрашивал, но, безусловно, только из вежливости. Я не хочу сказать про него ничего плохого. Он очень выдержан, корректен и благороден, но он всегда несколько горд и замкнут. Покойный муж был гораздо ласковее, задушевнее и проще.

Она помолчала, вспоминая что-то, и потом сказала с улыбкой:

- А помнишь, как ты была неравнодушна к Олегу, когда была девушкой? Ты прибежала как-то раз ко мне излить душу и просила способствовать вашим встречам у меня на вечерах. Кто знает, может быть, и завЯзался бы роман, Если бы революция не разрушила всё! Только полгода прожила я с Дмитрием спокойно. Помнишь наш разговор в моём будуаре, когда ты меня уверяла, что в Олеге Есть что-то печоринское и необыкновенно интересное?

- Я и теперь скажу то же.

- Теперь? Нет, теперь он этого уже не стоит. Раньше, действительно, он был интересен, и кавалергардская форма шла Ему. А сейчас у нето вид затравленного волка, и этот шрам на лбу Его портит. Марина, ты плачешь? Да что с тобой, моя дорогая? Или ты опять неравнодушна к нему?

Марина открыла лицо:

- Всё, что было тогда, - пустЯки, Нина. Так, девичьи мечты. Разве я тогда умела любить? Я была слишком легкомыслена и весела для большого чувства. А вот теперь... Теперь, когда мне уже тридцать один, когда я уже так истерзана, а счастлива Ещё не была, теперь я могу любить каждым нервом, теперь это действительно женское чувство. Нина, душечка, ты как будто удивляешься... он не в твоём вкусе, я знаю, но ты послушай, пойми. Помнишь, тогда, в тот вечер, когда я Его встретила, - я подумала тотчас же, что он и в лохмотьях смотрит джентельменом. А потом, когда я привела Его к тебе на квартиру, Мика очень скоро ушёл ко Всенощной, и я, видя, что Олег от усталости почти падает, велела Ему ложиться на диване, а сама уже надела шляпу, чтобы идти домой, но зашла к твоей тётушке и немножко с ней поболтала. Потом я хотела уже выйти, да вдруг подумала, что Ему очень неудобно лежать, а сам он о себе не позаботится. Я взЯла диванную подушку, вот эту, чтобы подложить Ему под голову. Он не ответил, когда я постучала: тогда я вошла совсем тихо: он лежал одетый на диване и уже спал. Я смотрела на Его заострённые черты и тёмные круги под глазами, и так мне Его было жаль! Знаешь, той волнующей, женской жалостью, от которой до самой безумной любви всего один шаг! Мне кажется, что Если бы он тогда проснулся и раскрыл объятия - я бросилась бы к нему на грудь и отдалась без Единого слова, забыла бы мужа, забыла бы всё... но он не шевелился. Я стала подкладывать подушку, тут он открыл глаза и, увидев меня, тотчас вскочил - корректно, с извинением, как чужой. Что мне было делать? Я вышла и ничем не выразила этой невыносимой, душившей меня жалости, не обнЯла, не положила Его голову на свою грудь. Всё похоронила в душе, всё! - она плакала.

В дверь постучали. Марина встрепенулась, как вспугнутая птица:

- Это Олег! Он увидит, что я плакала, - и, схватив любимое зеркальце, спешно стала пудрить свой носик. Нина надвинула абажур и сказала:

- Войдите.

Олег вошёл. Он был высокого роста, стройный шатен (тэ), цвет лица бледной слоновой кости, черты красивы, особенно в профиль, но несколько заострены, как после тЯжёлой болезни. Лоб рассекал глубокий шрам - след старой раны, который шёл от брови к виску и скрывался под волосами. В тёмных глазах, красиво очерченных, светилось выражение какой-то упорной грустной думы, но иногда эти глаза принимали выражение недоверчивости и враждебности, и, теряя свою лучистость, перебегали с предмета на предмет, как глаза затравленного зверя. Это выражение глаз Олега было ново для Нины и Марины, они не могли к нему привыкнуть, и оно служило для них как бы подтверждением Его скорбного рассказа. Он вошёл и, поцеловав руки обеим дамам, не садился, пока Нина не предложила Ему. Эта церемонность, по-видимому, была Ему свойственна.

- Ваша жизнь, кажется, налаживается понемногу Олег Андреевич? – спросила Марина, и даже голос Её звучал как-то иначе в обращении к нему.

Он отвечал вежливо, но сдержанно, видимо, не желая переходить в задушевный тон. Разговор завертелся на трудностях жизни и неудачах большевиков: Марина, что-то рассказывая, небрежно перелистывала страницы бархатного альбома с серебрЯными застёжками, взятого Ею со стола.

- Простите, Если я перебью вас, Марина Сергеевна, - сказал Олег, - я вижу в альбоме портрет моей матери. Позвольте взглЯнуть. Я не знал, Нина, что у вас сохранились семейные карточки.

Марина протЯнула Ему альбом; он взял Его, и от обеих женщин не укрылось, что в лице Его что-то дрогнуло; Марина бросила на него быстрый и любопытный взгляд и тотчас отвела глаза.

- Возьмите этот портрет себе. Я буду рада подарить вам Его, - сказала Нина.

- Благодарю, - ответил он коротко и вынул карточку.

- Дайте и мне взглЯнуть, - сказала Марина.

Он передал портрет, но как-то нерешительно, как будто не желал расставаться.

- Какая ваша мамаша красивая! У неё прекрасный профиль и такие кроткие глаза. Давно она скончалась?

Последовало минутное молчание, и Марина вдруг почувствовала, что этого вопроса лучше было бы не задавать.

- КнЯгиня расстреляна у себя в имении, - сказала Нина.

Марина не удержалась от восклицания ужаса:

- Расстреляна? Женщина?! За что?

- Вы спрашиваете? Вы разве забыли, где вы живёте? - жёстко усмехнулся Олег. - Жена свитского генерала, тоже расстрелЯнного, мать двух белогвардейских офицеров - разве этого недостаточно?

И, обращаясь к Нине, он спросил:

- А портретов моего отца и брата у вас не сохранилось?

- Нет. Они на всех фотографиях в мундирах, я вынуждена была сжечь все карточки, а вчера я занималась тем, что сжигала карточки Сергея. Я стала труслива, как заЯц, - продолжала она, - по ночам я не могу спать, я всё жду, что придут за мной или за Олегом, или за обоими. Я вскакиваю при каждом шорохе. Это становится у меня idee fixe. Представляешь ты себе мой социальный профиль – Её сиятельство, вдова белогвардейца, у себя принимала другого белогвардейца, только что сосланного, а в квартире у меня... – она запнулась.

- А в квартире у вас, - подхватил Олег, - проживает под чужим именем третий белогвардеец. Вы ведь это хотели сказать? Да, наша с вами безопасность сомнительна!

Глава девятая

Он ходил, мировой революции преданный,

Подпирая плечом боевую эпоху...

Алексей Сурков

Нина была убеждена, что несчастливый рок, тЯготевший над Её жизнью, имел способность распространяться с неё на всех окружающих близких и даже на живущих с ней под одной кровлей людей. “Не сближайтесь лучше со мной, я приношу несчастье, - часто говорила она. - Радость избегает даже тех, кого я люблю”. Старый дворник, Единственной отрадой которого были церковные службы, постоянно журил Нину за Её философию, усматривая в ней нечто противное вере в промысел Божий, но пессимизм свил прочное гнездо в душе измученной женщины. И как будто в подтверждение слов о свойствах враждебного Ей рока, в квартире постоянно всех преследовали неудачи. Это было замечено всеми Её обитателями и даже стало служить темой для шуток в менее серьёзных случаях. Если кто с утра шёл в очередь, в кухне предрекали: «Ну, наши не получат, мы ведь несчастливые»; Если на улицах начиналась очередная кампания по штрафованию прохожих, говорили: «Уж из наших непременно кто-нибудь попадётся, нам так не везёт». Кухня играла роль клуба в этой квартире и одновременно служила и прачечной [шн], и прихожей, так как парадный вход был наглухо закрыт, как в большинстве домов в это время по причинам, которых не сумел бы объЯснить ни один управдом. Всего в этой квартире было восемь комнат, и все они, не считая кухни и самой большой проходной комнаты, были заселены людьми самых разнообразных возрастов и профессий. Это была так называемая «коммунальная квартира» - одно из наиболее блестящих достижений советской власти!

Самой коренной обитательницей квартиры была старая тётка Нины – Надежда Спиридоновна Огарёва. Раньше квартира эта принадлежала Ей. Всю революцию старая дева высидела здесь, одна, как сыч. Когда Нина, потеряв мужа, отца и ребёнка, вернулась из деревни в 1922 году с семилетним Микой и двумя чемоданами, она прямо с вокзала отправилась к тётке, так как ни от квартиры отца, ни от квартиры мужа не осталось и следа.

Тётка, сверх ожидания, встретила Её крайне недоверчиво и недружелюбно. Дело было отнюдь не в том, что старухе было жалко пустых комнат – пустые комнаты всё равно начали брать на учёт и заселять по ордерам новыми, никому неведомыми личностями, и с этой стороны поЯвление племянницы/ давало Надежде Спиридоновне неожиданную возможность/ избежать вторжения “пролетарского элемента“.

И всё-таки, всё-таки поЯвление Нины с Микой показалось Надежде Спиридоновне покушением на Её спокойствие и благополучие. Она тотчас, как мышь в нору, стала перетаскивать в свою спальню все самые лучшие свои вещи из бронзы, серебра и фарфора, как будто опасалась за их целостность. Она Едва согласилась выделить Нине старый кожаный диван, старый шкаф и стол со сломанной ножкой. На счастье Нины, рояль уже не мог войти в спальню к Надежде Спиридоновне. Он стоял в большой проходной комнате – бывшей гостиной, и Нине было разрешено им пользоваться. Быть может, здесь Надежда Спиридоновна руководствовалась соображением, что без рояля Нина не сможет заработать и сядет Ей на шею. Это опасение всё первое время неотвязно преследовало Надежду Спиридоновну и рассеЯлось далеко не сразу.

Не меньше опасалась Надежда Спиридоновна и Мики: Ей казалось, что мальчик непременно всё сокрушит и переломает, что он обЯзательно будет поднимать шум и не давать Ей спать. Мике строго-настрого был запрещён вход в Её комнату, запрещено приближаться к книжному шкафу и буфету, которые, как наиболее громоздкие вещи, остались вместе с роялем в проходной,/ запрещалось бегать, запрещалось шуметь – запреты сыпались на него, как из решета. Всё это привело лишь к тому, что понемногу Мика лютой ненавистью возненавидел старую тётку – называл Её не иначе как ведьмой и жабой, и по утрам, когда Нина уходила на спевки, в свою очередь всячески изводил старуху: то нарочно вызывал Её к телефону, отрывая от вышивания, то начинал мЯукать под Её дверью, или подбрасывал Ей в комнату дохлую мышь, вынутую из мышеловки, или выпускал на неё таракана;/ иногда он выбегал на лестницу и давал неистовый звонок, заставляя Её открывать дверь, а потом убегал, показывая Язык.

Изобретательность Мики далеко оставила за собой изобретательность Надежды Спиридоновны, и последняя позорно отступила с поля сражения и из положения атакующего перешла к обороне. С годами военные действия между тёткой и племянником значительно ослабели, но взаимная антипатия осталась та же.

Когда на горизонте квартиры поЯвился Сергей Петрович, Надежда Спиридоновна всю остроту своей ненависти перенесла на него. Она умела как-то особенно фыркнуть в ответ на Его поклон и, спешно убегая к себе, с лёгким шипением демонстративно захлопывала дверь. Сергея Петровича очень мало трогали такие выходки старой девы, он пользовался ими, как средством развеселить Нину, уверяя Её, что Надежда Спиридоновна убеждённая девственница и принадлежит к тем избранным, глубоко целомудренным натурам, которые даже слово “мужчина“ считают неприличным и которых смущает вид этих грубых существ. Уходя от Нины, он уверял, что Если встретится в коридоре с этой весталкой, то обЯзательно, ради опыта, попробует лобызнуть Её, хотя и допускает, что это будет Ему стоить жизни.

ПоЯвление Олега уже не вызвало со стороны Надежды Спиридоновны никакой особой реакции. К этому времени квартира была заселена до отказа целым рядом чужих лиц, и старая дева покорилась необходимости жить с чужими, да Ещё с неприличными существами, сталкиваясь с ними в самых укромных уголках. Она сложила оружие и ушла, как улитка в свою раковину. Изредка только, когда кто-нибудь дерзал передвинуть или переставить что-нибудь из Её вещей, у неё начинался рецедив воинской доблести, кончавшийся всегда полным поражением, так как считалась с Её вкусами и удобствами одна только Нина.

Кроме Надежды Спиридоновны, Нины и Мики, в квартире очень скоро поселился дворник с женой. Дворник этот был раньше кучером в имении отца Нины; он и Его жена были очень преданы Нине и приехали вслед за ней в Петербург. Устроившись дворником в этом доме, по протекции (тэ) Нины же, бывший кучер сумел получить ордер на комнату в этой квартире. Чуждый “пролетарский элемент“, Явившийся с ордером от РЖУ, был представлен двумя лицами, поселившимися сравнительно недавно. В бывшей “людской“ жил выдвиженец-рабфаковец ВЯчеслав Коноплянников, в соседней с ним – тоже маленькой комнатушке – молодая девица именуемая всеми просто Катюшей. Говоря об этой Катюше, Нина выражалась не иначе, как “наша совдевушка“, желая подчеркнуть этим определением характерный налёт поверхностного, наскоро приобретённого городского лоска и модности, которыми щеголяла молоденькая кассирша, красившая себе губки и ногти в кроваво-красный цвет и пропадавшая по кинематографам. За ней числились два коротких замужества, два развода и два аборта. Узость Её взглядов и ограниченность интересов всякий раз поражали Нину:/ Если разговор заходил о политике или бытовых трудностях, она тотчас с запальчивостью выступала на защиту существующего строя и при этом, как исправный патефон, высыпала на слушателей целый арсенал газетных фраз и цитат из популярных брошюр. “Её начинили, словно колбасу, вот из неё и прёт“, - высказался однажды Мика на своём характерном мальчишеском жаргоне. Полное Её имя было Екатерина Фоминична Бычкова, но она именовала себя Екатериной Томовной, недовольная выпавшим Ей на долю отчеством. Ей было двадцать пять лет. В один из ближайших же дней по приезде Олега, когда Катюша визгливо рассмеялась над каким-то Его замечанием, вышла из кухни – Единственного места их встреч – Нина и, проводив глазами Её покачивающиеся бёдра, сказала с усмешкой:

- Мне кажется, Олег, что вы без особого труда могли бы одержать полную победу кое над кем.

- Благодарю вас, - сказал он с насмешливым полупоклоном, - эта победа мне столь же неинтересна, как и легка. Я ни в какой мере не собираюсь воспользоваться Её плодами. Эти demi-vierges (Примечание – девицы лёгкого поведения (фр.)), да Ещё в советской редакции, отвратительны.

- Знаю я ваши гвардейские вкусы: свЯтая невинность под фатой или кутежи с примадоннами и цыганками, и никакой середины. Не правда ли? - сказала Нина, глядя на него умным и понимающими глазами.

- Совершенно точно изволили определить, - полушутя, полусерьёзно ответил он, - только я, к своему несчастью, не успел вкусить от кутежей с цыганками, так как прямо из Пажеского попал на фронт в тысЯча девЯтьсот шестнадцатом году.

- Ну, это из всех ваших несчастий Ещё наименьшее, - сказала Нина, - но за это время, вы отстали от жизни, Олег: в современном обществе нет ни примадонн, ни кокоток, ни ореола невинности. Советские девушки отдаются за билеты в театры и новые туфли, но зато по влечению. Прогулка в загс желательна, но необЯзательна, а срок любви колеблется между двумя неделями и двумя-тремя годами. Ну, а так выходить, как выходила я, - так теперь не выходят.

Ей показалось, что он выслушал это с любопытством, как будто и в самом деле считал себя отставшим от жизни.

ВЯчеслав был высокий, широкоплечий юноша лет двадцати четырёх с густой шапкой русых волос. Черты лица Его были довольно правильны, но в них не было той законченности и тонкости линий, которую дети из дворянских семей наследуют при рождении и которая была, например, в чертах Олега. Во всём облике ВЯчеслава сквозило что-то простоватое, «бурсацкое», как говорила Нина. И действительно - и лицом, и манерами он немного напоминал бурсака. Его комсомольский значок служил своего рода печатью отвержения в этой квартире: при нём старались вовсе не высказываться ни на какие темы, поэтому при Его поЯвлении на кухне/ разговор тотчас умолкал или словно по команде переходил на ничего не значащие мелочи. Даже у себя, в своей комнате, Нина говорила обычно своим гостям: «Мы можем сегодня говорить свободно, наш комсомолец ушёл» или «Тише, тише, наш комсомолец сегодня дома!» А Надежда Спиридоновна доходила до того, что при Его входе в кухню тотчас бросалась уносить серебрЯные ложки.

- Меня, кажется, трудно обвинить в пристрастии к комсомольцам, но я позволю себе вам напомнить, что партиец и вор всё-таки не одно и то же, - сказал однажды Олег, которого раздражала мелочная подозрительность старой девы.

Трудно было понять, замечал ли общее предубеждение ВЯчеслав; Олегу казалось иногда, что по Его губам скользила быстрая усмешка, но ни разу он не вступил ни в какие объЯснения по этому поводу. С Катюшей ВЯчеслав по обычаю своей среды был на «ты», но между ними, по-видимому, не было ни дружбы, ни флирта. Он останавливал Её иногда в коридоре словами: «Что у тебя на службе, уже проработали решение ЦК?» или: «На вечер собралась? Ишь, губки для вечера подмазала, а доклада Кагановича, наверное, не читала!» А Если оказывалось, что и доклад и решение «проработаны», он бросал небрежно: «Знаю я вас - в одно ухо впустила, в другое выпустила!» И в голосе Его звучало что-то похожее на презрение.

На дом к ВЯчеславу ни разу не Явилась ни одна девчонка - в виде выдвиженки или работницы, и в этом отношении даже Нина признавала, что он жилец, безусловно, удобный, хотя манеры юноши «хамоваты». ВЯчеслав и в самом деле не отличался утончёнными манерами, но в нём решительно не было той распущенности и зазнайства, которыми отличалась партийная среда - люди, подобно Ему вышедшие из тёмных неизвестных низов и призванные к общественной деЯтельности, прежде чем они достигли хоть какого-то культурного уровня. Мика уверял, что юный пролетарий с утра до вечера “грызёт гранит науки“ и что в этом деле настойчивость заменяет Ему способности, что было довольно метко, как, впрочем, и все замечания Мики. ВЯчеслав, в самом деле, с головой ушёл в свои занятия, очевидно, поставив себе целью получить образование. Он не был особенно разговорчив, но ни одного антисоветского высказывания не оставлял без Яростных возражений. Говорил он теми же стереотипными фразами, что и Катюша, но в Его устах они получали характер истинного убеждения. Дворничиха одна решалась нападать на него и журила за безбожие, называя отступником, между ними завязывались споры, но от этих споров он не переходил к враждебности, и когда у этой же самой дворничихи заболел муж, ВЯчеслав, к всеобщему удивлению, вызвался доставить старика в больницу. Другой раз он с такой же готовностью донёс Нине тЯжёлый чемодан. С этим человеком, безусловно, можно было ладить, но сблизиться с ним или переделать Его на свой лад было, по-видимому, не так просто. Олегу нравилось лицо и поведение юноши: он угадывал в нём твердость характера - качество, которое он ценил. Он говорил себе, что это лучший и редкостный тип комсольца, но комсомольский билет воздвигал между ними китайскую стену и заставлял Его сторониться ВЯчеслава и относить Его к категории людей враждебных, с которыми он сведёт счёты рано или поздно. Очень скоро Ему стало казаться, что ВЯчеслав к нему присматривается. Олег слишком привык скрываться, чтобы переносить равнодушно пристальное наблюдение постороннего человека, это начинало нервировать Его.

В один вечер, стоя в кухне возле примуса, он раздумывал над этим ощущением, стараясь дать себе отчёт, когда это началось и в чём заключалось? Не было никаких точных фактов или факты были неуловимы, а что-то всё-таки было!

Началось с того, что как-то раз Мика вбежал в кухню и сказал, обращаясь к Олегу: «Запутался в логарифмах, спасайте погибающего!» Олег с готовностью пошёл за ним и уже по выходе из кухни сообразил, что это было сказано в присутствии ВЯчеслава, а потому некстати - странным могло показаться, что Мика просит слесаря объЯснить Ему алгебраическую задачу!

Другой раз он, также в кухне, стоя возле примуса, читал по-французски маленький рассказ Доде из библиотеки Надежды Спиридоновны, которая Ему и Нине, в виде исключения, разрешала брать свои книги. В это время Нина зачем-то позвала Его, он ушёл, оставив открытой книгу, а когда вернулся, увидел, что ВЯчеслав разглядывает Её. И был Ещё случай: к Нине пришла старая графиня Капнист; Олег и Нина вышли в кухню Её провожать, и, пока графиня и Нина обменивались прощальными фразами, Олег стоял, вытЯнувшись в струнку и держа обеими руками на уровне ключиц пальто графини. Прощаясь с ней, он поцеловал Ей руку и с почтительным полупоклоном, пропуская Её в дверь, по-военному щёлкнул каблуками и сказал: ”Честь имею кланЯться“. Когда он отвернулся от двери, то увидел, что ВЯчеслав с некоторым удивлением наблюдает Его: очевидно, офицерская выправка и весь великосветский тон Олега/ поразили ВЯчеслава как не соответствующие манерам рабочего.

Быть может, было Ещё что-нибудь, не ускользнувшее от внимания ВЯчеслава. Он слишком хорошо знал, к чему может привести скрытая враждебность при строе, который поощряет всякие доносы и выслеживания, вырастающие пусть даже на почве личной неприязни, ссоры или ревности. Он размышлял над этим, когда в кухню как раз вошёл ВЯчеслав и начал разжигать примус за соседним столом. Молчание начинало уже принимать напрЯжённый характер. Олег только что подумал, что Ему следует заговорить, как ВЯчеслав заговорил сам:

- Тут у ворот сейчас потешная сцена вышла: какая-то гражданка, увесистая такая, растЯнулась во весь рост. Я бросился Её поднимать, а она налегла всей тяжестью мне на простреленую руку; я подумал – переломает и вывернет скорее; она снова бухнулась, разлила сметану и ну ругать меня на чём свет стоит.

- У вас прострелена рука? Вы разве были на войне? – спросил Олег.

- Да, вот здесь, в локте, пробила меня пуля белых под Перекопом.

- Вы были под Перекопом? – быстро спросил Олег. Я потому только спрашиваю, что вам на вид не больше двадцати пЯти лет.

- Двадцать четыре. Я шестнадцати лет пошёл добровольцем.

В тёмных глазах Олега загорались недобрые огоньки.

- Ах вот как! – сказал он только и закусил губу.

- А вы на каком фронте были ранены? – спросил ВЯчеслав.

Олегу показалось, что к нему прикоснулись электрическим током.

- Я? Я тоже в Крыму... Я был завербован белыми, - ответил он, намеренно придерживаясь анкеты.

- Вы? Завербованы? А вы разве не... Я думал – вы бывший офицер.

- Я – бывший офицер? Откуда у вас такое странное предположение? Я слесарь Севастопольского завода...

Он хотел прибавить: “... и мои документы подтверждают это“, но Ему противно было дальше плести эту фальш. ВЯчеслав молча смотрел Ему в лицо, как будто не находил нужным поддерживать подобный разгорор, а может быть, вникал в какую-то мысль, внезапно пришедшую в голову... Странное что-то выросло между ними. “Допытываясь, что он обо мне думает, я только увеличу Его подозрения, полное равнодушие скорее всего может убить их в зародыше“, - сказал сам себе Олег. Он взял вилку и, выуживая из кастрюли сосиски, проговорил с равнодушным видом что-то по поводу их цены и качества и вышел из кухни.

- О чём это вы так задумались, Олег Андреевич? – спросил Мика, увидев, что Олег с остановившимся взглядом Ерошит себе волосы и не притрагивается к сосискам, которые стынут перед ним. Олег перевёл взгляд на мальчика.

- Мика, ты ничего не говорил обо мне ВЯчеславу? Ты не проговорился при нём случайно?

- Разумеется, нет! Я не так глуп, как вы, очевидно, думаете. А разве ВЯчеславу известно о вас что-нибудь?

- Если он ничего не знает точно, то подозревает во всяком случае.

- Что подозревает?

- Что я офицер и скрываю это.

Мика свистнул.

- Вот так история! Нина права, когда говорит вам, что вы себя выдаёте с головой манерой вести разговор - все эти ваши “так точно“, «здравия желаю», «я вам уже докладывал» - всё это слишком офицерское. На вас достаточно взглЯнуть, чтобы понять, что вы за птица. Уж Если ВЯчеслав вас раскусил, то опытный гепеушник вас разом накроет, и всё начнётся сначала. Вы должны следить за собой.

- Ты прав, мой мальчик. Но это не так-то просто. Привычка - вторая натура. Да, неприятно было бы, - прибавил он, - начнут копаться в прошлом - выплывет всё: Белая армия, отец, брат... Неприятно.

- Это не неприятно - это прескверно было бы! – горЯчился Мика.

- Пока, однако, ничего Ещё нет и преждевременно волноваться как следует. Не говори ни о чём Нине.

- Да, да, - подхватил Мика. - Кто знает? Очень возможно, что он и не выдаст вас. Он вообще не болтлив, и Если не обозлится за что-нибудь, то, наверное, будет молчать. Смотрите, не ссорьтесь с ним.

- Я не думаю, чтобы он способен был выдать из злобы. Скорее из превратно понЯтого чувства долга. Ведь им там, на партийных собраниях, каждый день вбивают в головы, что шпионить и доносить – первый долг каждого. Вот чего я опасаюсь. Поживём-увидим! – и он принЯлся за сосиски.

- Вы так спокойны?

- Дорогой мой, я привык ко всему. Теперь меня, право, ничем не запугаешь, не потому, чтобы я был неустрашим, а потому что жизнь опостылела.

Теперь Мика Ерошил волосы:

- Да, вам здорово досталось, что и говорить! Наша матушка Россия стала для нас теперь мачехой. А всё-таки чувство к Родине, как бы теперь над ним не издевались, в нас не искоренить. Знаете, я всегда после всех молитв кладу земной поклон за Россию.

- Мне дорого это в тебе, Мика! Я убеждён - будь ты постарше в те годы, и ты был бы в наших рЯдах. Я сделал бы из тебя храброго офицера.

- Да? Вы думаете? - лицо мальчика просияло, но вслед за этим он нахмурился. - Зачем вы так говорите! Вы искушаете меня. Ведь вы же отлично знаете, что от таких слов лопается на мне монашеская шкура и из-под неё выходит совсем другой человек, весь во власти ваших военных предрассудков. Олег Андреевич, вы, право, посланы в нашу семью только затем, чтобы искушать меня. Стоит вам только заговорить и начать рассказывать о войне - что-то словно схватит мою душу и заноет она и больно, и сладко.

И он с чувством продекламировал:

Как весело свою провёл ты младость:

Ты видел двор и роскошь Иоанна.

Ты рать Литвы при Шуйском отражал,

А я по келиям скитаюсь, бедный инок...

У Олега заблестели глаза:

- Гениально выразил Пушкин в этих словах мЯтежную молодую душу, - воскликнул он, - но завидовать мне всё-таки не в чем, Мика. Ты знаешь в общих чертах, что мне пришлось пережить, не желай того же для себя. Могу тебя уверить, что это кажется интересным только издали. Я на обломках всего мне дорогого. Будем надеЯться, что твоя жизнь сложится лучше.

- Но ваша была полна событиями, вы боролись за Россию, вы видели Двор, видели революцию, видели императора и войну... А мне мою молодость нечем будет помянуть.

- Боролся за Россию - да. А ты помнишь, чем это кончилось? С нас, офицеров, срывали погоны, нас расстреливали и убивали, нас клеймили предателями, и те, кто шли за нами в бой и видели, как мы умирали, дали себя распропагандировать и поверили, что мы враги и предатели своего народа. Это – за окопы, за битвы, за раны! Так нас отблагодарили! А теперь те из нас, которые каким-то чудом избежали расстрела, томятся в лагерях... За что? Воспоминания, говоришь ты! А я хотел бы их вырезать ножом из сердца, да не могу, они преследуют меня днём и ночью, с ними невозможно жить!

Мика, не смея пошевелиться, следил глазами, как он шагал по комнате, словно тигр, запертый в клетке.

- Ну довольно об этом. Ты уроки уже приготовил? - подавляя волнение, спросил Олег.

- Да,- проговорил Мика, который ни разу Ещё не видел Олега в таком возбуждении и не знал, что сказать.

- Давай, проверю задачи.

Они сели к столу, но по тому движению, каким Олег опёрся виском на руку, и по выражению Его остановившихся глаз Мика понял, что мысли Его Ещё были далеко.

Глава десятая

Верь, несчастней моих молодых поколений

Нет в обширной стране.

Александр Блок

«Declasse» (Примечание – Деклассированный [дэ]), - говорил себе Олег, - раньше я не вполне понимал значение этого слова, теперь только понимаю: выбит из жизни, выбит из привычной среды... всё идёт мимо». В последние дни он начал замечать, что тоска стала забирать Его глубже, чем раньше. В лагере, где он был измучен непривычным физическим трудом и всегда полуголодный, где каждый Его жест был под контролем грубых людей, - самообладание ни разу не изменило Ему; нервная энергия поддерживала Его истощавшиеся с каждым днём силы. Эту энергию вырабатывал, быть может, инстинкт самосохранения, но, так или иначе, он жил в непрерывном нервном подъёме, стараясь не заглядывать внутрь своей души, чтобы не предаться отчаЯнию. Теперь когда обстоятельства Его жизни изменились так или иначе к лучшему, когда он получил минимум комфорта и отдыха и возможность располагать двумя-тремя часами свободного времени, тоска Его, задавленная усилиями воли, проснулась и заговорила, словно на волю вырвалась. И вместе с ней он ощущал невероятное утомление, бессонницу и потерю сил. Он не хотел обращаться к врачу, понимая, что это была Естественная реакция после чрезмерного напрЯжения всех сил организма, а между тем состояние это было мучительно. Приходя со службы, он бросался на диван с ощущением странной разбитости во всём теле - каждое движение стоило Ему усилий, и не было желания приняться за что-нибудь: встать, заговорить, пойте куда-нибудь, да и куда бы он мог пойти? Друзей и знакомых у него теперь не было; общественные места - кинотеатры, рестораны, красные уголки - были приспособлены к вкусам и требованиям новой среды, с которой у него не было ничего общего и которая была чужда Ему и противна. Притом он чувствовал себя Ещё слишком истерзанным душевно для развлечений и не мог разбудить в себе интерес к кинофильму или опере, которую любил раньше. Часто, очень часто бродил он по городу и как будто не узнавал Его. Улицы были насквозь чужие! Дома, силуэты, лица - всё изменилось. Ни одной изящной женщины, ни одного нарядно одетого ребенка в сопровождении няньки или гувернантки. Исчезли даже породистые собаки на цепоч-ках. Серая, озабоченная, быстро снующая толпа! Ни парадных ландо, ни рысаков с медвежьей полостью, ни белых авто, ни также извозчиков, - гремят одни грузовики и трамваи. В военных нет ни лоска, ни выправки - все в одних и тех же помятых рыжих шинелях, все с мордами лавочников, и ни один не поднесёт к фуражке руку, не встанет во фрунт, не отщёлкает шаг. Хорошо, что они не называют себя офицерами - один их вид слишком бы опорочил это звание! Вот Аничков дворец без караула. Вот полковой собор, но нет памятника Славы из турецких Ядер. Вот Троицкая площадь, но где же маленькая старинная часовня? Вот городская ратуша, но часовни нет и здесь. В Пассаже и Гостином дворе зияют пустые окна вместо блестящих витрин... Цветочных магазинов и ресторанов нет вовсе. А вот здесь была церковь в памЯть жертв Цусимы... Боже мой! Да ведь все стены этого храма были облицованы плитами с именами погибших морЯков, висели их кресты и ордена... Разрушить самую памЯть о такой битве - какое преступление перед Родиной! Ещё одна обида.

Душа города - та, что невидимо реет над улицами и лежит, как печать на зданиях и лицах, - она уже не та. Этот город воспевали и Пушкин и Блок - ни одна из их строчек неприложима к этому пролетарскому муравейнику. И как не вяжется с этим муравейником великолепие зданий, от которых веет великим прошлым и которые так печально молчат теперь!

Вот вам особа женского пола из автомобиля высаживается. Язык не поворачивается сказать «дама»: кокотка, и то много чести, шика никакого. О Боже! Да она с портфелем! И шаг деловой – вон с какой важной миной вошла в учреждение. Бывшая кухарка, наверное, - ведь теперь каждая кухарка умеет управлять государством. А вот Ещё портфель - наверно, это студент нынешний, второй ВЯчеслав Конопляников. А давно ли Белый в своих стихах нарисовал портрет студента: «Я выглЯжу немного франтом, перчатка белая в руке...». До чего много этих «пролетариев»! Отчего их так много? Легион! Всё это на бред похоже. «Где вы, грЯдущие гунны, что тучей нависли над миром?» Вот они. Они все здесь, а этот шум - их чугунный топот. Не зря пророчили поэты, но никто не внял им вовремя. Из заветных творений, наверное, не сохранится скоро ничего. И в самом деле всколыхнётся поле на месте тронного зала, а книги уже теперь складывают кострами – завернули же мне это подлое пшено в страницу из Евангелия. Остаётся поЯвиться белому всаднику или Архангелу с трубой. Может быть, я начинаю сходить с ума? Какое-нибудь последствие ранения?

Несколько раз он заходил в церковь на углу Моховой. Его тЯнуло туда не потому, чтобы Ему хотелось молиться, - со дна опустошенной души не подымалось молитв, но сама обстановка храма, давно знакомая и родная, казалось, одна только не изменилась за эти страшные десЯть лет. Она напоминала Ему детство, переносила в прошлое, смЯгчала и успокаивала тревожные думы.

В один из своих «выходных» дней он стоял утром в храме, погружённый в печальные думы, и вдруг заметил, что в боковом приделе идёт исповедь: как раз в эту же минуту церковный хор грянул «Дева днесь». Тут только он вспомнил, что это канун Рождества. Целый рой воспоминаний детства нахлынул на него и затопил тёплой волной. И вдруг охватило желание подойти вместе с другими к Причастию, как ходил мальчиком, когда вместе с другими кадетами пел на клиросе и выносил свечи из алтаря. «Быть может, это, как ничто другое вернёт мне душевные силы, а то я словно вывихнутый», - подумал он и уже хотел присоединиться к исповедникам, но... Точно страшное земноводное, зашевелившееся на дне прозрачного ручья, зашевелилось на дне Его души мучительное воспоминание, побледневшее с годами, но не изгладившееся. Воспоминание о жестокости, проявленной им однажды... Это было в разгар гражданской войны. Отряд, которым командовал Олег, проходил по только что занЯтой территории, ликвидируя отдельные очаги сопротивления. Они поравнялись со старым поместьем, и Олег увидел берёзовую аллею и две белые колонны у ворот - всё, что так Ему напоминало отчее гнездо. Внезапно две старые женщины - по виду служанки – с криком выбежали из ворот и, признав в нём начальника, бросились к нему. Ломая руки и причитая, они нескладно рассказывали, что, толпа пьяных красных, безобразничавших в поместье, изнасиловали нескольких горничных, а сейчас поволокли за руки барышню... Олег тотчас со своим отрядом ворвался во двор поместья. Отдав приказ оцепить дом, он в сопровождении нескольких солдат вбежал в комнаты. Неизменно вздрагивая от отвращения, вспоминал Олег ту разнузданную картину грабежа, насилья и пьянства, которую он застал в господских комнатах, и тех тёмных личностей с красными, пьяными физиономиями, с которыми Ему пришлось сцепиться. Когда потом он вышел из дома на крыльцо и оглЯдел уже окружённых Его солдатами и обезоруженных ”красных”, он почувствовал, как мутная злоба клубком душит Его за горло. Никогда до сих пор он не чувствовал Её ни в одной битве. Вид этого поруганного семейного очага, этого беззастенчивого грабежа и зверского насилия впервые вызвали в нем ту классовую ненависть, о которой до 1918 года он никогда не слышал и не подозревал, которая стала чем-то вроде лозунга у большевиков и как заразная болезнь перебросилась и к белогвардейцам. В тот день Её усугубил дошедший до него накануне слух, что Нина, оставшаяся с новорождённым ребёнком в имении отца, была окружена там красными, которые убили Её отца и будто бы изнасиловали Её. Он так, наверное, и не узнал было ли это в действительности, но одна мысль, что так могли поступить с женой Его брата, которая кормила новорождённого сына, приводила Его в бешенство. Быть может, она так же билась и ломала руки, как эта незнакомая девушка... и ненависть Его разрасталась до чудовищных размеров. «Вот он - восставший пролетариат в полной красе! Пьяная банда!» - с омерзением говорил он себе.

В полку с ним был капитан - чех, который имел репутацию жестокого, так как отправлял поголовно на расстрел пленных комиссаров. Он плохо говорил по-русски и, отдавая этот приказ, обычно очень лаконично выговаривал «за полятно» (то Есть приказывал отвести пленных за полотно железной дороги, где в течение последних нескольких дней производились расстрелы). Это «за полятно» вызывало осуждение со стороны более гуманно настроенной части офицерства, в том числе и со стороны Олега. Однако в этот раз, стоя на крыльце перед толпой задержанных им людей, он не чувствовал и следа жалости и сказал негромко, но повелительно, подражая чеху: «За полятно». Это слово как будто стало уже условным шифром и было понятно солдатам, хотя в этом месте никакого железнодорожного полотна не было.

Через полчаса, выезжая из имения, Олег Ещё раз увидел осуждённых им людей, их вели через аллею для выполнения приказа.

Они по-вимому, уже знали, зачем их ведут, их лица больше не были ни красными, ни безобразными, а только злобными и угрюмыми; они уже протрезвели. Особенно запомиилось Олегу одно лицо, лицо юноши Его лет – Ещё безусый паренёк, смертельно бледный с расширенными, полными ужаса глазами. Большинство смотрели в землю, один показал кулак Олегу, но этот мальчик приковался к нему глазами - как будто надеЯлся, что Олег Ещё возьмёт назад своё приказание. Вспоминая лицо этого юноши, он не мог не чувствовать, что был жесток. Быть может, этого мальчика напоили и он сам не понимал, что делает; быть может, он не участвовал в насилии, а только вертелся около товарищей; быть может, удерживал их... Олег не захотел разобраться ни в чём. О, это «за полятно»! Рассказывать это свЯщеннику было бы слишком тЯжело и больно. И была Ещё одна причина: он не верил теперь свЯщенникам. Он знал, как их расстреливали сотнЯми. Один из Его товарищей сам видел, как расстреляли разом 140 свЯщенников, и невольно возникала мысль,что погибли самые идейные, лучшие, а те, которые остались, - среди них добрая половина провокаторов. Рассказывать такую вещь могло означать осудить себя на смерть, не только на смерть. «Они могли затеЯть гнусный "показательный" процесс, выставляя перед всеми жестокость белого офицера, - думал Олег, - они не дадут труда вникнуть в мои чувства, в то, как гибель моей семьи озлобила меня, не захотят узнать, как я любил солдат раньше, как Ещё мальчиком любил денщиков отца и брата и потом своего денщика. Я не побоялся бы даже теперь встретиться ни с одним из солдат моею взвода; да ведь эти же солдаты и спасли меня, когда я лежал в бреду. Но "они" ничего не захотят узнать, они будут только кричать о том, что я расстрелял девЯть человек, что я "белогвардейское охвостье" и "подлое офицерьё", - говорил он, приводя себе на памЯть любимые выражения советской печати, пересыпавшие тексты даже такого официального органа как «Ленинградская правда».

Он издали видел, как вынесли СвЯтые Дары, и слышал чудную молитву, которую помнил с детства наизусть, она кончалась словами: «...не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзанья Ти дам, Яко Иуд, но Яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоём».

«Господи, я был честным боевым офицером, а вот теперь не смею приблизиться, как разбойник. И нет мне утешения даже здесь».

Дома он застал Нину одну; они редко разговаривали задушевно, каждый замкнувшись в своём горе. Но в этот раз он сказал:

- Говорят, что советский служащий имеет право на отпуск после того, как проработает сколько-то месЯцев. Если против ожидания я продержусь этот срок и получу отпуск, поеду туда, где был наш майорат [ая] и попробую найти могилу мамы.

Нина с удивлением взглЯнула на него:

- Что вы, Олег! Вам не следует показываться там, да Ещё с расспросами что и как. Ведь вас признают.

- Крестьяне не выдадут меня. А где могила вашего отца?

- В Черёмухах, около деревенской церкви. Но я туда не поеду, нет!

- Как это вышло, Нина, что вы оказались в Черёмухах, а не с моею матерью?

- Отец увёз меня в Черёмухи, когда узнал, что Димитрий у белых. Он говорил, что Ему спокойней, когда Его дети с ним. Кто мог знать, как сложатся события.

- Александра Спиридоновича арестовали там же, в имении?

- Да. Нагрянули чекисты и комиссар, латыш. Требовали, чтобы отец сдал немедленно оружие, уверяли, будто бы он сносится с белыми, которые стояли на ближайшей железнодорожной станции, а этого не было, я-то знаю. Помню: обступили Мику и стали допытываться, не зарывали ли чего-нибудь отец и сестра, А Мике было всего четыре! Слышим, он отвечает: «Зарывали!» А они Ему: «Веди!» Вот он и повёл их, а мы с отцом, стоя под караулом, со страхом следили через стеклянную балконную дверь: мы боялись, что он приведёт их к месту, где у отца были зарыты сабля и наган. Но оказалось, что он вывел их к могиле щенка под клёнами. Никогда у меня не изгладятся из памЯти эти минуты... Отец... Его крупная фигура, закинутые назад седеющие кудри и та величавая осанка, с которой он объЯснялся с чекистами. Он отказался выдать им ключи от винного погреба... Уж лучше было бы не препятствовать...

- Ваш батюшка, очевидно, опасался, чтобы они не перепились и не начали бесчинствовать, - сказал Олег, и в глазах Его она увидела страх - страх за неё, как переживёт она тяжесть воспоминания... Она вдруг закрыла лицо руками».

- Так вы, значит, знаете? - вырвалось у неё.

- Я? Нет... ничего не знаю... - но растерЯнность в интонации выдала Его.

Прошла минута, прежде чем она опять заговорила:

- Кучер и садовник отбили меня - всё-таки успели спасти, но отец уже был мёртв... Из-за них... Из-за этой пьяной банды я потеряла и отца, и ребёнка. Тогда... от этого ужаса... от страха... у меня разом пропало молоко.

Он обратил внимание, какой трогательной нежностью зазвенел Её голос при слове «молоко».

- Кормилицы под рукой не было... пришлось дать прикорм, а Ему было только три месЯца... И вот - дизентерия, - и она уронила голову на руки, протянутые на столе.

Он подошёл и поцеловал одну из этих беспомощно уроненных, бессильных рук.

- Вы вот сейчас, наверное, думаете, - проговорила она, поднимая лицо, - «она не оказалась русской Лукрецией и всё-таки осталась жить...»

Олег схватился за голову:

- Что вы, Нина! Я не думаю этого! Нет! Ведь тогда Ещё был жив ваш ребёнок - имея малютку, разве смеет мать даже помыслить... и потом вас успели спасти. А вот что мне прикажете думать о самом себе - меня, князя Рюриковича, Георгиевского кавалера, офицера, выдержавшего всю немецкую войну, меня хамы гнали прикладами и ругали при этом словами, которые я не могу повторить. Нина, я помню один переход. Я отставал, у меня тогда рана в боку не заживала - она закрывалась и снова открывалась... конвойный, шедший за мной, торопил меня... потом поднял винтовку: «Ну, бегом, падаль белогвардейская, не то пристрелю, как собаку!” И я прибавлял шаг из последних сил...

Теперь она посмотрела на него с выражением, с которым он перед этим смотрел на неё.

- Не будем говорить, - прошептала она, утирая слёзы.

- Не будем.

И каждый снова замкнулся в себе.

================================================================

В следующий свой выходной день Олег с утра вышел из дома. Накануне он получил «зарплату» и в первый раз мог располагать Ею по своему усмотрению, покончив с уплатой долгов Марине и Нине. Пока долги не были сполна уплачены, он тратил на себя ровно столько, чтобы окончательно не ослабеть от голода. В это утро, сознавая себя впервые свободным от долгов, он решил, следуя советам Нины, пройти на «барахолку» и поискать себе что-нибудь из тёплых вещей, так как до сих пор разгуливал по морозу в одной только старой офицерской шинели с отпоротыми погонами; в этой шинели он проходил все шесть лет в лагере и выпущен был в ней же. Январский день был морозный, Яркий, солнечный, в нём была жизнерадостность русской зимы, которая какой-то болью отзывалась в сердце Олега. Войдя на “барахолку” он тотчас попал в движущуюся, крикливую, беспорядочно снующую толпу. Выискивая фигуру с ватником или пальто, он ходил среди толпы, когда вдруг до слуха Его долетел окрик:

- Ваше благородие, господин поручик!

Совершенно невольно он обернулся и увидел в нескольких шагах от себя безногого нищего, сидевшего на земле около стены дома. В нём легко было признать бывшего солдата, и даже лицо Его было как будто знакомо Олегу; впрочем, он так много видел подобных лиц - и это было такое типичное солдатское лицо. Нищий смотрел прямо на него, и не было сомнения, что этот возглас относился к нему. Олег подошёл.

- Из какого полка? - спросил он. И в ту же минуту подумал, что безопаснее было бы вовсе не подходить и не откликаться на компрометирующий оклик. Если бы говоривший не был калека, он так бы и сделал.

- Лейб-гвардии Кавалергардского, Ефим Дроздов, из команды эскадронных разведчиков! А вы - господин поручик Дашков? Я с вами на рекогносцировки хаживал.

- Тише, тс... смеёшься ты надо мной, что ли?

- Никак нет, ваше благородие. Оченно даже рад встрече. Поверите, даже дух захватило, как вас увидел. А я ведь вас в усопших поминал, недавно Ещё записочку подавал за вас и вашего братца. Замертво ведь вас тогда уносили в госпиталь.

- Да, я тогда долго лежал, ранение было тЯжёлое, но с тобой, я вижу, обошлись Ещё хуже, бедняга, - и Олег наклонился, чтобы положить Ему в шляпу десЯтирублевую бумажку.

- Очень благодарен, ваше благородие. Пусть Бог вас вознаградит за вашу доброту! А меня ведь в тот же день, что вас, немногим позже хватило; думал, помру, а вот до сих пор маюсь. Теперь бы уж я и рад, да смерть про меня забыла.

- Чем же ты живёшь, мой бедный?

- Да промышляю понемногу - то милостынькой, то гаданьем; книга тут мне одна вещая досталась от знакомого старичка; по Ей судьбу прочитать можно. Сяду, раскрою - подойдут, погадаю, заплатят. Не погадать ли и вам, ваше благородие?

- Нет, благодарю, я свою судьбу и сам знаю, - и он усмехнулся с горечью.

- А то перепродам что, - продолжал солдат, - вот и сейчас товарчик хороший Есть, как раз бы для вас.

- Что именно?

- Да товар такой, что на людях не покажешь, за него пять лет лагеря по теперешним порядкам. Я уже много раз приносил Его с собой на рынок, да боЯзно и предлагать. Не знаешь, на кого нападёшь, на лбу у человека не написано. Уж очень теперь много шпиков развелось, ваше благородие.

- Оружие?

- Револьверчик, хороший, новенький, - не желаете ли? Сосватаю.

Словно от капли шампанского теплота разлилась по жилам Олега - как давно уже он не держал оружия, а ведь он с детства привык считать Его символом благородства, власти и доблести. Первое время, после того как он лишён был права носить оружие, Ему казалось, что у него отнЯли часть Его тела, и вот теперь предоставлялась такая редкая возможность!

- Пять лет лагеря - совершенно верно! А за сколько продашь?

- Да сколько дадите, ваше благородие. Цены на Его я не знаю, никогда до сих пор не продавал.

И теперь не слукавлю - хочу сбыть с рук, больно опасно держать. Ну, так чего я буду запрашивать? Может, он вам и беду принесёт. Сколько не пожалеете, столько и дайте.

Олег вынул портмоне [нэ].

- У меня при себе девЯносто, довольно тебе?

- Премного благодарен, ваше благородие.

- Бери, только помни, ты не проговоришься никому, что ты меня видел и что я здесь. И о револьвере тоже. Слышишь? Полагаюсь на твою солдатскую честь.

- Так точно, ваше благородие, - и солдат протЯнул Ему что-то обёрнутое в тряпку.

- Я не могу здесь развернуть Его. Он заряжен? В порядке он?

- Да уж будьте благонадёжны. Заряжен.

- Прощай, - Олег протЯнул было Ему руку, но солдат быстро поднёс свою к истрёпанной кепке, похожей на блин. И Олег невольно ответил Ему тем же жестом, который в нём был настолько изящен, что разом изобличил бы Его гвардейское прошлое опытному глазу. После этого он, не оглядываясь, быстрыми шагами ушёл с рынка, говоря себе, что осторожность требует удалиться как можно скорее от места неожиданной встречи и замести следы. Чтобы проверить, не следят ли за ним, он свернул в проходной двор и, только убедившись, что никто Его не сопровождает, направился к дому. «Теперь, -думал он, - я уже не попаду живым в их руки!»

Письменного стола у Олега не было, и он невольно задумался, где будет держать револьвер, не имея своего угла. Только днём, когда Мика ушёл, он заперся в комнате, чтобы осмотреть револьвер и, убедившись в Его полной исправности, перезарЯдил вновь. Целый рой воспоминаний детских и юношеских возник в нём, пока он возился с револьвером. Он задумался, держа Его в руке. Нерешительный стук в дверь прервал Его мысли. Сунув поспешно револьвер под подушку дивана, на которой он спал, Олег подошёл, чтобы отворить дверь, и увидел на пороге незнакомую девушку в пальто и меховой шапочке, всю засыпанную снегом, свежее личико было розово от мороза, во взгляде Её он заметил нерешительность.

- Чем могу служить? - спросил он, беря руки по швам. Ему одного взгляда на эту девушку было достаточно, чтобы определить, что она принадлежала к несчастному разряду «бывших», и это тотчас вызвало всю Его изысканную вежливость.

- Простите, я не туда попала... Я искала Нину Александровну Дашкову.

Его собственная фамилия, произнесённая при нём, болезненно резанула Его слух.

- Нина Александровна дома. Сию минуту я провожу вас к ней. Если желаете снять пальто, пожалуйста, здесь, - сказал он, выходя к ней в коридор, а сам Ещё раз мельком взглЯнул на неё, потому что она показалась Ему замечательно хорошенькой. В полутёмном коридоре на него серьёзно взглЯнули большие глаза из-под длинных ресниц, на концах которых повисли снежинки.

”Знакомая Нины, интересно, кто она?” - подумал он и постучал в дверь Нины.

- Ася, вот неожиданность! Войдите, милая, - воскликнула Нина, поЯвляясь на пороге.

«Ася! Что за милое имя! В нём что-то тургеневское!» - подумал Олег. Ему захотелось войти к Нине, чтобы взглЯнуть Ещё на заинтересовавшую Его девушку и проверить впечатление. Он вернулся, было, в свою комнату, к безотрадным думам, но не высидел и четверти часа. Придумав какой-то предлог, он направился к Нине. «Там сидит Марина Сергеевна, она любит болтать со мной и, наверно, удержит в комнате”, - думал он.

Случилось, как он ожидал: Его представили Асе, и через несколько минут он уже участвовал в общем разговоре, незаметно оглядывая Асю: «Благородная посадка головы... Шейка длинная и горделивая, как стебель у лилии... глаза, как лучи, мерцают из-под ресниц, а на висках голубые жилы... Коса - это стильно! Мне так приелись уже стриженные женские головы и бритые затылки! Тонкие запястья и тонкие щиколотки - это тоже очень важно! Но за всем этим остаётся Ещё какое-то очарование! ” И перевёл глаза на Нину и Марину, чтобы уЯснить, в чём оно заключается. Их лица тотчас показались Ему изношенными и банальными - лица поживших уже женщин рядом с этим лицом, свежим как весенний цветок. У обеих дам были по-парикмахерски уложены волосы, слегка подбриты брови и накрашены губки, а в этом полудетском лице не было ничего неестественного, как печать лежало на нём незнание своих чар, своей привлекательности. Ненакрашенные губы казались немного бледными, незавитые волосы скромно отведены за ушки и открывали прозрачный лоб,/ особая чистота линии сквозила в рисунке этого лба, губ и носа, только ресницы бросали выразительную тень. Платье спускалось ниже колен, хотя мода разрешала открывать их: Олегу показалось, что даже сидела она особенно изящно и скромно и что Её, с Её лицом, нельзя даже вообразить себе в развязной позе или с папиросой. В ней было что-то специфическое от девушки из дворянской семьи лучшего тона. Даже в Её разговоре, который пересыпали слова «если бабушка позволит», «бабушка сказала», было что-то юное, невинное, полудетское...

«Она - Бологовская, очевидно, племянница того Бологовского - aman Нины, стало быть, безусловно нашего круга... Но ведь теперь даже в лучших семьях упадок и распущенность. ДесЯть лет назад я бы не удивился, встретив такую девушку, но теперь... откуда могла взяться теперь такая!» И он стал прислушиваться к разговору.

- Бабушка всегда очень мужественна, - говорила Ася, - она никогда не жалуется и не плачет, но я знаю, как Ей тЯжело: дядя Серёжа один остался из троих детей.

- У вас нет отца? - очень мягко спросил Олег.

- Папа расстрелЯн красными в Крыму. Папа был полковник, - ответила Ася (она, по-видимому, считала, что с человеком, которого представила Нина, можно быть откровенной).

- А вы помните отца, Ася? - спросила Нина.

- Помню, мне было уже десЯть лет, когда папа погиб, - ответила та.

- Как же вам объЯснили Его исчезновение? - спросила Марина. - ДесЯтилетняя девочка Ещё дитя: не могли же вам сказать правду?

Ася, припоминая, нахмурила лоб, на который ни горести, ни заботы не наложили Ещё следа:

- Не помню... тогда столько было перемен... сказали, что убит. Я уже могла понять это и знала, что не увижу ни Его, ни маму.

- Как? У вас матери тоже нет?

- Нет, мама умерла от сыпнЯка во время гражданской войны. Тогда же умер и мой брат Вася, а я была с ним очень дружна, - в голосе Её зазвенела печальная нота.

Наступила минутная пауза. «Как тогда, когда говорили про мою маму», - подумал Олег, и Ему показалось, что этот траурный фон Ещё больше оттеняет белоснежность девушки и придаёт что-то трогательное Её образу. ”Лилия на гробнице! ” – подумал он, а между тем лицо Аси засветилось счастливой улыбкой:

- Воробушки! - воскликнула она, и в голосе Ее зазвучало столько неподдельного оживления, что Олег и Нина с невольной улыбкой взглЯнули сначала на неё, а потом на окно, где воробьи суетились на карнизе за стеклом.

- Молодой душе никакое горе не помешает радоваться жизни, - сказала Нина, любуясь девушкой.

Ася слегка покраснела.

- Я себя упрекаю за это, засмеюсь, а потом стыдно становится.

- Напрасно, - сказал Олег. - В том, что юная душа не потеряла жизнерадостность при первом же испытании, нет ничего дурного. Я уверен, что ваш дядя только бы порадовался, услышав ваш смех.

Ася поднЯла на Олега глаза и в течение секунды не отводила их. «Ты думаешь? Я тебе верю. Я верю, что ты желаешь мне добра. Я всем верю», - сказал этот взгляд.

- Вся олицетворение весны, не зря Сергей Петрович вас называл весною, - сказала Нина, с присущей Ей светскостью.

- Дядя не называл меня весной, а только весенней почкой, - невинно возразила девушка. - Это потому что, однажды в апреле мы гуляли вокруг Арсенала в Царском Селе, а там кусты ольхи стояли все в розовых почках, готовые распуститься, такие насторожённые; я целовала их, а дядя Сережа смеялся, уверяя, что я на них похожа.

”Весна! - подумал Олег. - Даже странно думать, что она существует и продолжает радовать кого-то». И на одну минуту он вообразил себе лес в имении отца, себя юношей и своего пойнтера (тэ) Рекса, с которым ходил на охоту. Как хороша бывала весна в берёзовых перелесках, и как радовал Его тогда талый снег, первые фиалки, пробивающаяся трава... Куда девалось всё это?

- Я тоже люблю Царское Село и особенно Знаменскую церковь, - сказала Марина и покосилась на Олега своими чёрными глазами, но не встретила Его ответного взгляда, потому что он смотрел на Асю, и это Ей показалось обидно.

- Знаменская церковь особенная, - подхватила Ася. - Мы всегда туда заходим из парка, я приношу ветки и листья и ставлю свечки.

- Сергей Петрович говорил мне, Ася, что вы неисправимая патриотка и постоянно бегаете ставить свечи за спасение России, - сказала Нина.

Щёки Аси вспыхнули Ярким румянцем, как будто Её уличили в чём-то постыдном.

- Ну зачем дядя Серёжа говорил так! Вот он всегда дразнит меня. Нельзя рассказывать о таких вещах!

Марина взглЯнула на Олега, и Ей показалось, что светлые мягкие лучи пошли из Его глаз, опять повернувшихся на девушку. А у той от смущения даже слёзы выступили на глаза.

- Я не хотела смущать вас, Ася, - сказала Нина, - мы не смеялись над этим, напротив: и мне, и Сергею Петровичу это показалось очень трогательно и мило.

- Дядя Серёжа очень любит шутить, а я не люблю шуток. У меня душа живёт где-то очень близко, совсем снаружи, и до неё доходит всё, о чём говорят даже шутя и от этого бывает очень больно.

- Ах вы, девочка моя милая! Душа живёт снаружи... какой в самом деле тЯжёлый случай! - сказала Нина, привлекая к себе Асю и целуя Её. Олег улыбнулся.

«Это я в первый раз вижу Его улыбку!» - сказала себе Марина.

- Вот что, Ася, - сказала Нина, - я столько слышала от Сергея Петровича о вашей музыкальности, что я не выпущу вас, пока вы нам что-нибудь не сыграете!

«Неужели она играет? Как пойдёт к ней музыкальность!, - подумал Одет. Она не стала ломаться и послушно пошла вслед за другими к роялю в соседнюю комнату. Он проследил за ней глазами - Ему захотелось увидеть Её фигуру. «Тоненькая, как козочка... Вся очаровательная, вся милая, вся!»

Первый звук рояля был нежный и чистый, как голос души, которая залетела в комнату из лучших сфер. Олегу показалось, что этот звук касается обнажённых нервов Его сердца. Он встал со стула и пересел в тёмный угол комнаты на диван; Марина, сама не зная почему, отметила этот жест. «Warum (Варум)? - это кажется, Шумана... Warum? Зачем?» Она уже кончила «Warum» и после минутной паузы начала отрывок из Крейслерианы, а потом Арабески, но для Олега все эти звуки сплетались по-прежнему в грустно повторяющийся вопрос: «Warum? »

”Зачем? О, зачем все так сложилось? Моя жизнь словно под колесо попала. Боже мой, что "они" из неё сделали!»

Как будто музыка отворила давно закрытый наглухо самый потайной уголок Его души, тот, в котором Ещё оказались живы и закружились вереницей, как феи в руинах, мечты о счастье. Ведь и он мог бы быть счастлив и любить девушку с таким лицом, как эта, любить той возвышенной и чистой любовью, о которой он мечтал когда-то в юности под обаянием любимых поэтов. Эта затаённая мечта, не связанная тогда Ещё ни с чьим образом, неясная, но уже смутно предчувствуемая, ожидаемая, реЯла над ним, пока

кровавый туман не застлал собой всю Его жизнь. О, зачем, зачем всё это так сложилось!

Он слушал и не сводил глаз с чистого профиля Аси. Несколько раз он пробовал отвести глаза, но они тотчас снова поворачивались на неё, как будто притягиваемые магнитом. И он не замечал, что Марина в свою очередь не спускала с него взгляда, в котором он мог бы прочесть многое, Если б хотел. Когда Ася кончила на каком-то обрывистом прекрасном аккорде и встала, Его охватило отчаЯние, что сейчас она уйдёт и он снова останется в той же холодной пустоте, из которой не было выхода.

Ася подошла к Нине и подставила Ей для поцелуя свой лоб. Он слышал, как Нина говорила:

- Тот же лиризм, что у Сергея, и редкое туше.

Когда он подавал Ей пальто и надевал ботики, он чувствовал, что руки Его почему-то дрожали, и не мог совладать с непонятным Ему самому волнением. Уже у самой двери Ася повернулась к Нине и, внезапно краснея, сказала:

- Бабушка просила вам передать, чтобы вы непременно навестили Её и что горе легче переносить вместе.

По-видимому, она только теперь собралась с духом сказать то, зачем Её прислали.

- Передайте Наталье Павловне, что я приду и что я очень тронута и благодарна за приглашение и за то, что она отпустила вас ко мне, - сказала Нина, целуя Асю, а Олегу осталось только сказать: «Честь имею кланяться», - и закрыть за ней дверь. И Ему тотчас показалось, что в комнате сделалось темнее, как только не стало светлого лба и глаз, похожих на фиалки.

- Не помните ли вы, в каком это романсе Вертинский поёт о ресницах, в которых «спит печаль»? - спросил он Нину.

Она ответила с досадой:

- Ох, уж эти мне гвардейские вкусы! Романсы писали такие гении как Глинка, Чайковский, Римский-Корсаков, а вы мне будете припоминать Вертинского! - и ушла к себе с Мариной.

- Ну вот! Я так и знала! - воскликнула эта последняя, как только они оказались вдвоём. - Я так и знала, что он не придёт сюда; Ему уже не интересно с нами, когда она ушла!

Нина с удивлением взглЯнула на подругу.

- Да, да - она понравилась Ему! Неужели ты не заметила? Ненаблюдательна же ты! Он, всегда такой мрачный, сдержанный, был так разговорчив, так оживлён! Его глаза поворачивались за ней, и только из приличия он обращался иногда к тебе и ко мне. А как он смотрел на неё, когда она играла, как подавал Ей пальто, как надевал ботики... Павлин, который распускает свой хвост!

- Да, в самом деле... Пожалуй, что-то было...

- Вот видишь! А Вертинский? Эти ресницы... Господи! Неужели Ещё это досталось на мою долю!

- Марина, будь же благоразумна! Чего ты хватаешься за голову? Ничего серьёзного Ещё нет. И потом... для меня это новость, что ты мечтаешь о взаимности... А муж? Разве ты решишься на всё? - она взЯла руки подруги.

- Нина, тебе тридцать два года, а рассуждаешь ты как в семнадцать. Конечно, Если я замечу в нём хоть искру чувства, я... пойду на всё! Не говори мне о необходимости сохранять верность моему Моисею. Я не рождена развратницей и могла бы быть верной женой не хуже других, но теперь, когда жизнь так надругалась надо мной, когда я волею судеб оказалась за старым жидом - я не хочу думать ни о долге, ни о грехе. Пропадай всё, - она махнула рукой. - Всё, за минуту счастья! И вот только что я стала надеЯться, только начало возникать что-то задушевное, как вдруг эта Ася! А ты, словно нарочно, Ещё удерживаешь Её, усаживаешь играть... Обещай мне, клЯнись на образ, что ты сделаешь всё, чтобы он не увидел Её больше, что ты не будешь звать Её и ни в каком случае не представишь Его старухе Бологовской. Обещай!

- Успокойся, Марина, всё будет, как ты хочешь, он будет твоим, я уверена.

- Полюбит меня, ты думаешь?

- Оттенки чувства Его предсказывать не берусь, а покорить Его, я думаю, труда не составит... Это верно, что нам с тобой не восемнадцать лет и мы отлично понимаем, что молодой мужчина после заточения, где Его морили без женщин семь лет, вряд ли устоит против искушения... А привЯзать Его потом к себе всегда в твоей власти.

Марина тоскливо заломила руки:

- Господи, это всё так поворачивается, точно я какая-то Виолетта, которая соблазняет неиспорченного юношу. Но разве я такая? Нина, скажи, ведь я же не такая?

- Ты не Виолетта, да и он не мальчик, - сказала Нина.

Когда Марина ушла, Нина быстро прошмыгнула к роялю, в знаменитую проходную;/ эта комната, давно не ремонтированная, с грязными обоями и грязным потолком, холодная и мрачная, эта разнородная, тЯжёлая мебель из числа той, которая не уместилась к Надежде Спиридоновке,/ пыльные бархатные портьеры и китайские вазы с сухими жёлтыми травами, которым, наверное, было лет двадцать, но которые старая тётка запрещала выбрасывать, - всё это было какое-то затхлое, ветхое, угрюмое. Но не это заставило сжаться сердце Нины: здесь всё слишком напоминало Сергея Петровича, с которым она проводила около рояля так много времени по вечерам, когда пела Ему вновь разученные романсы и пыталась аккомпанировать, Если он брался за скрипку. Сколько здесь было переговорено о деталях исполнения и о музыке вообще! Казалось бы, комната не располагала к вдохновению, но они приучили себя не замечать обстановки. Это он подарил Ей маленькую лампочку, которая стоит на рояле, и сам подвёл к ней электричество. Часы за роялем были самыми лучшими в Её безотрадном настоящем, теперь и они отнЯты. Он теперь без музыки - как он по ней тоскует! Наверное, больше, чем по любимой женщине.

Посидев некоторое время за роялем с опущенной головой и руками на коленях, она вздохнула и заставила себя взяться за ноты - нельзя было предаваться унынию! Её с утра тЯнул к себе один романс, слышанный Ею накануне; весь день он заполнял Её воображение,/ возращаясь из Капеллы (пэ), - она сделала крюк, чтобы зайти в нотный магазин и купить Его, вот он. Она положила руки на клавиши и, пробуя разобрать аккомпанемент, стала напевать. Спела раз, спела Ещё... Голос звучал всё лучше и лучше, но почему-то она никак не могла сосредоточиться и войти в эту вещь. Из-за этого текста и этой музыки упорно поднимались другие звуки и другие слова. Она не могла больше противиться их обаянию, она вскочила и, порывшись на пыльной этажерке, вытащила старые, пожелтевшие листки, поставила на пюпитр, расправила и запела. И даже голос Её задрожал от прорвавшегося откуда-то из глубин чувства, и слёзы зазвенели в нём:

Я помню чудное мгновенье –

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты!

Она пела и скоро почувствовала, что вся находится под впечатлением девического светлого образа и восторженных мужских глаз. Она стала перебирать в памЯти - откуда идёт это впечатление, которое так вдохновило Её, и вдруг понЯла: да ведь это Ася и Олег, который не сводил с неё глаз... Углы в этой комнате были всегда тёмные, там водились пауки; бывало даже жутко иногда, когда она оставалась одна, когда портьеры как будто шевелились и темнота выползала из-за них. Кроме того, здесь всегда было холодно, вот и сейчас она вся слегка вздрагивает, но, может быть, это не от холода, а просто от увлечения - это тоже бывает: слишком хороша эта тонкая, нежная романтика слов и музыки... Бедный Олег! Ведь и он мог 6ы сказать о себе: «В глуши, во мраке заточенъя, тЯнулись тихо дни мои, без Божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви...» Бедный Олег! Он Ещё молод. Так понятно, что у него сердце загорелось, когда он смотрел на это юное, прелестное создание. Его очарование Асей было гораздо лучше и чище, чем то, чего от него хотела Марина. Там было что-то от Духа, а здесь... Зачем же насильно обламывать Его, когда он и так уже покалечен жизнью? Она вспомнила свой разговор с Мариной, и он вдруг показался Ей таким пошлым сейчас, когда она была как бы вознесена над привычным уровнем, когда музыка окрылила, утончила Её, когда она почувствовала себя втянутой в красоту этого чувства. «Кажется, я ненадежная союзница», - подумала она.

Олег слушал Её пение из своей комнаты и, чтобы лучше слышать, открыл дверь и стоял, прислонясь к косЯку. «Как она замечательно исполняет, - думал он, - это всё прямо ко мне». И он весь отдался во власть тоскливых ощущений, которые всё острее и острее сжимали грудь. «Нет, мне лучше всегда быть занЯтым, на ненужной и скучной работе, но занЯтым. В свободное время мена одолевают мысли и воспоминания, а они для меня, как остриё ножа», - думал он и даже обрадовался, когда Нина кончила петь и все стали собираться спать. Но ночь не принесла Ему успокоения: в темноте и тишине, установившейся в доме, как будто с новой силой пошёл на него в наступление Его душеный мир. Музыка разбудила все до одной мучительные думы; они росли и роились, как призраки, и над всем поднималась тоска о загубленной жизни. Ему мерещилась Ася: Её образ как будто олицетворял собою все те чистые земные радости, которых он был лишён. Он видел Её перед собой как живую: видел Её лицо, глаза, волосы, Её плечики, откинутые несколько назад, Её тонкую фигурку, как будто созданную для движения, он слышал Её голос. А в голову Ему стучали слова романса - в них была вся та красота идеальной любви, которая с утра преследовала Его с силой искушения. «Лучше бы я не видел Её! - думал он. Увидел и потерял последний покой. Если бы я не жил под чужим именем и был спокоен, что меня не прогонят завт-ра же не только с работы, но вообще из города, я просил бы Нину теперь же представить меня Её бабушке, а потом сделал бы предложение. Тогда я был бы счастлив хоть в личной жизни. Но разве я смею даже мечтать об этом, когда мои свобода и благополучие висят на волоске». Неожиданно Ему в голову пришло циничное соображение: «А может быть, это всё чисто физиологическое Явление? Я Ещё слишком молод, чтобы вести аскетический образ жизни, и вот одного взгляда на красивую девушку было довольно, чтобы возмутить моё оцепенение». И Едва он это подумал, как воображение нарисовало Ему нечто, что через минуту он уже отогнал от себя с чувством жгучего стыда: Её нельзя было оскорбить даже мысленно, ничто грубое и земное не должно было касаться Её. Он сам себе показался грязен и гадок. «Она весталка, а я... я грубый Язычник. Что она сейчас делает? Наверное, спокойно спит в белой кроватке и не подозревает, что вывихнула всю душу одинокому человеку. Она ставит свечки за Россию, милое дитя! Но что могут сделать вздохи ребёнка, когда вся страна бессильна!..»

Оклик Мики неожиданно оборвал ход Его мыслей. Усевшись на постели, Мика крикнул Ему:

- Да что вы всё мечетесь и вздыхаете? Спать не даёте! Блоха вас кусает - зажгите свет и поймайте!

Олег несколько минут молчал.

- Тоска... - проговорил он тихо и прибавил: - Послушай, а ты бы мог говорить со мной немного повежливее?

Но Мика оставил без внимания последнее замечание.

- Тоска? - повторил он иронически. - Встаньте и прочтите молитву, коли так. Тоска - тоже искушение дьявола, не лучше всех прочих. От неё верное лекарство: «Да воскреснет Бог» - вот что!

Мика повернулся на другой бок и всхрапнул.

«Он со своим аскетизмом становится нетерпимым, - подумал Олег. - Молиться я уже разучился, лучше постараюсь заснуть».

Но Ему не суждено было в эту ночь заснуть: пронзительный звонок внезапно прорезал тишину комнаты. «Звонок среди ночи! Что-то недоброе!» Олег сел на диване, прислушиваясь; что-то часто и тЯжело стучало - это тревожно билось и замирало измученное сердце.

Звонок повторился. Он вскочил и стал торопливо набрасывать одежду. «Они! Кто Ещё в такое время? На рынке проследили или ВЯчеслав выдал?.. Опять лагерь... Нет, довольно!» С лихорадочной поспешностью он выхватил револьвер. «Теперь, или уже будет поздно! Нет у меня ни Родины, ни имени, ни семьи, ни деЯтельности, ни славы! Пропадай бесполезная жизнь!» Он приставил револьвер к виску: «Господи, прими мою душу», - и спустил курок. Но выстрела не последовало. «Что такое? РазрЯжён! Но каким же образом? Ведь я сам зарЯжал Его! Или я начинаю сходить с ума, или сам не помню, что делаю!»

Дверь распахнулась, и в комнату без стука ворвалась Нина в халатике с растрепавшимися волосами:

- Гепеу! Боже мой - револьвер! Олег, не смейте! Отдайте Его, сейчас же отдайте! Безумный, безумный, что вы делаете! Аннушка сюда! Помогите! - и она повисла на Его руке.

Звонок повторился в третий раз, Олег вырвал руку.

- Он не заряжён. Пустите, Нина, - и подойдя к отдушине, открыл Её и засунул туда револьвер.

- Олег, что будем мы говорить? Что делать?! Они за вами или за мной! Я знала, что это будет, - она хваталась за голову.

- Успокойтесь, Нина, возьмите себя в руки. Теперь уже поздно что-нибудь предпринять. Идёмте. Одевайся, Мика!

Мальчик смотрел на обоих широко раскрытыми глазами и послушно потЯнулся за бельём. Они вышли в коридор; оттуда было видно, что в кухню входят незнакомые люди с револьверными кобурами. ВЯчеслав и дворник открыли им.

Нина остановилась.

- Олег, Если за мной, так Мика... Вы Мику... - начала она прерывистом шёпотом.

- Да, Нина, конечно! Но, даст Бог, не за вами, уж лучше, чтоб за мной!

Явившиеся люди потребовали «квартуполномоченного». Нина, бледная как полотно, обрывающимся голосом отвечала на их вопросы, что из посторонних, непрописанных лиц в квартире никто не ночует. Потребовали документы, жильцы стали их предъЯвлять. Подавая свои, Олег закурил и спросил, усиливается ли мороз; он тем более старался быть спокоен и небрежен, что чувствовал на себе замирающие взгляды Нины и Мики. Ему казалось, что и ВЯчеслав внимательно наблюдает Его. Документы протЯнули Ему обратно и заЯвили, что обойдут квартиру, дабы установить, не присутствуют ли посторонние лица. Кого они искали - оставалось неясным. И Олег и Нина страшились убедиться, что ищут бывшего князя - гвардейского офицера Дашкова. Только когда непрошеные гости двинулись из кухни в коридор, дворник и Нина спохватились, что Катюша не поЯвлялась в кухне и не предъЯвляла своего удостоверения личности. Они поспешили сказать, что забыли Ещё одну жилицу и стали стучать Ей в дверь. Катюша выползла с заспанными глазами, полураздетая - она одна во всей квартире не слышала возни и суетни, поднявшихся в доме, и теперь, к удивлению всех, облизываясь и улыбаясь, объЯвила, что у неё ночует Её подруга, с Васильевского острова. Агенты тотчас потребовали «подругу» и, когда та назвала себя, объЯвили Ей, что уже Являлись к ней на Васильевский остров, где им сказали, что Её следует искать на Моховой, 13; затем велели неведомой девице следовать за собой и пошли к выходу. Как только дверь за ними захлопнулась, Нина стала истерически кричать на Катюшу, глаза которой Ещё слипались.

- Как вы смеете? Вы обязаны были известить меня! Как вы смеете приводить сюда спекулянток или проституток! Так переволновать всех! Вам всё нипочём, а вы посмотрите, на кого мы похожи! - и разрыдалась.

Дворничиха бросилась подать Ей воды. Понемногу взбудораженная словно муравейник квартира стала успокаиваться; скоро в кухне остался один Олег. Он сел на табурет и, облокотив руки на стол, опустил на них голову. Он вдруг ощутил страшную усталость, очевидно, в результате чрезмерного нервного напрЯжения и минуты под дулом револьвера. Голова у него кружилась. «Вот моё существование всё под домокловым мечом, и так без просвета», - думал он. Дворничиха вошла в кухню и, увидев Его одного с лицом, закрытым руками, подошла.

- Устал, поди! Накось, какая передряга. Ах они, воры, разбойники! Измотают человека, да Ещё пужают без толку. Может, тебе чайку заварить крепкого? Согреешься, заснёшь лучше!

- Благодарю вас, мне ничего не нужно.

Но она не уходила.

- У меня вот сыночек твоих лет был бы, да белые под Псковом уходили. Может, через то мне тебя и жалко. Другой раз, как я поглЯжу, какой ты худой да бледный, да завсегда невесёлый, - так за сердце и схватит. Надо ж судьбу такую: и война-то, и раны-то, и тюрьма-то, и все напасти на человека, да Ещё и пожалеть-то некому.

Олег так давно не слышал задушевного тона, что от этих простых, бесхитростных слов что-то поднялось к Его горлу и непрошенные слёзы готовы были навернуться на глаза. Он молчал, не отрывая рук от глаз.

- Матери-то нет у тебя?

- Нет, у меня нет матери, - с усилием ответил он.

- А ты бы хоть женился, всё ж лучше, чем одному, было б хоть кому о тебе позаботиться.

- Кто за меня теперь пойдёт, Анна Тимофеевна? Кому я такой нужен? Оборванный, простреленный, кандидат на высылку; у меня даже угла своего нет.

- Не всякая девушка выгоду соблюдает. Другая - пожалеет, захочет пригреть и утешить. Ты Ещё молод и пригож - понравиться можешь.

Он не говорил ничего, погружённый в безотрадные мысли.

- Так принести чайку-то?

- Нет, Анна Тимофеевна, спасибо на добром слове, пойду лягу.

Когда он вошёл к себе, то, не раздеваясь, бросился на диван. Мика, уже забравшийся снова под одеяло, исподлобья наблюдал Его, не решаясь заговорить. Глаза их встретились.

- Мика, ты разрЯдил револьвер? Отвечай!

- Не я. ВЯчеслав. Я не сумел бы.

- Как, ВЯчеслав? Так он, стало быть, знает, что я держу оружие? Мика, в уме ли ты!? Да разве можно вмешивать в такое дело партийца!

- Я не стал бы Ему рассказывать. Я уронил перочинный нож под диван и попросил ВЯчеслава помочь Его отодвинуть, а револьвер выпал. Ведь я не мог же предполагать! ВЯчеслав повертел Его в руках и говорит: «Ну, заряженным я Его не оставлю», - и вынул и пулю, и патрон. И выходит, что правильно сделал.

- Отчего же ты не рассказал мне?

- А вам жаль, что вы не сделались трупом? Вот из-за недоразумения какого-то, из-за этой дуры, Катюши, вы бы лежали сейчас с простреленной головой. А ведь самоубийство - грех непростительный, за самоубийц даже не молятся. Вы это понимаете?

- Нет, Мика, я этого не понимаю; от твоих слов веет схоластикой. Бог и свЯтые должны видеть насквозь моё сердце и видеть всё, что заставило меня взяться за револьвер. Если Есть вечная жизнь, тогда где-то в сферах существует душа моей матери, и она будет молиться за меня, дозволено это или не дозволено по церковным канонам. Это всё, что я знаю, и, пожалуйста, помолчи, Мика, не вздумай читать мне проповедь.

Мика озадаченно Ерошил волосы.

«Это всё случилось, пока я любовался Ею. Из-за неё я забыл о револьвере, и это спасло мне жизнь», - подумал Олег.

- Можно? - послышался за дверью голос Нины. Олег быстро спустил ноги с дивана.

- Лежите, пожалуйста, лежите, - сказала она, входя, и села к нему на край дивана, - я так переволновалась, что не могу заснуть. Какие мерзавцы! Если они искали определённое лицо, эту девицу, зачем не назвали Её сразу? Зачем проверяли документы у мужчин?

- Ах, Нина! Неужели вы не понимаете - это их излюбленная система заводить неводом - авось попадётся золотая рыбка; и в самом деле, Едва не попалась. - Он злобно усмехнулся.

- Олег, я хотела вам сказать... Мне невыносимо думать, что вы покушались на свою жнзнь! Обещайте мне не повторять эту безумную попытку.

- Меньше всего я хочу обсуждать это, - сказал он.

- Олег, послушайте. Вы младший брат моего мужа, могу я хоть раз говорить с вами как старшая сестра?

- Как сестра? - переспросил он, и в Его интонации прозвучало подчёркнутое удивление.

Она поняла, что он хотел сказать этой интонацией: почему же раньше, когда я пришёл к тебе как брат, ты была так не по-родственному холодна со мной? И этот невысказанный, но заслуженный упрёк, вызвал в ней укол совести. Несколько минут она молчала.

- Олег, всё-таки послушайте: вы не должны считать свою жизнь конченной. Мало ли какие могут быть перемеиы и в политической жизни, и в вашей личной. Ведь вы Ещё молоды. Может быть, у вас будет большая любовь, семья. Зачем думать, что впереди один только мрак?! Ну а то, что вы хотели над собой сделать, уже непоправимо было бы.

Он молчал.

- И Ещё я хотела сказать, - продолжала она, - вам необходимо показаться врачу. Вы выглЯдите совсем больным, да и не удивительно - разве оттуда можно выбраться здоровым? У вас навернЯка переутомление, малокровие, цинга, может быть... Со всем этим Ещё можно бороться, а Если не будете за собой следить - навсегда потеряете здоровье.

- Мне не для кого беречь Его, - сказал он.

- Опять, опять, - сказала она и положила свою руку на Его руку. И вдруг Ей пришло в голову предложить Ему сопровождать Её к Бологовским и быть представленным Наталье Павловне. Если Ася действительно понравилась Ему, это будет лучшим лекарством, какое только можно придумать, чтобы разом встрЯхнуть Его. И тут же вспомнила Марину и своё обещание. И опять их разговор показался Ей пошлым, и какая-то досада на подругу закралась Ей в сердце. Марина устроилась как хотела, Ей не хватает теперь только объятий и поцелуев красивого, молодого мужчины, она думает только о себе и хочет получить это от него,/ а Ему сейчас, может быть, совсем не это нужно, а любовь полная нежности и заботы, иная, чистая, здоровая. В половых отношениях, по-видимому, он не слишком искушён, окопы наступления, госпиталь, концентрационный лагерь - всё это не составляет подходящей почвы для легкомысленных романов, и Если она действительно старшая сестра, она не должна была бы делаться союзницей Марины. Как неудачно переплелись все эти нити! Она задумалась, потом взглЯнула на брата. В Её памЯти отчётливо возникла страшная, постоянно угнетавшая Её незабываемая минута в Черёмушках, когда они набросились на неё и нанесли смертельный удар отцу, который пытался заслонить собой дочь. Мика тогда весь затрясся от испуга и долго потом заикался, иногда и теперь это заикание возвращалось к нему... Она подошла к мальчику, обняла Его:

- Перепугался?

Мика понял, что, спрашивая, она вспомнила гибель их отца, то, что могло случится (а может быть, и случилось) с ней - он тогда понять не мог; теперь, вспоминая, мог только подозревать. Он сел на постели и порывисто обхватил сестру обеими руками, но уже в следующую минуту поспешно оттолкнул.

- Да ну тебя, Нинка! Всегда ты со своими глупыми нежностями! Ничего не испугался! Сама ты трусиха известная.

Нина с материнской заботливостью поправила на нём одеяло. Олег смотрел на обоих.

Клёны... уже красные сентябрьские клёны, могилка щенка в траве, ветер гонит свинцовые тучи, а испуганного мальчика обступили люди с револьверами и дубинами... Агония помещичьей жизни...

«Нет, они всё-таки не совсем чужие и немного дороги мне!» - думал Олег. Нина подошла к нему.

- Постарайтесь теперь заснуть. Мы все нуждаемся в отдыхе.

Олег поднёс к губам Её руку и сказал:

- Благодарю вас, - но так и не перешёл в задушевный тон.

Утром, зарЯжая вновь револьвер, он говорил самому себе: «До следующего звонка!»

Глава одиннадцатая

Какую власть имеет человек,

Который даже нежности не просит.

Анна Ахматова

Через два дня в семь утра, в кухне, как обычно в этот час, столпились почти все обитатели квартиры, собираясь на работу: кто мылся у крана, кто грел себе спешно завтрак;/ угрюмая торопливость лежала на всех людях; перебрасывались короткими, деловыми фразами. Олег, в противоположность обыкновению, вышел позже других. Он вообще не выносил общей суеты, поднимавшейся по утрам в кухне, и умывания на виду у всех, когда один торопил другого. Он предпочитал вставать на час раньше, чтобы мыться на свободе, а потом уходил к себе. “Эти коммунальные квартиры по санитарным условиям немногим лучше лагерей, - говорил он себе, - и надо же так усложнить жизнь. Почему раньше этого не было?» В этот день он вышел, когда кухня была уже полна народа, и спросил, обращаясь ко всем вместе:

- Кто мне скажет, что должен делать советский служащий, Если идти на работу он не в состоянии?

Все повернулись к нему.

- Что с вами? - спросила Нина, ожидавшая с полотенцем своей очереди у крана.

- Никак заболел? - спросила дворничиха.

А ВЯчеслав ответил за всех, как-то догматически:

- Если советский служащий заболел, он обеспечивается бесплатной медицинской помощью на дому и Ему выписывают бюллетень, который он предъЯвляет на своей работе. По этому бюллетеню он получит позднее свою зарплату за дни болезни. Неужели это вам неизвестно?

- Нет, неизвестно. Я знаю, что у нас в лагере болеть нельзя было, можно было только замертво свалиться к ногам конвойного; тогда вас уносили в лазарет и там всевозможными уколами в два - три дня наспех восстанавливали вашу трудоспособность и снова гнали вас на работу. Вот это мне хорошо известно.

- И вы поставили себе задачей рассказывать об этом? - спросил ВЯчеслав опасным тоном.

- К случаю пришлось, - ответил Олег, и взгляды их опять скрестились. Нина за спиною ВЯчеслава отчаЯнно махала Олегу руками, призывая к осторожности, но он как будто не замечал Её сигналов.

- А где же я достану этого доброго гения, который выпишет мне бюллетень? - насмешливо спросил он.

- Из районной амбулатории, - в каком-то даже восторге торжественно возвестил ВЯчеслав. - Вы сейчас спросите, где она, - тут, недалеко; мне идти мимо, так я могу сделать вызов, а вы, коли больны, не выходите.

Олег с удивлением взглЯнул на него и хотел ответить, но Мика, стоявший на пороге с ранцем, перебил Его:

- Мне тоже по дороге, давайте я сбегаю.

Олег потЯнул Его за рукав:

- Сбегай, Мика. Только не забудь, что я Казаринов, - тихо прибавил он.

- Не бойтесь, не забуду, - и Мика съехал по перилам лестницы вниз.

Олег ушёл к себе, а за ним по пЯтам пошла Нина.

- Какая вас муха укусила? Зачем вы так говорите с ним! Вы Его словно дразните. Или вы хотите, чтобы он окончательно убедился в вашей ненависти к существующему строю? Смотрите, Если он сообщит об этом кому следует, вас опять сцапают и тогда уже до всего дознаются.

- Он и так знает обо мне достаточно, чтобы донести, однако пока не доносит, - ответил Олег.

- То Есть, что он, собственно, знает?

- Знает, что я держу оружие, подозревает, что я офицер и ваш родственник, а не пролетарий, вопреки анкетным данным. Почему не сообщает - не знаю. Притворяться перед ним я, кажется, больше не в состоянии.

- Смотрите! - серьёзно сказала Нина и спросила: - а что с вами?

- Лихорадит сильно и бок болит: я, наверное, простудился.

- Немудрено, что простудились, когда по такому морозу ходили в одной шинели. Я эту вашу шинель видеть не могу: от неё за полверсты веет белогвардейщиной. Ложитесь скорее, вы дрожите. Досадно, что комнаты не топлены, - и она ушла.

Олег был несколько шокирован, когда к нему вместо невольно воображаемого им седого профессора Явилась молодая, разбитная Еврейка. Однако она оказалась достаточно внимательной и бюллетень выписала. Успокоившись на этот счёт, он лежал, тщетно стараясь согреться, когда к нему заглЯнула дворничиха.

- Вот я тебе чайку принесла и кусок пирожка горячего, сейчас из печки. Кушай на здоровье. Ишь, руки-то у тебя холодные, зябнешь, поди. Истопить мне, что ли, тебе печечку? У Ннны Александровны ни полена дров, придёт с работы, пошлёт Ещё Мику за вЯзанкой на базар, да Ещё с полчаса поругаются, не раньше вечера истопят; так и пролежишь в холоде, а я мигом.

- Какая вы добрая женщина, Анна Тимофеевна, спасибо вам!

- Чего там спасибо! Да давай прикрою тебя ватником – ишь ведь, трЯсётся весь.

- Анна Тимофеевна, у вас Есть иголка?

- Как же не быть иголке-то, а на что тебе?

- На мне всё рвётся, хочу попытаться зашить.

- Нешто сумеешь? Я тебе ужо вечером поштопаю, а теперь спи, - и, затопив печку, она ушла.

Нина пришла действительно поздно, как всегда усталая, и между ней и Микой началась тотчас обычная «война».

- Накрой на стол и сбегай за хлебом, Мика!

- Погоди, потом.

- Не потом, а сейчас.

- Не пойду, пока шахматную задачу не кончу. ОтвЯжись со своими глупостями.

- Как тебе не стыдно так отвечать, Мика! Я целый день бегаю: всё утро я пела в Капелле (пэ), а вечером мне петь в рабочем клубе; я - кляча, которая тащит непосильный воз, а ты ничем мне помочь не хочешь!

- Ну, затараторила! Ладно, уж так и быть, накрою, только дудки, без скатерти, а то опять ругать будешь, что залил соусом; скатерть - это дворянские предрассудки.

- Ах, ты вот какой! Ты ведь это мне назло говоришь! Я тебя знаю! Всё равно: умирать буду, а Есть буду со скатерти!

Однако несмотря на всю агрессивность военных действий, она всё-таки не забыла забежать к Олегу и принести Ему их обычное «дежурное» блюдо - треску с картофелем.

- Что сказал врач? - спросила она.

- Четыре болезни с длинными названиями написала. Вот, извольте видеть: Pleurilis sica, neurosis cordi, anemia, scorbut (Примечание – Плеврит, сердечный невроз, анемия, цинга (лат.)) в начальной стадии. Звучит устрашающе и непонятно.

- Отчего же вы не спросили у врача, что это такое?

- Я спрашивал, она говорит, что мне знать совершенно не для чего: важно только, чтобы в карточке было написано. Очевидно, так полагается при советской власти.

- Олег, вы шутите, а тут вовсе нет ничего забавного, - озабоченно сказала Нина, созерцая загадочный иероглиф.

На следующий день Олег точно так же лежал один с книгой, когда кто-то постучался в дверь, и голосок Марины спросил: «Можно?» Он стремительно вскочил с постели, поправил Её, провёл рукой по волосам, потом открыл дверь; она стояла у самого порога - очаровательно одетая, розовая, хорошенькая - и улыбалась Ему. Почему-то у него мелькнула мысль, как мог бы быть рад такому посещению/ всякий другой мужчина на Его месте.

- Это я, - защебетала она, - муж говорил мне, что вы не вышли на работу, а Нина звонила по телефону и говорила, что позапрошлой ночью пережила что-то ужасное. Вот это так взволновало меня, что я прибежала узнать. А вот Нины-то и нет. Скажите хоть вы, в чём дело?

Он предложил Ей стул и сам сел уже не на постель, а на табурет, коротко ответил на вопрос о здоровье и рассказал Ей о ночном приключении, не упоминая ни о револьвере, ни о разговорах с Ниной.

- Боже мой! Какой ужас! Воображаю, как испугалась Нина! - восклицала она. - А вы не подумали, что за вами?

- Я всегда к этому готов, - ответил он.

- Это ужасно, то что вы говорите, - сказала она, - я не могу слышать этого, - и вдруг закрыла лицо руками.

У него почему-то заколотилось сердце, точно от ожидания чего-то, что должно последовать теперь, после того, как она этим жестом давала Ему понять, что он Ей не безразличен. Она приоткрыла руки и взглЯнула на него из под ладони, он не смел пошевелиться... Она, может быть, только сочувственно пожала Ему руку, но Ему показалось, что невидимый электрический провод соединил их в эту минуту. Он всё-таки не шевелился.

«Не может быть, - думал он, - мне показалось бог знает что... не может быть! “ – и чувствовал, что весь дрожит с головы до ног. Она Ещё что-то говорила о том, что Если бы Его взяли, тогда она бы... тогда... и вдруг замолчала. Он быстро поднял голову и взглЯнул на неё: она опустила глаза, слегка краснея, и наклонила головку, как будто говоря «да» или «можно» .

Он вскочил, быстро перешёл комнату и сел на подоконник, глядя на засыпанный снегом, пустой дворик.

- Марина Сергеевна, не шутите со мной... и лучше... лучше уйдите!

У неё на губах мелькнула блаженная улыбка.

- Подите сюда, - прошептала она совсем тихо и протЯнула к нему свои лапки, но он не шёл.

- Марина Сергеевна! Я не гожусь в возлюбленные. У меня нет никаких средств, чтобы вас побаловать... Я нигде не могу бывать. Вы же видите - я почти в лохмотьях.

- Олег Андреевич, на вас не видны лохмотья, для меня вы всегда остаётесь изящным кавалергардом.

Он всё-таки не шёл. Слишком долго Его продержали в этом аду, где не было места ни любви, ни даже грубой связи, и вот теперь, в двадцать девЯть лет, он не приобрёл Ещё никакого опыта при объЯснениях, никакой уверенности в себе и, как мальчик, которого соблазняли в первый раз, не решался приблизиться. Её удивила Его сдержанность, и от одной мысли, что всё вдруг так приблизилось и может от неё уйти, она, не отдавая уже себе Ясного отчёта в том, что делает, вскочила, подбежала к нему и обхватила Его шею руками, привлекая к себе, чтобы сломить Его сопротивление.

- Я вас люблю... Я хочу любви, хочу счастья! У меня ничего нет. Всегда только со старым, некрасивым, нелюбимым Евреем! Олег, Если вы любите меня, берите, берите! Задушите меня поцелуями. Должна же и у меня в жизни быть хоть одна счастливая минуга!

Когда Нина вернулась с работы, дворничиха мыла пол в кухне, подоткнув подол; она была чем-то очень недовольна.

- Приходила тут, без тебя, твоя вертихвостка, - начала она, когда Нина, надев передник, расположилась у стола чистить картошку.

- Какая вертихвостка?

- Сергеевна твоя.

- Да что вы! Марина? Как жаль, что она меня не застала!

- Ну, она, почитай, не очень о том жалела. Бойка! Уж больно бойка-то! Сладила уж своё дельце!

- Не понимаю, Аннушка, о чём вы?

- Дельце, говорю, сладила с Олегом твоим, за тем и прибегала.

- Аннушка! Как вам не стыдно! - Нина чуть не выронила нож.

- Как Ей не стыдно, скажи. А мне-то чего? Я не солгу. Коли говорю, то, стало быть, знаю, - и Аннушка энергично выжала тряпку над ведром.

- Перестаньте, Аннушка. Я не хочу слушать сплетен.

- Да уж какие тут сплетни! Пришла, да тотчас к Ему - и шасть! Шу-шу да шу-шу. Слышу, в дверях задвижка - щёлк; я прождала этак минут с пЯтнадцать, туфли снЯла, да и прошла по коридору послушать у двери - тишина у их... Какие уж сплетни! А выползла - волосы трёпаные, щёки розовые: «До свидания, Аннушка, засиделась я», - и бегом. У, бесстыжая!

- Ну, даже Если и так, никого это не касается, - сухо сказала Нина. - Стоять у замочной скважины некрасиво, и бранить Марину не за что: Олег не мальчик, он сам первый начал, я полагаю.

- Ну да, рассказывай! Так и поверю я. У неё всё наперёд обдумано было. Говорю, на то и приходила, знает она очень хорошо, что тебя в это время нет. Она, видать, ловкая. Муж пущай одевает, да на машинах катает, да в театры водит, ну а целоваться с молодым приятнее, чем со старым. И негожее это дело. Олегу бы жениться на хорошей девушке, а не шашни заводить с балованной барыней, да где уж устоять, когда сама идёт в руки, соблазн такой... он же после тюрьмы напостившись.

- Довольно, Аннушка! Как вы не понимаете, что Есть вещи, которых нельзя касаться. И зачем вы говорите «тюрьма» - точно он уголовник какой-то; он был интернирован (тэ), был в лагере, а не в тюрьме, - и она вышла из кухни. Однако она не могла не сознаться самой себе, что Аннушка частично высказывала Её собственные мысли и сама ловила себя на досаде на Марину. Она постучалась к Олегу. Он всё так же лежал на диване, кутаясь в рваную шинель, и совсем не имел вида торжествующего любовника.

- Опять лихорадит и усталость, - ответил он на Её вопрос.

- Вы спали?

- Нет, больше читал. Приходила Марина Сергеевна, хотела вас видеть; просила вам передать, что придёт вечером.

- Ах, вот что! - и волей-неволей Нина удовольствовалась этой весьма сокращённой редакцией.

Через полчаса у двери Олега в коридоре разыгрался новый эпизод домашней войны:

- Мика, ты ходил за дровами?

- Как же, ходил. Принёс две штуковины, приткнул у двери.

- Мика, да ведь это метровые брёвна! Надо было вЯзанку взять, а с этими Ещё так много возни! Я от усталости падаю, а придётся пилить и колоть. Ты совсем меня не жалеешь, Мика!

Олег с усилием поднялся с дивана и вышел в коридор.

- Идём, Мика. Бери пилу и топор, - сказал он, надевая шинель, и вспомнил почему-то, как в вестибюле отцовского дома произносил небрежно: «Шапку и пальто!» - и вскакивавшие при виде Его денщики бросались исполнять приказание.

Нина запротестовала:

- Олег, вам выходить нельзя: вы получите воспаление лёгких.

- Успокойтесь, Нина! Пилить было моею специальностью в Соловках все шесть лет. Для меня здесь работы на пять минут. Но что за жизнь! - прибавил он с раздражением. - Певица с таким голосом, как у вас, не имеет самого необходимого! В царское время мы могли бы иметь особняк и вас осыпали бы цветами! Я поднёс бы вам «белую розу в бокале золотого, как небо, Аи».

Она слегка прищурила ресницы, как будто всматриваясь в картины, проплывающие перед Её умственным взором, и неожиданно разразилась тирадой:

- Совершенно верно! Певица с таким голосом, как у меня, могла бы в царское время утопать в роскоши; но я-то не была бы певицей - ни мой отец, ни ваша семья не пустили бы меня на сцену. Мой голос ушёл бы на то, чтобы петь колыбельные в детской и романсы в салоне. А вот теперь - измученная, усталая - я пою, пою без конца всё и везде, и только в эти минуты я счастлива!

.................................................................................................................................

Марина шла по набережной Невы в своей хорошенькой беличьей шубке, запрятав в муфту ручки в лайковых перчатках. Пушистые локоны стриженых волос выбивались из-под шапочки, Ямочки на розовых щеках как будто подчёркивали выражение счастья. Изредка улыбка слетала и брови хмурились, потом опять расцветала улыбка. Мысли Её разбивались на два русла. Одно из них было заполнено счастливыми воспоминаниями. «Как он схватил меня и понёс, как тигр свою добычу! Откуда силы взЯлись! Как приятно, когда тебя несут, как соломинку! А этот бесконечно долгий поцелуй... как будто я выпила кубок шампанского - так тепло стало в крови и в сердце... у меня голова начала сладко кружиться, показалось - я падаю. Я думаю, я была хороша тогда. Это комбине [нэ] с розочками, которое я надела на всякий случай, мне очень идёт; хорошо, что я догадалась надеть Его! Я была душка, я знаю, он, наверное, сейчас без ума!»

Но за этими мыслями вырастали другие, менее отрадные, несколько смутные, уЯснить которые даже самой себе было больно: ведь она так и не услышала от него слова «люблю», а между тем она сама сказала это слово. Кроме того, она не могла не понимать, что сама, своими собственными усилиями придвинула это. Воспоминание о том, как она подбежала к нему и прижалась всем телом, чтобы вернее обеспечить себе победу, наполняло Её острым чувством стыда: в этом было что-то нескромное, напоминающее приёмы слишком опытной женщины, что-то даже циничное... неужели она могла быть цинична? «Я сделала ошибку... надо было иначе: дождаться, чтобы он сам умолял, чтоб на коленях... уже тогда. Но нет! Он умолять бы не стал, как бы сильно не желал меня - всё дело в том, что он без средств: у него нет костюма, нет денег, чтобы веселить и дарить подарки - он сам сказал. Он не понимает, что мне ничего не нужно, мой глупый кавалергард. Вот именно из-за этого он не смел добиваться меня. Ну, а раз так, я великодушно должна была первая сделать какой-то знак. Дело вовсе не в моей испорченности: я должна была быть чуткой, когда он в таких стеснённых обстоятельствах». И она опять возвращалась к воспоминаниям о поцелуях и о своей красоте. «Вечером у Нины буду тише воды, ниже травы. Сама - ничуть, ни одного взгляда, как будто я негодую. Пусть думает, что всё уже потеряно, пусть помучается. Я Ещё заставлю моего кавалергарда умолять и томиться. Всё это Ещё не ушло, исправить ту минуту всегда в моей власти».

Короткий зимний день начинал уже погасать, когда она опомнилась немного и сообразила, что Ей давно надо быть дома: усталый муж, наверное, уже вернулся с работы и ждёт обеда, а впрочем, домработница подаст Ему - не обЯзательно самой!

Только около десЯти вечера она постучалась в дверь Нины.

- Душечка Нина, здравствуй! Я ведь приходила сегодня. Я так жалела, что не застала тебя. Вот я принесла торт: зови Мику и Олега и давайте пить чай.

- Жалела, что не застала? - переспросила Нина, и оттенок недоверия помимо Её воли прозвучал в Её голосе.

- Конечно, жалела, а что? - и щёки Марины предательски вспыхнули.

Нина вертела в руках нож для разрезания бумаги, и на Её выразительном лице лежала тень.

- Ты только не играй со мной в прятки, прошу тебя, - сказала она, глядя куда-то мимо подруги.

- Ты что-нибудь знаешь? Откуда ты знаешь? - несколько смущённо спросила Марина.

- Это всё равно, откуда. Знаю.

- Так ведь не он же сказал тебе?

- О, Боже мой! Конечно, нет!

Они постояли молча.

- Ты недовольна мной, Нина?

- Мне жаль Олега. Я знаю, что душевное состояние Его очень тЯжёлое сейчас. К нему надо очень бережно относиться, а ты... ты для своего удовольствия поиграешь с ним, а Его запутаешь... Ему так трудно было устроиться на работу, а теперь ты этой связью можешь осложнить Его положение на службе. Хоть бы об этом подумала! И вообще, что, кроме осложнений, может дать эта связь? Никаких развлечений Олег предоставить тебе не может, пойми же. А муж? Ты что ж, обманывать Его собираешься?

- Вот ты какая, Нина! Хорошо тебе говорить. Ты вышла по любви, в двадцать лет, вышла за блестящего офицера, целовалась с ним сколько хотела, а потом целовалась с твоим Сергеем. А я? У меня никого не было. Ты отлично знаешь, в каком положении оказались девушки, которые не успели до революции выскочить замуж: нищета, никаких выездов и балов, никого из нашего общества, никакого выбора... Ты только подумай: я сегодня в первый раз узнала, что такое поцелуй мужчины, который нравится. А ведь мне уже тридцать два года! Пусть ты потеряла своего мужа, пусть потеряла Сергея, но ты была любима и любила, а я пропадала зря. Ты горечи этого чувства даже понять не можешь. И ты Ещё меня осуждать будешь! - у Марины от досады даже слёзы выступили на глаза.

- Да я не осуждаю, Марина, я беспокоюсь только. Всегда всё складывается так, что я должна за всех беспокоиться. И Моисея Гершелевича жалко, ты Его, по-видимому, даже за человека не считаешь, а он так всегда добр с тобой!

- Моисей Гершелевич получил меня, и пусть с него этого будет довольно. Ты, Нина, всех жалеешь, кроме меня.

Нина помолчала.

- Ну, а беременности ты не боишься?

- Нина, почему ты во что бы то ни стало хочешь окатить меня ледЯной водой?

Нина молчала.

- Нинка, ты ведь меня не разлюбишь? Ну, ругай меня сколько хочешь, дорогая, только люби! Это всё, что мне надо.

Она знала власть своей кошачьей ласки над одинокой подругой, Ей было достаточно обнять Нину и, взглЯнув Ей в глаза, потереться щекой о Её плечо, чтобы получить ответную улыбку.

- Ты знаешь отлично, что не разлюблю. Но ты безумная какая-то, Марина.

- Безумная - вот это верно! Хочу быть счастлива и буду!

Через несколько минут они уселись за чайный столик и по настоянию Марины кликнули «мальчишек». Но пришёл один, с неожиданным известием: «Не знаю, что такое с Олегом Андреевичем, он чего-то разговаривает сам с собой, уже не бредит ли?»

- Ну вот, я так и знала! - воскликнула Нина, вскакивая.

Марина метнулась было к двери, но Нина, поймав Её за руку, выразительно сдвинула брови и повела глазами на Мику; Марина понЯла и опустилась на диван.

- Садись и разливай чай, а я пойду к нему, посмотрю, что такое, и сейчас вернусь, - и она вышла.

- Да, бредит, не узнал меня. Боюсь, не воспаление ли лёгких. Придётся звонить в больницу - дома ухаживать некому, а он целый день один, и в комнатах холодно, у меня нет денег даже на лишнюю вЯзанку дров.

Марина вытирала глаза.

- Это глупо, что я плачу, - пролепетала она, встретив удивлённый взгляд Мики, - но мне так жаль тебя, Нина, на тебя сыплются все несчастья! Нина, дорогая, позволь мне - вот сто рублей, это для вас всех. Смотри, какой Мика бледный. Возьми, пожалуйста. Неужели я ничем тебе помочь не могу?

Нина начала возражать. После небольшой перепалки решили, что Нина вернёт эти деньги, когда будет продан только что снесённый в комиссионный магазин маленький Будда слоновой кости. Нина уверяла, что этот Будда приносит несчастье и что Ей не жаль расстаться с ним.

- Чудак Олег Андреевич, - сказал Мика, увлекаясь тортом, - бредит почему-то по-французски: сначала так, какие-то несвязные слова бормотал, а потом вдруг говорит: «Le vin est tire, il faut le boire», (Примечание – Вино откупорено, Его надо выпить (фр.)) - вина какого-то Ему захотелось, видите ли!

Нина незаметно покосилась на Марину: щёки Марины вспыхнули и губы задрожали, как у обиженного ребёнка.

Проводив Марину, Нина велела Мике лечь в Её комнате, а сама пошла спать к Олегу и села около него в ожидании санитарного транспорта, который вызвала по телефону. В этот день она очень устала и была полна множеством впечатлений. После пилки дров, которая, по-видимому, дорого обошлась Олегу, она, покончив с печкой и другими хозяйственными дедами, собралась наконец нанести визит Наталье Павловне. Совершенно для неё неожиданно Её встретили очень тепло, как невесту Сергея Петровича, о чём говорилось открыто. Наталья Павловна обнимала Её, Ася бросилась на шею, а француженка осыпала Её любезностями. Наталья Павловна передала Ей письмо Сергея Петровича, читая которое, она расплакалась, и это Ещё больше сблизило их. Вернулась она только за пять мнут до того, как к ней постучала Марина, но ничего не рассказала Ей, так как Марина была слишком полна своим собственным романом, а говорить мимоходом о таком важном событии в своей жизни Нина не хотела. К тому же сообщить о своём будущем браке как раз в тот день, когда Её подруга очертя голову решилась на измену, показалось Ей неделикатным. Теперь, сидя в тишине комнаты, она припоминала все подробности своего визита и чувствовала себя отогретой и очарованной отношением этой семьи. Ей захотелось перечесть письмо. Она вспомнила, что оно осталось в Её муфте, принесла и, усевшись снова у постели Олега и заслонив от него свет лампы, развернула письмо.

«Милейшая и лучшая из женщин, свершилось: Еду в неизвестность! Мать и Асю оставляю на произвол судьбы без всяких средств к существованию, с тобой лишён возможности даже проститься, а между тем многое бы хотелось сказать. Слова твои о потере тобой ребенка/ совершили какой-то переворот во мне. Все последние дни я всё время думал об этом, и Если ты Ещё хоть немного любишь меня - считай своим женихом. Делаю тебе формальное предложение. Матери и Асе я уже сказал, что считаю тебя своей невестой, уверен, что они окажут тебе какое только смогут внимание. Счастлив буду, Если это принесёт тебе хоть каплю радости. Я и раньше ничем, кроме любви, не мог бы украсить твою жизнь, а теперь как жених я не имею ровно никакой цены. Всякая другая женщина, не колеблясь, отвергла бы предложение человека в моём положении, но ты не из таких. И всё-таки, считая себя связанным данным тебе словом, я оставляю тебе полную свободу ждать с решением, сколько ты захочешь. Может быть, этим я искуплю свою вину. Пишу письмо ночью. Не знаю, когда мы увидимся, когда я опять обниму тебя и услышу божественное сопрано моей Забеллы. Не могу представить себе жизнь без любимых людей и без оркестра!»

Она опустила письмо на колени, и опять слёзы полились из Её глаз.

«О, как хочется быть счастливой, хоть месяц, хоть день один! Но мне даже не поехать к нему из-за Капеллы (пэ) и концертов, которые не могу бросить, потому что жить нечем. А Если Ему не дадут там работать, надо будет и Ему помочь. Нет, службу бросать нельзя».

Олег начал водить головой по подушке и что-то бормотать... Она оглЯнулась и, что-то сообразив, поднЯлась и поспешно стала шарить около Его изголовья. «Вот он! Хорошо, что я вспомнила, - Если бы санитары обнаружили, немедленно составили бы протокол и передали дело в гепеу». Она спрятала револьвер в муфту и энергично задернула молнию. «Завтра же брошу Его в Неву: пока он здесь, мне не будет покоя». Она чувствовала, что, вопреки намерениям, всё больше и больше привязывается к Олегу и что эта сломленная молодая жизнь возбуждаёт в ней с каждым днём/ всё больше и больше сестринского участия.

Глава двенадцатая

В начале февраля Наталье Павловне сделалось нехорошо, когда она подымалась по лестнице, возвращаясь домой.

Вызванный на квартиру старый врач, лечивший Её Ещё в добрые старые времена, нашёл упадок сердечной деятельности, прописал несколько сердечных средств и покой и велел несколько дней полежать.

Когда мадам раздевала Её, та проговорила, обращаясь больше к самой себе: «Попались в сети наши оба сокола... Кажется, это у Пушкина?» И француженке Ясно стало, что мысль о судьбе сыновей не оставляла Её ни на одну минуту.

Аси не было дома, когда она и вышедшая Ей навстречу мадам шепнула, что бабушку пришлось уложить. Ася в первую минуту так испугалась, что расплакалась; но после уверения старших дам, что ничего особенно тревожного пока Ещё нет, Её успокоили. Весь день ни она, ни мадам не отходили от Натальи Павловны. Вечером пришла Зинаида Глебовна с Лёлей и Нина, но, несмотря на всеобщие старания поддерживать весёлую и бодрую атмосферу около постели Натальи Павловны, отсутствие Сергея Петровича слишком остро чувствовалось и Ясно было, что как раз покоя, в котором всегда так нуждается сердечная больная, Ей нельзя дать.

На третий день болезни бабушки/ Ася выудила наконец из почтового Ящика первое письмо от Сергея Петровича. Он писал:

«Дорогие мои!

Я всё Ещё в дороге. Едем очень медленно, постоянно стоим на запасных путях. Везут нас в закрытом наглухо вагоне, но сквозь решётку окна мы, когда поблизости нет конвойных, выбрасываем письма на станциях и полустанках, в надежде, что кто-нибудь из добрых людей их подберёт и опустит. Таким образом я уже бросил два письме к Нине и два к вам. За меня не беспокойтесь - я здоров. Вагон, разумеется, не слишком благоустроен, зато общество самое избранное. Очень многие из моих спутников прямо из мест заключения. Нам, более счастливым, пришлось поделиться с ними запасом провианта, конвертов и папирос, а теперь мы договорились с одним из конвойных, чтобы он за небольшую мзду покупал нам на наши деньги эти необходимые вещи, которые он передаёт, влезая на станции под вагон, через трубу в уборной. (Извините за такую деталь.) Хорошо было бы, Если б нашу компанию не разъединили, а поселили в одном месте. Освещение в вагоне очень тусклое, темно и тряска, читать невозможно. Коротаем время в бесконечных разговорах на самые разнообразные темы, вплоть до философских. Я организовал маленький хор, и мы поём иногда «Очи чёрные, очи жгучие», «Как ныне сбирается» и другие общеизвестные песни. Посередине вагона стоит жаровня, около которой мы греемся и на которой кипЯтим воду - нам Её приносят в медном чайнике три раза в день. Я был бы почти доволен, Если бы не постоянное грызущее беспокойство за всех оставшихся.

Ваш Сергей.

Это письмо читала вслух Ася, так как у Натальи Павловны задевались куда-то очки;/ когда мадам подала их, Наталья Павловна сказала: «Дай мне, я хочу увидеть Его руку». Ася молча протЯнула письмо, в котором Её больше всего поразили слова «сквозь решётку окна» - Ей вспомнилась картина «Всюду жизнь». «За решётку такого человека, как дядя Серёжа!» - думала она, чувствуя, что слёзы сжимают Ей горло, и, отвернувшись, разглядывала давно знакомые ширмы лионского бархата со сценами из жизни аркадских пастушков.

Наталья Павловна перечитывала письмо в полном молчании и, когда взглЯнула на своих домочадцев, встретилась с тревожным взглядом Аси, устремлённым на неё из-под ресниц, и озабоченными глазами француженки. Она сложила письмо и спокойно проговорила:

- Приготавливайте чай и садитесь сюда, ко мне. Ася бледная, Ей надо пораньше лечь.

Этими словами она вновь установила тот градус выдержки и спокойствия, который считала необходимым. Ни разу не было произнесено ни одного слова о том, что Сергею Петровичу никогда не разрешат вернуться, что не сегодня-завтра Наталья Павловна получит точно такую же повестку, что двери консерватории для Аси окончательно заперты, а средства к жизни отсутствуют. Если говорили, то только о событиях текущего дня или, напротив, о предметах, не имеющих отношения к действительности. Мадам любила поговорку: «Il faut faire bonne mine a mauvaise jell». (Примечание – Нужно сохранять хорошую мину при плохой игре (фр.)) Казалось, фраза эта стала девизом в семье.

Ася болезненно переживала в эти дни свою неприспособленность к жизни. В течение одной недели она потерпела крах в двух попытках заработать и начала считать себя дурочкой, неспособной к труду. Первая из этих попыток состояла в уроке музыки, который Ей предложили в музыкальной школе. Семья рабочего получила по развёрстке комнату репрессированного «бывшего», посередине этой комнаты стоял брошенный рояль, теперь бесхозный. Поселившаяся вновь семья завладела им, и старая бабушка - мать рабочего - порешила учить музыке маленького внука. Мальчик оказался маленький, кругленький, русоголовый, стриженный в скобку и подпоясанный ремешком - ни дать ни взять мужичок-с-ноготок! Ножки Его Ещё не дотягивались до педали, а пел он очень чисто и с голоса мог повторить любую музыкальную фразу.

- Как приятно, что у тебя такой тонкий слух, Витя! - радостно восклицала Ася. - Я не выношу фальшь! Мы с тобой будем песенки петь вместе.

Учительница и ученик просидели за роялем больше часа, а старая бабушка, подперев рукой щёку, с нежностью созерцала их.

- Сподобил Бог сыскать учительницу! Не напрасно я маЯлась. Больно уж молода, да видать ласковая, и в роялях понимает... Пошли теперь, Господи, разумение Витеньке!

Когда учительница уходила, старушка вынесла Ей коржиков собственного изготовления.

Ася возвращалась сияющая: одна деталь всецело завладела Её воображением - уходя, она столкнулась с рабочим, отцом ребёнка, и увидела, как Витя тотчас же прыгнул на сундук так, что головка Его пришлась на уровне головы отца, и обвил ручонками Его шею. «У меня тоже так будет! - решила Ася. - Мой сынок будет прыгать на бабушкин кофр, который в передней. А пролетарии вовсе не троглодиты, как уверяют бабушка и мадам, а такие же хорошие, как мы. Только когда она уже подходила к своей квартире, её пронзило печальное соображение: уходя из дому она без умолку щебетала о том, сколько сможет заработать уроком, но увлеклась слухом и голосом ребёнка настолько, что подрубила сук, на котором собралась усесться; когда выЯснилось, что старушка приравнивает оплату за урок к тому, что получает сама за мытьё полов, Ася, не подумав хорошенько, брякнула:

- Мне денег не надо вовсе! Ваш Витя такой способный, я буду заниматься бесплатно!

Эти великодушные фразы легко слетели с Её губ, но где, спрашивается, был Её разум? «У нас не заплачено за квартиру и музыкальную школу; доктор велел покупать бабушке творог и сметану; мадам любит крепкий чай, а в последнее время пьёт ради экономии почти воду; мои ботинки "просят каши", Если я их не починю то на школьном концерте не в чем будет выйти на эстраду... Ах, какая я глупая! Эти люди живут, по-видимому, лучше нас - за один пакетик чаю для мадам стоило бы съездить на этот урок, а я от всего отказалась разом!»

Другая попытка была предпринЯта уже без ведома Натальи Павловны. Выходя на следующий день из подъезда, она увидела пожилую даму, державшую закутанного младенца. Ася придержала дверь, пропуская Её пройти, и с готовностью вызвалась подержать младенца, пока дама эта дошла до булочной и обратно.

Благодаря Асю, дама сказала, что очень устала нянчиться с внуком.

- Не можете ли мне порекомендовать какую-нибудь женщину, которая согласилась бы выносить на Ежедневную прогулку нашего Алёшу? - спросила она.

- Возьмите меня! - выпалила Ася и покраснела, как рак.

- Вас? Это ведь ваша бабушка живёт в бельэтаже по одной с вами лестнице - вдова генерала-адъютанта, неправда ли?

- Да, - шепнула Ася. И в голосе Её тотчас послышалась виноватая нота.

- Я знаю вашу бабушку в лицо. Весьма достойная дама, всегда в трауре. Разве она разрешит вам зарабатывать в качестве няньки?

- Бабушка сейчас больна, а нам очень нужны деньги. Возьмите меня, пожалуйста, я очень люблю детей, я Его не обижу.

- Попробуем. Приходите завтра в три часа, Если не будет метели, - было ответом.

Ася ликовала: такой лёгкий и приятный заработок!

Под предлогом репетиции глинкинского трио, Ей удалось уйти из дому в нужный час, и вот она спускается с лестницы, бережно держа на руках укутанного бутуза. В подъезде стояла группа молодых людей, по-видимому, студентов.

- Расступитесь, товарищи, молодая мать идёт! - сказал один из них.

- Ай, ай, какой хороший бутуз! - сказал другой.

- Мальчик? - спросил третий.

- Сын, - ответила с важностью Ася.

- Новый защитник революции, стало быть! А как имя?

- Алёша.

- А по батюшке?

Ася встала в тупик. Кажется, чего проще - скажи первое попавшееся имя, и всё тут; но, как нарочно, все мужские имена вылетели из Её памЯти. Эта заминка была воспринЯта как симптом весьма специфический.

- Да зачем Ему отчество! - воскликнул один из компании. - Он и без отчества будет хорош! Да здравствует товарищ Алексей, защитник мировой революции!

- Ура! - загалдели все, а один из них, положив руку на плечо Аси, сказал:

- Молодец. Так именно должна поступать истинная коммунистка. Семья - пережиток.

Глаза Аси с наивным недоумением обратились на него. «Как поступать?» - уже готово было слететь с Её Языка, но она инстинктивно почувствовала, что запутывается в нитях разговора, к тому же жест студента показался Ей слишком фамильярным, она поспешила отойти в маленький сквер напротив подъезда и села там на скамейку; Алёша широко улыбался беззубым ротиком: новая няня, видимо, Ему очень нравилась. Две пожилые женщины, сидевшие тут же, с любопытством оглЯдели Асю, живой пакетик на Её руках и даже «бывшего» соболя.

- Сын?

- Сын.

- Только со школьной скамьи - и уже мамаша! А что, роды-то трудные были? Таз-то у вас, надо думать, узкий, а может, ребёнок и лежал-то неправильно? Где рожали-то?

Широко раскрыв глаза, Ася с ужасом смотрела на них, не зная, что отвечать. В эту минуту молодые люди махнули Ей за изгородью уроненной перчаткой.

- Бегите, возьмите, а ребёнка отдайте пока нам, - покровительственно сказала одна из женщин, и Едва Ася передала им Алёшу, который сейчас же сморщился и запищал, и выбежала из сквера, как дама, бабушка ребёнка, показалась в подъезде.

- Это что же такое? Вы уже поспешили отделаться от ребенка? – и, отбирая Алёшу, она прибавила: - И это девушка из порядочного дома!

Ася растерЯнно оглЯнулась и, почувствовав в этих словах что-то Ещё не понимаемое Ею Ясно, но оскорбительное для себя, вспыхнула от обиды. Ничего не объЯсняя и не оправдываясь, ова убежала в подъезд. Эта вторая неудача расстроила Её больше первой, а уже подстерегало новое огорчение.

Во второй половине дня она возвращалась из музыкальной школы в сопровождении Шуры Краснокутского; этот юноша с томнымн глазами и изысканными манерами, бывший лицеист, окончивший неожиданно для себя вместо лицея советскую трудовую школу/ ухаживал за Асей довольно безнадёжным образом - она неизменно потешалась над каждым проЯвлением Его любви, и Ему никак не удавалось заставить Её взглЯнуть серьёзно на свои чувства. Сам Шура, однако, очень редко умел говорить серьёзно, что Ему постоянно ставила в вину Ася. В этот раз, разговаривая очень мирно, они только что повернули с Литейного на Пантелеймоновскую, когда высокий сумрачный человек в рабочей куртке и кепке почти столкнулся с ними и, смерив их недоброжелательным взглядом, громко сказал:

- Всех бы вас - аристократов - перевешать!

Юноша и девушка растерЯнно взглЯнули друг на друга.

- Господи, что же это?! - воскликнула Ася и остановилась.

- Пойдёмте, пойдёмте скорей! - воскликнул Шура и повлёк Её за руку. - Не оборачивайтесь! Впрочем, он не идёт за нами. Какое у него было злое лицо!

- Шура, что мы Ему сделали? Они ведь уже расстреляли наших отцов... Неужели же и наше поколение надо резать и гнать? Неужели же мало крови?

- Это называется классовой борьбой, Ася. Мы хотим жить, учиться, быть счастливыми, а мы уже приговорены - вопрос о сроках только. Вот мы хватаемся, кто за иностранные Языки, кто за науку, наша образованность пока Ещё Якорь спасения, но они хотят иметь свои кадры «от станка», и, когда создадут их, - нас, бывших, будут выкорчёвывать, как пни в лесу.

- Шура, да в чём же мы виноваты? Мне, когда началась революция, было семь лет, а вам десЯть. И Ещё, как мог он знать, кто мы? Если бы мы прогремели мимо в золочёной карете, но мы - как все, мы одеты ничуть не лучше окружающих!

Он прижал к себе Её локоть:

- Тут не нужно кареты, Ася! Вас выдаёт ваше лицо – оно слишком благородного чекана. Я всегда повторяю вам, что у вас облик сугубо контрреволюционный. А мой вид... да мой вид тоже очень характерный! Недавно я зашёл в кондитерскую, а продавщица говорит: «Вид господский, килограммный, а покупаете вовсе незаметную малость».

Ася засмеялась, а потом сказала:

- Милый килограммный Шура, мне очень грустно!

- Не расстраивайтесь, Ася! Я для вас всё на свете готов сделать - даже перевернуть земной шар!

В глазах Аси мелькнул шаловливый огонёк:

- Шура, переверните земной шар, пожалуйста! Не можете? Вот и попались! Вы очень, очень добрый и милый, но вы любите говорить расплывчатые, ничего не значащие фразы, а я, хоть и совсем несерьёзная, пустых разговоров всё-таки не терплю!

Она ничего не сказала дома о страшном человеке, который хотел увидеть Её повешенной, но не могла отделаться от жуткого впечатления... Её – Асю! - повесить на трёх столбах с перекладиной... За что?

В этот вечер неожиданно раздался звонок - редкость в опальном доме. И когда любопытный носик выглЯнул в переднюю, глазам представилась невысокая худощавая фигура молодого скрипача-еврея из музыкальной школы.

- Доди Шифман! - радостно воскликнула Ася и вылетела в переднюю.

- Здравствуйте, Ася! Я пришёл сообщить, что репетиция нашего трио состоится не в пятницу, а завтра; заведующий инструментальным классом поручил мне вас предуведомить. И Ещё... у меня вот случайно билеты в «Паризиану», идёт хороший фильм... Не пойдёте ли вы со мной? - застенчиво пробормотал юноша.

- С удовольствием, конечно, пойду! - Ася подпрыгнула и уже схватилась за пальто, но, обернувшись на француженку, встретилась с Её суровым взглядом.

- Вы разрешите мне, мадам? Или следует спросить бабушку? - растерЯнно пролепетала она.

- Laissez-moi parter moi-meme avec M-me votre grande mere, (Примечание - Позвольте мне самой поговорить с вашей бабушкой. (фр.)), ледЯным тоном отчеканила француженка и вышла.

Напрасно прождав две или три минуты, Ася выбежала в соседнюю гостиную и оказалась перед лицом выходившей из противоположной двери Натальи Павловны.

- Это что? В пальто прежде, чем получила разрешение? Ты не советская девчонка, чтобы бегать по кинематографам с неведомыми мне личностями.

- Бабушка, это Доди Шифман, скрипач из нашей музыкальной школы.

- Что за непозволительная интимность называть уменьшительным именем постороннего молодого человека? Выйдешь замуж, будешь ходить по театрам с собственным мужем, а этот Еврей тебе не компания.

- Бабушка, да ведь Доди слышит, что ты говоришь! За что же Его обижать! А по имени у нас в музыкальной школе все называют друг друга.

Ася выбежала снова в переднюю и, увидев, что Доди там уже нет, вылетела вслед за ним на лестницу.

- Доди, подождите, остановитесь! Мне очень неприятно, что вас обидели! Бабушка – старый человек, у нее много странностей; меня она ни с кем никогда... – и, настигнув молодого скрипача, ухватилась за рукав Его пальто.

- Я всё отлично понЯл, товарищ Бологовская, бабушка ваша не дала себе труда даже снизить голос, - проговорил юноша, не оборачиаясь на неё.

- Доди, милый! Не подумайте, что я в этом участвую и тоже думаю так! В первый раз в жизни мне стыдно за моих! Евреи – такой талантливый народ – Мендельсон, Гейне... Пожалуста, не обижайтесь, Доди! Иначе мне тЯжело будет встречаться с вами, и трио потеряет для меня свою прелесть. Извиняете? Ну, спасибо. До завтра, Доди!

И, взбегая обратно, она думала: ”Попадёт мне сейчас... бабушка любит только своих родных, а я никак не могу к этому привыкнуть! ”

В этот день Наталье Павловне дано было Ещё дважды выЯвить/ всю неприступность своих позиций и величие своего духа, которого не могла коснуться тень упадничества. Этот день поистине был днём Её бенефиса.

Вскоре после того как она указала надлежащее место молодому скрипачу, зазвонил телефон и трубка попала в руки Натальи Павловны. Говорил профессор консерватории – шеф Аси, который просил, чтобы Ася Явилась к нему на урок в виде исключения в один из номеров Европейской гостиницы. Дело обстояло весьма просто: маэстро был в гостях у приезжего пианиста – гастролёра и, сидя за дружеским ужином, внезапно ударил себя по лбу и воскликнул:

- Ах, Боже мой, я забыл, что через десЯть минут у меня урок! – и рассказал собеседнику о своей неофициальной ученице.

- Так пригласите Её сюда, и тогда это оторвёт у вас какие-нибудь полчаса, кстати, и я Её послушаю, - отозвался второй маэстро.

Сказано – сделано. Но для Натальи Павловны вся ситуация представилась совсем в иной окраске...

- Что? Девушку в гостиницу? Этому не бывать. Нет. Нет. Если ваш гость желает послушать мою внучку – милости просим к нам. И никаких исключений!

Оба маэстро вдосталь посмеялись за своим ужином: ”Она, кажется, заподозрила в нас ловеласов, эта величественная особа! ” – повторяли они.

Но завершающее выступлении Натальи Павловны/ было великолепно в самом истинном значении этого слова: она уже сидела за вечерним чаем со своими друзьями-домочадцами, когда навестить Её Явился один из прежних знакомых. Разговор зашёл о положении эмигрантов.

- Как бы ни было оно тЯжело, а все-таки несравненно легче нашего, - позволил себе заметить гость. – Мы с вами, Наталья Павловна, сделали очень большую ошибку – нам следовало уже давно уехать с семьями. В двадцать пятом году в Германию выпускали очень легко, и я уверен, что там наша жизнь шла бы нормально.

Наталья Павловна нахмурилась:

- Я никогда не желала делаться эмигранткой. Нормальной жизнь на чужбине быть не может. Мне, русской женщине, просить убежище у немцев? Мой муж, мой брат и оба мои сына сражались с немцами.

- Помилуйте, Наталья Павловна, вы предпочитаете иметь дело с большевиками? Кажется, они уже достаточно себя показали!

- Я бы отдала все оставшиеся мне годы жизни, лишь бы увидеть конец этого режима, - с достоинством возразила старая дама, - но это наша, домашняя беда. Пока я в России – я дома и лучше кончу мои дни в ссылке, чем буду процветать за рубежом.

Головка Аси слегка вскинулась от радостной гордости за бабушку, а чёрные на выкате глаза мадам восторженно сверкнули.

”Дядя Серёжа уже в ссылке, но думает, конечно, только так!” – подумала Ася. Она чувствовала себя странно растравленной впечатлениями этого дня, когда перед сном потЯнулась поцеловать маленький эмалевый образок, стоя уже раздетая на коленях в своей кровати. Эмалевый образок этот и плюшевый старый мишка – две только вещи принадлежали лично Ей во всём доме. Однако сознание ни разу не фиксировало этот момент. Мир Её мыслей был Ещё по-детски целостен, но быстрота и верность реакций не оставляли места ограниченности.

Глава тринадцатая

Льстецы, умейте сохранить

И в самой подлости оттенок благородства

Александр Пушкин

Печальное оцепенение этих дней было прервано неожиданным событием: к Наталье Павловне Явился молодой человек – Валентин Платонович Фроловский, внук Её приятельницы Ещё по Смольному институту, а потому всегда желанный гость и сообщил следующее: находясь в командировке в Москве, он зашёл по служебному делу в одно крупное учреждение и, подымаясь по лестнице, столкнулся с сотрудником учреждения, лицо которого показалось Фроловскому знакомым. Он обернулся Ещё раз и узнал в юноше кадетика Мишу Долгово-Сабурова – внука Натальи Павловны от дочери, которая пропала без вести со всей семьёй во время оккупации в Крыму.

“Уверяю вас, Наталья Павловна, что я не ошибся, - говорил Фроловский, - Миша младше меня по Пажескому корпусу на несколько классов, но как часто мы танцевали на именинах и Ёлках у вас, у КотлЯревских, у Нелидовых ...он тоже обернулся на меня, стало быть, и Ему показалось что-то... “

Наталья Павловна была поражена – до сих пор люди только пропадали, и вот наконец кто-то нашёлся! Хоть одна утешительная весть! Она хотела тотчас писать внуку и спросила адрес учреждения,

но Валентин Платонович разразился речью, исполненной дипломатических тонкостей:

- Разрешите мне выступить в качестве советчика, раз я волей-неволей уже вмешался в это дело! У меня составилось впечатление, что Михаил не захотел узнать меня; впечатление было настолько определённо, что я не стал окликать Его. Вместе с тем выпустить Его вовсе из поля зрения было бы весьма неутешительно для вас. Я решился поэтому запросить в окне для справок/ работает ли здесь Долгово-Сабуров и узнал, что Долгово-Сабурова нет, а Есть Сабуров; так как имя и отчество совпали, я заключил, что Михаил, по всей вероятности, нашёл удобным несколько изменить свою фамилию... Быть может, он точно также изменил и кое-что в своей автобиографии. Этим, может быть, и объЯсняется Его нежелание узнать меня. Всё это очень извинительно в наше время и в нашем положении. Чтобы как-нибудь Михаила не подвести, лучше не писать Ему на учреждение. Мне кажется, вернее всего было бы съездить в Москву и, не называя ни родства, ни громких фамилий, вызвать Михаила, именуя Его просто Сабуровым и договориться о встрече во внеслужебное время, а потом уже выяснить, что сочтёте нужным.

- Я прежде всего желаю знать, жива ли моя дочь, и, Если нет – а я в этом почти уверена – вызвать мальчика сюда, чтобы он жил с семьёй, а не один, - сказала Наталья Павловна.

- Вот это всё следует объЯснить только в личном разговоре, уверяю вас, - ответил молодой дипломат, целуя руку Натальи Павловны.

Очень быстро составился план действий. Валентин Платонович через три дня уезжал в новую командировку в Москву. Порешили, что Ася Едет с ним и прямо с вокзала он отвозит Её в учреждение, где работает Михаил. Оттуда Ася должна была проехать к старой приятельнице Натальи Павловны, у неё остановиться и там же ждать Михаила. Обменялись телеграммами со старушкой: она отвечала, что будет рада видеть Асю и что Ася может переночевать в Её комнате на диване. Железнодорожные билеты туда и обратно взялся достать тот же Валентин Платонович. Всё складывалоеь очень удачно, к тому же в комиссионном магазине продалось хрустальное блюдо и ваза баккара - Ещё одно осложнение было, таким образом, устранено. Наталью Павловну несколько беспокоило, что Ася поедет одна, но условия жизни настолько изменились, что требования хорошего тона в некоторой своей части/ становились невыполнимыми. Охрана Аси, во всяком случае, была обеспечена, а отдельных купе в поездах теперь не было - следовательно, во время пути Ей не могло угрожать покушение со стороны самого Валентина Платоновича, Если можно было брать под сомнение то рыцарское уважение к Асе, в котором он поклялся Наталье Павловне/ всё в тех же туманно-дипломатических выражениях. Наставлений Ася получила величайшее множество от всех окружающих, но Наталья Павловна изложила Ей свои только перед самым отъездом, когда позвала Её к себе в комнату. Говорила она очень определённо, ясно и сжато:

- В Москве, кроме учреждения, в котором служит Миша, ты будешь только на квартире моей приятельницы, нигде больше. Ни в какие театры или рестораны ты не пойдёшь, даже с Валентином Платоновичем, Если он вздумает пригласить тебя. Ночевать будешь только в комнате моей приятельницы. По пути - никаких знакомств, чтобы истории, вроде истории с Рудиным - не было. Теперь о Михаиле. Зови Его сюда. Скажи, что я послала тебя за ним и хочу взять Его в нашу семью. Если служит - всё равно, пусть бросает службу и Едет - семья дороже. Только в случае, Если он студент - пусть остаётся пока в Москве: попасть в высшее учебное заведение настолько трудно в нашем положении, что бросать Его было бы легкомысленно. В этом случае пусть приезжает на первые же каникулы, а потом будет хлопотать о переводе. Передашь Ему от меня 200 рублей, объЯснишь, почему я не могу прислать больше. Расспроси всё, что Ему известно о родителях. Христос с тобой! - и Наталья Павлови перекрестила внучку.

На вокзал поехали провожать Асю француженка, Лёля и Шура Краснокутский. Девушки в этот день были озабочены по поводу своих шляп: в картонке у Натальи Павловны неожиданно нашлись несколько esprits и обе поспешили украсить им свои шляпки, но Наталья Павловна категорически воспротивилась этой затее и велела Асе тотчас отцепить перо, говоря, что эта деталь туалета не для молодой девушки. Лёля ускользнула на вокзал Ещё в полном параде и, стоя на перроне, мысленно прикидывала, как отнесётся к делу Её мать, и тревожно посматривала на тёмное небо, грозившее мокрым снегом Её перу. Ася сияла, заранее воображая себе встречу с двоюродным братом и гордясь ответственностью поручения. Esprit уже улетучилось из Её мыслей.

- Да, да, я всё запомнила, уверяю вас, что всё отлично сумею!- прерывала она последние наставления француженки.

- Передай Мише, что я раздумала выходить за него замуж и что обещала я это Ему от моей великой глупости в десЯть лет, - сказала Ей Лёля.

- А от меня передайте Мише, - подхватил Шура, - что я жажду продлить с ним старое Единоборство, которое началось на Ёлке у Лорис-Меликовых и закончилось тем, что он подбил мне правый глаз. Обещаю подбить Ему левый по заповеди: око за око, зуб за зуб. Ася засмеялась:

- Ну, Если я приеду с такими дипломатическими нотами, как эти две, Миша мой, пожалуй, вовсе не захочет приехать. - сказал она, а француженка воскликнула: «Oh, Mon D’eux! Pourquoi donc etes-vous si cruelle, chere pigeon?» (Примечание - Боже мой! Почему же вы так жестоки, голубь мой? (фр.))

Когда поезд двинулся, Ася сияла, махая провожающим, но Валентин Платонович за Её спиной, по-видимому, готов был растерзать на части каждого, кто вздумает к ней приблизиться, по выражению всё того же Шуры.

Но в Москве, однако, всё сложилось не так, как ожидали. Как только Ася Явилась в учреждение, дальше вестибюля Её не пустили. Она написала записку и умолила швейцара снести Её Сабурову. В записке стояло: «Дорогой Миша! Пишет твоя сестра Ася. Мы с бабушкой страшно рады, что ты нашёлся. Скорее выйди, я внизу у лестницы». И подписалась: Ася Бологовская. Курьер принёс Ей ответ: “Весьма рад и изумлён. Не имею возможности сейчас выйти, занЯт на спешном совещании. Кончаю работу в 5 часов. К этому времени жди меня в сквере напротив учреждения. М. “. Она удивилась, что он так отсрочивает свидание, но после сообразила, что он не мог знать плана, разработанного Натальей Павловной, и сообразоваться с ним. Оставалось пять часов времени! Старушка жила на другом конце города – новое непредвиденное осложнение (непредвиденное, потому что новое название переулка ничего не говорило петербуржцам). Что Ей предпринять, чтобы не мотаться зря по городу? Мысь отправиться в ТретьЯковскую галерею, которая оказалась поблизости, вывела Её из затруднительного положения: она давно мечтала Её осмотреть, к тому же она получала возможность провести время в помещении, отогреться и перекусить в буфете. Долго потом она не наслаждалась в музее так, как в то утро. Состояние душевной открытости обострило впечатлительность. Нестеровское “Видение отроку Варфоломею“ особенно завладело Её воображением. Русь времён Куликова поля... ночь... летняя, голубая... молодые тонкие берёзы... деревянный простой сруб бедной часовни... мальчик-пастушок со сложенными руками, с одухотворённым лицом – во всём чудилось что-то необыкновенно родное, задушевное, светлое, что связывалось в одно с любимыми напевами всенощного бдения “Свете тихий“ и “Слава в вышних Богу“. Картина эта была овеЯна воспоминаниями: она была воспроизведена на стене домовой церкви, куда Асю водили в детстве, и всякий раз Ася старалась встать так, чтобы видеть Её, и неизменно целый ряд ощущений, неясных, но сильных завладевал Ею. Теперь, стоя перед подлинником спустя 10 лет, она с новой силой ощутила Его обаяние. “В музыке за одной мыслью вырастает другая, их нельзя остановить, - думала она, - они затапливают душу, а картина статична, но в неё можно погрузиться, как в море, и на дне найти свои чувства и думы, как жемчужины в океане. Неужели красота останется скоро только в искусстве, а в жизни не будет ничего, кроме борьбы за существование – очередей, пайков, арестов, службы? “ Юная идеалистически настроеная душа содрогалась от ужаса перед действительностью. Звонок, возвещающий о закрытии музея, заставил Её очнуться. Она не заметила, как прошло время и не успела поесть. Через полчаса она уже бродила по расчищенной дорожке сквера и скоро увидела через решётку, как из учреждения начали быстро выходить люди. Одна фигура завернула к скверу. Да, это он! Но какой же он стал высокий и худой! Сердце Её тревожно заколотилось.

- Миша, милый! – она бросилась навстречу и сжала обеими руками Его руку.

- Ася? Здравствуй! Рад, очень рад встрече. Я тоже ничего не знал о вас. Необходимо поговорить. Плачешь? Ну не надо, не надо, успокойся. Не о чем. Как видишь, жив и здоров. Ну, покажись, какая ты? Изменилась, похорошела, выросла! Сколько тебе теперь лет, Ася?

- Восемнадцать, - прошептала она, вытирая глаза.

- А мне двадцать два. Ты не замужем Ещё?

- Что ты! Конечно нет. Я живу с бабушкой, - и она сконфуженно спрятала лицо в “бывшего“ соболя.

- С бабушкой? А твои родители?..

- Мама умерла от сыпного тифа, а папа расстрелЯн.

- РасстрелЯн дядя Всеволод? Печально. А мой отец в эмиграции, мама же... Пропала без вести.

- Миша, милый, бабушка прислала меня за тобой, чтобы ты жил с нами. Она так ждёт тебя, так обрадовалась известию о тебе. Вот она прислала тебе двести рублей, чтобы ты мог выехать к нам. Ты больше не будешь один...

- Подожди, не тороптсь! Надо всё обдумать и обсудить. Всё это не так просто.. Дело не в деньгах. Спрячь их пока в свою муфту. Пойдём со мной в кафе: скушаешь пирожное и выпьешь чашку какао, тем временем поговорим. Я должен перед тобой извиниться, я не могу пригласить тебя к себе домой: я - женат. Жена моя – человек несколько иной формации, чем ты, может быть, думаешь: она из рабочей семьи, комсомлка; я от неё пока скрываю, что я сын гвардейского офицера и сам - бывший кадет... Не хочется ворошить то, что удалось замять. Поэтому я не хотел бы вас знакомить. Ну, чего то удивляешься? Отрекомендовать тебя просто знакомой я не могу - ты слишком молода и хороша собой! А представить как кузину - неосторожно! Ты, конечно, не сумеешь маневрировать в разговоре, который легко может принять нежелательное направление. Итак – в кафе?

Ася секунду медлила с ответом: пойти в кафе было бы очень занимательно для неё в другое время, она Ещё никогда не была в кафе; но что-то в содержании слов и в самом тоне Михаила было такое, отчего мгновенно потухла Её радость, стало холодно и неуютно. Движимая деликатностью, она поспешно ответила.

- Пожалуста, как тебе удобнее.

Но странная Ей самой мысль - «А вдруг он не рад нашей встрече?” – зашевелилась в Её мозгу.

Он взял Её под руку.

- Ну, пойдём. Рассказывай. Сначала скажи про бабушку: такая же она подтянутая, выдержанная и строгая или горе согнуло Её?

- Нет, бабушку не согнёшь. Пережито было, конечно, очень много, и голова у бабушки совсем серебрЯная, но она не поддаётся. Ум у неё до сих пор такой светлый и Ясный, что подивиться можно, и даже держится бабушка по-прежнему прямо.

- Не могу себе представить Наталью Павловну в современных условиях. Такая grand-dame (Примечание – Знатная дама (фр.)) заперта в одну комнату и, очевидно, вынуждена стоять в очередях за керосином и картошкой, или мыть посуду в переднике. Просто представить себе не могу! Где же вы все живёте?

- В прежней бабушкиной квартире, где всегда бывала такая чудесная Ёлка, помнишь?

- Помню, конечно. А другие дети? Что с ними сталось? Где Вася, твой брат?

- Васи нет... Тоже тиф. Тогда же, когда мама.

Они примолкли на минуту, охваченные как будто холодным дуновением.

- А я им командовал когда-то на правах старшего. Помнишь, как мы играли в разбойников в Берёзовке? Мы делали себе украшения из гусиных перьев и прятались в парке. Ты Берёзовку помнишь?

- Берёзовку помню и никогда не забуду. Я до сих пор постоянно вижу Её во сне. Аллея к озеру, дубовая беседка, балкон, увитый виноградом... Вот закрою глаза и вижу. - Она сощурила ресницы, а про себя подумала: «Я ошиблась. Он - прежний, хороший! Придётся Ещё раз огорчить Его известием о дяде Серёже”.

Но прежде чем она начала говорить, он спросил:

- А ты где-нибудь учишься, Ася? Как у тебя с образованием? Я воображаю, какая поднЯлась у интеллигенции паника, когда благородные институты и великолепные гимназии, вроде Оболенской и Стоюнинской, превратились в «советские трудовые школы», широко доступные пролетарским массам. Закончила ты среднее?

- Нет. Меня только в двадцать втором году привёз из Крыма дядя Серёжа, да я Ещё долго болела тифом. А потом бабушка отдала меня во французскую гимназию г-жи Жерар. Там всё было Еще по-старому: экзамены, классные дамы, реверансы, а преподавание велось на французском, поэтому поступать туда могли только дети из интеллигентных семей. Эту гимназию охраняло французское консульство. Все просили принять туда своих дочек, вот и мы с Лёлей попали туда. Но окончить не успели: гимназию всё-таки закрыли за идейное несоответствие.

Он усмехнулся:

- Я думаю, французская гимназия - это не то, что тебе было нужно: бабушка не понЯла серьёзность момента! Ну, а потом что было?

- А потом выЯснялось, что у меня способности к музыке и решено было все силы бросить на занятия роялем. Я хотела попасть в консерваторию: там я могла бы и среднее закончить. Но меня не принЯли - даже к приёмным экзаменам не допустили; я - дочь расстрелЯнного полковника - на что могу я надеЯться? Учусь теперь в музыкальной школе.

- И служишь?

- Нет. Бабушка не хочет, чтобы я служила.

- Так на что же вы все живёте?

Она стала рассказывать про Сергея Петровича. Он слушал, и лицо Его становлюсь всё сумрачнее и сумрачнее. Пришли в кафе. Когда они сели за маленьким столиком, стоящим несколько в стороне от других, Миша сказал:

- Да, всё это очень неприятно: сослан, конечно, за прошлое, - и опёр на руку нахмуренный лоб. - Я должен поговорить с тобой очень серьёзно, Ася. Я хочу, чтобы ты понЯла меня. Я всё время думал об этом с той минуты, как получил твою записку. Видишь ли, тот класс, который нас создал, уже сыграл свою роль и сходит со сцены. Пойми: он уже не возродится, а мы - дети этого класса – Ещё только вступаем в жизнь и должны отвоевать себе право на существование, Если не хотим быть выброшенными за борт. Ты понимаешь: Если до революции перед нами за заслуги отцов распахивались все двери, то теперь мы расплачиваемся уже не за заслуги, а за грехи отцов, и наше происхождение превращается в своего рода печать отвержения, которую мы должны стараться сгладить. Не будем обсуждать, справедливо это или несправедливо - это факт, с которым необходимо считаться, а кто прав, кто виноват, рассудит история. Задача наша усложняется Ещё и тем, что готовили нас к существованию гораздо более изысканному, чем та суровая борьба, в которую мы теперь брошены. В нас развивали утончённость мысли, эстетическое [тэ] чувство, изящество манер, обостряли нашу впечатлительность, а теперь вместо всей этой культуры тела и духа/ нам нужнее была бы здоровая простота чувств и непоколебимая самоуверенность, которая часто происходит от ограниченности, но за которую я теперь охотно бы отдал всю свою и развитость, и щепетильность. Что делать! Мы должны приложить все усилия, чтобы наша неприспособленность не оказалась гибельной. Не давай себя уверить, что большевики скоро взлетят на воздух. Нельзя жить как в ожидании поезда, нет. Они устроились здесь надолго, и нам остаеётся только приспосабливаться к новым условиям существования.

Он остановился и посмотрел на Асю, которая внимательно слушала Его.

- Чего же по твоему не достаёт мне? - спросила она спокойно.

- Многого, Ася. В тебе слишком светится вся твоя идеалистическая душа. В твоих словах, в твоих движениях и манерах Есть что-то сугубо несовременное. Ни практичности, ни бойкости, ни самостоятельности. Ты производишь впечатление существа, случайно заблудившегося в нашей республике. Тебе необходимо изменить Если не душу, то хоть манеры - перекрасить шкурку в защитный цвет. Я знаю, что это нелегко с аристократической отравой в крови, а всё-таки это необходимо. Когда-нибудь ты убедишься, что недостаточно солгать в анкете (если вообще возможно солгать), надо суметь в жизни перед окружающими поставить себя так, чтобы никто на службе или в учебном заведении не смог заподозрить в тебе дворянку. Вот я заметил, что ты всякий раз отвечаешь «мерси» вместо «спасибо» и при этом очаровательно грассируешь, обнаруживая идеальный парижский выговор. Будь уверена, что одним этим словом ты можешь предубедить против себя/ всю окружающую тебя среду. Я говорю это всё на основании собственного горького опыта, так как однажды уже вылетел с треском с Рабфака потому только, что не сумел держать себя так, как это было необходимо перед своими же товарищами да этими месткомами и парт-Ячейками. С тех пор я стал иначе говорить, иначе смотреть. Отчасти это пошло мне во вред, но я предпочитаю лучше покраснеть перед бабушкой, нарушив правила хорошего тона, чем обнаружить своё подлинное лицо перед любым рабочим. Ася, пойми, достаточно одного только промаха перед кем-либо из «сознательных» товарищей, и вот в стенгазете поЯвляется колкая заметка, где на тебя не то чтобы доносят, нет, зачем, - тебя высмеивают, на что-то как будто намекают, и этого уже довольно, чтобы на следующий же день тебя вызвали в комсомольское бюро или в местком и началась травля, в которой ты непременно будешь побеждён, так как опровержений твоих не выслушают и не напечатают.

Она молчала. Видно было, что она мобилизовала всё свое внимание, слушая Его, и это Его тронуло - он наклонился к ней и внезапно тёплая нота прозвучала в Его голосе:

- Да ты не обиделась ли на меня? Ты вся такая, как ты Есть, мне очень нравишься, я не желал бы лучшего от кузины, но... нельзя забывать, в какое время мы живём.

- Нет, я не обиделась, Миша. Я отлично понимаю, что у тебя это всё выстрадано, но эта твоя теория - защитная шелуха, как вокруг каштана или ореха. Я пока не вижу сердцевины, ради которой стоило бы в неё облечься.

- О, да ты не глупа! Ты очень хорошо мне ответила! – воскликнул он, как будто чем-то удивлённый.

К ним подошла официантка и разговор прервался на несколько минут. Оба корректно выждали, пока она не удалилась.

- Ты говоришь - выстрадано. Да, выстрадано! - начал он. - А вот отчего-же они, старшие - ну, Если не бабушка, то хотя бы дядя Серёжа - не сумели понять того, что понЯл я - мальчишка? Отчего дядя Серёжа не сумел найти место в новом обществе? Подумала ли ты, в какое положение поставил он тебя своей ссылкой?

Бархатные, как персик, щёчки Аси покрылись нежным румянцем.

- Нет, об этом я не подумала! Я думала о том, что он, по всей вероятности, попадёт в очень тЯжёлые условия, что у него, может быть, не будет угла и что он затоскует без музыки и книг. Нет ночи, чтобы засыпая, я не вспоминала, что дядя один работал все эти годы и теперь я должна помочь Ему и бабушке, но я Ещё не представляю себе, как это сделать!

Тени печали легли на нежное лицо.

- Я никого не хочу обвинять, - прибавила она. - Ты говоришь, что дядя Серёжа не сумел занять место в новом обществе, но он был полезен, он работал, как вол - сначала в «оркестре безработных» и в рабочих клубах по вечерам - они это называли халтурой, а потом в Филармонии.

Её кузен [зэ] молчал.

- Что же ты ничего не говоришь? - спросила она, чувствуя себя в чём-то виноватой.

Он встрепенулся:

- Прости, пожалуйста. Я бываю несколько рассеян.

- Ты ведь Ещё ничего не рассказал ни о том, как ты жил, ни о том, что передать бабушке и когда ты приедешь к нам? – сказала она и почувствовала, что уже не ждёт ничего радостного и задушевного.

- Видишь ли, Ася... скажу откровенно - да ты и сама могла бы уже понять, после всего сказанного... встреча с Натальей Павловной не входит в мои планы, и меня очень озадачивает... Ты росла под крылышком родных и, конечно, не представляешь себе, какую суровую школу прошёл я за эти годы! Отец думал только о себе, когда бежал с полком в Константинополь, а меня бросил тринадцатилетним кадетиком отвечать здесь за моих предков! Я Едва не умер с голоду. Я продавал газеты на улицах, я чистил сапоги; приходилось доказывать Едва ли, что я не наследник-царевич или что я не верблюд, а двуногое! И вот только что я встал на ноги, сумел отбросить «Долгово» и навсегда покончить с прошлым, я узнаю; что у меня Есть родственники, которые жаждут раскрыть мне объятия! Пойми: для тебя бабушка и дядя Серёжа - близкие и дорогое люди, а для меня - враждебные призраки, которые Являются опять возмутить только что налаженную жизнь. Моё происхождение уже достаточно мешало мне!

- Миша, Миша, не говори так! Это очень грустно, что тебе было так трудно, но ведь мы не знали, где тебя искать. Бабушка, конечно, взЯла бы тебя к себе, как сына, Если бы раньше напала на твои следы. Она и дядя Серёжа сделали бы для тебя всё - ведь сделали же для меня! Ты говоришь так раздражённо и сухо, точно ты не рад нашей встрече. Миша, вспомни, как бабушка всегда баловала нас: помнишь, как ждали мы всегда Её приезда в Берёзовку и какую кучу игрушек она привозила? Помиишь живого ослика и колясочку, в которой мы с тобой катались, когда был пикник? Помнишь твоего пони и того чудного араба и мою куклу Лили, которых бабушка привезла из Парижа? А «серенький Ящик» со всевозможными штуками, которые бабушка показывала нам только в утешение, когда кто-нибудь из нас бывал нездоров?

- Я всё помню, Ася. Память у меня очень хорошая. Но дело всё в том, что баловать меня тогда не стоило бабушке Наташе никаких усилий и уж, разумеется, никакого риску. А мне теперь возобновлять отношения с ней - значит поставить на карту всё! Репрессированные родственники и громкие фамилии для меня - петля! Я занимаю хорошее место, весной мне обещана путёвка в ВУЗ с сохранением содержания, и вдруг на горизонте поЯвляется бабушка - Её превосходительство и Его благородие опальный дядюшка - белогвардеец в ссылке - тут призадумаешься!

- Миша, ты говоришь недостаточно уважительно... точно с издёвкой! Как смеешь ты так говорить. Бабушка стара, у неё такое большое горе, Если ты прибавишь Ей огорчения Ещё хоть каплю - будет уж слишком много!

- Мне тоже тЯжело всё это, Ася; но с теми, с кем я могу говорить прямо, я предпочитаю не изворачиваться. На меня не рассчитывайте! Я сам выбился на дорогу, ни одна живая душа не пришла мне на помощь. Я ни у кого ничего не просил, и теперь прошу только одного - оставить меня в покое.

Ася порывисто встала.

- Будь спокоен, Миша, совсем спокоен: ни бабушка, ни дядя Серёжа, ни я больше никогда не потревожим тебя. Я могу уйти сейчас же.

- Подожди, торопиться тоже ни к чему. Ты этим только меня обидишь. Всё, что я сейчас говорил, относится больше к бабушке, чем к тебе. С тобой я бы с удовольствием встречался иногда на нейтральной почве. Переписываться не предлагаю, потому что в своей записке ты Ясно показала, что не имеешь понятия о конспирации. Но провести с тобой вечер, раз уж мы встретились, я буду рад.

- Мерси, мне очень некогда. Я хочу сегодня же уехать, а у меня Ещё нет билета... И потом... Если ты не хочешь быть родным бабушке, я не хочу быть родной тебе. Меня и бабушку разделять нельзя.

И она потЯнула руку из Его руки.

- Неудобно здесь препираться на глазах у всех. Подожди, я выйду тоже.

Он бросил деньги иа стол и вышел вслед за ней.

- Я не хотел с тобой ссориться, Ася. Я отлично понимаю, что обманул твои ожидания, но и ты должна понять, что я не мог говорить с тобой иначе.

- Извини, Миша, но я этого не понимаю и никогда не пойму,- ответила она, одеваясь. Губы Её дрожали. При свете фонаря Ему было видно это взволнованное личико, на которое он так часто смотрел в детстве. Что-то сжалось в Его груди, воспоминание опять дохнуло теплом в захолодевшую душу.

- Ася, ты обиделась, и совершенно напрасно. Повторяю - мне тоже очень больно. От всех прелестей жизни я стал неврастеником и уже знаю, что не засну всю ночь. Ты многое недооценила: другой на моём месте стал бы вором и гопником или просто спился.

- Лучше бы ты спился, Миша.

Он вторично удержал Её за руку.

- Подожди! Ты истратилась на поездку, а у вас, наверное, денежные затруднения. Я сам того не зная, ввёл вас в заблуждение. Вот, возьми, пожалуйста. Я не знал, что ты привезла мне деньги, и в свою очередь Ещё утром приготовил для бабушки. Здесь всё, что у меня при себе сейчас.

- Михаил. Если ты хоть немного сохранил чувства джентельмена, ты сам понимаешь, что, не желая считать нас за родных, ты не смеешь предлагать нам денежную помощь. Не принуждай, а то я убегу, а ты, наверное, помнишь - я очень быстро бегаю.

- Ах, Ася, это всё громкие слова! Я предлагаю от души: передавая из рук в руки, я ничем не рискую, надо же понять.

- Ты уж слишком умён, Миша, и конечно, умнее меня. Я никогда не сумею устроить свою жизнь так, как ты. Ну и будь счастлив, Если можешь. А меня оставь, пожалуйста, оставь. Прощай!

И с быстротой козы она перебежала на другую сторону улицы.

Старая приятельница Натальи Павловны с утра ожидала Асю и давно уже беспокоилась, куда девалась девушка. Только в восемь часов Ася наконец прибежала. Она показалась старушке очень хорошенькой, очень милой и воспитанной, но, несомненно, чем-то расстроенной. Старушка даже забеспокоилась - не было ли у девушки какой-то тайной встречи и не случилось ли чего-нибудь непоправимого... Не считая себя вправе расспрашивать, она только обласкала Её и усадила обедать. Едва только Ася кончила обед, во время которого успела рассказать всё, что Ей поручила Наталья Павловна сообщить о себе и о сыне, как раздался звонок и в комнате появилась длинная тощая фигура и прилизанная голова Валентина Платоновича. После обычной процедуры представления он сообщил Асе, что успел кончить служебные дела и уезжает с десЯтичасовым поездом; билет у него уже Есть, на всякий случай он достал и для Аси. Этот билет он вернёт в кассу, Если Ася желает остаться, но Ася заторопилась уезжать. Скоро они вышли на лестницу.

- Не пожелал поддерживать родственных отношений? - спросил Валентин Платонович, пристально взглЯнув на молчаливую девушку.

Она с удивлением обернулась на него.

- А вы откуда знаете?

- Я с самого начала допускал эту возможность! Уже потому, как он отшатнулся от меня, можно было это предвидеть.

Ася молчала. «Вот этот ведь не отрекается же от родных и от своего круга, - подумала она, - а между тем он сын члена Государственного совета, и Его мамаша сама говорила бабушке, что у неё всегда готов чемодан с бельём и сухариками на случай ареста Валентина Платоновича».

Всё так же молча они спустились вниз. Перед подъездом стояла элегантная машина, Валентин Платонович открыл дверцу.

- Прошу вас, Ксения Всеволодовна. Мы сейчас покатаемся по Москве.

- Как? Ведь у нас же поезд в десЯть часов?

- Поезд не в десЯть, а в двенадцать тридцать. Я присочинил немного, боясь, чтобы вам не стало скучно со старухой. Мне хотелось показать вам белокаменную, пользуясь случаем, что знакомый академик предоставил мне на этот вечер машину.

- Да как же вы распорЯдились за меня?

- А что ж такое? Ведь смотреть Москву интереснее?

- Конечно, интересней... но мне однажды уже попало за автомобиль, когда я Ехала с Рудиным.

- Простите... с кем?

- С Рудиным. Дядя уверяет, впрочем, что это была вымышленная фамилия, но я не совсем уверена.

И она кратко рассказала случившееся. Он кусал себе губы,чтобы не рассмеяться.

- Ксения Всеволодовна, уверяю вас, что все эти запреты отнсятся только к случайным знакомствам. Впрочем, Если вы сомневаетесь, что я Есть я, или опасаетесь за целость ”бывшего соболя”, я тотчас остановлю машину.

- Да нет, я не сомневаюсь... совсем нет... - и она замолчала, смущённая.

Покатались по Москве. Было и в самом деле интересно, сквозь это в сердце всё время чувствовалась боль от разговора с Михаилом, но всё-таки было интересно. Возникло только одно осложнение: в середине какого-то пустого разговора она проиграла pari a discretion, (Примечание – Пари, условия которого устанавливает выигравший; буквально – от serendre a discretion: сдаться на милость победителя (фр.)), которое предложил Валентин Платонович. Теперь он прочёл Ей целую лекцию о том, что оплата pari - такой же долг чести, как карточный долг или всякий другой. Причём прибавил:

- Да вы не опасайтесь, Ксения Всеволодовна: ничего особенно страшного я от вас не потребую. Под машину вас броситься не заставлю.

- Ну, так говорите же скорее, что вам надо, чтоб уж не беспокоиться, - сказала она с тревожной ноткой в голосе.

- А вот сейчас выйдем из машины и скажу.

Они вышли, и когда он отпустил машину, то, наклонившись к ней, сказал тоном волка из «Красной Шапочки»:

- Вы должны поцеловать меня!

Она вспыхнула и отшатнулась:

- Что вы, я не хочу! Придумайте что-нибудь другое.

- Нет, Ксения Всеволодовна, только это! Отказываться нельзя никак - долг чести! Да и что тут страшного? Коснётесь моей щеки прелестными губками. У меня нет ни кори, ни скарлатины - никакая зараза к вам не пристанет. Дёшево отделаетесь, уверяю вас. А впредь примите мой совет: ни с кем не заключайте pari a discretion.

Аcя растерЯнно смотрела на него.

- Господи, до чего же неудачная вышла эта поездка в Москву! - со вздохом вырвалось у неё.

- И в самом деле неудачная. Разрешите выразить сочувствие. Но так как времени у нас мало, приступимте к делу немедленно. На улице целоваться несколько неудобно... Зайдёмте хотя бы в этот подъезд.

Вошли в подъезд.

- Поднимемся повыше - в верхних этажах тише, никто непомешает.

Ася уныло поплелась сзади, опустив голову.

- Ксения Всеволодовна, я вас точно на эшафот веду! Повеселей немножко!

Они остановились друг против друга на плошадке пятого этажа. Было уже поздно, и на лестнице стояла полная тишина.

- Ну-с, я жду!

Ася стояла с поникшей головой.

- Смелее, Ксения Всеволодовна! Минута - и всё будет кончено, - так говорили мне в детстве, когда держали передо мной ложку ужасного лекарства.

Он шагнул к ней, и она заметила в нём внезапную перемену: глаза у него как будто загорелись, дыханье стало прерывисто, исчезло насмешливое выражение. Инстинктивно почувствовав опасность, она попятилась, но он уже обхватил рукой Её шею и приник к Её губам, насильно разжимая их. Трепеща, она пыталась высвободиться. Когда наконец он выпустил Её и, как ошпаренный, сел на подоконник, она возмущённо напустилась на него, встряхиваясь, как зверёк:

- Гадкий! Как вы смеете? Кто же так целуется? Не умеете, так лучше не пробуйте!

- Не умею? Я не умею? - искренно изумился бывший паж. - Позвольте, почему же это я не умею? Впрочем, Если вы искуснее меня, вы, может быть, дадите мие несколько уроков? Я буду очень счастлив, - он уже овладел собой и вернулси к обычной манере разговора.

- Сколько я целовалась со всеми, и никто не целовал меня так!

- То Есть как это со всеми? С кем же, например?

- Ну, вы прекрасно знаете всех, с кем я живу!

- Ох, Ксения Всеволодовна, ваше счастье, что я не обладаю esprit maletourne (Примечание – Сознанием ветреника (фр.)). А вы не допускаете, что женщины целуются одним способом, а мужчины другим?

- Я не только с женщинами целовалась, я и с мужчинами!

- Вот оно что! Интересно – с кем же это?

- Ах, Господи. Каждое утро дядя Серёжа целовал меня в лоб, а в Светлое Воскресенье я христосовалась с Шурой Краснокутским и с бабушкиным старым лакеем, который всегда приходит поздравлять, и все целовались нормально, а не как вы!

- Прекрасно! Умозаключения ваши преисполнены мудрости, но несколько скороспелы. Когда-нибудь, вспоминая эту сцену, вы отдадите мне должное во всех отношениях, а теперь бежимте скорее, иначе опоздаем на поезд и надолго застрянем в Москве из-за этого злосчастного пари.

Испуганная этой перспективой, она припустила вниз.

Стоя у окна в коридоре вагона и глядя на исчезавшие одно за другим предместья, она потихоньку вытирала слёзы. Валентин Платонович, вышедший из купе с папиросой, подошёл к ней:

- Не плачьте, Ксения Всеволодовна. Не стоит Михаил ваших слёз. А ну Его! Скрывать от собственной жены своё происхождение! Хотел бы я знать, о чём он говорит с ней. Ренегат! Право, Если бы меня спросили, что я предпочитаю: сесть за первомайский стол с махровым пролетариатом и неизбежной водочкой и икотой или на расстрел со всем beau mond’om - я выбрал бы второе!

Ася недружелюбно покосилась на него исподлобья. «Нет, я о пролетариях думаю всё-таки не так! Почему они должны быть хуже нас?» - мелькнуло в Её мыслях. Но он начал в это время длинную тираду, клонившуюся к тому, что рассказывать дома о поцелуе немыслимо: расплата за пари всегда должна оставаться втайне; к тому же он рискует навсегда утратить расположение Натальи Павловны и тогда не сможет бывать в их доме и забавлять Её и Лёлю в дни рождений и именин. Требование это возмутило Асю. Она не сразу дала слово и в самом мрачном расположении духа ушла на свою койку. Мысли Её снова перебросились к Михаилу. «Её превосходительство и grand dame! Разве этим исчерпывается содержание бабушки?» - и мысль Её тотчас натолкнулась на детское, но горькое воспоминание.

Двадцать второй год, Сергей Петрович и мадам везут Её из Севастополя в Петербург к бабушке. Грязные продувные теплушки кишат вшами и битком набиты людьми в полушубках. Люди эти пьют, гогочут, курят, ругаются и называют друг друга «товарищи». Она Ещё никогда не видела таких людей с таким бесцеремонным отношением друг к другу. Страшнее всех матрос Ковальчук, который то и дело рассекает топором поленья для «буржуйки» посередине вагона. Угодив щепкой Ей в лицо, он закричал на Сергея Петровича: «Замолчи, белогвардеец недострелЯнный! К стенке приставлю!» Совершенно измученные, оборванные и больные, они все трое дождаться не могли конца этого переезда, длившегося четверо суток, и Еле живые дотащились до Натальи Павловны, которая все годы гражданской войны провела в Петербурге одна, со старой преданной служанкой. «Я помню, бабушка тут же, в передней, сорвала с меня все тряпки и велела своей Пелагее сжечь их, а меня на руках перенесли в ванну. Вечером дядя Серёжа уже лежал в бреду, а на другой день заболела сыпнЯком и я. Мадам видела, как тЯжело ухаживать за двумя беспамЯтными, и когда через несколько дней пришла Её очередь свалиться, умоляла отправить Её в больницу. Но бабушка так не сделала: вдвоём с покойной Пелагеюшкой они и днём и ночью переходили от постели к постели, из комнаты в комнату. Зарабатывать было некому, и приходилось продавать вещи, а теперь я знаю, что такое продавать вещи! Как только очнусь бывало, всегда вижу бабушку рядом. Как она ласкала меня! "Моя бедная крошка! Моя птичка! Ну, открой ротик, глотни воды!" Мне так аккуратно меняли бельё! Пелагеюшка почти не отходила от корыта. Дядя Серёжа всё порывался в бреду куда-то бежать: два раза Его настигали у выходной двери и находили силы тащить обратно и укладывать снова в постель. Когда пришли трудные дни, grand-dame никакой работой не побрезговала и заразы не боялась. А через год, когда случился удар у Пелагеюшки, бабушка точно так же ухаживала и за ней и меня заставляла около неё дежурить. Пелагеюшка целовала бабушке руки и всё по-вторяла: «Моя барыния - ангелица!» Ей, наверно, представлялось, что ангел - это мужчина. Вот тебе и grand-dame, Её превосходительство!»

Глава четырнадцатая

Мы говорим на разных языках.

(Константин) Д.Бальмонт

Забавные гримасы иногда преподносит советская действительность! Они похожи на анекдоты, и их рассказывают, смеясь и оглядываясь тут же на дверь - как бы не услышал сосед-пролетарий или гепеушник, который – не дай, Господи, как раз подгодит в эту минуту к двери!

Вот, например, маленькая Ася Бологовская побежала в лавку получить макароны, и Ей завернули их в лист, который оказался вырванным из трудов Лихачёва и как раз на странице, повествующей о предках бояр Бологовских! А вот другой случай: праздновался чей-то юбилей в Академии наук – банкет, произносились речи на банкете, и вот поднялся с бокалом высокий седой Перетц. Лёгкий трепет пробежал по лицам присутствующих, ибо упомянутый академик упорно не желал проЯвлять должную лояльность в своих речах: говорил, что в голову приходит, а в голову Ему всегда приходили мысли и сопоставления слишком смелые! В этот раз Владимир Николаевич пожелал нырнуть вглубь истории и припомнить времена татарского владычества и поездки кнЯзей в Орду. Закончил он свою речь следующим апофеозом: «Мы все любим и уважаем вас, дорогой коллега, за то, что вы в Орду на поклон не Ездите и Ярлыков на княжение не выпрашиваете». После этих вдохновенных слов наступила тишина; все глаза опустились в тарелки, многие присутствующие съёжились, как будто желали исчезнуть вовсе... А бедный юбиляр?

А вот анекдот Ещё забавней: председатель Верховного Совета Калинин в юности служил казачком в имении сенатора Мордухай-Болтовского: молодые господа, которым он приносил червей для удочек, снабжали Его книгами и первыми познакомили будущего столпа революции с творениями Маркса и Энгельса. Впоследствии, когда поместье Мордухай-Болтовских уже было отобрано, бывший казачок заступился за внуков сенатора, которых не принимали в университет, и дал им возможность получить высшее образование. Недавно Явились арестовывать одного из Мордухай-Болтовских, и вот, перерывая книги и вещи, агенты гепеу внезапно меняются в лицах и подталкивают друг друга локтями - на стене перед ними портрет председателя Верховного Совета с надписью «Дорогому Александру Ивановичу от благодарного Калинина».

А вот анекдот Ещё острее: молодой человек, студент, сын профессора, увидел на улице уже дряхлую даму с лицом, испачканным сажей, и в чёрной соломенной шляпке, съехавшей набок. Однако черты этой дамы и жест, которым она придерживала рваную юбку, изобличали даму высшего общества. Несколько мальчиков гнались за ней с хохотом, выкрикивая обидные слова. Молодой человек отогнал мальчишек и с манерами рыцаря предложил старой даме руку, предлагая проводить Её домой. «Кто вы юноша? Теперь редко можно встретить таких воспитанных молодых людей. Вы, должно быть, из хорошей фамилии?» - спросила старая дама. «Римский-Корсаков», - представился, кланяясь, юноша и увидел изумлённый взгляд незнакомки. «Однако... Позвольте... Римская-Корсакова - я», - проговорила в ответ несчастная леди. Немедленно нырнули в генеалогию и выЯснили, что старушка - Полина Павловна – приходится кузиной покойного композитора и двоюродной grand-tante (Примечание – двоюродная бабушка (фр.)) юноше. Вошли в квартиру Полины Павловны, и глазам студента представился огромный портрет одного из Его предков - градоначальника Петербурга - рядом с закоптелой времянкой посередине бывшей гостиной. Усадив родственника, старая дама начала сетовать на бедственное положение и при этом обмолвилась, что подаёт прошение в Кремль, чтобы Ей как бывшей фрейлине [рэ] Её величества установили наконец заслуженную пенсию... Молодой человек вскочил, как ужаленный: «Склероз мозга! О, да! Она уже не понимает, что делает». Прямо от неожиданно обретённой тётушки бросился он к отцу и прочим родственникам, и скоро на семейном совете было постановлено выплачивать Полине Павловне пенсию по пЯтьдесят рублей с каждого гнезда, лишь бы она не напоминала кому не следует о былом величии рода...

Много ходило трагикомических анекдотов по поводу заселения квартир недопустимо разнородным элементом; даже в газете раз промелькнула статья под названием «Профессор и... цыгане!»

Наталью Павловну всего более беспокоили именно такие рассказы. Весьма возможная перспектива заселения Её квартиры пролетарским элементом/ превратилась у неё в последнее время в idee fixe и лишала Её сна. Она чувствовала себя как под дамокловым мечом, и беспечность Аси в этом вопросе раздражала Её.

Великолепная барская квартира Натальи Павловны с высокими потолками и огромными окнами/ уже несколько лет назад по приказу РЖУ была разделена на две самостоятельные квартиры: пять комнат вместе с кухней и чёрным ходом отпали. Теперь оставался один парадный вход, а бывшая классная была превращена в кухню с плитой и краном. Мадам содержала эту кухню в величайшей опрятности и чувствовала себя в ней полной хозяйкой. Но и оставшиеся шесть комнат показались РЖУ слишком обширной плошадью для одной семьи, и скоро столовая - одна из самых больших комнат, отделанная дубом, - была отобрана и заселена красным курсантом и Его женой, Явившихся с ордером, как снег на голову. Теперь за Бологовскими осталась спальня Натальи Павловны, бывший кабинет Её мужа, который стал комнатой Сергея Петровича, бывшая библиотека и маленький будуар. В библиотеке спала на раскладушке мадам, в будуаре на диване - Ася. Попадать в библиотеку и будуар можно было только через гостиную, где была Ещё дверь в переднюю. Комната эта, как проходная, на учёт не бралась и не подлежала заселению, но за «излишки» площади приходилось платить вдвойне. Вся семья предпочитала платить, лишь бы сохранить комнату, благодаря которой можно было избегнуть тесноты и которая служила теперь одновременно и столовой, и гостиной. Небольшой зимний сад, отделённый от коридора стеклянной стеной, представлял теперь собой беспорядочный склад ломаной мебели и ненужных вещей, но вследствие стеклянных стен не мог быть использован как жилая площадь. Отобрать для заселения могли только кабинет или спальню.

Опасения Натальи Павловны оказались не напрасны: через два дня после возвращения Аси из Москвы Явилась комиссия из РЖУ, сопровождаемая управдомом, и беззастенчиво вторглась в комнату. Не снимая фуражек, с папиросами в зубах они обошли комнаты и жертвой был выбран кабинет, который велено было очистить тотчас же. На вопрос Наталии Павловны - не разрешат ли Ей заселить кабинет по собственному выбору, Ей очень грубо ответили, что заселением ведает РЖУ и что новые жильцы Явятся завтра же. И Наталья Павловна и мадам были очень расстроены случившимся. Чувство изолированности и уюта исчезло уже при водворении красного курсанта полгода тому назад; теперь - с новым вторжением чужеродного элемента - квартире предстояло сделаться «коммунальной». Стали спешно разгружать кабинет.

В гостиной стоял огромный концертный беккеровский рояль, в кабинете - Мюльбах, которого страстно любил Сергей Петрович. Порешили переставить Его в гостиную, а концертный отправить в комиссионный. Письменный стол, нотные и книжные шкафы и портреты предков/ перетаскивали частично в библиотеку, частично в гостиную, где всё Ещё находилось место;/ всё ненужное - в зимний сад. Наталья Павловна несколько раз входила в кабинет и с невыразимой грустью обводила глазами разоряемое гнездо сына. Ася, пробегавшая туда и обратно в передничке с пыльными руками, всякий раз озабоченно останавливала на бабушке тревожный взгляд. По телефону был экстренно вызван на помощь Шура Краснокутский. Он находился в опале у Аси: накануне скончалась, наконец, знаменитая борзая, и Шура был приглашён сопровождать девушек на кладбище, где предполагалось зарыть Диану на семейном месте под скамейкой. Несчастная звезда юноши внушила Ему в ту минуту, когда выносили тело собаки, насвистать траурный марш Шопена. Ася, расстроенная смертью собаки и всеми предшествующими событиями, с несвойственной Ей резкостью набросилась на Шуру, требуя, чтобы он тотчас замолчал и обнажил голову, и хотя и то и другое было послушно выполнено, оставалась крайне немилостива к верному поклоннику. С похорон она не пригласила Его в дом; поэтому получив теперь приглашение помочь при передвижении мебели, юноша прибежал бегом и проЯвлял бурную энергию, надеясь заслужить наконец прощение. К вечеру всё уже было готово, начищено и прибрано, только концертный рояль - очередная жертва - стоял неприкаЯнный посередине комнаты: за ним должны были приехать из комиссионного магазина. Продажа этого рояля сулила новый выход из материального тупика. Мадам причитала над великолепной ванной - комната эта, вся в мраморных изразцах, с мозаиковым полом, теперь переставала быть собственностью семьи.

Новые жильцы Явиться не замедлили - это было нечто, превзошедшее все самые тревожные ожидания. Во время утреннего завтрака после звонка/ в передней послышалась громкая икота и чей-то грубый бас начал что-то доказывать, всё повышая и повышая голос. Неожиданно, без предварительного стука, дверь гостиной распахнулась, и в комнату ввалилась крупная фигура в засаленной гимнастёрке, с замотанным вокруг шеи грязным шарфом и взлохмаченной головой.

- Так что я Явился с ордером на вашу комнату. Выделите мне ключи без проволочек, потому как переселяться надо. Даром, что ли, мы кровь проливали? - заговорила неведомая личность.

Наталья Павловна вышла из-за стола.

- С кем я говорю? - спросила она с достоинством.

- Отставной матрос, потомственный пролетарий Павел Хрычко! - гаркнул тот. - Коли, Ежели хотите увидеть ордер - пожалуй, поглЯдите, а чинить себе препятствия я не позволю. Я - инвалид; у меня в боях с буржуями кисть изувечена, у меня жена и дети. Я жаловаться буду!

- Никто не собирается чинить вам препятствия, - тихо сказала Наталья Павловна, - Если у вас ордер, вы вправе переселяться. Ключа от комнаты у меня нет, так как мы жили своей семьёй и комнат ие запирали, а ключ от квартиры я вам дам. В свою очередь, прошу вас стучаться, прежде чем входить.

- Ну, это можно, Ежели непременно желаете. А только спесь-то с вас Ещё не сбита, как я поглЯжу. И чего смотрит товарищ Дзержинский? Ну, да это потом. Благодарим, через час будем.

Вслед за этим началось «великое переселение народов», по выражению Аси. Неизвестные женщины в валенках и платках перетаскивали домашний скарб: тюфЯки, подушки, табуретки, кружки, корыто, пустые бутылки, портреты вождей.../ попеременно раздавались то ругань, то детский плач;/ харканье и плевки создавали, так сказать, основной фон этой симфонии. Едва только водворили вещи, по-видимому, тотчас сели за стол, так как послышалось нестройное пение и пьяные мужские и бабьи голоса. Кто из примелькавшихся лиц Являлся членами семьи этого столпа современного общества - отставного матроса, а кто приглашёнными им гостями - сказать пока было трудно.

Наталья Павловна, мадам и Ася поспешили закрыть задвижки из гостиной в переднюю и из спальни в коридор, чтобы изолироваться в своих комнатах, как в осаждённой крепости, а выходя в ванную или в кухню, с робостью осматривались свободна ли дорога и конвоировали друг друга.Чувство беззащитности, покинутости и сиротства всё усиливалось и щемило сердце каждой из этих трёх женщин, когда неожиданно подоспела помощь в лице Валентина Платоновича и Шуры. Оказалось, что обоих послала мадам Краснокутская, которая в этот день разговаривала по телефону с Натальей Павловной и была осведомлена о тревожных событиях в их доме.

- На экстренном заседании решено было произвести мобилизацию на случай, Если потребуется вмешательство вооружённых сил дружественной державы, - отрапортовал Валентин Платоновнч, целуя руку Натальи Павловны. Прибывавшее подкрепление Явилось очень кстати. Все несколько оживились; мадам отважилась выйти в кухню поставить чайник, чтобы напоить гостей, но тотчас прибежала обратно с сенсационным известием: из кухни исчез самый большой медный чайник, а из коридора - круглый стол чёрного мрамора, на котором стоял телефон, переставленный бесцеремонно на пол неизвестными руками. Это вызвало всеобщее возмущение, особенно волновалась мадам. Одна Ася пыталась заступиться и, перебегая от одного к другому, тщетно восклицала:

- Не надо поднимать шума из-за таких пустЯков! Пожалуйста, не надо! Он такой жалкий, с больной рукой! Вспомните Достоевского - может быть, эта семья вроде семьи Снегирёва или Мармеладова!

- Ксения Всеволодовна, согласитесь, что с первого же дня брать без спроса чужие вещи - бесцеремонность исключительная,- воскликнул Шура.

- Которой надо сразу же положить конец, или эти наглецы сядут вам на голову! - твёрдо закончил Валентин Платонович, - Александр Александрович, приглашаю вас в атаку отбить трофей! - смеясь, обратился он к Краснокутскому. Тот выпрЯмился и, отбивая ногами такт, стал насвистывать марш Преображенского полка. Способность Шуры всё превращать в шутку всегда раздражала Асю. «Под этот марш когда-то ходил папа, а он профанирует Его!» - подумала она, надувая губки. Через пять минут стол был водворён обратно, а одна из женщин, по-видимому супруга «потомственного пролетария», Явилась объЯсняться по поводу чайника:

- Так что мы очень просим... Гости, видите ли, у нас - не в чем подать... Уж будьте так любезны, мы новоселье празднуем! А Если кого из гостей вырвет в коридоре, так уже вы не беспокойтесь - завтра весь пол перемою, - говорила она.

Это была Ещё молодая женщина тридцати пЯти лет, круглолицая мещаночка, достаточно миловидная, но что-то приниженное и подобострастное было в Её манерах в противоположность вызывающему тону супруга. Слова о рвоте у гостей произвели настолько ошеломляющее впечатление, что несколько минут все совершенно ошарашенные молчали. Наталья Павловна первая нашлась и сказала, что согласна оставить чайник на сегоднЯшний вечер, но просит впредь без Её ведома ничего из Её вещей не трогать. Женщина проворно убежала.

- Ну и публика! - воскликнул Валентин Платонович.

- Ну и сброд! - подхватил Шура, и опять закипело возмущение. В эту как раз минуту дверь гостиной распахнулась и на пороге выросла фигура самого «потомственного». Жена, видимо, удерживая Его, тЯнула Его за руки обратно.

- Вы уж очень зазнались тут! - зарычал он, вырываясь. - Ишь ты со скандалами Являются! Что же мне с семьёй в подвале, что ли, оставаться? За что боролись? Да я, Если захочу, всех вас упеку! Нашли кого пугать, офицерьё переодетое! Ваше время прошло!

Наталья Павловна поднЯлась, вся дрожа от бессильного негодования, остальные замерли. Один Валентин Платонович не растерялся. Он сделал шаг вперёд и толкнул в грудь непрошеного гостя:

- Вон, или сейчас вызову милицию по телефону и привлеку к ответственности за хулиганство! Угроз ваших здесь никто не боится. Здесь все советские граждане. Я сам был красным командиром! - и схватив гостя за шиворот, он выволок Его в переднюю. Тот ударил Валентина Платоновича с размаху кулаком, но подоспевший Шура, захлопнул дверь на задвижку.

- Наталья Павловна, не расстраивайтесь, он пьян. В трезвом виде он этого не повторит, - сказал Валентин Платонович, держа платок у глаза.

- Он получил хорошее ассажэ и впредь будет смирен, как Ягнёнок, - сказал Шура.

- Получил ассажэ, но не от вас! - не удержалась, чтобы не съЯзвить Ася. Оказалось, что у Валентина Платоновича порядком подшиблен висок и глаз. Его усадили стали делать Ему примочки арникой. Шура, не без зависти, наблюдал, как хлопотала около него Ася. Но Валентин Платонович не пожелал воспользоваться полученным преимуществом, одержимый постоянным желанием острить:

- Ксения Всеволодовна, Если мне суждено погибнуть во цвете лет от этой смертельной раны, умоляю Вас, в памЯть обо мне, никогда не заключайте pari a discretion с вашим новым соседом, - улучив минуту, голосом умирающего проговорил он; девушка с досадой отвернулась.

Пьяные крики начали смолкать, и скоро наступила тишина, нарушаемая только заглушёнными звуками богатырскогоо храпа. Молодые люди собрались уходить, и Шура взял уже под руку раненого героя, как вдруг снова послышался на этот раз женский визг. Разведка показала, что вцепились друг другу в волосы жена красного курсанта с женой Хрычко, которая забралась в Её бочку с квашеной капустой, помещённую в коридоре. Валентин Платонович был очень доволен этим известием и объЯснил Наталье Павловне, что междоусобные войны всегда ослабляют противника и что это значительно улучшает их положение, после чего молодые люди удалились.

Проверили на всякий случай все задвижки, три женщины собрались спать. Перед тем как нырнуть в постель, Ася тихо стукнула в дверь бабушкиной спальни.

- Antrez (Примечание – Войдите (фр.)), - отозвалась Наталья Павловна, которая всё сидела в кресле. Свет от лампы, затемнённой голубым абажуром, падал на Её лицо, которое показалось Асе осунувшимся и печальным. Она бросилась на колени около кресла Натальи Павловны.

- Бабушка, бабушка, не грусти! Всё Ещё будет хорошо, я уверена!

- Нет, дитя. Ничего хорошего я уже не жду. Я больше не увижу Сергея.. Здесь, в комнате моего сына, валяется пьяный хам, в то время как мой сын пропадает в тайге в глухом посёлке, а мой внук не хочет меня знать! Трудно примириться с этим. И мне страшно, Ася, за тебя и за твою судьбу: теперь, когда в семье нет мужчины, мы беззащитны, материальной базы никакой, и мысль о том, как сложится твоя жизнь, не даёт мне покоя.

Ася прижалась щекой к руке Натальи Павловны.

- Я люблю твои руки, бабушка. Ни у кого нет таких изящных длинных пальцев. Не волнуйся за меня. Знаешь, бабушка, когда я лежу совсем тихо в постели по утрам и вечерам, мне часто кажется, что на меня идут сверху длинные серебристые лучи; это так приятно, что я боюсь пошевелиться, чтобы не порвать их, как паутину. В такие минуты я очень хорошо знаю, что буду очень счастлива. Меня ждет что-то очень светлое! Оттого я так люблю играть Consolation (консолэсьё) Листа. Я никогда не сказала бы этого - такие вещи лучше не выговаривать, но мне хотелось утешить тебя, бабушка!

С наступлением утра новые жильцы показались хоть и не очень приятными, но не столь устрашающими. Гости их удалились, великолепный глава семьи отбыл на работу. Осталась только Его жена с мальчиками четырнадцати и четырёх лет. Она суетилась, мыла пол, визгливо кричала на детей и на кошку, но в общем не выходила из границ приличия. Чайник был возвращён вычищенным и блестящим.

Столкновение за весь день было только одно – по поводу грязного белья, замоченного в ванне. Соединёнными усилиями мадам и жена курсанта/ новую жилицу принудили вынуть бельё и вымыть ванну. Вечером, когда мадам заглЯнула в кухню, обе женщины мирно стирали бельё и вели разговоры, весьма при том поучительные. Они делились впечатлениями по поводу абортов;/ одна имела их пять, другая - три. Мадам постояла, послушала и сказала себе, что Асю и Лёлю теперь вовсе нельзя выпускать в кухню.

Глава пЯтнадцатая

Томно-порочных

Нельзя как невест любить...

Анна Ахматова

Олега выпустили из больницы только в начале марта. Воспаление лёгких прошло скоро, но плеврит затЯнулся, что оказалось отчасти к лучшему: за время болезни, впервые после лагеря, Олег получил возможность отдохнуть и отоспаться. Кроме того, в больнице обратили внимание на общее состояние организма - истощение и малокровие - и подлечили впрыскиванием мышьЯка с железом и глюкозой, а также регулярным питанием. Заключение врачей о плеврите было неутешительно: Олегу объЯснили, что застрявший в плевре осколок, не удалённый при прежних операциях, даёт и будет давать постоянное воспаление плевры. ВЯчеслав ошибался, когда с таким азартом доказывал, что заболевший советский служащий обеспечивается зарплатой: выЯснилось, что правило это относится лишь к тем, кто проработал более или менее значительный срок в одном учреждении, а Олег, проработавший всего месЯц и притом внештатным работником, не имел права на получение зарплаты, и бюллетень имел значение только как оправдание за пропущенные дни.

За всё время болезни Его только раз навестили Нина и Мика; а последующие впускные дни вследствие очередного гриппа, блуждающего по городу, доступ посетителям в больницу был воспрещён.

О Марине он не знал ничего, так как при Мике не решился расспрашивать о ней. Нина упомЯнула мимоходом, что Марина Сергеевна здорова и передаёт привет, и это было всё! Думая о ней, он испытывал недовольство за то, что было между ними в последний день. Он понимал, что не влюблён, и не пытался себя обманывать. Вместе с тем он говорил себе, что она - порядочная женщина, с которой нельзя было после такой сцены обратить отношения в ничто. Вопрос, как сложатся теперь их взаимоотношения и как Ему следует себя с ней держать, стоял перед ним, требуя разрешения. Если связь между ними упрочится - он должен будет уйти из порта:/ он чувствовал себя не в состоянии, обманывая Её мужа, встречаться с ним на службе. Старый Еврей, Являясь Его прЯмым начальством, Явно благоволил к нему: всегда был с ним исключительно вежлив, а при партийцах постоянно подчёркивал знания Олега, Его работоспособность и уменье себя держать, по-видимому, желая создать Ему репутацию ценного работника. Олег не мог не быть благодарен Ему за это. И вот между ними встала Марина!

“Я не должен был идти на близость с ней ради этого старика и ради самого себя - мне дорого это обойдётся, Если придётся бросить работу», - думал он и вместе с тем чувствовал, что у него нет никакой уверенности, что он устоит перед Её чарами при следующей встрече. Вспоминая во всех подробностях всё, что было между ними, он не мог не видеть, что инициатива принадлежит Ей... Зачем это Ей было нужно? Со скуки? Такое легкомыслие не вяжется с достоинством порядочной женщины, смолянки, подруги Нины. А может быть, она действительно Его полюбила и будет настаивать на браке? Но Марина не подходила под тот идеал женщины, которой он в мечтах отдавал свою любовь и которую счёл бы достойной себя тогда... в юности; а он сообразовался с этой меркой. Он был из тех мужчин, которые выше всего ставят в женщине чистоту, а Марина уже не была девушкой; мало того: она оказалась способной вызвать на близость, намеренно воспламенить, раздразнить страсть в мужчине - пусть этот мужчина он сам - всё равно;/ Если так, он не хочет видеть Её своей женой!

Постоянно возникал в Его мыслях другой образ, в котором так хороша была белизна лба, гущина и длина ресниц и невозмутимая чистота взгляда. Тонкая и юная, с особым неповторимым очарованием в словах и в движениях она властно вторглась в Его мысли, «как мимолётное виденье, как гений чистой красоты». Он гнал от себя этот образ: «Я не рождён для счастья! Такая девушка теперь не для меня. Я не должен думать о ней». Марина не затронула тех потайных струн Его души, которые сами собой пробудились и зазвучали при первом взгляде на Асю. Когда он сопоставлял Марину и Асю, он думал - сколько бы потребовалось усилий: ухаживания, задушевных разговоров, объЯснений с бабушкой, флёрдоранжа, коленопреклонений, клятв, влюблённого шёпота, чтобы склонить Асю к тому, что так легко позволила Марина, и это уменьшало цену Марине и окружало ореолом Асю!

В день, когда Его выпустили из больницы, была оттепель: он вышел всё в той же шинели, калош у него не было, и он тотчас промочил себе ноги. Идти пришлось пешком, так как не было даже тридцати копеек на трамвай. Нина, разумеется, охотно одолжила бы Ему, но он не попросил, а Ей некогда было вспомнить. Отвыкнув ходить, он очень устал и Еле добрался до дому. Подымаясь по лестнице, он мечтал, чтобы Ему отворила Аннушка. Он знал, что она Его жалеет, и надеЯлся, что она Его тотчас покормит и просушит. Но дворничихи не оказалось дома - отворила Ему Катюша. Ей, по-видимому, уже было известно, что выбора Его удостоилась Марина. Сердито фыркнув, она повернулась спиной и вышла. Нина была в Капелле (пэ), Мика - в школе. На столе в комнате Мики, которая была не закрыта, лежала записка: «Олег, согрейте себе суп, вы найдёте Его в кухне за окном, в маленькой кастрюле, хлеб на столе. Я приду только вечером. Рада буду вас видеть, Нина». Он нашёл суп, но устал настолько, что не стал разогревать, а поставил холодным на стол. Вся Его тоска и одиночество как будто подстерегали Его в этой комнате и с прежней силой тотчас обрушились на него. «Лучше было мне умереть в этой больнице. Кому я нужен? Кто мне рад?» - подумал он. Правда, было одно существо, которое радостно вертелось около Его ног, - это был лохматый щенок, дворняжка, с висячими ушами и безобразным хвостом, он жил у Аннушки. Олег любил собак, привыкнув к ним с детства, и собаки Его чувствовали. Он ни разу ничем не подкупил этого щенка, и тем не менее тот со свойственной собакам бескорыстностью, бросился к Олегу, как будто Его возвращение сулило неистощимые собачьи радости. Олег погладил щенка и слегка отстранил, но тот снова стал приставать к нему. Олег сел, и щенок тотчас положил Ему на колени передние лапы. Встретив собачий взгляд, исполненный немого обожания, Олег снова потрепал Его по голове, тронутый выражением любви.

- Ах ты, глупый пёс, хорошее животное! Ну чему ты так радуешься? Скажу я тебе, поправился и совсем некстати. Ну, да нечего делать! Давай вместе обедать, вот бери кусочек хлеба. Не хочешь? Э, да ты сытее меня! Впрочем, ты на харчах у Анны Тимофеевны, а уж она-то не даст голодать. Ну, тогда не мешай мне самому Есть, слышишь?

Щенок смотрел на него всё с тем же обожанием.

- Чего ж ты, дурачок? - и вдруг мысль, что одна только собака рада Ему и встретила Его, с такой остротой стеснила Ему грудь, что он уронил на стол голову и несколько минут не подымал Её. Щенок, встревоженный этой позой отчаЯния, напрасно теребил Его лапами.

Чьи-то поспешные шаги раздались около двери. Олег быстро выпрЯмился. В комнату стремительно вбежала Марина и бросилась Ему на шею.

- Вернулся? Здоров? Ну, слава Богу! Я так расстроилась, когда узнала! Я так скучала! Я не могла дождаться!

Что-то тёплое, искреннее, идущее от души услышалось Ему в Её ласке. ”Есть всё-таки человек, которому я дорог” , - думал он, целуя Её руки, а потом губы, благодарный за Её теплый порыв и вновь захваченный страстью, забыв все свои колебания и соображения. В этот раз он не мог бы сказать, что инициатива принадлежала Ей! Когда, поправив себе волосы, вся розовая и счастливая, она села и, прижавшись к нему, сказала: ”Ну теперь поговорим”, он был уверен, что она заговорит о том, какую форму примут их отношения. К удивлению Его, она сказала:

- Я всё думаю: где будут происходить наши встречи, когда ты опять начнёшь работать? Ведь по вечерам Мика дома и наедине нам негде будет видеться.

Он с удивлением взглЯнул на неё: эта фраза Ясно показывала, что она смотрела на их отношения, только как на связь, и не думала о браке! Она продолжала:

- В ближайшие дни мы не сможем видеться, и за это время надо будет что-то придумать - относительно места наших встреч...

- Почему не придётся видеться? Разве вы... разве ты не придёшь в один из вечеров к Нине? - спросил он. - Если не наедине, то при Нине, во всяком случае, увидимся.

- Нет, видишь ли... В ближайшие дни - нет. Меня не будет дома.

- Ты уезжаешь куда-нибудь?

- Нет, - и она как-будто слегка смутилась

- Я не понимаю в чём дело?

- Мне придётся лечь в больницу на несколько дней.

- Ты больна? - испуганно спросил он.

- Ах, глупый! Да нет же - не больна! Неужели ты не понимаешь? Ты был слишком неосторожен прошлый раз, и вот теперь... Ну, пойми же!..

Только теперь он понЯл и схватил Её за руку:

- Ребёнок?

- Да! - и она припала головой к Его плечу.

- И ты уверена, что мой?

- Конечно, уверена. Я мужу не позволяю... так. Я Его держу в Ежовых рукавицах. Это тебе только... Одним словом - я знаю! Да пусти же мои руки, ты мне пальцы сломаешь!

- Ты не пойдёшь в больницу, я не позволяю! Нет, нет – не позволяю.

- Как не позволяешь? Ты в уме? Чего же ты хочешь?

- Марина, как можешь ты даже думать об аборте?! У меня нет никого на свете. Мне не для кого жить. Теперь же поговори с мужем, завтра же! А я подам заЯвление, что ухожу из порта. Большевики во всём невыносимо осложнили жизнь, но уж по части расторжения брака у них дело налажено блестяще - ведь довольно желания одной стороны, и в несколько дней всё будет кончено... Получишь развод, и мы зарегистрируемся. Не пущу в больницу.

Теперь она с удивлением посмотрела на него.

- Знаешь, ты безумный какой-то! Тебе в твоем положении только жены и ребёнка не хватало!

- Марина, ты меня любишь?

- Обожаю! - она потрепала Его волосы, которые нравились Ей своей гущиной и волнистостью.

- Почему же ты так отвечаешь?

- Милый, ну взглЯни же трезво на вещи. Если я разойдусь с мужем, а ты уйдёшь из порта, у нас не будет ни службы, ни зарплаты, ни жилплощади, ни вещей... ничего. Как же мы будем жить?

- Зато будет семья! Не бойся, Марина, не бойся! - и он бросился к Её ногам. - Дорогая, согласись! Увидишь, я найду себе работу. Понемногу всё наладится. У меня будет теперь втрое больше энергии. Ты увидишь!

Но она покачала головой:

- Это всё не так легко! Верить, что с милым рай в шалаше, может только тот, кто не испытал нужды, а я уже достаточно намучилась, когда осталась вдвоём с мамой после революции. Знаешь, я служила регистраторшей в какой-то гнусной поликлинике; на меня кричал каждый, кому было не лень. Получала я только пЯтьдесят рублей, домой возвращалась только в шесть часов, Ела воблу и картошку, стирала сама большую стирку, сама мыла пол, ходила вся драная... Только два года, как я сыта и одета - с тех пор, как Моисей Гершелевич женился на мне. И опять возвращаться к тому же!

- Ах вот как ты говоришь! Ты, значит, так боишься лишений и трудностей?

- Я не боюсь, это не то слово. Какое же это счастье, Если всегда нужда, всегда грязная работа, всегда опасения?

- Ну а моя любовь? Ты в ней никакого счастья не видишь?

Она повертела золотой браслет на своей руке - он до сих пор Ещё не видел на ней этого браслета...

- Ты сам сколько раз говорил, что твоё положение ненадёжно! - сказала она.

- Марина! Я могу обещать тебе, что отдам все свои силы, всю жизнь тебе и ребёнку, но поручиться, что я не буду сослан или снова заточён - я не могу. Это может случиться в любой день! Если ты этого боишься, тогда делай аборт и оставайся с Моисеем Гершелевичем.

Она молчала.

- Так, значит, один пролетариат будет множиться, а мы осуждены на вымирание! - в каком-то отчаянии воскликнул он. - Мы уже боимся иметь потомство! Бедная Россия! Если Её женщины измельчали, тогда, в самом деле, конец нашей Родине! Русские женщины были всегда на высоте!

- Какой ты неблагодарный, что так говоришь! Я так тебя жалела. Я тебе отдалась, зная, что ты после лагеря, что так давно не было у тебя ни минуты любви! А ты меня же упрекаешь!

- А я в ответ на всё это делаю тебе предложение. Ты этим недовольна? Так чего же ты хотела от меня?

- Я не ”недовольна”, я очень тронута, но я не могу. Пойми, не могу пойти на такое безумие. Оставлять ребёнка, когда нет никакой уверенности в завтрашнем дне, никакой уверенности в безопасности, никаких средств к жизни!

Он встал с колен.

- Как хочешь. Я сказал всё, что может желать услышать женщина в такую минуту! Больше мне сказать нечего. Но знай, Если ты сделаешь операцию, я разорву с тобой.

- Это почему?

- Не хочу. Ты не хочешь от меня ребёнка, ты мне отказываешь в своей руке, ну а я не хочу этих встреч. Мне твой отказ оскорбителен. Вот и всё.

- С операцией уже решено: я записана на койку. Завтра в двенадцать часов Моисей Гершелевич повезёт меня.

- Моисей Гершелевич? А как же он понЯл всё это?

- Ну... Я сумела представить дело... втёрла Ему очки... - и она повертела рукой перед Его глазами.

Его передёрнуло от этой фразы, которая показалась Ему циничной.

- Я не могу поверить... это не может быть, чтобы ты в самом деле решил разорвать со мной! - сказала она после минуты раздумья.

Из коридора послышался звонкий голос Мики, препиравшегося с дворничихой, которая кричала, что он не снял калош и наследил по всему коридору. Марина вскочила и пошла навстречу мальчику, который весело поздоровался с обоими.

- Поцелуй Нину, Мика, и скажи, что мне очень хотелось с ней поговорить. До свидания, Олег Андреевич.

Олег подал Ей шубку и надел ботики. Как будто затем, чтобы закрыть дверь, он пошёл следом за ней. В кухне вертелась Катюша, бросая любопытные взгляды. Он вышел за Мариной на лестницу.

- Марина, Ещё раз прошу тебя - одумайся! Ты потом пожалеешь! Оставь ребёнка, разведись с мужем, и я отдам тебе жизнь!

Она стояла, опустив голову и разглядывая хвостики своей муфты. Он взял Её руку:

- Ну? Согласна?

Не поднимая глаз, она отрицательно покачала головой. Он выпустил Её руку и пошёл наверх, она - вниз. «Никогда он не разорвёт со мной, - думала она, медленно спускаясь, - достаточно мне будет на одну минуту остаться с ним наедине и броситься Ему на шею, и он снова мой. Теперь я Его уже знаю. Как страшно будет завтра!» И слёзы всё-таки наворачивались на глаза.

Он не вошёл в кухню, а сел на подоконник грязной лестницы, забывая, что окно выбито, а он без шинели. «Так. Отказ! Впредь мне урок - в моём положении в любви не объЯсняются! Боже мой, какая пустота впереди!»

===================================================================

Вечером Нина сказала Олегу:

- Вы можете поздравить меня - я официальная невеста Сергея Петровича. У меня установились самые лучшие отношения с Его матерью, и при первой возможности мы обвенчаемся. Только когда это будет - я не знаю! - и она вздохнула.

Он поцеловал сначала одну Её руку, потом другую:

- Очень, очень рад за вас. Значит, не перевелись Ещё на Руси женщины типа жён декабристов, которые готовы идти за любимым человеком даже в Сибирь.

- К сожалению, я не могу сделать этого, - сказала она, - у нас в СССР даже добровольная ссылка - непозволительная роскошь. Если я оставлю работу, нам нечем будет жить: и Мике, и мне, и Ему - у него пока нет работы.

- Всего важнее, что вы не побоялись свЯзать с ним свою судьбу. Из этого он может видеть всю глубину вашей привязанности. Какая моральная поддержка! Я уверен, уверен, что у вас Ещё будут счастливые дни, - и он опять стал целовать Её руки, а сердце у самого болезненно сжалось: «То, чего не получил я! Та – другая - побоялась!»

- Я не ожидала, что вы будете поздравлять так горЯчо и искренне. Я думала... памЯть брата...

- О нет! Сначала, когда я вернулся, у меня было это чувство; но, когда я присмотрелся к вашей жизни и увидел, какая вы мученица, я всей душой стал желать вам только счастья. И потом, Если

бы вы выбрали человека из враждебного лагеря - преуспевающего большевика - была бы профанация памЯти... но для белогвардейца, сосланного... Я рад!

Зазвонил телефон и по репликам Нины, Олег понял, что с ней говорит Марина.

- Да... а что с тобой? Потом скажешь? Хорошо, приду. Непременно сегодня? Но ведь сейчас уже 9 часов. Да что случилось? Пришлёшь за мной машину? Спасибо, - и она повесила трубку.

«Может быть, Марина передумала и хочет передать это мне через Нину?» - подумал он.

Нина не возвращалась долго, но он не ложился, дожидаясь Её. Услышав Её шаги, он вышел в коридор снять с неё пальто и надеЯлся, что сейчас наедине она передаст что-нибудь Ему. Но она сказала только:

- Сейчас такой холодный ветер - я зазябла! - и прошла к себе.

«Ни слова! - думал он, стоя в коридоре, - Ей скучно стало со стариком, поиграла со мной и только! Она, конечно, сказала Нине про беременность. Зачем бы иначе она вызывала Её? Теперь Нина вправе считать меня подлецом! Но не оправдываться же мне перед ней! Как бы мужчина себя не держал в этом случае - в виноватых всегда окажется он!»

Нина вышла в коридор с чайником.

- Хочу согреться, выпить горячего, - сказала она.

Он вопросительно взглЯнул на неё: «Знает ли она, что я честно предлагал брак?» Она встретила Его взгляд и, по-видимому, угадав Его мысль, пожала Его руку:

- Вас ни в чём нельзя упрекнуть. Марина сама не знает, чего она хочет.

На следующий день Олег должен был идти в поликлинику выписываться на работу, но, против ожидания, Его задержали Ещё на три дня, которые он провёл то за книгой, то за шахматами, то за колкой дров, и, наконец, вызвался исправить электропроводку в комнате Нины, не зная, чем заглушить тоску. На третий день, находясь на кухне, он подошёл открыть дверь на звонок и увидел перед собой Моисея Гершелевича в прекрасной шубе с каракулевым воротником. «Сейчас будет объяснение!» - подумал он, и в уме Его уже составилась фраза: «Готов дать вам удовлетворение, в какой бы форме вы бы ни пожелали!» Но Еврей протЯнул Ему руку и, улыбаясь золотыми зубами, сказал:

- А, уже дома! Ну, как здоровье? Ждём, очень ждём. Вас заменяет один юноша, с работой плохо справляется. Когда думаете выйти?

- Завтра иду в поликлинику. Буду просить выписать на послезавтра.

- Нет, нет. Торопить врачей никогда не надо - здоровье прежде всего. А к первому мая я постараюсь выписать вам премиальные, чтобы вы могли поправить свои дела.

- Благодарю, не надо. Я Ещё так недавно работаю... На вас нарекания будут из-за меня.

- Устроим всё, устроим. Как-никак, имею некоторые права. А скажите, Нина Александровна дома? Меня командируют в Москву, а у меня жена больна - хочу просить, чтобы Нина Александровна Её навестила.

Олег повёл Его к Нине.

- Ну, что Марина? - было одним из Её первых восклицаний.

«Ну, я при таком разговоре могу показаться лишним», - подумал Олег и пошёл из комнаты, но у двери намеренно задержался, закуривая. Муж отвечал:

- Не совсем благополучно. Выскабливание делал сам профессор, а между тем она температурит. Хотел просить вас навестить Её завтра. Там впускной день. Передайте Ей эти груши и виноград.

Олег вышел.

Он стоял на табурете в коридоре, натягивая провода, когда Нина и Моисей Гершелевич вышли из комнаты и остановились у вешалки. Он говорил:

- Как я умолял Её не делать этого! Согласитесь, что уж мы-то при нашем материальном положении можем позволить себе иметь детей! Я специально поехал к ювелиру, купил Ей браслет за пЯтьсот рублей, обещал после родов серьги - ничего нельзя было с ней поделать. А теперь вот целый день плачет и только температуру себе нагоняет. - При этом он весь как на дрожжах подымался от гордости - одинаково как за материальное преуспевание, так и за мнимое отцовство. Олегу показалось, что было что-то недостаточно корректное в том, что он говорил все эти интимные вещи, не стесняясь присутствия постороннего человека, было что-то несколько бестактное в том, что он упомЯнул о материальном положении и привёл цифру за браслет;/ была излишняя самоуверенность в том жесте, каким он перебросил одну из груш Мике; почему при этом он целовал руку Нине?

«Процветающий Еврей среди разорённых, обездоленных русских дворян! Знамение времени!» - думал Олег. И всё-таки не мог не чувствовать большую человечность и отзывчивость в этом Еврее.

Глава шестнадцатая

Доктор прописал Наталье Павловне укрепляющие сердечную мышцу впрыскивания. Решили обратиться опять к Ёлочке, так как Наталья Павловна питала ужас перед районной амбулаторией, в которой никогда не была. Ёлочка охотно согласилась делать инъекции, но заранее предупредила, чтоб об оплате речи не было. Материальное положение Ёлочки было не слишком затруднительно: кроме обычной зарплаты операционной сестры, в больнице постоянно подворачивался частный приработок в виде ночных дежурств у послеоперационных больных, которые хотели обеспечить себе индивидуальный уход. Это не запрещалось, и таким путем Ёлочка всегда могла подработать, как только ощущала необходимость. Визиты к Бологовским давали Ей возможность ближе сойтись с Асей и понаблюдать заинтересовавшую Её семью, но та натянутость, которую она ощущала в этом доме, не ослабевала. Ёлочке импонировало достоинство, с которым держалась Наталья Павловна, тем не менее она скоро вывела заключение, что старая дама деспотична в обращении со своими домочадцами. Француженка кружилась вокруг неё, словно фрейлина (рэ) вокруг императрицы: она, по-видимому, Ещё глубже Аси усвоила родовую иерархию, и видеть Наталью Павловну горделивой матроной, командующей своим маленьким двором, доставляло Ей своеобразное тщеславное удовольствие. «Она готова, кажется, вовсе забыть о собственном отдыхе ради того, чтобы “son exellence“ (Примечание – Её превосходительство (фр.)) была во всём величии и чтобы все бывающие здесь видели, как соблюдается в этой семье родовой этикет», - думала Ёлочка. Каждый раз во время Её визита/ по знаку Натальи Павловны Ася или француженка вкатывали в спальню маленький чайный столик, как Если бы дело происходило в великосветском будуаре девЯтнадцатого века. Этот архаический столик с севрским сервизом

на фоне давно не ремонтированной, несколько запущенной комнаты, и усталая француженка, раскладывающая жалкую повидлу на очаровательные блюдца, а рядом - Ася, натирающая паркет или стирающая пыль с бабушкиных бесчисленных овальных миниатюр, казались Ёлочке очень характерными штрихами и вызывали иногда досадливую жалость и тревогу за будущее Аси.

В одно из таких чаепитий около несчастного столика/ в комнату вбежала девушка, закутанная в деревенский платок и в валенках, и Ёлочка с удивлением узнала кузину Аси.

- Что? Что? Рассказывай! - бросилась к ней эта последняя, а Наталья Павловна, ставя чашку на блюдце, осведомилась:

- Eh bien, Helene? (Примечание - Ну что, Элен?)

Девушка разразилась жалобными восклицаниями.

- Я больше не буду переодеваться! Ни валенки, ни платок нисколько не помогают. Он меня уже запомнил, а прежде чем давать направление, всё равно смотрит в анкету! Он такой противный, этот Васильев, такой противный! Если б вы Его только видели!

Трудно было понять что-нибудь из этих детских причитаний, Ёлочка стала расспрашивать, и Её тут же ввели в курс дела.

- Чтобы такое придумать? - проговорила она, разбирая свой шприц. - Являться с дальнейшими просьбами бессмысленно. Вам надо бы прибрести каким-либо путём очень дефицитную специальность - вот тогда можно было бы действовать иначе... Мне пришла сейчас в голову одна мысль... - и она изложила план, который состоял в следующем: в больнице, где она работала, было три рентгеновских отделения с очень квалифицированным персоналом. Рентгенотехники были перегружены работой и год назад с разрешения заведующего взяли к себе в ученицы стажёркой молодую девушку, она проработала у них бесплатно год, а затем при первом расширении штатов устроилась у них же на службу, так как работой Её все были довольны, а с биржи на их обЯзательный в то время запрос/ никого не прислали за неимением специалистов. Хорошо, Если бы удалось проделать тоже с Лёлей! Дядя Ёлочки - старший хирург, весьма уважаемый в больнице, - наверно, не откажется попросить своего приятеля-рентгенолога взять Лёлю к себе в ученицы, а как только она овладеет специальностью, можно будет устроить Её работать, минуя биржу с тов. Васильевым, поскольку специальность дефицитная и рентгенкабинеты переманивают друг у друга рентгенотехников. Все пришли в восхищение от этой выдумки. Лёля и Ася стали вырывать у Ёлочки шляпу и муфту, упрашивая Ещё посидеть и поболтать с ними, но Ёлочка все-таки убежала, преследуемая своей преувеличенной деликатностью и самолюбивым опасением показаться навязчивой.

«Эта семья, конечно, не из передовых, - думала она, выходя из подъезда, - не из тех либеральных помещичьих семей, где дочери-девушки шли на Бестужевские и медицинские курсы и работали после в земских больницах и школах, как покойная мама, например. Военная аристократия! Совсем иная социальная прослойка, чем наша семья. При прежних условиях, Ася и Лёля блистали бы в светских салонах, а в настоящее время дезориентированы настолько, что не могут уЯснить себе обстановку и найти место в жизни. Да это и в самом деле нелегко при классовой борьбе, поставленной у нас во главу угла». Раздумывая над своими странностями, Ёлочка видела в себе готовность на любую жертву не только ради Аси, но и ради окружающих Асю, и в частности ради Лёли,/ - неудачи на бирже и изящество этой головки с чёлкой на лбу и с капризной линией губ/ упирались в знаменитое «похоже», и Ёлочка начинала испытывать и к Лёле чувство, родственное чувству к Асе. «Как это вяжется с моею замкнутостью и откуда берётся? - спрашивала она себя. - Добиваться и просить мне с моею гордостью противно настолько, что я неспособна отстаивать собственные интересы, а вот ради чужой мне девушки - могу. Как только затрагиваются тайники моей души, где покоятся обожание героизма и «похоже», начинают звучать струны совсем иные, чем на поверхности, где я колючая и злая. Для тех, кого я люблю, я, по-видимому, могу быть самоотверженна, но таких избранных немного! Доброты лучистой, изливающейся безразлично-одинаково во мне нет». Ей вспомнилась женщина, которую она видела накануне, пробегая через приёмный покой больницы. Это была крестьянка, в домотканой холстине, цветном платке и зипуне, с котомкой за плечами. С ней был мальчик - загорелый, русоволосый с тёмными, печальными глазами. Ему было лет двенадцать. Мать привезла Его на операцию и теперь прощалась с ним около санпропускника. Глаза Её были такие же тёмные и печальные, как у сына. Вековая скорбь и страшная тревога смотрели из них, когда она обнимала мальчика, который в свою очередь обхватил руками мать, как будто ища у неё защиты. Когда Ёлочка пробегала обратно, мальчика уже увели, а мать сидела на скамейке, и слёзы текли ручьями по загорелым худым щекам красивого лица... Толстая равнодушная санитарка сидела тут же и урезонивала Её:

- Ну чего ты? Чего, глупая? Медицина нонече сильна, лечат хорошо. Сперва, вишь, осмотрит ординатор, завтра поутру; потом, глЯдишь, прохвессору покажут - не сразу на стол. Нонече всё для народа! Уход за им будет, какой тебе и не снится: с кровати встать ни в жисть не позволят! Всё подносить станут; потому - медицина! А ты плачешь!

Ёлочка остановилась, и санитарка увидела Её.

- Вот и сестрица тебе то же скажет. Ейный папаша первеющий какой ни на Есть хирург. Вот проси, чтобы он твоего сынка сам резал, дюже горазд в этом деле.

Женщина обратила испуганный и умоляющий взгляд на Ёлочку и бухнулась Ей в ноги...

«Я была слишком суха, - думала теперь Ёлочка, - я заторопилась сказать: «Хирург вовсе не мой отец, а только дядя. Трудные случаи он и всегда оперирует сам. Встаньте, это не принЯто», - правда, я пожала при этом Её руку, но этот жест непринятый в простонародье вряд ли сказал Ей что-нибудь! Нет во мне сердечности и простоты, а вот теперь забыть эту женщину не могу! Я никогда ничего не забываю - счастливые люди, которые это умеют!»

«Странно, что моё сострадание заснуло теперь. Я стала прекрасным профессионалом и только!» Ей на памЯть пришёл Ещё один случай: в операционную принесли на носилках залитого кровью человека. Это оказался испытатель гранат. Ореол храбрости, который не мог не сопутствовать такому человеку, и знакомый вид военной травмы расшевелил немного сердце Ёлочки, пока она впрыскивала обезболивающее и помогала стаскивать разорванную в клочья одежду. Но только на несколько минут. Когда она села заполнять историю болезни, она увидела в рубрике слово «партийный с 1918 года» - и всё в ней снова омертвело. «Конечно, я всегда готова исполнить свой долг по отношению к каждому, но души моей пусть с меня не спрашивают. Я властна вложить Её, куда сама захочу. Если придут опять великие бои - воскреснет сестра милосердия, а сейчас я - медсестра, и пусть этого довольно будет тем, кто так исказил, заштемпелевал [тэ] и прошнуровал нашу жизнь! Идеалы всепрощения и кротости меня не привлекают, они хороши только при великой всечеловеческой любви, а у рЯдовых людей терпимость, например, происходит очень часто просто от безразличия и безыдейности. Вот у нас в больнице независимо держатся только дядя да терапевт Ипатов, все остальные - жалкие людишки: куда ветер дует, туда и они. Впрочем, вот Ещё один и этот, кажется, всех независимей!» Она думала это, входя в подъезд больницы и встречая взглядом величественную фигуру больничного швейцара. Швейцар этот - бывший кучер Александра Ш, богатырски сложённый старик, с красивыми благообразными чертами, весь был преисполнен чувства собственного достоинства. За свою жизнь он столько перевидел высокопоставленных особ и так наметал свой глаз, что лучше любого агента огепеу распознавал «господ» от «простых», в каком бы виде господа не поЯвлялись перед ним. Он считал для себя унижением приветствовать партийцев, и, напротив, радостною обязанностью – поклониться «бывшему» человеку. Из всего персонала больницы поклоном своим он удостаивал лишь несколько лиц по своему выбору, главным образом старых профессоров. Дядя Ёлочки, пожилой хирург, Ещё сохранивший манеру и выправку царского офицера, также попал в это число. Молодых врачей-ординаторов нового времени/ швейцар глубоко презирал и упорно титуловал «фельдшерами» [льчш], на которых некоторые и в самом деле походили; на врачей-женщин он откровенно фыркал. Ёлочке имел обыкновение кланЯться, перенося на неё частицу уважения, выпавшего на долю Её дяди, а также зная, что она из славной стаи прежних «милосердных». Их объединяла притом угадываемая ими друг в друге/ непримиримая ненависть к существующему строю. Швейцар стоял обычно не у наружной двери, а у внутренней лестницы близ лифта, бездействующего со дня великой революции, как и все лифты в городе. Тут же помещалась вешалка для нескольких привилегированных лиц, снимать пальто с которых швейцар почитал высокой обязанностью.

- Пожалуйте, Елизавета Георгиевна! - сказал он теперь. - Дяденька ваш уже ушли недавно. Наказали передать вам, чтобы вы к им обедать завтра пожаловали. - И снимая с Ёлочки пальто, прибавил: - Зять из Москвы вечор воротился; рассказывал, что Страстный монастырь и Красные ворота вовсе снесли, Сухареву башню и Иверскую Матушку тоже срыли, а в Кремль не токмо что не пущают, а у ворот караулы стоят, и по Красной площади милиция шмыгает - спокойно не пройдёшь. Зять приостановился было, чтоб взглянуть на Спасскую башню, ан милиционер к нему: «Гражданин, здесь останавливаться воспрещается!» Трусы они, Елизавета Георгиевна, как я поглЯжу. Покойный император Александр Александрович всегда-то повсюду Езживали: и в церковь, и в Думу, и на гвардейские пирушки. Я на козлах, да два казака позади - только и Есть! А ведь знали же они, как убили их папеньку. И сами Александр Николаевич после десЯти покушений всё один Езживали,/ а как в одиннадцатый раз бомбу в Их Величество бросили - и только были с ними адъютант и те же два казака. Ни в жисть не прятались, русские были люди - не то что нынешняя мразь: жиды да прочие грузины!

Ёлочка оглЯнулась и прижала палец к губам, но швейцар не пожелал снизить голоса:

- А я не боюсь! Меня и то моя старуха донимает: я, говорит, домой спешу и слышу через открытую форточку, как ты в комнате советскую власть ругаешь. Голос больно у тебя зычный, говорит, и уж будет нам от твоего голоса беда неминучая. А я так полагаю, что это всё в руках Господних.

- Вы молодец, Орефий Михайлович, побольше бы таких, как вы, - сказала Ёлочка и подумала: «Завтра же у дяди переговорю по поводу Лёли».

Ходатайство Её увенчалось успехом. Хирург обещал, не откладывая, поговорить с рентгенологом (нг). Ёлочка тотчас побежала сообщить радостную весть, но в нескольких шагах от подъезда Бологовских Ей мелькнуло свежее личико и кокетливая шляпка, увенчанная esprit (эспри); старенькое пальто не вносило диссонанса, оно усиливало интерес.

- Лёля!

Девушка обернулась. С ней был долговязый молодой человек, который тотчас потЯнул руку к фуражке. Лёля представила Его, говоря:

- Валентин Платонович Фроловский, мы знакомы Ещё с детства.

Она выслушала и поблагодарила Ёлочку очень мило, но сдержанно, Если не холодно.

- Довольны вы, милая маркиза с мушкой на щёчке? - спросил молодой человек.

- О да! И больше всего тем, что наконец нанесён удар домашнему монастырскому режиму: у нас все знакомства просеиваются, как сквозь сито, а Сергей Петрович даже музыку насаживал только самую возвышенную, начиная с этих скучных фуг и кончая Китежем, - капризные губки по-детски надулись.

- Милое дитя, могу вас уверить, что на советской службе не слишком весело.

- Поживём - увидим! Вон там идёт полковник Дидерихс, - и, кивнув Ёлочке, Лёля ускользнула в сторону, как изящное видение. Молодой человек сказал, скандируя:

- Гвардейский полковник продаёт газеты на улицах, - красивым жестом поднёс к кепке руку и поспешил за Лёлей приветствовать полковника.

Ёлочка взглЯнула Ему вслед и увидела высокого худого старика. У него была странно длинная шея,/ большие скорбные глаза под мохнатыми бровями/ напоминали чем-то глаза затравленного зверя. Сумка почтальона, надетая через плечо, не могла скрыть военную выправку и остатки гвардейского лоска.

Направляясь к Бологовскнм, Ёлочка рассчитывала на задушевную теплую минуту и весёлый щебет за чайным столом и, брошенная теперь посредине тротуара, почувствовала себя разочарованной и уЯзвленной.

«Аристократы! Как они замкнуто держатся! - с неожиданной досадой подумала она, забывая, что до сих пор щетинилась сама, упорно отказываясь от приглашений сесть за чайный стол. – В этой Лёле что-то декадентское!»

Идти к Асе теперь было не для чего, и она направилась к Анастасии Алексеевне, чтобы передать Ей приготовленные для штопки носки. Анастасия Алексеевна по своей привычке тотчас начала охать и жаловаться, при этом она упомЯнула, что проработала несколько дней сестрой-хозяйкой в больнице имени Жертв революции.

- ПонадеЯлась я, что поработаю там, но сотрудница, которую я замещала, почти тотчас поправилась. А мне там обед полагался, и работа нетрудная - сами знаете - порции больным раскладыватъ, - две слезы выкатились из красных глаз.

Ёлочка озабоченно смотрела на неё, и чувство неприязни опять перемешивалось в ней с жалостью.

- А как здоровье? - спросила она.

Анастасия Алексеевна поднесла руку к голове.

- Нехорошо... Всё что-то мерещится. Темноты боюсь, одна в квартире оставаться боюсь. Недавно соседи все поразошлись, и от Единой мысли, что я в квартире одна, такой на меня страх нашёл, что я вылетела на лестницу, а дверь, не подумавши, захлопнула. Ключа с собой у меня не было, а замок французский - два часа это я на лестнице в одной блузке продрожала, пока соседи не подошли. Странные рожи какие-то лезут: раздуваются, ползут из углов. Только и мысли, что, как сейчас, там в углу на кофре надуется страшный лиловый старик, повернусь, увижу - так уж лучше не поворачиваться! А то как бы в кухне под столом та рожа вроде скользкой большой лЯгухи, но затявкала опять: плюнь на икону, плюнь на икону!.. Ничего этого другой раз и нет: я повернусь - кофр пустой, и под столом никого... а вот навязывается в мысли, что тут будешь делать! Я ведь с детства с темнотой путаюсь. Впервые это ко мне пришло, когда я Ещё гимназисточкой была: билась, я помню, раз над арифметической задачей. Знаете, какие бывают сложные, к концу арифметики... Вдруг это откуда ни возьмись пришло мне в голову попросить, шутки ради, помочь мне нечистую силу: «Помогите, - говорю, - уж как-нибудь рассчитаюсь!» Только сказала, и так это быстро уЯснилась мне вся задача, а за ней и другая. Ровно занавесочку в мозгу отдёрнули. Ну решила и решила. А ночью вижу около своей кровати огромную рожу и пасть раскрыта: «Дай мне Есть», - говорит. Жили мы тогда на самой окраине Пензы, мать сама пекла хлебы. В этот день как раз испечены были, лежали накрытые полотенцем. Я отхватила и бросила Ему. Утром проснулась и думаю: «Экий противный сон привиделся!» Вдруг слышу, мать кричит: «Дети, кто хлебы трогал? Не могли ножом отрезать? Обезобразили буханку, и полотенце на полу!» Она ругается, а я ни жива, ни мертва! Весной причащаться пошла, вдруг кто-то мне ровно бы в самое ухо: «Выплюни, а ну-ка выплюни!» Дай, думаю, попробую - взЯла и выплюнула. Ага, вздрогнули небось?!

- Да, вздрогнула, ведь это кощунство - плюнуть на портрет человека и то непростительно, а Дары - свЯтыня для такого огромного числа людей! Не понимаю, зачем вы это сделали? Пустая, проходящая мысль - зачем давать Ей ход?

- А сама не знаю для чего. Так просто. Тогда всё нипочём было - бегаю да хохочу, а вот теперь расхлёбываю. Кабы муж другой человек был, думается мне, и теперь ничего бы не было. Крымская история очень уж нервы поиздёргала. Помните, говорили мы с вами про поручика Дашкова? Я тогда фамилию Его вспомнить не могла?

Ёлочка мгновенно выпрЯмилась, как струна.

- Помню. И что же? Его видели?

- Представьте! Как раз ведь толковала, что Его никогда не вижу, да тут-то и увидела!

- Как это было? - брови Ёлочки сдвинулись, и голос прозвучал строго.

- Разливала я больным чай, а санитарки разносили; после ужина это было; взглЯнула этак вперёд, да за дальним столом вдруг вижу - сидит среди других, в таком же сером халате, что остальные; ну как живой, совсем как живой.

- Однако какой же? Одно из ранений у него было в висок, голова была перевязана. Таким и видели?

- Нет, перевязан не был, да только - он. Помню, след от раны мне в глаза бросился - шёл от брови к виску. Кабы не знала я, что убит, подумала бы, что живой человек. Малость только постарше стал.

- Странно! - прошептала Ёлочка. - Стал старше, зарубцевалась рана... Не похоже на галлюцинацию. Неужели же не подошли, не заговорили? Не справились в палатном журнале? - а про себя она подумала: «Ничтожная! Жалкая! Эти клопы на стенах - Её достойные атрибуты».

- Анастасия Алексеевна, отвечайте же мне!

- Испугалась я, Елизавета Георгиевна. Помнится, чашку выронила и расколола. Засуетились санитарки; дежурный врач подошла и спросила, что со мной, а когда я снова взглЯнула – никого за столом уже не было.

- Ну, а на другой день?

- А на другой день я уже не работала - это было в канун расчёта.

Мысль Ёлочки работала лихорадочно быстро: Если бы она видела Его в один из многих дней, это была бы Явная галлюцинация, но Его поЯвление в последний день могло произойти оттого, что Ему с этого только дня разрешено было выйти в столовую. Неужели в самом деле он? Надо сбегать в больницу «Жертв революции” и справиться, не было ли там на излечении Дашкова. И как будто мимоходом она спросила:

- А вы там на каком отделении работали?

- Подождите... Вот и не припомнить... Плоха я стала... На терапевтнческом.

- Этот случай показывает только одно - подобные разговоры вам безусловно вредны, - сказала авторитетно Ёлочка.

Раздался стук в дверь, и Анастасия Алексеевна подошла отворить, Ёлочка услышала Её восклицание: «Ты? Вот не ждала!» Она обернулась на дверь и увидела человека, которого там, давно, в Феодосии, Ей приходилось видеть Ежедневно в часы работы. Она, как ужаленная, вскочила. Он успел измениться с тех пор: она привыкла видеть Его в офицерской форме, а теперь он был в сером помятом пиджаке; не было прежней выправки, слегка облысели виски, и какое-то выражение гнусности показалось Ей в слегка обрюзгшем лице... Он выглЯдел теперь почти мещанином. Вот он обвёл глазами комнату и увидел Её.

- Кого я вижу? Сестра Муромцева! - и сразу же, быть может под наплывом им самим неосознанных ассоциаций, что-то прежнее, офицерское, мелькнуло за обликом измочаленного советского служащего: по-офицерски он выпрЯмился, подходя к ней, щёлкнул каблуками и вытЯнул по швам руки.

Ёлочка схватила пальто, брошенное на стуле, и поспешно пошла к двери с гордо поднЯтой головой... Чтобы она пожала руку предателю Злобину, который выдавал палачам «чрезвычайки» последних русских героев? Никогда! Этой чести он не удостоится!..

Муж и жена взглЯнули друг на друга.

- Что это она? - спросил он. - А впрочем понимаю: ты тут, вероятно, напевала Ей в уши, что я бросил больную жену. Я ведь знаю, ты жалуешься на меня всем и каждому.

Она молчала, несколько сконфуженная.

- Мне это, однако, безразлично. Когда она получше к тебе присмотрится, она сама поймёт кое-чего. Вот я принёс тебе пЯтьдесят рублей, - и он выложил на стол деньги.

- Спасибо, Миша. Я знаю, что умереть с голоду ты мне всё-таки не дашь, - нескладно пробормотала она.

- Налей мне чаю. Устал я, - сказал он и сел к столу.

Она угодливо засуетилась около буфета. Он пил молча и как только отодвинул стакан, тотчас взялся за фуражку. Она загородила Ему дорогу:

- Как? Уже уходишь?

- А ты чего Ещё захотела? - усмехнулся он. - Ну нет, голубушка: своими разговорами о мертвецах и лЯгухах ты мне давно весь вкус отбила. Кстати, никакого Дашкова в больнице Жертв революции на излечении не было, я осведомлялся: при мне просмотрели списки за весь месЯц/ всего терапевтического отделения. С ума окончательно сходишь, моя дорогуша! Ишь, какие красавчики видятся Ей наЯву! Больше я тебе заместительств подыскивать не буду: с тобой недолго в историю замешаться!

Ёлочка между тем была вся охвачена тревогой: «Неужели жив? От этой мысли можно с ума сойти! Что я должна делать, Если скажут - такой был? Не думать, не думать! Сначала я узнаю. Завтра же сбегаю туда». Но когда на следующий день она забежала со службы домой, намереваясь тотчас отправиться в справочное больницы, то увидела Анастасию Алексеевну, ожидавшую Её в передней.

- А я к вам... Вы ушли, не простились. Не рассердились ли вы? - как-то униженно начала она.

Ёлочка отворила ключом дверь своей комнаты и попросила нежданную гостью войти.

- Вы вольны принимать у себя, кого вы желаете. Странно было бы, Если бы я сердилась. Но, я полагаю, вы понЯли, почему я не захотела пожать Его руку?

- Это я понЯла, но и вы поймите, что я не могу не принимать Его, Если он время от времени всё-таки приносит мне деньги.

- Совершенно верно, Если вы берёте от него деньги, вы не можете не принимать Его. Но я лично нахожу, что брать деньги можно только от человека, к которому питаешь очень большое уважение.

- То, Елизавета Георгиевна, вы! Вы, известно уже, - первый сорт, отборные чувства! А я о себе не обольщаюсь: второсортная я. Это как в магазине чая пакеты: этот - цейлонский, этот - экстра, а этот - дешёвенький.

Высокомерный взгляд Ёлочки не смЯгчался. «Как легко она себя принижает. Её представления о первом сорте чем-то напоминают моё «похоже». Только я-то не считаю себя ниже Аси, напротив, совершенно уверена в высокой пробе моих чувств». Анастасия Алексеева между тем продолжала:

- Я и круга не того, что вы: мои родители простые лавочники были. Им невесть какой честью показалось, когда я за врача замуж выскочила. Кабы он кадровый военный был, а не по призыву, мне бы и не видать Его как своих ушей. Зачем я от него деньги беру? Да ведь я, как-никак, с ним прожила двадцать лет, я Его от тифа спасла: сколько около него бодрствовала, насильно на постели удерживала... А теперь болею я. Моё состояние никуда не годится, он сам говорит. Почему же не принять помощь? Вот этот... как бишь Его? Дашков, поручик - муж осведомлялся - такого на излечении не было; значит опять галлюцинации.

- Что? Не было? Не было! - голос Ёлочки оборвался. – А вы зачем рассказывали вашему мужу?

- Почему же не рассказать? Рассказала.

- Так, очень хорошо! Вы рассказали, а он отправился наводить справки, - и молодая Валкирия грозно засверкала глазами.

- Ох, уж вижу я, что вы, Елизавета Георгиевна, опять сердитесь, а вот за что? Ну пошёл, спросил; там просмотрели по книгам за текущий месЯц и ответили, что такого не было. Только и всего!

- А зачем он осведомлялся? - воскликнула она. - Ведь не зря же пожилой, занЯтой человек таскался за сведениями? Безусловно, он имел цель: он хотел снова выследить офицера, который однажды каким-то чудом ускользнул из Его рук. Допустим, Ему сообщили бы, что такой человек был, и при нашей невыносимой системе протоколирования выложили бы тотчас и адрес, и место работы. Что ж было бы дальше - как вы полагаете?

- Да ведь Его же не оказалось! Стоит ли толковать? - хныкая, твердила Анастасия Алексеевна.

- Да, Его не оказалось, зато гнусность вашего супруга оказалась налицо! Готовность свою к новому предательству он доказал со всей очевидностью, - Яростно обрушивалась Ёлочка. - И вот что я вам скажу, Анастасия Алексеевна: наши с вами отношения кончены. Я больше не хочу ни видеть этого человека, ни слышать о нём, а вы, по-видимому, не так уж редко видитесь. Вы способны передавать Ему и наши с вами разговоры... Вы удивительно беспринципны! Нам лучше прекратить знакомство.

- Ох, Елизавета Георгиевна! Легко вам говорить о принципах, вы молоды, здоровы, квалифицированны, твёрдо стоите на ногах... А вот были бы в моём положении, не то б запели!

- Всегда буду говорить то же самое!

- Не зарекайтесь! Ну что ж, я пойду! Оттолкнуть человека очень просто - чего проще-то! Обещали помочь: собирали работёнку, жалели, угощали, а чуть раздосадовались - и гоните! И никакой жалости. А Ещё мужа моего за жестокость осуждаете, он подобрей вас, как посмотришь. Это ведь уже не в первый раз, что мне от дома отказывают, все знакомые открестились, - и она всхлипнула.

Ёлочка боролась с собой.

- Извините мне мою горячность, - сказала она наконец, протягивая руку. - Останемся друзьями. Я приготовлю вам работу. Только на квартиру к вам я больше не пойду. Приходите вы сами. Я буду вас ждать ужинать через неделю в пятницу. Согласны?

- Ну, спасибо вам, миленькая. Не сердитесь, моя красавица. Ведь я одинокая, - и она опять всхлипнула.

- Вы только должны обещать мне не говорить мужу, что мы с вами видимся, - продолжала Ёлочка.

- Вот вам крест. Хотите икону поцелую?

- Нет, не надо. И запомните, поручик убит, забудьте всё это.

Когда Анастасия Алексеевна наконец вышла, Ёлочка опустилась на стул и закрыла лицо руками.

Больного с такой фамилией не было! Конечно, не было! Безумно было надеЯться. Она - сумасшедшая. Мы о нём говорили, вот Ей и померещилось. Мир так пуст! - Под холодными пальчиками показались слёзы. - Что это я? Неужели я Ещё не разучилась плакать? Перестань, глупая! Мёртвые не воскресают!

Глава семнадцатая

Олег опять начал ходить на службу. Работа и дорога из порта и в порт с бесконечными ожиданиями трамвая/ занимали так много времени, что домой он возвращался не раньше семи часов вечера. Стараясь заглушить безотрадные мысли, он брался за книгу, роясь в библиотеке Надежды Спиридоновны, которая сверх ожидания к нему благоволила, то Есть отвечала более или менее милостиво на Его поклон и допускала к заветным шкапам, а иногда простирала своё благоволение до того, что спрашивала Его, какова погода? Обедал Олег на работе, в столовой для служащих, а ужинал вместе с Ниной и Микой по желанию Нины, которая нашла более целесообразным общее хозяйство. Теперь, когда он мог вносить свой пай, он с радостью согласился на это.

Недели через две после того, как он начал работу, он услышал раз в коридоре голосок Марины, которая, здороваясь с Ниной, чему-то смеялась. Впрочем, смех Её показался Ему несколько искусственным. Как только она прошла к Нине, он поспешно оделся и вышел из дому. Весь вечер он проходил по городу и только к двенадцати часам, когда, по Его расчётам, Марина уже должна была, уйти, вернулся домой. Ни в каком случае он не желал Её видеть, не желал ни близости, ни объЯснений. Он чувствовал, что она и как человек, и как женщина потеряла уважение в Его глазах. Не любовь, и даже не уЯзвлённое самолюбие, а уничтоженный хирургическим ножом ребёнок, который мог привЯзать Его к жизни и отогреть сердце, и сознание, что положение Его настолько неустойчиво и опасно, что Ему отказала даже та, которая была им, безусловво, увлечена, - угнетали Его. Ведь она ради близости с ним пошла на измену мужу и всё-таки предпочла нелюбимого старого Еврея и операционный стол союзу с ним. «Не думаю, чтобы нашлась в прежнем Петербурге девушка, которая бы мне отказала! - думал он, вспоминая своё положение в обществе, своих родителей и себя в офицерской форме. - Но это было тогда! Теперь — всё иначе! Оставь надежду навсегда, оттуда вышедший!» - говорил он себе, перефразируя Данте.

Когда Марина пришла в следующий раз, он поступил точно так же. Нина, конечно, понЯла Его манёвры, хотя не заговаривала с ним об этом;/ точно так же она ни разу не упомЯнула при нём об Асе. «А ведь, по всей вероятности, теперь она нередко видела Её. Очевидно, я не жених и с точки зрения Нины - не удивительно!» - думал он. Из гордости он не спросил ни разу ни о Марине, ни об Асе и оставался в мучительной пустоте.

Однажды вечером он услышал из своей комнаты, как Нина разучивает романс: последняя фраза прозвучала, как вопль: «О, одиночество! О, нищета!» Впечатлительность Его была теперь обострена - вскочив с книгой в руке, он стал ходить по комнате, повторяя про себя эту фразу. Мика сидел в это время над шахматной задачей и довольно грубо крикнул Ему:

- Да сядьте же вы, наконец! Чего вы в глазах мелькаете!

Олег пристально посмотрел на мальчика и, не сказав Ему ни слова, вышел. «Мика, очевидно, в качестве хозяина комнаты/ считает себя вправе кричать на меня! - думал он. - Этого Ещё на хватало при всех прелестях моей жизни. В первый же выходной день съезжу в Лесное: быть может, хоть там по коммерческой цене найду небольшой закуток. На это будет уходить половина моей ставки... Ну что ж! Опять сяду на хлеб и брынзу, но зато буду застрахован от грубостей». В проходной за роялем занималась Нина. Не желая Ей мешать, он прошёл в кухню, сел там на окно и взялся за книгу, стараясь успокоить взвинченные нервы. В кухне был только ВЯчеслав, который, стоя у примуса, по обыкновению зубрил что-то. Через несколько минут вошла, позёвывая, Катюша и, увидев себя в обществе двух молодых людей, тотчас сочла необходимым уронить платочек. Олег, в которого слишком глубоко въелось светское воспитание, автоматически сорвался с места и поднЯл Ей платок. «Боже мой, ну и духи! Это тебе не L’origan (Лёриган) и не «Пармская фиалка», - подумал он и уткнулся снова в книгу. Катюша между тем просияла и присела на табурет, обдумывая следующий ход.

- А у меня пол-литра Есть! Я бы угостила и сама выпила - одной-то скучно! - сказала она куда-то в пространство. Оба молодых человека продолжали читать.

- В «Октябре» идёт «Юность Петра Виноградова». Вот кабы один из мальчиков хорошеньких сбегал за билетами, я бы, пожалуй, пошла.

Ни Олег, ни ВЯчеслав не шевелились.

- Ишь, какие кавалеры-то нонеча пошли непредупредительные! Уж не самой ли мне пригласить которого-нибудь?

Глаза Олега скользнули по ней с таким выражением, как будто он увидел у своих ног жабу. ВЯчеслав оставил книгу.

- Эх ты! Постыдилась бы! Комсомольский билет позоришь! Тут, поди, с балеринами водились, Кшесинскую видывали, а не таких, как ты. Нашла кому предлагаться!

Катюша немного как будто смутилась, но стала отшучиваться,/ Олег делал вид, что поглощён чтением. «Он меня за великого князя, кажется, принимает... Вот Ещё не было печали! А всё-таки юноша этот мне положительно нравится, - думал он. - Куда, однако, деваться? Каждый атакует по-своему... вот тоска! Пойти опять шататься по улицам? Пойду. Посмотрю на наш особняк».

Как только он вошёл в комнату, чтобы положить книгу, Мика тотчас вскочил и, глядя прямо Ему в глаза, сказал:

- Олег Андреевич, извините меня, пожалуйста! Я был груб и очень об этом сожалею.

Олег был приятно поражён.

- Я рад, что ты имел мужество признаться, Мика. Я извиняю тебя, но скажи: почему ты так мало за собой следишь? Ты до сих пор не усвоил самых простых правил поведения, которые я знал в 7 - 8 лет. Несколько раз я с трудом сдерживал себя, чтобы не вмешаться во время твоих стычек с Ниной. Пойми, что, не давая себе труда быть корректным, ты вредишь в первую очередь самому себе.

Пристыжённый Мика опустил голову.

- Олег Андреевич, я ведь вас очень уважаю, и я, очень рад, что вы с нами живёте. С вами и поговорить и в шахматы поиграть можно. Я сам не знаю, отчего у меня иногда так нескладно получается! А с Ниной... раздражает она меня и трусостью и суматошностью... Вот и вырывается досада. Не умею я владеть собой. Вы как будто удивляетесь, а у нас в школе все такие. Я Ещё из лучших - уверяю вас! Между собой у нас всё без церемоний: толкаются, бранятся, галдят... никто не здоровается, вот как вы - ноги вместе и руки по швам; всё этак попросту. Я всё время в этом котле варюсь, вот и делаюсь грубым. Самому другой раз тошно!

- Не оправдывайся, Мика; ты не можешь сказать о себе, что не имеешь понятия о хорошем тоне, ты просто распускаешься. Большевизированный дворЯнин... совсем новое Явление! В царское время гимназисты были вымуштрованы немногим хуже, чем мы - пажи и другие кадеты. Вот семинаристы - те уже были тоном ниже. Теперь же школьники имеют вид в лучшем случае приютских детей, а то так просто шпана. Неужели тебе нравится такая манера говорить и держаться?

Мика поднял голову.

- Вы смотрите только на наружную сторону, Олег Андреевич, а я вот думаю, что с моей стороны грешно быть таким недобрым с Ниной и вами. Придётся, видно, каЯться отцу Варлааму.

- Ну, в это я не вхожу. Это - дело твоей совести.

Но мысли Мики уже повернули в другое русло:

- А теперь я смываюсь! - заЯвил он. - Побегу на каток: кажется, немного подморозило; Если же каток закрыт - махну ко всенощной. Передайте Нине, что уроки у меня уже сделаны, а то у нас и в самом деле не обходится никогда без скандалов, - и Мика живо «смылся».

Мннут через пять к Олегу постучал ВЯчеслав.

- Товарищ слесарь! Я вот тут в прогрессиях путаюсь - не поможете ли?

Олег быстро взглЯнул на него. Что это? Насмешка? Но глаза юноши смотрели на него выжидающе, в руках была книга.

- Садитесь, - сказал Олег.

ВЯчеслав слушал Его объЯснения, мобилизуя, по-видимому, всё свое внимание, - с нахмуренными бровями и сжатыми губами. Выражение Мики - «грызёт гранит науки» - было очень метко. Олег невольно сравнил Его с Микой, который схватывал всё на лету и шёл к нему за объЯснениями только потому, что на уроках математики занимался чтением или игрой в шашки с соседом.

- Спасибо, - сказал ВЯчеслав, собираясь уходить, но взглЯнул на портрет матери Олега.

- Это кто ж, мамаша ваша или сестрица будет? Сразу видать, что вы с Ей похожи.

В каждой черте лица и в каждой детали туалета у дамы на портрете/ была такая тонкая, аристократическая красота, которую никак нельзя было отнести к жене столЯра. Тем не менее Олег ответил:

- Да, это моя мать.

ВЯчеслав Ещё несколько минут всматривался в портрет.

- Красивая дамочка! Вся, видать, в бархатах, а на шее жемчуга, надо думать?

- Вот что! - сказал Олег, бросая на стол карандаш и сам удивляясь тому, как властно и жёстко прозвучал Его голос. - Вы, по-видимому, уже знаете - я не сын столЯра и не слесарь, я - поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка, князь Дашков. Считаете нужным доносить на меня - сделайте одолжение! Запретить не могу, но изводить себя слежкой и намёками - не дам. Предпочитаю сказать прямо.

- Так вы в открытую перешли? Ладно. Я ничего определённого не знал - подозревал что-нибудь в таком роде. Плохие вы конспираторы, господа офицеры!

- Плохие - не спорю! Ну-с, что же вы теперь намерены делать?

- Да ничего. Доносить я пока не намерен.

- Что значит «пока»? Сколько ж это времени желаете вы оставить меня на свободе?

- А причём сроки? Пока чего дурного не запримечу, пока не станете нам вредить.

- Вредить? Странное какое-то слово! Я не вредить умею, а бороться! Пока, к сожалению, не вижу возможности.

- Ах вот как! Вряд ли и впредь будет у вас эта возможность! Наше огепеу молодцом работает.

- А Если вы сигнализируете касательно меня - будет работать Ещё лучше.

- А я уже сказал, что сигнализировать не буду. Коли что запримечу, тогда другое дело, а напрасно зачем. Хватит с вас семи лет лагеря за белогвардейщину-то. Может, вы нам Ещё и пользу какую принесёте. У вас преимущества Ещё очень большие.

- Преимущества у меня? Теперь? Смеётесь вы? Какие же это преимущества, хотел бы я знать?

- Умны, а не понимаете? Знаний у вас много, говорить и держаться умеете! А мы вот с азов начинаем. Ну спасибо за задачу, пойду пока.

И ВЯчеслав вышел.

”Я теперь в руках этого рабфаковца! - подумал Олег. – Сколько я мог заметить, он не лишён некоторого благородства, но разве он может перенестись в наше положение - в эту полную безнадёжность – и учесть все опасности? Он вот делает намёки и такие прозрачные, что даже куриный ум этой девки может понять кое-что. Уж ни на Её ли великодушие рассчитывать? Игра, по-видимому, приходит к концу. Не хотелось бы только подвести Нину».

На следующий день, когда он вернулся с работы, Нина предложила Ему контрамарку на концерт в Филармонию.

- Я достала Её для Мики, а он не хочет идти из-за церковной службы, - сказала она. - Имейте только в виду, что придётся стоять.

- Этого я не боюсь, меня смущает мой вид.

Она принЯлась уверять Его, что теперь в Филармонии не только мундиры, но и фраки и смокинги повывелись, хотя публика в Филармонии более пристойная, чем во всяком другом месте, туалеты более чем скромные, и никто уже ничему не удивляется с восемнадцатого года!

- Я не этого боюсь, - прибавила она. - А того, что музыка на вас очень действует. Смотрите же, чтобы вы вернулись целым и невредимым после Шестой симфонии.

- Чего вы опасаетесь, Нина? Револьвер мой при вашем благосклонном участии покоится на дне Невы, а это Единственный способ, которым я мог бы действовать навернЯка. Бросаться под машину и сделать себя в довершение всего инвалидом у меня не хватит храбрости.

- Странное признание из уст Георгиевского кавалера! - сказала она и вручила Ему билет.

Когда он вошёл в знакомый зал бывшего Дворянского собрания и обвёл глазами Его белые колонны, он опять почувствовал, что Ему не уйти от боли воспоминаний, а начать вспоминать значило вспоминать слишком многое! Он занЯл место около одной из колонн и стал осматриваться. «ПамЯтника Екатерине нет, красных бархатных скамеек тоже, гербы забелены. Да, публика выглЯдит совсем иначе: многие вроде меня - такие же общипанные и затерроризированные. Ни блеску, ни нарядов! Если бы покойная мама могла поЯвиться здесь такой, какой бывала прежде, она привлекла бы теперь всеобщее внимание». И он вспомнил Её со шлейфом, с высокой причёской и в фамильных серьгах с жемчужными подвесками. Как он гордился Её утонченной красотой, когда, бывало, почтительно вёл Её под руку. «В зале нет ни одной дамы красивее моей матери», - думал он тогда. «РасстрелЯна! Сбродом под командой комиссара «чрезвычайки»! Никого рядом - ни мужа, ни сыновей, ни преданных слуг! Не буду думать. С этими мыслями можно в самом деле под машину броситься».

Он снова стал оглядывать зал. «Странно, что военные сидят! Раньше садиться не смели до начала. Как всё было стройно, изящно, изысканно, и как бедно и уныло теперь! Что за количество Еврейских лиц! Откуда повыползли? Здесь, кажется, весь Бердичев! Одеты добротней русских, а вот здороваться не умеют - только головами трЯсут, как Моисей Гершелевич. РассеЯнные остатки «бывших», Евреи и наспех сформированная советская интеллигенция «от станка» - вот что такое современный свет, в котором никто друг друга не знает и все чужие».

Начавшаяся музыка прервала Его мысли. Шестая симфония должна была исполняться во втором отделении. В антракте, стоя по-прежнему у колонны, он снова и снова наблюдал толпу, выискивая интеллигентные лица и стараясь прочесть в них следы пережитого. Внезапно глаза Его становились на одном лице - это была девушка, не слишком молодая, которую никак нельзя было назвать красивой; внимание Его привлёк неуловимый оттенок порядочности и благородства, который чувствовался и в том, как она сидела, и как держала руки, и даже в том, как лежал белоснежный воротничок около Её горла. Прирождённая культура чувствовалась во всём Её существе. Но не только этим несовременным отпечатком приковала она Его внимание - чем больше он всматривался в неё, тем неотвязней донимала мысль, что она кого-то напоминает, что эти черты Ему знакомы. «Где мог я видеть Её?» - спрашивал он себя, продолжая всматриваться в этот профиль. Но вот оиа повернула голову, и он увидел Её лицо en face... (анфас)

«Сестрица из госпиталя, где я лежал! Та сестрица, та - особенно милая, особенно заботливая!» И мысль Его разом перенеслась в сферу воспоминаний, которые он обычно от себя гнал, где боль душевная и боль физическая сливались в одно, и трудно было решить, которая из них мучительней.

Это тогда он выработал в себе ту стойкость, с которой мог теперь принять равнодушно всё; именно тогда залегла в Его душе та скорбная складка, которая - он это чувствовал - уже не разгладится. Невыносимо было лежать пластом без движения, нельзя было сделать ни вздоха без острой боли в боку, ни поднять головы без мучительной тошноты. Невозможно было отогнать мысли, что у него уже никого нет, что все, кто Ему дороги, - погибли. Свет заслонённой лампы, белые косынки, письмо, которое она читала. И над всем этим надвигающаяся конечная катастрофа... Если бы можно было всё это забыть!.. Он был тогда Ещё очень молод, в госпиталь попал впервые, Ему не хватало матери и материнской заботы. Тоска по ней душила, а лежать одному среди чужих было непривычно странно. Он ни в чём не мог упрекнуть окружающих: они исполняли всё, что требовалось, он видел, что они сами измучены и переутомлены, но отсутствие живого, тёплого, личного отношения к себе угнетало Его. Он всегда был несколько замкнут с посторонними, но с детства особенно дорожил теми, с кем Его связывали незримые нити душевной привязанности. И такого человека рядом не было! Но вот понемногу на фоне этих чужих лиц, как среди теней на экране, выделилось и запечатлелось в памЯти одно лицо - то, на которое он смотрит сейчас. В этой сестре было что-то непрофессиональное, домашнее, милое, отличавшее Её от всех. Видно было, что она тревожится и огорчается за него; забота Её была более тонкая и нежная. Ни разу выражение усталости, раздражения или безучастия не мелькнуло в Её лице. Стоило Ему сделать малейшее усилие - приподнять голову или пошевелить рукой, - тотчас она поЯвлялась возле: ”Что вы хотите? Не шевелитесь! Нельзя, надо позвать, для чего же я здесь? ” Она никогда не дожидалась зова, и вместе с там забота Её была полна застенчивой сдержанности и ни разу не перешла в навязчивость. Утончённость Его воспитания помогла Ему, несмотря на Его юность, оценить и понять эти нюансы. Когда Его завтрак оставался нетронутым, она садилась на край Его постели и кормила Его с ложки, уговаривая и упрашивая Есть. Она всегда находила время, и казалось, каждый Его глоток доставлял Ей радость. Он припомнил одну из самых мучительных перевязок, когда он искусал в кровь все губы, чтобы подавить стон, считая неприличным малодушием позволить себе выразить страдание. Врачи и сёстры говорили: «Ещё минуту терпения, поручик. Сейчас всё будет кончено, сейчас. Мы знаем, что вы у нас всегда герой». Но это звучало заученно и, очевидно, повторялось каждому изо дня в день. Конечно, и они жалели Его, но жалость эта была притуплена привычкой и обезличена. За этими словами он не слышал ничего, кроме желания, чтобы сопротивление раненого не осложнило и не замедлило дела... Но вот эта сестрица... Её он тотчас узнал по той особой бережности, с которой она приподнЯла Ему голову, давая глотнуть из рюмки. Он открыл глаза и увидел, что она плачет... Так могла стоять над ним мать или сестра! Он уже начинал поджидать часы Её дежурства, но она вдруг перестала приходить, и на Его настойчивые вопросы Ему отвечали, что эта сестра заболела сыпным тифом. И вот теперь - через девЯть лет - она неожиданно снова перед ним.

«Я подойду к ней! Тогда, в Крыму, в сёстрах были дамы и девушки из лучших семейств. Не допускаю, чтобы могло быть опасным заговорить с ней. Жаль упустить встречу с человеком из прежнего мира, с этой милой девушкой, которая была так добра ко мне». На минуту Ему вспомнились шутки офицеров по поводу того, что девушка эта с глазами газели неравнодушна к нему. Но жизнь не дала развиться в нём самоуверенности привычного победителя женских сердец - ни тогда, ни теперь он не верил этому.

Дирижёр взмахнул палочкой.

«После окончания тотчас подойду к ней», - и стал слушать. Стихия безнадёжности, разлитая во всей симфонии, так завладела им после охвативших Его печальных мыслей, что несколько минут по окончании он простоял неподвижно, а когда встрепенулся, публика уже начала расходиться. Это мешало Ему видеть Её. «Пойду скорее оденусь и подожду в вестибюле». Но вестибюль был полон народа. «Здесь я могу упустить Её - пойду встану лучше у выхода». Он выбежал на улицу и встал у подъезда. Люди шли и шли, выходя из большой двери, а Её всё не было. «Неужели ушла раньше?» Он прозяб на ветру до костей в своей шинели, но всё-таки не уходил.

Глава восемнадцатая

Как могло случиться, что эта девушка, полуребёнок, выманила у неё тайну, взЯла над ней такую власть? Она, конечно, очаровательна - талантлива, чутка и ласкова, но легкомысленна и шаловлива; в ней нет тех глубоких подводных течений, которыми умеют жить те, для которых Явления внутреннего мира значат больше внешней проходящей действительности. Она не живёт на большой глубине, на действительность она смотрит с ожиданием. Если бы не Её талант и изящество, она бы была банальна. Это «если бы» заключает в себе очень многое, но...

«Мне не следовало открываться Ей! Начнёт, пожалуй, чирикать налево и направо о моей тайне!» - думала Ёлочка, слушая музыку. До сих пор она посещала только оперу. Послушать Шестую симфонию она решилась под впечатлением слов Аси: «Чистая музыка, не связанная ни со зрительными впечатлениями, ни с текстом, выше, глубже, абстрактней оперы», - сказала раз при ней Ася. Оказалось, однако, что Ёлочке отвлечённая музыка говорит мало/ - когда во втором отделении концерта началась Шестая симфония, сколько она ни старалась вслушиваться, она никак не могла перестать думать о посторонних музыке вещах... Чудесные звуки скользили мимо. «Как я бездарна! - с горечью подумала она. - Одна я такая во всём зале». Она стала обводить глазами соседние кресла, а потом взглЯнула на людей, стоящих за барьером между колоннами. «Вот эти ради музыки даже стоять готовы. Все слушают и понимают, кроме меня!» И вдруг она вздрогнула: глаза Её скользнули по одному лицу, черты которого слишком врезалась в Её памЯть, чтобы их можно было не узнать.

«Боже мой! Неужели он? Нет, не может быть? Мне показалось!» Трепещущей рукой она схватилась за лорнет - несовременную, но неизменную деталь своего туалета. «Кажется, он... Он или кто-то исключительно на него похожий!» Она вспомнила примету по которой Анастасия Алексеевна узнала Его. «Шрам! Да! Должен быть шрам от раны! У него было ранение левого виска.. Да, левого! Ах, Если бы он повернулся немного, и я могла увидеть». И она продолжала лорнировать Его. Он стоял, прислонясь к колонне, с руками, скрещёнными на груди, мрачно сдвинув брови, и, видимо, весь находился под впечатлением музыки. Но Ёлочке было уже не до музыки: почти каждые пять минут она наводила на него лорнет, и вот наконец он слегка повернул голову, и она увидела шрам на левом виске. Сомнения не оставалось - он! Так, значит, жив, спасся! Она оставила лорнет, и целый вихрь чувств и мыслей закружился в ней... Что было с ним за все эти годы? Какой он теперь? Кто он? Она считала Его погибшим, всю свою юность она Его оплакивала... «Я никем не интересовалась, никого не ждала, ни на кого не смотрела! Я забыла о себе, я не думала о том, чтобы устроить свою жизнь! Я все свои ожидания перенесла на ту сторону жизни, а он оказался на этом берегу. Может быть, он счастлив и доволен жизнью, может быть, он женат. Обо мне, конечно, не вспоминает!» Странная обида накипала в Её груди. Опять она схватилась за лорнет... Но он не выглЯдел счастливым: от неё не укрылись Его худоба и бледность, заштопанный китель, по-видимому, Ещё старый - офицерский. Он несколько старше, чем был, но опять такой же измученный и печальный... очевидно, он после болезни. Теперь уже ясно, что это Его видела Анастасия Алексеевна. «Боже мой, что же мне делать? Ведь я не решусь подойти, а больше уже не выпадет такого случая... Роковые минуты не повторяются - нельзя упускать их! Если я не подойду, я опять потеряю Его след, и жизнь поползёт безотрадно серой». Она понимала, что будет очень трудно снова перенести все чаЯния на мистическую встречу в загробном мире и успокоить возмутившуюся, словно море, душу.

Прозвучали последние аккорды, раздались аплодисменты, публика стала подниматься. Ёлочка опять взЯлась за лорнет и увидела, что он смотрит в Её сторону. Испуганно выпустив лорнет, она опустила головку, словно страус перед опасностью. На одну минуту Ей как будто захотелось убежать, спрятаться перед неизбежным— «Что же я делаю? Он мог бы увидеть меня и подошёл бы может быть», - и снова, уже без лорнета, обернулась в Его сторону. Но Его на том месте уже не было. Она сидела, не шевелясь... Может быть, он пробирается к ней через эту толпу? Прошло минут пять-десЯть, он не шёл. Ясно было, что он покинул зал. Безнадёжная тоска легла Ей на сердце, точно могильный камень. Конец. Неповторимый случай упущен. Остаётся сказать «аминь» на эту встречу. Люди расходились, она всё сидела, не в силах встать и уйти. Она Ещё ждала чего-то... Изредка подымая голову, тоскливо обводила глазами пустевший зал. Но вот потушили свет, последние группы стали выходить. Ей тоже пришлось встать. Она медленно вышла, окинула глазами лестницу, прошла в гардероб; медленно оделась, спустилась вниз, безнадёжно оглЯдела вестибюль и пошла к выходу. Она была одна из последних. И вдруг в ту минуту, когда она закрыла за собой тЯжёлую дверь, она услышала голос:

- Разрешите приветствовать вас! Мы были когда-то знакомы? Вы узнаёте меня?

Этот голос она узнала! Она вся задрожала и поднЯла глаза: он стоял перед ней с фуражкой в руке! Каждая жилка в ней затрепетала. Она прижалась к стене и молча, не отрываясь, смотрела на него. Он иначе объЯснил Её волнение.

- Это уже не в первый раз, что при встрече на меня смотрят, как на выходца с того света, - сказал он. - Тем не менее это всё-таки я.

Она не шевелилась. Строчки из стихов Блока звучали в Её сознании:

Падёт туманная завеса,

Жених сойдёт из алтаря,

И из вершин зубчатых леса

Забрезжит брачная заря.

Так эта встреча всё-таки осуществилась здесь, по эту сторону!

Оборванные тучи то закрывали звёзды, то открывали их; деревья сквера раскачивались от ветра, за реальным вставало нереальное. Сердце бешено билось, голоса не было, чтобы отвечать.

- Вы меня не узнаёте? Но ведь вы были, не правда ли, сестрой милосердия в Феодосии в двадцатом году?

- Я вас узнала... я... я только удивлена. Я вас считала погибшим, - прошептала она.

- Как видите, я не погиб. Не знаю уж для чего, но жив остался. Вы были так добры ко мне когда-то, что я не мог уйти, не засвидетельствовав вам своего глубокого уважения. Я надеюсь, вы извините мне мою смелость?

Она кивнула головой, довольная этой корректностью.

- Вы разрешите мне немного проводить вас, чтобы поговорить хоть несколько минут?

Она отделилась от стены и пошла по тротуару. Он пошёл рядом, он не взял Её под руку по светской моде, характерной своей бесцеремонностью, и Ей это понравилось.

- Сестрица... ах, что это я?! Извините за старую привычку

- Это слово мне дорого. Им вы меня не обидите, - ответила она, и голос Её дрогнул.

- Я ведь не знаю вашего имени и отчества; не откажитесь сообщить, - проговорил он опять с той же почтительностью.

- Елизавета Георгиевна Муромцева.

- Я с очень тёплым чувством смотрел на вас в зале, Елизавета Георгиевна. Я вспоминал, какой вы были замечательной сестрой - всегда терпеливой, внимательной, чуткой, - вот таких описывают в литературе. Ведь я, бывало, ждал и дождаться не мог ваших дежурств.

«Так вот что!» - подумала Ёлочка, и слёзы полились из Её глаз. Пришлось вынуть из муфты платочек.

- Я так любила всю мою палату, - прошептала она, вытирая глаза, - для меня таким горем было, когда я узнала о расправе с моими ранеными... Я была тогда больна тифом. А потом, когда поправилась, я так терзалась....

- Вы были больны... да, я помню, я о вас спрашивал.

- Даже теперь горько вспомнить, - шептала она, - это была жестокость свыше всякой меры.

- О да! Жестокими они быть умеют, - сказал Олег и подумал: «Она не боится быть откровенной, она смелее меня».

- Я была уверена, что и вы... Что и вас тоже... Как вы спаслись? - спросила Ёлочка.

- Меня спас всё тот же мой денщик. Он подменил мне документы и перенёс меня в солдатскую палату. Там нашлись предатели, которые многих выдавали, но меня это каким-то образом не коснулось. Елизавета Георгиевна, я вижу, я вас расстроил; эти воспомиианяя, по-видимому, вам тЯжелы... извините.

- Пусть тЯжелы. Я хочу знать. Вы долго Ещё лежали?

- Всего я в госпитале был около трёх месЯцев, последние три уже при красных. При первой возможности - Едва я смог встать на ноги - я поспешил оттуда убраться. Мы с Василием укрылись в заброшенной рыбацкой хибарке. Василий устроился лодочником на пристани, а у меня сил Ещё совсем не было. Я почти всё время лежал. Он приносил мне хлеб и воблу. У нас был план перебраться на лодках в Голисполийский (Галлиполийский) лагерь, как только я поправлюсь настолько, что смогу грести и минует полоса штормов.... Но мы этого не осуществили: хотя Россия стала для меня мачехой, но ведь Ещё недавно была матерью!

- Я понимаю, понимаю вас! Что же дальше? Эта предательская регистрация - Являлись вы на неё?

- Нет, на эту удочку я не попался, что, впрочем, ничему не помогло: нас всё равно выследили и задержали.

- Как «задержали»? Так вы всё-таки подвергались репрессиям?

- Да, Елизавета Георгиевна: семь с половиной лет я провёл в Соловецком концентрационном лагере. Я совсем недавно вернулся и почти тотчас попал в больницу. Вы видите, мне рассказывать нечего: я все эти годы не участвовал в жизни.

Она остановилась.

- Соловки! Соловки! - и схватилась за голову. Муфточка и маленький платочек упали к ногам. Олег быстро поднял.

- Какие чудесные духи! Из тех, которые я любил раньше. Вы вся прежняя, не теперешняя, Елизавета Георгиевна.

Щеки Ёлочки слабо вспыхнули при упоминании о духах.

- Я надеюсь, Елизавета Георгиевна, что с вами жизнь обошлась милостивее - надеюсь, что вы репрессиям не подвергались?

Она рассказала о себе, но очень коротко. ТысЯчи вопросов к нему вертелись на Её губах, но она опасалась показаться навязчивой и не решалась их задавать, на один всё-таки отважилась.

- А как ваше здоровье? После такого ранения концентрационый лагерь... Как вы выдержали?

- Я и сам удивляюсь. Выдержал как-то. Рана в висок зажила, а рана в боку несколько раз открывалась. Мне сказали, что в ней остался осколок, который даёт постоянный плеврит. Но плеврит привЯзался ко мне после «шизо».

- Что такое «шизо»? - спросила она с недоумением.

- Вы не знаете? Слава Богу, что не знаете! Так называются в лагере штрафные изоляторы, в которые сажают за провинности. В Соловках шизо был большой избой без крыши - один сруб, туда в морозное время запирали на ночь людей,/ предварительно заставляли снимать верхнюю одежду и обувь. Я дважды повергался этому.

Лицо Ёлочки потемнело.

- Изверги! Палачи! Сатанисты!

- Тише, тише, Елизавета Георгиевна! Нас могут услыщать.

Она умолкла, в недрах Её души опять росло, подымалось прежнее чувство к нему - живому: помочь, пожалеть, отогреть, утешить, отдать всю жизнь, лишь бы только помочь! Но надо было держаться в рамках условности. Через минуту она сказала дрожащим голосом:

- Да разве же можно с плевритом так легко одеваться? Вы зябнете в этой шинели.

- Что делать! У меня нет пока многого необходимого. Хорошо Ещё, что моя belle-soeur (Примечание – Свояченица (фр.)) приютила меня в комнате моего брата, а то жить было бы негде.

- Вы служите?

- Начал, но поправить свои дела и обзавестись необходимым Ещё не успел. Вот и вынужден пока что ходить в таком виде, что совестно перед вами.

- Передо мной, пожалуйста, не извиняйтесь. Мне сейчас противны как раз все те, кто имеет расфранчённый вид.

Мы четыре дня наступаем,

Мы не Ели четыре дня!

Та страна, что должна быть Раем,

Стала логовищем огня, -

неожиданно продекламировал Олег.

- Это ведь Гумилёв? - улыбнулась Ёлочка.

- Да. Из нашей стаи - русский офицер.

- И расстрелЯн, - добавила девушка.

В эту минуту они подошли к подъезду дома, в котором она жила.

- Мне сюда, - сказала она тихо.

Они остановились у подъезда и несколько минут молчали. Оба думали об одном и том же - как продлить знакомство..

- Елизавета Георгиевна, - сказал он, понимая, что сам должен сделать первый шаг. - Неужели же мы с вами расстанемся, чтобы больше не увидеться? Теперь так редко случается встретить людей из прежнего мира. Я лично бесконечно одинок. Я был очень рад Ещё раз увидеть вас.

Она молчала, опустив глаза.

- Есть у вас родители, которым вы могли бы меня представить?

- Нет, я живу совсем одна, - прошептала Ёлочка.

- Вы можете быть уверены, Елизавета Георгиевна, что моё отношение к вам всегда будет исполнено самого глубокого уважения, - сказал он опять с тою же почтительной покорностью.

Лёгкий румянец покрыл щёки Ёлочки: никогда Ещё Ей в жизни не приходилось объЯсняться с мужчиной, хотя Ей было уже 27 лет. Принять Его у себя она нисколько не опасалась: в Её представлении мужчина такого типа должен был быть рыцарем в самом высоком значении этого слова, а следовательно, никаким опасениям не могло быть места. Её останавливало другое: назначив свидание после первой же встречи, она могла показаться легкомысленной или доступной как в Его, так и в своих собственных глазах. Это не вЯзалось с Её принципами. Она стояла молча, растерЯнная. Он видел, что она колеблется, но Ему это нравилось. «Благородная девушка! С прежними устоями, с гордостью!» - думал он, покорно дожидаясь. Внезапно находчивый ум Ёлочки скоро отыскал выход из создавшегося тупика.

- Я не об этом думаю. Меня беспокоит ваше здоровье, - сказала она. - Приходите ко мне на службу в больницу, я свожу вас на рентгеновский (нг) снимок и, Если осколок в самом деле Есть, покажу снимок дяде. Он - прекрасный хирург. Это он оперировал вас когда-то. Пусть он скажет своё авторитетное мнение.

Олег понЯл, что она всё-таки не захотела принять Его на дому и таким образом нашла выход, но понЯл также, что разговор об осколке не был только предлогом в Её устах и что к Его здоровью она по старой памЯти не могла отнестись безучастно. Поблагодарив Её, он спросил:

- Елизавета Георгиевна, вы помните мою фамилию?

- Да, князь Дашков. - Ёлочка умышленно употребила титул.

- Sidevant! (Примечание – Бывший (фр.)) прибавьте! Так вот теперь по документам я уже не только не князь, но и не Дашков, а всего-навсего Казаринов. С того времени я так и застрял под этой фамилией. ВыЯвить своё подлинное лицо - значит попасть снова в лагерь, Если не на тот свет. Признаюсь, пока Ещё не имею желания. Это всё надо держать в очень строгом секрете.

- Я понимаю, - сказала она очень серьёзно.

После нескольких слов, уточнявших время и место встречи, они простились. Входя в подъезд, она Ещё раз обернулась на него, он тоже обернулся и, встретившись с ней взглядом, поднёс руку к фуражке. Этот офицерский жест заставил сладко заныть сердце Ёлочки; институтская влюблённость в гвардейскую выправку, в пустое движение Ещё уживалось в ней рядом с культом благородства, рядом с сестринским состраданием и мистическими чаЯниями и Ещё вызывала затаённый девичий трепет во всём Её существе.

Она вошла в свою комнату и в изнеможении бросилась на кровать. “Жив! Нашёлся! Узнал! Пришёл ко мне! Я буду Его видеть! Господи, что же это! Могла ли я думать, собираясь на концерт здесь вот, в этой комнате, что меня ждёт такое счастье! “ Она вдруг бросилась на колени перед образом:

- Господи, благодарю тебя! Благодарю, что Ты спас Его! Благодарю за эту встречу! Ты справедлив – теперь я знаю! Ты видел мою тоску, моё одиночество, мою любовь! Ты всё видел! Не знаю, какой Ты, Господи! Такой ли, как учит Церковь, или Такой, как пишут индусские мудрецы, но Ты велик и мудр, а любовь к своим созданиям Ты мне дал почувствовать на мне же самой. Ты дал мне сегодня так много, так много! Ради одного такого вечера стоит прожить жизнь!

Порыв прошёл, она опустила сложенные руки и опять задумалась.

Соловки! Странно, свЯтое, многострадальное место. Монастырь со славным историческим прошлым, древний монастырь с белыми стенами, окутываемый белыми ночами, омываемый холодным заливом. Белые древние стены смотрятся в холодную воду... Ещё со времён Иоанна Грозного ссылали туда опальных бояр, которые жили, однако, настолько весело, что игумены посылали царям отчаЯнные грамоты с просьбами взять от них бояр, которые образом жизни соблазняют братию. Этот монастырь рисовал Нестеров на картине “Мечтатели“: белая ночь, белые стены, белые голуби и два инока – старец и юноша – на монастырском дворе грезят о подвигах подвижничества. А вот теперь этот монастырь стал местом крестного (сн) страдания русской интеллигенции. Коммунистическая партия и Сталин пожелали устроить “мерзость запустения на месте свЯтом“. Они разогнали монахов и место спасения превратили в место пыток... О каких только ужасах, творящихся там, не шептались втихомолку испуганные люди... Она видела раз это место во сне – вот эти самые белые стены и холодную воду, а над ними стояло розовое сияние как эманация молитв за тех, которые очищались в страдании за этими стенами... И он был там! Не потому ли всегда так больно сжималось Её сердце всякий раз, когда она слышала об этих Соловках! Ей хотелось бы теперь узнать все подробности быта узников и обращения с ними, но расспрашивать было бы неделикатно: Ему, может быть, тЯжело вспоминать. Сдержанность Олега не обманула Её: из отрывочных намёков она сумела сделать вывод, а за корректной интонацией уловила ноты безнадёжности и понЯла всю глубину Его надорванности и усталости. “После такой войны, таких ран – семь лет лагеря! Боже, Боже! А когда наконец выпустили – некуда идти! Нет ни дома, ни родных... опять заново переживать свои потери. Нельзя отдохнуть, отогреться, подкормиться под крылом у родных! Надо опять с невероятными усилиями отвоёвывать себе право на жизнь. Гражданской специальности у него нет – он зарабатывает, наверно, гроши, а ведь надо устраиваться, надо одеться. Теперь трудно даже тем, у кого сохранились кров и близкие, а когда человек был вырван из жизни, лишён всего, измучен, истерзан – это вдвое, втрое трудней. Как бы помочь Ему? Я многое могла бы сделать, да ведь он не позволит“. И только тут она вплотную подошла к мысли, что лишь одним путём она получила бы возможность помочь Ему – Если бы стала Его женой. Вот тогда только! “Как бы я берегла Его! – с невыразимой нежностью думала она, смакуя в памЯти жест, которым он простился с ней. – Я бы сделала всё, чтобы поправить Ему здоровье, я бы отгоняла от него каждое огорчение, каждую тревогу. Я бы всё взЯла на себя, лишь бы он был спокоен и счастлив. Пусть буду в окружении забот, хозяйственных и материальных, пусть придётся забросить мои интересы и книги – для него я на всё готова! “ Она забыла, с каким пренебрежением фыркнула на Асю, когда та заговорила о “земной“ любви;/ думая о счастье жить для него, не находила уже это счастье мещанским. Внезапно Её целомудренное воображение содрогнулось: за двадцать семь лет своей жизни она не узнала даже поцелуя; в своём намеренном аскетизме она преждевременно подвяла, подсохла на корню. В ней уже начала вырабатываться стародевическая нетерпимость. Одна мысль о близости с мужчиной заставляла Её вздрагивать от отвращения. И даже сейчас, влюблёння в Его лицо, голос, осанку, в упоении вызывая их в своей памЯти, она содрогнулась при мысли о том, что делают с девушкой, когда она становится женой... Но тотчас отмахнулась от этой мысли: “Ах, всё равно! Ради счастья заботиться о нём, я, кажется бы, пошла на всё – даже на это! “ Она принесла себя мысленно в жертву, совершенно уверенная, что в объятиях и поцелуях мужчины никогда не найдёт радости для себя, хотя одна мысль об этом мужчине заставляла Её влюблённо трепетать. И снова погрузилась воображением в зарисовки тех забот и того внимания, которым стала бы окружать Его. Прежний привычный строй вытканных в воображении картин заменялся теперь новыми – такими же альтруистическими. Бронзовые часы на камине пробили два часа, потом три, четыре, пять – она даже не раздевалась: сидела на постели, напрЯжённо глядя в темноту и не замечая ничего. Нервы были взвинчены до предела. Её душа цвела внезапно раскрывшимся чудесным цветком в тишине и тайне этой ночи.

Глава девЯтнадцатая

Она надеЯлась, что встреча на работе закрепит их знакомство и перебросит мост к дальнейшему. Он думал о том же, направляясь в больницу. Но возвращаясь к себе в этот вечер, уже был полон другой.

В больницу он поехал прямо со службы;/ великолепный швейцар, стоявший у лифта, зорко взглЯнул на Его лицо и простреленную многострадальную шинель... так зорко, как будто что-то заподозрил... однако необыкновенно вежливо поклонился Ему:

- Пожалуйте! Кому прикажете доложить?

Узнав, что требуется сестра Муромцева, швейцар тотчас же вызвал Ёлочку по коммутатору и накинул на Олега белый халат, без которого Его бы не пропустили дальше. Олег нащупал в кармане рубль и, обрадовавшись находке, протЯнул швейцару. При этом он с удивлением заметил, что около швейцара на полу стояла большая картина, по-видимому, голландской школы - курица с цыплятами на тёмном фоне. «Как она могла сюда попасть?» - подумал он.

Ёлочка выбежала к нему навстречу с розовыми щеками в белом халатике и форменной косынке. Тотчас она повела Его по лестницам и коридорам, что-то говорила о нём людям в белых халатах, в результате чего Его тотчас вызвали на снимок, которого в районных амбулаториях приходилось дожидаться неделями и который не выдавался на руки. После снимка они условились о новой встрече, когда он должен был Явиться сюда же узнать поставленный диагноз. Вслед за этим она вернулась к себе зарЯжать автоклав, а Олег спустился к швейцару и на этот раз уже у выходной двери снова увидел ту же картину, а рядом стояла, надевая перчатки, молодая девушка с длинными косами. При взгляде на неё Олега словно хватило электрическим током.

- Ксения Всеволодовна! - воскликнул он, вытягиваясь со свойственным Ему изяществом и невольно вкладывая в своё восклицание слишком много чувства для простого приветствия. Он увидел, как Её глаза, которые он не мог забыть, смотрели в течение секунды с недоумением, потом приветливая улыбка осветила лицо.

- Извините, я не сразу узнала вас! Олег Андреевич Казаринов, так, кажется?

- Так точно, - отчеканил он с интонацией, которую она не понЯла. - Каким образом вы здесь и притом одни, Ксения Всеволодовна?

- Это целая история! - доверчиво защебетала она.- Бабушка послала меня в Эрмитаж, в закупочную комиссию с этой картиной. Кузина Лёля взЯлась помочь мне Её донести. Лёля работает здесь со вчерашнего дня практиканткой в одном из рентгеновских (нг) кабинетов, я зашла посмотреть на Лёлю в медицинской форме, а теперь пойду по бабушкиному поручению. Вот только картина очень парусит - как бы не унесла меня в стратосферу.

- Разрешите мне вам помочь! - подхватил он тотчас, с радостной готовностью забирая картину. И они вышли.

Связному разговору очень мешала несчастная курица, которая действительно всё время парусила и норовила вырваться из рук,/ к тому же Ася призналась, что проболтала с Лёлей и боится опоздать: закупочная комиссия заканчивает работу в семь часов. Припомнив, что у него в кармане двадцатирублёвка, на которую он рассчитывал жить до следующей получки, Олег махнул рукой на все соображения материального порядка и предложил нанять такси, но лицо девушки принЯло такое испуганное и насторожённое выражение, что он тотчас же оборвал фразу:

- Вы не желаете Ехать, Ксения Всеволодовна?

- Да я бы очень желала, но бабушка запретила настрого. Я уже два раза не послушалась, а сейчас бабушка нездорова и волновать Её нельзя.

- Вы правы, Ксения Всеволодовна... Я далёк от желания подбивать вас на непослушание. Я как-то не сообразил, что Ещё не представлен вашей бабушке. Извините, но не относите меня к разряду совсем чужих людей. Я всё-таки не первый встречный, а beau-frere (деверь) Нины Александровны и познакомились мы с вами в Её комнате.

Ася остановилась.

- Как beau-frere (деверь)? Каким же образом? Ведь Нина Александровна - кнЯгиня Дашкова, а вы... Казаринов?..

Олег спохватился, что запутался. Секунду он колебался, но, встретив недоуменный взгляд Ясных глаз, сказал, останавливаясь и прислоняя картину к фонарному столбу около Александровской колонны - они пересекали в это время пустынную площадь Зимнего дворца:

- Я вижу, что проговорился, и хочу вам сказать прямо: я не Казаринов, я - Дашков, - и опять Ему пришлось пересказывать печальные события своей жизни; он делал это умышленно коротко, но факты говорили за себя.

- Отдаю свою тайну в ваши ручки! Вы Ещё очень юная и, может быть, не осознаёте, что о таких вещах нельзя ни при ком упоминать, это мне может стоить свободы, а может быть, и жизни, - закончил он.

- О нет, я понимаю! - и личико принЯло самое озабоченное выражение, даже морщинка легла между бровей. - Я вам не дам нести картину, отдайте, Если так! - прибавила она очень воинственно. Заключение это было для него совершенно неожиданно.

- Позвольте, почему?!

- Нельзя носить такие тяжести, Если было ранение!

- Ксения Всеволодовна! Это ведь было девЯть лет назад! Сколько с тех пор я грузил тЯжелейших брёвен в Соловках и в Кеми с утра до ночи, да Ещё по поЯс в воде. Я привык ко всему, уверяю вас!

- В Соловках? Ой, как страшно-то! И долго вы там были?

- Семь с половиной лет. Я только теперь вернулся.

Быстро, пугливо и тревожно взглЯнули на него Её глаза, по-детски - исподлобья. Так, наверно, смотрела маленькая малиновка на прекрасного Пленника, вырывая шипы из Его тернового венца! Странные были у неё глаза: их светящийся центр, казалось, находится впереди орбиты и, накладывая голубые тени, озаряет лицо и лоб, а ресницы служили как,бы защитным покрывалом лучистому взгляду.

- У вас кто-нибудь оставался здесь? Кто-нибудь встретил вас, когда вы вышли из лагеря: мама или папа, или сестричка?

- Никто. У меня все погибли.

Секунду она не сводила с него испуганного взгляда и вдруг залилась слезами, прижавшись головой к фонарному столбу:

- Я не знала, я ничего не знала! Простите, что я говорила с вами, как с чужим! Мне вас так жаль... так жаль..!

«У меня душа живёт слишком близко!» - вспомнилось Олегу.

- Не огорчайтесь, девочка милая! Не я один. Я думал, вам это всё известно, иначе не заговорил бы. Вытрите ваши глазки и пойдёмте, а то в самом деле опоздаем. Обо мне лучше не говорить - слишком невесело.

Она всё Ещё всхлипывала.

- Неужели и дядю Серёжу вот также заставят грузить брёвна вместе с ворами и разбойниками?

- Нет, Ксения Всеволодовна: высланные, конечно, очень заброшенны и несчастны, но они не работают под конвоем, им грозит другая беда - отсутствие работы и голод в глухих отдалённых местах.

Это касается тех, у кого нет близких, но у вашего дяди Есть мать и невеста - они не дадут Ему пропасть.

- Да, конечно; конечно, не дадут! - с уверенностью повторила она, вытирая слёзы.

Олег опять поднял картину, и они пошли. Желая развлечь Асю, он заговорил с ней о музыке, она улыбнулась и скоро снова заверещала.

В Эрмитаже он остался ждать Её в вестибюле. Очень скоро она вернулась, волоча за собой картину.

- Эта курица такая несчастливая. Который раз я ношу Её в разные места, и всегда неудача! Сначала сказали: прекрасный экземпляр, подлинная Голландия, семнадцатый век, оцениваем в две тысЯчи. Я, как на дрожжах, подымаюсь и вдруг слышу: «Но...» У меня душа в пятки! «Семнадцатый век у нас представлен очень многими экспонатами, и в приобретении данного Эрмитаж незаинтересован, предлагайте любителям». Как вам это понравится? Где я возьму этих любителей? Что же мне теперь делать?!

- У вас острая нужда в деньгах? - спросил Олег, готовый предположить бедствия и уже прикидывая в уме, каким путём сделать Её обладательницей своей 25-рублёвки. Но ответ был совсем в другом роде, чем он ожидал.

- Через неделю день моего рождения - мне будет девЯтнадцать лет. Недавно были мои именины, но их не праздновали: было «не до того». А день рождения бабушка обещала отпраздновать и обещала мне к этому дню белое платье. Мне английские блузки уже так надоели. Теперь я боюсь, что раз картина не продалась - ни платья, ни вечеринки не будет! - Она была так очаровательна в своём трогательном детском огорчении, что он не в силах был свести с неё глаз.

«Бог знает, что со мной делается, когда я вижу Её! Я голову теряю! О, Если бы я мог выложить Ей эти деньги, я с радостью сел бы потом на хлеб и воду!» - подумал он и сказал:

- Ксения Всеволодовна, я могу посоветовать только одно: снесёмте картину в комиссионный магазин. Здесь поблизости Есть один. Бежимте!

Он зашагал саженными шагами, она рысцой побежала рядом! Увы! Курицу и здесь принять не захотели! Указывали, что магазин перегружен товарами, что картина с дефектами и вряд ли найдёт покупателя. Оба печально вышли.

- Ну, теперь кончено, - сказала Ася. - Повезу домой эту противную курицу.

- Не огорчайтесь, Ксения Всеволодовна, быть может, ваша бабушка ассигнует для вашего праздника другую вещь.

Она вздохнула:

- Уж не знаю. У нас стоит в комиссионном беккеровский рояль, но бабушка сказала, что выручка за него пойдёт дяде Серёже, а Если бабушка что сказала - так и будет.

Она повернула на Морскую, и через несколько минут они остановились у подъезда.

- Я был очень счастлив встретить вас, Ксения Всеволодовна! Надеюсь, что мы Ещё увидимся. Надеюсь также, что праздник ваш состоится.

- И я буду надеЯться! Знаете что? Приходите к нам в день моего рождения, - и тут же смутилась и до ушей покраснела:

- Ах, что я сделала!

Он понЯл Её и улыбнулся:

- Вы и в самом деле непослушный ребёнок, Ксения Всеволодовна. Разве можно приглашать в дом человека, не представленного бабушке? Но я надеюсь исправить это в скором времени. Всего хорошего. - Она улыбнулась и исчезла за тЯжёлыми дубовыми дверями старинного подъезда.

«Боже мой, как она хороша! - думал он, глядя Ей вслед. - Какая чистота линий в Её лице, а на лбу как будто лежит луч света. Не могу более противиться Её обаянию! Сегодня же попрошу Нину представить меня Наталье Павловне. Я хожу по краю бездны, но ведь не все думают и чувствуют, как Марина. Кристальные души бывают очень чутки: внутренний голос безошибочно говорит им правду о человеке - эта девушка поймёт, как я несчастлив, как я тоскую без любви и без семьи, как глубоко я умею любить. Если же счастье пройдёт всё-таки мимо, тогда... тогда не стоит больше тЯнуть эту лямку».

Весь вечер он думал только о том, согласится ли Нина ввести Его в дом Бологовских.

- У меня к вам просьба, - сказал он, воспользовавшись удобной минутой.

- Какая? - спросила она.

«Откажется!» - подумал он.

Она стояла перед туалетом, роясь в Ящичке;/ в ответ на Его смущённое молчание она повернулась и секунду фиксировала Его взглядом.

- Представить вас Наталье Павловне - так ведь?

Он с удивлением на неё взглЯнул.

- Особой проницательности не нужно, чтобы заметить впечатление, произведённое на вас Асей, - усмехнулась она. - Ну так слушайте: я вас представлю, но с условием.

- Каким же?

- Я объЯсню Наталье Павловне, переговорив с ней предварительно наедине, кто вы по происхождению, и сообщу Ей вашу биографию. Я уверена, что вы, очертя голову, броситесь ухаживать за Асей, и не хочу, чтобы потом упрекали меня в скрытности или в неосторожности, мало ли в чём? Понимаете ли вы меня?

- Вы вправе поставить эти условия, Нина, но я и сам в этой семье не хочу лукавить. Всецело полагаюсь на ваш такт.

Между тем Асю ждала буря. Как только француженка открыла Ей двери, она тотчас объЯвила, что Наталья Павловна беспокоится, так как Ася вернулась позже, чем предполагалось, и повела Её пред очи бабушки. Ася стала рассказывать, что Лёле очень идёт форма медицинской сестры и что в Эрмитаже получилась неудача.

- А потом мы понесли курицу в комиссионный магазин, - закончила она.

- Кто мы? - спросила тотчас Наталья Павловна.

Ася покраснела, как рак, и замялась. Наталья Павловна приподнЯлась на подушке.

- Как? Опять с кем-то разговаривала? Опять пристал кто-нибудь? Говори сию минуту!

- Вовсе не пристал. У него манеры самые изысканные. Он - настоящий джентельмен.

- Ася, ты себя доведёшь до беды! - воскликнула Наталья Павловна. - Ведь я раз навсегда запретила тебе разговаривать с посторонними мужчинами.

Зинаида Глебовна, сидевшая около Натальи Павловны, присоединилась:

- Ася, это и неприлично, и недопустимо, и опасно! Уж поверь нам. Мы больше тебя знаем жизнь.

- Тётя Зина, почему опасно? Я ведь не с громилой разговаривала! Это князь Олег Андреевич Дашков.

- Что? Кто? Какой князь? Муж Нины Александровны давно убит, а больше нет никаких кнЯзей Дашковых.

- Есть, оказывается! Он сам сказал.

- Чепуха! Тебе можно наговорить что угодно, ты всему веришь. Ясно, что опять выдумки, как с Рудиным. Ты не дала адреса, надеюсь?

- Адрес он знает, потому что проводил меня до подъезда. Мы чудесно поговорили о музыке, только мы не во всём согласны: он выше всего ценит музыку Чайковского, а я как раз Чайковского считаю слишком земным, не воспаряющим.

- Боже мой! Теперь этот тип будет подстерегать Её! - воскликнула Зинаида Глебовна.

- Ты, Ася, не слушаешься меня уже не в первый раз, - сказала Наталья Павловна. - Я должна тебя наказать, я это так не оставлю.

- Наказывай, бабушка, а я всё равно знаю, что ничего плохого я не сделала и что он в самом деле Дашков; я наказанья не боюсь.

- Посмотрим. Отложите Ей, мадам, бельё для починки, и пусть целый день штопает - ни рояля, ни разговоров, ни книг. По-старинному - на хлеб и воду. Лёлю к ней не впускать. Ни слова больше. Уйди.

Ася вышла, мадам за ней.

- Для меня совершенно очевидно, что Её нельзя одну выпускать иа улицу. Она слишком хорошенькая и к тому же доверчива сверх меры. Придётся Её провожать, как маленькую, а между тем наша бедная мадам и так разрывается на части, - сказала Наталья Павловна, опускаясь на подушки.

- Не кажется ли вам, Наталья Павловна, что следовало бы немножко просветить Асю, чтобы она понЯла, как может поплатиться за свою доверчивость? - сказала Нелидова.

- Нет, Зинаида Глебовна, дорогая: я останусь верна нашим дворянским традициям - девушка должна быть чиста не только телом, но и мыслями. Помните ли вы слова: «ГрЯди, голубица» и «Сам благослови деву чистую» - она под венцом должна быть такой же голубкой, как мы с вами в наше время, а не как эти советские девчонки, о которых сами родители не знают, девушки ли они. Ни в каком случае я не приподыму завесы.

Ася просидела весь вечер и весь следующий день одна. Она не унывала, предвидя свою победу, и с нетерпением поджидала Нину. Желая более неожиданной и эффектной развязки, она не делала новой попытки доказать свою правоту. Сидеть было скучновато, тем более, что иголку она органически не выносила. Желая развлечься, она напевала вполголоса всё, что Ей приходило на памЯть.

В середине второго дня мадам, выходя в булочную, наткнулась в подъезде на высоченного рыжего детину в кепке, сдвинутой на затылок, с косматым чубом, выпущенным на лоб. Он стоял, запустив руки в карманы и тараща глаза на лестницу. Француженка покосилась на него, обошла сбоку и опять покосилась. Возвращаясь из булочной, она снова увидела Его на том же месте.

- Le voila! (Примечание – Ах, так! (фр.)) - сказала она себе, и закипело ретивое. Она замахнулась на парня корзиной:

- А ну пошёль! Пошёль! Вот нашёлься князь! Prince (князь) Dachcoff! Я тебе покажу, какой ты князь! Не лезь к благородной дьевушка! А ну - пошёль!

Детина вытаращил глаза так, что они у него чуть на лоб не вылезли.

- Пошёль! - наступала неугомонная мадам. - Наш дъевушка не по тебе! Ты - du простой (из простых) (Примечание – То Есть из простых (фр.)), так и не льезь! Милиций вызовю! Вот нашёлься князь!

Терпение рыжего детины лопнуло.

- Вот привЯзалась, заморская ведьма! - пробормотал он, отмахиваясь руками. - Какой я тебе князь?! Пошла вон, немецкая рожа!

От последних слов мадам взорвалась, как бомба.

- Я немецкий рожа?! Я?! Mon Dieu! (Примечание – Боже мой (фр.)) Я француженка, парижанка! Я тебя в милицью, в милицью! - и она хлопнула Его с размаха по физиономии. Детина бросился вон, очевидно, считая, что имеет дело с сумасшедшей.

Явившись домой, мадам с торжеством изложила происшедшее Наталье Павловне, но последняя не была столь уверена, что личность противника установлена достаточно точно: она полагала, что человек, привЯзавшийся к Асе, был более интеллигентный.

Вскоре мадам, войдя к Асе, поставила перед ней очередной чай и хлеб, и объЯвила, что уходит по делам и что бабушка задремала, а Ей надлежит по-прежнему не выходить и штопать. Ася вздохнула: заключение начало Ей надоедать.

- А как же мой урок, мадам? В шесть часов я должна быть в музыкальной школе.

- Cela ne m’interesse point (Это меня не интересует) - ответила мадам и вышла.

Ася вскочила и стала ходить по комнате. Терпенья у неё было очень мало, а Нина, как нарочно, не шла. Дела в музыкальной школе складывались неблагоприятно: плата за март месЯц не была внесена, и она уже видела себя в списке лиц, с которыми преподавателям предлагалось прекратить занятия до погашения ими задолженности. Если в течение ближайших дней плата не будет внесена, Её могут исключить. Было Ещё одно осложнение, тревожившее Её нисколько не меньше: до дня рождения оставалось всего несколько дней,/ пока она в опале, переговоры по поводу вечеринки и платья заброшены, а потом уже будет слишком мало времени! Пометавшись тревожно по комнате, она решила, что события для своего ускорения нуждаются в могучем толчке, и на цыпочках выскользнула в коридор к телефону.

- Можно Нину Александровну?

- Нины Александровны нет дома. Что прикажете передать? - услышала она мужской голос. Сердце Её забилось с удвоенной частотой.

- Тогда попросите, пожалуйста, Олега Андреевича, - отважилась выговорить она, точно в воду бросилась. - Ах, это как раз вы! Говорит Ася, то Есть я хотела сказать - Ксения Всеволодовна. Олег Андреевич, выручайте меня! - и она описала Ему, как Ей попало за встречу с ним. - Теперь я сижу наказанная и вот штопаю бельё, а это невыносимо скучно! Гораздо интересней разучивать фуги. Вы любите фуги? Мне задали новую, так хочется Её проиграть, а вместо этого надо вырезать ножницами круглые дыры. Олег Андреевич, пожалуйста, расскажите Нине Александровне, что случилось со мной, и пусть она идёт скорее на выручку, только пусть не говорит, что я Её вызывала. А теперь надо кончить: я боюсь разбудить бабушку. Вы передадите? Ну спасибо! - и с пылающими щеками повесила трубку.

«А всё-таки я поговорила с ним! Посмотрим, что будет теперь!»

Нина прибежала в этот же вечер, информированная Олегом о случившемся. Усевшись в качестве бесспорной любимицы на край кровати Натальи Павловны, она тотчас спросила: «А где ваша малютка?» - и как только Наталья Павловна начала рассказывать историю с Асей, сказала:

- Сейчас я удивлю вас, Наталья Павловна, это действительно мой beau-frere (деверь), князь Олег Дашков, и познакомила Его с Асей я. В силу некоторых чрезвычайных обстоятельств у меня уже вошло в привычку никогда ни с кем не говорить о нём. Для вас я изменю этой привычке, - и она рассказала свекрови трагическую судьбу Олега.

Послали за Асей, которая всё Ещё сидела за бельём. Асю ждал приятный сюрприз. Кроме объявленного Ей прощения, сопровождавшегося милостивым поцелуем в лоб, Ей сообщили, что сейчас она будет мерить платье. Ася не знала, что, несмотря на «опалу», переговоры о платье продолжались, и накануне вечером мадам вынимала из сундуков и раскладывала перед Натальей Павловной всевозможные оборки, нижние юбки и лифы, обсуждая, что можно сделать из этого для Аси. Мадам умела мастерски переделывать и обладала большим вкусом, как истинная француженка. За день она успела подготовить платье к примерке. Восхищённую и разрумянившуюся Асю поставили на маленькую скамеечку перед трюмо в уютной спальне Натальи Павловны, и мадам стала закалывать на ней что-то лёгкое, белое, отделанное кружевами валансьен, которые были Ещё очень хороши, хоть и спороты с нижней юбки. Нина и только что прибежавшая Лёля принимали самое горячее участие в обсуждении деталей. Ася и Лёля умоляли сделать платье немножко моднее, чем всё, что они носили до сих пор, но решающее слово осталось за Натальей Павловной - она не разрешила увеличить вырез и потребовала прибавить Ещё два сантиметра к длине платья. В середине этой процедуры Нина спросила:

- Будете приглашать на день рожденья?

- Мы хотели сделать маленький вечерок для молодёжи, - сказала Наталья Павловна, - но ведь у нас почти нет знакомых. Будет Лёля и Ещё одна девушка.

- А молодые люди Есть? - спросила Нина.

- А молодых людей у нас двое: Шура Краснокутский и Валентин Платонович Фроловский, бывший паж. Я обоих знала Ещё мальчиками - внуки моих приятельниц.

Решили, что beau-frere (деверь) Нины Александровны непременно должен быть в числе приглашённых.

- Il doit etre distinque, ce monsieur (Примечание – Должно быть, это очень благородный человек (фр.)), - вставила своё слово и француженка. Она была несколько разочарована тем, что неведомый незнакомец оказался подлинным князем Дашковым, а не тем парнем, с которым она имела этим утром столь успешное столкновение. Теперь Ей пришлось срочно перестроиться и окружить Олега романтическим ореолом. Патриотка и республиканка во всём, что касалось Франции, мадам была Яростной противницей революции в России и была влюблена в русскую аристократию.

- Est-il beau, monsieur le prince? (Примечание – А этот князь хорош собой? (фр.)) - спросила она Асю, чрезвычайно заинтригованная.

- А вот увидите сами, - ответила Ася, сияя торжествующей улыбкой. Она чувствовала себя совершенно счастливой; Ей хотелось петь и прыгать, и даже судьба Сергея Петровича и плата за учение перестала Её беспокоить. Вечеринка состоится - это было сейчас всего важнее! За спиной у неё зашевелились крылышки.

Устроить хотя бы самый маленький вечер для дочки или внучки в те годы становилось проблемой. То, что так недавно было реальностью, встречающейся на каждом шагу - а именно тот неоспоримый факт, что человек интеллигентной профессии мог в царское время содержать большую семью, - казалось теперь легендой, настолько изменились условия жизни. Жить на заработок одного члена семьи было немыслимо: юристы, врачи, музыканты, педагоги, канцелярские служащие получали теперь меньше, чем ломовой извозчик или водопроводчик. Обеспеченными Являлись одни только крупные учёные – академики и профессора. К тому же большинство семей бывшего дворянского круга в период войн лишились мужей и отцов и остались без мужского заработка. Пенсий за прежние заслуги мужей и сыновей ни одна из прежних дам не имела, так как царская служба, даже гражданская, в то время в счёт не шла. Почти все жили на продажу вещей (разумеется, те, кто не потерял квартиру и обстановку), более счастливым удавалось иногда получить частные уроки иностранных Языков или подработать шитьём и вЯзаньем. Часто можно было видеть седую даму самой аристократической наружности, сидящей у порога магазина в качестве сторожа. Жить на продажу вещей было нелегко, так как комиссионные магазины были переполнены до отказу предметами былой роскоши, к тому же угнетала бесперспективность такого существования. И всё-таки даже продавая вещи, каждая мать или бабушка старалась повеселить свою молодёжь, обречённую на самое безрадостное и безнадёжное существование, лишённую и отцов, и состояния, и прав, а очень часто и возможности получить образование. За финансовыми затруднениями вырастали другие: теснота и загромождённость помещения, так как очень часто целая семья оказывалась втиснута в одну комнату, дабы освободить место рабочим семьям, переселяемым с окраин. Если танцевать было негде – обходились без танцев, но всё-таки собирались. Возникали и другие осложнения: стоило лишть собраться тесным кружком, как тотчас это кому-то казалось подозрительным – враждебно настроенная соседка или бдительный рабочий давали знать управдому или прямо в гепеу о подозрительном собрании “бывших“, и часто в минуту веселья звонок возвещал о непрошенном вторжении управдома (в лучшем случае) или гепеу ( в худшем). Чтение собственных стихотворений, чтение Гумилёва, Блока или Бальмонта, мистические или филосовские разговоры, рассказывание политических анекдотов – всё считалось предосудительным и могло служить достаточным основанием для обвинения в политической неблагонадёжности или прямо в контрреволюции и кончиться ссылкой или лагерем. Известен случай, когда в вину было поставлено переодевание в старорусские костюмы: двое юношей оделись рындами, а девушки – боярышнями, в результате чего хозяин дома был обвинён в великодержавном шовинизме. Другой случай: за рассказанный анекдот юноша получил семь лет лагеря, из которого не вышел, а мать Его и сестра отправились в ссылку в Туркестан, причём квартира и обстановка погибли.

Почти на каждом вечере узнавалась какая-нибудь страшная новость – тот посажен, тот сослан, тот расстрелЯн, кого-то не досчитывались. Собираться старались по возможности незаметно; разговаривали

вполголоса, а расходились поочерёдно, осматривая, пуста ли лестница. Трудно было сохранить жизнерадостность в таких условиях, но жизнь брала своё: к постоянной опасности привыкают, и молодежь находила возможность веселиться под этим дамокловым мечом. В сороковые годы общество несколько перемешалось, но в тридцатые интеллигентные круги Ещё не сближались с пролетарским элементом, и порождённый большевистской пропагандой антагонизм был чрезвычайно обострён. Достаточно сказать, что слово «интеллигент» было широко применяемым бранным словом. Нечего уже говорить о таких кличках, как «офицерьё», «буржуй“, «помещица“ - они превращались в клеймо, с которым человека можно было безнаказанно травить под улюлюканье печати. В свою очередь, в противоположных кругах слова «пролетарий» и «товарищ» произносились с насмешкой и становились синонимами тупости, хамства и зазнайства.

Наталья Павловна и мадам, как ни трудно им это было теперь, решили во что бы то ни стало повеселить Асю. Места в квартире у них всё Ещё было достаточно благодаря планировке комнат, но с прожиточным минимумом дело в последнее время обстояло очень остро. Выручил продавшийся из рук на руки бинокль, и вопрос о вечеринке был решён.

Если для Аси и Лёли предстоящее торжество было предметом ожиданий и каких-то неясных радужных надежд, то для мадам оно было предметом целого ряда хлопот в кухне и комнатах, особенно теперь, когда Наталья Павловна лежала. Но добрейшая француженка, вырастившая Асю с 4-х лет, никогда не жалела себя, чтобы доставить удовольствие своей Сандрильоне. В этот раз, заинтересованная поЯвлением на горизонте загадочного «принца“, за которого она мысленно уже выдавала Асю, мадам с особенным рвением занялась приготовлением кренделя и кекса, а обе девочки были мобилизованы в кухню в качестве подсобной силы. Наталья Павловна сказала, что непременно встанет в этот день, чтобы занять хозяйское место за праздничным столом.

Глава двадцатая

У Ёлочки поЯвилось много забот: с самого начала этого года в Её прежде одинокую жизнь вплетались чужие горести и тревоги. Недавно в списке неплательщиков, намеченных к исключению, она увидела фамилию Аси и, ужаснувшись этой возможности, спешно внесла за неё требуемую сумму, а потом записала на себя несколько сверхурочных дежурств в больнице, чтобы пополнить месЯчный заработок. В рентгеновском (нг) отделении она опекала Лёлю,/ кроме того постоянно приходилось подкармливать и снабжать работой Анастасию Алексеевну. И вот теперь - Олег! За него больше, чем за всех остальных, болела Её душа, но всего сложнее было помочь как раз Ему. Она изводилась от мысли, что он не допустит никаких одолжений в силу предрассудков, основанных на мужской гордости.

На рентгеновском (нг) снимке действительно был обнаружен осколок неправильной формы с зазубренными краями 5x7 сантиметров. Хирург сказал, что Если этот осколок не вызывает болезненных Явлений - лучше Его не трогать, в противном случае он должен быть удалён. Ёлочка ухватилась за эту мысль. Если бы она могла объективно разобраться в своих чувствах, она бы увидела, что Ею двигало главным образом желание заполучить Его в сферу своего влияния: Если бы он согласился лечь в клинику, у нее была бы тысЯча возможностей окружить Его своей заботой и вниманием, которые при этом были бы так Естественны, что Ему почти невозможно было бы оградить себя от них. А в самой глубине Её мыслей уже притаился план подежурить около него ночь после операции и воскресить таким образом былые дни, как будто отсюда могло вырасти продолжение того, что было прервано на девЯть лет. Когда она пересказывала Олегу мнение хирурга, она, сама того не замечая, нажимала на необходимость операции несколько больше, чем это делал сам хирург.

Тем не менее Олег решительно отказался от операции. Он сказал, что более не в состоянии находиться в казарменной или больничной обстановке, подчиняясь тому или иному режиму. Это наскучило Ему свыше сил! Бог знает, долго ли Ему доведётся быть на свободе... Надо воспользоваться этим временем! Он хочет послушать музыку, он хочет загород и побродить по лесу - эти пустЯки значат для него очень много, после того как он так долго был лишён свободы. Главного соображения он не высказал: Ему наконец мелькнула возможность более близкого знакомства с Асей, и отказаться от этой перспективы или отсрочить Её он чувствовал себя не в состоянии, даже Если бы осколок причинял Ему гораздо большие неприятности.

Ёлочке неудобно было настаивать, хотя она почувствовала себя огорчённой... У неё из-под ног как будто выбивали почву! Она старалась не выдать своего огорчения, и, по Её мнению, Ей это удалось. Они разговаривали, сидя на скамье в вестибюле больницы, куда он пришёл по уговору, и вышли вместе.

- К тому же мне надо работать. - продолжал Дашков. Мне веобходимо поправить моё материальное положение. Вы сами заметили, что я недостаточно тепло одет. У меня нет даже перчаток, как вы можете видеть. В настоящее время я только что начал сколачивать сумму на костюм, откладывая от каждой получки. Потеря места поставила бы меня в положение самое безвыходное, тем более что устроиться снова очень трудно - анкета меня губит.

- Вы не потеряли бы места, - возразила Ёлочка, - пока человек на бюллетене или в больнице, сократить Его не имеют права. Это одно из немногих гуманных нововведений новой власти.

- Удивительно, что таковое имеется, - ответил Олег. По-видимому, Ему захотелось переменить разговор, так как через минуту он сказал:

- У нас с вами Есть общие знакомые! - и заговорил о Бологовских. Ёлочка насторожилась: «Какое счастье, что я всё-таки не назвала Асе Его фамилию и не упомЯнула о ранении виска... В какое неудобное положение я бы попала теперь!» - подумала она и сказала:

- Я как раз буду у них завтра, - сказала Ёлочка

- Завтра? На рождении Ксении Всеволодовны? Я тоже буду - я получил приглашение. Итак - мы увидимся!

- Я Ещё не знаю, приду ли... - начала было Ёлочка... - Танцы, новые люди... это не для меня.

- Приходите, Елизавета Георгиевна! Я почти ни с кем не знаком в этом доме, мне очень было бы приятно вас встретить там. А возвращаться одной вам не придётся: я вас провожу до вашего подъезда, не беспокойтесь.

Это послужило приманкой, перед которой Ёлочка не устояла. Четвёртая встреча с ним, и притом в частном доме и таком респектабельном, как дом Натальи Павловны, могла окончательно закрепить их знакомство, и она обещала прийти.

Ася была необычайно мила в своём новом платье с лёгкими воланами и полукороткими рукавами. Шею Её обнимала тонкая нитка старинного жемчуга, подаренного Ей в этот день Натальей Павловной. Этот подлинный фамильный жемчуг напрашивался на сравнение с теми безвкусными имитациями, которые, следуя моде, таскали все девчонки из «нуворишек» и все богатые Еврейки, он Ещё оттенял аристократизм девушки. Её пушистые пышные волосы, закрученные ради праздника в греческий узел, лёгкость и стремительность Её движений, тёмные ресницы были настолько очаровательны, что наталкивали на мысль: почему одной дано так много, а другой - ничего! Разве нельзя было Ей - Ёлочке - дать, ну Если не ресницы, то хотя бы улыбку Аси или кудри Лёли? Только хорошенькая девушка может так непринуждённо двигаться, смеяться, говорить, она знает, что Ей всё можно, потому что она от всего хорошеет, она инстинктивно чувствует, что Ею любуются, и это Её окрыляет, Ей не приходится опасаться неудачного слова или неудачного жеста – в ней мило всё, Ей всё простительно!

НарЯду с этими мыслями Ёлочка сделала открытие, что Её трагический герой, несмотря на все свои злоключения, остался великосветским донжуаном, который легко поддаётся очарованию и готов поухаживать, как только попал в гостиную. Расцветающая юность, улыбки и волны волос, лёгкость бабочек здесь значат больше, чем вся долгая и бездонная глубина Её сочувствия! Вот Если бы он был в больнице, никто бы не мог соперничать с ней: там она легко установила бы душевный контакт с ним, а здесь... Хорошо, что эти вечеринки не часто будут повторяться!

Как только Олег вошёл в гостиную, инкогнито с него было тотчас сорвано; один из молодых людей, тот, которого Ёлочке представили под фамилией Фроловского, тотчас пошёл к Олегу навстречу с восклицанием:

- Ба! Дашков! Старый дружище! А меня уверяли, что ты убит!

Они оказались однокашниками по пажескому корпусу. Это тоже взволновало Ёлочку; не следовало знать эту тайну широкому кругу лиц! Если нельзя было в таком кругу ожидать предательства, то легко можно было опасаться неосторожности, характерной для молодёжи, а неосторожности могло оказаться достаточно, чтобы погубить Олега. Надо было заранее всё обдумать, надо было оговорить... Ёлочкино сердце забилось неспокойно. Она органически не умела быть спокойной и отрываться от своих дум. Некоторое время она была втянута в общий разговор, принЯла участие в всеобщем восхищении крошечным щенком, которого подарил Асе Шура Краснокутский. Но как только начались игры, она отделилась от общего кружка: игру в фанты она не переносила с детства – одна мысль, что Ей придётся играть, петь или декламировать перед всеми, наводила на неё ужас. Она вымолила себе разрешение не участвовать, а наблюдать.

Игра между тем обещала быть интересной. Фроловского усадили на стул, и он с необыкновенной изобретательностью выдумывал штрафные наказания для каждого фанта, вынимаемого из передника мадам. Больше других проштрафилась Ася: в переднике лежали две Её вещицы, и обе заработали очень страшные задания – она должна была ответить настоящую правду на любой вопрос, заданный поочерёдно каждым из играющих, а также сознаться перед всеми, кто из присутствующих нравится Ей больше и меньше всех. Лёля получила задание рассказать историю своей вражды к кому-нибудь, Олег, как и Ася, - ответить правду на любой обращённый к нему вопрос. «Интересно: как он из этого выпутается?» - подумала Ёлочка. Сам себе Фроловский приказал изобразить выступавшего на митинге пролетария. Шура получил обЯзательство выступить с игрой на рояле и пришёл в отчаЯние, умоляя разрешить Ему поменяться фантом с Асей. Но Фроловский был неумолим!

- Никаких имён, или это неинтересно! Mesdemoiselles, messieurs prenez vos places (Дамы, господа, займите свои места). Начинаем с виновницы торжества. Пожалуйте сюда, в середину, Ксения Всеволодовна! Садитесь на этот стул. Итак, извольте отвечать правду. Кто желает спрашивать первым? Все молчат! Извольте, начну я, ибо я за словом в карман не полезу. Желаете ли вы выйти замуж, Ксения Всеволодовна?

Лёля испуганно ахнула, Ася зарделась, как маков цвет.

- Валентин Платонович, вы ужасный человек! - сказала она, глядя на него без улыбки.

- Весьма польщён. Однако же отвечайте.

Ася секунду помедлила.

- За свой идеал хотела бы, - сказала она очень серьёзно, - только не теперь, попозже, теперь мне Ещё так у бабушка пожить хочется.

- Точно и Ясно, - сказал Валентин Платонович, но Шуру Краснокутского этот ответ почему-то задел за живое.

- Уточните же, по крайней мере, что за идеал и каковы Его отличительные признаки? - воскликнул он.

- Александр Александрович, Если я правильно понимаю, вы задаёте ваш очередной вопрос? - пожелал навести порядок Фроловскнй.

- Да, пусть это будет мой вопрос! Воспользуюсь своим правом, уж Если до этого дошло! - воскликнул с отчаЯнием Шура.

Все улыбнулись.

- Мы ждём ответа, Ксения Всеволодовна, - сказал Фроловский.

- Да не торопите же! Дайте хоть подумать, - пролепетала сконфуженная Ася.

«Милая, чудная девочка! - думал Олег. - Она кажется в самом деле готовится выложить нам свою душу».

- Мой идеал... Это такой... человек, который очень благороден и смел, а кроме того, обладает возвышенным тонким умом. Он глубоко любит свою Родину и, как папа, за Россию отдал жизнь.

- Ксения Всеволодовна, - сказал Олег, улыбаясь и не спуская с Аси ласково засветившихся глаз, - как же так «отдал жизнь?» Выйти замуж за мертвеца только в балладах Жуковского возможно.

- Ах да! В самом деле! Я, кажется, сказала глупость... Ну, Если не погиб, то во всяком случае много вынес за Россию - бедствовал, скрывался, был ранен... - Она вдруг поперхнулась и снова вспыхнула. Ей пришло в голову, что слова Её могут быть отнесены прямо к Олегу, и, опустив голову, она не смела на него взглЯнуть.

- ТЯжёлый случай! - безнадёжно сказал обескураженный Шура.

- Ваши дела плохи! - сказала Ему Лёля.

Но Асе хотелось поскорее уйти от этой темы, и она спросила:

- О какой балладе упоминали вы, Олег Андреевич?

- О балладе «Людмила». Девушка роптала на Провидение за то, что жених Её пал в бою. И вот в одну ночь он прискакал за ней на коне. Был ли это он сам или дьявол в Его образе - история умалчивает, но он посадил Её на своего коня и умчал на кладбище.

Олег не продолжал далее, но неугомонный Валентин Платонович закончил за него:

- И могила стала их любовным ложем.

- Monsieur, monsieur! (Месье, месье!) - предостерегающе окликнула француженка, хлопотавшая около стола.

- Milles pardons! (Примечание – ТысЯча извенений! (фр.)) - воскликнул Валентин Платонович. - Но это сказал не я, а Жуковский!

Шура между тем не мог успокоиться по вопросу о «герое».

- Ксения Всеволодовна, вы несправедливы! - воскликнул он. - Я по возрасту моему не мог участвовать в этой войне и проЯвить героический дух. А теперь господа пажи попадают в выгодное положение по сравнению со мной потому только, что они старше меня.

Олегу стало жаль юношу.

- Успокойтесь, Александр Александрович, Еще никто никогда не жалел, что он молод. У вас Ещё всё впереди, а наша молодость уже на закате, - сказал он.

- Аминь! - замогильным голосом откликнулся Фроловский. - Будем, однако, продолжать. Спрашивайте теперь вы, Елена Львовна.

- Какое сейчас твоё самое большое желание? - спросила Лёля Асю.

- Вернуть дядю Серёжу, - это было сказано без запинки, и Её лицо стало серьёзным.

Очередь была за Олегом.

- Я буду скромней моих предшественников. Что вы больше всего любите, Ксения Всеволодовна, не «кого», а «что»?

- Что? О, многое! - она мечтательно приподнЯла головку, но Фроловский не дал Ей начать.

- Учтите, что собаки, овцы и птицы относятся к числу предметов одушевлённых - не вздумайте перечислить все породы своих любимцев.

- Какой вы насмешник! Я грамматику немного знаю, - на минуту она призадумалась. - Люблю лес, глухой, дремучий, с папоротниками, с землЯникой, с валежником, фуги Баха, ландыши, осенний закат и Ещё купол храма, где солнечные лучи и кадильный дым. Ах да! Ещё белые гиацинты, вообще все цветы и меренги...

- Ну, вот мы и добрались до сути дела! - тотчас подхватил Фроловский. - Теперь вы начнёте перечислять все сорта цветов и все виды сладкого. Что может быть, например, лучше московских трюфелей?

- Трюфели я последний раз Ела, когда мне было только семь лет, и не помню их вкуса, - было печальным ответом.

- За мной коробка, как только появятся в продаже! - воскликнул Шура, срываясь со своего места, и даже задохнулся от поспешности.

Все засмеялись.

- Коробка за вами. Решено и подписано, а теперь переходим к следующему пункту, - провозгласил, словно герольд, Фроловский. - Ну-с, кого из числа играющих, Ксения Всеволодовна, любите больше всех?

- Что ж тут спрашивать? Ясно само собой, что Лёлю. Ведь мы вместе выросли.

- А кого меньше всех?

Наступила пауза.

- Я облегчу ваше положение, Ксения Всеволодовна! - сказал Олег. - Меньше всех вы любите, конечно, меня, так как меня вы только теперь узнали, а все остальные здесь ваши старые друзья.

Он сказал это, желая подчеркнуть, что не принял на свой счёт Её высказываний по поводу идеального мужчины, и дать Ей возможность выйти перед всеми из неловкого положения, но она в своей наивной правдивости не принЯла Его помощи.

- Вот и нет, не вас вовсе, - ответила она с оттенком досады.

- Меня, наверно, - уныло сказал Шура.

- И не вас! - сказала она тем же тоном.

- Так кого же?

- Вас, - и взгляд Её, вдруг потемневший, обратился на Валентина Платоновича.

- За что такая немилость, Ксения Всеволодовна? - воскликнул тот.

Все засмеялись.

- Мораль сей басни такова, не задавать нескромных вопросов, - сказал Олег.

Исповедь Аси кончилась наконец. Наступила очередь Лёли.

- Враг у меня один - товарищ Васильев, - объЯвила она.

- О, это становится интересно! Друзья мои, слушайте внимательно, - воскликнул тот же Фроловский. - Кто он, сей товарищ?

- Инструктор по распределению рабочей силы на бирже труда. Он восседает в большой зале на бархатном кресле в высоких сапогах, в галифе [фэ] и свитере [тэ], а поверх свитера [тэ] - пиджак, на лбу хохол, на затылке кепка. Посетителю он сесть не предлагает. Я стою, а он говорит: «Вы, гражданочка, дочь врага рабочего класса и элемент нам по всему враждебный. Ежели вы этого понять не желаете, моя ли то вина? Я охотно верю, гражданочка, что работа вам нужна, но доколе наши кровные пролетарии Ещё не все получили направление, никак не могу я, минуя семьи красных партизан, заботиться в первую очередь о семьях белогвардейского охвостья. Возьмите это в толк и не мотайтесь сюда зря, гражданочка», - Лёля остановилась.

- Передано с художественной правдивостью. Браво, Елена Львовна! - сказал Олег. - Некоторые выражения вы, по-видимому, заучили наизусть.

- Почти все. Я столько раз всё это слышала, - сказала со вздохом Лёля.

- Страничка из истории! - подхватил Валентин Платонович. - Валенки и платок тут не помогут - родинка на вашей щёчке, Елена Львовна, слишком напоминает мушку маркизы; не хватает только седого парика.

Ася держала на коленях щенка, которого всё время тискала и ласкала:

- Щенушка, милый! Ты спать захотел, мой маленький? Сейчас я тебя пристрою в колыбельку. Ушки вместо подушки, хвостиком прикроем нос, и заснёшь сладко-сладко!

Олег остановил на ней взгляд. «Она болтает с этим щенком, точно с младенцем. Она создана для любви и для материнства! Как очаровательна будет она когда-нибудь с младенцем!» Он заметил, что Валентин Платонович тоже смотрит на Асю; глаза их на минуту встретились, и Олегу показалось, что Его товарищ думает совершенно то же самое... «Не уступлю! Я достаточно долго был несчастлив!» - подумал он.

- Господа, я как признанный церемониймейстер предлагаю продолжать, - заговорил Фроловский. - Садись сюда теперь ты, князь.

- Не трепли, Фроловский, пожалуйста, мой титул, - сказал, усаживаясь в круг, Олег. - Не следует заново привыкать к нему, чтобы не сказать при чужих. К тому же - он бередит мне слух.

- Извини. Не буду, - ответил Фроловский. - Кто желает задать вопрос? Видно, начинать опять мне? А ну-ка скажи, старый дружище, которая из присутствующих девушек тебе нравится больше других?

«Как бы не так! Не воображай, что я выложу душу на блюдечко!» - подумал Олег. В эту минуту взгляд Его упал на молчаливую печальную Ёлочку, сидевшую в стороне; Ему почему-то стало жаль Её, захотелось втЯнуть в игру и поднять во мнении окружающих...

- Вот уже не думал, что попаду в положение Париса! - громко сказал он. - А нравится мне всех больше Елизавета Георгиевна!

Ёлочка вздрогнула и в свою очередь вся загорелась.

«Так я тебе и поверил!» - подумал Валентин Платонович, но был слишком тактичен, чтобы выразить своё мнение вслух.

Ася, как попугайчик, спросила Олега то же, что он спросил Её:

- Что вы любите больше всего, не «кого», а «что»?

- Россию, - ответил Олег после минутного молчания.

- Россия не «что», а «кто», - неожиданно для всех строго и серьёзно произнесла Ёлочка, и странный оттенок глубокого, сдерживаемого чувства зазвенел в Её голосе.

Все умолкли на минуту, как будто прозвучало имя недавно скончавшегося близкого человека.

- О! - воскликнул Валентин Платонович. - Мысль интересная, но обсуждение отведёт нас слишком далеко от вашей прЯмой задачи. Эту мысль мы обсудим за чайным столом.

Шура, который никак не мог успокоиться в вопросе о героизме, спросил Олега:

- Считаете ли вы себя героем - таким, как охарактеризовала Ксения Всеволодовна?

- Героев рождает эпоха и обстановка, а не всегда личные качества, - сказал Олег. - Я видел сотни и тысЯчи героев среди офицеров и солдат и даже среди оборванцев-пролетариев во враждебном лагере. ГероЯми в наше время были все, кто не бросил оружие. Думаю, что я был не лучше и не хуже других.

«Ну уже нет, - подумала Ёлочка. - Оценка слишком скромная! Командир «роты смерти» и два Георгия!» - но вслух не произнесла ни слова.

Между тем Лёля, Ася и Шура напали на Фроловского:

- А вы-то сами, наш церемониймейстер? Свой номер вы кажется, зажуливаете? Теперь ваша очередь!

Фроловский взял из передней фуражку, надел Её на затылок, взлохматил себе волосы и принял тупое и угрожающее выражение лица.

- Товарищи, - начал он зычным голосом, делая ударение на последнем слоге и словно выдавливая из себя слова, - в дни, когда все советские граждане, в том числе и мы - ударники нашего завода, с небывалым подъёмом трудимся на пользу социалистического строительства, капиталистические акулы и их прихлебатели замышляют погубить молодую советскую республику. С помощью кулаков, буржуев и белобандитов всех мастей они хотят насадить нам снова ненавистный капиталистический строй. Но этому, товарищи, не бывать! Подлые капиталисты просчитались - мы не дадим им сунуть к нам свои свиные рыла! Даром, что ли, мы кровь проливали? В ответ на их происки мы - пролетарии завода «Красный Выборжец» заверяем партию и правительство, а также товарища Сталина, что будем работать Ещё лучше и Ещё бдительней будем следить, чтобы в наши рЯды не закралось ни одного предателя-контрреволюционера, особливо из белогвардейского охвостья. Товарищи, будьте бдительны!

Аплодисменты прервали эту вдохновенную речь, которая с исключительной меткостью передавала ходячие стереотипные фразы и выражения, принЯтые на митингах, почти Ежедневно происходящих на заводах и предприятиях.

Шура Краснокутский, отбывая свой фант, сел к роялю и стал наигрывать кое-как «Дон-Грея», охая и жалуясь на свою судьбу. Услышав звуки фокстрота, Валентин Платонович насторожился, словно боевой конь, и расшаркался перед Лёлей, но та растерЯнно пролепетала:

- Я не танцую... Наталья Павловна и мама не позволяют... фокстрот.

- Господи, прости мне! Кажется, я уже во второй раз нарушаю благонравие этого дома! - сказал Валентин Платонович. - Пройдёмтесь разочек, Елена Львовна, пока старших нет. Уж неужели вовсе не умеете?

Лёля робко положила руку Ему на плечо.

- Попробую, только не проговоритесь при маме, пожалуйста! Я у нашей соседки-евреечки танцевала раз... Если мама узнает, она меня к ней не пустит.

Оба танцевали очень хорошо с налётом изящной эксцентрики, не выходящей из рамок хорошего тона. Но как только у двери послышался голос француженки, Лёля вырвалась из рук Валентина Платоновича.

- А ты, Дашков, что же не танцуешь? - спросил Фроловский, подходя к Олегу.

- Не умею и я, - ответил Олег. - Просидев семь с половиной лет в чистилище, не имел возможности научиться, а в те годы, когда я был в числе живых, этого танца Ещё в заводе не было.

- В чистилище? - повторил Фроловский, и лицо Его стало серьёзно. - Так ты уже отбыл это? А я пребываю в приятном ожидании. Моя maman не засыпает раньше шести утра, всё ждёт... Даже сухарей мне насушила и чемодан собрала на всякий случай.

Звуки вальса прервали их разговор. Валентин Платонович живо поймал Асю и закружил по комнате, но почти тотчас им пришлось остановиться, так как Шура сбился. Воспользовавшись паузой, Ася сказала тихо:

- Валентин Платонович, я вас хотела предупредить: не расспрашивайте Олега Андреевича - у него все погибли, и я заметила, что Ему тЯжело говорить.

Олег видел со своего места, что они переговариваются вполголоса и что Валентин Платонович взглЯнул раза два в Его сторону. Опять ревнивая досада всколыхнулась на дне Его души. «Не уступлю! Если Есть справедливость и милосердие, она полюбит меня! А он всегда был циником; я помню, как он просвещал меня по некоторым вопросам... Когда он рядом с ней, они напоминают сатира и нимфу!»

Между тем Ася и Лёля побежали в спальню, где разговаривали старшие, и вытащили оттуда Нину, умоляя Её сыграть им вальс. Нина должна была в этот вечер петь во втором отделении какого-то шефского концерта и уже собиралась уезжать, но, уступая просьбам молодёжи, села за рояль. Если звуки фокстрота ничего не говорили сердцу Олега, то звуки знакомого вальса расшевелили в нём воспоминание о вальсах в доме отца/ под эти же «Маньчжурские сопки». Однако мысль, что Валентин Платонович сейчас подойдёт к Асе и опять обнимет Её талию, подхлестнула, и он поспешил пригласить Её.

«Какая прекрасная пара! - подумала Нина, проследив за ними глазами. - Ну, слава Богу, что хоть сегодня он доволен и весел!» Наталья Павловна тоже наблюдала за порхающей внучкой; глаза Её и Нины встретились, и обе без слов поняли друг друга: Если бы не постоянная опасность, нависшая над головой Олега, можно было бы мечтать о том, чего приходилось опасаться теперь.

Француженка смотрела с умилённой улыбкой:

- Ma pauvre petite Sandrillone va bientot devenir une ptinccsse et plus tard dame d’honeur – après la

restouration! (Примечание – Моя бедная маленькая Сандрильена, она непременно должна стать кнЯгиней, а потом, быть может, и дамой высшего света! (фр.))

Ёлочка из своего угла смотрела с укором: «Танцевать, когда Россия распята? Когда в лагерях томятся Его товарищи? Он после всего, что пережил, может танцевать?» Вечерника всё менее и менее делалась Ей по душе. «Всё это очень мило, но почему, Если в гостиной присутствуют девушки, в разговорах следует придерживаться шутливо-пустых тем? Неужели нельзя поговорить серьёзно? С ними обращаются как с куклами или с фарфоровыми вазами, и им кажется, нравится! Как будто ничего, ничего не изменилось! Как будто не было ни войны, ни революции, и мы в салоне 80-х годов».

Когда гости уже расходились, Валентин Платонович со шляпой в руке провозгласил с порога:

- Итак, Ещё раз до свидания, глубокоуважаемый и достопочтенный «Леась».

- Леась? Что это означает? - переспросил с удивлением Олег.

- А это, видишь ли, мой друг, очень глубокомысленное изречение покойного братика Ксении Всеволодовны, Васи. Ему было только 5 лет, когда он изобрёл этот термин, обозначающий вот этих двух кузиночек одновременно, так сказать, в виде одного неразрывного целого.

Олег тотчас просиял улыбкой: «Очень мило и очень остроумно!»

Ёлочка хмурилась: «Куклы! А у него за этот вечер даже улыбка стала глуповатой!» Он нравился Ей измученным и пламенеющем ненавистью, и Ей хотелось видеть Его всегда именно таким. Когда же он кружил по гостиной хорошенькую девушку или с улыбкой отдавался салонной болтовне, он в Её глазах менее заслуживал уважения и менее был интересен Ей. А между тем Его горе было гораздо глубже Её собственного; но бередить Его или рисоваться им он не считал нужным: для него в минувших бедствиях не крылось ничего, кроме боли, в то время как для неё - обильная пища для неутоленного действительностью романтического воображения. Эту разницу в их душевном состоянии она понЯла позднее. Она не поверила бы, Если бы кто-нибудь Ей сказал, что на данном этапе Её отношение к нему можно было сформулировать следующим образом: «Всё сделаю, чтобы спасти Его и утешить, но не хочу видеть Его счастливым настолько, чтобы моё сострадание вовсе не нужно было Ему!»

После встречи на вечеринке в ней поселилась странная тревога и насторожённость: «Мне ли? Скоро ли?» Но скованная, как цепями, своею гордостью, она знала очень хорошо, что не предпримет никаких шагов, чтобы обеспечить себе скорую и верную победу: она могла только ждать.

Глава двадцать первая

Через два или три дня после вечеринки к Олегу зашёл Валентин Платонович. Они долго разговаривали, перебирая имена погибших и пропавших друзей и делясь фронтовыми впечатлениями. Олег только в этот вечер узнал, что Валентин Платонович состоял в союзе «Защиты Родины и Свободы» и после разгрома организации некоторое время вынужден был скрываться.

- Выслеживали меня, как хищного зверя. Ночевал я то в лесу, то на стогу сена, то на крестьянском дворе. Перебегал с места на место. Мать больше года не знала, где я нахожусь, а я не мог подать Ей о себе вести. Наконец один из товарищей по полку выручил: самый, понимаешь ли, провинциальный офицеришко, грубый мордобойца, которого у нас в полку все сторонились, оказался нежданно-негаданно партийцем - сумел вовремя переменить курс. Преподносит мне этак покровительственно, с важностью: «Я тебя вытащу, Если станешь нашим. У меня людей не хватает, а я знаю тебя как лихого офицера. Хочешь - бери роту, только уж не подведи, дай слово». Ну, от этой чести я, разумеется, отказался и попросил самое ничтожное местечко, чтобы только заполучить красноармейский документ и таким образом замести следы. Получил справку, надел шлем с «умоотводом» и шинель со звёздочкой и сделался легальным. Дрянненькая эта бумажонка до сих пор меня безотказно выручала и ни в ком не возбуждала подозрений. Чин, правда, у меня незавидный был - каптенармус! Ну да мы люди скромные - довольствуемся малым. В той же роте на должности заведующего снабжением тоже был офицер. Свой своЯка издалека видит - скоро мы с ним сблизились и вместе изобретали остроумнейшие трюки, клонившиеся к наивозможно лучшему снабжению родной и любимой Красной Армии: крупа у нас систематически подмокала, бутылки бились. Отправим, бывало, отряд стрелков бить рябчиков в Вологодской губернии и хохочем вдвоём до упада. Такой метод борьбы не в твоем вкусе, я знаю, но Если иначе нельзя - хорошо и это! Наша аристократия проЯвляет часто излишнюю щепетильность, а большевики не брезгуют никакими методами.

Олег с некоторым раздражением перебил Его:

- Да неужели же нам по большевикам равняться? Разве аристократизм только привилегия? Если так, он уже не существует! Я считаю, что аристократизм понятие столько же внутреннее, сколько внешнее; благородная порода осталась - у лучшей части дворянства Ещё надолго сохранятся рыцарские черты и чувство чести, и это отнять у нас никто не властен! Такие люди вызывают к себе доверие больше, чем люди другой среды. Я - офицер. Теперь часто говорят «бывший» - почему? Никто не снимал с меня этого звания и не ломал шпагу над моей головой. Это звание обязывает.

Валентин Платоновнч усмехнулся, и в усмешке Его Олегу почудилось что-то вольтеровское (тэ).

- Вполне с тобой согласен, напрасно ты горЯчишься. Но a la guerre comme a la guerre (Примечание – На войне как на войне (фр.)). Я не считаю, что, получив документ и обличье красноармейца, я был морально обязан прекратить борьбу, я никому не приносил там присяги, я был и остался семёновским офицером; это как раз то, что говоришь ты. Если бы попал к красным ты сам, полагаю, и ты бы стал радеть им на пользу.

- Я прежде всего старался бы ускользнуть от них.

- Эта задача, разумеется, первоочередная, но она не всегда удаётся. Что прикажешь делать тогда?

- Ты прав, Валентин: линия твоего поведения может оказаться Единственно возможной. Я возражаю только против твоей фразы о щепетильности в методах.

- Я дважды пробовал ускользнуть к белым, как только оказался в прифронтовой полосе, - продолжал Валентин Платонович, видимо, задетый за живое. - Оба раза неудачно. В Пскове вижу: стоит бронепоезд, готовый к отходу, уже дымит, а командует знаменитый Фабрициус. Я к нему. Шлем и знаки отличия долой, а для пущего пролетарского вида подвЯзал платком щёку: кланЯюсь в поЯс, прошу подвезти к своим на соседнюю станцию. Дурачком прикидываюсь. Разыграно мастерски было. Неустрашимый коммунист сжалился и разрешил, с отеческим, впрочем, напутствием: «Смотри же, паренёк, не трусь - дело будет жаркое!» Я забрался в вагон и поспешно забился в угол с самым робким видом. Очень скоро начали свистеть пули - свои тут, близко, а как прикажешь перебраться? В эту минуту Фабрициус проходит через вагон: «Ну что, парень, трусишь? Наклал, поди, в портки?» Я Ему в ответ в том же тоне, а при первой возможности - к смотровой щели. Как на беду, Фабрициус прибегает обратно. Я шарахаюсь, будто бы насмерть перепуганный, он смеётся, но, видимо, что-то заподозрил и решил наблюдать. Я только что метнулся на буфер, выжидая удобную минуту, чтобы спрыгнуть, как слышу у себя за спиной: “А ты, парень, не очень-то трусишь! Говори, кто таков? “ – и хвать меня сзади за обе руки. Казалось бы, пропала моя головушка! Ан, нет, выкрутился! Повинился, что дезертирую, чтобы похоронить мать, и, проливая крокодиловы слёзы, протЯнул красноармейский документ. Фабрициус был человек с сердцем – опять я сухим из воды вышел, только что к своим не перебрался. Последнее в конечном результате, пожалуй, вышло к лучшему.

Олег в свою очередь рассказал товарищу то, чему был свидетелем в Крыму. Валентин Платонович выслушал, потом сказал:

- Со мной, кажется, вышло несколько удачнее в том смысле, что обошлось без ранения и без лагеря, хотя бедствий и голодовок было достаточно. Тем не менее оба мы в любой день одинаково можем свергнуться в пропасть. Много ли надо? Чьё-нибудь неосторожное слово, а то так непрошеная встреча и – донос! Вот недавно зашёл я в кондитерскую купить коробку пирожных Елене Львовне, с которой мы вместе были в кино. Девушка спрашивает: “Кто этот человек, который вас так пристально разглядывает? Я поворачваюсь – батюшки мои! Один из союза “Защиты Родины“. Едва только он заметил, что и я на него смотрю, тотчас отвернулся и вышел. Испугался меня – я тебя уверяю! Вот каково положение вещей! Однако всё это ни в каком случае не должно нам мешать жить полной жизнью. Во мне лично опасность только обостряет жизнерадостность, а Если я в один прекрасный день загремлю вниз – недостатка в компании у меня не будет.

И после нескольких минут молчания он сказал:

- Очаровательные девушки у Бологовских, не правда ли? Я знал обеих Ещё девочками. В них породы много. У лучших кавалерийских лошадок, - помнишь, щиколотку, бывало, обхватишь двумя пальцами, - ножки этих девчонок нисколько не хуже. Тебе, вероятно, более по вкусу Ксения. Ты любишь девушек в стиле мадонн, в ореоле невинности. А я нахожу, что маленькая Нелидова интересней, пикантней. В ней Есть, как теперь говорят “изюминка“.

Олегу показалось, что Его приятель, говоря это, даёт Ему понять, что не намерен соперничать с ним и не хочет, чтобы что-нибудь помешало их дружбе. Расставаясь, они обменялись крепким рукопожатием, и Олег приободрился. “Не я один в таком положении: у Валентина, как и у меня, всё построено на песке, и, однако же, он считает возможным радоваться жизни и надеЯться! Пора встрЯхнуться и мне“.

Он, наверно бы, не подумал этого, Если бы слышал разговор, который вели два человека как раз в этот вечер неподалёку от Его дома.

- Ваше благородие, господин доктор! - окликнул безногий нищий/ человека лет сорока в штатском, который быстро проходил мимо.

Тот обернулся:

- Какое я тебе «благородие»?! В уме ты?

- Да ведь вы - господин офицер, доктор Злобин?

- Ну да. Только не господин и не офицер, а товарищ доктор. Господ у нас с восемнадцатого года нет, пора бы уж запомнить. Ты из моих пациентов, что ли?

- Так точно, товарищ доктор! В Феодосии ногу вы мне отнимали вместе с господином хирургом Муромцевым, сперва левую, а после и правую. Сколько потом перевязок выдержал... Как мне забыть-то вас?

- Понимаю, что не забыл, а только не нравится мне что-то твой разговор - не по-советски и говоришь, и держишься! Вот и георгневский крест нацепил... Ну для чего?

- А как же без Егория-то, ваше благородие? Егорий только и выручает. Прежние-то дамочки как Его завидят, так сейчас в слёзы, да трёшницу или пЯтерку пожалуют; вестимо, те, что постарше. Молодые - тем всё равно!

- Эх, ты! Ничему тебя жизнь не научила! Обеих ног лишился, а всё Ещё не вытравилась из тебя белогвардейщина!

- Так ведь, ваше благородие, товарищ доктор, война-то война и Есть! Вот как мы, убогие калеки, у храма Господня Преображения рЯдами сядем да начнём промеж себя говорить, так и выходит: кто у белых, кто у красных - одинаково и ноги, и руки, и головы теряли.

- Пожалуй, что и так, а всё-таки возразить бы тебе я мог многое, да некогда мне с тобой тут философией заниматься. Скажи лучше, отчего ты не протезируешь (тэ) себе конечности?

- Как это, ваше благородие?

- Отчего, говорю искусственные ноги себе не сделаешь?

- Ваше благородие, товарищ доктор, да как же сделать-то? Денег-то ведь нет. Сами видите, милостыней живу. В царское-то время, может, за Егория мне что и сделали бы, а теперь - сами видите, заслуги мои ни к чему пошли.

- А теперь у нас медицинская помощь бесплатна, и всякий имеет право лечиться. Пойди в районную амбулаторию к любому хирургу, и тебе будет оказана квалифицированная помощь. Пожалуй, я дам тебе записку в институт протезирования (тэ) - я там кое-кого знаю.

Он вынул блокнот и вечное перо.

- Фамилия как?

- Ефим Дроздов, разведчик.

- Звания твои старорежимные мне не нужны, дурачина.

И он стал писать.

- Вот, пойдёшь с этой запиской по адресу, который здесь стоит. Я попрошу сделать что можно, чтобы протезировать (тэ) тебе хотя бы одну конечность. Только Георгиевский крест изволь снять и «господином» и «благородием» меня там не величай. Я ничего о себе не скрываю, но в смешное положение попасть не хочу, слышишь?

- Слушаю, товарищ доктор! Премного благодарен. Посчастливилось мне за последнее времЯчко: месЯца этак два назад Его благородие поручика Дашкова встретил, а теперича вас. И с им тоже всё равно как родные повстречались.

- Дашкова? Князя?! Ты уверен? Ты узнал Его?

- Вестимо, узнал. Ведь я с их взвода. Постояли, поговорили...

- Дашков! Это тот, у которого было тЯжёлое ранение в грудь, кажется?

- Так точно, ваше благородие! Вы же их и на ноги поставили, дай вам Бог здоровья!

- Дашков... Он назвал себя?

- Никак нет! Я сам их окликнул, как и вас, а они тотчас подошли и ласково этак со мной говорили. Сотенку я получил с их.

- Он не дал тебе своего адреса?

- Никак нет. К чему ж бы? Попросили о их не рассказывать, что здесь находится, я запамЯтовал. Ну да ведь вы свой человек - тоже крымский, худого не сделаете.

- Так, всё Ясно. Ну, прощай. Завтра же поди с моей запиской.

И разговор их на этом кончился.

В этот же вечер двумя часами позже в одном из «особых» отделов по особому проводу состоялся следующий разговор:

- Привет! Говорит осведомитель Злобин. Важное сообщение. Имею все основания предположить, что в Ленинграде скрывается опасный контрреволюционер - офицер-белогвардеец, бывший князь Дашков. Активный контрреволюционер: командовал «ротой смерти», отличался храбростью в боях, идейно влиял на окружающих. Был ли у Деникина, не могу сказать, а у Врангеля был - могу совершенно точно заверить, так как он лежал в Феодосийском госпитале, где каким-то образом избежал репрессий. Какие основания предполагать? Видите ли, Его примерно в одно и то же время опознали в лицо бывшая сестра милосердия и бывший солдат - нищий. Оба сообщили мне... Что? Извольте, повторю: бывший князь Дашков, имени и отчества не помню. Гвардии поручик. Возраст... Теперь примерно должно быть лет тридцать... Наружность? Я Его девЯть лет не видел! Тогда был высокий красивый шатен [тэ], гвардейская повадка... Особые приметы? Да, пожалуй, что и нет... разве что рубцы от ран... Было ранение черепа и, кажется, грудной клетки... Точнее локализировать не берусь - забыл... Адрес медсестры? Это, видите ли, моя жена. Очень больная... Мне не хотелось бы Её тревожить, притом и болтлива не в меру. Я попробую сам Её расспросить, и Если что-либо поточнее узнаю - сообщу дополнительно... Адрес нищего? Не спросил! Дал маху! Впрочем... погодите... Его можно отыскать через институт протезирования [тэ]. Берусь это сделать. Он и для очной ставки может вам пригодиться. Я зайду потолковать в ближайшие же дни. Завтра не могу - занЯт. Всего наилучшего!

И он повесил трубку.

Глава двадцать вторая

Дневник Аси

30 марта. Во всём виноваты фиалки! Если бы не они, я, наверно бы, не сидела бы за этой тетрадкой. Было так: в субботу я в первый раз пошла к Елизавете Георгиевне Муромцевой. Бабушка сама послала меня, говоря, что пора и нам оказать Ей внимание. Я купила на улице несколько букетиков фиалок (это Ещё не здешние фиалки - одесские). В комнате Ёлочки как будто сконцентрирована та настроенность на высокую ноту, в которой она живёт: порядок, тишина, книги - здесь царство мысли! Я не утерпела и заглЯнула в две книги, где лежали заложки. Это были «Три разговора» Соловьёва и «Роза и крест» Блока. Ни того ни другого я не читала. Как мне нравится в Ёлочке возвышенность Её мысли! Я терпеть не могу разговоров про новую шубу, про зарплату, про тесто и магазины, а вот у Ёлочки этого совсем нет - она всегда au-dessus. (Примечание – Выше (фр.))

Когда Ёлочка вышла в кухню приготовить чай, я осталась на несколько минут одна в комнате. Я подошла к Её столику, чтобы поставить фиалки в вазу, и тотчас же, засмотревшись на портреты в рамках, толкнула нечаЯнно вазочку и разлила воду; рядом лежала раскрытая тетрадь, я взглЯнула, не расплылись ли чернила и совсем нечаЯнно прочитала несколько строчек. Это оказался Её дневник, и там под сегоднЯшним числом было написано: «На меня каждую минуту наплывает мир моей любви, в котором тысЯча и тысЯча глубин. Меня сводят с ума Его горечь, Его интонация и изящество жестов, и вместе с тем я знаю, что люблю в нём не вешний облик, и будь он изуродован или искалечен, я бы любила Его не меньше!»

Я остолбенела, когда прочитала - столько показалось мне большого чувства в этих строчках, и только прочитав, сообразила, какое преступление сделала. Бабушка мне сколько раз говорила, что прочесть чужое письмо - такое же воровство, как вытащить деньги из кармана, а тут Ещё, как нарочно, попалась такая большая значительная фраза... Я решила, что достойный выход из этого положения лишь один - тут же попросить у Ёлочки извинения, чтобы снять с себя этот позор и избежать лжи и притворства. Я так и сделала. Ёлочка простила меня, но пожелала узнать, какой именно текст стал мне известен, и когда я процитировала, сказала очень серьёзно: «Если уж вы заглЯнули в мою душу, знайте: эти строчки относятся всё к тому же человеку - никого другого я не люблю и любить не буду». И рассказала, что пишет дневник с 16-ти лет и всегда запирает Его в Ящик, а ключ носит на шее рядом с крестиком. «В этом дневнике моя душа, - сказала она, - до сих пор Ещё ни Единый человек не прочёл из него ни Единой строчки, а перед моей смертью я сожгу Его». Всё это меня очень заинтересовало. Я решила тоже писать дневник, тоже носить ключик на шее и сжечь всё перед смертью. То, что я рассказала сегодня - пусть будет вступлением.

31 марта. Часто говорят вокруг меня, что теперь жизнь скучна (шн) и прозаична и что из-за трудных бытовых условий мы погрЯзаем в мелочах. А мне кажется, что многое зависит от нас самих, и что те, которые так говорят, сами не умеют или не хотят сделать себе жизнь достаточно прекрасной. Мелочам нельзя отводить значительного места - иначе они засосут! Надо уметь жить искрой небесного огня, как говорили Египтяне, или уж навсегда оставаться в квашне, как Хлеб у Метерлинка. Я очень люблю «Синюю птицу» и, когда играю без воодушевления, всегда кричу бабушке: «Я сегодня в квашне!» Вчера вечером я много и с увлечением играла сначала «Арабески» и «Varum» Шумана, потом «Баркароллу» Шуберт - Лист. Юлия Ивановна не позволяет мне играть эту «Баркароллу», а я всё-таки играю потихоньку. Бабушка сначала читала, а потом оставила книгу и заслушалась. Новый жилец испортил нам вечер, так как стал стучать кулаками в стену и кричать: «Надоела ваша шарманка! Прекратите безобразничать!» А было только десЯть часов... Бабушка очень огорчилась, я понимаю, почему: Ей так грубо дали понять, что она не хозяйка в своём доме.

1 апреля. Странное Явление: я очень хорошо помню, что в раннем детстве я умела летать, только я летала не так, как птица, а как бабочка, порхая над кустами в саду в имении у дедушки. Я помню даже некоторые подробности, помню, как Лёля стоит на лужайке - той, где были ульи, - и говорит мне, что я не смогу подняться выше сирени, а я перелетела сирень и увидела под собой Её чудесные, бледно-лиловые кисти,/ потом помню, полетела во двор и опустилась на крышу каретного сарая. Вася и Миша стояли во дворе и увидели меня. Они показывали на меня друг другу и даже целились в меня из игрушечного ружья. Братишка Вася это хорошо помнил. Когда он умирал от сыпнЯка, он бредил, я раз вошла к нему, а покойная мама сидела с ним рядом и спросила: «Ту узнаёшь сестричку?» - а Вася сказал: «Ты всё Ещё летаешь или уже ходишь по земле, как все?» Мама принЯла это за бред, а я отлично понЯла! Лёля тоже Ещё недавно помнила во всех подробностях мои полёты, а теперь вздумала уверять, что этого никогда не было! Как же так - «не было»?! Я этих ощущений никогда не забуду! Теперь я летаю только во сне, а это уже совсем не то, что наЯву.

2 апреля. Господи, до чего же хорошо жить и сколько тепла и привета находишь в окружающих! Я не знаю, совсем не знаю ни злых, ни плохих людей - или это мне так посчастливилось? Из книг я знаю, что они Есть, но в своей жизни не встречаю, разве что Хрычко, но они скорее жалкие, чем дурные. Все вокруг меня так согревают своей любовью. Я уже не говорю о бабушке, о мадам и о тёете Зине, но вот те, кого я узнала за последнее время, - Нина Александровна, Ёлочка, Олег Андреевич - какие они замечатьные! Олег Андреевич пришёл к нам вчера вечером - Его прислала Нина Александровна, чтобы передать мне контрамарку в Капеллу (пэ) на концерт, который будет в среду. Я играла на рояле по просьбе Олега Андреевича. Мне кажется, ни Лёля, ни Ёлочка, ни Шура не любят и не понимают так музыку, как Олег Андреевич. Ёлочка и Шура не музыкальны, но у Лёли хороший слух, а между тем в Её восприятии музыки чего-то не хватает, и в суждениях и во вкусах Есть какая-то банальность. У Олега Андреевича вкусы Ещё не установившиеся, но, мне кажется, это потому, что он совсем не слушал музыки эти десЯть лет и судит о ней по впечатлениям, вынесенным из детства и ранней юности. По природе Его музыкальность очень тонкая, и видно по всему, что музыка производит на него неотразимое впечатление. Я не всегда охотно играю, когда меня просят, а уж Если играю, совсем не выношу, когда, слушая, начинают разговаривать, а Олег Андреевич, когда слушает, всегда сосредоточен. Неслько раз, когда я, играя, взглядывала на него, то встречалась с Его взглядом - он так долго, ласково и внимательно смотрел на меня и как будто хотел разгадать...

3 апреля. Я почему-то уверена, чутьём безошибочно знаю, что никогда не буду эстрадной пианисткой. Все словно сговорились уверять меня, что я талантлива. Даже мой профессор, который всегда очень строг, прошлый раз подошёл ко мне, взял меня за подборок и, глядя мне пристально в глаза, сказал: «У вас большой талант, потрудитесь запомнить это! Вы себя недооцениваете». Талант! Я рада, что у меня талант! От радости мне даже «в зобу дыханье спёрло», и всё-таки я совершенно уверена, что никогда не стану известностью. Прежде всего я не слишком люблю эстраду. Присутствие слушателей меня волнует, и всякий раз при этом я играю хуже, чем могу, и после недовольна собой. Кроме того, часто бывает, что какая-нибудь вещь мне вдруг не по душе. Для того чтобы сыграть действительно хорошо, мне нужен час... минута... не знаю что... условия, которые связаны с душевным состоянием. У меня Ещё не выработалась профессиональная дисциплина, и я почему-то уверена, что и в дальнейшем Её не будет. Овладеть в совершенстве роялем - моё заветное желание, и слово «талант» прозвучало как обещание, а эстрада, успех... Я о них до сих пор как-то не думала...

Вечер. Ох, какую трудную бабушку послал мне Бог! Всегда-то мне попадает! Посидим мы с Лёлей в уголке, пошепчемся - институтские замашки! Слишком звонко рассмеёмся - вульгарность, дурной тон! Выскажу неудачное суждение или растерЯнно промолчу - ты держала себя, как провинциалка.

Случится проЯвить недостаточную корректность - современная разболтанность! Выскочишь на улицу без перчаток или с непокрытой головой - мещанские привычки! Подойдёшь с земным поклоном к иконе или под благословение к свЯщеннику - от этого веет монашеством! Вернёшься домой на полчаса позже назначенного времени - ты совершенно по-советски не считаешься с требованиями старших! Расплачешься над книгой - оказывается, ты барышня из романа Чарской! А уж назвать Лёлю Лёлькой, а Ей меня Аськой - это не приведи Бог - чисто пролетарская привычка, непозволительная упрощённость. Вот так и вертись целый день между постоянными выговорами и запретами.

4 апреля. Сегодня Лёля сказала мне, что узнала теперь, откуда берутся дети, но ни за что не захотела рассказать мне. Ещё недавно я была совсем глупа и думала, что для этого достаточно чувства любви или даже любовного письма, но теперь я уже понимаю, что всё происходит от инфузории, которая должна попасть в женщину. Это, наверно, делается от очень длинного поцелуя в губы. Я потому так думаю, что во всех стихах и романах о поцелуе говорится как о чём-то завершающем, соединяющем и немного опасном, а родители запрещают девушкам целоваться до свадьбы. Огцы и мужья даже на дуэль вызывают мужчину, который поцеловал чужую жену или дочь. Это всё, всё из страха инфузории - теперь мне совершенно Ясно, и, конечно, я до замужества никогда не буду целоваться с мужчинами. Одна неосторожная минута и - трах! - беременность, а бабушка меня, наверно, тотчас из дому выгонит. Хорошо, что от поцелуя с Валентином Платоновичем... ничего не случилось!

5 апреля. Вчера у нас был Шура Краснокутский со своей мамашей, которая пожелала навестить бабушку. Мадам Краснокутская очень хочет, чтобы мы с Шурой поженились, и уже намекала об этом бабушке. А к чему это, Если я ни капельки не влюблена? Мне всегда невозможно казалось полюбить нерешительного неволевого мужчину, а вот Шура как раз такой - немножко тюфяк, немножко Сахар из «Синей птицы». Вчера за чаем я так и сказала Ему. Бабушка и мадам стали выговаривать мне за невежливость, а Шура сперва пытался возражать, а потом говорит : «Правильно, Ася: тюфяк - принимаю, расписываюсь!» - и круглые чёрные глаза Его так виновато, по-собачьи, посмотрели на меня, что мне Его жалко стало. Вот я и говорю: «Знаете, Шура, вы так героически сознались в своих недостатках, что я, кажется, изменю своё мнение по поводу тюфЯка». Все засмеялись, а Шура сказал: «Разрешите высказаться и мне: из вас, Ася, выработается со временем прекрасная Ксантиппа, у вас все задатки!» Все опять засмеялись, и я, конечно, тоже. Нет, мой герой таким не будет. Вот Валентин Платонович - тот не тюфяк: глаза смелые, держится прямо, был на войне, на коньках во весь дух носится, распахнёт на морозе шубу, плавает как рыба, не растеряется, не дрогнет. Но он мне не нравится - он недобрый! С ним никогда не поговорить просто - непременно шутка или остроты, как тогда - на лестнице. Лёле Валентин Платонович очень нравится за то, что он будто бы остроумен необыкновенно и прекрасно танцует. Да разве же это так важно? Мне больше нравится Олег Андреевич: он сердечный и глубже. У него печальный взгляд, и это почему-то тревожит. Кажется, Шатобриан сказал, что большая душа и горя, и радости вмещает больше, чем заурядная. Прошлый раз, встретившись с ним взглядом, я вспомнила эти слова.

6 апреля. Была вчера на концерте с Олегом Андреевичем и Ниной Александровной. В ушах у меня до сих пор звучит величественное: «Sanctus, Sanstus? Benedictus!» (Примечание – СвЯтой, СвЯтой, Благословенный! (лат.)) Я уже пробовала подобрать это на рояле. Несколько раз вспоминала вчера дядю Серёжу. В оркестре место Его - во вторых скрипках - уже занЯто, а какое бы Ему наслаждение доставил этот концерт! Нина Александровна сказала, что карточка дяди Серёжи с ней в сумочке. Голос Её звучал в этот вечер совершенно божественно. Мы с Олегом Андреевичем сидели сначала на приставных стульях, а потом просто на ступеньке, но это ничему не мешало. Мне очень хорошо с Олегом Андреевичем. Он не говорит общих вещей и любезностей, как Шура, и не упражняется в остроумии, словно в спорте, как Валентин Платонович. С ним разговор такой, как я люблю - содержательный и задушевный: на смех он никогда не подымет, впрочем, он вообще не смеётся. Когда он провожал меня после концерта домой, он сказал: «Вы - волшебница! Когда я с вами, моя душа обновляется. Я опять начинаю верить в свои силы и в будущее. На меня точно новые светлые одежды надеваются, точно я переношусь в храм перед заутреней». Когда он это говорил, я чувствовала себя как струна рояля, на которой гениальный пианист сыграл божественный ноктюрн и которая готова порваться от чрезмерного напрЯжения и Ещё звучит, Ещё рыдает. Это чувство сопутствовало мне и во сне - проснулась я с ощущением, что накануне совершилось что-то светлое, точно я ходила к причастию... Я не сразу сообразила - это «Месса» и слова Олега Андреевича о светлых ризах и обновлении. Он должен быть очень тонким человеком, чтобы думать и говорить так! О, насколько это выше всего мелочного, житейского, насколько это ближе моей душе, чем любезности Шуры! Высоко, так высоко, светло и грустно! Я знаю цену Его словам, что человек, который всегда так серьёзен и сдержан, не преувеличит и не подсластит. Я знаю, наверно знаю, что слова эти вынуты из самых глубин души. Если бы он в самом деле мог забыть хоть ненадолго своё горе! Если бы я могла поделиться с ним моей жизнерадостностью! Я бы от этого не обеднела. Я вспомнила последний акт «Китежа», весь затопленный светом. Всё утро я просидела за роялем: сначала подбирала мотивы «Мессы», потом наигрывала «Сказание», а к уроку не подготовилась вовсе. Я даже отвечала рассеЯнно. Бабушка спросила: «Что с нашей Стрекозой сегодня?» - а Юлия Ивановна на уроке разбранила за невнимательность. Когда мы увидимся? Он ничего об этом не сказал, а мне неудобно было спросить.

7 апреля. Вчера вечером пришла Нина Александровна. Я пулей вылетела Ей навстречу. Я очень хотела Её видеть, и Ещё я думала, что она пришла с Олегом Андреевичем, но Его не оказалось.

Нина Александровна пришла с письмом, полученным от дяди Серёжи. Он пишет, что живёт на окраине местечка, в хибарке, на днях пойдёт на работу в тайгу. Скрипкой там ничего не заработать, но он всё-таки просит выслать Ему тот Ящик с нотами, который он упаковал, уезжая, так как он будет играть для себя, чтобы не потерять техники и не свихнуться с тоски. Я весь вечер вертелась около бабушки и Нины Александровны. Я хотела услышать побольше о дяде Серёже, а кроме того, всё ждала, что Нина Александровна передаст мне несколько слов от Олега Андреевича, но она ничего не передала, а только, уходя и целуя меня, сказала: ”Вы что ж это, моя душечка, смущаете покой человека? Ведь эдак Ему и свихнуться недолго!” Я сразу понЯла, о ком она говорит, и покраснела до того, что не знала, куда мне деваться. А старшие, как нарочно, Ещё взглЯнули на меня. Так глупо вышло!

8 апреля. Ура! Ура! Олег Андреевич вызвал меня только что к телефону и сказал, что завтра поведёт на ”Князя Игоря”. Слушать с ним оперу и опять так чудесно с ним разговаривать! Господи, какая же это радость! Я так взвинчена, что ничего не могу делать. Какая-то лихорадочная светлая тревога носится во мне... Не могу писать больше!

9 апреля. Этот день нестерпимо долго тянется! Ему, кажется, конца не будет. Всё Ещё только два часа. Смотрелась сейчас в зеркало – я в самом деле очень хорошенькая. Не зря Олег Андреевич сказал, что у меня головка Грёзы. И Ещё он сказал: ”У вас такие маленькие очаровательные ушки, мне нравится, что вы не закрываете их волосами”. Вот ведь, в самом деле, какая бабушка – она всегда уверяла меня, что я некрасивая! И дядя Серёжа туда же! Он дразнил меня безобразным утёнком. Уверял, что у меня ресницы, как мётлы, и зрачков не видно. Даже говорил, что глаза смотрят как у совы, когда она иногда вдруг среди дня проснётся. А бабушка Ещё прибавляла: ”Для нас ты мила, потому что эти черты для нас родные, но это для нас только”. А вот оказывается не так. Вот и Шура, и Миша, и Олег Андреевич – все сказали, что я очаровательна! Вот тебе и безобразный утёнок! А я до 18 лет пребывала в уверенности, что я дурнушка, и только теперь открыла их козни. Ну да уж прощу на радостях. За сегоднЯшний вечер я готова отдать полжизни – ту, вторую половину, на старости. Не нужна она мне вовсе. Кончаю. Надо идти давать урок Вите. Я люблю эти уроки, но сегодня не до того мне!

10 апреля. Он пришёл наконец и кончился этот чудесный, неповторимый вечер! Как только я отзанималась с Витей и получила свободу, я вихрем помчалась домой. Бабушка позволила надеть новое платье и жемчуг. Мне нравится, как новое платье лежит - оно клубится, как облако, а на плечах как лёгкие крылышки - я в нём похожа на стрекозу. Вот только волосы мои меня огорчают: их слишком много, чтоб закрутить красиво, а обстричь по моде бабушка не позволяет. Я смотрела на себя в зеркало и думала, что он посмотрит на меня опять тем же взглядом, в котором любование, преданность и грусть, и опять скажет, что я хороша, и что-то томительное, сладкое подымалось во мне! Но мадам не оставляла меня в покое: она всё ходила и ходила вокруг меня, поправляла что-то на мне и давала спешные наставления, чтобы я как-нибудь, видите ли, не нарушила хорошего тона, и всё прибавляла своё: «Monsieur le prince est si distingue!» (Примечание – Господин князь такой изысканный! (фр.))

Когда Олег Андреевич позвонил, я помчалась открыть и тотчас нарушила этикет: узнав, что мы сидим во втором рЯду партера (тэ) и что Игоря поёт Андреев, я подпрыгнула чуть не до потолка. Мадам сделала страшные глаза, но бабушка только улыбнулась.

Сочетание Его присутствия и музыки - нечто необыкновенное, я вам скажу! Особенно мпе запомнилась одна минута: во время арии Игоря я вдруг подумала: не отзывается ли она в Его душе воспоминаниями о боях, кончившихся таким поражением? Я обернулась и встретилась с Его серьёзным, грустным взглядом... Чуть коснувшись моей руки своею, в которой он держал бинокль, он сказал шёпотом: «Голубка Лада!» - так как Игорь в это время пел: «Ты одна, голубка Лада, сердцем чутким всё поймёшь». Эти слова он относит ко мне за мой взгляд, за то, что я понЯла всё, что пришлось Ему пережить в беде, которая пришла на Родину. Мне стало до боли жаль Его, и папу, и дядю Серёжу, и того офицера, которого любит Ёлочка... Судьба русских военных трагична! Я как-то по-новому это понЯла. А потом, когда мы гуляли в фойе, он сказал: «В юности каждый из нас создаёт в мечтах образ девушки, которую полюбит; мне хочется сказать вам, что вы вся - воплощение образа, созданного моим воображением». Как сладкую музыку слушала я эти слова и вовсе не потому, что в них заключается похвала мне, - я уж не так узко самолюбива. Эти тончайшие неуловимые оттенки чувств очаровывают меня, как высокая тоска по всему лучшему, по всему идеальному!

11 апреля. Я как-то вырвана из привычного строя, как-то потревожена. За роялем я не могу сосредоточиться: начну фугу или пассаж и обрываю, опускаю голову на пюпитр и улыбаюсь, сама не зная чему. А то так вскакиваю и бегаю по комнате... К уроку опять не приготовилась, и Юлия Ивановна была недовольна уже во второй раз. Читать тоже не могу, только всё думаю и припоминаю. Да, этот вечер был волшебным, но я хочу Ещё и Ещё таких вечеров. Мне хочется лететь навстречу этим переживаниям, как летели, бывало, бабочки на огонь свечей, когда мы ужинали на веранде в августовские вечера, а вокруг тихо шелестели дубы и липы. Мне кажется, я не могла бы жить одними воспоминаниями, как Ёлочка. Он, по-видимому, любит стихи. Он спросил, знаю ли я стихотворение Блока ”...мне не вернуть этих снов золотых, этой веры глубокой, безнадёжен мой путь! ” Эти строчки он, наверное, относит к себе. Безнадёжен! Неужели безнадёжен? Я не хочу, чтобы так было! Его поколению слишком досталось, слишком! А ведь в молодости были же у него ”золотые сны”, которые до сих пор Ещё тревожат мою душу, и все погибли, как ранние цветы от мороза: ускоренный выпуск Пажеского в пЯтнадцатом году – и в 18 лет уже под огнём на фронте. С тех пор четыре года в огне, а потом – госпиталь и лагерь... Как это страшно! Когда я с ним, я точно у постели болього; я боюсь каждого неосторожного слова, боюсь спросить, боюсь напомнить... Никогда Ещё не бывало, чтобы разговор хоть с одним из мужчин так западал в душу, чтобы я слышала слова, в которых звучат такие большие настоящие мужские переживания. У него бровь и висок исковерканы раной; все находят, что это Его несколько уродует, но мне он делается всё дороже, как только взгляд мой падает на вдавленную бровь.

12 апреля. Я совсем забрасываю свои занятия в музыкальной школе. Сегодня опять играла не то, что задано, - один из этюдов Шопена, который гармонировал с моим состоянием, и напевала: ”Всё, что распустилось, умертвил мороз...” И весь день прошёл под этим впечатлением.

13 апреля. Вчера... Я видела Его вчера. Ведь у меня день теперь начинается с того, что я думаю: увидимся ли мы? Вечером вдруг раздался звонок, и я услышала голос Нины Александровны в передней. Я вылетела навстречу и позади неё увидела высокую фигуру. У нас сидел в это время Шура, а потом пришла Ёлочка – получилась, таким образом, небольшая soiree (Примечание - Вечеринка (фр.)). К ужину была подана только варёная картошка, но все уверяли, что очень вкусно, а Шура заЯвил, что это блюдо богов. Я не помню точно, что происходило и кто что говорил; я разговаривала с ним не больше, чем с другими. Я ко всем одинаково обращалась, но, с кем бы я ни разговаривала – я говорила для него, мысленно вся насторожённая, воображала, что он думает, что чувствует, слушая меня. Каждое слово приобретало большой, исключительный смысл, а когда он говорил, я слушала, а Если в эту минуту со мной разговаривал кто-нибудь, я выслушивала, улыбалась, отвечала, но главная, лучшая часть меня слушала другой голос, другие слова, и я не пропустила ничего из того, что он говорил. Разговор каким-то образом зашёл о лошадях, и он упомЯнул свою лошадь, которую звали Вестой, и о том, какая она была умница; она была ранена одновременно с ним, и Его денщик выстрелил Ей в ухо, чтобы она не мучилась - бедная лошадка! Кто-то сказал, что по радио передают романсы Чайковского. Шура включил репродуктор, и Сливинский запел «Страшную минуту». Между Олегом Андреевичем и мной тотчас же словно бы натЯнули провод. Я почувствовала за этими словами Его мысль. Я хотела не выказывать смущения, набралась храбрости и поднЯла глаза, но, как только встретила Его взгляд, тотчас покраснела, как рак, и от сознанья, что я покраснела, я почувствовала себя уличённой в чем-то... моя голова совсем поникла и никакими усилиями я не могла выйти из наваждения, что мысленно он говорит мне: «Я приговор твой жду, я жду решения!» А тут Ещё Нина Александровна, как нарочно, взглЯнула сначала на него, а потом на меня. Очень не скоро решилась я снова поднять глаза, и тогда он мне улыбнулся ласково и ободряюще; он всегда со мной так бережен, так корректен. Но я уже не могла встрЯхнуться после такой бани и провожала гостей жалким комочком. Неужели он в самом деле меня любит? Любит - я знаю! Знаю также хорошо, как Если бы он сказал мне это. Любит Его душа и вся раскрыта мне, любит Его голос и звучит тепло и ласково, любит Его взгляд и так грустно, задумчиво устремляется на меня из бесконечных глубин. Пришла великая любовь - та, которую все ждут, о которой мечтают. Мне она всё время казалась далекой сказкой, а вот она уже здесь - стучится в дверь! Как странно! Мадам всегда называла меня Сандрильоной и с детства меня уверяла, что ко мне придёт «принц», и теперь когда она говорит о нём или Ему «Monsieur le prince» (Примечание – Господин князь (фр.)), мне всё время кажется, что к нам протЯнулась нить из сказки и что он и Есть этот «принц». В сказке принца узнают иногда в образе медведя, а я, может быть, должна узнать Его лишённым богатства, блеска и титула. Что суждено? Если бы я могла приподнять хоть край таинственной завесы и увидеть свою судьбу! Что суждено?

13 апреля. Вечер. Только что говорила с ним по телефону. В воскресенье мы пойдём в Эрмитаж; он свободен в воскресенье, а не в эту глупую пятницу, так как он работает в порту. А завтра вечером мы решили Ехать в Царское Село. Вдвоём, я заметила, всегда лучше говорится, но бабушка ие захотела отпустить нас вдвоём, она настояла, чтобы Ехать компанией, и сама пригласила Лёлю и Шуру.

14 апреля. Жду Олега Андреевича. Сейчас он должен за мной зайти. Он кончает работу в 6. Жаль, времени для прогулки немного! Бабушка велит к 11 вечера быть дома. Сегодня чудесный, солнечный день - в этом году весна ранняя. Мое демисезонное пальто такое старое и куцее, шляпа без пера, тоже куцая - вид Золушки. Перчаток тоже нет. Старые - фильдекосовые - изгрыз щенушка. Я хотела Ехать вовсе без перчаток, но мадам заЯвила, что это дурной тон и устроила «бурю в стакане воды». Она стала с азартом доказывать, что лучше мне вовсе не Ехать, чем показаться без перчаток, что это дурной тон и что я перешагну только через Её труп. Я ответила, что будь я в лохмотьях, я всё равно поехала бы и что Олег Андреевич не из таких, чтобы обратить на такие пустЯки внимание, он одет не лучше меня. Тут мадам напустилась на меня: «Mais il est poursuivi m-lle! Il faut, donc, comprendre!» (Примечание – Но он гоним, мадмуазель! Надо же понимать (фр.)); она, кажется, сама неравнодушна к Олегу Андреевичу. Шум у нас поднялся такой, что бабушка вышла нас разнимать. Она тотчас велела нам снять одну из старых картонок со шкафа и, порывшись там, вытащила пару стареньких, но Ещё целых лайковых перчаток. При этом бабушка сказала: «Привкус дурного тона в туалете хуже лохмотьев, Ася. Лохмотья могут быть благородны, а вульгарность - никогда». Теперь, когда я в перчатках, я, пожалуй, согласна с этим. Они мне пришлись как раз впору, и ручки в них кажутся совсем маленькими. Сейчас должен прийти Олег Андреевич. Каждые 5 минут я смотрюсь в зеркало. Господи, Господи, какая захватывающая история - Его Любовь!

15 апреля. Я! ЕГО! САМА! ПОЦЕЛОВАЛА! Что же это такое, и как мне теперь быть? Если бы бабушка знала, что я уже два раза целовалась с мужчинами и оба раза на лестнице! И отчего это со мной что-нибудь непременно случится не как со всеми? А между тем, Если бы надо было начать сначала, я сделала бы то же самое, и даже в мыслях моих я не хочу взять назад этого поцелуя. Сейчас расскажу всё подряд. Вошли мы в Екатерининский парк и очень скоро подошли к озеру против Чесменской колонны. Было чудесно, вода неподвижная, розовая от заката, деревья в почках, тишина... Мы тоже затихли. Вдруг кто-то запел. Голос был слегка разбит, но красивый и верный, манера петь странная - артисты не так поют. Песня незнакомая, полная тоски. Я запомнила только отдельные фразы: «Я вор, хулиган, сын преступного мира! Меня невозможно любить!» и дальше: «Пускай луна светит своим продажным светом, а я всё равно убегу». Это пел человек, который сидел неподалёку на скамье один, развалясь в небрежной позе. Волосы у него были растрёпаны, кепка набекрень, грудь распахнута. Шура оглЯнулся на него и сказал: «Пойдёмте, незачем нам слушать эту хулиганскую лирику». А Олег Андреевич прибавил, нахмурившись: «Эту песню я часто в лагере слушал, Её любили петь уголовники». Мы уже двинулись было, но у Лёли подвернулся каблук, и Ей пришлось снять туфлю, а Шура стал приколачивать гвоздик камнем. Тем временем незнакомый человек снова запел, опять с той же тоской - в этой тоске было что-то артистическое! Надо было вовсе не иметь ушей, чтобы такое исполнение назвать хулиганским! «Люби меня, девочка, пока я на воле! Пока я на воле - я твой! Когда меня поймают, меня ведь расстреляют, а тобой завладеет кореш мой!» Олег Андреевич связывал в эту минуту мой bouquet (Примечание – Букет (фр.)) из тополя и вербы, и вдруг глаза наши встретились... Он схватил мою руку и стиснул Её... Лёля и Шура не могли этого видеть, занятые туфлей. В следующую уже секунду он мою руку выпустил, но я понЯла, о чём он подумал. Мне так страшно стало за него, что я вся задрожала - так породистые фоксы трЯсутся иногда. Лёля, надевая туфлю, спросила: «А что такое кореш?» Олег Андреевич объЯснил, что «кореш» - это хулиганское слово, обозначающее друг. Тогда я возразила, что именно друг-то не станет жениться на невесте дорогого Ему человека, попавшего в беду. Мне показалось при этом, что Шура и Олег переглЯнулись между собой, и я поскорей замолчала, чтобы не сказать глупость. После этого мы пошли. Я попробовала было воспротивиться, убеждая, что надо подойти к этому человеку и уверить Его, что у него талант, чтобы он поступал в консерваторию, а не с топором ходил, но оба мои спутника возмутились: «Вам говорить с таким типом?! Никогда! Это нахал, хулиган! Мы не допустим». Я послушала, послушала и сказала: «Вы забыли, что в Евангелии сказано: Дух дышит, где хочет!» Однако мне пришлось уступить, и мы ушли, но я уже не могла быть весёлой. Эта песня и взгляд Олега Андреевича переполнили мою душу, я была рада, что несу ветки тополя и вербы и могу спрятать в них лицо. Вокруг арсенала было дивно - кусты черёмухи и ольхи стояли все в розоватых почках, но мне становилось всё грустней и грустней. Мне хотелось взять Его руку и сказать Ему что-нибудь хорошее, утешающее, вынутое из самых бездн души, но почему-то я не смела. Сколько чудных слов говорит он мне, и все остаются без ответа. Я всякий раз молчу, молчу, как рыба, молчу, как сосулька замороженная! Вся моя душа полна, как чаша, полна желанием утешить, но почему-то оно остаётся в глубине, внутри, не выходит наружу, слова замирают на губах. Когда, разыскивая первые цветы мать-и-мачехи, мы забрели в кустарник, он оказался рядом и спросил: «Отчего загрустила наша фея?» Я ответила: «Я не хочу, чтобы ваше будущее казалось вам безнадёжным!» Он на это ответил: «Я знаю, что у вас "душа живёт слишком близко" и, как эолова арфа, отзывается на чужую грусть. Я уже покалечен жизнью. Если бы мне пришлось теперь потерять свет, который "блеснул на мой закат печальный", это было бы слишком много для меня. Вы даже представить себе не можете ту бережную и благоговейную нежность, с которой я, прощедший через огонь, воду и медные трубы, отношусь к девушке, тонкой, как эолова арфа, и чистой, как кристалл. Я только от неё жду обновления». И вот на такие слова я опять ничего не ответила! То сдерживающее начало опять запечатывало мне уста! Я чувствовала, что на нас надвигается что-то огромное, заволакивающее, откуда льются волны грусти, любви и света. И я стояла растерянная перед этим... Я, всегда во всём слишком живая, молчала там, где до боли сильно чувствовала! Подошёл Шура и напомнил, что мы обещали бабушке вернуться к 11 часам. Мы пошли к выходу из парка, и только когда мы уже вернулись в город и в присутствии Лёли и Шуры простились в подъезде нашего дома, только тут я вдруг почувствовала, что нельзя отпустить Его без утешения. В эту минуту как раз он крикнул мне снизу, что я забыла свои вербы, и побежал за мной наверх по лестнице. И вот, когда он подбежал я, от натиска затоплявшего меня чувства, стремительно бросилась Ему на шею и поцеловала! При этом всё так быстро, что задела Его веткой по лицу, и тотчас бросилась наверх, точно наутёк. Я очень боюсь теперь, что он будет меня считать дурочкой, или невоспитанной, или нескромной. Я не знаю, что будет теперь и как мы встретимся. Мне кажется, что мы уже дошли до грани, ничто теперь не остановит стремления друг к другу. Сейчас уже поздно, а мне не хочется спать. Я всё думаю, всё о том же! Этот короткий разговор показал мне Ещё раз, что лежит для меня в душе этого человека. Я знаю, наверно знаю, что Его чувство ко мне особенное, возвышенное, выстраданное, чудное! Всё, что он говорит, идёт в глубь моей души, где что-то начинает шевелиться... Право, совсем не так уж глупо думать, что от слов может зачаться ребёнок: я вот чувствую, как каждое Его слово творчески меняет меня - так ваятель касается мрамора своим резцом. Если не ребёнок, так музыка - что-то должно родиться во мне от Его взгляда. Любовь в самой своей идее должна быть жизнодательна! Напрасно думают, что я Ещё девочка и ничего не понимаю, я очень много понимаю, я понимаю всё! Знаю, чувствую, что я нужна Ему. «Я уже покалечен жизнью» - не могу забыть этих слов. Мне хочется отогреть Его и утешить, хочется молиться за него, отдать за него жизнь... Моя душа выросла, раскрылась. Господи, сохрани же человека, для которого родился этот новый мир во мне! Этот мир чудесней всего, что я до сих пор в себе сознавала. Большое, очень большое счастье идёт ко мне. Не страшно, что оно идёт по «безнадёжному» пути - на вершине чувств ничего не страшно. Мне кажется, что по комнате моей носится странный ветер, и уносит меня к нему... Я даже ощущаю Его веЯние на своём лбу. Это ветер с вершин. Я знала, что Если любовь придёт, я переживу что-то очень большое, высокое, что среднего, серенького чувства во мне не может быть. Я буду собирать звёзды!

..........................................................................................................................................................

В эти же дни в другом дневнике каждая строчка шла из недр души и дышала глубоким подземным огнём.

...На меня каждую минуту наплывает мир моей любви. В нем тысЯча пустЯков и тысЯча глубин. Меня сводит с ума горечь Его интонации и изящество жестов, и вместе с тем я знаю, что люблю Его не за наружность, и, Если бы он был изуродован или искалечен, я любила бы Его не меньше. Любовь моя, любовь моя заветная, сокровенная... годами лились Её слёзы, а вот теперь хочется всю свою жизнь до самозаклания отдать этой любви.

2 апреля. Я до сих пор как в сладком чаду: «Нравится мне всех больше Елизавета Георгиевна». Пусть это была игра, но ведь игра в «правду».

3 апреля. Эти девочки - Ася и Лёля... Есть в них что-то слишком уж несовременное, что-то салонное! Никакой идейности, никакой интеллектуальной жизни, а только уверенность в собственной неотразимой прелести. Ася хлопает ресницами и смотрит исподлобья, как наивный ребёнок, и так будет смотреть, наверно, лет до 30. И это у неё Естественно - кривлянья в ней нет (бабушка живо вытравила бы кривлянье). То же и Лёля со своей капризной манерой вскидывать голову и надувать губки. Уверенность, что это мило, коренится где-то в их женском инстинкте. Но мужчина умный и серьёзный ценит в женщине прежде всего идейность и героизм, которыми всегда отличалась русская женщина...

4 апреля. Когда он провожал меня домой после вечеринки, мы шли сначала все вместе и только понемногу расходились. Валентину Платоновичу, по-видимому, хотелось поговорить с моим Олегом. У них, наверно, много общих воспоминаний, но при мне они не начииали серьёзного разговора, а только обменялись адресами. Фроловский - тоже настоящий тип прежнего военного, но в нём и следа нет того байронического оттенка, который так пленяет меня в Олеге. Расстались мы с Валентином Платоновичем уже недалеко от моего дома и с глазу на глаз говорили недолго. Я спросила Олега, видится ли он со своим денщиком. Он ответил: «Это одно из моих больных мест! Человек, который дважды спас мне жизнь, пострадал из-за меня. Я покинул госпиталь, Едва лишь мог встать на ноги, чтобы не быть узнанным. Василий отыскал заброшенную рыбацкую хибарку, где укрывал меня, а сам работал лодочником на пристани и приносил мне по вечерам хлеб и воблу. В первый и Единственный раз, когда я, желая испробовать свои силы, вышел сам из хибарки и добрёл кое-как до хлебного ларька, я увидел знакомого полковника, который в рваной рабочей куртке стоял около этого ларька, безнадёжно ожидая, что кто-нибудь подаст Ему хлеба. Вы поймите, что я не мог пройти мимо человека, который бывал в доме моего отца, а теперь оказался в Ещё худшем положении чем я сам: я привёл Его в нашу хибарку. Но встреча эта оказалась роковой - за ним, по-видимому, следили, так как в эту же ночь нагрянула ЧК. Как только я вышел наконец из лагеря и поселился у Нины Александровны, я написал Василию на Его родную дерев-ню и подписался: Твой друг рЯдовой Казаринов". Забыть эту фамилию он не мог, а из лагеря должен был освободиться раньше меня - так получил только три года, тем не менее он не ответил мне, не ответил ни на это письмо, ни на повторное, почему - не знаю!» Этот короткий разговор вывихнул мне всю душу, живо напомнив ужасы тех дней. Боже мой, что тогда было!

5 апреля. Большевики молчат о том, что сделали в Крыму, и, по-видимому, надеются, что это забудется, и Европа никогда не узнает их подлостей... Не выйдет! Найдутся люди, которые помнят и не прощают! Они напишут, расскажут, заявят когда-нибудь во всеуслышание о той чудовищной, сатанинской злобе, с которой расправлялись в Крыму с побеждёнными. Желая выловить всех тех белогвардейцев, которые уцелели при первой кровавой расправе (немедленно после взятия города), большевики объЯвили помилование всем, кто Явится добровольно на всеобщую перерегистрацию офицерского состава Белой армии. Ведь очень многие офицеры перешли на нелегальное положение, скрываясь по чужим квартирам, сараям и расселинам в городе и окрестностях. Многие, подобно моему Олегу, обзавелись солдатскими документами, многих выручил химик Холодный, он в имении Прево (прэво)под городом устроил мастерскую фальшивых паспортов. Любопытно, что однажды к нему на-грянули с обыском, но кто-то из Его домашних успел набросить тряпку на чашку, в которой мокли паспорта, и чекисты не заинтересовались намоченным грязным бельём... Этот великодушный человек своими паспортами выручил множество лиц. И вот теперь чекисты путём перерегистрации задумали выловить всех. Я никогда не забуду этот день! Из наших окон было видно здание, где должна была происходить перерегистрация. Мы с тётей стояли у окна и смотрели, как туда стекались измученные, раненые и больные офицеры - кто в лохмотьях, кто в рабочей куртке, кто в старой шинели, многие Ещё перевязанные! Наш знакомый старый боевой генерал Никифораки прошёл туда, хромая, в сопровождении двух сыновей-офицеров. Моя тётя сказала: «Ох, не кончится это добром!» И в самом деле, Едва только переполнились и зало, и двор, и лестницы, как вдруг закрылись ворота и подъезды, и хлынувшие откуда-то заранее припрятанные отряды ЧК оцепили здание (гостиницу около вокзала). Я помню, как рыдала Л... - моя подруга по Смольному, она проводила туда жениха, отца и брата, радуясь, что они дожили до прощения! Наше офицерство оказалось слишком доверчивым. До сих пор оно имело дело с царским правительством, которое было немудрым, близоруким, легкомысленным, но было воспитано в рыцарских традициях. Кто мстил побеждённым? Дедушка рассказывал, что когда сдалась Плевна, раненного султана усадили в экипаж и пригласили к нему русского хирурга. А Шамиль? Его сыновья были принЯты в корпус и в качестве пажей допущены ко двору. В нетерпимости большевиков Есть что-то азиатское! Никакого уважения к противнику, а уж о великодушии нечего говорить. Ни один человек оттуда не вышел. Хорошо, что мой Олег заподозрил и не пошёл. Сегодня я весь день воображаю себе Его в тёмной хибарке, на соломе. Никто не перевязывал Его ран, никто не ухаживал за ним. Он так нуждался в моей помощи, он был так близко, а я этого не знала! В те дни я плакала о нём с утра до ночи... Видит Бог, Если бы я знала, где Его искать, я бы не побоялась - я бы пришла. Но я не знала, не знала. Так было суждено!

Полковник, который стоит в ожидании подачки, не решаясь просить... Он, наверно, прекрасно понимал, что, выходя из убежища, где скрывался и направляясь к ларьку, страшно рискует, но голод... Голод решил всё! Хорошо, что в черепную коробку никому не проникнуть, и никто не может видеть моих мыслей и той мощной Яростной ненависти, которая душит меня сегодня. Неужели ненависть эта не принесёт никаких плодов?

6 апреля. Я не спала сегодня всю ночь под давлением всё тех же мыслей. Я без конца воображала себе нашу встречу в хибарке. Вот я приблизилась, оглЯделась... никого! Вот вхожу и тихо окликаю. Он приподымается на соломе... Я рисовала себе даже этот жест. Я осторожно меняю Ему повязку... Он кладёт мне на грудь голову... Я замечаю, что у него холодные руки, и закутываю Его своим плащом... И на каждой такой детали я замирала, затягивая мгновение... Всю мою действительную живую любовь я изливала на него в моём воображении... Узнает ли он когда-нибудь, как я люблю Его? Пройдёт Ещё и Ещё время, будут Ещё встречи и чудные слова, и когда, наконец, он скажет мне, что полюбил меня, я скажу Ему, что люблю, давно люблю, но в этих грёзах, в том, что ночи не сплю, воображая, как он держится раненым и гонимым, в том, что я влюблена даже в Его жесты, даже в оттенки Его голоса - я не признаюсь никогда! Это умрёт со мной. А ведь Есть натуры как раз противоположные - такие, которые, не чувствуя и сотой доли того, что чувствую я, найдут потоки слов! Я не такая. Мне легче отдать за него жизнь, чем описывать эти глубокие тайные оттенки чувств, тем более, что иногда мне кажется - не просачивается ли незаметно для меня самой женская страстность в мои упорные думы о нём? Впрочем, глупости! Ведь никаких объятий я не хочу, и сколько бы я не рисовала себе... разных минут, никакой интимности между нами я не вообразила ни разу... Ну, поцелуя, например! Это мне не приходит в голову, а я не стану лгать сама себе.

7 апреля. Могла ли бы я полюбить кого-нибудь другого! Нет, нет! Ещё и Ещё раз переживаю отрадную уверенность, что эта встреча была предназначена и что оплакивая Его, я проходила какой-то испытательный срок. Какое же счастье, что я выдержала этот искус и все эти годы прожила в полной чистоте - никого не любила, никого! Я не хотела размениваться на мелкое, дешёвое. Он - первый, он же - последний. Ничем не поколебать теперь моей уверенности, что встреча, пришедшая после такого испытания верности, - предназначена, таинственна и значительна, это было мне Ясно с первой минуты! Она должна быть коренным образом связана с задачей всей моей жизни. Она должна углубить мой путь. Как неясная звёздочка, мелькает мне вдали надежда, что здесь же кроется связь с освобождением и спасением Родины. Я хочу, чтобы так было! Да будет так!

8 апреля. Никого! Первый! Со мной говорят сейчас об этом те любимые поэты, которые выучили меня ждать и грезить. И прежде все, конечно, Блок! Спасибо тебе, учитель, за чудные строчки: ”Я сохраню свой лёд и холод, замкнусь в хрустальном терему».

10 апреля. Я видела Его, я была у Аси, и он там был. За чайным столом разговор зашёл о Шекспире. Он сказал, что больше других произведений любит «Отелло» [тэ], так как Его привлекает образ Дездемоны [дэ, дэ]. «Там Есть одна замечательная по психологической правдивости фраза, - сказал он, - "она меня за муки полюбила, а я Её за сострадание к ним!"» Конечно, только одна я понЯла значение этих слов, у меня даже дыхание захватило от мысли, что они сказаны для меня. Когда после чаю он провожал меня домой, я решилась спросить, за что он получил Георгиевский крест. Он сказал: «Я получил Георгия за те шесть безумных атак, в которые я увлёк моих храбрецов». Но ничего не стал рассказывать подробно, из скромности, наверно. Это было под Двинском, он тогда только что кончил Пажеский.

11 апреля. Любовь смотрит ясными неослеплёнными глазами, хотя про неё и говорят, что она слепа. Я знаю, что именно я постигаю и правильно постигаю Его индивидуальность со всеми Её тончайшими особенностями. Именно мне, которая любит, один жест Его или слово/ открывает доступ в глубины и может объЯснить сложнейшие движения души. Идеализация любимого человека - выдумки! Любовь, как раз любовь снимает покровы и позволяет проникнуть на дно другой души. Только любовь!

12 апреля. Мне показалось... Боже мой, как мне больно! Мне показалось... Я только что вернулась от Бологовских. Он был там... опять был. Я заметила, что он смотрит на Асю так долго, так особенно. Они улыбались друг другу, как люди, которых соединяет что-то, которые понимают друг друга без слов. Потом, когда передавали по радио «Страшную минуту», они переглЯнулись, и она смутилась, а он улыбнулся Ей. Я никому не нужная была, чужая... О да! Любовь смотрит неослеплёнными глазами, и я увидела Ясно, совсем Ясно - они влюблены друг в друга! Я не знаю, как у меня рука повернулась написать это, но ведь это правда!

13 апреля. Боже мой, неужели?!

14 апреля. Если бы оставалась хоть капля сомнения, но сомнения нет. Я вспоминаю сейчас Ещё одну фразу, которая подтверждает открытие, сделанное мной, - открытие, которое засыпало пеплом всю душу! Случайно за столом заговорили о том, как мало теперь не только интеллигентных, но просто благообразных лиц. Ну хотя бы таких, какие бывали раньше у наших крестьян, лиц, исполненных патриархального благородства, с высоким лбом, с правильными чертами, с окладистой бородой - иконописных лиц. Теперь такие лица остались только у стариков, а лица молодёжи тронуты вырождением. С этим согласились все, а потом заговорили о женских лицах, и тут он сказал: «Красивые женщины, может быть, и Есть, а изящных нет. Не знаю, как другим, а мне слишком Яркая красота кажется иногда вульгарной. Мне в женском образе нравится одухотворённосгь, изящество, нежность!» Он взглЯнул при этом мельком на неё, и она тотчас опустила ресницы. Она, конечно, великолепно знает, какие они густые и длинные, и пользуется каждым случаем показать их. Природа дала Ей слишком много. Неужели нельзя было разве дать мне хотя бы эти ресницы, которых, по-видимому, довольно, чтобы свести мужчину с ума. Я никогда никого не хотела пленять, ничьей красоте не завидовала, а теперь... Теперь меня словно Ядом опоили. Обида и зависть клокочут во мне. Я привыкла всегда говорить самой себе правду и сознаю это.

15 апреля. Зачем всё Ей одной? - красота, очарование, талант, любовь окружающих и теперь Его любовь? Пока я думала и воображала, эта девочка сумела покорить Его - быстро и ловко прибрать к рукам. Так вот она какая! Отнять у меня, у неимущей - ведь у меня кроме него ничего, никого, я всю жизнь отдала Ему, отнять моё Единственное сокровище!

16 апреля. Зачем он Ей? Она Ещё такая юная, она Ещё сто раз полюбит, а я... я никого никогда! Для чего же это всё было? Для чего же была эта встреча со мной после стольких лет неизвестности? Я не знаю, что думать. Мысль зашла в лабиринт, и чей-то змеиный ум водит меня по безвыходным коридорам.

17 апреля. Так, значит, не мне суждено утолить Его скорбь, сберечь для спасения Руси, вырастить в нём эту мысль, вернуть Ему силы? «Те, кто достойны, Боже, Боже! Да узрят Царствие Твое!» Или это моё самомнение безгранично, но я считала, что эту миссию заслужила, выстрадала я - я, с моей великой скорбью за родную землю, я, которая как икона Скорбящей, впитывала в себя все горести, разлитые вокруг, я, а не она, не эта девочка с Её улыбками и лёгкостью бабочки; она Ещё ничего не пережила, ничего не понимает. Наше идейное родство, наша давняя встреча - всё оказалось для него пустЯками по сравнению с Её физической прелестью! Это какое-то чудовищное искажение божественной мысли, это неслыханная ошибка... Это... Я не могу поверить! Если так в самом деле будет, я, кажется, превращусь в дерево, в камень. Я не знаю, как я теперь буду жить: всё стало серым, скучным, ненужным. Отчего я всегда должна страдать?

Глава двадцать третья

Девушки смотрели друг другу в глаза.

- Говорите же, Ася, что вы хотели сказать мне?

Длинные ресницы опустились под взглядом Ёлочки:

- Мне это очень трудно! Прежде чем прибежать к вам, я всю ночь плакала.

Брови Ёлочки сдвинулись:

- Прошу вас говорить, и говорить прямо - это Единственная форма разговора, которую я признаю. Случилось что-нибудь?

- Нет, ничего, а только... - ресницы поднЯлись и снова опустились.

- Ася, уверяю вас, мне можно сказать всё!

Опять поднЯлись ресницы:

- Видите ли, я ненавижу хищничество... там, где оно поЯвляется, уже нет места ничему прекрасному... Каждый хватает себе, отталкивает другого... Это безобразие!

- Согласна с вами. Но хищничество это лежит в человеке очень глубоко, и формы Его очень разнообразны...

- И все одинаково отвратительны, - перебила Ася. - Хватать... Отбивать... Я не хочу, чтобы так было в моей жизни, - она остановилась, точно Ей сдавило горло.

- Что ж дальше? - тихо спросила Ёлочка, уже предугадывая, что последует.

- Дальше? - Ася как будто задохнулась.- Олег Андреевич говорит мне чудесные слова, и я... Мне кажется, что он... мы... Скажите, Олег Андреевич не тот ли офицер, который?.. Скажите правду! Если тот - я Ему откажу, я отвечу - нет, никогда! Вы спасли Ему жизнь, вы узнали Его раньше, чем я. Он дорог вам. Я ни за что не хочу отнять у вас... кого-нибудь.

Наступила тишина. Только тикал будильник. В гордой, замкнутой девушке два чувства, как заострённые копья, боролись между собой. Она смотрела мимо Аси в окно. Прошли минуты три, потом четыре...

- Глупый ребенок! - прозвучал вслед за этим Её голос. - Откуда могла вам прийти в голову такая фантазия? Ведь я уже говорила вам раз, что тот, которого я любила, погиб от удара дубины или приклада.

- Да, говорили, но видите ли... Олег Андреевич лежал тоже в вашей палате, и Его тоже все считали погибшим... Могли и вы думать, что он погиб, а он нашёлся... В тех строках вашего дневника, которые я прочла Ещё тридцатого марта, мне уже показалось, что вы о своём любимом говорите уже как о живом - не так, как говорили мне в первый раз. А сегодня ночью мне вдруг пришла мысль: не он ли этот человек?

И опять наступила тишина.

- Не он. Тот, кого я любила, не воскрес. Я ведь неудачница - для меня не случится чуда. Ну а Если б даже это был он, - и оттенок горькой иронии зазвенел в голосе Ёлочки, - что бы вы могли изменить в ходе вещей? Вы не сумели бы заставить Его полюбить меня вместо вас, а только сделали бы Его несчастным. Это по меньшей мере было бы глупо, Ася. Я отвыкла уже от мысли о замужестве, мужчины мне противны. Мне жертв не нужно, можете спокойно наслаждаться жизнью.

Ася поднЯла ресницы, на концах которых дрожали слезинки:

- Вы так суровы со мной... Почему? Не думайте, что я болтаю зря, я в самом деле уйду, Если...

В третий раз наступила пауза.

- Так как это не он, то и уходить бессмысленно. Не бередите моих ран. Вам показалось странно, что он из той же палаты? Ещё странней было бы, Если бы Единственный спасшийся оказался как раз «мой».

- Да, в самом деле! Не знаю сама, почему я вдруг вообразила... Извините, Елизавета Георгиевна, что я вас взволновала. Вы так добры со мной и с бабушкой, - худенькие руки протЯнулись было обнять Ёлочку, но она отвела их.

- Он уже сделал вам предложение? - спросила она, глядя в пол.

- Нет, - ответила Ася шёпотом.

- Говорил, что любит вас?

- Да... вчера мы Ездили в Царское Село... Я была счастлива... Так счастлива, в кустах!..

- Не будьте легкомысленны, Ася. Если вы согласитесь выйти за Олега Андреевича, вы обязаны думать не о себе, а о нём. Нет никаких данных, чтобы он доставил вам благополучие и процветание. Не смотрите на жизнь сквозь розовые очки. Его вымышленная фамилия, Его анкета, Его здоровье... Осложнений может быть множество. Взвесьте, чтобы не упрекать потом - недостойно, по-бабьи. Этот человек очень горд и издёрган.

Девушка приложила палец к губам, как будто говоря: «Всё это Ещё под покрывалом феи - не надо слов». Она бросилась Ёлочке на шею и убежала... От неё пахло свежестью, как от сирени или молодой берёзки.

«Так вот что, вот что! Весь мед и аромат Его души - Ей! Вся Его мужская страсть - Ей! А мне... мне - дружба в тЯжёлые минуты, и только! Он теперь не вспоминает, как искал мою руку, - зачем вспоминать? Воспоминание не из приятных». Ей представились на минуту кровавые тампоны, которые вынимали из Его ран, н от которых у неё зазеленело в глазах... «Тогда были боль, жар, бред, отчаЯние. Тогда была нужна я. А для счастья, для поцелуев – другая, хорошенькая. Мужчины все чувственны. Она молода, мила, женственна, мечтает о младенце... О, это она получит! Она получит всё, но хватит ли у неё самоотвержения, нежности, внимания? Он весь на нервах, а она порхает как бабочка. Где Ей в восемнадцать лет понять всю глубину Его издёрганности и усталости? Как бы она не оторвала Его от мыслей о Родине! Запутает Его в семейной паутине. Со мной было бы иначе, совсем иначе!» Она встала и подошла к зеркалу. Разве легко примириться с мыслью, что ты некрасива, что нет в тебе очарования? Голые виски, сухие, сжатые, неулыбающиеся губы, слишком большие руки, которые не знаешь куда деть, рост приближается к мужскому, движения угловаты и без следа грации... «Я должна была бы быть другая, совсем другая! Я не в своем облике. Это ошибка, недоразумение! В жизни нет справедливости - стой теперь и смотри, как счастье проходит близко, совсем близко, но мимо... Мимо! С тоски хоть на стенку бросайся, а до старости Ещё так далеко. Сколько Ещё будет летних вечеров и лунных ночей, которые своей непрошеной, ненужной прелестью будут кричать мне в уши: "И ты могла бы быть счастлива!", а счастья не будет. Ничего не было, и вместе с тем - всё позади!»

В дверь постучали.

"Вот эта тоже некрасива, - подумала Ёлочка, увидев на пороге Анастасию Алексеевну, - но этой всё равно! Её мечты не залетают далеко... второй сорт чаю! К тому же, она уже немолода».

А та залопотала:

- Елизавета Георгиевна, извините, голубушка, что я к вам опять суюсь без приглашения. Я к вам по делу.

- А что такое? - Ёлочка продолжала стоять в дверях и не приглашала гостью войти. «Как противна Её навязчивость! Какое у неё может быть дело? Клопов давить и носки штопать? Тоска, о, какая тоска! Она разлита во всём: в чистоте и аккуратности этой слишком знакомой комнаты, которая выскоблена, как кухня голландской хозяйки; в одинокой чашке крепкого чаю, допить который помешало поЯвление Аси; в томике Блока, который загрыз Ей душу мечтами; в сестринском белом халате, который напоминает госпиталь; а больше всего в портрете матери, которая передала Ей свои интеллигентные, но некрасивые черты, однако сама всё-таки была счастлива. Впрочем, виноват не портрет - всего интенсивней [тэ] источает тоску флакон на туалете с остатками духов «Пармская фиалка».

Анастасия Алексеевна мялась на пороге:

- Подумала я, что следует вам рассказать... опять... этот... как бишь Его?.. Аристократическая фамилия... Дашков, поручик...

Ёлочка вспыхнула:

- Зачем вы треплете это имя? Я вас просила забыть о нём!

- Знаю, знаю, миленькая! Дайте рассказать, не сердитесь! Я для вас же стараюсь, когда выслушаете, так Ещё похвалите. Ох, задохлась я и устала. Сесть-то позволите?

Сконфуженная Ёлочка поспешила усадить Анастасию Алексеевну и притворила двери.

- Чудное дело, голубушка! - заговорила та. – Сдаётся мне, что этот гвардеец, Дашков, жив. Может, вы что и знаете, да мне не говорите?

- Как так жив? С чего вы взяли? - Ёлочка уже овладела собой и была настороже. - Рассказывайте, рассказывайте всё, что знаете! - повторила она.

- Видите ли, Елизавета Георгиевна, пришёл ко мне вчера муж. Не в урочное время, приветливый этакий... О том о сём покалякал, а потом давай расспрашивать про поручика. ГлЯжу - норовит незаметно выведать, ровно кот меня обхаживает. Думает, что я вовсе дура, а я хоть и припадочная, а сейчас смекнула, что ради этого только он и пришёл.

- Что ж он спрашивал? - с невольным содроганием спросила Ёлочка.

- Начал с того, точно ли, что два ранения. Незаметно этак подъехал - вот, дескать, помнишь ли, какие случаи тЯжёлые бывали? На этом я попалась - поддакнула, ну а после насторожилась. Всякие это подробности подай Ему: имя да отчество, брюнет или блондин, да верно ли, что красив, да локализацию ранения. Это, говорит, раненый из твоей палаты, мы, врачи, с утра до ночи в перевязочной да в операционной. Перед нашими глазами всё равно что калейдоскоп - носилки да носилки... Где уж запомнить каждого! А ты должна помнить - он лежал долго, сколько ты около него вертелась! Ради вас взЯла я тут грех на душу - понапутала! Сказала, что кроме виска ранен поручик был в правую руку, с волосами тоже сбила - уверила, что рыжеватый блондин, а он ведь тёмный шатен [тэ]. Ну а имени и отчества я и в самом деле не помню. Потом пристал муж ко мне, точно ли в больнице «Жертв революции» Дашков мне померещился? Может быть, это было у Водников, говорит (оттого, что я примерно в эти дни у Водников замещала). Это мне было на руку: у Водников, отвечаю, у Водников! Нарочно и коридоры, и выходы водниковской больницы Ему расписала.

- Поверил?

- Поверил всему, насчёт раны только усомнился. Сдаётся мне, говорит, что путаешь ты что-то! Задыхался он, помнится, - ранение было лёгочное. Нашлась я и тут: нет, говорю, задыхался Малинин - подполковник, который рядом лежал. Запутался он, заходил по комнате... Потом говорит: «Слушай, ты видишься с сестрой Муромцевой - устрой мне возможность с ней поговорить, позови Её и сообщи мне. Я бы порасспросил Её незаметно. Я твоей памЯти не очень доверяю. Мне, говорит, в научном докладе нужно сослаться на лёгочное ранение с оперативным вмешательством - не достаёт фамилии. Устрой это мне, только Ей ни слова - навяжешь Ей своё, коли натрещишь, а мне важно первое Её слово - свежий след в памЯти, понЯла?» - «ПонЯла», - говорю, а сама, как только он ушёл, сейчас к вам. Знал бы он, какая передатчица, может, поколотил бы меня!

- Он не должен знать и не узнаёт, - твёрдо сказала Ёлочка.- Ну, спасибо вам, дорогая, - и она крепко стиснула руку Анастасии Алексеевне. - Я приду завтра же. Постараюсь быть поприветливей, говорить буду то же, что и вы. Перепутать Его с Малиннным вы удачно придумали, только, пожалуйста, уж стойте на своём, не подведите! Он может начать проверять нас на клинических деталях, на уходе. Всё, что вспомните про Малинина, относите к Дашкову, и наоборот. Не спутайтесь, пожалуйста, не спутайтесь! - она нервно ходила по комнате.

- Спутать не спутаюсь, а только хотела я спросить вас... Стало быть, жив Дашков, коли розыск идёт?

Ёлочка молчала, обдумывая ответ.

- По всему видать, что жив, - продолжала Анастасия Алексеевна, - и понимаю уже я, что дорог он вам. Жених ваш или, может?..

Красные глаза с любопытством поворачивались за девушкой.

Ёлочка, всё так же молча, завернула остатки колбасы и масла и прибавила к этому неначатый пакетик чаю.

- Вот, возьмите это с собой, а теперь я с вами прощусь. Мне пора на дежурство собираться. Итак, до завтра!

- До завтра! Да вы не беспокойтесь, Елизавета Георгиевна! Сделаю, что смогу! Видите, как привЯзалось ко мне это имя. Теперь, Если что случится с этим человеком - Если поймают да к стенке, - ведь он от стенки прямо ко мне, уж ведь я знаю. Счастливая вы, Елизавета Георгиевна, счастливая, что спите спокойно, что ничего-то у вас на совести нет. А я вон с таким Иудой свЯзалась и духу не хватает разделаться.

Она вышла. Ёлочка стояла не шевелясь; опёртая о стол рука дрожала, брови образовали тревожную морщинку.

«Началась травля! Заулюлюкали! Разве он опасен сейчас? Не сомневаюсь, что Если б началось, он был бы в первых рЯдах... Но всё мертво и глухо... всё в оцепенении, а человека всё-таки надо травить! Предупредить Его? Опять ведь трёпка нервов, он такой усталый, такой издёрганный... Сейчас, когда он наконец счастлив - особенно жаль Его расстраивать. Подожду. Посмотрю, как повернётся разговор и что известно Злобину. Придётся, очевидно, пожать этому мерзавцу руку... Куда ни шло! Говорят, цель оправдывает средства. А союзница у меня всё-таки ненадёжная. Господи, помоги мне!»

Глава двадцать четвёртая

Олег стоял у телефона, обсуждая с Асей планы на ближайшие дни; а Надежда Спиридонова, нетерпеливо вздыхая, демонстративно ходила около. Обычная корректность изменила Олегу: он ничего не замечал, и счастливая улыбка не сходила с Его губ.

- Итак - в воскресенье в 11 утра я заеду за вами. Чудесно! А как ваш щеночек? Огорчаетесь, что он без воздуха? Какая вы заботливая мама! Если вы желаете, мы можем опять съездить загород и взять с собой вашего младенца. Бабушка не пустит? Я сам попрошу Наталью Павловну. А когда я услышу Шопена? Еще не разучили? А фуга? Скажите, неужели же до воскресенья мы не увидимся?

Как только он повесил наконец трубку, Надежда Спиридоновна тотчас протЯнула к ней руку, похожую на лапу аиста. Но как раз в эту же минуту раздался телефонный звонок, и девичий голос спросил: «Можно Олега Андреевича?» Старая дева с лёгким шипением окликнула уже удалявшегося Дон-Жуана и пробормотала что-то о том, что для таких длительных разговоров с девицами телефон следовало бы иметь свой собственный, а не общего пользования, но Олег, по-видимому, пропустил это мимо ушей.

- Я слушаю, Елизавета Георгиевна! Рад слышать ваш голос! Дело? Приду с удовольствием. Когда прикажете? В воскресенье я целый день занЯт. В понедельник? Прекрасно, я буду.

Надежда Спиридоновна только плечами пожимала: «Боже мой, второе рандеву [дэ]! Современные девушки совершенно бесстыдны! Если мужчина мало-мальски недурён собой, они уже готовы Ему на шею броситься!»

В это время он повесил трубку и, очень галантно попросив у неё извинения, отыскал Ей по справочной книжке требуемый номер и принёс к телефону для неё стул. Этими мерами он в два счёта восстановил пошатнувшуюся благосклонность.

Когда он вернулся к себе, Его ждал сюрприз: там, за письменным столом Мити, расположилась, как у себя, Катюша и встретила Его самой приятной улыбкой, объЯсняя Ему, что Явилась с просьбой: она, видите ли, записалась у себя на службе в кружок французского Языка и первые два занятия уже пропустила... Так не может ли он помочь Ей? Это было не по душе Олегу, так как он отлично понимал, что французский Язык был только предлогом... Не желая оказаться с Катюшей наедине и вызвать всевозможные пересуды по своему адресу, он, не входя в комнату, прислонился к косЯку открытой двери и старался всячески «отбить атаку», ссылаясь на недостаток времени. «Неужели кому-нибудь может нравиться такая?- думал он, с отвращением оглядывая Её. - Если б я не приучился держать себя на узде, так лучше бы пошёл к "прости Господи", там, по крайней мере, заплатил и ушёл, а здесь Ещё разыгрывай любовную комедийку неделю или две!» Он вспомнил стихи Бальмонта, которые читал накануне и в мыслях относил к Асе: «Но я люблю воздушность и белые цветы; прекрасная, запомни, что мне желанна ты!» - «Да! Вот та - вся белая, вся воздушная, вся чистая, а эта!»... Попросить женщину покинуть Его комнату казалось Ему слишком грубым и не согласовалось с Его правилами, он вяло тЯнул разговор, не делая ни шагу в комнату. Проходившая к себе Надежда Спиридоновна оглЯдела их с таким удивлением, что Олег закусил себе губы, чтобы не рассмеяться. Зато Нина, пробегая по коридору, обменялась с ним взглядом, по которому он понЯл, что Ей была совершенна Ясна создавшаяся ситуация. И действительно: через минуту Нина окликнула Катюшу, очевидно желая выручить Его.

- Благодарю вас, - сказал он, когда Нина пробегала обратно.

- Не стоит благодарности! - засмеялась она.

Олег взялся было за книгу, но в эту минуту, словно стайка воробьёв, налетел Мика с двумя товарищами - «зубрить» дарвинизм. Олег уступил им поле действий и пошёл на кухню, куда Ему постоянно приходилось спасаться за неимением угла. В кухне в этот раз было светло, тепло и оживлённо: Аннушка в белом переднике пекла пышки из белой муки на молоке! Около неё в ожидании подачки сидели, разложив хвосты, кот и щенок, а позади них, томимый, по-видимому, теми же надеждами, ВЯчеслав с неизменной тетрадью. Олег присоединился к обществу, усевшись с книгой на подоконник. В этой квартире Аннушка Являлась самым зажиточным элементом. Все прочие по сравнению с ней были просто голь перекатная. У Аннушки водились крупчатка, сало, квашеная капуста, варенье и тому подобные деликатесы [тэ] советского времени. По воскресеньям она неизменно пекла пирог; Если она жарила блины, то они плавали в масле. Нередко она отливала в миску собаке великолепных щей такой щедрой рукой, что вызывала завистливые взгляды по адресу собаки со стороны молодого, полуголодного мужского населения квартиры. Она была очень добра и, когда что-нибудь пекла - раздавала половину. Так и в этот раз: вытащив из духовки лист, на котором сидели красивые разрумянившиеся пышки, она тотчас отложила две для Мики и Нины, а затем обратилась к Олегу и ВЯчеславу, которые пользовались Её особенной симпатией:

- Забирай кажинный ту, какая на Его глЯдить.

Олег взял небольшую с краю, ВЯчеслав ухватил самую крупную и засунув кусок за щеку, сказал:

- Эх, вкусно! Душа вы человек, Анна Тимофеевна!

В эту минуту на пороге показалась Катюша.

- Чего выползла? Никто здесь по тебе не соскучился! - тотчас напустилась Аннушка. - Глаза б мои на тебя не глЯдели! Опять свою линию гнёшь? Сколько раз говорила тебе: крути с кем хочешь, а мальчиков моих не трожь!

Олег невольно улыбнулся при мысли, что он кому-то может показаться мальчиком и что эта добрейшая душа заботится о Его нравственности.

- Вы, Анна Тимофеевна, очень уж любите не в свои дела нос совать, - сказала Катюша, садясь на табурет.

- Ах ты, паскудная! Нет в тебе никакой уважительности к старшим! Даже барыни наши бывшие - и Надежда Спиридоновна, и Нина Александровна - завсегда во всём со мной посчитаются, а эта в глаза грубит! В комсомоле, что ли, вас так учат? Проституток там, видать, из вас делают, вот что!

Олегу показалось, что Аннушка хватила через край.

- Что вы, Анна Тимофеевна! Разве можно так оскорблять женщину! Это не похоже на вашу обычную доброту! - сказал Олег.

А ВЯчеслав, вскочив, как ужаленный, гаркнул:

- Проституток в Советском Союзе нет, запомните, Анна Тимофеевна! В комсомоле же нас учат, что женщина в чувствах своих свободна, и выказывать их для неё не зазорно! Ясно? - и снова сел, словно бы урок ответил. Катюша сморкалась и вытирала глаза.

«До какой же степени она глупа и бестактна!» - подумал Олег. Речь ВЯчеслава задела, однако, Его за живое.

- Так вы полагаете, что советская власть покончила с проституцией? Смелое заключение! - и помимо Его желания Едкая насмешка прозвучала в Его голосе. - Вчера я позднее обычного возвращался домой; так по дороге три или четыре раза неизвестные особы заговаривали со мной. Одна попросила закурить, другая осведомлялась, как пройти на какую-то улицу, третья поинтересовалась нет ли у меня билета в кино. Кто же были эти ночные тени на тротуарах, как по-вашему?

- Кто они были? - и глаза ВЯчеслава сверкнули искренней ненавистью. - Наследие проклятого царского режима, вот кто!

И взгляды их опять скрестились.

- Набаламутила, перессорила всех! - заворчала Аннушка.

Олег решил уйти, чтобы не продолжать ссоры, но в эту минуту кто-то очень энергично постучал в дверь, и так как он стоял всех ближе, то поспешил открыть. Оказалось, что принесли повестку для Катюши, в которой она расписалась тотчас же.

- Ай, ай! - вскрикнула она, распечатав конверт, и тотчас выронила повестку, которая как будто обожгла Ей пальцы.

- Что такое? - спросили все тотчас. Олег, уже выходивший, обернулся.

- В гепеу вызывают! В гепеу, меня! Уж, кажется, я своя! Уж, кажется, советскую власть я завсегда уважаю! Я - дочь рабочего! Никто никогда не слыхал, чтобы я...

ВЯчеслав строго осадил Её:

- Ты, Катя, и в самом деле дура. Ну какие у тебя могут быть основания для паники! Если советский гражданин нужен по какому-либо делу органам политуправления, он должен прежде всего сохранять это в тайне, а не трепаться направо и налево. Тебя и вызывают-то, может быть, только для того, чтобы собрать о ком-нибудь сведения, пойми ты, наконец!

Неприятное чувство внезапно шевельнулось в душе Олега. В самом деле, может быть, только для сведений, но вот о ком?

Едва успел он перекинуться несколькими словами с Ниной, которая остановила Его в коридоре, спрашивая, все ли здоровы у Бологовских, как из кухни послышался испуганный вскрик ВЯчеслава и вопль Аннушки. Оба бросились в кухню: ВЯчеслав опрокинул свой примус, и на полу уже растекался вспыхивающий керосин. Аннушка и ВЯчеслав уже бросились с ведрами к крану.

- Нельзя воду! - закричал на них Олег и сильным толчком повалил на пол шкаф. Все вздрогнули от грохота и замерли в ожидании. Огонь не показывался.

- Всё, - сказал Олег и подошёл было подымать шкаф, но из коридора выскочила Надежда Спиридоновна с двумя картонками, а за ней по пЯтам Катюша с узлом и подушкой.

- Куда вы, сумасшедшие? Паникёрши несчастные! - заорал ВЯчеслав.

- Остановитесь, огня уже нет! - крикнул Олег и подхватил Надежду Спиридоновну, которая чуть не упала.

Обе женщины трусливо озирались. Потревоженные мальчики вбежали в кухню и в свою очередь оглядывались, не понимая, что случилось. Олег и ВЯчеслав стали подымать шкаф.

- Эк меня угораздило! Чуть было беды не наделал. Ну, спасибо вам, Казаринов, - сказал ВЯчеслав.

- Запомните, что керосин нельзя заливать водой ,- сказал Ему Олег.

- Господи-батюшки! Уж и напужалась же я! Ажно ноженьки мои затрЯслися! - заголосила Аннушка, опускаясь на стул.

- Мой шкаф! - завопила Надежда Спиридоновна, только теперь получившая способность ориентироваться. - Почему на полу мой шкаф? Там простокваша, суп на завтра, фарфоровая посуда...

Несчастный шкаф поставили на место и, когда открыли дверцы, обнаружили крупные разрушения: главным образом за счёт разбившихся на мелкие кусочки кузнецовских блюд. Старая дева схватилась за голову.

- Мои блюда! И мЯсные, и рыбные! Все пять штук! А я как раз намеревалась отнести их в комиссионный! У других, небось, всё цело! Такой уж в этой квартире порядок завёлся, чтобы обЯзательно подгадить старому человеку, - она с ненавистью покосилась на ВЯчеслава.

- Виноват я! - вступился Олег. - Преднамеренности никакой у меня не было: я не знал, чей это шкаф, но Если б и знал - медлить было нельзя!

- Мне здесь урону рублей на триста, а ведь я на продажу вещей только и живу! - не унималась старая дева.

- Успокойтесь, Надежда Спиридоновна! Я вам верну эти деньги из следующей получки... - начал было Олег, но ВЯчеслав Яростно обрушился на обоих:

- Посмеет эта старая Ехидна получить их с вас - шею Ей сверну! Ещё немного - и нам не выскочить, а она блюда свои старые жалеет! Запрудила тут все углы своим хламом! Старая барыня! Крыса царская! Сидит на своём добре, и ни Единому человеку ни от неё, ни от Её добра пользы нет! Завтра же всё пораскидаю, чтобы ни Единой вещи Её на общей площади не осталось!

Надежда Спиридоновна расширившимися, обезумевшими глазами уставилась на ВЯчеслава:

- Крыса?! Это я крыса?! Мои вещи пораскидать? - пролепетала она, вся дрожа.

- Ваши! Ишь, какая персона! Чтобы человеку спасибо сказать, ан нет - ругается! Видно, мозги заплесневели!

- ВЯчеслав, прекратите! - резко сказал Олег. - Как вам не стыдно!

- Господи, Микола Милостивый! - вступилась в свою очередь Аннушка. - Богом, видно, проклЯта наша квартира! Нет у нас никакого порядку, никакого ладу! Руготня одна с утра до ночи! Всяк-то тянет в свою сторону! Да нешто этак жить можно? Я давно говорю: с той самой поры, как домовой вышел, одни только беды и напасти!

- Как домовой? Почему вышел? - и все повернулись к Аннушке, ожидая объЯснений.

- А вестимо как. Не житьё Ему у нас стало. Домовой, он, может, в которых домах десятками лет держался, ну, а при советской власти вмиг повывелся. Нешто он - сударь-батюшка - станет в коммунальной квартире гнездиться? Он должен с хозяином душа в душу жить. Он другой раз любит котом прикинуться, придтить на груди помурлыкать, да незаметно, за мурлыканьем, смотришь, что и присоветует и дело скажет. Ему любовь да уважение нужны. А у нас что? Кто у нас хозяин? Где порядок? Уж вы мне поверьте: ни в Единой коммунальной квартире домового не будет. Оттого и жисть в них не ладится, оттого и тошно в них кажинному, и квартиры разваливаются, и во всём обиходе безобразие. Эти домоуправления ничего-то не смыслят, а послушать старых людей не хотят.

Олег и Нина с улыбкой переглЯнулись. «Прелесть эта Аннушка!» - подумали оба. Катюша и мальчики откровенно фыркали, а ВЯчеславу было не до домового - он угрюмо собирал поломанные части своего примуса и казался озадаченным.

====================================================================

На следующий день Нина, вернувшись из Капеллы (пэ), прилегла на диване, чтобы отдохнуть перед концертом, в котором Ей предстояло петь. Едва она задремала, как к ней постучался дворник, муж Аннушки.

- К вам я, барыня-матушка! Уж простите, потревожу. Дело больно важное. Попрошу только я вас ни Единой душе о нашем разговоре не сказывать, даже Его сиятельству без нужды не говорите.

- Никому не скажу, Егор Власович, - ответила Нина, приподымаясь, и усталым движением поправила волосы. - Не надо титуловать Олега, дорогой мой. Сколько раз мы говорили вам это.

- Так ведь мы, кажись, вдвоём, барыня-матушка! При посторонних я в жисть не скажу. Я человек верный, сами знаете.

- Знаю, голубчик. Садись и говори, в чём дело.

- Видите ли, барыня-голубушка, вызывали меня сегодня в ихнюю гепеушную часть...

- Что?! - Нина почувствовала, как вся похолодела. - Обо мне? Об Олеге? Говори, говори!

Ни кровинки не осталось в Её лице.

- Дознавались всё больше про супруга вашего, про князя Дмитрия Андреевича покойного. Взаправду ли убит князь Дашков, али, может, только так показываете? Как же, говорю, не взаправду убит, когда известие получено было, и сам он с той поры ровно бы в воду канул. При мне, говорю, и известие пришло, сам я тоже свидетель, присЯгнуть могу. Сколько слёз Нина Алексадровна пролила, цельный год траур носила. Откуда же Ему живому быть? Потолковали они меж собой и сызнова ко мне приступили: а кто этот молодой человек Казаринов, что в вашей квартире проживает? Кем он гражданке Дашковой приходится? Может, он и Есть Ейный муж князь Дмитрий Дашков? Да Господь, говорю, с вами! Я мужа Нины Александровны в лицо хорошо знал. Жилец у нас всего-навсего этот Казаринов. К Нине Александровне касательства вовсе не имеет. Как так не имеет, говорят, Если меж собой они по именам, и ужинают, и чай пьют вместе, и всё это у нас уже установлено свидетельскими показаниями. Из вашей же квартиры люди подтверждают, что же ты, старик, будешь нас уверять в противном? Стал я тогда втолковывать, как вы в домоуправлении при прописке отвечать изволили: молодой, говорю, человек сын столЯра, молочный брат Дмитрия Андреевича. Его очень, говорю, любили в семье их превосходительнейшего папеньки. Он в Белой армии с Дмитрием Андреевичем вместе был, и как из лагеря ослобонился, пришёл к Нине Александровне рассказать про кончину Дмитрия Андреевича, а так как жить Ему было негде, Нина Александровна по доброте своей и прописала Его в комнате со своим братцем, там он и спит. Всё это я доподлинно знаю, а коли кто другое что говорит, тому должно быть стыдно, семейных делов не знаючи, чернить напрасно Нину Александровну, потому как она дама гордая и благородная.

- Спасибо, Егор Власович, что вступились за мою честь, но страшит меня не мнение о моей нравственности, а лишь как бы они не узнали подлинную фамилию Олега - тогда, сами знаете, не поздоровится и Ему, и мне. Так они Его за Дмитрия принЯли? Стало быть, им неизвестно, что молодых кнЯзей Дашковых было двое?

- Да видать, неизвестно, барыня! Это счастье Ещё, болезная вы моя. И кто это наговорил им, что вы с Олегом Андреевичем так коротко знакомы? Уж не Катенька ли эта паскудная? Коли Олега Андреевича вызовут, пусть он говорит то же, что я, точь-в-точь. Думаю я, обойдётся это дело. Не тревожьтесь, барыня милая! Побелели вы, ровно бумага.

- Спасибо, Егор Власович, родной мой! Сколько раз вы уже выручали меня. И отца помогли похоронить, и из Черёмушек выбраться, и прописку мне устроили, а потом и Олегу. И теперь выручаете... Всё вы! А мне вот вас и поблагодарить нечем.

- Что вы, Нина Александровна! Я и слушать таких речей не хочу. Я довольно милостей видел от покойного барина Александра Спиридоновича. Ввек не забуду, как задарили они нас с Аннушкой на нашей свадьбе и посажённым отцом Ейным соизволили стать - этакую честь оказали. Хоть тому уже скоро тридцать лет, да ведь для благодарности нет срока. Всегда у меня мой барин перед глазами, как они в своей чесунчовой толстовке, с бородкой, с тросточкой по аллее идут, а за ними ихний таксик Букашка плетётся. А коли завидят Александр Спиридонович окурок брошенный или бумажку конфетную, сейчас концом тросточки в песок зароют - не выносили они ничего такого в своём саду. Коли норка кротовая али сухой лист на дорожке - это пускай, это ничего, лишь бы не след человеческого присутствия, так и втолковывали они и садовнику, и мне. Поди, Мика уж и не помнит отца-то? Теперь, когда оба вы сиротинушками остались, сам Бог велит мне о вас позаботиться. Не кручиньтесь, барыня, Бог милостив. Минует чаша сия, как в церкви читают. Вы вот, барыня, в церкву ходить не желаете, а теперь дни такие подходят - страстная (сн) седмица...

- Я на Бога обижена, Егор Власович. Стоя у гроба отца, я сказала себе, что никогда больше не пойду к Причастию.

- Напрасно, барыня! Ох, напрасно! Великое это утешение - церковь Божия. Как войдёшь в храм - ровно душ принял, только душ не для тела, а для духа нашего. Ну, я пошёл, барыня. Отдыхайте покамест.

И дверь за стариком затворилась.

Нина сидела не шевелясь. «Как близко! Рядом ходят! ПротЯнули свои щупальца! Эта версия с молочным братом не слишком удачна... Я изобрела Её для жакта, чтобы мотивировать прописку... Я думала она останется незафиксированной, а теперь... Теперь придётся держаться именно Её, Если начнут трепать по допросам. Ну, покой мой, видно, надолго потерЯн!»

Она решила поговорить с Олегом, предупредить Его, но до концерта оставалось слишком мало времени. Вечером она вернулась поздно и, проходя мимо комнаты Олега и Мики, увидела, что свет у них уже погашен. «Не буду будить», - подумала она.

Утром, во время чая, оба торопились на работу, к тому же в комнате был Мика, и она отложила разговор до вечера. Вернувшись из Капеллы (пэ), она собралась с духом и пошла к Олегу. Он был в шинели с фуражкой в руках. Ей бросилось в глаза новое, оживлённое, почти счастливое выражение Его лица.

- До свиданья, Нина, я - к Бологовским. - С огоньком в глазах, с улыбкой он показался Ей юношей - так изменилось Его лицо!

Сердце Нины болезненно сжалось: в течение уже десЯти лет у него не было ни одной радостной минуты, и вот теперь она должна прикосновением змеиного жала омрачить эту радость, это оживление. «Потом, попозже! За два часа ничего не изменится!»

===============================================================

Библиотека Надежды Спиридоновны принадлежала, в сущности, отцу Нины, старая дева перевезла Её во время гражданской войиы из опустевшей квартиры к себе и этим спасла от расхищения. Вследствие этого Надежда Спиридоновна считала библиотеку своей собственностью и без всякого угрызения совести запрещала Мике притрагиваться к книгам Его отца. Для Нины и Олега она делала исключение. Книги уже не помещались в шкафы, стоящие в гостиной, и частично были расположены на полках в коридоре.

Вернувшись в этот вечер домой, Олег остановился перед одной из полок, чтобы выбрать себе книгу на ночь. Он стоял около самой двери в кухню и услышал слова, произнесённые голосом ВЯчеслава:

- А ты зачем на Казаринова наплела? С досады, что ль, что в свою постель Его затащить не удалось? Сводить свои счёты этаким образом слишком уж несознательно.

Олег невольно замер на месте.

- А ты почём знаешь, что я говорила? - сказал голос Катюши.

- Как почём знаю? Следователь мне весь разговор про балерин привёл от слова до слова. Только ты да я, да он тут были - кто ж, кроме тебя?

- Почему ж «наплела»? Я одну правду сказала.

- Правду! Порасписала: столбовой дворЯнин и офицер, и в родстве с Ниной Александровной, а ведь ничего ты про это не знаешь. Ну, а следователь, конечно, ко мне как с ножом к горлу: что да что вы о нём знаете? Ничего, говорю, не знаю. А вот другие же в вашей квартире знают? И прочёл: «Казаринов держит себя не по-советски, постоянно нападает на наши порядки,/ все повадки изобличают в нём бывшего гвардейца. С гражданкой Дашковой - бывшей кнЯгиней - он Явно в родстве...» Вон сколько понаписала! А я что должен делать? За тобой повторять или прослыть за укрывателя классового врага? Нет, я свою правду выложил. Коли это показание Катерины Фоминичны Бычковой, говорю, - грош Ему цена, она за этим Казариновым гонялась, да успеха не имела, вот и отплатила Ему по-своему, по-бабьи. Учтите, товарищ следователь. Получила? Другой раз осторожней показывай. Следователь руку мне пожал, отпуская.

Олег повернулся и пошёл к себе. «Что ж я стою? Не подслушивать же мне! Итак - сыск. Уже двоих допрашивали, - он закурил и стал ходить по комнате. - С какого же конца они меня выследили? С чего началось? Опасно не то, что наговорила очаровательная Катюша, опасно, что они заинтересовались мной. Честный, хороший мальчик этот ВЯчеслав! Я правильно рассчитал, что лучше самому сказать всё - это благородного человека больше свяжет». Он ходил, курил и чувствовал, что радостное восприятие жизни, которое поЯвилось у него после праздника у Аси, улетает безвозвратно! Как будто он легко плыл по красивой, залитой солнцем реке, и вот привЯзали Ему на шею свинец и тянет Его вниз, под воду! Сквозь сетку безрадостных соображений - как миновать расставленную западню и какие пустить в ход уловки - просачивалась убийственная мысль, та, прежняя: он должен уйти от Аси, и чем скорей, тем лучше, чтобы не затЯнуть и Её в эту пучину.

«Нельзя ходить к ним - я могу навести агентов. Если станет известно, что я бывал у Бологовских, Едва ли кто мне поверит, что Наталья Павловна принимала меня, не зная, кто я». Образ Аси проплыл перед Его глазами... «Всё! Остаётся только забыть! Она Ещё дитя и забудет легко, а для меня с этим кончится всё на свете!»

Вошёл Мика, говоря, что Нина зовёт к чаю. Он вспомнил, как панически боится Нина гепеу, а между тем переговорить с ней совершенно необходимо. Когда он сел за стол и, принимая из Её рук чашку чая, взглЯнул Ей в лицо, то обратил внимание на тёмные круги под глазами и тревожный опечаленный взгляд.

«Что с вами, Нина?» - хотел спросить он, но молниеносно мелькнула мысль: «А может быть, она уже знает? Может быть, Её вызывали?»

Несколько раз он взглядывал на неё и всякий раз встречался с тем же озабоченным взглядом... Мика начал было что-то рассказывать, но скоро тоже смолк. Вставая из-за стола и свёртывая в кольцо салфетку, он сказал:

- Спасибо за весёлую трапезу! Удивительно весёлые собеседники вы оба! - и убежал.

- Вы ничего не имеете мне сообщить, Нина? - спросил тогда Олег.

- Имею. А почему вы спросили?

- Я тоже имею кое-что и уже вижу, что сведения эти одного порядка. Говорите же, Нина, не жалейте меня.

Они проговорили до полуночи, сопоставляя все данные и разрабатывая детали на случай, Если вызовут одного или обоих. Сошлись на том, что показания были даны в значительной степени в их

пользу и что особо-опасных улик Ещё нет; всего грозней был самый факт сыска - от этого веЯло холодом, как от раскрывшейся могилы!

Вставать раньше других настолько вошло в привычку Олега, что даже по свободным дням он подымался первым, желая избегнуть общей суеты на кухне. Но в это воскресенье он не встал, а, лёжа на своём диване, курил папиросу за папиросой, тоже против обыкновения. В этот день у него была назначена и рушилась теперь встреча с Асей.

- Вы больны, Олег Андреевич? - спросил Мика.

- Здоров, - сумрачно ответил он.

В дверь постучали.

- Вам повестку принесли, выйдите расписаться, - сказал голос ВЯчеслава.

«Ах, вот как! Недолго заставили ждать!» - хмуро усмехнулся он и, накинув на плечи старый китель, вьппел в кухню. Никто из женского населения квартиры Ещё ни разу не видел Его таким - небритым, в подтяжках... Он молча расписался и повернулся уходить, но тут увидел Катюшу, которая стояла около своего примуса, наблюдая Его. Прищурившись, он смерил Её пристальным насмешливым взглядом. "Отомстила? Довольна?» - сказал этот взгляд.

Она покраснела и отвернулась.

- On ne perd pas du temps en notre troisieme bureau (Примечание – А в нашем Третьем отделении времени зря не теряют (фр.)),- сказал он Нине, показывая повестку. - Получил приглашение на завтра!

После чая Олег подошёл взять горячей воды для бритья. Нина удержала Его руку:

- Не брейтесь ни сегодня, ни завтра... Этот ваш джентельменский вид...

- Думаете, лучше будет, Если отрастёт щетина?

- Ну, всё-таки! Хоть одичалым, что ли, покажетесь...

На следующее утро она вернулась к той же теме:

- Олег, вы уходите прямо туда?

- Нет, сначала Еду в порт. В гепеу к двум часам.

- Олег, этот ваш джентльменский облик, когда вы кланЯетесь, когда берёте папиросу... Это всё слишком, слишком гвардейское! Это во сто раз убедительней Катюшиной болтовни.

- Ну, что поделать? Я ведь себя со стороны не вижу, Нина.

- А всё-таки постарайтесь, хотя бы в отношении жестов. Вы хорошо помните, что надо говорить?

- Урок зазубрен раз и навсегда. Всё дело в том, какими данными располагают «они». Я ведь не знаю, какой мне сюрприз преподнесут, быть может, имеется кто-то из прежних слуг или прежних солдат, с которым мне будет устроена очная ставка. Быть может, имеются сведения о ранениях или моя фотокарточка. Я ничего не знаю.

- Олег, я сегодня вернусь только вечером. Чтобы мне не изводиться от тревоги, позвоните мне в Капеллу (пэ), как только выберетесь оттуда. Скажите мне... ну, скажите что-нибудь!

- Слушаюсь, - он двинулся уходить, но она опять остановила:

- Олег, будьте начеку! Всё время будьте начеку, умоляю!

На службе для того, чтобы уйти с половины дня, пришлось предъЯвить повестку. Моисей Гершелевич, всегда с ним очень приветливый, сказал только:

- Что там? Ага, так. В час можете уйти, - но лицо Его как-то вытЯнулось, и во всех последующих разговорах с Олегом он был подчёркнуто официален, даже обращался к нему по фамилии, а не по имени и отчеству.

«Трус! Вот и выЯвилась вся твоя жидовская натура!» - подумал Олег и в свою очередь начал склонять по всем падежам: «товарищ Рабинович»...

Перед тем как войти в мрачное здание, он остановился взглЯнуть на залитую солнцем улицу, на весеннее небо... «Ну, да что там! При них мне всё равно нет счастья! Они всё равно душат мою жизнь!» - и вошёл в двери.

Глава двадцать пятая

Чёрных ангелов крылья остры,

Скоро будет последний суд.

Анна Ахматова

- Вот, Явился по вызову, - сказал он, входя в указанный Ему кабинет и протягивая повестку следователю, который сидел за столом. Тот зорко оглЯдел Его.

- Садитесь.

Олег сел и, стараясь подражать манерам ВЯчеслава, угрюмо и равнодушно уставился на следователя, и стал трепать свои густые волосы. Полицейские приёмы сказались тотчас: следователь сидел спиной к окну, а Олега посадил против света.

- Казаринов? Так. Расскажите кратко свою биографию, - и, откинувшись на спинку стула, следователь закурил.

- Да что же рассказывать? Обо мне уже всё известно. Был в Белой армии, не скрываю. Я ведь из лагеря, там не один раз проверяли все сведения.

- Не скрываете? Очень хорошо, что не скрываете. А всё-таки говорите.

Олег стал повторять заученный рассказ, но следователь очень скоро перебил Его:

- Скажите, а каким образом вы, пролетарий по рождению, так хорошо владеете иностранными Языками? Вот у нас Есть сведения, что вы свободно говорите и по-французски, и по-английски.

- Ну, свободно не свободно, а говорю. Видите ли, я в детстве... – и он выложил версию, которая была Ему невыгодна благодаря близости к аристократическим сферам и своему собственному имени, но она уже была вплетена в Его рассказ другими людьми, и обойти Её теперь не было возможности.

- Мальчиком я постоянно слышал французскую и английскую речь, когда учили молодых господ, а я к Языкам очень способен, меня постоянно в пример господским детям ставили, - закончил он.

- Допустим, что так, - сказал следователь, - но вот нас как раз очень интересует семья Дашковых. Расскажите всё, что вы о них знаете.

- Да какие ж такие Дашковы? В живых ведь осталась одна только молодая кнЯгиня, и та неурождённая – перед самой революцией кнЯгиней стала.

Недобрые глаза пристально уставились на него.

- Из кого состояла семья Дашковых? – твёрдо отчеканил следователь.

Олег подавил невольный вздох.

- Ну, говорите же. Перечисляйте членов семьи.

- Сам князь, генерал, командир корпуса, Андрей Михайлович, - он остановился. Ему показалось, что какая-то рука сжала Ему горло.

- Дальше.

- КнЯгиня, жена Его, - он опять остановился.

- Имя кнЯгини! Что же вы молчите? Не знаете, что ли?

- София Николаевна, - тихо сказал Олег.

- София Николаевна? Так... так. Запишем, София Николаевна...

- А вы зачем повторяете? – вырвалось у Олега с нетерпеливым жестом.

Ему показалось кощунственным, что имя это произносит Язык, с которого так часто слетают угрозы и ругательства.

- А почему же я не могу повторить? Или надо было спросить разрешения у вас? Да ведь она вам не мать родная! Или, может быть, я должен был прибавить "её сиятельство"?

Олег молчал.

- Ну, дальше! Кто Ещё? – сказал следователь.

- Сын их, Дмитрий.

- Других детей не было?

- Была Ещё девочка Надя, она умерла в детстве от воспаления лёгких. Больше никого...

"Скажет или не скажет: "А второй сын, Олег?" – думал он и чувствовал как в нём напрЯжена каждая жилка, каждый нерв. Но следователь сказал совсем другое.

- Этот корпусной генерал был, говорят, отчаЯнный мерзавец и он избивал денщиков и был жесток с солдатами.

- Что? – вспыхнул Олег, забывшись. – Этого не было и не могло быть в нашей армии! Генерал был строг, но чрезвычайно справедлив, и за это очень любим солдатами. С офицеров он взыскивал гораздо строже, чем с рЯдовых, - это было Его правило. А всего строже он был... – он остановился, так как чуть не сказал, - с нами, сыновьями.

Следователь всё так же пристально всматривался в него.

- А он, видно, вам дорог, этот генерал, Если вы так горЯчо заступаетесь, - сказал он.

Олег спохватился, что проЯвил излишнюю горячность, - эти слова были, очевидно, просто ловушкой, в которую он и попался тотчас. Он постарался принять равнодушный вид:

- Да не то, чтобы дорог, а всё-таки... Я ведь привык с детства к этой семье – худого не видел. Денщики у них живали годами, никогда не жаловались, их задаривали. Отчего не сказать правду?

- А какова, скажите, конечная судьба этого генерала? – спросил следователь.

- РасстрелЯн в Петрограде в девЯтнадцатом году, - говоря это, Олег поставил локоть на стол и положил лоб на ладонь. Он понимал, что этот жест с точки зрения конспирации вовсе неудачен, но, предвидя следующий вопрос, чувствовал себя не в состоянии выдержать взгляд следователя.

- Ну а кнЯгиня? Что же вы молчите? Не знаете что ли? У вас голова, кажется, болит? Хотите, дадим порошок?

- Не надо, - и Олег отвёл руку.

- Ну, тогда отвечайте.

- Когда молодой князь уезжал в добровольческую армию, была Ещё жива. Я только теперь узнал, что погибла. Подробностей не знаю.

- Так-таки совсем не знаете? Да неужели же? А до меня вот дошли некоторые подробности. РасстрелЯна была неподалёку от имения на железнодорожном полустанке. Дамочка, по-видимому,

задумала улизнуть из-под чекистского надзора, который был учреждён над ней в имении после расстрела супруга. Однако не удалось! Находившийся на полустанке отряд комиссара Газа задержал беглянку. При аресте/ задержанная с кнЯгиней горничная выходила из себя, кричала и грозила красноармейцам, но сама кнЯгиня не произнесла за всё время ни слова. Не слышали об этом? Ходил слух, что обе были изнасилованы конвойными, прежде чем расстрелЯны. КнЯгиня ведь была Ещё очень красива, несмотря на свои сорок пять лет, и горничная - присмазливенькая.

Олег молчал... «Он врёт, он нарочно издевается, чтобы заставить меня выдать себя, как с отцом, - думал он, стискивая зубы. - Дать Ему по физиономии и сказать: "Это моя мать! Арестовывай!" Но вот Нина и старик дворник... подведу обоих и уже не выйду отсюда! Лучше застрелиться, чем снова попасть в их руки».

Следователь, сощурившись, пристально всматривался в него:

- Там была Ещё княжеская собака. Говорят, она выла всю ночь над телом кнЯгини, пришлось покончить с ней ударом дубины и бросить там же, на мусорной куче... Что вы так повернулись вдруг?

И внезапно он перешёл в участливый тон:

- Вы очень нервны, Казаринов. Вам не худо бы полечиться.

- Посидите семь лет в Соловках, так, полагаю, будете нервны и вы, - отрезал Олег.

- Весьма вероятно. Допускаю также, что сама тема разговора вас волнует. Ну, а что вы можете нам сказать про молодого князя?

- Он... кончил Пажеский корпус в тысЯча девЯтьсот тринадцатом году. Гвардейский офицер.

- Какого полка?

- Вышел в Кавалергардский. В пЯтнадцатом году попал на фронт, в конце шестнадцатого, после контузии, получил отпуск и приехал в Петербург, в Январе семнадцатого женился... Погиб в Белой армии, в Крыму.

- Что вы можете сказать о Его жене?

- Я знаком с Ниной Александровной Ещё с семнадцатого года. Когда меня выпустили из лагеря, я пришёл к ней, я не знал, известно ли Ей о гибели Её мужа, имел в виду сообщить... Кроме того, я надеЯлся, что она разрешит мне у себя остановиться, так как мне негде было жить, а никого из прежних друзей я не мог найти. Она и в самом деле согласилась прописать меня в комнате со свои братом-мальчиком. Пока всё Ещё живу там.

- Что вы можете нам сообщить об этой женщине?

- Сообщить? Да право не знаю... Это талантливая певица, артистка Государственной Капеллы (пэ), кроме того, постоянно выступает в рабочих клубах...

- Её отношение к Советской власти, должно быть, резко отрицательно?

- Я никогда не слыхал ни одного антисоветского высказывания у этой дамы. Подождите... Я припоминаю сейчас Её подлинные слова: «В царское время семья не пустила бы меня на сцену. Только революция дала мне возможность выступать перед широкими массами».

Следователь усмехнулся:

- Ловко состряпано! Ну а почему вы, пролетарий по рождению, так прочно свЯзались с белогвардейским движением и ни разу не попытались перейти на сторону красных?

- Да ведь я с самого начала попал через Дмитрия Андреевича в белогвардейские круги. О красных знал только понаслышке. Думал, Если перейду, расстреляют как белого... Ну и держался белых. Отступая с частями, попал в Крым. Сказать «перейти» легко, а как это сделать?

- Делали те, которые хотели. А скажите, вы присутствовали при смерти Дмитрия Дашкова? Вы это почему-то обошли молчанием. Ну! Чего же вы опять молчите? Тому, кто говорит правду, раздумывать нечего. Видели вы Его мёртвым?

- Да, - сказал Олег и почувствовал, что непременно запутается.

- Это странно. У нас вот Есть сведения, что он был не убит, но ранен и после поправился. Что вы на это скажете?

«Эти сведения обо мне! - лихорадочно проносились мысли в голове Олега. - Да, они путаются между мной и Дмитрием, поскольку фамилия одна, а сведения отрывочны. Что отвечать? Если я буду настаивать, что Дмитрий убит, то натолкну их на мысль, что Есть другой Дашков, к которому относятся сведения из госпиталя...»

- Как вы нам можете объЯснить эту неточность? - настаивал следователь.

- Не знаю, что вам сказать, - ответил он. - Я видел Его на носилках без памЯти, Его уносили в госпиталь. Я думал, он умирает... Может быть, он прожил Ещё несколько часов или дней, но, во всяком случае, не поправился, так как к жене он не возвращался.

- Вы в этом уверены?

- Уверен. Она всегда говорит о нём, как о мёртвом. Все, кто Её окружают, знают, что муж к ней не возвращался. Свидетелей достаточно.

- А вы не осведомлялись о Его здоровье тогда же?

- Нет. Я сам был ранен через два дня и Ещё не успел поправиться, когда пришли красные.

- Вот этот шрам на вашем виске, очевидно, след ранения?

- Да.

- Забавно. Два неразлучных друга, Казаринов и Дашков, оба ранены в висок, один - в правый, другой - в левый.

Олег насторожённо молчал, стараясь проникнуть в значение этих непонятных для него слов.

- Вы только в висок ранены или было Ещё какое-нибудь ранение?

«Ну, конечно, - подумал Олег, - очевидно, у них имеются сведения, что Дашков лежал с осколочным ранением ребра и раной в висок, кроме того».

- Было Ещё второе, - пробормотал он сквозь зубы. И увидел при этом, что следователь заглядывает в какие-то бумаги, лежащие перед ним на столе.

- Ага! Второе! - и какой-то блеск, напоминающий глаза кошки, когда она играет с мышью, мелькнул в глазах следователя, обратившихся опять на Олега. Он нажал кнопку коммутатора: - Алло! Попросите в тринадцатый кабинет дежурного врача. Без промедления.

На ногах следователя были коричневые краги. Он бойко переменял положение ног, и ботфорты скрипели. Звук этот задевал по нервам Олега и надолго запомнился Ему.

- Раздевайся! - сказал следователь и прошёлся по кабинету. Он уже обращался к Олегу на «ты» и всякое подобие корректности оставило Его, очевидно, он уже считал Олега пойманным.

- Для чего это нужно? Ранение у меня было в правый бок. Я не скрываю.

- Раздевайся, говорю, - повторил следователь и, вынув револьвер, щёлкнул им перед носом Олега.

Олег знал этот приём и не мог испугаться, но понЯл, что на него уже смотрят как на арестованного.

В кабинет вошёл пожилой мужчина, тоже в форме, поверх которой был накинут белый халат.

- А, доктор! Простите, побеспокою. Вот осмотрите-ка этого молодчика. Тут должны быть рубцы от ранения левой почки. Ну, левая и правая сторона могут быть спутаны... Этому я значения не придаю... Почки, одним словом. Освидетельствуйте Его, да снимите пробу с волос - не выкрашены ли. Должны быть рыжие.

Олег с удивлением поднЯл голову. «Почки? Рыжие волосы?» Так госпитальные сведения, стало быть, не обо мне?» - мелькнуло в Его мыслях.

Доктор приблизился к нему.

- Товарищ следователь, попрошу вас сюда, - сказал он через минуту. - Вот, взглЯните сами: здесь было разбито ребро и, очевидно, повреждено лёгкое. Но это не то ранение, о котором говорите вы, - и обратился к Олегу: - Вам резекцию ребра делали?

- Да, - процедил сквозь зубы Олег.

- Плевали кровью?

- Да.

- Клинически тоже совсем другая картина, товарищ следователь, - авторитетно продолжал врач.

- Да мало ли что он вам скажет, товарищ доктор! А тем более при подсказке, - с досадой возразил следователь. - Он тут с три короба врал. Не верьте ни одному Его слову. Я вам повторяю: здесь должно быть ранение почки.

- Я вовсе не Его словам верю, а собственным глазам. Почки расположены ниже, эти рубцы не могут относиться к ним, - возразил опять врач.

- Ага! Ниже! - и следователь опять повернулся к Олегу. - А ну! Снимай поЯс!

- Вы больше ранения не найдёте. С меня и двух вполне достаточно! К чему это?- начал Олег, но револьвер опять щёлкнул перед Его носом. Пришлось раздеваться. Заметно было, что следователь очень удивился, не обнаружив более рубцов и выслушав уверения врача, что цвет волос натуральный. Он попросил врача зафиксировать на бумаге результаты осмотра, а сам тоже сел к столу, сказав Олегу:

- Можете одеваться.

«Ордер на арест выписывает», - думал, одеваясь, Олег, и какое-то оцепенение нашло на него - всё равно до всего стало в эту минуту.

Следователь обратился к нему снова:

- Скажите, гражданин Казаринов, лежали вы в больнице Водников в феврале этого года? - спросил следователь.

- Нет, - мгновенно настораживаясь, ответил Олег.

- Предупреждаю, что врать вам смысла не имеет, так как мы пошлём в больницу запрос.

- Запрашивайте сколько хотите, - ответил Олег и уже хотел прибавить: «Лежал в больнице Жертв революции, но неясное чувство удержало Его. «Чем меньше о себе сообщать, тем лучше! К тому же Есть Ещё неясная мне связь между моею болезнью и вопросом о больнице», - подумал он.

- Скажите Ещё, каковы у вас отношения с гражданкой Бычковой? - опять спросил следователь.

- Никаких отношений нет, мы живём в одной квартире и только.

- Нет у неё каких-нибудь оснований быть недовольной вами?

- Сколько мне известно - никаких, - сухо ответил Олег и почувствовал, что даже нависшая опасность не может заставить Его изменить тем джентельменским правилам, в которых он был воспитан.

- Подойдите сюда и подпишите свои показания, - сказал следователь.

Олег внимательно прочёл протокол: записано было более или менее точно. Он подписал. Следователь отпустил врача и стал ходить по кабинету, скрипя ботфортами.

- Вот что, Казаринов, - сказал он, останавливаясь перед Олегом. - В вопросе о гибели Дмитрия Дашкова Есть странные противоречня. Вы здесь чего-то не договариваете. Вы у меня на подозрении, и положение ваше очень шаткое. Вполне возможно, что вы не пролетарий и не рЯдовой, а такой же гвардеец, как и Дашков, а может быть, даже... - Он остановился.

- Весьма странно! - сказал Олег. - Такие документы, как у меня, никто бы не стал добровольно выдавать за свои! Наведите справки в Соловецком концлагере, где я был - нас там проверяли и фотографировали сотни раз. Вам пришлют самые точные сведения, что то был я собственной персоной.

- Это всё ничего не значит, - ответил следователь, закуривая. - Это будут сведения, начиная с двадцать второго года, а я говорю о том, что было до этого.

- Не могу запретить вам подозревать меня, - возразил Олег, - но моя вина была установлена по свежим следам боевыми отрядами чека, и мне было инкриминировано только то, что я не выдал властям белогвардейского полковника. Наказание за эту вину я уже отбыл. Разве в Советском Союзе можно арестовывать человека на основании самых неясных подозрений и личной неприязни?

- Можно, Если это делается в интересах рабочего класса, - ответил следователь. - Вы - махровая контра. Я это чую носом. Лагерь ничему вас не научил, и вы напрасно принимаете такой независимый вид - приказ о вашем аресте уже готов. - Он подошёл к столу и помахал какой-то бумагой, однако Олегу Её не показал. - Отсюда два выхода - в тюрьму и на волю!.. - и, подойдя к Олегу, он потушил папиросу о Его руку. Олег не шевельнулся. - Однако у вас всё-таки Есть один шанс сохранить свободу, но это будет зависеть от вас.

- Как так от меня?

- А очень просто. Если вы согласитесь приносить нам пользу, мы могли бы с вами договориться.

- Я приношу уже пользу там, где я работаю. Какая же Ещё польза?

- Может быть и другая, Если вы захотите.

Смутная догадка шевелилась в мозгу Олега, но он не находил нужным обнаруживать Её. «Пусть выговорит всё до конца подлым своим Языком», - думал он.

- Если вы желаете, чтобы я вас понял, говорите Яснее, гражданин следователь, - сказал он.

- Могли бы уже понять. Я предлагаю вам заключить с нами некоторое условие, помочь нам кое в чём. У нас Есть несколько лиц, за которыми нам необходимо установить наблюдение. Ваши давние знакомства и симпатии в бывших дворянских кругах, ваше умение себя держать с бывшими господами могли бы нам пригодиться. Желаете вы сотрудничать с нами?

- Нет, не желаю.

- Почему же это, Казаринов? Напоминаю вам, что положение ваше весьма шаткое. Ваша готовность служить интересам Советской власти изменила бы к лучшему ваше положение во всех отношениях. Знать об этом никто не будет. Тайну мы вам гарантируем — это в наших интересах столько же, сколько в ваших.

Олег молчал.

- Вы, очевидно, предполагаете, что мы попросим вас наблюдать за гражданкой Дашковой? Это было бы очень желательно, особенно ввиду неясности в конечной судьбе Её мужа, но, Если в вас Ещё так сильны прежние привязанности, мы можем вас освободить от этой обязанности и дать вам список других лиц.

- Не трудитесь! У меня к этому делу нет ни навыка, ни способностей. Хитрить и изворачиваться я не умею. Короче говоря, я не желаю.

Следователь подошёл совсем близко.

- А дрова в гавани по поЯс в воде грузить желаете? - прошипел он почти над Его ухом и опять притушил папиросу о руку Олега.

- Я уже семь лет грузил - привык. Этим вы меня не запугаете.

- Показалось мало? Ещё захотели?

Олег не отвечал.

- Ну так как же, Казаринов, в тюрьму или на волю?

- Агента гепеу вы из меня не сделаете! А запрятать меня, конечно, в вашей власти.

Следователь вынул револьвер и приставил Его к виску Олега. Сохраняя бесстрастное выражение, Олег смотрел в окно.

- Вам, что ли, жизнь надоела?

- Да, пожалуй, что и так.

Следователь спрятал револьвер и подошёл к столу.

- Вот вам пропуск, чтобы выйти из здания, а вот ваше удостоверение личности. Подпишите, что разговор наш останется в тайне. На днях я вас вызову ещё раз. На досуге обдумайте моё предложение. А теперь – уходите.

Олег не верил своим ушам.

Когда он вышел, то удивился, что всё Ещё был день и светило солнце: Ему казалось, что он пробыл в этом здании, по крайней мере, полсуток. Странно было опять увидеть залитую солнцем улицу, воробьёв и детей, радовавшихся жизни, после этого мертвящего прикосновения бастилии. Он остановился, было, у подъезда и, охваченный внезапной усталостью, прислонился к стене, но тотчас мелькнула мысль, что лучше скорей уйти от этого здания, где, может быть, наблюдают за ним в какую-нибудь лазейку, и делают свои собственные выводы. Он побежал за трамваем и вскочил на ходу, лишь бы убраться скорей от проклЯтого места.

Если бы он знал, что ушёл навсегда, он мог бы вздохнуть всей грудью, но Советская власть никого никогда не прощает! Она следит за своими жертвами до последнего их часа и мстит до седьмого колена: лагеря, анкеты, ссылки, лишения прав, ”минус шесть”, тайный шпионаж, отказ в работе и в прописке – это всё идёт на всю жизнь за тем, кто раз попал в число врагов, хотя десЯть раз уже было отбыто положенное наказание! За ним теперь навернЯка будет установлено наблюдение: Катюша первая не устоит против приманки или угрозы... Ему и Нине придётся взвешивать каждое слово.

Он увидел, что трамвай завозит Его куда-то в сторону и, выйдя на первой остановке, пошёл, не думая о том, куда идёт.

Кого напоминал Ему этот следователь? Напоминал кого-то, знакомого с детства... И вдруг он вспомнил кого... Когда восьмилетним мальчиком он поправлялся после скарлатины, мать читала Ему вслух Киплинга. И он и маленькая сестричка особенно любили ”Рики-тики-тави”, который охотился за Нагом, - страшной коброй с зелёными глазами и гипнотизирующим взглядом. Наг этот казался Олегу необыкновенно отвратительным, особенно когда он обвил шеей кувшин и заснул. Образ этого Нага настолько прочно завладел тогда Его воображением, что позднее стал для него олицетворением нечистого духа, с которым ассоциировалась мысль о загробных мучениях. Если жизнь Его будет греховна, он будет отдан после смерти во власть этому Нагу, и тот обовьётся вокруг Его груди и станет медленно душить. Это не описано в дантовском ”Аде”, но это та казнь, которая будет для него!

”Это всё, но это будет вечно!” – говорил он себе словами любимого Гумилёва. Этого-то Нага и напоминал теперь следователь, который Явился душить Его жизнь, Если не мог душить Его за горло! Глаза тоже холодные и злые и тоже гипнотизируют, и весь он как будто всё время хотел, но только не смел извиваться по-змеиному – не смел выдать родство с Нагом. Задавая вопрос, он всякий раз начинал Ёрзать на стуле, как будто примеривался прыгнуть на свою жертву, и вместе с тем Ёрзанье это Его, по-видимому, распаляло, Являлось способом привести самого себя в Ярость.

”Я воображаю, каков он в застенках, где уже ничто Его не сдерживает”, - думал Олег. Лёгкая боль в правой кисти заставила Его взглЯнуть на руку, и он увидел красное пятнышко от папиросы, точно укус змеи! Жить в ожидании нового вызова, новой встречи с этой Ядовитой коброй, одна мысль о которой вызывала дрожь омерзения... ”Нет, больше я туда не пойду! Плохую услугу оказала мне Нина тем, что выбросила мой револьвер. Он бы теперь пригодился! Но где же это я? Он остановился и оглЯделся – почему-то он оказался около греческой церкви. Куда идти? Что делать с собой? Он знал, что тоска пойдёт за ним, куда бы он не пошёл. Эта тоска только стала расходиться, светлеть, а вот теперь опять сгустилась и словно стена сплошным мраком встала вокруг него, почти физически давила грудь.

Тело матери, брошенное на кучу мусора, и воющая рядом собака...- неотступно стояли перед Его глазами.

Был уже седьмой час. В семь он должен быть у Ёлочки – у неё какое-то дело, придётся идти. Он вспомнил, что небрит, и завернул в первую попавшуюся парикмахерскую, потом позвонил Нине из автомата. Усталость всё усиливалась, он чувствовал, что Еле идёт. Со вчерашнего дня он ничего не Ел, так как утром и у него, и у Нины кусок останавливался в горле. Силы Его после лагеря, по-видимому, Ещё не восстановились: раньше он мог не Есть и не спать несколько дней подряд, а теперь всякий раз при этом охватывала мертвящая усталость, переходящая в потерю сил. Чувство одиночества и обречённости усиливалось тоже.

”Войду ненадолго, придумаю какой-нибудь предлог, извинюсь и уйду”, - думал он, нажимая кнопку звонка.

Ему отворила незнакомая женщина неинтеллигентного вида, в платочке. Ещё три женщины в этом же роде стояли здесь же, в кухне, в которую он попал прямо с лестницы. Когда он спросил, можно ли видеть Елизавету Георгиевну, все повернулись и в упор уставились на него самым бесцеремонным образом. Точно так же они продолжали пялиться, пока он кланЯлся выбежавшей навстречу Ёлочке и проходил следом за ней. Оживлённый говор послышался позади них, как только они вышли из кухни.

- У вас здесь, кажется, любопытная публика, - сказал Олег, - Может быть, я своим поЯвлением скомпрометировал вас?

- Было бы перед кем! – с невыразимым презрением отчеканила Ёлочка. – Никакого внимания не обращаю на этих кумушек и их толки! – и пропустила Его в комнату!

- Как у вас хорошо! – сказал он, оглядываясь. – А вот этот образ - Нерукотворный Лик, кажется, Ещё византийского письма?

- Да, старинный, семейный, - ответила Ёлочка. – Вскоре после того, как он был вывезен из имения – там сгорел дом, и между крестьянами ходила молва, что так случилось, потому что ”Спас ушёл”. Садитесь, пожалуйста.

Едва они перекинулись несколькими словами, как послышался стук в дверь. Это был политический акт, разработанный экстренным собранием кумушек в кухне. Они были уверены, что Ёлочка появится на пороге не тотчас и несколько в ином виде... скорее всего в халатике... Было очень заманчиво пристыдить эту гордячку, и ради такой высокой цели одна из них взЯла на себя смелость постучать. Ёлочка, предчувствуя что-нибудь в этом роде, в ту же минуту выросла на пороге.

- В чём дело? – спросила она.

Женщина замялась, потом пробормотала:

- Одолжите стопочку подсолнечного масла.

Пожав плечами, Ёлочка извинилась перед Олегом и вышла. На ней были мягкие туфельки – возвращаясь, она подошла к своей двери неслышно и с порога увидела, что Олег припал лицом к бархатной спинке дивана. Это была секунда; услышав скрип двери, он мгновенно принял корректную позу, но она успела заметить.

- Что с вами? – очень мягко спросила она, подходя. – Не болит ли у вас голова?

- Нет, нет, благодарю! – ответил он, вскакивая.

- Вы очень бледны. Я с самого начала заметила. Что-нибудь случилось?

- Ничего, уверяю вас, устал немного.

Но она пристально и тревожно всматривалась в него:

- Пожалуйста, садитесь и скажите... скажите мне правду! – и видя, что он колеблется, прибавила: - Вас не вызывали ли в гепеу?

- Елизавета Георгиевна, - сказал он тогда, - вы не только умны, вы очень проницательны. Да, я как раз оттуда, но вы не беспокойтесь, я не привёл за собой никакого шпика. Я специально проверил. Есть один безошибочный способ...

Но она перебила Его:

- Ах, это неважно! Я вовсе не так пуглива. Говорите, зачем вас вызывали. Мне можно сказать всё, уверяю вас.

Он начал рассказывать, очень коротко, как всегда, когда говорил о себе: это хоть и согласовалось с требованиями хорошего тона, всякий раз не удовлетворяло Ёлочку, она предпочла бы, чтобы он был в этом случае менее воспитан. После нескольких слов он остановился - тоска и отвращение мешали Ему говорить.

- Это возмутительно! Нигде ни при какой власти так не было! - воскликнул он. - Для них не существует разницы между политическими и уголовниками. Они третировали меня, как вора или убийцу. Вы не представляете себе этого обращения! Щёлкнут револьвером у самого лица: «Молчи! Раздевайся! А ну, раздевайся!.. молчи!» Что-то неслыханное!

- Ах, вот что! Раздеваться заставляли, - сказала она.

- Да, осматривали следы ранения, очевидно, в виде особых примет. Даже врача вызывали. В этом пункте мне кое-что неясно: я ожидал, что тут-то меня и уличат - а вот отпустили. По-видимому, сведения из госпиталя, перепутаны.

Ёлочка молчала. «Невеликодушно будет рассказывать, что это я спутала следы. Я бы точно напрашивалась на благодарность! - думала она. - Я хотела Его предупредить, но предупреждение моё запоздало».

- Подлецы! - продолжал взволнованно Олег и стал ходить по комнате. - Они осмелились мне предложить стать их агентом и бегать к ним с доносами... пытались застращать! Они не понимают, что такое чувство чести, которое с детства заложено в нас. Я Ещё не арестован, а они уже приставляют револьвер к виску. Безнаказанно убить, задушить - им всё нипочём! Ответ один: в интересах рабочего класса! Они Ещё во время гражданской войны показали свою жестокость! В Ростове они подожгли госпиталь с ранеными и оставили их погибать в огне. В Харькове пленным офицерам вырезали глаза и уши, прежде чем расстрелять. В Киеве... Киев они затопили кровью. Когда мы Его отбили, все городские сады оказались полны казнёнными, на площадях красовались десятки виселиц... В Липках, где в одном из особнЯков обосновалась чрезвычайка, были обнаружены горы трупов и все стены забрызганы мозгами и кровью. Это рассказывает вам очевидец! Тела свозили потом день и ночь в анатомический театр для массовых захоронений, сколько было девушек, дам! По всему городу шли непрестанные панихиды... А в Петербурге после взятия Зимнего? А в Ярославле? В Крыму цвет русской интеллигенции

расстреливали по приговору чека китайцы, и Европа допустила это! Ну а теперь? Ведь теперь нет военных действий; нет сопротивления, никакой остроты момента, и, однако же, эта недопустимая, неслыханная, небывалая жестокость продолжается. В ней Есть что-то не русское, не наше. Русские жестокостью никогда не отличались. Наша толпа может рассвирепеть, и тогда она страшна, как и всякая толпа, но жестокость толпы - нечто стихийное, проходящее, а ведь здесь жестокость преднамеренная, входящая в систему. Эти сети лагерей, эти пытки в подпольях, где оборудована вся аппаратура вплоть до глушителей... Во всём этом что-то несвойственное нам, что-то чужое!

- Чьё же? - спросила, трепеща, Ёлочка.

- Не знаю. В цека очень большое количество Евреев, вообще в партии. Сейчас они, несомненно, в чести, очевидно, как угнетаемое нацменьшинство. Директора крупных учреждений, политруки, лекторы по марксизму - Евреи в огромном большинстве... Но они не жестоки! Я их терпеть не могу - они способны высосать из человека все соки, как пиявки, но они не жестоки, даже отзывчивы, когда можно, когда неопасно. Нет, эта жестокость скорее азиатская, а всё в целом - гнусный сплав нашего отечественного хамства, Еврейского самого злостного вампиризма и азиатской свирепости. России больше нет! Даже имя Её не произносится! Недавно на службе я сказал нечаЯнно: «У нас в России», и мой начальник-Еврей меня поправил: «У нас в Союзе». России больше нет! А с моим поколением безвозвратно погибнет и белогвардейская идея о Её возрождении, - идея, ради которой полегло столько жертв!.. «О, Русь, забудь былую славу!»

Ёлочка следила, как он взволнованно мерил шагами комнату, словно тигр, запертый в клетку.

- А вы не думаете, что за всем этим стоят оккультные силы, что этот сплав - продукт темноты! - дрожащим шёпотом решилась она высказать заветную мысль.

- Бесы? Не знаю... Может быть, - ответил он.

Ёлочке показалось, что он недостаточно оценил эту мысль, но усталый звук Его голоса коснулся Её сердца. Она встала выключить электрический чайник, который уже в течение нескольких минут шипел и плевался, и сказала опять с тою же мягкостью, которая звучала в Её голосе только в обращении к Олегу:

- Вы прямо «оттуда» и устали. Вам надо поддержать силы. Я вам налью стакан крепкого чаю... Пожалуйста, не отказывайтесь, - и стала накрывать на стол.

Через несколько минут Олег сказал, мешая ложкой чай:

- Теперь я в приятном ожидании: следователь сказал, что пришлёт на днях новое приглашение. Жить, предвкушая новый допрос... Благодарю покорно! Впрочем, я туда больше не пойду!

- Как не пойдёте? Если получите повестку, придётся идти. Иначе ответите за уклонение. Олег Андреевич, не теряйте благоразумия.

Он молчал, как будто что-то обдумывая.

- Ну, да об этом рано говорить, поскольку приглашения Ещё нет, - сказал он через несколько минут.

Она коснулась Его руки:

- Да вы о чём думаете? Вы должны беречь себя, для России беречь. Быть может, придёт минута, когда будут нужны как раз такие люди - с военным опытом, с именем, с несокрушимой энергией и преданностью делу!

Он взглЯнул на неё загоревшимся взглядом.

- О, Если б такая минута пришла! Россия, Родина! Если б я знал, что доживу до Её освобождения, что Ещё могу быть полезен! Кажется, только в этой мысли я могу почерпнуть желание жить. Бог свидетель - я совсем не думаю о своих выгодах, о том, чтобы вернуть потерЯнное состояние или привилегии, или титул. Пожалуй, я даже не хотел бы реставрировать монархический строй. Я был связан с ним семейными традициями и привязанностями, но этих людей уже нет, а действительность показала, что эта форма правления уже отжила. Я думаю теперь только о России. Нужен строй, при котором наш великий народ действительно получил бы возможность выправиться, и расцвести, и развить свои лучшие свойства. Погибнуть в боях, которые сметут с лица земли это подлое цека - на три четверти нерусское, - вот всё, чего я хочу для себя, в этом всё мое честолюбие! Вы знаете, там, в лагерях, мне мерещилось иногда всенародное ополчение, подобное Куликовской битве или Смутному времени, - могучая, светлая устремлённость всего народа, решающая великая битва, хоругви, знамёна, звуки «Спаси, Господи, люди твоя» и колокольный звон! Но прежде чем это осуществится, я, наверное, погибну на дне их подвалов. Всё глухо, всё оцепенело - ничего, что могло бы предвещать желанный бой!

Ёлочка слушала как зачарованная, не смея пошевелиться, каждая жилка в ней дрожала. О да! Он способен на подвиг! В нём Ещё не сломлен дух Его великих предков. Он такой, каким она хотела Его видеть: «мой Пожарский!»

Кто-то постучал в дверь. Ёлочка с досадой пошла отворять и Едва не ахнула: перед ней стояла Анастасия Алексеевна, а за ней, подталкивая друг друга локтями, три кумушки.

В одну минуту Ёлочка учла всю сложность положения: она отлично понЯла, до какой степени она себя скомпрометирует, Если не разрешит войти Анастасии Алексеевне, но понЯла и то, что нельзя допустить ни в каком случае, чтобы она увидела и узнала Олега. Она пошла ва-банк - встала перед дверьми, заслонила их собой и сказала:

- Анастасия Алексеевна, милая, извините меня, я не могу вас принять сейчас.

Но когда, проводив обратно в кухню, сконфуженную и извинявшуюся гостью, она закрыла входную дверь и повернулась, то оказалась лицом к лицу со всем женским составом квартиры: все, хихикая, оглядывали Её - туалет Ёлочки был в загадочном порядке, вплоть до белого воротничка и чёрного бантика у горла, однако в комнату она не пустила... «Из постели выскочила...» - долетели до Её ушей шёпотом сказанные слова.

Она быстро обернулась и смерила взглядом говорившую. ”О, женщины - ничтожество вам имя” -вспомнилось Ей. «Молодой мужчина пришёл к одинокой женщине... Для них это то же, что оставить вдвоём кота и кошку. Им даже присниться не могут отношения более тонкие. Дальше комариного носа они не видят. Да я такого разговора, какой был сейчас у нас, ни на какие объятия и поцелуи не променяю».

Подымаясь, чтобы уходить, Олег спросил:

- У вас было какое-то дело ко мне? Рад быть полезен.

- О нет! ПустЯки: мне предложили урок французского, а я к этому не привычна. Не хотите ли вы взять?

Он поблагодарил, записал телефон, и у него не мелькнуло догадки, что она отдала Ему заработок, которому очень обрадовалась сначала, имея в виду тратить Его специально на книги.

Сколько тёплых слов хотелось Ей сказать Олегу, когда она прощалась с ним! Как хотелось Ей крепко сжать Его руку! Но она ничего не посмела, лишь отрывисто шепнула:

- Держитесь! Думайте о грЯдущей битве! Все остальные мысли - слабость!

Вечером она глубоко задумалась около уже приготовленной на ночь постели. История не идёт назад! Совершенно очевидно, что реставрация монархии Явилась бы нелепостью, как реставрация Бурбонов во Франции. Странно, что он сказал: «Пожалуй, я не хотел бы реставрировать монархический строй», - а вслед за этим: «Монархические формы правления Явно отжили». Тут Есть идейное несоответствие. Какая нужна Тебе форма правления, какая? - прибавила она и закрыла глаза, мысленно обращаясь к потустороннему дивному Лику, взлелеЯнному на дне воображения. - Знаешь, я боюсь за Тебя: боюсь и текущей страшной действительности, и новой гражданской войны, и вмешательства иноземцев. Они, как шакалы, бросятся расхватывать лакомые кусочки, они вернут Тебя к пределам времён Иоанна Грозного. Я этого не хочу. О, Если б знала ты, как я болею за Тебя душой! Исцели Свои раны силами Своего же народа, Сама, изнутри. И да не вступит никто, никто на нашу землю. Омой, очисти Себя Сама, моя Русь, моя СвЯтая!

И встала на колени, закрывая руками лицо.

В этот же момент в сознании Её отчётливо проплыли строчки любимого стихотворения, нарочито изменённые:

Ранят тело Моё трисвЯтое!

Мечут жребий о ризах Моих!

Ёлочка замерла, не смея пошевелиться, чтобы не спугнуть очарование минуты. Она отнесла Её к числу неповторимых, как минуту, напоминающую общение с сознанием высшего плана. Но нашла ли Ещё хоть одну послушную мембрану эта нежная жалоба, упавшая с высоты, запечатлелась ли Ещё хоть в одном сознании?

Глава двадцать шестая

Дневник Аси

19 апреля. Я так много ждала от этого воскресенья, а оно принесло мне только грусть. Ожидая Олега Андреевича, я уже совсем готовая стояла перед бронзовыми часиками, которые на камине и, глядя на стрелку, думала, что она, словно нарочно, почти не двигается! В эту минуту вошла мадам и сказала, что monsieur le prince (Господин князь) звонил только что и просил передать мне своё извинение, он не может идти со мной в музей, так как занЯт. Я тотчас спросила, когда же он теперь придёт? Мадам ответила, что он ничего не сказал об этом. А почему же вы не позвали меня - спросила я; мадам объЯснила, что она готова была идти за мной, но он уверил Её, что не стоит беспокоиться, так как ничего больше не имеет мне сообщить! Как это вам понравиться? Сразу всё словно бы померкло для меня, стало так серо и пусто! Не пришёл и даже передать ничего не захотел... что же это? Мне теперь кажется, что я не должна была целовать Его: может быть, он считает теперь меня дурочкой или невоспитанной? Или разочаровался во мне и не хочет видеть меня? День тЯнулся таким тусклым и вялым, я бродила с места на место, не зная чем заняться, играла без одушевления,/ вечером пошла рано спать и даже немного поплакала в постели. Как это могло выйти, что я росла около моей бабушки, под неусыпным надзором мадам, и вот до сих пор не научилась прилично вести себя? Очевидно, я очень испорченная! Ведь не целуются же Лёля и Ёлочка!

20 апреля. Сегодня с утра так же серо и скучно, та же тоска, а вопросы бабушки и мадам «Что с тобой? Здорова ли?» - невозможно раздражают. Я знаю, что всё это делается из очень большой любви ко мне, но уж лучше оставили бы меня в покое. Мне сейчас ничего от них не надо, мне хотелось бы, как раненому зверьку, спрятаться в свою норку, чтобы никто меня не тревожил. Вчера весь вечер неподвижно высидела на диване, не спуская глаз с телефона; сегодня предавалась этому же занятию, и опять напрасно. Сейчас пора идти спать; я знаю, что опять буду плакать ночью!

22 апреля. Со мной делаются иногда странные вещи: в некоторые дни я просыпаюсь иногда с ощущением света. На каждой вещи в моей комнате словно бы лежит невидимый отблеск,/ во всём особенная прозрачность и лёгкость. Это чувство обычно сопутствует мне в течение всего дня, Если что-либо особенно неприятное не спугнёт Его. Откуда оно приходит - не знаю, я не умею управлять этим ощущением. И вот сегодня утром я проснулась с ним;/ оно было так сильно, что мне не хотелось двигаться и разговаривать. Я лежала, боясь пошевелиться, отдаваясь этой странной блаженной лёгкости. Потом, конечно, пришлось вставать, умываться, одеваться, пить чай - чувство это ослабело, но не ушло совсем. И вот, во власти этого чувства, я вдруг Ясно припомнила, как Олег Андреевич, стоя на лестнице, смотрел на меня, когда я, убегая после поцелуя, взглЯнула него сверху. Он стоял слегка закинув голову и провожал меня взглядом, и из глаз Его шли на меня большие, светлые, длинные лучи, которые ласкали и золотили. Я так и вижу эти лучистые глаза! В них совсем не осталось печали, в лице не осталось обычных скорбных теней. Если бы он разочаровался во мне, не мог бы он так смотреть! Мне вдруг это стало совершенно Ясно. Как могла я забыть Его лицо и дать такое толкование случившемуся? Ведь тогда вечером, после поцелуя, я сто раз приводила себе на памЯть выражение Его глаз, а потом, после телефонного звонка, от досады и обиды попала в круг самых банальных, мелко-самолюбивых мыслей - не хочу даже вспоминать их. Я знаю, что минута поцелуя была прекрасна, и, Если он не пришёл, были другие причины, другие, - но не разочарование... Что-то, идущее извне и временное, но вот что?

23 апреля. От Олега Андреевича по-прежнему нет вестей. Я мучительно остро чувствую, что мне сейчас ни до кого и ни до чего нет дела. Я хочу любить только одного, думать только об одном. Мне хочется просить всех оставить меня в покое. И вот, словно нарочно, как раз в этот день заговорил о своей любви Шура и сделал мне предложение! Он пришёл в музыкальную школу, чтобы проводить меня домой, на что уже давно имеет разрешение бабушки. Погода уже несколько дней как испортилась, шёл грязный мокрый снег, под этим снегом он бежал следом за мной, стараясь занять разговорами, а я всё ускоряла шаг и через силу отвечала Ему, погружённая в свои собственные думы. В подъезде мы остановились, отряхиваясь. Он снял с меня бывшего соболя, а потом, надевая Его мне на шею, вдруг говорит: «Я люблю вас! Вы это уже давно знаете. Будьте моей женой, и счастливее нас не будет никого в целом мире». Ну уж нет! Как же так мы будем самыми счастливыми в мире, когда, конечно, будем ссориться с утра до ночи! Ведь Если он говорит «белое», я сейчас же скажу «чёрное». Сам же он назвал меня Ксантиппой. Я хотела всё это объЯснить Ему, но Его круглые чёрные глаза смотрели на меня так умоляюще, что я сказала нечаЯнно совсем другое: «Вы такой добрый, умный и милый, Шура; вы заслуживаете большой любви, а у меня ведь Её нет - и я не смогу дать вам счастье. Пожалуйста, не обижайтесь на меня». Прощаясь со мной, он поцеловал мне руку - это было первый раз в жизни - и сказал: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». Цитата эта и вся корректность Его поведения заставили меня как-то по-новому на него взглЯнуть: он словно вырос в моих глазах, но чем же я виновата, что полюбила другого? Если вообще можно неудачно выбрать время для предложения, то он выбрал наинеудачнейшее - бедный неудачник Шура!

24 апреля. Вчера в 9 часов вечера раздался звонок. Я вообразила, что это он, и меня охватило сумасшедшее волнение - сразу бросилась к иконе. Но пришла всего только старая графиня Каковцева. Она отлично могла бы остаться у себя дома: никто по ней не соскучился.

25апреля. Ещё один день без весточки! Что же разъединяет, что?

Эти Хрычко очень мало любят своих детей: на закуску и водку у них всегда Есть деньги, а дети голодают. Младший мальчик, Павлютка, такой худенький и бледный. Ему только пять лет, а мать постоянно оставляет Его одного. Она уходит то в гости, то в баню на целые часы, а ребёнок тоскует. Мне слышно, как он скулит, не плачет, а именно скулит - жалобно, как больной щеночек. Сегодня я не выдержала: я вошла в их комнату и спросила: «Что с тобой? Болит что-нибудь?» Он ответил: «Мамка ушла и сказала, что Едька (его брат) принесёт мне булку, а Едька не возвращается, я знаю – он пошёл не в булочную, а в кино”. Я принесла Ему французскую булку, а бабушка рассердилась, она сказала: «Мне не жаль булки, но я хочу, чтобы ты понЯла, что мы должны держаться как можно дальше от этих людей. Это не наш круг. Мальчишка расскажет, что ты входила в комнату, и Ещё неизвестно, как это будет перетолковано. Твои самые лучшие чувства могут быть оплёваны этими людьми». Может быть, это и так, но зачем иметь «самые лучшие чувства», Если нельзя давать им ход? Этот мальчик такай заброшенный и бледный до синевы - неужели мы должны приучить себя смотреть на это равнодушно? Бабушка сказала недавно: я очень люблю детей, но не пролетарских! А мадам прибавила, что у пролетарских детей всегда текут носы. Конечно, это некрасиво, но я всё-таки не могу согласиться ни с бабушкой, ни с мадам. Нет, бабушка детей не любит.

26 апреля. Страстной [сн] понедельник. Неужели всё кончено? Неужели он решил, как ножом перерубить нить отношений? Почему он не хочет видеть меня, почему избегает? Моему уму кажется, что я имею неопровержимое докааательство Его холодности, но другое, более глубокое чувство говорит мне, что он меня любит, любит, любит, что Его отсутствие и молчание коренятся не в равнодушии или холодности, а в чём-то другом. Есть какая-то причина, неизвестная мне! Он, уже так много перестрадавший, такой сдержанный, не стал бы говорить те слова, которые я не могу забыть, Если бы никакого действительного чувства не было для меня в Его груди. И глаза Его не светились бы, Если б он не любил меня! Отчего же он не приходит?

«Я уже покалечен жизнью», - не могу забыть этих слов! Меня волнует, тревожит, мучит Его состояние! Отчего нельзя пойти к нему и прямо просто сказать: «Я вас люблю также глубоко, как вы меня, возьмите мою жизнь, чтоб быть счастливым!» Почему же это нельзя? Это можно, и, наверно, Есть женщины, у которых достаточно смелости поступить так и спасти, может быть, жизнь человеку... А вот я не могу... не могу! Что-то сильней меня самой заставляет меня не только нн в чём не идти навстречу при нашем сближении, но даже как будто защищаться, свёртываться. Что это за сила? Инстинкт ли, нечто ли привитое воспитанием, что, передаваясь из поколения в поколение, во мне образовало целый кокон шёлковых нитей, которыми я вся опутана - не знаю, не могу понять. Иногда это мной ощущается как нечто досадное даже! И вот потому, может быть, что я запрятана в этом коконе, он не подозревает о том, что я чувствую, и не решается, не смеет или просто считает тщетным приходить, говорить, писать? И я это понимаю, и всё-таки не могу обнажить своей души и выйти из кокона, где рощу крылья, превращаясь в бабочку. Я точно боюсь порвать эти тончайшие ниточки - бабочка Еще не готова!

27 апреля. Страстной (сн) вторник. Дома уже начинаются приготовления к Пасхе. Утром мыли окна и выколачивали ковры.. Творог уже куплен и лежит в столовой под толстыми книгами. Когда я была маленькой, я всегда бегали смотреть, сколько накапало из творога, когда он так же отжимался под лоханкой, и звуки капель напоминают детство. Я была у вечерни и слушала «Чертог Твой» и ”Се жених”. Эти песнопения такие красивые и такие грустные! Вернувшись, я забралась в кресло в бабушкиной спальне и долго смотрела на огонёк в голубой лампадке перед старинной божницей. Я чуть не плакала - так мне было грустно! Я не переставая думала об измученном одиноком человеке. Я чувствую, что Его душа ищет, зовёт мою. Я знаю, что я нужна Ему. Его судьба была трагична, а я была счастлива почти каждый день моей жизни! Меня истомило желание утешить Его и согреть. Неужели он не понимает, что когда любишь в первый раз, не можешь обнаруживать своего чувства легко и свободно? Неужели он не умеет проникать в душу через оболочку, через манеры, через слова и ничего не увидел во мне такого, что подало бы Ему надежду? Если бы он только знал, что целый день с утра до ночи я только о нём думаю, что холод мой только наружный, что я не могу забыть ни одного Его слова! Если бы он это знал, может быть, светлее бы стало в Его душе. Я точно вижу, как бегут Его слёзы - они непривычны и странны этим глазам. Только я могу их остановить, только я! Одинокий... Да знаешь ли ты, что я люблю тебя? Не придёт... И никогда больше не засияют, не засветятся эти глаза? Я не хочу, чтобы так было!... Не хочу!

....................................................................................................................................................

В страстную (сн) среду вечером Нина сидела с Натальей Павловной в Её уютной спальне. Дрожащий огонёк лампадки освещал полные слёз глаза и растрепавшиеся волосы Нины. Этот трагический отпечаток, характерный для Её лица, составлял оригинальный контраст с мраморными чертами Натальи Павловны.

- Иногда мне так хочется бросить всё и теперь же уехать к Сергею, - говорила она, вытирая глаза. - Но Мика... Как оставить Его? И как жить без заработка? Ведь для скрипки там работы нет, очевидно, и для пения! Это, по-видимому, просто село. Сейчас я всё-таки содержу себя и брата. И на посылки Сергею могу выделить, а Если я всё брошу и уеду, мы окажемся без средств. Кроме того, я потеряю комнату - комнату в Ленинграде! Это значит остаться навсегда бездомной. Теперь всё так невыносимо осложнено. Боже мой! Когда-то институтками мы проливали слёзы над судьбой Трубецкой и Волконской, насколько же хуже наш собственный жребий! Им было кому оставить детей, на которых не ложилось никакого пЯтна, их личной свободе ничто не грозило, и в любую минуту они могли вернуться к родным, их дом оставался полной чашей... А мы! Несколько квадратных метров жилплощади и несчастная зарплата/ превращаются в неодолимое препятствие, перед которым ты волей-неволей останавливаешься, хотя готова отдать человеку жизнь!

- Ну, успокойтесь, успокойтесь, Ниночка! Сколько бы вы ни плакали, слезами не поможете, - Наталья Павловна говорила со своим обычным самообладанием. - Поезжайте сначала на время, а там видно будет. Как только устроится продажа рояля, я всю эту сумму тотчас отдам вам на поездку к Сергею. Он все эти годы заботился только о нас, и я дала себе слово устроить вашу встречу. Возьмите очередной отпуск и дополнительно за свой счёт и поезжайте на месЯц или полтора. А Мику вашего я возьму к себе на это время. Только не ждите церковного венчания, Ниночка: это новостройка, и церкви там, конечно, нет, зарегистрируйтесь и поселяйтесь вместе, иначе ваш брак отложится на очень неопределённое время.

Тонкая улыбка скользнула по губам Нины: до чего наивна была, несмотря на свои 66 лет, эта старая дама! Она не представляла себе, по-видимому, их отношений и в своей материнской люби хотела сама сблизить их, лишь бы скрасить жизнь сыну.

А Наталья Павловна продолжала:

- Если позднее окажитесь вместе там, где будет церковь или хотя бы свЯщенник, - повенчаетесь. Мы поставлены в такие условия, что волей-неволей приходится изменять самым заветным традициям. Но ведь говорит же апостол Павел, что браки свЯщенны и у Язычников, то Есть как союз двух любЯщих, независимо от вероисповедания. Понимаете ли, Ниночка?

Нина поцеловала руку Натальи Павловны/ с тем покорным видом послушной девочки, который она часто принимала в этом доме, невольно вспоминая себя в 20 лет перед кнЯгиней Софией Николаевной.

- Постараюсь устроить отпуск, думаю, что дадут. Надо мной ведь Ещё один дамоклов меч, - и она рассказала разговор с дворником и вызов Олега в гепеу.

- Если они дознаются, кто он, они дадут мне лет пять лагеря, ну а Его... Его прЯмым сообщением на тот свет. А может быть, меня вышлют, но совсем в другое место, не туда, где Сергей. Сибирь огромная, страшная, и от неё веет такой тоской!

- Мне кажется, что со стороны Олега Андреевича было несколько неосторожно поселиться у вас и открыто встречаться с вами, - задумчиво сказала Наталья Павловна. - Этим он навёл гепеу на след и сделал хуже себе же.

- Может быть, но, видите ли, он уже с двадцать третьего года Казаринов, и до сих пор в этом отношении всё обстояло благополучно... потом... Олег говорил, что когда был убит Дмитрий, он успел подбежать к нему, и Дмитрий повторял, умирая: Нина... ребёнок... Нина, как будто поручая нас Ему. Воля умирающего... Нельзя винить Олега, что он разыскивал нас. Когда же он узнал, что ребёнок мой скончался, а я невеста Сергея, он хотел уйти от меня, но куда? Наталья Павловна, куда? Ведь такие тиски, такие препятствия со всех сторон! Он почти умирал с голоду, я сама не пустила Его. Надо было скорее прописать Его, чтобы устроить на работу. Нельзя же было вытолкать за дверь обессилевшего человека!

Тихие шаги послышались за Её креслом...

- Ася, ты, деточка? Ты уже вернулась?

- Да, бабушка. В церкви народу было так много, что тёте Зине дурно сделалось. Я хотела принести огонёк, но на улицах группы каких-то людей останавливают богомольцев и задувают свечи, а милиция им содействует. Тётя Зина сказала, что нельзя нести огонёк или придётся иметь дело с ними. Пришлось задуть мою свечечку, - и после минуты молчания, она спросила тихо: - Вы про Олега Андреевича говорили?

- Да, - и Нина бросила на девушку внимательный взгляд.

- Его там очень... очень мучили? - и голосок Аси дрогнул.

- Он неохотно рассказывает, но кое-что всё-таки говорил. Знаю, что грузил дрова, стоя по поЯс в воде по десЯть часов, конечно, был впроголодь... Потом там чрезвычайно жестокая система наказаний: деревянные срубы без окон и дверей, куда запирают на ночь в лютые морозы без верхней одежды и обуви. Да, да! Поверить трудно, но это так! Он сам это испытал два раза. Запирают, да Ещё приговаривают: «Вам не нравится власть советская, так вот отведайте власти соловецкой!»

- В чём же провинился Олег Андреевич? - спросила Наталья Павловна.

- Один раз, когда они шли строем на работу, старый мужчина, шедший впереди Олега, выронил какую-то бумажку, а Олег наклонился и подал Ему. Разом подняли свист и тревогу: конвойные вообразили, что они обменялись секретными сведениями и затевается побег. Всех тотчас окружили и обыскали, и хотя ничего не нашли, но и Олега, и старика засадили на всю ночь, а мороз был 20 градусов.

- Ужасно, - сказала Наталья Павловна.

Ася молчала.

- Другой раз при нём поволокли в карцер женщину, продолжала Нина, - тоже политическую – эссерку [сэ]. Олег говорил - Еврейка. Она громко кричала: «Мы не за это боролись! Вы - узурпаторы революции! Вы давно превзошли жестокостью царских жандармов! ” Тогда они, чтобы заставить Её замолчать, очень грубо навалились неё, зажимая Ей рот. Тут несколько мужчин из заключённых, в том числе Олег, бросились на Её защиту. Получилась потасовка. За это им прибавили по полтора года каждому к назначенному сроку, так что он вместо шести лет высидел семь с половиной.

- А Еврейка? - обрывающимся голосом спросила Ася.

- С тех пор как в воду канула. Расстреляли, наверное.

Несколько минут все молчали.

- Я этих лагерей боюсь как огня! - продолжала Нина с остановившимися глазами, полными ужаса. - Счастье, что Сергея миновал этот жребий.

- Когда же выпустили Олега Андреевича? - спросила Наталья Павловна.

- Этой только осенью, в октябре. МесЯц он проработал там же вольнонаёмным, чтобы собрать хоть немного денег на дорогу, так все делают, а потом в течение двух месЯцев добирался сюда. Дорогой окончательно измучился: надо было огромные расстояния идти пешком по тракту. Там, около Кеми, в ноЯбре уже снега, от деревни до деревни много вёрст, одежды тёплой у него не было, а крестьяне не хотят пускать на ночлег: принимают всех прохожих за беглых лагерников и боятся отвечать за укрывательство. Видно, тоже напуганы. Один раз даже комический случай был: в одно село Олег вошёл ночью, никто Его не хотел пускать в дом, гонят от ворот, даже камни бросают, как в собаку. Всё село спит, ворота на запоре, сугробы... а он страшно прозяб и изголодался. Говорит: думал, что упаду тут же на улице. С отчаЯния стал разыскивать отделение милиции. Вдруг Его кто-то хвать за ворот - «Стой! Откуда взялся? ПредъЯвляй сейчас свои документы!» Милиционер! Олег обрадовался Ему, как другу: вас-то, говорит, я и ищу! Ну, взяли Его на ночь в часть, усадили у печурки и даже щей горячих дали. Добрые милиционеры попались. Другой раз он на одном переходе волка встретил. Волк был, по-видимому, такой же голодный и полуживой, как сам Олег, - тащился сзади, а нападать не решался. Олег хромал - у него нога была стёрта от негодных сапог, а волк тоже припадал на лапу - из капкана, что ли, вырвался? Олег рассказывал: «Я иду, да время от времени обернусь и посмотрю на приятного спутника, а он остановится и тоже посмотрит на меня - лязгнет зубами да слюну проглотит: дескать, рад бы съесть и уже съел бы, да маленько опасаюсь».

- Чем же это всё кончилось? - спросила Наталы Павловна.

- Олег набрёл на палку, которая валялась на снегу. Он замахнулся и по-охотничьи заулюлюкал, волк убежал. Но вы представляете себе, в каком виде Олег вернулся после таких удовольствий? А здоровье уже не то, что было раньше: ведь у него в боку осколок. Его хотели положить на операцию, да он не хочет.

- Почему не хочет? - спросила Ася.

- Говорит, что зарабатывать нужно, говорит, что здоровье Его никому не нужно... Мне иногда кажется, что он близок к тому, чтобы покончить с собой. Он однажды уже делал попытку застрелиться... К счастью, неудачно.

Ася перехватила Её руку:

- Стрелялся?

- Да. Это было примерно на Рождество. Револьвер дал осечку. Я выкрала после этого Его револьвер и забросила Его в Неву.

- Но ведь он может Ещё раз... иначе!

- Этого и я боюсь. Видите ли, Ася, у него было слишком много потерь и горя. Если бы он мог найти в ком-нибудь утешение... хоть какая-нибудь радость, цель в жизни... а так...

Нина опять покосилась на девушку.

- А почему он перестал бывать у нас? - и щёки Аси запылали.

- Его на днях вызывали в гепеу, по-видимому, заподозрили подлинность Его документов. Пока туча прошла стороной, но он считает своё общество опасным и не хочет подводить друзей.

Часы на камине пробили десЯть.

- Ася, твоя ванна, наверно, уже готова, простись с Ниной Александровной и иди, - сказала Наталья Павловна. - Она не будет пить с нами чай, Ниночка.

- Отчего же? - спросила Нина.

- Она ведь завтра причащается.

Ася подошла к Нине и обнЯла Её за шею, прощаясь.

- А сегодня... сейчас он ничего над собою не сделает? - прошептала она дрожащими губами.

.................................................................................................................................................................

Утром Ася стояла в церкви в ожидании Причастия. Её глаза смотрели вперёд, на алтарь, за которым только что таинственно задёрнулась завеса.

«Господи, прости меня! Я знаю, я очень дурная! Я ленюсь помогать мадам и так часто оставляю Её одну возиться и в кухне, и в столовой. Я совсем бросила штопать чулки - всё одна мадам. На днях я не захотела даже сбегать в булочную. Я и к бабушке недостаточно внимательна: часто она грустит у себя в спальне, а я хоть и знаю, да не иду, Если книга интересная или на рояле играть хочется. Иногда бывает, что я целый день даже не вспомню о дяде Сереёже. Я раздражаюсь на Шуру Краснокутского, а он так любит меня, так всегда терпелив и бережен. Я слишком много смеюсь, когда кругом так много несчастий. Я люблю наряды и постоянно мечтаю о новом платье или новых туфлях. Прости меня, Господи! Вот опять Ектенья... Это за усопших! Спаси, Господи, души мамы моей Ольги с отроком Василием, воина Всеволода, убиенного, и папиного денщика воина Григория, убиенного! Какой он был хороший и добрый! Никто лучше Его не умел надуть мне мяч. И дедушку, и всех воинов, и ту бедную Еврейку, которая так храбро кричала в лагере... Упокой их всех со свЯтыми... И мою собачку умершую - мою бедненькую Диану, она была вся любовь! За животных тоже можно молиться, я уверена. Ведь говорит же Христос, что ни одна из птиц не забыта у Бога. Вот опять отодвигают завесу... Сейчас запоют «Херувимскую». Ах, Если бы спели Девятую Бортнянского - это совсем небесная музыка, точно слышишь шорох ангельских крыльев, таких какие Врубель нарисовал царевне Лебедь. Ангелы должны быть в куполе - вон там, высоко, где солнечные лучи. Это туда подымается кадильный дым. Шорох ангельских крыльев... Я напишу когда-нибудь увертюру и назову Её так. Там будет слышаться вот этот шорох и неземные голоса. Если бы я сидела сейчас за роялем, я бы начала сочинять. Во мне уже забродило... Сколько света под веками, когда закроешь глаза, и кажется мне, Господи, что Ты меня слышишь, или кто-то из Твоих СвЯтых... Господи, спаси Олега Андреевича! Светлые, чудные гении, помогите совсем исстрадавшемуся человеку! Не дайте Ему погубить себя, остановите! Неужели же никто не придёт Ему на помощь? Человек, который молится, сам должен быть готов сделать всё. Ну, что ж, пусть берёт всю мою жизнь, я не боюсь, совсем не боюсь «безнадёжного пути». Только бы он не бросился в Неву или под трамвай. Надо на что-то решиться... Как мне поступить? Написать? Я напишу сегодня, сейчас напишу!»

Отпели «Отче наш» и Ектенью, причастники [сн] стали подвиться к амвону.

«Сейчас!» - говорила себе, дрожа от ожидания, Ася.

Она расстегнула ворот тёмного синего жакетика, перешитого из английского костюма Натальи Павловны, и вытащила наружу отложной воротничок белой блузки, поправила на шее медальон с портретом отца и сложила на груди руки крест-накрест.

«Господи, прими меня причастницей и мою запричастную молитву: спаси Олега! Я причащаюсь за него! Я не знаю, можно ли это, но для Тебя, Господи, нет ничего невозможного. Пусть вся Твоя благодать и радость прольются в Его душу! Помоги мне спасти Его!»

Отдёрнулась таинственная завеса, открылись Царские врата. Вместе со всеми она опустилась на колени и, повторяя за свЯщенником шёпотом предпричастную молитву, меняла местоимения «мя» и «мне» на имя Олега. Потом тихо пошла за другими к Чаше.

«Ближе! Уже совсем близко! Сейчас прольётся на меня из алтаря та чудная свежесть, в которой веЯнье рая. Как хороша эта фраза в Китеже: "Не из сада ли небесного ветерки сюда повеЯли? Прямо в душеньку усталую, прямо в сердце истомлённое!", и все скрипки, как бы вздыхают со стоном».

За ней кто-то пробирался и задевал Её. Она обернулась и увидела безногого калеку - очевидно, старого солдата, - в петлице у него висел Георгиевский крест. Солдат полз, двигаясь при помощи рук. Она смиренно посторонилась, чтобы пропустить Его.

- Ксения, - ответила она перед Чашей. «Олег», - повторила она в душе.

Причастившись и выпив теплоту, она вышла из потока тихо передвигавшихся причастников и отошла в сторону. В кармане нашёлся карандаш и листочек бумаги. Она прошла в конец храма и села на ступеньку у подножия иконы, пока в церкви продолжал струиться не прекращающийся поток причастников. Она быстро написала несколько слов и сложила записку.

«Страшно, но медлить нельзя! Что Если он наложит на себя руки? Напишу. Надо уметь иногда жечь свои корабли. Папа всегда был храбр, а я дочь своего отца. Русская женщина не должна бояться. Пусть день Причастия решит нашу судьбу». Она быстро написала несколько слов и сложила записку.

«Конверта нет, - размышляла она, - но это ничего: я забегу на почту. Я быстро бегаю. Завтра он получит. Если он тот, каким я Его почувствовала, он всё поймёт, а Если он не такой... тогда это письмо не к нему относится, и тогда мне всё равно, чтобы он обо мне не подумал. Но он - тот, тот, тот!»

Мимо неё проходили две пожилые дамы в старомодных накидках и шляпках - тоже «зубры из Беловежской пущи». Одна - Вера Михайловна Моляс, жена бывшего камергера, находящегося ныне в Соловках. Другая - дочь генерала Троицкого, Анна Петровна. Она осталась с двумя детьми младшей сестры, которая была взЯта в концентрационный лагерь по той только причине, что муж Её, морской офицер, был белогвардеец и эмигрант. Дамы делились горестями. Моляс, грассируя, жаловалась на материальные трудности, но в печали старой генеральской дочки звучали патриотические ноты: она до самых последних дней, как свЯтыню, хранила доставшиеся Ей от отца трофеи - турецкие малахитовые полумесЯцы, снятые со стены Плевны и поделённые в своё время между русскими генералами, бравшими крепость. Она не продавала их, хотя бедствовала с двумя детьми, которые к тому же болели. Но в коммунальной квартире разве можно уберечь что-нибудь? Соседи выкрали Её полумесЯцы и продали их на барахолке.

- Я снесла бы их в музей, Если бы знала, чем кончится! Ведь это памЯть о славе русского оружия. Ах, ma chere (Ах, моя дорогая), русские потеряли теперь всякую любовь к своему прошедшему! - и она прикладывала платок к глазам.

Воспитанная в самых строгих правилах вежливости, Ася встала, Едва только завидела приближающихся дам. Она услышала, как Анна Петровна сказала Вере Моляс:

- Voila la fille du colonel Bologovskoy? qu’on a fusille a Crimee/ Elle est charmante? Cette orpheline! (Примечание – А вот дочь полковника Бологовского, которого расстреляли в Крыму. Она очаровательна, эта сиротка! (фр.))

«Зачем они называют меня сироткой? - думала Ася, отвечая на их вопросы о здоровьи Натальи Павловны. - Все люди словно сговорились напрасно жалеть меня. У меня Есть бабушка, Есть дядя и тётя Зина. Я как раз очень, очень счастливая.

Когда старые дамы прошли, она вернулась к своим думам, Ей хотелось скорее отнести письмо, но она знала, что нельзя уходить, пока не отнесут в алтарь Чашу, и ждала. «Завтра вынос Плащаницы, - думала она, - будут петь "Разбойника" и "Даждь ми Сего странного". Как я люблю эти напевы! Даждь ми... Господи, даждь ми Олега! Без него я уже не могу быть ни радостна, ни спокойна! Я хочу утешить Его и сделать счастливым. Я буду заботиться, любить Его и ласкать. Я возьму Его голову к себе на грудь и поцелую израненный лоб. Я поцелую Ему руку и скажу: это за мою Россию. А когда он будет заниматься за письменным столом, я подойду совсем неслышно и пролезу головой под Его локоть. Даждь ми сего странного, иже не имеет, где главу преклонити - у него как раз даже дома нет».

Мимо неё проковылял на руках искалеченный солдат, она остановила Его, сунула Ему три рубля, проговорив:

- С принятием СвЯтых Тайн, солдатик.

- Спасибо, добрая барышня! И вас тоже, - ответил он.

Вот, наконец, осенив толпу высоко поднЯтой Чашей, свЯщенник унёс Её в алтарь. Она склонила вместе со всеми голову, а вслед за этим протеснилась к двери и, как коза, помчалась по улице. Она и в самом деле очень быстро бегала.

Глава двадцать седьмая

Солдат, причащавшейся вместе с Асей, долго после не уходил из храма, всё ковылял от иконы к иконе. «Отпусти мне грехи мои, Господи, - шептал он перед Распятием. - Знаю я всё ничтожество - грешен, ох, грешен я! Но за убожество и за скорби мои прости меня, Господи! Ибо ведаешь Ты, сколько намаЯлся я, калека, без семьи, без дома, без лишней копейки. Всё это Тебе, Господи, ведомо, за то и не внидешь Ты в суд с рабом Твоим. ПоглЯжу вот я - всё это люди из церкви домой торопятся, кажинного хозяйка Егоная, али детки, али другие родичи дожидаются, а я, убогий один, как перст, и нет на земле человека, который бы пожалел меня, пригрел, али порадовал чем к празднику. Кабы я только одну ногу потерял, мог бы Ещё жить припеваючи. Да, видно, лютое горе - как привяжется, так и конца Ему нет. Была бы жива моя Алёнушка - не посмотрела бы она, сердечная, что я, как червь, по земле пресмыкаюсь, не погнушалась бы - Ещё пуще меня призревала и жалела, оттого что сердце было золотое Ей в грудь Господом вложено. Но ведь Господь дал, Господь и взял! Со свЯтыми она, поди, радуется теперь на небесах, может, и на меня другой раз глазком взглянет: как-то, дескать, Ефим мой мытарится? ПоглЯди, поглЯди, Алёнушка, да помолись за меня свЯтым, чтобы послал мне Господь кончину - мирную, непостыдную и упокоил в месте злачном, да сподобил с тобою встретиться - гостьюшкой желанной мне тогда покажется смерть!»

«ПомЯни, Господи, усопших! - говорил он перед кануном. - Жену мою Алёну и сынов моих, иже без вести сый! ПомЯни родителей моих Симеона и Авдотью и полковника моего - раба Твоего Константина, благоверного императора Николая, убиенного со чадами, и всех товарищей-однополчан. Как начнёшь припоминать, все-то уже все - на том свете! Пора бы и мне! Не радостно, больно стало мое житие. Опостылел весь Божий Свет! Опостылел и угол мой грязный, да нетопленный. Лучше бы мне, кажется, в гробу лежать. Ноченьки стали больно длинные да холодные на одинокой постели, в людях нет ни Божьей радости, ни сердечности, человек человеку нонче ровно волк. Недобрые, ох, недобрые времена!»

Церковь опустела, он всё не уходил.

«На трёхрублёвку, что дала мне барышня, куплю себе чайку, заварю крепенького да горяченького, побалую грешную душеньку. Добрая барышня! По всему видать, из бывших – Енеральская или полковничья дочка. Пожалела солдатика - за Егория, видно, дала. Из себя-то больно пригоженькая - беленькая, как сахар, и вся этакая тонкая, куколка-фарфорка, а ресницы - что покрывало. На смотрах я, бывало, в каретках таких барышень видел, а теперича и нет таких. Царскую дочку Ольгу Николаевну она мне малость напомнила. Как теперь, покойница у меня перед глазами, какой подходила ко мне христосоваться в Светлое Воскресенье. Полковник - Его превосходительство Константин Александрович – в первый ряд нашей роты меня тогда поставил: знали, что я поведения смирного и собой складный - не стыдно показать. Был ведь и я не из последних... Да - было времечко. А мне, выходит, и на судьбу роптать грешно, когда вон сама великая кнЯжна пристрелена или придушена в двадцать лет! Упокой, Господи, Её душу! Россию любила: за царевича румынского сватали Её - не пошла! "Хочу русской остаться!" Вот и осталась: вместо царского венца – могилка, да поди и могилки-то нет. Ох, грехи наши, грехи тяжкие!»

Сторожа пришли затворять церковь, и волей-неволей он заковылял к выходу.

- Никак Ефим Семёныч! Ты, земляк? - окликнул Его пожилой, со степенной осанкой мужчина, стоявший около церковного Ящика.

Он узнал в нём своего однополчанина и соседа по деревне, с которым видался время от времени. Обменялись несколькими фразами.

- Вот и я сподобился приобщиться. Пойдём ко мне, Ефим Семёныч. Моя жена с чайком поджидает. Чайком с сахаром побаловать себя можно. Почитай, и коржики постные у ней припасены. Пойдём погуторим, вспомянем добрые старые времена.

Разговор и в самом деле всё время возвращался к старым временам: вспоминали смотры и великих княжён; вспоминали бои с немцами под Кёнигсбергом и под Двинском, и с большевиками под Перекопом; вспоминали генералов и солдат - даже выпили по рюмочке за их памЯть. Согласились на том, что Россия-матушка нонче не та - ровно бы подменили. И лета-то бывали раньше тёплые, и зимы морозней, и рожь-матушка стояла прежде стеной, не то что нынче, и печки-то горели прежде жарче - видно, дров в них тогда не жалели, и косы-то у девушек были длинней и лучше, и песни протяжней, и блины маслЯней! А главное, люди веселей и добрее!

- Да, не та нынче Россия, не та! Спортилася. Это всё жиды проклятые. Пей чай, земляк, не вешай голову, такая уж, видно, нам с тобой планида выпала.

- Да твоя-то планида, смотришь, Ещё ничего, Макар Григорьевич. У тебя вот комнатка Есть, жена, дети выросли. Не гневи Бога. Нас с тобой и равнять нельзя.

- Дети? Эх, земляк, не знаешь ты наших семейных делов - знал бы, не сказал. Как уходил я в германскую на фронт, Егорке Ещё шёл тринадцатый годок. А в двадцатом году при взятии Феодосии довелось мне с им повстречаться. Гонят это нас красные на разоружение да переформировку. ГлЯжу: никак мой парнишка? Точно, он! Идёт с винтовкой в красноармейской шинели и шапке, статный, пригожий такой, нас окарауливает. Ну я Его окликнул по-отечески: Дескать Егорка, дескать - сын! А он мне: «Тятька! Вот ведь где нашёлся! Ишь, развоевался, старый хрыч! Смотри, как бы наш комиссар не велел засадить в тебя малую толику свинца. Вот при товарищах скажу: мне царский унтер-врангелевец - не отец!» Вот оно как натравили-то, понЯл? С тех пор и не заЯвляется. А на след напасть нетрудно - в деревне наш городской адрес знают. Это, вишь, сын. Ну а с дочкой друга беда. Поля наша за партийцем уже пятый год. Парень непьющий и на всякую работу горазд, да безбожник первостатейный и к старшому уважения вовсе не имеет, дети народились - им прозваний христианских мало показалось, они Кимом сыночка нарекли, а девочку Электрофикацей. Ким - это, изволишь ли видеть, коммунистический интернационал или другое что-то коммунистическое. Внучку-то мы с женой потихоньку от родителей в церковь снесли да окрестили, а внучок так нехристем и остался. Кабы мне кто в прежнее время наперёд сказал, что у меня внук некрещёный будет, - я бы того человека, кажись бы, из избы вытолкал, дескать - не жиды мы и не татары. Не поверил бы я, что возможно такое дело. Не в жисть не поверил! Вот оно как! А что крику и ругани у нас было, как проведали они, что девочку мы окрестили! Насмерть они с нами переругались - с тех пор и глаз не кажут. Жена моя Аграфена Кононовна по полу каталась: «Не хочу, - кричит, бывало, - Электрофикации; Кима твоего, нехристя, с лестницы спущу!» А сердце-то болит; спечёт что аль состряпает - сейчас охнет: вот бы внучаток попотчевать! В баньку соберётся: ах, внучаток бы прихватить, веничком попарить! Каков то мой внучек теперь? Ким! Ах, они, безбожники! Ким! И завоет. Опять же и от фининспектора нам покоя нет: я малость сапожничаю, зачиняю дыры, да подмётки переменяю - так он житья не даёт, в любой день и час открывай окаянному! Лезет колодки пересчитывать. Налог прислал – думал, ввек не выплачу! Продали женин салоп, самовар да кольца обручальные – рассчитались. “Довольно, - думаю, - пойду-ка лучше на завод“. И уж был устроившись, так ведь выгнали! Подал я, видишь ли, в союз, проработав положенное время, ну а там, прежде чем принять, собрание актива, и меня, значит, на проверку, да как дознались, что унтер царского времени, пристали: где был в гражданскую, зачем служил в Белой армии? Ты-де изменил рабочесу классу. Я, говорю, служил верой и правдой, кому присЯгнул: рабочим до тех пор я никогда не был; коли вы теперь меня в свою рабочую среду примите, буду и на вас работать так же верно, как служил моему государю императору. Вы, говорю, по моей царской службе видеть можете, что я не перебежчик и не проходимец, а человек верный. “А зачем сапожную мастерскую держал? “ – кричат мне. Дураки вы, дураки, говорю, жить мне чем-то надо? Тут один безусый паренёк как вскочит: “За тобой, - кричит, - выступает звериная морда врага рабочего класса!“ Ничего, говорю, за мной не выступает, окромя твоей глупости! Разгалделись они, и пришлось мне брать своё заЯвление обратно. Ну а дён через пять сократили как враждебный рабочему классу элемент. Снова за сапоги взялся, малость только похитрей стал: готовую обувь держу в печке али в буфете горохом засыпаю. Всю молодость провоевал – вот уж не думал, что под старость ровно вору какому изворачиваться придётся. Опять же и квартира коммунальная – соседка заела. Ни к плите, ни к ванной жену не допускает, поедом Ест. “Только сунься, - кричит, - я ваших заказчиков считаю, сейчас фину сообщу! “ Что ты тут будешь делать? Вот и сидим тише воды ниже травы. Ночью с боку на бок ворочаюсь: “Господи, - думаю, - кабы я что дурное делал, а то за свой же труд такую муку терплю“. Отчего ж это раньше ни коммунальных квартир, ни фининспекторов не было? Заработал человек, и слава Тебе, Господи! Захочу – один в целом доме живу, и никто мне не указчик! Да и то сказать, во всех странах, слышал я, памЯтник неизвестному солдату поставлен, а у нас вот так травят бывших фронтовиков... Да ты что это, Ефим Семёнович, так призадумался, что ровно и не слушаешь?

- Дело такое, браток... Посоветоваться мне с тобой, что ли? Своего ума ровно бы и не хватает. Помнишь ты, был у нас в полку Дашков – поручик, сын нашего корпусного генерала?

- Помню, как же! Дмитрий Андреевич, не поручик только, а капитан.

- Э, нет! То старший братец Егоный. А этот только из учения вышел, когда к нам в полк прибыл. Мы тогда под Двинском стояли. Я в Его взвод попал, коли помнишь, да потом так с ним и провоевал не только немецкую, но и всю гражданскую. Ничего, в нашем взводе Его любили. Чтобы этак попросту, по-свойски с солдатами – нет, этого за ним не водилось; с нашим братом особенно не Якшался, но в обиду своих людей не давал – очинно всегда заступался, а как получит посылку из дому, так всегда раздаст – и сахару, и табаку, и чаю. И себя не берёг, надо правду сказать: на всякое опасное дело вызывался. Говорил, бывало: я заколдованный, меня пули не трогают. И в самом деле, четыре года под огнём и всё цел оставался – ни царапинки. Зато потом и досталось же Ему разом. Наш взвод без шапок стоял, как укладывали Его на носилки. Думали всё, помирает. У него денщиком был Василий Федотов. Он Его на руках в часть принёс – в секрете они, что ли, были? Ты Василия помнишь?

- Помню! Рубаха парень! Он, говорят, в лагеря исправительные попал, да там и сгинул. Ну, так чего же ты начал про поручика?

- Так вот, видишь, месЯца этак три тому назад в самые-то это морозы повстречал я Его благородие на базаре. Подивился, завидевши: я Его в “заупокой” вместе с их превосходительством папенькой поминаю, а он жив, оказывается! Шинелишка заплатанная, сам – краше в гроб кладут. Тоже, поди, из лагеря – ведь их, господ офицеров, хватают безо всякого сожаления: вы-де оплот старого режима, а этот же Ещё генеральский сынок. Ну, постояли, поговорили, да и разошлись всяк в свою сторону. А вот теперича... – и солдат рассказал про Злобина и Его настойчивые расспросы по поводу Олега. – Сдаётся мне, не следит ли доктор за моим поручиком? Нашёл меня в больнице, заговорил о том, о другом, да всё норовит свернуть на поручика. Адрес спросил, на дом ко мне заЯвился, выложил на стол десЯть рублёв, да снова на то же поворачивает. А теперича вон что выдумал: послезавтра, в Великую субботу, должен это я в полвосьмого как из пушки Явиться на Моховую улицу к воротам дома тринадцать. Там меня посадят у стенки. Ровно в восемь выйдет из подъезда человек и агент ихний переодетый, остановит Его и попросит закурить, а я должен глЯдеть в оба и после отлепортовать, кто этот человек – поручик ли Дашков али кто мне незнакомый. Хорошо, коли нет, а коли и в самом деле окажется поручик Олег Андреевич, как бы мне Иудой перед ним не выйти? Почём знать – может, он скрывает своё имя? Он просил меня никому о Ём не сказывать, а я вот по дурости моей сболтнул доктору, да не в добрый час, видно, сболтнул и не доброму человеку. Спервоначалу я думал, может, приятели они с доктором, что он этак разыскивает поручика, да теперь выходит, что-то не то, чем-то другим пахнет! Что скажешь, Макар Григорьевич?

- Скажу я тебе, дело дрянь. Беспременно выслеживают. Ничего другого и быть не может. Услышал от тебя, что знаешь в лицо, ну и пристал, как банный лист. Советую тебе, браток, вон выходить из этого дела, а то и в самом деле предателем соделаешься. Сегодня вон об Иуде в церкви читали... Теперича у нас шпиков этих самых до чёрта развелось. Деньги, говорят, зашибают большие, за то и творят дела. Видно, и доктор твой из таких же. Посулил чего?

- Для начала - место на койке и хороший санаторий. Подлечим, говорит.

- Ну, это для начала, а там подговорит пособлять Ему, и из трЯсины этой ты ввек не выпутаешься. Берегись, браток! Не дело для старого солдата выдавать боевого товарища - генерал ли, солдат ли, поручик ли - всё Едино.

- Вестимо, не дело, я про то и толкую. Сегодня, как к Чаше подходил, так меня ровно что в сердце - толк: к СвЯтым Дарам подходишь, а завтра будешь человека губить? Ему же никак не больше тридцати; почитай, жена, дети маленькие... К тому же и по книге моей, только на Его раскрою - сейчас выходит насильственная кончина. Это всё одно к одному! Никак нельзя выдавать! Только как бы мне это половчей спроворить? Вовсе к им не пойтить - так ведь завтра же Явится каналья доктор и снова начнёт нудить.

- А ты пойди, отлепортуй: Явился, мол. А потом говори: не знаю и не знаю этого человека. Как они тебя уличить смогут? Легко, что ль, в оборванце узнать офицера, да Ещё десЯть лет спустя?

- Ладно, так и сделаю. По крайности, хоть совесть будет спокойна. Только б он сам не заговорил со мной, а уж без санатория обойдусь. Старому солдату предателем соделаться, да Ещё в Великую субботу – ни в жисть не будет этого! Спасибо, браток, что поддержал ты меня на добром решении. Не пора ли нам к двенадцати Евангелиям собираться?

Глава двадцать восьмая

Мысль, которую он высказал Ёлочке: ”Больше я туда не пойду”, - крепко засела в голове Олега. ”У меня не осталось ничего, чтобы могло привЯзать меня к жизни. Ася одна могла это сделать. Эта девушка такой высокой пробы, что даже в прежней среде ради неё стоило бы перестреляться не одному десятку мужин, а теперь это драгоценность редчайшая. И в ней начало просыпаться ко мне что-то: доверие, ласка, сочувствие... Её светлые излучения могли бы возродить меня от тоски. Я только что поверил во что-то лучшее впереди... И вот всё кончилось, Едва только успело начаться. Зачем жить? Чтобы каждый день мучить себя мыслью, что я мог бы провести Его с ней? Или: что было бы, Если бы не было Октябрьской революции? И каждый день ждать нового приглашения к Нагу? Нет, больше не хочу! Все религии утверждают, что самоубийство не выход, а страшная ошибка, которая повергает душу человека в самые тёмные слои потустороннего мира... И всё-таки это одно, что мне осталось!» Он пробовал читать, но взятый им томик стихов о прекрасной даме снова возвращал Его мысль к Асе. Как человеку, у которого поранен палец, кажется, что он задевает им о каждый предмет, так Ему казалось, что каждое стихотворение бередит Его душевную рану.

Своей душе, давно усталой,

Я тоже верить не хочу.

Быть может, путник запоздалый,

В твой тихий терем постучу, -

Говорил он Ей.

Мой любамый, мой князь, мой жених, -

Говорила она Ему.

Он оставил книгу и лёг лицом в подушку. Но Если он не думал об Асе, он думал о матери. Издёвки следователя расшевелили старую, незаживающую боль. Он представлял себе, как это было. «Мама извелась от тоски и беспокойства за нас. Она, может быть, надеЯлась, что в Петербурге что-нибудь сможет узнать или хотя бы увидеть родных и друзей. Одиночество, надзор и эта жизнь в избе стали невыносимы. И вот однажды, как только смерклось, мама стала собираться. Одела, наверно, ту тальму с капюшоном, которую обычно носила в Вечаше, а в руках у неё был бисерный ридикюль и в нём наши фотографии. Она и Её Василиса побежали глухими тропинками на полустанок. Рекс, конечно, сзади. А там кто-то из железнодорожных служащих выдал... Они нас знали, всегда бывали так подобострастны... но... времена переменились! Комиссар Газа... латыш наверно... Эти комиссары почти все латыши или Евреи. Может быть, Если бы не этот Газа, маме удалось бы спастись: ведь она не была приговорена трибуналом, как отец. А этот Газа со своими полномочиями, конечно, счёл долгом расправиться. Революция была бы в опасности, Если бы он не расстрелял одинокую замученную женщину! Мама, моя свЯтая! Моя красавица! Что она пережила, когда эта свора набросилась на неё! ”КнЯгина не произнесла за всё время ни слова”, - узнаю маму в этой выдержке! Небо было, наверно, по-осеннему, багровое, и слышались железнодорожные гудки... Одна Василиса пыталась заступиться... Ни мужа, ни сыновей, ни преданных слуг.. Буду верить, что расстреляли тотчас же!”

Но хоть он и говорил «буду верить» - против воли возникали сомнения: следователь упоминал о полустанке, о горничной и о собаке - стало быть, что-то знал.

«Нет, не могу! Кончать, скорее кончать! Теперь же, завтра же! Эх, жаль револьвера! Это Единственный способ, которым я мог бы действовать с полной уверенностью. Все остальные ненадёжны, и уж хуже всех городской транспорт: всегда не во время Явится спаситель, который помешает, или шофёр затормозит в последнюю минуту, а там - больница, и майся инвалидом. Нет, тогда уж лучше верёвка. Это немного по-плебейски, но зато ничем не рискуешь: ни толпы зевак, ни увечья, не удалось - пробуй Ещё раз. В лесу деревьев довольно - всегда можно найти крепкий сук!»

Голоса Нины и Мики привлекли Его внимание:

- Нет уж, в школу ты не суйся! - кричит Мика. - Мне и без кнЯгинь достаётся, а ты, с твоими ухватками, только покажешься, так мне и вовсе житья не будет! Оставайся лучше дома, ваше сиятельство!

Натянутые нервы Олега не выдержали, он сорвался с дивана и выскочил в коридор:

- Мика, иди сюда! - и втащил мальчика за плечи в комнату. - Ты как смеешь издеваться над сестрой и трепать с таким неуважением наше имя и титул? Твоя сестра вышла по любви за благороднейшего человека, который отдал жизнь за Родину! Разве было что-нибудь позорное в Её браке, что ты смеешь Её так попрекать? Ей нелегко было вырастить тебя. Другая на Её месте давно бы отправила брата в детский дом. Посмотрел бы я на тебя тогда - каким ограниченным и забитым ты бы вырос! Ты непомерно неблагодарен и дерзок!

- Олег, Олег, нельзя так говорить! - воскликнула Нина, вбегая вслед за Микой.

- Я не вмешивался до сих пор в ваши отношения с братом, Нина, но он затронул наше имя, а с меня довольно издёвок над нашей семьёй. Если я Ещё раз услышу что-нибудь подобное, Мика, ты получишь от меня такую затрещину, что своих не узнаешь! Хочешь на кулачки? Ты, кажется, воображаешь, что у меня сил нет? Да я справлюсь с тремя такими, как ты! Подойди только!

- Олег, успокойтесь! Что с вами? - твердила испуганная Нина. - Уверяю, что эти издёвки только по моему адресу: он не хочет допустить меня поговорить с учителями, а между тем к нему настолько несправедливы, что пора уже вмешаться кому-нибудь.

- Нина не хочет понять, что сделает только хуже. - вмешался запальчиво Мика. - Они занижают мне отметки, а на мои возражения откровенно заЯвляют: «А зачем носишь крест на шее?» или: «Не первым же учеником делать кнЯгининого братца!»

- Это говорят с кафедры педагоги? - перебил Олег.

- Педагоги. Особенно политэкономша и физик.

Нина и Олег смотрели друг на друга.

- Что за возмутительная травля! - воскликнул Олег. - Разрешите, Нина, вмешаться мне. Я не стану объЯсняться с педагогами, а добьюсь директора и заставлю Его ответить мне, Есть ли распорЯжение сверху, из роно, травить мальчика за происхождение и родство? Посмотрим, что он ответит мне на ребром поставленный вопрос! Если нужно будет - пойду в роно.

- В качестве кого же вы пойдёте? Не знаю, удобно ли? Родственником вы называться не можете... - Нина возражала, а Мика молчал. Олегу Ясно стало, что они опасались бури, которую он намеревался поднять, и предпочли обойтись без неё.

- Впрочем, как хотите, я не настаиваю, - сказал он тотчас же и подумал с горечью: «И зачем я вмешиваюсь в чужие дела? Если бы Мика был сын Димитрия - тогда другое дело! Но судьба мне не оставила даже этого ребёнка. Я с моими услугами не нужен никому».

Мика прервал Его мысли:

- Вы лучше скажите Нине, чтобы она сама-то меня не грызла. Сколько мне от неё достаётся за крест! - сказал Мика.

- За крест, от Нины?!

- Да! Она каждый день приступает ко мне то с просьбами, то с угрозами, чтобы я снял Его с шеи.

Олег повернулся к Нине, которая начала бормотать оправдания, которые сводились к тому, что она хочет оградить от неприятностей Мику же.

- Не мешайте мальчику, Нина, остаться честным перед самим собой. Его принципиальность послужит примером для других. Нельзя же всем до одного измельчать и исподличаться.

И, не дожидаясь Её ответа, он вышел из комнаты.

За ночь, которую он провёл без сна, план Его окончательно оформился и утрамбовался в Его голове: завтра после работы он зайдёт купить верёвку покрепче и поедет в Царское Село, как будто затем, чтобы подышать воздухом. Там пройдёт в Баболовский парк, который всегда такой пустынный, и там... сделает, что задумал. Перед этим опустит в почтовый Ящик письмо для Нины, в котором объЯснит всё... Решение было твёрдо, но утром, когда он поднялся, Ему внезапно пришло в голову одно соображение: через два дня зарплата, Нине так трудно с деньгами, Надежде Спиридоновне он должен за разбитые блюда... С какой стати дарить ненавистному правительству выслуженные им деньги? «Промаюсь Ещё два дня, получу зарплату и оставлю Её Нине, а Если за это время придёт приглашение к Нагу - просто не пойду. С того света к ответу не притянет: руки коротки!”

Это было во вторник, на Страстной. Вечер вторника и среду он провёл всё в тех же мыслях и как мечту носил с собой свой план. Вечер в парке представлялся Ему непременно Ясным и тихим. Там серебрЯные ивы и вековые дубы напоминают Вечашу; он пройдёт под ними спокойно, совершенно спокойно, гуляя. Никто Его не увидит, не будет торопить... Но в четверг вдруг замучили воспоминания...

Они шли, как морская волна, одно за другим: придёт, подержит на гребне и отхлынет... Почему-то с особенной силой вспоминалось раннее детство: прогулки в Вечаше, приготовления к Пасхе, игры, шалости... Несколько раз Его мысль возвращалась к тому, как дорого стоило Его рождение матери: боясь повредить младенца, она отказалась от наложения щипцов после тридцати шести часов мучений, когда все окружающие уже отчаЯлись в благополучном исходе... А он вот теперь собирался прекратить эту жизнь, данную Ему с такой любовью! Но он заглушил в себе голос совести и, назвав малодушием все эти мысли и колебания, запер их на ключ.

В пятницу утром он получил наконец зарплату. «Итак - сегодня!» - сказал он себе, расписываясь в получении денег. «Постараюсь уйти пораньше».

Моисей Гершелевич назначил производственное совещание в своём кабинете. «К чему мне оставаться? - сказал себе Олег, - комедия этих совещаний, в которых всё заранее решено, меня нимало не интересует, а неприятности, которые могли бы меня ждать в случае неповиновения, мне уже не страшны!» И на виду у всего правления, собиравшегося в кабинете шефа, пошёл к выходу.

- Казаринов, вы куда? Попрошу остаться! - начальственно окликнул Его Моисей Гершелевич.

- Куда вы, товарищ? - окликнула Его Ещё другая портовая шишка.

Олег обернулся на них, и вдруг на него нашло озорство: ”Нате, скушайте! ” - подумал он и сказал громко:

- Куда я тороплюсь? Сегодня ведь Страстная пятница - хочу приложиться к Плащанице! - и посмотрел на всех, как будто желая увидеть, не сделаются ли корчи с этими жидо-азиатами и русскими отступниками.

Корчи не сделалось, но лица у всех вытЯнулись, и глаза опустились. На каждом из этих лиц, казалось, было написано: «Товарищи, да никак он с ума сошёл. Караул! - не знаю, как реагировать». Олег усмехнулся, оглядывая их. «В моём положении Есть, однако, и свой плюс, а именно: мне нечего опасаться! Оригинальное для советского служащего состояние! Я осмеливаюсь им напомнить о большой тысЯчелетней культуре старой России, которую они ненавидят и желали бы вовсе вычеркнуть из памЯти и в которой этот день был Единственным и неповторимым в году», - думал он, выходя из учреждения.

Он говорил с ними шутя, чтобы их побесить, но пока он Ехал в трамвае, мысль о вынесенной на середину храма Плащанице, на которой лежат живые цветы, около которой горят свечи и толпятся молящиеся, встала настойчиво в центре Его сознания. Он не был у Плащаницы всё те же десЯть лет, роковые в Его жизни. «Зайду на минуту в церковь, приложусь сначала, а уж потом...»

Поразительная картина ждала Его около церкви: Ему Ещё не случалось наблюдать ничего подобного, так как все последние годы он провёл вне города. Вокруг церкви, извиваясь вдоль садовой ограды, стояла очередь к дверям храма. Пожилые интеллигентные мужчины, простолюдины, бабы в платочках, дамы в туалетах, которые 15 лет тому назад были последним криком моды, сшитые у Вога и у Брисак - все серьёзные и тихие, терпеливо ждали своей очереди под медленно накрапывающим дождём. Многие стояли с детьми, мужчины почти все стояли с обнажёнными головами - даже те, которым было Ещё далеко до церковных дверей. Олег тотчас уЯснил себе, в чём тут дело: ведь в этом огромном городе осталось 11 церквей вместо нескольких сотен - вот почему такое стечение народа. Это та Русь, которая не дала за полтора десЯтилетия изменить себе и лицо, и сердце. Он тотчас же занЯл место в очереди и подумал при этом, что, Если бы он был неверующим, он встал бы ради этого молчаливого протеста. Но торжественная тишина ожидания сообщилась понемногу Его душе, и сонм воспоминаний опять закружился в сознании. В детстве у него был хороший голос - высокое чистое сопрано, и, когда он поступил в корпус, он был отобран в хор кадетской церкви, где пел, пока в 14 лет не пропал голос. Он вспомнил, как на Страстной пел в трио в стихаре посередине храма «Да исправится молитва моя», и мать приходила в этот день в церковь послушать Его. Какие они были тогда Ещё невинные, все трое, - и Ему вспомнились херувимы, которые сидят у ног рафаэлевской Мадонны! Фроловский выносил свечу из алтаря, тоже в стихаре, с самым благоговейным видом, но это не помешало Ему вечером этого же дня, заманив Олега в пустой класс, наговорить Ему всевозможных вещей по поводу того, откуда берутся дети... И как будто разом что-то разрушилось в восприятии мира, целая гамма невидимых лучей угасла, что-то словно подменили во всём окружающем. Отправляясь на Светлое Воскресенье домой, Олег думал, как будет смотреть в глаза матери: Ему казалось, что она при первом взгляде на него поймёт, что он уже не тот. Теперь он мог только улыбнуться, вспоминая свою душевную растерЯнность в те дни. Когда после часового ожидания подошла очередь Олега приблизиться, он, вспоминая своё преступное решение, не осмелился коснуться губами свЯщеного изображения, а приник к нему только наклонённым лбом...

Когда он вернулся домой, то запечатал прежде всего письмо к Нине, которое приготовил накануне: «Дорогая Нина, я не вернусь - так будет лучше для всех вас. Я не вижу ни цели, ни смысла в своём существовании. Простите, Если я огорчаю вас. Я думаю теперь, что мне лучше было не поЯвляться вовсе на фоне вашей жизни: этим я бы избавил бы вас от многих тЯжёлых минут, которые подошли к вам со мною. Не упрекайте себя ни в чём: вы сделали для меня всё, что могли. Вы найдёте в Ящике стола мою зарплату - пусть это будет для Мики на лето, за вычетом долга Н.С. Ваш Олег Дашков». Запечатывая это письмо, он думал: «Бросив Его в Ящик, я этим отрежу себе дорогу к отступлению! Впрочем, он не видел в себе ни капли колебания - церковные веЯния слегка освежили душу, но не изменили ничего. Он взглЯнул в последний раз на комнату. Стал шарить по карманам. «Верёвка здесь. Так. Денег на обратную дорогу не нужно - эти три рубля лишние, прибавлю к Микиным. Авторучку оставлю Мике, портрет мамы возьму с собой, посмотрю в лесу. И пусть будет на мне вместо иконки или креста». Он только что хотел снять со стены портрет, как вошёл Мика. ВзглЯнув на лицо мальчика, он подумал: ”Мальчик симпатичный, честный, живой и умный, немного запальчив и груб, но это пройдёт с годами. Я мог бы пригодиться Ему, но ведь он мне чужой”. И он опять подумал, что Если бы остался жив ребёнок Нины - сын Димитрия, Ему было бы для кого жить, а так всё, решительно всё гонит Его из жизни! Ему не хотелось заводить разговора, но Мика заговорил первый:

- Вы знаете наши последние школьные новости? В Светлое Воскресенье мы обязаны с десЯти до двенадцати утра ходить по квартирам собирать утиль, и это уже третий год подряд такая история! Нарочно, конечно, чтобы вырвать нас из домашней обстановки и испортить нам праздник! У, злющие! Ну, да мы в этот раз устроили им хорошую штуку - я и мой товарищ Петя Валуев,- мы написали в классе на доске крупными буквами: «Металлом и ломом по суевериям и предрассудкам», а в другом классе: «Товарищ, ну стань же скорее ослом, поди, собери-ка металлолом!» Боже мой. что тут поднЯлось: шум, крики, комсомольское собрание, негодующие речи... Пионервожатая из кожи вон лезла: «Как так?! Кто посмел издеваться? Контрреволюция! Черносотенцы, белогвардейцы, сыскать!»

Нина, вошедшая вслед за братом, хоть и засмеялась, но спросила с тревогой в голосе:

- А не дознаются? Никто не выдаст?

- Никто не видел, а буквами мы написали печатными. Раньше хлам собирали татары, ну а теперь русские школьники - достижение: дорога нацменьшинству!

Но Олег слушал их рассеЯнно, думал, скоро ли они уйдут. А Нина, как нарочно, спросила:

- Вы куда это собрались, Олег?

- Я? Загород... Хочу подышать воздухом, - ответил он.

Они заговорили снова и всё не оставляли Его. Наконец Нина пошла к двери.

- Прощайте, Нина! - воскликнул он тогда с неожиданным для себя волнением: ведь она была одним из осколков прошлого! Она быстро обернулась и пытливо взглЯнула на него.

- Я вернусь, когда вы уже ляжете, - поспешил он прибавить и поцеловал Ей руку. Она вышла, вышел наконец и Мика. Ему он не сказал даже «до свидания», боясь возбудить подозрение. Оставшись один, тотчас схватил портрет и остановил глаза на прекрасном лице. «Видишь ли ты сейчас своего сына? Если ты не хочешь, чтобы я попал в темноту, - соверши чудо! А так - я больше не могу». Если он ощущал идею бессмертия, то только через Её любовь, через мысль, что эта любовь не могла исчезнуть, прекратиться. Её возвышенная душа оставила после себя неуловимый след - чистую струю, которой он иногда умел коснуться внутренним напрЯжением. И вот это, неясное, но сильное ощущение не давало Ему разувериться в истине бессмертия. Более очищенной и тонкой душевной структуры он не встречал ни в ком. Нечто похожее показалось Ему в этой девочке, в Асе, - она тоже словно бы освещена изнутри... но с Асей всё кончено.

Он вынул портрет из рамки, надел шинель, взял конверт, адресованный Нине, и двинулся к двери. Теперь всё уже было готово, обречено, назначено: только доехать да выбрать дерево - два-три часа жизни! Чудес в наши дни не бывает, и ничто уже не спасёт Его!

В дверях он столкнулся с Аннушкой:

- Письмо к тебе, - сказала она.

- Повестка, вы хотите сказать? - поправил он, переносясь мыслью к Нагу.- Требуют, наверно, расписки.

- Да кака така повестка? – возразила она. – Письмо говорю, сейчас из Ящика вынула. Бери вот, - протЯнула письмо и вышла.

Он взял Его с недоумением: от кого? Почерк был незнакомый и как будто несколько детский... Перед фамилией стояло большое “Д”, вычеркнутое, и уже после было поставлено: “Казаринову“ – стало быть, писал кто-то, кто знал тайну Его происхождения... но кто? Приговорённое сердце заколотилось тревожно и быстро – разве что-то Ещё могло волновать Его в этой жизни? Он разорвал конверт.

“Я вам пишу в церкви. Я только что причащалась. Сейчас поют “Тело Христово примите“, а я сижу на ступеньке и вот пишу. Я за вас молилась и понЯла, что необходимо скорей открыть вам одну мою тайну: я не боюсь “безнадёжного пути “ – вот эта тайна! Ваша Ася“.

Он стоял с этим письмом неподвижно... Что это? Ведь это как раз то Единственное, что могло удержать Его от непоправимого преступного шага, что могло разбудить желание жизни, перестроить все струны. Отчего именно сегодня, сейчас написала Ему письмо эта милая невинная девушка? Ведь она же не могла знать, что он задумал, или всё-таки знала, чувствовала, уловила в воздухе? Её душа живёт “слишком близко“, Её душа – эолова арфа, Её душа – тончайшая мембрана! Задержись это письмо на насколько минут или пролежи лишнюю секунду в Ящике, и он бы ушёл из дому, и всё было бы кончено... “Ну тогда измени что-нибудь в моей жизни, а так я не могу“, - сказал он только что матери – и вот всё изменилось! Это – чудо, это на самом деле чудо, что Его всё-таки остановили, задержали, спасли в самую последнюю минуту. Кто-то оттуда, сверху, оберегает и защищает Его, не желая Его погибели. В безнадёжности, в темноте как будто зажёгся факел и осветил Ему путь. В этом письме был призыв к жизни, оно было обещанием любви, в нём был порыв, нежность и всё та же очаровавшая Его чистота - “Ваша Ася“. С бесконечной нежностью смотрел он на эту подпись, которая обещала Ему все те радости, по которым так тосковала душа! “Все знали, что я на грани отчаЯния, - думал он. – Но день и час угадала одна, и руку помощи протЯнула она же!“ Убивать себя сейчас было бы кощунством, было бы подлостью, маловерием, он видел перед собой опущенные ресницы и точёное лицо... Спрятав письмо в карман, он бросился из дому, вскочил на ходу в трамвай, выскочил тоже на ходу, Едва не попав под колёса огромного грузовика, и вбежал в знакомый подъезд. На звонок отворила Ася. Она была в хозяйственном переднике поверх юбки и блузки – очевидно, занЯта пасхальной стрЯпнёй.

- Вы? – воскликнула она и умолкла; он тоже молчал, дыханье у него захватило... Она отступила из передней в гостиную, он вошёл за ней и оглЯделся: они были одни в комнате, залитой светлыми весенними сумерками. Он упал на колени и обхватил руками Её ноги.

- Милая, чудная, дорогая! Вы мне спасли жизнь! Спасибо вам! Ведь я хотел, вот она... верёвка! Она Ещё здесь, в кармане! Вы меня с петли сняли: я не мог больше жить без вас! – и он прижался головой к Её коленям. Она уронила ручку на Его голову.

- Вот! Я угадала! Я знала! Это свЯтые внушили мне, когда я подходила к Чаше! Божья Матерь, наверно!

- Я знаю, кто внушил вам! – сказал Олег, чувствуя слёзы в горле. – Не Божья Матерь, а всего только моя! Ася, вы любите меня хоть немножко?

- Люблю! – прошептала она, и Ярко вспыхнули нежные щёки.

- Вы будете моей женой?

Она молча кивнула и стала теребить Его волосы. Он опять прижался лицом к Её ногам.

- Слишком, слишком много счастья после этой мертвящей пустоты! Ведь у меня никого, никого не было! – и потом, оторвав лицо, взглЯнул на неё снизу: “СвЯтая Цицилия! Снегурочка! Царевна Лебедь!“

На пороге показалась Наталья Павловна. Олег стремительно вскочил с колен.

- Наталья Павловна, я только что сказал Ксении Всеволодовне, что люблю Её, и просил быть моей женой. Я, может быть, должен был сначала обратиться к вам, но всё вышло непредвиденно... Я прошу у вас Её руки...

Наталья Павловна опустилась в кресло. Ася приподнЯла руки, которыми закрыла лицо, и взглЯнула на бабушку.

- Подойдите оба ко мне, - сказала Наталья Павловна.

Они подошли, она справа, он слева.

- Наталья Павловна, я знаю, что это очень большая дерзость – добиваться такого сокровища, как ваша внучка. Я в моём положении не должен был решаться на это – я почти обречённый человек. За меня говорит только то, что я безумно люблю Её... Ничего больше!

Ася молчала и только припала головой к груди Натальи Павловны, опустившись на колени около Её кресла. Наталья Павловна стала гладить Её волосы.

- Я рада, что вы Её любите, Олег Андреевич. Я знаю, что вы благородный человек. Не доказывайте мне, что вы плохая партия: я не знаю, кто может быть теперь хорошей партией для моей внучки. Вы должны понимать, что я не хотела бы увидеть рядом с ней партийца из пролетариев или Еврея, а люди нашего круга... все не уверены в своей безопасности, и один Бог знает, чья очередь придёт позже, чья раньше. Будем надеЯться, что Бог смилуется над вами ради этой малютки: она в самом деле сокровище, - и прибавила с нежностью: - Как рано расцвёл мой цветочек!

Мадам, вошедшая в комнату с какими-то рассуждениями по поводу творога, положила конец этому разговору: увидев Олега и Асю на коленях около кресла Натальи Павловны и Её, обнимающую их головы, она наполнила комнату восклицаниями и поздравлениями, причём Её доброе лицо всё сияло от радости. Она, по-видимому, уже рисовала себе в воображении, что в недалёком будущем, как только la restauration (Примечание – Реставрация (фр.)) завершится, Олег водворит Асю в особнЯке предков и представит Её ко двору.

Заговорили о том, когда назначить свадьбу. Ася, вырвавшись из объятий мадам, закружилась по комнате, напевая на мотив арии из «Дон Жуана»:

- Очень не скоро! Очень не скоро! Очень не скоро! Очень не скоро!

- Как не скоро? - с отчаЯнием воскликнул Олег. - Не огорчайте меня, Ксения Всеволодовна! Если вы назначите слишком далёкий срок, неизвестно, доживу ли я!

- Mais taisez-vous, dons, monsieur! (Примечание – Да замолчите же, сударь! (фр.)) - замахала на него руками француженка.

Ася приостановилась и взглЯнула на него с внезапной серьёзностью:

- Вы остались живы - вот главное! А мне Ещё немножко с бабушкой пожить хочется! Ведь видеться мы будем каждый день - чего Ещё нужно?

И закружилась снова; косы Её и передничек развевались по комнате. Наталья Павловна сохраняла вполне корректным выражение лица, но француженка, гордясь тем ореолом невинности, которым сумела украсить воспитание Аси, как на дрожжах поднималась.

- C’est un tresor, monsieur, voyez-vous? Un tresor! (Примечание – Ну что за сокровище, вы же видите, мсье? Просто сокровище! (фр.)) - повторяла она, сияя.

- Согласен с вами! - ответил он, следя восхищёнными глазами за кружившейся девушкой.

- Я вас помирю! - сказала, улыбаясь, Наталья Павловна и предложила сделать свадьбу перед отпуском Олега, с тем чтобы они могли поехать куда-нибудь вместе. Олега оставили пить чай, к которому, точно по заказу, Явились Нелидовы. Зинаида Глебовна со слезами поцеловала Асю, повторяя:

- Как бы счастлива была сейчас твоя мама!

Но в карих глазах и хорошеньких губках Асиной кузины можно было заметить недоумение: «Странно, что Ася, а не я! Ведь я же интересней - это все говорят! У меня каждая прядь волос отливает по-своему и все волосы в локонах, а у Аси прЯмые, у меня родника, как у маркизы, и Ещё... Это всё виноват Сергей Петрович со своим «не лижи чужих сливок». Ну, да не беда - я теперь буду умнее: остальные все будут мои!» Ася, очевидно, смутно что-то почувствовала. Она оттащила сестру в угол и, точно извиняясь, шепнула:

- Знаешь... я не виновата... я очень Его жалела и молилась о нём сегодня... оттого всё вышло!

Когда Олег поднялся прощаться, он остался на короткое время вдвоём с Асей в передней.

- Что с вами? - спросила она, заметив тень, омрачившую Его лицо в ту минуту, когда он взялся за ручку входной двери.

- Я подумал: Если в эту ночь придут за мной или дома повестка ждёт, я не увижу вас больше! Сегодня меня спасло чудо, но ведь чудеса не повторяются изо дня в день.

- Тише, неверующий! Чудеса всё время вокруг нас, но они любят совершаться в тишине: о них нельзя говорить громко. СвЯтые спасли вас сегодня не для того, чтобы погубить завтра!

- Дорогая, следователь сказал, что вызовет повторно. Они, по-видимому, что-то заподозрили. Я каждый день жду повестки, и при мысли, что моё счастье висит на волоске... Позвольте мне, чтобы унести о вас памЯть в тюрьму...

Он клонил к тому, чтобы выпросить у неё поцелуй, но она перебила Его:

- Слушайте! С тех пор как я стала большая, я Ещё ничего никогда не просила у Бога для себя. Я всегда всем была довольна. Сегодня я попрошу! Не беспокойтесь, спите всю ночь спокойно - я всё устрою! Я это беру на себя, слышите?

Он благоговейно поднёс к губам тонкое запястье и вышел, странно успокоенный этими доводами, но несколько пристыжённый.

Глава двадцать девятая

Затворившись у себя в этот вечер, Ася, уже раздетая, опустилась на колени на коврике у постели. «О, что за день! Он весь был полон любви и света! Я буду умирать и буду помнить этот день. Я очень устала и засну, как только положу голову на подушку, но это нельзя - надо молиться: мне опять страшно за него! Старец Серафим всегда всех слышит, уж Если он слышал меня за крокетом, то тем более услышит теперь». И перед глазами Аси на минуту возникла Берёзовка и крокетная площадка, где шла ожесточённая битва между ней и кузеном [зэ] Мишей с одной стороны и братишкой Васей и Сергеем Петровичем с другой стороны. Битва была ожесточённая, но силы Явно неравные. Это было в 1916 году. Сергей Петрович - в те дни молодой офицер - приехал на несколько дней в отпуск с фронта и, поЯвляясь между детьми на крокетной площадке, производил неизменный фурор: метали жребий, кому из них играть с ним в одной партии, и приходили одни в восторг, другие в отчаЯние от каждого удара Его молотка, так как бил он без промаха и производил неизменное опустошение в лагере противника. И вот в этот знаменитый вечер шар Его по обыкновению прошёл с первого же хода весь путь и, став разбойником, объЯвил крокировку шару Миши; крокировка эта грозила тем, что новоиспечённый разбойник, забрав себе ходы, сгонит с позиции шары противной партии и под своей опекой в одну минуту поможет закончить Васе. Ася, страстно увлекавшаяся игрой, приходила в отчаЯнье от этой мысли. Шары стояли на таком коротком расстоянии, что даже среднему игроку легко было попасть, а такому чемпиону, как Сергей Петрович, удар этот, казалось, не стоит усилий. Спасения не было - Сергей Петрович уже взялся за молоток с артистической небрежностью и изящной самоуверенностью. Замирая от страха, семилетняя Ася надвинула на лицо пикейную шляпку и, закрыв глаза, на минуту сосредоточилась: «Старец Серафим! Милый, чудный, родной старец! Помоги мне и Мише! Сделай так, чтобы гадкий, злой дядька промазал! Защити от него!»

Она услышала короткий сухой удар и вслед за этим всеобщий вопль, в который слились и восторг, и ужас. Она отодвинула шляпку от лица и оглЯдела поле сражения: шар Миши стоял невредимым, сам Миша прыгал и визжал от радости, а у Васи глаза были полны слёз - оказалось, что Сергей Петрович не только «промазал», но и умудрился каким-то образом задеть собственным шаром колышек и теперь должен был выйти из игры. Дело кончилось полной победой Аси и Миши. Вот этот случай вспомнился Асе теперь.

«Даже в таких пустЯках старец слышал меня, тем более услышит теперь, когда я буду молиться за жизнь человека! - говорила она себе. - За крокетом он это сделал не ради пустяшной игры, а ради славы своей: он Явил могущество молитвы, чтобы на всю жизнь запомнила я, с какой любовью относятся к людям там. Старец, милый! Я знаю, какой ты добрый - ты даже медведя пожалел. Пожалей моего Олега! Олег такой хороший! Устрой, чтобы они спутались со следа. О, пожалуйста, пожалуйста, старец Серафим! Сделай это для меня, для Аси».

Однако молитвенного напрЯжения хватило ненадолго, голубой свет лампадки придавал фантастические очертания предметам, и скоро она задумалась, глядя на причудливые тени на потолке. «Как трудно быть сосредоточенной! Надо всё время делать усилие. Наверно, нужна очень большая внутренняя дисциплина. Попробую Ещё раз». Были ведь молитвенники - она слышала о них и читала, - которые умели всю полноту мысли и чувства вкладывать в молитву Иисусову или иные славословия - и достигали озарения: у них открывались внутренние очи, и дивные потусторонние лики становились доступны их взгляду...

«Вот оно - это сияние под веками, которое я так люблю! Вот это веЯние на лбу... точно кто-то коснулся меня крылом... Я приближаюсь к черте, за которой неведомое... Ещё одно усилие, и я Её перейду!»

Но молитвенный взлёт, при всей Его интенсивности (тэ), не мог у нее быть длительным - достигнув наибольшого напрЯжения, он стал постепенно ослабевать. Нет, не проникнуть! Не вырваться мне из теней земного сознания... Только тем, которые достигают святости, это дано - они могут слышать нездешние голоса и видеть невидимые облики, а я... В «Consolation» (Примечане – Утешении (фр.)) Листа и в «Китеже» Корсакова Есть что-то от этого состояния... Экстаз Скрябина? Нет, там не то - там усилие сверхчеловечности, но нет умиления! Я люблю Римского-Корсакова за благородство Его мелодии. А Глинка? Кто это сказал: «Глинка, Глинка, - ты фарфор, а не простая глинка!»?

Голова Её склонилась к подушке, и она заснула на коленях около кровати. Когда она очнулась и с недоумением оглЯделась, в комнате было уже совсем светло и доносился городской шум. Она озябла и, дрожа от холода, поднЯлась с колен. «Седьмой час! Что же это? Я проспала 4 часа и оставила Его без охраны! А вдруг Его взяли?»

Страх за любимого человека сжал сердце, и опять она бросилась на колени.

«Господи Иисусе Христе! Я не хочу верить и не верю, что, пока я спала, чёрная карета приехала и увезла Его! Я не хочу верить, что Ты можешь быть так жесток, чтобы украсть Его у спящей! Я нечаЯнно заснула - я устала! Господи Иисусе Христе, Сам, Сам услышь меня, Сам! Будь милосерд к нему и ко мне! Не отпускай Его в тюрьму, не отдавай Его этим страшным людям – довольно уже они мучили Его. Дай Ему немного счастья, хоть один год чудного светлого счастья! Господи! Ты слышал разбойника и Магдалину – услышь же теперь и Асю!”

Она сжимала маленькие руки. ”Мучительно это беспокойство! Неужели так будет всю жизнь? В 9 часов он должен быть в порту, Ехать туда очень долго, наверно, он теперь уже встал. Позвоню Ему по телефону”.

Она накинула на плечи халатик и босиком выскользнула в коридор. Вздох облегчения вырвался из молодой груди, когда она услышала Его голос.

- Вы? Слава Богу! Простите, что я так рано. Я... видите ли... я в середине молитвы нечаЯнно заснула... так вот поэтому я хотела узнать, всё ли благополучно... Да, да – молилась. Да, всю, всю ночь... Ничего, не заболею... Любите? И я люблю. А теперь до свидания, мне хочется согреться и заснуть. Меня в постели ждёт мой щенушка... Не расслышали кто? Щенушка! Бабушка не позволяет мне с ним спать, а я беру Его... Всё-таки не расслышали? Ну да, собачка, щенок, понЯли? Наконец-то! Ну я бегу. Приходите обедать прямо из порта.

В восемь часов француженка пришла будить Асю. Спутанная головка с розовыми щеками приподнЯлась с подушки, а рядом зашевелилась кудрявая мордочка пуделя.

- Мадам, не гоните Его и не говорите бабушке. Я так люблю с ним спать. Мне без него скучно. Мадам, душечка, можно мне заснуть Ещё часочек, пока не встанет бабушка? Закройте меня хорошенько.

Француженка заботливо поправила на ней одеяло и перекрестила Её. “Право, можно подумать, что малютка решила заспать вперёд за все те бессонные ночи, которые у неё будут после свадьбы, когда молодой муж не даст Ей покою. Вот тогда Ей скучно не будет“, - подумала она и, воображая себе поцелуи, которыми Олег станет осыпать Асю, вся расплылась от умиления. По той или иной причине, но с этой ночи Ася уже не знала, что такое спокойный сон.

Повесив трубку после разговора с Асей, Олег поспешно допил чай и вышел из квартиры, торопясь в порт. В подъезде, Едва он открыл дверь, к нему под ноги кубарем подкатился ребёнок, споткнувшись о приступку подъезда, и пронзительно разревелся. Олег подхватил Его на руки.

- Что ты, мальчуган? Ушибся? Да не кричи так – визжишь, как поросёнок, которого режут. Разве мужчины плачут? Э, да ты, наверное, девочка! Девочка в штанишках, да?

Ребёнок обиженно и озадачено смолк.

- Вовсе не девочка. Я – мужчина! – ответил он.

- Да как же так? Мужчины- то ведь не плачут и не кричат, - и желая отвлечь внимание ребёнка, Олег прибавил: - Видишь, какая у меня дыра во лбу? Это была рана, а я не плакал.

- Нет, плакал!

- Нет, не плакал!

- Ну и я не плачу!

- Не плачешь? Ну, это – другое дело! Мне, значит, только показалось! А что ты здесь на улице делаешь?

Продолжая разговаривать с мальчиком, он посмотрел на тротуар, где шагах в десЯти от себя увидел безногого нищего, в котором узнал солдата, продавшего Ему револьвер. Как он попал к моему дому? Случайно? Странно! Нет, это не случайность – подстроено. Он и Есть тот доносчик, который заварил всю эту кашу. Зашифрованная очная ставка, по всей вероятности. И всё продолжая разговаривать с ребёнком, он зорко обводил вокруг глазами, по-военному оценивая положение. “Нищий здесь, конечно, по приказанию Нага. Но где же сам наг? Притаился в соседнем подъезде, наверно. Попробую пройти. Всего вернее, что подлец-нищий окликнет, и вряд ли поможет, Если я не обернусь. И всё-таки: ни на фамилию, ни на “господин поручик“, ни на “ваше сиятельство“ оборачиваться не следует... Дело плохо. Напрасно молилась моя сказочная царевна! Но так или иначе, идти надо“.

Он спустил с рук ребёнка, потрепав Его по щеке, и пошёл вперёд быстрым шагом с видом равнодушного, торопящегося человека. Он не смотрел на нищего и всё-таки видел Его. Ему показалось странно, что нищий смотрел мимо и тоже как будто не хотел Его узнавать – отсутствующим, безучастным взглядом он обводил вокруг себя...

- Гражданин! – услышал вдруг Олег чуть ли не около своего уха. “Так и Есть, останавливают!“

Он обернулся – незнакомый человек в штатском подходил к нему.

- Извиняюсь, товарищ, нет ли прикурить? Спички забыл, - сказал этот человек. “Условный сигнал. Нищий должен опознать меня опознать – всё Ясно! Сейчас окружат: тут, конечно, шныряют переодетые шпики“, - думал Олег, протягивая спички.

Человек закурил.

- Благодарю, товарищ, - и пошёл в сторону.

У Олега было странное чувство в спине – какая-то связанность, каждый нерв позвоночника словно ощущал на себе пристальные недобрые взгляды, которыми, очевидно, провожали Его. «Не останавливают пока. Дошёл до угла... Прибавлю шаг. Оборачиваться не следует ни в каком случае. Как только поверну на Симеоновскую - побегу за трамваем - это покажется вполне Естественным. Таким образом, выЯсню, идут ли следом. Поворот уже близко... Есть!»

Никто не остановил Его.

На работе с минуты на минуту он ждал, не вызовут ли в спецотдел. «Быть может, сразу не остановили только потому, что задержали переговоры с нищим? Да и зачем им спешить? Куда я денусь? Я ведь разыграл полнейшее неведение, ребёнок помог сориентироваться. Да и куда бы я мог скрыться, Если бы даже намеревался? Заграницу не убежишь, как было принЯто раньше!»

День прошёл благополучно. «Дома может быть засада?» Подымаясь по лестнице в свою квартиру, он встретил Мику, который «сыпался» вниз (патент на это выражение был собственностью мальчика).

- Что скажешь, Мика? Всё благополучно дома?

- Всё, кроме того, что мне опять влепили три! - крикнул Мика, не останавливаясь.

«Странно! - подумал гвардеец. - На какой-то срок опасность, по-видимому, миновала; что же мог сказать им обо мне нищий?»

А нищий сказал: «Не знаю я этого человека, товарищ следователь. Это не поручик Дашков. Прикажите доктору не тревожить меня больше».

Вечером Олег стоял с Асей на площади перед Преображенским собором. Площадь была полна народа, который уже не умещался в церковь. Не жгли свечей, колокола молчали, крестный ход не выходил наружу - всё было запрещено. Но толпа вокруг храма всё-таки росла и росла: каждый шёл с надеждой, что до него долетит хоть один заглушённый отзвук, с надеждой что-то всё-таки уловить и почувствовать. И сколько ни старались подосланные со специальным заданием люди встревожить торжественную тишину свистками, давкой и хулиганскими выкриками - она тотчас водворялась снова. В одном месте в ответ на какую-то выходку в толпе закричали: «Шапки долой!» - и зажатые со всех сторон провокаторы волей-неволей должны были поснимать их. Конная милиция теснила толпу по краям, милиционеров было так много, что можно было опасаться облавы - примеры чему бывали. Но толпа не расходилась и постепенно заполняла все ближайшие переулки. Велосипеды и даже мотоциклы буравили Её, она молча размыкалась и смыкалась снова.

Олег стоял около ограды, на которую Ему удалось поставить Асю и Лёлю. Он опять обнимал ножки Аси, придерживая Её. Ни одного звука не долетало из-за наглухо закрытых дверей, и всё-таки им было хорошо! «От Пасхи в царское время всего Ярче в памЯти у меня остались белые гиацинты и колокольный звон», - думала Ася. «Хрустальная, чистая царевня моя! Если бы не ты, я бы качался сейчас на суку», - думал Олег, прижимаясь головой к Её коленям, с нежностью припоминая, что на шее Её он увидел в этот день ожерелье из пасхальных Яичек на тонкой золотой цепочке. «Это было принЯто раньше, а теперь давно уже я не видел ни на ком такого ожерелья. Что-то особенно родное и нежное Есть во всём, что Её касается». С глубокой внутренней радостью он сознавал, что в нём молчит в эту минуту мужская страсть, и только глубокую умилённую нежность чувствует он к этой девушке. «Как хочется верить, что встречу с Асей мне даровала душа мамы, воскресшая после своей Голгофы!»

Идея бессмертия носилась в эту ночь над толпой. Перед этой величайшей идеей красный террор был бессилен.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------