--------------------------------------------------------------------------

Ефим Самуилович Гуткин - Рентген колена

--------------------------------------------------------------------------

Скачано бесплатно с сайта http://prochtu.ru

Гуткин Ефим Самуилович

Заслуженный геолог России,

Почетный разведчик недр

Первооткрыватель крупного месторождения стратегического сырья,

Доктор геолого-минералогических наук,

Почетный гражданин г. Североуральска

РЕНТГЕН КОЛЕНА

Четверть века тому назад мне крупно повезло. Министерство геологии РСФСР, или проще Министерство России, как мы его иногда называли, по­ручило провести проверку и оценку бокситовых месторождений Приангарья, о которых говорили, как о новом бокситовом районе ценного стратегическо­го сырья для получения алюминия. Незадолго до этого, в Центральном Ко­митете Коммунистической партии появился новый секретарь Михаил Сер­геевич Соломенцев. Новая метла должна и мести по-новому. Лучше старой, доказать, что оказанное высокое доверие и привилегии сделаны не напрасно и будут оправданы.

Соломенцев выбрал бокситы, тем более, что Красноярский край был его Родиной и служил он там первым секретарем Обкома КПСС. Выбрал по­тому, что ему еще дома немало геологи лапши на уши навешали с этими бок­ситами. Надо честно сказать, что нас, геологов хлебом не корми, лишь бы дай похвастать. Раздуют запасы по категории С2 на миллионы тонн по не­скольким скважинам, а руда оказывается «Хитрая», она в них только и при­сутствует, а в других, соседних, ее никогда и не было. Словом, с геологами надо ухо держать востро, и категорию С2 воспринимать весьма осторожно.

И вот в день приезда в Красноярск нас встретили, отвезли в гостиницу и, наутро следующего дня оказались мы на пристани, где был пришвартован белоснежный катер «Геолог» и, стоявший рядом с ним капитан в парадной форме отдал честь, приложив правую руку к козырьку красивой своей фу­ражки и доложил Шерману - главному геологу Красноярского геологоуправ-ления, что катер к отплытию готов.

Шерман стоял перед нами и в левой руке у него покоился довольно объемистый желтый саквояж, набитый чем-то тяжелым, это можно было ви­деть по попыткам Шермана сменить руку или поставить его на деревянный пол пристани, что ему и удалось сделать.

Затем Шерман вежливо отступил влево и царственным жестом левой руки, направленной в сторону перекидного мостика, произнес: «Прошу захо­дить и садиться, товарищи, каюты внизу, их вам покажет матрос команды ка­тера».

Как оказалось, этот матрос, если не считать капитана, и был всей ко­мандой катера, а желтый, заинтересовавший меня саквояж, был туго набит бутылками армянского коньяка с тремя звездочками, стоимостью 4 рубля 12 копеек за бутылку, другого тогда не знали вообще, но и этот был большим дефицитом.

Наше плавание на Ангаре началось. Первый отрезок пути был наиболее длинным. Мы должны были миновать предместья большого города, жилые кварталы с закоптившимися стенами домов, заводы и фабрики с десятками мощных высоких труб, день и ночь извергающих в чистое голубое небо де­сятки тонн той самой копоти, пометившей, словно черным кладбищенским крепом, дома мирных красноярских жителей.

Постепенно все эти прелести цивилизации стали удаляться от нас все дальше и дальше. Вскоре городской и полугородской пейзаж сменился кра­сивейшим сосновым бором, изредка прерывавшими его участками безлесья, где некогда были деревни, довольно далеко удаленные от левого, затопляе­мого в паводок водой Ангары, берега.

Пользуясь биноклем, любезно предоставленным капитаном, можно было четко различать «мертвые» и «живые» деревни. В «мертвых» не про­глядывались идущие куда-то люди, не мельтешили забавные клубочки ма­леньких собачек, и вытянутые контуры с хвостами, напоминающие домаш­нюю кочергу около большой русской печи, больших собак, а, главное, не вился дымок хотя бы из одного дома. Деревня была мертва. Некоторые дома и сараи, крытые тесом, оставались целыми, у других - где сгнили стропила, -крыши частично или полностью провалились, словом, картина прошедшего в тридцатые годы смертельного удара по крестьянству России - коллективиза­ции - была перед нами, как на ладони.

Выращивать хлеб дело нешуточное. Нынешнее поколение вряд ли зна­ет в деталях этот процесс

Первым делом надо вспахать землю лошадкой (умею, пахал), а не трак­тором, которых в те времена вообще еще не было. Затем, с лукошком, напол­ненным семенным отборным зерном и, повешенным на шею примерно чуть выше пояса, это зерно разбросать правой рукой, но так, что бы все зернышки легли не кучкой, вместе, а примерно на одном расстоянии друг от друга и по­крывали равномерно тот полукруг, куда наметила их рука сеятеля. Взмах ру­ки напоминает движения рук при работе с косой, но здесь все гораздо труд­нее и сложнее, - нужна многолетняя практика, опыт, сноровка, сила и ум.

Не каждому дано. Я, например, пробовал во время войны, - не получи­лось, хотя считался в те годы хлопцем «фартовым».

На этом этапе выращивание хлеба не заканчивается. Летний период проходит в тревогах, а будет ли хороший и своевременный дождь, а не напа­дут ли на посевы в затянувшиеся дождливые дни всякие жучки-паучки, да мало ли других тревожных проблем! Наконец, бог милостив, все сложилось, хлеб уродился на славу, - пора приступать к уборке. Мужики отбивают на маленькой квадратной наковальне, вбитой в круглую деревянную чурку, свои косы, отбивают по-особому и молоточком особым, специально для этого предназначенным (умею, отбивал).

Начинается процесс жатвы. Мужики косят (умею, косил) тяжелые стебли пшеницы, или ржи, или овса, это то, что мы называем соломой, и оно идет на корм скоту, на подстилку в стойлах, на крыши домов и сараев, а бабы в красивых, светлых косынках, как в праздник, идут за ними, ловкими дви­жениями рук вяжут снопы, относят их, составляют в небольшие кучки, воз­вращаются назад, чтобы граблями аккуратно подобрать оставшиеся на земле колосья. Кроме косарей, бабы, а иногда и мужики, которым тяжело уже ко­сить, жнут хлеб серпами, устройство которых не нуждается в описании, оно изображено не только на монументе Мухиной, где изображен и молот, а на

всех звездах, пуговицах миллионными экземплярами (серпом не работал, жать не умею.)

После того, как жатва окончена, снопы срочно с поля увозят, чтобы, не дай бог, дождь их не попортил, да и не украли - в России этим ремеслом вла­дели всегда.

Следующий этап работы - молотьба. Расстилали на гумне, или недале­ко от дома, прямо в поле, на большой площади холщовые домотканые про­стыни, укладывали на них снопы, предварительно развязав их, и начинали молотить, бить цепями по разложенным и развязанным снопам, стараясь, чтобы все зернышки колосков вылетели из своих, почти уже раскрывшихся гнездышек и оказались здесь же, но на земле под соломой.

Конструкция этих палок с цепями больше всего напоминает мне казац­кую нагайку, заткнутую за голенище сапога.

Десять лет назад, в то время, когда менялась власть, и, откуда ни возь­мись, появились представители разных партий, организаций, ведомств, давно канувшие в небытие, и, казалось, исчезнувшие со своими названиями, лозун­гами, идеями и намерениями. Ан нет! Среди бесчинствующих, откуда-то вы­ползших, оказались и представители «Союза русского народа», «Союза Ми­хаила Архангела» да и других, известных черносотенных, шовинистических организаций. Были среди них и казаки Уральских округов. Со своими знаме­нами, в форме и погонах, и, даже, с крестами-орденами царской чеканки и при саблях того времени.

Однажды, совершенно случайно, оказался я около нашего Оперного театра, напротив которого, установлен памятник Я.М. Свердлову. Смотрю, откуда ни возьмись, подошел грузовик нашего советского производства (ма­лосильный) с пассажирами - казаками при форме и во всех регалиях. Это были взрослые здоровые дяди и приехали не только они, но и их дети - каза­чата, в форме, хромовых сапожках, где тоже заткнуты нагайки за голенищем сапог. Лет им не больше восьми-девяти. Спешились и чинно, бесцеремонно прошли внутрь театра, не обращая никакого внимания на контролерш, будто

это стоят чучела, а не люди. Прошли взрослые и дети, некоторые из них по-выхватывали нагайки, стали размахивать ими, издавая звук, подобный вы­стрелу. Ощущение, прямо скажем, не из самых приятных. Наиболее полный, наиболее усатый, с наибольшим количеством крестов на груди и с саблей с позолоченным эфесом, прошел к кабинету дирекции театра, пробыл там не­долго, вышел, и за ним вышла вся незваная рать.

Вышли, но не уехали. Подогнали свой слабосильный советский грузо­вик поближе к памятнику Свердлову, накинули на шею Якову Михайловичу веревочную петлю, не забыв натереть ее куском хозяйственного мыла, и ... стали медленно отъезжать, думая свалить массивную статую Свердлова. Да не на того напали! Яков Михайлович Свердлов был бандитом большего ка­либра, чем все эти камуфляжные казаки и казачата вместе взятые.

Хоть был он чахоточный, больной и в пенсне, над которым смеялись здоровенные, грудастые крестоносцы- носители чужих медалей, но он знал свое дело туго. Это вам не Саддам Хусейн, не знавший даже того, что у него есть ядерное оружие и, полетевший с постамента сразу, как только ему дали хорошего пинка под зад.

Я.М. Свердлов хорошо помнил из своего детства часто употребляемую фразу: «Кус мир ин тохес!» Перевод этой фразы не требовался, - ее знали люди всех национальностей.

Он как бы оглянулся на толпу казаков и казачат, обложил их классиче­ским тройным русским матом, добавив при этом: «Да, я действительно отдал приказ ликвидировать кровавого царя (намек на Ходынку) Николая Второго вместе с его семьей, я действительно приказал коменданту Кремля матросу Каткову не хоронить Фаню Каплан, не поганить землю, а сжечь в бочке, предварительно облив ее тело бензином, и не где-нибудь, а здесь, в кремлев­ском парке, в Александровском саду. Комендант выполнил это задание с добровольной помощью известного народного стихоплета Демьяна Бедного».

Так вот, мы ведь рассматривали один из этапов получения хлеба, - об­молота урожая и искали подходящее сравнение инструменту обмолота, -

палкам с цепями. Близкая аналогия найдена. Надо взять у казака его же на­гайку, намотать на руку конец кнутовища так, чтобы рукоятка нагайки оказа­лась не в руке, а в самом конце конструкции. После этого надо прицелиться, размахнуться и нанести удар владельцу нагайки, самому толстому и усатому. Желательно, чтобы удар пришелся вдоль спины с акцентом на задницу.

Мне, к сожалению, только раз удалось увидеть ручной обмолот (в годы войны) и ни разу не попользоваться нагайкой, хотя стрелять я умею, выби­ваю 47-48 из 50 винтовкой Мосина без оптического прицела и на военных ла­герных сборах первым выстрелом из пушки поразил движущейся танк.

Раз уж мы ведем такой обстоятельный разговор о казацких нагайках и их применении, я вспомнил картину Васнецова «Три богатыря», в центре ко­торой красуется Илья Муромец с нагайкой в правой руке. Подходит к нему старый еврей и спрашивает: «Илья, куда это ты так внимательно смотришь?» «Туда, где жить хорошо», - звучит ответ. «Ах, Илья-Илья, там хорошо, где нас нет», «Вот я и гляжу, где вас нет.».

Этот отличный и мало известный анекдот подарил мне Анатолий Кузьмич Семерун, бывший в то время единственным Генеральным директо­ром Уралгеологоуправления и командовавший двенадцатью с половиной ты­сячами подчиненных ему сотрудников.

Это был настоящий директор, знаток геологии Урала вообще и железо­рудных месторождений Урала в особенности. Умным, добрым, спокойным, с твердым характером, остался в моей памяти Анатолий Кузьмич. Спасибо те­бе, Кузьмич. За все то, что ты сделал для нас, геологов, для нашей России, для меня лично.

Мои читатели, в основном это мои друзья, могут мне сказать: «Хоро­шо, но где же все-таки рентген, где, наконец, колено? Пишешь о всякой ерунде, а о главном ни слова». Отвечаю: пишу я вам, ребята, о хлебе, а хлеб, как известно, всему голова. Россия до начала второй мировой войны кормила хлебом всю Европу, а Советский Союз во времена «мудрого» правления

Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко и Горбачева покупала хлеб за ру­бежом, истратив на это по самым скромным подсчетам более шестисот тонн золота.

Подумайте, сколько лекарств для пенсионеров, квартир для ветеранов войны, бесплатных больниц для нуждающихся в срочной медицинской по­мощи и т.д. могло бы быть приобретено на эти средства. Напомню вам и об эпопее посева кукурузы. По замыслу Хрущева, эта культура должна была спасти нас от всех бед и лишений. Ее заставляли внедрять везде, там где она могла расти и там, где ее никто и никогда не выращивал.

Народ у нас сообразительный. Тут же рождается анекдот. Звонит из ЦК КПСС инструктор по вверенным ему областям, краям и республикам, прове­ряя, как идет работа по внедрению кукурузы. Раздается звонок и у секретаря Обкома Еврейской автономной области, расположенной «у черта на кулич­ках», где-то на Амуре или в Восточной Сибири (я и сам толком не знаю, а карты под рукой нет). Инструктор из ЦК спрашивает: «Как у вас идут дела по внедрению кукурузы?» «Осваиваем!» - отвечает секретарь обкома. «Как!?» - у инструктора глаза на лоб полезли. « Да не может быть!» «Да не беспокой­тесь, осваиваем произношение!».

Мы ведь еще не закончили с хлебом. Еще до того времени, когда по из­бе разнесется чарующий запах свежеиспеченного настоящего крестьянского хлеба, круглые, пышные булки которого хозяйка деревянной лопаткой вы­нимает из большой русской печи, ему, хлебу предстояло пройти путь от мешков с зерном до муки в мешках. Это, пожалуй, радостный этап помола на мельнице ветряной на холме и водяной на реке. Мне удалось побывать толь­ко на одной такой мельнице и не у нас, а в Голландии, в роли наблюдателя-туриста.

Я уделил сравнительно много внимания хлебу и его выращиванию во­все не для того, чтобы блеснуть перед читателем своими обширными зна­ниями. Нет, мои дорогие читатели! У меня для этого слишком мало сил и еще меньше времени. Посмотрите, как мы относимся к этому, самому трудо-

емкому, самому ценному продукту на земле. Куда не глянешь, везде валяют­ся куски, кусочки, и даже целые заплесневелые булки белого хлеба. Сладкие сдобные булочки, печенье - все, что сегодня продается в бесчисленных про­дуктовых магазинах, супермаркетах, киосках, можно увидеть на помойках. Сотни тысяч бездомных собак уже не жрут хлебо-булочную продукцию, им подавай только колбасные изделия, а все остальное они удостаивают чести только понюхать или поднять заднюю правую лапу над съедобным продук­том. А знаете ли вы, люди, как ели хлеб раньше, старики и молодые, и я в том числе? Когда папа или мама нарезали на столе небольшие куски хлеба, то крошки от него тщательно собирались кусочком мякиша и сразу отправ­лялись в рот. Хлеб - это жизнь, он упоминается в молитвах разных религий, в библии, в Новом и Ветхом завете, в Коране. Относитесь к хлебу, как к свя­тому продукту, не гневите Всевышнего. Прежде, чем бросить кусок хлеба на землю, вспомните руки крестьянина с круглогодичными темно-коричневыми от засохшей там крови, твердыми, как железо, мозолями на ладонях этих на­труженных рук.

Напомню читателю, что катер наш, белоснежный «Геолог», все про­должает плыть вниз по Ангаре, а мы в нем стоим на небольшой палубе и лю­буемся красотами Ангарских берегов.

А рентгена все нет и нет, и колена все нет как нет. Не спешите, господа, будет вам и дудка, будет и свисток. В народе говорят, поспешишь - людей насмешишь. И это правда. Это как правило. Но всякое правило имеет исклю­чение. Есть оно и здесь. Я расскажу об одном из них.

Еще до поступления на учебу в Уральский университет довелось мне поработать около двух лет (1947-1948 гг.) в Северном Казахстане, в шестиде­сяти километрах от Кустаная в станционном поселке Кушмурун, где базиро­валась сначала одноименная геологическая партия, а после открытия здесь крупного буроугольного месторождения, сюда перебралась и вся Кустанай-ская геологоразведочная экспедиция. Из Кушмуруна я и поступил в Ураль-

ский госуниверситет на второй курс геолфака. Отъезд мой в Свердловск со­провождался одним важным для меня обстоятельством. Мне было сказано, ты проработал у нас почти два года, мы полюбили тебя и, если там что-то будет не так, - возвращайся, твое место всегда будет свободным. Для меня такое решение было важным. Стипендия в университете мизерная, чтобы прожить нормально требовалось ее удваивать, да и маме надо было помогать.

И вот вернулся я в Кушмурун через год на длинную практику, сдав на месяц раньше экзамены и с намерением опоздать на месяц после начала уче­бы на третьем курсе. Встретили меня радушно, особенно был доволен ста­ренький, ниже меня ростом топограф Герман Карлович Фогель, явно симпа­тизировавший мне, а может и любивший. Я платил Фогелю той же монетой. Вскоре Герман стал нашептывать мне, что в экспедиции появилась очень красивая, стройная блондинка, правда лет на пять старше меня, и за ней бе­гают чуть ли не все мужики экспедиции. «Смотри и поспешай, не упусти свой шанс» - заявил, улыбаясь, Герман и громко добавил: «Знаешь русскую поговорку - Куй железный пока горячий!». Он произносил это с таким без­обидным, наивным немецким акцентом, произносил уже не в первый раз, так, что у всех складывалось впечатление его искренней веры правдивости про­износимой им пословицы, что именно так она и звучит.

Вечером, по окончании рабочего дня, Герман Карлович умудрился ос­тановить Дину, так звали девушку, представить ей мою персону в эмблемной полевой геологической форме и пожелать успехов и мне и ей в освоении бо­гатых недр нашей Родины. Дина бросила на меня быстрый, внимательный взгляд, вскинула чуть вверх красивую голову и, подарив мне очаровательную улыбку, убежала в направлении своей квартиры. Что касается меня, как я стоял, опустив глаза «до полу», так и остался стоять, как пень среди поля, все во мне замерло, опустилось и только в одном месте моего злочастного моло­дого тела взбудоражилось, поднялось и, нет в этом ничего оскорбительного и унизительного. Ведь мне было тогда всего двадцать лет.

После первого знакомства с Диной были и другие встречи, беседы, раз­влечения. Не обошлось и без сцен ревности, выяснений отношений с сопер­никами и многим, многим другим. Этот период нашей плодотворной дея­тельности я опускаю. Могу только сказать, что на одном из стеллажей моей библиотеки красуется толстенная книга А.Г. Бетехтина «Минералогия» изд. 1950г. - книга-справочник с описанием почти полутора тысяч минералов. Об этой книге я мечтал, но купить не мог, уж больно цена кусалась 83 руб. 73 коп. для меня в то трудное время. На книге надпись: «Фиме от Дины Косых».

Ах, Дина! Златокудрая ты моя красавица, где ты? Отзовись! Я уже не тот и я могу воздать тебе за все, что ты для меня сделала, за любовь, неж­ность и ласку, и, главное, за твою человечность. Думаю, что поздно, ведь она была на пять лет старше меня, а пять лет для меня это большой, очень боль­шой срок.

Итак, мы продолжаем плыть по Ангаре, вниз по течению, продолжаем любоваться прелестями этой могучей водной артерии Сибири, ее берегами, покрытыми сосновыми борами, точь-в-точь похожими на наши, уральские сосны, примерно стопятидесятилетнего возраста времен Демидовых, поса­дивших эти сосны. Здесь, вероятно, были свои Демидовы, а может быть тоже наши. Я историю рода Демидовых знаю плохо.

Уральская Чусовая не уступает по красоте реке Ангаре, но каждая из них, как лица двух красавиц - очаровательны. Иногда мне приходит на ум вопрос, а что бы произошло, если бы сталинские планы поворота рек вспять были осуществлены? Когда у нашего замечательного аварского поэта Назы-ма Хикмета журналистка спросила: « А что, по вашему мнению, сделал бы Сталин еще, будь он жив?» Поэт, улыбнувшись, ответил: «Он сделал бы мно­го, но не успел.». И действительно, успей он повернуть реки, и я не касаюсь других его планов, и через 15-20 лет, а может быть и раньше, произошла бы катастрофа глобального, мирового масштаба.

В этих и других, подобных, делах меня поражает поведение наших ученых, иногда именитых, реже - малоизвестных. Ведь Сталин не сам при-

думывал свои изуверские планы, не сам принимал окончательные решения. Чаще всего ему подсказывали наша известные «ученые специалисты». Это надо быть такими безмозглыми людьми, чтобы не видеть последствия пово­рота таких могучих сибирских рек. Сегодня ученик 10 класса, либо студент -первокурсник, подумав, правильно оценит последствия таких глобальных решений. Сколько судеб было сломано, сколько жизней погублено в итоге дискуссий Лысенко в биологии, Марра в языкознании. Ведь проживи «муд­рейший» еще пару лет, были бы перебиты крупнейшие ученые в физике, ма­тематике, геологии, где дискуссия шла уже между членом-корреспондентом Академии Наук Леонидом Васильевичем Пустоваловым и академиком Нико­лаем Михайловичем Страховым. Оба - крупные ученые, известные во всем мире. Главное, - предмет спора не стоил выеденного яйца, и спор был сразу же прекращен, как только умер «великий вождь всех времен и народов». Как избавиться от безмозглых паразитов-лжеученых? Не могу сказать. Знаю только, как избавлялись в старину на парусных галерах и шхунах от крыс. Отлавливали с десяток крыс, сажали их в железный ящик с отверстиями для воздуха, и держали их до тех пор, пока они пожирая друг друга, не остава­лись вдвоем, а затем и в единственном числе. Эту, оставшуюся в живых кры­су, выпускали на свободу, и через какое-то время шхуна очищалась от крыс вообще.

Что касается лжеученых, то этот способ может показаться им не гу­манным, и я советую все-таки пригласить на пробу Президента Мугабэ. Он знает в этом толк и имеет, как говорят, хороший вкус.

Наш катер продолжает путь по Ангаре, первый отрезок пути - самый большой, почти суточный, и мы преодолеваем его к утру следующего дня после отплытия из Красноярска. Меня все это время мучил вопрос желтого саквояжа. Ну хорошо, коньяк у нас есть, и коньяка у нас много. Это хорошая новость. Но закуски ведь нет! Нет как нет.

И вдруг...о мать моя родная!... как я не догадался, геолог ера...На бе­регу мы видим бородатого геолога, в правой руке у него на прутике висит таймень килограмм на 10-12, а в левой он держит спиннинг. Скажу по секре­ту, читатели, кто не пробовал таких рыб, как нельма, таймень, хариус, сось-винская селедка - тот не пробовал рыбу вообще.

Здесь мы остановились на весь день. Здесь была база геологической партии, самой ближней к городу. Мы посмотрели материалы разведки: кар­ты, планшеты, образцы пород, керн (колонка породы) набуренных мелких скважин. Проделав все, что было намечено, мы распрощались с гостеприим­ными геологами, вернулись на катер и поплыли дальше.

Маршрут был продуман разумно: ночь плывем - днем работаем. Ран­ним утром второго дня нашего плавания, уже поблизости от базы партии, где мы были работать, вдруг раздвинулись могучие сосны, и перед нами стала проплывать чудом сохранившаяся живая деревенька, домов на 30-40. На краю деревни гордо возвышался колодец-журавль. Он, будто страж и храни­тель жителей этой деревни, оберегал их покой и мнимое благополучие. По всей вероятности, эта деревенька была одним из звеньев большого колхоза. Так, во всяком случае, была построена система колхозов в то время.

В ответ на мои мысли и печальные воспоминания прошедших военных лет, я увидел женщину, степенно шедшую с коромыслом и ведрами в на­правлении колодца-журавля.

И представилась мне такая картина: приходят по воду к колодцу - жу­равлю сначала одна, потом другая баба. Пока первая, уже наполнившая свои ведра водой, степенно цепляет их и поднимает на перекинутое через плечо коромысло, вторая успевает наполнить свои ведра водой и бросить фразу: «Слышь, Нюра, как Матрена вчерась огрела своего кочергой да так, шо он часа два без памяти лежал.» Нюра, отнеся свои ведра с водой метра на два от сруба колодца, ответила: «Я, Марусь, слыхать-то слыхала, да только не поня­ла, як там было!».

Сразу заметим, что площадка у колодца-журавля испокон века служила для баб деревни местом подробного обсуждения самых важных, актуальных событий в деревне: кто с кем переспал, кто загулял, у кого корова оказалась яловой, с кем спутался председатель колхоза и другие важнейшие новости. Не успели дойти до дому Нюра и Маруся, как появилась новая пара баб, раз­говор между которыми представляет для нас гораздо больший интерес. Речь пошла о достоинствах сыновей этих женщин.

- Ты ведь, Тася мово Павлушу знашь! Ох, и умный он у меня, видать академиком вот-вот объявится. Мой Павлик все читает, все читает... Вче-рась, одну его книжку сама подсмотрела. Чудно прозыватся: «Мутация крыльев у мух и значение...» ай, да забыла я як там дальше прописано. Не­бось, гента хочут мудировать энтих самых проклятых мух. Спасу от них нет, всю избу летом как есть засирают.

А Таисья, гордо подняв голову, ей в ответ: «Ты Настасья, не больно за­давайся своим Павлушей. Мой вот, Степан, ишо круче твово Павла. Он. как Ленин, все по тюрьмам, все по тюрьмам. И тож умет читать не хуже твово. Намедни подглядела книжку, что читат. На ей нарисована голова видать большого начальника, уж больно много волос на энтой голове и похож он точь-в-точь на нашего кота Ваську. А як ен мяне любиць. На той неделе снял рубаху и вижу: нарисована женская голова, в кудряшках, красивая, а через всю грудь написано: «Не забуду мать родную!».

Спор грозил подойти совсем к другому направлению, но здесь к колод­цу неожиданно подошла моя мама - Соня. Кстати, у них в деревне Альбрех-тово в Белоруссии, где она родилась, тоже был колодец - журавль, но в годы войны местные полицаи набросали туда трупы убитых ими евреев. Кто те­перь знает, может и дед мой по матери покоится в том колодце. Но не будем отвлекаться. Подошла моя мама к двум бабам, готовым вот-вот вцепиться друг другу в волосы, и молвит со своим чисто белорусским акцентом: «Чаво тэта вы бабы тута не подялили? Аль мала воды у журавля? Охота вам тутати свару учинить, так бярице из пляценя калы...» Но бабы уже успокоились и

притихли, баба Соня была личностью, хотя и малограмотной, но много знающей и много пережившей.

«Скажи нам, Соня, у тебя, кажись, сын Ефимушка, як ты его кличешь, чем занимается, ен же уже не маленький, хотя росточком и не вышел», - об­ратилась к моей маме Тася. «Ах бабы-бабоньки, кажись всем ен у мяне вы­шел, и добрый, и совестливый, и работящий, да вот ужо вельми болезный стал, - и по больницам, да по больницам отираеца, як той Иван Павлов, об яким у газетах писали».

Тем и закончился разговор у колодца и бабы мирно разошлись по до­мам-избам бедной деревеньки. Для нас важно, что впервые в нашем рассказе прозвучало слово «больница». Читатель может быть спокоен: больница и рентген, больница и колено столь близкие понятия, что рано или поздно мы дойдем и до них, а пока мы продолжали плыть по Ангаре, отработав свой очередной день на втором по счету бокситовом рудопроявлении, где утром нас также радушно встречал на пристани геолог, но без бороды и большого тайменя в правой руке. Вместо одного большого он держал на прутике пять небольших, примерно по 1,5 - 2 кг каждый, как их здесь называют, тайме-шат. Эффект в том и другом случае примерно одинаковый. Итак, мы устраи­ваемся в каюте катера, чтобы утром следующего дня прибыть в третью по счету партию для изучения результатов работ.

Я не упомянул такой детали, что геолог с таймешатами, пойманными для нас, был, по сути, инвалидом, при одной живой левой ноге, но это, как мы убедились, не мешало ему быть отличным рыбаком. И тут я вдруг вспом­нил еще об одном теперь уже малоизвестном, жутком преступлении Сталина. Люди моего возраста, либо чуть старше об этом преступлении знают, но по­чему-то молчат. В самые первые годы послевоенных лет по улицам больших и малых городов, деревням, короче, везде, где были населенные пункты, можно было повстречать безногих инвалидов - жертв только что закончив­шейся мировой войны. Передвигались они на прочной, толстой доске, по уг-

лам которой были маленькие колесики - обоймы от шарикоподшипников. Чтобы не упасть, они привязывали себя прочными, кожаными ремнями. Что­бы эта примитивная по конструкции коляска двигалась, инвалид на каждую руку надевал деревяшку из такой же прочной доски, что и сама коляска. По внешнему виду эти ручные толкатели были копией инструмента штукатура, которыми он растирает, разравнивает свеженанесенную штукатурку на сте­нах.

Я был знаком с одним таким безногим инвалидом, бывшим фронтови­ком. Еду я как-то камышловским поездом домой со станции Егоршино от моей мамы, сел за столик в плацкартном вагоне, чтобы перекусить, как вдруг с третьей багажной полки проворно на руках спускается безногий инвалид с предложением, давай, хлопец, перекусим вместе. У него закуска оказалась намного вкуснее моей, он распечатал еще и четвертинку водки и мы славно перекусили. После этого он произнес: «Зови меня дядя Саша, вопросов что, где, откуда, когда, куда не задавай, сам видишь, ты мне понравился и, если не возражаешь, в свое свободное время, будешь мне помогать. Главное мое за­нятие - игра на трех картах. Знаешь такие?»

«Видел на барахолке центрального рынка, живу на квартире в двух ша­гах от него, на улице Щорса, 129 (если мне не изменяет память). Это был мой ответ безногому инвалиду-фронтовику. «А в чем будет заключаться моя по­мощь тебе, дядя Саша? Если воровать, то не буду, да я и не умею.».

«Зачем воровать? Ты и не учись этому, твоя судьба, браток, совсем другая. Вспомнишь когда-нибудь мои слова. Твоя работа только в том, чтобы предупредить меня при подходе милиционеров. Вот такой разговор состоял­ся у меня с ним при первой нашей встрече.

Игра в три карты на барахолке в ту пору заключалась в том, что игрок, беспрерывно тасуя и раскладывая карты перед собой, предлагал окружаю­щим угадать одну из названных им, обычно туза или короля. Угадаешь - по­лучаешь определенную сумму, далеко не маленькую, - не угадаешь, - сам за­платишь то, что поставил на карту. Довольно часто угадывали, но только те,

кто был наводчиком и помогал инвалиду-игроку. Бывало и совсем по-другому. Пока супружеская пара ротозеев из деревни таращили глаза на дар­мовые деньги, и муж, наконец, ставил на карту, жене в это время разрезали сумочку и вытаскивали из нее все, что там было. Дело кончалось ужасным криком и истерикой пострадавших, а инвалид-игрок менял свое место, он ведь не имел отношения к воришкам-карманникам.

Я общался с Сашком два или три неполных дня, занятый своими дела­ми, тихо и мирно расстался, но... через какой-то период времени вдруг заме­тил, безногие инвалиды-фронтовики вдруг все поголовно куда-то исчезли. Оказалось, что «великий наш вождь и учитель, друг детей и подростков» приказал очистить наши города и поселки от этих ползающих и портящих вид, никому не нужных отбросов. Наши бравые солдаты дивизий НКВД уже имели определенный опыт в проведении подобных операций. Быстро и четко было сработано: собрали в одну кучу всех безногих солдат-фронтовиков, по­грузили на большой корабль и высадили на Новой земле, пожелав им успе­хов в труде и в личной жизни. И сделали это вроде такие же, как и они, сол­даты, но, стоявшие на собственных здоровых ногах и в фуражках с зеленым околышем. Вот так отблагодарил «Генералиссимус» своих верных солдат. Полагаю, что на Новой земле нет памятника этим героям, а жаль!

Семен Исакович, дорогой, вы слышите меня? И это страшное преступ­ление не единственное, были и более масштабные.

Читатель мой может заметить: «Что он все Сталин, да Сталин! Да ос­тавь ты его, наконец, в покое. Нет, дорогие мои, не оставлю! Отвечаю вам лозунгом усташей-венгров, вешавших в 1956 году на телеграфных столбах своих «любимых» коммунистов, причем вешавших не за шею, а за ноги. Их клич - Нет, нет, никогда! - Я могу повторить применительно в Сталину. До­пускаю, что есть еще немало таких людей, которые пользуются у меня глу­боким уважением, но остаются поклонниками этого «Великого изверга». Среди таких людей, и меня это не удивляет, я назвал бы Семена Исаковича Спектра, о котором я хочу кое-что рассказать.

Со Спектром СИ. я знаком почти 20 лет. Уже не помню, по какой причине, скорей всего по причине обострения радикулита, я оказался в ма­ленькой комнатке нашего госпиталя для участников и инвалидов минувшей войны. Тогда их было еще много и все они буквально боготворили Семена Исааковича. Да и как иначе. Госпиталь был для него родным домом, где он сутками мог проводить свое свободное время. Помню, почти каждый вечер, часов около одиннадцати, когда и ему необходимо было чуть-чуть отдох­нуть, заходил он ко мне в комнатушку и начинал свои длинные рассказы о прожитом, о прошедших переживаниях в оккупации, о том, что даже десяток его больных пациентов все вместе взятые, не пережили того, что пережил он.

А золотые руки Семена Исаковича? Как то днем, вышел я погулять, гляжу, стоит перед дверью его кабинета девушка, вылитая восточная краса­вица, жгучая брюнетка. Спрашиваю: «а кого вы ждете?» «Да вот, жду своего спасителя Семена Исааковича. Я из Казани, до встречи с ним объехала весь Советский Союз, но нигде мне не согласились сделать операцию на голове (а голова у нее забинтована), а он сделал, вырезал опухоль. Я хочу с ним по­прощаться, домой возвращаюсь, в Казань», а у самой слезы наворачиваются на красивых, карих глазах. В то время еще не было ни томографов, ни ком­пьютеров, ни даже мобильных телефонов. Была только голова и руки. Золо­тые руки врача.

Через какое-то время, примерно через год, после моей выписки из гос­питаля, встретил я как-то Семена Исаковича, и поведал он мне, что возит из своего сада в Сысерти воду, вода хорошая, но всегда в канистрах, куда ее на­ливают, остается много песка. Можно ли что-нибудь сделать, чтобы изба­виться от песка в моей скважине, спрашивает Семен Исакович. Отвечаю ему: «Думаю, что можно, по всей вероятности те буровики, что бурили скважину, не смогли колонку труб опустить до нужного интервала глубины скважины».

Семен Исаакович как-то с хитринкой в глазах, улыбнулся и говорит: «А ты все хвастаешь, шутишь, а я уже много буровиков приглашал к себе в сад, никто ничего сделать не смог.».

«Хвастать, - это наша привычка, геологов, шутить в деле - нет. Я при­шлю к вам своих буровиков», - таким был мой ответ.

Через какое-то время я выполнил свое обещание - послал в Сысерть буровую бригаду. Все оказалось так, как я и предполагал. Семен Исаакович, обрадованный тем, что песка в воде больше нет, стал усиленно меня расхва­ливать, утверждая, что «все обещали, а сделать не сумели, а вот Гуткин не обещал и сразу сделал.». Самое удивительное, что совсем недавно, когда я уже находился в больнице, где и пишу эти строки, раздается звонок по моему телефону, и мужской голос вопрошает: «Вы бурили скважину моему соседу по саду Семену Исааковичу?» Отвечаю: «Да, вроде бы и не бурили, а ремон­тировали». «Это не имеет значения, сделайте и мне скважину», настойчиво просит звонящий. «Хорошо», - отвечаю. «Вашу просьбу я передам тем, кто этим занимается в Урал гидроэкспедиции.»

У С.И.Спектра, как и у любого нормального человека, есть не только большие достоинства, о которых я написал, но и свои слабости, о которых я и хочу рассказать.

Рассказывая о слабостях такого человека, как Спектр СИ., я надеюсь, что это не будет им воспринято с обидой на меня. Спектр слишком умен, чтобы позволить себе такую роскошь.

Примерно полгода назад, приехал я к Семену Исааковичу на Широкую речку, где у него в одном из зданий родного госпиталя находится институт мозга, директором которого и работает Семен Исаакович (не путайте с ин­ститутом «мозга» на Волгоградской). Мне надо было получить ответ от Се­мена, как можно помочь одному из наших общих знакомых в решении воз­никших у него проблем.

Нашел институт, нашел кабинет директора, но секретарь попросила подождать и я уселся в кресло напротив двери кабинета. Не прошло и пяти минут, как меня пригласили к нему.

Я вошел и тут же отпрянул. Семен Исакович в белом халате лежал на диване под капельницей, около которой суетились две медицинские сестры. Сделал я попытку уйти, дескать, я приду в другой раз, но Семен Исаакович четко произнес: «Садись, вот стул!» После обсуждения вопроса, с которым я к нему пришел, директор института Спектр стал подробно рассуждать о дос­тоинствах советской системы, ее любви к человеку, гуманизме, бесплатном образовании, бесплатной медицинской помощи и здесь я прервал его вопро­сом: «Вам, Семен Исакович , в Германии операцию делали бесплатно?» «Да вы что, за мою операцию надо было уплатить двадцать пять тысяч долла­ров.». Я опять прерываю его: « Семен Исакович! Вы не поняли меня! Меня совершенно не интересует кем, сколько денег было уплачено за операцию в Германии. Я могу допустить, что у Вас лично таких денег не было и нет, а у бывшего губернатора, которого вы расхваливаете в каждом своем выступле­нии и тем более их нет, ведь цены растут, и расходы у него огромные. Если за операцию кому-то пришлось платить, то почему вы не критикуете Герма­нию, ее меркантильность. Между прочим, Германия могла бы взять расходы по вашему лечению на себя, ведь не Вы ей, а она Вам, причинила в годы войны столько мук и лишений, которых хватило бы на десять операций. Что касается сталинской, советской системы, то всякое восхваление ее звучит, по меньшей мере, кощунством и оскорбляет память десятков миллионов людей, в том числе и жертв Холокоста. До сих пор сожалею, что прямо не спросил его мнения о Сталине, но из его высказываний о советской системе допус­каю, что Сталин остался для него тем же «великим, могучим и добрым». Уж не взыщите, Семен Исакович, а из песни слова не выкинешь.

У нас в стране очень много добрых и сердобольных людей, но надо знать, кого и за что любить. Когда умер Леонид Ильич Брежнев, моя секре­тарша в Североуральске зарыдала, завыла по-бабьи: «Ох, не выдержало сер-

дечко у него, все в заботах и заботах о нас.» Не выдержал я и в первый раз в жизни нахамил, накричал на нее: «Дура ты! Не плакать надо, а радоваться, еще один маразматик ушел от нас». Потом мне пришлось извиняться перед ней. Но народ у нас умный, все знают и все понимают.

Помню, при жизни Брежнева чем-то проштрафился лидер коммунистов Чили Луис Корвалан, и его посадили в тюрьму, там, на его Родине. У нас здесь, в Советском Союзе, поднялся страшный шум и гвалт. Будем выручать собрата-коммуниста. Сделали это просто, отдали чилийцам одного из наших диссидентов, уж не помню кого, и забрали к нам на дармовые хлеба этого Луиса. Сразу появилась частушка.

«Променяли хулигана на Луиса Корвалана,

Где найти такую б..., чтоб на Леню поменять!»

Или возьмите время правления Никиты-кукурузника, руки которого были по локоть в крови, уж слишком он старался выполнить и перевыпол­нить задание по ликвидации кулаков, троцкистов, зиновьевцев, да и других категорий врагов народа. В период его царствования были осуществлены первые полеты наших космонавтов. Современная молодежь даже не может представить себе, какой шум и ажиотаж был поднят вокруг успехов этих по­летов. Тем более, что они начались раньше, чем это сделали в США. Для простого народа вся эта свистопляска не имела большого значения. Магази­ны оставались такими же пустыми, как и раньше, мяса как не было, так и нет. Более того, расходы на космические программы были столь велики, что гро­зили подорвать даже ту хилую систему финансирования, которая была еще до начала полетов в космос. Появились частушки на тему космоса. Вот одна из них:

Я Титова полюбила и Гагарину дала!

Ох ты! Ах ты! Все мы космонавты!

Анекдот той поры про космонавта.

Запустили в космос Хабибуллина. Слышат на Земле из космоса крик: «Я - Хабибуллин! Я ~ Хабибуллин!... Кто я?» На Земле - паника, в чем дело,

что случилось с космонавтом? Очередной оборот спутника, время устойчи­вой связи, и опять крик: «Я - Хабибуллин! Я - Хабибуллин! Кто я?» Нако­нец, на Земле догадались, что космонавт забыл свои позывные. При третьем обороте спутника Хабибуллин получает ответ: «Сокол ты, жопа!».

Раз мы уж перешли на анекдоты тех самых застойных, как окрестил их народ, лет, имеет смысл вернуться в эпоху Леонида Ильича. Помню не толь­ко некоторые анекдоты той поры, а было их тьма-тьмущая, но и официаль­ные выступления Брежнева во время его зарубежных поездок. Остался в па­мяти на всю жизнь его визит в Индию. Составители его зарубежных речей вставили в текст выступления, я думаю вполне сознательно, имя великого Рабиндраната Тагора. Брежнев, столкнувшись с этим действительно трудно­произносимым именем, трижды пытался с разбега преодолеть это препятст­вие, но не сумев, махнул рукой и пошел бубнить по бумажке дальше. А ведь выступление Брежнева в прямом эфире транслировали на весь мир. Пред­ставляю, сколько хохота и неописуемой радости оно вызвало во всем мире. А у меня, как и у других советских граждан, оно вызвало слезы и горечь и оби­ды за свою великую страну, совсем недавно определявшую судьбы всей Ев­ропы. Ведь известно, что могучий русский император Александр II, любив­ший правда выпить, надменно и гордо произнес, когда к нему прибежали с какой-то европейской проблемой: «Европа может подождать, пока русский царь удит рыбу.». Это был поистине царский ответ.

Относительно многих выступлений Леонида Ильича, за ним в народе так и укрепилось «сиськи-масиськи», что означает «систематически».

Анекдотов о нем было сотни, всех не упомнишь, но один из них я рас­скажу. «Заказал Леонид Ильич в скульптурной мастерской свой бюст. Когда бюст был готов, его пригласили дать оценку, сделать замечания, если они у него будут. Приехал, стал осматривать свой бюст и произносит своим густым басом: «А шо вы мне груди такие большие сделали? Я ведь не баба, а какой-никакой, но мужик.». Скульптор, исполнитель заказа, поясняет: «Леонид Ильич, вы ведь кормилец наш. Смотрите, вот левая ваша грудь, ее сосет все

наше многочисленное крестьянство, не будь ее, все крестьяне давно уже бы поумирали.». «Да-да,» - соглашается довольный Брежнев. «А вот ваша пра­вая грудь, Леонид Ильич, она такая же большая, как и левая, а сосут ее все наши трудяги - рабочие многочисленных заводов и фабрик.». «Верно, верно говорите,» - замечает Брежнев и, чуть подумав, спрашивает: «А чем питается наша интеллигенция, что сосет она?». «Леонид Ильич, так вы же заказали мне не памятник, а всего лишь бюст...».

Но пора сказать несколько слов о больнице, где, как мы выяснили из беседы у колодца-журавля, я и нахожусь. Обычно, в любой больнице царит тишина и спокойствие, как и должно быть в больнице.

Как-то опустился я на первый этаж, где находятся процедурные каби­неты, а мне надо было пройти в один из них, передо мной оказалась неболь­шая очередь из трех человек, присел на диванчик, стоявший вдоль стены, на­против кабинета, и стал ждать и наблюдать за окружающим. Было это в пят­ницу, в короткий рабочий день перед выходными, когда все спешат, торопят­ся все успеть сделать. Все бы ничего, но мы ведь не на пожаре, не на стадио­не, мы в больнице, где на диванчиках прижимаются к стене больные с палоч­ками, на костылях, с перемотанными после операций головами, ногами, ру­ками. Они, эти больные, испуганно смотрят на пролетающий мимо них люд­ской поток, где каждый здоровый и сильный готов снести твою перевязан­ную голову если не своим телом, то большим рюкзаком или сумкой, переки­нутой через плечо и выступающей за пределы широкой спины настолько, сколько места занимает сама спина. И эта, бегущая толпа мужчин и женщин, в верхней одежде и зачастую в грязной обуви, без бахил, грозит тебе, боль­ному и слабому, смазать по лицу да так, что больше леченья не потребуется.

Я вспомнил Австралию, где 20 лет назад, мне была сделана операция по удалению опухоли на предстательной железе и камней из мочевого пузы­ря. В самой больнице тишина такая, что шум пролетающей мухи можно ус­лышать. Посторонних и в помине нет, только каждые два часа технички в темно-зеленых халатах бесшумно протирают коридор своими особыми «лен-

тяйками». Вспомнил не только больницу в Австралии и некоторые заведения, если их можно так назвать, у нас. Помню, как полсотни лет назад мне уда­лось побывать с деловым визитом у Гогия (имя и отчество которого я не помню), генерального директора объединения «Вахрушевуголь», хозяина го­рода Волчанска, что по соседству с городами Североуральском, Карпинском. Прошу читателей простить, если я напутал что-нибудь в названиях, посколь­ку они менялись и в последующем центр добычи угля переместился в Кар-пинск. Так вот, приезжаю я «на Волчанку», как тогда говорили, захожу в двухэтажное здание управления, где должен сидеть Гогия и опешил: ни од­ного звука, ни шелеста, шороха, никого из людей нет - полная тишина. Все же решил подняться на второй этаж и проверить, не умерли они все разом. Поднялся и сразу попал в приемную Генерального и любезно был принят. Спросил хозяина: «А почему у вас так тихо, как в морге? Где народ и что они делают?» «Знаете, коллега,» - ответил он «я не выношу шума и суеты армян­ского базара, у меня все на месте и все работают.». Зная, что грузины и армя­не испытывают друг к другу самые «дружеские» чувства и искренние «сер­дечные» отношения, я коротко бросил: «Да, работать у вас в такой обстанов­ке легко и приятно,» - чем обрадовал хозяина кабинета так, что он заулыбал­ся во весь рот и стал еще более любезным. Напомним, что у Гогия - контора, не больница, а вот той гогиевской тишине не мешало бы поселиться у нас в больнице.

Вообще, надо признаться, что больничная жизнь полна неожиданно­стей, одному больному кажется, что он давно выздоровел, и его здесь мучают совершенно напрасно, другому -наоборот, что он смертельно болен и ему полного объема медицинских услуг оказано не было. Есть и больные с осо­быми запросами. К примеру, приведу один анекдот на эту тему.

Лежит в палате истощенный донельзя, настоящий рахитик, пожилой по возрасту, больной. Слабым голосом он просит: Сестра, сестра, ты меня слы­шишь?

- Ну что тебе, миленький?

- Сестра, позови мне вторую сестру. Позвали. Больной продолжает.

Пусть вторая сестра позовет мне третью сестру, ох умираю, силы у меня со­

всем не осталось, все на исходе, - канючит больной.

- Ну что тебе еще подать, наш слабенький и сладенький старикашечка?

- спрашивают собравшиеся медсестры. - Все собрались? - звучит надорван­

ный голос больного. - Да, - отвечают медсестры. - Ну а теперь, пусть первая

и вторая сестра положат меня на третью...

Хочу сказать несколько слов и о наших врачах. Я все пытался сравни­вать наших врачей с их коллегами за рубежом. Сразу должен оговориться. Сравнительных данных у меня очень мало. С зарубежными врачами я об­щался только в двух странах, в Австралии, где я побывал трижды, и в Чехии, где был дважды. В Чехии я умудрился попасть в тамошнюю больницу, не считая частого общения с врачами в отеле. Должен сразу сказать, что по этим объективным причинам мои выводы носят поверхностный характер, весьма условны и малообъективны. Тем не менее, хочу их высказать.

У меня сложилось мнение, что наши врачи по уровню своего медицин­ского образования не уступают зарубежным, если сравнивать их с примерно равным стажем работы. Другое дело, когда речь идет о культуре общения, воспитании, словом, об этике, а быть может, и об эрудиции.

Доктор Лав, который сделал мне операцию в Австралии, всегда внешне веселый, всегда с улыбкой от уха до уха, элегантный, всегда от него исходит тонкий запах дорогих духов, и, он не пропустит больного, кому накануне де­лал операцию. Обязательно забежит ровно на две минуты, откинет одеяло, посмотрит, хотя смотреть там нечего, и сопровождал свое пребывание около больного набором дежурных слов: «О, итс вери гут фо ю, ай эм глэд...» и сразу убегает. У Лава два операционных дня в неделю, он только в эти дни и появляется, делает десять операций в день, пять до обеда и пять после обеда, получает 300 австралийских долларов за каждую операцию, и, как я думаю, имеет еще работу в другом месте, и жизнь его, как я надеюсь, вполне обеспе­чена.

Портрет нашего врача несколько другой. Он, как правило, никогда не поздоровается со встречным, никогда не бросит двух дежурных слов «как дела?», за исключением, пожалуй тех, кого он лечит, не улыбается, короче его невоспитанность проступает, как плешь на голове. Если у нашего врача дома какие-то неприятности, вы их увидите на его лице, а его улыбка - не столь частое явление, как бы нам, больным, этого хотелось. Врач - это чело­век особой профессии, самой нужной и благородной профессии на земле. Она должна и оплачиваться по-другому, но что поделаешь, в России еще много делается « шиворот навыворот».

Многое зависит и от выбора специальности врача. Есть любимые и не очень, есть не очень любимые, есть и совсем нелюбимые. Вспомним анекдот на эту тему. Уважаемому профессору - окулисту по специальности, благо­дарные ученики к юбилею преподносят дорогой, но оригинальный подарок. На фоне огромного, красивого глаза был искусно вмонтирован портрет юби­ляра. Профессор смутился и воскликнул: «Как я счастлив, что моя специаль­ность окулист, а не гинеколог!»

Мой друг, покойный Гена Петрушин, иногда называл меня Ефим «муд­рый». Насколько это соответствует действительности мне судить трудно, я бы отдал предпочтение слову «способный», но совсем недавно мне вдруг вспомнился случай, со мной, когда мне было четыре или пять годков. Это пока единственное, что я четко помню, словно это было вчера.

Напротив нашего дома в г. Полоцке, на улице Красина, стоял дом Сла­вина, где жил мой друг и товарищ Лелька Бляхман, внук деда Славина по ма­тери. Чуть-чуть отвлекусь от основной нити рассказа и скажу несколько слов о друге Лельке и его судьбе. Лелька по возрасту был моим одногодком и мы были всегда вдвоем. Отец Лельки, дядя Арон Бляхман, работал управляю­щим Полоцкого отделения госбанка СССР. Сразу после объявления войны, Арон ушел добровольцем на фронт, а Лелька, его мать Маня и дед Славин, остались в оккупированном немцами городе. Все евреи были согнаны в гет­то. Мне рассказывали, что Лелька, мальчик 12 лет, часто убегал из гетто,

чтобы где-нибудь достать что-то из еды и нести назад голодным маме и деду. Лелька не клянчил еду, не просил и не плакал. Он молча стоял у двери, опус­тив голову и ждал, не дадут ли ему что-нибудь. Чаще всего его просто про­гоняли прочь со словами: «Вон, жиденыш, ваша власть кончилась!» Это бы­ли те самые соседи, с детьми которых и я, и Лелька дружили. Вскоре Лель-кины походы закончились - гетто было ликвидировано. Сразу после оконча­ния войны я приехал в Полоцк, чтобы что-нибудь узнать о судьбах Лельки, своей учительницы Анны Федоровны, о соседях, знакомых.

В то же время, случайно проходя по улице возле банка, встретился я с Ароном Бляхманом, отцом Лельки. То был фронтовик, вся грудь увешана ор­денами и медалями и, левая рука - без двух пальцев. Он обнял меня и запла­кал, проговорив сквозь слезы: «Во таким бы был мой сын Лелька». Арон ра­ботал, как и до войны, управляющим Полоцкого отделения госбанка СССР. Работал, словно и не было войны, но...

Вернемся к рассказу о живом дедушке Славине. Перед домом Славина был палисадник, где высаживали каждый год разные цветы - украшение са­мого дома Славина. Ограда палисадника много лет не ремонтировалась, и внизу образовались большущие щели и дыры, очень заманчивые для кошек, собак, свиней и другой живности. Они делали в палисаднике все, что им хо­телось, и дед Славин не выдержал и решил раз и навсегда покончить с этим. Притащил со двора несколько досок горбыля и стал приноравливать к само­му низу ограды, к тому самому месту, где и был вход в палисадник. Стал дед примерять свои доски, так крутил их и эдак, и все не мог сделать так, чтобы подошли они к месту. Рядом с дедом и чуть в сторонке стоял совсем неболь­шой, лет четырех-пяти, мальчишка - босой и кудлатый. Стоял, смотрел с за­думчивым видом и неожиданно произносит: «Кабы генту даску повярнуть другим канцом, тады яна была бы так, як деда хоче» (бел) «Если взять эту доску и повернуть другим концом, тогда бы она оказалась на месте, как де­душка хочет». Славин, глубокий старик с большой белой бородой, вниматель­но посмотрел на мальчика, молча повернул доску, как ему посоветовали, и

пришел в дикий восторг, - она пришлась к месту так, как будто бы и была здесь сто лет. Оглянулся, - мальчишки и след простыл.

После этого случая, дед Славин и стал рассказывать по соседям о муд­рости мальчишки Гуткиных. Лично я не считаю свой поступок чем-то осо­бенным. Более того, я знал, и не одного, а нескольких ребят такого же воз­раста, как мне было тогда, и они, эти ребята, владеют компьютером и всей другой современной техникой, а я до сих пор не освоил премудрости мо­бильного телефона.

Мы продолжаем плыть по Ангаре, уже посетили четыре все четыре стоянки геологов, осмотрели все материалы. В моей голове уже готово отри­цательное заключение. Здесь, когда-то, очень давно, были довольно большие месторождения бокситов, но теперь мы видим лишь жалкие остатки, реликты этих месторождений. Они эродированы, размыты, время не щадит ничего, как пишет гениальная поэтесса А.Ахматова:

«Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор, к смерти все готово...»

Разведка ангарских бокситов после нашего заключения была прекра­щена, а Ангарская геологоразведочная экспедиция - расформирована. Вот и пои после этого гостей коньяком, и корми тайменями! Что поделаешь!

Лев Шерман! Ты для меня дорог, но истина - дороже.

Напомню читателю разговор у колодца-журавля, в котором участвова­ла моя мама. Я в больнице, боли в области поясницы не стихают, и сильно отдает в левое колено и дальше до самой ступни. Мой врач, толковый, общи­тельный и приятный мужчина, в возрасте тридцати лет, делает все, чтобы мне стало легче и назначает мне пройти еще и рентген колена. Снимки пока­жут, что творится там, откуда и почему, и как идет эта связь с поясницей. Пошел на рентген и занял очередь напротив дверей указанного мне кабинета. Пока ждал, любовался бегущим потоком людской массы, о чем я уже напи­сал чуть раньше.

Очередь моя подошла, вошел в кабинет. Это один из самых больших кабинетов первого этажа. Площадь его не менее шестидесяти, может больше, квадратных метров. Слева от входной двери, у стены стоит большой рентге­новский аппарат с экраном, скользящим по вертикали. Он, как я понимаю, рассчитан и наиболее удобен для получения снимков грудной клетки. Пожа­луй, только пальцы ног этим аппаратом не взять, но о пальцах разговора не было, и. надеюсь, до этого дело не дойдет.

И вот, женщина среднего возраста, мой оператор, поставила меня ли­цом к стене, опустила камеру, установив ее на уровне моих колен, велела не дышать и не двигаться, и побежала в направлении противоположной стены, где имелась перегородка, с дверью и окошком для наблюдения за больным, не вздумал ли он спереть что-нибудь ценное или другое сотворить. У нас и в наше время все может быть. Но в чем дело? Она добежала до стены, не во­шла в дверь, а побежала назад ко мне. Все осмотрела, прощупала и опять по­бежала туда, откуда только что вернулась. Прибежала и у самой двери, резко замедлив бег, стала шагом возвращаться ко мне. Подошла и говорит: « Нет, не годится, давайте перейдем вон к тому аппарату, что находится почти в центре этой большой комнаты, передвигался высоко над головой в горизон­тальном направлении, как тельфер в механических мастерских. Под ним бы­ла сооружена большая площадка с железным лежаком для исследуемых больных, рентген - аппаратом сбоку, лесенкой для подъема и спуска боль­ных и другими деталями всевозможного назначения.

Я взмолился: «Девочка ты моя! (Взял и этот грех на душу), ты ведь ви­дишь, как мне будет трудно переваливаться сбоку на бок, при моем остеохан-дрозе.»

«Ничего, ничего, выдержишь! - успокоила она меня, - сейчас всем трудно...» и стала укладывать на металлический лежак. Здесь вышла из-за стены перегородки еще одна женщина, пожилая, вероятно наблюдавшая всю сцену укладки из окна. На ее лице была теплая, приятная улыбка, она подала

мне руку при подъеме на лесенку, мне стало стыдно и я, отказавшись от по­мощи, мужественно взобрался и улегся на этот железный топчан.

Между тем, где-то внутри у меня стал накапливаться гнев против всей бестолковости этой операции, требовавшей всего пять минут для ее успеш­ного проведения. Этот комок гнева и горечи грозил перейти во взрыв, а что такое «взрыв директора» я знал не понаслышке еще со времен работы в Североуральске. Как-то понадобилось нам, геологам, новая, капитальная, на­сосная станция, для круглосуточного снабжения водой всех наших буровых бригад. Самим построить такую насосную было бы для нас делом трудным, и, я решил просить помощи в СУБРЕ у директора, Семена Дмитриевича Тре-пачева, с которым у меня сложились теплые, дружеские отношения. Еще до моего визита к директору, я неоднократно обращался к начальнику отдела капитального строительства (ОКС), Федору Павловичу Каргапольцеву, но все безуспешно.

Семен Дмитриевич внимательно выслушал, кое о чем расспросил и по­сле этого пригласил к себе Ф.П. Каргапольцева. Директор своим обычным тихим голосом изложил ему дело и попросил построить нам насосную. Фе­дор Павлович, сославшись на то, что нет денег, нет в плане и т.д. стал утвер­ждать, что строить насосную не надо. Директор, опустив голову, выслушал аргументы начальника ОКСа, чуть подумал и повторил дословно все, что сказал раньше. Каргапольцев, как и директор, повторил все свои аргументы против строительства и пока он их произносил, вижу: лицо директора стано­вится все краснее и краснее. Ну, думаю, сейчас что-то произойдет. Вдруг Се­мен Дмитриевич наносит такой удар по столу, произносит такие тирады, где обычные слова чередовались с нецензурными в соотношении один к одному, где упоминался и бог, и предки, матери и вообще все то, что отличает шах­терский колорит от обычного.

Смотрю, Федор Павлович стал каким-то маленьким, голова втянулась в плечи, сам сгорбился и, как-то быстро и незаметно исчез за дверью дирек­торского кабинета. Думаю, и мне надо тикать, директор в нервном припадке

может схватить тяжелую пепельницу из змеевика, стоявшую на столе, да и шарахнуть вслед Каргаполыдеву, а попасть в меня, и тогда не понадобится ни насосная, ни ничто другое, но Семен Дмитриевич постепенно стал успокаи­ваться, после того, как в кабинет влетели две секретарши, и бросил в мой ад­рес: «Ты, Ефим Самуилович, не беспокойся, будет у тебя насосная».

Насосная была построена в рекордно короткий срок и не из обычных шлакоблоков, а из фундаментных. Стоит она и сейчас, и будет стоять еще триста лет, но без окон и дверей, разграбленная и обезлюдевшая.

Случалось и мне, раза два или три за весь период работы, тоже «взры­ваться». Эти взрывы обычно заканчивались тяжелым и гнетущим меня на­строением и внесли лепту в две мои болезни: диабет и язву.

До меня эти болезни в моей родословной не встречались. В роли Гене­рального директора подобные взрывы еще можно как-то объяснить, а уж в больнице только себе навредишь, выгонят и будут совершенно правы.

Итак, устроился на этой железной доске, и, мой оператор, как я ее на­зываю, стала действовать в том же духе, что и раньше: положит одну ногу на другую - побежит, вновь возвращается, опять прилаживает одно колено к другому, и все это бегом туда и назад. Опять терплю боли и, наконец, не вы­держал, прошу: « Да снимайте же, колени сами по себе никуда не убегут».

Послушалась, сняла. С большим облегчением слез я на пол, добрался до двери, где стояла моя палочка, и спросил: « А снимки вы отдадите врачу?»

Отвечает: «Нет, посидите в коридоре минут пятнадцать, я вам вынесу их».

Действительно, минут через пятнадцать-двадцать выходит, приглашает меня в кабинет и говорит: «Знаете, снимки мне не очень нравятся, я прошу вас пройти процедуру съемки еще раз».

У меня глаза на лоб полезли и, внутри что-то оборвалось и опустилось глубоко. Я ей в ответ: «Вы что, с ума сошли, я больше у вас ни на минуту не останусь, и вам советую уйти, это больница, а не стадион, вероятно у вас по­жар в заднице, обратитесь к врачу и т.д.» Она вдруг повернулась ко мне и, я

увидел ее глаза, полные слез. Боже мой, что я делаю, ведь если узнают, то она лишится работы, а найти новую не так просто сегодня.

Я проковылял в направлении железного лежака, бросив «снимайте». Вся процедура заняла ровно шесть с половиной минут.

--------------------------------------------------------------------------

Другие книги скачивайте бесплатно в txt и mp3 формате на http://prochtu.ru

--------------------------------------------------------------------------