--------------------------------------------------------------------------
Марианна Альбертовна Рябман - Грешница
--------------------------------------------------------------------------
Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru
Я служу доктором в земской больнице, состою в возрасте двадцати девяти лет, супруги и де-тей не имею и оттого вероятно самозабвенно и добросовестно посвящаю себя одному лишь занятию-возвращению тел человеческих к жизни и здравствованию. Стремление искоренить болезнь, чтобы позабыли всякие живущие, что означает даже и слово таковое, было юноше-ским порывом моим, неудержимым, неистовым, которое впрочем, признал я позже, больше глупостью, чем благородством. Многолетняя тяжелая учеба, посещение мертвецких, а также созерцание страдающих лиц, такое частое и непрерывное, скоро освободили меня и от романтических мечтаний, и от безрассудных принципов, я осознал скорбея, болезнь слишком велика, в сравнении со мной, стараться уничтожить саму сущность ее, это по-крайней мере то же, что и грозить пальцем небу, когда на нем собирается гроза. Однако осознание истины не сделалось причиной для перемены всего. Для чего было мне сворачивать со своего пути, когда довольная часть его уже пройдена, смирившись, следовал я дальше, завершил наконец учиться и принялся за тяжкий врачебный труд. В первый год сопереживал я каждому, ни единый страждущий не испытал на себе безразличия моего, он сказывал мне, как проживает в муках, как ищет выздоровления или смерти во спасение, да проводит дни свои на коленях пред иконами, а мне чудилось, что это и не у него вовсе, а у меня болит, и мое собственное тело изводит неведомая хворь. Бывало, от увиденного я и сознание утрачивал, и обедать не мог неделями, терзали меня ночные бессонницы и дневные видения, и даже рыдания отчаянные не обошли меня, когда отправлялись в мир иной безнадежные мои больные. Многое происходило со мной, но лишь только в первый этот год, а после стал я замечать в себе невольные перемены, зародилась во мне неясная холодность, я уж осматривал больных в спокойном пребывании собственного духа, и стал способен задуматься вдруг о прочем, когда слишком долго излагали они жалобы свои, душа моя верно огрубела, сделалась привычной к сторонним страданиям и жить я стал легче, а между тем, едва ли я мог осуждать себя за это, ведь доктор, лишающийся бесконечно чувств, истощенный нервным голоданием ,вздрагивающий ото всего и не верящий в силы свои, наврядли явиться спасителем для несчастного, истерзанного болью обывателя. С той поры во всякую минуту был я собран, скоро угадывал имя болезни, способ излечения ее, и уверовал крепко в докторскую свою правоту. Я уж не сомневался в умелости своей, не искал в смятении совета и помощи прочих врачей, господь, немало потрудившись, наконец, сотворил из меня истинного лекаря.
Зима 1901 года, выдалась морозной и тем была тяжела. Бездомные, среди коих и много де-тей, а также извозчики, а более всего пьянствующий люд, замерзали посреди улиц в непомер-ных числах. Больница уж оказалась переполнена, а страдальцы все пребывали, и поступление их, кажется не имело конца. Покуда пустовали коридоры, размещали перемерзших в них, ко-гда же и они, как палаты, сделались тесны, стали укладывать больных и в подвале, а после и до хозяйственных холодных построек дошло. Я уж четвертые сутки не появлялся дома, спал по два часа, да и то лишь для того, чтоб не дрожали руки во время операций, и стало уж мне казаться, что никогда более не перестанут свозить к нам замерзших с городских улиц, как вдруг все прекратилось, будто разом, и вот уже около пяти часов, не слышали мы тревожного резкого стука в больничные двери. Набросив на себя тулуп, я вышел на крыльцо, припал пле-чом к заледеневшей деревянной опоре, вдохнул полной грудью, затем выдохнул протяжно и прошептал с благоговением:
-Завершилось, кажется , слава тебе, отец небесный…
Спустя еще час, я уж пробирался через высокие сугробы, отправленный на отдых домой, представлял в упоении, как достигнув кровати, в чем есть, не снимая верхнего, упаду в нее и усну, пробудившись лишь утром, непременно от пряного духа мясного бульона, который обыкновенно, за отдельную небольшую выплату, готовила для меня квартирная хозяйка, по-куда собирался я на службу. За добрыми мыслями такими, я не приметил на пути своем пова-ленного ветром сухого дерева, присыпанного снегом, и тот же час расплатился за невнима-тельность свою. В скорое мгновение, оказавшись уже лежащим в сугробе, я только выругался крепко и в слух, пользуясь теперешним одиночеством своим. Поднимаясь с земли я кажется услышал стон, глухой, неясный, но где-то совсем рядом с собой. Прислушавшись, я замер, однако кроме тишины, ничего не раздалось вокруг.
«Это утомленный мозг расставляет ловушки», - подумалось мне, - «наслушавшись стонов и криков в прошлые дни, я нынче воспроизвожу их внутри себя».И я уж так уверился в предпо-ложении своем, что собрался было идти далее, но стон внезапно повторился, только теперь уж был он таким громким, что я сумел определить отчетливо даже и принадлежность его к женскому голосу.
-Нет, нет, - произнес я отчего-то вслух, - это не воспаленный воображением мозг, это и в правду кто-то стонет подле меня, но где?
Я огляделся. Вокруг только белая равнина.
«Не иначе за деревом», - промелькнуло у меня в голове, и спешно обойдя его, я в самом деле увидел наконец женщину, почти совсем уже скрытую снегом.
-Живы ли вы, голубушка? - спросил я, бессмысленно надеясь получить ответ, но она не от-крыла даже и глаз. Я осторожно потряс ее еще немного, разумеется, безо всякой пользы. Го-лова ее безжизненно упала на плечо, а руки раскинулись по сторонам, и кажется совсем она затихла. Я провел ладонью в воздухе, мимо ее лица, но дыхания не почувствовал.
-«Неужто отошла?» - отчего-то с великим страхом помыслил я, и добавил после и снова в голос:
-Быть может еще и спасется.
Действуя аккуратно, я взял ее на руки. Она, истощенная и осунувшаяся, была легкой на-столько, что мне не представило труда поднять ее и нести. Уже пройдя достаточно, и только тогда, я принялся размышлять, отчего продолжаю идти вместе с ней к дому своему, а не в больницу.
-«Впрочем все верно»,-рассудил я тотчас же,-«вот уж я вижу стены дома и в окнах хозяйской комнаты не погашена тусклая лампа. Пройди я еще совсем немного, и смогу затем осмотреть несчастную , возможно и помогу ей, а покуда вернусь обратно в больницу, что с ней станет, одному богу известно. В помыслах таких добрел я до ворот, и до дверей, и вот уж оказался в передней. Хозяйка, милая опрятная старуха, Пелагея Саввична, услышав вероятно мою возню, появилась в проеме и разглядев меня в полутьме, всплеснула руками.
-Это что же, царица небесная!?
-Бога ради, отворите дверь в мою комнату, чтобы я смог устроить несчастную на своей посте-ли, - ответил я ей.
Однако она, сбитая с толку, все еще не трогалась с места, то ли растерянная, то ли испуган-ная.
-Ах, боже мой, Пелагея Саввична, поспешите же, промедление здесь невозможно, прикрикнул я.
Старушка встрепенулась, распахнула дверь и пропустила меня наконец. Я опустил незна-комку на кровать и подобрал ей ноги, затем потер свои замерзшие ладони, подышал на них, стараясь согреть хоть немного.
-Не разберу я право, она жива или мертвая? - спросила меня Пелагея Саввична, наклонив-шись над изголовьем.
-Да я признаться и сам не уразумел, покуда храню еще надежду воскресить ее.
Сбросив поспешно на пол тулуп, шапку и шарф, теперь, в натопленной комнате уже душив-ший меня своим теплом, я принялся наконец за дело.
-Видно придется вам, любезная, ассистировать мне, - обратился я к хозяйке.
-То есть это как же, батюшка ты мой?
-Помогите мне, самую малость, похоже одному не управиться, - пояснил я, -в несчастной жизнь едва теплиться.
-Что же не помочь, я помогу, - согласилась старушка без долгих раздумий, -для чего человеку помирать…
-Найдется ли у вас горячая вода? Только нынче же…
-Есть ,батюшка, я вот только самовар грела.
-Это чудо, как хорошо, - обрадовался я -Еще прошу у вас, три стакана чистой водки, сливоч-ного масла, сырых яиц и превосходно бы еще одеял, хотя бы несколько.
Пелагея Саввична оказалась редким ассистентом, когда бы подобные окружали меня в боль-ничных палатах и во время операций, сколько душ я уберег бы от царствия небесного.
Уже через минуту и даже не более, все о чем я просил ее, было со старанием исполнено.
-Оставим же страх, и примемся за дело, - произнес я, глядя на нее взволнованную.
-Не нужно ли помолиться перед тем? - голос ее чуть дрожал.
-Верно и нужно бы, да времени совершенно нет. Приступим! Вы, милейшая, возьмите ложку и ручкой ее, я научу вас как, держите губы больной приоткрытыми настолько, чтобы смог я вливать понемногу ту водку, что мы смешали с маслом и желтками. Так станем делать, поку-да организм ее будет принимать и не воспротивиться, когда же водка пойдет обратно, я стану держать таз, а вы сторожите голову ее, что бы она не билась сильно, не то несчастная захлебнется. Безо всего этого нутро не сумеет прогреться и смерть тогда неминуема
-.Отчего же не одной водкой? Для чего масло и яйца? - только поинтересовалась моя пытли-вая к знаниям хозяйка.
-Нельзя, нельзя, сожжем все внутри, -торопливо разъяснил я ей.
Трудились мы тяжело, до самых рассветных лучей. Покуда тело больной не порозовело и ды-хание не сделалось ровным. Тогда опустился я, в конец обессиленный, на край постели. При-села подле меня и Пелагея Саввична, и поняли мы явственно, что более уж помощи нашей положение не требует, теперь, разве ,что ангел-хранитель самой несчастной, способен был уберечь ее от могилы, и стало быть, пришла пора ждать.
-А что же полагаешь ты дальше совершить? - услышал я вскоре вопрос Пелагеи Саввичны.
-Эх, кабы знать , голубушка, -вздохнул я устало, -вернее всего возьму сейчас извозчика ,да свезу ее в больницу, там приставлю к ней нянечку и сам буду наблюдать. Что же право еще? Лучше, кажется, не придумаешь.
-Нет, погоди ,сударь ты мой, усомнилась хозяйка, -обождать бы надо. Кто она, да откуда явилась ,ведь неизвестно ,а что ежели каторжная ? Отправишь ты ее сейчас в больницу, а там ,пожалуй, и жандармы ее в скорости сыщут . А меж тем, ты погляди на нее, ведь жалко бед-ную, сполна видно настрадалась, надо думать и впрямь помрет, так пусть уж лучше здесь, в постели мягкой, чем где-нибудь ,окованная, да за решетчатым окном, мы люди божьи, нам человека на тяжкие мучения спроваживать несподручно. Нет, ты послушай мое старушечье слово, оставь ее, пусть в доме под иконами помирает. Глядишь, и нам в раю зачтется.
-Да ведь за ней уход нужен, и всякий час, и во всякую минуту потребно близ нее находиться, а мне к вечеру уж должно на службе быть, там таких же вот точно страждущих, без малого две сотни.
-Пригляжу .Сама за нее хлопотать стану.
Своим рассуждением Пелагея Саввична изумила меня, я и прежде примечал в ней доброе, но великодушия такого, как нынешнее, не ждал. Отчего же было не согласиться, в словах ее не-мало содержалось здравого, и потому, все сотворил я, как она замыслила. Женщина осталась в доме и несмотря на тяжесть состояния, даже стало ей со временем как-будто легче.
Спустя восемь дней, она уж смогла открывать глаза, еще затуманенные, воспаленные, казалось она и не видит ничего, а только еще старается оглядеться вокруг, и понять, что сде-лалось с ней, целый день находилась она в бреду, маялась тяжело, повторяла череду имен, затихала на время, после стонала истошно и принималась звать кого-то неведомого вновь, то же творилось с ней и ночами, то она спала крепко, а то вдруг вздрагивала и томилась в нерв-ных метаниях до самого утра. На третью неделю донесся до слуха ее церковный звон колоко-лов, и с тем случилась с ней истерика. «Не иначе он напомнил ей, что-то великое и страш-ное»,-подумалось мне тогда,-«коли душа ее сотрясаема таким безудержным плачем».
С самого появления, я глядел на нее, отчего-то с необъяснимым любопытством, мне хоте-лось угадать и кто она, и что свершила с ней жизнь ее, вероятно трудная и печальная, я еще и оттого так рассудил, что все лицо ее, было как-будто сжато, охвачено этой неясной черной печалью, не злобой, не испугом, а именно глубокой печалью, которая состарила и исказила, даже тонкие ее черты. Прежде, еще найдя несчастную на улице, казалось мне, что ей уж верно около пятидесяти лет, может и более, и седые пряди ее растрепанных ветром волос, в том меня убедили крепко, теперь же, вглядевшись, я стал замечать, что она еще молода годами своими, и нет ей вернее всего, и сорока. Отчего же, оказалась она в мороз посреди улицы, и отчего никто до сей поры не брался ее искать, и чьи имена терзают сознание и не оставляют ее мысли-все было для меня тайной.
Спустя еще время, когда она уж стала различать, кто находится подле нее, я приметил с удивлением, что Пелагее Саввичне ,она во всякую минуту рада ,и протянет к ней вялую руку, и силиться даже сказать что-то, как войдет старуха в ее комнату, впору же моих посещений, напротив, отворачивает лицо, не глядит мне в глаза ,а то и вовсе притвориться спящей и до-жидается, не шевелясь, покуда я покину обитель ее. Я меж тем, занимал теперь иную комна-ту, и меньшей площади ,и с меньшим окном, и вид мой из него оказался нынче скушен и уныл, и выходил не на широкую улицу, как прежде, а на старый, заросший двор , но в том была необходимость , уверила меня квартирная хозяйка , и я терпел лишения , смирившись .
Одна из стен нынешней моей комнаты , служила так же стеной и комнаты моей прошлой , и оттого , каждую ночь слышал я отчетливо все отзвуки страданий несчастной больной , и научился даже умению засыпать в то время , как изводили ее тяжкие сновидения или бессонницы , проводимые в бреду .
Одним днем , во время утренней трапезы моей с пряным мясным бульоном , подсела ко мне за стол Пелагея Саввична , и участливо придвигая ко мне то хлеб , то сметану в соус-нике ,то мелкую соль , вдруг заговорила со мной очень тихо , почти шепотом :
-А страдалица-то наша ,понемногу сказывать стала ...
-Что вы говорите!?- и подивился , и обрадовался я ,-и вправду?
-Истинно так , вчера вечером , возилась я с ней , она тут возьми и заговори , и ладно так про-говаривает , даже разбирать не надобно , видно , батюшка ты мой , теперь уж не помрет , все ж мы с тобой ее выходили , да из могилы оттянули .
-А что ж она сказывает - , продолжал спрашивать я , позабыв и про бульон .
-Сказывает , будто она – поповая жена , и имя ей матушка Елизавета .
- Чудно … - изумился я , - священника супруга , посреди улицы в сугробе замерзла , кабы пьянствующая какая из трактира возвращаясь , упала , да уснула похмельным сном ,это по-нять возможно ,или какую разгульную кавалер до полусмерти избил , да померзать оставил , однако здесь же совсем другое , священники – народ благопристойный , что же случилось с ней , она вам не поведала ?
- О том молчит покуда , молчит , да слезы льет , не иначе несчастье какое ее постигло.
- И еще понять не могу , - поразмыслив , добавил я , -отчего она меня сторониться , словно я не лечу ее , а напротив , чем-то обидел или же испугал .
-Ничего я , батюшка ,не знаю , она сказывала только , будто бы ты на сына ее похож и пре-сильно ,
-Стало быть и сын у нее есть …
- Да будто бы пятеро деток – то у нее.
-Да ведь коли на сына похож , так напротив ,она радоваться мне должна , ежели я на родного ей человека похож , для чего же бояться? Мудренно все , Пелагея Саввична , путано …
- На то она и душа человеческая , милок , ее не то , что в миг не разгадаешь , так то иной раз и жизни всей не хватит , что б до истины добраться . Пускай покуда молчит , надобно будет, выскажется , а не пожелает , тому и быть .
Дни шли к весне , она в том году угадывалась ранняя. Я все еще занимал тесную не-казистую комнатку , уже второй тому месяц , и всякое утро теперь , наблюдал не без удоволь-ствия ,как преображается , некогда ненавистный мне , старый, заброшенный двор. Распахивая шторы ,а порою и рамы , вглядываясь пристально и со вниманием , я различал каждую мелочь , сотую ли распустившуюся почку на липе, проталины земли , зазеленевшие вдруг , незнакомую , невиданную еще накануне , вновь прилетевшую птицу , купающуюся в луже , словом все , совершенно все , что оживало и стремилось жить .А в соседней комнате , вот также , понемногу , но верно, возвращалась к жизни моя больная . Она уже старалась подниматься , и делала это неловко , словно неумело и как –будто заново, но все еще радуясь необыкновенно , каждый раз , когда выходило у нее устоять на ногах. Я слышал , как однажды просила она у Пелагеи Саввичны гребень ,что бы распутать длинные волосы , но удержать его долго в руках не смогла , устала, и добрая старуха ,в новый раз пожалев несчастную , сама расчесала ее и убрала все гладко красиво. А как появились первоцветы , так услышал я от Пелагеи Саввичны , будто Елизавета уж силиться помогать ей по хозяйству и просит для себя работы , хоть какой-нибудь.
--Что ж,--облегченно вздохнул я ,-кажется ни доктор, ни врачебные осмотры , подопечной нашей более не требуются.
--Да видно по всему , что так, батюшка ,-согласилась со мной старуха ,-потрудились мы с тобою не за зря, отогрелась голубка , еще немного и крыльями взмахнет.
--Что же далее с ней будет?
--Я уж и сама о том размыслила и советовала ей у меня остаться, хоть покуда
-Что ж она ,воспротивилась ?
--Нет , напротив даже , веселее стала и обмолвилась еще , что обоснуется нынче здесь. Мне старой , давно уж подмога нужна , и ей хорошо , и мне пригоже. А ты ,раз такое дело выходит , коли пожелаешь, возвращайся теперь в прежнюю свою комнату , все ж она тебе была обещана , а Елизавету в меньшую переведем.
--Нет,- отказался я решительно , и не задумавшись даже, --нет, Пелагея Саввична, ни к чему , она в той вашей комнате , едва ли не второй раз родилась, привыкла и к постели, и к обстановке, для нее губительна будет такая перемена , да кроме того и я уже гляжу на каморку свою по иному, всем она мне нравиться , и всем мне хороша. Оставим , голубушка, все , как есть.
--Ишь ты, добрая душа, -хитро заулыбалась старуха ,-- ну ступай, ступай на службу , исце-ляй страждущих.
Следующим днем, после разговора этого, вернулся я домой непривычно рано .Случившийся внезапный приступ мигрени , какие с детства изводили меня после падения с лошади , не позволял мне проводить ни операции, ни обходы , и я был отпущен до после-дующего дня. Едва выдерживая тупую височную боль , добрался я до постели своей , и об-хватив голову обеими руками , опустил ее на подушку, закрыв глаза. Прошло уже и полчаса, и кажется более, однако лучше мне не становилось и я, застонав, оставил надежду заснуть.
Состояние мое делалось все более невыносимым, я не мог отыскать себе удобного мес-та, какое бы положение не старался я принять - все было мне не хорошо и тягостно. Потом стали чудиться мне неясные звуки, то тихие, то вдруг резкие и громкие, они пугали меня и я вздрагивал, и вновь становились они только шорохами. Вскоре среди этих утомляющих зву-ков, сумел я различить голоса, сперва Пелагеи Саввичны, после Елизаветы, и понял явствен-но, что они беседуют за стеной. Доносились до меня не отдельные слова, и не брошенные фразы, я слышал весь их разговор, так словно если бы сидели они не в соседней комнате, а прямо подле меня.
-Нет уж больше сил, носить мне тяжесть такую на сердце, рыдала Елизавета,- будто камнем душа придавлена.
-А ты откройся, милая, для чего в себе держать, выпусти тяготу, а там и облегчение наступит.
-Я ведь грешница,- задыхалась Елизавета,- грешница великая…
Я осознал, что любопытство, столь долго томившее меня, теперь может быть утолено, и наконец, могу я разгадать эту тайну и узнать, кто же она, моя спасенная. И хоть было мне стыдно, и благородное воспитание запрещало совести моей внимать чужим разговорам, я все же не смог удержаться и стал слушать. А она говорила, говорила то порывисто, громко и то-ропливо, то вновь тихо, словно угасала в ней эта необходимость, изгнать из себя боль, унич-тожающую ее изнутри, затем вновь все громче и громче, она говорила…
-Была я женой священника, отца Алексея, замуж отдали меня рано, полюбить супруга своего я не успела, но уважала его всем сердцем и старалась слушаться. Годами батюшка об-ходил меня во много, а умом и святостью, кажется еще больше, и оттого жили мы хорошо, служили богу и людям, худого никому не делали, напротив же старались творить благое во-круг себя. Детьми нас господь не обделил, и во всякий день за радость такую, мы благодарили его, за трех сыновей наших двух дочерей.
Вспоминается мне одна Пасха, она в этот год пришлась на ту пору, когда все уж цвело у нас в саду, и устроить пасхальную трапезу мы решили прямо на улице. Отец Алексей сколотил стол длинный и созвал по округе всякого, кто тяжко жил, болел или бедствовал, и еще нарочно калиточку открыл, чтобы каждый, кто мимо проходил, пожелая, сумел войти и порадоваться вместе снами воскресению спасителя. Мальчики отцу помогали, носили воду, дрова, а мы с дочками, повязали белые платки и даже та, что совсем еще маленькая была, и собирали на стол. Куличей я в тот год испекла две сотни, и мы все выносили их из кладовой и ставили на солнцем залитый стол, глазурь белая таяла и густыми каплями стекала по румяным бокам, колокола били заутренею, и дети наши здоровались со всеми весело:- Христос воскрес! Христос воскрес!..
Елизавета замолчала, тишина продлилась совсем недолго, и вскоре я услышал, как плачет она глухо, неудержимо, вероятно уткнувшись в подушку. Не знаю сколько проплакала она, вот так, мне почудилось даже, что охватил меня то ли сон, то ли это было видение на яву, представились мне и она с мужем, и дети их, белые одежды, белые в цветах, деревья, белая глазурь куличей, все слилось в какое-то единое светлое пространство, сквозь которое я слышал только радостные детские голоса и колокольный звон. Пробудился я лишь от ее голоса, вновь донесшегося до меня, но уже совсем другого, тяжелого, осевшего, будто хрипловатого даже.
-А потом заболел Филлипушка, старший наш сынок, минуло ему двадцать, во всем он был нам и опора, и подмога, братьев и сестер своих любил и от беды опекал, и они повсюду старались за ним успеть, далеко от него не отходили. Ласковый был мой Филлипушка, каждого приветит, по голове погладит, всякому теплое слово отыщет. И отчего это, Пелагея Саввична, сколько человек хорош и как добра много сотворяет, столько и мучается непременно более других.
- Болел Филлипушка тяжело. Три дня горел весь, словно в огне, метался, маялся, звал все, то нас с батюшкой, то братьев с сестрами, и все просил кого-то неведомого о спасении, а на четвертый день пришлось ему совсем худо, что только доктор развел руками, да сказал мне – «Собирай, матушка, посмертный убор сыночку своему, да жди.» Я тогда в ноги ему упала, - «Господи»,-говорю, - «голубчик, соверши миленький, хоть что-нибудь, покуда еще он жив, мой Филлипушка, доктор ведь ты, наукам обучался!..» А он мне в ответ – «Что, матушка, науки, когда господь ему уже сроки намерил, ты у него проси, сама же лучше других знаешь, кто всем ведает.» Я и просила, как я просила и бога и всех святых заступников…А более все-го матерь божью во спасении страдающего моего сына. Однако не явилось нам чудесное спасение, в последнюю ночь Филлипушка пришел вдруг в себя, даже стало будто ему лучше, не говорил он ничего, а только руки мои взял, в свои, слабые, исхудавшие, поднял их к лицу, и стал целовать, целовал, да плакал, потом потянулся, хотел приподняться, чтобы в окошко поглядеть, но не смог, опустился на подушку устало и под утро умер…
И вновь воцарилась тишина. Елизавета более не плакала, но кажется, молчание ее было еще тягостнее. Дальше стала говорить она спокойнее, словно появилось в ее голосе, что-то отреченное и оттого страшное, она рассказывала, будто уже не про себя, а кого-то другого, голосом, теперь не слабым и потерянным, а твердым, полным самообладания.
- Кладбище от нас было недалеко, а все же дорога, как несли мы Филлипушку, мне казалось и не кончиться, я за гробом шла, позади меня людей множество, и хоть нести ста-рались аккуратно, однако же дождь прошел накануне, дорогу совсем размыло, и один из несущих поскользнулся то ли, а может камень не разглядел в луже и споткнулся об него, стал он падать, а за ним и прочие потянулись. В одно мгновение очутился гроб на земле, весь в грязи придорожной, да и то полбеды, а ведь он еще и открылся, крышка, не заколоченная, слетела и Филлипушка мой, чуть не наполовину на земле оказался.
Как удержалась я тогда на ногах, не знаю – Господи! За что ж еще и такое, даже и здесь не по-людски вышло, как стерпеть такое испытание. А все ж стерпела. Терпела, моли-лась, все так же богу служила, думала тягота моя страшная, на том и кончилась, и не ведала, не помышляла даже, что она лишь только начало свое положила.
Под сороковой Филлипушкин день, Полина, доченька моя, решила в город податься за кни-гами, она к учению готовилась, задумала сделаться сестрой милосердия, а для того следова-ло прежде выдержать суровый экзамен. Потому она все читала и читала, голубка моя, пости-гала науку с усердием и старанием. Отправилась она поутру, и к обедне следовало ей вер-нуться, но и к вечеру ее все не было. Уж мы с батюшкой Алексеем извелись, ожидая ее, время шло, и ночь наступила, а Полюшки нет. Все нет и нет, и что случилось с ней нам не ведомо. В то время отцу Алексею впервые худо стало с сердцем, слег он и не мог подняться. К утру надумала я пойти к людям окрестным, с просьбою собраться на поиски дочери моей и по лесам, и в округе. Однако не понадобилось…
Вновь Елизавета замолчала. Пелагея Саввична верно теребила ее за руку и повторяла все одно: «Не держи в себе, матушка, сказывай, сказывай…» Однако женщина не отвечала, должно она задумалась о прошлом так глубоко, что не слышала обращения к себе. Когда тяжелое молчание ее завершилось, я услышал ужасное продолжение.
- На утро прибыл к нам человек из участка. Поздоровался учтиво и, сдвинув густые брови к переносице, доложил, что требуется явиться нам в указанное место, то есть прибыть непременно на опознание вероятно дочери нашей, что найдена была убитой нынешней но-чью.
- Ах ты, блаженные заступники!... – воскликнула старуха, квартирная хозяйка, и затем добавила еще что-то, запричитала.
«Сколь же велико ее страдание,»- подумал я, - «возможно ли человеку переносить такое и в чем тогда справедливость великая, божья?..»
- Прибыли мы на опознание, - продолжала Елизавета, - батюшка мой не сумел под-няться, и оттого, поехала я с сыновьями – Онофрием и Васенькой. Вася с Поленькой были двойняшки, она шестнадцати лет, и он также, а Онофрий двумя годами старше. Всю дорогу, и до нее, молилась я неистово о сотворении чуда, просила у бога щедрой милости, чтоб не моя, то была Поленька, чтобы ошибка произошла. Но и тут господь оставил меня, снарядил на испытание. Не сотворилось чуда божьего и в убиенной страдалице, признала я доченьку свою, признала и тут же упала с ног. Очнулась, уж доктор надо мной, молоденький мальчик еще, суетиться, спешит помочь, да разве мне поможешь?.. Ведь второго ребенка предстояло земле предать… Тяжко, Пелагея Саввична, невыносимо, не ведаю, что удержало тогда серд-це мое, как не вырвалось оно из материнской груди… «Кто же это»,- только и думалось мне всякую минуту, - «кто сподобился доченьку мою погубить, и за что, господи».
Вот уж к двум крестам приходила я на кладбище, и горевала там от утра и до закатных лу-чей. Еще напасть, стала я замечать в Васеньке тяжелые перемены, гибель сестры отрази-лась на нем более, чем на прочих. «Это от того верно, что родились они вместе, и он ближе всех ей был»,- рассудила я тогда, а между тем, становилось ему все хуже, ни с кем не хоте-лось ему говорить, спалось ему скверно, изводили его во снах страхи и потому, вскоре он и вовсе перестал спать, и не ел ничего, и только думал и думал о чем-то, и помыслами своими ни с кем не делился. Так прошел месяц, и одним днем, под вечер почудилось мне неладное, воротилась я с кладбища, гляжу – сарай наш не заперт, как было обыкновенно. Отец Алек-сей хворый в доме лежит, Ульянушка подле него играет, Онофрий с обеда еще, за дровами в лес отправился, а Васеньки нигде не видно. Бросилась я в сарай, и так и осела у двери… В сарае-то, Васенька мой – повешенный…
- Господи, царица небесная, - снова запричитала Пелагея Саввична, - да неужто же матуш-ка, от тоски он руки на себя наложил, вот ведь горе-то, какое, ах ты, боже мой…
-Не тоска его мучила, совесть , вот что…Мне бы раньше прийти, с ним побыть, облегчить его душу материнской заботой, словом добрым. Стала я тогда корить себя, что за погибшими детьми о живых позабыла».
http://video.mail.ru/mail/valpal1989/444/369.html ролик №10 «А.Шнитке»-выбранная мной музыкальная тема «Грешницы». Рекомендуется читать и слушать одновременно.
- Непостижимо, непостижимо, - повторял я мысленно, - как богата трагедиями жизнь че-ловеческая. Хорошего ведь у судьбы не много выпросишь ,испытаний, однако же, всяческих тягот, лишений, а также мучений, душевных и физических - бери сколь угодно, меры нет. Поддаются оправданию страдания падших душою людей, здесь все очевидно, сотворил зло-действо или хотя бы даже подумал о том, наказание неотвратимо, ступай за расплатой и прими ее, и покайся, ежели сможешь, а затем терпи, терпи и терпи, и не сетуй. То закон для греховодников, но Елизавета?.. В чем справедливость ее страданий, как впрочем и другого множества людей, что несут кресты свои, склонив головы, удрученные, поруганные, при том безвинные, творившие вокруг себя одно лишь доброе, не знавшие зависти, не имевшие в помыслах лжи и предательства, и жадности, и корысти. Где же великая сила божья? Отчего он не вступиться за детей своих, коли так силен? Отчего глядит со спокойствием на такую расправу, на то, как они, истерзанные, бредут к концу своей жизни, не в силах свернуть или остановиться. Где же богово справедливое заступничество… Да есть ли он, Бог?! Да есть ли он…
- Матушка, что это ты, бледная такая, - вновь услышал я за стеной голос Пелагеи Сав-вичны, - не позвать ли нам доктора, голубушка, он теперь дома…
- Нет, нет, не нужно, только не его, нет, нет…
«Отчего же именно меня она не взлюбила столь неистово, ведь видимой причины того нет, однако при всяком упоминании даже имени моего, становится ей хуже. Я хочу понять это и не могу понять. Но ведь есть же, хоть какое- нибудь тому объяснение…»- Я поднялся с постели и подошел к окну. Головная боль моя, кажется прошла, но вместе с ней оставило меня и желание уснуть. На улице принялся дождь, небольшой, но унылый и это прибавило еще большей тоскливости ко всему происходящему.
- Устала я нестерпимо, - произнесла Елизавета, с трудом проговаривая каждое слово, - вы уж, Пелагея Саввична, оставьте меня… И не гневайтесь…
Я услышал за тем, как заскрипели половицы в комнате Елизаветы, после как затворилась ее дверь. « Все, что пережито ею ужасно, но отчего же именно себя считает она грешницей, когда напротив, ее к святым мученикам можно приписать…» - в мыслях таких простоял я у окна, не ведаю сколько, должно быть несколько часов, молчаливое разглядывание дождя увлекло меня и я позабыл о времени, внезапно, однако же, раздался стук в дверь, прервав-ший глубокое созерцание мое.
Явилась Пелагея Саввична.
- Чует сердце, батюшка, недоброе что-то, не могу даже выразить тебе, только вот грядет что-то и очень скверное…
- Чему же быть? Уж кажется скверное все произошло… - - Елизавета мне покоя не дает. Нехороша она…Я представляла, что она, душу свою открыв, облегчение в том сыщет, ан- видишь, нет, как-будто еще хуже ей, батюшка, стало.
- Быть может, вы напрасно тревожитесь, ведь состояние ее давно уж улучшилось, если не душевное, то хотя бы физическое. Ей просто нужно отдыхать больше, она еще сил не набра-лась, и только в этом дело, поверьте мне.
- Ах, голубчик, да я бы поверила, однако же, и глазам своим, не доверять не могу. Я истинно говорю тебе, ей хуже, много хуже, чем было до того, ступай, взгляни на нее сам.
- Ну, что ж пойдемте, даже если тягостно ей видеть меня , я все одно должен исполнять свой врачебный долг.
В тот день Елизавета умерла. Старуха квартирная хозяйка, оказалась права, и ей не почудилось ничего. Спасенной нашей, в самом деле, стало хуже и я не смог узнать, что именно послужило причиной для столь внезапного ухода ее. Предполагаю лишь, что и впрямь, пережив все заново в рассказе своем, она уж не смогла перенести этого. В послед-ние минуты своей жизни, когда я еще не веря в такой грустный финал, старался сотворить, хоть что- нибудь и переменить его, Елизавета взглянула на меня тяжело, словно с укором, и как – будто задумавшись глубоко, так и ушла, оставив свой взгляд на мне. О чем думала она в то мгновение, за что корила меня в мыслях, отчего именно я был ей так неугоден – эти во-просы еще долгие годы изводили меня, а еще более, осознание того, что я уж никогда в жизни не смогу спросить ее об этом.
Нынешним днем исполнилось мне пятьдесят. Нельзя сказать, что бы в жизни моей случились значительные перемены. По-прежнему исцеляю я страждущих, все также я не имею семьи, хотя и женился в тридцать пять лет. Жена очень скоро оставила меня, полагая, что я скучный человек, впрочем, я никогда не осуждал ее за это, ведь к несчастью, она пра-ва, я и в самом деле невероятно скушен.
Вот уже месяц, как переведен я из Москвы в Петербург, брошен вместе с сотнями прочих врачей на неравную борьбу с эпидемией сыпного тифа и сомневаюсь с каждым часом все более, что возможно рассчитывать, хоть на какое-нибудь улучшение. Больных все прибавля-ется, покуда еще здоровое население, сеет панику и страх, повсюду грязь, стоны, вши, люди в бреду и кажется мне порою, что никогда уж мне не выбраться из этого мерзкого места.
Вчера вечером я приметил у себя сильный озноб, «Дурной знак,»-подумалось мне,-«сколько врачей утратили жизни свои, тщетно стараясь вот также одолеть ненавистную вшивую хворь. Отчего бы и мне не стать одним из них, продолжателем длинного скорбного списка…»
Однако, прогнав очень скоро такие недопустимые для доктора мысли, я убедил себя, что это лишь легкая простуда случилась со мной, оттого что третьего дня пробыл я долго под дождем.
И поднявшаяся до тридцати девяти температура, не заставила меня волноваться, «Обойдет-ся, непременно все обойдется» - уговаривал я себя, в глубине души сомневаясь в правоте своих слов.
На второй день надежда на скорое излечение казалась уже глупостью, все признаки сыпно-го тифа обнаружили себя, я не мог подвести подбородок к груди, не в состоянии был сосре-доточить свое внимание хоть на чем- нибудь, уставал говорить. В довершении ко всему про-явился симптом Кернига – и я ощутил приближение смерти, впервые, странное весьма чув-ство, немного схожее с изумлением, словно что-то подхватывает тебя и несет, а ты стараясь удержаться от того, осознаешь, насколько попытки твои тщетны и поражаешься этому откры-тию. Далее происходило со мной все, чему и должно быть с истинным больным - продолжи-тельные головные боли, непреодолимая слабость, разумеется, ни сна, ни аппетита. Лицо мое стало одутловатым, глаза неприятно покраснели, я погрузился в непрерывный пылающий жар, наконец, с четвертого дня, пошла сыпь, довершая тяжелую картину моего состояния. Все что видел я теперь – лишь потолок и стены старого госпиталя, да иногда врачей над со-бой, как я любил их прежде, моих коллег и друзей, и как теперь они раздражали меня своею заботой, от которой некуда было деваться. Как старательно вливали они в меня тошнотвор-ное лекарство, как боялись пропустить необходимый укол, как смотрели сочувственно и ка-чая головами все, как один неизменно приговаривали, что скоро и даже очень скоро, я по-правлюсь и вновь заживу, как прежде или наверное лучше прежнего. А мне хотелось лишь одного, что бы дверь за ними скорее затворилась и я сумел побыть один и прикрыть, нако-нец воспаленные глаза. Подумать только, сколько раз, я сам, вот также изводил пациентов своим присутствием и уговорами, и как сильно должно быть они ненавидели меня, а я полагал, что облегчаю их страдания.
Мой тиф, между тем, осложнился пневмонией, надеяться более действительно было не на что и мне, как умелому, с немалым опытом, врачу стало очевидно это. Сознание все больше подводило меня, уже с великим трудом я заставлял себя размышлять, но делал это, все-равно медленно, вяло и очень скоро уставал. Мне уж трудно было различить, нахожусь ли я в бреду или во сне, или же напротив, бодрствую. Я терял постепенно и верно, контроль над организмом своим и это, угнетая меня, кажется, сводило с ума.
На девятый день сумел я подняться с постели, держась за стены, с великим трудом доб-рался до дверей и вышел прочь из палаты. Головокружение вредило мне и я не сразу раз-глядел, что оказалось предо мной, все плыло и раскачивалось. Вскоре темная пелена рас-сеялась и я увидел высокие ворота, деревянные, распахнутые настежь, а за ними дом, сло-женный вероятно очень добротно из бревен. В одном из окон мелькал тусклый свет, словно от свечи, из трубы на крыше, шел густой белый дым и я, дрожащий от холода, ощутил небы-валую радость, верно единственную, за последние дни, оттого, что смогу войти и отогреться. Сначала я постучал, однако ответа не последовало никакого, мне показалось вдруг, что дверь не заперта изнутри и собрав немногие силы, я слегка толкнул ее. Она заскрипела, чуть слышно и отворилась. Взору моему представилась широкая комната, потолки ее были низки, множество окон смотрели на разные стороны, в середине стоял стол, а за ним, сло-жив аккуратно руки, сидела женщина, которую, несмотря на прошедшие годы, я сразу при-знал.
- Елизавета? – произнес я и с удивлением, и с недоверием одновременно, - Да ведь вы же умерли.… Кажется…
- Умерла и что с того.
- Стало быть и я…
- Входите, Федор Яковлевич, что вам за порогом стоять.
Я вошел смиренно, хотя и ощутил, что выбраться отсюда уже не смогу.
- И дверь за собою прикройте, насквозили – то как.
Закрыл и дверь.
- Теперь можно и сесть, - словно велела она, и я вновь подчинился.
- От чаю верно не откажитесь, ведь шли долго и продрогли.
- Не откажусь.
Я не заметил как именно, но на столе оказался уже чай, он был горячий и отдавал горькими травами. Чай пили молча, мне хотелось рассмотреть ее, какая она стала теперь, однако бы-ло неудобно и я старался не поднимать глаз. Лишь однажды удалось мне взглянуть на нее мельком и я увидел, что старость не тронула ее, напротив, была она, как – будто даже моло-же, чем в то далекое время, не выглядела уже такой болезненно – истощенной, волосы не охватывала седина, теперь она показалась мне даже красивой, возможно и оттого еще, что былая печаль не омрачала больше ее лица.
Вскоре молчание стало невыносимо, и я прервал его первым.
- Я подслушал ваш разговор с Пелагеей Саввичной много лет назад.
- Вы ведь не нарочно, - после некоторого раздумья, произнесла Елизавета, - случайно услы-шали, совсем не желая того.
- Нет, мне хотелось слушать, - признался я, и даже почувствовал некоторое облегчение отто-
- Не так уж это и важно, пусть совесть ваша не тревожится. А вы хвораете нынче?
- Да.
- Должно быть страдаете крепко.
- Да.
- Мне жаль вас, ведь вам еще долго муки терпеть…
- Так ли долго, я полагал, что оказавшись здесь, уже переосилил все, и тяготы мои позади, разве нет?
- А Пелагея Саввична, жива ли она?
- Да и даже здравствует как-будто, ей девяносто пять, она однако же, и бодра, и неугомонна. Сотворила из дома своего сиротский приют для девочек и теперь живет в мире с собой.
- Ведь вам хотелось бы знать, отчего я считаю себя грешницей, так ли это?
- Признаюсь вам, - я встал из-за стола и подошел к окну, за которым впрочем, ничего не бы-ло видно, кроме мрачной темноты, - все эти годы, мысль эта, так или иначе, возвращалась ко мне, да, я хотел бы знать…
- Я оттого считаю себя грешницей, что сына своего убила, понятно ли вам? Родного сына.
- Как!?..
- Хорошо, Федор Яковлевич, я расскажу вам то, чего другим не сказывала, что богу одному известно. Быть может мне и легче станет, ведь я и здесь покоя никак не сыщу…
Мне стало вдруг не по себе, я испытал, как-будто, даже страх, перед тем, что узнаю вскоре зловещую чью-то тайну, а вслед за тем умру, или может быть уже умер…
- Когда Васенька мой повесился, один лишь Онофрий, кажется не испытал горя, он все бра-нил и бранил его, то за слабость, то за трусость, и на кладбище к нему ходить не соглашался, как я не просила его. «Простить я не могу ему, что он оставил нас, когда и так мы терпим столько горя, мало, что брат с сестрой ушли, так вот и он еще сподобился, нет, не пойду к нему, нет!»- всякий раз твердил он мне одно и то же, даже слов не меняя, всегда одинаково.
Прошла неделя и явились за Онофрием жандармы. « А знаете ли,» - говорят, - «матушка, что именно он, сыночек ваш, Онофрий Алексеевич, Полину, сестру свою родную, и задушил, да в канаву столкнул! Что же вы!? Поповская семья, мы к вам детей малых крестить приносим, а вы из своего, душегуба вырастили!» Кинулась я на того жандарма, прежде никогда не доводилось мне человека ударить, а тут, принялась я хлестать его по щекам, и остановиться не в силах, словно это и не я вовсе, у него до крови дошло, потом уж только оттащили меня, да стали держать, а сами за Онофрием в дом пошли, да вывели его и прямо на глазах у батюшки, отца Алексея. Я вырваться хочу, да что там, когда четверо держат, шевельнуться и то, не выходит, стала я Онофрию кричать – «Ведь это не ты, сыночек мой! Не правда все, что они говорят!», а он мне в ответ, и то же во весь голос – « Не верь, матушка, ни чему не верь! Я тятенькиным здоровьем тебе клянусь, ты забери меня у них, спаси от тюрьмы! Спаси матушка! Ради Христа!» -уж так он истошно кричал, мой Онофрий, и батюшке в доме слышно было. От того он и умер, тем же вечером.
Вот тогда, в ту самую минуту, я в боге-то, и разуверилась, и такая меня подхватила сила, неистовая, все мне хотелось сокрушить на пути своем. Собрала я по углам все иконы, до единой, снесла во двор и на костре сожгла, и так мне на сердце стало радостно, что я богу сумела отомстить, хотя бы и так. Более не сдерживало меня ничего, ни смирение, ни страх, я свободна была от законов божьих и столько силы в себе почувствовала, сколько никогда во мне не бывало, но и злобы столько же.
Схоронила я отца Алексея, дочку младшую передала сестре на воспитание, сама же стала ездить по присутствиям, добивалась редких свиданий с Онофрием, и в муках таких прожила полгода, а после узнала, что собирается вскоре суд и, что заранее уж определена моему сы-ну каторга, а потому разбираться более не станут, установили лишь доподлинно, что был он тем днем и в те же часы, в городе, и кажется видел кто-то, человека подле Поленьки на него похожего, а стало быть, он убивец и есть.
Оставалось мне два дня, что б спасти сыночка своего, и шепнули мне как-то, будто судья, что определен ему, продажен, да на руку не чист. Я за то, как за последнее спасение ухвати-лась, продала в полцены дом, все хозяйство, все вещи нажитые. Ушла в город в чем была, да еще с узелком в руках, а в узелке – деньги. Нашла судью. Все отдала. Взял…
В положенный срок, как уговорено было, отпустили Онофрия, обошла его каторга моими стараниями. Вышел он за тюремные ворота, обняла я его, да покрепче, все боялась, что опять отнимут его от меня, вышел он, а идти – то нам не куда, ни дома, ни двора, так и стоим под раскрытым небом, а все ж счастливы, впервые за месяцы эти долгие, скорбные - счастливы. Стали бродить по углам, где из милости примут, где трудом своим отработаем, я все помышляла, как бы дочку обратно взять, да ведь некуда…
Так два года прошло, в мучениях, да тяготах, и стал уж Онофрий попрекать меня, что я дом наш продала, а хуже того – стал он пьянствовать. Сперва еще могла я сдерживать его, хоть как-нибудь, а после уж перестало выходить. Пил он крепко, и вскоре все деньги, что откла-дывали мы понемногу, с надеждой когда-нибудь обрести стены свои, разумеется, пропил.
Стали гнать нас отовсюду и спасаясь от позора, уехали мы в город, однако и тогда еще ждала я, что он одумается или бросит пить уж от того хотя бы, что пожалеет меня. Напрасно я ждала. Время шло и только хуже делалось. Отыскали мы на окраине порушенный дом, с од-ной только сохранившейся стеной, у той стены и устроились. Прожили до зимы, а дальше как, не ведомо…
Однажды напился Онофрий сильнее прежнего, упал на улице в мерзлую землю и лежит, не шевелясь. Я испугалась, что захворает он, трясу его, стараюсь поднять, он тяжелый, смог-ла лишь перевернуть. А он устремился глазами в небо и говорит: «Ты, матушка, веришь в безвинность мою, а ведь это я Полюшку на небо отправил. Прямо на это вот небо…»- и ясно так он сказал слова эти, будто и вовсе пьяным не был.
Я оторопела сперва, потом за воротник схватила его, «Зачем же ты?»,- кричу,- «Зачем изво-дишь меня, сынок, наговариваешь на себя, а для чего? Разве мало я страдаю, пьянство твое перетерпливая… Для чего ты теперь мне неправду говоришь, чего добиваешься?..»
«Это правда-то и есть…»- прошептал он,-« Самая истина… Оттого и брат повесился, он со мной был тем вечером, видел все, а Поле не помог, из страха жизнью ее пожертвовал, а после все убивался.»
«Из какого же страха,» - спрашиваю. «В первый раз мы с ним тогда в городе, не совладав с собой, напились здорово, вы-то с батюшкой думали, что мы в лес за дровами подались, а мы с Васькой, как – бы не так, прямо в трактир, и целый день там пробыли… Да ты припомни, припомни, матушка, мы тогда еще выдумали, будто искали лес, что бы не сырой был, да так и не нашли, а только заблудились, припомни!»
Я вспомнила, и впрямь, было все это, было…
Вышли мы под вечер уже из трактира, а там как на грех, книжная лавка не подалеку, и Поля из дверей выходит, довольная, радостная, чуть не светится вся, «До вечера» - говорит, - «кни-ги искала, зато теперь уж непременно экзамен выдержу!», - и увязалась за нами, а потом разглядела все же, что мы пьяные, руку свою отдернула, сказала: « Не пойду с вами дальше, а как буду дома, батюшке все поведаю!», - и со словами такими пошла вперед, а я догнал ее.»
« Ты верно, одумался после, да уж поздно стало, - и если б заново все, не свершил бы это-го…» - еще старалась я отыскать ему оправдание, пусть даже самое небольшое.
« Нет, когда я уходил, она еще жива была, и оттого именно, я вернулся и в канаву ее сбро-сил.»
Онофрий поднялся, раскачиваясь из стороны в сторону, пошел спотыкаясь, а я осталась на земле, глядела сначала молча ему вслед, потом вдруг вырвался из груди моей громкий, глу-хой мне кажется, крик, и не человеческий даже, а словно звериный, я вскочила, догнала его в два шага и выставив вперед руки, с такой силой толкнула его, что он, не устояв на ногах, упал и покатился по склону вниз, а там, в яме, прямо на дне, лопаты лежали, да вилы, ржа-вые, гнилые. Подбежала я к краю, он уж там лежит, сам весь в крови, и лопаты тоже, и все крови прибавлялось, кажется уж чуть не пол ямы, крови. Он еще стонал, однако не долго, по-сле затих. Я поняла, что собственного сына жизни лишила, пошла куда-то, дороги не помню, уже стемнело, похолодало, снег пошел, вот и все, кажется…»
- Так вы оттого на меня поглядеть боялись?.. Я верно на Онофрия похож.
- Сходство и впрямь небывалое, гляжу на вас, а словно его вижу.
- Что же с вами здесь, ведь ежели не вымысел все библейские истины, то вы к несчастью, должны быть в ад отправлены. Стало быть это и есть ад!? Однако отчего же и меня сюда оп-ределили? Ведь кажется я дурного никому не сделал, быть может сделал все же, да поза-был…
- Нет, это не ад. Ад был бы слишком хорош, если б был таковым, я сомневаюсь, что и вооб-ще, он существует. Все эти годы меня удерживают здесь, и все решают священные небеса, куда определить меня. Заслуживаю ли я наказания за то, человека жизни лишила или все же, имела на то свое, материнское право, и тогда…
Елизавета не успела окончить слов своих, дверь вдруг заскрипела тихонько, и на пороге появился седой низкорослый старец. Он вошел, ступая почти не слышно и стуча лишь посо-хом, на который опирался. Остановился, дальше проходить не стал, огляделся внимательно, и взгляд свой направив на Елизавету, произнес каким-то скрипучим голосом:
- Собирайся, матушка, решена наконец, участь твоя.
Елизавета, ничего не спрашивая, молча поднялась из- за стола, стянула платок с плеч, и по-крыв им голову, направилась к двери. Пропустив ее вперед, старец последовал за ней.
Я не удержался.
- Что же с ней будет? – воскликнул я, - вина ее признана?
Старик обернулся.
- Какая же вина, - ответил он, - коли сын ее жив.
Елизавета остановилась, не в силах двинуться, затем качнулась и кажется, еще немного и она упала бы, однако я успел вовремя подхватить ее.
- Нашли негодника, - продолжил старец, - пьянствует он, все так же, уже и вид человеческий утратил.
Я открыл глаза. Надо мной был все тот же больничный потолок, вокруг лежали по кроватям, такие же, как и я несчастные хворые. Все было по-прежнему…
©М. Рябман 2010г. 3.10.2010г.
--------------------------------------------------------------------------
Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru
--------------------------------------------------------------------------