--------------------------------------------------------------------------

Ирина Головкина - Лебединая песнь. Часть3

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Тихими, тЯжёлыми шагами

В дом вступает Командор...

Александр Блок

Торопливо одеваясь, он говорил себе, что это, по всей вероятности, милиция, высчитав, что он и Эдуард Явятся на праздники к родным, решила сделать налёт и оштрафовать нарушителей.

Кто-то стукнул два раза в дверь, и он услышал голос Натальи Павловны:

- Олег! Встаньте, пожалуйста! Звонят, - и когда он поЯвился на пороге уже одетый, она прибавила: - Кто это может быть? Мне страшно!

- Не волнуйтесь, Наталья Павловна! У меня Есть основания полагать, что это милиция.

- Дай Бог! Ася встаёт?

- Нет, я не хочу Её будить, может быть, из-за пустЯков; она очень устала, - и он поспешно вышел в переднюю, откуда неслись повторные настойчивые звонки.

На Его вопрос «Кто там?» ответом было: «Откройте, дворник!» Один он или не один? Не один! Пятеро в нашивках и с ре-вольверными кобурами выросли позади бородатой фигуры в старом ватнике.

- Вот гражданин Казаринов, - сказал дворник.

- Руки вверх! - закричали те и навели свои револьверы. - Бывший князь Олег Дашков, вы арестованы.

Вот она - эта минута! Она всё-таки пришла! Уплывают и жизнь и счастье! Ему послышался лёгкий вскрик: Наталья Павловна, стоя на пороге гостиной, схватилась за косяк двери, как будто боясь упасть... Он рванулся было Её поддержать, но был тотчас же схвачен за плечи.

- Стоять на месте! - рявкнул один. – Оружие Есть? Отвечайте! - и бесцеремонные руки стали ощупывать Его.

- Оружия у меня нет.

- Вот ордер на обыск и арест - смотрите. Ведите в свою комнату, а вы, товарищ дворник, подымайте соседей: нам нужен свидетель при обыске.

Там, в спальне, Ася, проснувшись от шума в передней, стояла в халатике, растерЯнно оглядываясь, и при, виде мужа под ре-вольвером застыла на месте с широко раскрытыми глазами, полными ужаса. Ни кровинки не осталось в этом лице. Мадам выскочила из диванной с шумными французскими восклицаниями и тоже остолбенела. Мерцание белой ночи, заливавшее комнату, вытеснил электрический свет, включённый властной рукой. Всех заставили сесть поодаль друг от друга.

- Начнём с этого угла, - сказал старший и указал на зеркальный шкаф. Среди гепеушннков оказалась женщина, она подошла к Асе и стала Её обшаривать. Послушно стоя с поднЯтыми руками, Ася не спускала с мужа всё тех же остановившихся глаз.

- Товарищ начальник! Я не зря шарила. Записка у этой Ехидны! - сказала старуха.

- А ну читай, что там, - откликнулся старший, наблюдая, как двое других перерывают шкаф.

- Читай, я очки позабыла, - женщина передала записку самому молодому из агентов; тот стал читать, спотыкаясь: «Сегодня на рассвете, моя Мимоза, я долго любовался выражением покоя на твоём лице. Милана твоя очаровательно выглядывала из-под кружев...»

Ася вспыхнула, Олег поднёс руку ко лбу; Наталья Павловна и француженка сидели с отсутствующими лицами.

- Читай, чего остановился? - подзуживала женщина, но юноша пробормотал:

- Товарищ начальник, дело тут, видать, молодое... на контрреволюцию больно непохоже... читать-то некстати будет.

- Брось, - было ответом. Записка упала к ногам Аси, и та Её тотчас подхватила.

- Что, взЯла? Уличили небось! Не заводи в другой раз шашней, - прошипела опять Мегера над ухом Аси. Большие испуганные глаза с наивным изумлением обернулись на говорившую. Та приблизилась к Наталье Павловне и начала обшаривать теперь Её, крючковатыми растопыренными пальцами, что-то злобно бормоча себе под нос, как будто то строгое достоинство, с которым подчинилась Наталья Павловна, задевало Её лично.

- Куда, куда, кнЯгиня сиятельнейшая! Извольте-ка на месте посидеть! – крикнула она вдруг Асе, которая встала и сделала несколько нерешительных шагов по направлению к двери. Никогда не слышавшая этого титутла в приложении к себе, Ася не обернулась. Это дало Олегу

новую мысль.

- Моя жена не знала, что я живу под чужим именем, - сказал он, - вы видели, товарищи, она даже не обернулась ни на «сиятельство», ни на “кнЯгиню“. Не откажитесь подтвердить следствию, я сошлюсь на вас.

Ася озадаченно смотрела на мужа.

- Ася, я не Казаринов, я скрывал своё имя, - продолжал Олег; она всё так же молчала.

- Вроде как бы и вправду не знала... - сказал один.

- С трудом верится, - возразил старший. - Неужто вы, гражданка, отважитесь уверять, что не знали, за кого выходили? Будто бы уж никогда не слышали, кто он на самом деле?

Гепеушники с любопытством посмотрели на Асю. С полсекунды стояла тишина.

- Знала всё, - тихо сказала она, махнув рукой, и губы Её задрожали.

- То-то же. Ну да ладно: нам в это дело мешаться нечего. Сядьте и сидите, а вы, гражданин Дашков, не разводите тут плешей. У следователя Ещё успеете наговориться: там вас живо разговорят.

«У Нага, - подумал Олег. - Ну от меня он немного услышит, какие бы не пускал в ход способы».

Двое агентов перешли в комнату Натальи Павловны, остальные продолжали начатый обыск, двигаясь из угла к середине комнаты. Строгость, с которой обыск начался, была несколько ослаблена:/ Олега уже не держали под дулом, может быть, из-за недостатка людей. Мегера приблизилась к кроватке Славчика, который спал непробудным сном с Ярко разгоревшимися щёчками.

- Возьмите кто-нибудь ребёнка, я кровать перетрЯхну, - сказала она.

Олег, который оказался ближе всех, поспешно подошёл. “В последний раз возьму, обниму, стисну!» - подумал он, отгибая одеяльце и поднимая тёплый комочек. Спутанная головка с розовыми щёчками упала к нему на грудь, ребёнок что-то прошептал, не открывая глаз. Олег отвёл рукой тёмную прядку с Его лба и поцеловал кудрявую головку, пока женщина с профессиональным азартом перетряхивала простынки и одеяльце. Тёмные глаза ребёнка открылись:

- Па-па...

- Мальчик мой! – ответил Олег и сжал обеими руками маленькое тельце.

Славчик посмотрел на гепеушников:

- Дяди! Зачем дяди?

В эту минуту женщина вытрЯхнула из-под подушки плюшевого зайца и отшвырнула Его.

- Зая упа, - и ручка ребёнка протЯнулась к игрушке.

- Ничего, зайка не ушибся, зайка у нас никогда не плачет, - сказал Олег и прибавил на ухо ребёнку: Покажи, как ты умеешь обнимать папу.

Крошечные ручки в перетяжках обхватили Его шею, а губки прижались к щеке.

- Oh, mon Dieu! (О, мой Бог) - простонала со своего места француженка.

- Дай мне Его, проговорила Ася и протЯнула руки к ребёнку. И что-то надтреснутое, странное и больное прозвучало в Её голосе, что Олег разом уЯснил ход Её мыслей:/ она боялась, что Её тоже арестуют, и, понимая, что он прощается в эту минуту с сыном, протягивала к ребёнку руки с той же мыслью, не смея двинуться.

- Сидеть на месте! - предостерегающе крикнул на Олега старший гепеушник. Ася уронила протянутые руки. Где будет спать следующей ночью этот ребёнок? Может быть, в детском доме? Никогда больше любовь семьи, может быть, не согреет Его!

Один из младших сотрудников вошёл, спрашивая, как быть со шкафами и стеллажами книг в гостиной и в библиотеке:

- Коли кажинную перетряхивать, мы до следующего вечера отсюда не выберемся, - сказал он.

- ТрЯсите на выбор одну из трёх, - сказал старший и велел идти на помощь им старухе, трудившейся теперь над постелями Олега и Аси. Сам же он всё время переходил из комнаты в комнату со строгим и важным видом. Хрычко - свидетель без толку толкался вслед за агентами, переминался с ноги на ногу, теребил свой поЯс и угрюмо молчал. Ни злорадства, ни Ехидства в нём не замечалось и тени - скорее плохо скрываемое сочувствие. Только во время чтения несчастной записки он позволил себе улыбнуться весьма недвусмысленно.

Через некоторое время из соседней комнаты опять вышел агент и сказал:

- Мы обнаружили «леди». Сами, что ли, будете и раскулачивать? - он необыкновенно твёрдо выговаривал первый слог слова «леди».

- Что? Леди? Леди! - воскликнула в изумлении Ася.

Теперь дело было уже не в документах, которыми был начинён несчастный манекен... Каким образом секрет этот, так тщательно от всех скрываемый, мог стать известен гепеу? Не сюда ли уходили корнями несчастья этой ночи?

Олег сурово сдвинул брови.

- Ты проговорилась кому-нибудь? - спросил он жену.

- Нет! Нет! - воскликнула она с отчаЯнием. - Только Лёля и Нина! Никто больше пе знал! Никто!

- Et ce jeune home& Ce Gennadi& Ila? Done? Vu (Примечание – А этот юноша? Этот Геннадий? Он же видел (фр.)) - сказала француженка.

- Геннадий Викторович? Ах, да! Он видел, случайно, я не виновата... случайно! Неужели же он! Неужели? - Она схватилась за голову.

- Ася, спокойней, Ася! - сказал Олег.

- Семёнов, ты что смотришь? Это что за разговоры! - сказал, входя, старший агент молодому.

Ася приникла головой к спинке стула.

«Последние считанные часы в этом доме, последние! - думал Олег. - Что будет с ребёнком? Что будет с Асей?”

Около девЯти утра обыск гостиной, спальни и библиотеки был наконец закончен.

- Ну, теперь сюда, и будем закругляться, - сказал старший агент, подходя к диванной. Француженка вскочила как ужаленная и загородила вход.

- Ордер на обыск? - спросила она.

- Мы предъЯвляли ордер Ещё пять часов тому назад. Вы что, с неба, что ли, свалились?

- Вы предъЯвляли ордер на комнаты Казариновых и Бологовской, а это моя комната. Я - иностранка.

- Иностранка? Латышка, что ли? Или эстонка?

Такие вопросы неизменно вызывали бурю патриотического негодования со стороны мадам.

- Я - латышка?! Я - француженка, парижанка! Вы ответите за все ваши грубости! - и, недолго думая, ударила по лицу старшего агента.

- Хватайте эту ведьму! - крикнул тот. Но Тереза (тэрэ) Леоновна уже вошла в раж.

- Только попробуйте! Только прикоснитесь! Вы будете иметь дело с консулом! Сейчас звоню к консулу, сейчас!

- Звоните!

Madame подбежала к телефону и схватила трубку, но Едва лишь она назвала требуемый номер, как рука агента легла на Её руку.

- Гражданка, успокойтесь. Никто на вашу безопасность не посЯгает. Оскорбляете пока только вы. Я настоятельно прошу вас удалиться в свою комнату. Вопрос по поводу вас мы выЯсним в ближайшие же дни, - и, обращаясь к своему подчинённому, прибавил: - Принести французской гражданке воды.

Мадам оттолкнула воду и с самым воинственным видом прошла в свою комнату и встала перед раскрытой дверью.

- Гражданка, пройдите к себе и закройте дверь.

- Я уже у себя, на свободной территории, и никто не имеет права мною здесь командовать, - возразила Тереза (тэрэ) Леоновна. Она была великолепна.

Славчик, проснувшийся снова от шума голосов, потЯнулся, заворковал и сел на кроватке; но когда он опять увидел «чужих дядей», вдруг нахмурился и затЯнул жалобную ноту. Один из агентов кивнул Асе в ответ на Её вопросительный взгляд, она подошла к ребёнку.

- Агунюшка, мальчик мой! Сейчас мама оденет тебя, а потом согреет тебе молочко. Где наш лифчичек? - Голос вдруг оборвался, и она уткнулась лицом в мягкую шейку ребёнка, который топотал по кроватке голыми ножками.

«Это, право, становилось выше человеческих сил, очевидно выдержка моя, в самом деле, железная, Если Её хватает даже на это», - думал Олег, глядя на жену и сына.

- Так, - неожиданно громко сказал старший агент. - Ну-с!

Все вздрогнули, сейчас должно было решиться всё! Судьба Олега не оставляла сомнений, но вот Ася - уведут или не уведут?

- Гражданин Дашков, приготовьтесь следовать за нами.

У него вырвался вздох облегчения - он один, слава Богу!

Агент повернулся к Асе.

- Можете собрать в дорогу вашего мужа.

Глядя в Её испуганные огромные глаза, Олег сказал, стараясь как можно спокойнее:

- Дай мне, пожалуйста, шерстЯной свитер, два полотенца и перемену белья.

Она подошла к нему, она стала надевать на него свитер (тэ), наверно, для того чтобы продлить последние минуты. Застёгивавшие Ему ворот пальчики двигались всё медленней и медленней, потом совсем остановились, и она прижалась лбом к Его груди. Он поцеловал ручку, лежавшую на Его плече.

- Спасибо тебе, дорогая, за любовь, за счастье. Будь мужественна. Тебе предстоят непосильные трудности, моя бедная девочка! Тебя, наверно, вышлют, постарайся всеми силами выхлопотать разрешение, чтобы уехать с Натальей Павловной – репрессия, наверное, коснётся и их. Я верю, что ты сумеешь вырастить наших детей. Я хочу, чтобы они знали судьбу своего отца и обоих дедов, чтобы не было этого безразличия, которого я не выношу, чтобы в дальнейшем... ты понЯла меня? Ну, поцелуй меня в последний раз.

Она поднЯла своё личико навстречу Ему. Боже мой, как она изменилась за одну ночь! Сколько безнадёжности и скорби было в этих глазах с застывшими невылитыми слезами! В их глубине затаился вопрос – тот, который слишком страшно было выговаривать вслух! Он понЯл этот немой вопрос:

- Ты не жди меня назад. Путь был безнадёжен, ты это знала с самого начала. Ну, вот он и окончился. Перекрести меня.

Опять разладся резкий, сухой голос:

- Гражданка, отойдите, довольно шептаться! Арестованный, берите вещи. Отправляемся.

Наталья Павловна и мадам тоже были тут;/ Наталья Павловна перекрестила Его, мадам опять что-то кричала агентам. Сопровождаемый конвоем, он вышел на лестницу и стал спускаться, намеренно замедляя шаг. “Она лёгкая и быстрая как козочка – она увернётся и выбежит: я Ещё увижу Её!“

У подъезда стоял “чёрный ворон“. Он обернулся в последнюю минуту: да, она здесь – стоит на приступке подъезда и смотрит на него, закусив губы. Вот теперь в самом деле это лицо мученицы, а у ног Её – белый шерстЯной клубок с тремя чёрными точками – нос и два чёрных глаза с тем же замирающим, полным тревоги и мольбы взглядом, что и у неё.

- Олег, прощай! Я буду мужественна, буду! Не бойся за сына! – зазвенел надтреснутый голос.

Грубые руки втолкнули Его в машину, дверь захлопнулась. Это кончился тот отрывок счастья, который был отмерен для них! Слишком рано кончился. Горе России, как тёмное облако, заволокло и их.

ПомЯни за раннею обедней мила друга, верная жена!

Ася стояла и смотрела вслед “чёрному ворону“.

- Гражданка, давайте-ка возвращайтесь. Выходить из квартиры запрещается! – повторял кто-то около неё. Не могли оставить хоть на минуту в покое! Куда она убежит, когда дома остался оторвавшийся от неё маленький тёплый комочек? Она начала медленно подниматься, держась за перила; войдя в гостиную, опустилась на первый попавшийся стул. Наталья Павловна подошла к ней и привлекла на свою грудь Её голову.

- Дитя мое, ты ради ребёнка должна взять себя в руки, - сказала она.

Эти слова “взять себя в руки“ Ася с детских лет постоянно слышала от бабушки. Человек, произносивший их, сам настолько владел собой, что имел полное право требовать того же от других. Ася почувствовала, что ожидала именно этих слов, но они ничем не могли Ей помочь сейчас: она слишком опустошена и разбита, ничто [што] не доходит... Оставьте Её!

Вошёл агент – опять тот самый... Он сказал:

- Там гражданочка какая-то прибежала, молоденькая. Только на нас взглЯнула и повалилась замертво. Может, вы опознаете, да разрешите сюда внести?

Ася вскочила.

- Лёля! Она, значит, всё знает! Бедная Лёля! – и бросилась в переднюю.

Глава вторая

Дневник Ёлочки

2 мая 1932 г. Это то, чего я страшилась всего больше в течении последних трёх лет! Теперь для меня потерян последний смысл жизни. Лучше мне было умереть, чем пережить то, что я переживаю! Три года назад, раненная в самое сердце, я оплакивала надежды на собственное счастье;/ мне стоило очень больших усилий не пасть духом, трансформироваться и удержаться в жизни. Сейчас к моему отчаЯнию уже не примешивается никаких личных чувств:/ погибает человек, который был способен на подвиг, который жаждал борьбы и выжидал минуту, чтобы броситься противнику на горло. Он – Пожарский в потенциале (тэ), и вот он погибнет в их застенках! Он погибнет, а эта ничтожная масса, эти жалкие политические кастраты – воспитанники коммунистической партии, в которых нет ни чести, ни благородства, ни величия, эти распропагандированные морды, наводняющие нашу действительность, останутся жить? Я вижу впереди полную гибель России – моральное разложение, оскудение... Я вижу Её конец, как чёрную бездну, кишащую жалкими выродками вместо людей! Мне страшно смотреть в эту бездну! Моя вера в великую миссию “последних могикан“, которые призваны возглавить великую грЯдущую борьбу, терпит поражение: таких людей не остаётся! Единицы, которые Ещё скрываются, - обречены! Россия не будет спасена или спасётся другим путём, а для меня смерть моей мечты – моя моральная смерть! Я – убита.

Ася, конечно, попадёт в мученицы – таков уж Её поэтический жребий. Это Её горе, а моё – никому не известно! Я в стороне, как всегда. А между тем силу моего горя даже измерить невозможно... Конец.

3 мая. Что удерживает меня от самоистребления? Мне хочется до конца искренне ответить себе на это. Прежде всего, Ещё живёт слабая, правда, надежда иметь о нём известие – проштемпелёванное (тэ), сто раз проверенное письмо или свидание с Асей... Ещё принимают передачи – значит, Ещё можно что-то для него сделать. Второе: мне жаль Асю! Я стараюсь помочь Ей, чем только могу, и это спасает меня от прострации. Мелькает мысль о преступности самоубийства; и православие и теософия одинаково порицают Его. Пресечь курс духовного роста и свести к нулю все очистительные испытания нвстоящего существования – такая возможность удерживает. Допускаю, что за всем этим прячется и звериный, Естественный страх смерти. Я Его не замечаю, но я не настолько самоуверенна, чтобы исключить вовсе Его роль. Вот так и бьюсь изо дня в день, но долго такое состояние тЯнуться не может.

4 мая. Вспоминаю Его слова, сказанные в последнюю встречу – он словно простился со мной! Я никого не ждала в этот вечер; сначала читала, потом грустила, сидя у окна. Вечер был так прекрасен, что не хотелось ни прибираться, ни шить. Слышу звонок - открываю: чета Дашковых! У него на руках карапуз, который начинает немного походить на своего отца (хотя существо это, прямо скажем, несносное!); она – с букетом ветрениц и фиалок, прехорошенькая в своей соломенной шляпке с большими полями. Были они недолго, и разговор был самый общий – ребёнок всё время отвлекал внимание;/ одна толко минута была значительна и наполняет меня сознанием удивительных тайн, скрытых за внешней, фактической стороной жизни! Ребёнок заЯвил - “пипи“, и Ася вывела Его за ручку, а мы остались на минуту вдвоём. И вот он сказал: “Елизавета Георгиевна, у меня давно нарастает в душе желание выразить вам то глубокое уважение, которое я питаю к вам Ещё с первой печальной встречи в дни нашей юности. Вы настоящая русская женщина – такая, каких описывал Некрасов. Нравственная красота вашего образа всякий раз заново поражает меня“, - и он поцеловал мне руку. Поразительно, что это как раз те слова, которыми в моих мечтах оканчивались наши воображаемые встречи. Не хватает трёх ничем не заменимых слов - “я вас люблю!“, но всё остальное – вплоть до ссылки на Некрасова – точно списано со страниц моего дневника. Он точно прочитал тайком и высказал... Разве не удивительно? Что побудило Его вдруг заговорить? Предчувствие, что более мы не увидимся? Ведь не эти же пустЯки – ветчина и масло, которые я Ему подсунула будто бы от Аси? Визит их состоялся 30-го вечером, а на другое утро... Боже мой! У меня заранее быо решено уехать первого мая в Царское Село, в парк, чтобы не видеть парада, гулянья, пьянства и прочих прелестей “пролетарского праздника“. Но дело в том, что Ещё вечером я обнаружила сумочку, которую Ася забыла у меня на пианино; там могли быть ключи и деньги... И вот на другое утро по дороге на вокзал я забежала к ним, чтобы вернуть ридикюль. На мой звонок открыл гепеушник с винтовкой. Очевидно, я очень изменилась в лице, потому что тотчас услышала: “Не пугайтесь, гражданочка, не пугайтесь. Входите и, пожалуйста, нам ваши документики“. Хорошо, что всегда ношу их с собой! Я стала открывать мой портфель, но руки мои так дрожали, что я не тотчас смогла это сделать. Ведь я могла предполагать себя арестованной! Это были только две-три минуты, но, Боже мой, сколько я успела передумать! Ужасней всего была мысль, что текущая тетрадь дневника не спрятана и находится в Ящике письменного стола, а там упоминается фамилия Олега! Вторая, не менее убийственная мысль была, что он, по всей вероятности, уже арестован – почему бы иначе гепеу засело в этой квартире? И третья мысль – какова будет теперь моя собственная судьба? В моём дневнике Есть фразы, которые мне не простятся... Я слышала, как стучит собственное сердце! Через минуту они сказали: “Пожалуйте-ка теперь нам ваш портфельчик“. К счастью, в портфеле ничего не было, кроме завтрака и книги для чтения в поезде; а в сумочке у Аси – зеркальца, надушенного платка и засушенной розы. Всё это мне тотчас вернули со словами: “Так, гражданка! Аресту мы вас не подвергаем, но отпустить из квартиры в течение нескольких часов не можем. Пройдите во внутренние комнаты и посидите. К телефону и к наружной двери не подходить“. С этого момента я успокоилась за себя, тем более что увидела бабу-чухонку, по всей вероятности молочницу, которая сидела тут же с кувшинами – стало быть, я задержана была в общем порядке:/ это была засада – хотели кого-то выловить или кого-то поджидали и механически задерживали всех приходящих, чтобы о засаде не стало известно. Но, успокоившись за себя, я Ещё сильней заволновалась за Олега и Асю, тем более что навстречу мне никто не выходил. Вступив в гостиную, я увидела Наталью Павловну и мадам; француженка пошла мне на встречу со словами: “Oh, ma Cherie? Guel Malheur! Vjnsieur le prince est arête!“ (Примечание – О, моя дорогая, какое горе! Мсье князь арестован! (фр.))

Помню: я оперлась о стол и видела, как дрожат мои руки! Наталья Павловна с обычной спокойной корректностью выразила мне сожаление по поводу того, что я попала в засаду, и двумя-тремя, словами объЯснила происшедшее, говоря, что при обыске ничего не обнаружили и что пришли уже с готовым ордером на арест, так как им стала известна подлинная фамилия Олега.

- Каким же образом это могло случиться? Чей-нибудь донос? - спросила я.

Наталья Павловна ответила: «Не знаю», но ответила после минутного молчания, как будто не пожелала сказать правду. Это оставило во мне неприятный осадок, даже промелькнула мысль - уж не подозревают ли они меня!

Наталья Павловна сидела на диване около Лёли Нелидовой, которая лежала с закрытыми глазами, всхлипывая, как ребёнок.

- Ну, успокойся, детка, успокойся! - как-то необыкновенно мягко и ласково повторяла Наталья Павловна. Даже странно было видеть эту нежность - Естественнее, казалось бы, утешать Асю и никого другого. Я нарочно тут же спросила - где Ася? Мне ответили, что у себя со Славчиком и что боялись, как бы не подвергли аресту и Её, но, к счастью, этого не случилось. Я села около самой двери, не желая никому навязывать своего общества и чувствуя, что вся дрожу от нервного напрЯжения. Гепеушников теперь присутствовало только двое, и они оставались в передней. Наталья Павловна и француженка были очень бледны и осунулись за одну ночь. Лёля вдруг села и, поправляя волосы, стала отрывисто говорить: «Мама... беспокоится... ждёт. Домой... к маме!» - и снова разрыдалась, припав к плечу Натальи Павловны.

- Ну, перестань, перестань, дорогая, выпей воды! - повторяла Наталья Павловна и гладила Её волосы, а мадам держала рюмку с валерьянкой. Это всё показалось мне чрезвычайно странно - что за претензия (тэ) быть в центре внимания, когда в семье такое горе! За-ставлять утешать себя людей, которых несчастье коснулось гораздо ближе, - невоспитанность, которой я не ожидала от Лёли Нелидовой. Я ведь молчу! Это горе меня касается, во всяком случае, ближе, чем Её. К чему все эти рыдания?

Вошла Ася. Она мне показалась почти восковой. Мы пожали друг другу руки молча. Зазвонил телефон, к которому подошёл гепеушннк;/ нам слышно было, как он говорил кому-то: «Кого вам, гражданочка? Кого? Елену Нелидову? Да, да, здесь Есть такая. Подойти к телефону не может. Ничего не случилось, не беспокойтесь, гражданочка. К телефону не подойдёт. Сколько же мне повторять-то?» Все переглЯнулись.

- Сейчас прибежит Зинаида Глебовна, - сказала озабоченно Наталья Павловна.

И действительно, через полчаса она была здесь же, испуганная непонятными словами, и, разумеется, была тотчас задержана. Наталья Павловна увела Её к себе в библиотеку и долго говорила с ней наедине,/ потом обе опять сидели около Лёли, которая всё так же или лежала молча, или начинала плакать так, что Её отпаивали водой, но не говорила по-прежнему ни слова. Ася держалась очень сдержанно и молчаливо;/ мне хотелось узнать у неё несколько подробностей, но, видя Её подавленность, я не решалась расспрашивать. Славчик прибежал с какой-то игрушкой и стал было дёргать Лёлю, повторяя: «Тётя Лёля, смотри – зая!» - но Его заставили отойти. Было уже 3 часа, когда madame вскипЯтила чайник и пригласила всех за стол, чтобы немножко подбодриться чашкой крепкого чая. Лёлю, однако, не удалось заставить сесть: она попросту не отвечала, как в столбнЯке; Ася принесла кашку и стала кормить Славчика, но сама не Ела, уверяя, что у неё в горле комок и глотать она не может. Я решилась выпить чашку, потому что всё время дрожала, как в ознобе. В эту минуту опять послышался звонок и чей-то испуганный возглас, а в ответ на него всё то же: «Не пугайтесь, гражданка, не пугайтесь, заходите!“ Женский голос произнёс Ещё несколько слов, и Наталья Павловна сказала:

- Это Нина! Ах, Боже мой! - и взЯлась рукой за лоб.

- Какая кнЯгиня Дашкова? Почему Дашкова? Я - Бологовская! - послышался уже около самых дверей взволнованный голос Нины Александровны.

- Ну, стало быть, урождённая Дашкова.

- Нет, нет! Я урождённая Огарёва. Неправда!

- Постой, постой, товарищ Иванов: она кнЯгиня по первому мужу; а вы не рыпайтесь зря, гражданочка. Из-за чего спорите? Не-ужели же мы не разберёмся? Нам о вас всё доподлинно известно - Нина Александровна Огарёва-Дашкова-Бологовская, так? Так! Ну и не из-за чего волноваться! А ты, Иванов, не лезь. Товарищ начальник не с тебя, а с меня порядок спрашивать будет. Пойдите в эту дверь, гражданочка, и сядьте там.

На пороге показалась Нина Александровна и, увидев Наталью Павловну, бросилась Ей на шею. Они заговорили полушёпотом, Нина Александровна плакала. Жизнь абсолютно была выбита из колеи - чувство было такое, что к обычной действительности с Её повседневным укладом мы ужё не вернёмся вовсе. Прошло Ещё с полчаса... Вдруг вошёл агент, по-видимому, старший, который, как мне сказали, распорЯжался во время обыска, а потом уходил. Он сказал:

- Кто здесь Нина Александровна Бологовская, бывшая кнЯгиня Дашкова?

- Я, - проговорила кнЯгиня, бледнея.

- Приготовьтесь следовать за нами.

Мы все так и ахнули. Первой нашлась Наталья Павловна, она подошла к кнЯгине и обнЯла Её:

- Успокойтесь, Ниночка, не дрожите так, дитя моё! Мадам, будьте так добры, дайте Нине Александровне мой чемодан и мешочек с ржаными сухарями, которые у меня приготовлены на всякий случай. А ты, Ася, вынь из моего шкафа перемену белья и два полотенца. У меня только сорок рублей, а деньги обЯзательно надо иметь при себе... Зинаида Глебовна, дорогая, не найдётся ли у вас сколько-нибудь?

Нелидова вынула пЯтнадцать рублей; кнЯгиня, вся дрожа, поднЯлась, поцеловала руку Наталье Павловне, потом приникла на минуту к Её груди.

- Господь с вами, дитя моё, - сказала Наталья Павловна.

Потом кнЯгиня повернулись к Асе, взЯла Её за виски, молча, долгим взглядом посмотрела на неё, поцеловала и пошла к выходу. Со мной она не простилась. У порога она обернулась и сказала;

- Брат... Мика... Дайте Ему знать, - и вышла между двумя агентами.

Очень скоро после этого тот же человек вошёл и сказал, что засада снЯта и мы можем расходиться. Уходя, я незаметно положила тридцать рублей на самоварный столик в надежде, что сочтут своими в этом переполохе. Дома ждали пустота и отчаЯние.

5мая. Сегодня была у них и видела Лёлю Нелидову. Она страшно осунувшаяся и бледная - не лучше Аси, но держится теперь вполне прилично. Конечно, снимает сливки (в смысле отношения к себе). Впрочем, я отлично понимаю, что ревную Асю к Лёле и Лёлю к Асе, а потому, конечно, не справедлива. Они все ждут репрессий. Чудовищно страшно чувствовать себя накануне приговора, высылки, разлуки, разоренья... Звонки пугают всех - ждут то вызова к следователю, то повестки с предписанием немедленно выехать,/ Наталья Павловна торопит с распродажей вещей, Ася бегает на Шпалерную, тщетно стараясь попасть к прокурору... и это всё вместе взятое создаёт крайне удручающую атмосферу. Все почему-то уверены, что опасность грозит в первую очередь Лёле Нелидовой. Я слышала, как Её мать говорила: «Я совершенно перестала спать, мне всё врема чудится, что идут за Лёлей». А вчера Наталья Павловна сказала:

- Почему не идёт Лёля? Уж не случилось ли чего-нибудь? Господи, спаси нас и помилуй! Мать с ума сойдёт, Если возьмут девочку!

Я или чего-то не улавливаю, или от меня что-то скрывают: аристократическая каста всегда тЯготеет к замкнутости, а я чужая! И вот даже то, что я между ними одна не обречённая, уже отъединяет меня от них, и, наверное, именно потому в обречённости мне чудятся элементы «похоже». Я жизни себе не представляю без Олега, без Аси и Её семьи. Они и не подозревают, что я приношу к ним в дом полностью всё моё сердце! Без них – абсолютное одиночество, и любовь моя никому не будет нужна... Вот так и случается, что человек переносит любовь на животное, а Ещё смеются над старыми девами и одинокими стариками, которые привязываются к собакам, кошкам и лошадям. Смешного тут, впрочем, ничего нет.

6 мая. Мне кажется Лёля Нелидова не любит меня. Неужели она так злопамЯтна, что не может забыть случайного, минутного недоразумения? В искренности и сердечности она значительно уступает Асе; меня очаровывает в ней только «похоже» и отблеск чего-то кровно Асиного. Это показывает, насколько я Ещё легко попадаю под обаяние формы!

Француженку сегодня вызывали в консульство: у неё неприятности по поводу Её поведения во время ареста Олега - говорят, она бранила во всеуслышание советскую власть и, кажется, съездила по физиономии старшему гепеушнику. Арестовать Её, конечно, не могут, а вот принудить выехать за пределы СССР отлично могут, и Наталья Павловна очень этого опасается.

7мая. Что делает он в заточении, что думает, что чувствует? Томится ли за свою Родину, или Его мысли все только о семье? Вспомнил ли меня хоть один раз? «Почти наверное расстрел, - это мне сказала Наталья Павловна и прибавила; - Асе я не говорю, но она и сама, мне кажется, это понимает».

Расстрел... Выведут, завяжут глаза, и... такого человека больше не будет! Пролетариат расправится с аристократом! Впрочем, нет, вздор говорю! Вот когда жгли их майорат и убивали Его мать - это была пролетарская месть, а сейчас это идёт не с низов, не стихийно, это резвится Сталин; Ему не нужны люди, он хочет стада баранов, которых «железным посохом» погонит к «неизведанным безднам». Древних имён он боится не только как знамени, вокруг которого может сплотиться оппозиция, - он знает, что это головы, в которых мозги отточены из поколения в поколение, которые отлично разбираются во всём происходящем и не пойдут слепо. Надо уничтожить все головы, которые мыслят - всю интеллигенцию, ну, этим он и занЯт. Допросы... Я всё знаю. Зять Юлии Ивановны вышел недавно оттуда с отбитой почкой - следователь на допросе! Сначала это были тёмные слухи, которые ползли, передаваясь шёпотом: “Знаете ли, Ему отбили почку...“; «Знаете ли, у него переломлены пальцы...“ Теперь истЯзания в тюрьмах перестали быть тайной; об этом знают все! Вчера вечером от беспокойства и тоски я дошла до исступления: я металась по комнате, свет белой ночи за окном изводил, нагоняя невыносимую тоску... Потом я как-то вся застыла. Я не могу позволить себе истерику, как Лёля: около меня никто не сядет на диване и некому отпаивать меня водой.

8 мая. Гром опять грянул! Наталья Павловна получила повестку о высылке в Самарканд в трёхдневный срок. Чтобы оттЯнуть время, заЯвили, что по состоянию здоровья она Ехать не может, и теперь ждут врача от гепеу. С Аси и Нелидовых взяли подписку о невыезде, это значит - жди репрессии. Ася страшно волнуется, как она уедет, оставив Олега в тюрьме; однако лица, присоединённые к обвинению только по родству, высылаются обычно после приговора над обвиняемым. Во всяком случае, и я, и Лёля клЯлись и божились Ей, что будем носить передачи и к прокурору пойдём,/ на это Ася ответила Лёле; «Ты сама под ударом». Почему? Они все недостаточно практичны и много теряют драгоценного времени:/ надо было давно рассовать по комиссионным магазинам мебель и вещи, а они до сих пор Ещё ничего не сделали;/ Ася машет рукой и отвечает: «Всё равно», - а на что она будет жить? Сегодня у них весь день какие-то споры, чего никогда не бывало! Наталья Павловна, обычно такая выдержанная, даже возвысила голос и почти кричала на Асю: «Сейчас же за рояль! Через две недели выпускные экзамены, а ты не прикасаешься к клавишам! Ты обязана закончить, или ты пропадёшь! Подумай о ребёнке!“ И потом сказала, обращаясь ко мне; «Это всё последствия Её глупости: когда была беременна, из кокетства не пожелала играть на экзамене и задержалась на целый год, а вот теперь может сорвать себе окончание!»

Ася со своею кротостью не возражала ни слова и послушно села к роялю, но, не начиная играть, только приникла лбом к крышке. Я обнЯла Её, а она сказала: «Не могу играть, не могу!» - и осталась сидеть в том же положении.

Второй предмет недоразумений - собаки: белый пудель - Лада ждёт щенят, а тут Ещё Олег привёз из Луги породистого старого сеттера [сэ, тэ], который пристал к нему на улице. Наталья Павловна, которая, оказывается, несколько практичней остальных, уверяет, что собак необходимо подарить или продать, так как содержать их не на что, а таскать с собой по ссылкам немыслимо, но Ася ни за что не соглашается, я даже не ожидала от неё такого упорства. Сеттер [сэ, тэ], по-видимому, успел очень привЯзаться к Олегу и целыми часами воет около входной двери, что производит очень тЯжёлое впечатление.

10 мая. Сегодня опять разговоры о собаках. Ася твердит своё: «Олег так любит Его“. Я посмотрела на сеттера [сэ, тэ] с длинными шёлковыми ушами и тоскующим взглядом, и меня вдруг охватила нежность к этому псу. Я сказала, что готова Его взять, и уже вообразила, как буду Его любить и беречь, но к великому моему изумлению Ася ответила: «Нет, не могу, не расстанусь!» Как раз в эту минуту маленький Славчик ласкался к ней, и мне пришла в голову совсем новая мысль: у неё ведь остаётся ребёнок - ребёнок от любимого человека, ребёнок, который уже теперь походит на него, а у меня никого, ничего! Я хватаюсь за собаку, которую он любил, чтобы плакать, когда она будет выть, и даже в этом получаю отказ! Мне стало очень горько, и досада на Асю сегодня весь день преследует меня.

11 мая. Эта мадам - симпатичная, добрая, энергичная, живая, но у неё Есть склонность к игривости, которая Её не покидает даже в самые трудные минуты. Вчера Ася рано легла, так как очень устала, простояв в тюремной очереди 6 часов; а мадам и Наталья Павловна оставались в гостиной: мадам вертела цветы. Я подошла к ним проститься, и в эту минуту как раз до нас донеслись приглушённые рыдания Аси из спальни. Они переглЯнулись, и француженка сказала:

- La pauvre petite… Elle est si jeune encore! (Примечание – Бедное дитя... Она Ещё так

молода! (фр.))

Зачем такое сопоставление слов? Причём возраст? Было вложено что-то специфическое, какой-то намёк... Ей, мол, объятий и поцелуев в этой спальне не хватает... Наталье Павловне, по-видимому, тоже что-то не понравилось в словах француженки: она нахмурилась и встала, говоря: «Пойду успокоить».

12 мая. Мадам уезжает завтра. У них полное отчаЯние. Ася, которая до сих пор держалась очень мужественно, в этот раз разрыдалась с таким отчаЯнием, точно она теряет мать. Мадам, всегда очень экспансивная, ревела, как белуга, обхватив шею Аси. Вещи никто не продаёт, а ведь каждую минуту можно ждать конфискации. Я опять говорила, но до них не доходит. Сегодня Наталья Павловна подозвала меня к себе и говорит: «Дайте мне вас поцеловать за все ваши заботы, моя милая, добрая. Спасибо, что вы нас не оставляете». Эти слова со-грели мне сердце, а то я уже начинала думать, не лишняя ли я у них. Я предлагала делать Наталье Павловне инъекции, укрепляющие сердечную мышцу, но она отказалась, говоря: «Сейчас мне чем хуже, тем лучше». Гепеушный врач отложил срок высылки на неделю.

13 мая. Не верю, что больше никогда не увижу Его, не верю! В моей душе как огнём выжжен след от Его гордого облика. Этот след останется, а самого человека не будет? Что-то с самого начала в корне сложилось не так... В цепи наших отношений не хватает какого-то очень важного звена... Пустое место! Сжечь огнём и пройти мимо! Ведь Если выжжен след... должно это было повлечь Ещё иные изменения в моей жизни... Странно, что теперь, когда Олег уже как бы канул в вечность, во мне опять накипает возмущение. Эти белые ночи я возненавидела! Они и раньше были моими врагами, так как дразнили обещаньями, а сейчас они меня тиранят. Огнём выжжен след, а человека нет! Что лучше или, вернее, - что хуже; иметь и потерять, или не иметь вовсе, или, как я, не имея, иметь и всё-таки потерять? Когда я одна, тоска переполняет меня через край. Как ни странно, у Бологовских мне легче. Обстановка там самая удручающая и тревожная, но там я не одна, я иногда полезна, а главное - там всё полно Олегом. Бывает обидно и больно, и всё-таки только там моё место - около дорогих Ему людей.

Глава третья

Ася бегом возвращалась со Шпалерной. Она ушла из дома в шесть утра, когда все Ещё спали, и теперь сквозь всю глубину Её горя пробивались тревоги и заботы предстоящего дня! «Завтрак не готов, Славчик, наверное, очень проголодался... Он не мыт, не гулял... Бабушка тоже не обслужена, в комнатах не прибрано... Как я буду обходиться без помощи мадам теперь, когда пропадаю на Шпалерной в бесконечных очередях!»

Потерять француженку казалось Ей в некоторых отношениях тЯжелее предстоящей разлуки с бабушкой. Отношения с мадам ухо-дили корнями к самым первым воспоминаниям. Её забота всегда окружала Асю со всех сторон, с ней было проще, теплее, Её всегда можно было упросить, с ней можно было покапризничать, она знала все Её вкусы и слабости, например, знала о Её неприязни к молочной пенке, которую мадам тщательно вылавливала потихоньку от бабушки из Асиной чашки. Только мадам умела варить Ей Яичко именно в мешочек, без жидкого белка; мадам до сих пор Её причёсывала, к мадам можно было выбежать полураздетой и сказать: «Застегните мне пуговку на лифчике!» или крикнуть из ванной: «Потрите мне спину!» Наталья Павловна, вся prude (Примечание – Недотрога (фр.)) и distinguee (Примечание – Изысканная (фр.)), вносила в отношения строгость и лёгкую натянутость. Она всегда вызывала у Аси очень большое уважение, но также и то, что называется “страх Божий“. Целая вереница запретов и требований, многие из которых никогда не произносились, но предполагались сами собой, определяла отношения; Ежеминутно приходилось считаться с желаниями и привычками Натальи Павловны; нельзя было вообразить себя повиснувшей на бабушкиной шее или распорЯдившейся бабушкиным временем; возражать или просить о чём-нибудь - Боже сохрани! Плакать - ни в каком случае! Простоты в отношении с Натальей Павловной не было и не могло быть.

Отворяя теперь ключом дверь, Ася думала; «Кажется, madame выбежит и спросит; "Est-tu bien fatigue ma petite?“ (Примечание – Сильно устала, моя деточка? (фр.)) и побежит разогревать кофе! Милая, дорогая, родная madame! Она относилась ко мне, как к дочери, - кто же теперь будет любить и беречь Её на старости лет? Во Франции у неё уже никого нет. Как она горько плакала, обнимая своего "дофина!"»

В передней было пусто, и никто не встретил Асю, кроме собак. «Где мой хозяин?» - спросили глаза сеттера (сэ, тэ), беременная Лада лизнула Ей руку. Ася любовно погладила обе толкавшие Её морды и вошла в гостиную: Наталья Павловна в печальной задумчивости сидела одна за обеденным столом.

- Я уже начала беспокоиться за тебя, детка. Мой руки и садись, ты, наверное, устала и проголодалась, - сказала она.

- А где Славчик, бабушка? - спросила Ася, целуя руку Наталье Павловне.

- Прибегала Лёля и увела Его гулять на Неву. Лёля сегодня работает с трёх часов.

Ася устало опустилась на стул.

- Бедная Лёля! - тихо сказала она.

- У тебя принЯли передачу? - спросила Наталья Павловна.

- Нет, бабушка; мы простояли два часа сначала на улице, а потом столько же в здании, потом вышел агент и сказал, что сегодня он будет принимать только для уголовников. Завтра придётся идти снова.

- Завтракай, детка: здесь горячая картошка, а я пожарю тебе греночки к чаю. Славчик очень хорошо покушал и, когда одевался, был умницей. Штанишки Его я выстирала и повесила в кухне.

- Бабушка, ведь тебе нельзя утомляться, а ты всё утро хлопотала.

- Все эти «нельзя» хороши, пока можно! - и, произнеся этот афоризм, Наталья Павловна ушла в кухню.

Раздался звонок; Ася побежала в переднюю, ожидая увидеть Лёлю со Славчиком, и невольно подалась назад, увидев перед собой Геню. Сердце у неё забилось со страшной быстротой; не приглашая Его войти, она остановилась в дверях.

- Привет, Ксения Всеволодовна! Придётся побеспокоить вас, - сказал он, приподнимая шляпу, - я, видите ли, никак не могу добиться встречи с Леночкой. Я два раза был у неё на квартире, но меня всякий раз уверяют, что Леночки нет дома и что она будто бы не желает меня видеть, а между тем завтра день, который был у нас назначен для прогулки в загс. Я очень опасаюсь интриг со стороны одной особы: может быть, Леночке не передают, что я наведываюсь, и стараются уверить Её, что я смылся? Удивляюсь бесцеремонности, с которой старшие вмешиваются в дела молодёжи! Не откажите передать Леночке эту записку, Если увидите Её сегодня, а может быть, найдёте времечко и сбегаете к ней, а?

Сердце всё также стучало у Аси, что-то подымалось и застилало глаза, даже ноги вдруг ослабели. Она сделала над собой усилие и сказала:

- Я думаю, вам лучше узнать правду, Геннадий Викторович: тётя Зина передаёт вам только то, что Ей поручает Лёля. Вам лучше не искать больше встреч с Лёлей. Извините, - и захлопнула дверь.

- Что с тобой? – спросила Наталья Павловна, когда Ася вернулась к столу. Ася передала Ей разговор, Наталья Павловна выпрЯмилась и глаза Её сверкнули тем огоньком, который хорошо знали Её домашние: сколько раз Сергей Петрович рассказывал Асе, как он и Её отец боялись в детстве этого огня. Стоя со сковородником в руках и глядя на Асю уничтожающим взглядом, Наталья Павловна сказала:

- Жаль, что ты не позвала меня, я бы сказала короче: вон, предатель не переступит порог моего дома! Ты проЯвила недостаток благородной гордости, я не узнаю в тебе Бологовскую!

- Бабушка, мне за него было неудобно: подумай, чтобы он почувствовал, Если бы понЯл, что мне всё известно? Я старалась говорить как будто ничего не знаю. К тому же надо было объЯснить, что следует оставить в покое Лёлю... Только бы он не встретил Её сейчас!

- Излишняя кротость! – сказала Наталья Павловна. – Как мельчают люди! Садись и завтракай.

- Бабушка, не сердись на меня! Разве кротость может быть излишней?

- Даже очень часто, - отрезала Наталья Павловна и прибавила: - Какая, однако, безмерная наглость со стороны этого субъекта!

Славчик и Лёля не замедлили Явиться. Смех и щебет ребёнка странно звучали в строгой тишине этих комнат и могли вызвать только улыбку – никто уже не смеялся Ему в ответ.

- Ну, пошли ручки мыть! Славчик, беги к маме, - и Ася присела на корточки и раскрыла для объятия руки, но, когда обхватила подбежавшего малыша, не стала Его тормошить, как делала раньше, хотя он именно в ожидании этого залился звонким смехом...

- Душечка, маленький, бедный мой! – прошептала она, целуя мягкую шейку.

- Звонок! – сказала, настораживаясь, Лёля. – Не агенты ли? Ложитесь скорее, Наталья Павловна!

- On me chase! (Примечание – Они прямо охоту на меня устроили! (фр.)) – Проговорила старая дама, торопливо подымаясь с кресла и запахивая на себе чёрную шаль дрожащими руками.

- Нет, нет, бабушка, это не за тобой! Это, наверное, Ёлочка – она обещала прийти к двенадцати, - поспешно сказала Ася.

- Классная дама эта твоя Ёлочка. Прежде про таких говорили: “проглотила аршин“. И зачем ходит в скомпрометированный дом? Нам от Её визитов не легче, а себе она хуже делает, - и, говоря это, Лёля побежала к входной двери.

- Как? Вы? Сюда? В этот дом? Да как вы смеете! Вон! Вон, не то я брошусь на вас и задушу как дикая кошка! Предатель, подлец, вон!

Наталья Павловна и Ася бросились в переднюю на эти исступлённые возгласы, обе соседки не замедлили высунуть носы.

- Видали ли вы что-либо подобное, видали? Пудами не вымерять того горя, которое он нам принёс, и он Является со мной объЯсняться! Подлый, гнусный! – в бессильном бешенстве кричала Леля, стоя посередине передней.

- Успокойся, успокойся! – воскликнула, бросаясь к ней, испуганная Ася.

- Helene, Helene? Pas devant les gens! (Примечание – Елена, Елена, не в присутствии же посторонних! (фр.)) – воскликнула Наталья Павловнаяя, выразительно сжимая Ей руку.

На пороге двери, которая всё Ещё оставалась открытой, показалась Ёлочка.

- Что случилось? Не повестка ли? Кто это вышел от вас? Гепеушник?

- Да, да! Гепеушник! Гоните Его, гоните! – кричала Лёля, выскочив на лестницу и перевесившись через перила.

Ёлочка в изумлении озиралась.

- Никакая не повестка, дались вам эти повестки! Поскандалила малость с молодым человеком – и у благородных, видать, случается! – буркнул Ей в ответ Хрычко.

- Пойдёмте в комнаты, - сказала, пожимая Ей руку, Ася.

- Пожалуйста, не думайте, что я опять буду плакать, как плакала тогда. Не надо мне валерьянки. Я теперь уже не плачу! Вот спросите маму, совсем не плачу! – говорила Лёля, отстраняя воду.

- Мне жаль, что ни одна из вас обеих не нашла правильного тона с этим человеком, - сказала, опускаясь в кресло, Наталья Павловна. – Мы, очевидно, что-то упустили в вашем воспитании! – и характерное для последних дней выражение глубокой озабоченной скорби легло на Её мраморные черты.

Ёлочка, не посвЯщённая в тайны этого разговора, почувствовала необходимость направить Его в другое русло.

- Наталья Павловна, я принесла вам деньги, - сказала она, - я отнесла в комиссионный магазин те вазы, о которых мы с вами говорили. И, представьте себе, их тут же, при мне, купили! Ими очень заинтересовался элегантный иностранец, который оказался английским послом. Вот девЯтьсот рублей и квитанция.

- Благодарю вас, благодарю! – сказала Наталья Павловна. – Английский посол? Очень грустно, очень!

- Почему же грустно? – переспросила удивленная Ёлочка.

- Эти вазы – уникум; они были нашим русским богатством! Если бы их купил Русский музей, я бы не сокрушалась! Но наши драгоценности выкачиваются за границу, и мне больно за мою Родину и за то, что я невольно содействую этому.

- Бабушка, ну зачем думать о таких вещах! – воскликнула Ася. – Не всё ли равно? Помнишь наши луврские вазы? Их тоже, может быть, обливала слезами французская маркиза, а ты ведь любовалась же ими?

Но Наталья Павловна не удостоила Асю ответом и повернулась к Ёлочке.

- Вот, вы видите – ни у неё, ни у Лёли нет вовсе ни патриотических, ни гражданских чувств! Никакого душевного величия! Это всё - кончилось! - с горечью сказала она.

Всегда замкнутая и сдержанная Ёлочка бросилась на колени к креслу Натальи Павловны и прижалась губами к Её руке.

- Какая вы замечательная, стойкая духом, идейная! Таких, как вы, больше не остаётся! – воскликнула она.

Наталья Павловна погладила волосы девушки.

- Спасибо на добром слове! Мои дни уже на исходе, и тем отрадней наблюдать родные мне чувства в молодом существе. Мне случалось уже ловить их в вас.

Лёля и Ася, виновато прижавшись друг к другу, растерЯнно смотрели на Наталью Павловну и Ёлочку, и они подумали одно и то же: в их молодой жизни было слишком много личного горя, чтобы испытывать высокую патриотическую скорбь!

Спустя час, собираясь уходить на работу, Лёля заглЯнула в ванную, где Ася полоскала детское бельё. Ася стояла, прислонившись к стене, с руками около лба.

- Что с тобой? – спросила Лёля. – Тебе как будто дурно?

- Да... Устала очень, и замучила тошнота...

- Тошнота? Ты, может быть, в положении?

Ася прижала палец к губам и оглЯнулась.

- Молчи: я бабушке Ещё не говорила. Не хочу Её тревожить. Если Ей придётся уехать – пусть лучше не знает!

Лёля опустилась на табурет.

- Ася, да что же это! За что на нас сыпятся все несчастья сразу! Надо скорее forse couche (избавиться ???) – нельзя оставить. Кажется, делают только до трёх месЯцев... Сколько у тебя?

- Два. Только ты про аборт мне не говори: я это делать всё равно не буду.

- Не будешь? В уме ли ты! Накануне ссылки и полного разорения... без мужа... Аська, ты бредишь просто!

- Ты, Лёля, сначала выслушай: это будет дочка Сонечка... У нас уже всё решено. Лёля, ты помнишь: у тебя был нарыв на пальце и я водила тебя к хирургу? Там стояло ведро с ватой и кровью... Я не могу себе представить, что мой ребёнок будет растерзан по жилкам и выброшен в такое ведро... Это убийство! Не убеждай меня ни в чём, Если не хочешь со мной поссориться.

- Нет, буду убеждать! Это слишком серьёзно, и времени терять нельзя. Надо в больницу, немедленно в больницу, а то поздно будет! Я не допущу тебя совершить такую страшную ошибку.

В эту минуту у двери остановилась Ёлочка.

- Елизавета Георгиевна, помогите мне убедить Асю, устройте Её в больницу: у неё беременность, а она не принимает мер! Ведь она же пропадёт с двумя детьми! Елизавета Георгиевна, помогите нам.

- Замолчи Лёля! Не распорЯжайся за меня! Я хочу второго ребёнка, понимаешь, хочу! - перебила Ася.

- Довольно тебе и Славчика, и с одним тЯжело! Уж я ли не люблю детей! Но ведь надо же считаться с трагичностью положения. Если будет второй – Славчику будет хуже; для Славчика, Ася, для Славчика!

Ёлочка молча смотрела на обеих.

- Елизавета Георгиевна, что же вы ничего не говорите? Нельзя же допустить... Мы и так погибаем! Не сегодня завтра она поедет в ссылку... хорошо, Если с Натальей Павловной или с нами, а может быть, совсем одна... Надо скорей принять меры, скорей! – В интонации девушки звучало отчаЯние.

- Мне кажется... – начала Ёлочка, пропуская слова, как сквозь заржавленную мельницу, - мне кажется, Лёля права: я завтра уже устрою вас, Ася, к нам на койку, надо в самом деле торопиться...

- Не трудитесь, я не пойду! Сонечка мне горя не прибавит, не в ней моё несчастье! Я обсуждений больше не хочу... кончено! - и желая, очевидно, переменить разговор, Ася прибавила: - Будешь сейчас выходить, Лёля, захвити с собой маленький пакет, который в кухне на окне: там немного рыбы для голодной кошечки - она сидит на лестнице, на окне во втором этаже, рыженькая, с рваным ушком, я Её подкармливаю.

- Изволь, я это сделаю, но сначала поговорю по поводу тебя с Натальей Павловной, - ответила Лёля и вышла.

- Напрасно она это делает: у бабушки и так тревог довольно, - скааала после нескольких минут молчания Ася.

Вечером, когда Ася подошла к постели Натальи Павловны с чашкой чая - Наталья Павловна устала и рано легла, - старая дама сказала:

- Сядь ко мне на кровать, поговорим. Лёля мне сказала. Вполне понимаю твоё отвращение к аборту - в наше время мы о нём не слышали! Но в наше время не было и этих чудовищных трудностей. Твоё положение в самом деле катастрофично.

Ася поставила чашку и несколько минут молчала.

- Я ничего не могу изменить, бабушка, пойми хоть ты: Олег отнёсся с такой любовью... он хочет дочку - Сонечку, мы с ним уже говорили о ней. Я уже люблю Её. Аборт - убийство! Разве возможно это сделать?

- Когда Олег Андреевич говорил о будущей дочери, он был Ещё с тобой, а теперь ты одна - это в корне меняет положение. Надежды, что вы увидитесь, почти нет: тебе предстоит одной растить двух детей.

- Почти нет, бабушка. А может быть, он всё-таки вернётся и спросит: где моя Соня? Нет, бабушка, я не могу! И собаку выгнать тоже не могу! Не толкай меня на это, бабушка!

Наталья Павловна взЯла Её руку, но медлила с ответом, чувствуя, что спазма сжимает Ей горло.

- Ты меня знаешь, Ася, - сказала она, наконец с усилием. – Я требовательна и деспотична в Ежедневной жизни. Я люблю, чтобы считались с моими привычками, но в больших вопросах я не вмешиваюсь – ты вольна поступать, как сама находишь нужным. Никто из нас не может решить за тебя – даже твой муж! Я знаю Олега Андреевича: он никогда не осудил бы тебя ни в том, ни в другом случае. И Ещё скажу: Если решаешь сохранить беременность, побереги себя. Посмотри, как ты худа и прозрачна.

- Бабушка, я не верю... не верю, что приговорят к... - слово «расстрел» застряло в горле Аси, - к лагерю без права переписки, - продолжала она минуту спустя, проглотив слёзы. - Бог помилует моего Олега. Может быть, они сошлют всех вместе! Сибирская тайга, маленькая хижина в сугробах - ничего не страшно! Я представляю себе, как я топлю русскую печь, а ты сидишь рядом в кресле и рассказываешь по-французски сказки Сонечке, а Олег пошёл вместе со Славчиком за дровами... Мы все вместе! Мне только это нужно. Вот говорят, что я талантлива - это очень большое заблуждение! Я очень ограниченное существо, но только все вокруг словно бы сговорились этого не замечать! Мне только любимые люди необходимы для счастья. Бабушка, как я отпущу тебя совсем одну? Ты и мадам меня вы-растили, а я вот теперь ничем не могу помочь ни тебе, ни Ей.

- Что делать, дитя. Твоей вины тут нет. Не будем говорить о том, чего мы изменить не можем. Главное теперь - сохранить присутствие духа. Опусти мне штору и иди спать.

Ася подошла к большому венецианскому окну и невольно задумалась, глядя на бледное небо белой ночи. «Огонь пришёл Я низвести на землю, и как Я желал, чтобы он возгорелся! Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, пока сие совершится!» Вот это «томлюсь», вырвавшееся из сокровенных глубин Великого совершенного Духа, звучит так по-человечески и этим особенно трогает меня. Я сама томлюсь теперь, всё время томлюсь в ожидании приговора. Господи, будь милостив! Сохрани жизнь моему Олегу, верни мне Его - не ради меня, ради детей!»

По примеру прежних лет она по несколько раз среди дня пряталась то за буфет, то за шкап, где никто не мог Её видеть, и сосредоточившись с закрытыми глазами, вкладывала на минуту всю целость мысли и полноту чувства в жалобную короткую просьбу... Но у неё складывалось понемногу впечатление, что молитва Её уже не возносится в небо, а тут же опускается - падает к ногам. Стала ли она более земной и озабоченной, а может быть, душевно-загрубевшей, или горе Её было безнадёжней, чем прежние, но светлой уверенности, что она услышана, - не было, как и ощущения полёта ввысь. Одним из привычных молитвенных ощущений с детства стало сияние Яркого и тёплого света сквозь сомкнутые веки; правда, открывая глаза, она всякий раз обнаруживала, что на неё падает солнечный луч или Ярко светит в лицо электрическая лампа; и тем не менее свет и тепло воспринимались в особом плане - как пролитые свыше. Теперь под веками было темно, а открывая их она всякий раз видела лишь серые облака. Весна стояла солнечная, Яркая, до боли ликующая, и однако же молитва неизменно попадала в серое облако, неизвестно откуда поЯвлявшееся, чтобы встретить Её взгляд. И делалось страшно: отчего не прилетает, как раньше, светлый дух под видом солнечного луча? Отчего Её предали на растерзание печалям?

На следующий день к Бологовским Явился агент с билетом дальнего следования для Натальи Павловны, а почти по пЯтам за ним - управдом с известием, что комнаты Натальи Павловны и мадам будут в ближайшие же дни заселены по ордерам и должны быть освобождены немедленно. Ася, поглощённая сборами Натальи Павловны, покорно выслушала сообщение, чувствуя, что не может вникнуть в суть дела, и снова бросилась к чемоданам.

В этот же вечер она вместе с Нелидовыми провожала бабушку. Местом ссылки был назначен Самарканд.

Наталья Павловна вышла из квартиры вся в чёрном, с опущенной креповой вуалью, держась необыкновенно прямо и величественно кивая направо и налево старым жильцам дома, собравшимся у подъезда. Спокойствие не изменило Ей даже на перроне.

- Бог даст, Ещё увидимся! - говорила она Зинаиде Глебовне. - Как только получите предписание уехать, тотчас же подавайте просьбу назначить вам Самарканд. Вместе мы не пропадём нигде. Если доведётся увидеть Олега или Нину, скажите им, что я всё время думаю о них и молюсь за них, как за своих детей. Поддержите Асю: что бы ни случилось, она должна сдать выпускные экзамены.

Только в самую последнюю минуту, когда к Её груди припала головка внучки, у неё чуть дрогнули губы и увлажнились глаза:

- Христос с тобой, дитя моё! Не падай духом!

Глава четвертая

Когда поезд скрылся из глаз, Лёля повернулась, чтобы обнять Асю, но взгляд Её упал на мать, которая прислонясь к фонарному столбу и закрыв лицо платком, беззвучно плакала. Выдержка Зинаиды Глебовны до сих пор была неистощима: корректность, ровность и покорная улыбка ни разу не изменили Ей.

- Вычеркнем этого Геннадия вовсе из нашей жизни, Стригунчик. Он не достоин тебя, не выходи к нему. Я передам от твоего лица всё, что ты захочешь. Ты стала нам теперь Ещё дороже, Стригунчик. Наталья Павловна так ценит твою благородную решимость немедленно разорвать с этим типом. Только бы нам не расставаться, и мы залечим твоё горе, родная! Мы Ещё не такого найдём, - говорила она, и ни одна истерическая нота ни разу не прозвучала в Её разговорах с дочерью. А между тем всё существо Зинаиды Глебовны содрогалось от ужаса: приговор, висевший над Олегом и грозивший Его жизни, и неизбежная расправа с дочерью и племянницей лишали Её последнего спокойствия: она не могла ни Есть, ни спать и только в разговорах с Натальей Павловной позволяла себе немного поплакать и облегчить душу. Дочь неизменно Её обрывала: для Лёли Зинаида Глебовна Являлась тем сосудом, в который всегда можно было излить и раздражение, и досаду; даже кротость материнской интонации раздражала уже поиздёргавшиеся нервы Лёли; слова, которые накануне вызывали умилённую нежность, на другой день могли заставить Её вскочить и ударить рукой по столу.

- Отстань, пожалуйста, со своими причитаниями! Вовсе я не «бедная»! Ни к чему эти карамзинские эпитеты! - кричала она.

- Молчу, Стригунчик, молчу, - покорно откликалась мать.

Зинаида Глебовна сама бы себе не решилась признаться, что боится своего Стригунчика. В лице Натальи Павловны она лишалась Единственного друга, старшего и уважаемого.

Увидев теперь мать в слезах, Лёля тотчас бросилась к ней.

- Мама, мама! Что с тобой! Успокойся.

Ася в свою очередь повисла на шее Зинаиды Глебовны.

- Ничего, девочки; не обращайте внимания; взгрустнулось немного. Ведь мы с Натальей Павловной так сблизились за последние годы. Ну да что делать! Иди сейчас со Славчиком к нам, Ася; поужинаем вместе и переночуешь с нами, а утром при солнечном свете не так грустно будет войти в свои комнаты.

- Спасибо, тётя Зина, с удовольствием бы, но не могу: собаки одни - нельзя оставить их взаперти до утра. Тётя Зина, дорогая, ты очень усталая сегодня. Ляг, пожалуйста, как только вернёшься. А за меня не беспокойтесь: мне очень много дела по дому и грустить будет некогда, - и она печально улыбнулась.

Когда она отворяла ключом свою дверь, в почтовом Ящике что-то белелось.

«Письмо! Опять что-нибудь страшное!» - думала она, распечатывая конверт дрожащими пальчиками.

«Товарищ Казаринова, уведомляю вас, что в силу занЯтости не могу более уделять времени прослушиванию вас у себя на дому» - и великолепный профессорский росчерк.

Ася несколько минут простояла неподвижно.

«Да, это так: он меня сторонится, как и многие... с некоторых пор! Сколько из знакомых перестало нас навещать, а некоторые даже шарахаются в сторону при встрече на улице... боятся, чтобы не поставили в вину близость с нами. Я могу извинить тех, которые избегают посещать нас в качестве друзей, но бросать преподавание, так небрежно написать... «товарищ» вместо «Ася»... Он трусит! А я то Ещё воображала, что он всецело предан искусству и ценит мой талант... Эта седая голова казалась мне вместилищем самых высоких музыкальных мыслей... Одно из двух: или таланта у меня нет, или искусство Ему не дорого. Ах, всё равно! Не буду расстраиваться, это нельзя теперь. Основной педагог - Юлия Ивановна, а она меня в самом деле любит и не бросит.

Чёрный клеёнчатый нос оказался тут как тут, чтобы напомнить: «Уж я то во всяком случае тебя никогда не брошу!»

В комнате опять хозяйничала белая ночь, затопляя волшебным светом беспорядочно разбросанные вещи, один вид которых, каза-лось, кричал о катастрофе. Эта ночь пересела с неба и заполнила комнату; в свете Её было столько же безнадёжности, сколько было счастья в те три весны... проведённые с Олегом!

На следующее утро Ещё до девЯти, Едва Ася усадила Славчика на высокий стульчик пить молоко, раздался звонок и на пороге поЯвился Мика. Он догадался извиниться за раннее посещение и, не входя в комнаты, отрапортовал, что добился наконец аудиенции [иэ] у прокурора. Аудиенция [иэ] эта длилась две минуты; рука прокурора лежала на звонке; прокурор не предлагал посетителю сесть и удостоил Мику лишь несколькими словами. Нина обвиняется по статье пЯтьдесят восьмой, параграфы одиннадцатый и двенадцатый; когда же Мика осведомился по поводу Олега, прокурор резко перебил Его, говоря, что даёт ответы только самым близким родственникам, и нажал кнопку звонка, которым вызывался следующий посетитель.

- Эдакая подлая морда! С наслаждением бы шею Ему свернул! - закончил юный монах свой доклад и, метнув на Асю быстрый взгляд, опустил глаза.

Два с половинной года тому назад он каЯлся на исповеди в страсти к ней; скоро после этого он увидел Её беременной, когда Явился к Бологовским с каким-то поручением от Нины. Его эстетическое чувство было оскорблено Её изменившейся фигурой, и он сказал себе, что мужская страсть отвратительна, потому что уродует такие совершенные создания, а Его собственная страсть, как лёгкая птичка, выпорхнула из шестнадцатилетнего сердца. Теперь эта же самая Ася стояла перед ним стройная, как козочка, в тёмном платье, перетянутом ремешком; тЯжёлый узел каштановых волос сползал Ей на плечи мимо маленького уха, лоб был почти прозрачной белизны, а глаза смотрели печально и очень серьёзно – они показались Ему темнее и глубже, чем раньше, траурным покрывалом ложились на них ресницы; отпечаток чего-то лучшего, совершенного почудился Мике в Её лице. «Так выглЯдела, наверное, свЯтая мученица Агния, когда палачи привели Её в Колизей и волосы окутали Её с ног до головы!» - подумал он; понятие высшего женского благородства Ещё не входило в Его мысли, понятие святости было роднее и ближе. «Как бы мне не влюбиться опять, а то ведь тоска прикинется, и начинай сначала! Уйду-ка подобру да поздорову. Господи, спаси меня от искушения!» Он уже повернулся к двери, но Ася сказала:

- Не можете ли вы, Мика, помочь мне передвинуть мебель? У меня отнимают две комнаты.

- Приду, приду сегодня же вечером, и товарища приведу - ВЯчеслава, соседа, он как раз сегодня из отпуска должен возвратиться. Вдвоём мы вам в полчаса всё устроим, - и Мика умчался.

«Как хороша! Работницы на заводе и наши школьные девчонки все дрянь по сравнению с ней; противная у них бойкость. Мери... Мери умная, милая, серьёзная, но этой как будто ничто земное не касается!»

Ася между тем вернулась к ребёнку. Что делать с малышом? Надо бежать к прокурору и в комиссионный магазин, надо переделать тысЯчу дел, а ребёнка оставить не на кого. Отвести к тёте Зине? Она помочь не откажется, но она такая усталая... однако другого выхода нет.

- Кушай поживей, Славчик, и поедем к тёте Зине - поиграешь с ней в кубички и в мишек. Кончай скорей; кашка сладенькая, ложечка маленькая! Ну, полетели, на головку сели!

Опять раздался звонок; привычная мысль: только бы не повестка о высылке, и сердце опять стучало, пока бежала в переднюю. За дверьми стояла Еврейка Ревекка, соседка Лёли, вывозившая Её в советский «свет», - тридцатилетняя, цветущая, рыжие пейсики мягкими кольцами выбиваются из-под модной шапочки, надетой набекрень, накрашенные губки приятно улыбаются. Олег окрестил Её mademoiselle Renaissance (мадемуазе́ль Ренессанс).

- Здравствуйте, Ася. Я с поручением от нашей Лёлечки, - она всегда была фамильярна и не слишком церемонна. – Благодарю, сяду на минуточку. Какая красивая у вас комната, Ася, и сколько дорогих вещиц... дедовские, наверное? Я к вам вот по какому случаю; Зинаида Глебовна у нас заболела, ночью «скорую помощь“ вызывать пришлось - удушье! Лучше, уже лучше, не беспокойтесь. Сделали укол и тотчас остановили припадок. Однако велели лежать. Лёличка наша страшно расстроилась, недостаточно ведь она бережёт мать, все мы это знаем, люди свои. Вчера опять поскандалила вечером, нам за перегородкой слышно, а как та начала задыхаться – Лёля наша совсем обезумела: ворвалась к нам и за голову хватается. Уж мы с мужем Её урезонивали, чтобы хоть ради больной поспокойнее держалась. Просила передать вам, чтобы пришли поухаживать: Ей сегодня на работу к десЯти часам, а Зинаиде Глебовне велено лежать без движения. Придёте? Ну вот и отлично. А что, Асенька, вы не знаете ли: как у неё с этим молодым человеком - Геннадием? Ходил, ходил, да вдруг перестал, а она невесёлая что-то... Не придётся, что ли, свадьбу-то праздновать? Очень мне нравится ваша комната, Ася, Если будете что продавать из этих ваз или канделябр - скажите мне: я куплю за хорошую цену, муж теперь получает достаточно. Ну, пора - в Пассаж хочу забежать, занавески купить тюлевые. Всего! - и Ревекка, Ещё раз окинув внимательным взглядом комнату, ушла.

Потерять тётю Зину? Нет, этого не будет! За что так наказывать Её и Лёлю, и отчего такую огромную цену получает человек тогда именно, когда он обречён и навсегда от вас уходит? Зинаиду Глебовну никогда никто не видел окружённой вниманием, которого так много требовала к себе Наталья Павловна. Тётя Зина и сейчас словно бы извинялась за причинённое беспокойство.

Собрав Славчика, Ася отправилась к Нелидовым. Зинаида Глебовна лежала с виноватым видом:

- Ты моё золото! Вот пришлось побеспокоить нашу девочку! Допрыгалась я! Укатали наконец Сивку крутые горки! Слыхано ли - в сорок шесть лет стенокардия! Доктор сказал: Если отлежусь, Ещё могу поправиться. Зря это я про Сивку. Прости свою глупую тётю Зину. Устала ведь я, Ася... С семнадцатого года ни одного дня покоя. Славчик, подойди ближе - сейчас посмотрел совсем как Олег Андреевич,.. Ну вот я и сама плачу. Бедные мои девочки, маленькие, родные, страшная это вещь - диктатура пролетариата.

- Мама, лежи смирно и не говори много, волноваться тебе вредно. Доктор совсем запретил маме двигаться, а мама то сядет, то повернётся; я выйду в кухню, мама начинает цветы вертеть; я - в булочную, возвращаюсь, а мама в постели картошку чистит, чтобы мне завтрак поспел, - и Лёля закусила дрожащие губы.

- Ася, слушай: вот здесь пузырёк с лекарством, это - нитроглицерин; Если начнёт сжимать грудь, дашь лизнуть пробку; Если же лучше не станет - вызывай скорую. Они сделают укол. Телефон в соседнем подъезде. Ну, я бегу, - и она пошла к двери.

- Стригунчик! Стригунчик! Подойди ко мне, девочка!- окликнула дочь Зинаида Глебовна. Лёля приблизилась, глядя в пол.

- Что, мама?

- Поцелуй меня, родная, и не беспокойся: мы с Асей отлично проведём время. Я себя сейчас хорошо чувствую. Наклонись ко мне.

- Не целуй меня, мама, а то я разревусь. Мне не до нежностей. Лежи спокойно - вот что всего нужнее. Ася, проводи меня.

И проходя мимо Славчика, она поцеловала пушистое темечко. Ася вышла следом за ней на лестницу: карие глаза сестры смотрели слишком серьёзно.

- Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

- Да. Вот приглашение в Большой дом, видишь этот бланк? Со службы прямо туда, в пасть к боа-констриктору. Знает одни Бог, вернусь ли. Убийственно, что именно сегодня; доктор сказал мне потихоньку, что второй приступ мама не перенесёт. Всё против нас! Не целуй меня - я злая, колючая, меня теперь раздражает каждая мелочь. Если я не вернусь, ты скажешь маме, что я Её люблю безумно и не пережила бы Её потерю. Пусть она мне простит все мои дерзости. Ты и мама - вот два дорогих мне человека. - Холодные пальцы схватили руку Аси. - Я помню всё сейчас - наши игры в белых нарядных детских, а после мазанку в Крыму... и Сергея Петровича, и потом двух мужчин: твоего Олега и этого мерзавца Геннадия. Ты полюбила человека, я - ничтожество, но ты меня не винишь, я знаю, знаю. Ну, выпусти меня и беги, а то моя мама заподозрит и начнёт беспокоиться. Деньги, все какие Есть, я оставила на столе под прес-папье. До свидания... или нет - прощай.

Ася вернулась в комнату, где на старой походной кровати, на штопаной наволочке с вышитой белым по белому дворянской короной покоилось милое усталое лицо, обрамлённое седеющими, тонкими, как паутина, волосами.

- Ася, о чём вы говорили на лестнице? Не получила ли Стригунчик приглашения к следователю? Бога ради, не скрывай ничего.

- Лежи, лежи, не садись, тётя Зина! Лёля говорила, что беспокоится за тебя, и винила себя за раздражительность. Вот и всё.

- Милая девочка! Ведь я и сама знаю, что это всё у неё от нервов. Так понятно после всего, что она пережила. Смотри, у Славчика чулочек разорвался, дай мне иголку, я зашью.

ЗаглЯнула мадемуазель Ренессанс и предложила, что возьмёт с собой ребёнка, так как шла в Летний сад; Ася замялась было, но Зинаида Глебовна шепнула Ей: не бойся, Ревекка Исааковна очень заботлива.

Ребёнок послушно ушёл с чужой тётей. И в комнате наступила тишина.

- Ася, сядь ко мне на постель, дорогая.

- Ты не спишь, тётя Зина?

- Нет. Я все эти годы вертелась как белка в колесе. Некогда и думать было, а вот теперь осаждают то мысли, то воспоминания. Ася, Если я теперь умру... Не перебивай, милая, дай сказать! Если я теперь умру, обещай мне, что никогда не оставишь мою Лёлю. Ведь у неё кроме тебя никого. В этой истории с твоим мужем она виновата без вины. Кто же мог знать, что этот Геннадий такой мерзавец! Лёля Ему не проговорилась: вы обе были одинаково неосторожны с фотографиями.

- Да, тётя Зина, да - я знаю. Лёля так выгораживала Олега у следователя, мне даже в голову не приходит винить Лёлю.

- Ну, спасибо, милая, спасибо. Я - так, на всякий случай. Лёличке очень дорого стоила эта история. Ты всё-таки была счастлива, Ася, а это очень много значит - первая счастливая любовь всегда оставляет в женщине чарующий след, как ни сложилась бы дальше Её жизнь. Под венцом мы все любовались вами: по возрасту, по наружности, по воспитанию вы были идеальной парой. Твоя первая брачная ночь, наверное, навсегда останется для тебя чудесным воспоминанием, а моя Лёличка... Не знаю, говорила ли она тебе... Подлый, подлый! Ещё посмел Её успокаивать - сказал: «Не бойтесь последствий, я был осторожен в ласке...», Ещё воображал, что мы потом Его предложение примем.

- Тётя Зина, ты волнуешься, а тебе это вредно. Ляг, тётя Зина.

Но Зинаида Глебовна не могла успокоиться.

- У тебя ребёнок, Ася, очаровательный бутуз, который всегда будет твоим утешением, а моя Лёля... Неизвестно Ещё, будет ли у неё семья. С самого начала именно у тебя был выбор - Олег и Шура, прекрасные молодые люди!

- Лёле ни тот ни другой не нравился!

- Ну как не нравился! Олег - очень интересный мужчина. Понравился бы, Если б стал ухаживать. А чужой муж для моей Лёлички - неприкосновенность, она глаз не подымет на мужа сестры. Ах, как ужасно, что выслали тогда Валентина Платоновича! Всё бы могло быть иначе!

Часы шли. Славчик вернулся с прогулки со сладким ротиком и новым мячиком, и Ася уложила довольного мальчугана спать на фамильный нелидовский сундук. Зинаида Глебовна не засыпала и всё что-то говорила.

- Всё воспоминания! То отец перед глазами совсем как живой, то муж, то сестра! И это море крестов под Симферополем! Помнишь ты нашу мазанку, Ася? Надо было спускаться по глинЯным ступенькам, окна - вровень с землёй. Ты спала на одной наре с Лёлей. Каждую ночь наведывалось ЧК. Кого они искали - не знаю: никого из мужчин с нами уже не было. Потом пришёл выпущенный из Ям Серж - бедный Серж! Помню, у него была любимая трость, в которую был заключён трёхгранный штык. Чекисты не догадались и не отобрали во время обысков. Я сберегла Ему эту тросточку и, помню, всё хромала, для вида, чтобы не возбуждать подозрений. Серж так обрадовался, что она нашлась, - он перецеловал мне за неё все пальчики, он был тогда ко мне очень внимателен, бедный Серж. А впереди Ещё было так много - почти пЯтнадцать лет мук! Только теперь виднеется конец, но тут мысли о вас, и опять нет покою. Ася, Если я теперь умру, не тратьтесь вы обе на мои похороны: ведь это вам рублей триста, а то и больше будет стоить! Наше положение сейчас такое тЯжёлое! Отдайте меня в морг, а помолитесь дома... Обещай, Ася.

- Нет, тётя Зина, ни Лёля, ни я не согласимся на это - всё будет сделано как надо. Только не думай о смерти - ты полежишь и поправишься. Попробуй теперь заснуть.

- Что ты! Какой тут сон! Я всё о вас думаю: на кого я вас обеих оставлю, да Ещё без средств, да Ещё накануне высылки! Хоть бы вас не разлучили... Боже, Боже!

В три часа у Лёли заканчивался укороченный рентгеновский служебный день. К этому времени Ася по желанию Зинаиды Глебовны сварила картошку и накрыла на стол. Слушая, как тётя Зина рассказывает Славчику сказку про Красную Шапочку и Серого Волка, она тревожно наблюдала за часовой стрелкой, чувствуя, что начинает дрожать.

- Лёличка что-то запаздывает, - проговорила вдруг Зинаида Глебовна.

Ася нервно передёрнулась от этих слов.

- Странно, что Стригунчика всё Ещё нет, - сказала Зинаида Глебовна Ещё через полчаса. - Она никуда не собиралась заходить и знает, что я Её жду.

Ася выбежала в тёмную прихожую и, спрятавшись между пальто у вешалки, закрыла глаза: «Боже, пожалей нас, спаси! Мы погибаем!» Потом открыла дверь на лестницу и прислушалась – тишина! Боа-констриктор засосал, задушил, не выпустил. Всё страшней и

страшней! Когда уводили мужа, у Аси Ещё оставались бабушка, мадам, тётя Зина и Лёля, теперь она стояла перед страшной пустотой!

«Я всегда любила Иисуса Христа. Он мне казался таким милосердным, светлым, особенным! От Его образа льётся лучистое тепло, потоки любви. Когда мне было пять лет, я видела Его однажды во сне и до сих пор не забуду: было зелено, солнечно, тепло-тепло... Он стоял в поле на холме, а рядом с Ним маленький кудрявый барашек. Этот барашек, наверное, была я сама. За богослужением в храме я всегда, бывало, жду, когда прозвучит Его имя - в одном только слове «Христос» уже что-то благодатное! Что же значит диктататура, чья бы она ни была, перед Его любовью? За что же так немилосердно карает он и меня, и Лёлю? Небо как будто затворилось!»

- Ася, Ася, - послышался слабый, разбитый голос, - поди сюда, скажи мне: в чём дело? Она не на службе, она у следователя? Не лги мне!

Ася припала к рукам Зинаиды Глебовны.

Бьёт четыре, бьёт пять, бьёт шесть часов... Асе давно надо быть дома: собаки тоскуют и воют, в пять должна прийти покупательница на бабушкин трельяж, в шесть - мальчики передвигать мебель... Пропадай всё!

- Посмотри Ещё раз на лестнице, Ася!

- Я только что выходила - пусто!

- Посмотри Ещё раз, деточка, пожалуйста!

- Опять никого!

- Стригунчик в тюрьме! Стригунчик! А я-то Её не перекрестила, не простилась с ней! Ася, ты помнишь картину «КнЯжна Та-раканова»? Её изведут, Её изнасилуют, Её - мою девочку, моего ребёнка! Это свыше моих сил! Этого я не переживу! Кончено - я Её больше не увижу!

У Аси льются слёзы, она целует худые руки и умоляет успокоиться; одновременно что-то бормочет Славчику:

- Мишка сел, Мишка пошёл гулять... да, милый, да... Вот построй Мишке дом: сюда положи кирпичик и сюда... Тётя Зиночка, не волнуйся так... Может быть, Ещё вернётся!

Но вот уже вечер, Славчик уже спит, а Стригунчика нет. Белая ночь раскинулась над городом со своим загадочным белым светом: окно раскрыто, и со стороны Летнего сада льётся запах цветущих лип, но Зинаида Глебовна жалуется на духоту и боль в груди.

Испуганная Её тЯжёлым, свистящим дыханием, Ася хватается за нитроглицерин.

- Ну - всё! - проговорила в эту минуту Зинаида Глебовна и откинулась на подушку.

- Что ты, что ты, тётя Зиночка! Нет, нет, не всё! Вот лизни пробку - сразу лучше станет, - обрывающимся голосом лепечет Ася.

- Стригунчик, Стригунчик, - Едва шепчет Зинаида Глебовна.

Ася бросается в сотый раз на лестницу - лестница пуста. Она бежит обратно и, увидев, что Зинаида Глебовна схватилась за грудь и ловит воздух посиневшими губами, бросается стучать к соседке.

- Ревекка Исааковна! Умоляю - выйдите! Я бегу вниз вызывать «скорую».

Ревекка выходит, запахивая на ходу халат, идёт к постели. Ася стремглав мчится вниз.

- Кажется, уже не дышит, - говорит Ей Ревекка, когда она прибежала обратно.

Схваченная Асей рука была холодна и неподвижна. Осталась только оболочка тёти Зины - душа отлетела.

Глава пятая

ПредъЯвив главному врачу больницы повестку с вызовом в Большой дом и, разумеется, тотчас получив разрешение отлучиться во всесильные органы, Лёля вернулась в рентгеновский кабинет. Угрюмая и молчаливая, она машинально выслушивала болтовню моло-денькой, курносой и быстроглазой санитарки, которая застёгивала на ней сестринский белый халат. Достаточно было бросить взгляд на это осунувшееся бледное личико с покрасневшими веками и плотно сжатыми губами, чтобы понять, что над этой головкой только что разра-зилось очень большое горе. Изящные ручки Её бессильно повисли.

- Больных много? - перебила она болтовню санитарки.

- Со стационара - пятка, плечо и череп, да двенадцать - на просвечивание грудной клетки, а из Большого дома - двое на просве-чивание кишок; опять тот же конвойный привёл, ждут за дверьми.

- Какой «тот же», Поля?

- А тот, которому я приглЯнулась в прошлый раз - помните, смеялись мы? Я уже к нему выскакивала: коли, говорю, кишок просвечивание - это значит, барием кормить, да смотреть по три раза, засидитесь тут. А он смеётся: сколько потребуется, столько и просидим, говорит, время-то казённое!

Лёля устало вздохнула.

- Начать придётся с них. Достаньте барий, Поля, я приготовлю смесь. Опять чего-нибудь наглотались?

- Гвоздей, говорит, наглотались, ну и народец! - усмехнулась санитарка.

- Это не с радости делают, Поля! Где сопроводительные бланки? Дайте мне, я занесу в журнал. А рентгеноскопию лёгких придётся перенести на завтра - сегодня я работаю только до двенадцати, санкция начальства уже имеется.

Поля протЯнула Ей бланки со штампом Большого дома, Лёля бросила на них равнодушный взгляд, но внезапно вздрогнула: Дашков Олег? Что такое? Почудилось или в самом деле он? ПЯтьдесят восьмая! Кто ж другой? Боже мой! Я Его сейчас увижу!

Она оперлась дрожащей рукой на стол.

- Эй, Елена Львовна, никак дурно вам? - окликнула Поля доставая порошки из аптечного шкафчика.

- Не дурно, нет, с чего вы взяли!- с усилием ответила Лёля.

«Я Его сейчас увижу! Необходимо сообщить Ему об Асе. Я должна это сделать, я перед ним страшно виновата! Если заметят - скандал подымут, засадят. Надо осторожно, очень осторожно! Хоть бы мне успокоиться немного... Олег проглотил гвозди”.

Она побежала к двери. Вот конвой, а вот и заключённые! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны лестницы.

Когда она выбежала, один Олег поднялся, остальные остались как были. Он встал, но ни одна черта в Его лице не дрогнула - была ли это всё та же свойственная Ему во всём выдержка или он догадывался, что увидит Её, и приготовился заранее? Глаза их встретились на одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но Ей выдержки всё-таки не хватало: губы Её задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать говорить - боялась, что голос сорвётся и выдаст Её. Конвойный - рослый, хамоватый парень - заговорил первый:

- Опять к вам меня прислали, товарищ рентгенотехник, с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке. Ежели возможно, так начинайте уж с нас, чтобы задержать недолго: «чёрный ворон” ведь дожидается.

Лёля тщательно старалась овладеть собой и всё Ещё не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго заключённого: по типу уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за живот, и тихо подвывал, как больное животное.

- Этому плохо, кажется? - сдавленным голосом проговорила наконец Лёля.

- Народ ведь такой отчаЯнный, товарищ! Никак за ими не уследишь: и градусники и гвозди - всё глотают! А потом отвечай за их. На лестницу сейчас Еле поднЯлись - этот вот совсем валится.

Лёля взглЯнула на бланк.

- Это - Дашков? - умышленно спросила она, указывая на уголовника.

- Дашков - это я, - сказал Олег. - Я ничего не глотал, у меня повреждена рука.

Лёля только тут увидела, что он держал правую руку в левой и она была замотана тряпкой.

- Что с рукой? - спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя продолжала дрожать.

- Сломаны пальцы, - ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресёкся голос.

Санитарка, вышедшая вслед за Лёлей, заахала:

- Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды! Слыхано ли, пальцы себе ломают!

- Я не ломал, мне их сломали! - сказал Олег.

Конвойный стукнул винтовкой:

- Не разговаривать! Отвечать на вопросы только!

Лёля понЯла - Олег сказал эти слова, чтобы дать Ей понять о форме допроса, которому был подвергнут. Белая пелена задёрнула Ей глаза... «Мне, кажется, и в самом деле дурно!» - промелькнуло в Её голове. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взЯлась за бланки и нашла наконец в себе силы прочитать и разобраться в написанном.

- Дашков назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок - один Никифоров, - сказала она уже более спокойно.

- Точно ли, товарищ? Насчёт гвоздей, помнится, о двоих говорили? - возразил конвойный.

- Совершенно точно, Если я говорю. Ведите обоих в кабинет, - и Лёля пошла, не оборачиваясь.

Поля приблизилась к стонавшему уголовнику и взЯла Его под руку.

- Ну, идём. Подымайся, идём! Чего уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить!

Тот поднялся, шатаясь. Они вошли первыми, за ними Олег, за Олегом конвойные.

- Подождите за дверьми, - сказала Лёля, останавливая последних.

- Нет уж, разрешите и нам, товарищ. У обоих молодчиков по целой катушке, видать, «вышка» ждёт, будущие смертники. БоЯзно с глаз спустить, - возразил тот же парень.

Лёля содрогнулась и быстро взглЯнула на Олега: он не изменился в лице - или для него это не было новостью, или он не придавал значения разговору конвоя, а может быть, не вслушался в своеобразный жаргон.

- В нашем кабинете окна решётчатые, а ключ от второго выхода в надёжном месте, я отвечаю за свои слова. Останетесь за дверьми, - настаивала Лёля. Но конвойный не отходил.

- Нет, товарищ! Конечно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ уж больно отчаЯнный. Разрешите войти хоть одному мне. Я у самой двери сяду, не помешаю. Ведь я на службе, товарищ.

Лёля не решилась более настаивать. Конвойный вошёл и опустился у двери на табурет; заключённых провели к топчану в глубину комнаты. Лёля мучительно искала выхода.

«Придётся довериться санитарке, или я ничего не сделаю, а тогда я - последняя дрянь: семья Аси столько со мной носилась, а я принесла им только зло».

Она окликнула санитарку и нырнула в тёмную проЯвительную. Поля пошла за ней; они остановились друг против друга при свете красных фонарей.

- Поля, я вас попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить вам, чем только смогу. То, о чём я попрошу, очень важно для меня, Поля.

- Да что вы этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег - так я одолжу с радостью.

- Нет, нет, Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать.

- Ладно, промолчу. Да что надо-то?

Лёля медлила.

- Чего бы это такого могло приключиться с вами? Может, встречу с кем из врачей наладить нужно от мамаши под секретом и комнаты нет? Так моя жилплощадь, хоть и мала, а всё годится: пожалуйста, когда хотите, Елена Львовна.

- О, нет, о нет, Поля, совсем не то. Могу ли я вам довериться? Поля, видели вы этих двух заключённых? Один из них, тот, который моложе, - муж моей сестры.

Поля насторожилась, и улыбка сбежала с Её лица.

- Он по пЯтьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер - только за это. У него семья, ребёнок...

Она задыхалась, Поля молчала.

- Я хочу только... Я ничего плохого не сделаю... Два-три слова Ему о жене и ребёнке. Я никого не подведу. Помогите мне!

- Елена Львовна, дело-то ведь такое... Сами знаете... Если вы Ему письмо сунуть желаете, так ведь Его обыщут при возвращении в камеру: найдут - загорится сыр-бор. Тогда не сдобровать нам.

- Я знаю: письмо нельзя. Нет, нельзя! Несколько слов только... У него сломаны пальцы, по рентгеновским правилам снимать надо каждый палец в отдельности. Отвлеките тем временем внимание конвойного. Вы Ему понравились - поговорите с ним, выманите покурить... У нас Ещё полчаса до прихода врача. Поля, умоляю вас!

- Ладно, пособлю, хоть и не дело! Да уж больно вас жаль. То-то я гляжу: совсем вы извелись за последнее время. Ну, а болтать я и сама не захочу - не враг же я сама себе!

- Это можно сделать, только пока я буду укладывать Его пальцы. - продолжала Лёля, - человек он в высшей степей выдержанный и осторожный... Он ничем не обнаружит... Мы обменяемся только несколькими словами... Включите вентилятор, чтоб заглушить.

- Понимаю, понимаю - устроим. Не плачьте только. ЗарЯжайте кассету. Я пошла.

Лёля зарЯдила кассету, приготовили барий и вышла к больным. Уголовник лежал на кушетке и стонал, Олег сидел с опущенной головой, заложив руки в рукава тюремного серого халата. Минут десЯть провозились над уголовником, заставляя Его Есть бариевую смесь, которая к моменту прихода врача должна была перейти в кишечник. Он Ел, упираясь и отплёвываясь, потом опрокинулся навзничь на топчане.

- Теперь ваша очередь, - обратилась Лёля к Олегу официальным тоном. Он с готовностью встал. Поля быстро направилась к конвойному и села около него.

- ГлЯдишь, и покалякать с хорошеньким мальчиком минуточка выпала, - засмеялась она, и разговор их живо встал на рельсы.

- Сядьте, а руку протЯните сюда, - громко скомандовала Лёля, а сама быстро оглЯдела кабинет, оценивая положение. Он впился в неё жадным ожидающим взглядом, и она понЯла, что он угадал Её манёвр. Она взЯла Его искалеченную руку и положила Её на кассету.

- Ася пока на свободе, здорова; Её только раз вызывали: взяли подписку о невыезде и отпустили; надеемся, что теперь уже не арестуют. Удалось продать гостиную мебель, так что деньги пока Есть. Я каждый день там бываю. Наталью Павловну выслали в Са-марканд, писем пока с места не имеем; с нас тоже взяли подписку о невыезде, ждём решения; будем хлопотать, чтобы всем вместе. Мама очень больна, Нина Александровна арестована тогда же, когда вы; мадам выслана во Францию.

Он смотрел вперёд, на конвойного, сохраняя бесстрастное выражение лица. Лёля вновь удивилась Его выдержке.

- Ася в положении?

- Да. Переносит хорошо, как и со Славчиком. Её заставили переменить удостоверение личности и выдали новое, на Дашкову. Славчику выписали новую метрику. :

Он вдруг поднёс руку к лицу и закрыл глаза. Лёля испуганно смолкла; он опустил руку, и лицо Его было непроницаемо по-прежнему.

- Несчастный ребёнок! С этой фамилией они не дадут Ему жизни, - сказал он. - Что с Зинаидой Глебовной?

- У мамы был очень страшный приступ стенокардии; повлияло всё, что случилось. Подождите минутку: я сделаю снимок, чтобы не возбуждать подозрений, - и она отбежала к столику управления. - Больной, спокойно: я снимаю! - прозвучал через минуту тонкий голосок. Парочка у двери флиртовала по-прежнему.

- Я перед вами виновата... очень виновата... Простите, Если можете! - шепнула она, и голос Её оборвался.

- Я не вижу вины с вашей стороны.

- Я ввела в дом провокатора... Как же нет вины?

- Спокойней, Лёля! Вы слишком волнуетесь, и это видно по вашему лицу. Не вините себя: я уже давно был под ударом... Меня вы-слеживали, и я это знал. Надеюсь, с Асей вы друзья по-прежнему?

- У Аси золотое сердце, а я как только понЯла, какую роль сыграл этот человек, тотчас закрыла перед ним дверь.

- В этом я был уверен, - сказал Олег.

- Больной! - жёстко и повелительно крикнула вдруг Лёля, - не двигайте руку! Сколько раз я буду укладывать ваши пальцы?

Олег понЯл Её игру.

- Вы делаете мне больно, сестра, - ответил он в тон Ей. Конвойный стукнул прикладом, очевидно, для поддержания дисциплины, и снова отдался захватывающему разговору.

- Лёля, скажите Асе, чтобы непременно обратилась в консультацию по охране материнства и младенчества; эти учреждения имеют некоторые права, гепеу, конечно, всесильно, но попытаться следует. Меня отсюда живым, разумеется, не выпустят, к опасности я привык, и за последние минуты пусть Ася особенно меня не жалеет. А о пытках не говорите Ей теперь - потом, позднее... с тем чтобы она могла когда-нибудь рассказать детям... Они должны узнать всё.

- Неужели пытают?

- Спокойней Лёля. Допрашивают сутками... Следователи меняются, а допрашиваемый остаётся... Не позволяют ни отойти, ни сесть, пока не упадёшь замертво. Очень в ходу пытка бессонницей; в «шанхае” бьют бичами по плечам и ломают пальцы... Говорят, Есть шкафы, где задыхаются, но сам я не видел их.

- Больной, спокойно, снимаю. - Она опять отошла к столику управления, потом вернулась.

- А что, Славчик Ещё вспоминает меня? - спросил Олег, и только тут голос Его дрогнул и что-то блеснуло в глубине глаз. У Лёли тотчас же полились ручьем слёзы.

- У меня такой насморк, Поля, такой насморк... - она выхватила платок.

В эту минуту быстрым деловым шагом, бойко и молодцевато вошёл в кабинет врач - молодой, самоуверенный, с партийным значком.

- Здравствуйте, Елена Львовна! Здравствуйте, Поля! Ну, как? Больных много? Желудки или лёгкие?

Поля живо отпрянула от конвойного, Лёля убежала в проЯвительскую. Врач облачился с помощью Поли в белый халат, после чего уголовника тотчас поставили за экран; очень скоро удалось обнаружить гвоздь. Один из конвойных объЯснялся после этого по телефону с начальством, требуя инструкций; Лёля писала под диктовку врача заключения по поводу гвоздя и сломанных пальцев (врач диагностировал по мокрому снимку).

Её не было в кабинете, когда конвойные уводили своих подопечных; выйдя из проЯвительской, она стремглав выскочила вслед за ними и увидела Олега уже на повороте лестницы: глаза их встретились в долгом взгляде... «В последний раз!» - сказала себе Лёля.

- Интересный мужчина этот пЯтьдесят восьмой! Как вы находите, Елена Львовна, а? Вы так на него посматривали, - сказал рентгенолог, когда она вернулась к экрану. Лёля дрожала, но принудила себя улыбнуться.

Было уже около двенадцати. Информировав врача, что имеет разрешение уйти, она снЯла халат, взЯла свой маленький саквояжик и спустилась в гардероб, потом на улицу.

«Последний час свободы! Необходимо теперь же сообщить Асе про Олега. Забегу на почту. Надо осторожно, иносказательно, чтоб перлюстратор не заподозрил...»

В результате долгого обдумывания получилось следующее послание: «Милая Ася! Пишу тебе перед тем, как уйти к нему. Видела на службе Олега. Он пока здоров и просил передать тебе, чтобы ты непременно обратилась в охрану материнства и младенчества. Я, наверное, уеду на курорт. Расстаёмся надолго. Постарайся не потерять меня из виду. Мамочку, родную, бесценную, и тебя, мою кроткую, дорогую, люблю больше самой себя. Будь маме без меня дочкой. Твоя злая, виноватая, но безмерно любЯщая Лёля».

Она два раза перечла это письмо.

«Можно подумать, что улепётываю с любовником! Ну да мама и Ася поймут, а мне только это нужно, - и запечатала конверт. - Пора. Опаздываю. О, какая тоска! А тут Ещё это солнце и эти цветы - шиповник на каждом углу! Я знала, я всегда знала, что не буду счастлива. Будь ты проклЯт, мерзавец Геннадий. Никогда не прощу”.

Прямо перед ней высился белый Преображенский собор - собор гвардии, где столько раз выстаивали службу Её отец и дед и где венчалась Её мать двадцать четыре года тому назад. Она постояла в нерешительности и потом переступила порог храма. Милый-милый, знакомый запах свеч и ладана, полусвет, огоньки и печальные родные напевы... Всё это напоминало Ей детство; смутное волнение овладело душой. Обедня кончилась, кого-то отпевали.

«Когда я теперь увижу храм? Может быть, никогда! Я грешница без грехов: каЯться мне не в чем, а душа не возносится и падает всё ниже и ниже. Я плохо кончу. Избави мя от сети, юже составиша ми... Как странно: эти слова как будто для меня! Недостреленная перепёлка попалась в сеть и уже не избавит никто и ничто! Тени прошлого губят меня. Спасибо тебе, Господи, что Ты дал мне так мало радости, спасибо, что в 23 года у меня впереди только тюрьма и лагерь. Услыши меня хоть раз в жизни: спаси от пасти боа-констриктора. Но Ты ведь не сделаешь! О чём же мне с Тобой говорить? Сохрани мне хоть мою маму... а впрочем, Ты и этого не сделаешь... Тоска!»

Стальные, холодные, серые глаза боа-констриктора остановились на ней, когда она переступила порог кабинета.

- Садитесь, товарищ Гвоздика, садитесь! Потолкуем. Ну, что ж - вы уличены. Вы не только не осведомляли меня, нарушив наше соглашение. Вы сознательно сбивали и запутывали следственные органы, вы прикрывали врага. ПрЯмая контрреволюция! Вы сами оказываетесь активным врагом, скрывающимся под маской хорошенькой, кокетливой девушки. Ваша порция свинца вас дожидается! Можете быть спокойны!

Лёля молчала.

- Ну-с, как же мне с вами быть, Елена Львовна? А?

- Вы можете, конечно, издеваться, сколько захотите, а я повторяю то, что говорила: я не знала, что Казаринов фамилия вымышленная.

- Что? Ты всё Ещё лжёшь, мерзавка, отродье белогвардейское! Не знала! Она не знала! «Я давно хотела вам доверить нашу семейную тайну», - это чьи же слова, по-твоему?

- Ах, вот что, вот что! Он сообщил даже такие подробности? Какой услужливый этот Геннадий. Ну, тогда в самом деле мне уже нечем защищаться. Да, я знала, кто Казаринов по происхождению, но ведь не все такие подлецы, как комсомолец Корсунский! Мне была дорога семья сестры. Олег Андреевнч контрреволюционер в прошлом - он честно работал в порту...

Внезапно сильным ударом ноги он вышиб из-под неё табурет, и она упала на пол.

- Молчать! Не разводить тут плешей, или я тебя сгною в лагере!

Лёля встала с пола и поднЯла уроненную сумочку.

- Вы не смеете толкаться и говорить мне «ты», - сказала она. Интонация обиженного ребёнка послышалась в Её голосе.

- Что?! Я не смею? Да я могу на расстрел послать, Если захочу! Вы арестованы, гражданка. Садитесь на тот стул, туда, говорю, подальше; подайте вашу сумочку.

Порывшись в сумочке и вынув оттуда документы, он отложил их в сторону и взялся за телефон.

- Алло! Вот мне надо девушку оформить. Подошлите в тринадцатый кабинет ордер на арест.

Лёля дрожала, хоть и старалась всеми силами сохранить спокойствие. Следователь повесил трубку и прошёлся по комнате.

- А что, Дашкова молодая - Ксения, - знала она прошлое мужа? - спросил он.

- Из показаний Геньки вам уже всё достаточно известно, - огрызнулась Лёля.

- Пренеприятная личность эта ваша Ксения! Я видел Её, когда брал подписку о невыезде, и мне настолько неприятно было иметь с ней дело, что у меня даже начались непроизвольные сокращения мышц в скулах, как от кислого Яблока. И что вы Её жалеете? Себя из-за неё запутали.

«Бес, которого корчит от ладана», - подумала Лёля.

Вошёл один из сотрудников с какими-то бумагами, и начались мытарства. Помощник следователя повёл Лёлю по бесконечным коридорам; спускались, подымались, снова спускались. Главное здание огепеу - шедевр советской архитектуры - соединяется с тюрьмой коридором с окнами; коридор этот получил прозвище - «мост вздохов». Через него, не выходя на улицу, заключённых проводят в здание тюрьмы и обратно на допросы. Лёля не раз слышала про этот «мост вздохов» и, узнав по описанию, понЯла, куда попала. Теперь переходы пошли длинные, коридоры тёмные, стены сырые с тусклыми лампочками, двери железные, сквозные, похожие на ворота.

”Бьют в ”шанхае”... что такое ”шанхай”? А что Если меня ведут туда?” – и сердце замирало.

Наконец вошли в комнату, которая была поделена на секторы; в каждом секторе стоял топчан. Здесь Ей разрешили сесть и заставили заполнить анкету, а также измерили Её рост и записали приметы: фигура худощавая, аккуратная, волосы кудрявые, стриженые; красивая блондинка, родинка на щеке, маленькие руки. Тут же сфотографировали, посадив на особый стул с прибором, который обуславливал позу; взяли также отпечатки пальцев. Потом опять бесконечными коридорами повели к доктору. Пока доктор выслушивал Её сердце, она смотрела на странное сооружение, похожее на хирургический стол или зубоврачебное кресло, - для чего оно? Может быть, это орудие пытки? Это и в самом деле оказалось орудием пытки, но пытки моральной: врач приказал лечь на это кресло и подверг Её гинекологическому осмотру.

В соседнем секторе следователь опять звонил кому-то, говоря: «Приготовьте камеру», - и опять пошли бесконечными коридорами. После бессонной ночи и всех мук этого дня Лёля чувствовала такую усталость, что всякая восприимчивость притупилась понемногу, и она думала уже только о том, чтобы заснуть скорее, пусть в камере, но заснуть!

Прошли Ещё через одну железную дверь и оказались в очень большой удлинённой комнате; она имела совершенно особый покрой: по правую сторону были окна, по левую шёл длинный ряд узких камер-одиночек, расположенных в два этажа. На каждой дверце - «глазок» на уровне человеческого лица, пониже - окошечко, через которое подают Еду; подымавшаяся в верхний ряд камер железная лестница была затянута проволокой; во всю длину комнаты был расстелен красный бобриковый ковёр.

Подошла конвойная женщина и принЯла Лёлю под свою ответственность.

- Идите тише, уже был отбой - второй час ночи, - сказала она Лёле.

Оказалось, что в допросах, процедурах и бесконечных переходах прошёл и кончился день. Вошли в одиночку: прямо - окно, высокое, скошенное; слева - привинченная к стене металлическая откидная койка; справа - тоже откидной металлический столик и сиденье, лицом к окну; полочка с алюминиевой миской и кружкой; под окном - унитаз и раковина.

- Отдайте мне поЯс с застёжками для чулок и ложитесь немедленно спать, головы одеялом не закрывать, — скомандовала женщина и, получив требуемое, захлопнула дверь одиночки.

Юная узница Ещё раз растерЯнно оглЯдела своё убежище, потом откинула койку, свернула вместо подушки неуютное серое байковое одеяло и легла на жёсткий матрац, закрывшись пальто.

”Мост вздохов” , ”шанхай”, сломанные пальцы... а мама, наверное, уже умерла!” – и в ту же минуту заснула, как в бездну провалилась.

Глава шестая

Аннушка сказала Ему сначала так:

- Дела у нас тут без тебя такие пошли, что ум за разум заходит! Садись, щей налью, пока горячие.

Но в тарелке у ВЯчеслава щи остыли от высыпавшихся на него как из решета новостей.

- Как? И Нина Александровна тоже! Да по какой же статье Её обвиняют? Эх, Анна Тимофеевна! Посылать проклятья по адресу власти, конечно, очень легко, однако же надо вникнуть: Олег Андреевич жил под чужим именем и скрывал прошлое... Это карается каждой властью. Уж не думаете ли вы, что в Англии или во Франции за это погладят по головке? Что же касается Нины Александровны - Её могут обвинять в пособничестве. У прокурора Мика был? Прокурор разговаривать не желает? Уж извините - не поверю!

Аннушка всплеснула руками:

- Да неужели я лгать буду? Вот хоть мужа моего спроси. Эти окаянные и старика-то моего вовсе замучили: что ни день, то Являйся к ним да выкладывай всю подноготную. Намедни арестом пригрозили: ты-де такой-сЯкой, ложными показаниями нас с толку сбил...

Дверь, которая вела в комнату Аннушки, раскрылась, и на пороге показался, опираясь на палку, дворник. ВЯчеславу бросились в глаза Его провалившиеся скулы, заострившийся нос и поседевшие виски.

- Застрекотала, сорока! - крикнул он жене, стуча палкой. - Мало тебе, что ли, бед? Сама за решётку захотела?

ВЯчеслав выпрЯмился.

- Вы, Егор Власович, меня знаете: разве я зарекомендовал себя хоть раз как передатчик? - спросил он.

- Ты партиец и безбожник - вот что я знаю! - сердито крикнул дворник.

ВЯчеслав пошёл к себе, но на пороге остановился.

- Мика дома? – спросил он.

Аннушка объЯснила, что Мика Ещё на рассвете ушёл в тюремную очередь, а оттуда - на завод. Выходить на работу ВЯчеславу предстояло только на следующий день; он заперся у себя караулить возвращение Мики и занялся составлением прошения в Кремль, которое подавал от лица своего дяди - середнЯка, несправедливо, по Его мнению, обвинённого в кулачестве, - одно из наиболее тягостных впечатлений, вынесенных им из поездки в деревню.

Только в конце дня он услышал в кухне «трубу иерихонскую», как называла, бывало, Нина зычный голос брата.

- Давайте, давайте, Аннушка, голоден так, что нипочём гиппопотама съем. - Мика, по-видимому, не терял бодрости.

Отложив бумаги, ВЯчеслав поспешил в кухню, где «юный Огарёв» трудился над своей порцией щей за покрытым аккуратной клеёнкой столом - форпостом Аннушки.

- Здорово, Мика! Ешь, Ешь, поговорить Ещё успеем, - и ВЯчеслав пожал Ему руку.

- Разговоры наши будут невесёлые, друже, так как дела у нас пошли прескверно, однако на аппетите моём это, как видишь, не отражается, - продолжая уплетать щи, откликнулся Мика. Спустя полчаса в разговоре один на один Мика рассказал ВЯчеславу про свою двухминутную аудиенцию [иэ] у прокурора (аудиенцию [иэ], которой пришлось добиваться в течение трёх недель). Антисоветская настроенность, антисоветская пропаганда, пассивное пособничество и прикрывательство - всё это тучей собралось над головой Нины - статья 58, параграфы 10, 11 и 12-й.

- Ты бы посмотрел да послушал, что там делается, - говорил Мика. - Передачу принимают от ограниченного числа лиц, а стоят несметные толпы. Приходится приходить к пЯти утра, чтоб быть в числе первой сотни. Построиться очередью у тюремных ворот не всегда удаётся - милиция разгоняет. Ну, прячемся тогда по соседним воротам и подъездам, а как двери откроются, мчимся сломя голову! Тут уж ноги выручают. Но Если тебе и посчастливилось занять одно из первых мест, ты всё-таки не гарантирован, что передачу у тебя примут - высунется вдруг хамская морда и заявит: сегодня, дескать, принимаем только для уголовных! Вот и убирайся ни с чем. Стояла раз со мной рядом дама - баронесса (нэ) Остен-Сакен у неё засадили и мужа и сына; мужа за то, что с английским королём играл в карты, когда в качестве флигель-адъютанта сопровождал Николая в Лондон; сына за что - не знаю; сына расстреляли, а старый барон, узнав об этом, в тюрьме повесился! Рявкнули они Ей это из своего окошечка... Упала; я подымал.

- А то пристала раз ко мне там - в очереди – крохотная старушка, деревенская - с котомкой, в валенках; просила указать Ей прокуратуру, да пока я переводил Её через улицу, объЯсняла, что хлопочет за сына. Выразилась она совершено необыкновенным образом: «Вот сколько у нас по колхозу наборов в тюрьмы было, а мы с Миколкой всё держались, а теперешним набором прихватили и моего Миколку», - вот тебе голос народа! «Набор в тюрьмы» - слыхал ты что-нибудь подобное?

ВЯчеслав встрЯхнул своими всегда всклокоченными волосами словно конь гривой, очевидно, для освежения своих умственных способностей, и сказал:

- Мика, ты не преувеличиваешь? Не путаешь?

- Я, что ли, баба-сплетница? Позволь заметить, что мне в настоящее время не до шуток.

- Извини: сорвалось с Языка... - ВЯчеслав сжал себе виски обеими руками. - Откуда такое искривление генеральной линии партии?

- Такие, милый мой, искривления у Николая не водились! Дзержинский ли, Менжинский ли, Ягода ли, Медведь ли - всё одно и то же искривление. Воображаю, какие Ещё впереди!

- Тебе легко возмущаться, Мика! Эта власть тебе чужая. Твои деды и прадеды - помещики, сестра - титулованная. А для меня это всё своё, кровное! Я в шестнадцать лет взял винтовку: бои, окопы, бессонные ночи, ранения - я через всё прошёл! Не жаль было ни сил, ни здоровья, ни времени... Верил, что строим счастливую жизнь, что навсегда покончим с произволом, неравенством, нищетой. Мне мерещились Ясли, заводы, родильные дома, мирное строительство, сытые дети, и вот теперь - эти опустевшие деревни, ропот, разделение... и этот террор...

- Да - террор! Теперь, через пЯтнадцать лет после революции, когда нет ни войны, ни сопротивления...

- Врёшь, сопротивление Есть! Пассивное, но упорное и злое, которое ползёт из каждой щели. ВзглЯни на себя, на Олега Андреевича - разве вы нам друзья? Разве вы нам поможете? Злорадство и ненависть прут у вас из всех пор! Вы радуетесь каждой нашей неудаче!

- Не смешивай меня и Олега, друже! Дашковы - военная аристократия, а наша семья глубоко штатская, либеральная. Отец отказался в своё время от сана камергера; дед организовал в имении бесплатную больницу и школу. Я не цепляюсь за прошлое, как Олег, - я четырнадцатого года рождения и не помню прежнюю жизнь. Я всегда был глубоко равнодушен к тому, что пропали поместье и земли. Собственность я ненавижу! Сословных предрассудков во мне вовсе нет. Я тоже ищу новой жизни, новых форм. С вами идти мне помешала только ваша нетерпимость и узость, ваша мстительность и коварство! Был момент - я так искал знамени, которому бы мог служить! Вот вы и показали мне ваш террор, Ещё не превзойдённый в истории. Сами выковали из меня врага, понЯл? Ещё пожалеете, когда доведётся сводить счёты, - самоуверенно закончил юноша и, увидев нахмурившееся лицо товарища, прибавил более миролюбиво: - Кстати, просьба к тебе.

- Валяй, говори! Для Нины Александровны готов очередь выстоять.

- Нет, я не о себе. Асе Дашковой помочь надо: комнату у неё отбирают. Бабушка и француженка, видишь ли, высланы, муж сидит - значит, отдавай лишнюю площадь. Просила мебель передвинуть.

ВЯчеслав нахмурился:

- В этот дом я не ходок, да уж ради Олега Андреевича куда ни шло! - и он взялся за шапку.

- Идём, значит, а Олегу-то оттуда головы не вынести!

На эту реплику ВЯчеслав ответил молчанием. «Занесла же меня нелёгкая в их среду! - думал он, угрюмо шагая с Микой. - Жил бы в рабочем общежитии с ребятами - всё было бы Ясно и просто; радовался бы достижениям и трудовым вахтам, бодро смотрел вперёд, и не было бы этих сомнений и неприятностей. Может, и семьёй бы уже обзавёлся! Бросить мне, что ли, здесь всё да махнуть куда-нибудь на стройку? На север или в Комсомольск? Там, где потрудней, где людей не хватает, там я на месте буду, а здесь всё не ладится у меня и тоска прикинулась». Он вспомнил Лёлю и свою отвергнутую любовь и стиснул челюсти. «Она права, что отказала, мы с ней не пара. Давно пора забыть. Мало, что ли, кругом девушек, своих в доску, не белоручек, без фасона, без зазнайства, а взять за себя такую, как Нелидова - неприятностей и огорчений не оберёшься. Заноситься да снисходить будет. От собственной жены презрение сносить - дело самое последнее!»

А на улице громкоговоритель распевал во весь голос слова ходовой песни:

Но когда в кружок ты вышла

И глазами повела,

Я подумал: это вишня

Между Ёлок расцвела.

«Только бы мне не встретиться с ней сейчас, а ну как она там - у Дашковой?»

Однако молодые люди напрасно прождали сначала на лестнице, а потом у подъезда. Аси не было.

Только на следующий день, когда Мика, на этот раз, забежал иа разведку прямо с завода, он узнал о новом несчастье у Аси.

Часов в девЯть вечера он постучал к ВЯчеславу:

- Можешь сейчас пройти со мной передвинуть мебель у Дашковой? Я договорился - она дома; вчера недоразумение вышло не по Её вине - несчастье опять у них.

- А что такое? - равнодушно спросил ВЯчеслав, беря шапку.

- Кузина Её арестована, Нелидова Лёля.

- Что? Нелидова?! - Шапка выпала из рук ВЯчеслава. - Говори, что знаешь по этому делу?

- Ничего Ещё не знаю. Вот придём - расспрошу.

- Экий нерасторопный! Пошли.

Опять зашагали в том же направлении.

- Слышал ты когда-нибудь про дело Ветровой? - спросил Мика.

- Нет. Что за дело такое?

- Это было Ещё в царское время. Один из старых друзей нашей семьи при мне Нине рассказывал. Студентка одна, политическая, Ветрова, изнасилована была тюремным сторожем. Оказалась Лукрецией: взЯла керосиновую коптилку и зажгла на себе одежду. Сгорела заживо! Скандал вышел. Каким образом стало известно - не знаю, а только весь университет загудел как пчелиный улей. Демонстрация: панихида на площади перед Казанским собором, море молодёжи, пламенные речи... Ну, полиция, конечно, тут как тут! - загнали в манеж, посажали многих. Допрашивали, однако, очень мягко и приговоры были самые мягкие: правительство было, по-видимому, смущено. Тот, который рассказывал, получил полгода ссылки и после тотчас же восстановился в университете. Дело, однако, не в этом. Я думаю сейчас вот о чём: случись такое теперь - а конечно, и случается - протеста в обществе ведь не будет! О пытках ведь знают - и не протестуют! Страх сковал! Гепеу не полиция - поймают одного студента, а изведут целую семью и десяток товарищей нипочём на тот свет отправят. Вот и не протестуют! Общество выродилось. У тебя мозги вывихнуты партучёбой, а всё-таки пойми: безмолвие в университете и на заводах свидетельствует против вас.

ВЯчеслав вдруг повернулся к нему с гневно сверкнувшими глазами:

- Молчи! Таких дел, как насилье в наших тюрьмах, не бывает!

- Ой ли! А пыток тоже не бывает? А «морилок» нет?

- Молчи и о пытках!

- Да чего злишься-то! Или стыдно за свой социалистический режим? Не надо было лезть в партию! Ты забыть не можешь, что девЯносто лет назад твоего прадеда помещик в карты проиграл, а у меня вот родной отец убит вашими коммунистами, которые пришли отнимать имение. Мне тогда года четыре было, но я помню, как он упал. Я до сих пор иногда вижу это во сне и просыпаюсь в холодном поту. Теперь заточили, как преступницу, мою сестру, а меня не принимают в университет. Мои обиды свежее твоих, а ты Ещё удивляешься нашей ненависти!

ВЯчеслав остановился:

- Мика, я не хочу ссориться с тобой теперь! Замолчи, прошу тебя!

Он узнал подробности: Ася при нём рассказывала Мике о неоднократных вызовах и вымогательствах следователя, умолчав из чувства такта о Гене. Мика вызвался помочь с похоронами Зинаиды Глебовны, обещал привести друзей, которые безвозмездно отпоют заупокойную и на руках перенесут гроб. ВЯчеслав в свою очередь смущённо пробормотал:

- Я тоже мог бы пригодиться! Вам одной не справиться со всеми хлопотами и очередями. Давайте я соберу и отнесу передачу Елене Львовне и к прокурору пробьюсь. Идёт?

- Спасибо, - подавленным шёпотом отозвалась Ася.

Но после, на лестнице, Мика Ему сказал:

- Прежде всего надо Её найти, а для этого тоже выстоять очереди в тюремных справочных бюро. Я тебе дам адреса тюрем; но ты не надейся, что прокурор тебе ответит - не станет даже разговаривать: заявит, что имеет дело только с ближайшими родственниками, как мне по поводу Олега.

- А я Его заставлю ответить! Пусть попробует отвертеться! Мне не так легко зажать рот, а Если скажет, что я чужой, я Ему заЯвлю, что я фактический муж - коротко и Ясно!

Мика бросил на ВЯчеслава несколько озадаченный взгляд, но не решился продолжать разговор на такую деликатную тему. Пошли молча.

«Кукушечка! Деревцо вишнёвое! Попалась, бедная! Олег хороший человек - понятно, что выдать не захотела! Сама-то она вся пугливая, слабенькая, нежная, а вот устояла ведь, дала отпор! Стало быть, Есть у неё внутренняя сила, и товарищ она, видать, хороший... Экие подлости в огепеу делаются: схватили девушку - полуребёнка, да как с ножом к горлу: выдавай или засажу! Запугивают, тянут показания... Да это свЯтейшей инквизиции впору! Известно ли там - наверху? Набрали в штаты всякой дряни и дали волю! Надо сигнализировать! Эту историю нельзя оставлять! Все эти Дашковы, Бологовские, Огарёвы трусят, их в самом деле происхождение сковывает; ну, а я - свой, я всю революцию провоевал, я у станка семь лет, меня-то выслушают! Следователь Ефимов... Уж будет он стоять перед революционным трибуналом! Надо не только в Москву писать - надо привлечь райком и заручиться поддержкой председателя; до самого Сталина дойду, а кукушечку вызволю!»

Она теперь одна, замученная, жалкая! Антипатичных Ему дам около неё уже нет, одна только эта молодая, кроткая Дашкова. Если он выручит свою кукушечку, она отогреется на Его груди. Никто не встанет уже между ними! Он вообразил, как приходит за ней, и вот Её выводят из тюремных ворот; она с узелком, в платочке и сером ватнике, бледная худая... Увидев Его, она бросается на шею своему спасителю. Обнять Её, прижать к груди, погладить эти шелковистые кудри... даже голова у него закружилась! Отчего женское лицо приобретает иногда такую власть, причём от этого не застрахован даже человек сдержанный, серьёзный, преданный идее... В этой девушке не было ничего, что он привык ценить, оставаясь объективным, - что же приковало к ней Его сердце? Тоска подымалась со дна Его души. С тоской он бы сладил, не стал бы нянчиться с собственной душой, но подкрадывавшееся разочарование в деле, которому он отдал все молодые силы, подтачивало, вносило дезорганизацию в Его внутреннюю жизнь. Безнадёжность и усталость в интонации Аси, Её рука, уроненная на голову малыша, цеплявшегося за Её платье, врезались в Его памЯть. Под спокойствием, привитым строгостью воспитания, угадывалось отчаЯние этой молодой женщины.

«Да неужели действительно вышлют и Её, и ребёнка? Разве так слаба Советская власть, что женщины уже опасны стали? С женщинами воюем! Лагеря для женщин! Олег Андреевич прав: императоры не трогали жён декабристов и семьи народников... Уж не чувствовали они себя уверенней на своём посту, чем мы, большевики, на своём? Или в самом деле были великодушнее и добрее? Эх, неладно что-то у нас в аппарате!»

БездеЯтельность и пассивная скорбь не были свойственны Его натуре.

«Завтра же пойду сначала к прокурору, а потом в райком! - говорил он себе. - Следователь Ефимов... Посмотрим, кто кого!»

Глава седьмая

На тюремных окнах ворковали голуби; воркование это иногда напоминало жалобный стон и усиливало тоску. Было так тихо, что слышно, как надзирательница, завтракая у окна, разбивала крутое Яйцо. Иногда, становясь ногами на унитаз, Лёля дотягивалась головой до окна и видела кусочек неба. В шесть утра надзирательница, проходя, стучала Ей в дверь и говорила: «Подъём”, надо было в ту же минуту вскакивать и стелить койку, которую уже не позволялось откидывать в течение дня; потом надзирательница говорила: «Хлеб и сахар“, а Ещё через несколько минут: «КипЯток“. Всё это ставилось на доску перед окошечком. В середине дня полагался обед - щи из хряпы и каша; вечером - опять кипЯток с хлебом.

На цементном полу была протоптана дорожка сотнЯми узников, которые бороздили Его, шагая из угла в угол; и она ходила, как они. Надзирательница изводила, постоянно заглядывая в «глазок“;/ то и дело слышался Её хрипловатый оклик: «Не закрывать головы полотенцем!“ или: «Вы что там руку себе ковыряете? Смотрите у меня!“ или: «Почему не Едите? Есть надо: я за вас отвечаю!» Позволялось получать книги из тюремной библиотеки, но тоска, страх и отчаЯние, душившие Её, не давали Ей возможности углубиться в читаемое. Допросы - вот была Её мука! Чего Ещё хотел от неё следователь? Она была уже уличена, Олег - обвинён полностью, Нина - давно призналась, что покрывала Олега, и, по-видимому, под пыткой подписалась, что вела и поощряла их контрреволюционные разговоры; Лёля сама видела подписанное Ниной показание. Казалось бы, не оставалось уже ничего, что можно было Ещё выудить, а допросы всё-таки продолжались! Нервы были мучительно напрЯжены: вот-вот войдёт конвой, чтобы вести Её в кабинет № 13; она не была застрахована от этого даже ночью. Очень часто следователь вызывал Её именно в ночные или вечерние часы, запугивая Её воображение. Она уже хорошо знала те нескончаемые коридоры, по которым Её вели и где гудели грубые выкрики и отборные ругательства, доносившиеся из кабинетов, мимо которых Её проводили, - в эти часы там допрашивали заключённых, а с ними церемонились Ещё меньше, чем с вызываемыми по повесткам. Далее начиналось обычное: «Садитесь. Ну, что - вспомнили что-нибудь?» - а вслед за тем угрозы и издёвки. Он любил выражение «рассказывайся до пупа“, которое казалось особенно оскорбительным Лёле. Допрос затягивался иногда до утра; следователь как будто забывал, что человек испытывает Естественную необходимость остаться одному хоть на несколько минут. Это было утончённой пыткой, имевшей по-видимому, целью поиздеваться над Её стыдливостью и воспитанием. Как бы ни было, она всякий раз держала себя в должных границах, преодолевая свои мучения.

Потребность во сне была второй пыткой; была неделя, когда он вызывал Её каждую иочъ, а между тем в течение дня раскрывать койку строго-настрого запрещалось; старая ведьма была тут как туг. «Захлопните койку! Никаких возражений! Порядок один для всех!” Чтобы обмануть Её бдительность и хоть немного забыться дремотой, Лёля брала книгу и, делая вид, что читает, дремала, облокотясь на руку. Но стоило Ей выпустить из рук книгу или уронить на грудь голову, раздавался окрик: «Не спать! Днём спать запрещается!“ Пытка бессонницей! Кажется, она применялась к Каракозову? Но ведь Каракозов стрелял в Императора, а что же сделала она? Молилась ли за неё Ася в уголке за буфетом или шкафом, как в детстве? Где Ася? Жива ли мама? Сюда не доходит ни зова, ни отклика!

Один допрос был особенно мучителен: в этот раз Её допрашивали двое - следователь и Его помощник; сесть не позволили, и она вы-стояла пЯтнадцать часов на одном месте, в то время как мужчины несколько раз сменяли друг друга и, по-видимому, даже успевали вздремнуть в одном из пустых кабинетов. Было часов шесть утра, в окнах начинался рассвет, когда они сошлись опять вдвоём и, приблизившись к ней оба с угрожающим видом, заложив руки в карманы кожаных курток, стали плевать Ей в лицо, произнося неприличные ругательства; по-видимому, целью ставилось добить Её морально, потом один из кожаных рукавов взял телефонную трубку.

- Доставить немедленно в кабинет номер тринадцать... - и она услышала фамилию слишком хорошо знакомую! Она замерла, глядя на дверь. Опять встретились их глаза в пристальном и быстром взгляде... Он осунулся за это время, и Ещё заострились красивые черты; Лёля заметила серебрЯные нити в пряди Его волос - той, которая падала на шрам от раны.

«Здесь нет зеркала, и я не вижу себя; наверное, поседела и я!» - подумала она.

- Ну, вы друг друга очень хорошо знаете! Не правда ли? - спросил следователь.

- Мне очень прискорбно видеть вас здесь, Елена Львовна,- сказал Олег, вполне владея своей интонацией. - Я всё время повторяю, что подлинная моя фамилия была вам неизвестна; к несчастью, мне не верят. Дело всё в том, что я не Казаринов...

Но Лёля замахала руками.

- Не надо, Олег, не надо! Я давно созналась... Спасибо. Не надо. Не вредите себе.

- Убедился, мерзавец? - вмешался следователь.

Но Олег пропустил эту реплику мимо ушей.

- Меня пытаются уверить, - спокойно продолжал он, - Будто бы вы, Елена Львовна, показали, что я состоял в контрреволюционной организации и открыто признавался в этом вам и Наталье Павловне. Разве вы утверждали это?

- Нет! нет! Я всё время повторяла, что этого быть не могло и что я никогда не слышала об этом! - поспешно воскликнула Лёля.

- Я был уверен, что это провокация, - всё с той же интонацией продолжал Олег. - Но Если и впредь у вас будут вынуждать какие-либо показания против меня - соглашайтесь со всеми: мне уже всё равно, а ваша участь... - Он не договорил: следователь сделал движение, готовясь ударить Его по лицу, и Олег моментально с необыкновенной ловкостью перехватил Его руку, а другой схватил табурет. - Не позволю! Допрашивайте, сколько хотите, а бить не смейте! Не позволю!

Два револьвера мгновенно уставили на него свои дула.

- Не испугаете! - усмехнулся Олег. - Я все ваши штучки знаю! Я, может быть, и хотел бы, чтоб вы меня застрелили, да не посмеете!

Лёля в ужасе закрыла лицо рукавами серого тюремного халата.

«Выстрелят! Сейчас выстрелят!» - думала она вся дрожа.

- Конвой! - железным голосом проговорил в телефонную трубку следователь и прибавил, наверно, обращаясь опять к Олегу: - В «шанхай» и в карцер опять захотел?

Послышались тЯжёлые шаги конвоя, который был, по-видимому, наготове, поблизости.

- В карцер Его! Хлеб и вода; синий свет; койку не откидывать вовсе! - отчеканил ледЯной голос.

Лёля открыла лицо, провожая глазами Олега.

- А ну-ка пойдём со мной! - зашипел следователь почти над ухом Лёли. Обычно Её уводил обратно в камеру конвой, но в этот раз он не вызывал конвоя - они повели Её сами.

«Только бы не изнасиловали! только бы не «шанхай»!» - думала она и следовала за ними, исподлобья с детским страхом взглядывая на них и то и дело нагибаясь, чтобы подтЯнуть большие, грубые, белесные чулки, - а они опять спускались, ведь чулочный поЯс был отобран.

Камера внизу, в подвале: полутьма, стол, два стула, настольная лампа, коммутатор. Она Ещё не бывала здесь. Следователь, крикнул кому-то: «Пожалуйте!» И вошёл человек - широкоплечий, с тупым, свирепым лицом; следователь сказал Ему: «Вот всыпьте сколько потребуется», - взял газету и сел; человек схватил длинный хлыст и опустил Его в воду... Лёля с ужасом следила за ним глазами... Он размахнулся и изо всех сил хлестнул Её по худеньким плечикам и нежной груди! Кричать? Да ведь никто не придёт на крик - он никого не удивит и не испугает!

Только когда Лёля лежала уже на полу, следователь наконец сказал:

- Ну, как будто бы и довольно! - и махнул рукой страшному человеку, чтобы тот вышел, а сам зажёг настольную лампу. - Вот обвинительный акт; здесь зафиксированы собственные твои признания в том, что ты покрывала классового врага. Даю четверть часа на ознакомление, и чтобы все было подписано, или я сгною тебя в лагере. К столу! Быстро!

Изнемогая от страха, боли и усталости, Лёля послушно подписала. Шатаясь и держась за стены, она приплелась обратно в камеру и легла на свою койку, но окрик надзирательницы тотчас же вывел Её из забытья. Она не шевельнулась и только, зябко передёрнув плечами, поправила на себе пальто, которым закрывалась, как будто желая спрятаться. Женщина окликнула второй раз, после чего вбежала в камеру:

- Встанешь ли ты, наконец?

Лёля повела на неё глазами, под которыми лежали чёрные тени, и не шевельнулась.

- Ну, что ж ты, оглохла, что ли? - крикнула та.

- Не могу, не встану.

- Как не встанешь? Не финтить тут! За неповиновение - карцер! Послушайся лучше добром.

- Нет, всё равно не встану... Не могу! - и Лёля опять уронила голову. Начинался озноб; зубы стучали, ухо ныло - от ударов или от простуды, она сама не знала. Надзирательница постояла над ней и вышла. Часа через два дверь открылась, и Лёля увидела незнакомую женщину в белом халате. У неё было необыкновенно длинное лицо и тЯжёлая нижняя челюсть, во всем облике Её было что-то лошадиное. Лёля не знала, что женщина эта, исполнявшая обязанности врача, уже давно получила между заключёнными кличку «Лошадь».

- На что вы жалуетесь? - спросила Лошадь.

Лёля села на койке.

- Избита. Грудь и плечи. Ухо тоже болит.

- Покажите. - Голос звучал официально: ни удивления, ни сострадания. Дело, по-видимому, было привычное. Лёля обнажила лилово-синие подтёки.

- Свинцовые примочки и «solux» (со́ллюкс), - сказала Лошадь, поворачиваясь к двери.

- У меня нет сил встать, - промолвила Лёля.

- Больным разрешается лежать, - сказала, уходя, Лошадь.

“Solux“ (со́ллюкс) и свинцовые примочки остались пустым звуком; надзирательница, однако, не тревожила.

К вечеру боль в ухе и виске стала невыносима; не находя себе места, Лёля то садилась, то ложилась и наконец стала стонать. Надзирательница – другая, ночная – заглЯнула в “глазок“.

- Чего это ты? Шум производить запрещается! Тихо сиди.

- Не могу. Ухо болит. Терпения больше нет. Вызовите Ещё раз врача. Плохо мне, - бормотала, мотая головой, Лёля.

- Врач будет только утром, а пока, хошь не хошь, терпи. Горячей воды могу дать, грелку сделай.

Но намоченный платок тотчас остывал, и Лёля попросила бутылку.

- Это уж ты оставь. Бутылку ты, может, разобьёшь да стёкла Есть станешь, а я отвечай, - было ответом.

Только в середине следующего дня пришла вызванная Лошадь. Вырываясь из забытья, Лёля с трудом повернула голову и не отвечала на вопросы.

- Перестарались – без больницы не обойтись, - услышала она слова Лошади, обращённые к надзирательнице.

А потом наступило беспамЯтство.

Приходя на короткое время в себя и оглядывая серые стены палаты и белые халаты персонала, Лёля несколько раз думала: “Больница... можеь быть, это наша – Газа? Если увижу кого-нибудь из знакомых сестёр, попрошу, чтобы узнали, жива ли мамочка. В такой просьбе не откажут... шепнут незаметно. Всё-таки люди – не звери“.

Скоро, однако, выЯснилось, что она лежит в Крестах, и рядом нет никого, кто бы исполнил эту просьбу. У неё оказался мастоидит, и она проболела около месЯца. Ещё недавно болеть было в своем роде удовольствием: мама всегда рядом, кружится у кровати Стригунчика, как птица над гнездом, приносит в постель “чаёк“ и “бульончик“; Ася забегает каждый день навещать, верещит, сидя на краю постели; всеобщее внимание и нежность Ещё усиливаются – само желание окружающих побаловать уже создаёт особо нежную, сердечную атмосферу. Букетик анемонов от Аси, коробочка мармеладу от Натальи Павловны, сладкая булочка, купленная мамой на последний рубль, - уже огромная радость при их скудных достатках.

Всё это получило в Её глазах огромную цену теперь, когда уже навсегда ушло! Здесь – равнодушные лица, холодное молчание, быстрые подозрительные взгляды и сковывающий страх перед самым ближайшим будущим. Лежи и молчи, когда ухо и голову сверлит мучительная боль. Нельзя лишний раз подозвать, окликнуть; Если и жалеют, всё равно не обнаружат жалости – боятся, дали подписку; она ведь хорошо всё это знает.

Едва лишь упала температура, как тотчас Её перебросили обратно в камеру. Опять одиночка, не та, но такая же: так же принесли Ей хлеб и кипЯток, так же швырнули тряпку для уборки, днём те же щи и каша... На второй день забряцал засов; звук этот вызвал жуткие ассоциации; отпрянув к стене, она впилась глазами в ничего не выражающее лицо конвойного. Её повели, но при этом повернули в другой конец коридора, и переходы пошли сразу же незнакомые. Через несколько минут, стоя между двумя конвойными, в незнакомой комнате, она услышала:

- Согласно постановлению тройки огепеу... – и потом пошли какие-то номера и параграфы, и всё время мелькали слова “контрреволюция“ и “враг народа“. Что бы это могло быть? Приговор? Но ведь суда Ещё не было! И вдруг она услышала слово “приговаривается“. В ней всё дрогнуло и мучительно насторожилось. Между этим словом и следующим прошло не более полсекунды, но в голове успели промелькнуть мысли одна тревожней другой: “Только бы ссылка с мамой и Асей! Господи, помоги! Сделай, чтобы не лагерь!“

И вдруг она услышала слово, которое было чётко и злобно отчеканено, буквы “р“ особенно раскатистые, как будто выговаривание этого слова доставляло особенное удовольствие тому, кто читал: “К высшей мере наказания через расстрел“.

- Расстрел?! Как?! Расстрелять меня? Меня расстрелять? Да ведь я ничего не сделала! Я... Я... – она задохнулась. Оказалось почему-то, что она уже сидит, и конвойный держит около Её губ кружку с водой.

- Выпейте, гражданка.

- Расстрелять меня? Но ведь я...

Тут подошёл “он“, и расширенные зрачки кобры, которые преследовали Её в недавнем бреду, взглЯнули на неё. Она моментально затихла и сжалась. Сейчас он скажет: “Ведите Её на расстрел немедленно“. Но он сказал совсем лругое:

- Вы имеете право в течение ближайших нескольких дней подать в Москву просьбу о помиловании, и расстрел, возможно, будет заменён концлагерем.

Лёля не сразу понЯла, он повторил и прибавил:

- Будете подавать или не будете?

- Да, да, конечно, буду! Непременно! А меня не расстреляют тем временем?

- Приговор приводится в исполнение через определённый. срок, в течение которого тот или иной ответ обЯзательно будет получен, - опять отчеканил он и отошёл, скрипя сапогами.

Дрожащей рукой подписала Лёля бумагу, которая, по Её мнению, составлена была далеко не убедительно. Она непременно хотела, чтобы были помещены разъЯснения, такие как: «Мне только 22 года, и я очень хочу жить», и Ещё: «Я никогда ничего плохого не делала». Но составляющий бумагу юрист категорически их забраковал. Прошение получилось слишком официальное и сухое, по мнению Лёли, но она не посмела настаивать, замирая от опасения, что они скомкают бумагу и скажут: «Если вы будете капризничать, мы вовсе не пошлём прошение».

Страшно возбуждённая, с сухими глазами, закусив губы, металась она весь день по своей камере: «А вдруг меня расстреляют, прежде чем ответ получится? А вдруг откажут в помиловании? Что будет с мамой, Если она узнает?! Олег... Если меня, то уж Его-то тем более... Ася! Славчик! Как же они? Сегодня маму и Асю, наверно выселяют как ближайших родственников тех, кто к высшей! Куда же они поедут?»

Едва лишь дали отбой, она забралась на койку, и тут Ею внезапно завладел новый строй мыслей.

«Смерть... она совсем близко... Почём знать - может быть, в эту же ночь. Есть ли что-нибудь по ту сторону жизни или ничего нет? Лицом к лицу перед неизвестностью! Меня учили верить, и я верила, но почему я так мало думала о будущей жизни? Иисус Христос учил всех любить, в Евангелии столько чудесных слов об этом; в церкви читают и поют о подвигах духа, о молитве, о вере, о Причастии... а я словно мимо проходила! Ведь знала же, что умру когда-нибудь... Я никому не делала зла, но и добра почти никому. Я всегда думала в первую очередь о себе. Мама, папа, дедушка и бабушки, прислуга, а позднее и Ася, и мадам, и Сергей Петрович - все существовали, казалось, для того только, чтобы мне веселее и легче было жить! С мамой я постоянно была дерзка. Правда, всю до копейки зарплату отдавала в Её распорЯжение, всегда спрашивала позволения уйти в гости или в театр, но при всём том всё-таки я маму третировала; Если даже я маму целовала - точно одолжение делала! Почему же, однако, никто - ни один человек не сказал мне ни разу: ты мало любишь людей, даже родных тебе, ты не следуешь заветам Христа! А между тем сколько тысЯч раз мне повторяли наставления, как владеть ножом и вилкой! Меня задаривали игрушками в дни Рождества и Пасхи и приглашали ко мне детей, разодетых, как куклы, но никто ни разу мне не шепнул: "Сбереги святость этого дня!“ А потом, когда жизнь переменилась и пришли испытания, меня все жалели, но тут никто не напоминал о любви и терпении, о кротости. А с другой стороны, кто жил лучше меня? Из всех нас по-настоящему добры только мама и Ася. А впрочем... как увЯзать с христианской любовью мамино «du простой“ и ту пренебрежительную гримаску, с которой она отзывается о каждом, кто не насчитывает за собой хотя бы четырёх поколений? Чего же мы себе приготовили, какой ответ дадим? Приблизиться к ангелам и свЯтым я недостойна... Кого же я увижу, когда меня пробьёт пуля? Темноту? Жутких, разлагающихся, уродливых существ, которые окружат и будут мучить? Геенну огненную? Тогда уж лучше совсем ничего! Страшно, страшно!»

Она лежала лицом к стене, схватившись за виски обеими руками, и ужас заполнял без остатка всё Её существо.

«Я, кажется, даже молитвы забыла! Только "Отче наш" и "Верую” помню, - и уже хотела прочесть их, как услышала бряцание затвора. - За мной», - и села, чувствуя, что холодный пот выступает у неё на лбу.

- Собирай вещи и выходи, - услышала она оклик конвойного и дежурной надзирательницы. Она вскочила.

- Нет, нет! Я не пойду. У меня послана просьба о помиловании. Следователь мне сам обещал, что меня не расстреляют, пока не придёт ответ. Не пойду. Нет, нет!

- Экая бестолковая! Сказано ведь - с вещами выходить, а нешто на расстрел с вещами ведут? На том свете не нужно твоё барахло. В другую камеру тебя переводят, только всего и Есть, - усмехнулся конвойный.

Лёля вздохнула несколько свободней.

- В другую камеру? Правда? Вы, может быть, нарочно говорите?

- Станем мы Ещё выдумывать! - сказала надзирательница. - После приговора в одиночках не держат, таков уж порядок. В общую пойдёшь, к смертникам.

- Что?! К смертникам? Не пойду. Нет, нет! Оттуда не возвращаются! Бумага о помиловании придёт сюда, и Если меня не будет...

- Чего городишь? Пойдёшь, коли велят. Сейчас собирай тряпки. Не затеряется твоя бумага.

Лёля в отчаЯнии уцепилась за койку, но грубая рука схватила Её за плечи.

- Слушаться! Некогда нам тут с тобой хороводиться! Ну! - В голосе уже послышалась угрожающая нота.

Вся дрожа и всхлипывая, она стала собираться: накинула пальто, повЯзалась шарфом и вышла в тёмный, холодный коридор.

- Господи! Помоги, защити! Прости, что я так дерзка была тогда... в храме! Прости мне всю мою жизнь, - шептали дрожащие губы. - Хоть бы увидеть Олега или Нину Александровну: я возьму их за руки... не так страшно, как совсем одной. Пожалей и не осуди меня, Господи!

Она уже покорилась и затихла, только изредка судорожно вздрагивала. Долго шли холодными, тёмными коридорами; в одном из них наконец остановились; опять забряцал затвор - камера смертников... Обречённые, такие же, как она!

Глава восьмая

Не живой он пел, а умирающий,

Оттого он пел в предсмертный час,

Что пред смертью - вечной, примиряющей –

Видел правду в первый раз!

Константин Бальмонт

Олег отказался подписать обвинительный акт, несмотря на щедро применяемые «методы воздействия», и это усугубило тяжесть обвинения. После того как приговор о расстреле был зачитан, Его перевели в камеру смертников. Подать просьбу о помиловании он не захотел, не надеясь на успех и считая это напрасным унижением; притом смертный приговор мог быть заменён в лучшем случае пЯт-надцатью годами лагеря, а это казалось Ему страшнее расстрела.

Смертники имели одну льготу: им не возбранялось лежать с утра до вечера на откинутой койке; для того, кто был измучен до-просами и карцерным режимом, это было наслаждением - последним, которое Ещё оставалось в ожидании развязки. Увидев откинутые койки и угрюмые фигуры, распростёртые на них, Олег тотчас откинул свою и тоже улёгся.

Выкрашенная серой маслЯной краской стена около Его койки была испещрена надписями, сделанными карандашом; он прочёл некоторые: «Долой Сталина!», «Умираю ни в чём неповинным», «Оставь надежду навсегда, сюда вошедший!» Последняя фраза уже давно занимала Его воображение и теперь прозвучала, как тема рока - стук судьбы - в симфонии Бетховена.

«То неизбежное, что я всегда ждал, приблизилось. Ася сумела однажды отодвинуть своей любовью этот тЯготевший надо мной рок, но не в Её власти было вовсе отстранить Его. О, моя Ася! Ты хотела меня осчастливить, отогреть, утешить! Ради меня ты не побоялась «безнадёжного пути». Зачем ты это сделала! Мне во сто раз легче было умереть тогда - я был одинок и несчастлив и за мной не тЯнулись другие жизни... а теперь! Зачем ты это сделала! Ведь я предупреждал тебя, что я обречён. Ты была со мной счастлива. Да, моя бедная, дорогая, любимая, я знаю: ты была счастлива! Твой смех, твою улыбку, твой щебет - памЯть о них я унесу с собой в могилу! Но ведь за эти три неполных года ты поплатишься целой жизнью: ты будешь биться с двумя моими детьми в глухом, далёком углу, в ссылке, отмеченная, как проклятьем, знаменитой княжеской фамилией и белогвардейским прошлым мужа! Эго пойдёт и за моими детьми! Славчик! Эти ручки в перетяжках, эти карие глазки, такие наивные, светлые! Маленький наследник древнего имени! У него не будет ни уютной кроватки, ни игрушек, ни книг, ни белой булки, ни Яблока, ни талантливых педагогов! В деревне, в избе, на лежанке... Хорошо, Если среди русских, а то так загонят к киргизам или Якутам... узкоглазые, грязные, твердолобые, тупоголовые уроды, которых я ненавижу! Культура нашей семьи шла до меня по восходящей линии, теперь она резко упадёт вниз. Я радовался, что у Натальи Павловны сохранились библиотека и рояль, и что ребёнок сможет приобщиться к культуре прошлого - с конфискацией и ссылкой всё пойдёт прахом! Сознание Славчика будет формироваться в омерзительной сельской семилетке, где Ему на каждом уроке будут внушать на Якутском Языке, что отец Его - враг народа и мерзавец... Он возненавидит мою памЯть и своё имя и не захочет прийти даже ко мне на могилу... а впрочем, я забыл - ведь у меня не будет могилы!»

Мысли Его были прерваны бряцанием затвора; принесли нарезанный порциями хлеб и кипЯток в чайнике, который поставили на стол посередине камеры. Сумрачные фигуры зашевелились, разбирая и наполняя металлические кружки при тусклом свете маленькой лампы под потолком.

- Ну, сегодня уж я в остатний раз чайком греюсь; сегодня в ночь уж беспременно придут за мной. Я уж всех тут пересидел. И тебя, паря, поди, прихватят, засиделся и ты, - сказал молодой вихрастый уголовник, обращаясь к товарищу - самому юному в камере.

- Отстань, - огрызнулся тот, передёргиваясь. Олегу бросился в глаза Его пришибленный вид.

Но вихрастый парень не захотел отстать:

- А ты повеселей немножко: нюни-то не разводи. Бога, что ли боишься? Небось не засудит, оттого что ничего-то там, по ту сторону, нет - пар вон, и вся недолга.

- Попридержи Язык, не всем твои шутки по сердцу! Лучше бы молитву прочёл, чем глумиться тут, - прикрикнул кто-то басом из угла.

- А что мне молитва? С такой катушкой, как у меня, к чертям разве, и там, почитай, не примут, - засмеялся принуждённым смехом приговорённый.

«Бандит, наверно», - подумал Олег.

- Молчи, говорю, - повторил тот же бас, и снова стало тихо.

- Не видать и не видать нашей Матушки Узорешительницы: стало, Господь наложил запрет Ей прийти в нашу камеру, заказал путь! Ох, ох-ох, грехи наши тяжкие! Не придтить Ей, никак не придтить! - заохал вдруг маленький старичишко, ставя на стол кружку.

- Кого вы ждёте? Разве дают свидания осуждённым на высшую? - спросил, настораживаясь, Олег.

- Каки таки свидания? С ней, со Смертью-матушкой разве что свидание нам заготовлено! - опять заохал старик.

- Так кого же вы ждёте в таком случае? - опять спросил Олег.

- Вас только что перевели сюда, а мы все Его рассказы уже наизусть знаем, - заговорил человек интеллигентного вида, Ещё молодой, но с профессорской бородкой, - он свЯтую Анастасию Узорешительницу, видите ли, поджидает, но высокая гостья заставляет себя слишком долго ждать.

- Анастасию Узорешительницу? - переспросил с удивлением Олег.

- Да, ни больше, ни меньше! Рассказывает длинную историю, как эта высокая особа, специальностью которой стало утешение заключённых, забрела раз, оставаясь невидимой конвою, к таким же смертникам, как мы с вами. Кого-то она ободрила обещанием помилования, а на нескромный вопрос ответила, что этот человек с ней увидится в одном из московских переулков. Когда же сей счастливец, получивший и в самом деле помилование, пошёл вскоре после этого в Москву, и именно в тот переулок, он вошёл в маленькую церковь, мимо которой проходил, и увидел икону свЯтой Анастасии, в которой будто бы признал неизвестную женщину, приходившую к нему в камеру. Обслуживавшая церковь монашка, которой он рассказал случившееся, разъЯснила Ему при этом, что такие случаи уже бывали и она наблюдала много благодарных клиентов. Как вам нравится такое повествование?

- Я счастлив был бы, Если б мог этому поверить, и не вижу здесь ничего, над чем можно было посмеяться! - ответил Олег. - Это всё очень трогательно.

- Вы по пЯтьдесят восьмой, очевидно? - спросил интеллигент, приглядываясь к нему.

- Точно так. Очевидно, и вы?

-Ия. Приклеили мне контрреволюцию за то только, что позволил себе несколько неосторожно высказаться по поводу черепов отсталых рас, а именно отметить некоторое различие в их строении с черепами русских. Обвинили в злостном расизме, - и учёный усмехнулся. - А вы?

- Я - гвардейский офицер в прошлом. Гепеу стала известна моя подлинная фамилия.

- Какая же именно? - спросил интеллигент, снимая очки.

Олег назвал себя, и они обменялись рукопожатиями.

- У вас семья? - спросил учёный.

- Жена и ребёнок, - и, не желая затягивать разговор, Олег поклонился и ушёл на свою койку.

Через несколько минут дали отбой, и установилась тишина; только старичок шептал на коленях молитву.

«Безумием было, скрываясь под чужим именем, иметь семью! - думал Олег. - Ася так непрактична и неприспособленна, так довер-чива... Борьба за существование Ей не под силу. Она погибнет и дети... Дети погибнут тоже. А Нина? А Лёля - эта девочка, которую следователь выбрал своей жертвой! Неужели и их к расстрелу? Смерть... Дантовский ад и призрак моего детства - Наг, обвивающий мне шею». Он вспомнил картину, которая была создана под впечатлением Его фантазии, - кнЯгиня Дашкова рассказывала однажды знакомой Ей художнице, каким рисуется ад в воображении Её сынишки, и та изобразила на полотне кудрявого ребёнка, который огромными испуганными глазами смотрит на призрака зла - страшные рептилии, кишащие в тёмной пещере. Головка ребёнка была окружена нимбом, который говорил о Его незапятнанности.

«Таким я и был тогда, но с тех пор было столько горя и боли, крови и зла. Теперь я могу надеЯться только на милосердие; как в той заветной молитве: Яко разбойник исповедую... Подлости я за собой никакой не знаю, за тех, кого я люблю, я жизнь отдам, но тех, кто вне моей орбиты, я любить не умею. Ася права: я слишком горд!»

И он вспомнил слова своей жены: «Я хочу, чтобы сердце твоё распространилось».

Она тогда расчёсывала волосы, и точёное, как у камеи, лицо было окружено их мягкими душистыми волнами... Откуда взЯла она эти слова? «Ася! Вот она всех жалела! И меня, и собак, и этого уродливого ребёнка, и даже цветы... Она никогда не жаловалась, не упрекала... качество, редкое в женщине! Если она огорчалась то только "сворачивалась“, как мимоза. Было что-то детское в той ласке, с которой она прижималась ко мне: трётся, как котёнок, о моё плечо и Ерошит мне волосы... Один раз, впрочем, она меня упрекнула, да, упрекнула!“ При этом воспоминании густой румянец стыда залил Его лицо... Это было за два дня до рождения Славчика! Прежде подвижная, тонкая, резвая девочка изнемогала под тяжестью десЯтифунтового ребёнка; жизнерадостность начала Ей изменять; она, видимо, истосковалась ожиданием и огромным животом - ни сесть, ни лечь, ни наклониться... В этот вечер, когда они ложились в своей спальне, она прибегла к обычной уловке... О, он хорошо знал эти уловки - ляжет, бывало, и закроет глаза: делает вид, что заснула... Она это часто проделывала, но в этот раз он не пожелал уступить: Ему досадным показалось это постоянное желание избегнуть страстных ласк. Даже странно было, что это - такое юное, и влюблённое, и ласковое - существо оставалось таким бесстрастным! Он насильно повернул Её к себе... Она молчала, но после когда он опять уложил Её, закрыл, перекрестил и, целуя в лоб, сказал «спокойной ночи», она вдруг проговорила с жалобой в голосе:

- Сегодня уж ты мог бы оставить меня в покое, - и обиженно уткнулась в подушку.

«Сколько надо было иметь эгоизма и чувственности, чтобы заслужить такой упрёк! Да, мы - мужья - бываем слишком часто и грубы, и безжалостны. А вот теперь на неё одну ляжет вся тяжесть семейной жизни: она останется одна с двумя младенцами... с двумя! Смерть, да - смерть, теперь, когда я так нужен и семье, и Родине, когда... наконец счастлив... смерть!

Чей-то голос сказал:

- Ну вот и накликали - идут!

А другой подхватил:

- И впрямь идут. Ну, братцы, крышка!

Олег приподнялся на локте, прислушиваясь: из коридора доносились голоса и бряцание затворов.

- Не к нам, - сказал кто-то. Но как раз в эту минуту стали отворять камеру. Олег сел на койке, чувствуя, как тревожно отбивает дробь Его сердце.

Надзиратель и конвойные остановились в дверях.

- Выходи, кого назову: Иванов, Федоренко, Эрбштейн, Муравин.

Заключённые один за другим подымались с коек. Последняя фамилия принадлежала молодому учёному.

Олег схватил Его за руку и крепко пожал.

- Спасибо, - проговорил тот.

- Прощайте, товарищи! - срывающимся голосом крикнул уже с порога уголовник - тот, который был всех моложе.

- Того же и вам желаем! - бравируя, развязно выкрикнул Его вихрастый товарищ и взмахнул шапкой.

Дверь за партией затворилась.

«Маленькая отсрочка! - подумал, опускаясь на койку, Олег. - Отчего так колотится сердце? Кажется, трусом я никогда не был! И зачем они медлят? Только затягивают агонию. Ещё ночь или несколько ночей до тех пор, пока в одну из них...»

В тот день, скитаясь из угла в угол по камере, он прочёл одну из надписей, не замеченную им прежде: «Корабль уплывал к весне».

«Весна - это возрождение, весна - это жизнь! - подумал он. - фраза эта звучит как обетование. Эту надпись сделал кто-то, кто на-деЯлся сам и хотел утешить других». Весна - это было одно из многих нежных наименований, придуманных им для Аси, и словно бы светлый, невидимый, но действенный флюид проник в камеру и вошёл в соприкосновение с Его сознанием.

Через час или два, когда все хлебали суп, седой старичишко, тщетно поджидавший Анастасию Узорешительинцу, вдруг забормотал:

- Сегодня, должно, придут меня ослобонить. Вы вот все только потешаться над стариком умеете, а кабы вы побольше веровали, может, она и вошла бы к нам - Матушка Анастасия; теперича только у двери малость постояла, а и то в камере стало ровно поблагодатней; я вот, убогий, учуЯл в сердце своём. Неужели вовсе никто того не заприметил?

«Кажется, я заметил что-то!“ - подумал Олег, но промолчал, несколько озадаченный.

Один из «пЯтьдесят восьмых» сказал:

- Вот и сладь тут с верующими: на всё своё объЯснение подыщут - не надула, мол, а не учуЯли по причине вашей же толстокожести - накось, выкусите!

- Смейся, милый человек, смейся, а только меня ослобонят сегодня, - настаивал старик. - Вот помЯни моё слово: она, матушка, на то и приходила, чтобы утешительное слово сказать.

Олег пристально взглЯнул на старика.

- За что приговорён? - спросил он, изменяя своей привычке не задавать вопросов.

- Монашек мы, Страстного монастыря. Обитель нашу вовсе порешили, а меня на поселение упекли да на отметку взяли. Спервоначалу на север: Едва Богу душу не отдал – гоняли нас безо всякой жалости, скользили мы по наледям, руки да ноги ломали, и голода и холода натерпелись – курочку мою чёрную я на руках тащил; благослови её, Господи! Одна-то она жалела меня, убогого; кажинный день по Яичку мне несла, силы мои поддерживала; да после, как в Узбекистан нас перебросили, Ещё ожесточились наши гонители: отобрали и мою курочку. В песках горше, чем в сугробах: народ пошёл злой, горбоносый, христианской веры вовсе ни в ком не встретишь; тоска забрала – сбежал, и с тех пор не сидится нам, бродяжничаем. Раз случилось в одном селе мне перед сходкой против колхоза ратовать, оттого что родом я псковский крестьянин; ну, а как изловили, одно к одному всё и засчитали; злостный вредитель, заЯвили мне. Тем только утешаюсь, что хоть и краешком, а всё за веру господню претерпеваю!

“Santa simlicissima!“ (Примечание – СвЯтая простота (лат.)) – подумал Олег. - Странно: Есть неясная мне связь между Его словами о благодати и фразой, которую я прочёл. Но Если бы у двери в самом деле стоял кто-то нездешний, то во всяком случае не Анастасия Узорешительница! Может ли быть, чтобы этот серый монашек уловил светлое приближение, предназначенное для меня, а я в моей мЯтежности не почувствовал?

Гордая душа всё Ещё себя и свои чувства ставила выше окружавших.

День, однако, не принёс ничего нового. Дали отбой.

В камере смертников никто не засыпал тотчас после отбоя: насторожённое ожидание отгоняло сон, и после того как проходили те первые часы, в течение которых всего чаще Являлись за приговорёнными, или когда конвой уже удалялся, сон смыкал усталые веки измученных людей.

Лёжа на койке, Олег внимательно вслушивался в тишину, царившую в коридоре. Прошло около часа, и вот гулкие тЯжёлые шаги, Ещё отдаленные, коснулась Его слуха.

«Идут», - подумал он.

- Идут, - проговорил кто-то, и головы начали подыматься.

- Принесла нелегкая, - отозвался кто-то из уголовников.

Шаги неумолчно приближались, и вот послышались обычные переговоры с надзирателями и бряцание затворов.

«В этот раз не минуют», - подумал Олег, всё так же вслушиваясь.

Тронули затвор, и в бряцании Его прозвучала та же неумолимость.

Послышалась команда:

- Семёнов, Илья!

За стариком! С невольным участием и симпатией Олег повернулся к нему, забыв на минуту о себе.

- Никак, меня? Экая оказия, Господи Батюшка! Как же так оно получилось? – забормотал он крестясь.

- Вот тебе и Анастасия Узорешительница! – крикнул один из уголовников.

Олег только что хотел осадить того, кто позволил себе этот выкрик, но как раз услышал:

- Дашков, Олег!

Лёгкий озноб прошёл по Его спине.

- Я, - откликнулся он и встал. – Ну, старик, пойдём! Кто-то в самом деле стоял у двери в ту ночь, только слов мы с тобой не понЯли.

Больше никого не вызвали. Из коридора вывели в другой коридор, а потом на лестницу, где уже стояла готовая партия и вооружённая охрана. При выходе на тюремный двор свежий, живительный воздух коснулся лица. В груди – словно туго натянутая пружина. Он думал – тут же поставят в ряд, но увидел три “чёрных ворона“; их погрузили. Опять отсрочка – куда-то повезут. Это, кажется, делается в Разливе...

Натянутая пружина несколько ослабела, и снова закружились мысли о семье: “Ася придёт справиться... ведь брякнут Ей без подготовки. Сейчас уже седьмой месЯц – не случились бы преждевременные роды!“

Кто-то рядом с ним сказал:

- Товарищи, а что Если нас на вокзал – и в лагеря?

- Ну да! На вокзал! Как же! Приказа о помиловании не зачитали, вещей забрать не велели... С такого паровоза прЯмое сообщение на тот свет.

Один старый мужчина вдруг зашатался и взялся за голову. Олег поддержал Его.

- Спасибо, - сказал тот, - вы, очевидно, по пЯтьдесят восьмой?

- Да, - коротко ответил Олег,

- Я тоже. Я подумал сейчас о жене: она совершенно одинока, Ей шестьдесят лет и у неё порок сердца. А у вас Есть семья?

- Да. Моей жене только двадцать два года, а она остаётся с двумя младенцами, - и Олег умолк, чувствуя, что Ему зажимает горло. «Бедная моя девочка! С ней нет никого, кто бы помог Ей перенести этот удар, - подумал он. - Как ограничен человек - всей силой моей любви я не могу победить расстояние, увидеть и поддержать Её!»

Кто-то сказал:

- Нет, брат, это не вокзал! Лисий Нос или Разлив - вот это что!

- Ай, изверги! Ай, мерзавцы! Ни в какой контрревалюции – я-таки не повинен! Она и не снилась мне! Обвинение за уши притянуто! - тоскливо воскликнул вдруг с Явно Еврейским акцентом худой человек в очках и схватился обеими руками за голову.

- А я ведь в прошлом эсер, - заговорил другой приговорённый, - сколько раз при царе в ссылках был. Вот уже не думал не гадал, что заслужу такую благодарность, - этот голос звучал спокойно, несмотря на глубокую горечь, которая в нем слышалась.

- Господи, помилуй меня, грешного! - шептал монашек около Олега, - начинать, что ли, канон на исход души?

Дрогнули, когда машина внезапно затормозила.

- Эй, сволочи, выходи! Стройся по пять штук в ряд. Руки в заднее положение, - и вооружённые охранники толпой обступили их.

Подошли Ещё две машины; слышно было - плакали женщины, одна вскрикнула, и Олегу показалось, что он узнаёт голос Нины.

Он оглЯделся: пустое низкое место, высокая стена, увенчанная колючей проволокой, и открытые ворота - там тот двор, который Ему столько раз снился!

«Ну, теперь остаётся всего лишь несколько минут... Я перед великой переменой. Вместе с телом отпадут все привычные условия существования и многое, что казалось значительно и дорого... Всё, но не любовь к Асе! Любовь останется! Конечно, она связана с телом и бьётся в каждой жилке мужского организма но она прорастает и глубже, и Если физическая оболочка сейчас отпадёт - любовь останется! Сейчас - за две или три минуты до смерти - Ему это совершенно Ясно, и это именно ощущение несёт в себе предчувствие бессмертия.

Ему завязывали глаза; он стал было освобождать рукой защемлённую прядь волос, но тут же усмехнулся: что значила боль натянутого волоса, когда сейчас засадят в грудь целую горсть свинца?

- Не надо! - сказал он, срывая повязку.

- Долой узурпатора революции! - крикнул эсер.

Восклицание это оторвало мысли Олега от личного.

«Я любил свою Родину! Она была для меня не географическим только понятием, но целым комплексом самых сложных определе-ний. Всю свою деЯтельность я Ещё юношей хотел увЯзать с преданностью России; ни разу в этом случае я не руководился вопросом собст-венной выгоды. Я не могу не видеть, что в моей преданности Родине было много самоотвержения, и тем не менее я не знаю... Не знаю, принёс ли я Ей хоть какую-либо пользу... О, сколько боли в этой мысли! Горе моей страны не получает исцеления!» - и крикнул:

- Да сгинут тираны цека и да расцветёт Россия!

Ночное небо было над Его головой – высокое, далёкое, звёздное! Свет звёзд просился в душу. Ненависть и обида, Ещё недавно клокотавшие в Его груди, стихли; презрение, гордость и вся узкая классовость, замкнувшая всё лучшее, что было в нём, - всё это ощущалось теперь как нечто второстепенное, поверхностное, наносное перед тем, что концентрировалось в груди - там билась любовь, перераставшая рамки тела, и заливало всю душу насторожённое и трепетное ожидание предстоящего. Новая насыщенная жизненность охватила Его, а тело в мучительном напрЯжении ждало удара.

Было два светлых образа в Его жизни - две привязанности; всё лучшее в нём связывалось с ними - в детстве и юности – мать, позднее - Ася. Над ними - именно в этой самой высокой точке души - реЯл, казалось, призрак России.

- Господи, спаси мою душу! Яко разбойник исповедую. Мама, родная, дорогая, Если ты жива, - ты меня видишь и слышишь! Приди же и встреть своего сына...

Толчок в грудь. Земное кончено. В том теле, которое упало, уже нет души. Жизнь или смерть? Свет или темнота?

Глава девятая

- Надо их пропустить без очереди; они маленькие и измучаются, - сказала Ася.

Несколько человек согласились с ней, и двух черноглазых мальчиков пропустили вперёд. Очередь безнадёжным кольцом извивалась в тесном и душном помещении. Ася прислонилась к стене и, озираясь, пыталась вычислить, которая она по счёту. Славчик в этот раз остался дома совсем один! Она оставила Ему молоко с булкой и игрушки; спички и острые предметы тщательно запрятала, и тем не менее тревога за малыша сосала материнское сердце. Стоскуется и заплачет! Молоко, наверно, разлил и булку будет жевать всухомятку; штанишки, конечно, мокрые; не потЯнул бы за хвост сеттера [сэ, тэ], не ушибся бы как-нибудь, бедный мой птенчик! Конца не видно моим мукам, дело всё не решается, страшно подумать, что будет... а тут Ещё от мадам писем не было... Она опять стала считать: «Кажется, я теперь пЯтидесятая... Ещё часа полтора. И что это мне сегодня Говен всё время припоминается?»

Призрак литературного героя - любимого героя Её юности, над судьбой которого она плакала в четырнадцать лет, первый пле-нивший Её мысли мужской образ, - с утра в этот день навязчиво сопутствовал Ей: траурный марш, шеренги войск, барабаны, затянутые в чёрное, эшафот; и он - молодой, красивый, героический, этот аристократ, отдавший жизнь своему народу, - приближается к гильотине, гениальному созданию революции, порождённому необходимостью быстрее и ловчее рубить головы всем тем, кто si devant... (заслужил) Теперь гильотины нет, теперь иначе, но от этого не легче!

- Да, я вот за этой дамой. Да, очень долго! Ну, конечно пЯтьдесят восьмая! У вас тоже? Смотрите, этот старик Еле стоит - Его бы надо усадить или пропустить без очереди.

То перекидывались словами, то понуро смолкали и передвигались всё ближе к окошку, и по мере приближения сосущее беспокойство делалось всё острей и мучительней и концентрировалось только на том, что скажут из этого окна и примут ли передачу.

Когда впереди осталось только три человека, волнение Аси достигло предела - она чувствовала, что вся дрожит и что руки Её холодеют, а в ногах появилась странная слабость...

«Сейчас могут объЯвить мне приговор... Страшно! Боже мой, как страшно! Что Если... Если двадцать пять лет лагеря без права переписки - ведь это почти как смерть! Олега замучают, а мы со Славчиком будем совсем одни в целом мире. Страшно, а я так мало молилась эти дни...»

Она взглянула Ещё раз на очередь и малодушно шепнула даме, стоявшей позади неё:

- Подходите сначала вы, - а сама закрыла ладонЯми лицо: «Господи! Иисус Христос! Милосердный, светлый, милый! Пощади меня и Олега! Ну, пусть ссылка или хоть пять лет лагеря – сделай так! Тогда Ещё можно надеЯться на встречу, я буду Его ждать. Иисус Христос, Если непременно нужно одному из нашей семьи погибнуть - возьми меня, лучше меня! Я - бестолковая, не сумею ни заработать, ни воспитать сына, ничего не сумею! Мальчику отец нужнее. Мой Олег любит земную жизнь, он хочет борьбы, деЯтельности... Господи, я мало молюсь, но зато у меня сейчас вся, вся душа в молитве! Пощади Олега! Только бы не... Пощади нас!»

Испуганно, как заяц, взглЯнула она на окошечко, через которое уже разговаривала пропущенная Ею дама, и растерЯнно оглЯнулась назад.

- Подходите, - шепнула она пожилому мужчине, стоявшему за ней.

Но тот пристально и печально взглЯнул на неё, указал Ей головой на окошко и слегка подтолкнул вперёд под локти. Дыхание у Аси захватило.

- Дашков, Олег Андреевич, - дрожащим голосом, запинаясь, выговорила она и, поставив свою корзину на доску перед окном, припала к ней головой.

«Ты будешь милосердным, будешь!» - твердила она про себя.

- Нет такого, - отчеканил через минуту трескучий голос.

Она дрогнула и выпрЯмилась:

- Как нет?! Он был здесь, был, я знаю!

- Нет такого, говорю вам, гражданка! В списках тех, на кого принимаем передачу, не числится. Следующий подходи.

Ася уцепилась за окошко:

- Скажите, пожалуйста, скажите, что же это может быть - отчего Его нет? К кому мне идти?

- Гражданка, не задерживайте! Я вам уже ответил, а хороводиться с вами у меня времени нет. Может, переведён, а может, в лазарете или приговорён. Не числится. Следующий!

Но Ася не отходила, цепляясь рукой за окно. Мужчина, стоявший за ней, твёрдо и решительно сказал:

- Эта гражданка выстояла в очереди пять часов. Мы все, здесь стоящие, готовы подождать, пока вы справитесь по спискам. У вас должны быть перечислены и заключённые, и приговорённые. Вы обязаны справиться и ответить - вы работник советского учреждения.

Окошечко вдруг закрылось. Все стояли в полном молчании; странно было - в этом оцепенении чувствовалось предвестие чего-то грозного. Мужчина поддерживал Асю под локти. Одна из дам - последняя в хвосте - вдруг подошла и, беря Асю за руку, сказала!:

- Мужайтесь, дитя моё.

Опять открылось окошечко.

- Дашков Олег Андреевич приговорён к высшей мере социальной защиты; приговор приведён в исполнение. Следующий.

Секунда гробовой тишины.

- Приговорён? Приговорён! Высшая мера... Это что же такое - высшая мера?! - голос Аси оборвался.

Мужчина слегка отодвинул Её от окна:

- Поймите сами, что может называться «высшей мерой наказания», - тихо, внушительно и серьёзно сказал он.

Глаза Аси открывались всё шире и шире, немой ужас отразился в Её лице.

- Высшая, самая высшая... так это... это... - повторяла она побледневшими губами, - гильотина?! - и закрыла руками лицо.

- Следующий! - повторил голос из окна, и мужчина оставил Асю, чтобы в свою очередь навести справку.

- Теперь не гильотинируют и не вешают, - поправил какой-то юнец из очереди. - Высшая мера в нашем Союзе означает расстрел, - он, по-видимому, полагал, что такие слова могут служить утешением.

- Да молчите уж лучше! - замахала на него дама, обнимавшая Асю.

Ася вдруг затрепетала и, как будто желая освободиться от чужих рук, сделала несколько неверных шагов в сторону, прислонилась к стене.

- Несчастная девочка! - тихо сказал кто-то в очереди.

- О ком она справлялась - о муже, об отце или о брате? - спросила одна из дам, вытирая глаза.

- О муже, кажется. Да она не в положении ли, посмотрите-ка, - сказала другая.

- Вам не дурно ли, молодая женщина? Не вызвать ли медицинскую сестру? - спросил один из мужчин, приближаясь к Асе

- Нет, нет... Спасибо, не надо... Оставьте! - забормотала Ася и бросилась к выходу, как будто спасаясь от погони.

Сначала она стояла около каких-то Ящиков, потом Её толкнули те, которые их грузили, - сказали, чтоб не мешала; потом - около серой глухой стены; потом попала, сама не зная как, к мосту канала и стояла, опираясь на чугунные перила.

Ушёл совсем из Её жизни! Ушли все, кому она была дорога! Она и Её Славчик всеми покинуты, случайно забыты на этой земле, всем чужие! Ушёл из жизни, а дома ждёт маленькое, совсем маленькое существо, а внутри Её шевелится крошечными конечностями другое, которое он никогда, никогда не увидит! Да разве можно лишать жизни молодых - тех, у кого Есть дети?! Чудовищная злоба советской власти! Ушёл совсем! У него были густые красивые волосы - она любила их трепать и Ерошить... Никогда уже больше не тронут Её пальцы этих волос! И голова никогда больше не прижмётся к Его плечу!

Какой отрадой было, прижимаясь к нему, сознавать, что между ней и действительностью стоит этот сильный и умный, бесконечно преданный Ей человек! Он, правда, часто говорил: «Не надёжен твой муж», - но она, рядом с ним, ничего не страшилась: в ссылку, в лагерь - всюду пошла бы за ним, уверенная в Его защите и поддержке. Какие угодно испытания, лишь бы быть под Его крылом! И вот теперь она одна лицом к лицу со всеми невзгодами! Бедный, милый, любимый, у него было так много горя, он так недолго был счастлив! Ему Ещё так хотелось деЯтельности - кипучей, полезной, захватывающей! Хотелось смерти за Родину на поле битвы, а смерть от рук палачей всё-таки подошла, всё-таки настигла! И поглотила, как бездна!

«Я перед ним виновата! Я часто упрекала Его в недостатке кротости и доброты; я часто бывала недостаточно внимательна; я разрешала Ему себя баловать, и так уж повелось, что всё, что перепадёт - билет ли в концерт, лишнее ли Яблочко или пирожное - всё всегда мне и ничего Ему. Раз, помню, я пожаловалась, что скучно без танцев; он посмотрел на меня пристальным, долгим взглядом и сказал: ты хочешь танцевать, когда Россия во мгле! Ему больно было увидеть меня такой пустой и безыдейной!»

Ему было свойственно постоянное желание зацеловать и затрепать Её, завладеть Ею, а Её страсть оставалась Ещё не пробуждённой; желание Его вызывало в ней только сострадание: в самом деле, как не жалеть человека, который, обладая таким умом и волей, так часто попадает во власть инстинкта! Она отдавалась только жертвенно и не умела этого скрыть! Эго могло быть больно Ему! Он вправе был ожидать страстных объятий - он был хорош собой, изящен, высок, строен... Но Её тело обладало устойчивым целомудрием, лёгким хо-лодком Снегурочки, и та влюблённость, с которой она выходила замуж и отдалась, не растопила этого холодка, тонко сочетавшегося с теплотой Её души, теплотой интонации, теплотой взгляда... Он говорил: «Придёт ли минута, когда весталочка моя сама захочет и попросит горячих ласк!» Но так и не дождался - она не попросила! Надо было притворяться, чтобы доставить Ему эту радость, она не догадалась, а теперь уже ничего нельзя ни изменить, ни поправить! Он говорил Ей иногда: «Другой когда-нибудь разбудит твою страсть!» Глупый! Этого не будет - она никогда не полюбит другого! Он - отец Её младенцев, от него она получила таинственное посвЯщение, превратившее Её из ребёнка в женщину и мать; Его одного можно было так глубоко уважать и жалеть одновременно! Неправда, что в жалости Есть оттенок презрения - она всегда так восхищалась и гордилась Его благородством и храбростью, Его умом и осанкой и вместе с тем так жалела за лагерь, за раны, за скорбь над Родиной, за то, что он побеждён! Она часто клала голову к нему на грудь... Может быть, как раз это место пробила одна из пуль? Бедный, любимый, милый! Убит, упал, залит кровью, а Ей даже не подойти, чтобы обнять и проститься, прочесть последнюю мысль в лице и обтереть кровь, благословить в неведомый путь! Она даже не будет знать, где Его могила... А впрочем, она забыла: у него не будет могилы! Что он думал, что чувствовал, когда шёл умирать и знал, что она останется одна с двумя младенцами? Её не было рядом, чтобы припасть к Его груди и сказать: «Я любила тебя! Я знаю: я часто бывала слишком сдержанна, но это, видишь ли, только потому, что из тысЯчи шёлковых ниток моего кокона распутались Ещё не все! Я любила тебя так глубоко, так преданно любила!“ Но путь с самого начала был безнадёжным - вот он и кончился! Безнадёжным станет теперь Её путь: с ним ушли из Её жизни романтика, всё личное, дорогое, заветное: «Нет твоего сказочного принца, нет отца у твоего ребёнка, нет на земле рыцаря без страха и упрёка!“

Нежный звук, привычный Её уху, - жалобный плач ребёнка, вывел Её из забытья: около неё споткнулся и упал двухгодовалый малыш; она поднЯла мальчика, к которому уже спешила мать, и только тут вспомнила, что Славчик с утра один, и с ужасом увидела, что уже сумерки, а она в отдалённой части города. Она бросилась к трамвайной остановке и вскочила в первый же вагон, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Очевидно, в Её внешнем виде было что-то, что привлекло всеобщее внимание - Ей тотчас освободили место и принудили Её сесть. От этого, однако, вышло хуже: обречённая на пассивность, она снова погрузилась в свои думы и встрепенулась, только когда слух Её задело название трамвайной остановки - трамвай завёз Её совсем не в ту сторону. Она метнулась к выходу и, увидев, как далеко попала, жалобно, по-детски заплакала, стоя посреди улицы. Прошло Ещё полчаса, прежде чем она, задыхаясь, вбежала в свой подъезд и тотчас услышала плач ребёнка: на площадке третьего этажа в одной рубашечке, босиком, стоял маленький мальчик и громко плакал, захлёбываясь и растирая кулачками глаза.

- Славчик, что с тобой? О чём ты, мой ребёнок? Мальчик мой! Мама забыла, бросила! Ты озяб? Ты кушать хочешь? Отчего ты в одной рубашечке, отчего на лестнице? Ведь мама запретила тебе выходить! Пойдём, мама тебе молочко согреет, Единственный мой, любимый мой! - шептала она, порывисто прижимая к себе ребенка.

Её всегда красивую аккуратную комнату теперь трудно было узнать: беспорядочно составленная мебель, вынесенная из диванной, загромоздила углы; разбросанные за день игрушки некому было подобрать, по полу везде расползались крошечные щенки Лады, оставляя за собой маленькие лужицы. Опечаленными казались даже немые вещи: старинный, красного дерева туалет с изящными предметами гораховского стекла выглядел всех грустнее, может быть, потому, что отражал теперь лишь испуганное, побледневшее личико, без тени улыбки.

Согреть молоко и сварить кашу оказалось не так просто в том состоянии, в котором находилась Ася: поставив кастрюльку на плиту, она вернулась к себе и бросилась на диван, и тут Её поразило соображение: а вдруг попали Ему в лицо? И, застонав от боли, она замотала головой и уткнулась лицом в диванную подушку. Славчик тЯнул Её за платье, потом опять начал плакать, – она не подымала головы.

Из полубеспамЯтства Её вывели крикливые голоса соседок:

- Идите, поглЯдите, чего в кухне наделали: горят у вас кастрюли-то, чаду полно! Безобразие одно от вас! Тоже уж – интеллигенция!

Ася бросилась к месту катастрофы и схватилась за тряпки, со страхом взглядывая иа трёх мегер, собравшихся там же. Новая - вселённая по ордеру в комнату Натальи Павловны – казалась Ей самой опасной.

Мадам умела парировать удары и во время подобных столкновений даже решалась наступать, подбоченясь; Наталья Павловна своим молчаливым и властным достоинством прекращала в своём присутствии всякие выходки; Олега побаивалась, и затрагивать Его решались только мужчины, и то в редких случаях; но Ася была совершенно беззащитной перед грубыми выходками этих баб. Покончив с уборкой и накормив ребёнка, она усталым машинальным движением стала стелить мальчику кровать. Славчик вертелся около.

- Хочу г’ибы и четы’ёх котяточек.

- Славчик, мама не может рассказывать сегодня сказки. Мама так устала! Засни сам, а мама посидит рядом. Не капризничай милый. Не мучай свою маму. - Она привлекла Его к себе на колени и прижалась осунувшейся щекой к розовой щёчке ребёнка. Милый, родной - ложись! Ну, так и быть: про гриб-боровик расскажу, а потом - спать. Ну, что ты, Маркиз? Нет твоего хозяина, понЯл? Ну, и уйди, оставь меня. А ты что хочешь, Лада? Вы словно сговорились меня мучить, - и она слегка отстранила собак, которые совали к ней морды, как будто обеспокоенные Её состоянием.

Через приоткрытую дверь донеслись звуки радио; мужской голос пел: «Тёмная ночь... ты, любимая, знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком...” Олег мог так сказать Ей, и судорога сжала Ей горло, а голова опять упала на подушку рядом с головкой сына.

- Мама! Ну мама же! - и нота отчаЯния прозвучала в голосе ребёнка.

- Сейчас, милый, сейчас. Не плачь только! Давай подоткнём одеяльце. Ручки сюда - наверх. Ну, слушай: гриб-боровик, под ку-сточком сидючи, на все стороны глядючи... Боже мой, как тЯжело!

Рассвет застал Её на маленьком диване: сжавшись комочком она забылась на несколько минут, охваченная смертельной усталостью после пытки предыдущего дня и бессонной ночи. Возвращаясь снова во власть своего горя в синеватом прозрачном полусвете, установившемся в спальне, она вдруг отчётливо прочитала в своём сознании, точно внутренним умом услышала шёпот: «ПомЯни за раннею обедней мила друга, светлая жена!» Он говорил это Ей тогда, в Луге, а сейчас как раз начинается ранняя - надо бежать! И поспешно вскочила, цепляясь за мысль, что Ещё можно для него что-то сделать, быть Ему полезной.

Надо сначала выйти в ванную и кухню, и это Её смущало: она слышала там шаги и голоса и боялась попасть в когти соседок.

- Пожаловала фефёла наша! Вчера убирала, а лист в плите весь залитым водой оставила - не видали глазоньки, - сказала одна.

- Бельё-то бы хоть поснимала с верёвок-то! Другим тоже нужно: не у тебя одной ребёнок. Спеси пора бы поубавить. Подумаешь - кнЯгиня выискалась! - сказала другая.

- Воображает, что больно хороша, а сама - тоща тощой! У нас на такую бы и не посмотрел никто, - сказала опять первая.

Ася снимала бельё, тревожно озираясь на эти косые взгляды.

- Я, кажется, вам ничего не сделала! За что у вас такая злоба? - отважилась она выговорить и вышла, не дожидаясь ответа. Есть она не могла, хотя не Ела уже сутки. Спешно одевая малыша, которого вынуждена была тащить с собой, она бормотала Ему какие-то увещевания, ребёнок не хотел подыматься и, засыпая, валился на бок; потом повлекла за ручку, боясь опоздать. Холодок раннего утра, пустота улиц, голубовато-розовое небо, а больше всего припомнившийся стих втягивали Её в струю задушевных представлений, связанных с «Куликовым полем», и Её охватила надежда, что в храме Ей станет легче. Но этому не суждено было сбыться: ни лики свЯтых, ни кадильный дым, ни любимое пение, ни таинственные возгласы не доходили в этот раз до Её души, может быть, потому, что Славчик не хотел стоять на месте - всё время вертелся и дёргал мать, не давая Ей ни на минуту сосредоточиться, а усталость Её оказалась настолько велика, что она не простояла и часу: Ей начало сжимать виски и застилать глаза и очнулась она уже на скамейке у церковного Ящика. Незнакомые женщины, стоявшие около неё, объЯснили Ей, что она упала, и, подавая воду, советовали вернуться скорей домой.

- Я хотела отслужить заупокойную обедню или панихиду, - сказала Ася.

- Заупокойную обедню заказывают накануне, - наставительно сказала одна из женщин, - ну а панихиду можно и сегодня, только сначала батюшка обедню кончит, а потом крестины у нас заказные... Не долго ли будет ждать с ребёнком?

А другая спросила:

- Вы с певчими, что ли, панихиду заказывать будете?

Ася только тут спохватилась, что ушла из дому без копейки денег. Женщины жалели Её и приглашали прийти на другой день, обещая, что сами договорятся со свЯщенником и хором; она согласилась из деликатности, но все эти деловые переговоры, а Ещё больше изводящий рёв Славчика спугнули Её порыв; чувствуя, что тоска переполняет Её через край, она заторопилась выйти, волоча за руку всхлипывающего ребёнка. Уходя, она бросила безнадёжный взгляд под купол - она любила кадильный дым, который лёгкими облачками подымается вверх, а льющиеся Ему навстречу солнечные лучи золотят Его... Но в этот раз в куполе было безрадостно - он давил... опять серое облако!

«Как я буду жить с этой тоской? У меня, очевидно, повредились душевные крылья, способность к вознесению. Теперь всё навсегда станет серым!» - думала она.

Глава десятая

Ёлочка всё последнее время была очень занЯта на работе, так как желая поддержать материально Асю, она набрала себе сверхштатных ночных дежурств, вследствие чего не могла проводить у Аси много времени и выручать Её в бесконечных очередях в про-куратуре; помощь Её для окружающих была незаметной.

- Так и всегда со мной: красота эшафотов и жертв идёт мимо! Я не героиня и не мученица - я только труженица! - с горечью говорила она себе.

В это утро, вернувшись после одного из ночных внеочередных дежурств, она не стала ложиться, а выпила для бодрости крепкого чаю и побежала узнать последние новости. Приговор ожидался со дня на день. От квартиры Бологовских у неё был теперь ключ, принадлежавший ранее Наталье Павловне. Ещё в передней она увидела, что дверь Асиной комнаты стоит распахнутая настежь; однако на Её оклик вышли одни собаки; в глаза сразу бросился небывалый беспорядок: непостеленные кровати, немытая посуда, разбросанные на полу игрушки, незатёртые лужицы... Ёлочка подивилась беспечности, с которой Ася оставила двери незапертыми, чего никогда не разрешали делать ни Наталья Павловна, ни Олег, так как Клавдия Хрычко не отличалась высокой честностью и отсутствием любопытства. Ёлочка прошла в кухню, но Аси не было и там; Хрычиха, занЯтая мытьём кастрюль, объяЯснения дала самые сбивчивые:

- Вечор весь день пробегала. К ночи только вернулась. Видать, больно усталая... две свои кастрюли спалила. Наши на Её разоралися, а я уж молчу: жалость меня взяла на Её глядючи...

Новая жилица, входя, услышала последнюю фразу и злобно бросила:

- Непутёвая уж больно ваша кнЯгиня новоявленная! Вечор ушла, а кнЯзёнка своего без присмотра бросила: орал тут на общей площади; я и то урезонивала. А гордости небось не занимать стать? Таких, как она, у нас в Союзе уже пЯтнадцать лет выводят, да всё не перевелись - живучи больно!

Ёлочке не трудно было угадать, что кухня стала ареной травли. Не имея привычки терять время зря, она занЯлась приборкой Асиной комнаты. Вытирая верх шкафа, она стояла на табурете, когда услышала шаги и голосок Славчика, и обернулась на вошедших. Ей тотчас показалось, что в Асе что-то переменилось: бескровная бледность лица, новый строгий склад губ, чёрная косыночка вместо обычного берета, даже эти уроненные руки, даже то, что войдя, она молча прислонилась к стене - всё говорило о разразившейся катастрофе.

- Что? Что? - воскликнула Ёлочка, соскакивая с табурета.- Узнала что-нибудь?

Ася не сразу ответила.

- Кончено, - сказала она наконец, не изменяя положения.

- Что кончено? Следствие? Так значит - приговор?

- Да... приговор...

- Какой же?

- Сказали: высшая мера... сказали... - голос Аси пресёкся.

Ёлочка опустилась в кресло и закрыла лицо руками. В тишине, которая установилась было что-то скованное, тЯжёлое, оцепенелое!

- Может быть, Ещё заменят... Иногда заменяют лагерем... - проговорила наконец Ёлочка, приподымая голову.

- Как же заменят, Если... Если приговор уже приведён в исполнение, - сказала Ася с усилием.

- Как? Уже в исполнение? Уже? - и всё словно потемнело в глазах Ёлочки. Это «уже», которое не переделать и не вернуть, показалось самым страшным! Уже нет Её Пожарского, уже нет! А грЯдущая битва - воодушевление, знамёна, колокольный звон? А Его героическая кончина на новом Куликовом поле? Конец всему. Вечная памЯть последнему русскому гвардейцу, вечная памЯть неосуществившейся мечте. Она никогда не забудет ни Его, ни мечты. Её душа - могильный камень.

Она взглЯнула на Асю: та всё так же стояла, только две слезы ползли теперь по прозрачным щекам... Ресницы были опущены на обведённые чёрной тенью глаза.

«Никто не любил Его так, как я, - подумала Ёлочка, - но ведь она была с ним счастлива, а теперь это счастье ушло навсегда! Мне Её жаль, глубоко жаль!»

И она поднЯлась с кресла:

- Сядь, Ася, ты совсем измучена. Когда ты узнала?

- Вчера. Теперь уже никогда... теперь – всё! - и Ася проглотила слёзы.

- Сядь, дорогая! Сними пальто и глотни воды. Славчик, да отойди же, не лезь! - и Ёлочка с жестом досады оторвала мальчика от платья Аси.

- Он всё время сегодня капризничает и не слушается. Измучил меня гадкий мальчик! - сказала Ася и, подойдя к кровати, бросилась на неё лицом вниз.

- Славчик, поди сюда, - строго сказала Ёлочка. - Отчего ты такой нехороший? Ты видишь, маме не до тебя.

И одновременно в Её сознании проносилось: «Я, кажется, не то говорю, что надо. Не умею я обходиться с детьми!» Она поднЯла ребёнка и посадила на стул.

- Ну чего ты опять плачешь? Некогда тут с тобой возиться! Скажи, что ты хочешь?

- С папой кубики, - ответил ребёнок.

Ася приподнЯлась на локте:

- Вот! Слышишь, слышишь! Олег любил играть с ним... Теперь этого уже не будет... Ничего не будет! Они все меня теперь мучают: и Славчик, и собаки... Этот сеттер... (сэ, тэ). Я глаз Его видеть не могу... А Славчика я разлюбила, совсем, совсем разлюбила! - и снова опустилась лицом вниз, но через минуту, приподняв голову, сказала: - Ах, да! Он голоден! Я ведь Его сегодня не покормила.

Ёлочка растерЯнно обернулась на ребёнка: трикотажный, шерстЯной с расчёсом костюмчик плотно охватывал детскую фигурку; на розовой щёчке остановилась слеза, губки обиженно надулись, а карие глаза смотрели серьёзно, грустно и укоризненно из-под гнутых ресниц.

Какой же в самом деле прелестный ребёнок и до чего похож на Олега! Как она не замечала до сих пор! Маленький князь Дашков - всё, что осталось от любимого Ею человека... И в сердце Ёлочки что-то точно повернулось под натиском внезапной тоскливой и болезненной нежности к этому маленькому существу.

- Ну, поди сюда, Славчик, сядь ко мне на колени. Сейчас тётя Ёлочка тебя накормит. Да ты Его совсем загоняла, Ася, оттого он и плачет.

Ребёнок потёрся головкой о Её плечо; никогда раньше он не делал этого... Или он что-то понЯл? Да ведь не мог же он понять, что горе трансформировалось Ещё раз в беззаветную привязанность в этом гордом сердце и что оно впервые выпустило нежные и тонкие побеги материнства!

Раздался звонок, и обе собаки залились лаем, который почему-то больно ударял по нервам. Ёлочка выбежала открыть, проникаясь уже заранее чувствами цербера, и увидела перед собою Мику Огарёва, которого встречала уже раза два у Бологовских. С юношей было что-то неладно: он стоял, прикусив губы, и был очень бледен, а веки Его покраснели.

- Могу я видеть Ксению Всеволодовну? - спросил он, тормоша фуражку.

Ёлочка тотчас понЯла, что Ему уже известно что-то.

- Не знаю, захочет ли она выйти к вам... Она сейчас в очень тЯжёлом состоянии... - начала со своей несколько надменной манерой и с чувством собственности на Асю.

- Ей уже объЯвили? Что объЯвили Ей? - поспешно спросил Мика.

- Приговор к расстрелу, и приговор этот уже приведён в исполнение.

Мика вдруг круто повернулся и побежал вниз по лестнице.

- Мика! Куда вы? Вернитесь! - крикнула Ёлочка, но тот не останавливался.

Тут только Ёлочка сообразила, что приговор этот мог и Ему принести несчастье, так как у него под следствием сестра, о которой она не спросила. «Я опять была суха и даже не корректна!» - подумала она.

Узнав, что звонил Мика, Ася стремительно села.

- Как могла я забыть! Лёля... Нина Александровна... Что Если и их? Лёля! Лёля! О, это слишком, слишком!

Ёлочка молча стояла над ней.

- Ася, объЯсни мне вот что, - сказала она наконец, - я до сих пор понять не могу, какое отношение имеет Лёля к этому процессу? Вы как будто ожидали Её ареста... почему? Разве она не посторонняя Олегу?

Ася всё Ещё сжимала руками голову.

- Как? Ты разве не знаешь? На Лёлю был страшный нажим в гепеу. Её систематически вызывали туда, в Большой дом, и требовали показаний по поводу личности Олега, а она Его покрывала, утверждала, что пролетарий! Ну, вот и ответила за это. Как я могла не вспомнить о ней и вчера, и сегодня! Вся моя жизнь прошла с ней: знаешь, маленькими мы всегда играли вместе, ведь между нами всего полгода разницы. Только я была резвая - всегда смеялась, пела, а Лёля почему-то очень серьёзная; я помню, что Её мама и папа беспоко-ились, почему она такая; наверно, уже тогда она предчувствовала свою судьбу! - и Ася снова опустилась на кровать лицом вниз.

Ёлочка угрюмо задумалась. Эта хорошенькая капризная девушка, постоянно занимавшая Её мысли, даже отсутствуя, как будто смеялась над ней и дразнила Её; она как будто говорила, высовывая язык, как маленькая школьница: обошла, перехитрила! Лёле без труда и даже против желания давалось всё, что обходило Ёлочку. Если Ася стЯжала главное - любовь Олега, талант и женское очарование, то Лёля, обладая тоже в полной мере женской грацией, украсила себя всем тем, чего Ещё хотелось для себя Ёлочке, подобрала все мелочи: привязанность Аси и Наталии Павловны, всеобщее обожание и, наконец, мученический венец и, как следствие, восторженное уважение Аси! Зависть и ревность опять всколыхнулись в Ёлочке. Лёля принадлежала к аристократической касте по рождению, но борьба политических партий очень мало интересовала Её; прошлое Олега в Её глазах не имело прелести; Если она Его не выдавала, то только из семейной привязанности и врождённого благородства; идейности в ней не было вовсе; и вот к такой, как Лёля, идёт подвиг, а такую, как она - Ёлочка - избегает!

«Я столько раз приносила себя в жертву Ему - не в воображении, нет: это было органическим состоянием, боевой готовностью всего моего существа, но жертва упорно меня обходила! В Крыму я так и не узнала, где искать Олега, а позднее, когда я спасала Его от лап Злобина, это осталось никому неизвестным и было лишено опасности и всякого пафоса. Мне не дано было повторить этих показаний в гепеу, а видит Бог - я бы их повторила! Мученичество за него - моё органическое состояние, неужели же оно меньше того, что может быть названо мученичеством на деле? Зачтётся ли оно? Станет ли неотъемлемым богатством возрастающей души, моим моральным багажом, звеном, соединяющим наши судьбы? Никто не даст мне сейчас ответа».

Она сидела, опустив голову, убитая этими мыслями. Детский голосок пролепетал:

- Мама, буоки дай, - это Его ребёнок говорит и дёргает мать, которая безучастна ко всему!

Ёлочка спохватилась, что так и не накормила Славчика.

- Лежи, лежи, Ася. Я сварю Ему кашку. Сейчас, Славчик, Ёлочка даст тебе кушать. А тебе, Ася, я приготовлю чай: тебе надо поддержать силы. - А про себя опять подумала: «Не мученица и не героиня, а только труженица“.

Ася, однако, Есть не стала, несмотря на все уговоры: она уверяла, что в горле у неё комок, который мешает глотать.

К двум часам Ёлочке пришлось уйти на работу. Эго было тЯжело: необходимое сосредоточие давалось огромным усилием и не-сколько раз изменяло; хотелось то разрыдаться, то броситься на стену в бессильной злости. Она подавляла все эти порывы. Вид забившегося в угол ребёнка со слезой на щеке сосал сердце тревогой, в которой были незнакомые Ей оттенки.

- Что с вами сегодня, Елизавета Георгиевна? — спросил Её хирург, когда на операции она подала иглодержатель вместо пеана. Выйдя уже вечером из здания больницы и чувствуя страшную усталость, она побежала тем не менее опять к Асе, одолеваемая беспо-койством за происходящее там. По дороге получила хлеб и булку.

«По силе моего горя, я бы могла впасть в такую же прострацию, как Ася, - думала она. - Но я никогда не могу позволить себе такую роскошь! Необходимо хоть кому-то не терять головы, и эта неблагодарная роль всегда выпадает мне!» Она как будто досадывала на Асю и вместе с тем торопилась к ней.

Асю она нашла спящей; Славчик лежал рядом с ней на кровати Олега; ребёнок сбился на самый край; по тому, как он лежал - не раздетый и готовый упасть, - Ёлочке стало Ясно, что душевное равновесие Ещё не вернулось к Асе. Она не стала Её будить, надеясь, что сон хоть немного восстановит Её силы, и, загородив Славчнка стулом и прикрыв заботливо пледом, выпила в полном одиночестве чая. Ася не оставила Ей ни подушек, ни одеяла. Накрывшись пальто, Ёлочка пристроилась кое-как на диване, но нервы были слишком напрЯжены, и сон бежал усталых глаз. Что-то стучало Ей в уши, она точно слушала заунывно-похоронный звон, а мысли всё время возвращались к минуте казни. Пробило двенадцать, потом час... около двух, Едва лишь она забылась, заглушённое рыдание Её разбудило. Она поспешно встала и при свете маленькой заслонённой лампы подошла к Асе, без слов, молча, она обнЯла Её и прижала к груди Её голову.

- Ты здесь? - тихо спросила Ася.

- Да, дорогая! Здесь, с тобой...

- Ёлочка, я сейчас подумала, какая я была дурная жена! Знаешь, я никогда не заботилась о Его белье; раз он сказал: «Я готов сколько угодно ходить в штопаных носках, но носить дырявые не желаю“. Мадам это слышала и стала штопать Ему сама, а я просиживала за роялем и умилялась на Славчика! А раз... знаешь, раз он сказал: «Отчего ты никогда не приготовишь к столу редьку?“ Он ведь так редко высказывал

желания, а это желание такое маленькое и скромное, а я не исполнила, я забыла!

- Ася, не мучай себя упрёками, ты отдала Ему жизнь, ты не побоялась ничего - даже фальшивой фамилии! Ты родила Ему чудного мальчика! Он был тебе безмерно благодарен за всё, он обожал тебя! Вашему счастью мешали только угрозы гепеу, но не в твоей власти было устранить их. Не упрекай себя!

На это Ася сказала:

- Ты только несколько дней видела человека, которого любила, и всё-таки всю жизнь не могла забыть Его, а я! Мне без моего Олега пусто, так пусто... Мне так холодно, страшно и неприютно, и мне так жаль Его... У него было так много горя, а счастлив он был так недолго... Если б ты могла понять эту острую мучительную жалость - она как нож, воткнутый в тело... Если б ты могла...

- Если б только я могла объЯснить тебе, - тихо и с горечью перебила Ёлочка, - как может иногда быть дорог человек, который не дал ни одной минуты счастья, а только мучил, сам того не зная; и что такое любовь, которая ни на что не надеется, ничего не ищет для себя, которая видит, как человек уходит к другой, и всё-таки желает Ему счастья... Если бы ты могла понять такую любовь, ты, может быть, прозрела бы и осознала тяжесть моей потери!

- Что?! - воскликнула Ася, и слёзы Её разом высохли. - Что ты сказала? Ты сказала о нём и о себе! Так он, значит, тот раненый, которого считали убитым и которого ты... Зачем ты молчала? Зачем?! Ведь я тебя спрашивала! Я бы ни за что не встала между вами!

Ёлочка отнЯла руки, которыми закрыла было лицо.

- Подожди, выслушай сначала! - и в голосе Её неожиданно прозвучала спокойная властность. - Пойми: я хотела видеть Его счастливым! К тому же я слишком горда, чтобы насильно тЯнуть Его к себе, рассчитывая на благодарность. А Если бы я сделала тебя поверенной своего чувства, это бы навсегда встало между нами. Это возможно только теперь, когда Его нет. Пойми, и не надо тревожить всё это словами.

И она отчётливо ощутила всю красоту одинокой вершины и всё величие отречения. Ей было дано на минуту вознестись выше себя, чтобы бросить оттуда ретроспективный взгляд и произвести оценку случившегося.

Только через несколько минут Ася отозвалась шёпотом:

- Помнишь наш первый задушевный разговор у камина в гостиной? Я сказала тебе тогда: «Какая вы большая, глубокая, умная! А я - какая жалкая, ветреная, пустая!“ Это же я говорю себе и сейчас. Твои слова дали мне понять очень многое!

И обе подумали: «Слышит ли нас он? Видит ли нас в эту минуту?“ Но синий сумрак не открывал потустороннего.

На рассвете Асю вывело из забытья прикосновение руки, и когда она поднЯла голову, то увидела перед собой Ёлочку с чашкой какао и сухариками; Ёлочка была уже в пальто и шляпе.

- Не возражай ничего. При мне сейчас же съешь и выпей – я тороплюсь на работу. Славчика я одела и накормила, собак уже вывела. Ну, Ешь же, - и она поставила чашку на столик у постели.

Ася бросилась Ей на шею:

- Ты придёшь ко мне сегодня же? Придёшь? Ты не оставишь меня одну?

Уходя, Ёлочка подумала: «Вот когда наконец я становлюсь незаменимой и Единственной! Дорогой ценой досталось мне это место, но теперь никто уже не займёт Его!» Она понЯла также, что Ася несколько овладела собой и, по-видимому, именно их ночной разговор помог Ей в этом.

Глава одиннадцатая

У Мики в этот день было свидание с сестрой. За те «уступки», которых сумел добиться от Нины следователь, она получила это свидание не через решётку, а в углу общей комнаты у окна.

Волосы у Нины были обриты, голова перевязана, обтянутые скулы исхудалого лица, чёрные круги под глазами и тюремный халат изменили Её до неузнаваемости. Она казалась старше лет на двадцать. У Мики захватило дыхание, когда он увидел эту тень прежней Нины.

- Ну, прощай, Мика, - сказала она. - Мне дали семь лет лагеря. Не думаю, чтобы я смогла это вынести. Жизнь мне сохранена только за то, что я подписала бумагу, в которой говорится, будто бы Олег - активный враг советской власти и сам признавался мне, что состоит в контрреволюционной организации. Я, конечно, знаю, что Его и без моих показаний всё равно бы пристукнули, и всё-таки мне тЯжело! Уже вторую ночь я вижу во сне кнЯгиню Софью Николаевну. Устоять перед их угрозами и побоЯми почти невозможно... Лёля Нелидова тоже что-то подписала...

- Нина, так это правда, что бьют? Тебя били?

- Вот смотри: все зубы выбиты! Я так вымотана, так обессилена. Допросы без перерыва по двое суток, руки в синЯках. Следователь уверяет, будто бы меня, как артистку, используют для концертов и самодеЯтельности, а тЯжёлые работы меня минуют. Я этому плохо верю, да и радость небольшая петь этим Скуратовым! Я хотела тебе сказать: теперь моя опека над тобой волей-неволей кончается; ты сам будешь вершить свою судьбу - смотри: будь осторожен, не попадись в их когти!

- Нина, разве ты сама на собственной судьбе не видишь, что всегда только страшиться - участь слишком жалкая! Если бы ты не отошла от веры, у тебя, может быть, нашлись бы силы и противостоять, ты вся была бы одушевлённей, крепче... А ты и теперь меня призываешь только к осторожности!

- Я согласна, Мика, что произвожу впечатление самое жалкое, но ты не обвиняй меня, Мика, всё-таки не обвиняй!

- Я не обвиняю! Что ты, Нина. Били...

- И Ещё одна просьба: не говори Асе, что я подписала эту бумагу, а Егору Власовичу, Аннушке и Марине расскажи всё начистоту. Вещи продавай, Если будет трудно; распорЯжайся всем, как хочешь. А за меня молись как за грешницу, Если не разучился Ещё молиться! Перекрестить хочешь? Ну, перекрести. Дай поцелую эти лЯгушачьи глаза, такие мне родные. Я не плачу - ты видишь, у меня слёз уже нет. Молчи. К нам подходят.

Выйдя из стен тюремного здания и сбегая вниз по лестнице, он расстегнул ворот куртки, чтобы нащупать крест под рубашкой и сжать Его.

- Господи, Яви Свою помощь и силу! И это здесь, в России, в бывшем Петербурге, могут происходить такие вещи! ИстЯзают женщину, чтобы вынудить у неё заведомо лживые показания! Да чего стоят тогда вся эта коммунистическая мораль и все эти обещанья счастливой жизни, которая нас будто бы ждёт по окончании пЯтилетки? У меня в голове словно наковальня. Я, кажется, готов попрать и отбросить все мои христианские настроения и планы на жизнь и ринуться в политическую борьбу. Нет, не всегда можно и следует прощать таких мерзавцев, как этот следователь, прощать нельзя!

Ветер с моря дул в лицо вместе с мокрым снегом и свистел всю дорогу, пока он мчался на квартиру Аси.

«Смерть или лагерь... Господи, будь милостив, пронеси мимо наших уст хоть эту чашу!»

После суровой отповеди Ёлочки, ринувшись вниз, он остановился в подъезде, словно сведённый судорогой.

- Жди милосердия! Как же! Мы раньше переоколеем все, чем дождёмся ответа хоть на одну молитву! Жестоко, до неприличия жестоко, - произнёс он почему-то вслух, скандируя слова. Он словно грозил кому-то.

Участь Нины казалась Ему трагичней участи Олега. Нину ждало всё самое худшее: укоры совести, разбитое тело, непосильно тЯжёлые условия существования. Разве не легче просто умереть?! Нина так исхудала, что вся стала какая-то маленькая... Зашибленная, с перевязанной головой, она чем-то напоминала Ему перевязанного Барбоску, у которого болят зубы: открытка, которая в детстве часто встречалась Ему в старорежимных альбомах и вызывала в нём настолько сильную жалость к собачке, что он избегал смотреть на эту открытку, желая покончить с ненужной чувствительностью.

“Я тоже виноват и буду мучиться своей виной не меньше, чем она своей, теперь, когда уже ничем не могу помочь! Ей нелёгкая досталась задача тащить и воспитывать меня с четырёх лет, а я всегда только мучил Её непослушанием, издёвками и всякими фокусами и штучками. Она так рано овдовела, а когда полюбила, я и тут затравил Её... Как мы все порочны и как глубоко несчастны, а я к тому же всё Ещё не христианин - я не могу произнести: Господи, да будет воля Твоя! Я кощунствую! Да, это было кощунство - то, что я позволил себе в подъезде! Михаил Александрович, вы набор всевозможных пакостей! Можете о себе не обольщаться!» - и тут же попал в объятия милиционера.

- Гражданин, вы зачем переходите улицу в недозволенном месте? Платите штраф!

- Отстаньте! Денег у меня при себе нет. Хотите тащить в отделение - пожалуй, тащите. Мне всё равно.

- Вы как мне отвечаете, гражданин? Как это так вам всё равно?

- А так, что мою сестру в тюрьме пытали, а теперь отправляют в лагерь ни в чём не виноватую и больную. Ясно вам?

Милиционер махнул рукой:

- Проходите, гражданин, и в другой раз будьте внимательней.

Мика проводил Его несколько ошалелым взглядом. «Вот так штука! Дошло! Не ожидал, признаться!»

Его заранее раздражала та реакция, которая - он это знал - последует в кухне в ответ на катастрофические известия. «Они промолчать не сумеют! Сейчас же пристанут с расспросами и начнут ахать и охать, Ещё завоют чего доброго! Такт-то ведь за редким исключением достояние того как раз воспитания, против которого я всегда бунтовал, находя в нём то фальшь, то условности, то принуждение. Бунтовал, а когда, бывало, в ком-либо из окружающих этого самого такта не хватает, сейчас расчухаю и сам же первый злюсь. Я ж говорю - набор пакостей!»

Реакция и в самом деле оказалась именно та, которую он ожидал:

- Нинушка, дитЯтко ты моё! Краса ненаглядная! Изведут тебя окаянные лиходеи! Мало, что мужей твоих, сперва одного, а после и другого, ухлопали, теперича и саму порешат! Вовсе у их ни стыда ни совести! - голосила Аннушка, подперев рукой щёку. Приятельница - прачка - скорбно кивала головой, одновременно и сочувствуя, и одобряя способ причитания.

Дворник молчал, но по Его морщинистому лицу медленно катились слёзы, а сжимавшая костыль рука дрожала.

- Молчи, Анна! - выговорил он наконец глухо. - Касатку нашу теперь не вернуть, а у меня от причитанья твоего сердце заходит. Малость повремени. Подикось покличь Мику - договориться бы с ним, в какой день справить службы Божии.

- Как же, как же! Олега-то Андреевича и отпеть и помЯнуть надобно! - и Аннушка засеменила к двери: - Мика! Выдь, родной! Муженёк мой тебя спрашивает.

- Слушаю вас, Егор Власович! - рапортовал Мика, поЯвляясь на пороге кухни.

- Поди сюды. Чего хоронишься-то? - медленно заговорил дворник и притЯнул молодого человека за рукав. - Мы в твоём горе тебе не чужие, сам знаешь. Оно бы отпеть следовало, да заочно земле предать Олега Андреевича, и молебен бы за здравие болящей и скорбящей рабы Божией Нины отслужить, не мешкая. Договорись с Дашковой, Ксенией, да Марину Сергеевну извести.

- Сделаю, я сам о том же думал, - кивнул Мика.

Аннушка перебила:

- Микушка, а что же девонька тая - подружка Асенькина, - которую по нашему же делу взяли, что она? Неужто и Её к высшей? Ведь Ей, почитай, не больше двадцати годочков?

- О Елене Львовне мне ничего не известно. Они осведомляют только по поводу самых близких. Вот ВЯчеслав вернётся - спросим, - ответил Мика.

Когда ВЯчеслав вошёл, то пересёк кухню, не говоря ни слова; и так же молча взялся за скобку своей двери. Мика и дворник проводили Его взглядами, и вопросы замерли у них на губах, но Аннушка не утерпела:

- Ну, чего узнал? Говори! Неужто на смерть?

ВЯчеслав помедлил, как будто с силами собирался, а потом, швыряя фуражку на кофорок Надежды Спиридоновны, ответил:

- Загубили девчонку!

Аннушка ахнула, дворник выпучил глаза, а Мика спросил:

- А просьба о помиловании?

- Подано, да ведь меньше десЯти лет не дадут, коли присуждена к высшей, - и скрылся за дверью своей комнаты.

Все помолчали.

- Совсем, видать, извёлся. Лица на Ём нет. Почитай, невеста она Ему, - сказала сострадательная Аннушка, но Мика не пожелал касаться таких деликатных тем; к тому же отношения ВЯчеслава и Лёли были для него такой же загадкой, как и для остальных. После нескольких минут колебания он постучал в неприветливую дверь.

- Можно к тебе? Я хотел узнать, когда ответ из Москвы ожидается?

- Следователь сказал: дней через десЯть, - ответил ВЯчеслав.

- А свидания тебе не удалось добиться?

- Свидание дадут, Если выйдет помилование, а пока остаётся только ждать. Притом я не знаю, с кем захочет она иметь свидание: дают только один раз с одним лицом - может быть, предпочтёт Ксению Всеволодовну.

Но Мика и тут не задал вопроса. По-видимому, ВЯчеслав оценил эту деликатность - он взял руку Мики и крепко пожал.

- Ты, Мика, знаешь: я Нину Александровну и уважаю и люблю. Душевный она человек! И с Олегом Андреевичем мы, почитай что, друзьями были. Мне их судьба сердце переворачивает.

Мика молчал, боясь, чтобы голос не выдал Его душевного волнения, которое он считал недостойным мужчины.

- А как твои дела по партийной линии? - только через несколько минут спросил он, задушив слёзы и овладев собой.

- Скверно - вычистили! Я, по правде говоря, не ожидал. Всё припомнили, одно к одному свели: и неудачную речь в защиту про-фессора, и заступничество за швейцара, и хлопоты за Нелидову, и поездку в Лугу с детьми. За это больше, чем за Нелидову взгрели. И откуда пронюхали? Предместком очень уж вредный; я швырнул Ему в морду свой партбилет! Ну да я восстановлюсь. Я было на стройку в Комсомольск уже подрЯдился, да придётся, видно, прежде в Москву Ехать: добьюсь там пересмотра. В Москве рассудят по справедливости: за меня вся моя жизнь!

Но в интонации Его были ноты подавленности.

- Ты надеешься Ещё найти справедливость? Смотри, как бы и тебе не приклеили пЯтьдесят восьмую с каким-нибудь из Её бес-численных параграфов.

- Меня этим не запугаешь, а вовсе молчать тоже нельзя. Товарищ Ягода не на высоте и набрал себе в штаты недостойных лиц, а в первичных организациях у нас завелись шкурничество и бюрократизм. Это всё толково изложить надо и вскрыть нарыв на теле нашей партии! Сейчас мне ничего на ум не идёт, а вот как выйдет решение с Еленой Львовной, тотчас примусь за дела. - ВЯчеслав говорил как будто с трудом, через силу выговаривая.

- Я думаю - помилуют, - сказал Мика, не зная, как лучше выразить сочувствие.

- Хочу так думать, но уверен быть не могу, - всё с той же интонацией ответил ВЯчеслав.

Подошла Аннушка.

- Идите оба к столу, чаю выпейте. Шутка ли: с вечера не Евши ни тот, ни другой. Нинушка, моя голубушка, уезжая в Лугу, наказывала: приглЯди за моим Микой ненаглядным. Должен ты теперь меня слушать: я тебе вместо бабки.

Дворник уже держал блюдечко на пЯти пальцах и поднёс было к губам, да поставил обратно:

- Как живая она у меня перед глазами, - глухой голос старика дрогнул. - Да не такая, вишь, какой в последние годы была, а подросточком с косами. Помнишь, Аннушка, болел я в Черёмухах лёгкими, и она сама кажинное утро «кофий по-венски“ с барского стола мне приносила; войдёт с подносом и встанет, а глазки так и светятся. Помнишь ты, как стали Её верховой Езде учить - я за повод лошадь веду, а она мне: «Не отходи, Егор!“ - да прямо в волосы мне, бывало, вцепится рученькой своей. Покойный барин изволили раз подарить Ей ослика и кабриолетик; изобиделся я: нешто это порядок, говорю, нельзя никак в конюшенную пустить этакую тварь! Лошадь - животное благородное и такого суседства не потерпит... - Но Аннушка перебила повествование мужа:

- Я в те дни мою Нинушку жаворонком звала: голосок у неё уже тогда звонкий был, да пела-то недолго - как убили Дмитрия Андреевича, так и вовсе примолкла, сердечная. Я Ей: что же ты песни свои забыла, Нинушка? А она мне: пела-пела пташечка и затихла, знало сердце радости и забыло! А потом, как прикончили старого барина...

Мика вскочил:

- Я пойду, Анна Тимофеевна! Я слушать всё это... Мне... Поброжу немного по улице... Так лучше будет.

На лестнице он столкнулся с Мариной, которая взбегала через ступеньку.

- Что? - спросила она, останавливаясь и тЯжело дыша.

Он минуту помедлил, Язык Ему не повиновался.

- Поднимитесь к нам... Аннушка вам всё скажет...

Она испуганно схватила Его за руку. Не глядя Ей в глаза, он вырвал руку и сбежал вниз.

Была только одна душа, с которой Ему хотелось сегодня говорить; взаимопонимание между ними уже было достигнуто, и задушевность становилась потребностью. Едва он выбрался на улицу, ноги сами вынесли Его на Конную.

- Что с тобой? - спросила Мери, Едва лишь открыла Ему дверь.

Сесть в Её маленькой комнате можно было только на кровать; пахло лампадным маслом, ладаном и немного сосновой веткой, ко-торая была заткнута за икону Скоропослушницы. Она была в чёрном - старом школьном платье, уже заплатанном, волосы гладко зачёсаны в косу; она была не из тех, что прихорашиваются: губы Её Ещё не знали помады, она не душилась, не пудрилась. На столике у кровати рядом с творениями Ефрема Сирина лежал томик Её любимого Достоевского. Туг же просфора, вынутая за упокой брата. И казалось, возвышенная и серьёзная атмосфера храма занесена сюда и отсвечивает даже в Её лице и взгляде. «Херувимские“ кладут свою печать на лица!

Он стал рассказывать, заранее зная, что Её реакция будет такая именно, какая нужна Ему, - иная, чем у всех тех, с кем он сталкивался сегодня утром.

- Я сейчас с тоски не знаю, куда мне деваться! Дома Аннушка причитает и плачет, хоть уши затыкай. Как преступницу - на семь лет каторги! В том виде, в каком она сейчас, Ей этого не перенести, а ведь она заменяла мне мать - я это слишком поздно понЯл! - он вдруг приник лбом к рукам девушки... - Мери, я грешник, я сейчас кощунствовал омерзительно, безобразно! Когда я узнал, что Её пытали, меня такое разобрало отчаЯние! Если бы ты только слышала, что я говорил в подъезде у Аси! Мне кажется сейчас, что борьба политическая принесла бы, может быть, больше плодов и больше удовлетворения, чем все наши бдения и работа над собой! Я способен повернуть на все сто восемьдесят градусов!

- Сохрани тебя Бог, Мика! Политические партии – омут! В них всё строится на многоглаголании и обмане, на убийствах и мести! Слова-то у них у всех хороши - у наших коммунистов даже лучше, чем у других, а что на деле - вот мы теперь видим! Царствие Божие внутри нас, не забывай! - Она положила руку на Его голову и смотрела на него серьёзно и озабоченно, как врач на больного. - Старайся быть благостным, Мика. Нам - христианам - дано великое счастье обновлять душу в Таинстве Причащения. Если ты раскаиваешься и сознаёшь свою вину, кощунство твоё с тебя снимется. А за Нину Александровну мы теперь должны молиться, не отчаянием нашим мы Ей поможем. Почём знать? Может быть, великое испытание это послано Ей, чтобы разбудить в ней веру и тягу к духовному. Знаешь, я сейчас всё время около умирающей: меня приставили к сестре Марии, даже с клироса ради того сняли. Сестра Мария ждёт кончины как перехода в иное существование и уже забрасывает взгляд по ту сторону. Она недавно видела во сне, как будто к ней в грудь вошло Солнце... А вчера - я слышу - она тихо напевает ирмос: «Бога человекам невозможно видети...» Она переживает что-то высокое.

- Нина уже давно потеряла веру! - печально сказал Мика. И после минуты молчания воскликнул: - Как допускает Европейский христианский мир такие гонения на русскую интеллигенцию и русскую Церковь? Вот Россия всегда приходила на помощь и грекам, и болгарам, и сербам, и Кипру, а когда гибнем мы, никто пальцем не шевельнёт! Эта гордая холодная Англия только радуется, когда та или иная великая нация терпит катастрофу. Но Россия опять восстанет назло им всем! Её Ещё в пЯтнадцатом веке сравнивали с фениксом, который возрождается из своего же пепла.

- Да, Мика, и спасёт Россию Церковь! Не эти несчастные белогвардейцы, которым не на кого опереться и которых скоро пересажают всех до последнего, не левые и не правые, а именно Церковь! Я чувствую, что вросла в Церковь органически: атмосфера храма, иконы, свечи, пение, церковная среда - всё это со мной уже сроднилось. Это не значит, что я не вижу недостатков в церковной среде, но когда болеешь душой, преданность становится Ещё сильнее! Только в церковной среде в нашу жизнь может войти подвижничество. Как безмерно я благодарна маме, которая приоткрыла передо мной этот мир. В школьные годы мне случалось досадовать на маму за нескончаемость требований и запретов, теперь только я понЯла, чем я Ей обязана. Она не побоялась привить нам то, что преследуется как одиозное, а сама всегда так мужественно принимает удар за ударом!

- Я готов целовать подол Её платья! - воскликнул Мика пылко.

- Ты вот говоришь о политической борьбе, - опять начала Мери. - Древние христиане погребали одного за другим своих лучших последователей и пресвитеров (тэ), но за оружие брались только как воины в армии. Христианин при любой власти обязан быть самым лучшим гражданином. Ты помнишь, что ответил свЯтой Севастьян императору Максимиану, когда тот заподозрил в нём тайного заго-ворщика? Когда я в пЯтнадцать лет читала о свЯтом Севастьяне, я думала: вот идеал мужчины! Это был блестящий римский офицер, один из начальников дворцовой кордегардии (дэ), а умер как мученик.

- СвЯтого Севастьяна ты не встретишь, Мери, будь уверена. СвЯтой - один на несколько миллионов! - сказал Мика, почему-то задетый за живое Её словами.

- Конечно, не встречу, а Если б встретила, он, наверно, нашёл бы подругу более достойную, чем я. Конечно, не встречу, но я могу в другом увидеть те черты, которые мне так нравятся, пусть в зародыше, в потенциале (тэ). Я помогла бы Ему усовершенствовать себя и свой христианский путь, а он помог бы мне, чтобы вместе приблизиться к идеалу. В этом виде мне кажется прекрасным христианский брак.

«Да, - подумал Мика, - мы уже взрослые теперь. Её ждёт замужняя жизнь, и, может быть, скоро. Любовь такой девушки - большая опора. Это тебе не Ксения Дашкова или Лёля Нелидова – две куклы с очаровательными личиками и восковыми руками, но пустоголовые. Обе только на грешные мысли наводят. А Мери встанет рядом как равная, мыслЯщая и сильная! Кого полюбит она?»

- Знаешь, Мика, на днях меня вызывали в красный уголок, там какой-то корреспондент имел со мной серьёзную беседу.

- По поводу чего же?

- А вот зачем я, молодая девушка, окончившая десЯтилетку, пою на клиросе и гублю себя в церковной среде. Перед вами, говорит, огромное поле деЯтельности. Мы дадим вам службу, а может быть, и путёвку в вуз; порвите только с этими ханжами и мракобесами; напишите статейку в виде письма в «Комсомольскую правду», что вы порываете с Церковью, так как окончательно разочаровались в религии и Её последователях, и начните новую жизнь. Я, говорит, помогу вам составить статью и замолвлю за вас словечко в предстоящей паспортизации. Я, разумеется, отказалась. Я отлично понимаю, что компрометирую себя и зарабатываю себе понемногу лагерь, но уж таков мой путь: я только в Церкви вижу свои задачи и только от Церкви жду вселенского света!

Мика крепко сжал Её руку...

- И я. Не бойся, Мери, не бойся ничего! Жизнь, несмотря на все ужасы, преинтересная штука: разве не любопытно, что нам доведётся сделать? Разве не весело бороться и умирать? Энергия опять накипает во мне так, что в груди тесно! Подвижничество, сказала ты, а я говорю - мученичество! Слышишь, жизнь, мы не боимся твоих ударов, а напротив, заранее радуемся им! Из нынешних будущие – мы!

Лампадка одна горела и дрожащим отблеском освещала кроткий лик Казанской Богоматери; сидя на табурете около больной, Мери пристально всматривалась в Её лицо. «"Бога человекам невозможно видети...” Вот эта улыбка, которая поЯвляется иногда на Её губах... я бы хотела на всю жизнь запомнить улыбку человека, который уже видит потустороннее! Чем была бы сейчас моя жизнь без Церкви? Я разлучена с родителями... Дома у меня нет... Учиться я не могу... Я под угрозой лишения паспорта... Все мои задачи и все радости - только в Церкви! И любовь ждёт меня тоже в Церкви, где ценят в человеке веру и волю, а не проходящую красоту. Как говорится в молитвах перед Причастием? "Божественное Тело и освЯщает мя, и питает; обожает ум, дух же питает странно!” Какая мистика, какие дали!»

Старая инокиня открыла глаза, и Мери встала, чтобы подать Ей кружку киселя.

- Выпейте, это - клюквенный. Я сама готовила. Вы Ещё ничего не кушали сегодня.

- Спасибо, моя девочка. Будь добра, сбегай вечером на Творожковское подворье и попроси отца Христофора прийти ко мне завтра со СвЯтыми Дарами. Я боюсь откладывать долее эту минуту.

- Слушаюсь, - ответила девушка, опять приподымаясь, и не прибавила общепринЯтых фраз - «вы поправитесь», «не надо думать о смерти».

- Бог Ещё милосерд ко мне, грешной, - продолжала монахиня, - Есть целые области, в которых не осталось ни Единого храма, люди живут и умирают без Причастия. Несчастные большевики: какую тЯжёлую ответственность взяли они на себя, что создали такое положение! Вот твоя мать прислала мне письмо, где пишет, как она стосковалась без церковных Таинств. Надо Ей помочь: я попрошу отца Христофора переслать Ей Дары. Она не раз у него исповедовалась, и Ему известна Её духовная жизнь. Тут потребуется очень надёжный и верный человек, который возьмётся отвезти... Можно было бы это поручить тебе, только прежде закрой мне глаза: я уже привыкла видеть около своей постели тебя.

- Я и сама не захочу вас оставить в ваши последние часы, - сказала Мери, и глаза Её блеснули при мысли об ответственности и важности поручения, а в экзальтированной головке опять мелькнуло напрашивающееся сравнение с древними христианами. - Бедная мама! Никогда не слышать Божественной Литургии! Я бы, кажется, не вынесла,- прибавила она.

- Да, Мери. «Мерзость запустения на месте СвЯтом». Что бы сказал Фёдор Михайлович Достоевский! Народ-Богоносец оказался громилой с чёрной душой. Ты мне напоминаешь твою мать, Мери: и лицом и целеустремлённостью. Если ты навсегда останешься под сенью Церкви, ты духовно созреешь и узнаешь ту радость, о кото рой говорится в Евангелии: «И радости этой никто не отымет у вас». Тебе немного не хватает смирения и кротости, ты несколько горяча. Запомни это, переламывай себя, а я, когда тебя вижу, наполняюсь отрадной уверенностью, что верующие не переведутся и что Есть Ещё среди молодёжи готовые идти за Господом путём отречения. Милосердный Господь посылает мне в твоём лице Ещё одно утешение. Жаль, что не доведётся мне увидеть твоего пострига.

Щёки Мери порозовели.

- Вы знаете, сестра Мария, как я люблю монашество. Я мечтала о нём... Но я всё-таки не могу вовсе не думать о земной любви, считать Её греховной. Я уже два раза признавалась на исповеди отцу Варлааму. Ведь любовь повышает способность к творчеству, любовь даёт жизнь новым существам, любовь побуждает даже самого эгоистического человека жертвовать собой для любимой женщины, для детей... разве мало примеров? Я давно хотела вам рассказать... Я не хочу, чтобы вы думали обо мне лучше, чем я Есть... У меня... Я... Мне нравится один мальчик, тоже верующий - из братства. Мы с ним пока только друзья, но очень хорошо понимаем друг друга; Если бы я Его полюбила и прошла с ним за руку весь путь к вечной жизни и богопознанию через узкие врата, разве не прекрасен был бы такой союз и, может быть, мученичество вместе, как в древних церквах?

Но инокиня с сомнением покачала головой.

- Такие мечты - опасные ростки, Мери! У тебя они Ещё очень нежные и тонкие, но им не следует давать ход. Тебя Сам Господь призвал - не случайно ты к нам попала! Берегись соблазна. В основе брака лежит всё-таки физическое тЯготение, особенно сильна эта животная сторона в мужчинах. А монашество призывает к господству над телом, только когда человек победит в себе голос плоти, приходят духовное прозрение и молитвенный восторг, о котором пишут такие подвижники, как Иоанн Лествичник и Ефрем Сирин. Ты пришла к нам, Ещё не вкусив порока, и должна благодарить Господа за милость к себе.

- Сестра Мария... Простите меня за дерзость, но... ведь вы же любили в молодости; мама говорила, что иночество вы принЯли только после того, как муж ваш погиб на «Петропавловске». Почему же вы отговариваете меня, Если сами...

Инокиня приподнЯлась, опираясь на локоть.

- Да, я любила, Машенька, и острую рану нанёс мне этот человек! Никому кроме духовных руководителей я об этом не рассказывала... Все вокруг всегда были уверены, что в монастырь я пошла с горя. Тебе я расскажу, чтобы помочь тебе покончить с ил-люзиями. Я вышла замуж очень молодой и подобно всем девушки моего круга пребывала в блаженном неведении о пороках мужчин. Мой муж, морской офицер, увёз меня во Владивосток, где стоял тогда «Петропавловск“. Ни один город в мире, я думаю, не жил так весело и не безумствовал так, как этот порт, где собирались морЯки со всего света. Наши офицеры - золотая молодёжь царского времени, столбовые дворяне, получившие блестящее воспитание, - задавали тон и сорили деньгами, купая в шампанском дам полусвета... Кутежи принЯли такие размеры, что издан был специальный приказ посылать в дальневосточные порты только женатых юношей. Я ни о чём, конечно, не подозревала... И вот однажды, когда я вернулась раньше времени домой с тенниса (тэ), я застала в комнатах кутёж с красотками... Одна из них... полуобнажённая... лежала на моём рояле. Я без оглядки убежала из дому и в тот же день умчалась в Петербург к матери. В тот именно день я потеряла любимого мужа. Спустя месЯц началась война, и погиб от взрыва «Петропавловск“. Но я переживала только боль за пора-жение как русская, как патриотка, а гибель мужа оказалась для меня выходом из создавшегося невыносимого положения: как вдова я могла снова выйти замуж или уйти в монастырь, который и прежде привлекал мои мысли, а Если бы муж вернулся, меня водворили бы обратно в Его дом; я же не могла даже вообразить себе близости с этим человеком после того, что видела... Теперь всё это уже так далеко! Я без боли уже поминаю на молитвах имя мужа - всё сгорело во мне, я всё простила... Но что делалось когда-то в этой грешной душе! Мне трудно много говорить... К тому же через стену из соседней квартиры доносятся сатанинские фокстроты - наверно, патефон стоит у самой стены. Прочти мне о праведных у источников вод.

Мери послушно стала перелистывать Апокалипсис, но упрямая чёрточка залегла между Её бровей и около губ.

«Это только прежде, когда были богатство и роскошь, могли происходить такие вещи, - думала она. - А Мика не такой, как эти блестящие офицеры. Нельзя даже вообразить себе Мику с “красотками“. Он слишком умён и серьёзен. Он вырос после "очистительных бурь”, и удовольствия не занимают большого места в Его жизни. Я знаю, наверно знаю, что он Ещё никогда не смотрел на женщину с нечистыми желаниями - Ему Ещё никто никогда не понравился. Он полюбит меня, потому что у нас близость душ, которая всё нарастает. Путей отречения много, очень много... Я отдам Церкви все мои силы, но счастье с Микой я оставлю себе».

Глава двенадцатая

Дворник молился всех горячее; истово осеняя себя знамением и с усилием преклоняя колени, он, казалось, не замечал слёз, катившихся по Его щекам, и тех взглядов, которые бросали на него присутствовавшие в храме.

- ПомЯни, Господи, раба Твоего Олега, убиенного! Помилуй, защити, охрани рабу Твою скорбящую и болящую Нину! – шептал он.

Отпевание служили в одном из соборов;/ целый ряд лиц, желающих присутствовать, не могли бы добраться до Киновии, которая была расположена в отдалённом районе на правом берегу Невы и куда надо было добираться по перевозу. Были оповещены все родные и знакомые. Братство Явилось полностью, и многие удивлялись присутствию такого большого числа молодёжи, которая пела так слаженно и красиво, как хорошо обученный хор, а не случайное собрание молящихся.

Ася при первых звуках службы отошла в сторону и встала в уголке у иконы Серафима Саровского;/ изредка взглядывая на икону исподлобья полными слёз глазами, она думала: «Ты меня всегда слышишь, но как раз самой большой моей молитвы ты не исполнил... Почему? Почему?»

Ёлочка, тотчас с решительным видом двинувшаяся за Асей стояла сзади, как будто готовясь Её поддержать:/ Ася, однако, благополучно выстояла всю службу и плакала только совсем неслышно. Ёлочка не плакала вовсе и простояла с сухими глазами даже во время пения «Со свЯтыми упокой». Она несколько раз непрязненно косилась на рыдавших Аннушку и Марину и даже передёрнула плечами, когда Марине пришлось подать воды.

«Это что Ещё за демонстрация чувств? Кто эта дама в трауре, которая делает себя первой персоной в горе? Уж, кажется эти потери прежде всего наши», - ревниво думала она. Чувство собственности на Олега и Асю не оставляло Её даже здесь.

По окончании службы непредвиденно разыгрался ннцидент:/ старый диакон, словно злобный индюк, напустился внезапно на Мику, не сжалившись ни над Его юностью, ни над расстроенным лицом.

- Вы, юноша, подвести нас, что ли, пожелали своею панихидой? Просите возглашать за «убиенного», а сами собираете столько народу, молодёжь, дамы все, как на подбор, свой хор приводите... Для чего вам всё это понадобилось в такие тЯжёлые для Церкви дни? Да ведь нас потом обвинят, что мы панихиды в демонстрации сочувствия превращаем или что у нас тут недозволенные собрания «бывших“. Нам и без того обвинение за обвинением бросают.

Собравшиеся, обступив Мику, сначала молча выслушивали распетушившегося старика; потом пробежал шёпот негодования... Но достойный ответ нашла только одна - самая юная, с чёрной косой:

- Отец диакон! Служителю Церкви не подобает быть таким малодушным в тЯжёлые для Божьей Церкви дни, - и, перекрестившись, прибавила: - Да простит Господь и вам, и мне.

Злобный старик встал на полном ходу.

В притворе подошла к Асе Марина и после нескольких слов с выражением сочувствия поманила к себе Славчика.

- Подойди ко мне. Покажись, ну, покажись, какой же ты? - она поцеловала Его в щёчку, потормошила и снова разрыдалась, обнимая малыша.

- Ну-ну-ну, - заворчала, подходя, Аннушка, - впредь думай больше! Не тем местом думаешь, каким надо!

Ася большими испуганными глазами на вытЯнувшемся личике проследила за Мариной.

- Эта дама, наверно, ребёнка потеряла? - спросила она стоявшую около неё Краснокутскую, но та не могла ничего объЯснить Ей.

«Русская Андромаха! - думал молодой Краснокутский, не спуская глаз с Аси, державшей за ручку Славчика. - Через год я сделаю Ей предложение. Полагаю, что в этот раз она оценит и примет!“

Мадам Краснокутская, по-видимому, думала то же самое и заботливо, уже заранее по-матерински, поправляла на Асе шарфик, говоря:

- Не простудитесь, моя прелесть.

Когда Ася и Ёлочка вернулись на квартиру Аси, первое, что им бросилось в глаза, была многострадальная офицерская шинель, кото-рая, благодаря нераспорЯдительности Аси, всё Ещё висела в передней.

- Древние были по-своему правы, когда сжигали вещи умерших! - печально сказала Ёлочка. Ася ничего не сказала, только углы Её губ дрогнули. Из комнат навстречу им уже ползла невидимым клубком пустота;/ собаки, по-видимому, почувствовали Её - не прыгали и не радовались, встречая хозяйку, а только тихо коснулись холодными носами рук Аси, слабо повизгивая. Обе подруги прошли в спальню, перешагивая через расползавшихся по комнате щенят. Ася устало опустилась в качалку.

- Кажется, в самом деле не следовало оставлять беременность. Я всё-таки не учла размера бедствий! Это будет заморыш или уродец: уже седьмой месЯц и всё Ещё незаметно на посторонний взгляд. Со Славчиком было не так.

- Глупости, Ася! Ребёнок будет самый нормальный, увидишь. Уродливые дети рождаются от алкоголя и венерических болезней; я работаю в больнице и знаю. Не внушай себе.

Но Ася шла дальше по тропинке безотрадных мыслей;/ до сих пор, переходя поочерёдно от безнадёжности к надежде, она как будто не видела всей трудности собственного положения, теперь перед Её умственным взором разом возникли удручающие перспективы.

- Впереди - точно бездна! Как я уеду в незнакомое место одна, в положении, с ребёнком на руках? На кого я потом буду оставлять детей? Работать необходимо, а кем работать? Диплома я не получу... Я не могу сдать выпускных экзаменов... Со мной уже несколько дней творится что-то странное: я забыла все разученные вещи, а ведь программа была уже готова. Сегодня я в сотый раз сказала себе, что должна взять себя в руки, и села за рояль, но я ничего не могу сыграть, ничего! По-впдимому, я потеряла музыкальную памЯть - от страха или от тревог - не знаю. Может быть, это со временем пройдёт, но сейчас, сколько бы я себя ни принуждала - я сыграть не могу. А ведь я уж и так пропустила все сроки. Кроме музыки я ни на что не способна... На что же я буду содержать семью?

Ёлочка искренно возмутилась:

- Ты работать не будешь. Это невозможно с детьми. Работать буду я. Здесь ли, в ссылке ли, ты без моей поддержи не останешься.

Слёзы опять наполнили уже наболевшие глаза Аси.

- Что ты! Что ты! Я не допущу! Ты и без того огромную жертву... Всё счастье мне отдала... Неужели же я Ещё буду собирать с тебя мёд, высасывать все соки?

Ёлочка Её перебила:

- Не будем обсуждать сейчас. В настоящее время на работу тебя всё равно не примут: и из-за анкеты, и из-за беременности... пусть сначала родится ребёнок и выЯснится, где вам придётся жить... Тогда вместе решим остальное...

Наступило печальное молчание.

- Что мне пришло в голову, - встрепенулась вдруг Ёлочка, - в таких случаях всегда конфискация... Каждую минуту могут Явиться описать имущество. Надо спасти, что только возможно! Дай мне сегодня же что-нибудь из дорогих вещей - я отнесу к себе.

Ася обвела глазами комнату, потом встала и подошла к туалету.

- Вот, - и она протЯнула Ёлочке два бархатных футляра. - Здесь фамильная драгоценность Дашковых - фамильные серьги, а здесь - бабушкин жемчуг. Сохрани для Сонечки.

- Ещё что?

- Ничего. Рояль... Рояль ты не унесёшь! А предметы необходимого обихода не описывают. Мне больше ничего не дорого, - и она повернулась к окну: - Смотри какая безнадёжная серость за окном!

- Ах, Ася! Ты неисправима в своей беспечности! Ведь на продажу вещей ты сможешь жить. Вспомни, сколько раз вас выручали фарфор и бронза Натальи Павловны! Вот она отдавала себе Ясный отчёт в положении ваших дел;/ я уже кое-что попродавала, а кое-что к себе перенесла по Её желанию, а с тобой так трудно! Вот хотя бы твой соболь или эта картина - курица с цыплятами, - их тоже можно превратить в деньги.

Глаза Аси печально остановились на картине.

- Она стоит три тысЯчи, но что толку, Если Её никто не покупает? Возьми Её себе; я Её тебе дарю; она мне дорога в памЯть встречи с Олегом, и я не хочу, чтобы она попала в чужие руки, а с собой в ссылку я ведь Её не потащу, - и пошла к двери. - Я в кухню: надо согреть макароны Славчику и щеняток покормить - у Лады уже не хватает молока.

Оставшись одна, Ёлочка стала стягивать с ребёнка свитер (тэ);/ в эту минуту раздался звонок; она побежала в переднюю и увидела своего сослуживца - невропатолога, которого без ведома Аси пригласила к ней Её освидетельствовать.

- Борис Петрович! - радостно воскликнула Ёлочка. - Как я благодарна вам, что вы пришли! У моей приятельницы после тЯжёлого потрЯсения наблюдаются тЯжёлые отклонения от нормы: она не Ест - уверяет, что Ей мешает комок в горле; почти не спит и жалуется на потерю памЯти...

Врач приглаживал перед зеркалом волосы маленьким гребешком.

- Пока пациентки (иэ) нет, не скажете ли вы мне: какого характера душевные переживания? - спросил он.

- Несколько дней тому назад расстрелЯн Её муж по обвинению в контрреволюции. Пока тЯнулся процесс, она успела уже извес-тись, а теперь...

Врач нахмурился.

- Елизавета Георгиевна, я никак не мог ожидать, что, повинуясь вашему приглашению, попаду в скомпрометированную семью! Вы меня поставили в очень неудобное положение. Извините меня, - и он протЯнул руку к пальто.

Ёлочка стояла, как громом поражённая.

- Я привыкла думать, что врач и свЯщенник не отказывают ни при каких случаях, - отважилась возразить она.

- Всё зависит от обстановки, - и, поклонившись, врач поспешно вышел.

«Что же это? Господи, что же это!» - думала она, стоя посередине передней, которая одна из всех комнат Натальи Павловны Ещё сохранила нетронутым прежний барский вид, благодаря уцелевшему гарнитуру с вешалкой, зеркалом и подзеркальным столиком.

Снова послышался звонок.

«Одумался! Совесть заговорила», - подумала Ёлочка и поспешно распахнула двери... Перед ней стояла старая дама с респектабельной осанкой и такой же респектабельной сединой; английский костюм, лайковые перчатки, белоснежное жабо - всё было верхом distingue (Примечание – Изысканности (фр.)), хотя всё уже ветхое.

- Юлия Ивановна! - воскликнула Ёлочка, бросаясь навстречу старушке.

- Здравствуйте, дитя мое! Я хотела бы увидеть Асю. Я с большим трудом выхлопотала Ей новую отсрочку выпускных экзаменов. Необходимо, чтобы она теперь же Явилась в техникум расписаться в приказе и немедленно приступила к занятиям, иначе...

- Юлия Ивановна! К сожалению, это невозможно! Ася заниматься не в состоянии: мы только что вернулись с панихиды по Её мужу, который расстрелЯн.

Старая учительница опустилась на стул.

- Мне передали, что он арестован, но я не знала, что всё обстоит так трагично. Бедная крошка! - сказал она с нежностью и после нескольких минут молчания прибавила: - В этой девочке гибнет редкий талант! Мазурки Шопена и миниатюры Шуберта и Шумана она играла лучше законченных пианистов. Крупная форма Ей меньше удавалась.

Она скорбно задумалась, Ёлочка в почтительном молчании стояла перед ней.

- Странная и хрупкая вещь - талант! - заговорила опять Юлия Ивановна, видимо, погружённая в свои мысли. - Всякий раз, когда мне в руки попадает высокоодарённый ученик, я уже заранее дрожу над ним, и непременно случится что-нибудь, что помешает мне вырастить из него большого музыканта. Способные и малоталантливые блестяще заканчивают консерваторию, а неповторимые... На старосте это становится моей трагедией. Ася была последней моей надеждой!

Глава тринадцатая

Танька Рыжая с копной завитых, во все стороны торчащих волос, с Ярко размалёванными губами и ногтями, разгуливая по камере смертников, уверяла окружающих:

- Мне помилование выйдет в обЯзательном порядке. Даже не тревожусь! Права не имеют пристукнуть: мне Ещё восемнадцати нет - и, показывая кукиш, прибавляла: - Накось, выкуси!

Она убила кастетом банковскую кассиршу. Со страхом взглядывая на эту девицу, Лёля напрасно старалась уловить что-нибудь похожее на угрызение совести - одна наглая беспечность бросалась в глаза. Тюремные окна выходили во двор, ограниченный другим зданием с окнами таких же камер. Таньку Рыжую можно было часто видеть у окна переглядывающейся с мужчинами. Теми или иными знаками она приглашала их наблюдать за своими телодвижениями, чтобы вместе увлечься одной и той же игрой;/ при этом она обнажалась, как находила нужным. Восемнадцатилетняя Шурочка ложилась лицом вниз, чтобы не видеть этого бесстыдства. Вина этой Шуры была столь же «велика» - работая на обувной фабрике и сдавая на конвейер очередную деталь, она начертала на ней: «Долой Сталина». Учинили следствие и заподозрили одного из рабочих:/ тогда эта восемнадцатилетняя сирота - воспитанница детского дома смело Явилась в местком и заЯвила на себя, требуя, чтобы освободили ни в чём не повинного товарища по работе. Теперь Шурочка ждала решения своей участи в камере смертников.

Ещё сидели три монашки; эти не подавали просьб о помиловании, не подписывались под протоколами - они не хотели вовсе иметь дела с «бесовской» властью. На допросе они не давали показаний, не сообщая даже своих имён; в камере не вступали в разговоры:/ за-бившись по углам, они в положенные часы тихо пели церковные службы и никакие выходки и сквернословия Таньки Рыжей, ни окрики надзирателей не останавливали на себе их внимания. Слушая знакомые с детства напевы «Господи воззвах» и «Свете тихий», Лёля всякий раз чувствовала, что слёзы подступают к Её горлу.

В одну из ночей пришли за соседкой Лёли по койке - шансонеточной певицей, обвинявшейся в связях с эмигрантами в целях шпи-онажа. Широко раскрыв глаза, полные ужаса, следили Лёля и Шурочка, как та медленно подымалась и застёгивала на себе пальто дро-жащими руками. Как раз на другое утро Явился конвой за Лёлей.

- Не бось, не бось! Прощение, поди, объявят. Вот помЯни моё слово: коли днём, значит, благополучно, - ободряюще шептала Ей Шурочка.

Подскочила и Танька Рыжая.

- Не нюнь, смотри! Наплюй им в рожу! - присоединила она и своё непрошеное напутствие...

В эту последнюю встречу он поиграл с ней на прощанье, как кошка с мышью.

- Ответ из Москвы получен, - сказал он, вертя конвертом, и смолк, всматриваясь в неё прищуренными глазами. – Москва пересмотрела ваше дело. Ну-с, пишут нам, чтобы мы... - и опять смолк, наслаждаясь видом своей жертвы.

Лёля молчала, чувствуя, что дрожит от напрЯжения, и слыша стук собственного сердца.

- Итак, приговор о расстреле решено... - Новая пауза. Лёля всё так же не шевелилась. Что дальше? Оставить в силе или заменить? Две секунды Его молчания показались Ей вечностью, - заменить десЯтью годами концлагеря. Всего наилучшего, мадемуазель Гвоздика, - и, словно прощаясь с ней, он с насмешливой галантностью вытЯнулся и щёлкнул каблуками, как шпорами. В этом жесте промелькнуло что-то слишком знакомое... что-то старорежимное, напомнившее Ей... Валентина Платоновича. «Что такое? Мне померещилось! Неужели же эта кобра в прошлом!..» Он как 6удто напоследок показал Ей себя. Но где же утерялись все те понятия о кастовом благородстве и чувстве чести, которые в те дни внедрялись в сознание вместе с «Отче наш“?

На следующий день Лёлю перебросили в Кресты вместе с группой других. Там камера была значительно менее благоустроена, чем в большом доме, и переполнена до отказа - лежали вплотную одна к другой на дощатых нарах и под нарами, кто какое место захватил, матрацев не было вовсе - подкладывали пальто и платки; камера кишела насекомыми. Одним из первых впечатлений Лёли была огромная белая вошь, которая ползла по пёстрому крепдешину (дэ) молодой женщины, лежавшей на собственном пальто на полу посреди камеры. Лёля Едва нашла себе маленькое местечко под нарами, где сидеть можно было только с наклонённой головой. Оно находилось в непосредственной близости к загороженному углу с раковиной и уборной.

В этой камере тоже были монашки, такого же типа, держались также своим кружком и также не отвечали на вопросы следователя и конвойных. Соседками Лёли оказались на сей раз две совсем простые старухи. Одну из них - уголовницу, сидевшую за кражу, окружающие прозвали Боцманом за грубый голос и привычку горланить и ругаться;/ по ночам она храпела на всю камеру. Другая - Зябличиха была, напротив, очень молчаливая и степенная;/ она весь день вЯзала, распустив на нитки своё же трико и сделав себе крючок из зубной щётки. Зябличихе инкриминировалась контрреволюция;/ как-то раз в очереди за картошкой Её прорвало - она вдруг разговорилась, доказывая, что при царях жилось лучше:/ картошку и огурцы покупали только вёдрами, и добра этого никто и не считал, а о хлебе и сахаре и разговору-то не водилось. Эго гражданское выступление оказалось для Зябличихи первым и последним.

Градус общего настроения в этой камере был несколько менее удручающим - заговаривали друг с другом, читали и даже играли иногда в домино за большим столом, который стоял посреди камеры.

Лёлю донимали апатия и усталость, пришедшие на смену нервному перенапрЯжению. Страшная кобра уже не вызовет Её - это служило Единственным утешением в безотрадном настоящем и будущем. Ни говорить, ни думать не хотелось, а только спать. Почти всё время она находилась в полудремоте. Одно, что занимало Её мысли, - свидание, на которое она имела теперь право. Кто придёт к ней? В поданном заЯвлении она указывала на мать или Асю; она почти не надеЯлась, что мать жива;/ в передачах, которые она несколько раз получала, чувствовалась чужая рука - мама и Ася уж наверно сунули бы туда Яблочек и Её любимые конфеты «Старт»;/ они очень хорошо знали, что карамели она не любит и мятные пряники тоже;/ вот и мыло не то, которое она употребляла обычно. Кто же делал эти передачи? Уж не Ёлочка ли? Так или иначе, это указывало, что с Её матерью случилось что-то, и слёзы душили Её от этих мыслей.

И вот наступило утро, когда Её наконец вызвали на свидание. Проходя по коридорам, она чувствовала, что дрожит в лихорадочном ожидании. Всё в ней разом словно оборвалось, когда она увидела через решётку худое и смуглое лицо Ёлочки.

- Я пришла вместо Аси. Ася в больнице: вчера у нее благополучно родилась дочка! - поспешно крикнула Ей Ёлочка, в свою очередь взволнованная и предстоящим тЯжёлым разговором, и Лёлиным лицом, показавшимся Ей почти восковым.

- А мама? Моей мамы уже... уже нет? - Голос Лёли оборвался.

Ёлочка тЯжело вздохнула.

- Да, Лёля. Зинаида Глебовна скончалась Ещё в день вашего ареста. Мне очень грустно сообщить вам это. Второй приступ оказался смертельным. Ася была неотлучно при ней.

Лёля прижалась головой к решётке и молчала. Ёлочка корректно выждала минут пять и наконец собралась с духом.

- Простите, Лёля, что я прерываю ваше молчание! У нас только десЯть минут времени, а свидание разрешается только одно. Я знаю, что я вам чужая, но лучше я, чем никто. Что передать от вас Асе, и какие вещи вам приготовить к отъезду? Постарайтесь собраться с мыслЯми.

Лёля всё так же молчала.

- Вы, может быть, хотите, чтобы я ушла? - спросила Ёлочка.

- Нет, нет, Елизавета Георгиевна. Я вам очень благодарна, а только я... - Она снова умолкла.

- Лёля, у нас остаётся всего пять минут времени!

Лёля поднЯла голову.

- Скажите об Асе. Оставляют ли Её в Ленинграде?

- Неизвестно. Подписка о невыезде Ещё не снята. Возможно, что оставили только до родов. В ближайшее время всё должно выЯсниться, - сказала Ёлочка и покосилась на приближавшегося надзирателя, который ходил между решётками.

- Она очень, очень убита? - спросила Лёля.

Ёлочка молча кивнула.

- А выпускные экзамены она сдала?

- Нет, не смогла, - Ёлочка покосилась на надзирателя, который ходил между решётками.

- Скажите, чтобы она меня не забывала, не теряла из виду, Скажите, что я буду думать только о ней. У меня, кроме неё и Славчика, нет никого на свете! Не знаю, увидимся ли мы: десЯть лет лагеря я, наверно, не вынесу. И Ещё скажите... On m’a battul! (Примечание – Меня избивали! (фр.))

Ёлочка вздрогнула и опять оглЯнулась налево и направо.

- Поцелуйте Её и Славчика. - продолжала Лёля. - Скажите, что я буду думать только о них. У меня кроме них нет никого на свете! Не знаю, увидимся ли мы: десЯть лет лагеря я, наверно, не вынесу.

Кудрявая головка снова припала к решётке. Потом она вдруг оторвала лицо.

- Спасибо вам за передачи, Елизавета Георгиевна!

- Я не делала вам передач. Их приносил ВЯчеслав Коноплянников. Он и к прокурору выстаивал очереди, и о приговоре справлялся.

Изумление отразилось на восковом личике «чайной розы»; потом слегка дрогнули губы и сощурились ресницы, как будто взгляд пытался проникнуть в неведомые глубины... И вдруг далёкий отблеск радости, как неясная радуга, скользнул по скорбным глазам и губам.

«Как неравнодушны они все к мужской любви!» - подумала Ёлочка.

- Отчего же... отчего же он не пришёл сам? - голос Лёли задрожал.

- Я, разумеется, готова была предоставить Ему эту обязанность, - голос Ёлочки прозвучал сухо, - он намеревался идти и уже приготовил вам для передачи замечательные сапожки - русские, высокие, из очень хорошей кожи, где-то сам заказывал... Вчера он должен был прийти окончательно договориться с Асей, которая тоже непременно хотела иметь с вами свидание. Но я напрасно прождала Его весь вечер, а Ася попала в больницу на десЯть дней раньше, чем мы предполагали, и идти пришлось мие. Сапожки эти я вам принесла, а также ваше зимнее пальто и тёплый оренбургский платок от Аси - всё это было приготовлено уже неделю тому назад. Скажите: не нужно ли Ещё что-нибудь?

- Нет, ничего. Ничего не нужно! Вот только мамину фотокарточку перешлите. Я Асе напишу, Если будет дозволено. Берегите Её, а она пусть побережёт могилу мамочки. Все какие остались после мамочки вещи - Ей. До свиданья, спасибо вам, Елизавета Георгиевна.

И, не дожидаясь сигнала, Лёля отошла от решётки.

Сапожки в самом деле оказались удивительно хороши и как раз впору, но где же человек, приславший их? Отчего вдруг раздумал прийти? Не был уверен в том, как она Его примет? Или Ася слишком настаивала на своих правах? Он продолжает любить и помнить, несмотря на то, что отвергнут! Она знала случаи, когда близкие родственники сторонились репрессированных, опасаясь ском-прометировать себя, но он не сделал так! Тут-то - на самых опасных мелях - он и протЯнул руку помощи, как мог бы сделать жених!

«Лучше не думать! Для меня мужская любовь уже навсегда потерЯна! ДесЯть лет лагеря – я или умру там, или выйду старухой. Мне будет по годам 33, но от этих мук я стану уже седая, изнурённая, в морщинах! Лучше не думать».

Волосы Её отросли за это время и пышными локонами опускались на шею, - они будут седые, эти локоны! Кому она будет тогда нужна? Невыносимы эти мысли! Когда смерть подходила совсем близко, казалось, пусть всё, что угодно, лишь бы сохранить жизнь: теперь, когда острый момент прошёл, подымался вопрос: зачем жить, Если не будет ни счастья, ни семьи, а лишь один изнурительный труд? Не лучше разве было погибнуть сразу?! Теперь она начала предчувствовать, что тоска по счастью замучает Её. Что-то острое, подымаясь на поверхность со дна души, вонзалось в каждую мысль, в каждое впечатление... У неё составилось убеждение, что невидимое остриё, выходя из сердца, подымается вдоль позвоночника и пронзает мозг!

«У Аси ничего подобного не может быть, как бы глубоко она ни была несчастлива. Это - возмездие за мои постоянные капризы и эксцентрические тЯготения, за недооценку близких. Именно сюда уходят корни этого страшного растения. Оно питалось тою скрытою порочностью, которую никто не замечал во мне, кроме меня самой, а теперь - отчаЯнием, которое меня душит. Его не выдернуть никакими усилиями, и оно будет отравлять меня день и ночь, как злокачественная опухоль своими токсинами. О, какая я несчастная!»

Не прошло и недели, как вся камера была разбужена среди ночи командой:

- Все! Собирай вещи, выходи в коридор! Без разговоров! Быстро!

В коридоре на тумбе уже лежали кипы «тюремных дел», которые заводились на каждого. Тюремное начальство передавало заключённых этапному. Команды отличались бесцеремонностью, претендовавшей на лаконичность:

- Стройся! По четыре штуки! Руки в заднее положение! Живее, живее! А ну, поворачивайся!

Эффектней всего была посадка в «чёрный ворон», куда заключённых запихивали, уминая ногами, дабы вместить как можно больше. Лёля встала в четвёрке с Зябличихой, Шурочкой и одной из монахинь и, как только началась высадка на отдалённых запасных путях, по-видимому Московского вокзала, поспешила построиться с теми же, чтобы избежать соседства с Танькой Рыжей и Боцманом, которые вызывали в ней отвращение. Однако после первой же переклички выЯснилось, что уголовниц нет среди приготовленных к отправке - эта партия из двух тысяч человек состояла только из политических! Огромный железнодорожный состав в количестве 50-ти вагонов уже был наготове. К каждому вагону-теплушке была приложена широкая доска - сходни, по обе стороны которой стояли конвойные с собаками;/ это были овчарки, которые злобно скалились, хрипели и выкатывали глаза, натягивая цепь и пытаясь схватить заключённых, пропускаемых мимо них; пена капала с высунутых Языков. Лёля с детства привыкла умиляться на всех четвероногих - и собак, и телят, и овец, и кошек - и с ужасом смотрела теперь на этих озлобленных тварей. «Что бы сказала Ася! Таких даже она не решилась бы гладить и целовать в морду! Они, по-видимому, заразились от этих людей их сатанинской злобой!» - думала она, подбирая в руку платье, чтобы благополучно пробежать между двух морд.

В каждую теплушку было запихнуто по пЯтьдесят человек: лежали, плотно прижавшись друг к другу, на нарах и под ними на разостланной соломе. Посредине была бочка с водой, а рядом на полу дыра, предназначенная играть роль уборной. Двери были плотно закрыты на болты, которые в первый раз раздвинули только в середине следующего дня, когда принесли Еду и произвели проверку. Способ, применяемый в последнем случае, тоже был образцом «вежливости»: заключённых сначала уминали в один угол, а потом перегоняли палкой в другой, пересчитывая поштучно, как скот. Еда выдавалась на сутки - полкило хлеба и солёная рыба; но ничего горячего;/ очень скоро начались желудочные заболевания, которых Лёля благополучно избегла, воздерживаясь вовсе от рыбы и довольствуясь только хлебом.

Поезд часто подолгу стоял, но всякий раз на очень отдалённых запасных путях. Лёля часто припадала лицом к щели, которая приходилась поблизости от Её места, и видела мелькавшие мимо бесконечные леса да изредка огни станций, но поезд ни разу не остановился против хоть одной из станционных построек. Среди заключённых заводились иногда долгие разговоры, которые стали возможными только благодаря отсутствию уголовного элемента. Всё это в огромном большинстве была интеллигенция в высшей степени корректная по отношению друг к другу,/ было много весьма аристократических дам, державшихся очень мужественно и просто; много старых революционерок, обвинявшихся в том или ином «уклоне» или прямо в «терроре»;/ эти, как люди уже бывалые, старались сблизить между собой весь коллектив вагона и наладить в нём общественную жизнь со всеми традиционными мероприятиями. Были организованы вечера воспоминаний и рассказывания литературных произведений поочерёдно каждым присутствующим, а также пение и чтение стихов по памЯти бывшими артистами и любителями-дилетантами. Лёля петь не захотела и принЯла участие только в декламации - она прочитала «Белое покрывало» и «Для берегов отчизны дальней». Произнеся последние слова пушкинского стихотворения «Но жду Его; он за тобой...», она вспомнила сама, не зная почему, ВЯчеслава... «Он за мной, Если мы встретимся!» - пронеслось в Её мыслях.

Вечера воспоминаний бывали иногда очень интересны, особенно у старых партиек, рассказывавших о подпольных организациях и царских тюрьмах;/ красной нитью проходило сравнение не в пользу советской власти:

- Если бы прежних революционеров осмелились вот так перегонять палками или травить собаками, как нас теперь, или хоть раз ударить, - такое событие тотчас бы переросло в грандиозный скандал с забастовками, самоубийствами и прокламациями и в тюрьме, и на воле;/ а теперь произвол носит узаконенный характер, и террор каждому замыкает уста, - сказала одна из эсерок (сэ).

- Этого бы не было, Если бы был жив Владимир Ильич, - возразила старая большевичка.

Лёля, которая привыкла считать Ленина самым страшным врагом, вроде людоеда из сказки, отважилась вступить в разговор и рассказала о неистовствах чекистов в Крыму. Это произвело впечатление, тем более что рассказывала девочка, почти ребёнок, рассказывала дрожащим голосом, Явно находясь под впечатлением лично пережитого.

- Вы меня глубоко огорчили, - ответила на это старая большевичка, а другая партийка прибавила:

- Я кое-что об этом слышала, но не была уверена в достоверности этих слухов. Говорили, что Дмитрий Ульянов посылал товарищу Дзержинскому телеграммы с требованием прекратить расстрел и стихийные расправы с побеждёнными, но Владимир Ильич отменял Его распорЯжения. Надо всё-таки учесть, что тогда шла борьба, и этой жестокости можно найти те или иные обоснования, а вот то, что делается теперь, не имеет уже никакого оправдания!

Для Лёли в свою очередь было новостью, что в партии большевиков, представлявшейся Ей сборищем всякого сброда, могли быть такие интеллигентные и симпатичные люди и что в воспоминаниях их о Ленине последний, в противоположность Сталину, рисовался человеком глубоко идейным и скромным в личной жизни. Заподозрить правдивость этих рассказов она не могла, пришлось произвести некоторую переоценку ценностей.

Шурочку и Зябличиху не удалось ни разу вовлечь в общее собеседование: они чувствовали себя, по-видимому, неловко в этой интеллектуально развитой среде, хотя отношение к ним было удвоенно внимательным.

Эта дорога, как ни была мучительна в бытовом и санитарном отношении, в силу товарищеской спаЯнности и самого чуткого и предупредительного отношения друг к другу, пробудила в Лёле надежду на дружескую помощь и моральную поддержку, но эта надежда рухнула Ещё в Свердловске.

До этого города добирались три недели, а при приближении долго стояли на запасных путях, затем после команды «выходи“ двинулись пешим строем. Говорили, будто бы впереди ведут арестантов - мужчин, которые заполняли передние 35 вагонов этого же поезда. Никто, однако, точно ничего не знал и не мог проверить неизвестно откуда возникших слухов. На одной из городских площадей перед зданием модерн, освещённом огнями, наконец остановились. Это здание оказалось пересыльной тюрьмой. Ввели в одни ворота, потом в другие, потом оставили стоять за высокой стеной, делившей двор на секторы. За соседним сектором послышались мужские голоса... завЯзалась тотчас оживлённая перекличка: называли имена, спрашивали о мужьях и жёнах. Вдруг один голос крикнул:

- Нет ли здесь Нелидовой Елены?

Лёля Едва не задохнулась от неожиданности.

- Здесь, здесь! Кто спрашивает? Кто? - но сама уже безошибочно знала - кто!

- Это я - ВЯчеслав. Кукушечка родненькая, так ты здесь же! Здорова ты, Алёнушка?

- ВЯчеслав! Спасибо за сапожки, за всё! Неужели увидимся? Почему вы... За что же вас-то?!

Но ответа она не получила: послышались ругань и угрозы надзирателей. Мужчины смолкли. Около Лёли мгновенно образовался кружок - сколько рук протЯнулись к ней!

- Кого вы встретили? Кто это? Жених? Брат? – спрашивали Её.

- Он любил меня, а я отказала! - отвечала она, вытирая слёзы. Она даже не удивилась Его «ты» - он показался Ей совсем родным сейчас! Какие большие сдвиги совершаются в глубинах сердца и какие переоценки в сознании, как только великое страдание входит в человеческую жизнь! Ещё недавно хотелось счастья необычно Яркого, особенного, и ни тот, ни другой, ни третий не удовлетворяли требованиям:/ один недостаточно интеллигентен, другой недостаточно эксцентричен, третий недостаточно изящен! А вот теперь каким блаженством показалась бы ссылка на вольное поселение с этим самым ВЯчеславом! Ведь он бы любил Её, оберегал, холил, делил с ней все трудности, а по ночам обнимал н нашёптывал, что лучше Её нет девушки на свете и что за Её локоны отдаст жизнь! И опять все мысли Её и чувства попали на знакомое остриё.

В Свердловске их дружному сплочённому коллективу был положен конец - всех разбросали по разным камерам, перемешав с уголовниками и бытовиками. Эго было новым ударом для Лёли.

Здание тюрьмы оказалось импозантно только снаружи - в камерах не было даже нар, лежать пришлось вповалку на деревянном полу. На следующий день Лёля впервые познакомилась с баней (на Шпалерной Её, как сидевшую в одиночке, водили под душ (очевидно, с целью не нарушать изоляции). Порядки советской этапной бани были весьма странные: заключённым вменялось в обязанность сдавать свои вещи в дезинфекцию (так называемую прожарку) и, стоя обнажёнными, передавать их с рук на руки мужчине - дежурному по бане; несколько других мужчин ходили взад и вперёд по всей территории бани в качестве надсмотрщиков... Лёле, которая не привыкла обнажаться даже при посторонних женщинах, было очень нелегко подчиниться порядку, который как будто целью своей ставил добить всякую щепетильность и стыдливость.

В пути были Ещё несколько дней; поезд шёл теперь гораздо скорее и на запасных путях не стоял вовсе. Догадывались, что попали в Сибирь. ТысЯчи и тысЯчи километров от дому... а впрочем, у неё теперь нет дома! Наконец прозвучала команда: «Выходи с вещами! Стройся!»

Окружённые конвойными и собаками, двинулись в тайгу пешим строем по широкому тракту при позднем зимнем рассвете. Вокруг высились обледенелые Ели и сугробы снега; новые сапожки очень выручали, нос прятался в оренбургский платок; шли по четыре в ряд.

С рук соседки выглЯнуло из-под шерстЯных косынок младенческое личико, а потом вывернулась и крошечная ручка с перетяжкой. Лёля несколько раз озиралась на эти сияющие глазки и растЯнувшийся до ушей ротик.

- Сколько Ему? - спросила она и встретила взгляд молодой женщины, кутавшейся в старый офицерский башлык, такой же, в какой, бывало, куталась сама Лёля.

- Полгодика Ему, а второй на обозе Едет - тому уже три.

- Вы по пЯтьдесят восьмой? - спросила Лёля.

- По какой же Ещё? Сестра мужа вышла за английского посла, бывала с ним у нас... Вот и вся моя вина! - горько усмехнулась женщина. - Не знаю, что с детьми будет... Уверяли меня, что определят их в Ясли при лагере и будто бы позволят мне их навещать, но... боюсь подумать, что впереди...

- А может быть, и в самом деле позволят? - сказала Лёля. - Вот бы нянями устроиться туда и вам и мне!

- Руки затекли, - шепнула молодая мать, перекладывая живой пакетик.

- Дайте Его мне, вы устали. Он мне крестника моего напоминает, - и Лёля принЯла на руки этот маленький живой пакет. До сих пор она Ещё никогда не делала первой попыток к сближению и попала в струю тёплой симпатии неожиданно для себя;/ симпатии, вызванной, может быть, только тем, что рядом женщина Её круга и Её лет.

- Агунюшка, маленький! Люли-люленьки, прилетели гуленьки! Молочка-то тебе хватает? А мой крестник вырастет без меня, и, когда я вернусь (если вернусь!), я для него буду чужой, не нужной, лишней!.. - и проглотила внезапные слёзы. Рука молодой женщины сжала Её руку.

Шли, шли, шли... Усталость нарастала, и всякая восприимчивость понемногу притуплялась. По-видимому, был отдан приказ дойти прежде сумерек до места назначения - остановок не делали и торопили колонну.

Ежеминутно раздавались окрики конвоя:

- Не отставай, смотри! Равняйся, не то собак спущу! Кто там сел? Подымайся! Шутить не буду - живо овчаркой затравлю!

Бросалась в глаза фигура уже пожилой художницы на костылях - она упорно отставала, и грозные оклики не раз относились к ней! Молодая мать уже давно взЯла обратно ребёнка и, по-видимому, изнемогала от усталости, а Лёля думала теперь уже только о том, чтобы самой не упасть в снег.

Внезапно один из конвойных приблизился и, не говоря ни слова, ловким ударом приклада выбил ребёнка из объятий матери и отшвырнул ногой в канаву! Это не приснилось, не померещилось - это в самом деле было. Как могли они молча пойти дальше? Но они по-шли после короткой сумятицы, когда на остановившийся ряд натолкнулись шедшие сзади... Угрожающие крики конвойных в одну минуту навели порядок. Снова пошли!

Решала вопрос: какую кашу дадут на остановке, но из-за этих мыслей назойливо проклёвывалось: «В канаве... Ему холодно... Маленькие ручки синеют... Он не сразу умер: он замерзает... Может быть, ищет губками грудь... Если и Асе придётся идти так... И тоже с двумя младенцами... тогда...»

Она отважилась наконец обернуться на свою соседку - та брела, спотыкаясь, с низко опущенной головой. Лёля подхватила Её под руку.

- Не дойдёт! - сказал кто-то из соседнего ряда. - Попросите начальника этапа посадить Её на сани. Он всё время разъезжает верхом туда и обратно.

Лёля выбралась на обочину под руку с новой подругой, которая припала головой к Её плечу. Бесконечная колонна растЯнулась версты на две и вьётся по ледЯной дороге;/ ссыльные Еле волочат ноги, кто в шинели, кто в меховой шубе, кто в тулупе, а кто так просто в одеяле. Вот послышался злобный храп и повизгивание - с ними поравнялся отряд овчарок;/ человек, державший вожжи, обернулся на двух женщин:

- Чего стоите? Кто вам разрешил выйти из ряда?

- Мы ждём начальника этапа, - ответила Лёля.

- Стоять у дороги не положено - я говорю! Какого Ещё тебе начальника? Пошла на место! Фьють!

- Вы - командующий собачьим отрядом, а я хочу говорить с командующим этапом, - ответила Лёля, приглядываясь к верховому, маячившему во главе колонны.

- Я те покажу командующего собачьим отрядом! Отведаешь сейчас у меня! - и наклонился спустить собаку...

Лёля в ужасе ринулась к своему месту. Две озлобленные морды с высунутыми Языками, с оскаленными зубами уже отделились от стаи, вот они уже настигают...

Она не помнила, как попала на своё место и кто удержал собак, которые могли разорвать Её;/ одна пасть успела схватить Её за голень, другая задела щиколотку... Она не чувствовала даже боли и только трЯслась, как в ознобе.

- Этим людям позволено всё! Поступить так на глазах всего этапа может лишь тот, кто заранее уверен в полной безнаказанности, - произнёс кто-то около неё. Молодой соседки уже не было рядом - положили ли Её на сани, приткнули ли в другое место или разорвали собаками, Лёля не знала. Навязывалось в памЯть что-то хорошо знакомое с детства... что-то страшное... «Хижина дяди Тома»— вот это что! Сто лет тому назад так обращались с неграми, а теперь - в двадцатом веке - после пролетарской революции - с русскими! А где-то в Швейцарии Литвинов произносит трескучие речи о недопустимой жестокости в обращении с туземцами в колониальных странах... О! С неграми нельзя, но я - русская... С русскими можно!

Голова опущена, а ноги Ещё шагают из последних сил. «Разницы между "могу” и ”не могу” я теперь не знаю: мне казалось, что идти я больше не могу, но вот теперь я иду, иду с прокусанной ногой и пройду Ещё долго».

Шли до сумерек; уже темнело, когда наконец остановились в виду лагеря, и Лёля впервые бросила взгляд на высокие, как стена, заборы, башни по углам и часовых на них. Горизонт замыкали леса.

«Эти ворота... Они точно вход в дантовский ад. Мне уже не суждено отсюда выйти!»

Глава четырнадцатая

Дневник Ёлочки

9 ноЯбря. Ася всё так же подавлена и молчалива; занимает Её только предстоящее свидание с Лёлей. Вчера, когда вывозили кон-фискованную мебель, она оставалась почти безучастна, и только когда начали передвигать рояль, схватилась за голову, и глаза Её вдруг наполнились слезами. Я обнЯла Её и заставила отойти; при этом я сказала:

- Успокойся: у меня Есть пианино - оно теперь твоё.

Она на это возразила:

- Пианино - Ящик, а у рояля - душа! - Она бывает иногда очень оригинальна.

10 ноЯбря. Бывшая прислуга Нины Алексащдровны – Аннушка очень добрая женщина: всю эту неделю она по собственней инициативе приходит в моё отсутствие подежурить около Аси, чтобы не оставлять Её перед родами одну. После конфискации вещей полы оказались страшно затоптаны, она их натёрла, а после перестирала всё приданое для будущего младенца. Делает всё очень быстро и ловко, только уж словоохотливая слишком - посудачить любит: об Олеге отзывается очень сердечно, но уж лучше молчала бы - я вижу, что Асе тЯжело, когда это ими треплется в ненужной болтовне.

12 ноЯбря. У Аси дочка! Уф, свершилось! И притом дней на десЯть - двенадцать раньше, чем мы предполагали. Слава Богу, что это уже позади, а то очень уж были напрЯжены нервы, я всё время опасалась той или иной катастрофы. Сейчас звонила в справочное и узнала, что здоровье обеих особых опасений не внушает;/ Ася, однако, ослабела настолько, что Ей сочли необходимым сделать переливание крови; девочка - доношенная и во всех отношениях нормальная, только очень маленькая - всего шесть фунтов. Не удивительно! Не могу не уважать тех чувств, которые руководили Асей, когда она отказывалась от аборта, и вместе с тем досадую:/ ребёнок этот невероятно усложняет трудность положения, а радости никому не приносит. Роды начались, когда я была на работе;/ ловлю себя на том, что мне было немного любопытно понаблюдать, как это происходит, хотя бы в начале.

Я проектировала сама отвести Асю в Оттовскую, но эта обязанность досталась Аннушке. Славчика она взЯла к себе на эти дни. Щенки Лады, к счастью, уже все пристроены.

13 ноЯбря. Этот фельдшер Коноплянников... Неужели между ним и Лёлей завЯзался роман? Лёля, такая изящная, даже изысканная, с надменными манерами и тонкими причудами, могла заинтересоваться этим тупоумным партийцем-простачком, она с Её происхождением? Впрочем, такие мезальянсы теперь в моде, и некоторые усматривают в этом особый шик;/ в советской военной верхушке каждый норовит подцепить бывшую смоляночку... И всё-таки я не могу соединить в своих мыслях Нелидову и Коноплянникова. Если в данном случае любовь только с Его стороны, тогда он бестактен в высшей степени, требуя, чтобы на свидание пропустили именно Его! Ася колебалась, не зная, как поступить, - очевидно, она недостаточно в курсе дела. Судьба за ВЯчеслава - Ася попала в больницу раньше, чем предполагала, а он не Является ни вчера, ни сегодня. Если в течение Ещё нескольких часов Его не будет - на свидание завтра утром придётся идти мне.

14 ноЯбря. Дурак-фельдшер так и не Явился - хлопотал, добивался и в последнюю минуту спасовал. К Лёле иду я.

14 ноЯбря, вечер. Не могу писать - Её лицо за решеткой... это лицо перед глазами! Острый овал, тёмные круги вокруг глаз, скорбные тени в ореоле золотых волос - с неё можно было бы писать Марию Антуанетту (нэ)! Детство в кружевах и хлыст в 23 года! Следователь Ефимов!.. Неужели он не будет обличён, опозорен, наказан? Если бы хоть один человек, вырвавшись из Его лап, мог рассказать о нём во всеуслышание!.. Следователь Ефимов - партиец, который бьёт женщин и девушек и получает ордена!.. Когда-нибудь в анналах страшного здания Ещё отыщут Его имя, узнает когда-нибудь весь огромный мир, как насаждала коммунизм советская власть!

15 ноЯбря. Не успеваю писать: работать приходится больше положенной нормы, а со службы мчусь прямо в больницу отнести что-нибудь питательное для Аси, которая наконец просит Есть. Оттуда - к Аннушке, проведать Славчика; Ему тоже тащу лакомство или игрушку. Он всегда бежит мне прямо в объятия и спрашивает: «Пьинесла?» А вся рожица при этом сияет. ЗанЯтость моя отчасти спасительна - тоска заела бы мне сердце, а теперь нет возможности сосредоточиться на моём горе.

16 ноЯбря. Я поражена! Сегодня в больнице я остановилась перед нашей стенгазетой, заинтересованная заглавьем статьи - «Разоблачённый враг». Читаю, и что же? Статья посвЯщается ВЯчеславу Коноплянникову:/ Его вычистили из партии, оказывается, а потом «крыли» на очередном заседании. Жаль, я не знала! Я сказала бы что-нибудь в защиту, а то ведь у нас как начнут клеймить человека, так каждый кому не лень обливает Его, словно из ведра помойного,/ прочие же трусливо молчат или поддакивают, чтобы не навлечь на себя подозрений в сочувствии или «двурушничестве», или Ещё в чём-либо... Насколько я могла понять, наша так называемая «общественность» ставит в вину ВЯчеславу: 1) заступничество за швейцара, 2) заступничество за нашего высокоуважаемого профессора-невропатолога, которого порицали за антимарксистскую идеологию. Ну, это Ещё более или менее понятно (хотя нетерпимость и узость руководящих кругов выступает со всей очевидностью!). Но далее идут обвинения уже совершенно возмутительные, так как они касаются частной жизни Коноплянникова, событий, происходящих вне стен нашей клиники. Ему ставится в вину, будто бы он постоянно «Якшается» с классово чуждым Ему элементом - попами и аристократами; далее, будто бы он активно содействовал, чтобы чьи-то дети (не понимаю, чьи!) избегли оздоровительного влияния советского детдома и разлагались в «трЯсине предрассудков» (экая чепуха!); вслед за этим начинаются намёки на отношения с Лёлей. Привожу текст: «Характерно, что даже предметом первой юношеской привязанности товарищ Коноплянников выбирает бывшую дворяночку, которая в раннем детстве играла в кошки-мышки с сыном ни более ни менее как самого великого князя Константина Константиновича! В дальнейшем девица эта, сбавив несколько свой гонор, поЯвилась в нашем учреждении, пробиваясь в члены союза; но, однако, наша парторганизация проЯвила необходимую бдительность и сумела...» - и тому подобное. Право, это уж слишком!.. Меня словно бичом хлестнули! Я тотчас побежала в санпропускник, чтобы вызвать Коноплянникова и выразить Ему своё возмущение, а кстати, прямо спросить, почему он не Явился на свидание с Лёлей. До сих пор я делала вид, что мне неизвестно вовсе ничего, так как у Аси я лично с ним не встречалась и о любви Его к Лёле догадалась, когда у него с Асей начались переговоры по поводу визита в тюрьму. Итак, прибегаю в приёмный покой, а там мне заЯвляют, что ВЯчеслав от должности отставлен, и вот уже неделя, как Его нет. Теперь я перед задачей: как реагировать на эту историю? Разыскивать ли ВЯчеслава или не касаться вовсе этого дела, поскольку меня лично с ВЯчеславом Ещё ничего не связывает? История с ним показывает, насколько опасно вращаться среди одиозных лиц. По-видимому, дружба с Олегом (тоже весьма загадочная для меня!) не прошла для него даром. Моё собственное поведение легко может быть признано Ещё более вызывающим. Я не боюсь быть скомпрометированной, но самой лезть, что называется, на рожон теперь, когда Ася держится только мной, было бы безумием! Да! Ради Аси я должна стать немного осторожней. Я полностью поддержу ВЯчеслава, Если подойдёт такая минута, но сама приближать Её не буду.

17 ноЯбря. В статье Есть фраза: «Товарищ Коноплянннков напрасно бил себя кулаком в грудь, повторяя: "Найдите на мне хоть пятнышко!” Мы эти пятнышки нашли в достаточном количестве». Бедный юноша! Он пытался, очевидно, оправдаться! Он, кажется, всю гражданскую войну провёл на фронте, почти мальчиком, и вот благодарность! Омерзительна подобная травля - эти клеветнические пощёчины, эти бесцеремонные прикосновения к самым тонким человеческим чувствам! Я точно обожжена! «Мы не потерпим в наших рЯдах...» Кого вы не потерпите, ну, говорите, великолепные подлецы, кого? Юношу, который влюбился в прелестную девушку, не дав себе труда справиться прежде в анкете, каково Её «социальное происхождение»? Юношу, который позволил себе стать другом человека, обвинённого по 58-й? Юношу, который позволил себе публично заступиться за старого учёного, которого вы травили? Его вы желаете выгнать из своих рЯдов? Ну, выгоняйте! Ещё одним благородным человеком станет среди вас меньше, только и всего!

19 ноЯбря. Час от часу не легче! ВЯчеслав-то, оказывается, арестован! Вот почему он не поЯвляется на квартире у Аси. Мне стало это известно следующим образом:/ сегодня я оказалась одна на квартире у Аси, куда забежала, чтобы достать из нафталина и отнести к Аннушке зимнее пальто Славчика;/ раздался звонок, открываю: Мика Огарев, а с ним девушка Его лет - черноглазая, с умным личиком; припоминаю, что видела Её на панихиде; представил он мне Её замечательно: «Мери“. И больше ничего - ни отчества, ни фамилии, ни поЯснительного слова - сестра, кузина, невеста! За спиной у обоих рюкзаки, оба в высоких сапогах. Мика заЯвляет: «Мы вот по какому случаю - меня высылают в Уфу, отсюда я прямо иа вокзал и хотел попросить...» Тут последовали обычные просьбы высылаемых - квитанции в комиссионный магазин и прочее. Я обещала, что Ася всё исполнит, а Если уедет и сама, передоверит мне. Потом я спросила девушку, высылают ли также и Её. Она ответила: «Меня пока не высылают. Я Еду сама: мне всё равно не дадут паспорта, поэтому я решила лучше уехать к маме, чтобы не быть высланной в незнакомое место». А Мика поЯснил: «У неё отец в лагере, а мать в ссылке под Оренбургом; там мы будем поблизости, а может быть, мне разрешат из окрестностей Уфы переехать под Оренбург к Её маме». «Я даже уверена, что разрешат!» - пылко воскликнула девушка. Вид у обоих был самый весёлый, как будто они отправлялись на partie de plaisir (Примечание – Увесилительную прогулку (фр.)) Я спросила Мику, что он сделал с огромной библиотекой (о которой слышала от Олега и Аси); он ответил: «С книгами я не расстанусь - ни одной не продам! Сейчас стеллажи разместились в коридоре, но понемногу я их все перевезу туда, где буду находиться. Мы с тобой, Мери, всё перечитаем в зимние вечера, когда в степях будет выть метель». И потом он прибавил: «Я не хотел затруднять Ксению Всеволодовну и все квитанции оформил на ВЯчеслава, нашего соседа, но он арестован, и мне пришлось всё переделать». Подробностей Мика никаких не знал, кроме того, что ВЯчеслав хлопотал за Лёлю и будто бы дружил с Олегом... Вслед за этим оба гостя поднЯлись уходить. Ещё интересная деталь - девушка сказала: «Я везу маме СвЯтые Дары; они у меня зашиты под лифчиком на груди. Мама очень стосковалась без Причастия, а там, где она находится, нет церкви». А Мика прибавил: «Это очень ответственная миссия. Мы затем и Едем вместе, чтобы я мог охранять Мери в пути. Я не по этапу и довезу Её до самого места». По тому, как они переглядывались с улыбками и с какой предупредительностью Мика снимал и опять надевал на девушку рюкзак, я заключила, что они влюблены друг в друга. Только влюблённые, и притом 19-летние, могут уезжать в ссылку с такими сияющими лицами. Предупредительность Мики вряд ли можно объЯснить только тем, что у девушки на груди СвЯтые Дары! Во всяком случае, всё это вовсе не банально.

20 ноЯбря. Бедный ВЯчеслав! Он останется перед лицом всеобщего полного равнодушия к собственной судьбе! Ни Единый человек не Явится к прокурору узнать, какой параграф угрожает Ему, никто не принесёт Ему передачу... Пасую даже я! Бог видит, я поступаю так не из страха за себя:/ Если меня теперь возьмут, погибнет последнее, что осталось от Олега: несчастная маленькая семья из двух младенцев и молодой матери, которая приспособлена к нашей действительности не больше, чем лилии к сорокаградусному морозу. Судьба этой семьи не даёт мне покоя!

22 ноЯбря. А вдруг мои записки когда-нибудь станут известны обществу и подымутся голоса, обвиняющие меня в клевете на совре-менное мне общество и советскую власть? Ну так пусть подымут архивы и заглянут в современные мне стенгазеты с их самокритикой, в протоколы общих собраний и в личные дела учрежденческих канцелярий - там найдутся такие вещи, которые страшны не менее, чем архивы гепеу, страшны не пытками и смертными приговорами, но нетерпимостью, травлями, кощунством, издёвками. Пусть подымут эти великолепные архивы!

23 ноЯбря. Сегодня я привезла из больницы Асю. Теперь только бы гепеу не тронуло! Ссылка Мики показывает, что дело Олега и Нины Александровны Ещё не затихло.

24 ноЯбря. Эта новорождённая девочка... О, зачем она поЯвилась на свет! Она до такой степени заморённая и жалкая, красненькая и сморщенная... Я понимаю, что в потенции (тэ) здесь и красота, и аристократизм, и талант, и ресницы... Но сейчас, сейчас... сейчас это крошечный жалкий червЯчок! Я никогда не видела близко новорождённых, опыта у меня никакого нет, и всё-таки мне кажется, что эта девочка немного недоношенная или неполноценная, она даже не увякает, а только мЯучит, как Еле живой котёнок, а между тем сколько сил, здоровья и денег она потребует от нас обеих, и всё это притом будет в ущерб Славчику! А впрочем - что говорить об этом, теперь уже ничего не поделаешь!

25 ноЯбря. У девочки очень неспокойный нрав: мЯуканье Её почти не прекращается.

Сегодня она всю ночь нам не давала спать. Даже у груди она извивается, как червЯчок, и разводит крошечными кулачками. Странные эти матери - у Аси к ней положительно преувеличенная нежность! Она с рук Её не спускает, баюкает, целует, а между тем дела так много, что просиживать зря над кроваткой попросту безрассудно. Удивительное существо Ася - о ней всегда приходится заботиться тем, кто Её окружает. И это не вызывает с Её стороны протеста, она это считает Естественным! А между тем эгоизма в ней нет ни капли, напротив, это жертва, полная любви. Кротка она, как овечка, даже там, где это вовсе неуместно. Её нельзя вообразить себе раздражённой или резкой.

26 ноЯбря. Девочка опять кричала всю ночь. Она не берет грудь, а отмахивается от неё и бьёт по ней. Ася до того худа и утомлена, под глазами у неё такие чёрные тени, что мне иногда страшно за неё. Если с Лёли можно писать Марию Антуанетту (нэ), то с Аси – Mater Dolorosa (Примечание – Матерь Скорбящую (лат.) – эпитет богородицы в католических песопениях). Эти две девочки, которых я иногда сравнивала с редкими оранжерейными цветами, дали два мученических лика. Судьба их неизбежно должна была стать апофеозом счастья или трагедии. Жребий обывательниц или тружениц, конечно, ниже их.

27 ноЯбря. Неистовства у груди продолжаются... Ох, уж намучаемся же мы с этим ребёнком! Только бы выходить, иначе Ася... Я уже пять ночей не была дома!

28 ноЯбря. Однако, что же это в самом деле? Ребёнок погибнет, Если так будет продолжаться! Решили снести Её в консультацию. У меня после этих бессонных ночей мучительно болит голова, от Аси осталась одна тень.

29 ноЯбря. Ну вот - всё объЯснилось: грудь Аси пуста, несчастную крошку Едва не уморили голодом. Контрольное взвешивание показало, что ребёнок не высосал ни одной капли молока. Чего же удивительного? Неделю Ася не Ела вовсе ничего, а потом только то, что я насильно запихивала Ей в рот. Начали покупать женское молоко (при консультации). Дорого, но другого выхода нет.

30 ноЯбря. Сегодня спешно крестим девочку. Восприемница - я. Откладывать боимся ввиду полной неизвестности самого ближайшего будущего.

1 декабря. Девочка уже спокойнее, уже лучше спит. Сегодн я перехватила грустную улыбку, с которой Ася смотрела, как Сонечка присосалась к рожку, сладко причмокивая.

2 декабря. Сегодня мы первый раз купали Сонечку, до сих пор воздерживались из-за пупочка. Когда мы Её распеленали, она очень забавно потягивалась, расправляя ручки и ножки, а в ванночке лежала спокойно, только таращила свои черничные глаза и посасывала конец простыни. Ещё неделя, и она, пожалуй, станет похожа на нормального младенца.

Аннушка очень трогательна - каждый день приходит на час или два постирать пелёнки.

3 декабря. Катастрофа! Ссылка! Теперь! Зимой! Для малютки это всё равно, что смертный приговор! Вчера вечером принесли по-вестку. На сборы только сутки. Что делать? К кому бежать? Кого умолять? Ехать невозможно, немыслимо, хотя бы из-за девочки, которая только что ухватилась за жизнь крошечными лапками... Я - неистовствую! Была минута - я от бешенства начала швырять вещи. Ася спокойней меня на этот раз. Она пробует меня утешать, говорит: «Успокойся! Ты ведь всегда такая благоразумная! Уедем - что ж делать! Видно, так суждено. Мне уже всё равно сейчас, лишь бы дети были здоровы». А мне вот не всё равно! Я знаю, что уезжать немыслимо, невозможно! Я не могу их отпустить одних в неизвестность, а Ехать с ними... Это то, о чём я думаю день и ночь, но... Это будет уже полная материальная катастрофа.

3 декабря, вечер. Я уже вижу свой жребий! Он мне уже давно мерещится, и я предвидела, что от него мне не уйти. Напрасно я себе говорила: я уеду с ними! Абсолютно Ясно, что мне Ехать - бессмысленно! Я - рабочая сила, здесь я могу заработать больше ставки: каждый оперируемый больной желает пригласить именно меня дежурить около своей постели в первую ночь, он уже знает моё имя от санитарок и предшествующих больных, я - популярна. А в новом месте приработка может и не найтись, притом Ещё неизвестно, будет ли больница в том месте, куда загонят Асю. Остаться всем без заработка - слишком страшная перспектива. Семья держится только мной, и я должна остаться, как часовой на своём посту. Проклятый, проклятый жребий! Мне во сто раз легче было бы уехать с ними. Тёмные глазки Славчика, похожие на глаза Олега; Ася с Её неистощимым, всегда новым очарованием; эта малютка, за жизнь которой я уже столько боролась; жизнь в семье... Ну, наконец, новая обстановка, новые места... А здесь? Здесь я, наверное, буду почти круглые сутки вертеться в больнице, а в награду видеть пустые стены моей комнаты! Так, но что делать! Что делать?

4 декабря, утро. Всю ночь мы проговорили с Асей - нового не придумали! Жребий мой неотвратим - я остаюсь.

4 декабря, вечер. Уехали! Ася протащила незаметно под скамью Ладу - мало Ей двух детей, она Ещё собаку берёт с собой. А та словно бы понЯла: притаилась под скамьёй и носу не высунула. Мне удалось достать несколько банок сгущённого молока, и я велела Асе разводить кипЯтком для Сонечки. Впрочем, в такой обстановке Её всё равно не спасти. Неизвестно Ещё, когда я получу известие... Прощаясь, Ася целовала мне руки... Только вспомню – и снова плачу... Сеттер (сэ, тэ) сидит около меня, положив голову мне на колени, в Его глазах страшная тоска. Завыть, что ли, с ним вместе?

Глава пЯтнадцатая

Егор Власович и Аннушка остались одни в квартире на Моховой, которая уже была заселена новыми людьми, Явившимися с ордерами,/ и лишь стеллажи с книгами вдоль обеих стен коридора Ещё напоминали о прежних владельцах.

Егор Власович угасал. Казалось, что разлука с Ниной Его доконала.

- Анна, сходи к обедне, Христом Богом прошу. Вынь просфору за здоровье скорбящей рабы Божией Нины и путешествующего Михаила. Я чаю не хочу: после, как от просфоры вкусим, тогда и выпьем. Иди, а я полежу покамест. Ничего мне не нужно, - почти каждое утро говорил он и, поворачиваясь, вытягивал худую шею, чтобы увидеть с постели, не коптит ли лампадка. Киот Его, в который собраны были теперь иконы со всех Огарёвских комнат, выглЯдел очень богатым и красивым, и это доставляло Ему радость.

Он стал болезненно раздражителен и постоянно придирался даже к жене, с которой прожил душа в душу тридцать пять лет.

- Ох, уж мне эти соседи новые! Прикрой дверь, Анна. Глаза б мои не глЯдели на этих девок стриженых и юбки ихние короткие. От одних голосов крикливых тошно делается. И завелась же этакая мразь в нашей квартире! - ворчал он.

- Никак ты вовсе из разума вышел, Власович? Сам-то ты барин, что ли? - возражала Его мудрая половина.

- Я - крестьянин! Мои отец и дед землю пахали, российскую землю-матушку, а я - верный слуга моих господ и в баре не лезу, как эти: побросали свои дома и сохи и прут в города загребать в чужих очагах добычу. Захотелось лёгкого столичного житья, а того не понимают, что заселить барскую квартиру да нацепить городские тряпки - Ещё не довольно, чтобы стать господами. Рылом, голубчики, не вышли!

Аннушка укоризненно качала головой.

- Придумаешь тоже! Чегой-то злобный ты нонче стал, Власович. ПоглЯди-кась на соседскую дочку Вальку - в десятом классе дев-чонка! Говорит: кончу - на инженера учиться пойду! Во главе цеха стану. Чем она хуже Микиной Мерички? Тебе бы только ругать новые порядки, а за худым и хорошее надо не просмотреть... При царях простому человеку хода не давали – чего уж говорить-то! А теперь кажинный может в люди выйти, была бы только голова на плечах.

- Тоже уж: “не давали ходу“. Адмирал Макаров вот из боцманов вышел.

- Так ведь это один на десЯть благородных, а теперича всё под одно!

- А теперича одна серость! Благородство повывели начисто. Каждая баба норовит в дамы, а сама ходит, как корова, объевшаяся травой.

- Перемелится – мука будет, - не унималась Аннушка.

- Кака така мука? Не случись всей этой заварухи, жили бы мы и сейчас в Черёмухах своим домом. Сына, поди, уж поженили бы; ты бы внучат нянчила, ну а я, само собой, - при лошадях. А дом бы у нас был – полная чаша! Ну, да на всё господня воля.

В этом вздохе заключалась вся идея, питавшая Его думы и томившая ожиданьем дух. Как только жена уходила, он с усилием сползал с кровати на обрывок ковра и становился на колени.

Он перечислял живых и мёртвых – мёртвых было больше! - молился за убитого сына, за бывших господ, не забывая никогда имён Дмитрия и Олега, молился за Родину и за Церковь, а себе просил безболезненной, непостыдной, мирной кончины. Молитва за живых тЯнула за собой только два или три образа - жена, Нина, Мика и Надежда Спиридоновна; последняя тоже была дорога - профиль Её вырисовывался в Его памЯти то на фоне маркизы на господском балконе или цветных стёкол столовой, то в пЯтнистой тени липовой аллеи в Черёмуховском саду.

- Как-то она там управляется одна в деревне? Неужто к колодцу по осенней грязи сама топает? Ручки-то у ней крохотные, и подагра давно свела, небось, и вёдра-то не вытащить... А всё ж она хоть на свободе, моя Спиридоновна, а Нинушка, голубка, подневольная, каторжная! Умом мне эту мысль не охватить... Как бы не оскорбил Её кто из мужчин, не дай Господи, не обругал, не ударил... С Ейным воспитанием Етого и не перенесть. Вся она как георгина прекрасная, наш садовник говаривал, а заступиться-то некому! Охрани, Господи, своё дитЯтко! Отпусти Ей грех Её иудин и Её неверие. Подай голубиное крылышко моей молитве, чтобы хоть малость повеЯло лаской в Её душу исстрадавшуюся...

Входила Аннушка и при виде мужа на коленях водворяла Его с добродушным ворчанием обратно в постель, а после тащила пых-тевший самовар. Она и супруг предпочитали Его электрическому чайнику, отданному в их распорЯжение Надеждой Спиридоновной и красовавшемуся на комоде наподобие вазы или статуэтки поверх вязаной скатерти.

Иногда навещала приятельница - прачка. Егор Власович любил Её посещения, так как это была набожная женщина, которая взЯла на себя добровольную обязанность стирать церковную утварь - убрусы и полотенца, а потому бывала в курсе церковных дел и сообщала их, перетолковывая на свой лад.

- А патриарх-то Тихон от сана, оказывается, не пожелал отступиться, - говорила она, наливая себе чай на блюдце. – Прочёл о том бумагу правительственную, а как подписи Его потребовали, так настрочил внизу: прочёл, дескать, остаюсь служитель Божий, патриарх Тихон. Келейный послушник и митрополит Крутицкий сами читали.

- Помоги, Господи, служителю Твоему в заточении. Слыхано ли, чтобы правители угрожали духовному лицу лишением сана! - и дворник осенял себя крестным знамением.

Иногда рассказы прачки носили более пространный и таинственный характер:

- Монастырь-то, вишь, прикрыли, а братию — к высылке, кого куда. Двоим инокам Архангельск достался. Высадили их там из теп-лушек - идите, мол, куда глаза глЯдят; а куда идти-то? Ни Единой души знакомой; за деньги и то не пускают: потому - живут тесно, а тут Ещё церковники, - как бы не нажить неприятностей! Гонят, отмахиваются. За большие деньги, может, и впустили бы, да откуда у ссыльного инока деньги? ПромаЯлись день, на вокзале переночевали; следующий день топтались сызнова; вовсе измучились и к вечеру за город на шоссе вышли; думали, может, там что подыщут. Бело, пусто, ветер гуляет; смеркается уже, а приткнуться некуда - ложись да помирай. Уж и стучаться опасаются - натерпелись вдосталь издёвок да отказов. Вдруг из одного домика хозяйка навстречу, да в поЯс кланЯется: «Пожалуйте, отцы родные! Чего ж вы этак позамешкались? Уж я жду, жду, все глазыньки проглЯдела! Пирогов вам напекла и матрацы набила!» ГлЯдят на неё иноки - личность хоть и благообразная, однако ж вовсе незнакомая. «С чего ж ты нас, мать, поджидаешь? Написал тебе о нас кто, что ли?» - «Никто мне не писал ничего, а только в нонешнюю ночь Владычица мне приснилась: “Прийми моих скитальцев, говорит. Жаль мне их, прийми! Я тебя благославлю!“ И Ещё в третий раз повторила: прийми! Входите, отцы мои, входите. Да благословите меня, грешную!» Во как!

Аннушка вытирала слёзы, а дворник крестился, но и выслушивая эти трогательные рассказы, он не мог отделаться от мысли, что ни жена, ни прачка при всём их благочестии чего-то Ещё не понимают из постигнутого им и упускают некий очень важный момент...

- Не уразумеваете! Не в том суть, что инокам ночлег отыскался. За веру Божию и потерпеть можно, как мученики терпели;/ тут, вишь ты, устремление духовное и голос Владычный вещающий - вот в чём суть! Случалось мне читать в духовных книгах, что большое рвение и чистоту духа должен воспитать в себе человек, чтобы открылись у него очи или слух на духовное. Теперича об этом не говорят - потому что запрет наложен, а ранее сколько было в народе ищущих правды Божией! И великих молитвенников среди простых мирян. О монастырских-то и говорить нечего - ровно крепости духовные, наши обители высились. В детстве, я помню, для нас - ребят - не было большей радости, как зазвать в избу к своему тяте на ночёвку странника да послушать Его рассказы. Сядешь, слушаешь, а в душе ровно что нарастает. В шестнадцать лет я совсем уж было в монастырь собрался, да вот не судил Бог.

Прачка раскатисто расхохоталась.

- Аннушка, поди, помешала! Обет-то целомудрия и впрямь не просто дать, особливо как враг рода человеческого подмахнёт тебе встречу с распригожей девушкой! Аннушка и в пЯтьдесят лет баба-Ягодка, а в молодости, поди, и глаз не отведёшь. Тут-то ты и споткнулся!

Аннушка заулыбалась, но дворник нахмурился.

- Я тебе о духовном, а ты о чём? Ох, и плоский же у вас - у баб - разум!.. Опять же и то понять надо,

что в духовной жизни ни работа, ни брак человеку не помеха - было бы устремление. Случалось мне в молодые годы по вечерам лошадей приводить и отводить в поле; и бывало в эти часы таковое в поле наваждение: обдаст тебя благостью, ровно паром в бане, - стоишь, как ошалелый, и только крестишься... Думаю, посылал это мне свЯтитель Радонежский, оттого что я всякий раз, как уйду с уздечкой, вспомню обЯзательно, что и он в юности так же за лошадушками хаживал и призвание на иноческую жисть в поле получил. Он мне в те дни помогал угадывать, в какую сторону лошадь ушла, - ровно собака нюхом, я лошадушек находил. Садовник наш всегда дивился. Мы с ним дружили, хороший был парень. Он меня цветочной науке обучал, да ведь убит - призвал Господь.

Часто он возвращался мыслью к прегрешению Нины, которое, по-видимому, Его угнетало:

- Анна, сходила бы ты к Дашковой молодой: может, там ребёночек уже народился: пелёночки, что ли, постирай. Надо помочь и грех тем Нинушкин малость загладить. Поди, грех этот на Ей камнем обвис, не даёт вздохнуть. Сдаётся мне, сбавил бы Ей Господь тяжести, коли бы мы с тобой потрудились.

Когда же Аннушка вернулась в один день с известием о ссылке Аси, старик расстроился до слёз, и Аннушка пожалела, что не догадалась скрыть.

- Да как же оно так: с двумя младенцами неведомо куды?.. Отродясь я таких дел не слыхивал. Нежная она, эта Дашкова, что твой цветочек. Вспомни ты, какое у Ей личико. Лилия королевская, наш бы садовник сказал! Где ж такой королевне с нуждой и горем управиться? Сама посуди. На убой Её, значит! - горестно повторял он. Связывая эту ссылку с судьбой Олега, он, по-видимому, считал, что и она падёт на совесть Нины, и это увеличивало Его душевное смЯтение.

Ночью он томился. Он вспоминал опять Черёмухи, господ и лошадей; мельтешила перед глазами знакомая тропа с крылечка людской избы к конюшне, вся в снегу тропа, в морозном синем рассвете... Сосульки понависли с низеньких крыш, снег похрустывает под ногами, и вот уже ловит Его слух знакомое ржание - лошадушки зачуЯли, здороваются по своему!

- При господах лучше было. Пусть другие хватаются за эту новую жисть, за стройку эту, а мне не по сердцу. Всё спешка да шум, да суета; вахты эти да достижения... Время словно поубавилось - ни вздохнуть, ни призадуматься, ни побеседовать, как, бывало, мы с садовником... Ох, тоскливо!..

Хотелось вдохнуть чистого деревенского воздуха, а стены комнат точно давили. Только перед утром он забылся, а проснувшись, сказал:

- Покойников я нонече во сне видел. Не к добру это, Анна.

- Каких таких покойников, Власович?

- Барина старого Александра Спиридоновича: изволили по дорожке идти в чесунчовой своей толстовке с тросточкой; и бородка ихняя, и рука с перстнем. А Ещё лошадушку господскую, любимицу мою Антигону; подошла, головушкой покачала, заржала и бегом! Ровно за собой подманивала.

- А ну тебя, Власович! Мелешь глупости.

- Не, Анна! Лошадь - она много знает. Мы вот с Олегом Андреевичем покойным о лошадях много беседовали, понимали один другого. Прежние люди не чета нынешним; вот хоть бы Олега Андреевича взять: весь насквозь барин, а держал себя просто: и поклонится первый, и побеседует; потому – воспитание! А эта паскудная Валька уже теперь зазнаётся: я образованная, мол, а ты - серость!

Новые соседи всегда были предлогом для стариковского ворчания.

Как всегда, он отослал жену к обедне, но когда она вернулась, Ей показалось в муже то, что называют «переменой».

- Чего ты, Власович? Не худо тебе? Чайку, что ли, спроворить? - спросила она.

- Нет, не надо чаю. Ничего не надо... Слабость нашла... Дай сказать... Молчи, Анна! Ты меня прости, коли в чём... И справь по мне службы Божии. А Нинушку, голубку, не оставь любовию... Помоги Ей чем сможешь... и той - второй - помоги... Слышишь, Анна?

- Кому Ещё помочь-то, Власович? Не разберу, - прошептала Аннушка, наклоняясь к мужу и утираясь косынкой.

- Лилии – королевне...

И веки Его навсегда закрылись.

Глава шестнадцатая

«Простудилась я или от бессонной ночи меня так знобит? - говорила себе Ёлочка, возвращаясь после ночного дежурства. - В операционную мне к 12-ти. Надо ненадолго прилечь. За последнее время я отвыкла от одиночества, от книг и дум!»

Она открыла свою дверь и была приятно поражена видом живого существа, которое тотчас поспешило Ей навстречу.

- Маркиз, я и забыла о тебе! Ну, пойдём погуляем, бедный мой.

Накануне вечером она была свидетельницей сцены, которая показалась Ей очень знаменательной и теперь не выходила из головы: на праздничном обеде у Юлии Ивановны зять этой последней - Ещё недавно вступивший в семью молодой научный работник - встал со своего места с бокалом и провозгласил тост за товарища Сталина. Все поднЯлись в полном безмолвии, и последней поднЯлась сама хозяйка дома, Юлия Ивановна, - с застывшим выражением лица, с глазами, опущенными на скатерть. Здесь, в своей семье, у себя за столом, она не посмела опротестовать тост и вьнуждена была проглотить пилюлю, преподнесённую новым родственником! Молчание, с которым был принЯт тост, уже могло набросить тень на собравшееся общество, а о том, чтобы встретить Его возражениями, не могло быть и речи!..

«Отныне в этой семье начнут взвешивать каждое слово, - думала теперь Ёлочка. - И свободные, содержательные разговоры отойдут навсегда в прошлое даже здесь!»

Обида за достоинство Юлии Ивановны, вынужденной смириться перед собственным зятем, отвлекала Её от уже привычного беспокойства за Асю, но и в этой обиде была всё та же, хорошо Ей знакомая горечь, постоянно озлоблявшая и внутренне высушивавшая Её.

Вернувшись после прогулки с собакой, она, не раздеваясь, бросилась на маленький диванчик, продолжая чувствовать сильную разбитость во всём теле. Ей показалось, что она только что успела забыться, когда будильник возвестил, что пора готовить завтрак и собираться в клинику. «А всё-таки мне нездоровится, и горло болит. Серьёзно я не болею, но температуру необходимо смерить - нельзя Являться в операционную с ангиной!» У неё оказалось тридцать восемь с десятыми, позвонив по телефону на службу, а потом в квартирную помощь, она легла на тот же диванчик.

«Тоска одной! Некому даже чаю принести и сбегать за булкой. Ася, наверно, позаботилась бы, а теперь - некому!.. Тоска!“

Через час стук в дверь опять разбудил Её. Анастасия Алексеевна приближалась неслышно, как пантера (тэ).

- Никак заболели, миленькая? Я заходила к вам на хирургию, сказали: не вышла, дала знать, что больна; я скорее сюда. Может, банки сделать, а может, компресс? А может, за лекарством сбегать или чайку согреть? Говорите: что надо? Да вы бы легли по-настоящему; давайте я вам кровать раскрою.

Ёлочка начала было возражать, но подчинилась.

«Она в самом деле может выручить меня сегодня, но отчего она меня так раздражает каждым словом?» Анастасия Алексеевна и в самом деле пригодилась: напоила больную чаем, открыла двери врачу, сбегала за прописанным лекарством, вывела снова сеттера (сэ,тэ) и даже вызвалась на ночь остаться.

К вечеру, однако, температура у Ёлочки не поднЯлась, а напротив, понизилась до 38-ми.

«Вот так всегда! Даже поболеть, чтобы передохнуть, не удаётся!» - с непонятной Ей досадой думала она.

Анастасия Алексеевна запрещала Ей вставать и очень охотно хозяйничала в кухне; на ужин она принесла кисель и печенье, соб-ственноручно приготовленное. Со всеми приёмами опытной сестры она перебинтовала Ёлочке горло и даже покормила Её с ложки.

- А я всё хотела спросить вас, миленькая, - как-то заискивающе начала она, перемывая посуду, - этот бывший поручик Дашков, ведь он у вас в клинике санитаром работал или я опять путаю?

Ёлочка насторожилась было, как боевой конь, но тотчас же с горечью подумала, что заметать следы уже нет надобности, и коротко отрезала:

- Работал.

- Так, стало быть, он живым оказался? Уцелел тогда от расправы?

- Стало быть.

- Наверно, вы Его и пристроили санитаром?

- Ошибаетесь, Анастасия Алексеевна! Как раз не я. Фельдшер приёмного покоя Коноплянников Его туда устроил.

- Вот оно что! Выходит, вы сначала и не знали, что он вместе с вами работает?

- Сначала не знала, а вот вы-то откуда всё это знаете?

Ёлочка даже приподнЯлась на подушке.

- А я ведь у вас в клинике год назад на нервном лежала, забыли? Ну, а Дашков этот пришёл раз к нам в палату с носилками; я Его тотчас признала, даже окликнула; да только он не захотел быть узнанным, иначе назвался.

Ёлочка нахмурилась - Её внезапно поразила мысль: не здесь ли следует искать объЯснения всему случившемуся? Сколько раз она задумывалась над тем, каким образом стала известна фамилия Олега.

- И вы, очевидно, рассказали это своему супругу? - спросила она опасным тоном.

- Нет, Елизавета Георгиевна, как Бог свят, не рассказывала.

- Анастасия Алексеевна, вы лжёте! Весной Дашков был арестован как раз по обвинению в том, что скрывается под чужим именем. О, вы, конечно, не доносили! Вы только мило поболтали с вашим супругом, и вот результат - Дашков расстрелЯн два месЯца тому назад!

Анастасия Алексеевна выронила полотенце и села.

- Да что вы говорите? Зачем вы меня пугаете? Господи, спаси нас и помилуй!

- Говорю то, что было! - Ёлочка закусила дрожащие губы, но через минуту, не в силах справиться с душившим Её волнением, воскликнула: - Уйдите от меня! Уйдите - слышите?!

- Елизавета Георгиевна, голубушка вы моя! Не волнуйтесь так Христа ради! Не оставлю я вас больную, в постели.

- Я не больна! Завтра я встану. Да хоть бы я в тифу опять лежала, ваших забот я не хочу!

- Елизавета Георгиевна, вот перед Богом говорю: я мужу про поручика ни слова не вымолвила! Да разве я хочу чтобы... Довольно уж с меня этих вытЯнутых лиц и неслышных шагов... Чур меня! Ей-Богу, довольно!

- Нелепость какая! - с досадой воскликнула Ёлочка. - Дашков не Явится вас душить - успокойтесь! Если бы дано Ему было приблизиться к земле, он бы, во всяком случае, Явился не к вам. Но мёртвые уходят очень далеко – между нами и ними бездна! – Ёлочка уткнулась лицом в подушку.

- Спите, миленькая. Я сейчас затемню свет, а сама – тут, на диванчике. Не отсылайте меня, солнышко моё! Неповинна я на этот раз. В квартире у нас сейчас уже все легли. После таких-то разговоров подыматься по тёмной лестнице, открывать ключом дверь в тёмную переднюю, идти до постели... Не понять вам, каково это – озираться, нет ли кого за плечами... Я знаю, что будет день, когда глазам моим откроется кто-то очень страшный, и тут припомнится мне и выплюнотое Причастие, и другие дела... Пусть я дура в ваших глазах – я боюсь...

- У вас тЯжёлая истерия, поймите вы это, ведь вы медработник, - сказала Ёлочка, а про себя подумала: “Мне во всем не везёт: заболей я на несколько дней раньше, около меня была бы Ася, а не эта неопрятная недотыкомка с курьим умом“. А вслух она сказала:

- Хорошо, оставайтесь. Дайте мне, пожалуйста, прополаскать горло, Если уж так.

Анастасия Алексеевна посмотрела нерешительно на дверь, потом на Ёлочку:

- Полосканье-то у меня в кухне... Ах, батюшки мои! – Но вышла всё-таки.

“Она боится даже пройти по коридору“, - подумала Ёлочка.

Утром Ёлочка настояла, чтобы Анастасия Алексеевна шла домой, и почти вытолкала Её за дверь, уверяя, что здорова.

Через день она смогла выйти к врачу и была выписана на работу следующим днём. Выходя из поликлиники, она ощутила острый приступ тоски при мысли, что проведёт в полном одиночестве весь день... По ассоциации мысли Её перебросились к Анастасии Алексеевне: “Я была с ней слишком резка. Она так заботливо хлопотала около меня, а я Её прогоняла... ведь я всё-таки не уверена, что причиной ареста Олега Явилась Её болтовня. Зайти, что ли, к ней? Тут недалеко... Пройдусь, снесу Ей булки и колбасы и выпью с ней чаю. Она так всегда радуется мне!“

Подымаясь по лестнице, она увидела что дверь квартиры распахнута настежь, и внезапное предчувствие чего-то недоброго охватило Её. “А впрочем у меня просто-напросто запугано воображение – вот и всё!“ – подумала она, ускоряя тем не менее шаг. В передней стояли две соседки.

- Вот с полчаса, как увезли. Кричала, даже подралась с санитарами, ну, да тем не впервой – живо скрутили, - говорила одна другой. Обе повернулись к Ёлочке, когда та постучала в дверь к Анастасии Алексеевне.

- Вам кого нужно? – спросили они, но в эту же минуту дверь отворилась, и Ёлочка увидела перед собой Злобина.

- Сестра Муромцева! Войдите, пожалуйста. Вы знаете ли, какое несчастье? Жену пришлось отправить в психиатрическую, - сказал он.

Ёлочка содрогнулась:

- Как?! Что же случилось?

- Войдите, пожалуйста. Прошу вас сесть. Сейчас я расскажу вам всё как было.

Ёлочка села на край стула, не раздеваясь.

- Говорите, доктор. Я слушаю, - подчеркнуто сухо сказала она, намеренно не называя Его по имени-отчеству.

- Видите ли, состояние жены ухудшалось со дня на день. Вы уже слышали, что она страдала депрессивным психозом и навязчивыми идеЯми, доходившими до галлюцинаций. Сначала Ей белые офицеры мерещились под впечатлением репрессий, имевших место в Феодосии.

“При вашем благосклонном участии!“ – подумала Ёлочка, но промолчала.

- Позднее она начала меня уверять, что Её атакует нечистая сила, которую она не видит, но присутствие которой она ощущает. – продолжал он. – Ох уж и намаЯлся я с этой женщиной!.. То она из собственной квартиры бежит, уверяя, что у нас на сундуке лиловый старик трЯсётся, или лЯгушка, изволите ли видеть, под столом надувается. А то так на работе Ей в ком-нибудь из больных мертвец почудится, и она при всём персонале за голову хватается, так что с работы Её всюду снимали. Однажды при моём товарище, враче, ворвалась в комнату – крестилась и молитву читала... Осрамила меня, можно сказать!

- Да, я всё это знаю. Вы даже сочли нужным переехать от неё, - вставила Ёлочка.

- Совершенно верно, но – хотел бы я знать – кто бы на моём месте ужился бы с такой женой? Во всяком случае, я не переставал заботиться о ней. Полагаю, она вам говорила?

- Да. Я это знаю. Что ж дальше? – всё с той же сухостью нажимала Ёлочка?

- В последнее время состояние Её резко ухудшилось. Надумала она к Причастию идти после общей исповеди, как теперь входит в обычай. Но при приближении к Чаше начались у неё нервные подёргивания, и свЯщенник – мерзавец! – в Причастии Ей отказал, потребовал, чтобы Явилась к нему на индивидуальную исповедь. Я Ещё притЯну к ответу этого батю! На индивидуальную исповедь она пойти побоялась, и страшно всё это Её расстроило. А тут как назло Ещё новое непрятное впечатление: сообщил Ей кто-то, что расстрелЯн поручик Дашков. Вы Его помните! Нельзя было, разумеется, сообщать Ей таких вещей, да разве от “добрых знакомых“ устережёшь? Она поручика этого однажды видела – до сих пор не разберу, наЯву или в галлюцинации, - и теперь перепугалась, что он Явится сводить счёты. Упрекала меня, будто бы я с Её слов выдал поручика политуправлению, и что он скрывался под фамилией Казаринова и служил где-то санитаром. А между тем разговоров об этом поручике у меня с женой уже года два не было, и я никогда не слыхивал ни о каком санитаре под чужой фамилией. Видно, у неё в голове действительные факты уже перемешивались с вымыслами. Панически стала бояться темноты и умоляла меня не оставлять Её одну по вечерам. Я несколько раз заходил после работы и на ночь оставался; играл с ней в карты, заводил патефон – всё это, однако, помогало только в моём присутствии. А вчера начала буйствовать. Сидели мы, видите ли, с ней вчера за картами, а тут пришёл мой приятель – следователь по политчасти, мы с ним уже года два не виделись. Он хотел провести со мной вечер и рассказать о деле, которое только что вёл и которое будто бы будет мне интересно. Я, однако, просил его при жене о делах не говорить и усадил за карты; вскользь он только упомЯнул, что удалось Ему выследить махрового белогвардейца. Ну-с, играем мирно в кинга, смеёмся. Вдруг жена начинает дрожать. «Кто-то из нечистых поблизости, - говорит, - вот уже серой запахло, и на диване серый комок ворочается». Покосился я на диван - никого, разумеется; однако я уже сам не свой, сейчас, думаю, выкинет свой очередной номер. А она мне: «Отчего у твоего приятеля лицо словно меняется: то, глЯжу, он, то незнакомый кто-то войдёт в Его лицо и снова выйдет... вон, глЯди, тень за Его креслом...» Я сквозь землю готов провалиться, начинаю извиняться. Приятель мой, как человек воспитанный, отвечает. «Ничего, ничего! Бывает... С больного человека что и спрашивать!“ А жена вдруг как завизжит: «Нечистый здесь! Помогите! Он нечистого к нам в гости привёл! Вон лапу с когтями протягивает! Караул!..“ Приятель мой, конечно, поднялся уходить, а я с помощью соседок удержал жену и вызвал «скорую помощь». Те приехали, но заЯвили, что увезут только в психиатрическую. Вот и соседи слышали. Как видите, я к этому стараний не приложил никаких.

Ёлочка молчала, подавленная. «Тут не без моей вины!» - подумала она и спросила:

- Может это пройти? Как вы полагаете?

- Полагаю - нет! Мне прошлый раз Ещё психиатры говорили, что эта форма заболевания очень упорная, лечению не поддаётся. На этом основании мне тогда уже был дан развод, и Если я Настю не оставлял, то только по моей доброй воле. Я думаю, вы, Елизавета Георгиевна, согласитесь, что держать Её на свободе становилось опасно - она могла учинить что-нибудь над собой... или здесь, в квартире...

- Я согласна, - и Ёлочка встала, чтобы уходить.

- Елизавета Георгиевна, быть может, мы с вами встретимся и проведём один из вечеров вместе? Может быть, в кино или в театр соберёмся? Мы с вами оба теперь однноки... Я ведь Ещё в крымском госпитале, бывало, на вас заглядывался, да ведь женатому не подступиться было к девушке при прежних-то понятиях...

Ёлочка в изумлении остановилась на пороге.

- Доктор Злобин, да вы уж не предложение ли мне делаете?

- Да, предложение.

Что-то заклокотало в груди Ёлочки и поднЯлось к Её горлу... Первое в Её жизни предложение - и от кого же!..

- Так вот что я вам отвечу, доктор Злобин: я одинока, и лучшие мои годы уже позади, но требования мои по отношению к человеку, который может стать моим мужем, от этого нисколько не снизились: я прежде всего должна глубоко, очень глубоко Его уважать - биография Его должна быть безупречна, а ваша... Вы меня понЯли! - и вышла не оборачиваясь.

После того, как она удалилась поступью богини, в воздухе, казалось, осталась ледЯная струя, источаемая этой беспорочной не-приступностью.

Глава семнадцатая

Горе этой собаки по силе равнялось человеческому. Стоя уже несколько поодаль от Аси, она кроткими тёмными глазами с глубокой обидой и скорбью смотрела исподлобья на свою хозяйку, поджав хвост.

На Асе она сконцентрировала всю полноту привязанности; в тесной замкнутости Её сознания, в вынужденном безмолвии - глаза, голос и руки хозяйки были постоянным источником радости. Ладу и ночью, и днём грызла тревога, как бы Ей не оказаться оторванной от Аси, привязанность к которой уходила корнями в самые первые щенячьи воспоминания, когда крошечным шерстЯным комочком она сосала палец Аси, обмотанный тряпкой, пропитанной молоком, и отогревалась в Её постели. Может быть, она считала Асю своею матерью - так или иначе, без Аси не было ни счастья, ни покоя собачьему сердцу! Вот Её хозяйка вышла... Лада не знает, куда... Если хозяйка берёт с собой сеточку или корзину, значит, она скоро вернётся и принесёт с собой вкусные вещи, разбирая которые непременно что-нибудь сунет Ей; но в этот раз она ушла без сеточки и без корзины – вернётся ли, Бог весть! Лада встала с тюфЯчка и идёт в переднюю, чтобы лечь у двери; постоянно случалось, что она начинала радостно визжать и царапать дверь за пять-десЯть минут до того, как Ася входила в подъезд, и для всех оставалось загадкой, что могло послужить для собаки сигналом приближения. По утрам Лада подходила здороваться и лизнуть руку, и часто, нарочно лёжа неподвижно и подглядывая сквозь опущенные ресницы, Ася видела совсем близко около своего лица собачью морду, которая пристально всматривалась в Её лицо; не обнаружив пробуждения, собака осторожно отходила, стараясь не стучать когтями.

Вечер. В квартире уже почти все легли, а молодая хозяйка задержалась со стиркой детского белья; беспокойство прогоняет у собаки сон, и всякий раз, заканчивая перед ночью работу в кухне или в ванной, Ася видела собачью морду, которая тревожно-заботливо заглядывала к ней. Быть отделённой от хозяйки закрытой дверью было всегда невыносимо для Лады - перед такой дверью она непременно начинала совершенно особым образом выть, выделывая рулады на высоких нотах; рулады эти Ася, смеясь, называла «колоратурой», и Лада уже знала это слово. Если Ася запиралась в ванной, это мог понять всякий по присутствию собаки у двери. Способность к пониманию разговоров была у Лады необъЯснимо развита. Несколько раз все становились в тупик перед тонкостью Её реакций. Иногда она понимала самые длинные, запутанные фразы; так, однажды мадам сказала: «Возмутительно, что собака не выпила молока - теперь оно скиснет». Лада посмотрев на мадам долгим пытливым взглядом, поднЯлась и, подойдя к своей мисочке, вылакала молоко. Если вечером Ася говорила: «Возьми меня завтра с собой на лыжах, Олег», - Лада садилась утром около Асиных лыж, и Её нельзя было заставить отойти. В семье даже вошло в обычай прибегать к французскому в тех случаях, когда нежелательно было волновать собаку. Один раз в жизни Лада попалась на воровстве: она съела ровно восемь котлет, оставленных в тарелке на столе. Операция была проведена мастерски: собака влезла на стул и уничтожила содержимое тарелки, не сдвинув Её с места. Мадам, подойдя к столу, с изумлением смотрела на опустевшую тарелку, и тут глаза Её встретились с глазами Лады - собака сама выдала себя: охваченная, очевидно, угрызениями совести, она бросилась к ногам мадам и, взяв в зубы подол Её платья, сидя на хвосте, засеменила передними лапами, что у неё всегда служило выражением извинения. Никто не ударил Ладу, тем не менее она сумела сделать соответствующие выводы: больше она не крала, хоть бы мясо лежало под самым Её носом. Точно так же извинялась она, Если Её щенята, расползаясь по комнатам, устраивали лужи на паркете - не менее серьёзное нарушение собачьей морали! Лада понимала человеческие слёзы: как только она видела Асю или Лёлю плачущими, она ставила лапы им на колени и тЯнулась мордой к человеческому лицу с тревожно- вопрошающим взглядом.

В последнее время в жизнь Лады вошло много тревог: люди, окружающие Её хозяйку, стали исчезать один за другим; семья таЯла... Это было тЯжело, но пока Ася оставалась с ней, собака не теряла присутствия духа; она только Ещё настойчивей ходила по пЯтам за Асей и всё с большей тревогой проводила часы ожидания. Но когда получилась повестка о высылке, нервы Лады не выдержали: она по выражению лиц и по интонациям Аси и Ёлочки Ясно понЯла, что предчувствуемое Ею несчастье приблизилось! Она бегала за Асей, заглядывая Ей в лицо, что всегда делала в минуты тревоги, и, наконец, завыла. Вечером в комнаты внесли чемоданы и, увидев их, собака завыла снова и выла всю ночь.

На вокзале, при посадке на поезд, Лада тотчас угадала, что Её могут не пропустить; она сжалась в комочек, прижала уши и кра-дучись в одну минуту проскочила под нары; она не подавала ни одного признака жизни, и всё-таки Её обнаружили и теперь гонят эти люди с грубыми голосами; они вытащили Её за ошейник из-под нар, выбросили Её из теплушки на рельсы и швырнули Ей вслед камнем. Её хозяйка в отчаЯнии хватает их за руки и плачет - ничто [што] не помогает; она попробовала их упросить сама: подползла с умоляющим видом и лизнула сапог одному из них, но получила удар в морду этим сапогом. Поезд уже пыхтит, сейчас он тронется, а страшные люди не пускают Её подойти к вагону и грозят палкой. Хозяйка стоит теперь на самом краю теплушки, держась руками за раздвинутые двери, и полными слёз глазами смотрит на неё... Взгляды собаки и человека встречаются, и безошибочное понимание делает слова ненужными!..

«Не вини меня, что я тебя бросаю! Мне запрещают – ты видишь сама! Я всё так же тебя люблю и жалею; я знаю - ты без меня пропадёшь, моя бедная, дорогая, хорошая! Больше мы с тобой не увидимся!“

“Я твоя верная Лада! Спасибо тебе за твою великую человеческую любовь. Спасибо за моих непородистых щенят, которых ты пожалела и выкормила. Без тебя для меня нет жизни. Смерть подходит ко мне – вот она за моей спиной! Прощай! Да будешь ты сохранена!

Поезд двинулся. Асю пытались урезонивать:

- Ну, что вы! Что вы! Как можно так расстраиваться из-за собаки! Вы уже потеряли мужа и родителей и можете так плакать о животном!

- Эта собака любит меня как человек. Она разлуку не перенесёт. Добывать себе Еду она не умеет! – в отчаЯнии повторяла Ася.

Поезд прибавил ходу. Маленькая станция и собака на пустом перроне остались позади...

........................................................................................................................................................

Этот лагерь играл роль распределительного пересыльного пункта. После высадки на маленькой глухой станции туда погнали лавиной весь этап, включая и тех, кто следовал на вольное поселение, а не на лагерные работы. Лагерь был весь деревянный: деревянные длинные бараки, деревянные настилы вместо земли, деревянные высокие заборы с башнЯми по углам, дощатые уборные... Ни одного деревца или кустика; помимо бараков и уродливо торчащих уборных - амбулатория и кухня; и никаких других строений. Выдавали суп и хлеб, за которыми каждый сам должен был Являться со своей миской; на маленьких кирпичных печурках, выстроенных на воздухе, разрешалось кипЯтить воду, печь картошку и варить кашу тем, кто имел некоторый запас провизии. Всюду царила грязь; сыпали вонючий дуст, и тем не менее тёмные бараки кишели вшами.

Ася целыми днями неподвижно сидела в отведённом Ей уголке на нарах, закутавшись в ватник и плед, с поджатыми ногами, и качала Сонечку. Всякий раз, когда надо было встать и куда-либо идти, Ей приходилось делать над собой очень большое усилие; пересечь барак и дойти по деревянному настилу до ближайшей печурки представлялось Ей огромной трудностью, требующей затраты энергии, которой у неё не было. Притом она уверила себя, что только пока она баюкает и обнимает ребёнка, смерть не властна подойти к нему, и это суеверное чувство Её преследовало. Ей было страшно выпустить из рук Сонечку, страшно даже молиться за неё - как бы не вышло наоборот: старец Серафим самых больших молитв не исполняет! Устрашающая возможность выйти из лагеря с мёртвой дочкой на руках камнем давила грудь! Иногда со дна Её души вырастал, как вздох, молитвенный призыв: “Пожалей! Спаси!“ – поднимался и угасал. Состояние скованной неподвижности в углу на нарах с прижатым к груди ребёнком было сейчас наименее мучительно, и она при первой возможности погружалась в эту скованность, как в нирвану.

Славчик, напротив, всё время находился в движении и вертелся, как волчок, заглядывая во все закоулки барака; поЯвление Его везде встречало самое ласковое приветствие.

- Славочка, поди ко мне, милый! Посмотри, что у меня Есть, - подзывала ребёнка худенькая женщина в пенсне (нэ) – научная работница, притянутая по делу киевских академиков.

- А, вчерашний малыш! Ну, садись, садись, потолкуем, - приветствовал мальчика около печурки семидесЯтилетний улан Её Величества - экс-красавец, военной выправкой несколько напоминавший Олега.

Асе постоянно случалось спрашивать у соседей:

- Вы не видели ли, куда опять убежал мой малыш!

- Кажется, старик-волжанин опять Его зазвал, - отвечали Ей.

- Нет, нет, он у меня - пряничек Ест, - откликалась из своего угла старая генеральша Панова. Эта бывшая grand dame без слёз не могла вспоминать о девЯти кошках, которых вынуждена была бросить на произвол судьбы; кошки эти были бездомными бродячими обитательницами лестниц в доме, где она жила на одном из проспектов Ленинграда, и старая дама каждое утро обегала эти лестницы и делила на девЯть порций купленную для кошек салаку - неизвестно что стало теперь с Её подопечными! Сцена с Ладой разом расположила старую генеральшу к Асе: она почувствовала в ней то же сострадание к живым существам, которое постоянно раздирало Её собственное сердце! Заглядывая в угол к Асе, она неизменно ласково говорила: «София Олеговна, потерпите Ещё совсем немножко: как только нас переведут на вольное поселение, вам тотчас будет молочко из под коровы».

Молоко или кисель для Сонечки занимали умы всех женщин барака. Все банки со сгущённым или сухим молоком были предоставлены в распорЯжение Аси: постоянно кто-то из дам совал деньги дежурному стрелку (как называли в лагере конвойных) с просьбой раздобыть молока для ребёнка. Не имея весов, трудно было сказать, достаточно ли прибавляет в весе маленькое существо, но крошечное личико белело и округлялось.

Отзывчивые люди всё Ещё, как грибы, вырастали вокруг Аси: Её обаяние и тонкая прелесть Её лица неизменно вызывали симпатию окружающих к ней и к Её малюткам. «Вы так добры ко мне, а в моём оцепенении даже любви к людям не осталось», - говорила себе Ася. Она видела, что все вокруг неё держались очень мужественно, бодрились, шутили, но у неё такого мужества не было! Она достаточно владела собой, чтобы не плакать на людях и заботиться по мере сил о своих детях, но быть активной, принуждать себя к улыбке и ободрять других - на это сил у неё не было! Пока она была счастлива, она была всегда общительной, оживлённой, щебечущей - в горе она оказалась молчалива, сдержанна и тиха. Говорить о своих домашних, рассказывать о муже, называть Его имя она не могла - что-то сковывало Ей уста. У могилы молчат или говорят шёпотом! Почему-то часто вспоминалось детство, а жизнь с Олегом отступила куда-то в прошлое... Светлая солнечная детская, белая кроватка, игрушки, заботливые лица, колыбельные песни, плюшевый мишка... Ей вспоминались утра в детской; просыпаясь рано и открывая глаза, она часто испытывала чувство блаженной и светлой лёгкости; тогда, в утренней тишине комнаты, ощущалась особенная прозрачность, на каждой вещи как будто лежал светлый покров, который в такие минуты был доступен Её восприятию - точно у неё вдруг открывалось зрение на невидимое! «Может быть, это происходит от того, что ночью в комнате ходили ангелы, которые прилетают охранять детей, а может святость эта шла от белых гиацинтов, которые всегда в те годы стояли на окнах моей детской. Как я любила это состояние - лежу, бывало, и боюсь двинуться, чтобы не спугнуть Его, и хочется, чтобы подольше не приходили подымать меня. Теперь это навсегда ушло! В последний раз большую восторженную радость я ощутила после рождения Славчика, а потом несчастья и тревоги меня придавили».

Она слышала раз, как улан в разговоре с Пановой назвал Её сломанным цветком.

Лагерь весь деревянный... «Вовсе землицы нет, воробьишке, и тому пройтись негде будет червЯчка клюнуть», - говаривал дядя Ваня - старый волжанин, который сидел за то, что назвал колхозный строй пагубным.

Лагерь весь деревянный... тоска! Однажды Асе пришла на памЯть сказка о Синей Бороде и вопли одной из жён: «Поди, поглЯди с высокой башни - не крутится ли пыль в поле, не скачут ли мои братцы мне на помощь!» - «Нет, никого нет в поле! Только стадо баранов идёт...»

Так и Ей - нет избавления, нет помощи! В груди - словно стержень из застывших слёз... «Если бы мама или мадам могли себе вообразить, что меня и моих детей будут заедать вши и я буду чесать себе спину о грязные стены тюремного барака!.. Говорят, детство вспоминает тот, кто умрёт скоро!»

Около печурки постоянно толклись люди, и там возникали слухи, достоверность которых никто не мог поверить. Так, скоро пронёсся слух, что в лагере получены требования с ближайших строек: прислать на работу заключённых, имеющих те или иные ценные специальности, и особенно много будто бы требовалось инженеров, слесарей и врачей. Вскоре после этого всех заключённых спрашивали, по какой специальности может работать каждый и каков Его образовательный ценз, что послужило подтверждением слухов. Ася слышала, как некоторые говорили, что высылка иногда хуже лагеря, который всё-таки предполагает срок и гарантирует похлёбку, кусок хлеба, крышу над головой и товарищей, в то время как в ссылке человека просто выбрасывают за борт в самых неблагоприятных условиях. Лично она была другого мнения: самая жестокая нужда казалась Ей лучше лагерных бараков и труда под понуканье конвойных, шаги, голоса и фигуры которых внушали Ей ужас.

Через несколько дней большая партия заключённых - главным образом мужчин - была отправлена из лагеря на грузовиках; на следующий день Ещё одна уведена пешим строем в направлении железнодорожной станции. Остались самые «никчемные», как шутя, выражалась генеральша Панова, - то Есть не имеющие никаких ценных специальностей.

Через день или два на рассвете прозвучал клич:

- Собирайся на отправку, складывай вещи, не канителься!

В опустевших бараках зашевелились полубольные шаркающие старухи, взятые за происхождение или чиновных мужей и переговаривавшиеся между собой на безупречном французском Языке.

- Торопитесь, бабки, торопитесь! Лагерь становится сейчас на дезинфекцию! Торопитесь, белогвардейские подстилки! - скалил зубы молодой конвойный, проходя между нар. - Упаковала, что ли, своих сосунков, красотка? Молока опять? Да я бы, может, и принёс, но уж очень ты несговорчива: занЯтого человека битый час у ворот зря торчать заставила. Поклонись теперь Федьке, он подобрей меня.

Ася с пылающими щеками молча пеленала Сонечку.

- Не волнуйтесь, деточка! Чего и ждать от такого хама. Лучше не отвечайте Ему вовсе, - шепнула Панова, натягивая рейтузы на Славчика. - Доедем и без молока: везут недалеко. Игнатий Николаевич сам слышал, как шофёр говорил, что запасного бензина Ему не потребуется.

Высадили часа через два в небольшом городке.

Когда партия стояла около грузовиков на дворе перед длинным зданием местного гепеу, один из начальников, с нашивками, в папахе, вышел из здания на крыльцо и провозгласил:

- Ага! “Соэ“! Сколько тут этих “соэ“?

Произвели поимённую перекличку, сдали и принЯли под расписку, - и грузовик с несколькими гепеушниками на нём запыхтел и повернул обратно.

- Товарищ начальник, разрешите задать вам один вопрос, - обратился тогда к человеку в папахе старый улан. – что такое “соэ“?

Ответ был очень глубокомысленен и вразумителен:

- “Социально опасный элемент“. Как же вы, гражданин, не знаете, что собой представляете?

- Никто не оповестил меня о перемене моего звания: в Соловках меня относили к “роэ“, и это означало: “рота отрицательного элемента“, - ответил улан.

- Молчать! – крикнул человек в папахе, уловив насмешку в звуке этого спокойного голоса.

Мужчин отделили и увели в здание, а женщин после повторной переклички объЯвили свободными – с обЯзательством Являться на перерегистрацию два раза в месЯц. Ворота открылись, и женская часть “соэ“ оказалась посередине улицы под медленно падающими со свинцового неба снежинками.

Вещи великодушно разрешили оставить на пару суток в гепеу. Предполагалось, что за эти сутки ссыльные подыщут себе помещение.

- Mais que faire? Oh, mon Dieu! (Примечание – Но что же делать? О, Боже мой! (фр.)) – пролепетала одна из “социально-опасного элемента“, бывшая смолянка, уже седая, прозванная “Государыней“ за то, что она каждые пять минут углублялась в воспоминания, неизменно начинавшиеся словами: “Когда покойная Государыня Императрица приезжала к нам в институт...“ Речь свою “Государыня“ постоянно пересыпала французскими фразами, и это, в соединении с валенками и деревенским платом, производило весьма странное впечатление.

- Ничего, ничего! Хуже, чем было, не будет, - бормотала в ответ неизлечимая оптимистка Панова, считавшая своей обязанностью поддерживать бодрость в маленьком отряде, как это делал когда-то Её муж в своём.

- Гражданочка, а гражданочка! – закудахтала в эту минуту крошечная старушка из местных жтельниц, которая остановилась с двумя вёдрами на коромысле против ворот гепеу, созерцая торжественный выход “соэ“. – Ты, что ли, гражданочка, крестьян мутишь? Потому как ты, видать, из господ, а мне сын-партиец сказывал, что бывшие господа на саботаж, мол, середнЯка подбивают и отравляют наши колодцы...

- Я, я, как же! Во всех бедствиях виновата я, - ответила Панова, с трудом волоча больные распухшие ноги. – Софья Олеговна, агу! Самое страшное уже позади, - и, подхватив под живот худую, как скелет, кошку, перебежавшую Ей дорогу, немедленно присоединила Её к “соэ“.

Всё пространство вокруг наполнилось медленно падающим снежным пухом.

Глава восемнадцатая

Надежда Спиридоновна наконец устроилась более или менее сносно: на деньги, высланные Микой за продажу гравюр, она поставила в своей горнице печурку, а на те, что получила за продажу каракулевого сака, вставила вторые рамы и запаслась дровами.

Приятным сюрпризом было, что Мика оказался таким щепетильным в денежных делах – он прислал Ей точный отчёт, подкреплённый квитанциями, чего никогда не делала Нина, имевшая способность всегда терять деловые бумаги. Тимочка был здоров и тоже очень доволен печкой; клопов и тараканов в этой избе не было (в противоположность предыдущей, из которой они бежали), мужчин тоже, к счастью, не было! Хозяйка попалась женщина тихая, честная и аккуратная; она мыла Надежде Спиридоновне пол по субботам и безотказно подавала Ей утреннее молоко. Картошка и керосин у Надежды Спиридоновны были заготовлены на всю зиму; длинные нити хорошеньких боровичков, собственноручно собранных в ближайшем лесу, висели около печки рядом с такими же нитЯми луковиц; порядочная сумма денег осталась Ещё нетронутой. Таким образом, предстоящая зима Надежду Спиридоновну не слишком пугала, и она уже начала надеЯться, что мытарства Её кончились... И вдруг – неожиданное осложнение!..

В этот злополучный день она вышла перекупить себе около булочной хлеба не раньше не позже, как за час до своего обеда; в Заречной слободе на перекрёстке – там, где был сложен тёс, - сидели на досках несколько женщин с котомками; одна из них, совсем Ещё юная, поднЯла в эту минуту голову...

«Какое одухотворённое лицо у этой девушки!.. Кого она мне напоминает? - подумала Надежда Спиридоновна, оборачиваясь, чтобы взглЯнуть Ещё раз на этот прозрачный лоб, длинные тёмные ресницы и иссиня-серые глаза, которые как будто бросали тени на нежные веки. - Ах, Боже мой! Да ведь это молодая жена Олега Дашкова – поручика Его Величества лейб-гвардии кавалергардского полка! Как она изменилась!..“ Это лицо Надежда Спиридоновна всегда видела светящимся радостью и оживлением; изяществом линий головка Аси напоминала Ей миниатюры эпохи ампир; теперь исхудалая и печальная, со строгим складом губ, в платочке, повязанном по-деревенски, она просилась скорее на картины Нестерова, а синеватый снег вокруг и бродившие у Её ног гуси составляли самое стилизованное окружение.

В первую минуту Надежда Спиридоновна обрадовалась встрече; Ей представилось, что Ася приехала по поручению Нины передать Ей Ещё денег, масла и сахару; поэтому, когда Ася бросилась к ней, она почти нежно обнЯла Её и поцеловала; тотчас, однако, выЯснилось, что ситуация иная в корне: помощи ждут от неё, от Надежды Спиридоновны, и отказать немыслимо - все эти женщины в самом безвыходном положении, и все Её круга: фамилии, французские фразы и упоминания о Государыне Императрице не оставляли сомнений! Если бы Её окружили деревенские женщины, она, не церемонясь, разогнала бы их, но светский такт несчастной генеральши, эти деликатнейшие уверения и извинения, эти «Entre nous soil dit“ (Примечание – Между нами говоря (фр.)) и «Vous aves raison? Chere amie” (Примечание – Вы правы, мой друг (фр.)) обезоружили старую деву. Она повела к себе завшивленных и голодных дам. Никогда Ещё в жизни человеколюбие Надежды Спиридоновны не поднималось до такого пика!

Но хватило этого человеколюбия только на одни сутки.

Уже на следующее утро, воспользовавшись минутой, когда Надежда Спиридоновна вышла на погреб с крынкой сметаны, старая генеральша подошла к Асе и, целуя Её в лоб, сказала:

- Нам придётся теперь же покинуть дом вашей родственницы: мы, разумеется, Ей в тягость. Вы сами отлично видите, что она даже не пытается это скрывать. Не вздумайте, пожалуйста, уходить с нами из каких-либо товарищеских чувств: ваше положение совсем другое.

В эту минуту вошла Надежда Спиридоновна.

- Chere amie (Дорогой друг!), - обратилась к ней с улыбкой Панова, - мы вам чрезвычайно благодарны за гостеприимство, но пора ведь и честь знать! Вашу милую Асю мы, разумеется, вам оставляем, а сами постараемся подыскать себе постоянное жильё.

Надежда Спиридоновна пробормотала из вежливости две-три фразы и поспешила проститься.

«Почему именно Надежда Спиридоновна!» - с тоской подумала Ася. В самом деле, Если была проявлена божественная милость, сказавшаяся в том, что, скитаясь без приюта в таком отдалённом и глухом углу, как этот никому неизвестный Галич, Ася неожиданно натолкнулась на родственницу, то в милости этой всё-таки было что-то неполноценное, несколько неудавшееся, однобокое – какая-то гримаса! Насколько было бы Асе легче, Если бы на месте Надежды Спиридоновны была любая другая из знакомых Ей дам или хотя бы простая полуграмотная Аннушка.

Утро.

- Что это ваша Сонечка так плохо спит? Никогда, в самом деле, покоя нет из-за этого ребёнка!

- Извините, пожалуйста, Надежда Спиридоновна. Она только раз пискнула: она мокренькая была! Я Её на руках закачала, лишь бы она скорей умолкла.

Надежда Спиридоновна спускает ноги с кровати, Ася кидается к ней.

- Ни к чему! Я отлично сама могу достать мои туфли: я ставлю их всегда на одно и то же место и нахожу ногами безошибочно.

Ася отскакивает от неё к Славчику.

- Осмотрите повнимательней бельё ребёнка: наверное ли не осталось вшей? За воротником поищите. Ведь это самое большое бедствие, какое только можно вообразить.

- Нет, нет, Надежда Спиридоновна, ничего не осталось. Ведь я всё бельё намочила сначала в керосине, потом перестирала и каждую складку прогладила горячим утюгом. Ничего не осталось.

- К чему вы так кутаете ребёнка? Что это за фуфайки? Мальчишку закалять следует. Как замечательно закаляли нас в Смольном: каждое утро до поЯса обливали холодной водой. Точно так же и мальчиков в пажеском.

- Я вовсе не кутаю: муж запрещал мне это с первого же дня. Но Славчик всё время выскакивает в сени, он с насморком, а в сенях ниже нуля - там вода замерзает.

- Кстати, в сенях у вас сложена гора мокрых пелёнок; скоро от детских пелёнок деваться будет некуда.

- Я сегодня всё выстираю. Я вчера не успела!

- Всегда одно и то же! Отчего я всё успеваю?

Ася молчит.

- Накрывайте стол, а я пойду в сени мыться; мне семьдесят два, но я моюсь всегда ледЯной водой и никаких простуд не боюсь.

Через десЯть минут, совершив своё героическое омовение, Надежда Спиридоновна возвращается в комнату.

- Так и Есть! Стол, конечно, не накрыт! А вы ведь уже знаете, что я имею обыкновение садиться ровно в восемь. Я своих привычек менять не намерена.

- Извините, Сонечка опять запищала. Сейчас всё будет готово!

Ася бросается к деревенскому погребу с посудой.

- Зачем вы этот хлеб на стол кладёте? Спрячьте обратно – Есть краюшка почерствее: подавать надо в порядке очереди. А кофе я заварю сама: вы не знаете, сколько ложек надо засыпать, чтобы было достаточно крепко. Смотрите, ваш Славчик схватил мой флакон. Ребёнок должен знать, что чужие вещи он трогать не смеет, и воспитывать ребёнка надо с самого начала. Запомните!

Дощатый кривой стол наконец накрыт заштопанной, но прекрасной затканной скатертью «из прежних»; около места Надежды Спиридоновны Её любимая севрская чашка и серебрЯный кофейник, а на нём «матрёна“, разодетая и вышитая Её собственными руками. Оттенок благодушия разливается по лицу Надежды Спиридоновны, когда она усаживается на своё хозяйское место, обозревая стол. Эта молоденькая Дашкова хоть и невыносима своей бестолковостью и вечно пищащими младенцами, но в отсутствии субординации Её никак нельзя упрекнуть: она пододвинула Ей под ноги скамеечку, а за столом сидит выпрЯмившись, прижав локти и опустив глаза, как только что выпущенная институтка: видно по всему, что она прошла строгую школу воспитания и с детства приучена уважать старших.

- Налить вам кофею, Ася?

- Пожалуйста, Надежда Спиридоновна, - и Ася берётся за сахарные щипчики.

- Вы сахар кладёте в кофе? Какой ужас! Натуральный кофе - благороднейший напиток, но он должен быть крепкий и горький; вся Его прелесть как раз в благородной горечи. Возьмите теперь ложку мёда - это деревенский, настоящий; я ходила за десять километров в Цицевино. А масло закройте колпачком - пусть останется нам на завтра. Здесь масла достать нельзя - я сама сбиваю Его из сметаны и подбавляю морковного сока. Человек должен всё уметь делать. Истинное величие духа в том и состоит, чтобы никогда не опускаться и не изменять своим правилам. Бабушка ваша, кажется, отличается твёрдостью духа и, разумеется, благородством манер – вот берите пример с неё, а то теперь молодёжь даже в лучших семьях разучилась себя держать. Нина и та в последнее время стала слишком непринуждённа: при каждом готова на смех и на слёзы, юбка короткая и всегда бегом, как девчонка. А ведь наш род очень древний.

Ася молчит.

- Очень древний, а со стороны матери Ещё древнее: гениалогическое древо наше корнями уходит в Рим - мы ведь от Сципионов.

Ася с робким изумлением поднимает на Надежду Спиридоновну глаза.

- А ваш род?

- Дашковы, кажется, от Рюрика, а Бологовские... не знаю, не помню... Знаю, что герб наш – олень и башня – вышит бисером у бабушки на подушке.

- Рюрик... Что такое Рюрик по сравнению со Сципионом!.. - задумчиво отзывается Надежда Спиридоновна, подымая глаза к потолку.

После второй чашки кофе Надежда Спиридоновна любила что-нибудь вспомнить и рассказать...

- Первый раз за границу я Ездила Ещё молодой девушкой, с отцом и братом. Мы провели месЯц в Ницце - очаровательный город! В то лето там было много русских. Один гвардейсквй офицер сделал мне тогда предложение, но мой отец отказал Ему в моей руке, поскольку офицер этот оказался игрок и уже спустил в Монако свою подмосковную. Позднее я Ездила в Лозанну с братом и маленькой Ниночкой, а в Германии я была несчётное число раз в сопровождении одной только Нюши. Тогда это было очень просто: сунешь дворнику пять рублей, и он на другой же день принесёт тебе заграничный паспорт. Видели вы Сикстинскую мадонну? Я, бывало, садилась на кресло напротив картины и подолгу не спускала глаз. Рафаэль гениально запечатлел на полотне младенческое очарование и тонкую прелесть материнства. - Но Ася и тут поглядывала на Надежду Спиридоновну с выражением обиженного ребёнка, которое бывало Ей свойственно. «Не любит она детей вовсе! Разве мой Славчик не очарователен? Когда спит, он как раз напоминает младенчика Иисуса у итальянских художников, а Надежда Спиридоновна никогда Его не приголубит!» - думалось Ей.

Она подымается:

- Мерси, Надежда Спиридоновна. Разрешите мне встать: время кормить Сонечку.

- Суета всегда с вами какая-то: не поговоришь, не посидишь спокойно. Зачем вы сливочник этот схватили?

- Немножко молока... девочке...

- В этом сливочнике - утреннее: для меня и для Тимура. Возьмите вчерашнее вон из той кастрюли, оно Ещё вполне свежее. Надо вам сегодня же поискать комнату. Я уже с неделю твержу одно и то же.

- Я и сама очень хочу переехать. Я ведь понимаю, что вам неспокойно с моими детьми. Отделите меня, пожалуйста, хоть в хозяйстве. У меня нет лишних денег и запасов провизии. Мне было бы удобней самой покупать и стряпать... а то я... мы всё за ваш счёт...

- Глупости: ни в каком случае я не хочу, чтобы моя комната походила на коммунальную кухню. Пока вы не выехали, вы - моя гостья. Только я вас прошу повнимательнее относиться к моим требованиям: вы вот брали совок мусор подобрать, а назад не поставили...

Даже ночью не было покою:

- Опять сморкаетесь? Что это вы за привычку взяли плакать по ночам? Думаете, я не слышу? Только задремлешь - и непременно помешаете или вы, или ваша Соня.

Жизнь сделалась понемногу невыносимой для Аси. Вид этой аккуратной комнаты в гвоздиках по стенам опостылел Ей больше лагеря: там, на голых досках с вшами, она видела примеры мужества и великодушия; чужие люди отдавали Славчику последние куски сахару и сухари; весь барак затихал, когда Её жалобный голосок затягивал колыбельную; здесь - сухая враждебность и ни капли нежности; а нежность и любовь необходимы, как пища для Её души, без них она сжимается в комочек, не зря называл Её мимозой Олег, который всегда всё видел и понимал. Здесь каждый разговор превращается в труху, а ветхие домишки и серые деревянные заборы за окном такие же скучные, как придирки и голос Надежды Спиридоновны. Тимур и тот казался отвратителен Асе: было что-то слишком самоуверенное в той важности, с которой он укладывался на своё излюбленное место на лежанке или брезгливо лакал своё утренннее молоко; фыркая на Славчика, он, казалось, сознавал превосходство своего положения; казалось, он наушничает на неё хозяйке и ведёт скрытую игру, чтобы выгнать на улицу Её и детей. Однажды, оставшись с ним наедине и встретившись с Его жёлтыми круглыми глазами, Ася не выдержала и сказала:

- Подлиза, интриган, любимчик! Никогда Ещё не встречала таких злых, сухих и мелочных, как ты и твоя хозяйка!

Кот смотрел на неё, не мигая, и как будто говорил: «А я передам кому следует!»

Раза два Асе удалось вырваться из дома и обегать соседние дворы в поисках комнатушки, но тщетно! В одном доме комната подвернулась было, но как только хозяева узнали, что у неё два младенца, тотчас отказали. Времени на более обстоятельные поиски не хватало.

Ещё недавно Ей казалось, что вещи не имеют большой цены и терять страшно только людей... Теперь она начала думать иначе: насколько легче было бы Ей в своей собственной комнате, там, у себя, где ласка исходила от каждого предмета! Она могла бы свободно поплакать, спрятавшись в бабушкино кресло со знаменитой подушкой; помолиться всё за тем же шкафом; утром взять детей на две составленные рядом кровати и покувыркаться с ними; никто не посмел бы Её одернуть, сколько бы Сонечка ни плакала, а согревая молоко, она могла схватить любую кастрюльку! Там, в Её спальне, в кресле-качалке, остался сидеть, растопырив и вытаращив глаза-пуговки, Её старый любимый Ею, плюшевый мишка с оторванным ухом - тот самый, которого она тащила когда-то, следуя за отрядом арестованных. Мадам, обладавшая большой фантазией, уверила Её когда-то, что игрушки иногда оживают, согреваемые духом человека, - они становятся «полуживыми»; мысль эта, брошенная в сознание девочки (очевидно, с целью продлить интерес к игрушкам), сделала то, что Ася в продолжение Ещё многих лет считала одушевлённым своего мишку и до последнего времени не могла вполне разделаться с этой уверенностью... Она во что бы то ни стало хотела взять медведя с собой, уже воображая Его на ручках Сонечки; но в минуту отъезда, в слезах выходя из квартиры, забыла – он так и остался, бедный, в качалке, а новые обитатели, может быть, выбросили Его на помойку. Хоть бы маленький Павлик взял Его себе. Как-то теперь Павлик? Он начал ходить в школу - учится, наверное, плохо и получает оплеухи... Без неё никто Его не пожалеет...

Спустя дней десЯть после водворения у Надежды Спиридоновны Ася получила денежный перевод от Ёлочки, которой сообщила свой временный адрес. С деньгами в руках она робко приблизилась к Надежде Спиридоновне.

- Я вам должна... Мы всё время питались за ваш счёт... Теперь я получила деньги и могу с благодарностью...

Старуха выпрЯмилась.

- Денег от вас я получать не желаю. Ася, я возражений не потерплю. Поберегите эти деньги на своё переселение. Как обстоит дело с комнатой? - и, выслушав информацию, прибавила: - Ну разумеется! Быть в соседстве с детьми - маленькое удовольствие!

Ася вздохнула: с некоторых пор она постоянно чувствовала себя виноватой в том, что у неё Есть дети! Тем не менее то достоинство, с которым Надежда Спиридоновна отвергла все расчёты, произвело на Асю впечатление. Впрочем, все добрые чувства рассеЯлись в тот же вечер, когда в шкафу, который Надежда Спиридоновна держала обычно закрытым на ключ, мелькнул большой коробок, полный крупных, отборных Яиц. «Она их от меня прячет: боится, что стану выпрашивать для детей», - подумала Ася и почувствовала, как вспыхнули Её щёки.

На следующий день Надежда Спиридоновна снова отпустила Её на поиски жилья. Пробираясь в валенках с сугроба на сугроб вдоль канав в фиолетовых сумерках, она удивлялась пустоте улиц - за глухими заборами, казалось, не было вовсе никакой жизни! «До чего мёртво, бедно, пусто! - думала она, озираясь. - Собака вот там на помойке роется; худая, как скелет... Голодна, бедняжка, и хвост поджат, видно, запугана. А у меня ничего нет Ей дать. Как мало Ещё любят у нас животных! Собака может околевать на глазах у людей, а сытые хозяйки будут бросать в помойное ведро остатки пищи, но не вынесут животному, не поманят не пожалеют, а Если собака приблизится сама, Ещё погонят от крыльца с надменной миной. Так и с Ладой моей, наверно. Сколько горя вокруг, сколько зла! Хоть бы не видеть! Человечество не должно было бы допускать безрадостного детства, смертных казней и бродячих умирающих с голода животных. Есть люди, которые отдают жизнь переустройству общества, а христиане - настоящие - отдают Её всем несчастным, а я вот хотела отдать себя музыке, но и этого не сумела».

Внезапно слуха Её коснулись звуки «Чиарины», доносившиеся из окон невысокого деревянного дома. Она остановилась, схватившись за колья калитки. Играл, несомненно, дилетант, но играл «с душой», незаученно, сначала «Карнавал», а потом - «Крейслериану».

Дом, Её родной дом, милые родные лица, милые родные комнаты, любовь, ласка, музыка - всё, что уже не вернётся никогда. Она не знала, сколько времени простояла тут! Музыка смолкла, а она всё не двигалась, погружённая в горькие думы...

С деревянного крыльца на пустой заснеженный дворик вышел человек, тоже в валенках, в полушубке и ушанке, и подошёл к калитке.

- Я, кажется, так хорошо играл нынче, что ундины повыползли из дебрей меня слушать! - сказал этот незнакомый человек и в лиловатых снежных сумерках короткого декабрьского дня пристально взглЯнул в Её печальное лицо.

- Извините... я заслушалась... я не ожидала, что здесь зазвучит Шуман, - смущённо пробормотала Ася.

- А я не ожидал, что в этой дыре найдутся квалифицированные слушатели. Рояль этот вывезен из дворянского особнЯка и стоит в пустой зале здешнего клуба; я выхлопотал у заведующего разрешение приходить играть на нём, что и вам советую сделать, Если владеете инструментом. - Он окинул Её взглядом: - «ПЯтьдесят восьмая», наверно?

Ася молча кивнула.

- Стало быть, товарищи по несчастью. Разрешите представиться: Кочергин Константин Александрович, врач. ЗаЯвили мне, будто бы моя жена связана с эссерским (сэ) центром, и по этому случаю сижу в этой дыре, хотя ни одного эсера (сэ) в глаза не видел. Ну, а жена запрятана Ещё дальше, и о ней уже пять лет не имею сведений. Ну, а вы, очевидно, за отца? Или за мужа?

Ася безнадёжно махнула рукой и выбралась из сугроба на тропинку.

- Куда вы торопитесь? Давайте помузицируем вместе, отведём душу. У меня кое-какие ноты там сложены. Вы в четыре руки играете?

- Играю, но я не могу задерживаться - у меня дети.

- Дети?

- Да, двое.

- Да сколько же вам лет?

- Почти двадцать три года. Я побегу. С детьми моя grand-tante (двоюродная бабушка), она на меня рассердится.

- Кикимора, по всей видимости, эта гранд-тант. Постойте, подождите, ну, подождите же! Дайте ваш адрес. Вы, по-видимому, себе Ещё не представляете, какая дыра этот Галич: интеллигентный человек здесь находка! Кроме того, не забывайте, что я - врач и могу пригодиться при случае. Хотите, я пропишу рыбий жир и витамины вашим малышам? При себе рецептных бланков у меня сейчас нет, но Если вы зайдёте в поликлинику, где я работаю, я вам устрою это.

Сколько раз запрещали Асе вступать в разговоры с неизвестными мужчинами, которые тем или иным путём добиваются знакомства с ней, и всё-таки она назвалась и записала адрес поликлиники. Неужели даже теперь в нужде и горе, одетые в валенки и полушубки, они обязаны соблюдать весь феодальный ритуал, необходимый для знакомства мужчины с женщиной? Ну а это продуманное, тонкое исполнение Шумана - разве не рекомендует человека? Разве не служит гарантией интеллигентности и воспитанности больше, чем неизвестная фамилия, которую бормочет кто-то третий, представляя нового знакомого, пока тот галантно расшаркивается?

Никто из домашних и друзей не смотрел на Асю как взрослую: каждый желал взять Её под свою опеку и правом считал отчитывать - таковы уж были свойства Её натуры! Когда на следующее утро она попросила разрешения сбегать на полчаса к доктору, с которым познакомилась накануне, Надежда Спиридоновна так и подскочила:

- Как?! Вы с мужчинами знакомитесь? Я вас отпускаю поискать крова, а вы изволите флиртом заниматься, сударыня? Вздумаете, чего доброго, сюда неведомо кого приводить! Имейте в виду: я мужчине не разрешу перешагнуть порог моей комнаты! Если желаете заключать легкомысленные знакомства - вон из моего дома! - кричала она, корявый подагрический палец крутился около самого лица Аси.

Напрасно Ася старалась объЯснить, что не помышляла о флирте: Надежда Спиридоновна успокоилась только после того, как вынудила у неё обещание не идти за рецептами. Видя, что Ася от обиды расплакалась, она сочла нужным Ей поЯснить.

- Испорченной я вас не считаю, можете не обижаться. Вы, очевидно, просто дурочка: вам не шестнадцать лет, и вы могли бы уже понять, что ни один мужчина никогда ничего не делает для женщины без задних мыслей. Как же можно доверять таким существам?..

Кочергин напрасно в это утро метался от пациента (иэ) к окну в маленьком кабинете местной поликлиники, интеллигентка с чер-тами камеи не поЯвлялась на ледЯной дорожке.

Тем не менее в гороскопе Надежды Спиридоновны было написано, что порог Её девственной кельи мужчина всё-таки переступит.

Славчик начал «кукситься», по выражению любезной grand-tante (двоюродной бабушки), и на следующее утро оказался в жару. Ася испугалась, что ребёнок схватил воспаление лёгких; Надежда Спиридоновна полагала, что это всего-навсего грипп, но грипп, как заболевание заразное, опасен для окружающих. Предосторожности ради Ася переместила Сонечку подальше - на лежанку, к великому негодованию Тимура, сердито горбившего спину.

Надежда Спиридоновна была очень недовольна случившимся.

- Этого Ещё недоставало! - повторяла она, прохаживаясь взад и вперёд по комнате с озабоченным и хмурым видом. Ася исподлобья пугливо взглядывала на неё. Днём температура поднЯлась до тридцати девЯти. СтрЯхнув градусник, Ася молча с решительным видом подошла к своему ватнику, висевшему у двери, влезла в валенки и повЯзалась платком.

- Куда? - сурово спросила Её Надежда Спиридоновна.

- За доктором, - сдержанно ответила Ася. Она уже приготовилась к буре, но Надежда Спиридоновна промолчала, очевидно, она учла, что в этот раз Ей Асю не остановить, и, как женщина умная, решила, что не следует зря тратить свой порох.

Этот человек поЯвился в избе у перепуганных женщин как добрый гений: надувшемуся и заплаканному Славчику он прежде всего устроил из пальцев «козу рогатую», потом пощекотал Ему ладонь и, напевая «сороку-белобоку», забрал ребёнка на руки и совершенно незаметно выслушал и выстукал маленькую грудь и спину. Запущенная в горло ложка вызвала горькую обиду со стороны Славчика, очевидно, пожалевшего о преждевременном доверии к чужому человеку, но новый доктор Его легко успокоил рассказом про кота в сапогах, после чего Славчик снова пожелал вернуться к нему на колени.

Не спуская ребёнка с рук, Кочергин давал свои наставления: по Его мнению, у Славчика был бронхит, с которым надо было как можно скорей покончить, чтобы он не перешёл в воспаление.

- Если Есть банки, давайте! Я сейчас поставлю. Нет? Хорошо, я сейчас принесу свои и, кстати, в аптеку забегу за лекарствами и скипидаром. Вы сами чрезвычайно изнурёны, Ксения Всеволодовна, я достану вам глюкозу, аптекарь меня знает. А вам, Надежда Спиридоновна, не нужно ли чего-нибудь? Кости болят? Спирта Лори у нас в аптеке, конечно, нет, но у меня дома была бутылка - я захвачу. Итак, отправляюсь, не тратя времени даром.

Вернулся он очень скоро и, продолжая забавлять Славчика сказками и прибаутками, поставил Ему банки, после чего, освидетельствовав маленькую Сонечку, объЯснил, в каких дозах следует Ей давать витамины и рыбий жир. Надежда Спвридоновна была приятно поражена обходительностью и вниманием нового доктора, даже решилась показать Ему пораненную лапу Тимура, которую Кочергин удивительно ловко промыл и перебинтовал, несмотря на фырканье «интригана».

Уже надев тулуп и стоя с ушанкой в руках у низенькой двери в сени, Кочергин говорил:

- Завтра после работы я забегу узнать, как дела, и сделаю опять банки. Микстуру я заказал и принесу с собой, да Ещё прихвачу вам ваты и марли для маленькой. Нет, нет - я с сыльных не беру денег: мы товарищи по несчастью, ни в коем случае!.. Да, я с детьми умею: у меня тоже сынишка, но я Его не видел уже три года - он в Ленинграде с моей тёщей...

Ася выскользнула в сени и, поЯвившись снова на пороге и в упор глядя на Надежду Спиридоновну, сказала:

- Чайник уже вскипел...

Надежда Спиридоновна понЯла Её манёвр.

- Останьтесь выпить с нами чаю, - выговорила она волей-неволей, но новый доктор окончательно завоевал Её расположение тем, что отказался сесть за стол - он уверил, что Ему до вечера надо сделать Ещё один визит. Прощаясь, поцеловал руки Надежде Спиридоновне и Асе.

Когда, проводив врача до крыльца, Ася вернулась в комнату, Надежда Спиридоновна торчала сухой палкой около колыбели Сонечки и низким, хриплым голосом, почти басом, напевала Ей, картавя, французскую песенку:

Ainsi font? Font? Font Так пляшут пляшут, пляшут

Les petites marionettes? Маленькие куколки.

Ainsi font? Font? Font? Так пляшут, пляшут, пяшут

Les jolies petites fillettes/ Хорошенькие девчушки.

Ainsi font? Font? Font? Так пляшут, пляшут, пляшут,

Trois petits tours et puts s’en vont... Три круга отплЯсали – и ушли...

Ребёнок, пожалуй, мог испугаться такого силуэта и такого голоса, тем не менее эта неожиданная забота была очень трогательна. В этот вечер, укладываясь как всегда на полу на гладильнике, постланном поверх соломы, Ася прошептала, целуя свой крестик: «Господи, спасибо Тебе за доктора! Сохрани моих малюток!»

............................................................................................................................................

На следующий день Кочергин констатировал, что опасность воспаления лёгких миновала, но осторожность нужна Ещё очень большая. В этот день он поЯвился на пороге комнаты Надежды Спиридоновны с огромными свёртками в руках.

- Вот я принёс немного провизии... Мне пациенты (иэ) иногда суют, а я не хозяйничаю, и всё это пропадает без пользы... Тут немно-го крупы, сахарного песку и свиного сала, а вот тут Яйца. Вашего мальчика после лагеря следует усиленно подпитать, чтобы помочь Ему бороться с болезнью.

Ася подошла забрать свёртки и обрывающимся голосом прошептала:

- Я вам так благодарна... Вы так добры... Не знаю, чем я смогу отплатить вам...

Но через несколько минут... Это впечатление было мимолётное, но болезненное... Славчик топал ножками на Её коленях, и она, обнимая сына, говорила:

- Ну вот, теперь мой зайчонок скоро поправится: мама будет давать мальчику-зайчику овсяную кашку и гоголь-моголь... и, прижимаясь щекой к горячей щёчке ребёнка, Ася поднЯла глаза на Кочергина, который стоял в двух шагах, приготавливая горчичник (шн). Он смотрел в эту минуту на неё. И что-то было в этом взгляде. Что-то мужское и хищное... Кровь прилила к Её щекам, и сердце забилось... Она тотчас себя осудила: да неужели же мужчина никогда не может прийти на помощь женщине, не вызывая с Её стороны недостойных подозрений? Это Надежда Спиридоновна внушила мне! Он не такой! Он понимает, что такое больной ребёнок... У него свой!

Яйца в коробке вызывали в ней самую сложную внутреннюю борьбу: Надежда Спиридоновна ушла купить хлеб и Ещё не видела их; у этой скупой и сухой старухи всего было довольно, и так хотелось сберечь их для Славчика! Кормить потихоньку казалось Ей недостойным, немыслимым! Лучшее начало возобладало, и когда Надежда Спиридоновна вернулась, она показала Ей коробок со словами:

- Это будет вам и Славчику.

Но старуха ответила сухо:

- Заботьтесь о ребёнке, у меня Есть свои, - и с этого дня стала варить себе по парочке, каждый день пересчитывая остаток. Стоя над кастрюлей, в которой кипели Яйца, она всякий раз читала по три раза «Отче наш», что у неё служило, по всей вероятности, меркой времени.

Это неудержимо раздражало Асю: разве для варки Яиц дал эту молитву светлый милосердный Иисус Христос, образ Которого, Если закрыть глаза, словно проплывает вдалеке?

Через несколько дней Асе пришлось выйти вместе с Кочергиным, чтобы зайти в аптеку, так как сам Кочергин торопился от них прямо к пациенту (иэ). Едва лишь они вышли на тёмную улицу, как, овладев Её рукой, он сунул Ей в варежку тридцатирублёвку.

- Нет, Константин Александрович, ни за что! Возьмите обратно!

- Послушайте, я это делаю ради детей, - сказал он, останавливаясь, - я отлично вижу всю безвыходность вашего положения. Мне заплатили за визит; я обычно отказываюсь от оплаты, а в этот раз принЯл, имея в виду отдать вам. Здесь Есть небольшой базарчик, сбегайте туда завтра утром: там продают мёд, молоко, квашеную капусту, свинину. Всё это питательные вещи. Вам и вашему Славчику необходимо подпитаться – я это не шутя говорю.

- Я не шутя отказываюсь. У вас своя семья, а мне помогает одна добрая душа, мой друг.

Он перебил:

- Простите нескромный вопрос: этот друг – женщина или мужчина?

- Женщина.

Они помолчали.

- Возьмите ваши деньги, Константин Александрович.

- Нет, не возьму! Странный народ женщины! Если бы я раскатился к вам в день ваших именин в Петербурге с корзиной роз или флаконом духов, вы принЯли бы, не колеблясь, хотя это стоило бы много дороже. Но когда я прошу принять деньги, чтобы накормить больного ребёнка, вы оскорбляетесь!..

- Я не оскорбляюсь - я не хочу. Как я потом рассчитаюсь с вами?..

Он насвистел какой-то мотив и прибавил:

- Вот чего вы опасаетесь.

- Я не понимаю вас, - ответила Ася.

- Узнали фразу, которую я насвистел вам?

- Нет.

- Нет так нет. А может быть, и припомните...

Тридцатирублёвка всё-таки перешла в руку Аси.

- Должен вам признаться, - продолжал он, - что мне чрезвычайно нравится в вас полное отсутствие всякой рисовки своим горем и вся манера держаться! - и предложил встретиться вечером в зале клуба, чтобы поиграть в четыре руки, но она отказалась, остерегаясь длительного tete a tete и страшась убедиться, как одервенели и ослабели Её пальцы.

Уже ночью, лёжа без сна и напрЯжённо прислушиваясь к дыханию детей, Ася вспомнила вдруг мотив, который насвистел Ей Кочергин, - Римский-Корсаков, «Царская невеста», второй акт: «С тебя - с тебя немного: один лишь поцелуй!..» И опять женсий инстинкт шепнул Ей: «Осторожней!» - точно так же, как женщинам другой категории этот же инстинкт шепчет: «Поднажми!» или: «Здесь клюнет!»

Она теперь уже знала биографию этого человека. Ему около сорока: он не был аристократом и, узнав фамилию Аси, сказал: «Я не из этого числа». Однако он насчитывал за собой четыре поколения с высшим образованием. Диплом врача он получил весной 1914 года и сразу же попал на фронт молодым ординатором; во время гражданской войны продолжал работу в госпитале на территории красных; был арестован чекистами по обвинению в намерении перейти линию фронта; о последнем событии он рассказывал почему-то в комических красках:

- ПрозЯбали мы в великолепной тюрьме, голодные и полуживые, без всякой надежды выбраться; каждый день кого-то из нас уносили в тифу. В одно утро заглЯнули к нам чекисты и вызвали нескольких человек на работы по очистке города; среди них - моего товарища, который лежал без сил в злейшей цинге; я вызвался отработать за него. Привели нас в солдатские кухни, велели мыть полы и воду носить, а повара попались ребята хорошие и накормили нас до отвала. На следующий день, как только чекисты сунули нос в камеру, все мы как один повскакали: «Меня возьмите, и меня, и меня!“ Да только новой партии не посчастливилось: целый день уборные чистили, и маковой росинки во рту не было! Потом меня начали водить под конвоем в дом к одному крупному великолукскому партийцу, у которого жена лежала в тифу. Я набил себе руку на ранениях, а в терапии был тогда слаб - не уморить бы нечаЯнно, думаю, пропадёт тогда моя головушка!.. Поправилась она, на моё счастье, и партиец этот в благодарность похлопотал о пересмотре моего дела. Весной двадцать второго года меня за «отсутствием улик» выпустили наконец на Божий свет. Квартира моя за эти годы пропала, и мы с женой оказались в самом бедственном виде; я всё лето босой по визитам ходил да собирал грибы на похлёбку; осенью меня угнали на тиф, а жена в это время была в положении. Уезжая, я просил прежнего денщика, с которым мы вместе застряли в Великих Луках, позаботиться о моей жене. Когда я вернулся, моя Аня рассказывает, что Миколка наш снабжал Её бесперебойно и с ним она была сытее, чем со мной. «Как это ты соргани-зовал?» - спрашиваю. А он вытЯнул руки по швам и, тараща на меня глаза, отрапортовал: «Так что, ваше благородие, воровал-с!“ Такими-то развлечениями баловала нас жизнь при советском режиме. В царское время мне за блестящий диплом полагалась заграничная командировка... вот тебе и командировка, вот тебе и карьера!.. Тюрьма, голод, ссылка - всего перепробовал!

Ася уже знала, что политика не играла большой роли в жизни этой семьи - эсеркой (сэ) была всего-навсего свояченица Кочергина. Это были такие же жертвы террора, как Её собственная семья. По мере того как она привыкала к Кочергину, он становился Ей всё симпатичнее. Дружеская простота Его обращения, Его забота и отеческая ласка к детям отогревали Её мало-помалу, точно он дышал теплом на замерзающие в снегу зелёные росточки, а Его шутливо-оптимистический тон сообщал Ей бодрость. Было только одно, что Её пугало в отношениях с ним, - страстный взгляд, который перехватила и не могла забыть. Этот взгляд вместе с мотивом из «Царской невесты“ и «нескромным вопросом“ внушал Ей опасения. «Только бы не было этого! - говорила она себе. - Не хочу ни любви, ни объЯснений, не хочу и не допущу!“ Этот протест всего Её существа питался не только неостывшей памЯтью мужа, - сострадание к жене доктора, сострадание, которому она так легко отдавалась, запускало в Её сердце те острые иглы, о которых она толковала когда-то Олегу. «Я была в лагере только две недели, и то Еле жива осталась; а Его Аня томится уже несколько лет; быть оторванной от мужа и сына, уйти и оставить пЯтилетнего ребёнка - это больше, чем можно вынести!» - думала она, вспоминая минуту во время ареста Олега, когда она взЯла на руки Славчика с мыслью, что больше Его не увидит. Она и слышала, и читала о женщинах, которые охотятся за чужими мужьями, но у такой несчастной, как эта Аня Кочергина, даже самая дурная женщина не решится отбивать мужа. Надо всё, всё сделать, чтобы он остался верен Ей.

Глава девятнадцатая

Рождество приближалось... В одно утро, когда Ася вышла во двор, она увидела деревенские сани-розвальни, убогую лошадёнку со спутанной гривой и бородатого крестьянина, который ходил вокруг саней, похлопывая рукавицами; рядом вертелась кудлатая шавка. ВыЯснилось, что деревенский экипаж этот со всей свитой приехал за Надеждой Спиридоновной.

Укутываясь в платки и душегрейки для предстоящего путешествия, старая дева объЯснила Асе, что некоторое время прожила в де-ревне в десЯти верстах от города, где у неё сложились самые хорошие отношения с хозяевами. В город она переехала только ради того, что-бы быть ближе к аптеке, рынку и почте, а главное, вследствие необходимости Являться два раза в месЯц на отметку в комендатуру. Теперь она Едет к прежней хозяйке погостить несколько дней.

- Я давно собиралась, так уж лучше поеду теперь. Не скрою, что дети мне очень досаждают. Я не могу больше выносить вашу вечную суетню и писк. Может быть, доктор поспособствует вам в поисках помещения? В конце концов я вовсе не обязана оказывать постоянное гостеприимство.

Она заперла на ключ кофр и шкафчик и подошла поцеловать виновато опущенную голову Аси.

Надежда Спиридоновна положительно умела ладить с крестьянами. Может быть, даже Её скопидомство было по сердцу мелкому собствениику-середнЯку.

В этот вечер Кочергин не торопился к пациентам (иэ) и сам сказал:

- Я очень озяб и с радостью бы погрелся чаем, Если вы захотите меня напоить.

Самовар, принесённый хозяйкой, уже кипел на столе, и Асе показалось, что было бы слишком неблагодарно выгнать человека на мороз. Разговаривая с увлечением о музыке, он засиделся. По-видимому, в нём, несмотря на все несчастья, Ещё не вытравился прежний дух энтузиаста-интеллигента, жаждущего трудиться на благо народа, - он стал уверять Асю, что их общий долг - несколько оживить и встрЯхнуть здешних обывателей, а именно организовать музыкальные вечера, на которых он и Ася могли бы знакомить местную публику с классическими и русскими произведениями. Заведующий клубом, конечно, пойдёт им в этом навстречу... В другое время такой разговор, может быть, и заинтересовал бы Асю, но теперь, одолеваемая своими печалЯми и тревогами, она Едва слушала Кочергина и наконец решилась напомнить, что уже скоро двенадцать! После таких слов он тотчас поднялся, но, прощаясь с ней у порога, задержал Её руку в своей и сказал:

- Я заболел - меня фаланга ужалила! Уже три ночи я не сплю: прелестное женское лицо меня преследует.

Ася смотрела мимо него в тёмные сени и молчала, только чуть сдвинула пушистые, как у осы, брови. Он с минуту всматривался в это лицо, в котором не было и тени улыбки, молча поцеловал Её руку и перешагнул порог.

Итак, она не обманулась! Боже мой, как это неудачно, как досадно, какие вносит осложнения!.. Придётся оттолкнуть человека, который сделал Ей так много добра, который был так великодушен и отзывчив! Может быть, придётся вовсе разорвать с ним! А ведь она так одинока здесь... Страшно даже вообразить себя без Его дружеской помощи. Она понимала, что в заботе Кочергина не было ни подкупа, ни обдуманного расчёта. Его отношение к Славчику такое искреннее, отеческое - нельзя было заподозрить... Нет, он не расставлял Ей силков - он сам попался неожиданно для себя, и теперь столкновение с ним, по-видимому, неизбежно! Если он заговорил с ней о своём чувстве, стало быть, не ставит себе задачей преодолеть Его!

Она понимала, что Ей предстоит одинокая и неравная борьба. В Надежде Спиридоновне, очевидно, не было ни капли материнского чутья, тепла или заботы, иначе бы она не оставила Её совсем одну как раз теперь... Надежда Спиридоновна умела только критиковать и поучать.

Следующий день был Сочельник. Поэзия этого праздника, который так культивировался в кругу русской интеллигенции, с детства сроднилась с душой Аси. Одна за другой припоминались Ей детали, связанные с этим днём... С утра в залу не пускают – там стоит Ёлка, которую зажгут вечером. Мама уехала за украшениями на кустарный базар. Мороз разрисовал все стёкла на больших окнах, выходящих на Неву. В комнатах поэтому рано наступает таинственный полумрак - там, где не зажжены люстры. Во время прогулки в своей белой шубке и белом капорчике за ручку с мадам она видит в Ярко освещённых витринах Ёлки и зайчиков на снегу под ними - это обостряет ожидание. На Большой Конюшенной и на Ямской Ёлки стоят длинными рЯдами, точно ты попала в густой лес.

Каким экстазом полна минута, когда двери залы наконец открываются и детям разрешают войти и увидеть волшебное дерево! Оно отражается в больших зеркалах, и кажется, что стоят вереницы Ёлок. Она смотрит на вершину, где Вифлеемская звезда, но она знает, что внизу под зелёными ветками спрятаны подарки, и Ей уже хочется залезть туда и вынуть их. Какие бывали игрушки! Теперь она уже никогда не видит таких! Однажды она получила избушку на курьих ножках и заводную бабу Ягу, которая ходила вокруг, потрЯсая клюкой! А эта чудная кукла Люба, у которой ресницы были, как у неё самой, которая говорила «мама», а одета была в меховое манто, муфточку и шапочку, совсем такие, как носила Её собственная мама! Как раз в тот Сочельник братишка Вася получил в подарок полное обмундирование семёновского офицера и к рождественскому ужину пошёл в эполетах и с шашкой. Папа объЯснил, что за ужином не принЯто сидеть вооружённым, и велел отцепить шашку. Ужин - постный: подают только рыбное и кутью, а потом пряники, пастилу и орехи, которые так весело щёлкать. А ночью, прежде чем заснуть, она выползает из-под одеяла на ковёр - осторожно, очень осторожно, чтобы никто не услышал, и читает молитву о волхвах и звезде. Ей хочется в темноте и тишине Явственнее ощутить святость вечера. Жаль, что, сколько бы она ни смотрела наверх, она видит только тёмный потолок, а не те белые чарующие ангельские крылья, которые наполняют всё небо в эту ночь! Печальный вздох тонет в мыслях о завтрашнем дне; завтра - Ёлка у бабушки, где всегда бывает большое собрание детей, Ёлка, лотерея (тэ) и волшебный фонарь, а дядя Серёжа дирижирует детской кадрилью и игрой в «золотые ворота». Сколько прелестных детских лиц - знакомых и дорогих - мелькает в анфиладе освещённых комнат! Вот кузен (зэ) Миша - кадетик, вот лицеистик Шура со своими круглыми чёрными глазами, вот Лёля - она самая нарядная и хорошенькая со своими золотистыми кудрями; она танцует соло в костюме Красной Шапочки. На третий день опять Ёлка, на этот раз в Мраморном дворце - у тёти Зины.

И за всеми этими подарками, огнями, угощеньем и музыкой Асю чарует любовь и ласка, которые льются из всех глаз и наполняют собою все голоса... Ей не приходит в голову, что сияние детской талантливой души накладывает собственные блики на всё окружающее и золотит всё и всех вокруг себя. Даже теперь - в двадцать три года - это Ей не пришло в голову!..

К вечеру душевная боль усилилась. Дети уснули; хозяйка дома - молодая степенная вдовушка Варвара Пантелеймоновна ушла из своей половины, расстелив повсюду чистые половики и заправив лампадки. В избе стояла полная тишина; только часы тикали. Ася села на покрытый пёстрым половичком табурет под большими старинными часами, вывезенными Надеждой Спиридоновной, и слёзы Её полились ручьями... Одна!.. Погибли все, кого она любила, все!.. Счастье, которое всё детство Её манило обещаниями и шло к ней - огромное, светлое, лучистое, оказалось таким недолгим!.. Семейный очаг разрушен. Теперь одна всю жизнь, никогда уже не будет ничего светлого, радостного! Одна с двумя малютками, всеми забытая, в глуши, в ссылке, в нищете!.. Вот он «безнадёжный путь», которому она так гордо бросила вызов! И всё-таки я не жалею... Не жалею, что написала Ему тогда. Если бы я этого не сделала, он покончил бы с собой, и не было бы нашего счастья, и не было бы Славчика, или Славчик был бы совсем другой... Не было бы Славчика и Сонечки! Да разве можно это себе представить? Бедные малютки! У них никогда не будет праздника - глушь, вьюга, изба, деревянная скамейка, сальная свеча, чёрный хлеб - вот какой у них Сочельник! У них нет отца, нет бабушек и дедушек - некому их любить и баловать. «Мы здесь совсем одни. Константин Александрович... Он добрый, он умеет вносить бодрость и оживление, но он - чужой...»

К мыслям Её о Кочергине примешивалась странная горечь - неужели непременно нужно было влюбиться? Неужели нельзя было, ну, хотя бы ради детей, остаться просто хорошими друзьями? А вот теперь холодное равнодушие, с которым она выслушала Его признание, конечно, уЯзвило Его - больше он не придёт. Если бы хоть Лада была здесь и сунулась к ней чёрным скользким носом... а та деревенская кудластая шавка, задранный хвостик которой мелькал в снежной пыли, - чужая, она убежала. Одни, совсем одни!

Славчик проснулся и внезапно встал в постельке, глядя на мать круглыми, осовелыми со сна глазами. Она вскочила и порывисто прижала Его к себе.

- Милый, милый! Мама тебя любит и за себя, и за папу! Мама не даст тебе быть несчастливым! Славчик, знаешь, твой папа был большой, замечательный человек! Когда-нибудь я расскажу тебе, как он любил Родину!.. - шептала она, не надеясь, что ребёнок сможет понять Её, и целуя бархатную шейку, которая пахла скипидаром.

Богатырский удар в дверь заставил обоих вздрогнуть.

За дверьми, весь в снегу, стоял Кочергин.

- Я, как Дед Мороз, весь белый, с Ёлкой в руках. Сейчас мы Её зажжём для Славчика. Вот и свечки - я их у одной богомольной пациентки (иэ) выклЯнчил. Они нам послужат, коли Ёлочных нет. Эти прянички мы развесим, а вот и подарок - лЯгушка заводная, она моему Мишутке принадлежала; я забрал, уезжая, и всё таскаю в кармане... пусть теперь перейдёт к вашему. Вытирайте теперь слёзы и несите мне топор - я заделаю Ёлку в крест, а вы тем временем ставьте самовар, Если умеете... Пусть наперекор судьбе и у нас, и у ребёнка будет счастливый вечер.

Славчик вытягивал шейку, выглядывая из постели, - Ему уже был знаком этот голос.

Есть поступки, вознаградить за которые невозможно и которые женщина не сможет забыть, но всегда страшно оказаться благодарной мужчине!

Только бы не начал он опять говорить о своей любви, только бы у него хватило великодушия и такта оставить Её чувства в покое, понять, что сейчас она любить не может, что Её душа - сплошная рана! Она начинает немного опасаться этого человека: он не должен был говорить тех слов, которые сказал вчера, - из уважения к Её горю и к собственной жене. Самые тонкие и сложные тайники Её чувств недоступны никому, а именно там, очень глубоко, притаилась боль, вызванная кощунственным приближением: этот человек насильно вторгается в Её маленькую семью, чтобы занять не принадлежащее Ему место... Прикосновение Её руки, поцелуй Её губ, ласка голоса принадлежат отцу Её детей, пусть Его нет - всё равно, ведь Его дети здесь! Чего бы она только ни отдала, чтобы Ёлочку эту принёс Олег, - половина горя ушла бы из Её жизни! Она колет на коленях лучины и вытирает потихоньку слёзы, которые бегут и бегут... Счастливой теперь она не может быть! Этот доктор всё-таки не понимает всей глубины Её горя!

Но Славчик, несомненно, счастлив был в этот вечер. Он сидел на коленях у Кочергина, доверчиво глядя на него теми детскими Ясными глазами, с которых как будто снЯта плёнка, застилающая взгляд непосредственно самой души; потом он устал скакать и радоваться и заснул внезапно, стоя на коленях и уткнув мордашку в подушку, задком вверх. А матери предстояло расплачиваться за этот чудесный вечер!

- Нам с вами, Ксения Всеволодовна, итак уже довольно досталось от жизни, чтобы выдумывать несуществующие осложнения! Нас здесь никто не знает, общества здесь нет, и в положение Анны Карениной вы не попадёте. Два человека встретилась в очень тЯжёлых условиях, вместе им легче перенести эти трудности, стало быть, надо объединяться - вот как надо решать вопрос. Вы Ещё совсем юная: всю жизнь неутешной вдовой вы всё равно не проживёте... Вы так сейчас одиноки.. Что вас удерживает? Вы отлично видите, что я самым искренним образом привЯзался и к вам, и к детям. Я не романтик и не люблю принимать трагические позы, но я корпел здесь один четыре года, у меня тоже радостей немного! Приголубьте приблудного пса!

- У вас Есть жена, Константин Александрович, - сказала Ася.

- Моя жена!.. Жестоко то, что вы говорите! Множество раз я запрашивал о ней гепеу и всякий раз получаю только один ответ: «Если умрёт - мы известим». Сколько же времени можно оплакивать разлуку? Я потерял надежду на встречу, а у вас и самой слабой надежды нет.

- Всё равно - я не хочу!.. У меня... да! У меня нет надежды, но ваша жена Ещё может вернуться; недопустимо, чтобы человек, вы-рвавшийся оттуда, - измученная, больная, усталая женщина - узнала, что Её не дождались, что любят другую... Так нельзя вычёркивать даже любовь собаки или кошки! Никогда, никогда я не соглашусь содействовать этому. Я тогда потеряю уверенность, что никому не делала зла, потеряю покой... Это Ещё не всё: я была очень, очень счастлива с мужем и не хочу ни с кем повторять того, что было с ним.

- Ксения Всеволодовна, ведь я бы, как отец, любил ваших детей!

- Я знаю. Вот этому я верю. Спасибо, Константин Александрович, но разве... разве вы не можете любить их без... тайных встреч со мной?

- Нет, мне слишком тЯжело будет вас видеть. Если вы не согласитесь быть моей, я буду просить перевода в другой город.

- Ну, это решать можете только вы сами, - ответила Ася, - не трогайте меня, Константин Александрович, пустите.

Но он притЯнул Её к себе сильной рукой. Ася увернулась и бросилась к лежанке, на которой спал Славчик. «Около ребёнка не посмеешь!» - сказал Её взгляд. Он действительно не посмел и только смотрел со своего места на неё и Славчика, не делая ни шагу вперёд.

- Константин Александрович, спокойной ночи! Если желаете остаться нашим другом, приходите завтра, а теперь уже поздно - идите.

Он медлил.

- Ксения Всеволодовна, ведь это всё только потому, что вы Ещё очень юная и многого не понимаете. Например, вы Ещё не понимаете, что такое одиночество в этом городе, - и в Его голосе прозвучало столько грусти, что на глазах у Аси навернулись слёзы; тем не менее она осталась как была - обнимающей ножки сына.

«Ему нет Ещё трёх лет, но это уже мой защитник!» - с нежностью думала она. Несколько минут прошло в молчании.

- Быть по-вашему, я ухожу, - и Кочергин покорно повернулся к двери.

Через минуту он крикнул из тёмных сеней:

- Как у вас тут щеколда открывается? Не разберу.

Ася выскочила в сени со свечой и, поставив Её на крышку бочки с водой, подошла к задвижке. В ту же минуту она была опрокинута на пачку соломы, сложенную в углу у двери: он подмял Её под себя и стал срывать с неё одежду. «Насилье!» - с быстротой молнии мелькнуло в Её мыслях. - «Не допущу, о нет! Этому не бывать!» Извиваясь под ним вьюном, она отчаЯнно брыкала Его ногами и била кулаками в грудь и в лицо; потом перехватила Его руку и впилась зубами Ему в палец и изо всех сил сжала челюсти. Он вскрикнул и выпустил Её. В ту же секунду она вскочила и бросилась в свою комнату, защёлкнув перед Его носом задвижку. В доме наступила тишина.

В Асе всё клокотало от негодования. «Меня насиловать! Меня!»

До сих пор все знакомые Ей мужчины относились к ней с рыцарским уважением. «Мимоза! Беатриче! Царевна Лебедь!» - Ей до-статочно было только закрыть глаза, чтобы Олег оставил Её засыпать спокойно. Ни Олег, ни Сергей Петрович не разрешали при ней ни одной сальной шутки, ни одного рискованного анекдота. Она вспомнила, как Шура, прощаясь с ней, сказал: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим!» Она вспомнила даже Валентина Платоновича в Москве на лестнице. Но этого доктора воспитали совсем другие круги и качали другие подводные течения! Интеллигентность Его была вне сомнения, но изысканной корректности в нём не было и тени - она заметила это Ещё в первую встречу, когда он сказал «кикимора», не зная Ещё каковы Её отношения с тёткой. «Сбегайте-ка на рынок», «поставьте самовар» - ни Олег, ни Сергей Петрович, ни Шура никогда не позволяли себе таких оборотов. Тем не менее эта дружеская простота имела свою прелесть; кто мог знать, чем она окажется чревата!

«Меня насиловать, меня! Здесь, около моих детей! В Рождественский Сочельник! Прийти гостем! Принести Ёлку и выманить хитростью! Подлый, подлый! Волк в овечьей шкуре! Не выйду пока не вернётся хозяйка!»

Ноги и руки Её ныли, утомлённые борьбой, щёки горели; она сознавала себя победительницей - чувство собственного достоинства всё разгоралось.

В доме было по-прежнему тихо - ушёл или притаился?

Вдруг она услышала нерешительный стук в дверь; через несколько минут он повторился более настойчиво. Она не отзывалась.

- Ксения Всеволодовна, в вашей комнате остался на комоде ключ от моей комнаты, - послышался Его голос.

Ася взЯла ключ и швырнула Его в узкую щёлку, после чего тотчас снова захлопнула дверь.

- Ксения Всеволодовна, Бога ради, впустите меня на минуту. КлЯнусь вам жизнью моего маленького сына, вам не угрожает ничего!

Ася распахнула дверь и, стоя на пороге с заложенными за спину руками, надменно взглЯнула на своего противника. Тот рухнул к Её ногам.

- Простите! Я обезумел! Это был бред! Поверьте, что я не довёл бы до конца - я всё-таки выпустил бы вас в последнюю минуту! Есть женщины, которые, желая близости, разыгрывают неприступность. Я подумал: не из таких ли и вы?

Ася, гордо вскинула голову и молчала - о таких женщинах она Ещё до сих пор никогда не слышала, а Его уверения, что он бы Её сам выпустил, показались Ей не убедительны.

- Но вы защищались как львица, моя Чиарина! Уважение моё к вам безмерно выросло! Умоляю простить, и пусть всё будет по-прежнему, - и он обнЯл Её ноги.

- Я прощу вас. Но... Забыть такую вещь нелегко... Между друзьями должно быть доверие, а я теперь...

- Вы суровы! Ведь я прошу прощения; ведь я поклялся... Вы помните, чем? Что может быть дороже собственного ребёнка?

Тёплая волна толкнулась в сердце Аси.

- Да, вы правы - я не великодушна! Вот сейчас я в самом деле прощаю! Если вы жалеете меня и детей, - голос Её задрожал, - будьте нашим другом, но с тем, чтобы даже разговоров о любви не было. Или - уйдите вовсе! Это будет очень грустно и для меня, и для вас, а всё-таки лучше, чем то, что предлагаете вы. И в том и в другом случае я всю жизнь с благодарностью буду вспоминать, что вы вылечили моего Славчика и устроили Ему эту Ёлку в этот печальный Сочельник.

Она протЯнула руку; Кочергин молча поднёс Её к губам и встал. В ту минуту, когда он нахлобучивал свою ушанку на пороге, она увидела, что укушенный палец был замотан носовым платком, который весь промок от крови. «Он больше не придёт!” - сказала она себе и почувствовала, как больно сжалось Её сердце, когда дверь за ним затворилась.

Ей показалось, что именно с этой минуты она стала большая, взрослая - Её юность и опека над ней старших кончились навсегда!

Утром пришлось упросить хозяйку дома покараулить детей, чтобы иметь возможность уйти на розыски; Надежду Спиридоновну можно было ждать со дня на день, а она всё Ещё не подыскала себе помещения и без ужаса не могла вообразить, с каким лицом предстанет пред грозной тёткой.

Ей покоя не давало одно впечатление: она увидела раз, как Славчик, забившись в угол, с робостью следит за Надеждой Спиридоновной, прохаживающейся по комнате. «Он не чувствует себя здесь дома, он уже переживает унижение, а ведь впечатления, кото-рые ложатся на детскую душу, часто неизгладимы, Олег никогда бы не допустил, чтобы Его сын вырос забитым и робким», - думала она и сказала себе, что не вернётся домой до тех пор, пока не найдёт себе помещения или не примет какого-либо решения с тем, чтобы покончить с создавшимся положением. В Ежедневных будничных мелочах Ася была уступчива и могла показаться слабовольной; но в трудные поворотные минуты в ней подымалась своя внутренняя сила, толкавшая Её на собственные могучие решения, независимые от решений окружающих, так было, когда она писала в церкви письмо Олегу, когда прибегала к Ёлочке с роковым вопросом и после отказывалась от аборта, а теперь от близости с Кочергиным. В настоящую минуту, вспоминая взгляд своего ребёнка, она говорила себе, что не будет больше зависеть от Надежды Спиридоновны. И внезапно Ей пришла в голову смелая мысль:

«Я уеду в деревню, уеду теперь же на той же лошади и дровнях, которые привезут Надежду Спиридоновну. У крестьян легко можно будет подыскать светёлку или летнюю половину и отеплить, как сделала Надежда Спиридоновна. А здесь я всё равно не найду ни жилья, ни службы; в канцелярию разве что возьмут делопроизводителем или счетоводом... Так уж во сто раз лучше в поле лён дёргать или овец пасти, чем сидеть целый день за столом у засиженного мухами окна и щёлкать на счётах... цифры, деловые бумаги - я их ненавижу! К тому же и детей оставлять не на кого! Да, да - уеду! Детям так нужны воздух и деревенское молоко, рядом будет лес, цветы, животные... Только это может мне дать утешение и оздоровительную силу... Здесь мне терять нечего!»

Пользуясь тем, что вырвалась из дому, она зашла к Пановой, которая однажды уже навещала Её и приглашала в свою резиденцию. Резиденцией этой оказался пустовавший дровЯной сарай без окон, с продувными щелями. Старая генеральша целый день то собирала хворост, то топила времянку, которая, однако же, не могла нагреть помещения - за ночь стужа всякий раз устанавливалась заново, и вода в ведре покрывалась корочкой льда. Панова тотчас усадила Асю пить чай на опрокинутом деревянном Ящике, заменявшем собой стол, и вытащила для гостьи всё, что было у неё в закромах - кружку квашеной капусты, несколько печёных картошек и буханку пшеничного хлеба, а Единственное Яйцо поручила отнести Славчику. Все эти деликатесы (тэ) она получила от председателя райисполкома, с дочерью которого занималась французским. Эта забота старой дамы лишний раз подчеркнула в глазах Аси чёрствость Надежды Спиридоновны. Предполагаемое переселение в деревню Панова не одобрила: она нашла этот план крайне легкомысленным, уверяя, что страшно держать детей так далеко от врачебной помощи и аптеки, кроме того, она советовала договориться предварительно с органами гепеу и как препятствие к переселению выставляла необходимость Являться на отметку два раза в месЯц и проходить немеренные крестьянские вёрсты по сугробам и распутице. Всё это было весьма справедливо, но не могло остановить Асю - большие трудности отдельных дней казались Ей много привлекательней Ежедневных грызущих неприятностей с Надеждой Спиридоновной, которой в силу своей деликатности и мягкости, а также зависимого положения, она противостоять не могла. Что же касается упоминания о гепеу, то возможность с этой стороны недоразумения испугала Асю, и она на другой же день побежала за разрешением. На Её счастье или несчастье, агент, с которым она разговаривала, ответил:

- Являться на перерегистрацию вы обязаны, и притом в точно указанный срок, а жить в пределах района вы можете, где хотите. Обязываю лишь предъЯвить прописку, чтобы в случае неявки мы могли безотлагательно навести справку.

Надежда Спиридоновна поЯвилась на следующее после этого утро и вполне одобрила план Аси, быть может, попросту желая отделаться от обременительной гостьи, которую слишком неудобно было выгнать со двора.

Ася уехала в тот же день, несмотря на горячие возражения Пановой, которая прибегала специально, чтобы попытаться отговорить молодую женщину от такого рискованного шага.

Кочергин не поЯвлялся - как в бездну канул! Уезжая, Ася напрасно обводила глазами бедный дворик и заваленную сугробами пустую улицу, по которой Её волокла убогая Савраска.

Глава двадцатая

Жилая зона и зона оцепления; обе окружены высоким двойным забором, опутаны колючей проволокой; вдоль всего забора - распаханная полоса; по углам - вышки с часовыми; у ворот в зоны - проходные с дежурным; внутри жилой зоны - мужские и женские бараки, столовая, кухня и больница; в зоне оцеплений мастерские; в обеих зонах - ни одного дерева: предусмотрено приказом, чтобы часовые с вышек могли беспрепятственно обозревать территорию лагеря.

Выход за зону только под конвоем. Лагерь - не штрафной: внутри каждой зоны передвижение свободно, в бараках стражи нет, не возбраняется обмениваться фразами.

Подъём - в шесть утра; завтрак в столовой, перекличка и развод на работы; в час - обед, в семь - ужин, в десЯть - отбой ко сну; между ужином и отбоем - свободное время; перед обедом и перед отбоем - повторные переклички. Барак - длинное деревянное здание с решётчатыми окнами и кирпичной печью; вагонная система нар верхних и нижних с узкими проходами; голые доски - ни матрацев, ни простыней; под головами - бушлаты и сапоги; барак кишмя кишит клопами и вшами; вещи заключённых частично тут же, частично в «каптёрке». Дневальные метут пол и топят печи; барак переполнен до отказа - спят даже на досках, переложенных наподобие моста с одной верхней нары на другую; человек никогда не остаётся наедине с самим собой; тишины нет даже ночью - тот храпит, тот кашлЯет, тот охает, тот плачет или шепчется... Шаги и перекличка патруля...

Заключённые в этом лагере различных категорий, с различными сроками; «пЯтьдесят восьмых» здесь называют «контриками», а уголовных - «урками»; были Ещё так называемые «бытовики», составляющие среднюю прослойку в обществе заключённых, - растратчики, прогульщики и прочие нарушители трудовой дисциплины.

Присутствие уголовного элемента делало существование невыносимым для интеллигенции, обвинённой по пЯтьдесят восьмой. Непозволительная и совершенно безнаказанная грубость конвоя наиболее болезненна была для них же, как для людей более щепетильных, нежели уголовники.

Конвойных в лагере называют «стрелками» и «вохрами» (от слов «вооруженная охрана»). В огромном большинстве это были уз-коглазые представители нацменьшинства. В лагере валили лес и делали «ружболванки», но весьма значительная часть заключённых, разумеется, была занЯта на обслуживании нужд лагеря - в столовой, в кухне, в больнице, при дорогах и транспорте.

Лёлю в первое же утро на разводе определили в бригаду по обкатыванню льда на «лежнёвке» - так называли в лагере узкие дороги, проложенные к соседним лагерям и штрафным пунктам в различных кварталах этого же леса, а также к посёлку, где было сосредоточено управление лагерями и жили вольнонаёмные служащие. Лёле такая работа оказалась не под силу - лом был слишком для неё тЯжёл и валился из рук; конвойные Её немилосердно понукали, угощая придирчивыми окликами:

- Будешь ты у меня шевелиться? А ну, поторопись немножко, придурка! У, барахло буржуйное!

Возвращаясь в этот первый день в барак, она вытирала себе варежкой глаза при мысли, что завтра Её ожидает другой такой же день и что силы Её падают, а впереди 10 лет! К тому же у неё тотчас установились враждебные отношения с урками. Спустя несколько часов по прибытии в лагерь она сделалась свидетельницей следующей сцены: на одной из верхних коек барака сидела, болтая спущенными вниз голыми ногами и задевая ими головы проходящих, женщина - Ярко размалёванная, с рыжими растрёпанными волосами. Подошёл огромный, грубо высеченный детина и, отпустив неприличное ругательство, стЯнул Её за голые ноги на пол и набросился с кулаками. Лёля выскочила из барака с криком:

- На помощь! На помощь! Человека бьют!

Подоспели конвойные и выволокли дерущуюся пару. Тотчас со всех нар повскакали урки и окружили Лёлю, называя «сволочью» и «придуркой».

- Он Её приревновал, а твоё какое дело?! Ты чего вылезла? Зачем натравила?! - галдели они вокруг растерявшейся девушки.

Лёля только тут узнала, что вход мужчинам в женский барак, а женщинам в мужской запрещён настрого, как и любовные свидания, и что выдать встречу мужчины с женщиной (даже Если встреча эта протекала далеко не в любовных тонах) считается поступком настолько же предательским, как на свободе - донос в гепеу.

В этот же вечер несколько урок разыграли в карты сапожки Лёли - та, которая проиграла, должна была их украсть и вручить той, которая выиграла. Не обнаружив утром любимых сапожек, Лёля пришла в Ярость, которой после сама удивилась.

- Обворовать заключённого, своего же товарища по несчастью! Отнять у человека последнее! Подло, бессовестно! - в болезненном раздражении повторяла она около умывальников, где толпились все обитательницы бараков. Подошёл стрелок с командой строиться и следовать в столовую, и, не давая себе труда взвесить последствия, Лёля громко отчеканила:

- Товарищ стрелок, составьте акт: меня обворовали! Этого не должно быть между заключёнными. Я протестую и требую, чтобы нашли виновного.

Рыжая урка - огромная татуированная девка в косынке, надетой как-то боком, - встала против Лёли и показала Ей два пальца, а потом провела ими по своей шее; одновременно сзади кто-то очень выразительно сжал Лёле локоть. Она обернулась и увидела два озабоченных лица.

- Перестаньте, перестаньте! Замолчите! - быстро зашептали обе женщины. Лёля растерЯнно смолкла; конвойный обернулся:

- Выходи, кого обворовали! Чего написать-то?

В ответ была тишина. Конвойный осклабился:

- Раздумала баба жаловаться! Оно и впрямь – промолчать-то вернее будет! Эй, строиться! Пошли.

Уже немолодая дама с громкой двойной фамилией - жена морского офицера с царского крейсера «Аврора» - и другая, дочь лютеранского Епископа, возглавлявшего все лютеранские церкви в России, - обе долго увещевали Лёлю, стараясь объЯснить Ей по-ложение вещей:

- Знаете ли вы, что значат два пальца? Угроза вас убить - убить, Если вы будете продолжать обращаться к конвою. Раз навсегда запомните - натравливать на урок конвой немыслимо! Они найдут способ отомстить. Приходится молча переносить все их штучки. Кстати, Если присмотреться, урки не все отвратительны и бывают иногда хорошими товарищами, - говорила бывшая морская дама.

- Жизнь здесь ни в грош не ценится! - говорила Магда, дочь Епископа, - я в лагере уже второй раз; в том - в первом - урки разыграли в карты голову начальника лагеря: проигравшая должна была Его убить и убила. Никогда не угрожайте им и не подчёркивайте разницы между собой и ими.

Ложась в эту ночь спать и закрываясь с головой, Лёля крестилась:

- Террор урок!.. Этого Ещё не хватало! Как допускает гепеу? Или это один из способов добить морально интеллигенцию?

Ночью она проснулась от толчка и громкого шёпота возле своего уха. Мгновенно покрывшись холодным потом, она села, испуганно озираясь. Она занимала верхнюю нару в углу и дорожила этим местом: там была щель между брёвнами, из той щели дуло, но зато и вливалась струя чистого воздуха; вплотную с ней было место молоденькой урки Подшиваловой: это была почти девочка, с хорошеньким смазливым личиком; она Ещё в средней школе спуталась со шпаной и стала наводчицей в воровской шайке. Лёля увидела Её сейчас перешёптывающейся с мужчиной, в котором узнала одного из конвойных - так называемого Алёшку-стрелка; это был сын донского казака, высланного в эти края при расформировании Войска Донского. Многие контрики удивлялись, что Алёшка был зачислен в штат, имея репрессированного отца. Лёля Едва только успела подумать, что делает Алёшка здесь в такой поздний час, как увидела, что конвойный снимает шинель; вслед за этим он без дальнейших церемоний положил эту шинель на неё, слегка отодвинув Её при этом локтем, а сам навалился на Подшивалову, которая обхватила Его обеими руками. Вся кровь прилила к щекам Лёли.

- Вы как смеете? Что за бесстыдство! Вы здесь не одни! Я не желаю этого! - возмущённо воскликнула она.

Стрелок прищурился:

- Ишь, важная какая! Ну, а где ж бы это нам остаться вдвоём, скажи на милость, а?

С одной из нар поднЯлась страшная голова рыжей урки Лидки Майоркиной; при слабом свете тусклой лампы под потолком лицо Её с белесоватыми глазами казалось лицом Горгоны или страшного земноводного.

- Кто тут скандалит? Сахарная интеллигенция опять!.. СвЯтая, подумаешь, выискалась!.. Сама-то ты не баба, что ли? Подожди - проучим! Урки-бабы, раскурочим Её, чтобы не зазнавалась!

Лёля, заломив руки, уткнулась в подушку в полном отчаЯнии. «О, зачем, зачем я подавала эту бумагу о смЯгчении своей участи! Лучше мне было умереть!»

На Её счастье, в это же утро, Едва проиграли зорю, в барак вошли два рослых конвойных и направились прямо к Лидке Май-оркиной.

- Складывай живо свои шмотки и одевайся. Приказано тебя переправить в другой лагерь. Транспорт уже дожидается.

Последовала новая безобразная сцена: урка визжала, плевалась и ругалась неприличными словами, а вслед за тем разделась догола, очевидно, в знак протеста; конвойные вызвали для подкрепления Ещё двух рослых стрелков и живо закатали в байковое одеяло и перевЯзали верёвками татуированную красотку, после чего вынесли Её на руках из барака, несмотря на отчаЯнные визги и барахтанье.

- Чего ради так сопротивляться? Не всё ли равно, который лагерь? - спросила Лёля соседку.

- У неё полюбовник здесь, да и в штрафной, хоть до кого доведись, неохота! Ей за буйство уже давно грозили переводом в штрафной, - ответила та. Лёля подошла к окну и, увидев отьезжающие сани, в которых лежала спелёнутая фигура, прикрытая рогожей, словно покойник, вздохнула несколько спокойней.

- Вам посчастливилось с переводом Майоркиной. Это вас Господь Бог хранит, - шепнула Лёле около умывальников дочь Епископа.

Сухощавая фигура и обнажённые виски напоминали Лёле Ёлочку.

- Что такое «раскурочить»? - спросила Лёля.

- Это их блатной жаргон... обокрасть, наверно... – ответила Магда.

- Вы слышали, что было ночью? - спросила опять Лёля.

Изнурённое лицо этой немолодой уже девушки залил румянец.

- Не будем обсуждать наших меньших сестёр и братьев. Они, может быть, не имели в своём детстве тех облагораживающих влияний, которые имели мы. Пусть сам Господь судит их судом праведным, - ответила Магда.

- Вы за происхождение? - спросила Лёля.

- Уже второй раз, но у меня был такой прелестный папочка, что за него можно и потерпеть.

Лёля с удивлением поднЯла на Магду глаза - такая постановка вопроса не приходила Ей на ум. «Она, наверно, очень добра, но при этом скучна невыносимо!»

В это утро стрелок, приготовившийся сопровождать партию по скалыванию придорожного льда, сказал, указывая на Лёлю:

- Товарищ начальник, эту я не возьму - ползёт, как улитка! Вся партия из-за Её плетётся. Ломом тоже Еле шевелит; всю норму, поди, им сбивает. Беда с таким барахлом. Вот хоть бригадира спросите...

Бригадир, интеллигентный человек из числа «пЯтьдесят восьмых», в свою очередь прибавил:

- Вполне согласен с мнением стрелка. Мне кажется, что эта заключённая слишком слаба физически для такого вида работ. Бригада наша считалась ударной, и нам за это положено внеочередное письмо, а теперь мы можем сорвать нашу норму ударников.

Лёля бросила на бригадира взгляд затравленного зверька, не понимая, что тот ведёт дело к Её же пользе. Гепеушник толкнул Её в сторону врача, присутствовавшего на разводе в обЯзательном порядке:

- Ты! Медсантруд! Определи-ка трудоспособность!

Врач - тоже из заключённых - увёл Лелю в свою щель, выслушал Её жалобы и, потыкав стетоскопом в Её грудь, объЯвил, что она годна только на «лёгкий» труд ввиду туберкулёзного процесса и сильного невроза сердца.

С этого дня Лёлю определили дежурить в землянке у котла и поддерживать разведённый под ним огонь. Несколько в стороне, в сарае, стояли бочки с горючим, и когда приезжали машины, Лёля выдавала им бензин и горячую воду и записывала количество выданных литров. Лёля очень сомневалась, чтобы пропитанный нефтью воздух был полезен для Её легких, но молчала, потому что работа в землянке требовала меньшей затраты сил и удавалось иногда подремать, уронив голову на счетоводную книгу, в промежутках между заездами шофёров; сна Ей систематически не хватало. В час дня, заслышав призывной гудок, она шла с ложкой получить чашку «баланды», как называли в лагере суп, который привозили из жилой зоны для тех, кто работал в зоне оцепления; вечером питание происходило в общей столовой.

Скоро у Лёли завелись приятельские отношения со стариком-пекарем из бытовиков. Он пришёл к ней раз поклянчить керосинцу на растопку печи и повадился понемногу приходить с бутылкой каждый день, а Лёле приносил ржаную краюху. Она прятала Её за пазуху и приберегала для свободных минут, а потом Ела по маленьким кусочкам, смакуя, но никогда не выносила из землянки, опасаясь вопросов, откуда у неё такая драгоценность.

Перепадали куски ситного и от Алёшки.

- Бери, недотрога! Молчи только! - сказал он раз.

Лёля вспыхнула:

- Мне подкупа не надо! Я не доносчица: я за то и сижу, что отказывалась выдавать! - отрезала она.

- Разговорчики! Уж сейчас и закипело ретивое! Ешь, коли голодная, - ответил стрелок.

Некоторые из контриков находили, что Алёшка был мягче остальных - пожалуй, Лёля была согласна с этим.

Подшивалова хвастливо заЯвляла соседкам:

- Работёнка у меня нонече завелась совсем-таки блатная!..

Её водили на переборку овощей, и всякий раз она притаскивала в кармане то брюкву, то морковь и всегда угощала Лёлю. Вахтёрам вменялось в обязанность обыскивать возвращающиеся с работ бригады, но вне присутствия командного состава гепеу процедура эта иногда сводилась к проформе, а Подшивалову, как любовницу своего же товарища, обыскивали Ещё небрежней, чем остальных.

«Я - плохой товарищ!» - думала Лёля, принимая подачки Подшиваловой и вспоминая те, которые получала от пекаря... Но недоверие к уркам слишком прочно гнездилось в ней! Эта самая Подшивалова там - в Ленинграде - выслеживала дам в дорогих мехах, а после звонила в квартиры и тихим голосом говорила: «Откройте, пожалуйста, я только хотела узнать...» А рядом с ней стояли громилы с топорами. Лёля гнала от себя такие мысли. Оказаться во вражде со всем бараком, ни в ком не находить ни сочувствия, ни заботы - это было слишком страшно! Самые утончённые дамы - вроде кнЯжны Трубецкой - держали себя с урками приветливо и просто, не подчёркивая классовых отличий. Другого выхода не было! Острота чувств притуплялась, даже беспокойство за близких понемногу исчезало, падая на дно души... Смертельная усталость покрывала все чувства, окутывая серой дымкой, как пеплом. В дырявых валенках и ватнике, уже списанном за негодностью с лагерного инвентаря, подпоясанная чулком, с запрятанными под платок кудрями, бледная до синевы, Лёля не думала теперь ни о красоте, ни о личном счастье - было только одно постоянное желание: лечь и заснуть.

В одно февральское утро она колола лучинки на коленях около своего сарая, когда вдруг услышала громкий начальственный возглас:

- Ну, чего опять стрЯслось? К проволочному заграждению, что ль, бросилась?

Лёля обернулась: в двух шагах от неё стоял один из старших начальников, оклик Его относился к стрелку, который проходил мимо и нёс на руках женщину в лагерном бушлате; руки Её безжизненно свисали вниз, длинная коса мела снег...

- Стрелять, что ль, пришлось? - снова запросило начальство.

Вохр остановился.

- Не-е! Како там стрелять! Лес валили, надрубили дерево, прокричали по форме: отойди, поберегись! - а она стоит и ворон считает, ровно глухая... Зашибло, видать, насмерть... Может, и нарочно подвернулась, потому - несознательность.

- Сам ты зато больно уж сознателен! Ладно, разбирать не станем, почему и отчего, - спишем в расход, а тебе, брат, выговор в приказе влепим: за год уже пятый случай, что в твоё дежурство беспорядок. Нечего стоять тут всем на поглЯдение - в мертвецкую! А врача всё-таки вызови - пусть констатирует.

На вечерней перекличке после того, как произнесли: “Кочергина Анна!» - ответа не последовало. Гепеушник повторил имя. Лёгкий шёпот прошёл по рЯдам, а потом один голос выговорил, словно через силу:

- Деревом на работе убило.

А один из стрелков подошёл и что-то сказал шёпотом. Движение руки - списали! Дочь Епископа, стоя рядом с Лёлей, вытерла глаза.

- Ещё молодая: только тридцать два года, - шепнула она. - была без права переписки, очень по семье тосковала... Кому-то горе будет, Если известят... а может быть, и не дадут себе труда посылать уведомление.

- А не самоубийство это? - спросила Лёля.

- Нет, нет! Что вы! У неё ребёнок, мать, муж. Она не пошла бы на такой грех. Даже в мыслях не надо Ей этого приписывать, - торопливо заговорила Магда.

«Да неужели же самоубийство в таких условиях можно считать грехом?» - подумала Лёля.

Вечером, Едва только Лёля улеглась на своей наре, как услышала голос Магды:

- Спуститесь, Елена Львовна! Я прочту молитвы за погибшую. Собралось несколько человек. - Лёля свесила вниз голову:

- А урки? Они вас не выдадут?

Магда отрицательно покачала головой.

- Думаю, не выдадут. Во всяком случае, помолиться за ту, которая Ещё вчера была с нами, - наша прЯмая обязанность.

Утром имя Кочергиной уже не упоминалось на перекличке, но Лёле бросилось в глаза, что Магда чем-то чрезвычайно расстроена. Не может утешиться по Кочергиной? А может быть, неприятности по поводу чтения отходной? - подумала Лёля и передёрнулась при мысли, что Её видели стоящей рядом с Магдой и крестившейся. А вдруг - штрафной лагерь или штрафной пункт? Во время развода не было возможности подойти и заговорить; работали и обедали в разных зонах; только за ужином, в столовой, Лёле удалось подойти к Магде. Из расспросов выЯснилось, что в каптёрке, где работала Магда, пропало несколько чемоданов со всем содержимым.

- Это, конечно, урки! Их работа. Конвойные не осмелятся, - повторяла в слезах Магда.

Мимо проходил в эту минуту заправила всех урок - красивый молодой человек, окончивший пять классов в общеобразовательной школе. В лагере Его все называли Жора. Он приостановился, увидев Магду в слезах.

- Ты что тут мокроту разводишь?

Лёля бросила на него недоброжелательный взгляд, а Магда сказала кротко:

- У меня несчастье, Жора! Я заведую каптёркой, а за эту ночь пропало несколько чемоданов. Подумай, в каком я положении! Пожалей меня, Жора, помоги мне!

Молодой человек задумался, мысленно что-то взвешивая; Магда судорожно сжала руку Лёли.

- Попробую кое-что предпринять. Выжди немного, плакса, - и он отошёл, напевая: «Восемь пуль Ему вслед, шесть осталось в груди» - эта популярная в лагере песня посвЯщалась герою уголовного мира и оканчивалась словами: «Это Ленька Пантелеев, за него отомстят».

После окончания ужина, когда Лёля и Магда выходили из столовой, Жора подошёл к ним и конфиденциально (дэ) сказал:

- Поищите в куче снега за дизентерийным бараком, и молчать у меня...

В лагере снег был не тем нетронутым чистым покровом, который так прекрасен в полях и садах, - здесь он был весь посеревший, загаженный, заплёванный, истоптанный, словно опороченный. После каждого нового снегопада через день или два он уже чернел заново.

Едва лишь девушки шагнули в сугроб, как тотчас наткнулись на что-то твёрдое.

- Здесь, здесь! – радостно воскликнула Магда.

Лёля оглЯнулась на крылечко чёрного хода больницы, где стояли метла и лопата.

- Хорошо бы эту лопату. Я сейчас попрошу, - и быстро вбежала в сени, где не оказалось ни души; она постучала наугад в одну из дверей, которая тотчас отворилась.

- Алёнушка?! Ты! - и мужские руки протЯнулись к ней; не успела она опомниться, как попала в объятия ВЯчеслава и разрыдалась на Его груди.

- Родная моя! Ведь вот где встретились! А я не знал, что ты здесь. В Свердловске переформировали весь этап, и я думал, что уже навсегда потерялись твои следы! Изнурённая какая... Уж не больна ли? Я ведь тогда ходил к тебе в тюрьму... Так я жалел тебя, что сердце пополам рвалось. Очень я тебя полюбил, забыть не мог, хоть ты и прогнала меня, моя красавица гордая! Я уж свиданье выхлопотал, но тут-то меня и засадили - тоже контру мне приписали.

- ВЯчеслав... Так много несчастий... Моя мама умерла... Олег расстрелЯн. Ася в ссылке... И меня ведь тоже сначала к расстрелу... Я сидела в камере смертников, а теперь осуждена на десЯть лет!

- И я на десЯть. Не плачь, моя ненаглядная, не помогут слёзы! Вот теперь встретились, хоть и украдкой, а будем видеться, поддер-жим друг друга... Может, и дотерпим вместе!

Она поднЯла на него глаза - изменился и он за те два с половиной года, что они не виделись: побледнел, похудел, потерял юношеский вид, но весь облик стал интеллигентней, несмотря на тюремный бушлат, поверх которого был накинут белый медицинский халат. ТЯжёлые переживания, как резец художника, прошлись по этому лицу - придали Ему осмысленность и завершённость, которые выделяли Его теперь из массы серых безразличных лиц.

- ВЯчеслав, я очень часто вас вспоминала... Я совсем, совсем одинока... О, я теперь уже не гордая... Это всё позади!

Его губы прильнули к Её губам.

- Я боюсь... Войдут, накроют... Крик подымут... - прошептала она, вырываясь.

- Светик мой, Алёнушка сказочная! Я ведь осведомлялся о тебе в женском бараке... но одна бытовичка уверила меня, что никакой Нелидовой нет. Здорова ли ты - уж больно прозрачная и худая!..

- Нездорова, сил нет, Еле двигаюсь! Вот легла бы и не встала... Лихорадит меня, и тоска заела... Уж лучше б умереть.

- Глупости, Алёна, умереть всегда поспеем! Не вырывайся: одни ведь мы... Ты на какой работе?

- Выдаю шофёрам горючее; я в зоне оцепления, в землянке, что за мастерскими. А вы... а ты?

- Ну, я фельдшером, разумеется! В инфекционное попал - к тифозным и дизентерийным. Надо нам придумать способ видеться. У нас госпиталь обслуживают только заключённые... Много хороших людей - помогут. Больные тЯжёлые у нас, Алёна, очень тЯжёлые, а медикаментов почти нет, и питание негодное. Смертным случаям мы счёт потеряли; по двенадцати часов работаем, измучились. Я, знаешь, сам дизентерией заразился: месЯц пролежал, думал - не встану, кровавая была. Будь осторожна, дорогая! Смерть хозяйничает в лагере. Санитарное состояние никуда не годится! Строчим докладные записки, да никто внимания не обращает - точно речь о собаках, а не о людях! - он вдруг выпустил Её руку: - Идут!

Смерть хозяйничает в лагере!.. Лёле тотчас представилось, что в одном из грязных углов барака притаился страшный призрак и высматривает себе жертву.

ПоЯвился санитар.

- Ты куда, Славка, сыворотку подевал? - спросил ВЯчеслав.

Лёля только тут вспомнила о Магде.

- Можно мне взять у вас лопату? - спросила она.

- Бери, девушка, только на место потом поставь.

Лёля выскочила на крыльцо и тотчас попятилась: мимо неё по проложенной в снегу дорожке шли два важных гепеушника с нашивками и кобурами.

- Надо попросить у товарища Петрова штук пять попов в сторожевую роту на склады. Лучше попов никто у нас не окарауливает, - говорил один другому.

Магда тоже замерла в снегу по ту сторону дорожки.

Чёрная ворона села на серый снег...

Глава двадцать первая

Она любима! Она опять получила толчок, на грани полного омертвления получила сильнейший импульс. Её духовная конструкция была такова, что нуждалась в периодической зарядке. Пусть Ася находила духовный импульс сама в себе - Ей нужен был толчок извне. Есть человек, который жаждет обладать Ею и дрожит за каждый Её день - Его страстный трепет сообщился Ей. Этот человек предстал перед ней теперь уже совсем с иным лицом, став одиозным - он сравнялся с дворЯнином в Её глазах; трагедия Его разочарования, казалось, стирала классовую печать, ожесточённое и скорбное негодование в Его интонации как будто не оставляло места ограниченности Его мировоззрения; лагерный бушлат казался Ей неизмеримо интересней рабочей блузы; сын крестьянина, красноармеец и рабочий в прошлом, он прошёл, как герой, свой путь и стал слишком крупной фигурой, чтобы наслоения этих социальных группировок могли быть на нём за-метны. Мамины словечки «мезальянс» или «du» - простой на этот раз неприложимы и более Её не пугают. Происхождение Ещё не всё определяет: вот Шура Краснокутский - сын камергера, а при всей своей воспитанности и наружности Париса никогда не пользовался успехом ни у неё, ни у Аси: салонный собеседник прошлого века, в 25 всё Ещё «маменькин сынок», боевая эпоха прошла мимо него, Ему не снятся огонь, вода и медные трубы, через которые прошёл вот этот человек, закаливший свою волю в бою Ещё 16-летним юношей. Божественный перст иногда сам составлял пары, подбирая влюблённых из разных сфер, но одной качественной марки. Даже богини спускались к смертным. В этой встрече что-то сверхобычное, что-то большое. На лагерных нарах, где кроме горя и смерти других и впечатлений-то не было, подошли любовь и страсть... В самой безнадёжности этого романа было нечто исключительное, что, казалось, вопияло к небу о милосердии... Нежданная романтика пролилась на неё, как благодатный дождь. Что же будет? - спрашивала она себя. Любовные свидания, подобные свиданиям Алёшки с Подшиваловой?.. На это она не пойдёт, а он слишком Её уважает, чтобы предложить Ей это! А как иначе? Подшивалова рассказывала Ей об одной паре в бригаде по переработке овощей: во время перекура парочка эта забиралась в огромный чан, в то время как все остальные садились на землю, прислонясь к нему спиной, и зубоскалили, окликая иногда любовников... А недавно в женском бараке вохры стащили с верхних нар Её приятеля, уже старого повара, и публично срамили, причём тотчас был отдан приказ перебросить Его в соседний лагерь - 91-й квартал этого же леса. Почти со всеми парами кончалось именно так.

Или отказаться от встреч вовсе? Но впереди десЯть лет! Слишком мало вероятности, чтобы оба дожили до выхода из этого проклятого места. Если насильно затушить вспыхнувший огонёк, не останется опять ничего - пропадай тогда жизнь!.. Любовь, одна любовь привязывает человека к существованию даже в этих чудовищных условиях!

Она попросила у Подшиваловой обломок зеркала и взглЯнула на себя: Ещё красива! Углы губ несколько опустились, щёки впали, но черты сохранили свой изящный чекан, а глаза как будто тронуты тушью от утомления и бессонницы; чёлки нет, но непокорные пряди выбиваются на лоб из-под уродливой косынки; худая - кости ключиц выступают на впалой груди, но в этом своеобразная грация... Ещё красива, хотя в красоте этой уже меньше девичьей свежести... Ещё нет ни морщин, ни складок, однако в чём-то неуловимо сказывается пройденный мученический этап. Пожалуй, она стала даже интересней с этой печатью скорби в лице! Он сумеет оценить этот новый отпечаток, он не остановится ни перед чем, чтобы зацеловать свою сказочную Алёнушку, он - смелый, предприимчивый, настоящий мужчина, как Олег, он что-нибудь придумает, он найдёт выход!

И тем не менее день прошёл, а они даже мельком не взглЯнули друг на друга, а ведь каждый их день словно у смерти отвоёван! С наступлением ночи Ей делалось страшно в бараке; она озиралась на тёмные углы, точно и в самом деле ожидала увидеть скелет с косой.

Кто из нас заразный, кто обречённый? Может быть, я сама? Сегодня меня опять покусала вошь, возможно, тифозная... Неужели я умру прежде, чем... Я опять жду огня, который должен меня спалить, но в этот раз будет иначе, совсем иначе, чем было с проклятым Генькой. Не дай мне, Господи, умереть прежде любовного свидания! Я - как Горо, которая ждёт Лизандра, но я думаю Понт переплыть было легче, чем обойти лагерные тиски.

Всю ночь она ворочалась на жёстких нарах, томление переполняло грудь.

Утро для неё началось с неожиданной неприятности: Её сняли с привычной работы и перебросили в бригаду по повалке и трелёвке на место выбывшей Кочергиной; в сарай с горючим назначалась Подшивалова. Лёле не раз случалось говорить с Подшиваловой о преимуществах своей работы, и та, видимо, пустила в ход свой блат, чтобы заполучить это место. Врачебное заключение значило очень мало для тех, кто ведал распределением.

Ну и подлая же ты, Женька! - сказала она Подшиваловой, передавая Ей в конторе счетоводную книгу и ключи.

- А я-то и пальчиком не шевельнула - честное ленинское! Вот те Христос! - затараторила та, словно из лукошка посыпала. - Пе-реборка овощей, вишь ты, кончилась; надо нас было рассовать по местам; ну, мой хахаль и постарался; обещал поднажать, чтобы устроить меня на хлеборезку, а вот, пожалуйте в сарай с горючим! Я Ещё намылю Ему шею, коли он проворонил лакомый кусочек, болван этакой! Не злись, Ленка: коли попаду на хлеборезку, стану тебе таскать кусочки.

Лёля только рукой махнула и вышла из конторы.

Погнали далеко за зону строем в сопровождении стрелков. Мужчины валили и пилили лес, а женщины собирали сучья: надо было наколоть и нащипать определённое количество вЯзанок из дранки. Вохры - всё тот же Алёшка и узкоглазый мусульманин Косым - очень мало обращали внимания на женщин, но зорко стерегли мужчин. То и дело слышались их оклики:

- Куда, куда, господин хороший? Не отдаляйся! - вопил Алёшка. - Шагай обратно! Сам не рад будешь, коли запалю в рожу! То-то же.

Мусульманин был не так многословен:

- Цэлюсь! - орал он с места в карьер.

Этот вохр сам отсидел в лагере за неудавшуюся родовую месть, а по окончании срока был зачислен в конвой; в отпуск он собирался Ехать на Родину, чтобы снова мстить. Некоторые из контриков, в том числе Магда, пытались Его отговаривать, напоминая, что он снова попадёт в лагерь и уже на более долгий срок, но в ответ получали только: «Убью!»

При лагере была фотография, называемая на украинский лад «мордопысня»; мусульманин снялся в этой мордопысне голым, с двумя револьверами, и показывал эту карточку в каптёрке, уверяя, что послал такую же своему врагу в качестве грозного напоминания.

Лёле до сих пор не приходилось видеть этого стрелка, и теперь Его свирепое гортанное «Цэлюсь!» заставляло Её каждый раз вздрагивать.

С работой и без понуканья приходилось торопиться, поскольку норма была очень жёсткая - на лагерном жаргоне раздутая норма на-зывается «туфта». От непривычки к физическому труду на воздухе и на ветру Лёля измучилась не меньше, чем в свой первый день.

По окончании работы, выходя из столовой в уже жилой зоне, она увидела ВЯчеслава рядом с незнакомым юношей в очках: оба прохаживались по двору между кухней и столовой. ВЯчеслав Ещё никогда не поЯвлялся здесь в эти так называемые свободные часы (между ужином и отбоем). В медицинской работе, при необходимости ночных дежурств, расписание, Естественно, было своё, подведомственное врачам; этим же, вероятно, можно было объЯснить и то, что до сих пор они не встречались. Во всяком случае, поЯвле-ние Вячеслава теперь на лагерном дворе показало Лёле, что он ищет способа подать весточку. И в самом деле, через несколько минут юноша в очках приблизился к скамье, на которой она сидела около женского барака, и, прислонясь к стене и глядя вперёд, а не на неё, очевидно с целью маскировки, тихо проговорил:

- Разрешите представиться: Ропшин, биолог; здесь работаю лаборантом; ВЯчеслав Дмитриевич просил передать вам записку. В целях конспирации он предпочёл не подходить сам. Уроните, пожалуйста, платочек: я вам Его подниму и одновременно передам письмо.

Лёля сорвала с головы косынку, и через минуту записка оказалась в Её руке.

«Мы все очень любим и ценим ВЯчеслава Дмитриевича, - продолжал юноша. - Я и впредь рад буду содействовать вашим встречам. А сейчас мне лучше отойти. Мысленно целую вашу руку».

Более изысканной вежливости не могли бы проЯвить в таком щекотливом деле даже Олег или Шура, а уж они Являлись образцами галантного кодекса (дэ)! Лёля не чувствовала себя шокированной вмешательством третьего лица, понимая необходимость предосторожности. Напротив - ободрилась при мысли, что вокруг их любви сомкнулся защитный круг тактичных, доброжелательных людей.

ВЯчеслав писал на рецептном бланке; «Алёнушка! Завтра сразу после ужина подойди опять к чёрному крылечку инфекционного барака. Я буду там. Завтра дежурит врач, с которым мы друзья: он обещал уступить мне свой закоулок. Все из персонала, кто будут в этот час, в заговоре. Твой В.”

Дрожь пробежала по жилам Лёли. Она сама не знала, была ли то дрожь страсти или робости. Страшно, чтобы не накрыли, страшно войти к заразным, страшно, чтобы как-нибудь не сорвалось!.. Недавнее омертвение сменилось той горячей, насторожённой жизненностью, которую она уже испытала однажды. Личная жизнь Её воскресает, но будущее настолько безнадёжно, что лучше не пытаться заглядывать; решиться можно только закрыв глаза, как это делает страус.

У неё была при себе маленькая иконка Божьей Матери, которая обычно висела у изголовья Зинаиды Глебовны; приготовляя к передаче тёплые вещи, Ася зашила эту иконку за подкладку; Лёля нащупала и в удобную минуту, подпоров подкладку, извлекла образок и старательно прятала Его от любопытных глаз. До сих пор она Ещё ни разу не молилась и дорожила образком больше как воспоминанием о матери. В этот вечер, убедившись, что соседи заснули, она вытащила икону.

- Как читается этот тропарь, который любит Ася? Потщися, погибаем... Нет, не припомнить! Защити от чудовищной злобы, спаси от преследований, голода и заразы... Хоть раз в жизни пролей на меня божественное милосердие. Хоть один раз! Я почти не верю и всё-таки прошу!

Потускневший, потемневший лик был мертвенно неподвижен... Что это: кусочек ли безжизненной материи или обладающая благодатью и тайной силой реликвия?.. Запечатлелась ли на ней частица материнской любви и бессмертна ли эта любовь?..

Мама! Мамочка! Видишь ли ты свою дочку здесь, на соломе, в тюремном бушлате, завшивленную, больную? Видишь ли ты, как я несчастна и одинока? Я не могу молиться свЯтым, не умею! Ты скорее услышишь! Ты всегда была так кротка и терпелива со своей капризной, взбалмошной дочкой, ты всегда меня жалела за то, что мало выпало мне на долю счастья... Вымоли же мне сейчас хоть часочек радости, вымоли мужские поцелуи - я брежу ими уже столько лет, и всё нет и нет любовного огня. Нельзя же просить о нём Бога, а тебя - можно! Мама Зиночка, моя кроткая мученица, моя бедная мама Зиночка! Так мало видела ты от меня заботы, так мало ласки... Никогда я не осведомлялась, сыта ли ты, хотя отлично видела, что лучшие куски ты отдаёшь мне; никогда не спрашивала тебя, не слишком ли ты устала, когда ты стирала моё бельё и мыла пол, а я болтала и гуляла с Асей. И всё-таки я тебя любила! Часто, очень часто накипало во мне тоскливое желание припасть к тебе, покрыть поцелуЯми твои руки... Но что-то мешало: какая-то глупая сдержанность там как раз, где Её не нужно! Страх показаться сентиментальной или ребячливой. Прости за это!.. Только когда тебя не стало, я понЯла, во всей полноте, чем была для меня твоя любовь! Если ты жива - помоги, обереги, охрани. Призови себе на помощь Божью Матерь - может быть, тебя Божья Матерь услышит... Завтра... Завтра!

Глава двадцать вторая

- Аксиньюшка, самовар на столе! Иди чайку выпить, - крикнула из сеней старая крестьянка в кацавейке и повойнике.

- Спасибо, Мелетина Ивановна! Сейчас Сонечку укачаю и прибегу, - отозвалась из светёлки Ася и через несколько минут, перебежав холодные сени, нерешительно взЯлась за скобку двери. - Одни вы, Мелетина Ивановна?

- Одна, одна, не бось. Иди садись под образа. Я тебе налью чашечку. Заснули твои-то?

- Спят.

- Ну и слава Те, Господи! Сынок твой больно потешный, Всеволодна! Намедни, как ты к бригадиру вышла, всё около меня вертелся - расскажи да расскажи Ему про кота-воркота, а сам наперёд уже кажинное слово знает, даром что трёх лет нет. Нонече я Ему расскажу ужо про козлика и семерых волков.

Ася задумчиво смотрела на струйку самоварного пара, поднимавшегося к низкому бревенчатому потолку.

- Он сказки любит, - тихо отозвалась она.

- ГлЯжу я на тебя, Всеволодна, и ажно сердце за тебя болит: никогда-то ты не улыбнёшься, не засветишься. Оно конечно - вдоветь тЯжело, особливо на первых порах, да с детьми; ну, да без горя кто живёт, родимая? А твоё-то горе, смотришь, Ещё поправимое - молода ты, да пригожа лицом, Ещё не один присватается: дети у тебя не пригульные - умный мужик в укор их тебе не поставит. Малость поуспокоишься и снова молодухой станешь. А коли будешь с утра до ночи печалиться, высохнешь раньше времени, что тростинка. Нельзя так, моя разлапушка. Лицо твоё тоже дар Божий.

- Мелетина Ивановна, не утешайте меня. Спасибо, что жалеете, но... Я своё горе закрыла на ключ, и когда Его касаются, мне Ещё больней делается.

- А поплакать-то, Аксиньюшка, другой раз лучше, чем в себе горе вынашивать. Немая скорбь, затаённая, всего, вишь, страшнее; сказывают, точит она человека, что червь.

- Не жаль. Пусть точит.

- Чего зря мелешь? Тебе такие речи не к лицу - у тебя дети. Парочка твоя больно уж хороша. Вечор Сонюшка глазы на меня таращит, что совёныш маленький. Не устоит, говорят, горе там, где слышен топот детских ножек. Ты в Бога-то веруешь?

- Верила... верю! - и как будто далёкий солнечный блик скользнул перед Её глазами, когда она произносила эти слова.

- Ну так и не греши. Великий грех - смерть призывать. Это тебя враг мутит. Я вот, вишь, всех похоронила, с нелюбимой невесткой осталась и в своей избе уже не хозяйка, а всё живу. А для чего живу - в том Господняя тайна: Он один знает, когда кому срок. Я тебя в церковь следующий раз с собой возьму. Только далеконько от нас теперь церковь. Надо бы лошадь у бригадира выпросить - безлошадные мы теперь. Я другой раз захожу на колхозную конюшню, да как покличу: Гнедой, Гнедой! - так он сейчас ко мне и дышит мне на руку. Захирел, бедный, запаршивел, что дитя беспризорное. Без дела да без ухода стоят они, наши лошади. Вот оно, горе горькое!

Они помолчали.

- Вот погоди, Всеволодна, придёт весна, зазеленеют наши леса, запоют пташки, станем ходить с тобой по Ягоды и по грибы. Сторона наша лесная, привольная, оно, конечно, места глухие: кто до городской жизни охоч, того здесь тоска возьмёт, а только наши леса очинно хороши.

- А волков нет у вас?

- Как не быть волкам - Есте! Зимой по деревенской улице другой раз проходят. Намедни Ещё я ночью на крыльцо вышла - пока-залось мне, что овцы в овчарне завозившись, - ан, глЯжу, за плетнём два волка снег вынюхивают. Видала ты пса хромого, рыжего? Побывал у волка в лапах. А позапрошлой зимой девушку у нас заели. И всего-то пошла она в овин на краю поля; и фонарик при Ей; да, видать, укараулили: глЯжу это я в оконце, в поле-то темно, и только видать мне, как закрутился Ейный фонарик - скользит ровно уж по земле, и прЯмёхонько к лесу. Пока похватали топоры да выскочили, Её уж и загрызли. По следам было видать, что двое вцепились; одного она ослепила - как поволокли Её, видать, пальцами Ему глаза проткнула; тут же Его и выловили, а другой убежавши. Так и сгибла, пропала девушка. Ну, да это зимой, а летом уходят они подальше да поглуше - гулять без опаски можно.

- А по той дороге в Галич, куда мне на отметку ходить, нету их?

- А там нетути. Фёклушка моя почём зря бегает. Та дорога, видишь ли ты, проезжая: со всех наших деревень по Ей к Галичу плетутся, другой раз и грузовик проедет. Потому и никто их там не видывал, ни с кем Ещё беды не бывало; не бойся, Всеволодна. А вот скоту нашему очинно от волков достаётся. Слыхала ты когда, Аксиньюшка, как скот от волка обороняется? Мне пастухи сказывали: коровы - те, как волка зачуют, сейчас в круг, рогами кнаружи, а телят в середину, и кажинная корова на рога волка принимает. Ну а лошади обратно - задними ногами кнаружи, а мордами внутрь, и встречают волка копытами, а жеребятки-то в ихнем кругу промеж морд запрятаны. А как волк от их копыт поумается, так выходит к Ему на Единоборство самый что ни на Есть крепкий конь и Его добивает. У скота, вишь, свой разум. Это человек по гордости своей только думает, что бессловесная тварь не смыслит. ПоглЯди в глаза хоть нашей Бурёне...

- Мелетина Ивановна, а как решено с Бурёной? Неужели в самом деле будут колоть? Она у вас такая кроткая, и глаза печальные... У моей собаки такие были.

- Ох, и не говори, Аксиньюшка! Корова и добрая и разумница, да только больная, и проку от Её уже давно никакого, а у нас в колхозе корова и всего-то одна. Приключись с Ей болесть опосля телёночка. Я, знаешь, всё подстерегала, как Ей родить, потому как я при Ей в коровницах. Да не устерегла: заснула, а как на зорьке подошла - телёнок уже подле Ей, и она начисто Его вылизала и сиси Ему уже дала. Мне б Его и отобрать сейчас, да я на старости больно жалостлива стала: дай, думаю, оставлю на денёк; пусть попоит молочком родное детище. Так день ото дня и откладывала, а как пришли за им из колхоза - сама и наплакалась: веришь ли, только вошли наши парни, тотчас смекнула она, что за им, - загородила своё детище, рога навострила, глаза выпучила; хоть и не подступайся! А опосля-то, как увели, - мычит, слышу, да так жалостно! Слёзы по морде катятся, Есть перестала... а там и хворь на Её напади. Председатель орёт, что корова вовсе порченая и что только на мясо она и годна, потому она быка, вишь, не принимает. А мне ровно бы и жаль, коли зарубят Бурёну, очинно она понятлива, хоть и с норовом: невестка сядет, бывало, доить, так и всякий раз впустую - не даётся она Ей, зажимает, вишь, молоко. Та и досадует и ругается. Один раз с прутом вошла: ну, говорит, Бурёна, отхлестаю я тебя, коли будешь упрямиться. И положи тот прут возле Ей, а Бурёна как швырк Его копытом. Ну а сяду я, да как начну приговаривать: дай молочко, родимая! Ну-ка, дай, моя хорошая! Так сейчас и надою ведро. Вот она, наша Бурёна, какая, - и Мелетина Ивановна утёрлась косынкой.

- Мелетина Ивановна, как вы думаете, что ответит мне председатель?

- А кто Его знает, чего ответит. Повремени - узнаешь. Слышала я, сказывали, что колхозную почту тебе нельзя доверить, потому как ты на подозрении у них... Председателю из города о тебе передано.

- Ах, вот что! Вот что! Не доверяют! Ну, тогда пусть возьмут меня к коровам и овцам на скотный двор - я животных люблю. А то так на полевые работы...

- А мне сдаётся, Всеволодна, не рыпайся ты, сиди смирю. Не для чего тебе и вовсе лезть в колхоз; платят у нас копейки; мукой выдали - на месЯц только хватило, а картофель так вовсе гнилой - скормила поросёнку. Колхозными трудоднями никто у нас не кормится; да и много ли ты, родимая, трудодней выработаешь? ПоглЯди-ка на свои рученьки - силы в их, видать, никакой; опять же и детей тебе оставлять не на кого. Пустое это дело! Вот кабы ты шить умела...

- Не умею, Мелетина Ивановна! Иголку терпеть не могу! Ничего не умею! Уж такая бесталанная уродилась.

- А кто тебе, Аксиньюшка, деньги высылает? Вечор, слышала я, получила ты пЯтьдесят рублей.

Ася объЯснила происхождение денег.

- Ну, и бери, пока даёт. Брать от крёстной на сиротку не зазорно. Аль не хватает?

- Не хватает. Мне бабушку поддержать надо: Ей уже семьдесят, а она совсем одна в чужом месте, в Самарканде. Там у неё даже комнаты нет - угол на веранде. Там всю веранду заселили ссыльными, которым некуда деться. Сестра в лагере, в казарме, под конвоем... Она голодает... Ей бы надо посылку выслать. Лучше не рассказывать - у меня горе со всех сторон. Живого места в душе нет. - Ася встала. - Сейчас ваши вернутся. Я пойду к себе - ваша невестка меня не любит.

- Зависть у Ей к тебе, Всеволодна! Уж такой она человек. Мне от Её тоже житья нет с тех пор, как я сына похоронила. Погоди, Ещё с полюбовником своим со двора меня сгонит.

Дети спали. Славчик разметал ручонки и лежал поперёк постели. Загнутые ресницы и перетяжки делали Его похожим на младенца Иисуса на «Мадонне” Литта. Сонечка лежала Ещё туго спелёнутая. Сердце Аси всегда сжималось, когда она смотрела на свою дочку: Славчик видел так много любви и заботы в первые два года своей жизни, а это крошечное существо Едва не осудили на уничтожение, она пришла как лишняя, как ненужная; Ей не выпало даже радости и пососать материнскую грудь. И Асю постоянно грызла тревога, что девочка не вырастет здоровым, полноценным ребёнком. «Мы будем водить Её в коротких платьицах, а на головку Ей завязывать огромный бант”, - портрет этот, нарисованный отцом Сонечки, неразрывно связывался с дорогими игрушками и красивыми большими комнатами, в которых порхает девочка-бабочка, а не с этой прокопчённой избой, которая завалена до самых окон сугробами!

Постояв над спящими детьми, Ася подошла к оконцу и, заложив руки за голову, посмотрела на тёмный дворик, потом перевела взгляд на горку белья, отложенного для починки. «Я - дурная мать! Другая бы на моём месте, пока дети спят, глаз от рукоделья не по-дымала, а по ночам стирала, а я по ночам хоть и не сплю, а плачу, да всё равно лежу: а днём мечусь без толку туда-сюда. Горе меня за шею душит! Что мне с ним делать? Куда от него деваться?» Она накинула платок и выбежала на занесённое снегом крылечко. Деревенька из шести дворов расположилась в середине большого леса, который тянется до самого Галича. Старые русские места, где жил Иван Сусанин и где скрывался в своей вотчине Михаил Романов. Лес подступает к деревеньке со всех сторон; он весь теперь белый, весь неподвижный, и над ним Ярко сияет звёздное небо. Сретенские морозы в эту зиму были не хуже крещенских. «Как хороша та планета над лесом! Умершие - там, в этих звёздных мирах. Видит ли Олег, как я терзаюсь? Нет у меня ни сил, ни энергии. Старая Панова одинокая, больная, живёт в сарае и всё-таки улыбается и поддерживает меня. А эта кроткая Мелетина Ивановна? Как стойко переносит она свои несчастья. А я - самая молодая - только бьюсь и тоскую!»

Молодой высокий парень в подпоясанном тулупе и ушанке набекрень, подходя к крыльцу, игриво протЯнул к ней руки: «Как дела, Аксиньюшка?»

Она поспешно сбежала с крыльца. «Противный! Из-за Его улыбочек и не взлюбила меня невестка Мелетины Ивановны!» Непода-лёку за плетнём чернело в снегу деревянное строение с соломенной крышей. Она взглЯнула на него раз, другой, и выбежав за калитку по расчищенной умятой дорожке, открыла дверь. Её обдало запахом навоза и дёгтя; лёгкий шорох овечьих копыт вместе со звуком пере-жёвываемой жевачки коснулся Её слуха. Овцы тотчас обступили Её, протягивая морды. «Пустите пройти к Бурёнышке, пустите, милые!» Она споткнулась в темноте на порожнюю бадью, задела головой старый хомут и наконец приблизилась к низкому деревянному стойлу. Корова перестала забирать сено и повернула голову.

- Я, Бурёнушка! Дай мне твоё ушко, как Крошечке-Хаврошечке. ТЯжело нам с тобой. Ты устала... Ты больше не хочешь... Ведь не машина же ты для деторождения, бедная моя. Родить... а потом отнимут... а тут Ещё копытца болят и никто-то тебя не пожалеет, я только!

Корова кротко и печально смотрела Ей в лицо и дышала теплом на Её руку.

«Заколят! Войдут сюда с топором. Она поймёт, шарахнется и замычит в предсмертной тоске... а я увижу пустое стойло. Убийство тут почти у меня на глазах! Нет, не могу! Свыше моих сил!”

Утром она побежала к бригадиру, зажимая в руке полученные деньги.

- Да поймите вы, что корова Яловая и быка не подпускает, - втолковывал Ей бригадир. - Не стоит она сена, которое съест. А коли мы Её заколем, то в Галиче на базаре мяса рублей на двести продадим. Нашему колхозу деньги нужны: к весне идёт, семена покупать надо, сенокосилку. Чего вы мешаетесь не в своё дело?

- Товарищ бригадир, а Если я предложу вам часть этих денег, вы Бурёнушку не заколете?

- Чего-то не пойму я. Купить вы что ли корову желаете?

- Да.

- На что ж вам она? Возьмите вы в толк, что молока для своих детей вы с Её не надоите.

- Совсем разве не надою? Ни кружечки?

- Совсем. Чего же ради вам покупать такую корову? А я тоже не частник, чтобы вам обманом плохой товар подсовывать, - степенно возражал бригадир.

А сидевший с ним рядом бородатый крестьянин сказал:

- У тебя, Аксинья Всеволодовна, денег, видать, куры не клюют, али дура ты круглая. Не знаю, что о тебе и думать.

- Думайте как о дуре. Я и сама начинаю именно так думать - мне вашу Бурёну жаль.

Крестьяне переглЯнулись.

- Опять же вы и не член колхоза: не положено вам тут скотину держать. Ни хлева, ни сена вам колхоз не предоставит, - опять сказал бригадир.

- Возьмите меня в свой колхоз; я вас об этом уже давно прошу. Я могу смотреть за овцами и доить коров. Я хочу иметь заработок.

- Не выйдет, Аксинья Всеволодовна: председателю о вас передано, чтобы не очень вам доверять, что жена злостного врага народа и что здесь находитесь под надзором. Да и навряд ли вы работать сможете - городская вы, господская, к нашему труду непривычная. Кому нужна такая работница. Не о чем и толковать.

- Как хотите. Я бы хорошо работала. Я люблю животных. Если вы согласитесь не колоть Бурёну, я всё за неё постараюсь понемногу выплатить или отработать, а Мелетину Ивановну попрошу предоставить мне свой сарай. Всегда можно договориться при желании.

- Нечисто тут что-то... Как бы не досталось от председателя. Не выйдет.

Разговор с Мелетиной Ивановной был также неутешителен:

- Я теперича в своей избе не хозяйка. Сама ты, Всеволодовна, не видишь, что ли? Феклуша, что захочет, то и делает. Говори с Ей.

- Но ведь изба, сарай и вся усадьба принадлежат вам, Мелетина Ивановна.

- Было время - были мои. Мой старик строил, кажинное брёвнышко сам клал. А теперь времена другие: я даром, вишь, хлеб Ем, меня надо по боку. Бригадир наш мужик уважительный - повстречал меня намедни за околицей и говорит: «Не бойсь, Мелетина Ивановна! Мы тебя со двора согнать не позволим, и не может быть такого дела при советских порядках, чтобы старого человека на улицу вытолкать. Наплюй ты на Феклушку и Ейные угрозы. Погоди - мы Ещё взгреем Её по партийной линии». А я Ему поклонилась в поЯс и отвечаю: «Спасибо, что жалеешь меня, Тимофей Алексеевич, да только я к тебе за заступой не ходила и бумаг с жалобами председателю не писала, незачем Ему и мешаться в мои семейные дела. Лучше пусть сто раз на меня наплюют, чем я на кого-нибудь. А со мной будет так, как Господь захочет!» Ты, Всеволодовна, вот и ласковая, и жалостливая, да только больно уж неразумная. Что дитя малое. Нам с тобой при Феклуше лучше и вовсе разговоров не заводить: пусть и не знает, как мы с тобой спелись. Сама с Ей объЯсняйся, родимая! Да только навряд ли что-то из того получится. Года этак два тому назад заведись у нас поросёнок Труся, бегал он за мной, что собака. Уж как я Феклушу молила: «Не трожь ты, Господа ради, моего Трусю!» Да где там - «Не блажи бабка! У тебя от старости и мозгов разжижение!» - вот и весь Ейный ответ.

Доводы эти окончательно обескуражили Асю. Тревожные мысли особенную остроту приобретали ночью: в избе тихо, темно, чуть скребётся под половицей мышь, в овчарне шуршат пугливые бараны, под крышей возятся голуби, а неотвязная тревога стучит, как молотком в виски, не давая заснуть...

«Ну что же мне делать? Как спасти Бурёнушку? Как прожить с детьми весь месЯц до следующего денежного перевода? ПЯтьдесят рублей надо немедленно внести за комнату, чтобы не оказаться на улице».

Уже пропели петухи в пять после полуночи, когда в голове составился наконец план, за который она ухватилась, как за Единственно возможный: «Двадцать пятого числа я обязана Явиться на отметку в город. Зайду к Надежде Спиридоновне и попрошу у неё взаймы сто рублей, с тем, чтобы отдать со следующего перевода. А пока буду просить колхозников снабжать меня молоком и картошкой в долг. Завтра - Сретение, стало быть, пЯтнадцатое, перебьюсь как-нибудь десЯть дней. Тем временем в Ленинграде продадутся наконец мои вещи, и Ёлочка пришлёт, может быть, более значительную сумму... Тогда я расплачусь с долгами и попробую выслать посылку Лёле. О Бурёнушке посоветуюсь с Пановой».

А за всеми этими житейскими соображениями в самой глубине Её сознания переливала всеми цветами радуги мысль, высказанная Мелетиной Ивановной: «Лучше пусть сто раз на меня наплюют, чем я на кого-нибудь!» Эта мысль казалась Ей своеобразным синтезом (тэ) смиренномудрия. «Как много душевной красоты в русских крестьянах! Бабушка так много молится, посещает церковь и крестит нас, но считает, однако же, возможным презирать такое огромное количество людей вокруг себя. Бабушка, конечно, слишком умна и тактична, чтобы кичиться или важничать, и всё-таки, достоинство, с которым она держится, как будто питается уверенностью, что она значит больше других, она - первая. Семейная родовая гордость эта даже возводится в доблесть. Я с детства росла в глубоком почитании нашего семейного круга и наших устоев. Я и теперь уверена, что воспитали меня очень разумно: та вежливость, уважение к старшим и выдержка, которые нам прививали в детстве, необходимы; я не могу не видеть, что те, которые не впитали в себя с детства этих понятий, - шероховаты и сами первые страдают от неуменья себя держать. Но манеры определяют Ещё не всё! Вера, молитва, стремление к совершенству - этого в нашем воспитании касались слишком поверхностно. Любовь к Родине культивировалась, но любовь к людям - не к родным, а к людям вообще - росла в душе у меня независимо от влияния домашних, часто наперекор им. А ведь были же интеллигентные и тоже родовитые семьи, где огромная, большая любовь к народу воспитывалась и поощрялась, где сыновья и дочери шли в земские врачи и учителя. Я недавно только узнала, что демократизм этот был даже в моде и считался чертой, характерной для русских помещиков. В нашей же семье мужчины блистали в гвардии, а женщины в свете... Совсем не всё в нашей семье было лучше, чем у других!»

В глубине Её души жило смутное желание попасть в церковь - войти в полумрак под купол с Его таинственной высью и шорохами, вдохнуть воздуху, в котором, казалось Ей, застыли вместе с запахом ладана невидимые кристаллы молитвы, найти где-нибудь в боковом приделе икону Скорбящей, перед которой всегда кто-то распростёрт ниц, прикоснуться губами к Пречистому Лику, склонить колени, укрепить свечечку и заплакать... «ПомЯни... за раннею обедней мила друга, верная жена!» Но она была лишена возможности даже помЯнуть своего друга - она не могла ни на минуту отлучиться от детей. К тому же церковь в соседнем селе была и теперь закрыта - всё та же «мерзость запустения на месте свЯтом». Оставалось только целовать свой крестик, засыпая. Кто знает, может быть, по ночам Её душу уносят из тела в заоблачные просторы - не туда, где «праведные сияют, Яко светила», думалось Ей, - в иные, менее совершенные круги, где блуждают такие, как Олег, призываемые к покаянию и самоочищению, и, может быть, там они встречаются и молятся, и так же вот горит свечечка, колеблемая веЯнием крыльев... Может быть!.. Но просыпаясь, она не помнила ничего и чувствовала себя всегда покинутой и одинокой, и в этом именно - казалось Ей - заключается Её очень большое несовершенство.

Яркий свет залил землю в утро Сретения Господня; он струился потоками. Увидев эти солнечные лучи, затоплявшие белые снега и тёмные сосны в белых опушках, Ася не утерпела и, оставив у колодца ведро, выскочила за калитку. Она запахнула на ходу ватник и платок и побежала к лесу, увЯзая в сугробах.

На минуту... хоть на минуту, пока дети спят. Солнце совсем мартовское, и как будто уже весной пахнуло! Клёст... вот там клёст на ветке шишку дерёт... А снегири так и звенят! Вот потому-то я и хотела в деревню. Теперь скоро начнётся капель, я увижу проталины, грачи пойдут по талому снегу... Весна, обновление! А человеческая душа, которая вся во власти горя, обновляется ли человеческая душа? Возможно это на земле? Или только там, после смерти?..

Она закинула голову, глядя на вершины берёз и сосен. Лучи Ещё были косые - утренние - и шли по макушкам; внизу - синие тени; вокруг - тишина и свет!..

- Сегодня Твой праздник, Господи. В этом свете чудится мне частица Твоего сияния - он особенный: озарённый, нездешний, лёгкий! Мне радостно смотреть! Серое облако стояло так долго, а сегодня вдруг свет. Спасибо Тебе, милый Иисус Христос, что Ты вспомнил обо мне в этот день и что Твои лучи нашли меня так далеко, в лесу, в этой избушке... Я уже ничего у Тебя не прошу, Господи, - да будет воля Твоя, а не моя! Прости, что я на Тебя роптала; я забыла, что одно чудо Ты всё-таки совершил для меня - Сонечка осталась жива в этом страшном лагере наперекор всем опасениям! Эту молитву Ты исполнил - одну, но очень большую. Я только сейчас вдруг вспомнила, вдруг понЯла. Один из всех пришёл благодарить, и это был самарянин - читают на благодарственном молебне. Сегодня благодарю я.

Не хотелось опускать головы, не хотелось отрываться от затоплявшего света; это тепло в груди и в душе было слишком отрадно; так бывало иногда в детстве! В душе Её зашевелилось неясное, но дорогое воспоминание: Ей было лет пять... Однажды утром она осталась одна в детской, и вдруг словно раздвинулись стены и солнечный свет затопил комнату... Окна выходили на южную сторону, и солнце часто бывало здесь, но в этот раз оно было раньше и Ярче обычного; за оконным стеклом забились голуби... Это тоже бывало не раз, но нынче они затрепетали... Солнечный свет делался всё Ярче и Ярче... Она бросила кукол и встала, почувствовав на себе Чей-то взгляд. И вот голос, похожий на голос матери сказал за Её спиной: «Не бойся, так бывает, когда смотрит Бог!» Она вся сжалась и благоговейно задрожала... Длилось минуту и ушло... Больше ничего не было! Странно только, что, когда на другой день она заговорила о случившемся с матерью, та не могла понять, о чём толкует девочка, и уверяла, что не заходила утром в детскую. Надевая перстни на пальцы, она рассеЯнно прибавила: «Фантазируешь или приснилось...» С тех пор ни разу не пробовала Ася касаться словами этой сокровенной минуты, и чем старше становилась, тем с большим благоговением думала о ней. Утренняя светлая лёгкость и радость на молитве, посещавшие Её иногда, напоминали ту минуту, но никогда не достигали такой силы... Голоса и сегодня не было, но излучения воспринимались такими же, что и в то незабываемое утро.

«Вот люди не верят в возможность общения с Высшими, а как это просто! Прилетит, прольётся и улетит... - думала она, стоя по-прежнему с запрокинутой головой, как зачарованная. - Дух дышит, где захочет! О, это, конечно, не Бог, но Кто-то из СвЯтых... Призвать эту минуту нельзя и удержать тоже; не от меня это зависит, как за роялем. За что мне даются такие дивные минуты? Идейной религиозной жизни во мне нет, никакого самоотвержения или подвига, напротив - мне все помогают, а я...»

Назади Её сознания тихо брели музыкальные мотивы...

“Что мне припоминается? "Китеж”? Да, это из "Китежа”: голоса райских птиц и Феврония в светлом граде. О, за что же эта радость, чем я Богу угодила?!»

Клавир «Китежа» и фуги Баха лежали у Аси в чемодане, в избе под лавкой: собираясь в ссылку и спешно укладываясь, она и Ёлочка обсуждали и мысленно взвешивали каждую вещь, так как количество багажа было строго ограничено; тем не менее она всё-таки сунула в чемодан потихоньку от Ёлочки несколько папок, отлично сознавая нелепость этого поступка, но чувствуя себя не в состоянии расстаться с откровениями на музыкальном Языке.

Когда она возвращалась к дому, всё так же увЯзая в сугробах, вокруг всё выглЯдело уже несколько иным. Она не знала, что именно так будет: после минуты озарения на очень короткий срок зрение всегда приобретало особую зоркость и Ясность - как будто снимались мутные очки. Снег и синие полосы на нём выглЯдели особенно девственными; голубь, ворковавший на крыше крылечка, говорил, по-видимому, о только что случившемся - он-то, конечно, всё знал; на лице Мелетины Ивановны, встретившей Её в сенях, морщинки расположились так, что подчёркивали Её кротость, а чело Её было увенчано скорбной Ясностью; в собственной маленькой горнице ус-тановилась особая прозрачность, образок старца Серафима у постели словно светился, а на личике спящей дочки почило выражение свЯщенной тишины, которое не всегда в одинаковой мере было доступно взгляду матери.

Когда она стала собирать на стол, то увидела, что и на белой скатерти, и на глинЯной кринке с молоком, и на круглом деревенском хлебе лежит печать благости, которая должна сообщить их трапезе нечто от древнехристианской «агапэ». Светлая минута принесла с собой умиротворение. «Из-за чего я волнуюсь? Чего страшусь? - думала она. - Ведь я не у дикарей, а среди русских крестьян. Разве здесь, в русской деревне, допустят, чтобы молодая женщина с двумя маленькими детьми умерла с голоду? Не допустят из христианского ми-лосердия. Некрасов очень хорошо сказал: «Ты любишь несчастного, русский народ». Я и сама это сколько раз замечала. Ну а те, кто на-строен по-новому, коммунисты, - не допустят из гражданской сознательности, из принципа. Проживу с помощью добрых людей, которых я встречала всегда и везде».

День этот весь прошёл озарённый отблесками свЯщенной минуты, но не может человек сохранить их надолго... Подступающий голод разрушил всё!

Глава двадцать третья

Каждое утро, подымаясь на заре вместе с Мелетиной Ивановной и умываясь ледЯной водой из маленького рукомойника, висевшего на крыльце, Ася перебегала двор, пожимаясь от холода, и закладывала в Ясли Бурёне охапки сена. Потом, схватив глинЯную кринку, шла на другой конец деревни за молоком к старому деду, который Ещё держал свою индивидуальную корову. Это были лучшне минуты в течение дня: на улочке не было Ещё ни души; подымавшееся солнце золотило верхушки леса; утренний заморозок щипал щёки; снегири звенели в придорожных вербах; по подмороженной дороге прыгали голуби и воробьи и возились около маленьких луж, вздувавшихся от ветра; чистота воздуха и уже по-весеннему светлого неба лилась Ей в грудь. Она положила себе за правило читать по пути «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся!” и «Верую» - ведь это было Единственное время дня, когда она могла сосредоточиться на своих мыслях, а Ей хотелось сохранить в душе светлый след и поддержать себя в уверенности, что жизнь Её и детей в руках Божиих. Золотисто-розовый край неба ассоциировался у неё со словами: «Да приидет Царствие Твое” - как будто лучи эти лились из тех обетованных мест, где оно уже наступило.

Старый дед наливал Ей в кринку молока - в долг до двадцать пятого, и добавлял уже от себя пахты в отдельный горшочек. Когда она прибегала домой, Славчик, обычно уже проснувшийся, кувыркался в постели; маленькие ручки протягивались к ней; очарование детской ласки имело огромную власть над Её сердцем: она одевала сына с песенками и поцелуЯми, уверяя себя, что ребёнок не должен видеть Её лицо всегда печальным и что радость Ему необходима как солнце и воздух. Первая трапеза обычно проходила жизнерадостно - она чувствовала себя освежённой молитвой, а Мелетина Ивановна, которая растапливала с утра печь, великодушно предоставляла Ей горячую воду для мытья детей и угощала Её красиво подрумяненным картофелем из деревенского чугуна. Славчик отличался хорошим аппетитом теперь, когда оказался на воздухе, - он выпивал чашку молока и съедал две или три картошки; отрадно было смотреть, с какой готовностью открывался этот маленький ротик! Остаток картофеля она приберегала Ему на вечер, перемешивая Его с пахтой, а сама довольствовалась куском хлеба и кипЯтком. Сонечке в рожок отливала двести граммов молока, и это при пЯтиразовом кормлении составляло за день литр. Днём Ася варила немного пшена, которое у неё было поделено на несколько ровных порций с расчётом, чтобы хватило до двадцать пятого, другой крупы не было. Обедали в два часа, и Славчик успевал до вечера снова проголодаться - тогда в этот открывающийся очаровательный ротик можно было положить только кусок, оставленный себе на вечер. Настроение падало по мере того, как иссЯкали запасы дневного рациона. К тому же Славчик находился в том возрасте, когда говорить с ребёнком приходиться непрерывно, не выпуская Его ни на минуту из поля зрения, и Ей было не под силу принуждать себя к улыбкам и песням в течение всего дня, преодолевая скорбные думы и тревоги и бросаясь от одного дела к другому.

- Славчик! Это нельзя трогать, положи на место. Играй в свои игрушки. Стой, стой, куда ты? Сядь, посиди немножко. Что ты опять взял в ручки? Запомни: в ротик нельзя брать ничего, кроме того, что даёт мама. Ну, о чём ты опять? Гулять? Ты видишь, мама стирает. А почему штанишки мокрые? Фу, как стыдно!

Интонация Её становилась понемногу всё более усталой и печальной. Когда наступал вечер и щебет Славчика наконец умолкал, она, уложив обоих младенцев и прибираясь потихоньку в избе, пела колыбельные совсем тихо, высоким тонким голоском; пела их одну за другой, хотя Славчик и Сонечка уже давно спали. Артистическое чувство искало себе выхода. Перебрав все любимые колыбельные, она обращалась к романсам, выбирая только самые грустные, - «Острою секирой ранена берёза» Черепнина наиболее отвечал Её настроению.

Она спала теперь на гладильнике, постланном на полу, а закрывалась пледом и ватником. Невольно сравнивала она эту постель со своим прежним ложем на кровати красного дерева с полотняными простынями и кружевными наволочками. Бросаться в ту кровать было всегда радостью - перешёптывание с Олегом, поцелуи, сладкая дремота... Забираться в эту постель было всегда немного холодно, и каждый раз лёгкий трепет брезгливости пробегал по Её телу от сознания, что постель не так чиста, как бы Ей хотелось, что простыни отсыревают, а плед затаскан в лагере. Вылезать же было Ещё мучительней, потому что она никогда не успевала выспаться, подымаясь то к одному, то к другому ребёнку, и чувствовала, что члены Её боятся ледЯного прикосновения колодезной воды при предстоящем умывании - она с детства была приучена умываться по утрам с головы до ног, но теперь у неё поЯвилась повышенная зябкость, а к услугам уже не было белой ванны и душа. Каждую ночь осаждали тревожные мысли - они подымались тучей, стоило Ей только положить голову на подушку, и, несмотря на всю свою усталость, она лежала без сна до первых петухов. Голод решительными шагами приближался к Её маленькой семье! Мечтой Её стало иметь мешок своего картофеля, но сколько она ни обходила крестьянские избы, никто не соглашался с ней поделиться: все уверяли, что расходуют последнее; может быть, так было и на самом деле, а может быть, опасались, что она не достанет денег и не сможет рассчитаться. Запустить руку в собственный мешок, испечь и съесть сколько захочешь и когда захочешь - начинало представляться Ей верхом счастья! Даже казалось иногда, что грустные мысли станут уже бессильны, Если сесть за хорошо накрытый стол. С тоскою думала она, что Славчик не получает высококалорийных питательных веществ. В этой разорённой колхозом деревне почти ничего нельзя было достать, но и то немногое, что было, она всё равно не могла купить! Сметана водилась только в одной избе и была дорогой; Яйца можно было купить только поштучно, и они тоже были дороги. Пойти в город раньше срока специально за деньгами? Но это удлинит следующий отрезок времени: от похода в город до получения перевода от Ёлочки, который мог прийти не раньше десятого числа следующего месЯца, - вытащишь хвост, голова увязнет!.. При наличии долгов за молоко Ей не могло хватить на две недели той суммы, которую она предполагала занять. Поговорить и посоветоваться было не с кем - отношения с Мелетиной Ивановной как-то завяли... Ведь вот странность: Мелетина Ивановна сама рассказывала Ей о корове и как будто жалела Бурёну, но как только Ася попыталась прийти на выручку, она словно бы отшатнулась от неё. Она точно не поверила, что ради спасения животного можно пойти на жертвы; она начала смотреть на Асю с предубеждением, считая, по-видимому, что та притворялась, рассказывая о своих трудностях и что в действительности она располагает Ещё какими-то суммами, «Полно тебе, Аксинья, прибедняться-то! Прислали денег и Ещё пришлют: нужды ты не знала и не узнаешь, твоё дело господское», - сказала она раз. Совать по утрам картофель она продолжала, то ли потому, что жалела детей, у которых такая неразумная мать, то ли потому, что не захотела подчеркнуть перемену в своём отношении, но Ася почувствовала, что потеряла ключ к душе этой женщины и что между ними встало что-то классовое - ни задушевности, ни простоты уже нет. Очевидно, в мнении Мелетины Ивановны Ася больше выиграла, Если бы, оплакивая вместе с ней Бурёну, варила детям щи из коровьих рёбер! Открытие это уЯзвило Асю.

В одно утро произошло как раз то, чего она опасалась: Мелетина Ивановна картофель не пекла, а сварила овсяную кашу и не поделилась с ней, может быть, потому, что дома была Феклуша. Асе при Её скудном рационе этого оказалось довольно, чтобы остаться совсем голодной. У неё не оказалось достаточно воли, чтобы придерживаться установленных Ею же порций при варке пшена: в этот день и на следующий она сварила двойную дозу, и пшено кончилось. Отыскивая выход из создавшегося полажения, она ухватилась за мысль переговорить с бригадиром: Ей понравилась та степенная манера, с которой он держался в разговоре о корове, предупреждения Его изобличали честность... Стоя посреди улицы и глядя на Его избу, она тем не менее не решалась войти, когда вдруг увидела Его приближающимся к своему дому с уздечкой в руке. Надо было воспользоваться моментом.

- Добрый день, Тимофей Алексеевич! - сказала она и по-крестьянски низко поклонилась, полагая, что это будет уместней протянутой руки, с которой крестьяне никогда не знали, как им поступать. - Я вас хотела попросить... Очень трудно мне... Не можете ли вы уступить... продать... мешок картошки? Может, у вас в колхозе Есть лишняя? Я рассчитаюсь, как только получу деньги. Если же нельзя мешок, хоть два или три кило... Я и крупе рада буду... Мне детей кормить нечем.

Даже дыхание зашлось у неё в груди - таких усилий стоила Ей эта маленькая речь. Бригадир молчал, оглядывая Её недоброже-лательным взглядом.

- Диковинная ты, Аксинья Всеволодовна! За дурака ты меня, что ли, почитаешь? Денег у Ей нет! Да промеж нас ты самая что ни на Есть богатая: ну, который из нас разом столько денег в кулаке зажмёт? И не слушать бы мне тебя вовсе, да уж куда ни шло: завтра два наших мужика в город Едут, Езжай и ты с ними на дровнях. Нам надоть спосылать кого-нибудь из баб мясом поторговать, а как будто, смотришь, и некого. Мы завтра корову колем.

Ася содрогнулась. «Бурёну!»

- Мы за эту работу тебе на мешок картошки денег выделим. Там же, на базаре, и закупишь, а мясо ужо раскромсаем - самой разрубать не придётся.

Перед глазами Аси замелькали кровавые скользкие куски.

- Благодарю вас, но я на такую работу не годна. Я не сумею. Мне торговать на рынке!.. - и невольно горделивым жестом вскинула хорошенькую головку, но тут же почувствовала, что слова эти отдают аристократизмом, а потому более чем неуместны.

Бригадир нахмурился.

- Вот, предлагаю заработать, так, небось, не хочешь, а колхозное добро на тебя разбазаривай, отдавай тебе посадочную картошку!.. Не суй ты нос в наши колхозные дела и не попрошайничай тут, на колхозной улице. Экая вредная!

Ася отвернулась и побежала к дому, чувствуя себя так, как будто получила пощёчину. Она бросилась в тёмный хлев и уткнулась лицом в шею коровы. Слёзы Её душили. «Бурёнушка! Бедная моя! Я так хотела тебя спасти. Но мне самой жить не на что, ты видишь - я почти нищая и каждый может меня обидеть. Дай своё ухо Крошечке-хаврошечке: знаешь, никогда теперь я не буду Есть мяса!» - и заглЯнула в кроткие тёмные глаза... «И печальна так и хороша тёмная звериная душа”. Кто может заглЯнуть в звериную душу? Кто поймёт, что светится за этим грустным взглядом? Ну да и крестьянскую душу не легко понять - «ты любишь несчастного, русский народ!» Она и теперь продолжала верить этому и не могла отказать в уважении ни Мелетине Ивановне, ни бригадиру. Но после переговоров о корове никто уже не видел в ней пострадавшую - Её принимали за «капиталистку», личность подозрительную и опасную. Несчастные 50 рублей, так некстати зажатые в руке, загипнотизировали крестьянские головы.

«Со стороны моя жалость к корове производит впечатление, конечно, очень странное: меня могут счесть дурочкой, а между тем я отлично понимаю всю неуместность своего вмешательства... И однако же, что, ну что я могу поделать с моим состраданием, которое для меня всегда острее бритвы? Я была Ещё шестилетней девочкой, а слуги в имении уже говорили, Если топили щенят или котят: «Надо, чтобы маленькая барышня не знала». И уже давно во мне живёт уверенность, что это чувство войдёт когда-нибудь в конфликт с разумом и приведёт к катастрофе».

В этот день она отвечала ребёнку невпопад, а отправляясь за молоком, не в силах была прочесть любимые молитвы; как опозоренная, боясь поднять голову, перебежала она через деревню, уверенная, что изо всех окон смотрят на неё и говорят: «Вот эта дурочка, эта побирушка, внучка царских сановников!» Созданные усилиями Её духа минуты созерцания были разрушены. Чувство голода становилось мучительно: Сонечка выпивала своё молоко, Славчик - остаток молока и пахту с хлебом, а на Её долю доставалось около фунта хлеба и кипЯток. Она ловила себя по вечерам на голодных галлюцинациях, которые были так упорны, что она ощущала на своих губах вкус воображаемой пищи. Засыпая голодной, она часто чувствовала боль в животе - может быть, кишки слипались от пустоты. «Бабушка и Лёля, наверно, испытывают то же самое, - думала она. - Лёля, конечно, всех больше изголодалась, а при нездоровых лёгких это очень опасно. Что делать, как помочь?» Она заметила, что и сама ослабела: походка Её сделалась несколько неверной и шаткой, голова кружилась. Раз она взглЯнула на себя в зеркало и увидела на своей худой и длинной шейке странное коричневатое пЯтно и такое же на щеке около уха... «Что это могло быть? А вдруг цинга? Или пеллагра?» Олег болел Ею в лагере и рассказывал, что она, как и цинга, начинается от отсутствия витаминов. У неё было посажено несколько луковок в горшке на оконце - пригретые февральским солнцем, луковки уже дали зелёные побеги, и она подмешивала их в пахту для Славчика. Испуганная тёмными пятнами, она общипала несколько перьев и съела их сама, а потом постучала к Мелетине Ивановне, выждав, чтобы Фёклушка вышла.

- Мелетина Ивановна, - сказала она, пересиливая гордость и нерешительно останавливаясь на пороге, - вы, кажется, за что-то на меня рассердились, а за что - я не знаю. Я так благодарна вам и за картофель, и за горячую воду. Без вас я бы пропала!.. Мне очень трудно. Со мной нет никого, кто бы мог мне помочь, и приходится опять обращаться к вам - я ведь знаю, какая вы добрая!..

Голос Её задрожал. Старая крестьянка молча смотрела Ей прямо в лицо, и почему-то казалось Асе, что всё, что она говорит, получает у Мелетины Ивановны свою особую интерпретацию (тэ), неясную Ей. Мелетина Ивановна не то чтобы не доверяла, но точно отыскивала в Её словах вторичный, скрытый смысл, кроме самого простого.

- Завтра я должна идти в город на перекличку, - продолжала, проглотив слёзы, Ася, - а за детьми присмотреть некому, и даже поесть им оставить нечего, кроме молока для Сонечки. Сама я очень изголодалась и ослабела... Если я не поем, я боюсь, что я не дойду. У меня в самом деле ничего нет! - и закрыла себе лицо от стыда и отчаЯния.

Мелетина Ивановна не обнЯла Её и не прижала к груди, как сделала бы, наверное, Панова, Краснокутская и любая другая из знакомых Ей дам, кроме разве Надежды Спиридоновны; но в ответе своём она оказалась на высоте, она сказала:

- Присмотрю небось: голодными у меня не останутся! И спать уложу и укачаю - это уж само собой! Экая неосмотрительная ты, Аксинья! Дивлюсь я всё на тебя. На вот борща тарелочку; хлебушка я сейчас отрежу; а утром я тебе ужо картофельных оладий подогрею - хорошие оладьи. Садись к столу.

Едва лишь Ася взЯлась за хлеб, как Славчик, бросив игрушки, завертелся около неё и протЯнул ручонки, говоря: «Дай». Это происходило каждый вечер! Иногда он карабкался к ней на колени и ловил Её руку... Съедать свой кусок сама при таких условиях Ася была не в состоянии, хоть и сознавала всю необходимость поддерживать собственные силы.

«Лёля хоть может съедать сама то немногое, что получает, а я спокойно не могу проглотить ни одного куска», - со вздохом подумала она. За последние две недели перетяжки опять пропали на бархатных ручках Её сынишки, и личико слегка вытЯнулось... Наблюдать эти изменения в детском лице и сознавать всю невозможность что-либо изменить - вот пытка!..

ПоднЯлась Ася на рассвете, как только Мелетина Ивановна слезла с печи и вздула огонь, растворив печную заслонку. Спешно глотая оладьи, Ася не решалась заговорить с Мелетиной Ивановной о подробностях ухода за детьми, хотя множество указаний вертелось у неё на Языке: легко можно предположить, что Мелетина Ивановна сунет в ротик Сонечке хлебный мякиш или покормит Славчика с чужой ложки... Но, боясь обидеть старую крестьянку, Ася всё-таки промолчала. Дети Ещё не просыпались, когда она подошла к ним уже в ватнике, валенках и платке. Она перекрестила обоих, но не поцеловала, опасаясь разбудить.

В сенях было Ещё полутемно; Мелетина Ивановна стояла на пороге.

- С дороги-то не сбейся: день ужо будет вьюжный - вона какая с утра пороша! - сказала она.

- Не собьюсь, я ведь уже ходила! - Ася взглЯнула через раскрытую дверь на крутившийся снег и Ещё раз обернулась на детей; ресницы Её сына Ещё не подымались, и выражение ангельского покоя лежало на лбу и побледневших щёчках; загадочный комочек тоже был неподвижен.

- Не тревожься, уж сохраню. Люблю ведь детей-то!.. Ступай с Богом, - сказала опять Мелетина Ивановна.

Головка молодой патрицианки внезапно склонилась и губы припали к загрубевшим мозолистым рукам...

- Господь с тобой! С чего ты это? - проговорила Мелетина Ивановна и отнЯла руки.

Глава двадцать четвертая

Надежда Спиридоновна в старом стёганном капоте стояла около своей распотрошённой кровати и, казалось, была чем-то расстроена.

- Ах, это вы! Не входите - вытрите сначала ноги в сенях и стрЯхнитесь, вы вся в снегу. Так. Теперь присядьте, только Тимура не раздавите.

Ася села на кончик стула, и больше из вежливости, чем из участия, спросила:

- Как живёте?

Во взгляде, брошенном на неё из-под серых, поредевших, колечками вьющихся волос, Асе впервые показалось что-то растерЯнное и пришибленное вместо прежнего своенравного огонька.

- Как живу? Неприятность за неприятностью! Вы Ещё слишком молоды, моя дорогая, чтобы понять, что переживает старый человек, когда он всеми покинут в таких тЯжёлых условиях.

Ася вспомнила поговорку, которую часто употреблял Олег: “Tu l’a voulu George Dandin!” (Примечание – Ты этого хотел, Жорж Данде! (фр.)) – а Надежда Спиридоновна продолжала:

- Хозяйка помещения, небезызвестная вам Варвара Пантелеймоновна, прескверную шутку со мной сыграла: такой прикидывалась тихой, богобоязненной и богомольной, и вдруг Является ко мне в один прекрасный вечер, а сама тянет за руку какого-то типа в картузе и преподносит: «Я нашла себе мужчину, надоело уже вдоветь!» Как вам понравится этот откровенный цинизм? А я потому ведь и поселилась у неё, что здесь мужчин не водилось. Теперь, разумеется, вертится около своего предмета, а ко мне хоть бы глазком заглЯнула. Вчера я сама паутину снимала, а мне с моим склерозом нелегко лазить по табуреткам - упала и колено зашибла. Две ночи уже не сплю - всё какой-то писк и шорох; собралась с силами, приподнЯла свой матрац, вы не поверите, милая, - мышь свила гнездо и вывела маленьких!... Едва только я увидела этих голых уродцев, тотчас «в Ригу съездила»...

Ася, снимавшая в эту минуту рюкзак, почувствовала, что Ею завладевает судорожный смех.

- Помилуйте, а что же Тимур-то смотрит? - выговорила она, с трудом удерживаясь, чтобы не фыркнуть, и тотчас Ей стало совестно за свою неуместную весёлость: «Она стара и покинута, грешно мне над ней смеяться!»

- Тимур? - переспросила Надежда Спиридоновна. - Ах, милая, Тимур стар - мыши могут ходить возле самого Его носа, и он не ше-вельнётся, он и в молодости брезговал ими. Ну-с, бросилась я к Варваре Пантелеймоновне, а там сидит, развалясь за столом, рослый хам и заЯвляет: «Моя жена вам не прислуга, сами извольте управляться, а не нравится - съезжайте, не заплачем». А разве мне легко переехать?

- Конечно, нелегко, а только... Каждому человеку ведь хочется счастья... - начала было Ася, но глаза Её остановились на недопитой чашке кофе, около которой лежали поджаренные ломтики хлеба и два Яйца. Она знала, что на гостеприимство этого дома особенно нельзя рассчитывать, но после десЯтивёрстного перехода Ей так хотелось выпить горячего, что она заколебалась - не попросить ли совершенно прямо чашку кофею, чтобы поддержать силы?

Надежда Спиридоновна перехватила, по-видимому, этот голодный взглад, тотчас подошла и закрыла кофейник «матрёной».

Румянец залил щёки Аси.

“Я решительно становлюсь жадной, - подумала она, - давно ли Олег называл меня эфирным созданием, а бабушка и мадам возмущались, что я так мало Ем и насильно заставляли кончать свою порцию; с Лёлей у нас даже завелось соревнование в воздушности, а теперь...”

Надежда Спиридоновна между тем вытащила лист почтовой бумаги.

- Вы, конечно, знакомы с Микой Огарёвым? - спросила она. - Ну-с, так вот, сей юноша почтил меня любопытным посланием... Где мое пенсне (нэ)? - Старуха порылась в ридикюле и откашлЯлась: - Вот, слушайте: «Глубокоуважаемая Надежда Спиридоновна, а Если угодно – chere tante’uk! (Примечание – Дорогая тётушка (фр.)) До сих пор я самым добросовестным образом исполнял все Ваши поручения с того дня, как канула в бездну сестра. Но приходит наконец момент заговорить прямо: Ваше распорЯжение распродать библиотеку моего отца исполнить отказываюсь по той очень простой причине, что считаю эту библиотеку неоспоримой, неотъемлемой собственностью. Неужели в Вашу легкомысленную головку никогда не приходила мысль, что в один прекрасный день Вы услышите от меня это заЯвление? Вы начнёте возражать, что имеете на неё права, так как спасли Её от разгрома, когда во время гражданской войны перевезли вместе с другими вещами к себе из подлежащей заселению пустой, заколоченной квартиры отца, когда мы с Ниной пропадали в Черёмухах. Не скажу, чтобы такое решение вопроса я находил великодушным, однако считался с ним, как и Нина: вспомните, что все десЯть лет, последующих за этим событием, Вы одна пользовались средствами с самовольной распродажи вещей; я не заговорил бы с Вами по этому поводу и теперь, Если бы не последовало от Вас сигнала к распродаже библиотеки. В этом году я сам отправлял Вам денежные переводы и хорошо знаю, что в деньгах Вы в настоящее время не нуждаетесь; тем не менее я и впредь не отказываюсь пересылать Вам полностью все те суммы, которые Ещё будут получены из комиссионных магазинов за трюмо и отцовскую дубовую столовую. Но о библиотеке разговор кончен. На какие средства буду существовать сам, пока Ещё не знаю. Невеста моя полностью разделяет мою точку зрения и мои планы: книги эти призваны заменить нам университет, в то время как у Вас они покрывались пылью. Voila! Tout! (Примечание – Вот так! Весь (фр.)) Ваш худородный племянничек М. Огарёв».

Мика, по-видимому, пожелал возобновить прерванные военные действия. Для Аси из этих строк тотчас выступили все те притеснення, которые должен был выносить Мика в квартире у этой тётки, а последняя не допускала, казалось, и мысли, что Ася опять на стороне юного поколения!

- Женится! Он женится! - восклицала Надежда Спиридоновна. - Хотела бы я знать, кто эта героиня, которая согласилась выйти за двадцатилетнего неуча и полностью разделяет Его точку зрения!.. По всей вероятности, безбожница, комсомолка. Я всегда говорила Нине, что братец Её плохо кончит.

Ася почувствовала необходимость заступиться:

- Я слышала, что Мика очень благородный и умный мальчик. Слово «неуч» вовсе к нему не подходит. У него великолепные способности, и не Его вина, что в университет Его не принЯли, а погнали в глушь. Девушка, которая с ним уехала... Те, которые Её видели, говорят, что она очень интеллигентная и милая. Только порадоваться можно, что Мика теперь не один.

Но Надежда Спиридоновна не могла успокоиться:

- Хулиганское письмо! «Я не нуждаюсь в деньгах!» В чужом кармане считать легко, а каково мне в мои семьдесят лет таскаться самой к колодцу? Библиотеку мне оценили в восемнадцать тысЯч! Ну, да как угодно, племянничек, судиться с вами я не желаю!..

Асе стало жаль старуху. «Вымою Ей пол и сниму паутину. Время Ещё Есть - в комендатуре принимают до трёх», - подумала она, но в эту минуту Надежда Спиридоновна разразилась следующей тирадой:

- Вот заблагорассудится - и составлю завещание в пользу вашей Сонечки. У меня Ещё Есть золотые фамильные часы и перстенёк с бриллиантом. Не пришлось бы вам раскаЯться в ваших дерзостях, милейший Михаил Александрович!

Ася почувствовала себя неловко.

- Надежда Спиридоновна, не берегите вещей и лучше не пишите завещание вовсе. Вам в самом деле трудно - продайте часы и перстень. Сонечка моя вам чужая, и мне было бы очень неудобно, Если бы вы обошли Мику.

Лазить по табуретам с тряпкой и скрести пол было, конечно, делом нетрудным, но достаточно утомительным теперь, когда силы были подорваны. Однако она относительно быстро закончила уборку, после чего всё-таки получила чашку кофе с двумя ломтиками хлеба.

«Лучше бы и не пробовать - только Ещё больше Есть захотелось! - со вздохом подумала она, надевая ватник и валенки. - Ну, теперь самое страшное! Господи, благослови!»

И уже на пороге повернулась к Надежде Спиридоновне.

- Я хотела вас попросить... Не выручите ли вы меня небольшой суммой в долг. Я верну недели через три, как только получу перевод от Муромцевой, у которой мои квитанции от комиссионных магазинов.

Требуемую сумму Язык Её отказывался выговорить.

Старуха вскинула на неё глаза.

- Вещи, милая моя, может быть, и не продадутся... Вы напрасно думаете, что это так легко и просто делается, - возразила она.

- О, я знаю, знаю, что совсем не просто, но Ёлочка Муромцева - вы Её видели в Хвошнях, - она принимает в нас очень большое участие - она ЕжемесЯчно высылает мне двести рублей; поэтому деньги у меня во всяком случае будут, - ответила Ася.

Надежда Спиридоновна помолчала.

- Вы видели, как пошатнулось теперь моё собственное материальное положение. Друзей, таких как у вас, у меня нет. Хорошо, я одолжу вам двадцать пять рублей - больше не могу; но впредь учитесь жить, не делая долгов. Я за свою жизнь рубля не занЯла.

Она открыла ридикюль и протЯнула деньги.

- Благодарю, - прошептала Ася и вышла в сени. Там она постояла несколько минут в темноте, стараясь справиться с охватившим Её отчаЯнием: она понимала, что даже сто рублей не могли покрыть Её долгов в деревне и не оставляли Ей ничего на жизнь, а эта в четыре раза меньшая сумма почти ничем не могла Ей помочь. Обращаться больше не к кому! С опущенной головой, медленно, почти машинально, побрела она в комендатуру. Ссыльных в Галиче было не так много, и около стола, где производилась отметка, она застала в этот час одну сударыню. Едва лишь они вышли на улицу, та заговорила, хватая руку Аси:

- Ах, милая, милая! Ну, что делать, скажите?.. Эта... как она... классовая борьба... нас доведёт до могилы! Я живу в чужих сенях под лестницей, заработка никакого. Погадала раз на картах одному красноармейцу, он доволен был, дал рубль; я - к другому, а тот наорал и потащил в райсовет; перемывали уж там мои косточки: как мол, смею разлагать армию, да Ещё отбросом аристократии обозвали... Кошмар, кошмар!.. Недавно с нищими около булочной стояла, а вчера подобрала с земли на рынке три-четыре картошки, а в помойке нашла неополоснутую консервную банку; вышел недурной суп, но ведь не каждый день так повезёт! Думала ли я, что буду в помойке рыться, когда встречала реверансами Государыню Императрицу в наших институтских залах!.. Талия у меня тогда была пЯтьдесят пять сантиметров!

«Этой Ещё хуже, чем мне! - подумала Ася. – Денег всё равно не хватит»... Тремя рублями больше или меньше уже безразлично, а три рубля на одну - всё таки помощь ощутимая». - Она протЯнула деньги, уже приготавливая в уме необходимые увещевания, так как была уверена, что услышит самые горячие возражения, но маленькая сухая ручка, поспешно высунувшаяся из под дырявого платка, выхватила бумажку Ещё прежде чем Ася успела договорить начатую фразу, а в глазах на минуту мелькнуло что-то хищное и тотчас сменилось прежней растерЯнностью. Былое изящество странно перемешивалось во всей этой фигуре с обветшалостью - чем-то одичалым. Ася невольно отдала дань уважения Надежде Спиридоновне: «Вот та, как бы ни нуждалась, никогда не станет рыться в помойке и бегать по улице с картами. Её не согнёшь! А бабушка? Она умрёт одна на своей постели, но уж, наверно, ничего ни от кого не попросит и до последнего дня будет держаться с тем же достоинством».

В кривобоком сарайчике было совсем темно, а в печурке не было огня. Старая генеральша лежала на ломаной кровати, закрываясь пледом и когда-то модной тальмой на клетчатой подкладке.

- Жду вас, жду! Входите, милая. Я была уверена, что заглянете. Болею я: ноги так распухли, что встать не могу. Растопите мне, пожалуйста, печурку - там, в углу, Ещё остался хворост, хочется выпить горячего. На окне на блюдечке две картошки - мне соседка при-несла; это для вас, я ничего не хочу. Плохи мои дела, дорогая.

Усталые, озябшие и потрескавшиеся пальцы ломали сырые сучья, пачкаясь в мелком, седом, кудрявом мху. Было всё время холодно и донимала усталость; холод со странной настойчивостью пробирался в рукава и под шею, а усталость отзывалась слабостью в ногах; огонь как нарочно не разгорался.

- Странное что-то происходит в последнее время со мной: самые ничего не значащие мелочи вдруг так расстраивают и раздражают, что хочется разрыдаться или даже зарычать от досады. Никогда этого раньше не бывало, - дрожащим голосом пробормотала Ася, наблюдая за маленьким огненным Языком, который прицепился было к суку, но в борьбе с сыростью начал изнемогать.

- Это ваши издёрганность и усталость сказываются. Держитесь, милая; стоит немного только себя распустить - и можно в самом деле в истерику удариться. Опять погасло?

- Погасло.

- Вот что мы сделаем: выдвиньте из-под кровати мой чемодан; так; теперь откройте; видите кипу бумаг? Это письма моего мужа из Ташкента: он был в то время моим женихом. Бросьте в огонь! Мне теперь уже ничего не жаль - я умру, а их выбросят на помойку... Так уж лучше сжечь. Бросайте, бросайте! Вы видите, в каком я состоянии, -, кажется, я уже ничем не смогу быть вам полезной!..

- Екатерина Семёновна, тут, в Галиче, Есть хороший доктор из высланных - Кочергин Константин Александрович. Он - великодушный человек и с ссыльных не берёт денег. Вам бы надо с ним посоветоваться.

- Константин Александрович был: сердечная мышца у меня никуда не годится, а тут Ещё присоединился тромбофлебит. Чего же удивительного? Нам - русским женщинам - досталось так досталось! Для меня началось Ещё с Мазурских болот, а кончилось... отречением сына. На него я не обижаюсь - Ему хотелось жить, работать, а тут - происхождение! Виновны те, которые толкнули Его на это, которые поддерживают режим, при котором возможны такие вещи!... Вот я здесь лежу одна, и перед глазами у меня, как заснятая плёнка, проходит вся моя жизнь. Мой отец - земский врач; гимназисткой Ещё я привыкла помогать Ему на приёмах во время летних каникул; нас так любили и уважали во всей округе, что, когда после революции чекисты Явились арестовывать отца, крестьяне пошли на них с вилами. Молодой девушкой я работала в обществе «Марии Магдалины» - мы спасали продажных женщин: эта была настоящая большая работа. С началом войны - я сестра милосердия на фронте... и я - враг народа, я! А в чём же моя вина? Муж - генерал? Но ведь он жертвовал за Родину жизнью, всегда на передовых, в боях... Ася, помните вы разговор братьев Карамазовых - Алёши и Ивана? Там проходит мысль: имеет ли человек моральное право построить великое здание, замучив ради этого одно существо? Большевики решаются строить великое здание коммунизма, замучивая ради этого тысЯчи и тысЯчи... Неизвестно, пойдёт ли на благо здание, построенное на костях и крови. Русская интеллигенция гибнет. Пройдёт время - всё это перемелется, народится новая, на это уйдёт примерно век. Эта новая интеллигенция будет уже иная; особенностей, которые отличали нашу - бескорыстие, широта мысли, беззаветная преданность идее, - этого уже не будет. В Рос-сии революцию подготовила интеллигенция, и вот награда!

Ася поднЯла голову.

- Я только теперь понЯла значение слов «Да будет воля Твоя» и «Хлеб наш насущный даждь нам днесь”, - сказала она, следуя течению собственных мыслей. Сидя на берёзовом обрубке, она то и дело помешивала дрова и не сводила печального взгляда со слабого пламени. Дома она тоже любила сидеть перед печкой, и тогда именно заводились у неё с Лёлей самые искренние разговоры.

- Вы плачете, милая?

- Я вспомнила бабушку: может быть, она лежит, как вы, такая же одинокая, заброшенная. Сыновья погибли, внук отрёкся, а внучка... - через несколько минут она задумчиво пробормотала слова полузабытого стихотворения:

L’arge a brise le chaine? Буря сломала тот дуб,

Qui seule etait mon soutien... Что один был защитником мне...

Чайник всё не закипал, дрова не столько горели, сколько тлели. Было уже около четырёх, когда она подала наконец старой генеральше чай, а сама съела две картошки с чужого блюдечка.

- Мне пора уходить. Я хотела выйти в обратную дорогу в два часа, а сейчас уже четыре... Мне очень грустно вас оставлять, но до сумерек надо пройти десЯть верст, а в семь уже начнёт темнеть.

Панова взЯла Её руку:

- Простимся, милая. Мы не увидимся, я это твёрдо знаю. Хотите, я расскажу вам сейчас одну странную историю? Она короткая и не задержит вас. Моя покойная мать когда-то у себя в имении (как видите, дела давно минувших дней) пошла из большого дома зачем-то во флигель - хорошенький был домик, весь тонул в сирени. В первой же комнате со спущенными жалюзи перед глазами у неё в полусвете закружилась и замелькала чёрная бабочка...

- Да, да, Есть такие! Их называют траурницами, - перебила Ася.

- Сначала выслушайте, милый энтомолог, а название подыщем после. Мать никак не могла от неё отмахнуться, а потом вдруг потеряла из виду. Вернувшись, она при мне выражала удивление, откуда взЯлась бабочка в наглухо запертом помещении. В этот вечер скончалась моя бабушка. Тогда никто ничего не вообразил и не сопоставил. Спустя два года моя мать вновь, уже во сне, увидела такую же чёрную бабочку, которая так же кружилась перед ней. И в этот же день скоропостижно скончался Её отец. Тогда только мы припомнили и сопоставили... И что же вы думаете?.. Пять лет тому назад, за день до того, как я получила официальное извещение о гибели моего мужа в концентрационном лагере, я сама увидела такую же траурницу. Странно - не правда ли?.. Наша семья никогда не отличалась ни нервозностью, ни мистицизмом. Моя мать была уравновешенная, разумная женщина, отличная хозяйка, мать пЯтерых детей. Откуда этот семейный доморощенный мистицизм, это предзнаименование, привЯзавшееся к нам?

- Да, странно! Очевидно, оттуда посылают иногда предупреждение... – прошептала Ася.

- Для верующего человека остаётся сделать только такой вывод. Я не делаю никакого, я только рассказываю. Но история-то моя Ещё не кончена: сейчас, как раз перед вашим приходом, я задремала, и...

Рука Аси дрогнула в Её руке.

- Опять она?

- Она. Прокружилась и пропала. Очевидно, конец. Я сейчас напишу вам на этом вот клочке адрес моего сына. Напишите Ему, что Его мать, умирая, любила Его также, как любила маленьким, прощать мне нечего – я всё понЯла; фотография Его у меня здесь, под подушкой. А теперь дайте я вас перекрещу; я с первого же дня нашей встречи в вагоне почувствовала к вам симпатию. Дай-то Бог, чтобы вы благополучно выпутались из ваших трудностей. Поцелуйте меня и ступайте. Мне никого не надо. Я хочу быть одна в последние минуты, а вас ждут дети. Идите, идите – скоро начнёт темнеть, сегодня пасмурно и вьюжно.

“Этот Кочергин не захотел понять, что должен выждать хотя бы год!“ Вытирая глаза, Ася послушно вышла и, переступив порог, тотчас попала в мир белых снежинок, круживших в воздухе. Дойдя до ближайшего угла, она повернула в проулок, но проулок этот вёл не на окраину, а к поликлинике.

Вот это окно; оно светится; он Ещё не ушёл. Если она постучит, он сейчас же выбежит, поведёт к себе, чтобы отогреть, утешить и накормить, проводит Её до деревни и, конечно, выручит деньгами – сколько сможет, столько и даст. Как он обрадуется, что может помочь!.. А потом он устроит так, чтобы перевести к себе детей, и своего маленького Мишутку сюда выпишет... Как бы я Его любила!.. И может быть, тогда холодная нищета отступит и будет легче, спокойней, уютней и Константину Александровичу и мне... Я не влюблена в него и уже никогда ни в кого не влюблюсь, но я знаю, что я привЯзалась бы к нему – он мне симпатичен, почти дорог... Но...

Вокруг мело и мело; снежинки облепили Её лицо, снег падал, падал, падал... Свинцовое небо темнело.

“Но... ведь взять от человека всё, что только он может дать, достойно лишь при условии принести свою любовь и свою жизнь. Константин Александрович дружбу отверг и предпочёл отойти вовсе, чтобы не гореть на медленном огне. Шутить Его чувствами нельзя. Если я сейчас постучу, я должна буду пойти на любовную связь – иначе не может быть! Любовь!.. “Другой разбудит когда-нибудь твою страсть“, - говорил Олег... А она? Она под конвоем, в бараке, как Лёля. И вот она вернётся и бросится к мужу и ребёнку... Как я взглЯну тогда Ей в лицо и что я сделаю? Тогда уйти будет труднее, чем теперь. Нанести удар человеку, который потерял всё, - значит добить человека. Добить...“

Снег падал, падал, падал...

Как Её жаль! Я теперь знаю, что такое горе. Мне Её жаль больше, чем себя. Жаль той непереносимой жалостью, которая ранит, как бритва.

Снег падал, падал, падал...

“Что же я медлю? Чего жду? Я не хочу добивать – значит, я должна уйти, и уйти надо теперь же, пока он не вышел и не увидел меня; теперь, пока не ослабела моя воля... Уйду.“

И решительно повернула к окраине, к сугробам – в холод и темноту.

“Метёт так, что глаза залепляет... Ноги почему-то слабые... Устала, устала я... Олег из Соловков так же шёл – безлюдными дорогами, в метель, в мороз. Это наш крестный путь. “Русская интеллигенция гибнет“, - говорит Екатерина Семёновна. Пути Господни неисповедимы – так, значит, надо!.. Придут другие времена, другая культура – вот и всё... Какая это птица кричит? Ворон? Жутко от Его голоса. Зимний путь... “Ворон, бедный, странный друг...“ В лирике Шуберта Есть что-то захватывающее. Гений умер с голоду на чердаке! Сегодня рано темнеет... Разумней было бы переночевать у Екатерины Семёновны, а выйти, как только рассветёт. Повернуть обратно, пока не ушла далеко?.. Но Славчик не захочет без меня ложиться, а Сонечку я вчера не купала: Если Ещё на день отложить – начнутся опрелости... И ручки и ножки у неё такие крошечные, жалкие, слабые... Славчик в это время уже приподнимался, а она... Нет, надо прийти до ночи. Дорога торная – не собьюсь. Опять кричит ворон; здесь у него гнездо, наверное. На этот раз лес кажется мне мрачным и угрюмым. Устала я. Если бы дома меня ждали мама или мадам и, как в детстве, уложили в белую уютную кроватку, - я бы тогда могла заснуть спокойно, зная, что мама рядом; спокойно – без этой мучительной тревоги, которая не проходит даже во сне, а где-то в подсознании остаётся... Эти рыдания, которые меня сотрЯсают во сне и от которых я часто просыпаюсь... Они так утомляют и надрывают грудь!.. Странно – откуда они берутся? Оттого, может быть, что в течение дня я принуждаю себя сдерживаться? Никогда не бывает теперь, чтобы я проснулась бодрой и освежённой – не проходит усталость; ноги и те с утра такие, как будто я прошла вёрсты... И всегда страх - то за Сонечку, то за Лёлю, то за бабушку“.

“Метёт так, что по сторонам дороги из-за снежной завесы ничего не видно, и я не знаю, прошла уже половину пути или нет... Примерно на половине стоит этот большой серый валун, точно хмурую думу думает. Кажется, Его Ещё не было. Как бы Славчик не убежал к колодцу или за околицу; я забыла сказать, чтобы Его не выпускали. Неудачная погода – очень уж заметает дорогу. ТЯжело вытаскивать из сугробов ноги и снова проваливаться. Хоть бы унялся ветер, дыханье бы не перехватывало... Всё Ещё нет камня... Надо идти быстрее – сумерки начинают сгущаться. Волков здесь нет – меня все уверяли. Фёклушка постоянно ходит по этой дороге – бояться нечего. Как это у Блока: “Завела в очарованный круг, серебром своих вьюг замела...“ Будущее беспросветно – дети вырастут заброшенными, я всю жизнь одна, всю жизнь без музыки... “Баркарола“ Шуберта... Как я мечтала Её исполнить!.. А моё сочинение об ангельских крыльях?.. Оно так и пропадёт неоформленным. В голове всё уже давно создалось: шорох в куполе, кадильный дым, воркование залетающих голубей, потом мотивы из литургии, чтобы передать таинственность совершающегося в алтаре... А потом восторженные возгласы светлых духов – такие как “ангел с кадилом“ Врубеля... И опять таинственные шорохи, никому незримая жизнь купола. В оркестре это бы звучало лучше, чем на рояле, но как сочинять без инструмента, без возможности сосредоточиться? Что же делается с гениями, которые не успели высказаться, а сами переполнены, как чаша? Ай! Падаю... Это я за корягу зацепилась... Теперь варежки мокрые, и за валенки набралось. Какая же я неловкая! Фу, холодно. Была бы со мной вместе Лада, мне не так одиноко было бы идти. Она и дорогу бы указала мне... Что такое? Или мне чудится... Кто это там за кустом? Как будто оттуда уже смотрят на меня глаза Лады? Собака... Да – собака! И глаза скорбные... Но это не Лада – большая собака, незнакомая, и уши острые, а у Лады висячие, мягкие. Волков здесь нет... Собачка, иди сюда, милая! Прижмись ко мне, пойдём вместе. Ты с хозяином или заблудилась? Ты голодна? Ты озябла? Что с тобой? Как она странно смотрит. Лязгает зубами... Ай! На помощь, на помощь! Волк! Пропал голос, хрипит, а звука нет. Я всегда думала, что в опасности не выкрикну! Как защититься? Проткнуть глаза? Перочинный нож в кармане... Нет, не могу. Ослепить - жестоко... Не могу! Помогите, помогите! Опять нет голоса - шипенье только. Тянет, тянет за ватник прочь от дороги! В чаще я ведь запутаюсь и пропаду... Если укусит ногу, мне не встать: умру тут, в Ельнике, у него в зубах!.. А дети?.. Попробую вырваться! Кусает!.. Ай! Схватил ногу! Где же вы, все свЯтые, все светлые? Спасите! Я никому зла не делала Я всех любила! У меня маленькие дети! Пошлите мне помощь! Вот палка! Ударить по морде так, чтоб не убить? Решусь! Нельзя иначе! Вот тебе! На, на! Всё-таки выпустил! Выпустил! Теперь бежать... Скорей, скорей... Бежать, а я увЯзаю... и ногу больно... Господи, помоги мне! Опять он за мной! Страшно! Что это? И он хромает? Подшиблен охотниками? Вперед, Ещё, Ещё вперёд! Да, отстаёт – видно, в самом деле лапа больная! Сел на снег... Спасена! Господи, благодарю! Только надо уходить, скорей уходить, а то может подняться и опять за мной. Как раз посреди дороги сел... Сверну в лес и обогну это место. Не встретить бы другого... Нет, нет, Сам Бог пришёл мне на помощь. Чаща. Трудно продираться... и сугробы, и ветки... Больно щиколотку... Течёт вдоль ноги что-то тёплое – кровь!.. До крови укусил. Нельзя теряться и ослабевать. Олег как-то раз говорил, что человек, который измучен, садиться не должен, иначе он уже не встанет. Надо идти, пока Есть силы передвигать ноги. Совсем стемнело, но это потому что я в чаще. Вернуться на дорогу? Нет! Отойду подальше – снова вцепится. Я ударила, нанесла боль... Но ведь он мог растерзать меня, Если бы я помедлила Ещё минуту, у меня дети, мне нельзя умирать. Мучительно ноет вся голень... Кого позвать? Кто здесь услышит? Я всё-таки сяду вот сюда, под дерево. ПеревЯжу хоть платком ногу и передохну. Полный валенок крови, и сердце всё Ещё колотится, а руки трЯсутся. Так, наверное, чувствует себя животное, которое преследуют охотники, а люди из этого делают забаву... Чаща такая чёрная... За каждой веткой как будто стоит опасность... Конверт с адресом Ёлочки должен быть здесь, зашит в мешочке. Надо написать... Мало ли что случится... Правда, что вьюга все следы заметает... Несколько слов и вслепую нацарапать можно... Вот – готово... Теперь упакую и обратно на грудь, рядом с крестом. Кажется, мне не дойти будет – надо подыматься, а сил нету, и кровь всё не унимается. Переждать метель здесь, под деревом, а утром при солнышке попытаться дойти? Утром всё будет выглядеть иначе, возможно, я встречу дровни, и меня подвезут, а сейчас и метёт, и темень, и ступать не могу... Обниму вот сосенку и буду думать опять о музыке и о вечности – тогда не так страшно... В Царстве Духа ничто не должно пропасть, ничто, ничто! Там расцветает каждая творческая мысль, каждая растоптанная былинка выправится, вздохнёт свободно каждое замученное животное, вот и этот несчастный волк... И моя Лада. В преданности Лады была красота, которая пропасть не может, - канут в прошлое только ошибки и зло. В Ладе душа была – о, я знаю! Я совершенно безошибочно наблюдала в ней душу. Эта мысль о всеобщем воскресении мне с детства покою не даёт, постоянно гвоздит мозг. Откуда это пошло? Светлая заутреня? Евангелие? "Китеж”? Мне кажется, предчувствие вечности поселилось во мне прежде, нежели я могла стать доступна воздействию этих факторов. Когда мы были в Италии, и папа показал мне Леонардовскую “Тайную Вечерю”, мне было только пять лет, но я помню, что я погрузилась в чувство благоговения, как в давно знакомую привычную сферу. С тех пор как я себя помню, я всегда знала, что буду вечно жить! Возрождение каждого духа в каждом отдельном существе - что может быть прекраснее этой идеи?! Умираешь... охватывает оцепенение, закрываются глаза... и вдруг- приток новой жизненной силы, словно от магического прикосновения или от капли воды живой, как в сказке. Я так Ясно представляю себе эту минуту! Новая жизненность раскроется Ярче, чем на земле, где человеческое существование часто придавлено и смято. Но вечность никак не должна исключить совершенствование и творчество - ужасно было бы застрять на одной точке. Это будет непрерывный рост Духа. Именно в способности к творчеству, мне кажется, сказывается в человеке образ и подобие Божие. Я буду слагать чудесные гимны неведомой мне пока гармонии, а Олег... “Там Михаил-Архистратиг Его зачислит в рать свою”. Мой милый, милый, замученный! Его найдут на тюремном дворе и "сорок смертных ран" не помешают Ему встать. Китеж... ”Се жених пришёл”... Я чуть не задремала. В снегу теплее и не так бьёт в лицо; мне хорошо в этой Ямке, но Если засну, я боюсь заметёт меня... и ногам холодно... О чём я плачу? Жаль мне себя вдруг стало... В будущей жизни мы все духи, а мне жаль моего земного, простого счастья - счастья с Олегом! Аси - девочки, невыносимой ветреницы с косичками, Аси - молодой любимой жены уже никогда не будет! Не сидеть мне больше у Олега на коленях, не прижиматься к Его груди... Этого счастья было так мало, а я почему-то уверена была, что буду счастлива всю жизнь. СеребрЯные нити и светлые утра пророчествовали совсем не то, что пришло... Всё вокруг теперь чужое, враждебное, трудное... Даже Ёлочка, которая так добра и великодушна, - чужая: Её я уже не могу любить так, как любила, например, Лёлю. Все эти мысли - моя ограниченность. Холодно ногам... Всей становится холодно... Цепенею. Встать и всё-таки попытаться дойти? Нет, нет - нету сил. Старец Серафим, уйми вьюгу! Если возможно - уйми вьюгу!.. "Завела в очарованный круг, серебром своих вьюг замела...” Смерть для каждого приходит в один назначенный день... Смерть... а за ней вечность. Вечность! Вот закрываются глаза и открываются снова. Я в ином, уже воздушном теле, в расширенном сознании, которое потеряла при рождении. Светлые тени, тихое сияние, золотые лучи... Облака, как на закате... Праведные поют. "НенавидЯщих нас простим..." и “Светися, светися, новый Иерусалиме..."; благословляя, шепчут: “ СвЯтая свЯтым..." Я узнаю дорогие лица, уже просветлённые, благостные - Олег, мама, дядя Серёжа... А вот показывается вдали весь окружённый сиянием маленький седой старичок в скуфейке, в лапотках, а за ним плетётся медведь.. Это старец Серафим Саровский - наконец я Его вижу! Он сохранил даже ту одежду, в которой мы Его чтили - сохранил из любви к нам. Он кладёт мне на голову руку и говорит: "Радость моя, мир тебе!”, как говорил всем приходящим к нему на земле. А сколько Ещё потребуется усилий и подвигов моего духа, чтобы вот также приблизиться к Иисусу Христу! В голове мотивы из "Невидимого града". "Без свещей мы здесь и книги чтём, и греет нас, как солнышком”... А вокруг темно... совсем темно. Ни зги... Заметает. Господи, охрани детей! Снег... снег... Вечность... Где же райские цветы и райские птицы?»

Глава двадцать пятая

Несколько урок, лёжа и сидя на нарах, затЯнули блатную песню:

Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно...

Голоса звучали стройно, а скрытая тоска и напева, и текста отсвечивала, казалось, в каждом из этих подкрашенных лиц.

- Чего зенки воротишь? Покажь рыльце! Сестрёнку мою, Вальку, ты мне напомнила, - сказал, обращаясь к Подшиваловой, молодой уголовник, пробиравшийся между нар.

- Где же теперь сестрёнка? - осведомилась та.

- Эх, не спрашивай! Вся-то наша жизнь - шатание бесприютное!..

- И взаправду так! Ну, а от меня держись лучше подальше; потому - занЯта. Не про вашего братца моё рыльце. Проваливай!

- А я и так проваливаю. Зря напутствуешь.

Подшивалова потЯнулась, закинула руки за голову и вздохнула. В эту минуту глаза Её остановились на Лёле, которая повязывалась косынкой перед обломком зеркала.

- К хахалю опять?

- Женя, я тебя уже несколько раз по-товарищески просила не заговаривать со мной на эту тему, - ответила та.

- Ну, ступай, ступай! Кажинный по-своему с ума сходит.

Но Лёля уже выскользнула из барака, не давая себе труда выслушать напутствие.

Тесное помещение дежурного врача; топчан, белый больничный шкафчик и стол. Свидания происходили обычно здесь, в те дни, когда среди дежурного персонала не было таких, в ком можно было заподозрить предателя. В распорЯжении было всего полтора часа между ужином и вечерней перекличкой; туго натянутые нервы каждую минуту ожидали тревожного сигнала в виде предостерегающего стука в дверь; тем не менее иногда удавалось относительно спокойно побеседовать шёпотом, лёжа рядом на топчане. В этот день их никто не спугнул, и Лёля устало закрыла глаза, пристроив головку на плечо ВЯчеслава.

- Верю, Алёнушка, что измучилась ты, - говорил он, - работа под конвоем - дело нелёгкое. В этом отношении мы в привилегированном положении. Наша работа особая, хоть и тЯжёлая. Надо попытаться устроить тебя к нам в палаты санитаркой. Мыть полы и подавать судно придётся, зато не будешь под конвоем, и человеческое отношение к больным даст тебе удовлетворение. А физический труд да Ещё под понукание, тебе, конечно, не под силу.

- Только не в инфекционное устраивай. По мне всякий раз судорога пробегает, когда надо переступать порог. Приходить к тебе я не перестану; минуты с тобой - моя Единственная радость, но работать у заразных не хочу.

- Поговорю с врачами. А мы привыкли все - не боимся. Смерть - старая штука!

- Тише, милый! Есть вещи, о которых не следует даже упоминать... Скажи мне лучше, кто тот старик, с которым мы столкнулись в сенях - Его облик несколько необычен?

- Этот человек... Я не знаю, что о нём думать! Это - заключённый Епископ. В прошлом он - хирург, и здесь поставлен заведовать хирургическим отделением. Я в первые две недели после водворения в лагере работал в операционной и попал под Его начальство - преж-де чем приступить к операции произносит: «Во имя Отца, и Сына, и СвЯтого Духа!», крестит каждый подаваемый Ему инструмент. Злился спервоначалу, а понемногу приглЯделся - держится, вижу, с достоинством, оперирует, прямо скажем, блестяще; весь штат Его уважает... В одно утро шасть к нам гепеушники: ты как смеешь, такой-сЯкой, религиозной пропагандой тут заниматься? А он им этак спокойно: без крестного знамения оперировать не стану; снимайте с работы вовсе, Если угодно! Ну, схватили Его и поволокли в штрафной. А тут как раз слегла с острым аппендицитом супруга одного из крупных начальников. ВыЯснялось, что операцию доверить желают только Епископу Луке. Спешно тащат Его назад. Подходит к операционному столу как ни в чём не бывало и опять крестит инструменты, а наши хозяева молча проглатывают пилюлю. Тут уж я радовался со всем штатом Его возвращению. Друзья мы теперь. Я привык считать мерзавцами всех служителей культа, но в этот раз мерка не подходит!

Лёля провела рукой по Его волосам.

- Милый, обвинить в контрреволюции тебя, тебя!..

- Эх, кабы дело заключалось во мне одном! А то сама ведь видишь... Вот Ропшин, мой новый товарищ, обвинён за то только, что сказал где-то, будто бы стихи Гумилёва предпочитает стихам нашего МаЯковского. А то так работает у нас санитаркой девушка - Ей всего то шестнадцать, - они с несколькими другими школьниками в глухом сибирском городке составили самостоятельный кружок по изучению истории партии да совместно пришли к выводу, что генеральная линия партии допустила целый ряд непозволительных ошибок. Все приговорены к лагерю, прежде чем сделались выпускниками. Вот куда нас завела бдительность. Не поверил бы, Если б услышал со сторо-ны... Людей жаль, а дела Еще больше! Это всё нашим врагам на руку. Товарищ Сталин может погубить всё наше дело! Знаешь, я не жалею, что попал сюда, - кое-что понЯл новое. Дай твоё ушко: советской власти, по существу, уже нет, Есть диктатура. Сталин должен быть уст-ранён. Я не один так думаю. Только никому не повторяй моих слов, желанная! Я Ещё надеюсь кое-что сделать в будущем.

- Милый, ты теперь совсем иной! Когда ты так говоришь, ты кажешься мне таким же героем, каким Асе казался Олег.

- Зачем ты сравниваешь? Что может быть общего между царским гвардейцем и мной? Героического во мне, Ей же Богу, ничего. Это мы оставляем для господ офицеров, романтиков. Я человек будней.

- А вот и неправда! Я лучше тебя знаю, какой ты. Мы с тобой могли бы быть очень счастливы...

- А разве мы не счастливы? Разве для счастья так уж необходимы безопасность, комната и кровать? Я, по крайней мере, счастлив. Подожди, мы с тобой Ещё и на воле поживём! У нас сынок когда-нибудь будет. Вот только здоровье твоё меня тревожит. Вынимай градусник. Опять тридцать семь. Как бы, в самом деле, не было лёгочного процесса. А с ногой что? Покажи. Пятна эти цинготные; у меня обе голени в таких же пятнах. Я тебе сейчас дам всходы гороха: я размочил горсточку в консервной банке. Вот, жуй.

- Ну, зачем ты встал? Ложись, поболтаем Ещё. Хоть немножко отогреться в твоей ласке, хоть немного забыться!..

- Пора, девочка моя. Сейчас будет отбой. Я опасаюсь, как бы строгости Ещё не усилились после этой истории с побегом. Слышала?

- Да. Шептались у нас вчера, что сбежал один с большим сроком. Не знаю, преследовали Его или нет. Разобрать трудно, что правда, что слухи.

- Алёнушка, Его уже поймали. И првезли сюда вчера вечером. Я сам видел: он прострелен и весь изгрызан собаками. Епископ Лука извлёк сегодня пулю. Знаешь ты, кто этот человек? Один из организаторов комсомола. Я не стану восстанавливаться в партии, когда выйду отсюда, - истинному коммунисту в ней теперь не место. Ты плачешь, Алёнушка?

- Я вспоминаю человека, которого вот так же искали с собаками. Он совсем по-отечески относился ко мне, но я ничего не ценила в те дни.

- Алёнушка, послушай, что я придумал: послезавтра дежурить на разводе будет Михаил Романович – врач, с которым я работаю. Скажись больною; я Ему объЯсню загодя твоё состояние и попрошу устроить тебя в госпиталь. Всё-таки отдохнёшь хоть несколько дней. Ну, а теперь беги, пока не хватились.

Они поцеловались.

- Вот и всё наше счастье! И всего-то час! – вздохнула Лёля.

- Держись, моя Алёнушка! Мужества терять никак нельзя. – ВЯчеслав выглЯнул в сени и на улицу. – Никого! Беги, любимая...

На следующее утро, строясь на работу, Лёля говорила себе: “ Завтра, Бог даст, отдохну! Пролежать в кровати два или три дня – какое блаженство!”

Чья-то рука подтолкнула Её.

- Ступай, дэвушка, нэ задэрживай.

Она обернулась и увидела у себя за плечами конвойного Косыма.

- Карош русский дэвушка! Очень карош русский дэвушка! – сказал он, ухмыляясь.

Лёля прибавила шагу.

В середине работы, перетаскивая дранку, она увидела руки конвойного, протЯнувшиеся принять у неё тЯжёлую поклажу.

“Что за неожиданная предупредительность!” – подумала она, заметив, что он весь расплывается в глупой улыбке, глядя на неё в упор маслЯными, выпуклыми, похожими на чернослив глазами.

- Русский дэвушка такой гладкий!

Лёля поспешно отвернулась. “Что за идиотские комплименты! Неужели начнёт приставать? Пусть только эта обезьяна посмеет!”

Когда расходились после ужина, Подшивалова поманила Её к себе.

- Что тебе, Женя?

- Хочешь, новость скажу? Алёшка мой сказывал, что конвойный Косым по тебе обмирает. - Лёля невольно отшатнулась.

- Что за чепуха! Нашла о чём рассказывать! Любовь Косыма меня интересовать не может!

- Постой! Не так уж прытко! Я для твоей же пользы: ну, какой тебе от твоего хахаля интерес? Вечно ходи под страхом, что накроют, а пользы - ни крошки. Ну, а станешь с Косымом жить, сейчас поставят на блатное местечко, и хлеб будет тебе, и со стороны конвоя ува-жение. Сегодня они придут в барак вместе - он и мой Алексей.

- Для меня это невозможно. Женя! Можешь передать своему Алексею, что Косыму Являться ко мне незачем.

- Не зазнавайся, Ленка! Больно уж ты горда! А Косым не такой человек, чтобы Ему перечить: сейчас отплатит!

- Что?! Да какое право он имеет припугивать? Если я только вздумаю сообщить о Его притЯзаниях начальству, нагорит Ему, а не мне, - и, круто повернувшись, Лёля отошла в сторону.

Свидания с ВЯчеславом у неё на этот день не намечалось - в эти часы как раз дежурила санитарка, которую подозревали как передатчицу. Тем не менее решилась сбегать в больницу и через верных людей вызвать ВЯчеслава хоть на минуту в сени.

В лице ВЯчеслава заходили все скулы.

- Алёнушка, держись, дорогая! Если ты будешь категорична, Ему останется только уйти. Прибегнуть к насилию он не посмеет, ну, а Если бы попытался - ведь ты не в лесу: кричи, рвись, подымай скандал. Им настрого запрещено жить с лишёнными свободы. Не бойся поднять шум - начальство, ох эти ненавистные гепеу, в этом случае будут за тебя. И я тебя защитить не могу; пойми и это! Если только в дело вмешаюсь я, нас как влюблённую пару моментально найдут способ разъединить: штрафной лагерь - и кончено! Всё будет зависеть от тебя, моя кудрявая овечка.

Он говорил, держа в своих Её руки.

- Можешь быть спокоен: я Ему не дамся, но я боюсь Его мести! - прошептала Лёля, дрожа.

Барак она нашла в полном смЯтении: стояли кучками и шептались, конвойные разгоняли по нарам. Несколькими минутами раньше срока был дан сигнал к отбою. Соседки не замедлили сообщить Лёле, что только что погибла Феничка: тихая, кроткая бытовичка, которая работала сторожем у одного из складов. Стоя у дверей с железными замками, она плела обычно кружева и всегда казалась невозмутимо спокойной. Но в этот вечер она внезапно побросала спицы и кинулась к забору с колючей проволокой. Предостеригающие крики стрелков Её не остановили – сделала это только пуля. Поступок был настолько странным, что истолковываться мог только как самоубийство...

Магда сказала Лёле:

- Да простит Ей Бог: она сделала хуже и себе и нам! Две подряд попытки к бегству не пройдут нам даром...

Лёля вспомнила, что ВЯчеслав сказал точно то же самое.

Быть может, конвою нагорело за историю с Феничкой, или решено было одновременно с заключёнными подтЯнуть и стрелков, - так или иначе, ни Алёшка, ни Косым не Явились в барак вовсе. Лёля напрасно просидела всю ночь на нарах с тревожно бьющимся сердцем.

Как только проиграли утреннюю зорю, тотчас стало заметно, что персоналу сделаны соответствующие внушения: интонации стрелков были особенно повелительны и команды категоричны; старшее начальство прогуливалось тут и там, наблюдая за происходящим; заключённые двигались безмолвно, как манекены; пройдя на своё место, Лёля с вопросительным взглядом взглЯнула на врача, и тот одними губами успел шепнуть Ей: “Не сегодня!”

Повели опять Алёшка и Косым.

Лёля старалась держаться подальше от Косыма, но тот улучил минутку и, приблизившись к ней, заговорил, картавя:

- Нэ бойся, дэвушка, Косыма; Косым тэбя полюбил. Будут тобэ и хлэб и дэнги, коли приголубишь Косыма!

Лёля с безучасным лицом продолжала вЯзать дранку, хотя сердце колотилось как бешеное. Очевидно, Подшивалова Ещё не успела переговорить с Алёшкой, и до Косыма Ещё не докатились слова отказа.

Тот выждал минуту и заговорил снова:

- Жди Косыма сэгодня ночью, джан. Косым придэт вмэстэ с Алэксээм.

Лёля быстро выпрЯмилась и, собравшись с духом, отчеканила:

- Я подыму на ноги весь барак, Если вы осмелитесь только это сделать! – Произнося эти слова, она не смотрела Ему в лицо: Ей страшно было увидеть злобу, с которой засверкают Его глаза.

Когда бригада возвращалась в жилую зону, урка, разметавшая по дороге снег, крикнула:

- А без вас был великий шмон!

Что бы это могло значить?.. Лёля Ещё не подошла к столовой, как другая урка, пробегая мимо, сказала:

- Шмон, шмон, великий шмон!

У Магды опять были красные глаза.

- Обыск в бараке устраивали, - шепнула она Лёле, усаживаясь на свое место после сигнала к ужину. – Пересматривали наши личные вещи, всю солому перетряхивали. У меня забрали папочкин молитвенник – последнее, что у меня осталось на памЯть о нём. А у вас оставалось что-нибудь в бараке?

- Икона и шерстЯной жакетик, - и, говоря это, Лёля тут только вспомнила, что в кармане несчастного жакета – первая и Единственная записка ВЯчеслава! Как только закончился ужин, она тотчас побежала на свою нару – ни иконы, ни жакета ( хотя последний относился к числу дозволенных вещей). Какая злосчастная звезда руководила Ею, когда она в это утро отложила жакет в сторону, говоря себе, что морозы уже уменьшились и достаточно тепло в одном ватнике! Она сидела на соломе, поджав ноги и раздумывая, каковы могут быть последствия и возможно ли сбегать к ВЯчеславу, который должен находиться в страшной тревоге, не будучи извещённым, как прошла ночь. “Бежать к нему опасно... Слишком опасно... Могут следить...”

Подшивалова прервала Её думы:

- Вот, бери, Ленка. Это твоё. Я вовремя подхватила и припрятала. – Лицо глупой девочки осветилось улыбкой, рука протягивала образок.

- Спасибо тебе, Женя! Ты часто бываешь очень добра. Ты бы могла быть гораздо лучше, чем ты Есть. А впрочем, это одинаково относится к нам всем, и ко мне самой в первую очередь, - ответила тронутая Лёля.

- Ну, ты меня с собой и не равняй! Я ещё с малолетства пропадшая. Сколько раз мне мамочка моя говаривала: “Не водись ты со шпаной, Женечка! Не доведёт тебя до добра твоя шпана. Пропадёшь задаром. Я за тебя, говорит, вечор за всенощной (шн) Божью Матерь, Женечка, умоляла!” А я только засвищу – да опять на улицу. Вот всё и вышло, как моя мамочка запредчувствовала. Каково Ей, сердечной, нонече? – Подшивалова всхлипнула.

А записка? Боже мой, где же записка?! Лёля напрасно перерывала солому и ползала по полу – поиски успехом не увенчались. Недопустимое легкомыслие – сохранять такой компрометирующий документ!..

За час до отбоя Её вызвали к начальству.

- Ты с кем это шашни заводишь, а? Кто это тебе свидание назначает? Нам беременных баб в лагере не нужно. Говори: к кому бегала?

Лёля помолчала, обдумывая ответ.

- Я не могу быть в ответе за то, что Ещё хороша и мне не дают прохода ни заключённые, ни конвой. Я ни с кем не желаю иметь дела. Спросите соседей по нарам – они вам подтвердят. Из записки Ещё не следует, что свидание состоялось. Понятия не имею, кто этот “В”, и узнать не пробовала.

- Ишь какую гордячку разыгрывает! Коли в самом деле не путалась – назови сейчас же имя. Ты воображаешь, дурёха, что мы не сумеем выЯснить? Писал, разумеется, кто-то из медицинских. Допросим двух-трёх санитарок и установим!. Ну, говори, или сейчас отдам приказ о переводе тебя в сорок первый квартал; тебе, наверно, уже изветно, что это такое.

Лёля похолодела. Штрафной... Там бьют, там морят голодом, там... Я никогда не выдавала, но они всё равно узнают... слишком просто установить... а я... а мне... И не своим, чужим каким-то голосом выговорила:

- Фельдшер ВЯчеслав Коноплянников.

В бараке все провожали Её сочувственными взглядами, пока она шла на свою койку. Она не замечала ничего.

“Я Его выдала! Я – предательница! Урки и те не выдали бы возлюбленного”, - и в отчаЯнии бросилась на перерытую нару...

ВЯчеслав дежурил в палатах в этот вечер и, не находя себе места от тревоги, то и дело выбегал на чёрное крылечко больницы. “Ведь она знает, должна понять, что со мной делается! Неужели не прибежит шепнуть хоть слово?”

Сумерки сгущались, тени чернели, до отбоя оставалось только четверть часа; потом двери бараков закроются, и свидание отложится на сутки! Ему предстоит полная тревоги бессонная ночь, а потом новый день ожидания.

Она права: счастливыми быть в такой обстановке невозможно. Любовь здесь превращается в пытку. Необходимо хоть на минуту увидеться. Может быть, она на скамеечке возле женского барака? Он сбежал с крыльца, но Едва сделал несколько поворотов, как в узком проходе между бараком и баней лоб в лоб столкнулся с Косымом.

- Ты что тут вертишься, мусульманская рожа? Кого высматриваешь? - забывая осторожность, заорал ВЯчеслав.

- У! Я тобэ нэ заключэнный, чтобы на мэнэ кричать! Уложу, как пса паршивого! - зашипел Косым.

- Подумаешь, какая птица! Вот что, мерзавец: даром тебе не пройдёт, коли будешь приставать к заключенным девушкам. С головой начальству выдам, а то так сами расправимся. Я не барин, не белоручка! Всему тут у вас понаучился - вот, глЯди! - ВЯчеслав показал Ему два пальца и провёл ими по своей шее. - Так и знай. ПонЯл?

- Пожалавалась! Живёшь с нэю, что ли?

- Нет, не живу, но и тебе не дам! А выдашь меня начальству – я выдам тебя. Я твой разговор слышал!

Косым, блестя глазами, взялся за ружьё и, слегка присев, приложился, щуря один глаз.

- Чего кривляешься? Не напугаешь! Права не имеешь спустить курок, мы не у проволочного зааграждения.

Косым перестал целиться, но медленно, кошачьей крадущейся походкой пошёл к нему, покачивая ружьём.

- Смотреть тошно! Заруби на носу: сунешься после отбоя в женский барак – не быть тебе живому!

ВЯчеслав повернулся и, обогнув здание, вышел на площадку с укутанным снегом – перед женским бараком не было ни души. “Приструнили, навели строгости” – думал он, озабоченно оглядываясь.

Шестнадцатилетняя санитарка, о которой он рассказал Лёле, скользнула мимо него к дверям.

- Здорово, Муха! Ты с работы?

Она остановилась:

- Бегу к себе. Сейчас будет перекличка и отбой. А к двенадцати придётся возвращаться в больницу, в твой дизентерийный. Михаил Романович приказали прийти: ночью работать некому – ваша Поля свалилась, кровавая у неё.

- Муха, выручи. Ты мою Алёнушку знаешь; вот тебе рецептный бланк и карандаш - шепни Ей потихоньку, чтоб черкнула мне записку, и принеси в третью палату. Ладно?

Девушка пристально на него посмотрела.

- Для тебя сделаю, а только... будь, Славка, осторожен! Меня сейчас вызывали: о тебе спрашивали... Я то не выдала, да ведь мной не ограничатся...

- Ага! Накрыл! Стой тэпэр! Товарищи, трэвога! Парочка! - завизжал, хватая девушку, Косым и потащил к фонарю упирающуюся Муху.

Перед ВЯчеславом, как из-под земли, вырос стрелок.

- Да в чём дело-то? - гаркнул ВЯчеслав. - Я, кажется, не в бараке, с девушкой мы не целовались, не валялись; стоять на площади как будто не возбраняется, раз отбоя Ещё не было. С девушкой мы не целовались, не лежали. Чего орёте?

Косым с неожиданным равнодушием выпустил свою добычу, и Муха скользнула в дверь барака. ВЯчеслав видел, как она закрылась...

«Следит. Придётся на некоторое время прекратить свидания. Хорошо Ещё, Если отделаемся только этим! Пожалуй, мне лучше было не заговаривать с ним, да с сердцем не всегда сладишь! Впрочем, коли допрашивали санитарок, значит что-то уже пронюхали... Как бы не было катастрофы!» - думал он.

Доставленная Мухой отчаЯнная покаянная записка Лёли объЯснила Ему всё случившееся. Он читал Её, стоя в белом халате около постели «пЯтьдесят восьмого», погибающего от тифа, в переполненной больными палате.

- Я не могу, не могу жить с этими большевиками, - бормотал интеллигент в бреду.

Вздохи и стоны неслись с каждой постели.

«Назвала моё имя? Ну и правильно! Что же Ей, бедняжке, оставалось делать? Всё равно докопались бы. Пахнет штрафным лагерем... Пусть уж лучше меня, только бы не Её... Она слишком слабенькая - не вынесет!»

И, сжав скулы, ВЯчеслав повернулся к постели умирающего:

- Давай сюда шприц, Муха. Пульс падает.

Глава двадцать шестая

Алёшка и в эту ночь не поЯвился в бараке, и Подшивалова, вздыхая, говорила:

- Нет и нет моего сокола! Строгости, видно, и до их докатились. Все-то гаечки подвинтили.

День тЯнулся мучительно медленно; нового прибавилось только то, что Косым шепнул Лёле во время трелёвки:

- Ну, ты мэнэ эщё припомнишь! Косым обиды нэ забываэт.

После обеда и переклички Муха, озираясь, сунула Ей рецептный бланк. ВЯчеслав писал: «Сегодня меня водили к допросу. Я не счёл возможным отрицать, что писал тебе, но всячески уверял, что ты свиданий не пожелала и отношения между нами не завЯзались. Сознаться - значило бы подвести ие только тебя, но и наших друзей. Как я и ожидал - объЯвили, что переведут в штрафной. Моё медицинское начальство пожелало подать рапорт, что я им необходим и в интересах госпитальной работы следует оставить меня на месте; я, однако, просил не подавать такого рапорта, так как опасаюсь, чтобы жребий в этом случае не пал на тебя: одному из нас, по-видимому, перевода не миновать. Представляю себе твой страх и твоё горе, моя овечка пуганая. Держись. Будем надеЯться, что в штрафной попаду я и что по истечении небольшого срока Михаил Романович и Епископ найдут способ вызволить меня оттуда. Ещё раз хочу сказать, что любил тебя и никогда ни одна девушка не покажется мне краше. Больно мне думать, что моя любовь принесла тебе только несчастье. Не забывай своего друга. Для тебя лучше не пытаться меня увидеть. Береги себя. Письмо это разорви немедленно».

«Безнадёжно!» - сказала себе Лёля, опуская руку с письмом. «Я ли, он ли - наше счастье кончено, а это было Единственное, что поддерживало меня! Он старается не выказать отчаЯния, чтобы не расстраивать меня, но, в сущности, в этом письме он навсегда со мной прощается. Мне не остаётся ничего кроме голода и изнурительного труда. Жить, не прижимаясь к Его груди, пропадая в тоскливом одиночестве, терзая себя сознанием своего предательства, зачем жить?»

Подшивалова толкнула Её в бок:

- ГлЯди: почту принесли; сейчас раздавать будут. Первый раз за полгода! Авось и нам с тобой подкинут весточку.

Лёля почти безучастно вскинула глаза: посреди барака стоял гепеушнпк с пачкой писем.

- Почта, Елена Львовна! - крикнула Ей и Магда, может быть, желая Её ободрить.

«Писать может только Ася. Хоть бы у неё-то всё было благополучно! Сжалься, Скорбящая!» - исхудалая рука нашла и сжала маленький образок.

Глаза всех обитателей барака впились в равнодушного человека, выкликавшего фамилии. Свесив голову с нар, Лёля в свою очередь с жадным ожиданием смотрела на пачку писем. Пока всё нет и нет... Вот уже осталось только три конверта... Не будет Ей ничего! Вот уже только один...

- Нелидова!

Она задрожала и сделала движение, чтобы вскочить, но письмо уже устремилось к ней через десятки протЯнувшихся рук. Нет, это не от Аси - почерк Натальи Павловны. Она торопливо разорвала конверт.

«Элен, бедное дитя моё! Я всё Ещё жива, хотя со вчерашнего дня у меня затрЯслись голова и руки, что ты можешь видеть по моему почерку. Вчера меня поразило известие, самое страшное, какое я только могла себе вообразить после кончины Сергея. Знаю, что оно больно поразит и тебя. Но ты должна знать, чтобы молиться о упокоении. Ася погибла, когда шла через лес на отметку 25 февраля...»

- Что? Что? - громко воскликнула Лёля, роняя письмо. - Да что же это, наконец, такое? Да сколько же можно валить на одного человека? Рехнулись вы там, на Небе, что ли?

Все повернулись на этот исступлённый возглас... Сидя на нарах, Лёля сжимала руками виски, глядя на раскиданные странички широко раскрытыми остановившимися глазами.

- Что с вами Елена Львовна?

- У вас несчастье, Елена Львовна?

- Ах, она болезная! Беда небось... – послышались голоса с разных сторон.

- Оставьте! Отойдите! Не трогайте меня! У меня из-под ног ушла вся почва! Я так Её просила! Просила о единой милости! А Она... Она... Где же Твоя хвалёная любовь, Матерь всех скорбящих? Милосердия нет даже на Небе!

И в бешенстве швырнула икону на пол.

Магда бросилась к ней и обхватила Её обеими руками.

- Елена Львовна, остановитесь, опомнитесь!.. Не кощунствуйте.. Вы после пожалеете. Дорогая моя, опомнитесь, скажите скорее: да будет воля Твоя! Перекреститесь!

Подшивалова наклонилась и поднЯла икону.

- Ошалела ты, что ли Ленка? Ведь она Пречистым Своим Ликом о пол ударилась!

Старая монахиня, которую за непригодностью уже перестали гонять на работы и которая целые дни просиживала в бараке, поджав посиневшие, отёкшие ноги, опустила их теперь с нар и приковыляла к Лёле.

- Что делаешь, безумная? Господь, любя, посылает скорби. Не губи душу. Сатана ведь не дремлет. Что себе готовишь? Молись скорей.

Одна из молодых напустилась на старуху:

- Отойдите вы с вашими глупостями, свЯтоша... Девушка в истерике, Ей помочь надо, а вы запугиваете.

- Тише! Тише, не ссорьтесь! - перебила в слезах Магда, обнимая Лёлю. - Да не зайдёт солнце в гневе Её и вашем! Только любовью нашей мы можем Ей сейчас помочь!

Другая молодая женщина из бригады по трелёвке подошла к Лёле с полными слёз глазами и, силясь говорить спокойно, сказала:

- Я тоже получила очень горькое известие: мой муж пишет, что не хочет более ждать и нашёл себе другую женщину. Мне, наверно, сейчас не легче, чем вам. Поддержим друг друга.

Но Лёля повторяла только:

- Оставьте меня, оставьте! Мне никого не надо! Всё зашаталось! Я в чёрную дыру проваливаюсь! - и вырывалась из удерживающих Её рук.

Наконец она устала кричать, устала биться и затихла. Магда положила Ей на лоб мокрый платок и села рядом. Лёля уже не обращала внимания; в бараке напрасно шикали друг на друга, указывая на неё, - она не спала, она впала в оцепенение, сломленная усталостью, как всегда после истерики.

Уже во второй раз в Её жизни огненными зигзагами внедрялась в Её сознание мысль, что она не умеет ценить того, чем обладает! Вчера Ещё она считала себя несчастной, имея любовь двух таких людей, как ВЯчеслав и Ася. Если возможно было думать о выходе из лагеря, о конце срока, то только с надеждой на любовь сестры, на Её неистощимую нежность и ласку. Теперь – чёрная дыра, она словно бы уже раскрывается перед Её глазами...

Перед самым рассветом она забылась в тЯжёлой дремоте, из которой Её вывели звуки рожка.

Первой Её мыслью было: “Жить не для чего. Чем тЯнуть эту лямку, лучше в самом деле кончить, как кончили Феничка и Кочергина”. Чувство стыда змейкой проползло по ранам Её души – эти две женщины пришли к тому же роковому решению молча... Феничка – простая мещанка, не получившая никакого воспитания, только в самую последнюю минуту выдала свою боль – бросила спицы и побежала... Переживания свои она унесла с собой в могилу, она не неистовствовала перед глазами всего барака... “Я всегда знала, что плохо кончу, что придёт катастрофа, перед которой я не устою и обнажу всё свое внутреннее банкротство, своё безобразие. Вот это и случилось!”

Разбитая, с тЯжёлой головой, она через силу поднЯлась с койки и никому не смотрела в глаза, как автомат, проделывая ряд необходимых движений. Когда садились за стол, Магда с участием пожала Ей руку, не решаясь заговорить. Но Лёля неприязненно покосилась на девушку: “Сегодня вечером она не захочет молиться за меня, потому что Церковь Ей это запрещает. Вот Ася – та помолилась бы! Надо кончать теперь же. Если перебросят в штрафной, там могут быть иные условия, в которых отрежут возможность... А что Если объявят о переводе немедленно и возьмут под стражу, прежде чем я успею?” Однако этого не случилось. После переклички она встала в обычное построение по четыре человека в ряд, чтобы следовать на трелёвку. “Если я теперь не сумею и струшу – я полное ничтожество!” – думала она.

Прочитали обычную формулировку с угрожающим финалом:

- Шаг вправо, шаг влево считаю побегом; стреляю без предупреждения.

Алёшка и Косым - один впереди, другой сзади - повели бригаду к месту работы.

Вышли за зону. Уродливые казармы и колючая проволока остались позади. В лицо повеЯло чистым полевым воздухом; вдали зазеленела тайга; белые снега были залиты солнцем.

«Нельзя откладывать, нельзя... Надо теперь же, пока идём строем, пока открытое место... Небо по-весеннему светлое сегодня и голубое... Ну... Господи, благослови!»

Она стремительно вырвалась из строя и бросилась в сторону.

- Стой! - неистово завопил Алёшка, а товарищи по бригаде подхватили каждый по-своему:

- Елена Львовна, остановитесь! Нелидова, вы себя губите!

И вдруг затихли... Всё замерло... Должно быть, стрелки прицелились.

Она не оборачивалась и набавляла скорость, делая вид, что направляется к лесу, и перепрыгивая через рытвины и канавы.

- Рехнулась ты, что ли, Алёнка! - опять крикнул кто-то. Голос Алёшки-стрелка, и голос этот по-человечески дрогнул.

«Так он Ещё не целится, этот дурак?.. Что же он медлит?»

И вот другой голос - гортанный и резкий - рассёк воздух:

- Цэлюсь!

«А! Вот оно! Ну, теперь - смерть. Господи, помоги! Сделай так, чтобы разом, чтобы скорее!» - поднЯлось со дна Её души, как последняя молитва.

Она закрыла глаза, но не остановилась. Удар!

..............................................................................................................................................

Молодой Ропшин вошёл в дизентерийную палату и взял ВЯчеслава за локоть:

- ВЯчеслав, на правах друга... Ведь мы с тобой друзья? ВЯчеслав, я знаю, как ты всегда мужественен, но... там опять принесли носилки... Выйди в приёмный покой.

Это был четвёртый выстрел за месЯц, четвёртая смерть, помимо дизентерии и тифа, уносивших жертву за жертвой.

В этот же вечер в лагере вспыхнула забастовка.

В женском бараке ничего не было известно о готовящемся. За ужином внезапно один из мужчин поднялся и сказал в самодельный рупор:

- Друзья заключённые! Не работать, пищу не принимать! Требуем комиссию из Москвы для пересмотра нашего режима и смены начальства и конвоя. Чем солидарнее мы будем, тем быстрее добьёмся уступок, и да не найдётся между нами штрейкбрехеров.

Это говорил политический - бывший эсер (сэ), побывавший перед тем в Соловках, где в одну из забастовок сам отрубил себе в виде протеста палец.

Восстание было подхвачено дружно, хотя многие втихомолку досадовали и шептались по углам.

Говорили: «Это всё затевают “с большими сроками”, которым терять нечего». Говорили: «Им то легко всё поставить на карту, а нам? Вот как прибавят накануне выхода Ещё лет пять – каково-то будет?”

Тем не менее равнялись на товарищей и старались держаться, может быть, опасаясь расправы со стороны уголовников, которые в большинстве присоединились к бастующим.

Комиссия прибыла только через две недели, когда многие из заключённых, обессиленные голодом, уже не вставали со своих нар, а отдельные Единицы сдались и начали работать.

Конвой и кое-кого из начальников сменили; санитарное состояние было несколько улучшено; в частности, принЯты меры против цинги; но режим и питание в основном остались те же.

Эсер (сэ), возглавлявший восстание, был расстрелЯн, а наиболее активные участники переведены в штрафные пункты с прибавлением срока лагерных работ; среди них - бывший красный партизан, бывший коммунист ВЯчеслав Коноплянников.

Заключённые по 58-й говорили о нём: «Этого человека ничто не сломит. Если он выберется из лагеря живым, он будет в рЯдах тех, кто обновит партию».

Другие говорили: «Это человек, который нужен России. Если Ему суждено отсюда выйти, он окажется среди тех, кто вернёт нам Родину. Мы Ещё услышим о нём».

Урки говорили: «Парень что надо! Эх, жаль милёночка!..»

О хрупкой девушке с золотыми волосами ничего не говорили - Её забыли очень скоро, и только Магда в течение некоторого време-ни шептала в своих молитвах:

- Спаси, Господи, душу грешной рабы Твоей Елены. По великой Твоей милости прости Ей незаконную связь с мужчиной и самоубийство.

ЭПИЛОГ

Дневник Ёлочки

10 ноЯбря 1937 года.

Я органически не досыпаю: каждое утро приходится подыматься в 7 часов. Пока приведу себя в порядок, добужусь детей, присмотрю за их умыванием да застегну на них все пуговки, пройдёт, по крайней мере, час. Потом надо готовить утренний завтрак, а он у нас не обходится без историй - то молоко разольётся, то один из детей Язычок прикусит или обожжёт, то приходится ставить в угол Славчика за непослушание, а чаще всего за то, что дразнит Соню; хлопочу, хлопочу, а сама даже поесть не успеваю. Сегодня, когда я расчёсывала кудряшки Соне, Славчик завопил из кухни: «Тетя Ёлочка! Молоко пузится, через край ушло!” Бросаюсь в кухню, а Славчик уже мчится мне навстречу и, столкнувшись со мной, набивает шишку о дверь. В результате я опоздала на работу.

12 ноЯбря. Думать некогда, грустить тоже некогда... Верчусь, как белка в колесе. Мысли все сконцентрированы на мелочах, как бы дети не простудились, как бы Славчик не ушибся, как бы Сонечка благополучно принЯла рыбий жир. Дневник в загоне - писать можно только после того, как улягутся дети, но, во-первых, я каждый вечер неодолимо хочу спать, а кроме того, всегда остаётся множество незаконченных дел; всю жизнь я терпеть не могла домашние хлопоты и вот попала в самую их гущу! Мне помогают Аннушка и та дама, смолянка Марина Сергеевна. Кто она Олегу? Помню, она пришла ко мне и сказала: «Дайте мне хоть один раз в жизни сделать хорошее дело», - и отрекомендовалась приятельницей Нины. Живёт она неподалёку от нас, в проходной комнате, рядом с Еврейской семьей, на которую очень жалуется. Живёт только на то, что вяжет шерстЯные вещи потихоньку от фининспектора и подбирает себе клиентуру из людей своего круга. И тем не менее отказывается брать с меня деньги, хотя каждое утро и гуляет с детьми, и тренирует их по-французски с девЯти до двух.

15 ноЯбря. Сонечка очаровательна, ресницы у неё до полщеки, как у Аси, а кудряшки, подвязанные бархаткой, придают Ей вид девочки с иллюстрации к «Ангелу любви». Из жалкого червЯчка вышла чудная бабочка, только здоровье у неё слабенькое - часто простужается. Сегодня утром она проснулась, прижалась ко мне спутанной головкой и шепчет: «Тётя Ёлочка, одень меня; мои медвежишки проснулись и куколки проснулись, надо их покормить. Потом, когда я вырасту большая и вырастут мои ножки и моё платьице и моё пальтишко, тогда я...»

И обнимает меня обеими ручонками, а щёчки со сна розовые. Она очень любит песенки - очевидно, унаследовала музыкальность Бологовских; всегда просит спеть Ей, но мои таланты в этой области уже известны. Надо будет попросить хоть Марину Сергеевну сыграть Ей на рояле детские песенки Цезаря Кюи. Славчик - тот распевает во весь голос; к моему вящему ужасу, он где-то подхватил советскую красноармейскую песенку «три танкиста, три весёлых друга, боевой машины эксандрон» и горланит Её сегодня, что Есть мочи. Очень уж воинственный - всё с палками и с барабанами возится; знает наизусть «Бородино” и воображает себя генералом двенадцатого года. Вот сейчас вбежал в комнату и кричит Соне: «Багратион, что же ты?! Наполеон уже в кухне около самой Москвы, отчего же ты не командуешь?” А девочка растерЯнно таращит глаза, которые так напоминают глаза Аси, что судорога сжимает мне горло. Невыносимый беспорядок они всегда учиняют в комнате - я только и делаю, что прибираю и складываю игрушки.

17 ноЯбря. Сегодня сослуживец мой Михаил Иванович, бывший военфельдшер, остановил меня в коридоре и, подмигивая, рассказал про вечеринку у своего товарища; на этой вечеринке партийцы подвыпили и ударились в воспоминания о добром старом времени вплоть до водосвятия на Неве с «Елицы во Христе крестистеся» и великолепными басами диаконов. Кто-то предложил: «Давайте-ка, братцы, пропоём обедню». И пропели! Да Ещё всю до конца. А потом «Боже наш, слава Тебе» грянули!.. Зато сегодня все хмурятся и не смотрят друг на друга... Дорого бы, наверно, дали, чтобы взять обратно нежные воспоминания, обнаружившие «преступное» нутро каждого!

18 ноЯбря. Разгул террора. Сталин обезумел. Если бы те, которые мне были так дороги, не пострадали тогда, - они были бы схвачены теперь! А я и тут забыта! Я - дочь скромной сельской учительницы, я - исправная производственница, поглощённая заботами о детях, - признана, по-видимому, безопасной за незаметностью... Мне хочется расхохотаться! Люди боятся ходить друг к другу в гости, вырывают и жгут альбомные карточки, письма и записки... Многие не раздеваются на ночь в ожидании гепеу, а я... Я всё Ещё смотрю на мой дневник и берегу Его! Да - хочется расхохотаться!..

Когда говорят друг другу по телефону: «Она нездорова», понимай - арестована! Когда говорят «уезжает», понимай - в ссылку! Комиссионные магазины переполнены, летят за бесценок целые квартиры; за пЯтьдесят рублей можно купить красное дерево и несколько предметов дорогой утвари. Любовницы гепеушников поЯвляются между отъезжающими и выторговывают себе чудесные вещи, которым цены сами не представляют. Сегодня на улице я была свидетельницей грустной сцены: в такси усаживалась дама с младенцем и согнутой подагрой старухой; провожающие грузили в автомобиль чемоданы, двое плакали... На мой вопрос ответили: «Ссылка!»

Очень некрасивую роль играют жакты, которые, желая заселить ту или иную комнату своими родственниками или лицами, вручившими им взятку, фабрикуют доносы, а так как доносы у нас не проверяются – результаты самые печальные. В соседней со мной квартире старому учёному уже с месЯц назад вручили предписание немедленно выехать, но тот слёг с инфарктом. И вот примерно раза два в неделю к учёному засылают милиционера за разъЯснением: встал ли он и когда сможет выехать? Учёный и милиционер подружились; жена ученого поит милиционера чаем с грушевым вареньем; учёный лежит, добродушно созерцая мирную картину из жизни бесклассового общества, а милиционер объЯсняется в чувствах: “Я тебя, Иван Николаевич, завсегда помнить и уважать буду, потому – душевный ты человек! Пошли тебе, Господи, здоровьица и успеха на чужом месте!”

Этой ночью учёного увезли-таки, и сегодня с утра в квартиру переезжает семейство весьма подозрительное.

О Лёле Нелидовой никаких известий! Не знаю даже, жива ли она. Уже три раза я запрашивала гепеу, но в ответ получаю только: «В случае смерти вы будете поставлены в известность». Так ли? Они и родственников-то почти никогда не извещают.

19 ноября. Да! Большевизм оказался не скоропреходящим, насильственно перенесённым на нашу почву и чужеродным, по существу, Явлением. Не было бы в нём ничего органически нам свойственного, он бы не удержался. Приходится с этим согласиться! Если хоть одно зерно среди господствующих теперь идей и приложения их на практике находится в родстве с извечным Ликом и заброшено в нашу действительность свыше, тогда даже этот чудовищный большевизм принесёт в будущем свои плоды, но... Есть ли это зерно? Вся муть и вся порочность всплыли сейчас на поверхность, как пена в котле с грязным бельём. Прекрасный Лик исполнен скорби...

20 ноЯбря. Получила письмо от Юлии Ивановны; она в деревне под Муромом, куда была выслана после убийства Кирова, когда в массовом порядке - целыми поездами - стали высылать людей с дворянскими фамилиями, даже неродовитыми. Кирова убил цвет партии, а может быть, и сам Сталин (о чём втихомолку говорят все), но в ответе почему-то оказалось русское дворянство! Цитирую письмо:

«Моя милая Ёлочка! Можете вы себе представить всю глубину моего одиночества на окраине глухого городка, без рояля и без учеников?

Я готова жить в прокопчённой избе, спать на скамье с клопами и питаться пшённой кашей, но мой инструмент мне необходим как воздух. Вы знаете, каким ударом для меня было в своё время увольнение меня за фамилию из числа профессоров консерватории! Мне казалось, что в техникуме я не найду талантов! Судьба однажды уже отнЯла у меня любимого ученика: юноша, в котором я видела будущего Гофмана, погиб во время мировой войны. Но когда я получила Асю, я вновь обрела своё место во вселенной. Талант этой девушки примирил меня с жизнью. Я снова стала смотреть на действительность с ожиданием. Никто, кроме меня, не сумел оценить Асю: ни эта холодная аристократка-бабушка, ни влюблённый муж, ни консерваторская профессура, ни даже наш прославленный маэстро. Я ие могу простить Дашкову брака с Асей. Он должен был понять, что она - талант, который следует поберечь, как редкую жемчужину. А он со своим майн-ридовским прошлым вторгся в Её жизнь, сделал Её матерью в 20 лет и вдовой в 23, и вот уже нет моей жемчужинки! Видит ли она оттуда, что старая больная учительница не может Её забыть и грезит наЯву игрой Её волшебных ручек! Не забуду никогда, как она исполняла один этюд Шопена и одну из Его мазурок... Закрою глаза и слышу. Пришлите мне хоть Её фото, чтобы я могла взглЯнуть на это лицо, прежде чем сама отойду в вечность! Моя жизнь на закате, и пусть бы скорей догорал последний луч! Слишком много прекрасных воспоминаний, и слишком тЯжела действительность! Как сладкий сон - путешествие с мужем по Европе, концерты лучших мастеров, Италия, Париж, а потом преподавание в консерватории в дни Её славы - Римский-Корсаков, Глазунов... всё закатилось! Из моего окошка я могу наблюдать только баб в зипунах и слышать их крикливые голоса у колодца. Мрак окутывает меня со всех сторон. Не забывайте меня хоть вы и скажите мне "Вечная памЯть”. Ваша старая Юлия Ивановна».

Это письмо очень характерно и по-своему прекрасно, хотя глубоко субъективно, а потому несколько... однобоко. Сердце сжимается, когда читаешь... Что отвечать?

21 ноЯбря. На могиле Аси, наверно, намело горы снега, и ни одна живая душа не повесит венка на бедный деревянный крест... К нему и тропинки, наверное, нет. В самом деле, кому из местных аборигенов придёт в голову, какое исключительно одарённое и оду-хотворённое существо нашло себе упокоение в этой безвестной могиле? Никогда не забуду письмо, которое получила от доктора Кочергина и всё это утро... Письмо было очень корректно и лаконично:

«Прошу извинить, что решаюсь обеспокоить вас. Я - врач при больнице в городе Галиче; вчера - то Есть 28-го февраля - мне при-шлось констатировать смерть молодой женщины, найденной в лесу в нескольких верстах от города, искусанной волком и замёрзшей. На груди Её я обнаружил письмо, адресованное к вам. Немедленно пересылаю Его по вашему адресу. Почти уверен, что в письме идёт речь о детях, которых мне довелось лечить. Если я не ошибся, имейте ввиду, что дети эти находятся в настоящее время в десЯти верстах отсюда в деревеньке Цицевино у старой крестьянки Мелетины. Берусь доставить их вам, Если вы пожелаете. Сигнализируйте немедленно”. Далее следовали подпись и адрес.

Письмо Аси было Ещё короче: “Умираю. Дети твои”, - написано карандашом. Заготовила ли она заранее это письмо или в лесу писала? Помню, у меня затрЯслись и руки, и ноги... Стою с письмом и не могу поверить совершившемуся. Потом бросилась на телеграф и тотчас известила Кочергина, чтобы он привозил малюток. С этого дня всё изменилось в моей жизни: мелкая хлопотливая озабоченность и постоянная тревога заполонили мои дни и вытравили начисто все мысли из моей несчастной головы. Я это предвидела, но поступить иначе, разумеется, не могла.

22 ноЯбря. Устаю, очень устаю. Стара я, что ли, стала? Как будто Ещё не стара – 36 лет, а между тем я постоянно хочу спать. Всего вернее, что я попросту переутомлена. Давно уже прошло то время, когда, возвращаясь из клиники, я в полном одиночестве спокойно пила чай, а после тотчас садилась за книгу или за дневник, а то так отправлялась в оперу. А теперь... По дороге со службы бегу по магазинам и уже с полной сеткой мчусь домой, а дома меня уже ждут дети, которых приводит к этому часу Марина Сергеевна. И потом уже не присесть до ночи. Я должна быть очень благодарна Аннушке и Марине Сергеевне – без них я бы не справилась с двумя детьми и со службой. Аннушка раза два в неделю обЯзательно зайдёт постирать на детей или вымыть пол, причём ни за что не возьмёт ни рубля, да Ещё лакомств притащит – то горячих пирожков с капустой, то пышек на молоке, а уходя, забирает с собой в починку бельё и чулочки. Она уверяет, что Ей Сам Бог велит позаботиться о сиротках теперь, когда она осталась совсем одинока. Это я Ещё могу понять, но вот Марина Сергеевна... Её отношение остаётся для меня загадкой! Она поЯвилась у меня в тот самый день, когда доктор Кочергин привёз детей. Попала в самый переполох - дети ревели посередине комнаты, а я ходила вокруг, не зная как подступиться. Она сразу бросилась их тискать и целовать, ахала, охала, пришивала на них пуговки, а потом вызвалась постеречь их, пока я уйду на работу. На следующий день пришла снова и с тех пор приходит каждый день. Я сначала колебалась принимать ли мне Её услуги - не хотелось обязываться чужому человеку, но - выхода не было! Службу бросить, конечно, было немыслимо, а дети связывали по рукам и ногам. Как говорится у Достоевского: «Идти было некуда, а ведь надо же каждому человеку куда-нибудь идти». Дети Марину Сергеевну любят и, кажется, больше, чем меня, - мне ведь от каждой привязанности достаются рожки да ножки. Это уже всем известно.

25 ноЯбря. Подвиг меня избегает! Воображению рисовались грозные события, решающие жизнь моей страны. И я среди тех, кто не жалеет собственной жизни, - в партизанском ли отряде, снова ли в госпитальной палате – это уже всё равно!.. Может быть, молчание под пытками в гепеу, может быть, отчаЯнно смелая разведка и смерть среди костров и бивуачных палаток... Жизнь принесла совсем другое – подвиг, как любовь, прошёл мимо!..

26 ноЯбря. Странные бывают минуты в жизни человека: иногда точно ответ внезапно получаешь на свои самые сокровенные мысли. И притом через случайные, казалось бы, внимания не стоЯщие слова постороннего человека. Кто посылает этот ответ? Сегодня Марина Сергеевна принесла красненький шерстЯной свитер, который свЯзала для Сонечки, и когда я выразила тревогу, что она тратит на детей слишком много времени безвозмездно, в то время как сама существует только на вЯзание шерстЯных кофт и варежек, и притом потихоньку от соседей, она сказала: “Не беспокойтесь за меня: дети эти – Единственное, что Ещё привязывает меня к жизни и что мне удалось сделать полезного и хорошего. Я свою жизнь построить не сумела и сделала несколько грубых ошибок, одну за другой. Например: я сделала аборт и до сих пор не прощаю себе этого. Славчик... он почти ровесник моего несуществующего ребёнка – около года разницы...” Я не решилась ничего спросить, ни возразить на такую деликатную тему. Марина поднЯлась, чтобы уходить и, надевая перед зеркалом шляпку, сказала: “«Хороша бы я была, Если бы ваш подвиг не пробудил во мне ответного отклика». Я возразила: «Почему же подвиг?» - «Я ваш поступок иначе расценивать не могу”, - ответила она и уже у двери прибавила: «Подвиг Есть и в сражении, подвиг Есть и в борьбе... но заботы и жертвы каждого дня ради чужих детей - это подвиг самый трудный и самый большой». Не знаю, права ли она... Не думаю... Я во всяком случае хотела совсем иного... но видно давно уже надо сказать «аминь» на всё, что грезилось в юности.

27 ноЯбря. Ого! Донос на меня! К счастью, в местком на службе, а не прямо в Большой дом. Вызывали вчера за объЯснением. Я не растерялась и сразу перешла в контратаку:

- Донос, очевидно, состряпан гражданкой Дергачёвой, моей соседкой. Прошу учесть, что между нами произошла ссора по поводу недопустимой неаккуратности гражданки Дергачёвой в кухне. Я - ответственная за чистоту, и позволила себе сделать гражданке Дергачёвой замечание; она раскричалась и при всех угрожала мне. Допросите свидетелей.

Председатель месткома улыбнулся и сказал:

- Так-так, учтём. Не тревожьтесь, представьте письменное объЯснение. В доносе упоминается, что вы плевали на советскую газету. Коли вы принесёте справочку, что страдаете бронхитом с мокротой, мы подошьём Её к делу. Мы ведь знаем, что вы – ценный работник, и общественница, и гражданка хорошая: чужих детей на воспитание взяли. Нельзя же и ребЯтишкам снова сиротами остаться.

Бухгалтерша наша, сидевшая рядом – тоже член месткома, всхлипнула и сказала: “Надо бы и в самом деле допросить квартирантов, Никон Фёдорович!” – из этих слов мне стало Ясно, что донос действительно исходит от милейшей соседки. Справку я, разумеется, представила, хотя бронхитом не страдаю, и предместком обещал поставить на этом деле крест. Он, по-видимому, значительно мягче, чем предыдущий (тот, который травил покойного дядю Владимира Ивановича и Лёлю). Трудно поверить, что кончилось благополучно. Кто же кого охраняет – я детей или они меня? Пока я туда бежала, чего только не передумала, но дневник всё-таки не уничтожила.

29 ноЯбря. Мне самой судьбой положено изнывать от ревности: сегодня я видела, как Сонечка обнЯла Марину Сергеевну и прижалась щёчкой к Её лицу; ко мне она так не ласкается. По-видимому, на моём лице отразились взволновавшие меня чувства, так как Марина Сергеевна сказала: «Эти малыши не способны Ещё понять всё, что вы для них сделали. Им мил тот, кто их забавляет. Но поверьте, что со временем они вас оценят». Я - по-своему резко - перебила: «Мне вовсе не нужно их благодарности!»

Марина Сергеевна рассказала, что получила недавно письмо от Нины Александровны, которая здорова и находится в условиях сравнительно неплохих: она постоянно выступает на вечерах самодеЯтельности и праздничных концертах лагерной сети. И всегда имеет большой успех. Начальник лагеря выхлопотал Ей, как артистке, дополнительный паёк; по Его же приказу Её регулярно помещают на несколько дней в лазарет, чтобы поддержать Её силы и голос. Она не ожидала, что среди этих чудовищ могут находиться люди, которые ценят талант! В письме Нины Александровны Есть интересная подробность: она и два других заключённых-музыканта, сыгрываясь по вечерам, проделывают это обычно в маленьком пустующем сарайчике, чтобы не попадаться лишний раз на глаза конвою. Скоро они заметили, что Едва лишь они возьмутся за инструменты, тотчас из-под стены выползает маленькая Ящерица и присаживается в уголке слушать. Ящерица обладает музыкальностью! (и, по-видимому, большей, чем я) Нина Александровна уверяет, что это факт, много раз проверенный, и что они все трое очень хорошо запомнили и полюбили маленького слушателя. Если бы собака или кошка - Ещё бы можно понять, но пресмыкающееся!..

30 ноЯбря. Разгромлен кружок писателей с такими именами, как Бенедикт-Лившиц;/ умер, после того как был избит в тюрьме, талантливый переводчик Выгодский. Этому человеку, казалось, всегда было холодно: он слегка сжимал плечи, кутаясь в тёплое кашне (нэ), а стакан чаю брал всей ладонью, точно желал согреться; скромный, талантливый Еврей (Юлия Ивановна к Евреям благоволила). Может ли вместить ум всю чудовищность преступлений гепеу? Кричат о зверствах немцев, а сами делают то же самое! В этом году у нас впервые досталось и Евреям. В первые годы после революции они были в чести - очевидно, в качестве угнетённого нацменьшинства (и жадно штурмовали командные высоты науки, искусства и управления, пользуясь удобным моментом оттеснить русских). В тридцатые годы почти каждый директор хоть сколь-нибудь круппого учреждения носил Еврейскую фамилию; председательствовали на собраниях тоже Евреи, а Еврейские сынки и дочки заполняли вузы, так как русскую интеллигенцию губили анкеты, а пролетарская часть населения Ещё не успела подготовить кадры. Но самостоятельно мыслЯщие головы, особенно среди интеллигентов, пугают т. Сталина, кому бы они ни принадлежали, а может быть, героический грузин испугался сионских мудрецов и вообразил, что наше Еврейство поддерживает связь с международными сионистами? Ведь Ему везде мерещатся тайные организации, которых он панически боится. Так или иначе, но террор распространился и на Евреев. Вчера на службе врач-Еврей, который, видно, мне доверяет, как и многие (хотя я на доверие никому не напрашиваюсь), вздумал жаловаться на угнетение, причём сказал: «Это особенно неожиданно после того равноправия, которое проводилось в тридцатые годы”. На это я очень выразительно отчеканила: «В тридцатые годы проводилась классовая борьба, и Если Евреев не запирали в концлагеря, это Ещё не означает, что эти лагеря были пусты». Удивительная способность у этой нации подымать «хай», как только дело дойдёт до них, а как легко и безжалостно Еврейские администраторы увольняли, косили и заменяли русских своими в эти самые тридцатые годы!..

1 декабря. У меня в голове мысль; она проскользнула сначала, как мышонок, но понемногу прочно угнездилась в моём черепе, ростки пускает. Мысль чудовищная, мучительная, но логически обоснованная, которая может принести обильные плоды, мысль-намерение.

4 декабря. Приезжала Мери Огарёва - жена Мики. Я не сразу Её узнала, поскольку видела давно и притом только однажды. Двадцать четыре года; волосы гладко зачёсаны, пробор ниточкой; чёрные, умные, живые глаза; продолговатое личико; тёмное платье с белым воротничком, никаких украшений. Просила у меня разрешения переночевать, ибо в Ленинграде у неё теперь никого вовсе нет. (В коммунальной квартире это не так просто при наличии правительственного распорЯжения не предоставлять убежища ни на одни сутки никому, кроме лиц с командировочным удостоверением, которое должно быть предъявлено управдому.) Тем не менее я разрешила: уж слишком неудобно было Ей отказать. Она к тому же в положении, сколько я могла заметить. Приехала она по церковным делам - с поручением к митрополиту Ленинградскому (привезла Ему иконы и письма). Тайная церковная почта. Смело!

После завтрака тотчас исчезла по дипломатическим поручениям и Явилась только к вечернему чаю. На другой день опять пропала и вернулась за час до отъезда. Кроме пакетов, которые принесла от Епископа, притащила с собой книги из Микиной библиотеки, оставшиеся частью на сохранении у Аннушки. Багаж получится настолько тЯжёл, что я уже собралась провожать Её на вокзал, боясь, чтобы она себе не навредила, но тут как раз поЯвилась неизвестная мне особа, присланная «Владыкой» (как они выражаются). И они ушли вместе. Очень неосторожно, а по отношению ко мне даже нетактично давать мой адрес чужому человеку. Я не спала после этой эскапады всю ночь, опасаясь, как бы их не выследили и не нагрянули ко мне. Обошлось, к счастью. Вот Мери эта, кажется, сумела превратить свою жизнь в подвиг нераздельного служения идее. Она знает, что делает. Наверно, она и Мику-то держит в руках. Хочу записать разговор, который имела с ней за вечерним чаем, когда уже заснули дети. Заговорили о современности, и она сказала:

- У нас сейчас преобладает сила разрушения и укрепился отрицательный нигилистический дух, так гениально предсказанный До-стоевским. Но эти силы долго не могут царствовать. «Придёт день - Господь повелит нечистому духу выйти из тела России». Нашей Вос-точной Церкви предстоит оживить и обновить христианство. Господь послал Ей мученичество, чтобы очистить Её и приуготовить к великой миссии. Именно России суждено повернуть к свету ход мировой истории: насадить коммунизм на новой, христианской основе. Церковь и государство должны будут примириться и, не подчиняясь друг другу, вместе вывести за собой к свету другие народы, начиная со славянских, самых близких. Об этом ведь Ещё славянофилы говорили.

Я была приятно поражена силой убеждения и восторженной верой этой девушки и узнавала частицы собственных заветных мыслей. Мне была чужда лишь эта церковность. Я спросила:

- Да разве в церковной среде найдутся одинаково с вами мыслящие идейные люди?

Она отвечала:

- Великое множество! Надо только уметь видеть, пожелать найти. Иначе в самом деле просидишь в углу всю жизнь в полной уверенности, что вокруг одно лишь ничтожество! Мне вот везет: я только оглЯнусь – и вижу! Я – жена ссыльного; отец мой погиб в лагере; у меня нет ленинградского паспорта и ни одного метра собственной площади, но я ни за что бы не согласилась уехать из России. Где-нибудь в Америке я задохнусь в безыдейности. Прошлым летом мы с Микой предпринЯли очень трудное путешествие в Сибирь, на Обь; там в маленьком селения живет один высокообразованный и просветлённый человек, ссыльный. Мы нашли Его почти умирающим, но успели всё-таки многое от него почерпнуть. Мика должен был скоро уехать, так как Его отпуск кончался, но я осталась, чтобы помочь чем могу старому христианину при переходе в иной мир. Он дал мне много, очень много знаний по части эзотерического (тэ) христианства. Он сам был счастлив получить учеников на смертном одре. Он говорил, что видит в этом милость Божию. Он об этом молился, тут-то мы и пришли!

Замечательная девушка! Но что она хотела сказать словами «эзотерическое (тэ) христианство», мне не совсем Ясно.

ПоЯвились они в хижине, где умирал ссыльный, наверно, так же, как поЯвились однажды у меня - в высоких сапогах, с рюкзаками за спиной, держась за руки, и обменивались сияющими улыбками... Другие бы на их месте на курорт поехали... Оригинальная пара (без желания оригинальничать!).

6 декабря. Забытый всеми старик в заброшенной хижине молится, чтобы Бог послал Ему учеников прежде, чем он отойдёт в вечность... Ему прискорбно уносить с собой в могилу богатство своих мыслей. Он молится, а на пороге уже показывается юная пара - «два чела». Сегодня моё воображение во власти этих образов.

8 декабря. Затирает с деньгами. На сверхурочные дежурства не хватает времени, а в долг брать не в моих привычках...

Из каких средств отдавать? Ломбардов боюсь как огня... Остаётся экономить и экономить... У меня Есть Сонечкины драгоценности - серьги Дашковых и перстень с бриллиантом от Надежды Спиридоновны, но я считаю себя не вправе их тронуть. Пианино продать нельзя: Сонечку уже скоро можно начинать учить. Остаток библиотеки - своей и Бологовских - берегу для Славчика. Там Есть книги, которые не достать теперь ни за какие деньги, например: Владимир Соловьёв, Гумилёв, Гофман, Метерлинк, Гюисманс...

Возвращаюсь к тому, что говорила по поводу своей мысли, - она уже величиной с дерево, но может случиться, что я Ещё обрублю этому дереву ветви и вырву Его с корнями.

22 декабря. Две недели провела в больнице имени Раухфуса у кровати Сонечки, она подхватила дифтерию, и так как врач не сумел распознать вовремя, прививка была сделана только на вторые сутки, вследствие чего Явилась опасность для жизни; сейчас она, слава Богу, уже миновала. Надеюсь сегодня выспаться после стольких бессонных ночей. Голову так и клонит, глаза слипаются. Горячие щёки... полураскрытый ротик... потный лоб, к которому прилипли колечки волос... Сколько я видела больных и умирающих, но ребёнок, выращенный собственными усилиями, такой маленький и очаровательный... Потерять такого ребёнка... Какое счастье, что опасность уже позади!

23 декабря, Я на квартире одна. Сонечка Ещё в больнице, Славчик - у Марины Сергеевны. И чем дольше он там останется, тем безопаснее. Меня же по-прежнему ничто неймёт, даже дифтерийная палочка.

Странно, однако, оказаться без детей... Пустота, тишина... Растут и роятся думы, как бывало прежде. Их, видно, плодит и питает именно эта тишина. Олег... В последнее время я думаю о нём гораздо реже... в силу занЯтости, наверно. Олег - герой моей юности, прошлых и грЯдущих - воображаемых - битв. Многое изменилось с тех дней и в моей жизни, и в окружающей меня действительности. Я чувствую, что сознание моё неудержимо ширится и растёт, точно мне вспрыснули в мозг дрожжи. Мне кажется, это находится в свЯзи с тем отрешением от эгоизма, к которому меня принудили обстоятельства. Многое хочется сказать.

Я девочкой была, когда совершенно самостоятельно нащупала мыслями мистический лик России - великий дух нации в известном Её значении. В те дни представителем Его на земле казался мне император, которого я воображала впереди полков на белом коне, на манер Скобелева. Трезвое наше семейство живо вытравило из меня институтские иллюзии, хотя патриотизм в целом подогревало. Позднее я свЯзала идею Родины с белогвардейским движением; я и теперь преклоняюсь перед героизмом многих тысЯч белых и офицерскими атаками, но мессианская идея, руководившая лучшими из них, уже умерла. Пролитая за эту идею кровь, может быть, послужит искупительной жертвой; она не получила свою награду здесь, но по ту сторону жизни, я верю, зачтётся и будет принЯта на алтарь любви к Родине, как и кровь красноармейцев - таких, каким был, например, ВЯчеслав.

Большевизм... Процесс этот самобытен и глубоко ограничен. Он слишком значителен, чтобы насильно – вмешательством извне - притушить Его. Я вынуждена прийти к мысли, что и в нём должны быть черты всё того же дорогого мне Лика, конечно, страшно искажённые. Диктатура пролетариата – омерзительная, роковая ошибка революции, осложнившая надолго пути России. А сейчас даже и этой диктатуры нет, а только диктатура Чудовища. Но свЯтое тело России всё-таки здесь, и я не могу допустить даже в мыслях, чтобы Его растерзали на части, как Господнюю ризу. В случае войны я... с большевиками! Я не знаю, как у меня рука повернулась написать эти строчки, но так я прочла в своей душе! Сейчас на арене нет другого правительства, которое могло бы охранить наши границы, а на большую страну неизбежно набрасываются хищники. Россия в муках рождает новые государственные формы и новых богатырей, для которых всё классовое уже должно быть чуждо, как дворянское, так и пролетарское, одинаково. Я ошиблась в сроках великой битвы, я ошиблась в источнике новой силы. Никакой реставрации, никакой Антанты! Россия спасёт себя сама, изнутри. «Закат!” - говорит Юлия Ивановна. За закатом придёт рассвет!

Будет долго Родина томима

Вплоть до дня, когда взойдут, Ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны!

Слёзы сжимают мне горло. Наступит ли день, когда откроются двери тюрем и лагерей и будут возвращены все, кто безвинно принЯл страдание? Боюсь, что это будет Ещё не скоро, и те, о ком я думаю, не доживут до этой минуты, как не дожили Олег и Ася. Это будет началом «света с Востока». Тут мои чаЯния сливаются с чаЯниями Мери и Мики.

24 декабря. Сегодня мне снился огромный костёр, котёл над ним и Чудовище, которое помешивало в котле половником. Вокруг в молчании стояло множество народа. Светило только пламя костра; в котле что-то трещало, кипело и плавилось; я думала; он плавит наши жизни, но должно же быть тайное оправдание, та или иная сверхчеловеческая цель в этих гекатомбах жертв? И вдруг я увидела у котла Асю: она была вся прозрачная, в голубых тонах, со светлым лбом; Чудовище захохотало, схватило Её за косы и швырнуло в котёл. Я проснулась в ужасе... но, раздумывая, пришла к мысли, что в этом сне Есть связь с моей идеей об искупительных жертвах - жертвах всесожжения.

25 декабря. Перечитываю Гумилёва и думаю об Олеге. Его образ неизменно вырастает за такими строчками:

...Тот ли это, или кто другой

Променял веселую свободу

На свЯщенный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь.

Но свЯтой Георгий тронул дважды

Пулею не тронутую грудь.

В этих строчках дан образ человека, который весь захвачен любовью к Родине и ради неё не жалеет собственной жизни. Надо внедрить в Славчика ощущение личности отца через эти строчки. Я уже давно сказала себе, что буду говорить с ним в день, когда Ему минет 18 лет. До этого дня я буду молчать - это я умею! Я не хочу разменивать большие мысли на мелкую монету прежде, чем они будут Ему понятны все в целом. Я Являюсь ближайшим другом Его отца - это большая гиря на чаше моего влияния. Это должно помочь мне уберечь Славчика от растлевающего духа времени - безверия и шкурничества.

Моя мысль, разросшаяся в дерево, - сейчас подходящий момент высказать Её. Вот она: в будущем я должна передать Славчику этот дневник! Образ Его отца запечатлён в нём почти на каждой странице: с момента первой встречи в госпитале до дня казни; я цитирую Его слова, Его мысли. Это портрет человека в страшный, переломный момент истории, когда Ему довелось существовать и действовать. Читая, Славчик пройдёт все этапы наших надежд, разочарований и мук и подойдёт вплотную к идее очищения и обновления Родины.

Мудры Божественные пути! Я любила безнадёжно, но любовь эта, очевидно, будила во мне творческие силы, а от любимого чело-века мне оставался только флакон духов... И творческие силы эти клокотали в моей груди бесплодно. Тогда дано было человеку этому как бы из мёртвых воскреснуть на четыре только года, с тем, чтобы дотерзать моё сердце, но одновременно оставить мне два сокровища, неизмеримо более ценных, - двух младенцев! Теперь у меня Есть кому передать мои мысли и силы, кому передать дело Олега. Славчик должен стать достойным этой идеи. Я не хочу готовить из него мстителя. Структура, которая разделяет общество на победителей и побеждённых, мне противна. Слишком долго уже господствуют у нас идеи возмездия, в существе своём чуждые России и русским. Славчик подымет знамя отца с новой на нём надписью. Я воодушевлю Его! В высших планах, по-видимому, решено, что это могу сделать только я, а не Ася, коль скоро не Асе, а мне суждено вырастить ребёнка. Сколько мук, прежде чем я могла осознать глубину своих задач!..

Передача дневника будет для меня новым распятием: любовь моя перестанет быть тайной для детей, но результаты могут быть слишком огромны, чтобы думать о себе в этом случае. Помог бы только Бог сохранить тетрадки и вырастить мальчика. Полагаю, однако, что теперь, после моего решения, уже не смогу писать этот дневник так же искренно, как писала Его до сих пор вот уже двадцать лет, а потому я этот дневник заканчиваю.

О, Родина! Я жду твоего обновления! Когда догорит наконец костёр, когда издохнет Чудовище и вскроется давний гнойник на твоём теле и на воскресшую Русь прольётся с неба «страшный свет”, тогда я пойму, для чего были нужны такие жертвы.

А покамест... весь мир Ещё окутан для меня траурной вуалью.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------